Вячеслав ПРАХ

Грубый секс и нежный бунт

Философия страсти
Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

© Вячеслав ПРАХ, 2021

Чувственная проза о  том, о  чем принято молчать. Вячеслав Прах в  своей

уникальной манере создал роман, который смело можно назвать философией
страсти.
История о мужчине и женщине. Она — его Муза, его вдохновение. Источник сил
и  душевных противоречий. Его привлекает в  ней все  — каждая клеточка тела
и  безграничный простор разума. Между ними нечто больше, чем страсть.
Но любовь ли?

12+

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

 Оглавление

Грубый секс и нежный бунт

Прелюдия
Акт 1. Грубый секс
Послевкусие
Акт 2. Нежный бунт
Акт 3. Ренессанс
 Прелюдия

Всем нужен секс. Одним в  большей степени, другим

в  меньшей. И  человеку необыкновенному, ангельскому, чья
натура нам кажется духовно высокой, чище крови Христа,
и  человеку обыкновенному, порочному, грехи и  изъяны
которого хорошо видны глазу.
Обладать созданием с  эфемерной сердцевиной, которая
кажется нам более духовной и невинной, чем наша, — считается
нами  же преступлением, пороком души. Мы не  привыкли
осквернять святое. Тогда как, напротив, человеком, которого мы
считаем более земным по  сути, которого есть за  что осудить,
которому есть за что раскаяться в своей жизни и о чем сожалеть,
из  чьих уст можно услышать и  грязное, и  пошлое,
и искреннее, — им мы хотим обладать. Под словом «обладать» я
имею в  виду заниматься с  ним любовью, сексом, трахаться,
лечить душу ощущениями, «сквернотворить»
и «сквернословить», заниматься сотворчеством.
Как занимательно, мы не желаем пятнать собой чистоту, мы
чтим самых первых богов  — матерей. Но… «пятнать собой
чистоту»  — насколько парадоксально это звучит, настолько
бессмысленным это является. Быть может, наши вторые боги —
отцы не  пятнали собой чистоту? Может, чистое русло реки так
и останется чистым, если в него запустить жменю рыб?
 Крест Христа  — это символ. Символ распятия чистоты,
высокой нравственности и  доброты сердечной. Предположим,
что распятие маркиза де Сада за  его романы «Жюльетта», или
«120  дней Содома» тоже было  бы символом. Символом
пригвождения ко кресту порока, безнравственности, бесчестия.
Но  в  каждом из  этих двух символов присутствует одна
связывающая деталь — это искоренение неискоренимого.
Уничтожьте песчинку пустыни Алжира, уничтожьте целую
горсть. Эти две фигуры  — всего лишь две очевидные грани
многогранной человеческой природы.
Символично и то, что христианство — религия любви — учит
нас искать чистую любовь и  стремиться к  Богу. Но  что такое
чистая любовь? Подскажите, как отличить любовь маркиза де
Сада к  проявлению своей сути, от любви Христа к  проявлению
своей сути. В  каждом из  этих двух символов присутствует
реализация себя через смысл. Но  у  каждого из  них смыслы
разные, реализация этих смыслов и  своей сути  — разная,
каждый из них силен в своей области, в грани своего таланта.
Талант — это безусловная любовь к тому, что ты делаешь.
Также это очевидные символы добра и зла, рая и ада.
Но  копните глубже, и  станет понятно, что во  всех своих
устремлениях и  смыслах нам предначертано быть судимыми.
Судимыми и  за  добро (образ Сына Божьего),
и за безнравственность, сладострастие (образ Оскара Уайльда).
Я полагаю, что девственность дана человеку не  для того,
чтобы оставаться всегда чистым, ангелоподобным и  юным
в этом мире, а для того, чтобы однажды осознать, что не бывает
любви без греха. Не бывает вина, сделанного из уцелевших грон
винограда.
 Не  бывает такой чудесной, мелодичной и  красивой,
наполненной искренностью поэмы, чтобы при этом автор
не  отдал часть самого сокровенного, самого любимого
и  важного своему читателю. Я думаю, что чистота телесная  —
это лишь чистая одежда нашей многогранной, многоликой
и  всегда разной сути. В  то время, как чистота души  — это
познание своей сути, своего предназначения, своего смысла
и Бога.
Всем нужен секс  — и  преданным служителям Ватикана,
и париям.
И  мне не  всегда понятны суждения тех людей, которые
считают, что им секс не  нужен. В  силу своих душевных
терзаний, в  силу подавления своих желаний, в  силу
непризнания себя, своего тела и  своей природы человек
доходит до  высшей формы безнравственности  — остановить
собственный рост: не позволить прорасти на плодовитой почве
натуры зернам собственного смысла, а  затем зрелым плодам;
остановить природу, остановить свои устремления. Остановить,
чтобы жить в  плену, чтобы жить без цели и  надобности. Это
всегда приводит к  бессмысленности существования,
к  обесцениванию всякого тонкого стебля, прорастающего
из  почвы вожделения других, к обесцениванию зрелых плодов.
В самом худшем случае — это приводит к пьянству, разгульному
образу жизни, к приспособленчеству и самоубийству.

Я заметил, что зачастую люди, которые стремятся к смыслу,

которые живут собственными идеями и  воплощением их
в  жизнь, гораздо сексуальнее людей со  схожими умственными
и  физическими данными, но  живущими бесцельно. И  эта
сексуальная энергия чувствуется за  версту, одурманивая,
опьяняя, затрагивая большинство клавиш чувств.
Я глубоко убежден, что секс  — это путь к  познанию самого
себя. Потому как сексуальные фантазии и  желания человека —
одна из сторон его многоликой сути и масштаб его личности.

Внутри человеческой души уже много веков горит — и будет

гореть до тех пор, пока жив сам человек — пожар войны добра
и  зла. Бога и  дьявола. Морали и  аморальности. Чести
и  бесчестия. Так было во  времена древнегреческого философа
Платона, жившем между 427  и  347  годами до  нашей эры,
учителем Аристотеля и  учеником Сократа. (Сам Платон заявил
однажды миру: «Бог в  нас самих». ) Так было и  во  времена
Уайльда, маркиза де Сада, Уильяма Шекспира, Байрона
и многих других. Сохранилось это и по сей день.
В  каждом из  нас в  силу опыта, в  силу жизненной мудрости
и  религиозных убеждений формируются понятия добра и  зла,
света и тьмы. Часто под гнетом потерь, с лужей пролитых слез
по  поводу какого-то, даже самого незначительного,
человеческого проступка мы нарушаем баланс этих двух чаш
весов и  перекладываем крупицу убеждений из  одной чаши
в другую. Хороший пример целому поколению — Булгаков и его
произведение «Мастер и  Маргарита»: есть кое-что намного
опаснее и  страшнее дьявола  — это сами люди. Миллионы
читателей по  всему миру полюбили это произведение
и  поселили в  душе эту мысль, переложив однажды крупицу
из чаши в чашу. Так формируются наши представления что есть
добро, а что есть зло.
 Мы можем понять, что нет зла в  похоти, в  содомии — если
это не  наносит ущерба ни тебе, ни другому человеку, если это
помогает раскрыть себя и  грани своей эфемерной материи.
И  мы можем увидеть зло, уничтожающее не  чью-то душу,
а  твою собственную  — в  трусости, в  ненависти, в  разрушении
самого себя. Процитирую сильнейшие строки из  Уальдовской
«Тюремной исповеди», которые живут в  моей душе: «Я должен
до  конца уяснить для себя, что ни ты, ни твой отец, будь вас
хоть тысячи, не  смогли  бы погубить такого человека, как я,
если  бы я сам не  погубил себя, и  что никто, будь он велик или
ничтожен, не может быть погублен ничьей рукой, кроме своей».
Однажды я осознал это.

Сначала погибает твой дух, а  затем все вокруг способствует

тому, чтобы вслед за ним умерло твое тело.
Я всегда буду защищать хорошего человека, какими  бы
извращенными ни казались другим грани его натуры.
Я никогда не  встану на  сторону подлеца, который пытается
очернить хорошего человека (в  силу непринятия его самим
собой), какими  бы благородными при этом ни казались его
побуждения.

Искренность  — это самая красивая и  откровенная форма

выражения в  искусстве. Искренность настолько прекрасна,
божественна и  чиста, что, даже если человек совершил
непростительный для остальных грех, он, не  позволив себе
уничтожить себя  же, выстояв перед уготованной ему участью,
может муками страдания и  искренностью сотворить свое
признание, и  человечество проникнется его честностью,
откровенностью и станет значительно мягче в своем приговоре.
Потому что через искренность грешника мы способны понять
и  принять самих себя, как это случилось с  гением позднего
викторианского периода, которого погубила любовь.
А вернее он сам себя погубил любовью.
Искренность  — это лучшее, что я видел в  своей жизни.
Искренность  — самое прекрасное, что может случиться
с  художником: нет творчества без искренности, нет
в отсутствии искренности души.
От искренности до жизни, наполненной смыслами, чудесами
и  любовью, бежит много дорог, но  все они неизбежно
и неизменно приводят именно туда.
От  скрытности и  двоедушия до  бездны дорог гораздо
меньше, но  все они так  же неизменно ведут к  потере вкуса,
трусости и душевной гибели.
 Акт 1. Грубый секс

Мы познакомились с  ней задолго до  того, как встретились

на  борту этого самолета, отправляющегося на  Лазурный берег.
Она никогда не была в Ницце, а я никогда еще не был так близко
к  ней, как сейчас. Близко не  в  плане расстояния, а  в  плане
жажды, в  плане познания ее, в  плане безудержной страсти.
Если  бы я мог остановить время, я  бы его, не  задумываясь,
остановил, посмотрел на  нее и  занялся  бы с  ней любовью.
Не отрывая взгляда от ее глаз…
Мы занимались с  ней любовью каждый день.
На энергетическом уровне. Даже в момент нашей встречи, когда
я подошел к ней, чтобы робко поцеловать ее тонкую, худощавую
руку, которая издавала аромат, подобный аромату чайной розы,
я почувствовал в  себе непреодолимую страсть к  ней. Несмотря
на  ее мужа, стоявшего по  правую сторону, который все время
улыбался мне своей белоснежной улыбкой. Мне казалось, что он
видит насквозь мой порок, мое желание, мою необузданную
энергию. Но, как выяснилось позже, он ничего не  видел
и не чувствовал, кроме самодовольства и самолюбования.
Он был славный, харизматичный и обаятельный, а иначе он
не  смог  бы расположить к  себе всех тех людей, которые
окружали его изо дня в  день. Расположить, поработить
и  сделать частью своего общества. У  него было много друзей.
Но  не  было ни одного друга. Он был весел, бодр и  полон
энергии, но не такой энергии, которой был наполнен я. Он был
успешен, в  меру красив, ярок, но  в  то  же время абсолютно
неприметен. Он был звездой одного вечера, одного мгновения,
одной истории. Долго гореть у  него никогда не  получалось…
У него не имелось того вечного огня, присущего людям, которые
улыбаются гораздо меньше, но  заявляют о  себе
на  энергетическом уровне гораздо сильнее. Он был прекрасен,
если смог завоевать такую, как она. Он был богат…

В этой части истории не будет ни одного диалога. Ни одного

имени. Ни одного дня. Только страсть.

Она  — воплощение шедевральности, если описать кратко,

всего в  нескольких словах. Воспринимая ее, как произведение
искусства, как великий шедевр, я  бы, тем не  менее, никогда
не сравнил ее с Моной Лизой. Она больше похожа на женщину,
собранную из  осколков образов других женщин, которых я
встречал на  протяжении своей жизни. Она соткана из  всего
ароматного, если воспринимать парфюмерию, как искусство,
а ее — как часть искусства.
Я улавливал запах ее тела настолько сильно, что он сводил
меня с  ума… Я не  мог разобрать цвет ее глаз. Он менялся
каждый раз, когда я не  сдерживал свой энергетический поток
в  ее сторону, свой смерч, свое цунами. Ее глаза казались
зеленоватыми, серыми, а когда посмотришь на нее со стороны,
когда она с  кем-то разговаривает и  не  улавливает на  себе мой
взгляд, мерещилось, что они карие.
 Она была похожа на  величайшую модель всех времен,
на величайшую актрису: о, как она играла! Как будто не играет;
как будто этой ролью, этим образом недоступной,
безразличной, с  каменным сердцем, женщины, живет все
время… Ее пухлые губы в моих фантазиях отождествляли нечто
такое, от чего у меня внутри все вздрагивало, от чего мое горло
принималась ласково душить неведомая сила, темная сила.
Неугомонная сила, пошлая и  грубая, но  когда начинала
отпускать — нежная, мягкая, расслабляющая… А затем снова эта
мощь, эта похоть, этот неконтролируемый порыв овладевал
каждой частицей моего тела, и я, как раб, повиновался ему…

Когда я видел ее  — я был не  собой. Не  тем, кого во  мне
видели все окружающие, в  том числе ее муж. Я был
проводником, а  дьявол ногами топтал мое тело, чтобы
предстать перед ней обнаженным.
Что  же в  ней такого? Она была невинна и  чиста? Не думаю.
Она была святостью, порожденной самыми страшными
грехами, включая прелюбодеяние, душевное убийство,
воровство чужого влюбленного сердца? Возможно. Очень
возможно.
Когда она говорила  — простите меня, святоши и  ханжи,
безбожник я, пантеист… — мне хотелось достать свой твердый
пульсирующий член, поставить ее на колени и засунуть ей в рот.
Чтобы ее мягкие пухлые губы, которыми она так сладко говорит
мудрые и  достойные речи, нежно обволакивали мое
пульсирующее в  ее рту величие. В  этот момент мне хотелось
не отводить от нее взгляд и чтобы она даже не вздумала отвести
свой! После ее ласковых и  умелых ласк, я был убежден, что
мужской инструмент у  нее во  рту  — это неотъемлемая часть
композиции, которую рисовала моя фантазия. Если
воспринимать ее, как художественное творение, этот образ
подходил ей гораздо больше, чем образ благородной девицы
с  изящной дамской сигаретой в  пальцах, загадочно
выпускающей клубы густого дыма.
Потом я бы, как истинный джентльмен, подал ей руку, чтобы
она поднялась с  пола… Я  бы снял с  нее роскошное шелковое
платье, которое еще сильнее подчеркивало ее безупречную,
ведьмовскую фигуру. Я бы посмотрел на нее, слегка смущенную,
но еще не полностью обнаженную, посмотрел на нее так, будто
все о ней знаю, взял бы ее за пальцы и безмолвно попросил бы
расстегнуть мою рубашку. Затем снять ее с  меня. Чтобы
предстать, явиться перед ней таким  же чистым, таким  же
уязвимым, как она.
Я  бы молча попросил ее поцеловать ладонь моей правой
руки, она  бы мне повиновалась. И  целовала  бы с  закрытыми
глазами мою ладонь, потом запястье… Я бы в это время гладил
ее теплую щеку. Когда она открыла глаза, мы бы уже стояли без
одежды, без мыслей, без прошлого и  будущего, полностью без
всего.

Нежность… Я ее обнимаю. Просто обнимаю, как самую

любимую женщину обнимают любящие мужья, просто так, без
намеков на секс, без извинений за причиненную боль.
Я чувствую мурашки на  ее коже  — без каблуков она ниже
меня и  прижимается своей щекой к  моей груди. Я чувствую ее
энергию, я полностью поглощаю ее, даже не притрагиваясь к ее
святыне, к  ее мраку, к  ее загубленному раю… Я чувствую, как
она наслаждается моей энергией, как она пропускает ее через
себя, как она дышит ею, как вздрагивает  — она еще никогда
не  встречала дьявола в  таком молодом, робком, скромном
и тихом человеке.
В тихом омуте мои черти жгут ее душу на костре.

Я очнулся, но  теперь я ее не  обнимаю, а  вхожу в  нее

на  вытянутом деревянном столе с  белой скатертью, все вокруг
улыбаются, пьют шампанское, расхваливают свои достижения,
кичатся приобретенными богатствами. Они не  видят нас,
потому что я и  она — мы — стоим на том  же самом месте, где
стояли в  первые минуты знакомства. Смотрим друг другу
в  глаза. Наши тела рядом с  этими людьми. Наши тела  —
красивое ничто…
Я чувствую ее, как никогда в  своей жизни. Я целую ее
нижнюю губу, ее подбородок, ее длинную изящную шею, я
целую ее правое ухо. Затем нос и  глаза. Дьявольские зелено-
черные глаза, глаза греха, бездны, потерь. Глубокие… Глубже
большинства глаз в этом зале. Она видела боль, она знала боль,
через познание боли она пришла к  тому, что называет сейчас
счастьем. Но она не знала меня! Я — ее одурманенный рассудок,
ее отрава, ее алкоголь. Я — ее экстаз, ее оргазм, ее сладкий ад.
Она понимала, на  что я способен, с  первых секунд
знакомства. Она видела всех моих демонов внутри. Я целовал ее
груди, нежно покусывая соски, я знал, что заберу ее душу
и оставлю только пустое тело. Мне это нужно, без этого я — не я!

Я очнулся… Я пьян, я не помню ничего, я не знаю себя и кем

я был. Я жадно кусаю ее ягодицы. Одну за  другой. Я
прикладываю свою горячую щеку к  ним  — о  боже, как они
прекрасны!  — и  чувствую неописуемое блаженство внутри. Я
провожу указательным пальцем по  ее пояснице. Нет, по  ее
безупречности, по ее идеальным изгибам, по ее женственности,
по  ее тайне. Я не  вижу ее лица, но  я на  миллион процентов
знаю, что это именно она и  что она позволит мне сделать все,
что я только пожелаю с  ней сделать. Я вхожу во  врата Эдема
и меня снова встречает дьявол…
Я беру ее грубо, как только могу. Во мне просыпается зверь, я
хочу ее разорвать, придушить, чувствовать пальцами силу ее
зубов. Ее укусов. Я хочу, чтобы она нежно посасывала мой
палец, я представлю, что это мой второй член — от этого я еще
безумнее, сильнее, страстнее…
Я достаю палец из  ее рта, аккуратно вхожу им туда, куда
позволяют входить не  каждому; они считают, что это не  самое
благородное место для путешествия  — напрасно! Это место  —
часть нее, я хочу ее полностью — и буду брать без разрешения,
потому что она мне «по  кайфу». И  теперь все мое тело
вздрагивает от  наслаждения, в  глубине души я кричу от  боли,
от  сладкой боли. Жаль, что у  меня нет трех членов, чтобы
каждым из  них ее осквернить. Ее полюбить. Ее познать.
И  украсть все, что только можно украсть. Все полностью.
Одновременно. У нее не будет от меня тайн: я — ее тайна. Я —
хранитель ее тайн.
Я не  вижу ее, но  взрываюсь в  ней, я умираю в  ней, я
испытываю такое блаженство, какое после трехдневной жажды
не испытывают пьющие воду. Я умираю. Оживая, возрождаясь…
Я в  ней оставляю себя и  все то, чем я являюсь! Это страшно
приятно, это дьявольски невыносимое безумие. Она чувствует
меня. Я — есть она. Она — есть я.
После… Из  нее капает на  пол то, что я в  ней оставил. А  я
в это время нежно обнимаю ее, как первую юношескую любовь,
робко и  искренне, как ласковую девчонку, с  которой впервые
случилась близость. Глажу ее волосы. Заставляю ее привыкать
к  моим рукам. Я хочу, чтобы она к  ним привыкла. И  понимаю,
что наши тела слишком тесны, слишком просты, слишком
бесполезны.
Я целую ее на прощание и отдаю мужу.

Ницца

Я знал, что она будет лететь именно на  этом самолете.

Потому что по-другому быть и не могло, только не в этот день…
Я сидел в  хвосте самолета и  не  видел, как она вошла, какое
место заняла, но  я был уверен в  том, что сейчас она духовно
близко, дышит мне прямо в лицо. Я ощущал жар ее тела, я мог
прикоснуться к ее пересохшим губам. Я мог утолить ее жажду.

Я очнулся…

В  руках я крепко держал черный кожаный ремень и  нежно

водил им по ее ангельскому лицу, она глотала мой орган, нежно
посасывая его, без единого укуса, профессионально, будто это
была профессия всей ее жизни, даже больше — призвание души.
Время от времени она закрывала глаза и опускала правую руку
к  отравленному источнику. Она возбуждалась от  того, что
доставляла мне удовольствие. Кайфовала от того, что я желал ее
удушить, застегнуть ремень у нее на шее, сделав из него петлю.
Придушить… ослабить… смотреть в  глаза. Мягко провести
указательным пальцем по  ее щеке.. Она видела это желание
в моих глазах, держа во рту то, чем я хотел достать до ее бездны,
сжечь все ее святыни и  на  этом пепле заниматься с  ней нежно
любовью.
 Я бросил на  пол ремень, она что-то увидела в  моих глазах,
что-то такое, что заставило ее остановиться. Она смотрела
и ждала.
Я подал ей руку. Она послушно повиновалась и  встала
передо мной.
Я сказал ей, что она самая святая, самая привлекательная
и  недоступная в  мире шлюха. И  после меня в  ней не  останется
ничего святого. Ничего! Я оболью своей спермой каждую стену
храма ее души, каждую икону, каждый догмат, каждого бога. Я
стану для нее идолом, она будет, стоя на коленях, меня любить.
Будет меня желать снова и  снова, когда я начну сжигать все ее
прошлое, все ее настоящее, все ее будущее. Когда я стану
непередаваемым, неописуемым мгновением, о  котором
не будет знать никто. Только она.. И ее тело, лишенное в тот миг
души!
Ее тело — ничто, каким бы прекрасным оно ни было.

Я понимал, что через боль она не  почувствует меня. Лишь

через сладость, грубую нежность, нежную муку она ощутит то,
чем я являюсь, а я поглощу ее, как Сатурн своего сына.
Я входил в  нее мягко… Она лежала на  спине и  смотрела
в небо. Я смотрел на ее пупок и мне хотелось провести по нему
пальцем. Я гладил ее твердые, торчащие, идеальной, чуть
вытянутой формы соски, мне казалось, что если я попробую их
на  вкус, то из  них польется сладкое молоко. Я приник к  ее
правому соску… как горький мед.
Целовал ее губы и  гладил лицо. Целовал ее лоб, ее нос, ее
ухо, ее шею. Я вдыхал ее волосы, я каменел и понимал, что мое
тело мне не  принадлежит, оно повинуется неизвестному зову.
А я чувствовал себя давно вне его.
 Я сказал: «Посмотри на  меня!» Она открыла глаза, словно
после пробуждения, и взглянула на меня так, словно не узнала,
словно забыла мои черты. Затем вспомнила и повиновалась, ее
глаза повиновались мне. Я кайфовал от  ее блаженства. Оно
отражалось в  ее глазах, в  ее губах… Это невозможно было
скрыть. Она была вне времени и полностью во мне.
Она вздрагивала от  того, как я проводил по  ее сонной
артерии указательным пальцем. От  того, как ласково я
прикасался к ее соску. Я смотрел в ее глаза и видел ее смерть, ее
перерождение, ее — другую. Возможно, такой ее не видел никто.
Нет. Точно не видел!
По  моей спине пробежали мурашки, в  глазах на  мгновение
потемнело. Кажется, я был на  грани жизни и  смерти. На  грани
наркотического прихода… Она не  кричала от  сладости, она
лишь громко дышала, растворившись в этом мгновении.
Я заглянул ей в  глаза, кажется она все поняла… Но  я все
равно произнес: «Сейчас я наполню твой рот своей спермой,
а ты проглотишь все до последней капли». Ее глаза были полны
согласия, они принимали меня полностью. Меня — то, что под
моей кожей.
Я достал из  нее член. Продолжая мастурбировать,
приблизился к ней. Она в это время легла на бок и открыла рот.
Я закрыл глаза и  бурно закончил эту яркую, будоражащую,
дьявольски-божественную картину прямо в  ее рот. Я мог
представить, как Амедео Модильяни, дописав свое творение,
попросил свою натурщицу, музу и страсть в одном лице, Жанну
Эбютерн, проглотить его… я мог  бы это представить, моя
фантазия — мой дар и богатство, но в тот момент я не думал ни
о чем. Сначала было мгновение полета, безмятежности, затем я
перестал что-либо ощущать. Не  чувствовал ровным счетом
ничего. Словно проснулся. В тот миг женщина была мне больше
не  интересна, хотя всем своим нутром я понимал, что буду
поглощать ее тело, а  затем и  душу целую вечность. Целую
вечность я буду вынимать из  ее тела своими длинными
худощавыми пальцами ее сущность. Ее скрытую от  чужих глаз
тайну. Ее саму — грешную, настоящую… Я посмотрел ей в лицо.
Она послушно проглотила мою сперму и  высосала из  головки
остатки, последние капли, как я приказал. Нет, как я велел. Она
проглотила и их, а затем поцеловала мой обессиленный орган.
Я побежденный, я опустошенный лег возле нее. Она
улыбнулась мне, глядя на  мой профиль. Мне захотелось ее
обнять и  поцеловать ее маленькую макушку. Мне захотелось,
чтобы она уснула у меня на груди…

Явь

Мы остановились в  апартаментах на  Английской

набережной, недалеко от отеля «Негреско». Пили апельсиновый
сок на  террасе, глядя на  бирюзовые воды шумного
Средиземного моря. Она сидела у  меня на  коленях и  говорила
о  том, что Ницца прелестна  — ее очаровал этот дивный,
шумный городок на юге Франции у подножия Альп.
Я рассказывал ей о  городе, нет, деревне, которая пленила
мое сердце, о  месте, которому я посвятил свою книгу «Отель».
О  горном поселке, расположенном всего в  десятке километров
от Ниццы, откуда открывался невообразимо изумительный вид
на  побережье Средиземного моря, на  соседние деревни,
на  величественные Альпы, верхушки которых были покрыты
снегами.
 Альпы  — моя страсть. Она  — моя страсть… Мне хотелось,
чтобы однажды они встретились друг с другом.

Сен-Поль-де-Ванс  — эта, как называют сами французы,

коммуна, была построена в  далеком VIII веке, когда жители
Средиземноморья настолько устали от  регулярных атак
сарацин, что ушли в  горы и  соорудили там оборонный пункт,
«каменное гнездо». Так было легче защищаться от  враждебных
племен; место стало их надежным укреплением, убежищем.
Я рассказывал ей о  том, как знаменитые французские
художники 20-х годов прошлого века приезжали в эту деревню
из  столицы моды и  отдыхали от  городской суеты. Они
останавливались в легендарном отеле «Золотая голубка» и часто
расплачивались за  вино, крышу над головой и  веселье своими
работами.
Сейчас в  этом отеле можно насладиться полотнами Пабло
Пикассо, Утрилло, Марка Шагала, который, кстати говоря,
прожил свои последние годы в  Сен-Поль-де-Вансе и  велел
похоронить его на  местном кладбище. Сейчас это место
таинства, искусства, самобытной элегантности, ибо эстетика
средневековых сооружений, каменных строений, увитых
розами и  бегониями, завораживает своей первозданной,
уникальнейшей красотой и богатой историей.

Целуя ее длинные пальцы, я говорил ей, что люблю их, а сам

в  это мгновение думал о  том, как здорово было  бы завтра
(если  бы представилась такая возможность) остановиться
на ночь в «Золотой голубке». И там заниматься с этой женщиной
любовью до  самого рассвета наших темных заблудших душ,
в стенах, где в свое время Пабло Пикассо упивался мгновениями
своей бурной и  страстной жизни с  очередной натурщицей или
любовницей, что зачастую одно и то же.
Натурщица, отдающая часть себя для искусства, не  может
не  быть любовницей художника, ибо обладание ее душой
и телом — это часть процесса.
О, сколько женщин было у  Пикассо! Ольга Хохлова, его
первая жена, русская балерина. Она  — Близнец по  гороскопу,
он — Скорпион. Или Франсуаза Жило, Стрелец — сама не менее
великая художница, написавшая книгу «Моя жизнь с  Пикассо»
и  однажды сбежавшая от  Пабло из-за его постоянных гуляний.
Сбежала она вместе с  двумя их детьми: Клодом и  Паломой.
В 1990 году ее наградили Орденом Почетного легиона за труды
в качестве художника, писателя и борца за права женщин.
Знал бы Пикассо, какая великая птица выпорхнула однажды
из  его рук, чтобы написать историю своим полетом! Впрочем,
быть может, она была ему больше не нужна, посте того, как он
пресытился ею. И  сотни других женщин, которым он
признавался в  любви, выпивал до  дна и  выбрасывал каждую
из  них, как пустую бутылку из-под виски. Разный вкус, разное
опьянение от  них… Интересно, каково это  — быть великим
полотном у  ног прекрасного мира, или быть ногами у  великих
и не очень полотен? Мне кажется, Пабло всегда было мало! Его
страстность, жажда жизни, к  женщинам, к  искусству. Когда
постоянно пьешь и почти никогда не пьянеешь… О боже, как же
это знакомо.
Жаклин Рок  — последняя любовь Пикассо. Он женился
во  второй раз, когда умерла Ольга Хохлова  — до  этого не  мог
в  силу брачного договора, который Ольга до  самой кончины
не  желала расторгать. Ему было семьдесят девять, а  молодой
и  никому неизвестной Жаклин  — тридцать четыре. Она
не  знала ничего о  нем в  момент знакомства. Жаклин Рок,
плачущая женщина, Рыбы… За  семнадцать из  двадцати
прожитых вместе с  Жаклин лет Пикассо не  рисовал никого
из натурщиц, кроме нее одной.
Быть может, она — первая любовь?
Они познакомились в  керамической мастерской, когда ей
было двадцать семь, а  ему семьдесят два. Она была
неблагородного, по  меркам тех годов, происхождения,
разведенная, растила свою дочь в одиночестве. Он говорил, что
никогда не ляжет в постель с женщиной, у которой был ребенок
от другого.
Что ж, Пабло не остался верным этому принципу до конца.
Когда я смотрел кино «Прожить жизнь с  Пикассо», то
испытывал неоднозначные чувства. Я одновременно
восхищался виденьем и  глубиной художника, его отношением
к  жизни, к  сексу и  удовольствиям, а  с  другой стороны
не  понимал, был  ли он счастлив, живя в  постоянном
необузданном желании обладать всеми и  каждой. И  мне
не  пришлось по  вкусу показанное в  фильме обращение Пабло
с  сыном, который работал у  него личным водителем  — не  то,
что хотелось  бы повторить по  отношению к  моему
собственному сыну. Он мэтр. Ему простительно все. Великий
Пабло Диего Хосе Франсиско де Паула Хуан Непомусено Мария
де лос Ромедиос Сиприано де ла Сантисима Тринидад Мартир
Патрисио Руис-и-Пикассо…
Я бы ни за что не запомнил его полное имя.

Я спросил у нее, чувствовала ли она в момент нашей первой

встречи, как глубоко я в  ту секунду был в  ней? Я спросил,
почему источником своей телесной страсти невозможно
коснуться души и  почему все пытаются? Дева… Зеленоокая,
ангелоглазая, невинная, но  пахнущая развратом, пламенным
желанием. Я спросил, было  ли с  ней такое раньше, когда душу
готов продать за  то, чтобы повалить человека на  стол
и  до  глубины души любить, самой необузданной, самой
животной и самой громкой любовью, так любить, чтобы отдать
всего себя без остатка, чтобы забрать ее всю и  не  оставить
ничего для другого? Нежно и  по-девичьи обнимая меня, она
ответила: нет. Ее муж застрелился  бы от  горя, узнав, что в  эти
сутки я буду делать с  его бриллиантом, с  которого он так
неустанно и  преданно сдувает пылинки. А  может быть,
нашел бы и застрелил меня. Но мне в тот момент было плевать.
Я сказал ей, что хочу ее немедленно.

Мы лежали на  шелковых простынях цвета золота. Дева…

Никогда  бы не  подумал, что смогу растопить сердце каменной
и холодной для всех Девы. Каменная, холодная… нет, она лишь
создает иллюзию ледяной, безразличной ко всем, недоступной
и  недосказанной. Я трахал ее  — святую и  гордую  — на  самых
приятных нежных простынях. Хотя… не  так грубо: я ласкал ее
тело, и  под ласками я подразумеваю поцелуи, мои холодные
губы, которыми я касался ее горячей, даже огненной груди. Я
целовал, а  затем вдруг останавливался и  смотрел на  ее сосок.
Потом ей в  глаза. Она, возможно, думала, что я что-то
вспомнил, но на самом деле в этот момент я не думал ни о чем,
кроме нее. Мне просто хотелось сказать без слов, что она  —
самое чудесное мгновение, что она  — самый сладкий на  свете
грех. Что из-за нее я однажды буду гореть в  аду, если вдруг
поверю в  ад, или стану молить прощения у Бога… Хотя, скорее
всего, после нее меня ждет именно ад, нет, вернее  — без нее.
Если однажды она скажет мне: «Больше не надо».
Три убийственных слова: «Больше не  надо». Я буду
проклинать ее мужа, если из-за него она однажды решится
на убийство, на предательство, обрекая меня на ад — жизнь без
ее тела, без ее сути. Без ее глаз. Сосков. Лепестков. Без ее
натуры, без ее идеальной фигуры. Без ее голоса. Без губ,
которые больше не  будут шептать мне в  полночь, что «хуже
лицемерия и  ханжества только безграничная человеческая
глупость — глупость жить жизнью других, а не собственной», без
губ, которые перестанут ласкать мое властное, пульсирующее
достоинство и принимать мою горячую белую кровь, мой код.
Я смотрел ей в глаза и говорил, что не прощу предательства:
«Ты моя, и точка». «Ты моя» и «ты самая нежная, самая вкусная,
самая красивая сука». Я не  знаю, почему называю ее иногда
сукой, она ведь ангел, она святость, она вдохновение, она
музыка, она самый леденящий душу огонь. Извини за  суку.
Может быть, потому что иногда от  этого блаженства, от  этого
невообразимого удовольствия и  эйфории хочется встать перед
ней на  колени. Лизать ее руки, целовать постоянно ее пальцы
и  благодарить, что она со  мной и  никуда от  меня не  убежит,
по  крайней мере сегодня. Она не  сука, но  я еще никогда
не  испытывал такого, чтобы слезы выступали на  глазах
от неконтролируемой бури внутри, я не такой. Просто она…

«Можно я тебя поцелую?»  — вдруг спросил у  нее. Не  знаю

зачем и  не  знаю, как эти слова вырвались из  моих губ вообще.
Это самый нелепый и  неразумный вопрос. «Можно»,  — она
игриво улыбнулась.
 Можно! Я закрыл глаза и  очень медленно и  не  до  конца
прикоснулся к  ее губам. Дрожь пробежала по  телу. Почему эти
губы такие? Почему мое… Нет, это слишком громко, не  нужно
громких слов. Почему я выбрал именно ее? Ту, которая никогда
не  станет моей и  никогда не  пожелает променять свою
бриллиантовую неволю на  сладкую свободу. Свободу, где с  нее
не будут осторожно сдувать пылинки, а будут и нежно, и грубо,
и  по-животному… изо дня в  день. И  ласково, осторожно, как
будто в первый раз.
Не  променяет, я уверен, в  этом. Но  мне этого и  не  нужно
сейчас.

Вдох! Я вошел в  нее… Вспомнил слова Ренуара, когда

настырные незнакомцы что-то спрашивали у него о живописи.
Он говорил: «Я не  занимаюсь живописью. Я занимаюсь
порнографией». Эти слова так близки мне. Я не пишу работы, я
занимаюсь порнографией.
Но сейчас я занимался ею. Я гладил ее бедра. Затем ягодицы.
Ее упругие, твердые ягодицы; я столько раз представлял, как
раздвигаю их и вхожу в ее морок, расположенный по ту сторону
эдема, заговорить о котором она бы посчитала постыдным; как
лишаю ее девственности, а  быть может, и  нет… Эта мысль
возбуждает меня еще сильнее, и  я начинаю активнее входить
в  нее, пылать в  ней, сгорать в  ней, глядя в  самые красивые
на  всем белом свете глаза. Глаза цвета драгоценного камня,
бирюзы — именно сейчас.
Я целую ее губы. В этот раз приникнув полностью, касаясь ее
языка. Мне хочется мягко водить рукой по ее лицу. Я поправляю
ее волосы и глажу щеку. Через мгновение она уже с закрытыми
веками страстно посасывает мой большой палец, прижимая
к лицу мою ладонь, ласково прижимая, будто ей дорог каждый
палец. Я еще сильнее проникаю в нее. Я начинаю превращаться
в  зверя, вернее, он начинает завладевать моим телом. Мне
хочется развернуть ее спиной, толкнуть вниз и  войти глубоко
и грубо, сжав изо всей силы ее волосы в кулаке.
Я вхожу. Сжимаю. Она начинает кричать. Мне хорошо. Нет,
мне божественно. Если  бы можно было застыть в  этом
мгновении, я бы многое отдал. Очень многое, но не все…
Я понимаю, что еще миг, и взорвусь. Меня разорвет гранатой
страсти, осколок неконтролируемого желания нежно ранит
меня. Еще секунда… Я прижимаю к себе ее спину, ее поясницу,
ее ягодицы  — ох, эти возбуждающие, манящие ягодицы,  —
литрами кончал  бы в  ее морок… В  конце я притиснул ее всю
к себе и громко прошептал в ухо: «Я хочу. Скажи, что я лучший».
«Ты лучший»,  — повинуясь, тихо сказала она. После чего я
вытащил свой влажный от  ее доверия ко мне и  неподдельного
искреннего желания посох, поставил женщину на  колени
и  наполнил ее рот. Она в  этот момент послушно и  невинно
смотрела мне в  глаза. Затем проглотила. Все до  последней
капли.
Чуть позже мы разговаривали о Ренуаре…

Площадь Массена в  тот день была невероятно пуста

и  немноголюдна. Ницца — одна из  множества моих сердечных
привязанностей… Я рассказал своей любовнице, нет, женщине,
в  которую я сегодня был так жадно влюблен, о  том, что
легендарная площадь названа в  честь Андре Массена,
военачальника, который принес своей армии много побед. Нас
окружали терракотовые дома, а в центре знаменитого фонтана
«Дю Солей», или «Солнце» возвышалась величественная
мраморная фигура Аполлона.
Мы целовались с  ней у  этого фонтана. Она  — безымянная,
олицетворявшая собою страсть в  самом первобытном, можно
даже сказать, животном виде, — однажды невзначай проронила,
что не  любит целоваться. Но  тогда я забыл об  этом, ибо мне
эгоистично хотелось ею обладать: ее губами, ее запахом, ее
телом. Ее раскрывавшимся, как бутон розы, пороком. Аполлон
в  центре фонтана, олицетворяющий Солнце, возвышающийся
над Меркурием, Землей, Венерой и Марсом — он прекрасен, как
и я рядом с ней…
Время от  времени она смотрела на  мужское достоинство
Аполлона и улыбалась.
Я рассказал ей о том, что фонтан, у которого мы целовались,
спроектировал архитектор Альфред Жаньо еще в  30-х годах
минувшего века, но  из-за войны его установили на  площади
Массена лишь в  1956  году. Затем Аполлона перенесли
на  окраину Ниццы, потому что статуя, мягко сказать, смущала
путешественников и  жителей города своей откровенностью.
Но в 2011 году ее вернули на свое законное место.
Одинокие трамваи около фонтана, тихо, но  уверенно
мчащиеся от Галереи Лафайет, придавали городу особый шарм,
свою личную атмосферу. Она, моя дивная развратная спутница,
рассказала мне об  узких улочках Лиссабона, где нужно
прижаться к  стене и  закрыть глаза, чтобы пропустить трамвай
и не умереть. Я улыбнулся, подумал, что шутит.

Мы зашли в  Галерею Лафайет, чтобы присмотреть для нее

вечернее платье, однако после часа бессмысленных блужданий
(ей ничего не  пришлось по  вкусу) покинули магазин и  зашли
в местное кафе выпить по бокалу бургундского вина.
Я признался своей нежной и  ласковой кошке, что меня
абсолютно не  впечатляют работы великих французских
художников, только их жизни, только их личности и склад ума,
души. Редкое исключение  — Пабло Пикассо, ибо его работы
не  имеют стиля и  почерка, их нельзя оценить, их невозможно
отнести к  какому-то одному конкретному жанру. Особо
покорили меня его автопортреты в старости, на закате жизни —
насколько они безумны и уродливо прекрасны! Если посмотреть
на  другие его автопортреты, сделанные в  юности, в  зрелом
возрасте и наконец — в глубокой старости, то можно подумать,
что он сошел с ума.
Человек, который не разбирается в искусстве, смело назовет
Пикассо безумным шизофреником, либо гением, чья
гениальность недоступна и чужда для простого смертного.
Мы не говорили о ее работе, о моей работе. Мы не говорили
о  ее муже, о  ее детях, о  ее жизни, о  моей жизни. Мы говорили
только об  искусстве, ибо этот город, как и сама Франция, были
пропитаны искусством, расслабленностью и  влюбленностью  —
хотелось быть героями бурлеска.
Я признался ей, что в  Ницце мне хочется лишь заниматься
любовью, пить вино, говорить об искусстве и снова заниматься
любовью…
Я сказал, что у нее очень красивые глаза. Это ее смутило. Она
упомянула, что ее любимый город Франкфурт-на-Майне. Я,
честно признаться, ничего не  разобрал из  ее описания города
и  восхищенных слов, все бессовестно прослушал, потому что
любовался ее губами и желал пить их здесь и сейчас.
Я беспардонно прервал ее дивный рассказ поцелуем.
 Мы лежали, глядя друг другу в  глаза. Обнаженные, горячие,
красивые и  слегка опьяненные. Она спросила, получится  ли
у меня снова, после недавнего акта… Я ответил, что, даже если
не получится, я хочу полежать голышом возле нее, я хочу обнять
ее горячее тело, прижать его к себе и целовать самые красивые
на  свете губы. Целовать ее соски, шею, гладить волосы, просто
хочу питаться ее красотой, изяществом. Ее таинством  —
таинством, посвященным в  этот момент только мне одному.
И ее энергетикой.
Я гордился собой, что смог влюбить ее в  себя и  обладать
такой прелестной женщиной. Она ничего не  говорила о  своих
чувствах, я у  нее и  не  спрашивал: зачем что-то говорить, если,
занимаясь любовью, наши тела и души все расскажут за нас?
Когда я закончил целовать ее груди и  открыл глаза, то
заметил, что белладонна моя уснула. И  я не  стал ее будить
своим законным вторжением. Хотя мог и  был  бы очень прав…
Напоследок я лишь провел по  ее губам своим самым грубым
и  нежным пальцем, насколько мог осторожно, чтобы
не  разбудить. Внезапный внутренний порыв, что был подобен
зову, зову дьявола, заставил меня взять в  руку пенис
и мастурбировать на ее сонное беззаботное лицо. Она мне очень
нравилась, она меня возбуждала. Открывая самые безумные
и  недоступные ранее грани меня. Грани моей скрывавшейся
долгое время натуры, моего второго «я».
Мне было немного жаль, что она всегда была покорной,
безнравственной, всепоглощающей. Иногда мне хотелось,
чтобы она мне противилась, останавливала меня. Чтобы
не  позволяла мне все, но  я брал  бы это силой. Иногда мне
хотелось, чтобы брала она — и, будучи сверху, любила меня…
 Я пил апельсиновый сок, стоя на  балконе и  глядя вниз
на  Английскую набережную, а  затем  — на  море. Самолеты то
приземлялись, то уходили в  небо. Здесь на  Променаде можно
было бесконечно любоваться парящими в  небе железными
птицами, они были так близко, что казалось, вот-вот, и  они
пролетят у тебя над головой.
Мы решили ближе к  вечеру, когда спадет солнцепек, взять
покрывало, бутылку вина и  посидеть на  черном галечном
пляже, к  которому льнут синие буйные волны холодного
Средиземного моря. Ницца так чудесна и чиста… Этот город —
влюбленность моей молодости. Когда я нахожусь далеко от него,
одно слово «Ницца» вызывает внутри меня необъяснимый
трепет. Я часто задаюсь вопросом: «Смогу ли я здесь жить?», —
и часто слышу ответ: «Смогу!»
Когда мой средиземноморский лучик проснулся, я обнял его
и  нежно поцеловал. Лучик удивлялся моим перепадам
настроения, словно мое тело  — это проводник, и  несколько
совершенно разных мужчин постоянно меняются местами.
Она сказала, что я могу быть нежен, как нежен осенний
ветерок к  падающей листве, которую кружит в  танце, а  могу
быть груб, как свирепое, голодное животное. Она не знает меня,
она только знает, что я выбрал ее…

Она призналась мне, что могла противиться и  одержать

победу в  том зале, когда я впервые поцеловал ее руку, и  я
самодовольно улыбнулся. Не  могла! По  необъяснимому
убийственному велению сердца-души-разума она сама,
оголившись перед хищником, полезла бы в его открытую пасть
на  верную гибель. Какую  бы маску она ни носила, какой  бы
холодной и разумной ни была.
Разум  — это ничто перед лицом страсти. Как ничто  —
телесная страсть перед лицом вечной необузданности.
Осудит ли меня кто-то? Да мне уже плевать. Вряд ли человек,
избежавший расстрела, как, допустим, Достоевский, мог жить
с  мыслями: «А  что обо мне подумают люди?» В  день
несостоявшегося расстрела Достоевский писал: «Жизнь  — дар,
жизнь — счастье, каждая минута могла быть веком счастья».
В  какой-то момент я перестал делить мир на  «правильно»
и «неправильно».
А она… та самая минута, ставшая веком счастья.
Благодаря резолюции Николая I  Достоевский остался жив,
ему было всего двадцать семь на  момент возможной казни.
Состав преступления прекрасен: «антиправительственная
болтовня».
Как чудно жить в «свободе слова».

