Вячеслав ПРАХ

Грубый секс и нежный бунт

Философия страсти
Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

© Вячеслав ПРАХ, 2021

Чувственная проза о  том, о  чем принято молчать. Вячеслав Прах в  своей

уникальной манере создал роман, который смело можно назвать философией
страсти.
История о мужчине и женщине. Она — его Муза, его вдохновение. Источник сил
и  душевных противоречий. Его привлекает в  ней все  — каждая клеточка тела
и  безграничный простор разума. Между ними нечто больше, чем страсть.
Но любовь ли?

12+

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

 Оглавление

Грубый секс и нежный бунт

Прелюдия
Акт 1. Грубый секс
Послевкусие
Акт 2. Нежный бунт
Акт 3. Ренессанс
 Прелюдия

Всем нужен секс. Одним в  большей степени, другим

в  меньшей. И  человеку необыкновенному, ангельскому, чья
натура нам кажется духовно высокой, чище крови Христа,
и  человеку обыкновенному, порочному, грехи и  изъяны
которого хорошо видны глазу.
Обладать созданием с  эфемерной сердцевиной, которая
кажется нам более духовной и невинной, чем наша, — считается
нами  же преступлением, пороком души. Мы не  привыкли
осквернять святое. Тогда как, напротив, человеком, которого мы
считаем более земным по  сути, которого есть за  что осудить,
которому есть за что раскаяться в своей жизни и о чем сожалеть,
из  чьих уст можно услышать и  грязное, и  пошлое,
и искреннее, — им мы хотим обладать. Под словом «обладать» я
имею в  виду заниматься с  ним любовью, сексом, трахаться,
лечить душу ощущениями, «сквернотворить»
и «сквернословить», заниматься сотворчеством.
Как занимательно, мы не желаем пятнать собой чистоту, мы
чтим самых первых богов  — матерей. Но… «пятнать собой
чистоту»  — насколько парадоксально это звучит, настолько
бессмысленным это является. Быть может, наши вторые боги —
отцы не  пятнали собой чистоту? Может, чистое русло реки так
и останется чистым, если в него запустить жменю рыб?
 Крест Христа  — это символ. Символ распятия чистоты,
высокой нравственности и  доброты сердечной. Предположим,
что распятие маркиза де Сада за  его романы «Жюльетта», или
«120  дней Содома» тоже было  бы символом. Символом
пригвождения ко кресту порока, безнравственности, бесчестия.
Но  в  каждом из  этих двух символов присутствует одна
связывающая деталь — это искоренение неискоренимого.
Уничтожьте песчинку пустыни Алжира, уничтожьте целую
горсть. Эти две фигуры  — всего лишь две очевидные грани
многогранной человеческой природы.
Символично и то, что христианство — религия любви — учит
нас искать чистую любовь и  стремиться к  Богу. Но  что такое
чистая любовь? Подскажите, как отличить любовь маркиза де
Сада к  проявлению своей сути, от любви Христа к  проявлению
своей сути. В  каждом из  этих двух символов присутствует
реализация себя через смысл. Но  у  каждого из  них смыслы
разные, реализация этих смыслов и  своей сути  — разная,
каждый из них силен в своей области, в грани своего таланта.
Талант — это безусловная любовь к тому, что ты делаешь.
Также это очевидные символы добра и зла, рая и ада.
Но  копните глубже, и  станет понятно, что во  всех своих
устремлениях и  смыслах нам предначертано быть судимыми.
Судимыми и  за  добро (образ Сына Божьего),
и за безнравственность, сладострастие (образ Оскара Уайльда).
Я полагаю, что девственность дана человеку не  для того,
чтобы оставаться всегда чистым, ангелоподобным и  юным
в этом мире, а для того, чтобы однажды осознать, что не бывает
любви без греха. Не бывает вина, сделанного из уцелевших грон
винограда.
 Не  бывает такой чудесной, мелодичной и  красивой,
наполненной искренностью поэмы, чтобы при этом автор
не  отдал часть самого сокровенного, самого любимого
и  важного своему читателю. Я думаю, что чистота телесная  —
это лишь чистая одежда нашей многогранной, многоликой
и  всегда разной сути. В  то время, как чистота души  — это
познание своей сути, своего предназначения, своего смысла
и Бога.
Всем нужен секс  — и  преданным служителям Ватикана,
и париям.
И  мне не  всегда понятны суждения тех людей, которые
считают, что им секс не  нужен. В  силу своих душевных
терзаний, в  силу подавления своих желаний, в  силу
непризнания себя, своего тела и  своей природы человек
доходит до  высшей формы безнравственности  — остановить
собственный рост: не позволить прорасти на плодовитой почве
натуры зернам собственного смысла, а  затем зрелым плодам;
остановить природу, остановить свои устремления. Остановить,
чтобы жить в  плену, чтобы жить без цели и  надобности. Это
всегда приводит к  бессмысленности существования,
к  обесцениванию всякого тонкого стебля, прорастающего
из  почвы вожделения других, к обесцениванию зрелых плодов.
В самом худшем случае — это приводит к пьянству, разгульному
образу жизни, к приспособленчеству и самоубийству.

Я заметил, что зачастую люди, которые стремятся к смыслу,

которые живут собственными идеями и  воплощением их
в  жизнь, гораздо сексуальнее людей со  схожими умственными
и  физическими данными, но  живущими бесцельно. И  эта
сексуальная энергия чувствуется за  версту, одурманивая,
опьяняя, затрагивая большинство клавиш чувств.
Я глубоко убежден, что секс  — это путь к  познанию самого
себя. Потому как сексуальные фантазии и  желания человека —
одна из сторон его многоликой сути и масштаб его личности.

Внутри человеческой души уже много веков горит — и будет

гореть до тех пор, пока жив сам человек — пожар войны добра
и  зла. Бога и  дьявола. Морали и  аморальности. Чести
и  бесчестия. Так было во  времена древнегреческого философа
Платона, жившем между 427  и  347  годами до  нашей эры,
учителем Аристотеля и  учеником Сократа. (Сам Платон заявил
однажды миру: «Бог в  нас самих». ) Так было и  во  времена
Уайльда, маркиза де Сада, Уильяма Шекспира, Байрона
и многих других. Сохранилось это и по сей день.
В  каждом из  нас в  силу опыта, в  силу жизненной мудрости
и  религиозных убеждений формируются понятия добра и  зла,
света и тьмы. Часто под гнетом потерь, с лужей пролитых слез
по  поводу какого-то, даже самого незначительного,
человеческого проступка мы нарушаем баланс этих двух чаш
весов и  перекладываем крупицу убеждений из  одной чаши
в другую. Хороший пример целому поколению — Булгаков и его
произведение «Мастер и  Маргарита»: есть кое-что намного
опаснее и  страшнее дьявола  — это сами люди. Миллионы
читателей по  всему миру полюбили это произведение
и  поселили в  душе эту мысль, переложив однажды крупицу
из чаши в чашу. Так формируются наши представления что есть
добро, а что есть зло.
 Мы можем понять, что нет зла в  похоти, в  содомии — если
это не  наносит ущерба ни тебе, ни другому человеку, если это
помогает раскрыть себя и  грани своей эфемерной материи.
И  мы можем увидеть зло, уничтожающее не  чью-то душу,
а  твою собственную  — в  трусости, в  ненависти, в  разрушении
самого себя. Процитирую сильнейшие строки из  Уальдовской
«Тюремной исповеди», которые живут в  моей душе: «Я должен
до  конца уяснить для себя, что ни ты, ни твой отец, будь вас
хоть тысячи, не  смогли  бы погубить такого человека, как я,
если  бы я сам не  погубил себя, и  что никто, будь он велик или
ничтожен, не может быть погублен ничьей рукой, кроме своей».
Однажды я осознал это.

Сначала погибает твой дух, а  затем все вокруг способствует

тому, чтобы вслед за ним умерло твое тело.
Я всегда буду защищать хорошего человека, какими  бы
извращенными ни казались другим грани его натуры.
Я никогда не  встану на  сторону подлеца, который пытается
очернить хорошего человека (в  силу непринятия его самим
собой), какими  бы благородными при этом ни казались его
побуждения.

Искренность  — это самая красивая и  откровенная форма

выражения в  искусстве. Искренность настолько прекрасна,
божественна и  чиста, что, даже если человек совершил
непростительный для остальных грех, он, не  позволив себе
уничтожить себя  же, выстояв перед уготованной ему участью,
может муками страдания и  искренностью сотворить свое
признание, и  человечество проникнется его честностью,
откровенностью и станет значительно мягче в своем приговоре.
Потому что через искренность грешника мы способны понять
и  принять самих себя, как это случилось с  гением позднего
викторианского периода, которого погубила любовь.
А вернее он сам себя погубил любовью.
Искренность  — это лучшее, что я видел в  своей жизни.
Искренность  — самое прекрасное, что может случиться
с  художником: нет творчества без искренности, нет
в отсутствии искренности души.
От искренности до жизни, наполненной смыслами, чудесами
и  любовью, бежит много дорог, но  все они неизбежно
и неизменно приводят именно туда.
От  скрытности и  двоедушия до  бездны дорог гораздо
меньше, но  все они так  же неизменно ведут к  потере вкуса,
трусости и душевной гибели.
 Акт 1. Грубый секс

Мы познакомились с  ней задолго до  того, как встретились

на  борту этого самолета, отправляющегося на  Лазурный берег.
Она никогда не была в Ницце, а я никогда еще не был так близко
к  ней, как сейчас. Близко не  в  плане расстояния, а  в  плане
жажды, в  плане познания ее, в  плане безудержной страсти.
Если  бы я мог остановить время, я  бы его, не  задумываясь,
остановил, посмотрел на  нее и  занялся  бы с  ней любовью.
Не отрывая взгляда от ее глаз…
Мы занимались с  ней любовью каждый день.
На энергетическом уровне. Даже в момент нашей встречи, когда
я подошел к ней, чтобы робко поцеловать ее тонкую, худощавую
руку, которая издавала аромат, подобный аромату чайной розы,
я почувствовал в  себе непреодолимую страсть к  ней. Несмотря
на  ее мужа, стоявшего по  правую сторону, который все время
улыбался мне своей белоснежной улыбкой. Мне казалось, что он
видит насквозь мой порок, мое желание, мою необузданную
энергию. Но, как выяснилось позже, он ничего не  видел
и не чувствовал, кроме самодовольства и самолюбования.
Он был славный, харизматичный и обаятельный, а иначе он
не  смог  бы расположить к  себе всех тех людей, которые
окружали его изо дня в  день. Расположить, поработить
и  сделать частью своего общества. У  него было много друзей.
Но  не  было ни одного друга. Он был весел, бодр и  полон
энергии, но не такой энергии, которой был наполнен я. Он был
успешен, в  меру красив, ярок, но  в  то  же время абсолютно
неприметен. Он был звездой одного вечера, одного мгновения,
одной истории. Долго гореть у  него никогда не  получалось…
У него не имелось того вечного огня, присущего людям, которые
улыбаются гораздо меньше, но  заявляют о  себе
на  энергетическом уровне гораздо сильнее. Он был прекрасен,
если смог завоевать такую, как она. Он был богат…

В этой части истории не будет ни одного диалога. Ни одного

имени. Ни одного дня. Только страсть.

Она  — воплощение шедевральности, если описать кратко,

всего в  нескольких словах. Воспринимая ее, как произведение
искусства, как великий шедевр, я  бы, тем не  менее, никогда
не сравнил ее с Моной Лизой. Она больше похожа на женщину,
собранную из  осколков образов других женщин, которых я
встречал на  протяжении своей жизни. Она соткана из  всего
ароматного, если воспринимать парфюмерию, как искусство,
а ее — как часть искусства.
Я улавливал запах ее тела настолько сильно, что он сводил
меня с  ума… Я не  мог разобрать цвет ее глаз. Он менялся
каждый раз, когда я не  сдерживал свой энергетический поток
в  ее сторону, свой смерч, свое цунами. Ее глаза казались
зеленоватыми, серыми, а когда посмотришь на нее со стороны,
когда она с  кем-то разговаривает и  не  улавливает на  себе мой
взгляд, мерещилось, что они карие.
 Она была похожа на  величайшую модель всех времен,
на величайшую актрису: о, как она играла! Как будто не играет;
как будто этой ролью, этим образом недоступной,
безразличной, с  каменным сердцем, женщины, живет все
время… Ее пухлые губы в моих фантазиях отождествляли нечто
такое, от чего у меня внутри все вздрагивало, от чего мое горло
принималась ласково душить неведомая сила, темная сила.
Неугомонная сила, пошлая и  грубая, но  когда начинала
отпускать — нежная, мягкая, расслабляющая… А затем снова эта
мощь, эта похоть, этот неконтролируемый порыв овладевал
каждой частицей моего тела, и я, как раб, повиновался ему…

Когда я видел ее  — я был не  собой. Не  тем, кого во  мне
видели все окружающие, в  том числе ее муж. Я был
проводником, а  дьявол ногами топтал мое тело, чтобы
предстать перед ней обнаженным.
Что  же в  ней такого? Она была невинна и  чиста? Не думаю.
Она была святостью, порожденной самыми страшными
грехами, включая прелюбодеяние, душевное убийство,
воровство чужого влюбленного сердца? Возможно. Очень
возможно.
Когда она говорила  — простите меня, святоши и  ханжи,
безбожник я, пантеист… — мне хотелось достать свой твердый
пульсирующий член, поставить ее на колени и засунуть ей в рот.
Чтобы ее мягкие пухлые губы, которыми она так сладко говорит
мудрые и  достойные речи, нежно обволакивали мое
пульсирующее в  ее рту величие. В  этот момент мне хотелось
не отводить от нее взгляд и чтобы она даже не вздумала отвести
свой! После ее ласковых и  умелых ласк, я был убежден, что
мужской инструмент у  нее во  рту  — это неотъемлемая часть
композиции, которую рисовала моя фантазия. Если
воспринимать ее, как художественное творение, этот образ
подходил ей гораздо больше, чем образ благородной девицы
с  изящной дамской сигаретой в  пальцах, загадочно
выпускающей клубы густого дыма.
Потом я бы, как истинный джентльмен, подал ей руку, чтобы
она поднялась с  пола… Я  бы снял с  нее роскошное шелковое
платье, которое еще сильнее подчеркивало ее безупречную,
ведьмовскую фигуру. Я бы посмотрел на нее, слегка смущенную,
но еще не полностью обнаженную, посмотрел на нее так, будто
все о ней знаю, взял бы ее за пальцы и безмолвно попросил бы
расстегнуть мою рубашку. Затем снять ее с  меня. Чтобы
предстать, явиться перед ней таким  же чистым, таким  же
уязвимым, как она.
Я  бы молча попросил ее поцеловать ладонь моей правой
руки, она  бы мне повиновалась. И  целовала  бы с  закрытыми
глазами мою ладонь, потом запястье… Я бы в это время гладил
ее теплую щеку. Когда она открыла глаза, мы бы уже стояли без
одежды, без мыслей, без прошлого и  будущего, полностью без
всего.

Нежность… Я ее обнимаю. Просто обнимаю, как самую

любимую женщину обнимают любящие мужья, просто так, без
намеков на секс, без извинений за причиненную боль.
Я чувствую мурашки на  ее коже  — без каблуков она ниже
меня и  прижимается своей щекой к  моей груди. Я чувствую ее
энергию, я полностью поглощаю ее, даже не притрагиваясь к ее
святыне, к  ее мраку, к  ее загубленному раю… Я чувствую, как
она наслаждается моей энергией, как она пропускает ее через
себя, как она дышит ею, как вздрагивает  — она еще никогда
не  встречала дьявола в  таком молодом, робком, скромном
и тихом человеке.
В тихом омуте мои черти жгут ее душу на костре.

Я очнулся, но  теперь я ее не  обнимаю, а  вхожу в  нее

на  вытянутом деревянном столе с  белой скатертью, все вокруг
улыбаются, пьют шампанское, расхваливают свои достижения,
кичатся приобретенными богатствами. Они не  видят нас,
потому что я и  она — мы — стоим на том  же самом месте, где
стояли в  первые минуты знакомства. Смотрим друг другу
в  глаза. Наши тела рядом с  этими людьми. Наши тела  —
красивое ничто…
Я чувствую ее, как никогда в  своей жизни. Я целую ее
нижнюю губу, ее подбородок, ее длинную изящную шею, я
целую ее правое ухо. Затем нос и  глаза. Дьявольские зелено-
черные глаза, глаза греха, бездны, потерь. Глубокие… Глубже
большинства глаз в этом зале. Она видела боль, она знала боль,
через познание боли она пришла к  тому, что называет сейчас
счастьем. Но она не знала меня! Я — ее одурманенный рассудок,
ее отрава, ее алкоголь. Я — ее экстаз, ее оргазм, ее сладкий ад.
Она понимала, на  что я способен, с  первых секунд
знакомства. Она видела всех моих демонов внутри. Я целовал ее
груди, нежно покусывая соски, я знал, что заберу ее душу
и оставлю только пустое тело. Мне это нужно, без этого я — не я!

Я очнулся… Я пьян, я не помню ничего, я не знаю себя и кем

я был. Я жадно кусаю ее ягодицы. Одну за  другой. Я
прикладываю свою горячую щеку к  ним  — о  боже, как они
прекрасны!  — и  чувствую неописуемое блаженство внутри. Я
провожу указательным пальцем по  ее пояснице. Нет, по  ее
безупречности, по ее идеальным изгибам, по ее женственности,
по  ее тайне. Я не  вижу ее лица, но  я на  миллион процентов
знаю, что это именно она и  что она позволит мне сделать все,
что я только пожелаю с  ней сделать. Я вхожу во  врата Эдема
и меня снова встречает дьявол…
Я беру ее грубо, как только могу. Во мне просыпается зверь, я
хочу ее разорвать, придушить, чувствовать пальцами силу ее
зубов. Ее укусов. Я хочу, чтобы она нежно посасывала мой
палец, я представлю, что это мой второй член — от этого я еще
безумнее, сильнее, страстнее…
Я достаю палец из  ее рта, аккуратно вхожу им туда, куда
позволяют входить не  каждому; они считают, что это не  самое
благородное место для путешествия  — напрасно! Это место  —
часть нее, я хочу ее полностью — и буду брать без разрешения,
потому что она мне «по  кайфу». И  теперь все мое тело
вздрагивает от  наслаждения, в  глубине души я кричу от  боли,
от  сладкой боли. Жаль, что у  меня нет трех членов, чтобы
каждым из  них ее осквернить. Ее полюбить. Ее познать.
И  украсть все, что только можно украсть. Все полностью.
Одновременно. У нее не будет от меня тайн: я — ее тайна. Я —
хранитель ее тайн.
Я не  вижу ее, но  взрываюсь в  ней, я умираю в  ней, я
испытываю такое блаженство, какое после трехдневной жажды
не испытывают пьющие воду. Я умираю. Оживая, возрождаясь…
Я в  ней оставляю себя и  все то, чем я являюсь! Это страшно
приятно, это дьявольски невыносимое безумие. Она чувствует
меня. Я — есть она. Она — есть я.
После… Из  нее капает на  пол то, что я в  ней оставил. А  я
в это время нежно обнимаю ее, как первую юношескую любовь,
робко и  искренне, как ласковую девчонку, с  которой впервые
случилась близость. Глажу ее волосы. Заставляю ее привыкать
к  моим рукам. Я хочу, чтобы она к  ним привыкла. И  понимаю,
что наши тела слишком тесны, слишком просты, слишком
бесполезны.
Я целую ее на прощание и отдаю мужу.

Ницца

Я знал, что она будет лететь именно на  этом самолете.

Потому что по-другому быть и не могло, только не в этот день…
Я сидел в  хвосте самолета и  не  видел, как она вошла, какое
место заняла, но  я был уверен в  том, что сейчас она духовно
близко, дышит мне прямо в лицо. Я ощущал жар ее тела, я мог
прикоснуться к ее пересохшим губам. Я мог утолить ее жажду.

Я очнулся…

В  руках я крепко держал черный кожаный ремень и  нежно

водил им по ее ангельскому лицу, она глотала мой орган, нежно
посасывая его, без единого укуса, профессионально, будто это
была профессия всей ее жизни, даже больше — призвание души.
Время от времени она закрывала глаза и опускала правую руку
к  отравленному источнику. Она возбуждалась от  того, что
доставляла мне удовольствие. Кайфовала от того, что я желал ее
удушить, застегнуть ремень у нее на шее, сделав из него петлю.
Придушить… ослабить… смотреть в  глаза. Мягко провести
указательным пальцем по  ее щеке.. Она видела это желание
в моих глазах, держа во рту то, чем я хотел достать до ее бездны,
сжечь все ее святыни и  на  этом пепле заниматься с  ней нежно
любовью.
 Я бросил на  пол ремень, она что-то увидела в  моих глазах,
что-то такое, что заставило ее остановиться. Она смотрела
и ждала.
Я подал ей руку. Она послушно повиновалась и  встала
передо мной.
Я сказал ей, что она самая святая, самая привлекательная
и  недоступная в  мире шлюха. И  после меня в  ней не  останется
ничего святого. Ничего! Я оболью своей спермой каждую стену
храма ее души, каждую икону, каждый догмат, каждого бога. Я
стану для нее идолом, она будет, стоя на коленях, меня любить.
Будет меня желать снова и  снова, когда я начну сжигать все ее
прошлое, все ее настоящее, все ее будущее. Когда я стану
непередаваемым, неописуемым мгновением, о  котором
не будет знать никто. Только она.. И ее тело, лишенное в тот миг
души!
Ее тело — ничто, каким бы прекрасным оно ни было.

