***********************************************************************************

************
Drag Me to Hell
https://ficbook.net/readfic/487692
***********************************************************************************
************

Направленность: Слэш
Автор: SаDesa (https://ficbook.net/authors/191680)

Беты (редакторы): баба_Муся123213213123

Фэндом: ОриджиналыПерсонажи: м/м

Рейтинг: NC-17

Жанры: Юмор, Драма, Фэнтези, Мистика, Психология, Философия, Ужасы, POV,

Hurt/comfort, Мифические существа, ЭкспериментПредупреждения: Насилие, Нецензурная
лексика, Кинк
Размер: Макси, 119 страниц
Кол-во частей: 15
Статус: закончен

Описание:
«Попал, попал…» – судорожно, единовременно с пульсом бьётся в голове, пока он
вылизывает моё запястье, широкими влажными мазками подготавливая кожу. Нотками
истерии расползается зарождающаяся паника по венам, когда отстраняется на секунду,
чтобы в следующее мгновение прижаться ртом и, уже не церемонясь, впиться клыками в
кожу, скорее слизывая, втягивая в себя выступившую кровь.

Посвящение:
Автору заявки.

Публикация на других ресурсах: Уточнять у автора/переводчика

Примечания автора:
Далеко не первая работа в жанре слеш.
Вторая работа про вампиров.
Критикуем, чо.

Арт: http://i016.radikal.ru/1309/3a/5deb4ebb62ac.jpg

Продолжение: http://ficbook.net/readfic/1535929

========== Часть 1 ==========

Не люблю больницы.
Не люблю за то, что они все… одинаковые. Отделения. Морг и педиатрия отличаются
только весёленькими картинками на стенах, плакатами. А так — тот же кафель, то же
оборудование и освещение. Всё то же самое. Абсолютнейше.
И сейчас вот, пока спускаюсь по ступенькам вниз на первый этаж, на развилке посреди
широкого коридора я об этом думаю. С одной стороны — отделение интенсивной терапии
и пункт скорой помощи, с другой — патологоанатомическое отделение.
Цинично.
— Настоящий?! Правда настоящий?!!
— Да настоящий! Прекрати уже!
Морщится и сердито толкает меня в плечо, раздражённо одёргивая длинный халат. Она
вообще хорошенькая, когда злится. Моя старшая сестричка. Хорошенькая и страшно
стукнутая на голову. Высоченная стройная блондинка с более чем внушительным бюстом
и длиннющими ногами. Но, увы, демонстрация всех данных прелестей эту странную особу
никогда не привлекала, и она, угробив семь лет на мед, таки осела в городском морге
нашего небольшого городка. Главный патологоанатом. Главный — потому, что вообще
единственный живой человек в этих стенах.
Правда, в маленькой каптёрке ещё ютится достаточно старый дедок без определённого
места жительства. Говорят, квартиру отобрали, совсем сбрендил и чуть ли не
свинарник развёл. В самом прямом смысле, с хрюкающими тушами. Но мирный вроде, ничо
такой. Крылечко подметает, регулярно угощает Ксюню дешёвым каменным печеньем и
помогает переворачивать трупы при вскрытии. Как представлю — так брр… Да и без
всякого представляю каждый раз, когда я вышагиваю по этому тёмному гулкому
коридору, мурашки просто волнами накатывают, бегая туда-сюда по позвоночнику.
Сам я тоже было воспылал энтузиазмом и вместе с такой же волной желающих ломанулся
в мед, но… не продержался и полугода, позорно вылетев в первую же сетку. Решил, что
не моё это, и следующим годом поступил на соцфак. И всё равно оказался в морге.
Забавно, но только доучившись до третьего курса, я проболтался одногруппнику, где
трудится моя красавица сестра. И надо же было брякнуть, что и я тут тоже частенько
подвисаю. Не, отчасти-то правда, конечно, но вот только подвисаю-то я у неё в
тёплой и совершенно не воняющей формалином маленькой комнатке при входе, а уж никак
не в главном зале с разделочным столом.
Эх, эх… Двадцатник на носу, а всё как дети…
Так я, слово за слово, и встрял на подборку фоточек с новым свежаком.
«Фоточек», блин… Мол, зырьте все, какой я бесстрашный похуист и море дерьма мне по
колено. Самый что ни на есть трушный гот, чо.
Я бы отмазался ещё, отшутился, но вот Катенька… Ох уж эта Катенька. Звезда. Нимфа.
Русалка. Дрянь и стерва. Прилюдно пообещала, что, дескать, если я, жалкий хлюпик,
таки улыбнусь в объектив в обнимку с тухляком, то она мне даст.
Ну и на хрен бы мне не сдалась её дырка, но я же мужик! Самец, мать его! Да и вон,
Ксюня же может! Что я, хуже, что ли?
Только вот и эта пергидрольная сука не так проста. Ей, видите ли, ассистент нужен.
Ага, ага… Раньше так не нужен был. И… «баш на баш, любимый братик».
Вынырнув из своих мыслей, придерживаю её за локоть, притормаживая на повороте.
— Слушай, а халат ты мне дашь?
— Ага.
— И перчатки?
— Угу.
— А труп правда настоящий?
— Да отцепись ты уже, Яр! Сейчас увидишь.
Да что дёргаться-то?! Ну, нервничаю я! Не каждый же день подряжаюсь тыкать
мертвецов, могла бы и не орать…
Заправляет выбившуюся из низкого хвоста прядь за ухо и, бросив на меня один быстрый
взгляд, нехорошо ухмыляется и замедляется. С сожалением обнаруживаю, что уже
пришли, остановились прямо перед самой обыкновенной пластиковой белой дверцей,
совершенно не такой, как показывают в сериалах, — никаких тебе металлических
створок и круглых окон.
Тонкие, очень ухоженные пальцы с оточенными ноготками замирают на гладкой ручке.
— Ну что? Настроился?
Сдёргиваю наушники на шею, впрочем, не вырубая музыку, и, сглотнув, киваю.
— Только не верещи, сладкий, — бросает через плечо, глуша окончание фразы гулким
щелчком замка.
— Да пошла ты, сука, — бурчу себе под нос и протискиваюсь следом, замирая на
пороге. Жду, пока она по очереди клацнет на все три выключателя и люминесцентные
старые лампы, словно подумав немного, зажгутся.
Стойко пахнет хлоркой, кварцем и ещё чем-то сладковатым. Пресловутым формалином,
кажется. Половые плитки — светло-голубые, совсем как в операционных. Да и всё
помещение, не знай я, куда попал, запросто смог бы перепутать с хирургическим
кабинетом. Те же жаровые шкафы для обработки инструментов, хромированный стол, ряды
шкафчиков да пара раковин у стены. Мог бы перепутать, если бы не морозильник у
противоположной стены.
Холодно… Замогильно холодно здесь.
Нехорошее едкое предчувствие охватывает, пронизывая предательской дрожью. Вот чёрт.
— Ты уснул?
— А? — Перевожу взгляд на источник звука и обнаруживаю сестру с протянутой ко мне
рукой. Халат держит. — Нет, призадумался.
Забираю униформу, натягиваю её на плечи, даже застёгиваю на пару пуговиц.
— О чём?
— А тебе интересно?
Кривится, поджимая губы, и, словно задумавшись, закатывает глаза к потолку. После
легонько кивает.
— Ну… немного интересно.
— Я думаю, что не хотел бы лежать в холодильнике.
— Им уже всё равно.
Вот теперь совсем жутко. От изморози в её голосе. Ей действительно плевать.
Восхитительно небрежна. Равнодушна. Сумасшедшая.
— А о чём обычно думают люди в морге? — неожиданно даже для себя спрашиваю, просто
озвучив первое, что пришло в голову.
— Ха. Не знаю. Не было возможности спросить у пациентов, — ухмыляется, натягивая на
руки синие перчатки.
Больше сказать мне нечего и поэтому просто цепляю пальцами вторую пару перчаток.
Протирает руки анолитом. Мои тоже.
— Ну что? Готов?
Отвечаю кивком головы, и она семенит к крайнему морозильнику, рывком выдвигая