Мы сидели на  покрывале у  шумных волн, от  моря веяло

вечерней прохладой. Покрывал взяли два: на  одном уселись,
вторым я укутал ее, когда ей стало холодно. Мне не  хотелось
строить планы на жизнь, мне не хотелось думать о завтрашнем
дне, о работе, о реальном мире.
Хотелось обнять ее плечи, услышать звон хрустальных
бокалов, поцеловать ее губы. Поцеловать шею. Выпить сухое…
Я не  понимал себя. Я не  понимал, почему не  могу просто
смотреть на  нее, как на  обыкновенную женщину, не  желая ее,
не  пьянея ею. Почему каждый раз у  меня пробуждаются
противоречивые желания: сделать ее своей личной сексуальной
рабыней, обращаясь с  ней небрежно и  жестко; сделать ее
богиней, прикасаясь нежно и  с  уважением; трахать ее, как
самую конченую путану, для которой этот акт — один из тысячи,
которая за  свою жизнь проглотила столько спермы, сколько я
не  выпил вина; заниматься с  нею любовью изысканно, как
с истинной глубокой красотой этого мира. Как угодно, но только
так, как велит внутренний зов.
Почему я не один, почему меня так много?
Я ничего не  понимал, а  она ничего не  объясняла, когда я
делился. Она говорила, что это нормально. Что все
замечательно. Я ей верил…

Последний акт. Последняя близость перед долгой разлукой.

Последняя настолько удивительная и  приятная сердцу песня
перед скорой глухотой  — мне так казалось. Кем  бы я ни был,
кем  бы я ни хотел показаться, я уже влюбился в  эту женщину.
Влюбился, как выяснилось позже, в  то состояние, в  котором
пребывал, находясь с  ней. И  я боялся, что мне будет больно.
В  глубине души боялся и  загонял это чувство внутрь себя. Я
не хотел думать об этом нынешней ночью.
Дева…
Порочная, красивая, необычайно вкусно пахнущая  — я
чувствовал себя Жаном-Батистом Гренуем, мне нравился запах
ее кожи. Ее природные феромоны. Я жадно вдыхал каждую
клетку ее тела: начиная с шеи и заканчивая бедрами, особенно
тем, что было между ними. Я нюхал абсолютно все, я кайфовал
от  аромата всех частей ее тела  — от  запястья руки до  ануса.
Меня не  волновало, что правильно, а  что нет. Меня волновала
только она и  мои ощущения от  нее. Она поначалу была
напряжена, затем доверилась мне и  расслабилась. Я пообещал,
что не  буду делать больно без ее согласия, не  предупредив
заранее.
Я чувствовал, как она боится. Я чувствовал, что она
совершенно не  готова к  этому шагу. Я всем своим нутром
питался ее страхом, понимал его, и  это доставляло мне особое
удовольствие. Садизм? Возможно. Но  больше  — желание
обладать. Желание познать и  попробовать все. Желание взять
эту женщину полностью, осушить до  краев. И  не  оставить
ничего после себя. Обладать, да!
Я сказал, что сейчас аккуратно смажу ее клоаку
охлаждающим кремом и  не  буду вторгаться без
предварительного массажа…
Все прошло аккуратно, нежно, эстетично. Я не  стал ее
разрывать, не  стал давать волю чувствам, чтобы заполнить ее
анус своим семенем, я просто осторожно дотронулся до  тех
мест, в  которых была кромешная тьма, куда манила
неизвестность, стремление познать, обладать и  оставить свой
отпечаток. Но  не  стремление разрушить, заполнить собой,
сжечь дотла, причиняя вред. Нет.
Все было нежно. Недолго. И с поцелуями. Я целовал ее губы,
гладил ее лицо. Возможно, ей было не  совсем удобно
разворачивать ко мне голову в этой позе, но тем не менее, она
отвечала взаимной нежностью и лаской.
После этого она ненадолго покинула меня, а  я не  стал
кончать. Не  хотелось. Затем, когда она вернулась в  спальню, я
покинул ее…

Перед сном я сделал ей массаж всего тела, чтобы она

расслабилась. Чтобы отблагодарить за  то, что позволила мне
собой обладать. Я, как колыбельную перед сном, рассказывал ей
о садах Клода Моне в Живерни. И что герой одной моей книги,
серийный убийца, сжег дотла эти сады, потому что посчитал,
что великий художник хотел бы этого больше всего после своей
кончины. Он, творец, безмерно любил свои сады, как я люблю
познавать мир, познавать себя через людей, познавать свои
самоощущения…
Спустя какое-то время я понял, что она уснула. Я укрыл ее
одеялом. Затем достал из  мини-бара бутылку виски, большой
граненый стакан и  тихо, чтобы ее не  разбудить, отправился
на  балкон  — праздновать завершение этого чудного,
незабываемого дня.
Когда почувствовал, что уже пьян, я разбудил ее поцелуями.
Она спросонья целовала меня, целовала так, будто мы
простимся на вечность, и каждый ее поцелуй словно говорил: «Я
не хочу тебя покидать, но так распорядилась жизнь, которую мы
с тобой выбрали»; «Я не хочу снова тебя терять, а потому целую
так, чтобы никогда не  жалеть, что в  эту ночь я недоцеловала,
недолюбила тебя, мое мгновение, мой век счастья»; «Если ад
и существует, то, поверь, что мы уже в нем — целуя не тех, кого
хотелось  бы целовать, даря себя тем, кто нас возьмет,
но никогда не раскроет».
Мы уснули в объятиях друг друга.

Исчезновение

Наутро я проснулся в одиночестве.

Она тихо встала примерно в 5 утра, приняла душ, собралась
и  вызвала такси в  аэропорт. Ее рейс был в  8:30. Не  разбудила,
но оставила записку…
 «Мне с тобой хорошо. Буду помнить. Люблю».

Любит… За  что? Почему? И  зачем любит? Мы ведь

целовались, занимались любовью, трахались, спали, обладали
друг другом, мы ведь эгоистично желали друг друга. Где тут
любовь, Дева моя? Влюбленность… Но  в  глубине души я был
безмерно счастлив прочесть последнее слово, оно было
не  свойственно ей, а  вернее, ее разговорной речи, и, если она
так написала, значит в  тот момент именно так почувствовала,
открыла это в себе.
Я наслаждался ощущением того, что и  я открываю в  ней
новые грани.
По  ее стопам я пошел в  душ, затем, позавтракав в  кафе
напротив Английской набережной, отправился на  такси
в аэропорт.
Мой рейс улетал в 13:30.

До встречи, Ницца! До встречи, влюбленность, Дева моя!

Послевкусие

Моя влюбленность в Деву разрушала меня некоторое время.

Я постоянно думал о  ней. Мне трудно было настроиться
на  работу, трудно собраться с  мыслями и  жить той жизнью,
которой я жил до нее.
Я понимал, что ей от  моей влюбленности ни холодно, ни
жарко. Что в  это время она завтракает или ужинает, или
занимается любовью/сексом со  своим мужем и  не  вспоминает
обо мне. Моя влюбленность в  нее  — единственный лишний
и никому ненужный элемент в этой истории, из-за которого эта
«минута, ставшая веком счастья» оказалась с привкусом горечи
и душевной боли.
Если  бы не  это, я  бы повторял и  повторял ту минуту. Снова
и  снова! Пока не  встретил  бы влюбленность, столь
величественную и  необъятную, что она смогла  бы затмить
собой все.

Я идеалист: мои взгляды на любовь утопические (вернее, их

считают утопическими те, кто привык соглашаться на меньшее,
как они себя называют  — «знатоки жизни»), мои идеалы
недостижимы и  неразумны для тех, кто узнает о  них,
и в каждый промежуток жизни — они всегда разные.
Я всю жизнь ищу то, чего пока не встречал.
Я сам дам определение любви, когда познаю бездну, намного
масштабнее, глубже и  безграничнее, чем я сам. Эти выводы я
сделал после того, как однажды встретил человека столь
неординарного и  оригинального в  своих рассуждениях, что,
если бы я писал книгу или историю об этой личности, то дал бы
ей название «Забудь, какой я была вчера».
Признаюсь, она сама его придумала, но я поддержал.

И да, у этого человека тоже был свой Идеал.

 Акт 2. Нежный бунт

С этой личностью, с этой женщиной, явившейся из ниоткуда

так спонтанно  — настоящий кирпич с  красивым бантом,
падавший с  небес на  голову, но  на  самой макушке решивший
застыть на  месте,  — было о  чем говорить, было о  чем спать.
Всегда. С  ней можно было просто разговаривать и  получать
настолько яркий умственный оргазм, что сексуальность ума
больше никогда не подвергалась никаким сомнениям.
Ум сексуален. Это правда.

Мы познакомились с ней случайно, когда я заказывал кружку

хорошего немецкого пива в  одном удивительном кафе возле
озера. Это была Москва… Большая и шумная, но в этом месте —
маленькая и тихая.
Она сидела за столиком, пила лимонад и смотрела на озеро,
а когда заметила меня и взглянула мне в глаза, вдруг спросила:
«Вы наблюдатель?»
В тот миг мне подумалось, что все наше знакомство сведется
к тому, что мы выпьем, улыбнемся друг другу, расскажем какие-
то «интересные» истории из  жизни, быть может, увидим
обнаженные тела друг друга, насладимся ими и  забудем обо
всем так же спонтанно, как произошла эта встреча.
Но я еще никогда так по-крупному не ошибался! И кирпичу,
застывшему на  макушке моей головы, не  суждено было
вернуться обратно на небеса.
Мы разговаривали с ней о многих вещах. Если не обо всем. Я
беседовал с  ней на  такие темы, которые не  обсуждал ни с  кем
и  никогда. Да, я наблюдатель. Не  мужчина мечты, не  писатель,
не  человек, занимающийся высоким искусством, хотя
определение Ренуара подходило мне в  наибольшей степени.
Но  если смотреть истинно, в  самую глубь: я  — наблюдатель. Я
тот, кто наблюдает и познает. Анализирует и чувствует. Всё так.
На  вопрос: «С  чего вы вообще это взяли?», она ответила:
«Это очевидно для наблюдателя».
Я даже представить себе не  мог в  какой океан вынесло мой
плот.

Мы заговорили о  красоте  — мне показалось, что женщина,

которая разглядела во мне наблюдателя, в ней разбирается.
Я спросил:
—  Как вы считаете, внешняя красота человека может быть
отражением красоты его души, и  напротив: уродство  —
отражением внутреннего уродства?
—  А  что вы полагаете красивым?  — ответила она вопросом
на вопрос.
—  В  самом обыденном и доступном понимании — красивое
лицо.
Она пожала плечами:
—  Понятие идеала красоты возникло в  древней Греции
и менялось неоднократно на протяжении истории человечества.
В  средние века женщины выбривали себе высокий лоб, сейчас
делают пухлые губы, в  индейских племенах для красоты
увеличивают кольцами шею и  вставляют предметы в  губы
и  уши… Знаете, я считаю, что внешность человека с  возрастом
все больше становится отражением его образа мышления,
чувств. Выражение лица, взгляд — да, являются зеркалом души.
Но  красивым люди считают разное. Кто-то видит красоту
в  Ренуаре, а  кто-то предпочитает современное арт-искусство.
О вкусах не спорят.
Ее было необычайно интересно слушать… В  тот момент,
когда я впервые увидел ее, мне показалось, что она похожа
на  Деву — своей стройностью, своими пухлыми губами, своим
образом. Но  это было лишь первое впечатление, обманчивое;
и  после того, как я услышал ее голос, увидел ее манеру
поведения, то, как она пила лимонад, я понял, что ошибся.
Мне не хотелось больше ни в ком находить Деву, потому что
насколько знакомство с  ней получилось роковым
и незабываемым, настолько же — губительным и болезненным.
Если убрать из  меня всего одно качество, вынуть его из  меня
и  уничтожить  — а  именно влюбленность, неконтролируемую
влюбленность в  человека,  — я мог  бы быть прекрасным
любовником и  прожигать свою жизнь, наслаждаясь прелестью
женских тел и  порочной чистотой их душ. Но  если вынуть
влюбленность, то, полагаю, страстности такой  бы я лишился —
это уже был бы не я.
—  Забавно, что вы заговорили о  Ренуаре. Я вижу красоту
в личности Ренуара, в  его биографии, она для меня интересна,
познавательна и  даже местами поучительна, я нахожу красоту
в том, кем он был, но не в его работах. И другие художники меня
интересуют по  схожему принципу. Я изучаю их биографии,
истории их жизни, их путь. Но  их произведения мне
совершенно не  интересны. Пусть даже меня считают
безнравственным.
— Я так не считаю.
— А в чем находите красоту вы? — обратился я к ней.
Что-то в ней было такое, чего не выразить словами — такое
чувство, словно видишь человека, смотришь в  него, но  в то  же
время не  видишь ничего. Очень трудно оказалось заглянуть
в  нее, и  этому было только одно объяснение: она не  хотела,
чтобы я в нее заглядывал. Почему?
—  Нужно подумать… Если мы говорим о  людях, то,
несомненно — в чертах характера, таких как уверенность в себе,
в  своем выборе, в  своих целях. Мне нравится, когда человек
умеет принимать решения, в  нем чувствуется спокойствие
и  верность своему выбору. Внешне это может проявляться
во  взгляде, в  походке, в  жестах, отчасти — в  фигуре. Я считаю,
что заплывшее жиром тело  — это неуважение к  себе. А  если
брать внешность, то кривой у  человека нос или ровный  —
не имеет для меня никакого значения. Красота внутри человека.
Я, как и  вы, изучала биографии, но  люди столько раз
переосмысливают свой жизненный опыт… Если  бы я писала
книгу, в ней было бы несколько непохожих друг на друга линий
жизни, и  только в  конце стало  бы ясно, что все эти линии
принадлежат одному человеку, а не разным людям.
—  Да, вы правы. Особенно в  том, что касается
переосмысления. Я раньше даже боялся менять свою систему
ценностей, мне казалось, что я всегда должен хранить ей
верность. Но  со  временем понял, что именно таким образом
происходит человеческий рост. В случае со мной это выражается
в  том, что в  моих книгах появляются мысли, противоречащие
друг другу, я будто спорю с  самим собой и  своими прежними
взглядам. Кстати, я в  каком-то роде писатель-порнограф.
Не  думаю, что вы читали мои книги, хотя их можно найти
в каждом книжном Москвы.

Я ненадолго замолк, а  затем понял, что хочу задать этой

таинственной женщине, явившейся из  ниоткуда, один давно
волнующий меня вопрос:
— Как вы считаете, когда человек свободен, не в отношениях,
но  в  нем очень много сексуальной энергии, стоит  ли ему
постоянно выплескивать эту энергию на  других людей, чтобы
получать удовлетворение, или нужно направлять ее
в  творчество, работу, не  давая ей касаться тех, кто оказался
рядом?
Она мазнула по мне взглядом.
—  Забавно, я сама сейчас изучаю эту тему. Секс  — это все-
таки про совместимость личностей, а иначе «о чем мне с тобой
трахаться?»
Я улыбнулся:
— Тоже смотрел этот фильм.
—  Я считаю, что секс в  мозгу. Чем глубже и  многограннее
человек, тем ярче и эмоциональнее секс.
В  этот момент с  моим телом начали происходить странные
вещи. Внутри появился трепет, некое… наполнение. Член
затвердел. Я сам и  не  понял, с  каких это пор секс появился
в моем мозгу. Мысленно я сказал себе что-то вроде: «Ну почему
этот человек  — женщина? Почему не  мужчина, с  которым
можно холодно и  отстраненно порассуждать о  вещах. Без
эрекции, без желания владеть чужим телом».
 —  В  мозгу? Не  знаю, возможно. У  меня по-другому: самый
яркий и  запоминающийся секс всегда случался с  теми, с  кем
поговорить было почти не  о  чем, а  заниматься любовью — это
все.  — Я на  секунду прервался, потом добавил:  — Странно все
это рассказывать незнакомому человеку…
— Секс для мужчины и женщины — это совершенно разные,
хоть и комплементарные, дополняющие потребности. Женщина
порой хочет отдаться, быть желанной, хочет, чтобы ее взяли.
Мужчина наоборот  — хочет взять. Как только женщина
становится слишком агрессивна в своем сексуальном желании —
мужчина сбегает. Нормальный мужчина, не  невротик. Если
грубо, но  правильно сформулировать мысль: ему хочется
трахать,  — из  ее уст это слово прозвучало сексуально,  —
а  не  быть трахнутым. Из  этого следует, что сексуальная
энергия  — вовсе не  энергия. Это потребность. Энергии
в  человеке может быть много, но  за  ней стоят нужды
и  мотивация. Обилие сексуальной энергии у  женщины  — это
потребность быть желанной в  разных ипостасях: в  роли
миловидной и  нежной девочки, развратной шлюхи или
обольстительной искусительницы. Женщина находит себя
в  стольких ролях, сколько она в  состоянии увидеть в  себе.
Поэтому сексуальная энергия — это масштаб личности.
Я ощутил, что все во  мне откликается на  ее слова. Она
не  боится говорить прямо и  открыто, она не  стыдится быть
собой… Это было неописуемо красиво, в ее словах я нашел для
себя истину.
Она немного помолчала, затем продолжила:
—  Мужчина хочет разнообразия. Ему скучно каждый день
надевать одну и ту  же одежду, употреблять одну и ту  же пищу.
Сегодня ему хочется девственницу, а  завтра шлюху. Чем
энергетически сильнее мужчина, тем бо́льшим количеством
«типажей» он желает обладать. Мужская сексуальная энергия —
в  обладании; таким образом он обретает для себя
подтверждение своей силы. Это и  мотивация, и  потребность.
Обычный мужчина может довольствоваться одним типажом,
одной ролевой моделью. Мужчина, чья личность масштабна,
хочет разнообразия. Вот только готов  ли он увидеть в  одной
и  той  же женщине, которая живет рядом с  ним, и  шлюху,
и скромницу? И готова ли она быть для него разной?

Тем временем мы прогулялись к озеру, где никто не мог нас

услышать. Я старался контролировать свое тело, ибо внезапно
вставший орган мог вызвать некоторый конфуз.
— Если вы будете писать об этом книгу, предлагаю название:
«Забудь, какой я была вчера»,  — сказала моя незнакомка
со стаканом лимонада в руках.
Она была очень стройная, высокая, всего на  несколько
сантиметров ниже меня; темные волосы, ровная осанка.
Взгляд… пронзительный взгляд, словно это она берет меня,
а не я ее.
Я почувствовал между нами разницу в  уровне интеллекта,
в  уровне самообладания, в  возрасте. Она выглядела старше
меня лет на пять-семь. Ее загадочность, ее ум пленили меня.
— Название покупаемое, — улыбнулся я.
—  Секс  — это про принятие,  — сказала она после паузы.  —
Когда женщина достигает оргазма, то получает его
от  ощущения, что ее взяли и  приняли в  ее роли. Мужчина
испытывает оргазм в  силу своей уверенности, что он обладает
такой «новой ролью», новой фигурой в  его жизни, данным
типажом женщины. По  своей сути сексуальный акт  — это акт
взаимного принятия, а безусловное принятие — и есть любовь.
Я удивлялся тому, как спокойно она говорит о сексе. Обычно
эту тему обсуждают шепотом и в близком кругу, а не в полный
голос с человеком, которого видишь первый раз в жизни.
—  Тут внутренний вопрос звучит так: «Любишь  ли ты меня
настолько, чтобы увидеть и  принять, желать меня в  разных
ипостасях? Я хочу реализоваться и  в  своих самых темных,
и  в  самых светлых ролях, готов  ли ты безусловно принять их
все? Желаешь ли ты их все?» — развила она мысль. — Как я могу
узнать, что мужчина желает меня и  в таком проявлении тоже?
Только, когда я вижу, что он хочет меня! Все остальное — слова.
А  вот доверие зачастую требует доказательств, люди
проявляются в  действии. Эта область самореализации  — секс,
половой акт, обмен энергиями  — нуждается в  подтверждении
(ты готова отдаться мне такому? ты готов взять меня такой?).
И  если мы имеем в  виду отношения с  одним человеком,
близость, любовь, то секс  — это сотворчество. Мужчина может
сколько угодно говорить, что принимает меня разной,
но на деле это выглядит так: «Дорогая, ты же серьезная взрослая
женщина, что за мини-юбка?» И в этот момент я понимаю… Как
вас зовут? Впрочем, не важно… Я понимаю, Автор, что такой он
меня не  хочет, такой он меня не  принимает, такой он меня
не  любит и  не  готов взять. А  любит  ли меня человек, который
готов принять только ту часть меня, которая ему импонирует?
Нужны  ли мне такие отношения, где мужчина любит во  мне
что-то одно, отвергая другое? Вот тут мы и  возвращаемся
к  любви и  масштабу личностей. Если мужчина готов вместить
лишь крошечную часть меня, моей энергии, моей сути  — он
мне мал.
 Она назвала меня Автором, ей не важно имя… Откуда в ней
столько познаний? Кто она?
—  Чувствую себя Дорианом Греем рядом с  лордом Генри
и  Бэзилом в  одном флаконе… не  знаю, читали  ли вы или нет.
Это очень странно.  — Я находился в  некоем замешательстве,
ибо… Ибо!
—  Я понимаю, что вы хотите спросить. У  меня очень
большой и  трудный жизненный опыт. Я не  боялась жить,
любить, вскрывать себя, как консервную банку, чтобы добраться
до  сути. С  детства я была наблюдательной, возможно, поэтому
и стала аналитиком.

Я глядел на нее, и мне казалось, она нашла все ответы на те

вопросы, которые я задаю себе изо дня в  день. Я не  мог ее
упустить. Не мог потерять.
Вдруг мне захотелось рассказать…
—  Иногда, когда человек просто проявляет ко мне доброту
и  тепло, я начинаю влюбляться в  него. Потому что этого
не  хватает. Хотя, если смотреть на  вещи трезво, этот человек
мне не  нужен, мне нужно его тепло. И  я знаю, что это не  есть
правильно  — использовать человека, чтобы согреться самому,
но другого пути не вижу. От этого я порой страдаю.
—  Знаю. Мужчины часто признаются мне в  любви и  даже
зовут замуж, но  я не  верю в  такую любовь, потому что она
вызвана лишь нуждой. В  том, чтобы я их услышала и  поняла.
Это благодарность, а не любовь.
— Безусловно. Это благодарность и потребительство. Я пишу
об утопии, мои книги считают утопией, но я верю в это. Я верю
в  великую любовь и  великую истину. Хотя еще не  встречал ни
того, ни другого.
 —  Любовь… Я считаю, что люди ищут полноты в  другом
человеке. Им хочется, чтобы был такой человек, в  котором ты
можешь поместиться весь, а не только малая часть тебя. Только
тогда, когда масштаб человека, которого ты встретил, может
тебя вместить, принять всего полностью, кажется, что это
любовь. Но  проблема в  том, что можно внезапно обнаружить,
что твой человек гораздо больше, чем ты. И ты сам вместить его
не  сумеешь. А  мы растем… Кто-то растет быстрее, кто-то
медленнее. Это истинная причина, почему люди расстаются.
«Твой» человек перестал вмещать тебя, потому что однажды ты
вырос или напротив — однажды стал слишком мал для него.

Мне нравилась она. С  каждым словом все больше. Это было

эгоистическое желание потреблять ее без остатка, но  не  тело.
А ее истины, ее идеалы, ее суть.
Слишком ничтожно — спать с такой женщиной.
— Какой у вас знак зодиака? — спросил я.
—  Я Водолей. И  да, я верю в  любовь. Я прошла долгий путь
исследования этого чувства…
Что  бы она ни говорила  — все откликалось внутри меня. Я
испытывал эмоциональный оргазм, наполняясь ею. Вникая
в смысл ее слов. Мое тело будоражили самые разные эмоции: я
хотел кричать от  новых знаний, от  радости. Делиться этими
знаниями с миром. В том числе я хотел целовать ее тело, и через
поцелуи показывать ей свой восторг!
—  …Как любить. Что такое быть любимой. Что такое быть
счастливой. Я разделяю мысль, что один и  тот  же мужчина
с разными женщинами будет вести себя по-разному. Потому что
одна женщина станет для него миром, домом, а  другая  — нет.
А  еще я считаю, что понятия «мой человек», «родственная
душа» очень размыты. Чтобы понять, кто тебе нужен, для
начала надо узнать себя. Кто я?.. Чтобы любить другого  —
научиться любить себя. Чтобы обрести счастье в отношениях —
научиться быть счастливым самому. Счастье, на мой взгляд, это
большой труд. Труд над собой.
Мы стояли у  озера. Сначала оба смотрели куда-то вдаль.
Затем я перевел взгляд на ее профиль.
Сейчас говорила только она, а я слушал.
— Люди часто в поисках того, кто поможет им узнать себя —
как в зеркале. Но, на самом деле, в таком случае в человеке они
любят только самих себя. Это потребительская любовь.
Настоящая любовь для меня рождается из  желания дать.
А  взаимность обретается, когда это «дать» и  «взять» между
двумя людьми совпадает. Вам стоит наполниться самому, чтобы
захотеть давать. Это путь через поиск нового ответа на  вопрос
«кто я?» Попробуйте посмотреть фильм «Весенние надежды»
с Мерил Стрип.
— Я посмотрю. Скажите, как вас зовут?
Она ничего ответила, но в ее глазах я прочитал вопрос: «Как
меня зовут, Автор?»
Муза…
Это было общение на  интуитивном уровне. Когда
не произносишь ни слова, но разговариваешь.

— Вы счастливы?
— Сейчас да.
Теперь она смотрела на  меня, а  я время от  времени
переводил взгляд на ее красивую, длинную шею.
—  Я счастлива, но  я знаю, что это временно и однажды мне
снова придется обрести себя заново. Я всего лишь нашла то,
какой мне нравится быть, и  стала именно такой. Если брать
в целом, то мне нравится быть разной, так же, как нравится есть
разную еду, а  не  омлет и  суп каждый день. И  эта гармония
со  своим настроением и  чувствами дает мне приятное
ощущение свободы. К слову, вам может понравиться еврейское
определение свободы: возможность самостоятельно выбирать
цель и способ ее достижения.
—  Я ценю свободу. И  не  могу без нее. Я обязан быть
свободным всегда, ибо свобода  — это часть меня… Да, мне
импонирует еврейское определение свободы,  — отозвался я
и почти без паузы спросил: — Как вы считаете, почему великий
Оскар Уайльд, с  его масштабом личности, желал обладать
подростками и  юношами, а  не  женщинами? Это ведь
нездоровое проявление сексуальной энергии. Или что это? Я
не могу понять такого. У меня бывают разные мысли и желания
относительно секса, но мне не хочется юношей и мужчин.
Еще какое-то время мы смотрели друг другу в  глаза. Два
океана, бездонных. Нет, вернее  — океан и  человек на  плоту,
в  чьих глазах живет океан. Затем она вновь перевела взгляд
за  горизонт. Мне нравилась ее невозмутимость, она никогда
не  давала оценку происходящему. Только пыталась это
объяснить. Это потрясающее качество, им могут обладать лишь
истинные профессионалы-наблюдатели.
Я таким, увы, не являлся.
В ее глазах таились ответы. Ответы, которые мне не мог дать
никто!
Я страдал от  того, что не  нашел подходящую мне истину.
От  того, что не  нашел смысл моего существования. Не  знаю,
какие боги послали ее и есть ли они вообще, но она мне сейчас
была нужна, как никогда, как никто другой…
 И она ответила вновь:
— Во-первых, педофилия развивается у людей, которые сами
психологически и  социально незрелы. Они не  осознают
в  полной мере, что уже взрослые. Это люди, не  чувствующие
свой возраст; часто они удивляются, глядя в  зеркало или
в  паспорт. Удивляются тому, что они старше, чем сами себя
чувствуют. Во-вторых, дети  — это всегда искренность, мечты,
доброта, много энергии. Мужчина не может сам родить, но ему
хочется обладать ребенком. Как ему взять его? Если есть
конфликт с  женщинами, отторжение, связанное
с  психологическими конфликтами из  детства, то тут
единственный путь для мужчины  — желать мальчиков-
подростков. Когда женщина неискренна, она не  дает мужчине
необходимую энергию, и  происходит обман: секс есть,
а  наполнения, что так необходимо мужчине, он не  получает.
Дети же не умеют врать…
Она немного помолчала. Давно выпив свой лимонад, теперь
она просто гладила пальцами стакан. Я наблюдал за ее гибкими,
изящными пальцами.
—  Гомосексуализм и  педофилия имеют разную природу;
крайне редко желание обладать детьми имеет физиологические
причины. Как правило — психологические. Которые уже в свою
очередь отражаются на  физиологии. Эти отклонения  — еще
одно подтверждение, что секс у человека в мозгу. Я не изучала
историю детства Оскара Уайльда, но  думаю, что он сам
чувствовал себя, как тот самый мальчик-подросток и  хотел
быть им.
После этого она перевела взгляд на меня:
— А вы хотели бы испытать множественный оргазм, как это
происходит у  женщин. Вас манит эта загадка, и  вы надеетесь
в сексе испытать через женщину то, что испытывает она.
Я не  знал, что ответить. Будто неожиданный удар по  лицу.
Будто залезли в мою голову, вытащили оттуда мысли и озвучили
их. Те мысли, которые я даже сам себе не озвучивал. Она права
на миллион процентов. Но откуда она это знает?
—  Откуда вы узнали? Да, постоянный оргазм, не  только,
когда кончаешь, а  всегда. Снова и снова! Много раз. Я хочу это
в себе открыть, понять…
—  Анализируют мужчины. Женщины чувствуют и  знают,  —
улыбнулась она своей загадочной улыбкой.  — Оскар Уайльд,
полагаю, хотел получить то, что было у  мальчиков-подростков
и не было у него. Его манила эта потребность, вероятно, он был
ею одержим. Он хотел обладать ими, чтобы восполнить ее. Это
могла быть сексуальная неискушенность, искренность, страх
перед меняющимся организмом, перед гормонами,
мешающими думать.
—  Кстати, Уальд был высокого роста, почти два метра,  —
заметил я. И подумал, что да, такой рост не свойственен юному
мальчишке, с которым, возможно, ассоциировал себя писатель.
—  Хемингуэй писал, что лишь с  возрастом мужчина
освобождается от  этой сексуальной жажды, этого «проклятия».
А  ведь мальчики-подростки, еще не  познавшие сексуальности,
не  так зависимы от  сексуальной энергии женщин. Возможно,
Уальд завидовал их свободе и пытался завладеть ею, восполнить
ее в  себе, так  же, как вы хотите испытать множественный
оргазм, доступный женщинам? Как считаете?
Она вновь улыбнулась.
Я хотел ее. Но  не  так, как обычно. Я хотел ее душу, нет  —
душу и  мозг, мечтал завладеть ими. Но  достать ее души своим
органом мне не удастся. Ее нет в том месте, где положено быть
душе. Положено… А с чего я взял, что она должна быть именно
там? Прошлый опыт, возможно? Я понимал, что хочу обладать
интеллектом и душой этой женщины. Во что бы то ни стало!
Желание обладать ее душой было гораздо сильнее, чем
испытать множественный оргазм.
—  Я люблю Хемингуэя, как личность.  — сказал я.  — Мне
близки его «Старик и  море» и  «Праздник, который всегда
с тобой». И мне нравится ваш ответ, как и все ответы, которые я
услышал до этого. Знаете, я с раннего возраста чувствовал в себе
сексуальную энергию. Наверное, лет с  пяти-шести. И  я
наблюдал за  собой: как происходит эрекция, как мое тело
откликается на женщин… Где-то лет в десять, точно не скажу, я
смотрел на всех женщин вокруг, на их бедра, на их груди, на их
губы  — и  хотел их. К  двенадцати, бывало, я испытывал
поллюцию, когда видел на улице, как женщина крутит бедрами.
Не  знаю, зачем все это говорю, но  это правда. И  с  детства… —
в  этот момент я думал: говорить или не  говорить, ведь это
тайна, о  которой не  знает практически никто, о  таком
не принято говорить; но все-таки продолжил: — …я слышал, как
мои родители занимаются сексом. Мне было три или четыре
года, но помню все явственно и в деталях, будто это было вчера.
Это отложило на мне отпечаток. И это мне очень мешало.
— Почему «мешало»? — уточнила она.
— Они мешали мне спать. Мне не хотелось, чтобы отец ее…
«насиловал»,  — тихо сказал я.  — Мне казалось, что матери
больно. Я не понимал, зачем это нужно.

Она внимательно выслушала, не  перебивая, а  затем

предложила прогуляться до  беседки, в  которой не  было ни
души. Но  был удобный большой диван и  изумительный вид
на озеро.
Я последовал за ней.
—  Вот тут и  кроется ваш страх, который вызывает у  вас
потребность доказать обратное. В  каком возрасте вы узнали,
что вашей матери было приятно с  отцом, что она получала
удовольствие, а не боль?
— Ни в каком, — сам того не ожидая, ответил я. Эта женщина
входила туда, куда не входил еще никто в моей жизни. Ни одна
моя влюбленность. Но  это меня не  пугало. Я сам ее туда
впустил.  — Я этого не  узнал. Я блокировал и  блокирую эти
воспоминания даже сейчас.
—  Возраст с  восьми до  двенадцати лет  — это период
формирования мировоззрения…
Первый раз, когда я ее перебил. Первый раз за  всю нашу
беседу (к  тому времени мы уже сидели на  диване и  смотрели
друг другу в глаза):
—  С  восьми до  двенадцати лет мне определенно хотелось
иметь всех женщин на этом свете.
Она понимающе кивнула, переводя взгляд с  моих губ
на глаза.
—  Вам кажется, что вы блокируете. На  самом деле, эти
воспоминания очень влияют на  вас. На  все ваше поведение.
Именно поэтому секс для вас так важен. Вы бежите от него, а он
вас преследует еще сильнее. Давайте подумаем, что тут можно
сделать… Во-первых, нужно принять сами воспоминания, страх
перед сексом. Потому что тогда, в  детстве, вы испугались.
И  тщательно скрывали то, что узнали. То, что вы услышали,
стало серьезным потрясением, но вы боялись задавать вопросы.
Табуированность этого опыта сделала его сакральным для вас. —
Она в  задумчивости поводила пальцем по  губам. — Во-вторых,
вы все время пытаетесь доказать, что вашей матери было
хорошо, повторяя поведение отца. Потому что он мужчина.
И  приближаясь к  этому страху причинить женщине боль, вы
сами себе хотите ответить на  вопрос: было вашей матери
больно или приятно? Секс приносит вам удовлетворение
и в то же время облегчение — когда вы видите, что женщине он
доставил удовольствие. Потому что в  этот момент вы истинно
убеждаетесь, что матери тогда было не  плохо, а  совсем
наоборот. А  также в  том, что «мой отец хороший, и  я, как
мужчина, хороший, ибо я идентифицирую себя с  ним. Я
принимаю себя мужчиной и принимаю свое желание сексуально
обладать женщиной».
Я чуть не  расплакался. Мне было мучительно и  приятно
одновременно. Мучительно от того, что вскрыли рану, которую
я прятал под замками в  темной бездне моего мрака. Приятно
от того, что меня поняли. Единственный человек в моей жизни,
который сумел докопаться до сути. Сумел прикоснуться к тому,
к чему не прикасался никто.
—  Если вдруг женщине плохо с  вами в  постели, то у  вас
пропадает всякое желание, вы чувствуете себя разбитым и даже
подавленным. И трудно себя убедить, что дело в ее фригидности
и  комплексах, потому что на  вас накатывает чувство вины,
словно вы узнали, что на  самом деле вашей маме было тогда
неприятно и больно, а вы, как мужчина, следуя деяниям своего
отца, поступили плохо.
Все, что я смог выдавить из себя:
— У меня нет слов…
—  Не  нужно никаких слов. Примите. Вот почему в  возрасте
восьми-двенадцати лет вам хотелось обладать всеми
женщинами. Вы всего лишь познавали мир и  искали ответ
на вопрос: как чувствовала себя ваша мать. Вы объявили войну
своему страху быть плохим. Потому что поняли, что вы
мужчина. Это маленький бунт.
—  Но  почему мне иногда доставляет удовольствие грубый
секс, когда я делаю женщине больно своей грубостью? Потому
что в  этот момент я выступаю в  роли своего отца, каким я его
видел в четыре года?
—  Все верно. Именно поэтому. Грубый секс вам нравится,
возбуждает вас, потому что через него вы доходите до  грани.
До  грани и/или удовольствие, когда этот страх/вопрос
обостряется в  вашем мозгу, то вызывает особенно острые
эмоции. Ваш секс тоже в вашем мозгу, Автор.

Я долго глядел вдаль, на  темную воду, прежде чем задать

следующий вопрос:
—  Скажите сейчас честно: вы увидели во  мне что-то такое,
что импонирует вам?
Она снова улыбнулась. И  сказала, не  задумываясь, будто
всегда знала ответ:
— Мне импонирует ваше желание творить. И узнавать.
— Неожиданный ответ, хотя очень справедливый.
Мне хотелось, чтобы она сказала что-то вроде: «Вы мне
нравитесь. Вы необыкновенны»… Я благодарен ей за честность.
—  Мужчина  — всегда творец,  — добавила она после
непродолжительной паузы.
Я медленно наклонил голову, соглашаясь.
— В моих утопических мечтах женщина — есть вдохновение.
Но я об этом начал забывать в силу того, что «бытие определяет
сознание». Я начал соглашаться на  то, что женщина, живущая
со  мной под одной крышей,  — это послушная, добрая,
хозяйственная, любящая и сексуальная рабыня. Она безусловно
была одно время моим вдохновением, я много творил, но потом
все угасло… В последнее время я выбираю женщин, с которыми
хочу просыпаться каждый день, по принципу «она меня любит,
она меня хочет, у нее красивое лицо, у нее добрая душа, она мне
подходит, она достойна меня, а я достоин ее». Со временем она
начинает готовить мне рагу и печь апельсиновый пирог, но мне
не  нужно ни ее рагу, ни пирог. Я хочу голодать рядом с  ней.
Почему?
Она ничего не  ответила на  это. Мы решили помолчать
и  послушать шелест листвы у  озера. Темнело. Холодало. Мне
хотелось ее обнять, но я не обнимал. Это был не страх, однако я
не знаю, что не позволило мне этого сделать; мы ведь чужие и,
быть может, завтра станем для друг друга еще меньше, чем
никем.
И  вдруг она сказала нечто такое, от  чего у  меня волосы
встали дыбом. Выходящее из ряда вон! Не иначе как прочитала
мои мысли…
—  Большинство мужчин желают от  женщины любви в  виде
поглаженных рубашек и  ужина, приготовленного вовремя. Вот
они и получают жен, которые гладят их одежду и готовят им еду.
На  самом деле женщина тоже выбирает, когда наблюдает, что
мужчина будет делать с  ее энергией. Каким образом будет
расходовать ее. Один построит большой красивый особняк,
другой сольет в  унитаз. От  вторых женщины уходят. Вот вы,
к  примеру, напишете роман. А  Пикассо нарисовал  бы картину.
Куда приятнее отдавать энергию мужчине, который сотворит
из нее что-то вечное.
 Она будто снова заглянула в  меня, словно знала, какой
вопрос в этот момент меня интересует больше всего.
Я не  знаю, кто она. Умеет  ли она читать мои мысли, но  то,
что она одна из самых значимых фигур на данном отрезке моей
жизни  — это факт. И  ее нельзя ни за  что потерять! Ибо я  —
художник, а она муза.
—  Мне не  нужны наглаженные рубашки и  вкусный ужин. Я
могу заказать еду на дом, либо приготовить ее сам, могу вообще
несколько дней не  есть. Еда не  делает меня счастливее.  — Я
улыбнулся и  добавил:  — Такое ощущение, будто читаю еще
не написанный роман.