Я понимал, что через боль она не  почувствует меня. Лишь

через сладость, грубую нежность, нежную муку она ощутит то,
чем я являюсь, а я поглощу ее, как Сатурн своего сына.
Я входил в  нее мягко… Она лежала на  спине и  смотрела
в небо. Я смотрел на ее пупок и мне хотелось провести по нему
пальцем. Я гладил ее твердые, торчащие, идеальной, чуть
вытянутой формы соски, мне казалось, что если я попробую их
на  вкус, то из  них польется сладкое молоко. Я приник к  ее
правому соску… как горький мед.
Целовал ее губы и  гладил лицо. Целовал ее лоб, ее нос, ее
ухо, ее шею. Я вдыхал ее волосы, я каменел и понимал, что мое
тело мне не  принадлежит, оно повинуется неизвестному зову.
А я чувствовал себя давно вне его.
 Я сказал: «Посмотри на  меня!» Она открыла глаза, словно
после пробуждения, и взглянула на меня так, словно не узнала,
словно забыла мои черты. Затем вспомнила и повиновалась, ее
глаза повиновались мне. Я кайфовал от  ее блаженства. Оно
отражалось в  ее глазах, в  ее губах… Это невозможно было
скрыть. Она была вне времени и полностью во мне.
Она вздрагивала от  того, как я проводил по  ее сонной
артерии указательным пальцем. От  того, как ласково я
прикасался к ее соску. Я смотрел в ее глаза и видел ее смерть, ее
перерождение, ее — другую. Возможно, такой ее не видел никто.
Нет. Точно не видел!
По  моей спине пробежали мурашки, в  глазах на  мгновение
потемнело. Кажется, я был на  грани жизни и  смерти. На  грани
наркотического прихода… Она не  кричала от  сладости, она
лишь громко дышала, растворившись в этом мгновении.
Я заглянул ей в  глаза, кажется она все поняла… Но  я все
равно произнес: «Сейчас я наполню твой рот своей спермой,
а ты проглотишь все до последней капли». Ее глаза были полны
согласия, они принимали меня полностью. Меня — то, что под
моей кожей.
Я достал из  нее член. Продолжая мастурбировать,
приблизился к ней. Она в это время легла на бок и открыла рот.
Я закрыл глаза и  бурно закончил эту яркую, будоражащую,
дьявольски-божественную картину прямо в  ее рот. Я мог
представить, как Амедео Модильяни, дописав свое творение,
попросил свою натурщицу, музу и страсть в одном лице, Жанну
Эбютерн, проглотить его… я мог  бы это представить, моя
фантазия — мой дар и богатство, но в тот момент я не думал ни
о чем. Сначала было мгновение полета, безмятежности, затем я
перестал что-либо ощущать. Не  чувствовал ровным счетом
ничего. Словно проснулся. В тот миг женщина была мне больше
не  интересна, хотя всем своим нутром я понимал, что буду
поглощать ее тело, а  затем и  душу целую вечность. Целую
вечность я буду вынимать из  ее тела своими длинными
худощавыми пальцами ее сущность. Ее скрытую от  чужих глаз
тайну. Ее саму — грешную, настоящую… Я посмотрел ей в лицо.
Она послушно проглотила мою сперму и  высосала из  головки
остатки, последние капли, как я приказал. Нет, как я велел. Она
проглотила и их, а затем поцеловала мой обессиленный орган.
Я побежденный, я опустошенный лег возле нее. Она
улыбнулась мне, глядя на  мой профиль. Мне захотелось ее
обнять и  поцеловать ее маленькую макушку. Мне захотелось,
чтобы она уснула у меня на груди…

Явь

Мы остановились в  апартаментах на  Английской

набережной, недалеко от отеля «Негреско». Пили апельсиновый
сок на  террасе, глядя на  бирюзовые воды шумного
Средиземного моря. Она сидела у  меня на  коленях и  говорила
о  том, что Ницца прелестна  — ее очаровал этот дивный,
шумный городок на юге Франции у подножия Альп.
Я рассказывал ей о  городе, нет, деревне, которая пленила
мое сердце, о  месте, которому я посвятил свою книгу «Отель».
О  горном поселке, расположенном всего в  десятке километров
от Ниццы, откуда открывался невообразимо изумительный вид
на  побережье Средиземного моря, на  соседние деревни,
на  величественные Альпы, верхушки которых были покрыты
снегами.
 Альпы  — моя страсть. Она  — моя страсть… Мне хотелось,
чтобы однажды они встретились друг с другом.

Сен-Поль-де-Ванс  — эта, как называют сами французы,

коммуна, была построена в  далеком VIII веке, когда жители
Средиземноморья настолько устали от  регулярных атак
сарацин, что ушли в  горы и  соорудили там оборонный пункт,
«каменное гнездо». Так было легче защищаться от  враждебных
племен; место стало их надежным укреплением, убежищем.
Я рассказывал ей о  том, как знаменитые французские
художники 20-х годов прошлого века приезжали в эту деревню
из  столицы моды и  отдыхали от  городской суеты. Они
останавливались в легендарном отеле «Золотая голубка» и часто
расплачивались за  вино, крышу над головой и  веселье своими
работами.
Сейчас в  этом отеле можно насладиться полотнами Пабло
Пикассо, Утрилло, Марка Шагала, который, кстати говоря,
прожил свои последние годы в  Сен-Поль-де-Вансе и  велел
похоронить его на  местном кладбище. Сейчас это место
таинства, искусства, самобытной элегантности, ибо эстетика
средневековых сооружений, каменных строений, увитых
розами и  бегониями, завораживает своей первозданной,
уникальнейшей красотой и богатой историей.

Целуя ее длинные пальцы, я говорил ей, что люблю их, а сам

в  это мгновение думал о  том, как здорово было  бы завтра
(если  бы представилась такая возможность) остановиться
на ночь в «Золотой голубке». И там заниматься с этой женщиной
любовью до  самого рассвета наших темных заблудших душ,
в стенах, где в свое время Пабло Пикассо упивался мгновениями
своей бурной и  страстной жизни с  очередной натурщицей или
любовницей, что зачастую одно и то же.
Натурщица, отдающая часть себя для искусства, не  может
не  быть любовницей художника, ибо обладание ее душой
и телом — это часть процесса.
О, сколько женщин было у  Пикассо! Ольга Хохлова, его
первая жена, русская балерина. Она  — Близнец по  гороскопу,
он — Скорпион. Или Франсуаза Жило, Стрелец — сама не менее
великая художница, написавшая книгу «Моя жизнь с  Пикассо»
и  однажды сбежавшая от  Пабло из-за его постоянных гуляний.
Сбежала она вместе с  двумя их детьми: Клодом и  Паломой.
В 1990 году ее наградили Орденом Почетного легиона за труды
в качестве художника, писателя и борца за права женщин.
Знал бы Пикассо, какая великая птица выпорхнула однажды
из  его рук, чтобы написать историю своим полетом! Впрочем,
быть может, она была ему больше не нужна, посте того, как он
пресытился ею. И  сотни других женщин, которым он
признавался в  любви, выпивал до  дна и  выбрасывал каждую
из  них, как пустую бутылку из-под виски. Разный вкус, разное
опьянение от  них… Интересно, каково это  — быть великим
полотном у  ног прекрасного мира, или быть ногами у  великих
и не очень полотен? Мне кажется, Пабло всегда было мало! Его
страстность, жажда жизни, к  женщинам, к  искусству. Когда
постоянно пьешь и почти никогда не пьянеешь… О боже, как же
это знакомо.
Жаклин Рок  — последняя любовь Пикассо. Он женился
во  второй раз, когда умерла Ольга Хохлова  — до  этого не  мог
в  силу брачного договора, который Ольга до  самой кончины
не  желала расторгать. Ему было семьдесят девять, а  молодой
и  никому неизвестной Жаклин  — тридцать четыре. Она
не  знала ничего о  нем в  момент знакомства. Жаклин Рок,
плачущая женщина, Рыбы… За  семнадцать из  двадцати
прожитых вместе с  Жаклин лет Пикассо не  рисовал никого
из натурщиц, кроме нее одной.
Быть может, она — первая любовь?
Они познакомились в  керамической мастерской, когда ей
было двадцать семь, а  ему семьдесят два. Она была
неблагородного, по  меркам тех годов, происхождения,
разведенная, растила свою дочь в одиночестве. Он говорил, что
никогда не ляжет в постель с женщиной, у которой был ребенок
от другого.
Что ж, Пабло не остался верным этому принципу до конца.
Когда я смотрел кино «Прожить жизнь с  Пикассо», то
испытывал неоднозначные чувства. Я одновременно
восхищался виденьем и  глубиной художника, его отношением
к  жизни, к  сексу и  удовольствиям, а  с  другой стороны
не  понимал, был  ли он счастлив, живя в  постоянном
необузданном желании обладать всеми и  каждой. И  мне
не  пришлось по  вкусу показанное в  фильме обращение Пабло
с  сыном, который работал у  него личным водителем  — не  то,
что хотелось  бы повторить по  отношению к  моему
собственному сыну. Он мэтр. Ему простительно все. Великий
Пабло Диего Хосе Франсиско де Паула Хуан Непомусено Мария
де лос Ромедиос Сиприано де ла Сантисима Тринидад Мартир
Патрисио Руис-и-Пикассо…
Я бы ни за что не запомнил его полное имя.

Я спросил у нее, чувствовала ли она в момент нашей первой

встречи, как глубоко я в  ту секунду был в  ней? Я спросил,
почему источником своей телесной страсти невозможно
коснуться души и  почему все пытаются? Дева… Зеленоокая,
ангелоглазая, невинная, но  пахнущая развратом, пламенным
желанием. Я спросил, было  ли с  ней такое раньше, когда душу
готов продать за  то, чтобы повалить человека на  стол
и  до  глубины души любить, самой необузданной, самой
животной и самой громкой любовью, так любить, чтобы отдать
всего себя без остатка, чтобы забрать ее всю и  не  оставить
ничего для другого? Нежно и  по-девичьи обнимая меня, она
ответила: нет. Ее муж застрелился  бы от  горя, узнав, что в  эти
сутки я буду делать с  его бриллиантом, с  которого он так
неустанно и  преданно сдувает пылинки. А  может быть,
нашел бы и застрелил меня. Но мне в тот момент было плевать.
Я сказал ей, что хочу ее немедленно.

Мы лежали на  шелковых простынях цвета золота. Дева…

Никогда  бы не  подумал, что смогу растопить сердце каменной
и холодной для всех Девы. Каменная, холодная… нет, она лишь
создает иллюзию ледяной, безразличной ко всем, недоступной
и  недосказанной. Я трахал ее  — святую и  гордую  — на  самых
приятных нежных простынях. Хотя… не  так грубо: я ласкал ее
тело, и  под ласками я подразумеваю поцелуи, мои холодные
губы, которыми я касался ее горячей, даже огненной груди. Я
целовал, а  затем вдруг останавливался и  смотрел на  ее сосок.
Потом ей в  глаза. Она, возможно, думала, что я что-то
вспомнил, но на самом деле в этот момент я не думал ни о чем,
кроме нее. Мне просто хотелось сказать без слов, что она  —
самое чудесное мгновение, что она  — самый сладкий на  свете
грех. Что из-за нее я однажды буду гореть в  аду, если вдруг
поверю в  ад, или стану молить прощения у Бога… Хотя, скорее
всего, после нее меня ждет именно ад, нет, вернее  — без нее.
Если однажды она скажет мне: «Больше не надо».
Три убийственных слова: «Больше не  надо». Я буду
проклинать ее мужа, если из-за него она однажды решится
на убийство, на предательство, обрекая меня на ад — жизнь без
ее тела, без ее сути. Без ее глаз. Сосков. Лепестков. Без ее
натуры, без ее идеальной фигуры. Без ее голоса. Без губ,
которые больше не  будут шептать мне в  полночь, что «хуже
лицемерия и  ханжества только безграничная человеческая
глупость — глупость жить жизнью других, а не собственной», без
губ, которые перестанут ласкать мое властное, пульсирующее
достоинство и принимать мою горячую белую кровь, мой код.
Я смотрел ей в глаза и говорил, что не прощу предательства:
«Ты моя, и точка». «Ты моя» и «ты самая нежная, самая вкусная,
самая красивая сука». Я не  знаю, почему называю ее иногда
сукой, она ведь ангел, она святость, она вдохновение, она
музыка, она самый леденящий душу огонь. Извини за  суку.
Может быть, потому что иногда от  этого блаженства, от  этого
невообразимого удовольствия и  эйфории хочется встать перед
ней на  колени. Лизать ее руки, целовать постоянно ее пальцы
и  благодарить, что она со  мной и  никуда от  меня не  убежит,
по  крайней мере сегодня. Она не  сука, но  я еще никогда
не  испытывал такого, чтобы слезы выступали на  глазах
от неконтролируемой бури внутри, я не такой. Просто она…

«Можно я тебя поцелую?»  — вдруг спросил у  нее. Не  знаю

зачем и  не  знаю, как эти слова вырвались из  моих губ вообще.
Это самый нелепый и  неразумный вопрос. «Можно»,  — она
игриво улыбнулась.
 Можно! Я закрыл глаза и  очень медленно и  не  до  конца
прикоснулся к  ее губам. Дрожь пробежала по  телу. Почему эти
губы такие? Почему мое… Нет, это слишком громко, не  нужно
громких слов. Почему я выбрал именно ее? Ту, которая никогда
не  станет моей и  никогда не  пожелает променять свою
бриллиантовую неволю на  сладкую свободу. Свободу, где с  нее
не будут осторожно сдувать пылинки, а будут и нежно, и грубо,
и  по-животному… изо дня в  день. И  ласково, осторожно, как
будто в первый раз.
Не  променяет, я уверен, в  этом. Но  мне этого и  не  нужно
сейчас.

Вдох! Я вошел в  нее… Вспомнил слова Ренуара, когда

настырные незнакомцы что-то спрашивали у него о живописи.
Он говорил: «Я не  занимаюсь живописью. Я занимаюсь
порнографией». Эти слова так близки мне. Я не пишу работы, я
занимаюсь порнографией.
Но сейчас я занимался ею. Я гладил ее бедра. Затем ягодицы.
Ее упругие, твердые ягодицы; я столько раз представлял, как
раздвигаю их и вхожу в ее морок, расположенный по ту сторону
эдема, заговорить о котором она бы посчитала постыдным; как
лишаю ее девственности, а  быть может, и  нет… Эта мысль
возбуждает меня еще сильнее, и  я начинаю активнее входить
в  нее, пылать в  ней, сгорать в  ней, глядя в  самые красивые
на  всем белом свете глаза. Глаза цвета драгоценного камня,
бирюзы — именно сейчас.
Я целую ее губы. В этот раз приникнув полностью, касаясь ее
языка. Мне хочется мягко водить рукой по ее лицу. Я поправляю
ее волосы и глажу щеку. Через мгновение она уже с закрытыми
веками страстно посасывает мой большой палец, прижимая
к лицу мою ладонь, ласково прижимая, будто ей дорог каждый
палец. Я еще сильнее проникаю в нее. Я начинаю превращаться
в  зверя, вернее, он начинает завладевать моим телом. Мне
хочется развернуть ее спиной, толкнуть вниз и  войти глубоко
и грубо, сжав изо всей силы ее волосы в кулаке.
Я вхожу. Сжимаю. Она начинает кричать. Мне хорошо. Нет,
мне божественно. Если  бы можно было застыть в  этом
мгновении, я бы многое отдал. Очень многое, но не все…
Я понимаю, что еще миг, и взорвусь. Меня разорвет гранатой
страсти, осколок неконтролируемого желания нежно ранит
меня. Еще секунда… Я прижимаю к себе ее спину, ее поясницу,
ее ягодицы  — ох, эти возбуждающие, манящие ягодицы,  —
литрами кончал  бы в  ее морок… В  конце я притиснул ее всю
к себе и громко прошептал в ухо: «Я хочу. Скажи, что я лучший».
«Ты лучший»,  — повинуясь, тихо сказала она. После чего я
вытащил свой влажный от  ее доверия ко мне и  неподдельного
искреннего желания посох, поставил женщину на  колени
и  наполнил ее рот. Она в  этот момент послушно и  невинно
смотрела мне в  глаза. Затем проглотила. Все до  последней
капли.
Чуть позже мы разговаривали о Ренуаре…

Площадь Массена в  тот день была невероятно пуста

и  немноголюдна. Ницца — одна из  множества моих сердечных
привязанностей… Я рассказал своей любовнице, нет, женщине,
в  которую я сегодня был так жадно влюблен, о  том, что
легендарная площадь названа в  честь Андре Массена,
военачальника, который принес своей армии много побед. Нас
окружали терракотовые дома, а в центре знаменитого фонтана
«Дю Солей», или «Солнце» возвышалась величественная
мраморная фигура Аполлона.
Мы целовались с  ней у  этого фонтана. Она  — безымянная,
олицетворявшая собою страсть в  самом первобытном, можно
даже сказать, животном виде, — однажды невзначай проронила,
что не  любит целоваться. Но  тогда я забыл об  этом, ибо мне
эгоистично хотелось ею обладать: ее губами, ее запахом, ее
телом. Ее раскрывавшимся, как бутон розы, пороком. Аполлон
в  центре фонтана, олицетворяющий Солнце, возвышающийся
над Меркурием, Землей, Венерой и Марсом — он прекрасен, как
и я рядом с ней…
Время от  времени она смотрела на  мужское достоинство
Аполлона и улыбалась.
Я рассказал ей о том, что фонтан, у которого мы целовались,
спроектировал архитектор Альфред Жаньо еще в  30-х годах
минувшего века, но  из-за войны его установили на  площади
Массена лишь в  1956  году. Затем Аполлона перенесли
на  окраину Ниццы, потому что статуя, мягко сказать, смущала
путешественников и  жителей города своей откровенностью.
Но в 2011 году ее вернули на свое законное место.
Одинокие трамваи около фонтана, тихо, но  уверенно
мчащиеся от Галереи Лафайет, придавали городу особый шарм,
свою личную атмосферу. Она, моя дивная развратная спутница,
рассказала мне об  узких улочках Лиссабона, где нужно
прижаться к  стене и  закрыть глаза, чтобы пропустить трамвай
и не умереть. Я улыбнулся, подумал, что шутит.