вторую снизу полку. Морщусь было, но волны удушающей вони нет. Скорее пахнет
книжной пылью.
Странно.
Даже Оксана удивлённо вскидывает брови, стягивая с тела белую простынь.
Инстинктивно делаю шаг назад, заранее готовясь метнуться к раковине, и… легко
сдерживаю подкатившую к горлу тошноту.
Тело не раздувшееся, не обтекающее, а такое, словно… Словно вся влага испарилась с
поверхности кожных покровов. Он скорее ссохшийся. Коричневый, с серыми лохмотьями
вместо одежды. Кажется, он пролежал тут минимум пару лет, но разве мог он так
высохнуть в морозильнике?
Нервно хихикаю.
— Слушай, ты его специально для меня хранила?
Сестрёнка только невнятно хмыкает и говорит, что тело привезли утром, Селян
принимал. Оборачивается ко мне и поясняет, что это тот самый мужик, дрыхнувший в
каптёрке.
— Там папка на столе, полистай пока.
— Угу…
Вот только странных трупов не хватало. Я же и так теперь не усну.
Папка оказывается шероховатой и очень тонкой, только пара листов, исписанных
корявым прыгучим почерком.
— Ну, и чего там?
— Да подожди ты! Пытаюсь разобрать эти каракули.
Эм… «Акт об обнаружении тела». Пока всё, что я смог разобрать, старательно
игнорируя лязг каталки. Это что, она его на стол сейчас погрузит?
Выдох. Спокойно… Спокойно.
Только вот коленки как-то нездорово дрожат.
— Яр.
Оборачиваюсь.
— Иди сюда.
С каким бы удовольствием я прямо сейчас «иди отсюда». Но послушно шагаю к столу,
осторожно разглядывая тело, так, словно оно могло бы покусать меня за чересчур
смелые взгляды.
Заскорузлые высохшие с торчащими костями руки сложены так, словно покойник обнимал
себя за рёбра, стискивая бока пальцами. Правое предплечье покрыто едва заметными
чёрными узорами, потрескавшимися вместе с кожей. Внимательно приглядевшись,
замечаю, что эти странные узоры перебегают на его шею и вниз, на грудь. Больше
ничего не разобрать. На то, что осталось от лица, я всё ещё стараюсь не смотреть.
Жуть.
— И откуда он у тебя такой?
— Сам же смотрел папку.
— Там кракозябры одни.
Хихикает и, оставив меня рассматривать тело, отходит к столу и сама вчитывается в
эти скрученные радикулитом скачки кардиограммы.
— Ого, а нашего гостя в местном склепе нашли под полом.
Склонившись было, отскакиваю назад, как ошпаренный, едва не сшибив низко опущенную
лампу своей непутёвой башкой.
— Э… А как его нашли, если под полом?
— Написано, что банда местных субкультурщиков — идиотов вроде тебя — решила
устроить пьянку в склепе, ну и в полном составе провалилась под пол, прямо на этого
вот.
— Сама «этих вот» режет, а идиот я. А дальше что?
— А дальше вопли, сопли, слёзы. Вызвали ментов. Ребяток вытащили, жмурика привезли
мне.
— А пролежал долго?
Морщится, откладывая папку на стол и, скрестив руки на груди, задумчиво склоняет
голову набок, прикидывая.
— Ну… судя по состоянию кожных и мышечных покровов… не меньше десяти лет. Точнее
сказать сложно.
— Резать будем? — осторожно интересуюсь я.
— Да не ссы ты. Нечего тут резать, он же дубовый. Спишем быстренько, зароют — и
порядок.
Наконец-то решаюсь рассмотреть его «лицо». Точнее, череп, обтянутый шматами плоти.
Глаза плотно сомкнуты, прикрыты тёмными отвердевшими скукоженными веками. Вместо
носа — тёмный провал носоглотки с частично сохранившейся перегородкой. Губ и вовсе
нет. Почерневшие зубы обнажены. Челюсти плотно сомкнуты. Словно он был… очень
спокоен, когда умер. Даже не объяснить. Не знаю.
Негромко зову сестру:
— Эй, у него зубы странные.
— Что значит «странные»?
— Ну… сама посмотри.
— Что я, зубов не видела, что ли? — бурчит недовольно, но таки подходит, наклоняясь
с другой стороны. Указательным пальцем ведёт по его десне и подушечкой нажимает на
клык, пробует его на прочность.
— Хм… У чувака явно был неправильный прикус. Глазные зубы длинноваты.
— И что?
— И ничего. Это же ты дрочишь на вампиров. Не хочешь выковырять себе один на
память?
— Бля! Фу!
— Что «фу»? Таскаешь же на себе кости — чего бы и зубы не нацепить?
— Это бутафория, блин!
Вот стукнутая…
— Да ладно, не злись. Давай сюда свой фотик.
О, точно! Аж забыл, зачем припёрся. Резво лезу в карман, вытягивая из узких штанов
цифромыльницу. Протягиваю сестре. Быстро щёлкает, а я только с третьего кадра
решаюсь дотронуться до тела. Медленно, едва касаясь, кладу ладонь на его грудную
клетку. С пятой вспышкой я уже воинственно размахиваю скальпелем, строя идиотские
рожи. Оксанка ржёт, а я бегаю вокруг каталки. Неловкое движение пальцев и…
— Чёрт!
— Что там у тебя?
— Порезался.
Отложив фотик, быстро перехватывает мою кисть, разглядывая порез. Указательный
глубоко рассечён вместе с перчаткой, и теперь алые выступающие капли резво
скатываются вниз и, не задерживаясь на гладкой резине, капают прямо на стол, на лоб
покойника.
Сглатываю. Снова мутит, теперь уже от запаха соли и железа.
Прикрываю глаза и чувствую, как из моих пальцев вытягивают острую железяку. Молча
отводит меня к столу и, сняв перчатку, заливает ранку какой-то едко пахнущей
дрянью.
— Ты же его не трогал?
— Не-а.
— Хорошо.
Кратко кивает и, обмотав мой палец стерильной салфеткой, оборачивается, чтобы
выбросить порванную перчатку, и вдруг резко дёргается, отпрыгивает назад,
впечатываясь в стол. Краска с её лица разом схлынула. Словно смыли. И глаза… Широко
распахнутые, такие же голубые, как и у меня, глаза.
Почему-то мне до жути, до судорог и охватившего ужаса страшно смотреть назад. Так
страшно, что…
Взрыв гомерического хохота этой дуры далеко не сразу бьёт мне по ушам. Тупо
продолжаю на неё пялиться, а она всё никак не может успокоиться, напополам
складывается и, кажется, раз за разом повторяет, что я пугливый слюнтяй.
— Ярик, ты дебил, — едва проговаривает, продолжая задыхаться от смешков.
— Ксюня, ты овца, — злобно выдаю я, вырывая из её рук свою кисть.
Фыркает в ответ. С опаской оборачиваюсь и, мысленно обматерив себя за это,
возвращаю фотик в карман.
— Ладно, пойдём, трусишка, темнеет уже.
— А этого, — киваю на стол, — так и оставишь?
— А что ему будет? Всё равно утром заберут. Мне его так, на временное хранение,
пока яму копают, скинули. Потом отпишу.
Стаскиваю халат и выкидываю оставшуюся перчатку. Оксана возится у шкафчиков, а я,
поддавшись какому-то внутреннему порыву, возвращаюсь к столу. И, кажется, чувствую,
как глаза на лоб лезут, когда замечаю: капель моей крови там нет. То есть вообще на
теле нет. Хотя я точно помню, что весь его лоб и переносица были залиты алыми
каплями.
Икаю от удивления.
— Эй, ты идёшь?
Она уже в дверях, пальцы держит на выключателе.
— Угу.
Разворачиваюсь и направляюсь следом, отчего-то замерев на пороге, затылком ощущая
ВЗГЛЯД. Фоново цокают тонкие каблучки по кафелю, а меня едва ли не парализовало
странным паническим припадком.
Оборачиваюсь, чтобы успокоить себя и догнать умотавшую Оксанку, как топит волной
просто необъятного нечеловеческого ужаса. Просто макает меня в него, щедро заливает
по самую макушку.
На меня действительно смотрят.
Смотрят пустыми, покрытыми веками глазницами. Смотрят, уставившись в упор. Смотрят
так, будто могут видеть.
Смотрит тело, сев на хромированном столе.