Сгустились сумерки. Я последовал примеру моей

незнакомки и взял стакан лимонада; мы сидели в беседке, глядя
на утопающий в озере закат цвета Марса, становившийся в этот
миг частью озера. Время от  времени мы смотрели друг другу
в  глаза. Какого цвета у  нее были глаза? Мне кажется, темные.
Но не точно — я не смотрел на их цвет. Я смотрел через их цвет.
Сквозь него. Туда, куда она позволяла мне смотреть.
— Мне постоянно хочется заниматься сексом… — нарушил я
молчание.
Я не  стыдился себя перед ней. Не  боялся ничего, спокойно
озвучивал то, что беспокоило меня. То, на  что я не  мог найти
ответ самостоятельно.
—  Мы уже разобрали с  вами, что секс у  вас в  мозгу. Еще я
думаю, что вам не  просто хочется секса, вам хочется прожить,
испытать больше версий себя. Секс  — это область и  способ
самореализации. Я могу быть профессионалом на  работе,
чутким и  надежным товарищем для людей, нежной с  детьми,
но сексуальной, страстной, загадочной и по-своему агрессивной
можно быть только в сексе. Нельзя отдать свой талант, свой дар
прекрасно готовить, пока никто не  может отведать твою еду.
Это все та же потребность в
самореализации. Поэтому нужен человек, который захочет
«отведать», взять меня в  таком качестве. Один будет сходить
с  ума по  моим блинам с  джемом, другой будет любить мой
борщ, а, если повезет, я встречу человека, который сможет
забыть, какой я была вчера, и  увидеть меня в  новом облике,
новой роли сегодня. Я всегда разная… Но  чаще всего мужчины
любят навешивать ярлык и  не  замечать разных граней
«масштабной» женщины. Они зачастую готовы обладать
женщиной только в одной роли.
Легкое дуновение ветра всколыхнуло ее волосы, заставив
на мгновение прерваться и убрать локон с лица.
—  А  секс с  незнакомцем, секс в  полном «неведении»  — это
возможность убрать противоречивые детали из  своего образа,
обрести свободу самовыражения. Рядом с  одним человеком
трудно быть и  страстной шлюхой, и  наивной, невинной
девственницей. Думаю, у мужчин симметрично. Вам постоянно
хочется секса; однако на  самом деле человек испытывает
возбуждение от  приближающейся возможности быть
свободным в  самовыражении, свободным прожить еще одну
версию себя без учета прошлого опыта, без уже созданного
в  мозгу образа в  отношениях с  каким-то конкретным
человеком. Поэтому ваше желание  — ни что иное, как жажда
свободы и  самореализации. Чем больше версий себя вы
изобрели, тем больше версий себя вы хотите реализовать. Все
просто: вы либо ищете достаточно масштабную личность,
чтобы реализоваться вместе с  одним человеком, либо ищете
разных людей, рядом с  которыми можете реализоваться
в разных ипостасях.
Она немного помолчала, глядя на, скрывающийся
за горизонт, закат, а затем добавила:
—  Мужчину-ведро легче наполнить. А  мужчине-пустыне
нужен океан. Ну или миллион ведер воды, чтобы наполниться
энергией.
—  Вот почему у  Пабло Пикассо было столько женщин…  —
в задумчивости произнес я.
Она улыбнулась.
Улыбнулся  ли я хоть раз ей в  ответ? Я слишком серьезен.
В  моей голове все наконец начало складываться. Постепенно.
Теперь я понял, почему Пикассо менял любовниц, как перчатки.
Все, что она произносила вслух, даже то, о чем она думала —
это были мои истины, мои идеалы. Просто я о них не знал… «Я
буду искать то, что однажды найдет меня».
Она  — книга. Она  — источник. Она  — нечто нереальное,
но столь явственное и осязаемое.
—  Нужна смелость, Автор, чтобы узнавать себя,
и  любопытство. Страсть и  жажда к  жизни подталкивают
на  изобретение новых версий себя.  — Женщина поднялась
с  дивана.  — Буду прощаться с  вами. Прочтите на  досуге
Франкла.
Я не  мог поверить, что она собралась покинуть меня. Это
не должно так заканчиваться. Мне нужно что-то предпринять.
— Я не хочу вас терять, — честно сказал я.
—  Вы меня не  теряете. Завтра я с  радостью встречу с  вами
закат в это же время. До встречи!
Я хотел ее поцеловать… Глупость? Но  она так быстро
покинула меня, словно у нее были дела намного важнее, чем я.
 И только с ее уходом, когда я остался в этой беседке один, ко
мне пришло озарение…

Я всегда вырастал из женщин. Даже самая глубокая женщина

в  моей жизни, моя бывшая жена, моя бывшая муза, даже она
со  временем стала мелкой для меня. Мне больше оказалось
нечего из нее черпать, она отдала все, что имела. Я все забрал…
Это стало причиной нашего развода.
Я вспомнил наш пресный и  обыденный секс в  то время,
когда она была «глубже» меня, когда я в  ней растворялся.
А  затем вспомнил секс перед разрывом, перед тем, как мы
подали на  развод: она в  буквальном смысле готова была
заплакать от  счастья подо мной; признавалась, что никогда
не  испытывала ничего подобного. А  ведь раньше, когда я был
юным и  довольно «мелким» для нее, она порой лежала
бесстрастно, «бревном»: бери, заканчивай, я потерплю, и будем
спать. Ее фригидность являлась ни чем иным, как сигналом, что
я неподходящий мужчина, что я не столь масштабен, как она.
Я всегда вырастал из  женщин… всегда! Я понял, что яркий
секс случался с теми, с кем «не о чем было спать», ибо я любил
лишь то, что доставляю им блаженство. Подтверждая, что моя
мама также испытывала блаженство с моим отцом. Я принимал
отца и, идентифицируя себя с ним, принимал себя. Вот почему
секс с  теми, кто был «мельче» меня, оказывался настолько
ярким и приятным. Но со временем эти женщины надоедали —
когда проходила новизна.

Я понял еще то, что с  этой женщиной, несущей свет в  мою

темницу, сотканную из  холода и  мрака, будет самый
отвратительный секс в  моей жизни… если я возьму ее сейчас,
а не тогда, когда стану вселенной, размером с ее личность. Или
даже больше.
Либо я позволю себе увидеть ее в другой роли — если в свою
очередь она сможет раскрепоститься и предстать в этой другой
роли передо мной. Ведь, как она еще однажды скажет:
«Сексуальность женщины  — нагота, которая едва скрыта
одеждой».
Я помню ее слова:
—  Представим себе, Автор, что диалог  — это игра
на раздевание. Чем глубже человек, тем больше он может снять,
тем больше в нем можно обнажить. Но, если вы меньше узнали
себя, то к моменту, когда вы будете абсолютно голым, я все еще
останусь в  одежде  — и  в  этом не  будет сексуальности.
Сексуальность возникнет в  том случае, если на  мне останется
столько одежды, сколько вы сами готовы снять. Иначе говоря,
если мужчина так прост, что разгадать в нем можно лишь трусы
и  футболку, то и  женщина рядом с  ним может быть лишь
в трусах и футболке, а лучше — только в трусах, чтоб на ее фоне
он казался «сильнее». Вот почему мужчины теряют интерес,
когда сексуальный акт уже состоялся. Идеальная женщина — это
та, которую можно обнажать снова и  снова; когда она кажется
нагой, но  после секса вдруг обнаруживается, что опять есть
новая деталь, которую мужчина может снять. Настоящая
женская сексуальность требует от  женщины постоянного
внутреннего роста.
Я осознал, почему Доминик Франкон, героиня «Источника»,
не  позволяла мужчинам прикасаться к  себе до  встречи
с  Говардом Рорком, ибо Говард Рорк  — та самая личность ее
масштаба, масштаба, который она так долго искала
и  не  находила ни в  одном мужчине. Он — пустыня, требующая
ее океан.
В  какой-то момент я начал думать, что она, незнакомка
со стаканом лимонада в руках, — проводник к истине.
В какой-то момент я начал испытывать страх перед мыслью,
что она и есть истина.

Я не  мог уснуть. Не  мог не  думать о  ней. Я заставлял себя
есть, пить, заниматься привычными делами. Вдруг начал
творить посреди ночи, хотя в  последнее время я себя очень
берег, не желая подвергать состоянию вечного огня. Да и откуда
ему было взяться, если во мне осталось только одно желание —
не умереть, восполняя красивое женское тело собой?
Но  сейчас мне хотелось писать  — возникло настоящее
желание внутри, — мне хотелось говорить об услышанных от нее
истинах устами своих героев. Хотелось открыть ей дверь
к  моему творчеству. Но  когда я так думал, мне постоянно
казалось, что я открыл эту дверь еще тогда, когда она спросила:
«Вы наблюдатель?»
Благодаря воодушевлению, благодаря страсти к  жизни,
которой она меня наполнила, я написал миниатюру, которую
давно носил в голове, но все не мог вдохнуть в нее жизнь. Быть
может, на  меня повлиял наш диалог с  незнакомкой, когда мы
ходили за лимонадом…
—  Как вы относитесь к  критике: обоснованной
и  необоснованной? И  как реагируете на  оскорбления? Я
стараюсь не отзываться на голословную критику, хотя с каждым
новым случаем во  мне по  крупицам начинает прорастать
разочарование в  людях, разочарование в  скудости их ума.
Казалось бы, если ты что-то не понял или тебе не пришлось это
по  вкусу,  — пройди мимо; но  нет, они во  все суют свой нос
и начинают обесценивать.
Женщина пожала плечами.
— Большинство людей живут в своем мире, они могут понять
лишь то, что укладывается в  их коробочку. И  все, что выходит
за  рамки их правил, установок, картины мира,  — все это они
подвергают критике. Если критика адекватна, я к  ней
прислушиваюсь и  внимательно изучаю с  разных сторон  — это
позволяет мне расширять свои границы. Но  если
за  высказываниями «ты не  права, ты плохая, ты мыслишь
неправильно» стоит лишь непонимание или нежелание понять,
то я вздыхаю и иду дальше.
—  И  я прислушиваюсь к  адекватной критике, она позволяет
мне расти над собой и делать каждое следующее произведение
качественнее.
—  Я стараюсь лишний раз не  провоцировать людей, Автор,
потому что критика — это прежде всего их негативные эмоции,
иногда — крик о  помощи. Мне бывает забавно — и  я с  трудом
могу скрыть смех  — от  того, насколько люди агрессивно
защищают свои убеждения. Словно маленький ребенок злится
на  камень или на  гром за  окном. Как правило, я быстро
выясняю, где у  человека «границы», какие у  него масштабы,
и  даю ему узнать исключительно ту часть себя, которая
вписывается в  его рамки. Иными словами, когда я встречаю
человека размером с  ведро, я могу наполнить его энергией
в  том объеме, который он может усвоить, и  тогда он будет
чувствовать себя наполненным, даже счастливым. Но,
разумеется, я не  позволю ему утонуть во  мне, потому что
в  таком случае он ощутит себя на  самом дне. И  никогда
не сможет принять такое количество моей энергии.
 Мы сделали по  глотку холодного лимонада со  льдом. Она
посмотрела на мои пальцы, а затем продолжила:
—  Я бережно отношусь к  людям. Я внимательно наблюдаю
за человеком и изучаю, сколько «меня» он готов принять.

В  какой-то степени моя миниатюра «Человек в  ботинках»

была посвящена ей. Хотя даже не  так, она была моей
благодарностью.
Также я вернулся к  одному своему незаконченному
детективу…

А миниатюра — вот она.

***

ЧЕЛОВЕК В БОТИНКАХ

Марк шел по  улице в  новых кожаных ботинках и  все время

посматривал на них: то — в зеркальном отражении витрин, то —
просто опустив глаза вниз. Они неимоверно ему шли. Марку
даже казалось, что случайные прохожие замечают его
удивительную новинку, деталь, придающую ему уверенности
и солидности. Не только замечают, но и любуются ею.
—  Снимай ботинки,  — тихо, но  грозно прошипел бомж,
нахрапом хватая Марка за ногу.
От неожиданности Марк потерял равновесие и упал. А когда
вскочил на ноги, первым делом с ненавистью, вскипевшей где-
то в  солнечном сплетении, ударил бомжа носком ботинка
по лицу.
 —  Я тебя убью!  — прорычал он; зрачки его расширились,
а лицо покраснело от нахлынувшей злости.
Проходящие мимо полицейские кинулись к  Марку,
оттаскивая его от  несостоявшегося воришки. Как  бы он ни
объяснял всю нелепость ситуации, как  бы ни кричал о  своей
невиновности, как  бы ни оправдывался, его заперли на  целых
двенадцать суток в  холодной одиночной камере без окна
и  привычных благ. Единственное благо, которого его
не лишили, были ботинки…
Когда Марка выпустили, он тут  же ринулся домой, чтобы
переодеться и  принять чудесную долгожданную ванну,
о которой он грезил последние одиннадцать дней.
Но  когда он шагал по  улице, его внезапно схватили
за щиколотку… На этот раз Марку удалось сохранить равновесие
и удержаться на одной ноге.
— Снимай ботинки, — прошипел тот же самый бомж.
Марк не  раздумывая ударил его по  лицу, пытаясь
освободится от  этих грязных цепких пальцев. Воняло от бомжа
гораздо сильнее, чем от  него. Марк осмотрелся, нет  ли
полицейских рядом, а затем, когда бомж уже лежал на асфальте,
со  всего размаха пнул его по голове, как по футбольному мячу.
После такого удара любой заработал бы серьезное сотрясение.
— Это тебе за двенадцать дней, ублюдок. Чтоб ты…
Марк не  успел еще закончить яростную фразу, как
из  ниоткуда появились полицейские и  мирно сопроводили его
в  участок. На  сей раз Марк не  отделался даже крупным
штрафом, он был приговорен к двухмесячным принудительным
работам.
Освободившись, Марк устало поплелся в  магазин, чтобы
купить пинту холодного пива и  предаться обыкновенному
житейскому удовольствию, которого был лишен эти два
невыносимо трудных месяца.
—  Снимай ботинки…  — послышался из-за спины знакомый
голос.
Бомж на этот раз не лежал, не сидел, не находился на уровне
его ног. Он стоял перед Марком в своих рваных, неприглядных
лохмотьях, когда тот повернулся, едва заслышав его уже
привычное шипение.
Марк ожидал от  себя чего угодно, но  только не  того, что
произошло.
Он молча наклонился, снял ботинки и протянул их бомжу.
— Бери.
Бомж довольно улыбнулся и  начал примерять столь ценное
для него приобретение. Когда  же оборванец в  чудесных
кожаных ботинках зашагал прочь, Марк босиком зашел
в магазин и попросил пинту любого холодного пива с пеной…

***

— Добрый вечер.
Она, как и вчера, сидела на своем месте, за своим столиком,
пила лимонад со  льдом. Девушка, женщина, музыка,
элегантность, стройность, таинственность была сегодня
в легком вечернем платье бирюзового цвета. В этом платье она
казалась необычайно стройной, тонкой и  изящной.
Утонченной…
— И вам добрый.
Я присел к  ней за  столик вместе со  своим стаканом
лимонада.
 —  Когда однажды в  поезде у  Ренуара спросили о  живописи,
он ответил: «Я ничего не  смыслю в  высоком искусстве, я
работаю в  порнографическом жанре». Он не  любил мнимых
интеллектуалов, его интересовали женщины, дети и  розы. Мне
близки его идеалы… Я художник,  — произнес я и  тут  же,
на одном дыхании, добавил: — Как прошел ваш день?
—  Вы художник, да. Порнография  — крайне откровенная
форма интимности, выраженная без иллюзий. Сексуальность
возникает в  недосказанностях и  фантазиях… День прошел
замечательно, благодарю.
Она — сама недосказанность…

—  Иногда я делаю абсолютно нелогичные вещи и  не  могу

этого объяснить. — Я повертел в руках стакан, отпил из него. —
Как пример: в  одном из  детективов я неожиданно для себя
застрелил главного героя, на  котором держалась вся серия.
Непонятно зачем, этому не  имелось никаких предпосылок и,
возможно, было лишено смысла. Или вот еще: руками своего
главного злодея я сжег сады Клода Моне в Живерни, потому что
мне в  какой-то момент показалось, что мэтр хотел, чтобы его
сады отправились вслед за  ним. В  мир недописанных
произведений. И  этому тоже нет никакого логического
объяснения. Мои действия местами выглядят бессмысленными,
но  я почему-то так поступаю, иногда даже в  реальной жизни.
Порой мне кажется, что во  мне живут сразу несколько
личностей. Минимум три.
Она медленно поводила пальцами по граням своего бокала.
— Ремарк писал, что человек живет столько жизней, сколько
он знает языков. Теория Сепира-Уорфа хорошо объясняет эту
гипотезу: в каждом языке заложена своя логика. Вы поступаете
нелогично, если попытаться осмыслить совершенные поступки
через призму одной логики, логики одной личности с  единой
линией причинно-следственных связей. Но если вы позволяете
себе жить в разных «параллельных» мирах, превращаясь в граф
связей, в  хаос, а  не  в  единую логическую связку, то вы
проживаете сразу несколько жизней. И  они лишь на  плоскости
кажутся нам разными личностями. В трехмерном пространстве
вы становитесь масштабной, объемной личностью. У вас не три
личности, художник, а три измерения.
Я кивнул в раздумье:
—  Знаете, я недавно об  этом размышлял, о  том, что мне
хотелось  бы в  одной жизни прожить несколько. Несколько
разных ролей. Я даже дважды присутствовал при родах,
и  сейчас понимаю, почему у  меня была такая потребность. Я
не  могу родить. Присутствие при родах жены, поддержка,
перенимание ее боли и  утешение в  полной мере
компенсировали этот мой изъян. В глубине души я хочу рожать.
И потому я постоянно рожаю… по-другому.
Я сам удивился этим выводам, к которым подтолкнула меня
она. И  поразился тому, как интереснее становится жить, когда
начинаешь знать о себе чуть больше, чем ничего.
—  Мир, окружающий меня, становится светлее…  — только
и проронил.
— Я рада, — улыбнулась она и сделала маленький глоток.

—  Благодарю за  Франкла. Я начал его изучать сегодня,

за  чашкой утреннего кофе, и  понял, что живу
в экзистенциальном вакууме. Не находя смысла в жизни. И это
делает меня несчастным.
 —  Это первый шаг. Вы сможете увидеть больше смысла
в  моих словах, когда посмотрите на  них сквозь призму
философии Франкла. Потом я отведу вас за  руку к  другим
авторам. Вы только что узнали, что океан существует,
поздравляю вас.
Она действительно искренне радовалась тому, что в  моей
голове возник зародыш прозрения. Она возьмет меня за руку —
как же я этого хочу…
—  Я узнал о  существовании океана, когда вы спросили,
наблюдатель  ли я, и  начали давать ответы. Вы мне нужны,  —
честно признался я.
Но  на  этот раз она ничего не  сказала, лишь снова
улыбнулась. Она всегда улыбалась, будто знала обо мне все
и  даже больше того, что знаю о  себе я. Затем тихо
процитировала:

Ты веришь, я знаю,
В солнечный блик,
В небо осколков
И танец вина.
Я верю в огни
И в любимый стих,
Вдох — как моря прилив…
Не только дерьма.

— Сейчас это стихотворение воспринимается гораздо глубже,

чем тогда, когда вы показали его мне в  первый раз. Там,
у беседки.
— Хорошо, что так.
 —  Мы можем потрогать глубину стиха, только когда
потрогали и узнали глубину поэта.
Она изящно наклонила голову, не  без интереса взглянув
на меня.
— У меня есть еще:

Лишь зарыдали петли двери в мрак,

Я к ним склонилась сердцем и без сердца. А там, за дверью —
в неизвестность шаг —
Живет родной чужой, не  ведая меня, Живет ранимо, тонко,
просто так. Но  я иду, мне страшно, я иду, Остановив себя,
исчезну, пропаду
И лишь рыданье петель в ветхой дверце
Останется со мною… и сквозняк.

—  Этот стих очень откликается.  — Я никогда ей не  врал,

никогда.  — Знаете, для Оскара Уайльда не  существовало
понятия хорошая книга или плохая. Для него книга была либо
хорошо написана, либо написана плохо. Для меня произведение
либо откликается во мне, либо нет.
— У стиха есть иллюстрация. Рисунок тоже мой.
— Я бы хотел когда-нибудь взглянуть на него.
Я — жажда. Я тот, кому всегда всего мало. Я хотел больше. Я
хотел все!
— Он при мне.
И эта новость стала для меня приятной неожиданностью.
Я вопросительно взглянул на  нее и  безмолвно сказал:
«Можно взглянуть?» Она перевела взгляд на свою сумочку, взяла
ее в  руки и  достала удивительное произведение. Безгранично
красивое и бесконечно таинственное, как и она сама.
 Внимательно изучая каждую линию ее головокружительного
творения, я понимал, что любой мой вербальный отклик
не передаст ту искренность и то восхищение, которые возникли
у меня внутри. Я был на миллион процентов уверен, что это она
на рисунке. Вернее — ее суть. Тот самый безграничный океан…
При этом отвратительным и  необъяснимым было то, что я
не  мог передать увиденное словами, не  мог проанализировать
то, что вижу. Все сказанное будет банальным… Я все  же
попробовал:
—  Она откликается. Она прекрасна. Она чиста. Она
таинственна, она — это…
Но женщина меня перебила:
— Это рисунок с глубоким смыслом. У вас появятся вопросы,
и я отвечу.
—  Муза… Я могу показаться сейчас поверхностным, но  я
не ищу смысл в красоте. Я ею только наслаждаюсь. Быть может,
немного позже я взгляну на это произведение и увижу смысл.
—  Нет. Вы не  кажетесь мне поверхностным, но  ваш
экзистенциальный вакуум — это еще и процесс расширения вас,
как личности, расширение вашего пространства. В  ходе этой
трансформации вы начнете видеть, понимать и  воспринимать
вещи по-другому, по-новому: у  вас появятся новые вопросы
и смысл. Это и есть путь! Рисунок красив, потому что он глубок
и  в  нем присутствует смысл. Вы сейчас не  можете его уловить
и  сформулировать, но  вы его чувствуете и  эту эмоцию
воспринимаете как красоту.
— Я восхищаюсь вами, — сказал я. — Мне хочется постоянно
вас благодарить.
Но  в  глубине души я чувствовал, что это так мало — просто
облекать в  слова свое восхищение ею, свою благодарность. Это
ничтожно мало. Это ничто.
Так и произошло — она будто и не услышала моих слов.
—  То  же происходит и  в  общении с  людьми. Вы находите
красоту в человеке, но не понимаете, что его красота сложилась
из  глубоких смыслов внутри. И  это ответ на  ваш вопрос:
может ли красота человека быть отражением красоты его души.

Кажется, я привык к  ней. Привык потому что эта женщина,

художница, поэтесса, личность, Муза, всегда была в моей жизни
и  ранее, я знал, что она есть, но  не  всегда находил
подтверждения ее существования. Я к  ней привык, ибо она  —
это часть смысла, скрытого у меня внутри.
Значит, она — часть меня.
Я произнес:
—  Иногда красивые люди, я имею в  виду, красивые лицом,
чаще всего, очень поверхностны и  не  особо заинтересованы
в  интеллектуальном развитии. Красотой хочется обладать.
Но есть ли сама Красота? Или это всего лишь образ, навеянный
модой? Я об  истинной красоте, глубинной. Она не  может быть
общей, если она есть, она должна быть для всех разная.
—  Да. Есть красота. Поэтому я у  вас и  спросила: что вы
считаете красивым? Картины импрессионистов воспринимали,
как «мазню», как вы думаете, почему? Современники
полагали…
—  Их считали мазней, потому что это стало немодно. Мода
меняется. Я думаю, что поэтому. А что я считаю красивым? — Я
задумался и  не  стал спешить с  ответом. — Я считаю красивым
то, что модно. То, что признано красивым. То, чему все вокруг,
подавляющее число, стремятся соответствовать. В этом я всегда
находил красоту, а  еще в  добром сердце. По-настоящему
добром, когда люди готовы жертвовать собой и  своими
богатствами, чтобы помочь тем, кто нуждается. В таком я всегда
находил красоту.
Она улыбнулась загадочной улыбкой.
—  Вспомните свой первый ответ и  сравните с  этим. Вам
понравится.
— Не понимаю…
—  Когда я у  вас спросила, в  чем вы находите красоту,
в первый раз, вы ответили, что — в красивом лице.
Я был, мягко сказать, обескуражен. Я был потрясен.
Она, словно не замечая моего потрясения, продолжила:
—  Мода  — это признанность красоты. Люди не  видят
красоты, их научили считать красивым что-то. Так  же, как
научили считать белое  — белым, красное  — красным. Синий
цвет люди научились воспринимать, как самостоятельный,
всего несколько веков назад… Когда вы говорите, что красиво
то, что является признанным и модным, у вас на самом деле нет
мнения, своего собственного мнения по  поводу того, что
красиво, а  что нет. Но  когда вы опираетесь на  личный
эмоциональный отклик, вы можете узнать, попытаться
разглядеть, что в  этом красивого конкретно для вас  — если
копнете немного глубже и  зададите себе вопрос: «На  что
именно я откликаюсь?» Лишь тогда вы сможете сформулировать
смыслы и  ценности, которые на  самом деле для вас важны,
однако раньше вы их не осознавали. А рисунок… вы хотите его
разгадать?
— Хочу.
—  Тогда оставьте его себе, пока не  увидите. Только одно
условие: отнеситесь к нему бережно.
 —  Даю вам слово. Я буду его беречь. Благодарю. Вы правы,
у  меня нет своего мнения. Но  я чувствую, что многое внутри
меня начинает меняться. Это будоражит, вызывая самые
различные чувства. Среди этих чувств — тяга, желание целовать
ваше тело. Я не  стыжусь этих слов, потому что, находясь
в  безграничных глубоких водах источника, я не  могу
не  восторгаться им. И  не  желать его! Я испытываю множество
эмоций. Это ярко. Это очень ярко.
—  В  этом рисунке есть и  телесность, и  духовность,
и  неизвестность, которая манит желанием познать и  обладать.
Он очень сексуален. Все это вызывает у  вас внутри отклик,
поэтому он для вас и  красив. Ваше состояние  — это лучшее
состояние для творчества.
—  Я творю, — так легко и  привычно признался я, будто уже
признавался в этом целую вечность.
Мне стало необычайно тепло и приятно после этих слов.
—  Почему в  сексе я не  всегда могу испытывать то  же, что
испытываю, когда наполняюсь, когда творю? — спросил я.
И в этот момент внутри произошло какое-то озарение.
—  Погодите… Я уже сам ответил на  этот вопрос.
Поразительно.
Женщина улыбнулась.
Для кого она жила до меня?
—  Жертвенность красива для вас, как думаете, почему?  —
задала она вопрос.  — Доброта и  жертвенность  — разве одно
и то же? Подумайте об этом в связке с грубым сексом, который
вас привлекает.
Я подумал.
— Женщина должна принести себя в жертву. Таким образом
я проецирую свои детские страхи, когда моя мама, занимаясь
сексом с отцом, предавала себя в жертву. Я — мой отец.
—  Пока да. Но  однажды вы обязательно поймете, что вы —
не ваш отец, у вас есть свой путь и свой выбор. Поздравляю вас
с этим осознанием.
— Я не могу передать словами… Вы верите в меня, Муза?
— А зачем иначе я с вами разговариваю?

Мы допили лимонад и хотели пойти в излюбленную беседку,

но, увы, в  этот раз она уже была занята. Тогда мы решили
прогуляться к озеру и попросили у официанта два пледа, чтобы
посидеть на зеленой травке.
— Знаете, сегодня ночью, когда я творил, мои пальцы очень
устали. Последний раз такое было, когда в одной из моих книг я
описывал шахматную партию пациента со  своим психиатром
в психиатрической клике. Я понял, что я — больше, чем просто
тело, бесцельно передвигающееся изо дня в  день. Мы  —
больше…  — Я негромко вздохнул.  — К  слову, сегодня у  меня
была встреча в издательстве, обсуждался вопрос выпуска моего
детектива. Я честно сказал, что считаю нецелесообразным
публиковать этот роман, преследуя коммерческую выгоду. Я
честно высказал свои предположения, что он будет продаваться
гораздо хуже, чем другое мое произведение, для которого
пришло подходящее время. Произведение, где есть то, чего
не  хватало моим читателям. Поддержка! Я поддержу их, буду
на  время чтения их родителем, их близким и  важным
человеком, от  которого они услышат самые нужные и  теплые
слова… Поэтому я и предложил издательству именно эту работу,
так сказать, «обезболивающую таблетку» от  недуга под
названием «нехватка родительской любви». И  вот недавно мне
позвонили и  сообщили, что отложат мой детектив, а  возьмут
сначала эту книгу. Это то, о  чем я вам вчера говорил  —
поступать совершенно иначе, чем следовало  бы поступать. Я
очень хотел, чтобы и детектив нашел отклик в сердцах, но…
—  Вы проявили честность. В  конечном счете это всегда
лучше. Я рада за вас.
Она никак не  проявила своей радости, но  я ей верил. Будто
она и есть правда.
— Хотя… В глубине души, да и на поверхности тоже, мне бы
очень хотелось, чтобы выпустили именно этот детектив.
И  чтобы люди его поняли, чтобы его хотели. Но  понимаю, что
сейчас для него не  время. А  я это произведение особенно
люблю. Оно красиво, пронизано безумием и  бесконечной
болью. «Палата летающих душ».
— Обратите внимание, Автор, здесь опять присутствует боль.
Тема боли дорога вам, вы находите ее красивой. Но  не  у  всех
был такой опыт, как у  вас в  четыре года. Боль бывает разной,
многогранной. А секс может быть больше, чем соприкосновение
тел. Я обязательно прочту «Палату летающих душ». Знаете,
популярнее всего (и  прибыльнее) еда в  «Макдоналдсе».
В  рестораны высокой кухни ходит значительно меньше людей.
Качественные вещи редко бывают массовыми. Масса
не  нуждается в  качестве. Вернемся опять-таки к  Древней
Греции  — гладиаторские бои. Массам нужны хлеб и  зрелища.
Рисуйте многослойно, тогда красоту увидят все: и  массы,
и личности.
— Я понимаю, о чем вы говорите. Признаюсь, что подобного
мне не  говорил никто. Это нужно мне. А  тот главный герой,
которого я убил в  одном детективе, он выживет. Он
возродиться. Это будет перерождение/переосмысление. Он
подобно птице Фениксу восстанет из  груды пепла, что стать
улучшенной версией самого себя. Я только что принял это
решение. Муза… Какой у вас любимый цвет?
—  Это радует, Автор, вы растете. Я люблю чистые цвета,
особенно люблю красный. Еще люблю бирюзовый, синий,
белый. Я их часто использую в  одежде. В  дополнение
к  красному. Большинство людей не  живут, выживают.
Из выживания есть два пути — и эти пути всегда выбор. Выбор
между смертью и  творчеством. Жизнь — это всегда творчество
(после этих слов я вспомнил, что секс  — это сотворчество),
смерть… Умереть можно всегда по-разному. Не  только
физически, но  и  морально, социально. Я рада, что вы выбрали
жизнь! Слишком много смерти. А  ведь ответственность
творца — показать путь другим людям. Если бы ваш герой умер,
разве вы смогли  бы показать путь другим людям, вашему
читателю? Я рада за  вас, что вы увидели другой путь. Потому
что вы увидели его не только для героя, но и для самого себя.

Необычно спокойно, немного прохладно и  тихо у  озера.

Безветренно, но  даже ветер  — часть искусства, слой гуаши
природы. И прекрасен ветер тем, что он — часть красоты.
—  Я люблю Ричарда Баха. Помните, «Чайка по  имени
Джонатан Ливингстон»? «Научился летать сам  — научи летать
стаю…» К сожалению, писатели, драматурги, поэты, художники
редко показывают в  своих произведениях, что можно сделать
выбор между жизнью и смертью. Что возможна трансформация
личности, путь к  творчеству… В  большинстве творений итог
метаний  — смерть. И  безысходность, безвыходность. И  тогда
читателю кажется, что все бессмысленно, а это неправда.
—  Читатель не  понимает гибель автора, он видит только
гибель, созданного им мира, — заключил я.
 Она улыбнулась и  посмотрела на  мои губы, а  затем в  глаза.
Неужели она хочет меня поцеловать? Или это я так хочу? Она
продолжила:
—  Любовь  — это творчество. Творчество  — высшая форма
любви. Ваша точка выбора между болью и наслаждением — это
выбор между любовью-болью-разрушением и  любовью-
творчеством. Вы всегда показывали, что можно выбирать
любовь-творчество-жизнь. Ваш долг перед жизнью и  любовью
в  мировых масштабах найти этот путь из  точки выбора,
из выживания. К творению, а не к гибели. В этом добро, в этом
свет… Творец должен нести свет, а  не  смерть. Пришло время
выбрать на чьей вы стороне? Куда вы поведете, идущих за вами.
Я рада, что вы выбираете жизнь.
После ее слов каждый раз что-то переворачивалось внутри.
И менялось. Кажется, менялся я.
—  «Любовь  — это творчество. Творчество  — высшая форма
любви». Эти слова теперь станут гимном моей жизни, как
однажды уже стало стихотворение Уильяма Хенли
«Непокоренный». А  «Чайку» я читал только Чехова, прочту
и Баха.
— Когда закончите, я вам назову другие книги этого автора,
которые стоят вашего внимания.
— Хорошо.

Какое-то время мы молчали, потом неожиданно для себя я

сказал:
—  Я буду всю жизнь искать то, что однажды найдет меня.
Но  знаете, когда вы говорили про заплывшее жиром тело, что
это неуважение к себе, то я подумал, а что если людям нравится
их тело? Что если они получают удовольствие от него?
 —  Я отвечу так. Идет по  улице толстый мужчина с  большим
животом. К  нему подбегает мальчик и  говорит: «Дядя, дядя!
У  вас ширинка расстегнута, а  из  нее пися торчит». Мужчина
вздыхает: «Ты передай ей привет, а  то я ее уже двадцать лет
не видел».
— Я понял вашу мысль.
На  этом моменте мы, как нормальные люди, должны были
засмеяться, но  не  засмеялись. Я заметил за  собой, что
принимаю шутки с каменным лицом.
И тут же я внезапно сменил тему:
— Скажите, а вы любите спать обнаженной или в белье? Мне
лично нравится спать, когда на мне ничего нет, и это доставляет
мне маленькое удовольствие.
Я перестал бояться задавать «неудобные» вопросы. Все
вопросы, которые меня начали интересовать, вдруг стали
удобными.
—  На  самом деле, вы знаете уже достаточно, чтобы
предположить ответ,  — улыбнулась она.  — Мне одновременно
нужна свобода и  защищенность, границы. Мне нравится
засыпать в  одежде, которой почти не  чувствуешь на  теле. Или
под одеялом, потому что оно дает мне границы и  чувство
защищенности.
Этого я не  смог угадать, хотя ее ответ, если подумать, был
вполне логичным.
—  Защищенность… Чего вы боитесь? От  чего вам нужна
защита?
— Я знала, что вы не удержитесь спросить. Но вы уже знаете
ответ, он внутри вас. Скажите мне его, а  я подтвержу или
опровергну.
 На  самом деле я не  мог сразу найти ответ, хотя варианты
были.
—  Пока не  стану. Когда я буду уверен хотя  бы процентов
на восемьдесят, я озвучу свои предположения.
—  Я не  боюсь, Автор, но  мне нужна защищенность, чтобы
расслабиться. Войти в состояние душевного покоя.
— Мне кажется, я понимаю.
— Уверена, что понимаете, — кивнула она.
Почему я все время хочу ее целовать?
— Мне нравится то, что вас всегда хватает на меня. Всегда.
— Океан большой.
—  Вы не  обделяете меня, как это делают порой люди, и,
не  обделяя меня, можете наполнять и  других. Или другое. Я
всегда требую много. А точнее — все!
—  Много и  мало  — понятия относительные, равно как
хорошо и  плохо. В  вас есть жажда, это значит, что вы живой.
Общаться с живыми людьми легко и приятно. Кроме того, вы —
мужчина и вы творите нечто прекрасное из того, что я вам даю.
Это тоже приятно.

—  Вы считаете, что все происходит случайным образом или

есть некая закономерность? Вы пришли, потому что я
искал вас?
—  Я считаю, что люди притягивают магнитом те события
и  ситуации, на  которых сфокусированы их мысли и  чувства.
Эмоции — это энергия. А  где энергия, там события. Есть ткань
судьбы, но  в  моменте времени человек сам выбирает, как ее
раскроить и какой наряд из нее сшить. Из опыта, я думаю, что
перед вами стоял какой-то важный выбор, который должен был
повлиять на  вашу жизнь. Я часто появляюсь в  жизни людей
на распутье, в момент выбора.
Она прочитала все, что внутри меня. Она видит…
— Да, я на распутье. На перекрестке дальнейшей жизни. Это
так. Этот выбор и  сейчас стоит передо мной, но  решение я
должен принять самостоятельно. Вы — женщина…
—  Все так, есть что-то, что вы узнаете благодаря нашему
общению, и это поможет вам сделать выбор.
Я не  стал признаваться ей что в  какой-то момент начал
думать о  смерти, о том, что не  хочу больше жить, ибо не  вижу
никакого смысла. У  меня есть много, но  при этом я лишен
смысла, и благодаря книге Франкла я это понял.
Я не  стал рассказывать ей, что однажды так сильно хотел
броситься под поезд, что в  момент, когда приближающийся
состав показался мне глазами смерти, я бросился бежать домой
и писать книгу про молодого человека, который избежал смерти
и внезапно нашел смысл жизни в лице нового друга, детектива
полиции. Благодаря расследованиям он продолжил жить.
Благодаря крепкой дружбе он не ощущал себя таким одиноким,
как раньше.
Это была моя терапия. Но она была временной. Я у каждого
человека спрашивал в  чем смысл его жизни, потому что
отчаянно искал свой.
Но  об  этом я не  упомянул. А  только сказал ей с  трепетом
внутри, как нечто особо важное:
—  Я могу уже сформулировать идеал… Он в  том, чтобы
читатели, открывая мои книги, думали: «Это самое глубокое
и чудесное, в нем я нашел себя». Мой идеал сейчас выглядит так.
Она впервые о чем-то серьезно задумалась. У нее на все был
готовый ответ, но сейчас она явно размышляла: то ли о том, как
доходчиво донести до  меня мысль, то  ли о  том, что именно
донести.
—  Оно самое глубокое на  текущий момент,  — наконец
произнесла она.  — Однажды вы станете еще глубже и  снова
найдете себя. Оно искреннее и  осознанное  — вот ценность,
которая вечна. Мужчины говорят мне: «рядом с  тобой я
чувствую себя лучшей версией себя» или «рядом с тобой я верю
в  Бога», или «единственное чудо, в  которое я верю, — это ты».
Мне трудно понять, что они имеют в  виду, но, возможно, эти
формулировки чем-то помогут вам. Я их запомнила, потому что
они были сказаны искренне. В мире слишком много лицемерия
и  лжи. Искренность цепляет больше всего, потому что она
живая. Пусть это произведение будет самым искренним!
Коснется каждой души, пробив «рекламные щиты», навязанные
убеждения, оценки и сравнения. Пусть оно останется вне моды.
Искренность чувствуют, на  нее откликаются. Она не  нуждается
ни в оценках, ни в сравнениях.
—  Это близко. Самое удивительное, что рядом с  вами я
не  верю в  Бога. Все остальное  — откликается. Знаете, я уже
написал миниатюру «Человек в ботинках», а то другое, что есть
внутри меня, оно без фальши. Оно  — «нагота, которая едва
скрыта одеждой». Моя миниатюра крайне миниатюрная, я ее
распечатал для вас. И я хочу ею с вами поделиться немедленно.
Впервые я увидел, как у нее загорелись глаза. Как загорались
глаза у женщин, которым я говорил, что они чудесны. Которым
я дарил цветы без повода. Которым признавался в любви после
секса и перед ним. Вот так у нее загорелись глаза.
— Хорошо, спасибо, — спокойно и сдержано сказала она.
Я достал из  кармана пиджака лист и  протянул ей. Какое-то
время она внимательно изучала.
 В  этот момент мне казалось, что я предстал перед ней без
одежды, и она видит мое обнаженное тело.
— Я прочитала, — она подняла глаза и посмотрела на озеро.
В  ее словах не  было ни радости, ни печали, ни восторга, ни
разочарования. Абсолютно ничего. — Принятие или смирение?
Почему он не  спросил у  бомжа зачем ему его ботинки? Ваш
сюжет, миниатюра — это притча. В ней не хватает урока.
Я согласился:
— Эта мысль не дает мне покоя. Мысль, что не хватает одной
недостающей детали. Я должен отыскать эту деталь.

И  снова пауза. Заполненная вечерней свежестью, запахами

воды и травы и необычной для города тишиной.
— Я днем читал Франкла… Я знаю, кто вы.
—  Вы еще не  знаете, кто я,  — улыбнулась она, глядя мне
в глаза.
Интересно, находит  ли она красоту во  мне, как я нахожу
красоту в ней?
— Для меня вы — вдохновение. Если я не узнаю со временем,
кто вы, это будет значить только одно  — вы сами не  знаете,
кто вы.
—  Я знаю. А  вот сможете  ли вы совместить несовместимое,
чтобы увидеть единство в многообразии — это вопрос.
—  «Я всегда делаю то, что не  умею делать. Так я могу
научиться этому». Пабло Пикассо. Мы можем потрогать глубину
стиха, когда потрогали и  узнали глубину поэта. На  рисунке  —
вы. Тот самый океан, который мне предстоит исследовать. И,
быть может, даже осушить до  дна, но  не  утонуть. Я умею
плавать. И во мне достаточно сил и пустоты, чтобы познать этот
источник.
 — Хорошие слова.
—  Благодаря вам я понял еще одну истину: самый большой
комплимент для женщины, когда она видит, что мужчина
превращает ее энергию в нечто прекрасное.
— Это правда, Автор. И самое большое разочарование, когда
ее энергия превращается в «пивной живот на диване».
Ее заявление меня несколько удивило.
— А разве такое возможно рядом с вами?
—  Со  мной нет, но  я знаю, что так бывает. Я видела много
прекрасных вещей, которые были созданы из моей энергии. Это
увлекательно и  интересно  — узнавать, что создаст мужчина
из твоей энергии.
— Я создам вечное, а не прекрасное.
Она просто улыбнулась, но ничего не ответила.

Мне захотелось поделиться с ней своими наблюдениями:

— Все вокруг твердят: «Человечеством движут секс и деньги».
После Франкла я увидел, что человечеством движет
экзистенциальный вакуум и  желание выбраться из  него. Ибо
экзистенциальный вакуум  — и  есть тема секса ради секса
и  денег ради денег. Человечеству не  нужен секс. Ему нужен
смысл! Человечеству не  нужны деньги. Ему нужно
доказательство значимости смысла.
—  Браво, Автор, поздравляю! Я искренне рада, что вы это
поняли. Мы живем в  век кризиса смыслов. Этот кризис влияет
на все сферы. Люди зарабатывают деньги ради денег и убивают
бизнес. Даже бизнес не  способен изобрести смысл, достойную
идею, в которую можно было бы поверить. А еще кризис веры!
Во что верят люди? Видят ли они истинный смысл в вере в Бога?
Особенно когда она одобряет то, что женщина рожает сына без
мужа и  отпускает его на  смерть. А  мужчина? Он должен взять
женщину с  чужим ребенком, заботиться о  ней, подставлять
щеку, терпеть предательства, чтобы в конечном счете умереть?
Мусульманство хотя бы обещает каждому мужчине девственниц
в  раю. Поэтому данная религия в  последнее время становится
все более популярна. Но  если подумать… Призрачные
девственницы в  раю, Бог, испытывающий и карающий тех, кто
честен и  следует заповедям, тогда как рядом живут грешники,
которые благополучны и  социально вознаграждены… И  даже
«толпу девственниц» получают те, кто не  следует праведной
жизни.
Кризис смыслов. Кризис веры. Кризис духовности. Кризис
мотивации… Политики цепляются за  устаревшие смыслы,
продвигая ценность победы. Но  человечеству необходимы
новые большие смыслы! Этот кризис  — и  есть апокалипсис.
Франкл сформулировал, что такое экзистенциальный вакуум.
На  самом деле это состояние  — и  есть апокалипсис, вслед
за которым идут изменения, просто мы воспринимаем смыслы
прежних философов слишком буквально, хотя грань между
мышлением/энергией и  реальностью все  же достаточно
эфемерна.
Не  случайно христианство считается религией любви.
И  Иисус Христос говорил, что Бог — это любовь… Любовь дает
смыслы, равнодушие убивает. Рай и  ад  — это состояния души.
Евангелие от Иоанна начинается с фразы: «В начале было Слово.
И  Слово было Бог». Гераклит писал, что Логос  — это «вечная
всеобъемлющая потребность», сформулированная в словах. Это
смысл! Юнг говорил, что мужчина — это Логос.
Люди обретают смысл, знания через опыт. Опыт рождается
в  результате выбора, совершённого действия. Вот почему все
ждут действий от мужчины. Мужчина своими действиями и/или
бездействием определяет выбор, формирует опыт, созидает
смыслы. Картины великих авторов, действия настоящих
мужчин… Если вы взглянете на  всю историю, на  великих
ученых, художников, поэтов, писателей, то обнаружите, что все
мужчины искали смысл. И  поистине великими, даже
бессмертными становились лишь те, кто сам создавал смысл.
За  их смыслами следовали все остальные «люди-дети».
Некоторые смыслы кормят народы еще столетиями и  люди
«едят» эти смыслы, продолжая воспевать имена тех, кто их
создал. Смысл  — это осознание, понимание того, что ценно.
И ведь странно, нас же с детства учили, что знание — это сила.
Только мы не  понимали смысл этих слов. Вот печаль
человечества… Смысл очень трудно передать, передать его
необходимость. К нему можно только прийти.
Мне захотелось добавить: «К  нему можно прийти, когда
выбираешь жизнь, а не смерть».
Я слушал ее не  перебивая, кажется, даже не  моргая. Я
смотрел на нее, как на самый интересный фильм в моей жизни.
Ибо она — есть правда.
— И те, кто пытался этот путь описать, — продолжила она, —
показать, что он существует, становились великими. В иудаизме
подобный сюжет носит название «исход из  Египта». Исходу
посвящен праздник Песах, отмечаемый каждую весну. В  свое
время в  эти  же весенние дни в  Иерусалиме произошла казнь
и  воскресение Христа, породив таким образом новый смысл
праздника, который мы сейчас называем Пасхой. Смерть
и воскресение Христа — это тоже путь через экзистенциальный
вакуум. Просто не  стоит буквально воспринимать аллегории
древних философов. Все-таки им уже две тысячи лет и больше.
 —  Я принимаю все, каждую крупинку золота. И  из  этого
золота я построю приют для тех, кто, как и  я, не  познал свой
смысл.
Она встала, поправила платье и улыбнулась мне.
—  На  этой прекрасной ноте я покину вас. Хорошего вечера,
Автор.
— Буду ждать вас завтра. Хорошего вечера.