Мы зашли в  Галерею Лафайет, чтобы присмотреть для нее

вечернее платье, однако после часа бессмысленных блужданий
(ей ничего не  пришлось по  вкусу) покинули магазин и  зашли
в местное кафе выпить по бокалу бургундского вина.
Я признался своей нежной и  ласковой кошке, что меня
абсолютно не  впечатляют работы великих французских
художников, только их жизни, только их личности и склад ума,
души. Редкое исключение  — Пабло Пикассо, ибо его работы
не  имеют стиля и  почерка, их нельзя оценить, их невозможно
отнести к  какому-то одному конкретному жанру. Особо
покорили меня его автопортреты в старости, на закате жизни —
насколько они безумны и уродливо прекрасны! Если посмотреть
на  другие его автопортреты, сделанные в  юности, в  зрелом
возрасте и наконец — в глубокой старости, то можно подумать,
что он сошел с ума.
Человек, который не разбирается в искусстве, смело назовет
Пикассо безумным шизофреником, либо гением, чья
гениальность недоступна и чужда для простого смертного.
Мы не говорили о ее работе, о моей работе. Мы не говорили
о  ее муже, о  ее детях, о  ее жизни, о  моей жизни. Мы говорили
только об  искусстве, ибо этот город, как и сама Франция, были
пропитаны искусством, расслабленностью и  влюбленностью  —
хотелось быть героями бурлеска.
Я признался ей, что в  Ницце мне хочется лишь заниматься
любовью, пить вино, говорить об искусстве и снова заниматься
любовью…
Я сказал, что у нее очень красивые глаза. Это ее смутило. Она
упомянула, что ее любимый город Франкфурт-на-Майне. Я,
честно признаться, ничего не  разобрал из  ее описания города
и  восхищенных слов, все бессовестно прослушал, потому что
любовался ее губами и желал пить их здесь и сейчас.
Я беспардонно прервал ее дивный рассказ поцелуем.
 Мы лежали, глядя друг другу в  глаза. Обнаженные, горячие,
красивые и  слегка опьяненные. Она спросила, получится  ли
у меня снова, после недавнего акта… Я ответил, что, даже если
не получится, я хочу полежать голышом возле нее, я хочу обнять
ее горячее тело, прижать его к себе и целовать самые красивые
на  свете губы. Целовать ее соски, шею, гладить волосы, просто
хочу питаться ее красотой, изяществом. Ее таинством  —
таинством, посвященным в  этот момент только мне одному.
И ее энергетикой.
Я гордился собой, что смог влюбить ее в  себя и  обладать
такой прелестной женщиной. Она ничего не  говорила о  своих
чувствах, я у  нее и  не  спрашивал: зачем что-то говорить, если,
занимаясь любовью, наши тела и души все расскажут за нас?
Когда я закончил целовать ее груди и  открыл глаза, то
заметил, что белладонна моя уснула. И  я не  стал ее будить
своим законным вторжением. Хотя мог и  был  бы очень прав…
Напоследок я лишь провел по  ее губам своим самым грубым
и  нежным пальцем, насколько мог осторожно, чтобы
не  разбудить. Внезапный внутренний порыв, что был подобен
зову, зову дьявола, заставил меня взять в  руку пенис
и мастурбировать на ее сонное беззаботное лицо. Она мне очень
нравилась, она меня возбуждала. Открывая самые безумные
и  недоступные ранее грани меня. Грани моей скрывавшейся
долгое время натуры, моего второго «я».
Мне было немного жаль, что она всегда была покорной,
безнравственной, всепоглощающей. Иногда мне хотелось,
чтобы она мне противилась, останавливала меня. Чтобы
не  позволяла мне все, но  я брал  бы это силой. Иногда мне
хотелось, чтобы брала она — и, будучи сверху, любила меня…
 Я пил апельсиновый сок, стоя на  балконе и  глядя вниз
на  Английскую набережную, а  затем  — на  море. Самолеты то
приземлялись, то уходили в  небо. Здесь на  Променаде можно
было бесконечно любоваться парящими в  небе железными
птицами, они были так близко, что казалось, вот-вот, и  они
пролетят у тебя над головой.
Мы решили ближе к  вечеру, когда спадет солнцепек, взять
покрывало, бутылку вина и  посидеть на  черном галечном
пляже, к  которому льнут синие буйные волны холодного
Средиземного моря. Ницца так чудесна и чиста… Этот город —
влюбленность моей молодости. Когда я нахожусь далеко от него,
одно слово «Ницца» вызывает внутри меня необъяснимый
трепет. Я часто задаюсь вопросом: «Смогу ли я здесь жить?», —
и часто слышу ответ: «Смогу!»
Когда мой средиземноморский лучик проснулся, я обнял его
и  нежно поцеловал. Лучик удивлялся моим перепадам
настроения, словно мое тело  — это проводник, и  несколько
совершенно разных мужчин постоянно меняются местами.
Она сказала, что я могу быть нежен, как нежен осенний
ветерок к  падающей листве, которую кружит в  танце, а  могу
быть груб, как свирепое, голодное животное. Она не знает меня,
она только знает, что я выбрал ее…

Она призналась мне, что могла противиться и  одержать

победу в  том зале, когда я впервые поцеловал ее руку, и  я
самодовольно улыбнулся. Не  могла! По  необъяснимому
убийственному велению сердца-души-разума она сама,
оголившись перед хищником, полезла бы в его открытую пасть
на  верную гибель. Какую  бы маску она ни носила, какой  бы
холодной и разумной ни была.
Разум  — это ничто перед лицом страсти. Как ничто  —
телесная страсть перед лицом вечной необузданности.
Осудит ли меня кто-то? Да мне уже плевать. Вряд ли человек,
избежавший расстрела, как, допустим, Достоевский, мог жить
с  мыслями: «А  что обо мне подумают люди?» В  день
несостоявшегося расстрела Достоевский писал: «Жизнь  — дар,
жизнь — счастье, каждая минута могла быть веком счастья».
В  какой-то момент я перестал делить мир на  «правильно»
и «неправильно».
А она… та самая минута, ставшая веком счастья.
Благодаря резолюции Николая I  Достоевский остался жив,
ему было всего двадцать семь на  момент возможной казни.
Состав преступления прекрасен: «антиправительственная
болтовня».
Как чудно жить в «свободе слова».

Мы сидели на  покрывале у  шумных волн, от  моря веяло

вечерней прохладой. Покрывал взяли два: на  одном уселись,
вторым я укутал ее, когда ей стало холодно. Мне не  хотелось
строить планы на жизнь, мне не хотелось думать о завтрашнем
дне, о работе, о реальном мире.
Хотелось обнять ее плечи, услышать звон хрустальных
бокалов, поцеловать ее губы. Поцеловать шею. Выпить сухое…
Я не  понимал себя. Я не  понимал, почему не  могу просто
смотреть на  нее, как на  обыкновенную женщину, не  желая ее,
не  пьянея ею. Почему каждый раз у  меня пробуждаются
противоречивые желания: сделать ее своей личной сексуальной
рабыней, обращаясь с  ней небрежно и  жестко; сделать ее
богиней, прикасаясь нежно и  с  уважением; трахать ее, как
самую конченую путану, для которой этот акт — один из тысячи,
которая за  свою жизнь проглотила столько спермы, сколько я
не  выпил вина; заниматься с  нею любовью изысканно, как
с истинной глубокой красотой этого мира. Как угодно, но только
так, как велит внутренний зов.
Почему я не один, почему меня так много?
Я ничего не  понимал, а  она ничего не  объясняла, когда я
делился. Она говорила, что это нормально. Что все
замечательно. Я ей верил…

Последний акт. Последняя близость перед долгой разлукой.

Последняя настолько удивительная и  приятная сердцу песня
перед скорой глухотой  — мне так казалось. Кем  бы я ни был,
кем  бы я ни хотел показаться, я уже влюбился в  эту женщину.
Влюбился, как выяснилось позже, в  то состояние, в  котором
пребывал, находясь с  ней. И  я боялся, что мне будет больно.
В  глубине души боялся и  загонял это чувство внутрь себя. Я
не хотел думать об этом нынешней ночью.
Дева…
Порочная, красивая, необычайно вкусно пахнущая  — я
чувствовал себя Жаном-Батистом Гренуем, мне нравился запах
ее кожи. Ее природные феромоны. Я жадно вдыхал каждую
клетку ее тела: начиная с шеи и заканчивая бедрами, особенно
тем, что было между ними. Я нюхал абсолютно все, я кайфовал
от  аромата всех частей ее тела  — от  запястья руки до  ануса.
Меня не  волновало, что правильно, а  что нет. Меня волновала
только она и  мои ощущения от  нее. Она поначалу была
напряжена, затем доверилась мне и  расслабилась. Я пообещал,
что не  буду делать больно без ее согласия, не  предупредив
заранее.
Я чувствовал, как она боится. Я чувствовал, что она
совершенно не  готова к  этому шагу. Я всем своим нутром
питался ее страхом, понимал его, и  это доставляло мне особое
удовольствие. Садизм? Возможно. Но  больше  — желание
обладать. Желание познать и  попробовать все. Желание взять
эту женщину полностью, осушить до  краев. И  не  оставить
ничего после себя. Обладать, да!
Я сказал, что сейчас аккуратно смажу ее клоаку
охлаждающим кремом и  не  буду вторгаться без
предварительного массажа…
Все прошло аккуратно, нежно, эстетично. Я не  стал ее
разрывать, не  стал давать волю чувствам, чтобы заполнить ее
анус своим семенем, я просто осторожно дотронулся до  тех
мест, в  которых была кромешная тьма, куда манила
неизвестность, стремление познать, обладать и  оставить свой
отпечаток. Но  не  стремление разрушить, заполнить собой,
сжечь дотла, причиняя вред. Нет.
Все было нежно. Недолго. И с поцелуями. Я целовал ее губы,
гладил ее лицо. Возможно, ей было не  совсем удобно
разворачивать ко мне голову в этой позе, но тем не менее, она
отвечала взаимной нежностью и лаской.
После этого она ненадолго покинула меня, а  я не  стал
кончать. Не  хотелось. Затем, когда она вернулась в  спальню, я
покинул ее…

Перед сном я сделал ей массаж всего тела, чтобы она

расслабилась. Чтобы отблагодарить за  то, что позволила мне
собой обладать. Я, как колыбельную перед сном, рассказывал ей
о садах Клода Моне в Живерни. И что герой одной моей книги,
серийный убийца, сжег дотла эти сады, потому что посчитал,
что великий художник хотел бы этого больше всего после своей
кончины. Он, творец, безмерно любил свои сады, как я люблю
познавать мир, познавать себя через людей, познавать свои
самоощущения…
Спустя какое-то время я понял, что она уснула. Я укрыл ее
одеялом. Затем достал из  мини-бара бутылку виски, большой
граненый стакан и  тихо, чтобы ее не  разбудить, отправился
на  балкон  — праздновать завершение этого чудного,
незабываемого дня.
Когда почувствовал, что уже пьян, я разбудил ее поцелуями.
Она спросонья целовала меня, целовала так, будто мы
простимся на вечность, и каждый ее поцелуй словно говорил: «Я
не хочу тебя покидать, но так распорядилась жизнь, которую мы
с тобой выбрали»; «Я не хочу снова тебя терять, а потому целую
так, чтобы никогда не  жалеть, что в  эту ночь я недоцеловала,
недолюбила тебя, мое мгновение, мой век счастья»; «Если ад
и существует, то, поверь, что мы уже в нем — целуя не тех, кого
хотелось  бы целовать, даря себя тем, кто нас возьмет,
но никогда не раскроет».
Мы уснули в объятиях друг друга.

Исчезновение

Наутро я проснулся в одиночестве.

Она тихо встала примерно в 5 утра, приняла душ, собралась
и  вызвала такси в  аэропорт. Ее рейс был в  8:30. Не  разбудила,
но оставила записку…
 «Мне с тобой хорошо. Буду помнить. Люблю».

Любит… За  что? Почему? И  зачем любит? Мы ведь

целовались, занимались любовью, трахались, спали, обладали
друг другом, мы ведь эгоистично желали друг друга. Где тут
любовь, Дева моя? Влюбленность… Но  в  глубине души я был
безмерно счастлив прочесть последнее слово, оно было
не  свойственно ей, а  вернее, ее разговорной речи, и, если она
так написала, значит в  тот момент именно так почувствовала,
открыла это в себе.
Я наслаждался ощущением того, что и  я открываю в  ней
новые грани.
По  ее стопам я пошел в  душ, затем, позавтракав в  кафе
напротив Английской набережной, отправился на  такси
в аэропорт.
Мой рейс улетал в 13:30.

До встречи, Ницца! До встречи, влюбленность, Дева моя!

Послевкусие

Моя влюбленность в Деву разрушала меня некоторое время.

Я постоянно думал о  ней. Мне трудно было настроиться
на  работу, трудно собраться с  мыслями и  жить той жизнью,
которой я жил до нее.
Я понимал, что ей от  моей влюбленности ни холодно, ни
жарко. Что в  это время она завтракает или ужинает, или
занимается любовью/сексом со  своим мужем и  не  вспоминает
обо мне. Моя влюбленность в  нее  — единственный лишний
и никому ненужный элемент в этой истории, из-за которого эта
«минута, ставшая веком счастья» оказалась с привкусом горечи
и душевной боли.
Если  бы не  это, я  бы повторял и  повторял ту минуту. Снова
и  снова! Пока не  встретил  бы влюбленность, столь
величественную и  необъятную, что она смогла  бы затмить
собой все.

Я идеалист: мои взгляды на любовь утопические (вернее, их

считают утопическими те, кто привык соглашаться на меньшее,
как они себя называют  — «знатоки жизни»), мои идеалы
недостижимы и  неразумны для тех, кто узнает о  них,
и в каждый промежуток жизни — они всегда разные.
Я всю жизнь ищу то, чего пока не встречал.
Я сам дам определение любви, когда познаю бездну, намного
масштабнее, глубже и  безграничнее, чем я сам. Эти выводы я
сделал после того, как однажды встретил человека столь
неординарного и  оригинального в  своих рассуждениях, что,
если бы я писал книгу или историю об этой личности, то дал бы
ей название «Забудь, какой я была вчера».
Признаюсь, она сама его придумала, но я поддержал.

И да, у этого человека тоже был свой Идеал.

 Акт 2. Нежный бунт

С этой личностью, с этой женщиной, явившейся из ниоткуда

так спонтанно  — настоящий кирпич с  красивым бантом,
падавший с  небес на  голову, но  на  самой макушке решивший
застыть на  месте,  — было о  чем говорить, было о  чем спать.
Всегда. С  ней можно было просто разговаривать и  получать
настолько яркий умственный оргазм, что сексуальность ума
больше никогда не подвергалась никаким сомнениям.
Ум сексуален. Это правда.

Мы познакомились с ней случайно, когда я заказывал кружку

хорошего немецкого пива в  одном удивительном кафе возле
озера. Это была Москва… Большая и шумная, но в этом месте —
маленькая и тихая.
Она сидела за столиком, пила лимонад и смотрела на озеро,
а когда заметила меня и взглянула мне в глаза, вдруг спросила:
«Вы наблюдатель?»
В тот миг мне подумалось, что все наше знакомство сведется
к тому, что мы выпьем, улыбнемся друг другу, расскажем какие-
то «интересные» истории из  жизни, быть может, увидим
обнаженные тела друг друга, насладимся ими и  забудем обо
всем так же спонтанно, как произошла эта встреча.
Но я еще никогда так по-крупному не ошибался! И кирпичу,
застывшему на  макушке моей головы, не  суждено было
вернуться обратно на небеса.
Мы разговаривали с ней о многих вещах. Если не обо всем. Я
беседовал с  ней на  такие темы, которые не  обсуждал ни с  кем
и  никогда. Да, я наблюдатель. Не  мужчина мечты, не  писатель,
не  человек, занимающийся высоким искусством, хотя
определение Ренуара подходило мне в  наибольшей степени.
Но  если смотреть истинно, в  самую глубь: я  — наблюдатель. Я
тот, кто наблюдает и познает. Анализирует и чувствует. Всё так.
На  вопрос: «С  чего вы вообще это взяли?», она ответила:
«Это очевидно для наблюдателя».
Я даже представить себе не  мог в  какой океан вынесло мой
плот.

Мы заговорили о  красоте  — мне показалось, что женщина,

которая разглядела во мне наблюдателя, в ней разбирается.
Я спросил:
—  Как вы считаете, внешняя красота человека может быть
отражением красоты его души, и  напротив: уродство  —
отражением внутреннего уродства?
—  А  что вы полагаете красивым?  — ответила она вопросом
на вопрос.
—  В  самом обыденном и доступном понимании — красивое
лицо.
Она пожала плечами:
—  Понятие идеала красоты возникло в  древней Греции
и менялось неоднократно на протяжении истории человечества.
В  средние века женщины выбривали себе высокий лоб, сейчас
делают пухлые губы, в  индейских племенах для красоты
увеличивают кольцами шею и  вставляют предметы в  губы
и  уши… Знаете, я считаю, что внешность человека с  возрастом
все больше становится отражением его образа мышления,
чувств. Выражение лица, взгляд — да, являются зеркалом души.
Но  красивым люди считают разное. Кто-то видит красоту
в  Ренуаре, а  кто-то предпочитает современное арт-искусство.
О вкусах не спорят.
Ее было необычайно интересно слушать… В  тот момент,
когда я впервые увидел ее, мне показалось, что она похожа
на  Деву — своей стройностью, своими пухлыми губами, своим
образом. Но  это было лишь первое впечатление, обманчивое;
и  после того, как я услышал ее голос, увидел ее манеру
поведения, то, как она пила лимонад, я понял, что ошибся.
Мне не хотелось больше ни в ком находить Деву, потому что
насколько знакомство с  ней получилось роковым
и незабываемым, настолько же — губительным и болезненным.
Если убрать из  меня всего одно качество, вынуть его из  меня
и  уничтожить  — а  именно влюбленность, неконтролируемую
влюбленность в  человека,  — я мог  бы быть прекрасным
любовником и  прожигать свою жизнь, наслаждаясь прелестью
женских тел и  порочной чистотой их душ. Но  если вынуть
влюбленность, то, полагаю, страстности такой  бы я лишился —
это уже был бы не я.
—  Забавно, что вы заговорили о  Ренуаре. Я вижу красоту
в личности Ренуара, в  его биографии, она для меня интересна,
познавательна и  даже местами поучительна, я нахожу красоту
в том, кем он был, но не в его работах. И другие художники меня
интересуют по  схожему принципу. Я изучаю их биографии,
истории их жизни, их путь. Но  их произведения мне
совершенно не  интересны. Пусть даже меня считают
безнравственным.
— Я так не считаю.
— А в чем находите красоту вы? — обратился я к ней.
Что-то в ней было такое, чего не выразить словами — такое
чувство, словно видишь человека, смотришь в  него, но  в то  же
время не  видишь ничего. Очень трудно оказалось заглянуть
в  нее, и  этому было только одно объяснение: она не  хотела,
чтобы я в нее заглядывал. Почему?
—  Нужно подумать… Если мы говорим о  людях, то,
несомненно — в чертах характера, таких как уверенность в себе,
в  своем выборе, в  своих целях. Мне нравится, когда человек
умеет принимать решения, в  нем чувствуется спокойствие
и  верность своему выбору. Внешне это может проявляться
во  взгляде, в  походке, в  жестах, отчасти — в  фигуре. Я считаю,
что заплывшее жиром тело  — это неуважение к  себе. А  если
брать внешность, то кривой у  человека нос или ровный  —
не имеет для меня никакого значения. Красота внутри человека.
Я, как и  вы, изучала биографии, но  люди столько раз
переосмысливают свой жизненный опыт… Если  бы я писала
книгу, в ней было бы несколько непохожих друг на друга линий
жизни, и  только в  конце стало  бы ясно, что все эти линии
принадлежат одному человеку, а не разным людям.
—  Да, вы правы. Особенно в  том, что касается
переосмысления. Я раньше даже боялся менять свою систему
ценностей, мне казалось, что я всегда должен хранить ей
верность. Но  со  временем понял, что именно таким образом
происходит человеческий рост. В случае со мной это выражается
в  том, что в  моих книгах появляются мысли, противоречащие
друг другу, я будто спорю с  самим собой и  своими прежними
взглядам. Кстати, я в  каком-то роде писатель-порнограф.
Не  думаю, что вы читали мои книги, хотя их можно найти
в каждом книжном Москвы.

Я ненадолго замолк, а  затем понял, что хочу задать этой

таинственной женщине, явившейся из  ниоткуда, один давно
волнующий меня вопрос:
— Как вы считаете, когда человек свободен, не в отношениях,
но  в  нем очень много сексуальной энергии, стоит  ли ему
постоянно выплескивать эту энергию на  других людей, чтобы
получать удовлетворение, или нужно направлять ее
в  творчество, работу, не  давая ей касаться тех, кто оказался
рядом?
Она мазнула по мне взглядом.
—  Забавно, я сама сейчас изучаю эту тему. Секс  — это все-
таки про совместимость личностей, а иначе «о чем мне с тобой
трахаться?»
Я улыбнулся:
— Тоже смотрел этот фильм.
—  Я считаю, что секс в  мозгу. Чем глубже и  многограннее
человек, тем ярче и эмоциональнее секс.
В  этот момент с  моим телом начали происходить странные
вещи. Внутри появился трепет, некое… наполнение. Член
затвердел. Я сам и  не  понял, с  каких это пор секс появился
в моем мозгу. Мысленно я сказал себе что-то вроде: «Ну почему
этот человек  — женщина? Почему не  мужчина, с  которым
можно холодно и  отстраненно порассуждать о  вещах. Без
эрекции, без желания владеть чужим телом».
 —  В  мозгу? Не  знаю, возможно. У  меня по-другому: самый
яркий и  запоминающийся секс всегда случался с  теми, с  кем
поговорить было почти не  о  чем, а  заниматься любовью — это
все.  — Я на  секунду прервался, потом добавил:  — Странно все
это рассказывать незнакомому человеку…
— Секс для мужчины и женщины — это совершенно разные,
хоть и комплементарные, дополняющие потребности. Женщина
порой хочет отдаться, быть желанной, хочет, чтобы ее взяли.
Мужчина наоборот  — хочет взять. Как только женщина
становится слишком агрессивна в своем сексуальном желании —
мужчина сбегает. Нормальный мужчина, не  невротик. Если
грубо, но  правильно сформулировать мысль: ему хочется
трахать,  — из  ее уст это слово прозвучало сексуально,  —
а  не  быть трахнутым. Из  этого следует, что сексуальная
энергия  — вовсе не  энергия. Это потребность. Энергии
в  человеке может быть много, но  за  ней стоят нужды
и  мотивация. Обилие сексуальной энергии у  женщины  — это
потребность быть желанной в  разных ипостасях: в  роли
миловидной и  нежной девочки, развратной шлюхи или
обольстительной искусительницы. Женщина находит себя
в  стольких ролях, сколько она в  состоянии увидеть в  себе.
Поэтому сексуальная энергия — это масштаб личности.
Я ощутил, что все во  мне откликается на  ее слова. Она
не  боится говорить прямо и  открыто, она не  стыдится быть
собой… Это было неописуемо красиво, в ее словах я нашел для
себя истину.
Она немного помолчала, затем продолжила:
—  Мужчина хочет разнообразия. Ему скучно каждый день
надевать одну и ту  же одежду, употреблять одну и ту  же пищу.
Сегодня ему хочется девственницу, а  завтра шлюху. Чем
энергетически сильнее мужчина, тем бо́льшим количеством
«типажей» он желает обладать. Мужская сексуальная энергия —
в  обладании; таким образом он обретает для себя
подтверждение своей силы. Это и  мотивация, и  потребность.
Обычный мужчина может довольствоваться одним типажом,
одной ролевой моделью. Мужчина, чья личность масштабна,
хочет разнообразия. Вот только готов  ли он увидеть в  одной
и  той  же женщине, которая живет рядом с  ним, и  шлюху,
и скромницу? И готова ли она быть для него разной?