========== Часть 2 ==========

А дальше — как в плохом кино.

Едва выдохнуть и, проглотив перекрывший гортань ком, попятиться назад. Не решаясь
повернуться спиной и дать дёру. Не решаясь или… «взгляд» пустых глазниц не
отпускает? Не позволяет разорвать контакт?
Страшно… Страшно так, что словно полотнищем накрывает. Он ощутим, этот ужас,
кажется материальным. Только протянуть руку — и схватишь. Сожмёшь в кулаке его
липкие нити. Опутывает, связывает, не позволяя согнуться коленям.
Не отвести глаз. Не обернуться. Не закричать. Хрипами режет горло — надсадными,
низкими, тихими. Жалкими.
Пячусь назад, совершенно по-идиотски упираясь лопатками в холодный кафель, и не
глядя, на ощупь, пытаюсь нашарить дверной проём.
А он продолжает «смотреть».
Очень и очень медленно, с хрустом, от которого у меня сердце ухнуло куда-то вниз,
отрывает высохшие ладони от предплечий и неуклюже, словно кукла, опирается ими о
край стола. Заторможенно, словно марионетка, меняет положение тела и
разворачивается боком.
Охвативший было меня ужас отступил, но почему-то я всё ещё не решаюсь броситься в
коридор.
Так и пялимся друг на друга. Я и иссушенный полутруп.
И так восхитительно пусто внутри, так пусто… как и не снилось старику Торричелли.
Вакуум.
И он замер статичной фигурой. Без малейшего движения.
И этот запах, который я мысленно назвал запахом книжной пыли… Вкупе с ним он
кажется мне и вовсе картонным, из папье-маше.
Живой труп.
Я никогда не видел трупов. Никогда так близко, как его сейчас. Но представлял, как
рассматриваю их, склоняясь над восковыми лицами. Синими, раздувшимися, обтекающими
гноем, покрытыми бляшками синих пятен. Смердящих, отвратительных, как шматки
сгнившего на солнце мяса. А этот сухой, словно хворост.
Глаза слезятся уже, а не отпускает. Его пустой взгляд не отпускает.
Кругами, синими пятнами плывёт, растекаясь размазанными чернильными кляксами.
Моргаю.
Доли секунды бесконечные.
Звук. Такой, словно стеллаж рухнул, раскидав по полу тысячи шуршащих страниц.
Обдаёт волной затхлого воздуха, фонтаном пыли, оседает на моей одежде, а плечи
словно в тисках зажали, намертво зафиксировав. Лопатки ноют от удара о гладкие
плитки.
А он прямо передо мной. Вплотную. Настолько близко, что мой взгляд утыкается в
иссушенные, обтянутые серо-коричневой растрескавшейся кожей ключицы.
И я уже было распахнул рот для протестующего вопля, как… Как его пальцы мазнули по
шее, неуклюже отодвигая ворот рубашки. Шершавые, царапают. Медлят, словно гладят,
казалось бы.
Голова кругом. Калейдоскопом кружится, разбиваясь на тысячи осколков.
Совершенно не страшно отчего-то. Словно и не было этого чувства, словно его
портновскими ножницами вырезали.
Не страшно, даже когда подбородка касается грубая одеревеневшая скула. На ум
приходит сравнение с наждачной бумагой. А после и эту мысль затирает, остаётся
только предчувствие… боли. И её не приходится долго ждать. Палит кожу, мгновенно
распадаясь на тысячи импульсов. Немеет всё предплечье, а крепкие, необычайно острые
зубы вгрызаются всё глубже.
Я физически чувствую, как кожа расступается, расходится, расползается.
Не подобрать слов.
Тут же онемением как анестетиком смазывает, а с первым глотком, настолько гулким,
что он едва ли не эхом отдаётся, накрывает волной странной, совершенно неправильной
эйфории. Колени подгибаются, а в висках, с каждым ударом набирая обороты, стучит
пульс.
И мы захлёбываемся, оба. Я и это существо. Я — ощущениями, от которых кожа едва ли
не плавится, превращая меня в самую настоящую лужу, и он — моей кровью. Она бежит,
ручейками огибая его подбородок, стекая по шее, оседает на груди и пачкает мою
рубашку, оставляя мокрые, липнущие пятна.
Едва-едва заставляю себя стиснуть зубы, чтобы на выдохе, когда заметно окрепшие
ладони стиснут предплечья снова, не вырвалось предательского стона.
Стона… Низкого, замирающего в горле, полного приторного сладострастия.
Не понимаю. Не понимаю почему, но… в восхитительно пустой голове пульсирующей
жилкой бьётся только тягучее, как патока, удовольствие. Ничего больше не чувствую.
Ни-че-го.
Даже не пару минут — с десяток секунд. А после…
Всё начинает стремительно меркнуть. Тошнота сжимает горло, вгрызается в трахею
пальцами ватная слабость. Не соображая, только лишь инстинктивно чувствуя, ЧТО
является причиной этой слабости, уже неверными чужими ладонями упираюсь вперёд, в
навалившееся препятствие, с удивлением ощущая не заскорузлую корку, а гладкую кожу
под пальцами. Тёплую.
Моргаю и больше не могу поднять веки.
Что-то мягкое касается запястья. Мягкое, прядями стекающее по этой гладкой коже.
Оседаю на пол.
И в абсолютно чёрной засасывающей пустоте, перед тем, как она поглотит меня
полностью, ощущаю, как по скуле небрежно мажет прикосновением. Пальцев.