Я знаю, что прозвучит громко, знаю, что, возможно, эти

слова я уже говорил и  не  один раз, но  это два самых лучших
вечера в моей жизни.
Я чувствовал воскрешение, наполнение, жизнь. Я хотел
плакать от радости и счастья. Я хотел слушать свою незнакомку
всегда: каждую минуту, каждый день. До тех пор, пока не осушу
ее. До  тех пор, пока не  познаю ее и  не  разгадаю рисунок. Что
будет потом? Я не  знаю. Боюсь думать, так как страшусь
разочарования. Я не  стану думать о  будущем, но  стану думать
о сегодня и о завтра, потому что завтра я снова встречу ее. Эти
дни очень важны для меня, и их нужно ценить.
А пока я поеду домой. Выпью крепкого чая и буду творить.
Как она сказала мне однажды, мое состояние  — лучшее
состояние для творчества. А творчество — есть Любовь.
Боже мой, я все понял!.. Они, великие французские
живописцы, художники, те значимые для меня фигуры: Анри
Матисс, Пабло Пикассо, Пьер Ренуар, Клод Моне, Марк Шагал —
прожили больше восьми десятков лет не  потому, что многие
из них поселились на склоне лет в Провансе, окруженные морем
с  одной стороны и  горами с  другой; это лишь малая часть  —
условия не  спасут обреченного на  смерть. А  потому, что
однажды обрели для себя жизнь через разрушение
экзистенциального вакуума. Они жили и  жили до  конца своих
дней во имя своего смысла!
Прованс — не  эликсир молодости, в  который я все эти годы
верил, чем он меня и манил… Эликсир молодости — сама жизнь,
обретшая смысл.
Боже, Боже… Я изо всех ног побежал вслед за  женщиной,
чтобы рассказать, чтобы поделиться моей находкой. Я не мог ее
держать в себе. Не мог!
Я остановил ее у самого выхода из территории нашего места.
Остановил и рассказал все.
—  Мне нравятся ваши выводы. Я радуюсь, — сказала она. —
В  Провансе красиво, но  рай  — это обретенный смысл, да!
И в Библии, если воспринимать текст в широком значении, так
и  сказано, что человек, преодолевший искушения ада,
не  поддавшийся разрушению экзистенциального вакуума,
не уничтоживший свою веру в смысл, вышедший из «денег ради
денег» и «секса ради секса», обретает вечную жизнь.
—  Удивительно… Я читаю ненаписанную книгу. Каждый
день. А  затем я творю. Наши отношения искренни
и  откровенны, потому что мы честны друг с  другом. Каждый
день, каждую минуту.
—  До  встречи, Автор,  — улыбнулась девушка с  рисунка…
утонченная Тайна. Чудесная и волнительная, как и сама жизнь.
—  До  встречи, Муза, кажется, я научился делать вам
комплименты.
И она ушла так легко, словно у нее за спиной вдруг выросли
крылья. Она всегда уходила легко: быть может, она удалялась
наполняться к  неизвестному мне источнику, чтобы потом
из этого источника наполнять меня?
 «Сначала надень маску на  себя, затем на  ребенка». Я
вспомнил эти слова, когда моя знакомая незнакомка
рассказывала мне историю из  своей жизни: тогда у  нее украли
ноутбук, в  котором хранилась ее работа за  последние три
недели…
—  Однажды моя сотрудница, юная и  влюбленная, в  канун
Нового года выпросила у меня двойную зарплату. «Я отработаю,
честно!» Она была так влюблена, ей так хотелось отправиться
в  поездку, где будет ОН!.. Я понимала, что если обеспечу ее
новогоднее путешествие, то сама останусь дома, но  мне
нравилось, что она так искренне влюблена, что у нее так горят
глаза. Что у  меня есть возможность сделать для нее чудо. Я
отдала ей деньги и  после работы пошла в  кафе у  метро
«Павелецкая». Это место я особенно люблю, потому что там есть
столик в  окне, можно забраться с  ногами на  подоконник
и  заглядываться на  движение машин, движение самой жизни.
Там уютно. Я любила приходить туда работать и  любоваться
огнями города, предновогодней суетой. Там всегда подавали
отличный облепиховый чай…
Как обычно, я заказала чаю и  принялась наблюдать
за  жизнью за  окном, с  умиротворением представляя, как
девушка поедет в  эту важную для нее поездку, как она
встретится с  возлюбленным, как они посмотрят друг другу
в  глаза. Как она, может, даже споткнется или упадет в  сугроб
на  лыжах, а  он ее поймает, их взгляды встретятся, и  вспыхнет
искра! Я улыбалась… Какой-то молодой человек остановился
рядом с  моим столиком и  о  чем-то спросил меня, оторвав
от  размышлений, тогда я наконец решила взять себя в  руки
и  поработать. Оглядевшись по  сторонам, я вдруг обнаружила,
что ноутбук исчез. Я сразу поняла, что тот парень просто отвлек
меня вопросом, на самом деле, он забрал мой ноутбук.
Мне было очень горько и  обидно, и, конечно, жалко
ноутбука, потому что Apple и в те времена был весьма дорогой
игрушкой. Но  намного обидней  — утрата документов, над
которыми я работала последние три недели и в предновогодней
суете не  сумела отправить на  жесткий диск. Три недели
и  ноутбук… А  в  голове сразу всплыл ответ: другим нужнее.
Ты  же всегда выбираешь отдавать другим. Вот и  ноутбук кому-
то сейчас нужнее, чем тебе. Я пыталась договориться
со  вселенной: «Пожалуйста! Я все поняла. Я буду заботиться
о себе. Я не буду отдавать людям то, что предназначено мне. Я
поняла! Верни ноутбук!» Но он не вернулся. И снова я услышала
ответ: ты усвоила урок, но  у  него тоже есть своя цена. Самый
ценный опыт тот, за  который человек заплатил наивысшую
цену! Я приняла этот урок… Утраченные документы я написала
заново, с  вдохновением, как раз за  новогодние каникулы. То
есть за десять дней, а не три недели. Вскоре я заработала больше
денег, мне подарили ноутбук на  день рождения. Вселенная
вернула мне мою энергию, потому что я усвоила урок.
Но другим способом.
Я переспросил:
— Вы усвоили урок, что нужно заботиться о себе больше, чем
о других? Или что в первую очередь нужно позаботиться о себе,
а  затем о  других?  — и  сказал, не  дожидаясь ее ответа:  — Я
думаю, второй.
— «Сначала наденьте маску на себя, потом на ребенка», да.
— Мне тоже нравится это выражение.
 «Ваш сюжет, миниатюра  — это притча. В  ней не  хватает
урока…»
И  я хотел этим вечером, а  может быть, и  ночью этот «урок»
отыскать.
Но  сначала я принялся писать нечто совершенно новое.
(Возможно, слишком затертые слова, но  они передают нужное
значение: «нечто, не  похожее на  предыдущее», и  оттого
пленительное, заманчивое и  любопытное мне, как автору). Я
просто писал, не  думая о  том во  что это превратится, какую
форму обретет. Какое название получит. Хотя нет, о названии я
время от времени размышлял. Я творил и творил, а затем решил
все же отыскать «урок» в своей притче.
Теперь ее концовка выглядела так…

***

—  Снимай ботинки…  — послышался из-за спины знакомый

голос.
Бомж на этот раз не лежал, не сидел, не находился на уровне
его ног. Он стоял перед Марком в своих рваных, неприглядных
лохмотьях, когда тот повернулся, едва заслышав его уже
привычное шипение.
—  Зачем тебе мои ботинки, бомж? Они сделают тебя
счастливее, чем ты есть сейчас? Вот ты просишь меня снять
ботинки, как полоумный или как малое дитя, которое считает,
что оно может взять все что угодно, если не словом, то злостью.
Я думал о  тебе эти два месяца, я думал убить тебя и  сидеть
до конца своих дней за свою правду.
Бомж почесал немытую голову и ответил:
— Они красивые. Мне нужны эти ботинки. Сними их.
 Марк ожидал от  себя чего-угодно, но  только не  того, что
произошло.
Он молча наклонился, снял ботинки и протянул их бомжу.
Марк ожидал от  себя чего угодно, но  только не  того, что
произошло.
— Забирай.
Бомж довольно улыбнулся и  начал примерять столь ценное
для него приобретение. Когда  же оборванец в  чудесных
кожаных ботинках зашагал прочь, Марк проводил его взглядом
и вдруг подумал: «А не предложить ли ему еще пива?.. Да гори
оно все огнем! Иди с  миром, с  глаз долой!». А  затем босиком
зашел в  магазин и  со  странным энтузиазмом, словно
почувствовав настоящую жажду, попросил пинту любого
холодного пива с пеной…

***

Я не знал, есть ли в этой притче урок, не знал, правильно ли

я написал, но это было искренне, не надуманно. Естественно. Я
улыбнулся написанным словам. И  мне захотелось сразу
показать свою доработку моей незнакомке, чтобы она первой
посмотрела на нее.
Меня переполняла жизнь. Меня переполнял Франкл. Меня
переполняла она. Я творил…
Писал до  такой степени, что немели пальцы на  руках и  я
начинал их массажировать, чтобы продолжить творить.

***
 Мы с  ней встретились на  следующий день. Она была
совершенно другая… Она всегда разная и  не  похожая на  себя
предыдущую, как погода. Сегодня — в белом хлопковом платье.
Я ждал ее у  озера с  графином лимонада и  покрывалом, а  она
шла ко мне навстречу в  наушниках и  что-то пела про себя.
Другая…
— Добрый вечер.
— Добрый вечер, Художник. На этот раз вы подготовились, —
улыбнулась она.
— Да. Присаживайтесь, я налью вам лимонада.
Она так естественно произносила «Художник», будто это мое
второе имя после «Автора».
— Хорошо, спасибо.
Я разлил лимонад в  стаканы и  предложил ей. Мы молча
выпили за нашу встречу.
Мне нравилось это место у озера.

—  Что если у  женщины есть мужчина, но  она может

наполнить еще десять мужчин… Она должна их наполнять? Или
должна подтолкнуть своего избранника воздвигать не  только
приюты-дома, а нечто большее?
— Женщина не должна. Просто не захочет наполнять кого-то
еще, даже если может.
—  А  насколько женщине важна интимная близость? Я
постоянно смотрю на рисунок…
—  Что значит насколько? Интимная близость важна, да.
Насколько  — каждая женщина и  каждый мужчина определяют
сами. Близость  — это единственная на  свете эмоция, которую
нельзя испытать в  одиночку. И  мы все стремимся к  ней. Вы
читали Фромма? Это еще один мой любимый философ.
 Я отрицательно качнул головой.
— Нет, еще не читал. Знаете, меня кое-что тревожит… Я хочу
извиниться перед одним человеком и  объяснить ему, почему я
так резко все оборвал. Мне кажется, это нужно сделать. Но  я
волнуюсь, что человек воспримет мой порыв, как примирение
и  новое сближение, как шанс продолжить или начать все
сначала. Хотя причина не  в  нем, а  во  мне. Я не  желаю
сближения, просто хочу, чтобы ему не было больно, если больно.
— Вы имеете в виду отношения с девушкой?
— Да.
Она задумалась на мгновение.
—  Я отвечу вам короткой историей из  своей жизни. Думаю,
вы поймете, почему перестали общаться с той девушкой, и сами
найдете слова, как ей это объяснить. Однажды у меня случился
такой диалог…
«Как считаешь, что лучше: отношения на  всю жизнь или
череда временных отношений? Со  своими влюбленностями
и расставаниями».
«Разумеется, одна любовь на всю жизнь!»
«Тогда что у нас с тобой? Именно такие отношения — любовь
на всю жизнь?»
(пауза) «А ты как думаешь?»
«Если ты сомневаешься, значит, ответ „нет“. А  раз ответ
„нет“, то какая разница, когда закончатся наши отношения?
Стоит  ли ждать момента, когда мы начнем ссориться, чтобы
появилась причина и  основание разойтись? Лучше расстаться
хорошими друзьями, честно признав: я — не твой человек, ты —
не  мой. У  нас хорошее общение, но  не  более того. И  не  на  всю
жизнь».
Полуобернувшись, она взглянула на меня:
 —  Я думаю, честнее будет сказать ей так, как вы
почувствовали. Что заметили, как у  нее растет ожидание того,
чего нет, и  потребность в  этом мираже. Вы не  хотите ей врать
и  создавать иллюзии, надежды. Вам интересно было общаться,
но понадобилась пауза, чтобы понять и сформулировать то, что
внутри, честно и искренне. У нее есть жажда любви, которой вы
не  можете ей дать. Вы не  желаете делать ей больно, поэтому
лучше прояснить все сейчас, когда вы это поняли, чем потом,
когда общение превратится в ничто.
—  Спасибо, что поделились тем диалогом… он сейчас очень
к  месту. Завтра я все объясню, надеюсь, она поймет меня
правильно.
Моя собеседница улыбнулась, глядя на озеро. Она улыбалась,
когда видела, что я благодарно принимаю то, что она мне дает.

Я достал из  кармана лист и  сказал, что хочу кое-что

зачитать. Муза с любопытством взглянула на меня…
—  «Утопический романтизм двадцать первого века  — это
Говард Рорк, однажды нашедший в  своем отражении Питера
Китинга. Антиутопический романтизм двадцать первого века —
это Говард Рорк, не  нашедший в  своем отражении Питера
Китинга. Эстетический идеализм двадцать первого века  —
рисовать многослойно и не быть нищим. Эстетический реализм
двадцать первого века  — это Оскар Уайльд. Страх перед
попыткой познать себя  — это найти пошлость в  „Портрете
Дориана Грея“. Постскриптум (если не  читали „Источник“:
Говард Рорк  — атлант, часто нищий, воздвигающий свой
личный идеал, борец за  собственный смысл. Питер Китинг  —
человек, удобный во  всех смыслах, в  достатке, воздвигающий
идеалы тех, кто за  них хорошо платит. Его смысл в  самом
выгодном смысле другого».
Она задумалась, а затем сказала:
— В «Портрете» Гоголя этот конфликт тоже хорошо описан —
как столкновение внутри одного человека. Главный герой
творил, и  у  него был талант. Но  в  какой-то момент он
пожертвовал талантом в  угоду производству востребованного.
Он предал свой дар и потерял его. Я пришла к осознанию этого
конфликта внезапно, лет в  пятнадцать. Тогда я училась
в  художественной школе Серова на  Пречистенке; в  те времена
еще было много художников во  дворах, недалеко от  моей
школы. Стояла поздняя осень: сыро и  зябко, местами снег,
местами слякоть. Мы шли с  одноклассницами и  обсуждали
дипломные работы, у кого какая тема, как вдруг на меня, почти
сбив с  ног, набросился мужчина. У  него горели глаза! Он был
отчаянно взволнован, во  взгляде читались мольба и  боль. Он
выставил перед собой картину и  умолял меня купить ее
за  тридцать рублей. Столько стоила бутылка дешевой водки
на  тот момент. «Купи картину, купи!»  — тряс он меня. Я
посмотрела на  него, на  картину… Я была школьницей, и  денег
у  меня почти не  водилось. Сказала, что дам ему тридцать
рублей просто так, но не возьму его картину. Потому что в ней
столько боли, что я не  могу, мне страшно… Он разрыдался,
бросил картину в  снег и  убежал. Денег брать не  стал, хотя я их
ему протянула.
Я внимательно слушал ее и  не  понимал… В  конце концов
произнес:
—  Мне стоит это серьезно обдумать. Почему он просил
купить у  него картину? Я  бы никогда не  стал навязывать свое
творчество, если его отталкивают.
 —  Он хотел заработать деньги, хотел, чтобы его труд был
принят. Он был гордым и  не  желал просить милостыню. Ему
было необходимо, чтобы его творчество оказалось
востребованным, чтобы его оценили, услышали. Ему хотелось
всего-то  — быть нужным! И  это тоже тема реализации
собственного смысла. Я хорошо запомнила его картину. Холст,
по  нему масло: в  темном переулке холодным светом кричат
фонари… и  только блики на  окнах слышат этот крик; все
остальное иссиня-черное, с  холодно-кровавыми подтеками
на границах бетонных коробок и асфальтированной дороги.
Он топил в  водке свою боль, желал, чтобы его боль увидели
и  приняли… Но  не  мог творить ничего, кроме этой боли. Он
разрыдался, потому что я услышала его. Он убежал, потому что
сам не  смог этого принять. В  нем тоже жил экзистенциальный
вакуум. Зачем быть художником, зачем развивать талант, если
он никому не  нужен даже забесплатно? И  тут еще мое
сочувствие (жалость?) … Он понял, что я готова протянуть ему
«милостыню», но  его творчество, его разрушение, его му́ку я
не  приняла. А  он не  мог выразить ничего, кроме них. Кроме
того, что внутри. Этот художник весь был олицетворением боли
и  утраты смысла. Его душа горела в  аду. И  он пытался залить
этот ад водкой. Мне же хотелось знать, что есть надежда и путь
к  лучшему. Если  бы он однажды показал этот путь, через себя,
через свои поиски, его картины стали  бы бесценны!.. Но  я
не успела ему этого сказать, мне было всего пятнадцать.

Над нами тихонько зашелестели листья, и  я на  мгновение

перевел взгляд на  деревья, окружавшие озеро. Мне нравилось
сидеть здесь с  ней и  размышлять о  том, о  чем раньше я
догадывался лишь смутно, интуитивно.
 —  Главное, что вы поняли и  приняли этот опыт. Благодарю,
что поделились со  мной. Я тоже принимаю его и  найду ему
применение, — наконец сказал я и продолжил: — Знаете, какое
наблюдение я сделал? Люди, у  которых есть цель в  жизни,
смысл, способны побороть рак и  другие тяжелые заболевания.
Как писал Франкл: «Наибольшие шансы выжить в  Освенциме
были у тех, кто смотрел в  будущее, на  дело, которое их ждало,
на  смысл, который они хотели реализовать». Выходит, что
человек, имеющий смысл, готов бороться даже со  смертью!
Вспомним жизнь упоминавших мною французских
живописцев: они боролись со смертью и побеждали. Потому что
у них было ради чего жить. Получается, что изобрести смысл —
гораздо важнее, чем изобрести денежную машинку. Ибо, закрыв
все свои первоначальные потребности, человек рано или
поздно обнаруживает в  себе вакуум и  становится несчастным
от того, что не видит ни в чем смысла.
Она улыбнулась и  попросила меня налить ей еще
лимонада…
—  Да, так и  есть. И  люди, которым удалось «пройти через
смерть» начинают это понимать. Они перестают бояться
смерти, потому что находят смысл в жизни.
—  Возможно даже, что они не  перестают ее бояться,
но  умеют с  ней бороться или договариваться об  отсрочке — их
смысл может быть расценен, как важное обстоятельство для
того, чтобы не  погибать раньше времени телом. Чтобы
закончить начатое, наполненное смыслом, пока жив дух.
—  Да, Автор. Это очень близко к  тому, что происходит.
Человек, обретший смысл, хочет жить. Тот, кто хочет жить  —
будет жить. Если человек жаждет умереть, он рано или поздно
притянет к  себе смерть. Это очень сложно, потому что есть
разные случаи, и  утрата смысла не  всегда внешне проявляется
депрессией. Человек может выглядеть вполне благополучно. Я
поднимала этот вопрос в  разговорах со  многими врачами,
хирургами, нейрохирургами. Обширная тема…
Она вдруг замолчала и  посмотрела мне в  глаза, а  затем
на озеро.
— Мне было больно терять своего мужа, но это не было моей
первой смертью.
Внутри у меня все оборвалось, и несколько секунд я молчал,
даже не зная, что ответить.
— Какой… вывод вы сделали?
—  Вывод  — слишком узкое слово, чтобы можно было это
сформулировать. Много разных «выводов», про разные области
жизни. Незадолго до  происшествия муж написал мне письмо
и настроил автоотправку на случай, если он в течение полугода
не  будет заходить на  почту. То есть письмо все равно должно
было прийти ко мне. Так я поняла, что, возможно, он и не хотел
от нас уходить, но знал, что уйдет. Иначе зачем было готовиться
к  смерти, писать такое прощальное послание… Я очень
благодарна ему за  это письмо: в  нем много любви, нежности,
пожелания счастья. Много тепла, которое придавало мне сил
в  трудную минуту. Он, мой муж, стал чайкой и  десять раз
перелетел через океан, он реализовал свою мечту… Это
трудно  — изобрести новую мечту, когда кажется, что ты
полностью реализовался. В  письме он просил меня не  винить
себя в  том, что я дала ему почувствовать полет. «Знай, что я
погиб счастливым»  — это его слова; он был готов к  смерти
задолго до  самой смерти. Строчками, вложенными в  уста
Хемингуэя в фильме Вуди Аллена, он первый раз признался мне
в любви: «All men fear death. Its a natural fear that consumes us all.
We fear death because we feel that we have not loved well enough or
loved at all…»
Внутренне я глубоко вздохнул, прежде чем задать
следующий вопрос:
—  Вы поняли для себя, почему он однажды душевно погиб
и когда именно начал погибать? Что стало катализатором?
—  Он достиг всего, о  чем мечтал  — у  него больше не  было
мечты. Не  имелось больших целей, которых ему хотелось  бы
достигнуть. Он хотел просто жить и наслаждаться тем, что есть.
Иногда мне казалось, что это я «утопила» его… Он наполнился
до краев.
—  Мне кажется, я понял. Вы не  можете утопить, но  можете
не заметить того, что человека нужно наполнить опять, заново.
— Как наполнить человека, который счастлив тем, что есть?
Если он не хочет «большего».
Мне показалось, что я сейчас нужен ей. И отозвался:
—  Постоянно подталкивать к  более масштабным целям.
Получить Нобелевскую премию по  литературе или «Оскар»
за  фильм  — не  может быть целью, это лишь компенсация,
благодарность. За  всем этим стоит нечто высшее. И  важно
постоянно напоминать об этом.
Я хотел добавить еще кое-что, но  не  стал. Не  стал
и  спрашивать: «Как считаете, вы и  я, мы сможем прожить
больше восьми десятков лет, если обретем смысл, не  потеряв
его в обыденной жизни, или если, потеряв, обретем его заново?
Или это просто теория?» Хотя вопрос родился во мне, еще когда
мы говорили о  живописцах и  их старости. И  я не  сказал ей
также: «Пожалуйста, напомните мне о  том, что я еще живой,
когда я получу наивысшую для себя благодарность за смысл».
 Мне показалось, что все это ни к  месту и  никаких
предпосылок к  подобным излияниям нет. Кроме моих
собственных чувств. Но  я не  могу больше опираться лишь
на свои чувства, если они иллюзорны, не так ли?
—  Он не  хотел. Я хотела, да! А он нет. Мы иногда ссорились
из-за этого. Ему хотелось жить спокойной, обычной семейной
жизнью. Родить еще ребенка и  просто растить детей. И  он
просил меня принять это тихое счастье, как перспективу на всю
оставшуюся жизнь.
— Это был его выбор.
—  Да. И  он был счастлив в  этом выборе. Судя по  письму,
когда он писал его, то уже морально «отдал» меня другому…
Просто не мог уйти иначе, видимо, поэтому ушел так.
— Думаю, вы правы.

Мы какое-то время посидели молча, затем она улыбнулась

и предложила выпить еще по стакану лимонада.
Я разлил, улыбнулся в  ответ и  подумал, что мне тоже есть,
что рассказать о потере смысла — это случилось с близким мне
человеком, которого нет с  нами уже пять лет. Но  пока не  стал,
решив, что сейчас лучше поддержать ее саму — поблагодарить
за  энергию, за  ее присутствие в  моей жизни. Поблагодарить
отрывком из  того произведения, в  котором есть она. Может,
и не совсем к месту, но…
Я достал из кармана лист и начал читать:
—  Женщина не  хочет мужчину, который желает обладать
всеми женщинами: любыми, без разбора. Она готова подарить
часть себя мужчине, который может позволить себе взять
любую женщину, но  выбирает изо дня в  день только ее одну.
В  этом она находит искренние намерения мужчины, истинную
потребность в  ней. Полагаю, что лишь такому мужчине она
готова отдать себя, даже без намека на  любовь. Я, кажется,
начинаю понимать, что все истинно глубокое начинается
с искренности и заканчивается ее отсутствием.
—  Спасибо… Это важно, знать, что мужчина хочет именно
меня, что он уверен в  своем выборе. Что он сделал его
осознанно. Мужчина, который не  сделал выбора или не  умеет
его делать, останавливаясь на  «той, что попалась сегодня под
руки», не  вызывает интереса. И, честно сказать,  — уважения.
Женщина всегда чувствует: хочет мужчина именно ее, здесь
и  сейчас, или он, подобно планктону, плывет по  течению
и  хочет заняться ей только потому, что это соответствует его
представлениям о  мужественности. Нужно быть собой,
а  не  обставлять все так, чтобы только выглядеть, казаться кем-
то… Женщины всегда чувствуют эту фальшь, хотя многие из них
даже не  могут объяснить возникшего ощущения, — вот почему
они отторгают подобных мужчин. И  «фальшь» здесь  — очень
верное слово. Его определение: отсутствие естественности,
соответствия художественной правде. Лицемерие
и неискренность. Другими словами, женщина чувствует тех, кто
не искренен с ней.
—  Благодарю… принимаю. Знаете, я об  этом догадывался,
наблюдая, но  не  мог подобрать подходящих слов, чтобы
передать. Я сегодня так расстроился, когда узнал, что книгу под
названием «Идеал» уже написали Сесилия Ахерн и  даже Айн
Рэнд. Я чувствовал это название, я выбрал его из десяти других:
«Идеал», «Женщина», «Ткань судьбы», «Травмированная душа»,
«Мраморная болезнь души», «Слово», «Код», «Песнь», «Тайна»
и… «Забудь, какой я была вчера».
 —  Не  расстраивайтесь. Значит, будет другое название, когда
вы на самом деле поймете, о чем эта книга.
—  Да, — сказал я. Она меня подбодрила. Будто знала, о  чем
говорила. И  все  же…  — Я не  до  конца это осмыслил и  понял.
Немного горько.
— Не торопитесь.
—  Не  буду. Название «Палата летающих душ»  —
единственное из  всех моих, которое родилось уже после того,
как я закончил произведение. Все будет, как должно быть.
— Да, — согласилась она.

И теперь я хотел знать еще больше…

—  Как вы относитесь к  свободным пространствам: большие
окна, потолки, виды на  город, отсутствие зон и  комнат? Какие
пространства для жизни и творчества вам импонируют?
—  Я люблю большие окна и  высокие потолки, да, мне
нравится смотреть на горизонт, когда он виден из окна. И очень
важно иметь личное пространство, чтобы можно было
уединиться. Я считаю, что каждому в  доме нужен свой
отдельный уголок.
—  И  я так считаю. Но  тогда уж у  всех должны быть свои
квартиры или даже этажи. Чтобы можно было приходить друг
к  другу в  гости: заниматься любовью, делиться собственным
миром и наполнять другого, наполняться самому…
Она улыбнулась:
— Я мечтаю об острове!
—  Остров… И  я раньше о  нем мечтал, лет в  девятнадцать.
Даже смотрел стоимость разных клочков суши, представлял, как
построю там свое личное маленькое государство  — мой мир.
Что бы вы делали на острове? Вы бы жили там сами?
 —  Я  бы хотела, чтобы это был «наш» мир, не  только мой.
Чтобы мне было с  кем разделить эмоции и  чувства от  закатов
и рассветов, наслаждаться ветром, солнцем, ждать и провожать
гостей, творить и  обмениваться поисками и  найденным. Мне
не  интересно жить в  одиночку… Остров  — это воссоединение
океана и  берега. Я  бы не  хотела быть на  острове совсем одна,
словно я не существую. Я бы хотела, чтобы рядом был мужчина,
который даст мне достаточно свободы и  в  то  же время будет
моим домом, моим сердцем! Я встречала мысль, что «чтобы
понять, насколько для вас важен человек, представьте, что его
нет». Но  не  согласна с  ней. Когда все хорошо, я вполне
самодостаточна и не испытываю потребности, чтобы кто-то был
рядом. Я могу и  хочу делиться чем-то, но  и  без мужчины мне
вполне нормально. Я не  страдаю от  одиночества. Но  когда мне
грустно, когда буря или дождь  — вот в  этот момент я
оглядываюсь, чтобы понять, есть ли рядом мужчина, которому я
могу доверить свои слезы, свою бурю, себя?..
На  ее лице промелькнула легкая тень: то  ли какое-то
сомнение, то  ли воспоминание  — не  разобрать. Но  речь
не прервалась:
—  В  трудный момент в  любви человек всегда встает перед
выбором. Я уже рассказала вам про один диалог, случившийся
в моей жизни, теперь расскажу про другой. Звучал он так:
«Зачем ты уехала? Приезжай, мне плохо без тебя!»
«Мне грустно… Ты готов меня принять такой? Если тебе
самому грустно, ты можешь найти силы пожалеть меня?»
«Мне тебя жалко, но ты нужна мне».
«Тебе нужна я или моя забота? Кого тебе жальче, меня или
себя?»
«Мне жалко себя».
 «Тогда я не приеду».
Так я поняла, что я сильнее. И  не  приехала, потому что я
могла пожалеть и  проявить сочувствие, даже когда мне самой
больно, но  не  могла принять то, что я сильней. Я перестала
верить в  тот момент, что он меня любит… Потому что как
можно любить океан и  не  любить, когда в  океане шторм? Как
можно любить природу и не любить дождь, любя солнце? Люди
хотят только хорошей погоды, словно забывают, что дождь
появляется, потому что вчера на  солнце испарилось много
воды, и  без дождя земля иссякнет  — не  будет ни цветов, ни
зелени. Настроение женщины меняется, как погода. Если у  нее
дождь, нужно подойти обнять, постоять под дождем. Это
просто… Но  мужчины в  большинстве своем редко это
понимают. Обычно они рассуждают с  эгоистической позиции:
«Если она со мной несчастна, значит, не любит, и на самом деле
ее держит рядом только корысть». Или просто уходят
от  женщины с  мыслями: «Приду завтра, когда погода будет
хорошая». Невозможно покорить женщину, не  покорив шторм
в  ее душе! Рано или поздно, если женщина доверится, она
покажет свою бурю. И  мужчина нужен ей, чтобы защитить ее
саму от  этой бури саморазрушения, чувств и  эмоций,
с  которыми она не  может совладать… Я решила показать вам
два своих рисунка, чтобы вы поняли.

Она достала из  сумочки и  показала мне свою Бурю, свою

Погоду, свой Шторм.
Эти два арта были совершенно другими. В  них ощущалась
и  радость, и  наполнение, и тепло, и  холод, и  познание, и  боль.
Еще — принятие себя и непринятие себя другими. Эти рисунки
были странными, так как воедино сливались десятки
совершенно разных эмоций, которые, в  рамках моего
представления о мире, не должны проявляться одновременно.
—  «Как можно любить океан и  не  любить, когда в  нем
происходит шторм?» Эти ваши слова… Рисунок об  этом  — я
увидел.
— Он глубже, но и об этом тоже.
— Только мужчина, нашедший смысл, способен на то, чтобы
принять шторм океана, который любит, — заключил я.
Она подумала:
— Так и есть.
—  Тема любви… Понимая себя  — понимаю другого. Любя
себя  — люблю другого. Познав себя  — не  бегу прочь, познавая
другого.
Мне показалось, что ее глаза засияли. Однако женщина
не улыбнулась, ее лицо не выражало никаких эмоций, когда она
сказала:
— Да. Я рада, что вы поняли. Мы уже говорили об этом ранее,
но я вижу, что теперь вы глубже проникли в смысл этих слов.

Какое-то время мы молчали.

— Какой у вас был секс? Искренний, глубокий? — спросил я.
—  За  восемь лет брака у  нас никогда не  было проблем
с  сексом, хотя мужа это очень удивляло, и  первые полгода он
говорил, что все пройдет. Секс  — это способ коммуникации.
Искренний, да.
—  Не  чувствуете ли вы внутри себя, что встретили его в тот
момент, когда ему нужна была помощь, когда вы были ему так
необходимы? Как вы могли бы считать после.
—  Мы дружили, прежде чем у  нас возникли отношения. Он
находился в  поисках, но  в  бытовом плане у  него все было
хорошо, он мог выбрать любую, но  не  колебался ни секунды,
когда понял, что у него есть шанс быть со мной.
—  Вы не  поняли мой вопрос, как странно… Может быть, я
лучше задам его позже, когда придет время.
—  Он был в  поисках в  тот момент, да. Я помогла ему
вспомнить его мечту о полетах и воплотить ее.
Как удивительно, впервые за  все наше общение она
не  поняла истинного смысла моего вопроса, или… не  захотела
понимать? Но почему, ведь он так очевиден?
— Когда моя сестра потеряла мужа, она была убита горем, —
медленно произнес я. — Она начала осознавать, анализировать
те ошибки, которые делала, находясь с ним. Начала корить себя,
и  ее чувство вины вылилось однажды в то, что она нашла себе
мужчину, с которым восполнила все, чего недодала когда-то при
жизни своему мужу. Ей необходимо было закрыть этот
гештальт. Она делала для него то, чего раньше не позволяла себе
никогда.
Ее муж тоже умер не только от  болезни, как все мы думали
раньше, а  от  того, что потерял свой смысл жизни, когда родил
сына, дочь, построил огромный дом, всех обеспечил, занял
на  работе высокую должность. Однажды, за  несколько месяцев
до  смерти, он сказал мне: «Если была  бы возможность все
изменить, я  бы все изменил». Свою потерю смысла он начал
топить в  алкоголе после работы, это был его крик о  помощи —
в тот момент ему требовалась новая цель. Новый смысл.
Жаль, что тогда вас не было в моей жизни, не было со мной
Франкла и меня сегодняшнего… Быть может, все обернулось бы
по-другому, если  бы мы зажгли в нем новый смысл. А болезнь,
подобно падальщикам-стервятникам, накинулась на  него
именно тогда, когда он начал умирать изнутри. С  его
заболевание люди выживают; и  врачи говорили, он должен
выжить, потому что все условия для этого созданы: самое
лучшее оборудование, лекарства, все качественное и  дорогое.
Доктора — специалисты. Все вокруг считали, что он выживет…
Но  вот незадача  — он не  боролся! Ему незачем было бороться
за  жизнь. В  последние недели перед его смертью сестра
приносила фотографии детей  — он их даже не  узнавал или
смотрел с  полным равнодушием. Он не  хотел ничего и  никого
видеть  — просто умереть. И  вот в  другом мужчине моя сестра
обнаружила своего бедного мужа, которого недокормила,
недогрела, недоберегла. А  он воспользовался этим  —
воспользовался и «слил все в унитаз».
— Супруг оставил ей письмо?
— Нет.
— У  меня с  собой письмо моего мужа, теперь я знаю, зачем
носила его с собой эти дни. Оно большое. Покажите его сестре.
Она поймет.
— Хорошо.
—  Вы тоже поймете. Муж научил меня, что такое мужчина,
который любит. Я благодарна ему за  это и  за  то, что знаю
теперь, как ведет себя мужчина, который любит… Возьмите!
—  Благодарю. Я никому его не  покажу, кроме сестры.
После  — верну. Попрошу, чтобы и  она в  свою очередь никому
не показывала его.
— Спасибо.
Я бережно спрятал письмо в сумку. Это была чужая ценность,
я проявил к ней уважение.
— Вы понимаете, что больше не встретите его? Что в других
мужчинах нет вашего мужа? Что любой мужчина, пришедший
в вашу жизнь, не он. Не его тень или отголоски.
 —  Да, понимаю. Я не  ищу его в других мужчинах. Это было
трудно, но  я отпустила его. В  письме он написал, что надо
искать — если вы прочитаете.
—  Я не  прочитаю. Оно предназначено не  мне. Я очень
любопытный, но  это не  та вещь, к  которой я испытываю
любопытство. Это интимное — только между вами. Я художник,
но имею мораль.

Мы пили лимонад и  кутались в  пледы, каждый в  свой. Я

решил увести разговор немного в  другое русло и  поделиться
наблюдениями:
— Мне понравилась одна фраза: «Если у вас есть больше, чем
нужно, делайте стол шире, а  не  забор выше». Раньше я ее
понимал буквально, но  теперь еще дополнил свое понимание
и  считаю, что, если обрел знание, способное помочь человеку,
и  если он готов его принять,  — поделись. Не  обеднеешь,
наоборот душа наполнится.
—  Эта фраза очень похожа на  слова Ричарда Баха из  книги
«Чайка по  имени Джонатан Ливингстон», которые я уже
цитировала: «Научился летать сам — научи летать стаю».
—  Я в  последнее время полагал, что «добро должно быть
с кулаками». Иными словами, за добротой всегда должна стоять
сила, способная ее защитить. Что вы думаете по этому поводу?
—  Сила бывает разной. Иногда она в  терпении, иногда
в спокойном принятии. Да, можно бороться, но кулаки… На мой
взгляд, кулаки  — это скорее про месть. Доброта  — она не  про
месть, не  про драку. Она про понимание, что нельзя нарочно
что-то дать, нельзя насильно сделать человека счастливым,
когда он хочет «упиваться своими страданиями». Но  если
у человека есть запрос, потребность, — да, можно дать. Я думаю,
доброта  — это экологическое отношение к  людям. Когда
помогаешь человеку расти — это не созависимость, не спасение,
не  агрессия. Я не  навязываю никому своих взглядов против
воли, я делюсь только по  запросу. Потому что раздавать без
запроса  — это искушение, которое провоцирует ситуацию
созависимости. Человек начинает ожидать все новой и  новой
халявы  — и  в  таком случае я делаю человека слабым. Разве
в этом есть доброта? Нет!
Но  иногда человек не  просит о  помощи, занимается
саморазрушением, и  на  самом деле ему нужно быть
услышанным, потому что так он вырастет. Доброта — это сила,
но  она для меня в  том, чтобы помочь стать сильным другому.
А  когда человек агрессивен, он на  самом деле слаб. По-
настоящему сильные духом люди не  тратят свою энергию
на агрессию. На что злиться? Кому мстить? Человек с кулаками
прежде всего разрушает свою жизнь. Он  же не  только
по отношению ко мне так себя ведет. Поэтому моя «месть» или
моя «доброта» в  данном случае проявится лишь в  том, что я
не поделюсь с ним знаниями, я дам ему возможность поскорее
понять, что он ошибается в выбранном пути. Это не значит, что
я подставлю щеку — я просто уйду из его жизни, не буду иметь
с ним дело, не позволю человеку навредить мне.
— Принимаю…
Мне больше нечего было сказать. Это оказалось близко, это
откликалось, это вдохновляло и  давало надежду. А  еще
напоминало тот момент, который я изменил в  своей притче. Я
сразу вспомнил про нее и  захотел поделиться со  своей
собеседницей. Достал листок и отдал ей.
— Я кое-что изменил, в поисках урока.
 Она неспешно принялась читать. Я тем временем прогулялся
по своим нуждам и вернулся еще с одним кувшином лимонада.
—  Мне нравится,  — сказала она, когда я вновь присел
рядом.  — Герой щедр, добр… и  силён в  своем решении отдать
ботинки. Он счастлив и  может поделиться. Урок им усвоен.
Мне  бы хотелось, правда, чтобы он либо зашагал счастливым
босиком, либо беззаботно купил себе новую обувь. Он сильный
и может взять любые ботинки, даже ту же самую модель, потому
что знает, где купил их в  прошлый раз. Человек, который
однажды достиг чего-то своим трудом, может подняться с колен
и  сделать это снова. Меня три раза пытались серьезно «обуть»
в  бизнесе. Мне пришлось переписывать свою аналитическую
платформу заново и  заново собирать команду. А  спустя год
предавшие меня люди «проели» то, что отняли у  меня,
и  некоторые даже пытались просить: «Возьми меня обратно,
на подряд», — но я их уже не приняла. Это на самом деле та же
мудрость про доброту: «Дай человеку рыбу, и он будет сыт один
день. Дай человеку удочку, и он будет сыт всю жизнь».
—  Всё так,  — подтвердил я.  — Сейчас разолью нам еще
лимонада и  расскажу свою историю про удочку… Знаете,
в  какой-то момент я помог своей бывшей супруге стать
писателем. Когда увидел, что она потеряла себя и  страдает изо
дня в  день. У  нее хорошие мысли, умозаключения, красивый
слог, она талантлива во многих сферах. И я решил помочь ей —
помочь реализовать себя через написание собственной книги.
Пройти с  ней этот путь с  нуля. Это было необычайно трудно,
потому что она постоянно бросала начатое и  не  верила в  себя.
Стремление к  перфекционизму… А  я заставлял, подталкивал
вперед, указывал направление  — снова и  снова, день за  днем.
Я  бы за  это время мог написать несколько книг, однако
вкладывал всю энергию в нее. Я думал: «Не знаю ее ли это, но,
быть может, я сделаю ее счастливее». Вчера мне написали
из  издательства, что первый тираж ее книги полностью
раскупили и  готовят дополнительный. Я рад. За  нее или
за себя?..
Увы, она не оценила этого. Продолжила страдать, говоря, что
я вырос, а она в яме. Хотя я и протянул руку. Иногда люди вовсе
не  чувствуют благодарности за  нашу руку. И, поднимаясь
наверх, они говорят: «я сам туда вылез» или «я несчастен, мне
это не  нужно». Я постоянно давал своей бывшей жене «рыбу»,
но  мне хотелось подарить ей удочку… Своими действиями я
как  бы благодарил ее за  все, что было. Но  моей благодарности
она не  оценила тоже. Писательство могло стать дня нее новой
дорогой в  жизни, но  этого не  случилось. Теперь я думаю,
не  случилось потому, что она сама должна изобрести свою
удочку. Я не имел права давать ей свою.
— Да, верно, — согласилась девушка. — Ей нужно найти свой
способ, а вы предложили ей тот, который подходит только вам.
Вы уже знаете, что я рисую и  пишу стихи. Я окончила
художественную школу с  отличием, и  все считали, что мне
нужно в  Строгановку, что у  меня талант. Но  до  четвертого
класса я училась в  музыкальной школе: одновременно
на хоровом и на фортепьянном отделении. Мама мечтала играть
на  фортепьяно, но  у  нее не  получилось реализовать это
в детстве, поэтому она буквально впихивала фортепьяно в меня.
У меня это легко получалось, в хоре я занимала место ведущего
сопрано. И  в  тот период все были уверены, что мне надо
в Гнесинку.
Ее глаза сверкнули весельем.
 —  А  еще я любила биологию, много ходила в  походы
и в походах была врачом. Те, кто видел это, говорили: «Ты врач
от  бога, тебе надо быть доктором!» Те  же, кто читает мои
тексты, полагают, что мне надо писать… И  так далее. Я могу
продолжить с  примерами, но, думаю, вы поняли. Я рада, что
перепробовала в  жизни многое, чтобы найти то, в  чем
почувствовала свое признание. То, что меня на  самом деле
радует… На этом пути мне было сложнее, чем в других областях,
но удовольствия от успеха даже в мелочах я испытывала гораздо
больше. Если вы хотите помочь человеку, вам нужно ему
поспособствовать найти его дело жизни, его личный способ
стать счастливым, а  не  предлагать свой. Тот, который вы
изобрели для себя. Не  стоит обижаться, что люди не  замечают
вашей помощи, люди вообще редко видят кого-то, кроме себя.
У меня много хороших мыслей, но я не хочу быть писателем.
Не  потому, что не  могу писать или делаю это плохо, а  потому,
что не  хочу, чтобы люди узнали о  моих размышлениях,
изложенных в  таком виде. У  меня нет потребности быть
принятой миром в  этом качестве. В  этом плане более
провокационной, амбициозной и бунтарской задачей для меня
оказалось стать успешной женщиной, ИТ-предпринимателем.
В  ИТ почти нет женщин, да и  вообще в  бизнесе почти нет
женщин. Мне захотелось этого «невозможного», масштабного —
все остальное оказалось мелким и  простым. За  что  бы я ни
бралась — у  меня получалось. И  я быстро могла увидеть финал
того пути, на  котором была успешной. А  в  этой области я
не  нашла хороших примеров. И  мне захотелось, чтобы такой
пример появился, чтобы возникло это исключение. В том числе
ради вдохновения других, чтобы остальные поверили: «если она
смогла, то и я смогу».
 Я внимательно слушал ее, а  в  голове мелькала все та  же
фраза: «Научился летать сам — научи летать стаю».
— Я постоянно узнаю о вас что-то новое, — сказал я, — и это
новое еще сильнее меня вдохновляет. Я перестал давать оценку
происходящему, как и  вы. Просто наблюдаю и  делюсь своими
наблюдениями. Это так здорово! Я больше не стану протягивать
свою удочку людям. Если человек меня попросит, я расскажу
ему о том, что нужно изобрести свою. И в благодарность за все
это я завтра вам кое-что принесу.
— Хорошо, — улыбнулась она.
— А про ваше пожелание с ботинками я подумаю. — Я сделал
паузу, а  затем произнес:  — Вы пустили меня так далеко. Было
страшно?
— Нет, — спокойно ответила она. — Почему вы думаете, что
мне могло быть страшно?
—  Я незнакомый для вас человек. А  вы мне открыли свои
картины, стихи… свою смерть и свою жизнь. Или это тот случай,
когда человек готов показать незнакомцу то, чего не  покажет
знакомому? Но  нет, это не  так… Я знаю ответ, и  он гораздо
глубже.
— Интересно, какое вы нашли объяснение.
— Вы мне открыли все это, потому что я мужчина. Художник.
— И исследователь, — уголки ее губ снова приподнялись.
— И я искренен, — добавил я.
Она кивнула:
—  Да. Я поделилась с  вами частью исследования любви,
жизни, смерти, потому что вы искренни и  честны. Потому что
вы можете воплотить эти исследования во  что-то, что будет
ценным для многих людей. Воплотить, как мужчина. А  я
останусь «неизвестностью». Тенью. Я думала об  этом. И  прошу
вас не раскрывать мою личность.
—  Хорошо. Только знайте одно: если мое произведение
попадет в  руки тех, кто с  вами близко знаком, они с легкостью
поймут, что это вы. Я думал об этом…
—  Мои стихи и  рисунки видели единицы; они и  так знают
все, о чем я говорю с вами, и не раскроют мою личность. — Она
шутливо покачала пальцем у  меня перед лицом.  — Я тоже
успела об этом подумать.
— Как чудесно, что мы заранее договорились с вами о цене.
Вы вручаете мне свои богатства, а я плачу своим воплощением
их во что-то конкретное. Это так честно. Но самое удивительное
то, что теперь я сам способен добывать богатства!
— Это так, Автор.
В  который раз она улыбнулась, и  мне была приятна ее
улыбка.
Моя собеседница встала, я встал вслед за ней.
— Мне пора. До завтра!
— До завтра.