Тем временем мы прогулялись к озеру, где никто не мог нас

услышать. Я старался контролировать свое тело, ибо внезапно
вставший орган мог вызвать некоторый конфуз.
— Если вы будете писать об этом книгу, предлагаю название:
«Забудь, какой я была вчера»,  — сказала моя незнакомка
со стаканом лимонада в руках.
Она была очень стройная, высокая, всего на  несколько
сантиметров ниже меня; темные волосы, ровная осанка.
Взгляд… пронзительный взгляд, словно это она берет меня,
а не я ее.
Я почувствовал между нами разницу в  уровне интеллекта,
в  уровне самообладания, в  возрасте. Она выглядела старше
меня лет на пять-семь. Ее загадочность, ее ум пленили меня.
— Название покупаемое, — улыбнулся я.
—  Секс  — это про принятие,  — сказала она после паузы.  —
Когда женщина достигает оргазма, то получает его
от  ощущения, что ее взяли и  приняли в  ее роли. Мужчина
испытывает оргазм в  силу своей уверенности, что он обладает
такой «новой ролью», новой фигурой в  его жизни, данным
типажом женщины. По  своей сути сексуальный акт  — это акт
взаимного принятия, а безусловное принятие — и есть любовь.
Я удивлялся тому, как спокойно она говорит о сексе. Обычно
эту тему обсуждают шепотом и в близком кругу, а не в полный
голос с человеком, которого видишь первый раз в жизни.
—  Тут внутренний вопрос звучит так: «Любишь  ли ты меня
настолько, чтобы увидеть и  принять, желать меня в  разных
ипостасях? Я хочу реализоваться и  в  своих самых темных,
и  в  самых светлых ролях, готов  ли ты безусловно принять их
все? Желаешь ли ты их все?» — развила она мысль. — Как я могу
узнать, что мужчина желает меня и  в таком проявлении тоже?
Только, когда я вижу, что он хочет меня! Все остальное — слова.
А  вот доверие зачастую требует доказательств, люди
проявляются в  действии. Эта область самореализации  — секс,
половой акт, обмен энергиями  — нуждается в  подтверждении
(ты готова отдаться мне такому? ты готов взять меня такой?).
И  если мы имеем в  виду отношения с  одним человеком,
близость, любовь, то секс  — это сотворчество. Мужчина может
сколько угодно говорить, что принимает меня разной,
но на деле это выглядит так: «Дорогая, ты же серьезная взрослая
женщина, что за мини-юбка?» И в этот момент я понимаю… Как
вас зовут? Впрочем, не важно… Я понимаю, Автор, что такой он
меня не  хочет, такой он меня не  принимает, такой он меня
не  любит и  не  готов взять. А  любит  ли меня человек, который
готов принять только ту часть меня, которая ему импонирует?
Нужны  ли мне такие отношения, где мужчина любит во  мне
что-то одно, отвергая другое? Вот тут мы и  возвращаемся
к  любви и  масштабу личностей. Если мужчина готов вместить
лишь крошечную часть меня, моей энергии, моей сути  — он
мне мал.
 Она назвала меня Автором, ей не важно имя… Откуда в ней
столько познаний? Кто она?
—  Чувствую себя Дорианом Греем рядом с  лордом Генри
и  Бэзилом в  одном флаконе… не  знаю, читали  ли вы или нет.
Это очень странно.  — Я находился в  некоем замешательстве,
ибо… Ибо!
—  Я понимаю, что вы хотите спросить. У  меня очень
большой и  трудный жизненный опыт. Я не  боялась жить,
любить, вскрывать себя, как консервную банку, чтобы добраться
до  сути. С  детства я была наблюдательной, возможно, поэтому
и стала аналитиком.

Я глядел на нее, и мне казалось, она нашла все ответы на те

вопросы, которые я задаю себе изо дня в  день. Я не  мог ее
упустить. Не мог потерять.
Вдруг мне захотелось рассказать…
—  Иногда, когда человек просто проявляет ко мне доброту
и  тепло, я начинаю влюбляться в  него. Потому что этого
не  хватает. Хотя, если смотреть на  вещи трезво, этот человек
мне не  нужен, мне нужно его тепло. И  я знаю, что это не  есть
правильно  — использовать человека, чтобы согреться самому,
но другого пути не вижу. От этого я порой страдаю.
—  Знаю. Мужчины часто признаются мне в  любви и  даже
зовут замуж, но  я не  верю в  такую любовь, потому что она
вызвана лишь нуждой. В  том, чтобы я их услышала и  поняла.
Это благодарность, а не любовь.
— Безусловно. Это благодарность и потребительство. Я пишу
об утопии, мои книги считают утопией, но я верю в это. Я верю
в  великую любовь и  великую истину. Хотя еще не  встречал ни
того, ни другого.
 —  Любовь… Я считаю, что люди ищут полноты в  другом
человеке. Им хочется, чтобы был такой человек, в  котором ты
можешь поместиться весь, а не только малая часть тебя. Только
тогда, когда масштаб человека, которого ты встретил, может
тебя вместить, принять всего полностью, кажется, что это
любовь. Но  проблема в  том, что можно внезапно обнаружить,
что твой человек гораздо больше, чем ты. И ты сам вместить его
не  сумеешь. А  мы растем… Кто-то растет быстрее, кто-то
медленнее. Это истинная причина, почему люди расстаются.
«Твой» человек перестал вмещать тебя, потому что однажды ты
вырос или напротив — однажды стал слишком мал для него.

Мне нравилась она. С  каждым словом все больше. Это было

эгоистическое желание потреблять ее без остатка, но  не  тело.
А ее истины, ее идеалы, ее суть.
Слишком ничтожно — спать с такой женщиной.
— Какой у вас знак зодиака? — спросил я.
—  Я Водолей. И  да, я верю в  любовь. Я прошла долгий путь
исследования этого чувства…
Что  бы она ни говорила  — все откликалось внутри меня. Я
испытывал эмоциональный оргазм, наполняясь ею. Вникая
в смысл ее слов. Мое тело будоражили самые разные эмоции: я
хотел кричать от  новых знаний, от  радости. Делиться этими
знаниями с миром. В том числе я хотел целовать ее тело, и через
поцелуи показывать ей свой восторг!
—  …Как любить. Что такое быть любимой. Что такое быть
счастливой. Я разделяю мысль, что один и  тот  же мужчина
с разными женщинами будет вести себя по-разному. Потому что
одна женщина станет для него миром, домом, а  другая  — нет.
А  еще я считаю, что понятия «мой человек», «родственная
душа» очень размыты. Чтобы понять, кто тебе нужен, для
начала надо узнать себя. Кто я?.. Чтобы любить другого  —
научиться любить себя. Чтобы обрести счастье в отношениях —
научиться быть счастливым самому. Счастье, на мой взгляд, это
большой труд. Труд над собой.
Мы стояли у  озера. Сначала оба смотрели куда-то вдаль.
Затем я перевел взгляд на ее профиль.
Сейчас говорила только она, а я слушал.
— Люди часто в поисках того, кто поможет им узнать себя —
как в зеркале. Но, на самом деле, в таком случае в человеке они
любят только самих себя. Это потребительская любовь.
Настоящая любовь для меня рождается из  желания дать.
А  взаимность обретается, когда это «дать» и  «взять» между
двумя людьми совпадает. Вам стоит наполниться самому, чтобы
захотеть давать. Это путь через поиск нового ответа на  вопрос
«кто я?» Попробуйте посмотреть фильм «Весенние надежды»
с Мерил Стрип.
— Я посмотрю. Скажите, как вас зовут?
Она ничего ответила, но в ее глазах я прочитал вопрос: «Как
меня зовут, Автор?»
Муза…
Это было общение на  интуитивном уровне. Когда
не произносишь ни слова, но разговариваешь.

— Вы счастливы?
— Сейчас да.
Теперь она смотрела на  меня, а  я время от  времени
переводил взгляд на ее красивую, длинную шею.
—  Я счастлива, но  я знаю, что это временно и однажды мне
снова придется обрести себя заново. Я всего лишь нашла то,
какой мне нравится быть, и  стала именно такой. Если брать
в целом, то мне нравится быть разной, так же, как нравится есть
разную еду, а  не  омлет и  суп каждый день. И  эта гармония
со  своим настроением и  чувствами дает мне приятное
ощущение свободы. К слову, вам может понравиться еврейское
определение свободы: возможность самостоятельно выбирать
цель и способ ее достижения.
—  Я ценю свободу. И  не  могу без нее. Я обязан быть
свободным всегда, ибо свобода  — это часть меня… Да, мне
импонирует еврейское определение свободы,  — отозвался я
и почти без паузы спросил: — Как вы считаете, почему великий
Оскар Уайльд, с  его масштабом личности, желал обладать
подростками и  юношами, а  не  женщинами? Это ведь
нездоровое проявление сексуальной энергии. Или что это? Я
не могу понять такого. У меня бывают разные мысли и желания
относительно секса, но мне не хочется юношей и мужчин.
Еще какое-то время мы смотрели друг другу в  глаза. Два
океана, бездонных. Нет, вернее  — океан и  человек на  плоту,
в  чьих глазах живет океан. Затем она вновь перевела взгляд
за  горизонт. Мне нравилась ее невозмутимость, она никогда
не  давала оценку происходящему. Только пыталась это
объяснить. Это потрясающее качество, им могут обладать лишь
истинные профессионалы-наблюдатели.
Я таким, увы, не являлся.
В ее глазах таились ответы. Ответы, которые мне не мог дать
никто!
Я страдал от  того, что не  нашел подходящую мне истину.
От  того, что не  нашел смысл моего существования. Не  знаю,
какие боги послали ее и есть ли они вообще, но она мне сейчас
была нужна, как никогда, как никто другой…
 И она ответила вновь:
— Во-первых, педофилия развивается у людей, которые сами
психологически и  социально незрелы. Они не  осознают
в  полной мере, что уже взрослые. Это люди, не  чувствующие
свой возраст; часто они удивляются, глядя в  зеркало или
в  паспорт. Удивляются тому, что они старше, чем сами себя
чувствуют. Во-вторых, дети  — это всегда искренность, мечты,
доброта, много энергии. Мужчина не может сам родить, но ему
хочется обладать ребенком. Как ему взять его? Если есть
конфликт с  женщинами, отторжение, связанное
с  психологическими конфликтами из  детства, то тут
единственный путь для мужчины  — желать мальчиков-
подростков. Когда женщина неискренна, она не  дает мужчине
необходимую энергию, и  происходит обман: секс есть,
а  наполнения, что так необходимо мужчине, он не  получает.
Дети же не умеют врать…
Она немного помолчала. Давно выпив свой лимонад, теперь
она просто гладила пальцами стакан. Я наблюдал за ее гибкими,
изящными пальцами.
—  Гомосексуализм и  педофилия имеют разную природу;
крайне редко желание обладать детьми имеет физиологические
причины. Как правило — психологические. Которые уже в свою
очередь отражаются на  физиологии. Эти отклонения  — еще
одно подтверждение, что секс у человека в мозгу. Я не изучала
историю детства Оскара Уайльда, но  думаю, что он сам
чувствовал себя, как тот самый мальчик-подросток и  хотел
быть им.
После этого она перевела взгляд на меня:
— А вы хотели бы испытать множественный оргазм, как это
происходит у  женщин. Вас манит эта загадка, и  вы надеетесь
в сексе испытать через женщину то, что испытывает она.
Я не  знал, что ответить. Будто неожиданный удар по  лицу.
Будто залезли в мою голову, вытащили оттуда мысли и озвучили
их. Те мысли, которые я даже сам себе не озвучивал. Она права
на миллион процентов. Но откуда она это знает?
—  Откуда вы узнали? Да, постоянный оргазм, не  только,
когда кончаешь, а  всегда. Снова и снова! Много раз. Я хочу это
в себе открыть, понять…
—  Анализируют мужчины. Женщины чувствуют и  знают,  —
улыбнулась она своей загадочной улыбкой.  — Оскар Уайльд,
полагаю, хотел получить то, что было у  мальчиков-подростков
и не было у него. Его манила эта потребность, вероятно, он был
ею одержим. Он хотел обладать ими, чтобы восполнить ее. Это
могла быть сексуальная неискушенность, искренность, страх
перед меняющимся организмом, перед гормонами,
мешающими думать.
—  Кстати, Уальд был высокого роста, почти два метра,  —
заметил я. И подумал, что да, такой рост не свойственен юному
мальчишке, с которым, возможно, ассоциировал себя писатель.
—  Хемингуэй писал, что лишь с  возрастом мужчина
освобождается от  этой сексуальной жажды, этого «проклятия».
А  ведь мальчики-подростки, еще не  познавшие сексуальности,
не  так зависимы от  сексуальной энергии женщин. Возможно,
Уальд завидовал их свободе и пытался завладеть ею, восполнить
ее в  себе, так  же, как вы хотите испытать множественный
оргазм, доступный женщинам? Как считаете?
Она вновь улыбнулась.
Я хотел ее. Но  не  так, как обычно. Я хотел ее душу, нет  —
душу и  мозг, мечтал завладеть ими. Но  достать ее души своим
органом мне не удастся. Ее нет в том месте, где положено быть
душе. Положено… А с чего я взял, что она должна быть именно
там? Прошлый опыт, возможно? Я понимал, что хочу обладать
интеллектом и душой этой женщины. Во что бы то ни стало!
Желание обладать ее душой было гораздо сильнее, чем
испытать множественный оргазм.
—  Я люблю Хемингуэя, как личность.  — сказал я.  — Мне
близки его «Старик и  море» и  «Праздник, который всегда
с тобой». И мне нравится ваш ответ, как и все ответы, которые я
услышал до этого. Знаете, я с раннего возраста чувствовал в себе
сексуальную энергию. Наверное, лет с  пяти-шести. И  я
наблюдал за  собой: как происходит эрекция, как мое тело
откликается на женщин… Где-то лет в десять, точно не скажу, я
смотрел на всех женщин вокруг, на их бедра, на их груди, на их
губы  — и  хотел их. К  двенадцати, бывало, я испытывал
поллюцию, когда видел на улице, как женщина крутит бедрами.
Не  знаю, зачем все это говорю, но  это правда. И  с  детства… —
в  этот момент я думал: говорить или не  говорить, ведь это
тайна, о  которой не  знает практически никто, о  таком
не принято говорить; но все-таки продолжил: — …я слышал, как
мои родители занимаются сексом. Мне было три или четыре
года, но помню все явственно и в деталях, будто это было вчера.
Это отложило на мне отпечаток. И это мне очень мешало.
— Почему «мешало»? — уточнила она.
— Они мешали мне спать. Мне не хотелось, чтобы отец ее…
«насиловал»,  — тихо сказал я.  — Мне казалось, что матери
больно. Я не понимал, зачем это нужно.

Она внимательно выслушала, не  перебивая, а  затем

предложила прогуляться до  беседки, в  которой не  было ни
души. Но  был удобный большой диван и  изумительный вид
на озеро.
Я последовал за ней.
—  Вот тут и  кроется ваш страх, который вызывает у  вас
потребность доказать обратное. В  каком возрасте вы узнали,
что вашей матери было приятно с  отцом, что она получала
удовольствие, а не боль?
— Ни в каком, — сам того не ожидая, ответил я. Эта женщина
входила туда, куда не входил еще никто в моей жизни. Ни одна
моя влюбленность. Но  это меня не  пугало. Я сам ее туда
впустил.  — Я этого не  узнал. Я блокировал и  блокирую эти
воспоминания даже сейчас.
—  Возраст с  восьми до  двенадцати лет  — это период
формирования мировоззрения…
Первый раз, когда я ее перебил. Первый раз за  всю нашу
беседу (к  тому времени мы уже сидели на  диване и  смотрели
друг другу в глаза):
—  С  восьми до  двенадцати лет мне определенно хотелось
иметь всех женщин на этом свете.
Она понимающе кивнула, переводя взгляд с  моих губ
на глаза.
—  Вам кажется, что вы блокируете. На  самом деле, эти
воспоминания очень влияют на  вас. На  все ваше поведение.
Именно поэтому секс для вас так важен. Вы бежите от него, а он
вас преследует еще сильнее. Давайте подумаем, что тут можно
сделать… Во-первых, нужно принять сами воспоминания, страх
перед сексом. Потому что тогда, в  детстве, вы испугались.
И  тщательно скрывали то, что узнали. То, что вы услышали,
стало серьезным потрясением, но вы боялись задавать вопросы.
Табуированность этого опыта сделала его сакральным для вас. —
Она в  задумчивости поводила пальцем по  губам. — Во-вторых,
вы все время пытаетесь доказать, что вашей матери было
хорошо, повторяя поведение отца. Потому что он мужчина.
И  приближаясь к  этому страху причинить женщине боль, вы
сами себе хотите ответить на  вопрос: было вашей матери
больно или приятно? Секс приносит вам удовлетворение
и в то же время облегчение — когда вы видите, что женщине он
доставил удовольствие. Потому что в  этот момент вы истинно
убеждаетесь, что матери тогда было не  плохо, а  совсем
наоборот. А  также в  том, что «мой отец хороший, и  я, как
мужчина, хороший, ибо я идентифицирую себя с  ним. Я
принимаю себя мужчиной и принимаю свое желание сексуально
обладать женщиной».
Я чуть не  расплакался. Мне было мучительно и  приятно
одновременно. Мучительно от того, что вскрыли рану, которую
я прятал под замками в  темной бездне моего мрака. Приятно
от того, что меня поняли. Единственный человек в моей жизни,
который сумел докопаться до сути. Сумел прикоснуться к тому,
к чему не прикасался никто.
—  Если вдруг женщине плохо с  вами в  постели, то у  вас
пропадает всякое желание, вы чувствуете себя разбитым и даже
подавленным. И трудно себя убедить, что дело в ее фригидности
и  комплексах, потому что на  вас накатывает чувство вины,
словно вы узнали, что на  самом деле вашей маме было тогда
неприятно и больно, а вы, как мужчина, следуя деяниям своего
отца, поступили плохо.
Все, что я смог выдавить из себя:
— У меня нет слов…
—  Не  нужно никаких слов. Примите. Вот почему в  возрасте
восьми-двенадцати лет вам хотелось обладать всеми
женщинами. Вы всего лишь познавали мир и  искали ответ
на вопрос: как чувствовала себя ваша мать. Вы объявили войну
своему страху быть плохим. Потому что поняли, что вы
мужчина. Это маленький бунт.
—  Но  почему мне иногда доставляет удовольствие грубый
секс, когда я делаю женщине больно своей грубостью? Потому
что в  этот момент я выступаю в  роли своего отца, каким я его
видел в четыре года?
—  Все верно. Именно поэтому. Грубый секс вам нравится,
возбуждает вас, потому что через него вы доходите до  грани.
До  грани и/или удовольствие, когда этот страх/вопрос
обостряется в  вашем мозгу, то вызывает особенно острые
эмоции. Ваш секс тоже в вашем мозгу, Автор.