***

Затылок приятно холодит, а вот виски ведёт от боли. Тупой, словно вилкой упорно
проковыривают сквозную дыру в черепе. Не торопясь так проковыривают. Кажется,
освещение давит на веки, причиняя ещё большую муку, и пальцы, онемевшие, едва
гнутся, ногтями царапая гладкую плитку. Всё тело тяжёлое, не подняться на ноги.
Пытаюсь коснуться лица ладонью, и всю руку от предплечья и до кончиков пальцев
скручивает судорогой. Хватаю ртом воздух, принимаясь растирать плечо. Выходит
плохо, но хотя бы фаланги гнутся.
Резко, морально настроившись, распахиваю глаза и… с хриплым воем заваливаюсь набок
от оглушающей волны новой боли.
Мозг плавится, кажется, и вот-вот начнёт вытекать из ушей и носа тонкой струйкой.
Проклятье! Всё слишком остро, слишком ярко… Оглушающе, слепо и слишком бело.
Ничего, кроме белого. И этот белый выжигает мне зрачки, вынуждая обливаться
слезами.
Снова смыкаю ресницы и подтягиваю колени к груди, пытаясь хоть как-то
абстрагироваться от навалившейся слабости.
Не понимаю, не знаю, сколько минут проходит, прежде чем я снова решаюсь открыть
глаза и неуклюже, рывком опёршись на согнутую в локте руку, привстать.
Картинка плывёт, но сквозь пелену слёз я вижу ножки хромированного «разделочного»
стола и нижние полки холодильника за ним.
Ничего не изменилось. Я очнулся там же, где сознание соблаговолило меня покинуть. В
морге.
Блядство какое, а… Блядство!
Вот теперь мне жутко до ужаса и конвульсивных припадков.
Меня. Лапал. Живой. Блять. Труп. Пил мою кровь, сука!
И всё в лучших традициях ебланских фильмов, коих я пересмотрел не одну тонну.
Но почему?! Какой ёбанной бананом мартышки я не сбежал?! Почему пялился на него как
зачарованный и позволил присосаться к своей шее?!
Как много вопросов разом навалилось, напрочь забивая мой и так с трудом шуршащий
после перегруза мозг. Пш, и опаньки — каюк процессору. Вот-вот оплавится, зараза,
испустив струйку чёрного дыма. Я себя сейчас ощущаю этим самым процессором.
Перестанет фурычить последний транзистор и…
Чёрт! Словно читая мои мысли, подкралась мигрень и, дождавшись окончания моего
страстного внутричерепного диалога, бахнула меня по темечку стальными ладонями.
Сука…
Медленно, тщательно выверяя движения, встаю на колени и, привалившись к стенке,
упираясь в неё локтем, рывком заставляю себя подняться на ноги.
Опять качельки. Эй, там! Вот там, да! Наверху! Харе раскачивать лодку и играться с
освещением! Вверните мне уже лампочку на место и выключите эту чёртову
выскабливающую череп боль.
Вздох. Лёгкие наполняются воздухом, а рёбра надсадно ноют. Карусель раскручивается
ещё быстрее. Плитка пятнами уже, сливается в одно серое пятно с проблесками жёлтых
чёрточек ламп.
Ещё вздох. Мутит так, что, кажется, блевать я буду собственными кишками,
намотанными на селезёнку.
Следующий… Фух, легче… Отпускает немного.
Облизываю шершавые, обветренные невесть когда губы. Пальцы непроизвольно касаются
твёрдого, как накрахмаленного, ворота рубашки и, помедлив, осторожно перетекают на
шею, чтобы ощупать две растрескавшиеся высохшие дорожки, частицы которых охотно
пристают к подушечкам алыми крохами.
Морщусь, изучая две круглые небольшие корки, следы от клыков, и веду ладонью ниже,
к ключицам.
Неожиданно некстати включается обоняние, и я морщусь от накатившего отвращения.
Чувствую себя свиньёй недорезанной. И тут же от одной этой мысли покрываюсь
крупными мурашками.
С трудом фокусирую взгляд на циферблате наручных часов. Если мои явно окосевшие
глазки не врут, а мутные расплывающиеся стрелки не глумятся, то сейчас около восьми
вечера. Ранние сумерки опускаются.
Липкие лапки страха так и присасываются к моей спине, насмешливо пробираясь под
позвонки.
Ну-ка… Ноги едва слушаются, но с каждым шагом удерживать свою тушку в вертикальном
положении всё проще. И я, продолжая шататься и вихлять, как последний обдолбанный
травокур, доползаю до коридора, скорее инстинктивно, чем по необходимости, зажав
ладонью уже закрывшуюся рану.
Ведёт нехило, и слабость тошнотой насмешливо бултыхается в желудке. Но стоит только
подумать, что решившее перекусить мной тело где-то за углом нежно дышит в мой
затылок, как силы появляются просто чудеснейшим образом. И Оксана… бросила меня,
скотина.
Так, стоп.
Действительно останавливаюсь посреди тёмного, едва освещаемого старыми подыхающими
лампочками коридора.
Оксана!
Ксюнечка моя!
Что выберет любой уважающий себя упырь на ужин? Тощего синюшного гота или
полнокровную блондинку с офигенными сиськами?!
Вот теперь вопить хочется просто в голос. Панически вопить, то и дело срываясь на
высокий женский визг.
Неужели… Нет. Нет-нет-нет!!!
Зажмурившись и мысленно настроившись быть съеденным в попытке спасти любимую
сестру, продолжаю ползти вперёд, то и дело порываясь свалить через окно, впрочем.
Какая же я тряпка… Дерьма кусок, маменькин сынок… Ну давай! Соберись уже, трус! Вот
что правда, то правда. Храбрость — это явно не то, чем бы я мог отличиться. Одно
дело — показная бравада, и совсем иное — когда в воздухе реально пахнет жареным и
ты понимаешь, что горит-то твоя собственная задница.
Вот и свет в конце тоннеля — слабо подсвеченные дверные контуры подсобного
помещения.
Господи, господи, господи-и-и! Не верю я в тебя, но, пожалуйста, сделай так, чтобы,
когда я дёрну на себя дверную ручку, внутри оказался спящий в очередном угаре Селян
и Ксюня, деловито откусывающая руки и ноги песочным печенюшкам-человечкам. Она
всегда их так: сначала руки отгрызёт, после — откусит ноги и напоследок с
выражением лица а-ля Ганнибал Лектер крошит им головы, смыкая идеально белые ровные
зубки. Под тридцатник девахе, а всё…
Вздрагиваю и тут же ментальным веником взашей прогоняю предательскую мысль о том,
что до тридцати она может и не дожить.
Господи-и-и!.. Ну ты же слышал меня, правда? Тебе же из приёмной передали мой
запрос, да?
Три метра ещё… Долбаные три метра, а отступившая было слабость новой волной
накатывает, и я прижимаюсь к ближайшей стене, чтобы отдохнуть немного.
Не убил же он меня, как вампиры в фильмах. Вон, в той же «Баффи» как всегда было?
Присосался на пару секунд, и опаньки — свежий труп. Не, мой кореш на этом моменте
вскочил с кресла и начал орать, что «так не бывает, в нём четыре литра крови», но
я-то, к сожалению, знаю, что именно так и бывает. Большая единовременная потеря
этой алой жидкости — и свежий остывающий после столь бурных объятий трупак готов.
Шок. Анемия. Уносите, мальчики. И долбаное ватное оцепенение, то и дело
прихватывающее меня за задницу сейчас, — это самая малая цена, которой я мог бы
отделаться, заплатить ими в некотором роде за ту едва ли не растворившую меня
целиком эйфорию. О которой я не просил, кстати.
Разве это справедливо? Платить за то, что не хотел брать? Что молчишь, ты, который
там, наверху? Ответь мне! Ах да… дырявая я голова, тебя же нет.
С силой зажмурившись, мысленно совершаю что-то на подобие перезагрузки всей
системы. И, открыв глаза, пытаюсь убедить себя, что коленки больше не подгибаются,
а засохшие твёрдые пятна на рубашке вовсе не пахнут солью.
Ну же! Шаг за шагом, едва отрывая подошвы и без того тяжеленных гриндеров, доползаю
до створки и, совершенно не дав себе времени приготовиться и подумать, распахиваю
её, запоздало понимая, что пальцы не желают разжиматься, и мне приходится сделать
шаг вперёд.
Свет действительно включён, но не привычной вырвиглаз длинной лампы под потолком, а
старенькой настольной, едва-едва разгоняющей потёмки.
— Оксана… — выдыхаю так, словно фигурка перед окном одним своим присутствием разом
скинула слона с моих плеч. Двух минимум.
Разворачивается, и я, прищурившись, вижу, как она облегчённо прикрывает глаза и
едва заметно касается подбородком груди. После не сдерживается и шумно выдыхает, но
не воздух, а клубы сизого дыма. И тут же жадно затягивается снова, одной тяжкой
уничтожая едва ли не четверть тонкой сигареты. Отворачивается к окну, и её плечи
устало опускаются вниз, словно она отпахала далеко не одну смену вместо нескольких
часов.
— Слушай… — Горло саднит. Кажется, что перед тем, как заговорить, я выжрал
полгоршка земли. — Тут такое дело… Я и как сказать-то не знаю… Ты не подумай, я не
двинулся, но…
Перебивает меня резким кивком головы, обрубая этим движением окончание наметившейся
было фразы, просто не даёт мне договорить:
— Иди домой.
Что, прости?.. Что ты сейчас сказала?! Вот так просто? Теперь домой, да?!
— Да меня тут чуть было не…
— Я видела, — раздражённо прерывает меня и этой рубленой репликой затыкает мне рот
почище кляпа.
То есть как видела? Видела, как меня жрёт вставший мертвец, и… ничего?
— Что… И совсем ничего не сделала?
Не узнаю свой голос. Это не я, это кто-то другой. Видимо, поменяли звукорежиссёра.
Потом, в конце, в титрах гляну, кого поставили читать мою роль.
— Сделала.
И её совсем хриплый. Севший. Я бы назвал его старушечьим, если бы не видел её прямо
сейчас, перед собой.
Оборачивается и медленно через плечо упирается взглядом в старую, прожжённую не
одним десятком окурков кушетку за совершенно по-дебильному развёрнутым шкафом. Что-
то вроде импровизированной перегородки — именно за этой рухлядью моя сестра изволит
снимать свои шмотки.
Вот очень нехорошее подозрение закрадывается. Просто очень. А червячок
беспокойства, жравший мой позвоночник с того самого момента, как я переступил порог
комнатушки, и вовсе схватился за электродрель.
Не желая верить своим догадкам и смутным, но всё более и более обретающим контуры
сомнениям, осторожно, ступая как можно тише, словно и не я орал тут во всю глотку,
крадучись подхожу и, привстав на цыпочки, рискуя пропахать носом старый пол,
заглядываю за деревянный бок «ширмы».
Выражение «вся кровь от лица отхлынула» принимает новый смысл. Я физически
чувствую, как она едва ли не останавливается в венах, а после с удвоенной скоростью
начинает циркулировать вновь.
На кушетке в старой застиранной санитарной форме сидит то самое покусавшее меня
нечто. Сидит, закрыв глаза и совершенно не подавая признаков жизни. Только вот
теперь это уже не засушенная мумия, это вполне себе живой человек, если не считать
оголённых, не покрытых кожей мышц на его скуле и правом запястье.
Живой… Да не может оно быть живым! Не может! Не может человек регенерировать ткани
с такой скоростью! Да вообще ни одно живое существо не может!
Пока подсознание собирает моё разлетевшееся на куски восприятие, я тупо разглядываю
это «нечто». Силюсь отвернуться, но охвативший ступор не позволяет. Не страх, не
ужас, а именно ступор, замешанный на тонне удивления.
Он — а теперь я вижу, что это именно он, а не, скажем, секси чика в обтягивающем
латексе, — совершенно нереальный. Черты его лица, цвет кожи, полное отсутствие
каких-либо признаков дыхания. Всё это… Неужто правда…
— Вампир? — сказал раньше, чем окончательно сформировалось в голове, и стоило
только вырвавшимся звукам обрести смысл, как я сам уронил варежку на пол, словно
это кто-то другой озвучил совершенно бредовую иррациональную догадку.
И никакой реакции, даже голову не повернул, не открыл глаз.
Они алые? Они должны быть алыми. Так ведь, правда? У настоящих вампиров всегда
алые.
Тут же одёргиваю себя, мысленно хорошо врезав под дых. Я ничего не знаю о
«настоящих» вампирах, и все мои предположения основываются на… Ни на чём не
основываются.
Моргаю, втайне надеясь, что я обкурился в очередной раз, и тип, статично замерший
поперёк узкой кушетки, просто глюк. Меня частенько глючило. И каждый раз я был
уверен, что всё реально. И чертовщина, и полуголая Дита фон Тиз, и Супермен, и
Черепашки-ниндзя… Правда никто из них не порывался вырвать из меня кусок шеи, чтобы
закусить им.
Щипаю себя, и от послушно вспыхивающей боли легче не становится. Скорее наоборот.
Во все глаза пялюсь на него и помимо необычайно чёткого на бледной коже узора
татуировки замечаю ещё кое-что. А именно — тонкую полупрозрачную трубку, которая
одним концом упирается катетером в вену, а другим тянется вверх, к четырёхсот
граммовой бутыли обыкновенного полиглюкина. И мне бы сейчас не помешал…
Погодите-ка…
Всё ещё не понимая, точнее, не догоняя до конца, оборачиваюсь и направляюсь к
Оксане.
— Слушай, если ты делаешь действительно то, что ты делаешь, то…
— Да, действительно делаю то, что делаю, — спокойно подтверждает, вытягивая новую
никотиновую палочку из пачки, таким тоном, словно признаётся не в том, что
собственноручно откапывает чудовище, едва не сожравшее её брата, а в том, что «да-
да, последнее печенье спёрла я».
— И он действительно… — не решаюсь озвучить свою догадку вслух ещё раз, но она
прекрасно понимает меня и без этого.
Кивает.
— Да. Действительно.
М-да.
И ничего. В голове снова ничего. Даже страха и того нет.
— И что?..
Отворачивается от окна и тушит сигарету прямо о подоконник. Нервно тушит, долго
размазывая ни в чём не повинный фильтр по облупившейся краске.
— Заберу к себе.
— Домой?! Да ты ёбнулась!
— Не ори, придурок! Это моё дело!
— Твоё?! Но на секундочку — это не тебя он попробовал на зуб!
Делает глубокий вдох и медленно выдыхает. Отлепившись от подоконника, неожиданно
обнимает меня за плечи, лбом вжимаясь в плечо. Она редко так делает. Очень редко. И
поэтому я совершенно не знаю, что делать. И эта хитрая стерва тоже знает, что я не
знаю.
— Едь домой, Яр. Всё будет хорошо.
— А что скажешь насчёт тела? Испарилось?
— Не знаю. Придумаю что-нибудь. Иди.
Кусаю губы, в нерешительности отстраняясь. Пячусь было к двери, на ходу стянув с
крючка полотенце. И уже в дверях вспоминаю про брошенный рюкзак. Не стал бы
возвращаться, если бы не ключи. Обнаруживается быстро, на старом обеденном столе,
притащенном Селяном невесть откуда. Подцепив пальцами широкую лямку, замираю.
Она даже не смотрит на меня, она с него глаз не сводит, а тонкие пальцы теребят уже
пустую смятую пачку. Она смотрит на него… А он, распахнув жёлтые с вертикальными
кошачьими зрачками глаза, не отрываясь изучает меня. Не моргая, не меняясь в лице,
не поворачиваясь.
Жутко.
Кажется, не на лицо смотрит, а пытается подцепить душу.
Отступаю в коридор и рывком захлопываю дверцу.
Не алые.