В  этот раз я не  ощущал опустошения из-за ее ухода, мне

не было горько. Не было и грустно. Просто она ушла, а я остался.
И мне с собой жить. И творить.
Она воодушевила…
Меня так вдохновили ее наблюдения по  поводу удочки,
которую каждый должен изобрести самостоятельно, что я
не удержался, отложил в сторону нашу историю и начал писать
миниатюру…

***
 Однажды, в  5:15  утра я стоял у  Аничкова моста и  смотрел
на темные воды реки Фонтанки…
Мне нравилось ложиться спать в  9  вечера и  просыпаться
в  4:30  или в  5  утра, выходить на  улицу и  гулять по  пустому,
сонному Невскому проспекту. Гулять по набережной Фонтанки:
от  библиотеки Маяковского и  до  Молодежного театра, а  затем
обратно по Владимирской. Или от Аничкова моста до Эрмитажа,
а  затем до  Невы. В  этом я находил вкус жизни… в  те редкие
петербургские дни.
И  именно сегодняшним тихим и  радостным утром высокий
мужчина лет тридцати пяти решил броситься в  эти «темные
воды».
—  Не  подходите. Валите своей дорогой!  — грозно
и  бессовестно крикнул он мне, будто это не  он только что
подошел к мосту, а я.
— Даже и не думал, уважаемый. Вообще-то, я уже был здесь,
если вы не  заметили,  — спокойно ответил я и  отвернулся,
подставляя лицо легкому июльскому ветру, дующему мне
в лицо.
Я наслаждался этим чудным утром, мгновением. Я
наслаждался жизнью. Ибо я любил жизнь, а  особенно  —
просыпаться по утрам.
Похоже, мужчину мое поведение взволновало и  даже
возмутило. И он сам решил со мной заговорить:
—  Э-э… вы не  станете болтать, что смерть это плохо, что
смерть — не выход? И все в таком духе.
—  А  вы просили меня о  помощи? Вы  же вроде сказали мне
не  подходить и  валить своей дорогой, вот я и пошел. Почему я
должен говорить вам, что смерть  — не  выход, если сейчас это
единственный выход для вас?
Я искренне улыбнулся, потому что вспомнил, что сегодня
важная встреча вечером, и  мысль об  этой встрече заставляла
мое сердце вздрагивать.
— Но почему вы тогда здесь стоите и улыбаетесь?
—  Потому что это мой путь. Я наслаждаюсь утром, этим
ветром. Этим запахом только что помытого асфальта.
—  Я не  мешаю вам?  — спросил он с  прорезавшимся
сарказмом.
—  Почему вы должны мешать мне? У  вас свой путь, у  меня
свой. Я сейчас пойду завтракать, а вы пойдете на корм чайкам,
если ваш труп вынесет к берегу. И то не факт. Скорее всего, вы
выкарабкаетесь из  воды живым и  невредимым. Мне кажется,
здесь трудно покончить с  собой. Вот если сброситься с  крыши
высокого дома, к  примеру, с  тех крыш возле Исакиевского
собора, будет гораздо надежнее.
—  И  это я, по-вашему, ненормальный? Вы  бы на  себя
посмотрели. Вам лечиться надо.
—  Почему  же я ненормальный? Потому что не  отговариваю
вас прыгать в воду? Лишать себя жизни? Ну ладно, представим,
что я вас только что отговорил, вы якобы поверили и  нашли
смысл в моих словах. Вы ушли домой, занялись своими делами,
пожили, а  на  следующее утро снова вернулись прыгать в  воду
или с  крыши дома. А  меня завтра уже не  будет. И  вы так или
иначе умрете, буду я что-то говорить сейчас или нет.
—  Но…  — Он запнулся, а  потом медленно поднял на  меня
глаза, и теперь они были совсем другими. В них стояли слезы. —
Но  покажите мне смысл жить дальше. Можно… можно я
расскажу вам свою историю?  — Тут его голос сорвался
на крик: — Я не хочу умирать!
—  Я не  могу вам его показать, потому что мой смысл
в  какой-то момент не  подойдет, и  вы снова останетесь без
смысла. Не  хотите умирать? Тогда дайте мне руку и  вылезайте
оттуда. Я кое-что скажу вам. Точнее, прочитаю. Из  книги,
которая однажды помогла мне в трудный момент — с тех пор я
всегда ношу ее с собой.
Я подошел к  нему, он протянул мне руку. Я обнял его
и вытащил.
Он плакал, я не  стал проявлять к  нему сочувствие, всего
лишь обнял его, крепко и по-мужски. Мое сердце тоже плакало
от того, что плакал он, но я только обнимал, ибо мое сочувствие
и жалость не помогли бы ему в тот момент.
Мы сели на  тротуар и  привалились спинами к  железным
перилам. Я достал из  рюкзака книгу Франкла, открыл ее
и зачитал одни из самых любых строк в этой книге:

«Осуществляя смысл, человек реализует сам себя.

Осуществляя  же смысл, заключенный в  страдании, мы
реализуем самое человеческое в  человеке. Мы обретаем
зрелость, мы растем, мы перерастаем самих себя. Именно там,
где мы беспомощны и лишены надежды, будучи не в состоянии
изменить ситуацию,  — именно там мы призваны, ощущаем
необходимость измениться самим. И  никто не  описал это
точнее, чем Иегуда Бэкон, который попал в  Освенцим еще
ребенком и  после освобождения страдал от  навязчивых
представлений: „Я видел похороны с  пышным гробом
и  музыкой — и  начинал смеяться: не безумцы ли — устраивать
такое из-за одного-единственного покойника? Если я шел
на  концерт или в  театр, я обязательно должен был вычислить,
сколько потребовалось  бы времени, чтобы отравить газом всех
людей, которые там собрались, и  сколько одежды, сколько
золотых зубов, сколько мешков волос получилось бы при этом“.
И  далее Иегуда Бэкон спрашивает себя, в  чем мог заключаться
смысл тех лет, которые он провел в Освенциме: „Подростком я
думал, что расскажу миру, что я видел в Освенциме, в надежде,
что мир станет однажды другим. Однако мир не  стал другим,
и  мир не  хотел слышать об  Освенциме. Лишь гораздо позже я
действительно понял, в чем смысл страдания. Страдание имеет
смысл, если ты сам становишься другим“».

—  Я подарю вам эту книгу,  — сказал я,  — потому что она

помогла мне и  очень дорога моему сердцу. Я обниму вас,
потому что у  меня есть желание вас обнять. Почему я не  ищу
для вас причин, чтобы не  умирать? Потому что завтра эти
причины станут для вас уже неактуальными, и вы так или иначе
лишите себя жизни, не  найдя свой личный смысл. Книга
Франкла об  этом. Я не  могу вам навязать свой смысл, я лишь
могу показать, что есть другие смыслы — и из этих смыслов вы
сможете выбрать истинно свой. Я не  стану учить вас, как мне
удалось взлететь, как удалось другим. Я лишь хочу показать, что
каждый человек в  этом мире может быть пилотом, совершая
бессчетное количество раз «мертво-живую петлю», если он
однажды изобретет свои крылья или из  великого множества
крыльев выберет те, которые ему ближе всего. Сейчас я пойду
завтракать, и  если хотите, можете позавтракать со  мной, это
приятнее, чем плавать в холодных водах утренней Фонтанки. Я
расскажу вам о том, о чем знаю, вы расскажете мне о том, о чем
знаете вы. Как вам такая идея?
 — Это самая безумная идея… Самый странный случай в моей
жизни — завтракать с тем, кто не стал спасать утопающего.
— Но ведь вы сами себя спасли. И теперь можете спасать себя
всегда — изо дня в день. Зачем вам моя «рыба», если я дарю вам
книгу, в  которой вы найдете ответ, как изобрести свою
«удочку»? «Спасение утопающих — дело рук самих утопающих»,
но  я  бы еще добавил: «…которые мокрыми и  дрожащими
выкарабкались из воды, чтобы найти смысл жить». Однажды вы
тоже посмотрите на  мир сквозь призму Франкла — и  с тех пор
ваш мир никогда не  будет прежним… Пойдемте, а  то еще
простудим яичники. Я хочу прожить до  ста лет и  заниматься
любовью каждый день с  самой восхитительной женщиной
на всем белом свете до самой смерти.
Я искренне улыбнулся и  похлопал по  плечу своего нового
приятеля.

***

Я писал… С  десяти вечера и, бывало, до  пяти-шести утра.

Писал не потому, что нужно было сдать рукопись в срок, нет. Я
писал со страстью, писал с великим желанием, удовольствием, я
наполнялся сам — и мне хотелось наполнять других. Я понимал,
почему смотрю на  свою знакомую незнакомку, а  вижу
ненаписанную книгу. Все понимал.
Я не мог ее идентифицировать — ни через ее стихи, ни через
рисунки, ни через ее жизненный опыт, ибо за всей этой частью
себя, которую девушка мало кому показывала, она скрыла часть
еще больше, глобальнее, масштабнее.
Ее самый первый рисунок… Он у  меня на  рабочем столе. Я
творю и время от времени бросаю на него взгляд. Она, девушка
из творения, смотрит не на меня, не на зрителя, как это обычно
бывает. Если на  рисунок взглянуть мельком, то этого даже
не заметишь, может показаться, что она смотрит в глаза, но это
не так — наблюдательный зритель обратит внимание.
Что я вижу еще? У  нее нет рук… у  нее нет ног… они
заканчиваются там, где начинается краска, краска из  ее сути,
которой наполнены декорации, задний фон. Она чиста, как
ангел, лицо выдает эту чистоту и  безмятежность, словно ее
очень легко обидеть. Но удается ли другим ее обижать, если этот
рисунок вижу только я? По  внутренним ощущениям… удается.
Но  она этого никогда не  показывает, как я не  показываю
рукопись, пока ее не закончу. Это мое правило.
Еще? Красота. В  линиях, в  передаче цветов, в  этой
таинственности, в этой изящности и легкости. Но может ли быть
такое, что и  эту красоту мне навязали? Или я ее открыл
в себе сам?
Этот вопрос могу разрешить только я, главное  — отыскать
ответ внутри.

Не знаю, эти ли размышления, или бесчисленные иные, что

наполняли мою голову в  те дни, в  какой-то момент вернули
меня к воспоминаниям о Деве…

***

«Ты глаза закрой, смотри душой…»  — всплыли в  памяти

слова.
Мне нравились ее глаза, глаза, полные принятия меня таким,
каков я есть. Она поглощала мою сперму, а я поглощал ее кожу,
ее запах, запах сладкого молока, разбавленного нотами
горького парфюма. Я наполнял ее во  всех смыслах. И телесную
оболочку, и духовную.
Я смотрел ей в  глаза, будучи в  ней, возгораясь честным
пламенем и  сгорая. Снова и  снова. В  такие мгновения я видел
в  этой медовой зелени новую жизнь, рассвет и  начало…
Она
земля, а я семена жизни; я дождь, я солнце и ветер. В какой-то
момент я понял, что мое желание, моя необузданная страсть
к ней — это не жажда секса, это жажда продолжения себя, жажда
бессмертия, жажда ренессанса.
Мое тело удивительным и  необъяснимым образом знало
больше, чем я. Быть может, мне хотелось продолжить себя через
эту женщину. И  было жаль проронить хоть каплю своей крови,
не оставить ее в ней.
Она это чувствовала, она это знала.
Продолжить себя через нее? Дева… Я только сейчас начал
понимать, что она, грешная и  такая родная, многодетная
мама — плодовитая почва, на которой можно было воздвигнуть
свое продолжение. Возможно, этим она и  манила меня.
Возможно, все это время я пытался отвоевать ее у мужа.
Я не  знаю к  чему это привело и  к  чему приведет. Я только
знаю, что жалеть не буду, даже если мне придется когда-нибудь
заплатить за все это слишком высокую цену.
Она — та самая достоевская «секунда». Четыре буквы. Первая
«д». Даже именем ее ни с кем поделиться не могу, оно настолько
редкое, что ее, задавшись такой целью, не  составит труда
идентифицировать. Пусть будет первая «д», а  последняя «а».
Больше всего на  свете мне не  хотелось, чтобы у  нее были
проблемы из-за меня и моих заметок о ней.
Помню, мне захотелось сделать ей массаж. Просто так, чтобы
ей было по  кайфу. Я не  профессиональный массажист, но  я
получал удовольствие от того, что делал. Я массировал ее шею,
а  затем целовал ее; не только шею, но  и  пряди волос, кончики
ушей. Она была расслаблена, полностью доверилась мне, быть
может, она была на грани сна и яви.
Я целовал ее лопатки, ее поясницу, ее бедра и ягодицы. Мне
доставляло удовольствие касаться ее тела руками, а  затем
губами. Я мастурбировал на ее красивые упругие ягодицы, этот
аромат… ее феромоны сводили меня с ума.
И  еще помню, как однажды, когда мы пили гранатовый сок
на кухне нашей новой обители, она неожиданно поставила свой
стакан на  стол, поднялась с  места (мы сидели за  столом
напротив друг друга и  о  чем-то беседовали), посмотрела мне
прямо в  глаза  — взглядом, желающим контролировать эту
секунду, это мгновение, — затем встала на колени и расстегнула
ширинку моих брюк…
Чуть позже Дева призналась, что вдруг захотела сделать мне
приятно, прямо там, за  обеденным столом, и  что она получала
от процесса особое удовольствие.
И тут я осознал, почему мне так понравились и запомнились
эти моменты. Дело в  том, что чаще всего люди эгоистичны
в постели. Эгоистичны в своих желаниях. А тогда, в эти редкие,
но  незабываемые моменты, в  наших желаниях эгоизм
отсутствовал напрочь и  ощущалась глубокая искренность
и безусловное принятие друг друга…

***

—  Добрый вечер! Вы чудесно выглядите, а  я уже арендовал

для нас катамаран.
 Я улыбнулся, она действительно выглядела чудесно, я сделал
этот комплимент не  потому что хотел с  ней переспать…
А может быть поэтому?! Не знаю, но мне захотелось это сказать,
ведь она действительно выглядела обворожительно в  своем
приталенном голубом платье.
Каждый день новое платье — каждый день новая она.
—  Добрый вечер, Автор. Неожиданный поворот в  истории.
Ну что  же, давайте тогда крутить педали, мне нравится ваша
задумка.
И  мы отправили в  наш собственный путь, лежавший через
озеро…
— Как прошел ваш день?
— Хорошо, спасибо, что спросили. А ваш как?
— Пишу. Необычно…
Она улыбнулась, ей нравилось крутить педали, ей нравилось,
что мы это делаем в команде.
(Я это почувствовал или проанализировал?)
—  Вчера я позвонил той девушке и  сказал все как есть,
ничего не тая. Мне показалось, что я был жестоким, но хотел я
быть очень мягким.
— Вы проявили искренность. Не вините себя.
«От  того сколько раз вы погладите кролика по  шерсти,
не  изменится тот факт, что в  конечном итоге вы оторвете ему
голову. И поступать так — значит поступать по-человечески» —
вспомнились строчки, которые я написал когда-то.

Но  вечер был тихий, теплый, приятный  — и  хотелось

говорить о любви…
— Я хочу у вас кое-что спросить. Секс ради секса — эту тему я
осознал и продумал, но что насчет темы любви ради любви?
 —  Любовь  — это потребность. Я считаю, когда такая
потребность есть, когда человек хочет любить, хочет отдавать,
он всегда ищет того, кому он мог  бы вручить свою любовь.
Другое дело, что люди могут понимать любовь по-разному.
Смотрели фильм «Ангел-А»?
— Не смотрел, — я отрицательно качнул головой. — Могу ли я
искать любовь, потому что мне это навязано обществом
и  религией? Может быть, мне нужен просто «партнер», во  всех
планах, которые меня интересуют, но  не  любимый? Может  ли
любовь быть навязана извне? Как и ваша потребность в защите
и спокойствии?
— Я не думаю, что моя потребность в защите и спокойствии
мне навязана, это другое.
—  Вы чувствуете это на  каком-то духовном, высшем уровне
или знаете?
—  Да. Я вполне могу обойтись без этого, я не  чувствую, что
«должна» или так «должно быть». Но  я чувствую себя
счастливой, когда любовь, защита и  спокойствие есть,  — и  я
успела понять это о  себе. Большинство людей хотят получить
любовь и говорят «я люблю тебя», чтобы переложить на кого-то
ответственность за свои чувства. Я не считаю это любовью.
—  О да… Что  ж, думаю, мы вернемся к  этой теме однажды,
когда мои вопросы станут более объемными. Ее я хочу оставить
на  конец. Знаете что? А давайте остановимся? Я хочу показать
вам одно видео, которое давно и упорно «сидит» в моей голове.
Она взглянула на меня с любопытством.
Тогда я достал телефон и  показал ей сцену из  «Отряда
самоубийц», где Харли падает в  краску, напоминающую
кислоту, а  Джокер падает за  ней, достает ее со  дна и  вдыхает
в нее жизнь.
 —  Сколько  бы я ни смотрел это видео — десять, пятнадцать
раз,  — каждый раз мурашки по  коже. Это так проникновенно
и красиво. А какая музыка…
—  Да, красиво.  — Она провела пальцем по  краю моего
телефона, будто запечатлевая последний кадр в  памяти,
и медленно убрала руку. — Я не успела посмотреть этот фильм.
—  Он не  стоит того, чтобы его смотреть, я от  него ничего
не  приобрел полезного, кроме той шедевральной сцены. Это
самый потрясающий момент… Боже! — И  тут меня осенило. —
Боже. Я понял, почему детям нравится эта сцена! Я думал: «Что
они могут понимать?» Как я был глуп. Это  же ответ! Они
не видят Джокера и Харли, они видят искренность и честность.
Они верят, что такое может быть, что такое есть! Они еще
не  имели опыта разочарования, и  поэтому искренность между
героями кажется реальностью. Это такой внутренний отклик.
Отклик чистой души.
— Я думаю, что это абсолютно так, Автор!
И она улыбнулась.

Какое-то время мы молча плыли по  озеру… Я думал

масштабнее, выходя за  стены этого эпизода. Я думал про
музыкантов и  песни, про их «хиты» и  про то, как песни
становились хитами. А  потом мысли свернули в  сторону
путешествий…
— Вы бывали в Сен-Поль-де-Вансе или Грасе?
—  Я дважды посещала Прованс и  объехала там много
городов; я люблю водить машину и почти всегда — путешествуя.
В  Грасе я была проездом. Отчасти из-за книги «Парфюмер»
Зюскинда. В Сен-Поль-де-Вансе, по-моему, нет. А в город Ванс я
заезжала погулять.
 —  Я тоже бывал в  Грасе. По  следам Жана-Батиста Гренуя.
Одно из  моих любимых произведений… И  отчасти из-за
Бунина: я недавно узнал, что во времена Второй мировой войны
он скрывал у  себя на  вилле нескольких евреев. Таким образом
он спас их, рискуя собственной жизнью и своим положением.
Мне так стало тепло и  приятно на душе, что она была в тех
местах, где и  я. В  местах моей слабости и  силы  — к  Вансу я
отношусь с особым душевным трепетом и приязнью. Почему-то
я был счастлив, что она гуляла по  Вансу. Мне подумалось, что
она могла мочить руки в фонтанах, как мочил их я, могла сидеть
на  том чудесном месте, на  самом краю города, откуда
отрывается изумительный вид на горы. Холмы. Она могла пить
вино, глядя за  горизонт, где скрывалось синее море. Смотреть
на то прекрасное, что скрыто внутри тебя самого.
—  Ванс чудесный. Я жил там одно время, правда, недолго.
Что вашей душе ближе: юг Италии или Прованс?
—  У  вас тоже большая история…  — Она бросила на  меня
короткий одобрительный взгляд.  — В  Италии я больше всего
люблю Сиену — это целая «корпоративная культура», и у города
долгая история. И, пожалуй, Венецию, но  для меня это
не  Италия! В  остальном однозначно Прованс мне нравится
больше. Италия, скорее, мечта, чем правда. К сожалению.
Я достал свою «цифровую библиотеку» и нашел фотографии
Сиены.
—  Этот город мне понравился  бы больше, чем Рим
и Палермо. Но о вкусах не спорят.
—  Да, согласна. Когда я путешествую, люблю заходить
в книжные магазины. Я смотрю книги, смотрю, что выставлено
и  на  каких полках, какие книги поданы как «бестселлеры», что
пишут для детей, какие есть авторы, как вообще оформлена
литература, много  ли посетителей… Я часто покупаю книги
в  поездках, особенно, если они на  английском. Другие языки я
знаю плохо, но, если в  книге много иллюстраций и  текст
большого значения не имеет, — тоже покупаю.
Вообще, маленькие города Италии внешне похожи
на аналогичные города Прованса. И все-таки там много мусора,
много криков и  обмана. А  уж в  мегаполисах и  подавно. Вечно
надо держаться за  сумку, чтобы тебя не  обокрали, и  ругаться,
чтобы получить нормальный номер  — который тебе положен,
но  тебя поселили в  более дешевый, потому что «а  вдруг
обойдется? вдруг она это проглотит»… В  переулках люди
ругаются, стены переулков расписаны пошлостями, даже рядом
с  самыми знаменитыми музеями Флориды и  Рима. Я однажды
снимала дом в  частном секторе, но  и  там меня постарались
обмануть, сообщив, что постельное белье якобы не  входит
в  стоимость. Во  Франции меня обмануть не  пытались. Может,
мне не  повезло в  Италии или наоборот  — слишком повезло
в  поездках по  Франции, но  там люди общались со  мной
миролюбиво, везде было чисто-уютно и  спокойно. В  самой
отдаленной деревушке я встречала приветливые лица. Хотя
Париж у  меня вызвал смешанные чувства. Но  это большой
город. Везде есть и  достоинства, и  недостатки, однако
в крупных городах их видно лучше.
Я в  задумчивости провел рукой по  волосам, слегка
растрепавшимся от ветра, сказал:
—  Впервые за  все свои путешествия по  миру я ощутил
душевное спокойствие именно в  Провансе. Когда тело
расслаблено полностью, а  душа радуется, отдыхает. Тем меня
и манит Прованс снова и снова… Я тоже не считаю, что Италия
хуже, о  вкусах не  спорят, но  и  у  меня она оставила не  самые
лучшие впечатления, хотя люди встречались очень душевные.
Мужчины проявляли необычайную нежность и доброту к моему
годовалому сыну, что редко встретишь у  нас. Наши мужчины
боятся, не  выказывают душевности, открытости даже к  детям.
А в Италии это было так мило и искренне, что хотелось говорить
им: «У  вас необычайно добрая душа». Хотя, если подумать,
и у «нас» она необычайно добрая, просто мы ее не показываем,
ибо нам в  свое время тоже ее не  показывали, и  нашим
родителям. Об  этом можно говорить бесконечно. Здесь речь
даже не о странах! Снова тема искренности… Ее так мало, ее так
далеко запирают в  себе. А  запирая в  себе  — обесценивают
в  другом, называя лицемером. Но  ведь истинное лицемерие —
это прятать искренность, когда она в тебе есть. Лицемерие — это
стыдиться себя, своей честности, своей чистоты и  порой даже
ранимости. Я понимаю, что многих из  нас вынуждает «мир»,
но  зачем многим из  нас выбирать себе подобный мир? Может
быть, стоит однажды набраться мужества и увести себя в другой
мир, где тебя не будут воспринимать, как белую ворону посреди
стаи черных? Как альбиноса. Потому что все вокруг сами будут
альбиносами.
Женщина кивнула, машинально разглаживая складки
на платье.
— Вы с каждым днем все глубже понимаете смысл моих слов.
Я правда рада.

Она обвела глазами озеро, ветви ив, спускающиеся до самой

воды, и снова повернулась ко мне.
—  Был один случай, когда я напрямую столкнулась с разной
системой ценностей у  людей, и  это оказалось интересным
наблюдением. Один из  моих клиентов  — компания «Леруа
Мерлен». Я проводила исследование корпоративной культуры
и системы коммуникации для них, дважды. И мне понравилось
интервью с  одним из  «топов», французом. Он спросил меня:
«Во  Франции мы предлагаем людям стабильность, и  они
счастливы. Они знают, что чем дольше они будут работать
в  компании, тем больше компания даст им защиты. Их
мотивирует то, что они могут работать на  одном месте много
лет и  чувствовать себя спокойно  — компания обеспечит
большую страховку и для них, и для их семьи. Почему в России
это не работает?»
К  тому моменту я уже провела много интервью и  опросов
фокус-групп в компании. И помнила, как русский топ-менеджер
рассказал мне: «Когда я пришел, я не  мог понять, чего они
от  меня хотят. Я привык бороться, ежедневно доказывать свою
эффективность, а  от  меня ждали того, чтобы я научился
улыбаться по  утрам. Я полгода учился улыбаться». Другой
сказал: «Французы  — дураки. У  них есть политика: вы можете
вернуть товар, даже вскрытый, если вы скажете, что он вам
не  подошел. Например  — краску. Иногда приносят банку, где
краски осталось на  донышке и  говорят, что не  подошло.
И  продавцы не  понимают, что их обманывают! Или, допустим,
сотрудник совершил ошибку на работе, приходит к руководству
и говорит, что да, мол, ошибся, но все понял и исправлюсь. И им
этого достаточно! Как этого может быть достаточно?! Они
прощают и  не  понимают, что ими пользуются. Ведь так легко
в  любой момент, когда тебя поймали за  руку, сказать: ой, ну
ошибся!»
Вот этого «наши» люди действительно не  понимают.
У  французов в  корпоративной культуре есть ценность  —
уважение. Они заплатили много денег одной из  крупнейших
международных компаний за  «перевод» своих ценностей
на  русский язык. Но  в  России слово «уважение» воспринимают
иначе. В  России уважение  — это подчинение, когда «ты меня
уважаешь», значит, что ты делаешь так, как я тебе сказал. Для
французов уважение — это любовь к людям. Но мне удалось им
это объяснить…
Ее слова так взбудоражили меня, что я позволил себе
вклиниться в рассказ:
— Я недавно пришел к выводу, что лидер не тот, кого боятся
люди, кто ими командует, а тот, кто прежде всего защищает их
интересы и  ведет за  собой. Однажды один мой знакомый
пытался доказать мне, что он лидер, хотя я не  видел в  нем
лидера  — только командира. Если в  скором времени судьба
опять сведет меня с этим человеком, я поделюсь с ним вашими
наблюдениями, ибо мне они очень близки. Вы объяснили то, что
я носил в  себе долгие годы еще с  Суворовского училища. Там
было видно сразу, где истинный лидер, а  где командир,
требующий подчинения.
—  Но  это еще не  конец моей истории. Тому французскому
топ-менеджеру я ответила: «Я была во  Франции. У  вас в  метро
на  электронных схемах лампочками подсвечиваются те
станции, которые поезду еще только предстоит проехать,
а  лампы тех, которые он миновал, гаснут. Все ваше мышление
направлено в будущее, для вас не важно, какой у человека опыт
за  плечами, что у  него было вчера, важно  — кто он сегодня
и  к  чему стремится дальше. У  нас все иначе. У  нас в  метро
на  схемах загораются те станции, которые электричка уже
проехала. Люди опираются на опыт и видят только то, что есть
на  сегодняшний день. А  завтра может не  быть вообще, оно
слишком абстрактно и размыто. Поэтому люди ценят то, что вы
им даете сегодня и  не  ценят то, что вы предлагаете завтра;
хотят все получить сейчас и  не  умеют ждать». Он был изумлен
и  ответил мне: «Вы знаете, моя жена русская. Я десять лет
пытаюсь объяснить ей то, что вы объяснили мне за пять минут.
И  она до  сих пор не  поняла. Я попробую растолковать вашим
способом».
Я улыбнулся, «пережевывая» услышанное:
— Смешно… но не очень.
—  В  армии нет команды «Рота вперед!», есть команда «Рота
за мной!», — сказала она.
— Ну да. «Научился летать сам — научи летать стаю».
—  Я постоянно это делаю, Автор.  — Она тихонько
рассмеялась.

Все это время мы плавали по  кругу. Озеро небольшое.

Но нам доставлял удовольствие сам процесс.
—  Знаете, признаюсь честно, мне порой трудно с  первого
раза понять ваши мысли, однако я стараюсь, хотя  бы общий
смысл. Но однажды я захочу взглянуть на то высшее, что стоит
за  Нобелевской премией, за  «Оскаром», за  Орденом Почетного
легиона, и попрошу вас показать мне.
— Хорошо. Когда будете готовы, я покажу.
—  А  еще я хочу кое-чем поделиться. Это личное, но  я уже
достаточно обнажен перед вами, наверное, практически
не осталось тех участков, которые не открыты.
— Я слушаю.
Она действительно была полна внимания. Это читалось
и  в  том, что она еще сильней развернулась ко мне, и  в  ее
внимательном взгляде, и  в  изящном изгибе чуть приподнятых
бровей.
 —  Последние несколько лет мне очень часто,
с  периодичностью в  месяц, а  то и  в  неделю, снилась школа
и  Суворовское училище. В  этом сне я, будучи уже взрослым,
сидел за  школьной партой, слушал учителя, полностью
сознавая, что мне здесь не место, что я все давно закончил, что
это не  мой путь. А  сейчас я больше и  больше начинаю
воспринимать свой сон, как замкнутый круг какого-то ада. Я
давно перерос это все, и  меня достало возвращаться снова
и снова в школьные стены. Однако буквально недели две назад
сон пришел вновь. Но  в  нем я встал из-за парты и  крикнул
во весь голос: «Если я не выберусь отсюда, то подожгу эту школу,
все подожгу. Я больше так не могу!» От этого крика я проснулся.
Открываю глаза, меня всего трясет, я понимаю, что дошел
до  грани  — до  грани своего терпения. Я начинаю искать
толкования сновидений и  среди множества самых различных
версий выбираю для себя одну: что боюсь взрослеть, боюсь
сделать шаг в  будущее и  цепляюсь за  прошлое, которого нет;
что я давно уже вырос из  обстоятельств, в  которых нахожусь.
Именно этот вариант откликнулся во мне.
В тот момент я приехал на пару недель в гости к родителям.
Я находился в  той комнате, куда возвращался после школы
и после Суворовского (когда пускали в увольнение). И вот я беру
спички, выношу на  улицу абсолютно «всю свою комнату»
(у моих родителей частный дом): альбомы, военную планшетку,
ремни и погоны, мои стихи того времени, любовные открытки,
дневники, тетради  — все, что в  какой-то момент стало моим
прошлым,  — и  сжигаю то, что горит. Что не  горит, я выношу
в  мусорные баки. Жгу со  словами: «Я отпускаю тебя, школа. Я
отпускаю тебя, Суворовское». Мне никто этого не  подсказал, я
нигде об  этом не  прочел  — просто нашел ответ внутри себя.
И  только после этого я с  легкостью и  даже с  воодушевлением
начал возвращаться к  тем делам, которые были для меня так
важны, но  в  силу внутреннего страха, неуверенности в  себе я
откладывал их на потом. Я не хотел вырастать, потому что мне
было привычно оставаться в  прошлом. Теперь  же я начал
строить собственный мост, ведущий в будущее, в будущее моих
нереализованных желаний и  планов. Я принял окончательное
решение закончить дела в  этом городе и  покинуть родителей
и сестру, которой так не хватает меня, а вернее мужчины в моем
лице. Это все меня держало, не  давая расти, двигаться вперед.
Конечно, я решил их покинуть не навсегда, нет — я всегда буду
поддержкой, добрым словом и  объятиями в  сложную минуту.
Но нужно строить свою собственную жизнь.
И  вот сегодня ночью мне опять приснилось Суворовское.
Будто ко мне подходит командир роты и говорит: «Я знаю, что
твоя собака умерла. Мне очень жаль. Возьми эту вещь». Какую
вещь он мне протянул, я не  помню. А  потом он обнял меня,
и после этих объятий я с легкостью покинул стены Суворовского
и  проснулся с  облегчением. Это реальная история. Во  мне
сейчас бушует ураган самых различных чувств. Я не  верю,
но  знаю! А  собака действительно недавно умерла после
пятнадцати лет жизни в моей семье.
Было видно, что рассказ совершенно поглотил мою
собеседницу. Мне стало так хорошо от  того, что ей это нужно.
Наверное, единственному человеку на земле.
—  Спасибо,  — негромко сказала она.  — Я рада, что вы
отпустили. Это большой шаг. И… очень трогательно, что
поделились.
— А вам спасибо, что выслушали.
 —  У  меня есть друг, окончивший Суворовское училище,
насколько я знаю, там учат танцевать, так?
Она задала этот вопрос потому, что однажды «без камер» я
попросил ее научить меня танцу. Просто так.
—  Да,  — ответил я.  — Но  учат только тех, кто хочет, а  я
не  проявил такого желания. Мне тогда казалось, что это как-то
не по-мужски. Но этике и этикету обучают абсолютно всех.
—  Почему-то улыбаюсь,  — сказала она, и  уголки ее губ
действительно взлетели вверх, — с нежностью. Трудно передать
словами… Теперь я отчасти тоже знаю, кто вы, и  это вызывает
теплые чувства. Знаете, мой друг, окончивший Суворовское, —
настоящий джентльмен. Это редкость. На самом деле, я думаю:
что  бы ни было отталкивающего в  том опыте для вас, сейчас,
когда вы отпустили обиды, следующим шагом станет принятие
и благодарность. Вы увидите и начнете ценить то хорошее, что
получили.
— В опыте чего, простите? Обиды на Суворовское?
—  Да, что-то там было у  вас, что сопряжено
с разочарованием и болью. Вы обижаетесь… На самом деле, вы
обижаете себя.

То, что я сказал ей вслед за  этим, я  — как человек, не  как
художник  — не  хотел писать здесь, потому что не  желаю быть
неблагодарным и  «опорочивать святыни». Но  что-то внутри
меня подсказало поделиться, рассказать эту историю. Потому
что, разобрав ее с моей знакомой незнакомкой, я сделал вывод
и вынес важный для себя урок.
Ради этого урока я и делюсь продолжением.

Я ответил ей:
 —  По  поводу джентльмена… Многие выходят оттуда
джентльменами, другие бунтарями, познавшими все свои
темные стороны, но  в  ситуациях, требующих максимальной
сердечной честности и  правды, они поступают искренне
и  с  уважением.  — Я ненадолго замолчал, вспоминая:  — Меня
выгнали, точнее заставили уйти «добровольно»,
из Суворовского на третьем курсе. Я курил, несмотря на то, что
это было запрещено и  попавшихся могли выставить
из  училища; я не  боялся быть пойманным, возможно, поэтому
мне всегда все сходило с рук: я бегал в самоволки за сигаретами,
алкоголем, вкусными штучками, которых так не  хватало
в местном ларьке. Однажды, когда меня не отпустили домой из-
за одной двойки и  нехорошего поведения, я покурил травку.
Кстати, удивительно, что на  первом курсе я был образцом,
примером для подражания. Так вот в знак протеста против этой
несправедливости и несвободы (я не хотел проводить в училище
свои законные каникулы, когда все товарищи были дома
с  семьей), я выкурил запретное, что нам перекинули «из-за
забора».
Это был первый раз, когда я попробовал травку, хотя тому
парню, что разделил со  мной «косячок», равно как и  всем
окружающим, я говорил, что курю давно; хотелось казаться
крутым, модным, сильным  — так я создавал себе авторитет…
Помните, я недавно говорил, о различии лидеров и командиров,
которыми хотели быть остальные юноши при «должности».
Однако сейчас я не  об  этом. Я был командиром второго
отделения на  третьем курсе, примером для подражания. Меня
считали крутым!
Я покурил и вошел в странное, измененное состояние, затем
начал видеть то, чего не видели другие. Я куда-то бежал, а когда
меня остановил младший лейтенант, который остался в тот день
на  дежурстве, я его оттолкнул и  ударил. После этого меня
на  скорой отвезли в  психиатрическое отделение при военном
госпитале. Везли насильно, принудительно держа в  машине.
На  тот момент мне было без двух месяцев шестнадцать.
В отделении мне что-то укололи, и через сутки я пришел в себя.
Там  же встретил Новый год, и  это было больно… Но  опыт
оказался интересным, пришлось общаться с  разными
солдатами… Однако даже там, в  психиатрическом отделении,
из  которого невозможно выйти без справки врача, для меня
было больше свободы, чем в Суворовском.
Когда после своих «каникул» я возвратился обратно
в училище, а все парни вернулись из дома, я придумал легенду
о  том, что мне тогда стало плохо. Просто плохо и  все.
Естественно, мне не  поверили и  оставили под пристальным
присмотром. Через неделю нам назначили нового командира
взвода; он сразу мне не  приглянулся, а  я ему  — он снял меня
с должности, и по положению я стал как все. В какой-то момент
я снова решил покурить, но  уже обычные сигареты в  казарме:
у  нас открывалась половица, мы туда выдыхали дым, после
тушили сигарету, открывали окно и  уходили. Единственное
условие: в  казарме не  должно быть офицеров, и  один из  нас
постоянно стоит на стреме и подает сигнал. В тот раз мы были
вдвоем, я и товарищ. Я не затушил окурок, мы ушли, и тут едва
не  начался пожар, стояло много дыма. Нас поймали. Приятель
из  обеспеченной семьи, его папа  — столичный чиновник, мой
папа — строитель. Меня «попросили» взять вину на  себя и  по-
доброму уйти. Уходить было больно и приятно одновременно.
Сейчас, отматывая назад, я жалею, что мои родители
не  одобрили этого и  не  порадовались за  меня. И  рассказывая
это вам, второму человеку в  своей жизни, с  кем решился
поделиться, понимаю, что я тогда освободился. Мне стало легко
и  хорошо. Я не  хотел больше жить в  клетке. Многие любили
Суворовское и  дорожили им, но  не  я. Я люблю свободу. Я ее
очень ценю! Да, было трудно, потому что меня не  захотели
брать ни в  один колледж посреди учебного года, ни в  одну
школу того района, где жили мои родители. Мне кажется, все
директора звонили в  Суворовское по  поводу меня и  получали
«отличную» характеристику. Но  в  одну школу меня все-таки
взяли на испытательный срок.
Я с  уважением отнесся к  тем, кто дал мне этот шанс,
и  не  желал их подводить, у  меня имелись внутренние
принципы  — на  доброту отвечать всегда двойной добротой.
Хотя, опять-таки, в той школе я не  был примером: пил, курил,
занимался сексом со  своей одноклассницей после уроков, учил
парней на  турнике подтягиваться и  другим фишкам: выходам
силой, офицерскому выходу, подъему с  переворотом и  всему
тому, что сам умел. Те мои школьные годы — это лучшие годы
в моей жизни. Там была любовь, страсти, свобода; я пел, писал
стихи, как-то учился; хотя, думаю, мне ставили оценки скорее
за  то, что был неконфликтным и  порядочным. Но  несмотря
на  мои выкрутасы, меня оставили в  школе; и  однажды
директриса даже сказала моей маме, что ни один ученик
из  класса не  относился к  ней и  другим учителям с  таким
почтением. А  ведь это был пустяк для меня  — благодарность
внутренняя, и  не  более того; я не  предавал никогда этому
значения, а  они все равно ценили. Я часто вспоминаю о школе
с  легкой приятной грустью, жаль, что больше те годы никогда
не  повторятся. Мораль сей басни такова: не  хотел учиться
«в  клетке»  — нужно было об  этом сказать. Если  бы
не услышали — уйти с достоинством самому. В то время как раз
обрел популярность сериал «Кадетство», и  все хотели быть
похожими на  главного героя, сержанта Макарова. Это отчасти
стало причиной того, что я поступил в Суворовское.
В будущем, если моему ребенку или другому человеку будет
не  хватать поддержки в  подобной ситуации, я расскажу эту
историю. Да, все произошло не  зря. И  благодаря вам, я теперь
вижу «трудных» детей и  понимаю, что родители просто хотят
сделать их удобными для себя и  всех окружающих, а  они  —
бунтари. Их хотят посадить в  клетку, загнать в  рамки, а  они
свободные птицы и начинают делать все назло. Это такой крик
о помощи… Я много чего стал видеть после встречи с вами. Буду
учиться и  дальше, чтобы не  только понимать причину,
но и находить ответ, как можно помочь.