Я долго глядел вдаль, на  темную воду, прежде чем задать

следующий вопрос:
—  Скажите сейчас честно: вы увидели во  мне что-то такое,
что импонирует вам?
Она снова улыбнулась. И  сказала, не  задумываясь, будто
всегда знала ответ:
— Мне импонирует ваше желание творить. И узнавать.
— Неожиданный ответ, хотя очень справедливый.
Мне хотелось, чтобы она сказала что-то вроде: «Вы мне
нравитесь. Вы необыкновенны»… Я благодарен ей за честность.
—  Мужчина  — всегда творец,  — добавила она после
непродолжительной паузы.
Я медленно наклонил голову, соглашаясь.
— В моих утопических мечтах женщина — есть вдохновение.
Но я об этом начал забывать в силу того, что «бытие определяет
сознание». Я начал соглашаться на  то, что женщина, живущая
со  мной под одной крышей,  — это послушная, добрая,
хозяйственная, любящая и сексуальная рабыня. Она безусловно
была одно время моим вдохновением, я много творил, но потом
все угасло… В последнее время я выбираю женщин, с которыми
хочу просыпаться каждый день, по принципу «она меня любит,
она меня хочет, у нее красивое лицо, у нее добрая душа, она мне
подходит, она достойна меня, а я достоин ее». Со временем она
начинает готовить мне рагу и печь апельсиновый пирог, но мне
не  нужно ни ее рагу, ни пирог. Я хочу голодать рядом с  ней.
Почему?
Она ничего не  ответила на  это. Мы решили помолчать
и  послушать шелест листвы у  озера. Темнело. Холодало. Мне
хотелось ее обнять, но я не обнимал. Это был не страх, однако я
не знаю, что не позволило мне этого сделать; мы ведь чужие и,
быть может, завтра станем для друг друга еще меньше, чем
никем.
И  вдруг она сказала нечто такое, от  чего у  меня волосы
встали дыбом. Выходящее из ряда вон! Не иначе как прочитала
мои мысли…
—  Большинство мужчин желают от  женщины любви в  виде
поглаженных рубашек и  ужина, приготовленного вовремя. Вот
они и получают жен, которые гладят их одежду и готовят им еду.
На  самом деле женщина тоже выбирает, когда наблюдает, что
мужчина будет делать с  ее энергией. Каким образом будет
расходовать ее. Один построит большой красивый особняк,
другой сольет в  унитаз. От  вторых женщины уходят. Вот вы,
к  примеру, напишете роман. А  Пикассо нарисовал  бы картину.
Куда приятнее отдавать энергию мужчине, который сотворит
из нее что-то вечное.
 Она будто снова заглянула в  меня, словно знала, какой
вопрос в этот момент меня интересует больше всего.
Я не  знаю, кто она. Умеет  ли она читать мои мысли, но  то,
что она одна из самых значимых фигур на данном отрезке моей
жизни  — это факт. И  ее нельзя ни за  что потерять! Ибо я  —
художник, а она муза.
—  Мне не  нужны наглаженные рубашки и  вкусный ужин. Я
могу заказать еду на дом, либо приготовить ее сам, могу вообще
несколько дней не  есть. Еда не  делает меня счастливее.  — Я
улыбнулся и  добавил:  — Такое ощущение, будто читаю еще
не написанный роман.

Сгустились сумерки. Я последовал примеру моей

незнакомки и взял стакан лимонада; мы сидели в беседке, глядя
на утопающий в озере закат цвета Марса, становившийся в этот
миг частью озера. Время от  времени мы смотрели друг другу
в  глаза. Какого цвета у  нее были глаза? Мне кажется, темные.
Но не точно — я не смотрел на их цвет. Я смотрел через их цвет.
Сквозь него. Туда, куда она позволяла мне смотреть.
— Мне постоянно хочется заниматься сексом… — нарушил я
молчание.
Я не  стыдился себя перед ней. Не  боялся ничего, спокойно
озвучивал то, что беспокоило меня. То, на  что я не  мог найти
ответ самостоятельно.
—  Мы уже разобрали с  вами, что секс у  вас в  мозгу. Еще я
думаю, что вам не  просто хочется секса, вам хочется прожить,
испытать больше версий себя. Секс  — это область и  способ
самореализации. Я могу быть профессионалом на  работе,
чутким и  надежным товарищем для людей, нежной с  детьми,
но сексуальной, страстной, загадочной и по-своему агрессивной
можно быть только в сексе. Нельзя отдать свой талант, свой дар
прекрасно готовить, пока никто не  может отведать твою еду.
Это все та же потребность в
самореализации. Поэтому нужен человек, который захочет
«отведать», взять меня в  таком качестве. Один будет сходить
с  ума по  моим блинам с  джемом, другой будет любить мой
борщ, а, если повезет, я встречу человека, который сможет
забыть, какой я была вчера, и  увидеть меня в  новом облике,
новой роли сегодня. Я всегда разная… Но  чаще всего мужчины
любят навешивать ярлык и  не  замечать разных граней
«масштабной» женщины. Они зачастую готовы обладать
женщиной только в одной роли.
Легкое дуновение ветра всколыхнуло ее волосы, заставив
на мгновение прерваться и убрать локон с лица.
—  А  секс с  незнакомцем, секс в  полном «неведении»  — это
возможность убрать противоречивые детали из  своего образа,
обрести свободу самовыражения. Рядом с  одним человеком
трудно быть и  страстной шлюхой, и  наивной, невинной
девственницей. Думаю, у мужчин симметрично. Вам постоянно
хочется секса; однако на  самом деле человек испытывает
возбуждение от  приближающейся возможности быть
свободным в  самовыражении, свободным прожить еще одну
версию себя без учета прошлого опыта, без уже созданного
в  мозгу образа в  отношениях с  каким-то конкретным
человеком. Поэтому ваше желание  — ни что иное, как жажда
свободы и  самореализации. Чем больше версий себя вы
изобрели, тем больше версий себя вы хотите реализовать. Все
просто: вы либо ищете достаточно масштабную личность,
чтобы реализоваться вместе с  одним человеком, либо ищете
разных людей, рядом с  которыми можете реализоваться
в разных ипостасях.
Она немного помолчала, глядя на, скрывающийся
за горизонт, закат, а затем добавила:
—  Мужчину-ведро легче наполнить. А  мужчине-пустыне
нужен океан. Ну или миллион ведер воды, чтобы наполниться
энергией.
—  Вот почему у  Пабло Пикассо было столько женщин…  —
в задумчивости произнес я.
Она улыбнулась.
Улыбнулся  ли я хоть раз ей в  ответ? Я слишком серьезен.
В  моей голове все наконец начало складываться. Постепенно.
Теперь я понял, почему Пикассо менял любовниц, как перчатки.
Все, что она произносила вслух, даже то, о чем она думала —
это были мои истины, мои идеалы. Просто я о них не знал… «Я
буду искать то, что однажды найдет меня».
Она  — книга. Она  — источник. Она  — нечто нереальное,
но столь явственное и осязаемое.
—  Нужна смелость, Автор, чтобы узнавать себя,
и  любопытство. Страсть и  жажда к  жизни подталкивают
на  изобретение новых версий себя.  — Женщина поднялась
с  дивана.  — Буду прощаться с  вами. Прочтите на  досуге
Франкла.
Я не  мог поверить, что она собралась покинуть меня. Это
не должно так заканчиваться. Мне нужно что-то предпринять.
— Я не хочу вас терять, — честно сказал я.
—  Вы меня не  теряете. Завтра я с  радостью встречу с  вами
закат в это же время. До встречи!
Я хотел ее поцеловать… Глупость? Но  она так быстро
покинула меня, словно у нее были дела намного важнее, чем я.
 И только с ее уходом, когда я остался в этой беседке один, ко
мне пришло озарение…

Я всегда вырастал из женщин. Даже самая глубокая женщина

в  моей жизни, моя бывшая жена, моя бывшая муза, даже она
со  временем стала мелкой для меня. Мне больше оказалось
нечего из нее черпать, она отдала все, что имела. Я все забрал…
Это стало причиной нашего развода.
Я вспомнил наш пресный и  обыденный секс в  то время,
когда она была «глубже» меня, когда я в  ней растворялся.
А  затем вспомнил секс перед разрывом, перед тем, как мы
подали на  развод: она в  буквальном смысле готова была
заплакать от  счастья подо мной; признавалась, что никогда
не  испытывала ничего подобного. А  ведь раньше, когда я был
юным и  довольно «мелким» для нее, она порой лежала
бесстрастно, «бревном»: бери, заканчивай, я потерплю, и будем
спать. Ее фригидность являлась ни чем иным, как сигналом, что
я неподходящий мужчина, что я не столь масштабен, как она.
Я всегда вырастал из  женщин… всегда! Я понял, что яркий
секс случался с теми, с кем «не о чем было спать», ибо я любил
лишь то, что доставляю им блаженство. Подтверждая, что моя
мама также испытывала блаженство с моим отцом. Я принимал
отца и, идентифицируя себя с ним, принимал себя. Вот почему
секс с  теми, кто был «мельче» меня, оказывался настолько
ярким и приятным. Но со временем эти женщины надоедали —
когда проходила новизна.

Я понял еще то, что с  этой женщиной, несущей свет в  мою

темницу, сотканную из  холода и  мрака, будет самый
отвратительный секс в  моей жизни… если я возьму ее сейчас,
а не тогда, когда стану вселенной, размером с ее личность. Или
даже больше.
Либо я позволю себе увидеть ее в другой роли — если в свою
очередь она сможет раскрепоститься и предстать в этой другой
роли передо мной. Ведь, как она еще однажды скажет:
«Сексуальность женщины  — нагота, которая едва скрыта
одеждой».
Я помню ее слова:
—  Представим себе, Автор, что диалог  — это игра
на раздевание. Чем глубже человек, тем больше он может снять,
тем больше в нем можно обнажить. Но, если вы меньше узнали
себя, то к моменту, когда вы будете абсолютно голым, я все еще
останусь в  одежде  — и  в  этом не  будет сексуальности.
Сексуальность возникнет в  том случае, если на  мне останется
столько одежды, сколько вы сами готовы снять. Иначе говоря,
если мужчина так прост, что разгадать в нем можно лишь трусы
и  футболку, то и  женщина рядом с  ним может быть лишь
в трусах и футболке, а лучше — только в трусах, чтоб на ее фоне
он казался «сильнее». Вот почему мужчины теряют интерес,
когда сексуальный акт уже состоялся. Идеальная женщина — это
та, которую можно обнажать снова и  снова; когда она кажется
нагой, но  после секса вдруг обнаруживается, что опять есть
новая деталь, которую мужчина может снять. Настоящая
женская сексуальность требует от  женщины постоянного
внутреннего роста.
Я осознал, почему Доминик Франкон, героиня «Источника»,
не  позволяла мужчинам прикасаться к  себе до  встречи
с  Говардом Рорком, ибо Говард Рорк  — та самая личность ее
масштаба, масштаба, который она так долго искала
и  не  находила ни в  одном мужчине. Он — пустыня, требующая
ее океан.
В  какой-то момент я начал думать, что она, незнакомка
со стаканом лимонада в руках, — проводник к истине.
В какой-то момент я начал испытывать страх перед мыслью,
что она и есть истина.

Я не  мог уснуть. Не  мог не  думать о  ней. Я заставлял себя
есть, пить, заниматься привычными делами. Вдруг начал
творить посреди ночи, хотя в  последнее время я себя очень
берег, не желая подвергать состоянию вечного огня. Да и откуда
ему было взяться, если во мне осталось только одно желание —
не умереть, восполняя красивое женское тело собой?
Но  сейчас мне хотелось писать  — возникло настоящее
желание внутри, — мне хотелось говорить об услышанных от нее
истинах устами своих героев. Хотелось открыть ей дверь
к  моему творчеству. Но  когда я так думал, мне постоянно
казалось, что я открыл эту дверь еще тогда, когда она спросила:
«Вы наблюдатель?»
Благодаря воодушевлению, благодаря страсти к  жизни,
которой она меня наполнила, я написал миниатюру, которую
давно носил в голове, но все не мог вдохнуть в нее жизнь. Быть
может, на  меня повлиял наш диалог с  незнакомкой, когда мы
ходили за лимонадом…
—  Как вы относитесь к  критике: обоснованной
и  необоснованной? И  как реагируете на  оскорбления? Я
стараюсь не отзываться на голословную критику, хотя с каждым
новым случаем во  мне по  крупицам начинает прорастать
разочарование в  людях, разочарование в  скудости их ума.
Казалось бы, если ты что-то не понял или тебе не пришлось это
по  вкусу,  — пройди мимо; но  нет, они во  все суют свой нос
и начинают обесценивать.
Женщина пожала плечами.
— Большинство людей живут в своем мире, они могут понять
лишь то, что укладывается в  их коробочку. И  все, что выходит
за  рамки их правил, установок, картины мира,  — все это они
подвергают критике. Если критика адекватна, я к  ней
прислушиваюсь и  внимательно изучаю с  разных сторон  — это
позволяет мне расширять свои границы. Но  если
за  высказываниями «ты не  права, ты плохая, ты мыслишь
неправильно» стоит лишь непонимание или нежелание понять,
то я вздыхаю и иду дальше.
—  И  я прислушиваюсь к  адекватной критике, она позволяет
мне расти над собой и делать каждое следующее произведение
качественнее.
—  Я стараюсь лишний раз не  провоцировать людей, Автор,
потому что критика — это прежде всего их негативные эмоции,
иногда — крик о  помощи. Мне бывает забавно — и  я с  трудом
могу скрыть смех  — от  того, насколько люди агрессивно
защищают свои убеждения. Словно маленький ребенок злится
на  камень или на  гром за  окном. Как правило, я быстро
выясняю, где у  человека «границы», какие у  него масштабы,
и  даю ему узнать исключительно ту часть себя, которая
вписывается в  его рамки. Иными словами, когда я встречаю
человека размером с  ведро, я могу наполнить его энергией
в  том объеме, который он может усвоить, и  тогда он будет
чувствовать себя наполненным, даже счастливым. Но,
разумеется, я не  позволю ему утонуть во  мне, потому что
в  таком случае он ощутит себя на  самом дне. И  никогда
не сможет принять такое количество моей энергии.
 Мы сделали по  глотку холодного лимонада со  льдом. Она
посмотрела на мои пальцы, а затем продолжила:
—  Я бережно отношусь к  людям. Я внимательно наблюдаю
за человеком и изучаю, сколько «меня» он готов принять.

В  какой-то степени моя миниатюра «Человек в  ботинках»

была посвящена ей. Хотя даже не  так, она была моей
благодарностью.
Также я вернулся к  одному своему незаконченному
детективу…

А миниатюра — вот она.

***

ЧЕЛОВЕК В БОТИНКАХ

Марк шел по  улице в  новых кожаных ботинках и  все время

посматривал на них: то — в зеркальном отражении витрин, то —
просто опустив глаза вниз. Они неимоверно ему шли. Марку
даже казалось, что случайные прохожие замечают его
удивительную новинку, деталь, придающую ему уверенности
и солидности. Не только замечают, но и любуются ею.
—  Снимай ботинки,  — тихо, но  грозно прошипел бомж,
нахрапом хватая Марка за ногу.
От неожиданности Марк потерял равновесие и упал. А когда
вскочил на ноги, первым делом с ненавистью, вскипевшей где-
то в  солнечном сплетении, ударил бомжа носком ботинка
по лицу.
 —  Я тебя убью!  — прорычал он; зрачки его расширились,
а лицо покраснело от нахлынувшей злости.
Проходящие мимо полицейские кинулись к  Марку,
оттаскивая его от  несостоявшегося воришки. Как  бы он ни
объяснял всю нелепость ситуации, как  бы ни кричал о  своей
невиновности, как  бы ни оправдывался, его заперли на  целых
двенадцать суток в  холодной одиночной камере без окна
и  привычных благ. Единственное благо, которого его
не лишили, были ботинки…
Когда Марка выпустили, он тут  же ринулся домой, чтобы
переодеться и  принять чудесную долгожданную ванну,
о которой он грезил последние одиннадцать дней.
Но  когда он шагал по  улице, его внезапно схватили
за щиколотку… На этот раз Марку удалось сохранить равновесие
и удержаться на одной ноге.
— Снимай ботинки, — прошипел тот же самый бомж.
Марк не  раздумывая ударил его по  лицу, пытаясь
освободится от  этих грязных цепких пальцев. Воняло от бомжа
гораздо сильнее, чем от  него. Марк осмотрелся, нет  ли
полицейских рядом, а затем, когда бомж уже лежал на асфальте,
со  всего размаха пнул его по голове, как по футбольному мячу.
После такого удара любой заработал бы серьезное сотрясение.
— Это тебе за двенадцать дней, ублюдок. Чтоб ты…
Марк не  успел еще закончить яростную фразу, как
из  ниоткуда появились полицейские и  мирно сопроводили его
в  участок. На  сей раз Марк не  отделался даже крупным
штрафом, он был приговорен к двухмесячным принудительным
работам.
Освободившись, Марк устало поплелся в  магазин, чтобы
купить пинту холодного пива и  предаться обыкновенному
житейскому удовольствию, которого был лишен эти два
невыносимо трудных месяца.
—  Снимай ботинки…  — послышался из-за спины знакомый
голос.
Бомж на этот раз не лежал, не сидел, не находился на уровне
его ног. Он стоял перед Марком в своих рваных, неприглядных
лохмотьях, когда тот повернулся, едва заслышав его уже
привычное шипение.
Марк ожидал от  себя чего угодно, но  только не  того, что
произошло.
Он молча наклонился, снял ботинки и протянул их бомжу.
— Бери.
Бомж довольно улыбнулся и  начал примерять столь ценное
для него приобретение. Когда  же оборванец в  чудесных
кожаных ботинках зашагал прочь, Марк босиком зашел
в магазин и попросил пинту любого холодного пива с пеной…

***

— Добрый вечер.
Она, как и вчера, сидела на своем месте, за своим столиком,
пила лимонад со  льдом. Девушка, женщина, музыка,
элегантность, стройность, таинственность была сегодня
в легком вечернем платье бирюзового цвета. В этом платье она
казалась необычайно стройной, тонкой и  изящной.
Утонченной…
— И вам добрый.
Я присел к  ней за  столик вместе со  своим стаканом
лимонада.
 —  Когда однажды в  поезде у  Ренуара спросили о  живописи,
он ответил: «Я ничего не  смыслю в  высоком искусстве, я
работаю в  порнографическом жанре». Он не  любил мнимых
интеллектуалов, его интересовали женщины, дети и  розы. Мне
близки его идеалы… Я художник,  — произнес я и  тут  же,
на одном дыхании, добавил: — Как прошел ваш день?
—  Вы художник, да. Порнография  — крайне откровенная
форма интимности, выраженная без иллюзий. Сексуальность
возникает в  недосказанностях и  фантазиях… День прошел
замечательно, благодарю.
Она — сама недосказанность…

—  Иногда я делаю абсолютно нелогичные вещи и  не  могу

этого объяснить. — Я повертел в руках стакан, отпил из него. —
Как пример: в  одном из  детективов я неожиданно для себя
застрелил главного героя, на  котором держалась вся серия.
Непонятно зачем, этому не  имелось никаких предпосылок и,
возможно, было лишено смысла. Или вот еще: руками своего
главного злодея я сжег сады Клода Моне в Живерни, потому что
мне в  какой-то момент показалось, что мэтр хотел, чтобы его
сады отправились вслед за  ним. В  мир недописанных
произведений. И  этому тоже нет никакого логического
объяснения. Мои действия местами выглядят бессмысленными,
но  я почему-то так поступаю, иногда даже в  реальной жизни.
Порой мне кажется, что во  мне живут сразу несколько
личностей. Минимум три.
Она медленно поводила пальцами по граням своего бокала.
— Ремарк писал, что человек живет столько жизней, сколько
он знает языков. Теория Сепира-Уорфа хорошо объясняет эту
гипотезу: в каждом языке заложена своя логика. Вы поступаете
нелогично, если попытаться осмыслить совершенные поступки
через призму одной логики, логики одной личности с  единой
линией причинно-следственных связей. Но если вы позволяете
себе жить в разных «параллельных» мирах, превращаясь в граф
связей, в  хаос, а  не  в  единую логическую связку, то вы
проживаете сразу несколько жизней. И  они лишь на  плоскости
кажутся нам разными личностями. В трехмерном пространстве
вы становитесь масштабной, объемной личностью. У вас не три
личности, художник, а три измерения.
Я кивнул в раздумье:
—  Знаете, я недавно об  этом размышлял, о  том, что мне
хотелось  бы в  одной жизни прожить несколько. Несколько
разных ролей. Я даже дважды присутствовал при родах,
и  сейчас понимаю, почему у  меня была такая потребность. Я
не  могу родить. Присутствие при родах жены, поддержка,
перенимание ее боли и  утешение в  полной мере
компенсировали этот мой изъян. В глубине души я хочу рожать.
И потому я постоянно рожаю… по-другому.
Я сам удивился этим выводам, к которым подтолкнула меня
она. И  поразился тому, как интереснее становится жить, когда
начинаешь знать о себе чуть больше, чем ничего.
—  Мир, окружающий меня, становится светлее…  — только
и проронил.
— Я рада, — улыбнулась она и сделала маленький глоток.

—  Благодарю за  Франкла. Я начал его изучать сегодня,

за  чашкой утреннего кофе, и  понял, что живу
в экзистенциальном вакууме. Не находя смысла в жизни. И это
делает меня несчастным.
 —  Это первый шаг. Вы сможете увидеть больше смысла
в  моих словах, когда посмотрите на  них сквозь призму
философии Франкла. Потом я отведу вас за  руку к  другим
авторам. Вы только что узнали, что океан существует,
поздравляю вас.
Она действительно искренне радовалась тому, что в  моей
голове возник зародыш прозрения. Она возьмет меня за руку —
как же я этого хочу…
—  Я узнал о  существовании океана, когда вы спросили,
наблюдатель  ли я, и  начали давать ответы. Вы мне нужны,  —
честно признался я.
Но  на  этот раз она ничего не  сказала, лишь снова
улыбнулась. Она всегда улыбалась, будто знала обо мне все
и  даже больше того, что знаю о  себе я. Затем тихо
процитировала:

Ты веришь, я знаю,
В солнечный блик,
В небо осколков
И танец вина.
Я верю в огни
И в любимый стих,
Вдох — как моря прилив…
Не только дерьма.