========== Часть 3 ==========

Не люблю горячую воду. И тёплую не люблю. Куда приятнее зависнуть под прохладным
душем, до мурашек и посиневших губ торчать под упругими струями, подставляя под них
беззащитную спину. По лопаткам стекает вниз, струится по коже.
Почти не чувствую. Фоново лишь, где-то там, на грани сознательного и
бессознательного.
Сколько так уже?
Переступив порог квартиры, бросив дежурное «мама-папа, я припёрся» и свалив вещи
прямо на пол у душевой кабины, скорее забрался под воду.
И всё.
Накрыло.
Не отпускает.
Чувствую себя накуренным неизвестной заразой. Обдолбанным настолько, что мысли
упорно не желают приходить в мою тупую головёнку. Нет, они ещё как настырно лезут,
но совершенно бредовые, бесформенные. И вместо того чтобы с паническим ужасом
сжаться в комок и вопить от страха перед неизвестной несуществующей хренью, я
только глупо ухмыляюсь время от времени, представляя, как зефирные человечки
захватили бы мир или плюшевый пони Ксюни забил косяк.
Бред-бред-бред.
Но абсолютно ничего, ничего больше в голову не идёт. Абсолютнейше.
Защитная реакция организма? Или конкретно ёбаная особенность моей нервной системы?
Избили в собственном подъезде — заблокировать. Не дала одноклассница —
заблокировать. Едва не сожрал ссохшийся труп — подумать о пони.
Яр, Яр… Крашеное идиотище.
Выгибаюсь назад, подставляя голову под воду. Тут же виски сводит, и начинают ныть
зубы.
Терплю.
Есть кое-что, что точит меня куда больше, раздражая нервные окончания почище
продирающего до костей озноба.
Оксана.
Моя обожаемая старшая сестрёнка носится с ожившим трупом. Носится, бросив меня
валяться на полу с двумя кровоточащими дырками на шее. Мило, блин. И даже почти
больно. Нет, не сказать, что «о, как ты могла, неверная», но осадок остался не из
приятных, хоть я и знаю, что она просто не могла не удостовериться, что со мной
относительный порядок. И плевать, что на то, чтобы оклематься и встать на ноги,
ушёл почти час.
Сколько он у меня взял?
Прикрыв глаза, с трудом хватаюсь за размытые ускользающие воспоминания.
Глоток. Ещё один. Ещё. Ещё… Сколько он выпил?
Пробирает. Пробирает от ещё одного, совершенно не нужного мне сейчас воспоминания.
Об ощущении охватившей эйфории, о том, как это самое ощущение напрочь перебило всё
остальное. Перекрыло собой боль и страх, как раскалённый утюг прожигает ткань,
вместе с клочками материи уничтожив и две старые оплавленные дыры от неосторожно
смахнутого пепла.
Нет. Нельзя так думать. Нельзя думать настолько неправильно. Нельзя даже краешком
сознания допускать, что это могло мне… понравиться. Нельзя думать, что он мог бы
мне…
Стоп!
Ладонь с гулким шлепком впечатывается в пластиковую стенку душевой кабинки.
Ладно. Всё-таки нашариваю кран и делаю воду чуть теплее.
Сонливость тут же одолевает.
Всё этот чёртов кусачий гад.
Странно, но никакого ужаса он у меня не вызывает, только бесконечное раздражение да
досаду за подпорченную шкурку.
Пальцы в бессмысленной попытке оцарапать ведут подушечками по плитке, затирая
осевшие капли.
Проклятие!
Хочу я того или нет, но раз за разом коварное подсознание возвращает меня назад,
насильно заставляя вспоминать, и всё больше и больше скулы печёт, особенно
чувствительно под струями прохладной воды.
Злюсь на себя и одним резким движением выкручиваю кран с красной херью на максимум.
И тут же, как ошпаренный, и, кажется, действительно ошпаренный, вылетаю из кабинки
едва ли не на четвереньках, неуклюже запнувшись о низкий бортик.
Хватит с меня всей этой хрени. Вон, Ксюха хочет — пусть она и разбирается.
Стягиваю привычно брошенное на батарею полотенце и, обернув вокруг бёдер, неуклюже,
как пингвин по гравийке, косолаплю в свою комнату. Чёртов скользкий ламинат! Хрена
с два я снова позорно грохнусь на задницу.
Запёршись у себя, замираю напротив зеркала и тупо разглядываю своё серое от
размазанных теней ебало.
М-да. Красавчик.
Остервенело тру лицо первой попавшейся под руку тряпкой. Ну что? Теперь на ещё одну
светлую футболку меньше и на одну половую тряпку больше. Раздражённо откидываю
испорченную шмотку куда-то за спину, собираясь уже было вырубить свет и завалиться
спать, как взгляд цепляет две распаренные бляшки на шее.
Багровые, клеймом кажутся на светлой коже. Почти как засосы, только вот последние
бесследно исчезают через пару дней, чего не скажешь о безжалостно вспоротой острыми
клыками коже. Интересно, шрамы останутся?
Странное ощущение…
Помедлив, тянусь пальцами к закрывшимся ранкам, подушечками трогаю шероховатые
корки и сдираю их. Почти не больно. Щиплет. А по предплечью, смешиваясь с
высыхающими каплями, быстро стекает тонкая струйка крови. Не бордовая, едва ли даже
алая от размывшей её влаги.
И его глаза тоже не… красные. Словно искусно подобранные линзы. Янтарные,
удивительно живые, их просто невозможно назвать холодными. Как и уродливыми. Нет,
они… они…
Кусаю губы, сдирая куски нежной кожи.
Они…
Морщусь, пытаясь мысленно нащупать нужное слово, но ничего не идёт на ум.
Ничегошеньки.
Он казался мне восковым, пока не открыл глаза. Непозволительно живые глаза.
Чёрт!
Хватит! Хватит-хватит-хватит…
Наспех одеваюсь и, закинув полотенце на дверь, вырубаю свет и забираюсь под одеяло.
На кухне мама гремит кастрюлями, а в соседней комнате громко ругается с телеком
отец. Это моя реальность, и нет в ней места стухшим брюнетам с тяжёлым взглядом из-
под длинных ресниц. Бля… И когда я успел рассмотреть его ресницы? Почему я вообще
стал на него пялиться?
Пресвятая морковка! Просто позволь мне вырубиться. Без психодела, кошмаров и
сновидений.
Щёку приятно холодит гладкая ткань наволочки. Тащу одеяло повыше, втягивая голову в
плечи и подбородком прижимаясь к груди. Свежие ранки ноют, отзываясь раздражающим
зудом. Голова наливается свинцовой тяжестью. На глаза давит.
Засыпаю.
Без цветных картинок, просто проваливаюсь во тьму, кутаюсь в неё, как в толстый
плед. И уже окончательно залипая, уткнувшись лицом в подушку, понимаю, что меня
больше совершенно не тянет косплеить вампиров.