Я даже не  понял в  какой момент мы перестали крутить

педали. Моя спутница на  миг замерла, глядя куда-то вдаль,
а может, напротив — внутрь себя, затем произнесла:
—  Мне очень важна ваша история. Она резонирует именно
сейчас…
Не договорила.
И тогда с удивлением и новым осознанием продолжил я:
—  Как-то командир роты, тот, который снился сегодня,
написал мне: «Помни, как человек из  образцового ученика
превращается в  ничто. И  в  будущем поступи наоборот». Я так
долго ненавидел это «ничто» в себе. Господи, вы все раскопали…
Нет, я сам раскопал. Я все теперь понял. Абсолютно все! Я
не  был «ничто», я просто кричал о  помощи, а  меня никто
не слышал. Никто не знал, как мне было плохо. Мне не хотелось
играть эти роли, быть «крутым», но  очень хотелось дружбы.
И там у меня была самая крепкая и искренняя дружба в жизни.
Больше такой не  случилось никогда. И  да, я благодарен за  все.
Нет, теперь не  просто слова… я ИСКРЕННЕ благодарен за  все,
потому что, если  бы ничего не  произошло, эта история
не стала бы фундаментом моего «приюта» для тех, кто потерял
смысл. Я бы, возможно, так не ценил новую школу, ту любимую
песню… «Секс, свобода, рок-н-ролл».
Я улыбнулся, мне вдруг правда стало легче. Так хорошо,
будто снял грех с души…
И тут она снова поразила меня, сказав:
—  Вы не  знаете, что сейчас происходит в  моей жизни,
но  ваша история более, чем вовремя.  — Она подняла на  меня
глаза.  — Я расскажу свою… Моя старшая дочь в  больнице,
в  психиатрической, частной. Потому что она бунтарь. Я ее
забрала из  одной больницы и  отвезла в  другую. Потому что я
тоже бунтарь. Бунтую за  право на  свободу самостоятельно
выбирать свою цель и  способ ее достижения. За  право
на  собственное мнение… В  школьные годы,
на тринадцатилетие, моя подруга подарила мне смирительную
рубашку. Она сшила ее сама. Я бегала в  ней по  школе, потому
что так я пыталась показать, что имею право
на  самовыражение, даже если окружающие сочтут меня
сумасшедшей. Мне повезло, я училась в  школе, в  которой это
считалось нормальным. Сейчас я пытаюсь спасти свою дочь,
потому что времена изменились и  десять лет назад решили
растить поколение людей с  низким уровнем критического
мышления, иначе говоря, удобных, подчиняемых,
исполнительных. Моя работа — это борьба за ценности свободы.
Сегодня я осознала, что и ваша тоже. Спасибо за поддержку…
 В  эти свои слова она вложила столько спокойствия и  бури,
что они пробрали меня не  меньше, чем сцена с  Джокером
и  Харли. «Грубый секс и  нежный бунт» — вспыхнуло в  голове…
будто сценарий какого-то фильма.
— Я почти плачу от неожиданности, хотя по мне не видно. Я
не  люблю вас, но  внезапно из  коллеги-исследователя вы стали
для меня другом. Спасибо.
— Это так искренне…
Сказал только то, что вырвалось, не думая о том, что нужно
говорить в такие моменты.
Она едва заметно вздохнула и  через какое-то время
произнесла:
—  Дочь мыслит не  как ребенок, и  ей особенно трудно
мириться с  тем, что приходится соответствовать ролевой
модели: все вокруг навешивают на  нее ярлык подростка. Ей
скоро пятнадцать, но она старше своего возраста, не тинэйджер,
который сам не  знает, чего хочет. со  всеми вытекающими
последствиями. Тот момент, когда все понимаешь, но  ничего
не  можешь… Эти социальные рамки современности  — самая
невыносимая тюрьма. Ей было трудно, и  она сказала мне: «Я
не  хочу тебя грузить, мне надо поговорить с  психологом». Я
записала ее к  хорошему психологу, работающему в  частной
клинике. Во  время беседы среди прочего она сказала: «Мне
было настолько грустно, я гуляла и даже думала, не броситься ли
под поезд, но тут позвонил он… и мне стало легче, я вернулась
домой. Меня испугали эти мысли: я не  знаю, что делать, мне
нужна помощь». Психолог предложил ей остаться на  выходные
в  клинике, чтобы понаблюдать. Десять тысяч в  день… но  я
люблю дочь и  посчитала, что так будет лучше, она сможет
выговориться, и ее поймут.
 — Знакомо…
—  Прошли выходные, и  в  больнице внезапно сказали, что
дочь мне не  отдадут, что это двадцать девятая статья пункт А:
она опасна, несет угрозу для себя и  общества… Или они
вызывают скорую и она будет признана недееспособной, либо я
плачу им по  десять тысяч каждый день столько времени,
сколько они сочтут нужным для ее «выздоровления». Сказать,
что я была поражена — ничего не сказать. Я ответила, что найду,
куда ее отвести, но  с  ними не  оставлю никогда. Вчера, после
нашей с  вами встречи, я до  двух ночи бегала по  частным
клиникам, пытаясь найти, кто мне сделает нужные «бумажки»,
чтобы ее выпустили оттуда. Договор, гарантийное письмо,
лицензия клиники с  профильной квалификацией… За  сутки
с  лишним ей поставили столько диагнозов, причем диагнозов,
которые требуют двухлетнего наблюдения, и  в  выписке мои
слова перетасовали так, что у  меня просто нет слов. Я нашла
место, где согласились сделать документы, и забрала свою дочь.
Сейчас мы остановились на  этом, и  я надеюсь, что здесь люди
не настолько меркантильны…
—  Невероятно,  — пробормотал я.  — Нам порой не  хватает
человека, который поймет и  услышит. Ей очень повезло, что
у нее есть вы.
— Я ее понимаю, а вот врачей не очень. Мне самой пытались
поставить диагноз из-за моей «неудобности», но  я не  ответила
ни на  одну манипуляцию главврача. Улыбалась, когда он
в  разочаровании ушел. В  новой клинике мы прошли
консультацию с  психотерапевтом и  психологом, тестирование
уровня депрессии. Оба врача сошлись на том, что стационарное
лечение не  требуется, нужен цикл встреч с  психологом. Для
поддержки выписали легкие антидепрессанты. В  общем, хэппи
энд… Мы с  дочерью сидели, едва сдерживая улыбки, мол, «ну
и  вляпались мы в  приключение, лучше  бы в  Питер съездили
погулять на выходные».
Я молча покачал головой и подумал, что даже, когда человек
кричит о  помощи: «Спасите меня!»  — многие смотрят на  него
и  видят лишь то, какую выгоду им принесет его спасение. Как
грустно…
—  Думаю, вы даже и  предположить не  могли, что у  меня
может быть такой фон,  — легонько усмехнулась она.  —
Но  теперь, возможно, поймете, что в  том доверии, которое
сложилось между нами прежде, была только верхушка.
— А что вы имеете в виду, говоря «фон»?
— События, которые меня окружают. На фоне каких событий
я с вами общаюсь, чем я живу.
—  Да, такой истории не  предполагал, хотя в  том, чем вы
поделились, честно признаться, я не  нахожу ничего
сверхъестественного, если только поведение корыстных
врачей  — да, это боль. Напротив, так хорошо, что ваша дочь
может доверить вам не  только свою жизнь, но  и  мысли
о  смерти. Это дорогого стоит. Внутри я постоянно чувствовал,
что ваш мир состоит далеко не только «из меня». И мне безумно
приятно ваше доверие. Это получилось взаимно: я вам
доверился, вы доверились мне. Тема психиатрии для меня
очень близка, потому что сам бывал в  этой шкуре, но  меня
не услышал никто.
—  Я понимаю… всё так. Это взаимное принятие, и  это
радостно.

Она бросила взгляд на деревья вдалеке и спросила бодро:

— Ну что, будем крутить педали до берега?
 …теперь не  просто девушка, но  и  мама как минимум двоих
детей. «И как она все успевает?» — пронеслось в голове.
—  Да,  — согласился было я, но  тут  же остановил ее.  —
Погодите, послушайте… Я только что кое-что осознал. Это
важно! Дать название произведению сейчас, в  середине
процесса  — значит запереть его в  рамки, в  красивую клетку
этого названия и  заставить соответствовать ему, не  позволяя
быть тем, что оно есть. Дать название произведению
по  окончании, когда все недосказанное сказано  — значит
позволить ему обрести ту истинную форму, которую оно должно
приобрести само. Без участия автора. Искусство не должно жить
в  рамках автора, искусство само должно выбирать свою
величину и  масштабы. А  художник может только наблюдать.
Ибо истинный художник — наблюдатель.
У меня чуть не потекли слезы от того, что я обнаружил. Меня
переполняли восторг, радость, непонимание, удивление,
восхищение и… благодарность ей.
—  Это мой комплимент вам! — искренне сказал я, глядя ей
в глаза.
—  И  это очень трогательно,  — отозвалась она.  — Ваши
слова — настоящие.

Мы вышли на  берег, и  я принес наш самый любимый

напиток, покрывало и  два пледа. Мы выпили просто так:
не за встречу, не за доверие, ни за что. Просто так.
Настроение вечера немного изменилось. Теперь, после всех
наших открытых разговоров, мы ощутимо сблизились. Но даже
не  знаю, было это лучше или хуже для того, что я хотел с  ней
обсудить. Эффект «попутчика в  электричке»  — человека,
которому можно выложить все, потому что на  следующей
остановке он выйдет, и  вы оба забудете о  ваших тайнах  —
неумолимо развеивался, однако приходило  ли что-то ему
на смену?
Что ж, мне кажется, да.
—  Я хочу поделиться одним наблюдением,  — начал я.  —
Одной темой, сексуальной, о которой не принято говорить.
— Да? Интрига!
Она лукаво прищурилась  — наверное, в  предвкушении
каких-то особых извращений. И  я по-доброму усмехнулся
в ответ, потому что готов был доверить ей свои извращения.
—  Порноиндустрия  — это не  только искусство во  имя секса
и денег. Я изучал эту тему и раньше, а сейчас, копнув довольно-
таки глубоко, кое-что понял. О таких вещах обычно не принято
говорить, но  я скажу, потому что внутри спокойствие
и  уверенность, что вы поймете. Почему многим мужчинам
нравится кончать женщине в  рот? Это не  извращение,
не  дикость, не  желание доминировать, оскорблять партнершу,
это всего лишь желание быть принятым. Семяизвержение
в  рот  — это про искренность и  принятие женщиной мужчины
полностью. Вот почему это нравится! Многие женщины находят
подобное отвратительным, потому что не принимают мужчину
полностью. Мужчина смотрит порно, где актриса упивается
семенем от целой толпы, и он не считает ее конченой шлюхой,
напротив  — благородной девой, которая может принять сразу
нескольких мужчин. Принять безусловно, такими, какие они
есть. Поэтому глубокий искренний секс  — это всегда полное
безусловное принятие своего партнера. И  в  части конкретных
случаев мужчины идут на  измену из-за того, что их
не принимают полностью, а вовсе не в поисках шлюхи, которая
будет глотать их семя, чтобы удовлетворить их бурные
«извращенные» желания.
Это потребность мужчины  — быть без остатка принятым
женщиной! Ее принятие  — это естественная благодарность,
граничащая с  искренним удовольствием. Благодарность
за  правильность собственного выбора, удовольствие
от осознания того, что даришь мужчине ощущение спокойствия
и  нужности. Я проанализировал многие видеоролики. Хитами
становятся исключительно те, в  которых оба партнера
принимают друг друга полностью и  делают это без фальши.
Вспомнился эпизод из одного частного семейного архива: в нем
беременная женщина, сидя на коленях, принимает сперму мужа
и глотает ее. Он нежно гладит жену и целует… В этом так много
искренности, правды, ненаигранности. Этот ролик уже многие
месяцы остается хитом в своей категории.
— Я согласна с вашими наблюдениями. Я тоже так думаю. —
Она улыбнулась так открыто и  тепло, что растопила все, даже
то, что уже было растоплено.
—  Мне приятно, что вы тот человек, который понимает
всегда. И своими пониманием и поддержкой позволяет расти.
Она небрежно махнула рукой:
—  Я училась в  математической школе  — меня всегда
окружало много ребят. Мои друзья со  школы в  основном
мужчины, они мне как братья. Когда они взрослели, делились
со  мной самыми разными, в  том числе глубокими
переживаниями, которые почему-то не  могли обсудить между
собой. Про минет мне тоже рассказывал друг, между задачками
по  геометрии. Мы даже никогда не  целовались, но  рисунок
члена, на  котором обозначены зоны, ласки которых могут
доставить большое удовольствие, у  меня хранится в  школьном
дневнике. Честно говоря, я сейчас с умилением выслушала ваше
признание. Когда вы говорили про извращения, я вспомнила
про признания в  духе «я мечтаю брить ей ноги, меня это
возбуждает», «я хочу БДСМ» или «хочу, чтобы она наказала меня
страпоном». А  вы всего лишь думаете о  том, чтобы женщина
приняла сперму! Это более чем нормально. И, кстати, даже
полезно. Простите, если к этим сокровенным вещам я проявила
недостаточно почтения. Но  вы абсолютно нормальный. Я
думаю, вам это важно услышать.
Мне действительно было очень важно это услышать, хотя я
не  говорил ей и, наверное, сам не  подозревал, насколько. Она
знала все…
—  Вы удивительная.  — Я искренне улыбался, глядя на  нее.
Хотя улыбка на  моем лице не  частый гость.  — Многие
к  подобным вещам относятся с  непониманием. Я читал
форумы, изучил этот вопрос, можно сказать, досконально.
Искал подтверждение тому, что подобное желание естественно
и нормально… Многие люди не готовы к такому.
—  Ох уж это «общественное мнение»! Я думаю, девушки
на  форумах говорят свое «фу», потому что их научили так себя
вести. Как известно, «в Советском Союзе секса не было». — Она
засмеялась, и  я поддержал ее.  — Вы нормальный абсолютно!
Ваше желание быть принятым — тоже. Оно почти что невинное
в сравнении с тем, что вообще бывает.
—  Да, но  непонимание этого порождает в  человеке
комплексы.
—  Моя знакомая с  мужем пристегивают друг друга
наручниками и  регулярно вместе закупаются в  секс-шопе.
На  юбилей она «побаловала» его страпоном. Все счастливы! Он
врач, она социолог, пишет кандидатскую. Двое детей. Живут
себе в  Швеции, дом построили и  не  парятся. Это так, пример
вам. Оставьте стереотипы тем, кому нравится в  них жить. Это
их комплексы, вам они зачем?
Я только и сделал, что развел руками.
—  Нет, комплексы мне не  нужны. Это здорово. Здорово,
когда у  людей гармония в  сексуальном плане. Мне нравится,
когда люди могут расти сексуально, раскрепощаться, доверять
и  быть настоящими. Помнится, Фрейд говорил: «Все, что вы
делаете в  постели,  — прекрасно и  абсолютно правильно.
Лишь бы это нравилось обоим. Если есть эта гармония — то вы
и только вы правы, а все осуждающие вас — извращенцы».
(Я однажды писал об  этом в  своем блоге, и  мне захотелось
с ней поделиться.)
—  С  Фрейдом я абсолютно согласна и  рада, что вы тоже так
считаете.
—  В  мире так много лжи, пусть хоть в  сексе все будет по-
настоящему.
Она кивнула:
—  Так гораздо приятнее. Общественное мнение, как ни
крути, существует, и  люди стремятся в  него вписываться,
поэтому часто говорят не  то, что думают на  самом деле,
и делают не то, что хотели бы.
— А вы… вы всегда честны в своих желаниях?
—  Максимально честна, да. В  пределах этики общения
с  конкретным человеком, не  нарушающей картину его мира.
Требуется достаточно честности с  собой и  с  другими,
достаточно бунтарства, чтобы сказать: «Какого черта? Это моя
жизнь! Я никому не  мешаю? Тогда я буду жить так, как хочу!»
Все, что не запрещено — разрешено! Я вам не говорила еще? Это
одно из моих любимых правил.
 С ней я начал больше улыбаться. Наблюдение…
— Все так. Все!
— Я рада. Мне кажется, вам стало легче, это хорошо. Значит,
вы немного больше себя приняли.

Мы еще о  чем-то молчали. О  чем-то улыбались. О  чем-то

не целовались и не прикасались к друг другу.
Я думал обо всем и  ни о  чем одновременно. Мысли
приходили и  исчезали, подхваченные легким летним ветром,
растворялись в  наступающих сумерках. Наконец я вернулся
к разговору о литературе.
— Современный человек не станет читать «Источник» в трех
томах,  — сказал я с  сожалением,  — ему не  хватит времени
и  желания. Только старое поколение или истинный
наблюдатель, элитарный читатель… Мои книги по  триста
страниц  — идеальное решение для массового современного
читателя. Прочли за пять часов — немного наполнились. Можно
заниматься привычными делами. Имеет  ли смысл писать
по тысяче страниц, если большая часть моей аудитории, скорее
всего, их не прочтет? И я превращусь в того художника из вашей
юности, который будет просить, чтобы его творчество приняли.
Либо нужно подходить к этому, как к научной работе: не важно,
примут или нет, важно, что те, кто примет, обогатятся
и  расскажут другим. Тысяча страниц  — это боль для
современного читателя, он избегает боли. Хотя вспомнить
«Маленькую жизнь» Янагихары… Но  вряд  ли многие читали
«Маленькую жизнь». Стыдно признаться, и  я не  читал. Меня
интересовал лишь феномен ее популярности. Но  я так его
и не понял, ибо даже не открыл книгу.
 —  Вы вполне можете написать сериал, в  котором будет три
книги по  триста страниц. Вербер написал «Танатонавтов»,
трилогию «Мы, боги» и другие циклы.
—  Да, но  вопрос больше направлен в  себя. Там  же и  ответ.
Не  стоит следовать вчерашнему дню, этому вы меня научили.
Если не  примет прежний читатель, мой «приют» найдет
другого, того, кому он будет нужен.
—  Я хочу лишь сказать, что выход есть всегда. Я не  думаю,
что Вербер и  Айн Рэнд размышляли об  объеме, когда писали.
Хорошей книгой невозможно наесться — ее хочется еще и еще.
А к последней странице всей душой желаешь добавки.
«Великое искушение  — сделать подобный вывод, написать
на  последней странице диалог и  все оборвать, чтобы потом
узнать: хотелось  ли еще добавки, или это было и  так слишком
много?» — почему-то пришло в голову.
— У Вербера хорошая находка — главы, — поделилась она. —
Легко делать паузу, когда читаешь, потому что текст поделен
на  отрывки удобного размера. Читаются минут за  десять.
Каждая глава — маленькая история, небольшой сюжет.
Я не  ответил, просто молча взял на  вооружение. Похоже, я
все время неосознанно ищу названия для будущих книг, даже
когда, кажется, не  думаю об  этом. «Приют для здоровых» или
«Грубый секс и  нежный бунт»… Но  боюсь озвучивать
и принимать их, потому что эти названия загонят произведение
в рамки. А я этого не хочу. Это нечестно!
— Рамки в голове, — только и сказал.
— Да, все рамки. Не исключая сексуальные.
— Я хочу… хочу, чтобы вы научили меня танцевать. И чтобы
тот день мы прожили без философии и  анализа. Просто я
и просто вы. Я правда этого хочу!
 —  Мне это нравится.  — В  порыве она даже легонько
взмахнула рукой. — Из-за этих рамок люди говорят одно, а хотят
другого. И так во всех сферах.

Рамки, давление, стиснутые зубы, несвобода…

Я вздохнул:
—  В  последнее время пью, чтобы расслабиться. Моральное
перенапряжение, много работаю  — не  умею переключаться
на отдых.
— Что вы любите пить?
—  Обычно пил шампанское. В  последнее время  — хороший
ром; шампанское перестало расслаблять. Хотя раньше даже
на  нюх не  переносил крепкий алкоголь. Сейчас  же спокойно
могу пить водку, виски и  ром, не  закусывая, куда-то исчез
рвотный рефлекс. Мне в  кайф этот грубый вкус. В  последнюю
неделю очень много пишу. Очень. Почти не сплю. И даже когда
сплю — чаще всего творю. Весь скован. Весь в тумане. И пью для
того, чтобы расслабиться. Чтобы спать, когда нужно спать,
а не сидеть за рабочим столом. Такое ощущение, что я начинаю
забываться. Хочу поскорее отключить мир, творчество, чтобы
отдохнуть, но  я с  радостью открываю глаза, потому что мне
нравится создавать «Приют». Сильное перенапряжение
и  жажда… Даже снова захотелось начать курить!  — На  этом я
остановился, решив, что наговорил уже достаточно.  — А  вы
какие напитки предпочитаете?
—  Помните, я говорила про отдых? Я буду делиться с  вами
своими наблюдениями, а  ответ вы обнаружите в  себе…
Большинство алкогольных напитков мне не нравится, для меня
они отдают резким запахом спирта; самые трудные отношения
у меня с пивом: мне кажется, что оно пахнет тухлыми яйцами.
Как правило, я не  пью. Мне не  нужен алкоголь, чтобы
расслабиться. Только в  последний год я начала понимать, что
это может быть удовольствием, поэтому мой выбор  —
шампанское. Ну и  еще всякие сладкие варианты. Больше всего
мне нравится самбука, или «Б-52», потому что мне нравится,
как они горят, нравится ритуал, который нужно выполнить
перед тем, как выпьешь.
— Хочу попробовать выпить горящую самбуку. Это будет для
меня новый опыт.
Она бросила на  меня быстрый взгляд, одобрительный, как
показалось.
—  Путешествуя по  Франции, я заезжала в  Кальвадос,
основное место, где производят одноименный спиртной
напиток, который пили главные герои книг Ремарка. А я очень
любила его книги, когда была подростком. Особенно «Жизнь
взаймы», хотя другие его романы «Триумфальная арка», «Три
товарища» более известны. Думаю, вы и  так знаете,
но  на  всякий случай… кальвадос  — это яблочный бренди,
крепостью в  сорок-сорок пять градусов. Я его пила, хотя мне
было очень трудно. И еще всякие другие травяные штуки, типа
бехеровки или рижского бальзама — их приятно добавить в чай.
— Так. И кальвадос хочу попробовать.
Я понял, что вообще хочу многое попробовать в этой жизни.
Во  мне просыпалось желание жить. Всякий раз, когда я что-то
в  себе открывал, моя собеседница улыбалась, наблюдая все это
со  стороны. Быть может, в  такие моменты она была счастлива
от того, что я делаю свои первые попытки «совершить полет».
— Я отлично варю глинтвейн, — сказала она (пожалуй, не без
гордости в  голосе),  — и  раньше он мне нравился. Но  потом
оказалось, что на  виноград у  меня аллергия, немного,
появляется сыпь. Поэтому со  временем я перестала его пить,
хотя запах корицы с  апельсином в  красном вине мне по-
прежнему очень нравится, и я считаю это неотъемлемой частью
зимнего отдыха.
—  Ваш глинтвейн  — тоже теперь в  списке моих желаний.
Последний раз я пил что-то подобное на  католическое
Рождество в Ивано-Франковске. И в этом был уют, я создал для
себя атмосферу, хотя тот глинтвейн оказался редкостным
дерьмом.
Мы улыбнулись. И  внутри пришел ответ: «Все, что
не запрещено — разрешено!»
Я не  знал истинно ли мне хочется ее поцеловать, но я знал,
что истинно хочется с ней оказаться в танце.
Мы попрощались, и в этот момент я не подозревал, что идея
посмотреть фильм, который она посоветовала, окажется
фатальной и  приведет к  таким последствиям, какие я даже
не мог себе представить. Фильм назывался «Ангел-А».
Зная все, что знаю сейчас, я  бы посмотрел этот фильм
намного раньше.

В  тот вечер я довольно много выпил, так как писал

до  сумасшествия в  буквальном смысле. Я решил расслабиться,
переключиться и поставил себе этот фильм.
В  какой-то момент я начал узнавать… хотя нет, наверное, я
узнал Ангела-А с  самого первого эпизода с  участием этой
героини. Узнал в ней ее.
Когда фильм закончился, меня переполняла буря эмоций.
И я незамедлительно принялся писать письмо Музе.
Когда я закончил, это выглядело так…
 ***

«Я создана для встречи, а не для прощания…»

Как символично.
Я люблю тебя, Ангел-А.
Это так красиво. Так искренне. Он ее забрал у  неба… Он ее
оставил себе… Не  потому что ему хотелось ее, не  потому что
привязался к ней, а потому что Она — часть его жизни.
Он не  поверил в  то, что сможет встретить другую. Другую
женщину, которая подарит ему детей. Потому что без нее
ничего не имеет смысла, ибо она и есть смысл.
Я люблю тебя, Ангел-А. Мне никто этого не говорил…
Я не знаю, как жить дальше. Как жить, когда все закончится.
Ведь этот момент и  есть смысл. Я не  хочу заканчивать книгу,
потому что не хочу конца. Я не хочу, чтобы этот момент прошел
и  я проснулся. Предложи мне кто-то премию за  этот роман, я
не  готов ее принять, если условием будет отсутствие одного
человека.
Отсутствие продолжения — это не  просто красивые слова, я
просто не  знаю, как жить дальше. Качество моей жизни
улучшится, безусловно, но… берегите себя и  не  отказывайтесь
от  меня, если искренне не  хотите от  меня отказываться. Если
знаете нечто похожее.
Мне не  стоило этого писать… возможно, это алкоголь или
навеяно фильмом, но я пишу осознанно. Я не хочу с вами спать,
я не  хочу с  вами просыпаться, я не  хочу любви от  вас, хотя
любви очень хочу  — я настолько себя недолюбил, что всегда
готов был хвататься за  любое тепло, каким женщина готова
меня окутать. Я просто хочу, чтобы это имело продолжение.
Пусть дружба — я знаю, что буду самым лучшим другом, самым
надежным. Пусть сотворчество. Я чист, я не  вижу смысла
размениваться, я хочу быть всем и  не  быть ничем. Я не  знаю,
что это. Это не любовь. Это не ложь. Это не то, что было раньше.
Я живу в  тумане, я творю в  тумане. Вы туман, и  если я в  нем
нахожусь и  отказываюсь от  прежних увлечений, от  прежних
дорог, то этот туман что-то значит для меня.

***

Я не  спал целую ночь, не  спал весь день. Я мчался к  ней
на встречу, чтобы вручить это письмо.
И  когда она пришла, я отдал ей его, а  затем отправился
за  лимонадом, покрывалом и  пледом… Но  в  какой-то момент
внутри что-то случилось, какой-то душевный переворот
заставил меня бежать со  всех ног назад и  вырвать это
злополучное письмо из  ее рук, грубо вырвать  — я никогда
не  позволял себе такого с  ней. Я еле сдерживал слезы и  через
пару секунд просто покинул ее  — ноги сами пошли в  сторону
выхода из парка.
Она что-то крикнула мне вслед.
Я обернулся и… пошел обратно.
Мне удалось взять себя в  руки. Я не  мог оставить ее
в  неведении, она сама меня научила  — не  уходить,
не попрощавшись.

—  Постойте. Ваша сестра прочла письмо?  — спросила она

очень серьезно. Серьезно и отстранено как никогда.
—  Да. Я отдал ей, предупредил, чтобы она никому
не рассказывала. Оно, кажется, сейчас со мной. Да… вот!
Я протянул ей конверт. Она забрала.
 —  Я сказал сестре, что оно только для нее. Она читала,
в  какой-то момент заплакала, потом вернула мне. В  комнату
вошли дети, и мы больше не поднимали эту тему. Спасибо вам.
Думаю, оно ей было нужно. Тот самый незакрытый гештальт —
услышать прощание. Те слова, которые ей не сказали.
— Я тоже так думаю. Это хорошо.
Помолчав пару секунд, я добавил:
—  Сейчас она, может, не  поняла, но  эти слова проникнут
глубоко, и со временем ей станет легче. Сталкиваясь с жизнью,
мы иногда не  понимаем до  конца, что происходит.  —
Произнесено это было больше для себя, мне так показалось,
а не для нее. — Мне нужно идти работать. А хотя нет, не нужно.
Давайте сейчас присядем и поговорим.
— Давайте.

Я сходил умылся. Затем взял покрывало, два пледа

и  попросил, чтобы нам принесли графин. Все было, как всегда.
Только я был не как всегда. И я это чувствовал. Похоже, и она.
—  Я думаю о  жене. О  том, что пытался за  нее обрести ее
смысл… О  нашей боли: о  той боли, которую причинил ей я,
которую причинила мне она. О  ее книге. О  том, что все у  нас
хорошо, когда мы не  вместе, когда мы приятели и  родители,
а не муж и жена. Книга продается, я рад. Но…
Впервые, мне кажется, она меня перебила:
—  Люди категоричны. Слова вашей жены, которые вы
цитируете в  своем блоге… Если она думает именно так, она
обесценивает то, что было. Это самое печальное. Но, возможно,
она обесценивает свое счастье, говоря, что «никогда не  была
счастлива» потому, что хочет забыть — а ценное трудно забыть,
трудно отпустить. То  же, что не  является ценностью, проще
выбросить. Поэтому, чтобы отпустить вас, ей нужно обесценить
вас и ваши усилия по отношению к ней. Представьте, с чем вам
проще расстаться: с  мешком мусора или с  мешком книг?
С  мешком книг или мешком еды? С  мешком книг или мешком
денег? Чем выше ценность того, чем вы обладали, что считали
своим, тем труднее с  этим расстаться. Поэтому срабатывает
самозащита: «это не мешок книг — это мусор» и так далее.
Ваши усилия и отношения были обесценены, чтобы ей стало
проще принять расставание; ваши усилия не были «замечены»,
потому она думает, что если признает ваш вклад, то это тоже
станет вашим достижением, а  не  ее. Но  что тогда сделала она?
Кто тогда она?.. Она искренне страдает от  этих поисков. «Кто
я?»  — она была счастлива, пока чувствовала, что есть ответ
на  этот вопрос. Полагаю, она находила его в  том, чтобы быть
женой, матерью — но это роли, это не ответ на вопрос «кто я?».
Поэтому все оказалось временным и  иллюзорным. Она
возвращалась в  экзистенциальный вакуум снова и  снова, даже
уже будучи матерью и  женой, вот почему она теперь считает,
что никогда не была счастливой. Она не сумела понять, кто она,
и  говорит вам, что никогда этого не  знала. Но  разве вы могли
найти этот ответ за нее? Его человек может обнаружить только
сам. И  пока у  нее не  получится, она будет винить в  своем
состоянии окружающих. Как ребенок винит камень за  то, что
ему больно, хотя он сам споткнулся.  — Она подняла на  меня
глаза.  — У  вас телефон с  собой? Найдите в  интернете
и прочитайте прямо сейчас притчу «Следы на песке».
Без долгих размышлений я открыл поисковик и  нашел
страничку с притчей:
 Как-то раз одному человеку приснился сон. Ему снилось,
будто он идет песчаным берегом, а  рядом с  ним Господь.
На небе мелькали картины из его жизни, и после каждой из них
он замечал на  песке две цепочки следов: одну  — от  его ног,
другую  — от  ног Господа. Когда перед ним промелькнула
последняя картина из  его жизни, он оглянулся на  следы
на  песке. И  увидел, что часто вдоль его жизненного пути
тянулась лишь одна цепочка следов. Заметил он также, что это
были самые тяжелые и  несчастные времена в  его жизни. Он
сильно опечалился и стал спрашивать Господа:
—  Не  Ты  ли говорил мне: если последую путем Твоим, Ты
не оставишь меня. Но я заметил, что в самые трудные времена
моей жизни лишь одна цепочка следов тянулась по  песку.
Почему  же Ты покидал меня, когда я больше всего нуждался
в Тебе?
Господь отвечал:
—  Мое милое, милое дитя. Я люблю тебя и  никогда тебя
не  покину. Когда были в  твоей жизни горе и  испытания, лишь
одна цепочка следов тянулась по  дороге. Потому что в  те
времена я нес тебя на руках.

— Спасибо, — тихо проговорил я, закрывая сайт. — Сильно. Я

только что подумал, что сам вытворял то еще дерьмо,
обесценивая жену и  все, что между нами было. Она  — часть
моей жизни, она  — мое прошлое и  человек, который прошел
со  мной столько дорог, сколько не  прошел никто другой. Я
не могу отмахнуться от нее и не буду; я надеюсь, мы построим
крепкий родительский союз и  искренние приятельские
отношения. Я помогаю ей, чем могу, а  она мне.  — Сцепив
пальцы в  замок, я уперся в  них лбом, позволяя новым мыслям
и  эмоциям течь сквозь меня.  — Отказаться от  своих
воспоминаний  — значит отказаться от  самого себя, ведь эти
воспоминания часть моей жизни. Я всегда буду помнить самое
светлое, самое искреннее и настоящее, что между нами было, ту
незабываемую влюбленность или любовь, которая родила много
моих книг и двух красивых, совершенных, безусловно любимых
детей.
Я поднял голову и  посмотрел на  огромное и  бесконечное
небо надо мной. И  наконец произнес вслух то, что, наверное,
давно должен был понять и принять:
—  Я прощаю себя за  свои ошибки и  прощаю ее. Так бывает,
что любовь заканчивается, нужно найти в  себе смелость жить
дальше и обрести для себя другой смысл.
Моя собеседница вслед за  мной взглянула на  небо, а  затем
вернула нас обоих «на землю»:
—  Вы большой молодец, вы с  ней хорошие люди оба.
Не вините себя, так бывает, что в один момент мы просыпаемся
рядом с человеком и понимаем, что стали чужими людьми.
Я пожал плечами.
— Однажды я сказал ей: «Я знаю, что этой книгой ты унизила
меня, но  никто этого не  увидел, кроме меня и  тебя». «Если
никто не видел, то о чем ты?» — либо она так ответила, либо я
нашел для себя такой смысл в ее словах.
— Я увидела, если честно…
— Я тогда очень сильно рассердился и перестал помогать ей
с  творчеством. Только «уловом». И  мы стали хорошими мамой
и папой. Я все им сам даю, они благодарно принимают и любят
меня. И  мы не  ссоримся. Хотя, знаете, своими работами я
возвысил ее. Возвысил  ли? Во  всяком случае, очень хотел
возвысить! Потому что она была моим выбором. Это  же мое
личное решение. Она плохая — значит я сделал плохой выбор. Я
никому никогда не  жаловался на  нее, кроме нее одной,
и горжусь этим и еще тем, что не перекладывал ответственность
за  свое решение на  чужие плечи. Да и  на  ее плечи — не  нужно
было. А  нужно было просто уйти, через боль, через
привязанность и  сексуальную зависимость, уйти, честно все
объяснив, не  желая зла, не  обесценивая, не  проклиная. Взгляд
со стороны на грязные примеры других людей хорошо учит, как
поступать достойно и по-человечески.
Но, мне кажется, я ее не любил. Это, возможно, была очень
сильная и  губительная влюбленность. Потому что сейчас,
досконально познавая мир и  как все устроено в  нем, я начал
понимать, что не может любить тот, кто не любит самого себя. Я
вел ее, как думал, к  независимости. Чтобы она обрела это
спокойствие, спокойствие человека, которого кормит свое дело,
чтобы она обрела защиту. Вел к  независимости от  меня! Еще
отчасти и  потому, что однажды видел, как умер человек,
который всех кормил, и  как внезапно все в  семье стали
голодными. Тогда я осознал, что зависимость часто ведет
к подчинению. Второе осознание звучит менее эстетично: когда
умирает твой кормилец, ты становишься голодным. А  в  тот
момент я знал, что умру, я искренне этого желал, просил
о  смерти, потому что в  какой-то момент потерял смысл жить.
Уверен, что и  она желала себе смерти, я знаю это. Она стала
несчастной, быть может, еще сильнее, чем я.
Я запустил руку в  волосы, взъерошив их, опустил и покачал
головой:
— Нет, я не буду больше считать себя дерьмом по отношению
к  ней, я приму тот факт, что поступал с  ней недостойно
и  некрасиво, посмотрю этому в  глаза  — каждому своему
оскорблению, каждому ругательству. Не  как трус, который все
отрицает, а  как смелый человек. Достойными людьми
не  рождаются, достоинство воспитывается путем собственных
ошибок, примерами достойных людей и  благодаря смелости,
живущей в  душе, смелости, что позволяет смотреть дьяволу
в глаза. Я никого не буду осуждать, потому что это все каким-то
необъяснимым образом притягивается ко мне; и  всех тех
людей, которых я осуждал за  их поступки, я рано или поздно
находил в себе самом и поступал, как они. Я лучше буду ругаться
матом, пить алкоголь и  всегда вести себя с  людьми искренне,
чем тихо и  благородно засовывать язык в  жопу, а  в  глубине
души копить ненависть на  них, взращивая в  себе лицемера. Я
осознал только что… Осознал, что и  это в  том числе стало
причиной моего нежелания жить. Она красива, она прекрасна,
если я сумел однажды влюбиться в  ее душу. Она была
источником, вдохновением, океаном…
—  До  тех пор, пока вы не  осушили ее, Автор. Теперь вы
понимаете. Не  вините никого, не  нужно. Вы искренни со  мной
как никогда, я это очень ценю. Все мы совершаем ошибки,
но не все находят мужество признать эти ошибки, жить с ними,
не перекладывая их на чужие плечи. Вам хотелось любить, и вы
давали то, что могли… Рассказать вам о  том, как я понимаю
слово «любить»?
— Да. Именно сейчас самое время.
—  Любить в  моем понимании  — это глагол, тип действия.
Поэтому, если в  отношениях человек говорит «люблю тебя»,
но  больше ничего не  делает, это трудно назвать любовью.
Сложность этого действия в  том, что нам всем в  детстве
объяснили его по-разному. Легко показать предмет, что-то
материальное. Например, зеленый цвет, и сказать: это зеленый.
И  человек запомнит, что называется «зеленым», и  будет легко
выбирать зеленый цвет среди других. А  что такое семья?
Любовь? В некоторых семьях «бьет — значит любит».
Есть книга, она называется «Пять языков любви». Из  нее я
узнала, что есть пять ключевых действий, которые люди
воспринимают как поступки, означающие любовь. И  каждый
из  нас усваивает их с детства: проводить время вместе; дарить
подарки; заботиться делом; говорить ласковые слова
и комплименты; тактильно, физически контактировать. Откуда
это берется? Ваша мама подходила к  вам, говорила: «Я тебя
люблю»  — и  что-то делала. Может, дарила подарок, может,
обнимала, может, смотрела с любовью и рассказывала какой вы
хороший. Или ваш папа объяснял вам: «Я люблю маму, а  когда
люди друг друга любят, они занимаются сексом». Так возникло
ваше собственное определение того типа действий, которые вы
обобщенно называете словом «любить». У  каждого человека
этот рецепт свой. Но, переняв этот рецепт от  родителей
в  детстве, мы вкладываем в  глагол «любить» те действия
по отношению к человеку, которые увидели для себя, и ожидаем
в ответ таких же.
Вдумайтесь, и  вы сможете понять, какие действия вам
хочется совершить, когда вы хотите ими сказать «люблю»,
и  каких действий ожидаете по  отношению к  себе, которые
воспринимаете как любовь. У  каждого есть какие-то свои
ключевые типы поступков. Я считаю, что в книге «Пять языков»
корректно выделены языки, но  не  согласна с  тем, что язык
проявления любви устойчив, тем более не  согласна, что язык,
на  котором человек выражает любовь, и  язык, на  котором он
хочет принимать любовь, совпадают. На мой взгляд, мужчинам
бывает проще забить гвоздь, почистить машину и  даже
подарить букет цветов, чем сказать «люблю, ты у  меня самая
красивая» и  так далее, или провести вместе целый день.
Но  от  женщины в  ответ такие мужчины не  ждут, чтобы она
купила ему «Ролекс» и  почистила машину, наоборот, им самим
хочется услышать именно комплименты, увидеть, что женщина
смотрит с  восхищением, что она готова перекроить свой
график, чтобы провести время с ним вместе.
Тут три ключевых мысли. Любовь выражается в потребности
любить и  потребности быть любимым. Не  всегда оба в  паре
испытывают и  ту, и  другую потребность, не  всегда умеют
выразить эту потребность на  языке понятном и  нужном
партнеру. Отношения между человеком, испытывающем
потребность любить, и  человеком с  ключевой нуждой быть
любимым, могут быть гармоничными какое-то время, пока
первый не  вспомнит, что он тоже хочет быть любимым. И  тут
нет ведущего языка любви, есть пять языков, и  важны все.
В  каждый момент времени  — свой. Важно быть чуткими друг
к  другу, уметь сказать «люблю» на  разных языках и  принять
любовь, выраженную разными способами. С обеих сторон.
Если вы вдумаетесь в  то, что я сейчас говорю, то поймете,
что на  самом деле вы любили свою жену. Проблема в том, что
она вас не  любила в  вашем понимании этого действия. И  это
было больно. Человек, который умеет любить, свободен в  том,
кого он хочет любить, и  сам выбирает, сколько он хочет
продолжать это делать. Он сам себе отвечает на  вопрос:
«Приятно мне любить его/ее?» Человек, который говорит, что
любит, желая лишь получить любовь, какой-то набор действий
по  отношению к  себе, страдает и  зависим от  того, кто дал ему
эту любовь. Он хочет снова и снова заботы, подарков, объятий,
комплиментов, времени того, кто однажды ему их дал.
 Я умею любить, мне нравится любить, но  я сама выбираю,
кого я хочу любить. Это моя сила и моя свобода. Мне нравится
заботиться, обниматься, дарить подарки. Мужчины быстро
считывают эти мои способности давать, поэтому говорят: «Я
тебя люблю», ожидая, что я поверю словам. А я смотрю, что они
будут делать, что для них значит любить. Однажды я встретила
парня; он заботился обо мне, дарил подарки, говорил миллион
комплиментов. В  общем, совершал все привычные типы
действий. Я не  просила ничего, но  в  какой-то момент сказала:
«То, что ты делаешь для меня, называется любовью. Ты любишь
меня?» Он испугался и  сбежал. Он сменил минимум десяток
девиц в своей постели, чтобы доказать себе, что не любит меня
и  свободен от  любви, потому что ему было слишком страшно
любить. Он считал, что любить  — значит быть зависимым
от другого, и боялся зависимости. Я не знаю, понял ли он это —
мы не  общаемся сейчас. Но  у  него дрожал голос, когда мы
последний раз разговаривали.
Когда сейчас вы говорите, что не  любили свою жену, вы
делаете то  же самое. Вы много делали для нее? Значит, вы ее
любили. А  теперь вы не  хотите этого делать и  не  любите. Вы
хозяин своим действиям! Другое дело, что действия всегда
мотивированы чувствами. Положительные эмоции, повторяясь,
формируются в устойчивые чувства; поэтому, если вам сегодня
радостно в  общении, а  также завтра и  послезавтра, то
со  временем, вы начнете улыбаться, еще не  начав общаться,
только подумав о человеке, который вызывает эти эмоции. Так
появляются чувства. А  чувства и  эмоции в  свою очередь
определяют действия. То, что вы хотите делать. Поэтому вы
можете по  инерции, по  привычке продолжать любить
(заботиться, проводить время вместе, дарить подарки и  так
далее) но  в  какой-то момент понять, что больше
не  испытываете эмоций и  соответственно не  хотите делать то,
что делали раньше.
Как правило, я думаю, происходит так: встречаются два
человека, один хочет любить, другой хочет, чтобы любили его.
Тот, который хочет любить, вкладывается в  те или иные
действия, и, видя, что его действия приняты, испытывает
радость. Эта радость повторяется какое-то время, и  человек
думает: я его/ее люблю. Но потом, спустя время, он устает, ему
хочется, чтобы его тоже любили. Тогда он начинает думать:
а  меня любят? Что мне дают? Делают  ли для меня то, что я
привык считать любовью по  отношению к  себе? И  тут
возникают конфликты. Тот, у кого изначально была потребность
в  любви, и  кто вступил в  отношения, чтобы «взять», заявляет,
что его предали. Как, я еще и что-то делать должен? Ты же вчера
радовался, что я принимаю твою любовь, был счастлив, и этого
было достаточно! Чего ты от  меня хочешь сегодня? Я  же
не  делал (или делала) ничего раньше! И  тот, кто вступил
в  отношения, чтобы «дать», из  потребности любить, тоже
чувствует себя преданным, но  на  самом деле он предал себя
сам. Он просто не  знал, что, оказывается, ему нужно, чтобы
было все вместе: и  самому любить, и  чтоб его любили. Что
в любых отношениях нужен баланс между «брать» и «давать».
Вы умеете любить, Автор. Поэтому столько женщин хотят
получить вашу любовь, просто вы еще не поняли, что вам нужно
(какие действия со  стороны другого) для того, чтобы осознать
«да, меня любят», и  пока не  знаете что искать. И  именно для
этого вам нужно полюбить себя. Чтобы узнать, что такое для
вас, когда вас любят. Когда узнаете — поймете, кто вам нужен.
И  вам захочется найти человека, рядом с  которым вы сможете
свободно и безопасно любить и быть любимым так, как вам это
приятно, нужно, важно, в тех проявлениях и действиях, которые
именно вы считаете любовью. Это соединение двух типов
встречно направленных действий и  есть любовь, о  ней все
мечтают. Только она требует большой осознанности от  обоих.
Когда я это поняла, поняла и  то, что любовь может длиться
столько, сколько оба этого хотят. Ну и  я могу любить любого
мужчину, которого захочу. Просто мне, к  сожалению,
не  интересны мужчины, которые не  умеют любить…
С  «банкоматом» отношения не  построишь, а  в  наше время
большинство мужчин думает, что любовь можно купить.
Подарки  — не  главный способ проявления любви для меня,
в котором я нуждаюсь, поэтому мои поклонники терпят фиаско.
Я ответил не  сразу, мне потребовалось время, чтобы
обдумать ее слова и мои собственные выводы из них сделанные.
Я некоторое время сидел, молча глядя на  озеро, слушая
чириканье воробьев и далекий, приглушенный деревьями, шум
машин, и лишь затем произнес:
—  То, что вы сказали  — это для меня подтверждение
некоторых моих предположений, наблюдений, много чего…
пища для раздумий. Тот парень, что сбежал — это я.
— Я знаю.
— Да. Я всегда кричал: «Мне не нужна твоя любовь, она мне
не  подходит. Я ее не  принимаю. Ты не умеешь любить, ты мне
лжешь». Только что пришло понимание… правильнее было  бы
сказать так: «Ты не умеешь любить меня так, как мне бы этого
хотелось. Как? Я пока сам не  знаю, потому что не  знаю себя —
и  не  люблю себя. Научившись любить себя, я дам тебе ответ
на  этот вопрос. А  ты любишь так, как умеешь, как видела, как
в тебя вложили, быть может, ты и сама не знаешь, какая любовь
нужна тебе». Это честно и искренне, я однажды все это скажу.
— Ответ всегда внутри…