— Сейчас это стихотворение воспринимается гораздо глубже,

чем тогда, когда вы показали его мне в  первый раз. Там,
у беседки.
— Хорошо, что так.
 —  Мы можем потрогать глубину стиха, только когда
потрогали и узнали глубину поэта.
Она изящно наклонила голову, не  без интереса взглянув
на меня.
— У меня есть еще:

Лишь зарыдали петли двери в мрак,

Я к ним склонилась сердцем и без сердца. А там, за дверью —
в неизвестность шаг —
Живет родной чужой, не  ведая меня, Живет ранимо, тонко,
просто так. Но  я иду, мне страшно, я иду, Остановив себя,
исчезну, пропаду
И лишь рыданье петель в ветхой дверце
Останется со мною… и сквозняк.

—  Этот стих очень откликается.  — Я никогда ей не  врал,

никогда.  — Знаете, для Оскара Уайльда не  существовало
понятия хорошая книга или плохая. Для него книга была либо
хорошо написана, либо написана плохо. Для меня произведение
либо откликается во мне, либо нет.
— У стиха есть иллюстрация. Рисунок тоже мой.
— Я бы хотел когда-нибудь взглянуть на него.
Я — жажда. Я тот, кому всегда всего мало. Я хотел больше. Я
хотел все!
— Он при мне.
И эта новость стала для меня приятной неожиданностью.
Я вопросительно взглянул на  нее и  безмолвно сказал:
«Можно взглянуть?» Она перевела взгляд на свою сумочку, взяла
ее в  руки и  достала удивительное произведение. Безгранично
красивое и бесконечно таинственное, как и она сама.
 Внимательно изучая каждую линию ее головокружительного
творения, я понимал, что любой мой вербальный отклик
не передаст ту искренность и то восхищение, которые возникли
у меня внутри. Я был на миллион процентов уверен, что это она
на рисунке. Вернее — ее суть. Тот самый безграничный океан…
При этом отвратительным и  необъяснимым было то, что я
не  мог передать увиденное словами, не  мог проанализировать
то, что вижу. Все сказанное будет банальным… Я все  же
попробовал:
—  Она откликается. Она прекрасна. Она чиста. Она
таинственна, она — это…
Но женщина меня перебила:
— Это рисунок с глубоким смыслом. У вас появятся вопросы,
и я отвечу.
—  Муза… Я могу показаться сейчас поверхностным, но  я
не ищу смысл в красоте. Я ею только наслаждаюсь. Быть может,
немного позже я взгляну на это произведение и увижу смысл.
—  Нет. Вы не  кажетесь мне поверхностным, но  ваш
экзистенциальный вакуум — это еще и процесс расширения вас,
как личности, расширение вашего пространства. В  ходе этой
трансформации вы начнете видеть, понимать и  воспринимать
вещи по-другому, по-новому: у  вас появятся новые вопросы
и смысл. Это и есть путь! Рисунок красив, потому что он глубок
и  в  нем присутствует смысл. Вы сейчас не  можете его уловить
и  сформулировать, но  вы его чувствуете и  эту эмоцию
воспринимаете как красоту.
— Я восхищаюсь вами, — сказал я. — Мне хочется постоянно
вас благодарить.
Но  в  глубине души я чувствовал, что это так мало — просто
облекать в  слова свое восхищение ею, свою благодарность. Это
ничтожно мало. Это ничто.
Так и произошло — она будто и не услышала моих слов.
—  То  же происходит и  в  общении с  людьми. Вы находите
красоту в человеке, но не понимаете, что его красота сложилась
из  глубоких смыслов внутри. И  это ответ на  ваш вопрос:
может ли красота человека быть отражением красоты его души.

Кажется, я привык к  ней. Привык потому что эта женщина,

художница, поэтесса, личность, Муза, всегда была в моей жизни
и  ранее, я знал, что она есть, но  не  всегда находил
подтверждения ее существования. Я к  ней привык, ибо она  —
это часть смысла, скрытого у меня внутри.
Значит, она — часть меня.
Я произнес:
—  Иногда красивые люди, я имею в  виду, красивые лицом,
чаще всего, очень поверхностны и  не  особо заинтересованы
в  интеллектуальном развитии. Красотой хочется обладать.
Но есть ли сама Красота? Или это всего лишь образ, навеянный
модой? Я об  истинной красоте, глубинной. Она не  может быть
общей, если она есть, она должна быть для всех разная.
—  Да. Есть красота. Поэтому я у  вас и  спросила: что вы
считаете красивым? Картины импрессионистов воспринимали,
как «мазню», как вы думаете, почему? Современники
полагали…
—  Их считали мазней, потому что это стало немодно. Мода
меняется. Я думаю, что поэтому. А что я считаю красивым? — Я
задумался и  не  стал спешить с  ответом. — Я считаю красивым
то, что модно. То, что признано красивым. То, чему все вокруг,
подавляющее число, стремятся соответствовать. В этом я всегда
находил красоту, а  еще в  добром сердце. По-настоящему
добром, когда люди готовы жертвовать собой и  своими
богатствами, чтобы помочь тем, кто нуждается. В таком я всегда
находил красоту.
Она улыбнулась загадочной улыбкой.
—  Вспомните свой первый ответ и  сравните с  этим. Вам
понравится.
— Не понимаю…
—  Когда я у  вас спросила, в  чем вы находите красоту,
в первый раз, вы ответили, что — в красивом лице.
Я был, мягко сказать, обескуражен. Я был потрясен.
Она, словно не замечая моего потрясения, продолжила:
—  Мода  — это признанность красоты. Люди не  видят
красоты, их научили считать красивым что-то. Так  же, как
научили считать белое  — белым, красное  — красным. Синий
цвет люди научились воспринимать, как самостоятельный,
всего несколько веков назад… Когда вы говорите, что красиво
то, что является признанным и модным, у вас на самом деле нет
мнения, своего собственного мнения по  поводу того, что
красиво, а  что нет. Но  когда вы опираетесь на  личный
эмоциональный отклик, вы можете узнать, попытаться
разглядеть, что в  этом красивого конкретно для вас  — если
копнете немного глубже и  зададите себе вопрос: «На  что
именно я откликаюсь?» Лишь тогда вы сможете сформулировать
смыслы и  ценности, которые на  самом деле для вас важны,
однако раньше вы их не осознавали. А рисунок… вы хотите его
разгадать?
— Хочу.
—  Тогда оставьте его себе, пока не  увидите. Только одно
условие: отнеситесь к нему бережно.
 —  Даю вам слово. Я буду его беречь. Благодарю. Вы правы,
у  меня нет своего мнения. Но  я чувствую, что многое внутри
меня начинает меняться. Это будоражит, вызывая самые
различные чувства. Среди этих чувств — тяга, желание целовать
ваше тело. Я не  стыжусь этих слов, потому что, находясь
в  безграничных глубоких водах источника, я не  могу
не  восторгаться им. И  не  желать его! Я испытываю множество
эмоций. Это ярко. Это очень ярко.
—  В  этом рисунке есть и  телесность, и  духовность,
и  неизвестность, которая манит желанием познать и  обладать.
Он очень сексуален. Все это вызывает у  вас внутри отклик,
поэтому он для вас и  красив. Ваше состояние  — это лучшее
состояние для творчества.
—  Я творю, — так легко и  привычно признался я, будто уже
признавался в этом целую вечность.
Мне стало необычайно тепло и приятно после этих слов.
—  Почему в  сексе я не  всегда могу испытывать то  же, что
испытываю, когда наполняюсь, когда творю? — спросил я.
И в этот момент внутри произошло какое-то озарение.
—  Погодите… Я уже сам ответил на  этот вопрос.
Поразительно.
Женщина улыбнулась.
Для кого она жила до меня?
—  Жертвенность красива для вас, как думаете, почему?  —
задала она вопрос.  — Доброта и  жертвенность  — разве одно
и то же? Подумайте об этом в связке с грубым сексом, который
вас привлекает.
Я подумал.
— Женщина должна принести себя в жертву. Таким образом
я проецирую свои детские страхи, когда моя мама, занимаясь
сексом с отцом, предавала себя в жертву. Я — мой отец.
—  Пока да. Но  однажды вы обязательно поймете, что вы —
не ваш отец, у вас есть свой путь и свой выбор. Поздравляю вас
с этим осознанием.
— Я не могу передать словами… Вы верите в меня, Муза?
— А зачем иначе я с вами разговариваю?

Мы допили лимонад и хотели пойти в излюбленную беседку,

но, увы, в  этот раз она уже была занята. Тогда мы решили
прогуляться к озеру и попросили у официанта два пледа, чтобы
посидеть на зеленой травке.
— Знаете, сегодня ночью, когда я творил, мои пальцы очень
устали. Последний раз такое было, когда в одной из моих книг я
описывал шахматную партию пациента со  своим психиатром
в психиатрической клике. Я понял, что я — больше, чем просто
тело, бесцельно передвигающееся изо дня в  день. Мы  —
больше…  — Я негромко вздохнул.  — К  слову, сегодня у  меня
была встреча в издательстве, обсуждался вопрос выпуска моего
детектива. Я честно сказал, что считаю нецелесообразным
публиковать этот роман, преследуя коммерческую выгоду. Я
честно высказал свои предположения, что он будет продаваться
гораздо хуже, чем другое мое произведение, для которого
пришло подходящее время. Произведение, где есть то, чего
не  хватало моим читателям. Поддержка! Я поддержу их, буду
на  время чтения их родителем, их близким и  важным
человеком, от  которого они услышат самые нужные и  теплые
слова… Поэтому я и предложил издательству именно эту работу,
так сказать, «обезболивающую таблетку» от  недуга под
названием «нехватка родительской любви». И  вот недавно мне
позвонили и  сообщили, что отложат мой детектив, а  возьмут
сначала эту книгу. Это то, о  чем я вам вчера говорил  —
поступать совершенно иначе, чем следовало  бы поступать. Я
очень хотел, чтобы и детектив нашел отклик в сердцах, но…
—  Вы проявили честность. В  конечном счете это всегда
лучше. Я рада за вас.
Она никак не  проявила своей радости, но  я ей верил. Будто
она и есть правда.
— Хотя… В глубине души, да и на поверхности тоже, мне бы
очень хотелось, чтобы выпустили именно этот детектив.
И  чтобы люди его поняли, чтобы его хотели. Но  понимаю, что
сейчас для него не  время. А  я это произведение особенно
люблю. Оно красиво, пронизано безумием и  бесконечной
болью. «Палата летающих душ».
— Обратите внимание, Автор, здесь опять присутствует боль.
Тема боли дорога вам, вы находите ее красивой. Но  не  у  всех
был такой опыт, как у  вас в  четыре года. Боль бывает разной,
многогранной. А секс может быть больше, чем соприкосновение
тел. Я обязательно прочту «Палату летающих душ». Знаете,
популярнее всего (и  прибыльнее) еда в  «Макдоналдсе».
В  рестораны высокой кухни ходит значительно меньше людей.
Качественные вещи редко бывают массовыми. Масса
не  нуждается в  качестве. Вернемся опять-таки к  Древней
Греции  — гладиаторские бои. Массам нужны хлеб и  зрелища.
Рисуйте многослойно, тогда красоту увидят все: и  массы,
и личности.
— Я понимаю, о чем вы говорите. Признаюсь, что подобного
мне не  говорил никто. Это нужно мне. А  тот главный герой,
которого я убил в  одном детективе, он выживет. Он
возродиться. Это будет перерождение/переосмысление. Он
подобно птице Фениксу восстанет из  груды пепла, что стать
улучшенной версией самого себя. Я только что принял это
решение. Муза… Какой у вас любимый цвет?
—  Это радует, Автор, вы растете. Я люблю чистые цвета,
особенно люблю красный. Еще люблю бирюзовый, синий,
белый. Я их часто использую в  одежде. В  дополнение
к  красному. Большинство людей не  живут, выживают.
Из выживания есть два пути — и эти пути всегда выбор. Выбор
между смертью и  творчеством. Жизнь — это всегда творчество
(после этих слов я вспомнил, что секс  — это сотворчество),
смерть… Умереть можно всегда по-разному. Не  только
физически, но  и  морально, социально. Я рада, что вы выбрали
жизнь! Слишком много смерти. А  ведь ответственность
творца — показать путь другим людям. Если бы ваш герой умер,
разве вы смогли  бы показать путь другим людям, вашему
читателю? Я рада за  вас, что вы увидели другой путь. Потому
что вы увидели его не только для героя, но и для самого себя.

Необычно спокойно, немного прохладно и  тихо у  озера.

Безветренно, но  даже ветер  — часть искусства, слой гуаши
природы. И прекрасен ветер тем, что он — часть красоты.
—  Я люблю Ричарда Баха. Помните, «Чайка по  имени
Джонатан Ливингстон»? «Научился летать сам  — научи летать
стаю…» К сожалению, писатели, драматурги, поэты, художники
редко показывают в  своих произведениях, что можно сделать
выбор между жизнью и смертью. Что возможна трансформация
личности, путь к  творчеству… В  большинстве творений итог
метаний  — смерть. И  безысходность, безвыходность. И  тогда
читателю кажется, что все бессмысленно, а это неправда.
—  Читатель не  понимает гибель автора, он видит только
гибель, созданного им мира, — заключил я.
 Она улыбнулась и  посмотрела на  мои губы, а  затем в  глаза.
Неужели она хочет меня поцеловать? Или это я так хочу? Она
продолжила:
—  Любовь  — это творчество. Творчество  — высшая форма
любви. Ваша точка выбора между болью и наслаждением — это
выбор между любовью-болью-разрушением и  любовью-
творчеством. Вы всегда показывали, что можно выбирать
любовь-творчество-жизнь. Ваш долг перед жизнью и  любовью
в  мировых масштабах найти этот путь из  точки выбора,
из выживания. К творению, а не к гибели. В этом добро, в этом
свет… Творец должен нести свет, а  не  смерть. Пришло время
выбрать на чьей вы стороне? Куда вы поведете, идущих за вами.
Я рада, что вы выбираете жизнь.
После ее слов каждый раз что-то переворачивалось внутри.
И менялось. Кажется, менялся я.
—  «Любовь  — это творчество. Творчество  — высшая форма
любви». Эти слова теперь станут гимном моей жизни, как
однажды уже стало стихотворение Уильяма Хенли
«Непокоренный». А  «Чайку» я читал только Чехова, прочту
и Баха.
— Когда закончите, я вам назову другие книги этого автора,
которые стоят вашего внимания.
— Хорошо.

Какое-то время мы молчали, потом неожиданно для себя я

сказал:
—  Я буду всю жизнь искать то, что однажды найдет меня.
Но  знаете, когда вы говорили про заплывшее жиром тело, что
это неуважение к себе, то я подумал, а что если людям нравится
их тело? Что если они получают удовольствие от него?
 —  Я отвечу так. Идет по  улице толстый мужчина с  большим
животом. К  нему подбегает мальчик и  говорит: «Дядя, дядя!
У  вас ширинка расстегнута, а  из  нее пися торчит». Мужчина
вздыхает: «Ты передай ей привет, а  то я ее уже двадцать лет
не видел».
— Я понял вашу мысль.
На  этом моменте мы, как нормальные люди, должны были
засмеяться, но  не  засмеялись. Я заметил за  собой, что
принимаю шутки с каменным лицом.
И тут же я внезапно сменил тему:
— Скажите, а вы любите спать обнаженной или в белье? Мне
лично нравится спать, когда на мне ничего нет, и это доставляет
мне маленькое удовольствие.
Я перестал бояться задавать «неудобные» вопросы. Все
вопросы, которые меня начали интересовать, вдруг стали
удобными.
—  На  самом деле, вы знаете уже достаточно, чтобы
предположить ответ,  — улыбнулась она.  — Мне одновременно
нужна свобода и  защищенность, границы. Мне нравится
засыпать в  одежде, которой почти не  чувствуешь на  теле. Или
под одеялом, потому что оно дает мне границы и  чувство
защищенности.
Этого я не  смог угадать, хотя ее ответ, если подумать, был
вполне логичным.
—  Защищенность… Чего вы боитесь? От  чего вам нужна
защита?
— Я знала, что вы не удержитесь спросить. Но вы уже знаете
ответ, он внутри вас. Скажите мне его, а  я подтвержу или
опровергну.
 На  самом деле я не  мог сразу найти ответ, хотя варианты
были.
—  Пока не  стану. Когда я буду уверен хотя  бы процентов
на восемьдесят, я озвучу свои предположения.
—  Я не  боюсь, Автор, но  мне нужна защищенность, чтобы
расслабиться. Войти в состояние душевного покоя.
— Мне кажется, я понимаю.
— Уверена, что понимаете, — кивнула она.
Почему я все время хочу ее целовать?
— Мне нравится то, что вас всегда хватает на меня. Всегда.
— Океан большой.
—  Вы не  обделяете меня, как это делают порой люди, и,
не  обделяя меня, можете наполнять и  других. Или другое. Я
всегда требую много. А точнее — все!
—  Много и  мало  — понятия относительные, равно как
хорошо и  плохо. В  вас есть жажда, это значит, что вы живой.
Общаться с живыми людьми легко и приятно. Кроме того, вы —
мужчина и вы творите нечто прекрасное из того, что я вам даю.
Это тоже приятно.

—  Вы считаете, что все происходит случайным образом или

есть некая закономерность? Вы пришли, потому что я
искал вас?
—  Я считаю, что люди притягивают магнитом те события
и  ситуации, на  которых сфокусированы их мысли и  чувства.
Эмоции — это энергия. А  где энергия, там события. Есть ткань
судьбы, но  в  моменте времени человек сам выбирает, как ее
раскроить и какой наряд из нее сшить. Из опыта, я думаю, что
перед вами стоял какой-то важный выбор, который должен был
повлиять на  вашу жизнь. Я часто появляюсь в  жизни людей
на распутье, в момент выбора.
Она прочитала все, что внутри меня. Она видит…
— Да, я на распутье. На перекрестке дальнейшей жизни. Это
так. Этот выбор и  сейчас стоит передо мной, но  решение я
должен принять самостоятельно. Вы — женщина…
—  Все так, есть что-то, что вы узнаете благодаря нашему
общению, и это поможет вам сделать выбор.
Я не  стал признаваться ей что в  какой-то момент начал
думать о  смерти, о том, что не  хочу больше жить, ибо не  вижу
никакого смысла. У  меня есть много, но  при этом я лишен
смысла, и благодаря книге Франкла я это понял.
Я не  стал рассказывать ей, что однажды так сильно хотел
броситься под поезд, что в  момент, когда приближающийся
состав показался мне глазами смерти, я бросился бежать домой
и писать книгу про молодого человека, который избежал смерти
и внезапно нашел смысл жизни в лице нового друга, детектива
полиции. Благодаря расследованиям он продолжил жить.
Благодаря крепкой дружбе он не ощущал себя таким одиноким,
как раньше.
Это была моя терапия. Но она была временной. Я у каждого
человека спрашивал в  чем смысл его жизни, потому что
отчаянно искал свой.
Но  об  этом я не  упомянул. А  только сказал ей с  трепетом
внутри, как нечто особо важное:
—  Я могу уже сформулировать идеал… Он в  том, чтобы
читатели, открывая мои книги, думали: «Это самое глубокое
и чудесное, в нем я нашел себя». Мой идеал сейчас выглядит так.
Она впервые о чем-то серьезно задумалась. У нее на все был
готовый ответ, но сейчас она явно размышляла: то ли о том, как
доходчиво донести до  меня мысль, то  ли о  том, что именно
донести.
—  Оно самое глубокое на  текущий момент,  — наконец
произнесла она.  — Однажды вы станете еще глубже и  снова
найдете себя. Оно искреннее и  осознанное  — вот ценность,
которая вечна. Мужчины говорят мне: «рядом с  тобой я
чувствую себя лучшей версией себя» или «рядом с тобой я верю
в  Бога», или «единственное чудо, в  которое я верю, — это ты».
Мне трудно понять, что они имеют в  виду, но, возможно, эти
формулировки чем-то помогут вам. Я их запомнила, потому что
они были сказаны искренне. В мире слишком много лицемерия
и  лжи. Искренность цепляет больше всего, потому что она
живая. Пусть это произведение будет самым искренним!
Коснется каждой души, пробив «рекламные щиты», навязанные
убеждения, оценки и сравнения. Пусть оно останется вне моды.
Искренность чувствуют, на  нее откликаются. Она не  нуждается
ни в оценках, ни в сравнениях.
—  Это близко. Самое удивительное, что рядом с  вами я
не  верю в  Бога. Все остальное  — откликается. Знаете, я уже
написал миниатюру «Человек в ботинках», а то другое, что есть
внутри меня, оно без фальши. Оно  — «нагота, которая едва
скрыта одеждой». Моя миниатюра крайне миниатюрная, я ее
распечатал для вас. И я хочу ею с вами поделиться немедленно.
Впервые я увидел, как у нее загорелись глаза. Как загорались
глаза у женщин, которым я говорил, что они чудесны. Которым
я дарил цветы без повода. Которым признавался в любви после
секса и перед ним. Вот так у нее загорелись глаза.
— Хорошо, спасибо, — спокойно и сдержано сказала она.
Я достал из  кармана пиджака лист и  протянул ей. Какое-то
время она внимательно изучала.
 В  этот момент мне казалось, что я предстал перед ней без
одежды, и она видит мое обнаженное тело.
— Я прочитала, — она подняла глаза и посмотрела на озеро.
В  ее словах не  было ни радости, ни печали, ни восторга, ни
разочарования. Абсолютно ничего. — Принятие или смирение?
Почему он не  спросил у  бомжа зачем ему его ботинки? Ваш
сюжет, миниатюра — это притча. В ней не хватает урока.
Я согласился:
— Эта мысль не дает мне покоя. Мысль, что не хватает одной
недостающей детали. Я должен отыскать эту деталь.