***

Символика мне никогда особо не нравилась, но и не напрягала. Забавный дед

преподаёт. Система его несовершенна и слегка ебанута, но… Это, пожалуй,
единственная пара, на которой можно как следует выспаться не спалившись.
Бурчит себе чего-то под нос, уткнувшись в список группы, и изредка поднимает на
аудиторию толстые, как лупы, стёкла очков. На сову похож.
— Эй, эй!
Шиплю и отодвигаюсь на максимально возможное расстояние, чтобы острый локоть Лёхи
перестал пересчитывать мои рёбра. Этот придурок уже битых полчаса пялится в
цифровой экран цифромыльницы, едва ли не с высунутым языком разглядывая «фоточки».
Промотал несчастный десяток кадров больше сотни раз и всё продолжает пялиться. И не
понятно, что его веселит больше: скорченные мной рожи или же «ссохшийся чувак», над
которым я нависал со скальпелем.
— Реально настоящий?
— Шестой раз спрашиваешь, — бурчу куда-то в сторону, подумывая о том, что ему бы
лучше и не знать, насколько он оказался настоящим.
Непроизвольно, на автомате, пальцы сами тянутся к высокому вороту водолазки.
Осторожно касаются его, не решаясь проверить, на месте ли две маленькие ранки. И
чем чаще я ловлю себя на этом, тем больше понимаю, насколько я попал. Он не исчез.
Никуда не делся. Вполне реальный и очень даже материальный.
В сотый раз одёргиваю себя, запрещая даже думать об этом, — но разве помогает?
Оу… Вот что точно поможет отвлечься, так это внушительный бюст свесившейся с
заднего ряда амфитеатра Катеньки, который очень недвусмысленно касается моего плеча
и шеи.
Оборачиваюсь, взглядом утыкаясь в обширное декольте главной «блондинки» курса и,
надо признать, с трудом поднимаю глаза выше её шеи.
Улыбается, но как-то кисло. Ну, так ещё бы. Слово не воробей. Только вот не стоила
тонны моих убитых нервных клеток твоя п…
— Ты что-то хотела, милая?
Надувает губки и молча тянет острозаточенные коготки к моему цифровику. Усмехаюсь и
забираю его у друга, молча передаю ей. Пару секунд вглядывается в экран и с визгом
запоздало откидывает его в сторону, словно он мог бы её перепачкать трупным ядом.
Вот я иногда думаю: они обе — и она, и Оксана — блондинки, обе крашеные. Так почему
у одной перекись выела зачатки мозгов, а у второй — последние тормоза? Строение
черепа, что ли, разное? Ну, там, у одной башка как губка — пористая и без труда
пропускает всякую дрянь прямо вон через дырочки для волос.
Первые ряды начинают оборачиваться. Делает «ой» и, обворожительно улыбаясь,
прикрывает рот ладошкой.
— Яр, ты совсем ёбнутый! — зло шипит мне прямо в лицо, обдавая ароматом клубничной
жвачки. Но почему-то с этим запахом у меня иная ассоциация. Куда более пошлая.
— Не ругайся, тебе не идёт.
— Мне всё идёт, придурок!
Тут же включается Лёха:
— Что это ты так распаляешься? Не хочешь держать слово?
— Это… Это ненастоящий труп!
— А настоящие какие?
— Не знаю. Но не такие. Этот какой-то… засушенный.
— Какой уж в морге был, — деланно пожимаю плечами, мысленно добавляя, что он уже ни
фига не засушенный, а очень даже… даже… Какой, блин? Настоящий? Живой?
— Это не труп, это мумия! И мумия не считается!
Друг было начинает возмущаться, и я осторожно касаюсь его плеча, привлекая к себе
внимание:
— Да ладно. Не стоит.
И, поглядев на неё, добавляю:
— Да расслабься ты, не собирался я с тобой спать.
Зависает. Самым натуральным образом, как анекдотичная блондинка на экзамене по
высшей математике. Только часто хлопает густо накрашенными ресницами. Того и гляди
в пустых глазёнках побегут строчки перезагрузки. Синий экран, все дела…
Наконец, пролагав, спрашивает:
— Это как это?
— Что «как это»?
— То есть ты меня не хочешь?
Терпеливо киваю.
— И я тебе не нравлюсь?
Подбородок касается груди ещё раз.
— А почему?
Лёшик давится ручкой, а я только умиляюсь, качая головой и отворачиваясь, считая
диалог оконченным. Что с неё ещё… Минуточку!
Прогибаясь назад и на ощупь, едва ли не выкручивая предплечье из сустава, пытаюсь
нащупать цифровик.
Опаньки! Пальцы цепляют витой шнур, тяну за него, чтобы перехватить поудобнее и
утащить назад, но, прежде чем убрать в рюкзак, взглядом задерживаюсь на мерцающем
экране. Моя бледная, искажённая идиотской гримасой рожа и совершенно жуткий,
покрытый растрескавшейся кожей череп.
Да меня от одного взгляда на кадр пробирает! Так почему я не испугался тогда?
Почему словно через мутную призму? Гипноз? Внушение? На что вообще способно это
«нечто»?
Башка пухнет. Ещё и Оксана с «этим» в маленькой квартирке. И напугана она была куда
меньше, чем я. Зачем он ей? Для чего? Не могла же моя умница сестра запасть на…
это?
Погодите-ка…
Телефон выдёргиваю из кармана узких джинсов просто по инерции. Но… что я ей скажу?
«Хай, детка, как ты там? А этот тип, ну, тот, который дохлый, вы уже трахались?»
— Слушай, Ярик…
Морщусь. Терпеть ненавижу, когда так коверкают моё имя. Я вообще от него не в
восторге, мягко говоря. Ну, Лёхе можно, чо уж там.
— Внимаю тебе, смертный.
— Слушай, а это тело на фотках… Где его откопали?
— Да не знаю я. Ксана сказала, что под полом в семейной усыпальнице нашли.
— И ты даже адресок не стрельнул? — Корчит кислую рожу и тут же мечтательно тянет,
закатывая глаза: — Заторчали бы та-а-ам…
— Да как-то не до этого было.
Стараюсь сделать мину поравнодушнее, но, кажется, можно и не стараться — эта
размалёванная пародия на «истинного бессмертного» мечтательно причмокивает губами,
представляя, как бы мы «заторчали».
Хе… Да ни за что! Никаких склепов, кладбищ и псевдовосхищения смертью больше. Как-
то не сильно оно вдохновляет, когда эта самая смерть улыбается тебе утыканной
острыми зубами пастью. Только вот как стряхнуть с себя привычный образ теперь…
Отвык я уже быть «нормальным». Или казаться им? Куда проще прикрываться гротескным
прикидом, прячась под запоминающимися тряпками. Не смотрит никто дальше, не
заглядывает под яркий костюм. Но стоит только смыть боевую раскраску и ногти
перестать красить, как я снова почувствую себя голым. Незащищённым. Только Я. Без
весёленькой чёрной бахромы, прикрывающей комплексы и целый набор идиотских фобий.
Какие-то из них глупые, детские, вроде страха встретить под кроватью монстра, а
какие-то куда более…
Взгляд непроизвольно скользит по зажатой в кулаке трубке. И осторожно, медленно
выверяя каждое движение, я тыкаю по сенсорному экрану, вместо телефонной книги
открывая поле для набора цифр, и по одной, тщательно прислушиваясь к себе, набираю
номер сестры.
Не возьмёт сразу — и сброшу. Вот три гудка — и всё.
Подношу телефон к уху и…
Первый сигнал. Второй… Большой палец уже нащупывает кнопку отбоя и…
— Да?
Чёрт.
— Привет.
— Отчего шёпотом?
— На паре я.
Тянет какое-то невразумительное «угу», и я напряжённо прислушиваюсь к её голосу,
безуспешно пытаясь хотя бы пару ноток эмоциональной окраски выловить.
Что там у них происходит?
— Как вы там?
— Мы? — усмехается с едва отличимым оттенком раздражения.
Жду, и она, помолчав немного, продолжает:
— Мы… Хм. В жопе мы.
— Не понял. Он что, тебя?..
«Покусал», «трахнул», «трахнул, а потом покусал», «покусал во время траха»?
— В том то и дело, что нет. И не пытался.
Фу-у-ух… Эй, это на что «нет»? Или ничего из вышеперечисленного?
— Не идёт на контакт. Совершенно. Забился в угол и только поднимается с кресла,
чтобы стащить очередную книгу со стеллажа.
— Молчит?
— Да не то чтобы… но смесь языков воистину дикая. Представь себе микс из
итальянского, немецкого и одному только богу известных артиклей. Но латынь он
понимает, кажется. Листает мои справочники.
— Он… нормальный?
— В каком смысле «нормальный»? — тут же напрягается моя сестрёнка и начинает
рассуждать вслух: — Психически — вроде бы. Не шипит, в зеркалах отражается, но…
— Тогда, может, он и не?..
— Но он опасается солнечного света, — немного раздражённо заканчивает Оксана,
которую я перебил на полуслове.
— И что дальше?
— Я не знаю.
И я не знаю. Не знаю, почему меня так это зацепило. Нет, интерес к нему как к
феномену понять можно, но почему мне не даёт покоя его взгляд? Не цвет глаз, не
мистическая бледность, а именно взгляд, его… окраска. Как на смертника на меня
смотрел, с каким-то сожалением, быть может. Сейчас уже и не вспомнить.
Осознанием по макушке — бадамс… Но причина? Он сам не убил меня. И вряд ли
собирался или собирается это сделать. Тогда почему?
— Оксан, слушай, — сглатываю, словно решаясь на что-то страшное, — я приеду?