Мне так хотелось, чтобы в  этот момент произошел такой

диалог:
«Сколько я вам должен? Я почти уверен, что вы
многопрофильный специалист: психолог, психотерапевт,
психиатр. Кто-то из  моих близких устроил мне такой вот
сюрприз».
«Ваш долг, предназначенный мне, отдайте тем, кто
нуждается в созданном вами приюте. И мы квиты!»
Этого диалога не  произошло, хотя не  исключено, что все
почти так и было бы.
Вместо этого я сказал другое:
— Я не знал, что будет так больно писать книгу. Я понимаю,
что рост происходит через боль, но я, по всей видимости, не был
готов так глубоко смотреть вглубь себя. Дальше я пойду без
вас… Даю слово, что ваша энергия, искренность и  опыт
превратятся в  стены приюта, о  котором я все время говорю. Я
буду писать до тех пор, пока приют не увидит меня. И тогда он
даст себе название, а я его запишу! Мы встретимся с вами ровно
через месяц на  этом самом месте. Я никогда так не  делаю,
но  впервые в  жизни я принесу с  собой «грязную» рукопись,
чтобы вы прочли и  вычеркнули лишнее. То, что может выдать
вас. А вы научите меня танцевать.
—  Хорошо, — кивнула она. — Я не боюсь и доверяю вам. Вы
можете быть спокойны. Я думаю, по этой книге снимут фильм.
Она поправила волосы и  одернула платье, намереваясь
подняться с места.
 —  Вы могли  бы стать хорошим писателем,  — сказал я.  —
Возможно, даже великим, если  бы в  один момент бросили
остальные дела и всю свою энергию, весь свой анализ, весь свой
опыт направили именно в  это русло. Хотя, как вы правильно
выразились однажды, у  вас свой смысл. Как странно, что я
вошел в число тех, кто предсказывал вам, кем вам не быть. Сам
от  себя не  ожидал. Но  это не  комплимент, а лишь наблюдения.
Муза…
— Я знаю.
— Письмо я не прочитал.
— Думаю, в какой-то момент вам нужно будет его прочитать.
—  Может быть, прочту, когда сдам рукопись в издательство.
Сейчас не хочу.
—  Когда вы поймете, что хотите все узнать  — я даю свое
согласие на  это. Ваш поиск и  рост однажды этого потребуют. Я
знаю, что не сейчас.
Это было прощание, столь странное и почти безболезненное.
Не расставание, а именно прощание, когда уходишь только для
того, чтобы вернуться.
Я это понимал.
—  Я ранее не  встречал людей похожих на  вас. Разве только
Доминик Франкон и  Говарда Рорка, если сшить их воедино! Я
еще никогда так сильно не  ощущал себя Питером Китингом.
Хотя в  глубине души всегда знал, что он часть меня. Это
больно… Больно осознавать свое несовершенство. А теперь мы
расстанемся — это больно не так. До встречи.
— До встречи, Автор. Я улыбаюсь не потому, что вы уходите,
а  потому что вы выбрали достойный путь и  пройдете его
достойно.
 ***

Почему такое название: «Грубый секс и  нежный бунт»? Они

думают, что миром правит секс, они думают, что ими правит
секс.
Я тоже так думал до встречи с ней.
Это название застряло в  голове, оно само нашло меня
в процессе, я его не искал. Оно несет в себе силу, великую силу,
я это чувствую! Такое название может привлечь из-за «темы
секса», запретный плод сладок. Табуированность темы делает ее
сакральной для нас. Название привлечет тех, кем движет секс,
а внутри они обнаружат сюрприз.
Они увидят вершину айсберга, когда возьмут ее в  руки или
станут судить по  названию, они будут думать, что все
контролируют и тут… произойдет столкновение! Они разобьют
свой огромный корабль, чтобы на  спасательной лодке
отправиться в  сторону жизни. Настоящей, искренней,
наполненной смыслом.
Так случилось со мной.
Я считал себя «Титаником», но  после встречи с  айсбергом я
на  маленькой шлюпке уплываю прочь, чтобы не  утонуть
на  пробитом судне. Я уплываю прочь, чтобы рассказать
о «Титанике», ибо он — мои стереотипы, мои старые убеждения
и  ценности; рассказать и  об  айсберге, с  которым однажды
предстоит столкнуться каждому.
Я уплываю прочь, чтобы жить, но не чтобы спасать кого-то.
Никого невозможно спасти, кроме самого себя.
Но  те, кто просят о  помощи, им можно подсказать.
Собственным примером, а  не  нравоучениями. Примерами
других людей. Нравоучения — это бич двадцать первого века.
 Я понимаю, что не  имел права давать советы и  решать
за  людей, как им жить. Это было неправильно, я плохой
художник, плохой писатель, человек. Мною искренне двигало
побуждение помочь людям, так как я сам не мог помочь себе.
Самое доброе, что я могу сделать  — не  оставлять тех, кто
просит о  помощи, и  оказывать только ту помощь, которая
не  сделает человека бессильным. Иными словами, закрыть рот
и слушать до тех пор, пока человек не найдет ответ в себе.
Быть может, я однажды покажу человеку, как можно спасти
себя, и в трудную минуту буду рядом с ним. Я этого хочу, потому
что так поступили со  мной, я хочу отплатить этой
книгой-«приютом». «Приютами».

Чтобы писать искренне, возможно, нужно либо пережить

смерть или другую страшную трагедию в  жизни, либо открыть
в себе что-то такое, что не позволит больше лгать самому себе,
и  начать писать на  сто процентов искренне. Не  на  девяносто
пять, не  на  девяносто девять, а  на  сто. Писать так искренне,
будто обращаешься к  Богу, в  которого всей душой веришь,
обращаешься в надежде на его помощь, потому что знаешь, что
никто не способен помочь кроме него.
Рисовать так искренне, будто говоришь последние слова
самым близким и  любимым людям: дочери, сыну, мужу, жене,
родителям. Последние самые важные слова перед неминуемой
гибелью.
Вот так нужно писать книгу  — полностью обнаженным
и  честным… вспомните «Тюремную исповедь» Уайльда,
которую он посвятил своему любовнику Альфреду Дугласу.
«Нагота, которая едва скрыта одеждой».
 Я не  разгадал ее картины, я не  разгадал ее. Это было  бы
романтично — сказать, что в один момент познал все, познал ее
душу. Но  это не  так. Потому что я ее не  люблю, потому что я
себя не люблю. Потому что даже те мои искренние слова после
фильма «Ангел-А» показались мне фальшивыми, даже не так —
потребительскими.
Я хочу с ней танцевать. Я принесу рукопись, она научит меня
танцу. Никакой любви… Лишь желание жить честно.

Сейчас я начал видеть так много бессмысленного и  никому

не  нужного секса, так много ложного понятия
о  «мужественности». Мужчины занимаются сексом
с женщинами, не желая их, а лишь потому, что в такой роли они
выступают истинными «мужчинами», а  их партнеры
«женщинами».
Они будто говорят: «Я хочу в  глазах общества выглядеть
настоящим мужчиной, я хочу в  собственных глазах выглядеть
мужчиной, поэтому я „возьму“ эту женщину». Но  ведь это
не искренняя потребность. Честность перед самим собой — это
раздевать догола тех, кого честно хочешь. Искренне хочешь!
А  не  тех, с  кем «пришлось», не  тех, рядом с  кем  — как вы
думаете  — расцветут в  душе понятия о  «женственности»
и «мужественности».
Вспоминаю фильмы, в  которых мужчины  —
самодостаточные, готовые брать кого-угодно — выбирают себе
женщину; и  она чувствует, что она особенная для него, что он
по-настоящему хочет ее, что он не смотрит по сторонам, когда
она оборачивается. И  эта женщина глазами просит: «Ты мне
нравишься. Возьми меня, потому что я вижу твою честность. Я
вижу, что ты хочешь взять именно меня, а  не  всех женщин
в этом зале. Я верю тебе!»
Так однажды и случилось с Девой… Один в один. Я был с ней
искренен, мой огонь был настоящим, неподдельным,
неконтролируемым, и  она это увидела и  ответила мне тем  же,
вот и весь секрет.

Также я вижу и  то, как женщины не  принимают своих

мужчин полностью. Мужчина просит женщину проглотить семя,
а  она произносит «фу», и  этим говорит ему в  глаза: «Ты для
меня — фу!»
Но  мужчина на  интуитивном уровне понимает: «Сперму
другого ты однажды примешь и  будешь литрами принимать
до конца своих дней, просто это я для тебя — „фу“».
И  в  какой-то момент, даже сам того не  планируя, он
открывается другой женщине, которая принимает его таким,
каков он есть. Нет, при первой встрече она не встает послушно
на колени и не просит сделать все так, как он желает, просто она
с  ним обращается, как со  своим Мужчиной, он это чувствует
и  относится с  ней с  уважением… чуть позже он находит в  ней
свою Женщину.
Потребность быть принятым у  каждого выражается по-
своему.

Все глубокое строится на  искренности. На  ней  же все

и заканчивается.
Я буду заниматься любовью только с  женщиной, которая
пробудит во  мне ту настоящую необузданную страсть, и  я
искренне это покажу, даже не  проронив ни слова. Вернее, она
сама увидит, почувствует, она будет знать. И  мы будем
заниматься любовью не  потому, что в  ее глазах и  в  глазах
общества я буду выглядеть «мужчиной», а  потому, что мне
просто хочется ее в этот момент…
Секс — это сотворчество. Сотворчество искренности.

Все самое прекрасное строится на искренности…

Я проанализировал и понял, что хитами становятся те песни,
в  которых слушатель слышит честность. А  через честность  —
находит глубину, боль, принятие, радость, сумасшествие,
искренность, живость.
Почему я упомянул сумасшествие? Вспомните группу
«Грибы»  — она имеет успех. Даже то, что нам кажется
бессмысленным и  безумным  — оно притягивает, если в  него
искренне верят. Если о нем честно говорят.
Вспомните все великие фильмы. Вы найдете там фальшь?
Вспомните всех великих актеров и их лучшие роли — а там вы ее
встретите?
Актеры десятками лет изучают со  всех сторон свою
искренность. Художники, поэты, писатели, философы…

Почему «нежный бунт»?

Потому что он слишком нежный, мой бунт. Слишком
нежный, но, вопреки всем табу, слишком неудержимый, чтобы
закопать его в себе, а вслед за ним — закопать себя!
Эта книга — это начало жизни. Ибо поиск смысла — это уже
смысл.
Я мог бы никогда не заканчивать свой «приют», потому что,
сколько рядом она — столько его можно и строить. Но в этот раз
все случилось неожиданно по-другому. Не  я видел его,
восходящим к солнцу, а он, восходя к солнцу, смотрел на меня.
 Истинный художник — наблюдатель.
Настоящий человек — искренний человек.
Я не имею права, посвящать эту книгу ей. Эта книга — всего
лишь моя благодарность ей и комплимент.
Посвящаю этот «приют» тем, кто в нем нуждается.
Приют для здоровых…

Как раз тогда, когда я начал делать правки в  рукописи, я

увидел новость, что известная двадцатилетняя фигуристка
покончила жизнь самоубийством. И  в  душе бунт! Как
сообщалось в  прессе: «После перенесенной травмы, после
потери своего партнера она страдала затяжной депрессией».
Как жаль, что поход к  психологу, психотерапевту
и  психиатру воспринимается, как дикость и  даже может
«запятнать» статус человека. Это нормально, терять своих
детей? И ведь такое — не единичный случай; она не первая, она
не  последняя. Ей нужен был смысл жить  — она находилась
в  экзистенциональном вакууме. Почему рядом не  оказалось
книги Франкла? Почему мы считаем себя здоровыми, если
засыпаем с мыслями: «Как хочется сдохнуть»?
Это дитя может быть вашим ребенком, моим ребенком,
вами! Я не заставляю никого читать, но я призываю, если нужна
помощь, обращаться к  специалисту. Специалисту по  болезни
души. Когда у нас болит зуб, мы идем к стоматологу, но почему,
когда у нас болит душа, мы предоставлены себе?

Стыдиться своих желаний  — значит не  принимать себя.

Не принимать себя — значит не жить полноценно.
Как говорил Хопкинс в  роли Пикассо: «Если хочется
трахаться — трахайся».
 Если так писала Франсуаза Жило в  своих мемуарах, зная
нравы Пикассо, думаю, все так и  было. Но  я  бы добавил:
«Трахайся честно. Будь честным и  люби того, кто тебя трахает
честно, а иначе трахайся честно с другим».

Скоро я отнесу свою рукопись ей и  буду смотреть, как она

читает ее.
Истинные художники не  выбирают названия своих
творений, но  если  бы я мог выбрать название следующего
романа, оно звучало  бы как «Нежный секс и  грубый бунт». Это
так символично и красиво.
Я понял, почему меня никогда не  привлекали проститутки,
не  потому что любви за  деньги не  купишь, а  потому что
глубокой искренности не даст мне ни одна, даже самая дорогая
и  роскошная, шлюха; мне не  нужны громкие вздохи и  «ахи»,
мне нужна только искренность. Такую искренность могут дать
лишь те, кому ты открыл свою душу, свою честность, свой огонь.
Свою наготу. И  когда все увиденное принимают в  тебе
безусловно.
Ты не  можешь любить какую-то часть меня, отвергая при
этом другую. Вот почему короткая влюбленность так
привлекательна и  незабываема, потому что в  короткий миг
не  сумеешь познать человека до  конца, познать все его грани,
даже самые неприглядные.
Мне нравится сексуальная искренность, мне нравится
глубина; я порочен, я многогранен, я могу послать так глубоко,
куда еще сам не  заходил, но  во  мне иногда просыпается
трусость, а это страшно. Если выбирать жизнь, то прежде всего
нужно искоренить трусость, хотя это не  так легко, как может
показаться на первый взгляд.
 ***

Я писал. Каждую ночь. Писал, будто одержимый, писал так,

словно через несколько дней мне уготована внезапная
и  неожиданная смерть, боясь не  закончить, не  донести самого
главного, и в какой-то момент я понял, что книга закончена.
По-настоящему закончена.
 Акт 3. Ренессанс

Я смотрел на ее груди, на ее ребра, на ее пупок… Я смотрел

на ее щеки, они горели не то от смелости, не то от стыда, не то
от прикосновения к ее руке.
Я смотрел на нее так, как смотрел бы на скульптуру Бернини
«Аполлон и  Дафна», если  бы попал в  галерею Боргезе в  Риме.
Изучающе, пытаясь понять для чего она создана, какой великий
смысл был в нее вложен, наслаждаясь совершенством, красотой
тела, которая являлась продолжением прелести ее души. Я
не  мог смотреть на  нее, как на  женщину, которую хотелось  бы
поставить перед собой на  колени или  же повернуть спиной
к себе, прижать изо всей силы к своему телу, чтобы ее лопатки
касались моей груди. Обхватить ее талию своими руками,
убийственно обнять и  играть на  ней так страстно и  искренне,
как скрипач Паганини играл на своей скрипке.
Во мне не было страсти к ней, я лишь внимательно изучал ее
тело. Я не хотел ее. Ни как женщину, ни как любовницу, просто
не хотел, мое тело не откликалось на ее красоту и совершенство,
более того, мне было неловко от  того, что этим вечером ей
суждено замерзнуть передо мной или одеться. Мне было
неловко от  того, что она, возможно, что-то ожидала от  меня
в этот момент, что-то такое, чего я не делал (поцелуй? объятия?
больше?) и даже не собирался пробовать.
В какой-то момент я едва ли не стал стыдиться того, что я ее
не хочу.
Ведь она такая красивая, такая неземная, такая воздушная
и волшебная, как фея; глядя на ее тело складывалось ощущение,
будто она чистый, безгрешный ангел, который за всю жизнь ни
разу нигде не  запачкался, не  причинил никому вреда.
Впечатление, будто я пришел в храм, чтобы исповедаться перед
ней обнаженной. Исповедаться во  всех своих грехах, не  утаив
ничего. Исповедаться перед грехами всего человечества
и  попросить за  это прощения… Нет, я не  мог ее хотеть, даже
заставив себя. У  меня  бы ничего не  получилось. Слишком
чистая и…
—  Я шлюха. Меня обычно сажают на  колени, один достает
член и ждет, пока я его не возьму в руки, пока не заставлю себя
его проглотить, глядя на  его довольные бегающие глазки.
Второй же в это время целует мою задницу и мечтает запихнуть
во  все места свое голодное толстое начало. Мне засовывали
в  рот даже по три члена, я помню это момент, каждый из  этих
троих мужчин пытался все контролировать, ни один из  них
не  закрыл глаза и  не  отвел их в  сторону, всем им было важно,
как я это делаю. А  я это делала искусно, потому что мне
нравилось, потому что я в  тот момент мечтала, чтобы в  меня
вошли сзади: желательно двое или даже трое… Я хотела каждого
из  них и  у  каждого готова была глотать сперму, снова и  снова.
До  тех пор, пока не  осушила  бы их яички полностью. Меня
заводит, когда мне опять мастурбируют в  открытый рот после
того, как я все выпила. Я готова принимать снова и снова, пока
не  останется ничего, ни капли страсти ко мне. Я люблю, когда
меня приковывают наручниками к  кровати, чтобы я никуда
не  вырвалась. Я так люблю быть изнасилованной, чтобы
со мной обошлись грубо, нещадно. Чтобы…
Я больше не  мог этого слушать, какая-то неведомая сила
овладела моим телом и  разумом. Я просто обхватил ладонями
ее голову и  начал неистово целовать ее губы. Сильно целовал,
мне хотелось пресытиться ими, выпить из них все и не оставить
ничего, ни единого поцелуя. Это был зов, такой знакомый
и  неведомо очаровательный, такой настоящий
и неконтролируемый.
В  какой-то момент я взял ее на  руки и  отнес на  кровать.
Нечего стоять у  книжного шкафа, там сквозит от  балкона, там
негде ее пристегнуть… У  меня были наручники, разумеется: я
уж точно не  ангел, сошедший с  церковных икон, я люблю
пристегивать непослушных женщин к  кровати и  быть
пристегнутым самому.
Я приковал ее ледяными наручниками  — правую руку,
а  левую оставил свободной. Затем принес из  другой комнаты
кинжал ручной работы  — дорогой подарок от  дорогого сердцу
человека, один из самых ценных даров в моей жизни. Мой отец
когда-то сделал его для меня.
Я приставил острый клинок к  ее шее и  заглянул в  глаза.
В  глаза, которые были полны удивления, страха и  принятия
своей участи. Не знаю, по-настоящему она боялась меня в этот
момент, или это была столь искренняя блестящая игра актрисы,
вжившейся в  свою роль, это было совсем не  важно. Важно то,
что я хотел ее в этот момент.
— Если закричишь или издашь хоть какой-то громкий звук, я
залью твоей кровью простыни, ты больше никогда не издашь ни
звука после предсмертной агонии, которая медленно будет
пожирать твой разум. Если ты укусишь меня или будешь
оказывать сопротивление, я сделаю тебе очень больно. Ты меня
поняла?
—  Поняла… Пожалуйста, сохрани мою честь. Забери мою
жизнь. Я люблю своего мужчину. Я верна ему! Пожалуйста,
не делай этого, он меня ни за что не простит. Пожалуйста, молю
тебя… Убей! Только не прикасайся!
— Закрой рот, дрянь!
Я зажал ее рот рукой и убрал кинжал от ее горла. Я вошел в ее
так, как львы, неделями скитавшиеся под пустынным
убивающим солнцем, входят в долгожданную реку.
Она принимала меня, она была настроена под меня…
Моя свободная рука блуждала, нет, скользила по  ее грудям,
по ее соскам. Я пробовал на вкус ее соски, я пробовал на вкус ее
солнечное сплетение, ее ключицы и  даже шею, от  которой
исходил другой аромат  — аромат нежного сладкого парфюма,
медового, как ее губы. Я брал ее силой, она почти
не сопротивлялась мне, это было смирение и принятие, то, что
невозможно изменить или попытаться этому противиться. Ее
глаза были закрытыми, она лишь тихо дышала носом. Так тихо,
чтобы не услышал никто, даже я.
Я убрал ладонь от ее губ.
—  Я буду целовать тебя, а ты будешь целовать меня в  ответ
с  такой любовью, словно перед тобой сейчас не  я, а  твой
любимый мужчина. Ты меня поняла?
—  Пожалуйста…  — прошептала она обессиленным голосом,
в  ее интонациях не  было сопротивления и  бунта. В  ее словах я
услышал лишь: «Пожалуйста, пощади. Я буду целовать тебя, как
никогда не целовала его. Мой поцелуй будет в сотню раз слаще
и искреннее, чем моя любовь к нему».
 Я поцеловал ее губы. Нежно, неспешно. Наслаждаясь ими, я
водил пальцами по ее щекам, плавно скользил по ее подбородку
и  шее: сверху вниз. Она целовала меня так чисто и  с  такой
любовью, словно мы познакомились с  ней, когда мне было
пятнадцать, поцеловались лишь однажды и  бесследно исчезли
навсегда, посеяв в сердцах глубокую надежду.
Я лишь почувствовал, что наполняю ее изнутри своим
жаром. Своей сутью, своим сокровенным… И мы целовались.
Не  знаю, сколько времени прошло. А  было  ли время,
вообще? Если да, то оно замерло на месте и ушло в небытие…

Сначала открыл глаза я, спустя какое-то время она.

Я не  спрашивал, понравилось ли ей, не  было ли ей плохо —
в тот момент я решил, или даже постановил, что это не важно,
главное то, что понравилось мне. Что я был счастлив!
А  остальное  — уже вопрос второго значения, необязательный
и второстепенный.
—  Закурим?  — улыбнулась чистая женщина, сотканная
из самых грязных фантазий, приходя в себя.
—  Я, вообще-то, не  курю. Но  за  сигарету сейчас  бы многое
отдал… но не все.
—  Успеете еще что-то отдать, Автор, а  сейчас я угощаю.
Будьте добры, снимите с  меня наручники, я принесу свои
сигареты. Которые храню для таких вот случаев. Кстати, я тоже
не курю. Вы могли заметить.
—  Я заметил, что вы не  курите, полежите-ка вы лучше
в  наручниках, а  я принесу сам. Какая удивительная картина:
обнаженная Муза, пристегнутая к  кровати, выпускает клубы
серого дыма мне в лицо.
 Кажется, Бернини мог сотворить очередной мировой
шедевр, если бы присутствовал и творил в эту минуту рядом.

***

Меня привлекала ее женственность.

Она, как музыкальный инструмент, на  котором можно
сыграть восхитительную и  уникальную мелодию. Она
не  завоеватель, не  скрытый деспот, не  тиран, она такая  же
свободолюбивая и тонкая, как я. Трудно принять, что есть такой
человек. Я многих видел, многих целовал, но  меня так мало
восхищала душа. Мне порой казалось, что у  большой части
женщин она сожрана предательством, недостойным
отношением, бытом, нелюбовью; даже представлялось, что
у многих ее высосали — вдохнули в себя и оставили после лишь
пустоту.
Она всегда наполнена. Всегда уникальная и разная. От таких
женщин зачастую не  уходят, таких женщин не  берут силой,
таким женщинам невозможно ограничить свободу — она и есть
олицетворение Свободы и верности себе!
Рядом с  ней ощущаешь и  раскрываешь в  себе невероятную
скрытую силу; ты, подобно Атланту, бесстрашно
и  целеустремленно делаешь то, что у  тебя получается лучше
всего. Мне порой кажется, что она не любит никого, ее чувства
невозможно разгадать — только ощутить, только познать через
ее картины. В  картины она вкладывает всю свою суть. Она
не  кричит всему миру о  том, что чувствует, но, когда она
чувствует — бушуют океаны твоей души, а  разъяренные громы
и  молнии твоей натуры через солнечное сплетение, через
работы, через творения выходят наружу. Она самая
таинственная женщина, которую невозможно до конца понять,
которую невозможно разгадать, которой невозможно напиться.
Когда я читал «Источник» Айн Рэнд, я восхищался, но  ничего
не  понимал. Когда я читаю ее  — я восхищаюсь и… ничего
не понимаю!
Это женщина-ласка, женщина-тайна, женщина в  самом
первобытном и  банальном понятии о  том, какой она должна
быть.
Может, я идеализирую ее?
Я уверен, она и  сама знает, что копию такой, как она,
попросту невозможно найти, даже проживи несколько жизней
и  познай миллионы других женщин. Иногда мне кажется, она
сама до  конца не  знает, кто она. Это личность, это зеркало,
созданное из  осколков других зеркал. Это та сила, которую
не  показывают первому встречному и  не  выставляют напоказ,
это власть, которую могут ощутить лишь редкие те, кто
однажды попал под ее влияние. Интересно, по каким критерием
она выбирает тех, кого научит летать? В  кого вдохнет ту
непоколебимую уверенность в  себе и  своем деле, кому,
не  проронив ни единого слова о  его потенциале, невидимой
силой заставит расширить масштабы себя и  бороться
(наслаждаясь опьяняющей войной) за  наивысшую для себя
награду.
Одним женщинам нужна твоя душа, доверительный секс,
надежность, уверенность в  себе и  в  ней. Другим нужны
миллионы долларов, огромные дома и  красивый наряд. А  ей
не  нужна твоя душа, не  нужен секс, если ты не  хочешь ее, ей
не нужны от тебя миллионы, если они не нужны тебе, ей нужно
только то, чтобы в тебе проснулся творец. И если ты художник,
ей нужно, чтобы он в  тебе не  погибал. Если ты наставник, ей
нужно, чтобы за  тобой шли (шли к  свету, но  не  к  тьме). Она
расскажет о  множестве дорог, она подскажет тебе, где черпать
силы, и позволит черпать из нее.
Она проживет век, она переживет всех, кто лишен смысла,
кто живет смыслом других. Не  познав второй великой любви,
она не  признает своего поражения; ибо мир, в  котором люди
не  способны уплыть без спасательного жилета (и  без корабля)
в  черные воды такой необъятной и  безграничной души, мир,
в  котором невозможно стать и  Иисусом, ведущим за  собой,
и  шлюхой, жадно поглощающей искренность твоей плоти,
обречен!

Если  бы Пикассо обладал ею, когда ему было двадцать, она

одна заменила  бы ему тысячи натурщиц; возможно,
со временем он бы задумался, а не однолюб ли он? Быть может,
не было бы Франсуазы Жило и Жаклин Рок. Хотя кто знает…
Она опасна, к ней лучше не привязываться, если не имеешь
великой цели и не собираешься обладать ею целиком; ее лучше
не любить, если ты лжешь себе и не способен любить себя. К ней
лучше не  подходить близко, если рядом с  ней ты можешь
изменить себе и  позволить себе остаться на  привычном дне
своего же ада.
Ее опасность в том, что, если она однажды перестанет тебя
любить, то ты, нашедший смысл в  ней одной, полюбив ее без
ума, можешь лишить себя жизни. Рядом с ней может жить лишь
тот, кто найдет для себя великий смысл, а  в  ее лице — верного
союзника.
Любой человек, влюбившийся в  нее, обречен на  страдания.
Это его плата за ту тюрьму, которую он построил собственными
руками: бабочка не  виновата в  том, что узник живет
в  маленькой холодной камере с  крошечным окном для света,
глядя в  которое радуется его душа; бабочка одинаково
прилетает и  на  медовое поле подсолнухов, и  в  мастерскую
художника, и в тесную пыточную. Она всегда залетает туда, где
в нее больше всего верят.

Какая она была? Красивая? Некрасивая? Худая или полная?

Высокая или низкая? Это все так банально и  бессмысленно,
потому что ее внешность  — лишь продолжение внутренней
красоты.
По  стандартам какой красоты ее оценить? В  моем
понимании, она красивая: у  нее изящная длинная шея,
стройные, длинные ноги, она тонка, как стебель травинки,
и  чиста, как капля утренней росы. Ухоженная, улыбчивая; ее
глаза зеленовато-небесные, ее взгляд сказочно-неземной,
«и  в  очертаниях ее лица ты способен увидеть голубое небо,
первую звезду на  темном вечернем полотне, чтобы загадать
заветное желание; в  неизведанных краях ее светлой души ты
найдешь для себя рай и спокойствие».
Она всегда совершенно разная: в  разном настроении,
в  разных нарядах, в  разных цветах  — и  всегда вместе с  ее
настроением и  нарядами меняется ее внешность. С  ней нужно
прожить жизнь, чтобы описать ее досконально; наши встречи —
это короткие мгновения, в  которых она всегда иная
и совершенно не похожая на себя вчерашнюю.
Какой я ее запомнил в  последний раз? Пожалуй, это вопрос
полегче… Она была в  багровом шелковом платье с  поясом
золотистого цвета, который особенно подчеркивал ее тонкую
талию и стройность фигуры. Ее темно-багряные волосы, пухлые
сексуальные губы, мечтательный, но уверенный взгляд. Особое
удовольствие смотреть, как ветер нежно колышет ее волосы
и как с каждым порывом ветра меняется она и ее настроение.
Может показаться, что она холодна, неприступна
и  недоступна — это правда и ложь одновременно. Здесь нужно
задать себе вопрос: «Кто я рядом с ней?» Одна и та же женщина
с  двумя разными мужчинами — это две женщины, не  похожие
друг на друга ничем. Не знаю, кто как ее видит, но мне удалось
увидеть ее огненную, страстную, возбужденную, заботливую
и ласковую, счастливую и расцветающую.
Да, она не говорит о своих чувствах, не кричит о них на весь
мир. Но о чем ей кричать, если я и она — это: «Я тебя не люблю,
ты меня не любишь. Между нами лишь искренность и это очень
ценно»? О  чем кричать, если это самая красивая и  нежная
правда в моей жизни?
Правда с привкусом неизвестности.

Она могла сидеть у меня на коленях и смотреть мне в глаза,

как кошка, ее пухлые, налитые страстью и желанием губы нежно
целовали мою щеку, я слышал ее учащенное дыхание, я трогал
руками ее бедра, мой стержень впивался в  ее упругие твердые
ягодицы через брюки. Я был напряжен и силен.
Я нежно посасывал ее нижнюю губу, насаживая ее еще
сильнее на  пульсирующий орган. Она чувствовала меня всеми
своими святынями. Всем свои нутром. Я готов был разорвать ее
на части. Глядя прямо в глаза…
Порой мне казалось, что разорву ее всю, всю ее сущность,
все ее тело! Что не останется такого места, которое я не оболью
собой. Иногда, находясь в  ней, я дрожал: дрожал не  от  страха,
а  от  полного разрушения, воссоединения натуры с  плотью,
от того, что я был бессилен перед тем, что чувствую. Перед тем,
что я есть.
Я дрожал от перевозбуждения и невозможности все сдержать
в себе.
Помню, как говорил ей в  порыве нахлынувшей страсти:
«Твое тело создано для меня. Все, что ты мне не  разрешишь, я
возьму силой! Я — самое нежное и  красивое чудовище в твоей
жизни, ты будешь целовать мои руки, а я буду целовать твои. Ты
будешь порочной путаной рядом со  мной, которая живет лишь
для того, чтобы ее оскверняли семенем. Тебя сейчас нет! Есть
только я и  мое желание, ты живешь в  этом мгновении между
ним и мной. Я хочу пить твое молоко, как пили его твои дети…
Я буду кончать на твою грудь. И целовать твою шею! Мне нужна
ты, застрявшая между раем и адом. Мне нужно смотреть в твои
зеленые, небесные, змеиные и  божественные глаза, которые
в этот миг созданы, чтобы смотреть на меня.
Я — красный дракон, пожирающий свою книгу, я — Сатурн,
пожирающий своего сына, я  — змея, пожирающая свой хвост
целиком в  порыве голода. Я хочу брать тебя сзади и  дышать
в твою спину. Я хочу целовать твои лопатки, а затем поясницу…
Ты создана только для меня и станешь тем, чем я захочу, а если
не станешь, я силой возьму тебя! Я стану еще грубее и сильнее,
это придает мне мощи… Я чувствую, что тебя это будоражит,
что ты этим дышишь. Твои ягодицы созданы, чтобы их кусать,
твои глаза созданы, чтобы смотреть на  зверя, твое таинство
создано, чтобы продолжать меня, чтобы мною себя заполнить.
Ты — храм моей спермы. Ты — живая икона, написанная моей
кровью».
Я запомнил, как нежно целовал ее после этого. Ее нос. Ее
подбородок и губы, налитые сладостью огня. Как ласково гладил
ее шелковые пряди цвета каштана, пылающего в  языках
пламени. Как говорил ей: «Моя ласковая девочка. Ты мое
солнце. Солнце — единственное из-за чего на земле есть жизнь.
Солнце  — единственная энергия, дающая земле, этому
рукотворному раю, жизнь и рассвет. Ты прекрасна и нежна, мой
ангел. Ты Ра и Аматэрасу, изливающие на меня свет».

На  следующий день она принесла в  мастерскую рисунок,

свое произведение, насквозь пропитанное красками
вчерашнего дня.
—  Нечто необыкновенное,  — сказал я.  — Вы были
вдохновлены. Я это вижу и чувствую. Если выразить ощущения
словами, это будет… «Между адом и раем».
— Не только…
И тут я понял, что мне очень нравится в ней. Я четко увидел
и  осознал это: она никогда не  дает свою оценку ситуации,
никогда не  говорит о  чем-то «хорошо или плохо», она
не  критикует, не  переубеждает, а  лишь анализирует и  делится
своими выводами, следующими из анализа. Она не навязывает
свое мнение и никогда не станет кого-то в чем-то переубеждать,
она лишь показывает обратную сторону медали, дополняет
чужое видение, но не говорит о том, что оно неверно.
Это великое умение  — не  критиковать, не  осуждать,
не  возвышаться за  счет другого, не  любоваться собой за  счет
чужой неосведомленности.
Вот откуда в ней так много энергии изо дня в день.
—  …не  только. Смотрите. Женщина  — это свет (желтый)
и  мудрость (сине-голубой), Мужчина  — огонь жизни, он
стремится к  свету и  мудрости. И несет в себе этот огонь жизни
и страсти. Им он сжигает женщину, хотя ему страшно, и он сам
себя боится. Но  только так рождается жизнь, только так он
может наполнить себя смыслом, чтобы творить. Смотрите,
внизу из  ног мужчины прорастают деревья. Сама палитра
цветов отражает эти смыслы, так как зеленый и  коричневый
олицетворяют живое. Мужчина  — не  тьма, мужчина  — огонь.
Женщина не может без огня, иначе ее свет и мудрость не смогут
воплотиться.
—  Как глубоко вы передаете смысл… Какими мыслями вы
были наполнены, создавая картину, что чувствовали в  тот
момент?
— Вот этими, — она показала на рисунок в целом. — Страсть
физическая  — это олицетворение обмена энергиями между
мужчиной и женщиной.
Я еще раз взглянул на  рисунок, но  теперь начал
анализировать и описывать, что вижу:
—  Женщина смотрит ему в  глаза, она расслаблена. Она
не испытывает страха. Даже напротив — ощущает спокойствие.
— Да, — она улыбнулась.
— Они как будто находятся под куполом. Это их собственный
мир, вот здесь, прозрачный, еле заметный купол, что вы
нарисовали… Их не видит никто и не слышит никто.
— Да. — Она по-прежнему улыбалась, но теперь подошла ко
мне ближе и взяла за руку. Внутри стало необычайно тепло.
—  Мужчина полностью растворился в  этом куполе. Отдал
весь свой огонь, всю свою страсть и  энергию! Женщина
носочком ноги выходит за  границу этого купола, хотя сама,
казалось бы, растворена в нем. Это символ того, что она может
быть полностью в  нем, искренне, но  при этом не  терять
контакта с  внешним миром. Мне кажется, она думает, что
может контролировать свою судьбу.
 — Все так, Автор. Я люблю глубокие рисунки.
—  Я научусь видеть все! Все детали, все смыслы и  символы.
Для этого мне нужно довериться, никогда не  терять этого
доверия и искренне желать понять каждый ваш рисунок. Очень
увлекательно; по сути, это тоже книга, только в другом формате.
Ее сияющие глаза стали мне наградой.
— Обратите внимание, что мужчина стоит на коленях, — она
вновь показала на  картину,  — у  этого тоже есть подтекст: он
смиряется со своим огнем, своим стремлением к женщине, к ее
свету и  мудрости, а  также со  своим страхом сжечь ее дотла
и сгореть вместе с ней.
— Да, сейчас я вижу… И уникально то, что мужчина в образе
Венеры, а  женщина  — Солнца. Она не  сгорает от  огня дотла,
потому что умеет в  нем жить, он ее наоборот наполняет
и дополняет.
— Это так.
—  Раньше я ничего не  анализировал столь глубоко.
И знаете… мне нравится.
— Я рада, что могу с вами этим поделиться.
Мой взгляд сам собой опять вернулся к  рисунку и  мужчине
на нем.
— А еще… он скромен, даже немного робок, но очень силен.
Он не  до  конца осознает свою мощь, но  женщина, напротив,
мне показалось, до конца осознает и его, и свою силу.
— Да, через нее он становится сильным.
—  Еще я вижу, что он совсем юный, но  уже Мужчина, а  она
разная  — даже в  этом рисунке: юная, взрослая, мудрая.
Сексуальная. Она чиста и  порочна, но  не  стыдится своего
порока, а  принимает его, как часть себя… Как вы назовете эту
картину?
 —  Мужчина  — всегда ребенок. И  только рамки общества
предписывают женщине не  быть собой. Я не  даю названия
своим работам. Они безымянные… Женщина расширяет
границы. Женщина юная и  взрослая одновременно, так как
олицетворяет собой вечную жизнь, вечную красоту, вечные
смыслы… Идеал. Я рисую многослойно. Каждый может увидеть
столько, сколько сможет. Кто-то увидит только страсть и  секс.
И  лишь тот, кто умеет видеть — найдет ключ. Любое название
ограничивает восприятие, творчество безгранично.
— Кажется, я этому учусь, Муза… рисовать многослойно.