И  снова пауза. Заполненная вечерней свежестью, запахами

воды и травы и необычной для города тишиной.
— Я днем читал Франкла… Я знаю, кто вы.
—  Вы еще не  знаете, кто я,  — улыбнулась она, глядя мне
в глаза.
Интересно, находит  ли она красоту во  мне, как я нахожу
красоту в ней?
— Для меня вы — вдохновение. Если я не узнаю со временем,
кто вы, это будет значить только одно  — вы сами не  знаете,
кто вы.
—  Я знаю. А  вот сможете  ли вы совместить несовместимое,
чтобы увидеть единство в многообразии — это вопрос.
—  «Я всегда делаю то, что не  умею делать. Так я могу
научиться этому». Пабло Пикассо. Мы можем потрогать глубину
стиха, когда потрогали и  узнали глубину поэта. На  рисунке  —
вы. Тот самый океан, который мне предстоит исследовать. И,
быть может, даже осушить до  дна, но  не  утонуть. Я умею
плавать. И во мне достаточно сил и пустоты, чтобы познать этот
источник.
 — Хорошие слова.
—  Благодаря вам я понял еще одну истину: самый большой
комплимент для женщины, когда она видит, что мужчина
превращает ее энергию в нечто прекрасное.
— Это правда, Автор. И самое большое разочарование, когда
ее энергия превращается в «пивной живот на диване».
Ее заявление меня несколько удивило.
— А разве такое возможно рядом с вами?
—  Со  мной нет, но  я знаю, что так бывает. Я видела много
прекрасных вещей, которые были созданы из моей энергии. Это
увлекательно и  интересно  — узнавать, что создаст мужчина
из твоей энергии.
— Я создам вечное, а не прекрасное.
Она просто улыбнулась, но ничего не ответила.

Мне захотелось поделиться с ней своими наблюдениями:

— Все вокруг твердят: «Человечеством движут секс и деньги».
После Франкла я увидел, что человечеством движет
экзистенциальный вакуум и  желание выбраться из  него. Ибо
экзистенциальный вакуум  — и  есть тема секса ради секса
и  денег ради денег. Человечеству не  нужен секс. Ему нужен
смысл! Человечеству не  нужны деньги. Ему нужно
доказательство значимости смысла.
—  Браво, Автор, поздравляю! Я искренне рада, что вы это
поняли. Мы живем в  век кризиса смыслов. Этот кризис влияет
на все сферы. Люди зарабатывают деньги ради денег и убивают
бизнес. Даже бизнес не  способен изобрести смысл, достойную
идею, в которую можно было бы поверить. А еще кризис веры!
Во что верят люди? Видят ли они истинный смысл в вере в Бога?
Особенно когда она одобряет то, что женщина рожает сына без
мужа и  отпускает его на  смерть. А  мужчина? Он должен взять
женщину с  чужим ребенком, заботиться о  ней, подставлять
щеку, терпеть предательства, чтобы в конечном счете умереть?
Мусульманство хотя бы обещает каждому мужчине девственниц
в  раю. Поэтому данная религия в  последнее время становится
все более популярна. Но  если подумать… Призрачные
девственницы в  раю, Бог, испытывающий и карающий тех, кто
честен и  следует заповедям, тогда как рядом живут грешники,
которые благополучны и  социально вознаграждены… И  даже
«толпу девственниц» получают те, кто не  следует праведной
жизни.
Кризис смыслов. Кризис веры. Кризис духовности. Кризис
мотивации… Политики цепляются за  устаревшие смыслы,
продвигая ценность победы. Но  человечеству необходимы
новые большие смыслы! Этот кризис  — и  есть апокалипсис.
Франкл сформулировал, что такое экзистенциальный вакуум.
На  самом деле это состояние  — и  есть апокалипсис, вслед
за которым идут изменения, просто мы воспринимаем смыслы
прежних философов слишком буквально, хотя грань между
мышлением/энергией и  реальностью все  же достаточно
эфемерна.
Не  случайно христианство считается религией любви.
И  Иисус Христос говорил, что Бог — это любовь… Любовь дает
смыслы, равнодушие убивает. Рай и  ад  — это состояния души.
Евангелие от Иоанна начинается с фразы: «В начале было Слово.
И  Слово было Бог». Гераклит писал, что Логос  — это «вечная
всеобъемлющая потребность», сформулированная в словах. Это
смысл! Юнг говорил, что мужчина — это Логос.
Люди обретают смысл, знания через опыт. Опыт рождается
в  результате выбора, совершённого действия. Вот почему все
ждут действий от мужчины. Мужчина своими действиями и/или
бездействием определяет выбор, формирует опыт, созидает
смыслы. Картины великих авторов, действия настоящих
мужчин… Если вы взглянете на  всю историю, на  великих
ученых, художников, поэтов, писателей, то обнаружите, что все
мужчины искали смысл. И  поистине великими, даже
бессмертными становились лишь те, кто сам создавал смысл.
За  их смыслами следовали все остальные «люди-дети».
Некоторые смыслы кормят народы еще столетиями и  люди
«едят» эти смыслы, продолжая воспевать имена тех, кто их
создал. Смысл  — это осознание, понимание того, что ценно.
И ведь странно, нас же с детства учили, что знание — это сила.
Только мы не  понимали смысл этих слов. Вот печаль
человечества… Смысл очень трудно передать, передать его
необходимость. К нему можно только прийти.
Мне захотелось добавить: «К  нему можно прийти, когда
выбираешь жизнь, а не смерть».
Я слушал ее не  перебивая, кажется, даже не  моргая. Я
смотрел на нее, как на самый интересный фильм в моей жизни.
Ибо она — есть правда.
— И те, кто пытался этот путь описать, — продолжила она, —
показать, что он существует, становились великими. В иудаизме
подобный сюжет носит название «исход из  Египта». Исходу
посвящен праздник Песах, отмечаемый каждую весну. В  свое
время в  эти  же весенние дни в  Иерусалиме произошла казнь
и  воскресение Христа, породив таким образом новый смысл
праздника, который мы сейчас называем Пасхой. Смерть
и воскресение Христа — это тоже путь через экзистенциальный
вакуум. Просто не  стоит буквально воспринимать аллегории
древних философов. Все-таки им уже две тысячи лет и больше.
 —  Я принимаю все, каждую крупинку золота. И  из  этого
золота я построю приют для тех, кто, как и  я, не  познал свой
смысл.
Она встала, поправила платье и улыбнулась мне.
—  На  этой прекрасной ноте я покину вас. Хорошего вечера,
Автор.
— Буду ждать вас завтра. Хорошего вечера.

Я знаю, что прозвучит громко, знаю, что, возможно, эти

слова я уже говорил и  не  один раз, но  это два самых лучших
вечера в моей жизни.
Я чувствовал воскрешение, наполнение, жизнь. Я хотел
плакать от радости и счастья. Я хотел слушать свою незнакомку
всегда: каждую минуту, каждый день. До тех пор, пока не осушу
ее. До  тех пор, пока не  познаю ее и  не  разгадаю рисунок. Что
будет потом? Я не  знаю. Боюсь думать, так как страшусь
разочарования. Я не  стану думать о  будущем, но  стану думать
о сегодня и о завтра, потому что завтра я снова встречу ее. Эти
дни очень важны для меня, и их нужно ценить.
А пока я поеду домой. Выпью крепкого чая и буду творить.
Как она сказала мне однажды, мое состояние  — лучшее
состояние для творчества. А творчество — есть Любовь.
Боже мой, я все понял!.. Они, великие французские
живописцы, художники, те значимые для меня фигуры: Анри
Матисс, Пабло Пикассо, Пьер Ренуар, Клод Моне, Марк Шагал —
прожили больше восьми десятков лет не  потому, что многие
из них поселились на склоне лет в Провансе, окруженные морем
с  одной стороны и  горами с  другой; это лишь малая часть  —
условия не  спасут обреченного на  смерть. А  потому, что
однажды обрели для себя жизнь через разрушение
экзистенциального вакуума. Они жили и  жили до  конца своих
дней во имя своего смысла!
Прованс — не  эликсир молодости, в  который я все эти годы
верил, чем он меня и манил… Эликсир молодости — сама жизнь,
обретшая смысл.
Боже, Боже… Я изо всех ног побежал вслед за  женщиной,
чтобы рассказать, чтобы поделиться моей находкой. Я не мог ее
держать в себе. Не мог!
Я остановил ее у самого выхода из территории нашего места.
Остановил и рассказал все.
—  Мне нравятся ваши выводы. Я радуюсь, — сказала она. —
В  Провансе красиво, но  рай  — это обретенный смысл, да!
И в Библии, если воспринимать текст в широком значении, так
и  сказано, что человек, преодолевший искушения ада,
не  поддавшийся разрушению экзистенциального вакуума,
не уничтоживший свою веру в смысл, вышедший из «денег ради
денег» и «секса ради секса», обретает вечную жизнь.
—  Удивительно… Я читаю ненаписанную книгу. Каждый
день. А  затем я творю. Наши отношения искренни
и  откровенны, потому что мы честны друг с  другом. Каждый
день, каждую минуту.
—  До  встречи, Автор,  — улыбнулась девушка с  рисунка…
утонченная Тайна. Чудесная и волнительная, как и сама жизнь.
—  До  встречи, Муза, кажется, я научился делать вам
комплименты.
И она ушла так легко, словно у нее за спиной вдруг выросли
крылья. Она всегда уходила легко: быть может, она удалялась
наполняться к  неизвестному мне источнику, чтобы потом
из этого источника наполнять меня?
 «Сначала надень маску на  себя, затем на  ребенка». Я
вспомнил эти слова, когда моя знакомая незнакомка
рассказывала мне историю из  своей жизни: тогда у  нее украли
ноутбук, в  котором хранилась ее работа за  последние три
недели…
—  Однажды моя сотрудница, юная и  влюбленная, в  канун
Нового года выпросила у меня двойную зарплату. «Я отработаю,
честно!» Она была так влюблена, ей так хотелось отправиться
в  поездку, где будет ОН!.. Я понимала, что если обеспечу ее
новогоднее путешествие, то сама останусь дома, но  мне
нравилось, что она так искренне влюблена, что у нее так горят
глаза. Что у  меня есть возможность сделать для нее чудо. Я
отдала ей деньги и  после работы пошла в  кафе у  метро
«Павелецкая». Это место я особенно люблю, потому что там есть
столик в  окне, можно забраться с  ногами на  подоконник
и  заглядываться на  движение машин, движение самой жизни.
Там уютно. Я любила приходить туда работать и  любоваться
огнями города, предновогодней суетой. Там всегда подавали
отличный облепиховый чай…
Как обычно, я заказала чаю и  принялась наблюдать
за  жизнью за  окном, с  умиротворением представляя, как
девушка поедет в  эту важную для нее поездку, как она
встретится с  возлюбленным, как они посмотрят друг другу
в  глаза. Как она, может, даже споткнется или упадет в  сугроб
на  лыжах, а  он ее поймает, их взгляды встретятся, и  вспыхнет
искра! Я улыбалась… Какой-то молодой человек остановился
рядом с  моим столиком и  о  чем-то спросил меня, оторвав
от  размышлений, тогда я наконец решила взять себя в  руки
и  поработать. Оглядевшись по  сторонам, я вдруг обнаружила,
что ноутбук исчез. Я сразу поняла, что тот парень просто отвлек
меня вопросом, на самом деле, он забрал мой ноутбук.
Мне было очень горько и  обидно, и, конечно, жалко
ноутбука, потому что Apple и в те времена был весьма дорогой
игрушкой. Но  намного обидней  — утрата документов, над
которыми я работала последние три недели и в предновогодней
суете не  сумела отправить на  жесткий диск. Три недели
и  ноутбук… А  в  голове сразу всплыл ответ: другим нужнее.
Ты  же всегда выбираешь отдавать другим. Вот и  ноутбук кому-
то сейчас нужнее, чем тебе. Я пыталась договориться
со  вселенной: «Пожалуйста! Я все поняла. Я буду заботиться
о себе. Я не буду отдавать людям то, что предназначено мне. Я
поняла! Верни ноутбук!» Но он не вернулся. И снова я услышала
ответ: ты усвоила урок, но  у  него тоже есть своя цена. Самый
ценный опыт тот, за  который человек заплатил наивысшую
цену! Я приняла этот урок… Утраченные документы я написала
заново, с  вдохновением, как раз за  новогодние каникулы. То
есть за десять дней, а не три недели. Вскоре я заработала больше
денег, мне подарили ноутбук на  день рождения. Вселенная
вернула мне мою энергию, потому что я усвоила урок.
Но другим способом.
Я переспросил:
— Вы усвоили урок, что нужно заботиться о себе больше, чем
о других? Или что в первую очередь нужно позаботиться о себе,
а  затем о  других?  — и  сказал, не  дожидаясь ее ответа:  — Я
думаю, второй.
— «Сначала наденьте маску на себя, потом на ребенка», да.
— Мне тоже нравится это выражение.
 «Ваш сюжет, миниатюра  — это притча. В  ней не  хватает
урока…»
И  я хотел этим вечером, а  может быть, и  ночью этот «урок»
отыскать.
Но  сначала я принялся писать нечто совершенно новое.
(Возможно, слишком затертые слова, но  они передают нужное
значение: «нечто, не  похожее на  предыдущее», и  оттого
пленительное, заманчивое и  любопытное мне, как автору). Я
просто писал, не  думая о  том во  что это превратится, какую
форму обретет. Какое название получит. Хотя нет, о названии я
время от времени размышлял. Я творил и творил, а затем решил
все же отыскать «урок» в своей притче.
Теперь ее концовка выглядела так…

***

—  Снимай ботинки…  — послышался из-за спины знакомый

голос.
Бомж на этот раз не лежал, не сидел, не находился на уровне
его ног. Он стоял перед Марком в своих рваных, неприглядных
лохмотьях, когда тот повернулся, едва заслышав его уже
привычное шипение.
—  Зачем тебе мои ботинки, бомж? Они сделают тебя
счастливее, чем ты есть сейчас? Вот ты просишь меня снять
ботинки, как полоумный или как малое дитя, которое считает,
что оно может взять все что угодно, если не словом, то злостью.
Я думал о  тебе эти два месяца, я думал убить тебя и  сидеть
до конца своих дней за свою правду.
Бомж почесал немытую голову и ответил:
— Они красивые. Мне нужны эти ботинки. Сними их.
 Марк ожидал от  себя чего-угодно, но  только не  того, что
произошло.
Он молча наклонился, снял ботинки и протянул их бомжу.
Марк ожидал от  себя чего угодно, но  только не  того, что
произошло.
— Забирай.
Бомж довольно улыбнулся и  начал примерять столь ценное
для него приобретение. Когда  же оборванец в  чудесных
кожаных ботинках зашагал прочь, Марк проводил его взглядом
и вдруг подумал: «А не предложить ли ему еще пива?.. Да гори
оно все огнем! Иди с  миром, с  глаз долой!». А  затем босиком
зашел в  магазин и  со  странным энтузиазмом, словно
почувствовав настоящую жажду, попросил пинту любого
холодного пива с пеной…

***

Я не знал, есть ли в этой притче урок, не знал, правильно ли

я написал, но это было искренне, не надуманно. Естественно. Я
улыбнулся написанным словам. И  мне захотелось сразу
показать свою доработку моей незнакомке, чтобы она первой
посмотрела на нее.
Меня переполняла жизнь. Меня переполнял Франкл. Меня
переполняла она. Я творил…
Писал до  такой степени, что немели пальцы на  руках и  я
начинал их массажировать, чтобы продолжить творить.

***
 Мы с  ней встретились на  следующий день. Она была
совершенно другая… Она всегда разная и  не  похожая на  себя
предыдущую, как погода. Сегодня — в белом хлопковом платье.
Я ждал ее у  озера с  графином лимонада и  покрывалом, а  она
шла ко мне навстречу в  наушниках и  что-то пела про себя.
Другая…
— Добрый вечер.
— Добрый вечер, Художник. На этот раз вы подготовились, —
улыбнулась она.
— Да. Присаживайтесь, я налью вам лимонада.
Она так естественно произносила «Художник», будто это мое
второе имя после «Автора».
— Хорошо, спасибо.
Я разлил лимонад в  стаканы и  предложил ей. Мы молча
выпили за нашу встречу.
Мне нравилось это место у озера.

—  Что если у  женщины есть мужчина, но  она может

наполнить еще десять мужчин… Она должна их наполнять? Или
должна подтолкнуть своего избранника воздвигать не  только
приюты-дома, а нечто большее?
— Женщина не должна. Просто не захочет наполнять кого-то
еще, даже если может.
—  А  насколько женщине важна интимная близость? Я
постоянно смотрю на рисунок…
—  Что значит насколько? Интимная близость важна, да.
Насколько  — каждая женщина и  каждый мужчина определяют
сами. Близость  — это единственная на  свете эмоция, которую
нельзя испытать в  одиночку. И  мы все стремимся к  ней. Вы
читали Фромма? Это еще один мой любимый философ.
 Я отрицательно качнул головой.
— Нет, еще не читал. Знаете, меня кое-что тревожит… Я хочу
извиниться перед одним человеком и  объяснить ему, почему я
так резко все оборвал. Мне кажется, это нужно сделать. Но  я
волнуюсь, что человек воспримет мой порыв, как примирение
и  новое сближение, как шанс продолжить или начать все
сначала. Хотя причина не  в  нем, а  во  мне. Я не  желаю
сближения, просто хочу, чтобы ему не было больно, если больно.
— Вы имеете в виду отношения с девушкой?
— Да.
Она задумалась на мгновение.
—  Я отвечу вам короткой историей из  своей жизни. Думаю,
вы поймете, почему перестали общаться с той девушкой, и сами
найдете слова, как ей это объяснить. Однажды у меня случился
такой диалог…
«Как считаешь, что лучше: отношения на  всю жизнь или
череда временных отношений? Со  своими влюбленностями
и расставаниями».
«Разумеется, одна любовь на всю жизнь!»
«Тогда что у нас с тобой? Именно такие отношения — любовь
на всю жизнь?»
(пауза) «А ты как думаешь?»
«Если ты сомневаешься, значит, ответ „нет“. А  раз ответ
„нет“, то какая разница, когда закончатся наши отношения?
Стоит  ли ждать момента, когда мы начнем ссориться, чтобы
появилась причина и  основание разойтись? Лучше расстаться
хорошими друзьями, честно признав: я — не твой человек, ты —
не  мой. У  нас хорошее общение, но  не  более того. И  не  на  всю
жизнь».
Полуобернувшись, она взглянула на меня:
 —  Я думаю, честнее будет сказать ей так, как вы
почувствовали. Что заметили, как у  нее растет ожидание того,
чего нет, и  потребность в  этом мираже. Вы не  хотите ей врать
и  создавать иллюзии, надежды. Вам интересно было общаться,
но понадобилась пауза, чтобы понять и сформулировать то, что
внутри, честно и искренне. У нее есть жажда любви, которой вы
не  можете ей дать. Вы не  желаете делать ей больно, поэтому
лучше прояснить все сейчас, когда вы это поняли, чем потом,
когда общение превратится в ничто.
—  Спасибо, что поделились тем диалогом… он сейчас очень
к  месту. Завтра я все объясню, надеюсь, она поймет меня
правильно.
Моя собеседница улыбнулась, глядя на озеро. Она улыбалась,
когда видела, что я благодарно принимаю то, что она мне дает.