========== Часть 4 ==========

А это здорово, почти каждый раз подмечаю я. Здорово вот просто так сидеть на
микроскопической кухне в такой же микроскопической квартирке сестры и пить вкусный
чай с кусочками чего-то там из треснувшей синей кружки. Здорово смотреть на Оксанку
в растянутых спортивных штанах и выцветшей майке. Здорово рассказывать абсолютнейше
бессмысленную дребедень, упорно делая вид, что там, за плотно прикрытой дверью,
никого нет.
Ксана очень спокойна, а я нервно барабаню пальцами по покрытым цветной эмалью бокам
чашки. Ну не могу я ржать, как пони, когда физически ощущаю, что меня ждут. Вот
просто… необъяснимо. Стоило только ногу над порогом занести, как по темечку
стукнуло. Не моей даже мыслью, чужой. Слишком уж чётко очерченной.
— Ты боишься? — словно проснувшись, вскидывается сестра, перебив меня на полуслове.
Помедлив, поднимаю глаза, встречая её взгляд. И только лишь убедившись, что в
голубых глазах напротив нет ни намёка на насмешку или провокацию, киваю:
— Немного. А ты?
Кусает нижнюю губу, задумчиво выписывая что-то на клетчатой скатерти. И наконец,
решившись, негромко произносит:
— Нет. Я его не интересую. Ни в качестве возможного донора, ни в качестве…
Моргает и быстро поправляется:
— Ни в каком другом качестве.
— И это плохо?
— Да нет, наверное.
Замолкаем оба. Я не знаю, что сказать, а Оксана, скорее, не может решить, стоит ли
говорить ещё что-то.
Ещё один тяжкий вздох, и наконец, собравшись, она подрывается со стула и, мазнув
ладонью по моему плечу, быстро скрывается в коридоре, чтобы вернуться буквально
минутой позже вместе с включённым ноутом и пачкой распечаток сверху.
— Смотри.
Мифы, предания, куча интернетовских баек… Бред.
— И что, есть что-то общее?
— Да как у свиньи и ёжика. Единственное, в чём они сходятся, — так это в том, что
«злобные твари, бла-бла-бла» и «жажда крови, бла-бла-бла».
— Ты же говорила, что он избегает света?
— Да, прячется по углам днём. Но отражается в зеркалах, не проходит сквозь стены и
явно плевать хотел на чеснок, распятие и прочую дребедень.
— Только не говори, что бегала за ним с крестом наперевес.
— И не скажу, и ты ничего не слышал, — бурчит, недовольно подтянув колени к груди,
горбится, обнимая их, сложившись почти вдвое.
— А он что?
— Ничего. Только вскинул бровь и мысленно повесил на меня табличку «идиотка», а
после преспокойно вытянул с полки книгу по судебной медицине и скрылся.
— А спит он…
— Нет, Яр, не в гробу.
— Но спит же? Хм… Слушай, а если взять самого что ни на есть канонного тру вампира
и сравнить с этим?
— Самого трушного, говоришь… Дракулу?
— Да хотя бы и его. И что получится?
— Хрень получится.
И я вынужден с этим согласиться. Даже не знаю.
Бездумно перебираю белые исполосованные строчками листы бумаги. Даже не вчитываясь,
просто пальцами гладя поверхность. Перед глазами мелькает кусок какой-то картинки.
Даже не задумываясь, копаюсь дальше, но буквально сразу же замираю и медленно
вытягиваю лист с изображением из общей кипы бумаг. Пялюсь на него даже не как баран
на новые ворота, а как белка на дупло с евроремонтом. Неужто то самое?
— Ксюня, радость моя, скажи, ты видела его татуировки?
— Попробуй такие не заметить.
Молча протягиваю ей тот самый порядком смятый клочок спрессованных опилок.
Выхватывает его из моих пальцев, словно я ей использованную туалетную бумагу сую,
и, мельком оглядев, кривится.
— Я это видела, Ярик.
— И?
— Что «и»? И идиоту понятно, что это клеймо.
Затыкаюсь.
Значит, я даже и не идиот. Мило, чо… Спасибо, любимая, за невообразимое повышение
моей самооценки, блин.
Клеймо… Ну да, логично. Такую-то раскраску попробуй не заметить.
— Под картинкой написано, что это отметина прокажённых, а не кровопийц, как бэ.
— А ты думаешь, в средние века особо разбирались?
— Такой старый?!
— Да мне-то откуда знать! Сами узоры вообще смысла не имеют, главное — размер
рисунка, как я поняла. У нашего жмурика они занимают большую часть спины, правую
руку и часть шеи.
Значит, и рассмотреть его успела, да? Чего-то совершенно не нравится мне эта мысль.
Вообще не нравится. Даже смахивает на ревность.
Так… Так! А ну быстренько приткнулись все ехидные голоса, нашёптывающие всякую
дрянь! Это, эм… черепно-мозговая сказывается. Вот и думается мне всякая хрень.
— Но должен же у него быть родной язык. Один, а не хуева туча.
— Должен. Но я думаю, что он всё ещё дезориентирован. Сам посуди — продрыхнуть
энное количество лет, высохнуть, а после очнуться в городском морге.
— Но он же… регенерирует? Регенерировал?
— Физически — да, но высшая нервная деятельность — это тебе не быстренько смазливую
морду нарастить. Вполне возможно, что он и сам ещё ничего не помнит.
— Как присасываться к чужим шеям — он помнит.
— Инстинкт, — усмехается и как-то недобро щурится. Предвкушающе, я бы сказал. — Раз
уж ты сам об этом заговорил, то… Что ты почувствовал?
— Когда он укусил меня?
Кивает, а я краснею, как четырнадцатилетний девственник на нудистском пляже.
— Яр? Ну? На что это было похоже? Только не ври, скажи как есть.
— Это… — Кусаю губы, пытаясь подобрать нужное сравнение. — Это круче, чем травка,
но не так круто, как трахаться.
— Как просто трахаться? — тут же оживляется, а я, скрипнув зубами, понимаю, что
снова наступил в ментальную собачью мину. Породы мастино неаполитано, блять.
— Как просто трахаться.
— Не-э-эт, «просто трахаться» не бывает.
— Бывает.
— Хорошо. Тогда так: как с кем трахаться?
— Да что ты прицепилась!
— Нет, что ты. Всего лишь научный интерес. Так скажи, как это было: как когда тебя
трахают или как…
— Именно так и было. Всё? Довольна?
— Отчасти, — отвечает настолько сухо, что я вскакиваю на ноги и, стремительно
отвернувшись, принимаюсь намывать свою чашку, обжигая пальцы хлестнувшим кипятком.
Плевать. Только бы в глаза ей не смотреть.
Лопатки касается что-то тёплое. Замираю.
— Да ладно тебе, Яр. Давно же было.
Обнимает меня, неуклюже одной рукой обхватывая поперёк торса где-то под рёбрами, и
я через ткань футболки чувствую её дыхание на коже.
Давно было… Да, давненько уже. Ксана тогда ещё только поступила в аспирантуру,
подрабатывала лаборанткой. Вместе с одним ушлым вьюношей. И как бы комично и дико
ни звучало, но трахал он нас обоих. Я знал. Она — нет. Финал сей бразильской
мозгоебли не так печален, как мог бы быть, конечно, но этой темы мы старательно
избегаем уже не первый год. Я вроде как перерос подростковые скачки гормонов и
снова переключился на девочек, а Ксюня ушла в морг. Мило, блин. И сейчас, в
очередной раз за всё это грёбаное время, мне кажется, что именно я так нехило
подпортил ей представление о возвышенных чувствах и прочей карамельной хуйне.
— Но ты-то ещё помнишь. И тебе, наверное, боль… Сука, ты чего творишь?!
Укусила меня! Прямо под лопатку, коза крашеная! Больно же!
Выворачиваюсь, и она резво отскакивает назад. Дура.
— Я люблю тебя, — говорю, пожалуй, слишком серьёзно, учитывая комичность момента.
Улыбается и показывает язык. И это почти тридцатилетняя тётка. О времена! О нравы!
Но легче мне определённо стало. Муки совести ворчливо отступили, скрывшись где-то в
недрах подсознания.
— Фу такой быть, женщина. Ты не должна дурачиться. Ты должна накручивать бигуди и
разваривать борщи. Кстати о борщах… Есть чо пожрать?
Закатывает глаза к потолку и презрительно фыркает. Ну, как всегда, ага. Наверняка в
холодильнике опять мышь повесилась, отчаявшись отгрызть кусок от каменного, ещё
мной в прошлом году купленного куска сыра.
— Ты прав, наверное.
Она что, решила меня до инфаркта довести?! Серьёзно?! Согласилась со мной в
необходимости «кухонного рабства»? Вообще со мной в чём-то согласилась без споров,
пререканий и «отпиздить туфлей младшего брата»?
— Я ЧТО, прости?..
— Посидишь тут один? Я сбегаю до супермаркета?
Осторожно киваю. Старательно делая вид, что на волне позитива совершенно забыл, что
«один» — совершенно не «один».
— Ксан, а этого ты чем кормишь?
Замирает посреди коридора, в который успела свинтить, и только пожимает плечами,
бурчит что-то вроде «хорошо, что напомнил» и скрывается в дверном проёме. Лязгает
дверца шкафа, а я судорожно размышляю, зайти в комнату напротив или нет. И если я
всё-таки зайду, что он сделает? Накинется? Покусает? Или и не заметит?
— Эй, я быстро, ладно? — Сестра показывается в проходе и нетерпеливо перекатывается
с пятки на носок в ожидании моего ответа.
Киваю, и она, цепанув сумку с вешалки, скрывается за дверью, захлопнув её с
негромким щелчком.
Вздрагиваю. Слишком уж тихо стало. Тихо, учитывая, что я не один в квартире.
Вслушиваюсь в это «тихо», изо всех сил напрягая слух, но только как в ванной капли
разбиваются о кафель улавливаю.
Что пересилит: любопытство или же… Не страх, нет. Или же… что? Действительно, что
мне мешает оторвать задницу от стула и заглянуть в ту закрытую комнату?