***

Однажды, когда мы лежали на  матрасе в  мастерской

и  смотрели на  небо, художники и  гении внезапно нашли нас
и вторглись в наше короткое мгновение…
—  Вы ворвались в  мою жизнь, чтобы научить меня
критическому мышлению, — сказал я. — Я это обнаружил совсем
недавно, когда перестал принимать суждения некоторых людей.
Они делали выводы, не основанные ни на чем, лишь на том, что
где-то что-то услышали. Они не  анализировали свои ответы,
не  ныряли в  них глубоко. Кто-то это сделал за  них. Я начал
размышлять и  понял, что их ответы больше не  совпадают
с  моими. Мне стало неинтересно с  ними говорить. А  следом
понял и другое. Я не хочу, чтобы мною управляли, не хочу быть
марионеткой в  руках тех, у  кого развито критическое
мышление. Ведь рассматривая меня и  мои ответы, они видят
во мне шаблоны и всевозможные стереотипы. Я хочу идти возле
них… А не так, как они хотят, чтобы я шел.
— Прекрасные слова, Автор! Добро пожаловать в мой мир.
 —  Я думаю, Муза, что разница между хорошим и  великим
художником  — в  критическом мышлении. Хороший художник
рисует то, что ему «вложили в  голову», иными словами,
заставили рисовать; великий художник  — тот, кто волен сам
выбирать, что ему рисовать, ибо он сам «вкладывает себе
в  голову», о  чем ему думать. Разница между гением
и профессионалом своего дела только в том, что гений однажды
стал профессионалом, а  после принял решение перестать им
быть, чтобы, подобно ребенку, взглянуть на  мир чистыми
глазами, находя каждый раз все новый и новый смысл. Я сделал
этот вывод, когда посмотрел на  одну цитату Пикассо свежим
взглядом. Он сказал: «Я могу рисовать как Рафаэль, но  мне
понадобится вся жизнь, чтобы научиться рисовать так, как
рисует ребенок». То есть, если перефразировать: «Мне
понадобится вечность, чтобы разгадать тайну, подлинный
смысл детской души». Я могу посвятить жизнь тому, чтобы
научиться рисовать, как Пикассо, но мне не хватит и вечности,
чтобы взять кисть и  написать так искренне, как это делает
ребенок, впервые решивший нарисовать каплю дождя.
Истинный гений — безумец и глупец, потому что знает, что
никогда не станет ребенком, и каждый раз, перерождаясь снова
и  снова в  своих автопортретах, он начинает рисовать самого
себя еще уродливее, еще правдивее. Ведь по  сравнению
с чистотой невинности ребенка он — Квазимодо; и ему никогда
не  достичь совершенства в  этой жизни, потому что, как вы
однажды сказали, совершенна лишь смерть. А за совершенством
следует чистота, чистая жизнь. Значит, чтобы достичь
совершенства, Пабло Пикассо нужно было  бы застрелиться,
перед этим поверив, что вслед за  шумом выстрела наступит
«чистота».
 Если углубиться еще сильнее, можно выдвинуть гипотезу,
что гений, проживая свою жизнь, стремится разгадать тайну
жизни вечной. Ибо наличие смысла  — это стремление жить.
Стремление жить может выходить за  рамки стандартных
семидесяти лет, отведенных нам статистикой, но  даже
счастливчикам, шагнувшим за  пределы статистических рамок,
редко удается переступить черту века. Стало быть, «поздний»
Пикассо мог жить для того, чтобы узнать, сумеет  ли он
переступить эту черту века и прожить больше. Гений — глупец,
потому что его масштабы и раздутое эго не дают ему взглянуть
правде в  глаза. А  правда в  том, что до  него было больше
миллиона Пабло, больше тысячи гениев, больше ста тех, кого он
считал лучше самого себя. Правда в том, что смерть не удастся
обманывать смыслом жизни вечно. Никому еще не  удалось!
Правда в  том, что будь он евреем, к  примеру, каким-нибудь
«Марком — модным художником» того времени, им бы топили
печи в Освенциме или Бухенвальде. И горел бы он так же ярко,
как дрова в  камине его мастерской. Но  в  то  же самое время,
когда в  соседней Германии и  Польше разбивали головы евреев
о  бетон, он попивал виски, любуясь своей новой работой.
Гениями не  рождаются? Я  бы поспорил. Не  знаю, что
следующему «Гитлеру» взбредет в  голову… Много
несостоявшихся гениев видел Освенцим, а  после него  — уже
никто.
Она перевернулась на  живот и  уперлась локтями в  матрас,
в  задумчивости накручивая прядь волос на  палец, затем
ответила:
— Гений гениален до тех пор, пока честно трудится. Человек
освобождается от  зависимости от  «экспертного мнения»,
обретая собственное, но его развитие останавливается, когда он
перестает сомневаться в своем мнении. Чтобы сотворить что-то
великое, нужно совершить невозможное, нужно раздвинуть
рамки, и  это всегда путь через критическое переосмысление,
переизобретение себя… А  в  пределах рамок можно создать
лишь копии, и  в  них уже нет гениальности, нет той новизны,
которая вызывает восторг и  удивление окружающих, потому
что только так их мозг замечает, что «это»  — что-то по-
настоящему новое. Мозг всегда идентифицирует и  определяет
место творения, объекта и  подсказывает: я уже видел, я знаю,
это вот такая-то ситуация, человек! Потому что мозг — машина,
направленная на  автоматизацию реакций, упрощение,
рефлексы… Критическое мышление, то есть гениальность,
состоит в  том, чтобы «остановить» свой мозг, сказать, что нет,
это не  то  же самое, я поступлю иначе, как никогда не  делал, я
вижу здесь то, чего не  было раньше. Иными словами, чтобы
быть гениальным, надо сломать в себе рефлексы, сломать мозг.
Это больно. И  мозгу не  нравится, поэтому он вырабатывает
кортизол и адреналин — гормоны стресса.
—  Пикассо был гением, если следовать вашим доводам.
Посмотрите на  ранние автопортреты и  поздние, вы поймете.
Да, верно! Помните его мысль: «Я всегда делаю то, что не умею
делать. Так я могу научиться этому»? Если посмотреть на  мир
и  всю историю человечества глобально, становится грустно,
Муза… Все повторяется: каждый век, даже чаще — новая война.
Армагеддон двадцать первого века  — это не  Антихрист,
спустившийся с  небес, чтобы разрушить мир. Армагеддон
двадцать первого века  — это отсутствие критического
мышления, которое не  позволило  бы простым людям увидеть
в  Антихристе Христа и  разрушить этот мир. В  итоге войнами
управляют те, кто имеет критическое мышление; их цель  —
жить вечно и  строить идеальный в  их понимании мир.
А  воевать идут те, кто его не  имеет, те, кто не  имеет своего
личного смысла, соглашаясь на  ту истину, которую им
предложили. Они согласны на смерть, потому что им на самом
деле незачем жить. Вот почему мне так важно открыть моему
читателю глаза и  научить его критическому мышлению. Чтобы
он жить собственным смыслом…
Я буду рисовать многослойно, я буду легким и приятным, как
весенний ветерок. Я буду давать то, что от меня требуют, но под
красивой верхушкой айсберга я всегда буду таить «кусок
льдины», способный разрушить судно, построенное
стереотипами и  чужими идеалами. Они сами будут себя
разрушать, чтобы возродиться теми, кто не  станет искать
подходящий для самоубийства небоскреб, не обнаружив смысла
в собственной жизни. Я не позволю своему читателю разжигать
собой войны. Быть фундаментом чужих утопических идей. Они
могут быть творцами собственных идей! Мне кажется, в  этом
есть смысл.
—  Все откликается…  — ответила Муза так, как обычно
отвечал я.  — Теперь, Автор, я наконец-то вижу в  ваших глазах
«грубый бунт».

***

Иногда, когда она лежала на  деревянном полу мастерской,

когда энергия током пробегала по ее коже, чтобы найти выход,
она проводила ладонями по телу, сжимая грудь. Спустя какое-то
время она убирала волосы от  лица так, что изгиб локтя
оказывался рядом с ее губами. И в жажде поцелуя она целовала
свою руку, едва сдерживая страсть, неосознанно задирая вверх
края своей короткой возбуждающей юбки в  клетку, едва
скрывающей наготу ее порочного, пахнущего сексом
и  возбуждением, тела… глядя на  то, как я увлеченно работаю.
Как я, наполненный образами, полон желания и  сексуальной
энергии, полон смысла и  полон ею одной. Она возбуждалась,
глядя на мой силуэт, на мою увлеченность, на мою страсть. Вся
мастерская была в  огне, в  жарком пламени моей страсти
и фантазии, пропитанная ароматом ненаписанной работы.
Я не  видел ее, но  чувствовал своим телом, как меняется
атмосфера в  мастерской. Мой орган начинал пробуждаться,
наливаться кровью, он торчал из  штанов, словно штык-нож,
которым можно пронзить чью-то плоть…

Я посмотрел на  нее. Одурманенную, осатаневшую,

дьявольски светлую, но столь чистую и грешную. Это был зов! Я
расстегнул ширинку и хотел было встать и наброситься на нее —
так неуклюже, но  искренне,  — но  в  какой-то момент подумал,
что не хочу, чтобы моя одежда касалась ее тела. Я снял с себя все
и бросил на пол.
Лег возле нее, мастурбируя. Я упивался ее губами, упивался
так, что будто пропускал через них нежные и  слегка
покалывающие волны тока, овладевающие всем моим телом.
В  какой-то момент я осознал, что нежно касаюсь ее клитора,
управляя всем ее телом…
И  она упивалась мною, словно я — самый вкусный напиток
в  ее жизни, словно я был рожден только для нее одной. Она
гладила мой член, сжимала, легонько проходилась острыми
ноготками, обхватывала тесно-тесно… В такие моменты, кроме
потери реальности, кроме полного ощущения, что тобой
овладевает кто-то иной, я испытывал еще одно чувство, которое
четко и  ясно мог отделить от  всех других. Чувство
неполноценности… Потому что у  меня не  было трех членов,
чтобы ими тремя заполнить ее всю и оставить после себя след.
Я мечтал о  том, чтобы один инструмент играл с  ее губами,
полностью наполняя рот горячей спермой. Чтобы второй
в  это  же время был там, где однажды побывали ее дети, ее
мужчины, злые языки, посылавшие ее в  то самое место.
А третий, третий… вернемся к древнему Риму, в тот подземный
канал для стока нечистот… Третьим мне хотелось заполнить
собой все то, что также по  праву принадлежит мне! Те ее
темные и  непривлекательные области, которые многие
зачастую отказываются видеть и  знать, чтобы остаться
«чистыми». Боже, большей глупости не  представить. Если ты
хочешь ее — то хочешь ее всю! Третьим органом мне хотелось
наполнить своим семенем ее маленький, сморщенный анус…
И  чтобы всеми тремя  — одновременно! Чтобы одновременно
ощутить великий взрыв и потерю себя…
Но это лишь мечты. Это нереально. И в какое-то мгновение я
уже был в ней и смотрел ей в глаза. Ее ноги сильно сжимались,
ее тело извивалось, будто в  агонии предсмертного оргазма,
а губы искали моего поцелуя.
В такие минуты она была моя, как никогда.

***

Однажды я показал ей заметки по  поводу одной своей

незавершенной работы. Прочитав, она взглянула на меня:
— Мне понравился ваш вопрос про трусость. Трусость можно
компенсировать только смелостью, так как малодушие  — это
предательство самого себя. Только смелость и  честность может
компенсировать этот порок. Я не  думаю, что трус способен
на  любовь, потому что любовь  — это всегда риск, а  большая
любовь — большой риск. Страх испытывают все, но только трус
бежит от своего страха.
Это был первый раз за  все наше знакомство, когда она
высказала категоричное мнение. Возможно, она не хотела меня
пристыдить; скорее всего, просто озвучила, что думает.
Но  перед этим кое-что произошло, и  у  меня были основания
стыдиться ее слов.
Я несколько раз струсил… Ситуации не  имеют значения,
имеет значение то, что я проявил трусость  — я боялся в  нее
влюбиться, боялся в  конечном итоге испытать боль, я боялся
причинить боль ей. Огромный страх — влюбиться в  нее. Взять
ответственность за свой поступок и следовать своему выбору…
Зачем мне она? Чтобы творить, чтобы становится сильнее,
чтобы расти над собой и позволять расти тому, кто меня читает.
Люблю ли я ее? Нет, не люблю. Тогда в чем же мой страх? В том,
что влюблюсь, в том, что позволю себе полюбить ее? А вдруг она
разобьет мне сердце? А  не  плевать  ли на  сердце, было  бы что
там еще разбивать… Нет, не плевать!
В  какой-то момент она почувствовала, что я испытываю
страх, и  начала постепенно ограждаться от  меня. Потому что
вслед за трусостью начала угасать искренность.
Зачем мне любить ее?.. Но в то же время, я не мог допустить,
чтобы она стала музой кого-то еще. В  этот момент я вспомнил
подлого мужчину из  рассказа Горького, который в  ответ
на  бескорыстный поступок женщины бросил ей «кость», как
собаке: «Я теперь буду тебя за  это любить». Хотя любовью там
даже не пахло.
 Через некоторое время она перестала приходить
в  мастерскую; я не  знал, где она живет, где ее искать. Как
призвать к себе.
В какой-то момент я написал короткий рассказ и принес его
в  мастерскую, я ждал Музу до  ночи, не  сомкнув глаз и, как ни
удивительно, в эту ночь она пришла.
Если честно, каким-то невообразимым образом я знал, что
она появится именно в этот день.
Она молча принялась читать мою миниатюру…

***

Он лежал в траве, а рядом лежал его взвод. Оглушенный, он

слышал один единственный звук, звук, который выделялся
из  общего белого шума вокруг: командир взвода, старший
лейтенант, хрипел от  боли, судорожно вздрагивая
в  предсмертной агонии. Это единственное, что прорывалось
сквозь громкий, навязчивый монотонный фон, похожий
на треск телевизионных помех в ушах. Странный шум!
Солдат переполз через труп сержанта, командира первого
отделения, посмотрел в  глаза лейтенанта, навечно застывшие
на одном кадре: черное небо перед дождем, медленно бегущие,
будто в  дыму, тучи. Он вспомнил слова лейтенанта: «Мой сын
погиб на  войне, назад пути нет  — только вперед». «Спи,
лейтенант. Все хорошо, скоро пойдет дождь и наступит утро».
Солдат, похоронивший свой взвод на  этом участке, на  этом
гектаре родной любимой земли, не  понимал, что кроме него
больше никого нет. Не  понимал, что сержант больше не  будет
настойчиво бубнить ему в  спину: «Лучше чисти пистолет, это
однажды спасет твою жизнь, рядовой!», не  будет кричать:
«Первое отделение, подъем!». Не  будет командовать взводом,
гордо поглядывая на  себя в  отражении лужи на  утренней
проверке, когда лейтенант Синельник уедет на  своей ржавой,
но  обожаемой развалюхе по  вызову старшего офицерского
состава. Не  будет больше строгий сержант после четвертой
кружки самогона говорить ему, говорить мягко, как хорошему
другу, с  которым не  виделся много лет: «А  знаешь, я блевать
хочу на  всю эту войну. Я хочу спать, понимаешь? Я больше
месяца не спал… Не могу! Закрываю глаза — взрывы. Открываю
глаза  — пальба! Я хочу спать, черт  бы их всех побрал!» «Спи,
дорогой сержант, командир первого отделения… Спи сладко,
а мне нужно идти».
Рядовой встал на колени. Посмотрел вперед на шатающиеся
от  ветра сосны, на  густой сосновый лес, окутанный
сумеречными пятнами. «Что-то со  зрением. Плохо вижу. Еще
несколько минут назад видел на  все сто. На  медкомиссии
сказали, что у  меня орлиный глаз. Безупречное зрение. Что-то
не так… Мутно вижу. Ладно, это не важно».
Он встал на  ноги, колени дрожали, потребовалось секунд
пятнадцать, чтобы сглотнуть тошнотный комок
и сфокусироваться. Первый шаг… «Все хорошо, буду жить. Когда
затихнет этот шум? Когда включат звук?» Он обернулся
посмотреть не  выжил  ли кто-то еще. Не  выжил. Все спали
крепко, как после двадцатикилометрового прогона в  полной
боевой амуниции до соседнего населенного пункта.
Солдат пошел вперед по минному полю. «Спасибо за жизнь,
мама. Извини за луковый суп, который я никогда не ел. Не мог
заставить себя есть лук. Извини, дорогая, я принимаю твою
любовь. Спасибо, я знаю, как тяжело тебе было, у других и этого
не  имелось. Здесь научили есть лук… Сестра, извини
за  сломанный граммофон, извини, я куплю тебе новый
и  пластинку. Три, которые ты любишь. Обещаю! Любовь моя,
родная, любимая, извини за то, что оставлял тебя одну, когда ты
плакала, извини, что не  купил тебе те туфли, в  которых ты
хотела быть на  свадьбе. Я их куплю, клянусь. Извини, что
не сказал тебе перед уходом, что никого и никогда не любил так
сильно, как тебя. Извини, что мы поругались, знаю, письма
не  то… я не  умею писать письма. Я у  тебя за  все попрошу
прощения. Ты подарила мне сына, и я хочу от тебя дочку, чтобы
была точь в точь, как ты. Нечего тебе без дочери! Папа, родной,
спасибо, что не  отказался от  меня, от  мамы. Слушая своих
братьев в этом аду, я понял, что папа — это большая редкость. Я
тебя часто не понимал, часто не прощал. Извини и спасибо, что
не  умер, не  ушел, спасибо, что всегда был рядом. Спасибо, что
бил, значит, было за  что! Я тебе пожму руку и  обниму так
крепко, как никогда тебя не  обнимал. Ты мой герой, спасибо,
что ты был мужчиной, и  я, глядя на  тебя, стремился им быть,
просыпаясь каждое утро в новом уголке наших с тобой земель.
Просыпаясь, чтобы не подвести тебя и вернуться к семье».
Солдат молча, клонясь то влево, то вправо от упадка сил, без
страха, без волнения, без надежды, без боли и  слез прошел
целое минное поле и  остался жив. Он не  понимал, что теперь
идет по  сосновому лесу, что мин под ногами больше нет, что
танки приедут в  эту местность только под утро  — «лишь  бы
не  задавили тела, нужно по-человечески их похоронить…». Он
не  понимал, что впереди, в  пяти километрах от  него  —
оборонительный пункт, что его, с  кровью в  ушах,
с полуоторванной рукой и небольшим осколком в правом боку,
отправят в  военный госпиталь… А  через несколько недель
закончится война, и  он, без одной руки, придет счастливым
домой и  упадет на  колени перед сыном, упадет счастливым
в  слезах. Великий позор  — не  плакать от  счастья, целуя
маленькие ручки, целуя большие морщинистые руки… Великий
позор  — не  обнять отца так крепко, будто он вернулся с  того
света после своих похорон.
Он просто шел навстречу двигающейся к  нему густым
туманом тьме и говорил: «Я иду, сын. Прости, что не носил тебя
на руках, когда ты не давал нам спать своими криками. Прости,
родненький мой, что не говорил, что люблю тебя; мне отец тоже
не говорил, но он любит меня, и я это знаю, я тебе обязательно
скажу… Прости, что сейчас меня нет рядом с  тобой, я вот иду,
скоро приду домой. Господи, боже, я на коленях поползу, только
не дай ему услышать: „Взвод подъем! Взвод в бой!“ Не знаю, кто
начал эту проклятую войну, но, пожалуйста, закончи ее! Пусть
они спят крепко по  ночам, мои любимые. Пусть я проснусь,
и мы пойдем в лес собирать чернику с двумя ведрами, бутылкой
воды и  четырьмя бутербродами с  салом. Я хочу черники…
И спасибо, что услышал про дождь, умираю — хочу пить, целый
день пустая фляга». (Он высунул язык и  жадно глотал капли
начинающегося дождя.)
Рядовой вышел к  блокпосту ближе к  полуночи, его увидели
издалека: как он, еле волоча ноги, с  закрытыми глазами шел
вперед по тропе и бубнил что-то невнятное себе под нос.
«Каким образом он вслепую пробрался через темный
дремучий лес? Как он вообще прошел минное поле?» — Все, кто
видел его в ту ночь, задавали себе этот вопрос.

***
 Когда она дочитала, посмотрела на  меня. Ее глаза
не улыбались, хотя улыбались губы.
— Мне нравится. Он нашел дорогу, выложив ее смыслами…
— Нашедший смысл — найдет Бога.
На  этот раз улыбнулись и  ее глаза, искреннее и  по-
настоящему улыбнулись.
—  Поздравляю, Автор… Знаете, в  моей жизни происходили
разные удивительные случайности, некоторые из  них связаны
со священниками, и они были для меня очень важны. Однажды
я ехала в поезде в командировку. Я устала и собиралась ко сну.
В  купе вошел мужчина, я поняла, что он священник,
православный, мы поздоровались, и  я продолжила
укладываться спать. Вдруг он сказал: «Зачем ты столько чужих
проблем берешь на  себя? Разве тебе кто-то давал на  это
благословление? Ты думаешь, что помогаешь людям,
но  на  самом деле отнимаешь у  них возможность пройти свои
уроки, которые им посылает Бог. У  каждого здесь свои уроки,
и  у  тебя есть свои задачи. Пока ты занимаешься решением
чужих  — никто не  решит твои. Не  будет тебе дороги, пока ты
направляешь все свои силы на  преодоление чужих трудностей,
чужих уроков. У  тебя иная задача здесь. Придет время,
благословит тебя Бог на  помощь другим людям, а  пока у  тебя
своя задача  — это важная часть пути всех живущих. Не  трать
свое время на  чужие уроки». Я очень удивилась, посмотрела
на  него с  вопросом, а  он ответил: «Я просто сказал, что
услышал». Я поблагодарила и постаралась уснуть.
— Невероятно.
— Я тогда тоже удивилась! В тот момент в моей жизни были
серьезные трудности, и  многое казалось мне несправедливым:
ведь я такая хорошая, всем помогаю, почему же у меня нет того,
чего я хочу?! Он очень хорошо мне все объяснил, дал ответы
на мои вопросы — именно об этом я думала в тот момент, когда
он вошел… У  меня случалось много подобных невероятных
вещей в жизни. От каких-то остались артефакты или свидетели,
что-то сохранилось только в памяти, но в целом, даже если бы я
хотела не верить, я бы не смогла.
—  Мне трудно это принять, потому что я никогда
не  сталкивался с  Богом. Мне всегда казалось, что Бог  — это
не бородатый старик, по законам которого мы все должны жить,
нечто другое. Чем старше становлюсь, тем больше укореняется
мысль, что каждый сам себе государь. Но  еще… я верю в  нити
вселенной. Вот когда реально чего-то хочешь всей душой,
каким-то неизвестным образом это притягивается в  твою
жизнь, как магнитом  — этого я объяснить не  могу. Для меня
Бог… это когда внутри все ломается, когда весь мир разрушен
и  не  остается ничего, кроме смерти, но  человек в  самом себе
находит ответ на  самый важный вопрос и  решает жить. Это я
называю Богом. Но это редкое явление.
—  Вспомните «Алые паруса», братьев Райт, создавших
самолеты… Человек-творец, отыскавший в  душе компас, верит
в  достижение своей цели и  находит путь. Он остается
человеком, но в глазах других людей он становится особенным,
«святым». Нет Бога в том понимании, к которому мы привыкли
в  религиозных текстах. Есть законы вселенной, которые
человечество еще не смогло объяснить с научной точки зрения.
Рай и  ад не  снаружи, они внутри человека. Люди ищут рай
снаружи, не понимая, что рай — это смыслы и гармония в душе.
Люди боятся ада, повергая себя ежедневно в  ад из  мук совести
и предательства себя через ложь.
— Это мне гораздо ближе, Муза! Во вселенную я верю.
 На  душе стало радостно, радостно от  того, что она не  стала
мне навязывать церковные заповеди и  традиционную веру
в Бога.
—  Я вижу, что люди ходят не  в  церковь, а  всего лишь
на  «групповую терапию», когда настолько плохо, что некуда
больше пойти. Церковь сближает их  — и  они становятся
товарищами, даже друзьями с  незнакомыми людьми. Но  если
посмотреть на все это со стороны, то становится видно, что это
полноценный сеанс групповой психотерапии, где опытный
психотерапевт выступает в роли пастыря, — сказал я.
—  Так и  есть, и  раз оно так, то это просто разные
интерпретации картины мира в  зависимости от  рамок
восприятия. Кто-то верит психологу, кто-то верит святому отцу,
кто-то гадалке  — но  все это об  одном и  том  же. Процессы
во  вселенной на  всех людей влияют одинаково, независимо
от того верят люди в науку или в Бога с именем. Люди называют
чудом то, что считают невозможным.
—  Вы были свидетелем других чудес, кроме тех случаев,
о которых говорили только что?
—  Много раз. Думаю, это поспособствовало расширению
границ моего мира. — Она еще раз посмотрела на мой рассказ,
а  затем добавила:  — Когда-нибудь и  вы начнете замечать
чудеса, которые случаются с  вами в  жизни. Сегодня был очень
трудный день, я не  знала, зачем к  вам спешу, но  спешила,
потому что понимала, что не нужно противиться этому, а сейчас
я поеду отдыхать. Доброй но…
Я молча поцеловал ее в губы, потому что в этот момент мне
не хотелось ее отпускать, не хотелось, чтобы она покидала меня,
мне было одиноко и пусто без нее.
 Она почему-то сжала губы. Нет, она не  отталкивала меня
физически, но сделала это настолько мощно и сильно каким-то
другим, энергетическим образом, что у  меня внутри вдруг все
оборвалось.
— Доброй ночи, Автор. Вы только что совершили странный…
Я ее перебил, едва ли не закричав:
— Вы моя женщина, а я ваш мужчина!
—  Это очень большие слова. Я не  думаю, что для них есть
основания.
—  Есть слова, на  которые мне не  нужен ответ,  — сказал я,
чуть  ли не  всей душой моля ее не  уходить. И  прозвучало это
твердо и уверенно.
—  Я по-прежнему считаю, что между нами есть только
искренность, и это ценно! Но вы не любите меня, а я не люблю
вас. Я не хочу, чтобы у вас были иллюзии, я правда переживаю
за вас, Автор!
Последние слова прозвучали с  явной строгостью и тревогой
одновременно.
Был  ли искренним мой поцелуй? Нет  — она это
почувствовала, потому и  оттолкнула. Поняла, что она сильнее
меня, и  не  хотела, чтобы я рядом с ней ощущал свою слабость.
Был  ли искренним мой зов, прозвучавший посредством моей
работы, моего рассказа? Был, она услышала его и  пришла.
Искренне  ли я хотел ее, когда она отдавалась и  растворялась
во  мне? На  сто процентов искренне, я весь сгорал и  отдавал
свой огонь без остатка.
—  Да, все правильно. Не  стоит переживать за  меня. Я все
понял.
—  Спокойной ночи,  — произнесла она и  молча покинула
мастерскую.
 — Спокойной ночи.
Я остался в  растерянности, потому что не  понимал, что все
это значит и  каким образом она отделяет искренность
от фальши. Я не понимал, почему я не люблю ее, почему она так
легко покидает меня. Почему я не готов к любви?

И той ночью я все понял.

Ей не  нужна любовь в  знак благодарности, ей не  нужен
фальшивый поцелуй, который говорит: «Не  уходи, мне плохо
без тебя». Ей не  нужно ничего, кроме моей искренности. Ей
не нужна моя слабость, ей не нужна моя сила, ей не нужен я, ей
не нужны мои возможности, ей не нужна моя душа — ей нужно
только чтобы я был искренним и делал то, чего истинно желает
моя душа.
Она увидела, что я не  люблю ее, но  и  оставаться просто
другом-художником тоже не хочу, она почувствовала, что я хочу
усидеть на двух стульях одновременно — и она мне дала понять,
что это невозможно.
Никогда ничего подобного я не  встречал, не  представлял
и  не  считал возможным в  принципе. Я понимал, что женщины
чувствуют гораздо сильнее мужчин и отличают ложь от правды,
но  всегда были какие-то обстоятельства, из-за которых меня
просто так не  покидали. Чувства, какие-то материальные
потребности, привычка, неспособность устоять перед моим
зовом…
Но  здесь это все отсутствует и  человек абсолютно свободен
от меня. Он не находится в моей власти.
Это было удивительно и  пугающе одновременно: какой  же
страшной силой обладает человек, который любит себя,
который не  позволяет привычкам загонять себя в  рабство,
который может спокойно уйти тогда, когда увидит в  этом
необходимость.
Какой же страшный человек — тот, кто не любит тебя.

В  ту ночь я долго не  мог уснуть и  поэтому писал  — писал

ярко, тихо, страстно…

Любовь — бескорыстна и глуха. Вспомните старуху Изергиль:

«Я полюбила подлого человека, я совершила убийство, чтобы
спасти ему жизнь, спасла, а  он посмотрел на  меня
с  благодарностью и  сказал: „Я буду любить тебя за  это“. Я
ударила его с отвращением и сбежала…»
Любовь не может быть благодарностью.
Любовь может жить даже без взаимности, но  тогда
человеческая подлость, которую другой именует любовью,
однажды доведет того, кто любит, до  отчаяния. И  тот, кто
любит, совершит страшный бунт, а затем побег.
Великая любовь, как и  маленькая, всегда требует смелости.
Великой смелости — великая любовь… Это мне однажды сказал
человек, полный храбрости и бесстрашия.
Любовь — это всегда риск. Пусть человек не  боится сделать
тебе больно: не попробовав — не узнает, не рискнет — никогда
не испытает настоящего счастья.
Трусость — один из  самых страшных человеческих пороков,
и  самый страшный для тех, кто хочет прожить много жизней,
пройти много дорог, испытать много чувств. Трусость  — это
тюремная камера без дверей, замков и решеток. Трусость в уме,
но  не  в  душе. Ты никому не  будешь способен причинить
серьезную боль, если однажды перестанешь делать больно
самому себе.
 Если человек говорит мне, что никогда не  любил, я вижу
перед собой труса. Его незачем жалеть, ему не  стоит искать
оправданий: ни одно оправдание ему не поможет, он всю жизнь
оправдывал себя неподходящими людьми.
Одно из  самых великих чувств  — это искренность.
Не  любовь. И  великая смелость  — следовать за  своей
искренностью. Она неизбежно приводит к  любви
и к незабываемым моментам. Где есть трусость и сомнения, там
не может быть любви; даже самые красивые и богатые трусы —
одиноки и больны.
Любовь  — это всегда ответственность, но  люди привыкли
жить так, чтобы кто-то брал ответственность за них.
Мир трусов. Мир безответственных, но  красивых душ,
желающих, чтобы их любили, а  они с  благодарностью
принимали любовь. Самый ярчайший пример — фильм «Побег
из  Шоушенка». Однажды, когда все заключенные уснули
с  мыслями о  грядущем дне, приняв свою участь, скромный
бухгалтер Энди Дюфрейн пролез в  дыру, отверстие, которое
делал долгие годы, каждую ночь, в то время, когда вся тюрьма
отходила ко сну. Он на  коленях пролез через трубы зловонных
отходов, чтобы в конечном итоге стать чище слезы…
У большинства людей рано или поздно утихает в душе бунт,
это подобно душевной импотенции. Ты стимулируешь себя
препаратами: скромными жизненными потребностями,
маленькими радостями жизни взаперти. Но  всегда и  во  все
времена среди большинства заключенных живет тот самый
Энди Дюфрейн, бунт в  душе которого только усиливается изо
дня в  день, никто не  увидит этого бунта, никто не  услышит
о  нем, но  в  один ничем не  примечательный день все заметят
величайший побег на свободу.
 И каждый из тех, кто остался, будет жалеть, что на его месте
оказался не  он! Что страшнее всего, каждый из  них будет
завидовать его удаче, везению, обстоятельствам. Но никто даже
не спросит себя, какую цену он заплатил за свою свободу.
«Какую цену мне придется заплатить за  свою любовь?» Вы
считаете, что это главный вопрос? «Какую цену мне придется
в  конечном итоге заплатить за  свою трусость?» Вот главный
вопрос.
Поиск смысла требует огромной душевной отваги.
Не меньшей отваги, чем взять ответственность за свою любовь.

Я не  помню, во  сколько уснул той ночью, но  проспал я

больше десяти часов и  проснулся не  в  мастерской, где закрыл
глаза, а у себя дома.
Все было похоже на очень яркий, явственный сон с многими
подробностями и  деталями… И  в  какой-то момент я осознал,
что мне все приснилось: Муза, наши встречи, мастерская. Что
ничего не  было, абсолютно ничего. Ни единого исписанного
листа за долгие годы.
Творческая импотенция.
Я вышел на балкон подышать свежим воздухом, и в какой-то
момент балкон подо мной обрушился, и я начал лететь с высоты
восьмого этажа вниз, я что-то кричал, так сильно, что проснулся
от  своего  же крика в  мастерской. На  том самом письменном
столе, за которым уснул…
Все было чудесно, все было реально; я на самом деле живой,
и  аромат ее парфюма до  сих пор настойчиво стоит в  этой
комнате.
«Я живой!»  — пронеслось в  голове, и  я радостно встал
с  места, чтобы поехать домой, принять расслабляющую ванну,
покурить! Да, черт возьми, к  черту мои принципы — покурить
в  ванной. Хочу курить  — буду курить, я никому ничего
не плохого не делаю. А то, что не продержался и года, плевать.
Если это сделает меня счастливым, то гори они пламенем все
эти принципы.
В  этот момент я заметил на  листе бумаги свои вчерашние
строки, которые теперь были дополнены тремя чужими
предложениями, написанные совсем иным почерком  — этот
почерк был ровный, красивый, буквы гораздо мельче и  четче,
чем мои.
Выглядело это так:

«Какую цену мне придется в  конечном итоге заплатить

за  свою трусость? Вот главный вопрос. Поиск смысла требует
огромной душевной отваги. Не  меньшей отваги, чем взять
ответственность за свою любовь».

«Я всегда готова прийти на  ваш искренний зов, Автор;

не  ищите любви  — будьте честны и  искренни перед самим
собой, и  тогда смелость поселится в  вашей душе. Способность
любить — это награда за смелость. Когда проснетесь, окунитесь
в  реальную жизнь, посмотрите в  своем окружении на  людей,
способных любить  — любить неэгоистично, без вреда, если
таковых знаете, тогда отыщите в них всего одно качество…»

Послевкусие

Я закурил, но  это было другое курение, в  корне

отличающееся своей философией от всех предыдущих. Я больше
не заменял табаком прием пищи в трудную жизненную минуту,
когда особенно нуждался в  поддержке. Раньше табак был для
меня ядом, я выкуривал по  пачке в  день, а  бывало и  по  две,
доводя свой организм то полного изнеможения, до  тошноты
и  головокружения, до  потери веса и  отрицания всяких
человеческих удовольствий и  желаний. Сигареты могли
заменить мне всех и вся, потому что они меня убивали, не столь
очевидно, но  все  же я сам желал погубить себя. Сейчас я начал
выкуривать всего по одной сигарете в день, в крайних случаях —
по три. Это стало моим удовольствием, а не самоуничтожением,
это стало влюбленностью, а  не  губительной привязанностью. Я
мог закурить, глядя на  нежную, не  повторяющуюся в  своих
оттенках, своих узорах и  обликах, шаль рассвета. Я мог
закурить, читая увлекательную книгу, принимая ванну, или
за  бокалом хорошего вина. Но  больше всего я любил курить
в  одиночестве в  полном единении с  природой. Например,
поздней ночью, закончив свое искреннее и  любимое мною
произведение, я торжественно курил у  открытого окна, глядя
на  черное полотно, усеянное бесконечными звездами, дыша
не  только сигаретным дымом, но  и  ночной безлюдной
прохладой. Часто я переводил взгляд вниз и  наблюдал, как
редкие прохожие возвращались к  себе домой, как стук их
каблуков эхом гулял по  всему кварталу  — это было поистине
удивительно и прекрасно.
Как только я перестал находить всецелое удовольствие
в  курении, я в  тот  же миг открыл для себя массу других
удовольствий. Я не  только мог наблюдать за  течением жизни,
но  и  принимать в  нем активное участие: мне нравился
приготовленный мною обед, а затем, смакуя его, я мог осознать,
что трапеза  — один самых приятных моментов
в повседневности. Главное правило: есть и полезное, и вкусное.
 Я познал радость от  похода в  книжный магазин
за  заинтересовавшей меня книгой. Сейчас, в  эпоху интернета,
все можно найти в  электронном виде, и  я долго считал это
не  только нормой, но  и  привычным удовольствием  — до  тех
пор, пока не  начал покупать печатные издания. Это похоже
на  то, как женщина, выбирая себе платье в  магазине или
наряжаясь в самый восхитительный для себя наряд, создает себе
настроение. Так и с книгами — приходишь в книжный магазин
не только, чтобы купить книгу, но и создать себе настроение.
Я начал иногда заходить в  ресторан, чтобы выпить бокал
хорошего вина, это действует так  же: ты можешь выпить
хорошее вино и  дома, но  только в  новом месте, в  хорошем
заведении со  своей личной атмосферой, ты создаешь себе
настроение. В  какой-то момент я даже понял, что очень
сократил время своего пребывания в  интернете, во  всяком
случае, я больше не пытался утопить в нем свою бессонницу или
занять любую свободную минуту.
Перед сном я откладывал все гаджеты и  принимался
за книгу; самое удивительное — после чтения я гораздо крепче
спал и  лучше высыпался. Я начал видеть эмоциональные,
похожие на  явь сны и  в  какой-то момент даже осознал, что
такой запоминающийся сон — это одно из удовольствий жизни.
Моему сну способствовали не  только книги и  отсутствие
интернета, но  и  вкусная и  полезная еда. Я начал находить
удовольствие в прогулке по городу: раньше я бесцельно бродил
по  улицам, как все сироты этого мира, не  понимая, что
прекрасного может быть в  этом бесцельном хождении.
Сейчас  же я начал выходить к  миру, наблюдая за  его
переменчивым течением. Раньше мне было не постичь, что все
стремительно меняется вокруг и  каждый день совершенно
не  похож на  предыдущий. В  один день я замечал, как дети
кормили хлебом голубей у  фонтана на  главной площади моего
города, в другой — я наблюдал полную безлюдность этого места
и видел, как голуби ходили по лужам и что-то искали.
Я поймал себя на  мысли, что мне нравится, как целуются
люди. Как искренне они желают друг друга в  то мгновение,
когда их глаза закрыты, утоплены в  сладости думы, как они
влюблены в  эти желанные губы, губы человека, которым
не  могут напиться. Я на  энергетическом уровне чувствую, как
в  их душах буйствует влюбленность, подобная буйству сирени
в  период расцвета, возрождения долгожданной весны.
В  мгновения этих мимолетных и  столь редких видений моя
душа полна вдохновения, а  сердце требует ренессанса  —
рождаться опять, возрождаться! Я не  завидую им, этим белым
лебедям, чьи сердца полны откровенности, света, верности этой
пылкой секунде. Спасибо всем пройденным дорогам, всем
совершенным ошибкам, спасибо смелости, живущей в  моей
душе, за  то, что я тоже не  раз испытывал подобные чувства.
Смелость всегда награждается «минутой, ставшей веком
счастья». Я заметил, что поцелуй, чистосердечный, страстный,
настоящий поцелуй  — он, как безмолвное признание de
profundis, «из  глубин», он как подлинная исповедь, исповедь
в  своей искренности. Застыть  бы в  этой исповеди, когда
парфюм  — это аромат влюбленности, когда ветер нежно
касается волос, когда сердца стучат так громко и  честно, что
кроме этого стука больше не  слышно ничего. Влюбленные
в  поцелуй. Влюбленные в  жизнь. Живые и  настоящие. Смелые
и  откровенные… Да, дети любви, в  ваших душах в  эту секунду,
в этот сладостный «век» Бога больше, чем в чем-либо ином.
 Мои прогулки практически всегда в  разное время дня  —
у  меня нет графика, но  если в  какое-то мгновение, например,
мне захотелось мороженого «крем-брюле», я побегу за  этим
мороженым, будь то раннее утро, полдень или вечер, а на этом
пути обязательно замечу нечто удивительное и  новое,
возможно, даже заведу знакомство с  интересным для меня
человеком. Я перестал искать любовь — это понятие эфемерное,
поэтичное и для всех людей оно совершенно разное. Каким-то
неожиданным образом через удовольствия, которые я начал
доставлять самому себе изо дня в  день, я начал открывать
внутри себя спокойствие, радость, уважение и, что самое
главное — отсутствие навязчивого страха и тревоги за будущий
день.
Через чтение я начал богатеть, каждую крупицу золота,
которую отдавал мне художник, я принимал с  радостью
и  благодарностью, прекрасно осознавая, что однажды эта
крупица откликнется в  моем собственном творчестве
и  раскроет его по-новому. Через еду я начал укреплять свое
тело, я перестал терять вес.
Такое ощущение, что изо дня в  день я становился сильнее
во  всех смыслах; и  что самое удивительное и  радостное  —
нехорошие мысли, сопровождаемые злобой, обидами,
непринятием, перестали меня посещать. Не  то что я смирялся
со всей несправедливостью по отношению ко мне или к другим
людям, просто я стал к  этому относиться с  бо́льшим
пониманием: за  все мы будем судимы  — и  за  добро,
и  за  безнравственность. Если человек проявляет ненависть ко
мне, то представьте, каково ему жить с  этой ненавистью
в  сердце! Невозможно взять голыми ладонями заточенный
лютой рукой клинок без рукояти, чтобы, нанося удар другому,
не пролить собственную кровь.
Ненависть  — страшное и  губительное чувство, ненависть
разрушает человеческую душу. Это было так ярко описано
Франклом в  форме исповеди, самой искренней исповеди,
которую мне довелось прочесть. Даже находясь в  тюрьме,
примкнув к  париям, человек может не  позволить ненависти
завладеть его душой, даже более того — жить с любовью внутри
изо дня в день.
Как парадоксально, что за  свою относительно недолгую
зрячую жизнь я был так слеп, что не  понял такую простую,
казалось бы, истину: настоящее удовольствие в том, что делает
мое тело и дух сильнее, а душу — богаче.
Я не  стану говорить, что вот оно прозрение, исцеление,
конец. Нет, я прекрасно понимаю, что со  временем начнут
открываться новые грани меня, появятся новые удовольствия,
желания и  потребности, появятся новые смыслы, новые
огорчения, новая жизненная философия. Но  именно сейчас,
после знакомства с  Музой, со  мной все случилось именно так,
как случилось. Она позволила мне раскрыть свою искренность,
и  я начал любить свое творчество, как никогда до  этого. Я
многое осознал, проанализировал, увидел собственными
глазами. Самое важное для меня  — то, что я наконец обретаю
гармонию с  самим собой; удивительно то, что гармония моей
души находит свое продолжение во  внешнем мире, и  каждый
человек на  моем пути либо разделяет со  мной эту гармонию,
открывая мне свою, либо принимает ее от  меня, наполняясь,
либо старается ее не  нарушать. Каким-то неведомым образом
мир отводит меня от  неподходящих лично мне людей. Все
внешнее берет начало от внутреннего.
 Я перестал осуждать пороки других, принимая каждую грань
самого себя. На  осуждение людей уходит неимоверное
количество энергии, это лишь дает почву, чтобы поселить
в  своей душе мрак  — не  ведать собственных поступков,
наблюдая лишь за поступками других, а из этого мрака выходит
зверь, и имя этому зверю — двоедушие.
Не  бывает в  душе лицемера отваги. Познание себя  — это
всегда страх, и лишь смелый человек способен заглянуть в себя
достаточно глубоко, чтобы отыскать и  бога, и  дьявола.
Вспомните слова Христа, когда к нему привели грешницу: «Кто
из  вас без греха, первый брось на  нее камень». Я начал видеть
Христа по-своему — как часть каждого из нас, как грань натуры,
которую в  человеке могут открыть определенные
обстоятельства, чаще всего, переломные моменты жизни.
Но  и  Иуда, как  бы мы его не  отрицали и  не  презирали — тоже
часть каждого из  нас; эта сторона нашей сути также может
открыться в неких обстоятельствах, и порой мы даже не знаем,
в каких.
И дьявол — как бы мы ни пытались отречься от него, чтобы
зажечь и нести в себе свет — это тоже часть нашей природы. Без
тьмы не  проходит на  земле ни одного дня, но  мы продолжаем
любоваться прелестью заката, а, засыпая, мы верим, в  то, что
проснемся в  комнате, наполненной лучами утреннего солнца,
и  что после солнечного или дождливого дня вновь наступит
полночь.
Многие из  нас не  способны видеть цвета, кроме черного
и  белого. Но  если начать анализировать самого себя,
анализировать историю, биографии людей, ставших символами
той или иной эпохи, анализировать религию, табуированные
темы, то можно обнаружить, что, кроме черного и  белого,
всегда и во все времена, пока живо человечество, были и будут
и другие цвета:

Цвет доброты, высокой нравственности, любви.

Цвет безнравственности, похоти, любострастия.
Цвет разрушения, ненависти к народам, смерти.
Цвет созидания, основания, творчества.
Цвет предательства, двоедушия, трусости.
Цвет мысли, философии, анализа.
Цвет богатства, тщеславия, пресыщения.
Цвет богатства, скромности, благотворительности.
Цвет нищеты, приспособленчества, злости.
Цвет нищеты, щедрости, благополучия.
Цвет самолюбования, пустоты, равнодушия.

Это только те цвета, которые первыми приходят на ум, но их

гораздо больше. Все они  — часть каждого человека
и  человечества в  целом. Зачастую из-за страха отыскать в  себе
один менее всего импонирующий цвет, человек теряет
возможность раскрыть все остальные оттенки своей души.
Когда я открываю книгу, будь то очерки про Иуду,
«Источник» Айн Рэнд, «Маленький принц» Экзюпери,
«Тюремная исповедь» Уайльда, «Человек в  поисках смысла»
Франкла  — во  всех этих работах я не  вижу Иуду Искариота,
не  вижу Говарда Рорка и  Питера Китинга, не  вижу Принца,
Альфреда Дугласа и Оскара Уайльда, я вижу только самого себя
и  ту грань своей натуры, которая открывается благодаря этой
книге.
Как  бы странно это ни прозвучало, моя душа, во  многих
открывающихся мне сейчас гранях, жила во  все времена
и  народы, восполняя каждый символ, каждого героя
и  антигероя. Все это может показаться абсурдным
и  бессмысленным; принято считать, что никто из  нас
не  обладает бессмертием, но  при этом каждый оттенок нашей
сути является частью истории и  живет испокон веков. Разве
не в этом состоит бессмертие человеческой души?
Разве не  в  том состоит человеческая мудрость, чтобы
открыть и  познать все грани своей души и  — даже отыскав
в  самом себе дьявола и  разжигаемое страданиями пекло,  —
продолжать стремиться к свету?