Я достал из  кармана лист и  сказал, что хочу кое-что

зачитать. Муза с любопытством взглянула на меня…
—  «Утопический романтизм двадцать первого века  — это
Говард Рорк, однажды нашедший в  своем отражении Питера
Китинга. Антиутопический романтизм двадцать первого века —
это Говард Рорк, не  нашедший в  своем отражении Питера
Китинга. Эстетический идеализм двадцать первого века  —
рисовать многослойно и не быть нищим. Эстетический реализм
двадцать первого века  — это Оскар Уайльд. Страх перед
попыткой познать себя  — это найти пошлость в  „Портрете
Дориана Грея“. Постскриптум (если не  читали „Источник“:
Говард Рорк  — атлант, часто нищий, воздвигающий свой
личный идеал, борец за  собственный смысл. Питер Китинг  —
человек, удобный во  всех смыслах, в  достатке, воздвигающий
идеалы тех, кто за  них хорошо платит. Его смысл в  самом
выгодном смысле другого».
Она задумалась, а затем сказала:
— В «Портрете» Гоголя этот конфликт тоже хорошо описан —
как столкновение внутри одного человека. Главный герой
творил, и  у  него был талант. Но  в  какой-то момент он
пожертвовал талантом в  угоду производству востребованного.
Он предал свой дар и потерял его. Я пришла к осознанию этого
конфликта внезапно, лет в  пятнадцать. Тогда я училась
в  художественной школе Серова на  Пречистенке; в  те времена
еще было много художников во  дворах, недалеко от  моей
школы. Стояла поздняя осень: сыро и  зябко, местами снег,
местами слякоть. Мы шли с  одноклассницами и  обсуждали
дипломные работы, у кого какая тема, как вдруг на меня, почти
сбив с  ног, набросился мужчина. У  него горели глаза! Он был
отчаянно взволнован, во  взгляде читались мольба и  боль. Он
выставил перед собой картину и  умолял меня купить ее
за  тридцать рублей. Столько стоила бутылка дешевой водки
на  тот момент. «Купи картину, купи!»  — тряс он меня. Я
посмотрела на  него, на  картину… Я была школьницей, и  денег
у  меня почти не  водилось. Сказала, что дам ему тридцать
рублей просто так, но не возьму его картину. Потому что в ней
столько боли, что я не  могу, мне страшно… Он разрыдался,
бросил картину в  снег и  убежал. Денег брать не  стал, хотя я их
ему протянула.
Я внимательно слушал ее и  не  понимал… В  конце концов
произнес:
—  Мне стоит это серьезно обдумать. Почему он просил
купить у  него картину? Я  бы никогда не  стал навязывать свое
творчество, если его отталкивают.
 —  Он хотел заработать деньги, хотел, чтобы его труд был
принят. Он был гордым и  не  желал просить милостыню. Ему
было необходимо, чтобы его творчество оказалось
востребованным, чтобы его оценили, услышали. Ему хотелось
всего-то  — быть нужным! И  это тоже тема реализации
собственного смысла. Я хорошо запомнила его картину. Холст,
по  нему масло: в  темном переулке холодным светом кричат
фонари… и  только блики на  окнах слышат этот крик; все
остальное иссиня-черное, с  холодно-кровавыми подтеками
на границах бетонных коробок и асфальтированной дороги.
Он топил в  водке свою боль, желал, чтобы его боль увидели
и  приняли… Но  не  мог творить ничего, кроме этой боли. Он
разрыдался, потому что я услышала его. Он убежал, потому что
сам не  смог этого принять. В  нем тоже жил экзистенциальный
вакуум. Зачем быть художником, зачем развивать талант, если
он никому не  нужен даже забесплатно? И  тут еще мое
сочувствие (жалость?) … Он понял, что я готова протянуть ему
«милостыню», но  его творчество, его разрушение, его му́ку я
не  приняла. А  он не  мог выразить ничего, кроме них. Кроме
того, что внутри. Этот художник весь был олицетворением боли
и  утраты смысла. Его душа горела в  аду. И  он пытался залить
этот ад водкой. Мне же хотелось знать, что есть надежда и путь
к  лучшему. Если  бы он однажды показал этот путь, через себя,
через свои поиски, его картины стали  бы бесценны!.. Но  я
не успела ему этого сказать, мне было всего пятнадцать.

Над нами тихонько зашелестели листья, и  я на  мгновение

перевел взгляд на  деревья, окружавшие озеро. Мне нравилось
сидеть здесь с  ней и  размышлять о  том, о  чем раньше я
догадывался лишь смутно, интуитивно.
 —  Главное, что вы поняли и  приняли этот опыт. Благодарю,
что поделились со  мной. Я тоже принимаю его и  найду ему
применение, — наконец сказал я и продолжил: — Знаете, какое
наблюдение я сделал? Люди, у  которых есть цель в  жизни,
смысл, способны побороть рак и  другие тяжелые заболевания.
Как писал Франкл: «Наибольшие шансы выжить в  Освенциме
были у тех, кто смотрел в  будущее, на  дело, которое их ждало,
на  смысл, который они хотели реализовать». Выходит, что
человек, имеющий смысл, готов бороться даже со  смертью!
Вспомним жизнь упоминавших мною французских
живописцев: они боролись со смертью и побеждали. Потому что
у них было ради чего жить. Получается, что изобрести смысл —
гораздо важнее, чем изобрести денежную машинку. Ибо, закрыв
все свои первоначальные потребности, человек рано или
поздно обнаруживает в  себе вакуум и  становится несчастным
от того, что не видит ни в чем смысла.
Она улыбнулась и  попросила меня налить ей еще
лимонада…
—  Да, так и  есть. И  люди, которым удалось «пройти через
смерть» начинают это понимать. Они перестают бояться
смерти, потому что находят смысл в жизни.
—  Возможно даже, что они не  перестают ее бояться,
но  умеют с  ней бороться или договариваться об  отсрочке — их
смысл может быть расценен, как важное обстоятельство для
того, чтобы не  погибать раньше времени телом. Чтобы
закончить начатое, наполненное смыслом, пока жив дух.
—  Да, Автор. Это очень близко к  тому, что происходит.
Человек, обретший смысл, хочет жить. Тот, кто хочет жить  —
будет жить. Если человек жаждет умереть, он рано или поздно
притянет к  себе смерть. Это очень сложно, потому что есть
разные случаи, и  утрата смысла не  всегда внешне проявляется
депрессией. Человек может выглядеть вполне благополучно. Я
поднимала этот вопрос в  разговорах со  многими врачами,
хирургами, нейрохирургами. Обширная тема…
Она вдруг замолчала и  посмотрела мне в  глаза, а  затем
на озеро.
— Мне было больно терять своего мужа, но это не было моей
первой смертью.
Внутри у меня все оборвалось, и несколько секунд я молчал,
даже не зная, что ответить.
— Какой… вывод вы сделали?
—  Вывод  — слишком узкое слово, чтобы можно было это
сформулировать. Много разных «выводов», про разные области
жизни. Незадолго до  происшествия муж написал мне письмо
и настроил автоотправку на случай, если он в течение полугода
не  будет заходить на  почту. То есть письмо все равно должно
было прийти ко мне. Так я поняла, что, возможно, он и не хотел
от нас уходить, но знал, что уйдет. Иначе зачем было готовиться
к  смерти, писать такое прощальное послание… Я очень
благодарна ему за  это письмо: в  нем много любви, нежности,
пожелания счастья. Много тепла, которое придавало мне сил
в  трудную минуту. Он, мой муж, стал чайкой и  десять раз
перелетел через океан, он реализовал свою мечту… Это
трудно  — изобрести новую мечту, когда кажется, что ты
полностью реализовался. В  письме он просил меня не  винить
себя в  том, что я дала ему почувствовать полет. «Знай, что я
погиб счастливым»  — это его слова; он был готов к  смерти
задолго до  самой смерти. Строчками, вложенными в  уста
Хемингуэя в фильме Вуди Аллена, он первый раз признался мне
в любви: «All men fear death. Its a natural fear that consumes us all.
We fear death because we feel that we have not loved well enough or
loved at all…»
Внутренне я глубоко вздохнул, прежде чем задать
следующий вопрос:
—  Вы поняли для себя, почему он однажды душевно погиб
и когда именно начал погибать? Что стало катализатором?
—  Он достиг всего, о  чем мечтал  — у  него больше не  было
мечты. Не  имелось больших целей, которых ему хотелось  бы
достигнуть. Он хотел просто жить и наслаждаться тем, что есть.
Иногда мне казалось, что это я «утопила» его… Он наполнился
до краев.
—  Мне кажется, я понял. Вы не  можете утопить, но  можете
не заметить того, что человека нужно наполнить опять, заново.
— Как наполнить человека, который счастлив тем, что есть?
Если он не хочет «большего».
Мне показалось, что я сейчас нужен ей. И отозвался:
—  Постоянно подталкивать к  более масштабным целям.
Получить Нобелевскую премию по  литературе или «Оскар»
за  фильм  — не  может быть целью, это лишь компенсация,
благодарность. За  всем этим стоит нечто высшее. И  важно
постоянно напоминать об этом.
Я хотел добавить еще кое-что, но  не  стал. Не  стал
и  спрашивать: «Как считаете, вы и  я, мы сможем прожить
больше восьми десятков лет, если обретем смысл, не  потеряв
его в обыденной жизни, или если, потеряв, обретем его заново?
Или это просто теория?» Хотя вопрос родился во мне, еще когда
мы говорили о  живописцах и  их старости. И  я не  сказал ей
также: «Пожалуйста, напомните мне о  том, что я еще живой,
когда я получу наивысшую для себя благодарность за смысл».
 Мне показалось, что все это ни к  месту и  никаких
предпосылок к  подобным излияниям нет. Кроме моих
собственных чувств. Но  я не  могу больше опираться лишь
на свои чувства, если они иллюзорны, не так ли?
—  Он не  хотел. Я хотела, да! А он нет. Мы иногда ссорились
из-за этого. Ему хотелось жить спокойной, обычной семейной
жизнью. Родить еще ребенка и  просто растить детей. И  он
просил меня принять это тихое счастье, как перспективу на всю
оставшуюся жизнь.
— Это был его выбор.
—  Да. И  он был счастлив в  этом выборе. Судя по  письму,
когда он писал его, то уже морально «отдал» меня другому…
Просто не мог уйти иначе, видимо, поэтому ушел так.
— Думаю, вы правы.

Мы какое-то время посидели молча, затем она улыбнулась

и предложила выпить еще по стакану лимонада.
Я разлил, улыбнулся в  ответ и  подумал, что мне тоже есть,
что рассказать о потере смысла — это случилось с близким мне
человеком, которого нет с  нами уже пять лет. Но  пока не  стал,
решив, что сейчас лучше поддержать ее саму — поблагодарить
за  энергию, за  ее присутствие в  моей жизни. Поблагодарить
отрывком из  того произведения, в  котором есть она. Может,
и не совсем к месту, но…
Я достал из кармана лист и начал читать:
—  Женщина не  хочет мужчину, который желает обладать
всеми женщинами: любыми, без разбора. Она готова подарить
часть себя мужчине, который может позволить себе взять
любую женщину, но  выбирает изо дня в  день только ее одну.
В  этом она находит искренние намерения мужчины, истинную
потребность в  ней. Полагаю, что лишь такому мужчине она
готова отдать себя, даже без намека на  любовь. Я, кажется,
начинаю понимать, что все истинно глубокое начинается
с искренности и заканчивается ее отсутствием.
—  Спасибо… Это важно, знать, что мужчина хочет именно
меня, что он уверен в  своем выборе. Что он сделал его
осознанно. Мужчина, который не  сделал выбора или не  умеет
его делать, останавливаясь на  «той, что попалась сегодня под
руки», не  вызывает интереса. И, честно сказать,  — уважения.
Женщина всегда чувствует: хочет мужчина именно ее, здесь
и  сейчас, или он, подобно планктону, плывет по  течению
и  хочет заняться ей только потому, что это соответствует его
представлениям о  мужественности. Нужно быть собой,
а  не  обставлять все так, чтобы только выглядеть, казаться кем-
то… Женщины всегда чувствуют эту фальшь, хотя многие из них
даже не  могут объяснить возникшего ощущения, — вот почему
они отторгают подобных мужчин. И  «фальшь» здесь  — очень
верное слово. Его определение: отсутствие естественности,
соответствия художественной правде. Лицемерие
и неискренность. Другими словами, женщина чувствует тех, кто
не искренен с ней.
—  Благодарю… принимаю. Знаете, я об  этом догадывался,
наблюдая, но  не  мог подобрать подходящих слов, чтобы
передать. Я сегодня так расстроился, когда узнал, что книгу под
названием «Идеал» уже написали Сесилия Ахерн и  даже Айн
Рэнд. Я чувствовал это название, я выбрал его из десяти других:
«Идеал», «Женщина», «Ткань судьбы», «Травмированная душа»,
«Мраморная болезнь души», «Слово», «Код», «Песнь», «Тайна»
и… «Забудь, какой я была вчера».
 —  Не  расстраивайтесь. Значит, будет другое название, когда
вы на самом деле поймете, о чем эта книга.
—  Да, — сказал я. Она меня подбодрила. Будто знала, о  чем
говорила. И  все  же…  — Я не  до  конца это осмыслил и  понял.
Немного горько.
— Не торопитесь.
—  Не  буду. Название «Палата летающих душ»  —
единственное из  всех моих, которое родилось уже после того,
как я закончил произведение. Все будет, как должно быть.
— Да, — согласилась она.

И теперь я хотел знать еще больше…

—  Как вы относитесь к  свободным пространствам: большие
окна, потолки, виды на  город, отсутствие зон и  комнат? Какие
пространства для жизни и творчества вам импонируют?
—  Я люблю большие окна и  высокие потолки, да, мне
нравится смотреть на горизонт, когда он виден из окна. И очень
важно иметь личное пространство, чтобы можно было
уединиться. Я считаю, что каждому в  доме нужен свой
отдельный уголок.
—  И  я так считаю. Но  тогда уж у  всех должны быть свои
квартиры или даже этажи. Чтобы можно было приходить друг
к  другу в  гости: заниматься любовью, делиться собственным
миром и наполнять другого, наполняться самому…
Она улыбнулась:
— Я мечтаю об острове!
—  Остров… И  я раньше о  нем мечтал, лет в  девятнадцать.
Даже смотрел стоимость разных клочков суши, представлял, как
построю там свое личное маленькое государство  — мой мир.
Что бы вы делали на острове? Вы бы жили там сами?
 —  Я  бы хотела, чтобы это был «наш» мир, не  только мой.
Чтобы мне было с  кем разделить эмоции и  чувства от  закатов
и рассветов, наслаждаться ветром, солнцем, ждать и провожать
гостей, творить и  обмениваться поисками и  найденным. Мне
не  интересно жить в  одиночку… Остров  — это воссоединение
океана и  берега. Я  бы не  хотела быть на  острове совсем одна,
словно я не существую. Я бы хотела, чтобы рядом был мужчина,
который даст мне достаточно свободы и  в  то  же время будет
моим домом, моим сердцем! Я встречала мысль, что «чтобы
понять, насколько для вас важен человек, представьте, что его
нет». Но  не  согласна с  ней. Когда все хорошо, я вполне
самодостаточна и не испытываю потребности, чтобы кто-то был
рядом. Я могу и  хочу делиться чем-то, но  и  без мужчины мне
вполне нормально. Я не  страдаю от  одиночества. Но  когда мне
грустно, когда буря или дождь  — вот в  этот момент я
оглядываюсь, чтобы понять, есть ли рядом мужчина, которому я
могу доверить свои слезы, свою бурю, себя?..
На  ее лице промелькнула легкая тень: то  ли какое-то
сомнение, то  ли воспоминание  — не  разобрать. Но  речь
не прервалась:
—  В  трудный момент в  любви человек всегда встает перед
выбором. Я уже рассказала вам про один диалог, случившийся
в моей жизни, теперь расскажу про другой. Звучал он так:
«Зачем ты уехала? Приезжай, мне плохо без тебя!»
«Мне грустно… Ты готов меня принять такой? Если тебе
самому грустно, ты можешь найти силы пожалеть меня?»
«Мне тебя жалко, но ты нужна мне».
«Тебе нужна я или моя забота? Кого тебе жальче, меня или
себя?»
«Мне жалко себя».
 «Тогда я не приеду».
Так я поняла, что я сильнее. И  не  приехала, потому что я
могла пожалеть и  проявить сочувствие, даже когда мне самой
больно, но  не  могла принять то, что я сильней. Я перестала
верить в  тот момент, что он меня любит… Потому что как
можно любить океан и  не  любить, когда в  океане шторм? Как
можно любить природу и не любить дождь, любя солнце? Люди
хотят только хорошей погоды, словно забывают, что дождь
появляется, потому что вчера на  солнце испарилось много
воды, и  без дождя земля иссякнет  — не  будет ни цветов, ни
зелени. Настроение женщины меняется, как погода. Если у  нее
дождь, нужно подойти обнять, постоять под дождем. Это
просто… Но  мужчины в  большинстве своем редко это
понимают. Обычно они рассуждают с  эгоистической позиции:
«Если она со мной несчастна, значит, не любит, и на самом деле
ее держит рядом только корысть». Или просто уходят
от  женщины с  мыслями: «Приду завтра, когда погода будет
хорошая». Невозможно покорить женщину, не  покорив шторм
в  ее душе! Рано или поздно, если женщина доверится, она
покажет свою бурю. И  мужчина нужен ей, чтобы защитить ее
саму от  этой бури саморазрушения, чувств и  эмоций,
с  которыми она не  может совладать… Я решила показать вам
два своих рисунка, чтобы вы поняли.

Она достала из  сумочки и  показала мне свою Бурю, свою

Погоду, свой Шторм.
Эти два арта были совершенно другими. В  них ощущалась
и  радость, и  наполнение, и тепло, и  холод, и  познание, и  боль.
Еще — принятие себя и непринятие себя другими. Эти рисунки
были странными, так как воедино сливались десятки
совершенно разных эмоций, которые, в  рамках моего
представления о мире, не должны проявляться одновременно.
—  «Как можно любить океан и  не  любить, когда в  нем
происходит шторм?» Эти ваши слова… Рисунок об  этом  — я
увидел.
— Он глубже, но и об этом тоже.
— Только мужчина, нашедший смысл, способен на то, чтобы
принять шторм океана, который любит, — заключил я.
Она подумала:
— Так и есть.
—  Тема любви… Понимая себя  — понимаю другого. Любя
себя  — люблю другого. Познав себя  — не  бегу прочь, познавая
другого.
Мне показалось, что ее глаза засияли. Однако женщина
не улыбнулась, ее лицо не выражало никаких эмоций, когда она
сказала:
— Да. Я рада, что вы поняли. Мы уже говорили об этом ранее,
но я вижу, что теперь вы глубже проникли в смысл этих слов.

Какое-то время мы молчали.

— Какой у вас был секс? Искренний, глубокий? — спросил я.
—  За  восемь лет брака у  нас никогда не  было проблем
с  сексом, хотя мужа это очень удивляло, и  первые полгода он
говорил, что все пройдет. Секс  — это способ коммуникации.
Искренний, да.
—  Не  чувствуете ли вы внутри себя, что встретили его в тот
момент, когда ему нужна была помощь, когда вы были ему так
необходимы? Как вы могли бы считать после.
—  Мы дружили, прежде чем у  нас возникли отношения. Он
находился в  поисках, но  в  бытовом плане у  него все было
хорошо, он мог выбрать любую, но  не  колебался ни секунды,
когда понял, что у него есть шанс быть со мной.
—  Вы не  поняли мой вопрос, как странно… Может быть, я
лучше задам его позже, когда придет время.
—  Он был в  поисках в  тот момент, да. Я помогла ему
вспомнить его мечту о полетах и воплотить ее.
Как удивительно, впервые за  все наше общение она
не  поняла истинного смысла моего вопроса, или… не  захотела
понимать? Но почему, ведь он так очевиден?
— Когда моя сестра потеряла мужа, она была убита горем, —
медленно произнес я. — Она начала осознавать, анализировать
те ошибки, которые делала, находясь с ним. Начала корить себя,
и  ее чувство вины вылилось однажды в то, что она нашла себе
мужчину, с которым восполнила все, чего недодала когда-то при
жизни своему мужу. Ей необходимо было закрыть этот
гештальт. Она делала для него то, чего раньше не позволяла себе
никогда.
Ее муж тоже умер не только от  болезни, как все мы думали
раньше, а  от  того, что потерял свой смысл жизни, когда родил
сына, дочь, построил огромный дом, всех обеспечил, занял
на  работе высокую должность. Однажды, за  несколько месяцев
до  смерти, он сказал мне: «Если была  бы возможность все
изменить, я  бы все изменил». Свою потерю смысла он начал
топить в  алкоголе после работы, это был его крик о  помощи —
в тот момент ему требовалась новая цель. Новый смысл.
Жаль, что тогда вас не было в моей жизни, не было со мной
Франкла и меня сегодняшнего… Быть может, все обернулось бы
по-другому, если  бы мы зажгли в нем новый смысл. А болезнь,
подобно падальщикам-стервятникам, накинулась на  него
именно тогда, когда он начал умирать изнутри. С  его
заболевание люди выживают; и  врачи говорили, он должен
выжить, потому что все условия для этого созданы: самое
лучшее оборудование, лекарства, все качественное и  дорогое.
Доктора — специалисты. Все вокруг считали, что он выживет…
Но  вот незадача  — он не  боролся! Ему незачем было бороться
за  жизнь. В  последние недели перед его смертью сестра
приносила фотографии детей  — он их даже не  узнавал или
смотрел с  полным равнодушием. Он не  хотел ничего и  никого
видеть  — просто умереть. И  вот в  другом мужчине моя сестра
обнаружила своего бедного мужа, которого недокормила,
недогрела, недоберегла. А  он воспользовался этим  —
воспользовался и «слил все в унитаз».
— Супруг оставил ей письмо?
— Нет.