Поднимаюсь на ноги и, чтобы потянуть время ещё немного, прогибаюсь назад, до хруста
позвонков и приятного напряжения в мышцах. Ничего не изменилось вроде бы, и причин
опасаться временного квартиранта сестры не нашлось.
Ладно. Только гляну. И всё. И уйду.
Совершенно неожиданно коридор оказывается узким и миллипиздрическим. И у той самой
обыкновенной запертой двери я оказываюсь в считанные секунды и как идиотище
замираю, не решаясь повернуть дверную ручку.
Шелест страниц.
Во рту становится сухо. Нервно сглатываю, пытаясь протолкнуть образовавшийся в
горле ком дальше по пищеводу.
Он перевернул три, пока я онанировал себе мозг под дверью.
Ладно, хватит. Либо заходи, либо сваливай уже назад, на кухню, но не торчи под
дверью, нерешительный неудачник!
Старые петли скрипят просто отвратительно, как тупым напильником проходясь по моим
и так прилично потрёпанным нервам.
Шаг вперёд.
Окна зашторены, и по полу гуляет сквозняк. Сам он обосновался в глубоком синем
кресле, передвинув его почти вплотную к окну.
Сколько бы раз я ни торчал в этой комнате, никогда не думал, что она может стать
настолько мрачной. Даже светлые обои кажутся не кремовыми, а серыми, как каменная
кладка в склепе.
Вопреки всем ожиданиям, он даже не поднимает глаз, и кажется, что всё, что
интересует его сейчас, — это книга.
Осмелев, подхожу ближе, останавливаясь за мягким подлокотником, ощущая, как колени
подгибаются. Да что там колени — я весь на измене. Шумно втягиваю в себя воздух, и
он таки изволит оторваться от пожелтевших страниц.
Никаких выпирающих пучков мышц или трещин на лице. Только гладкая, словно вощёная,
кожа. Высокие резные скулы, прямой нос и тонкие, будто едва намеченные кистью,
губы.
Интересно, все обращённые становятся такими идеальными или же только конкретно
этот?
Красивый. Нельзя не признать.
А его глаза, безумно живые, блестящие, не отпускают. Изучает меня с таким же
любопытством, как и я его. Рассматривает, оглаживая взглядом словно
прикосновениями. Кровь приливает к лицу, и мне становится жарко. Смотрит так,
словно на мне ничего нет, ни единой скрывающей наготу нитки. Смотрит, и его брови
ползут вверх, изображая мимолётное, но всё-таки удивление.
Причиной что же? Не понять. Да и попытки сделать это кажутся сейчас такими жалкими.
Что от них толку, когда лицо и шея пылают, а пальцы предательски дрожат? И не
описать охватившее меня сейчас чувство.
Не отводя взгляда, закрывает книгу и очень осторожно, неторопливо опускает её на
пол. Протягивает мне руку ладонью вверх, явно приглашая подойти поближе.
Шаг вперёд, огибая кресло.
Теперь так близко, что его колено прикасается к моей ноге. Смотрит на руку, а после
снова на лицо.
Кажется, я начинаю понимать, чего он хочет.
Да или нет?
Анархично крутятся в сознании обрывки мыслей.
Пожалею ли я, если «да»? И едва ли не с обречённым стоном понимаю, что сожаление
будет преследовать меня, если «нет».
Я… Я просто хочу убедиться, что в прошлый раз мне не почудилось и… весь тот наплыв,
лавина ощущений не были фантомными, придуманными мной.
Я просто…
Протягиваю ему руку, вкладывая пальцы в его ладонь. Слабо стискивает, и мурашки
собираются под кожей на кончиках пальцев и импульсами стремительно бегут вверх,
растекаясь по и так уже непослушной тушке. Прохладные, но не холодные как лёд, а
именно чуть тёплые.
Проходится большим пальцем по костяшкам, гладит их, разворачивает кисть, выгибая
её, тянет ближе, губами касаясь испещрённой синими жилками кожи.
Я уже не дрожу — меня едва ли не швыряет из стороны в сторону. От… предвкушения?
Да, бесспорно. Но предвкушения чего? Боли? Наслаждения? Всего сразу?
Попал… Как же я попал…
«Попал, попал…» — судорожно, единовременно с пульсом, бьётся в голове, пока он
вылизывает моё запястье, широкими влажными мазками подготавливая кожу. Нотками
истерии расползается зарождающаяся паника по венам, когда отстраняется на секунду,
чтобы в следующее мгновение прижаться ртом и, уже не церемонясь, впиться клыками в
кожу, скорее слизывая, втягивая в себя выступившую кровь.
«Не надо, пожалуйста…»
Не надо, потому что внутренности тут же скрутило в тугой узел, и я едва ли не
завалился на пол, прямо к его ногам, от того самого накатившего чувства.
Он не торопится, медленно пьёт, языком надавливая на ранки. Обводит их, снова
чертит что-то на коже и широкими мазками собирает капли.
Вспышка удовольствия совсем слабая, но ровно до того момента, как он снова не
вонзает в меня зубы. Теперь чуть выше, к локтю. Так вот как оно работает…
— Только немного, ладно? — хрипло прошу я.
Ни слова не понимает, но вскидывается, отрываясь от раны и не выпуская запястье,
едва ли не душу из меня вытягивает одним лишь взглядом необычайно ярких сейчас,
жёлтых глаз. Смотрит, словно стремится содрать кожу до костей и спалить к чертям
то, что от меня останется.
Божечки, голова кругом, пятнами карусели вся комната. Куда там соображать что-то…
Куда, если внутри под рёбрами сидит маленькое злое нечто и рвёт меня на части,
бритвенно-острыми ногтями рассекая уязвимую плоть, навязывает ей, глупой,
совершенно неправильные желания… Неправильные…
Внимательно изучив меня, перехватывает кисть и осторожно тянет на себя, едва ли по-
настоящему удерживая.
Сбежать отсюда, сбежать, захлопнуть чёртову дверь и…
И шагаю вперёд, упираясь коленом между его ног. Нависаю сверху, свободной рукой
опираясь о спинку. Лицом к лицу. Улыбается мне, демонстрируя все зубы разом.
Ладонью забирается под футболку, и меня дёргает от контраста прикосновений и
острых, впивающихся в плоть ногтей. Царапают, и кожа тут же вспыхивает, едва
отзываясь вспышками тягучей муки. Не боли, но колкого мазохистского возбуждения.
Голова кружится, и я едва ли понимаю, как забираюсь на него сверху, руками опираясь
о спинку кресла, и тут же ощущаю, как его ладони скользят по моим бёдрам,
поднимаясь выше. Удерживая.
Наклонившись набок, откидываюсь назад, добровольно подставляя шею, и он явно не
смог это не оценить. Касается осторожно, кончиком языка проходится по выпуклой
мышце и, чуть прикусив там, где проходит сонная артерия, поднимается выше,
прикусывая мочку уха. Втягивает её в рот, посасывает, а я и пошевелиться не смею,
только лишь молча кусаю губы. Кусаю, чтобы предательски сбившееся дыхание не
вырвалось наружу. Кусаю, прекрасно понимая всю тщетность этих глупых попыток.
Пальцами касается закрывшихся ранок. Гладит их, накрывая ладонью, стискивая гортань
пальцами.
Инстинкт самосохранения вопит где-то там, на задворках, и я совершенно не слышу
его, не хочу слышать. Как и всё прочее, включая доводы разума. Я слышу только свои
хрипы вперемешку с рваными стонами. И не до попыток заткнуть себя уже. Захлёбываюсь
ими почти, пока он, царапая клыками, дорожкой засосов спускается вниз, к ключицам.
Лижет, скорее гладит её неестественно длинным языком, играется со мной, заставляя
сжиматься в тугой комок уже в ожидании, предвкушении укуса.
Всё медлит. Медлит с этим, но его ладони давно шарят по моему телу, шарят так, как
будто оно и не мне принадлежит вовсе.
Тёмный шёлк под пальцами. Стискиваю длинные прядки, наматываю их на кулак, дёргаю,
заставляя его вскинуться и зашипеть от боли. Прямо мне в лицо, так, чтобы его
дыхание осело на мои губы. Его стали алыми, почти бордовыми, облизывает их, часто-
часто проходится языком, и мне не оторвать взгляда. Не оторвать до тех пор, пока он
не заставит и меня зашипеть от тупой боли, стиснув прядки на затылке.
Выгибаюсь назад, кадыком касаясь его подбородка. Выгибаюсь, и кровь в венах шумит
слишком громко. Даже для меня оглушающе.
Влажное, обжигающе горячее прикосновение языка, и всё, всё вокруг просто топит,
затирает гигантским ластиком. Чтобы тут же оглушить меня снова. Красками. Звуками.
Отголосками боли.
Гладит, вжимает в себя, продолжая царапать острыми клыками, медлит. Спину
оглаживает, по рёбрам ладонями, дрожью по коже.
Выгибаюсь, рискуя сломаться напополам, ёрзаю, вжимаясь плотнее, и его ладони тут же
скатываются вниз, стискивая мою задницу. Приподнимает и толкает на себя так, словно
и нет всех этих мешающих тряпок, словно его член уже в моей заднице.
Лёгкие плавятся. Не выдохнуть. Только хрипеть, на грани, ощущая его пальцы, невесть
когда добравшиеся до ширинки. Гладит её, нажимая большим пальцем, сжимая между ног,
лаская, стискивая, плотно обхватывая и издеваясь, отнимая руку.
И снова. Снова, пока клыками не растравит вчерашние ранки.
А тут уже не до тягучей тяжести в животе и желания залезть сверху. Потому что всё
это скатывается в единый липкий ком.
Слишком много. Слишком сладко.
Захлёбываюсь в густом сиропе.
Стискивает внизу так, что слёзы выступают от боли. Выгибаюсь и едва ли могу
дёрнуться, жадно глотая такой горячий воздух, а он продолжает удерживать,
вцепившись в плечо, не давая пошевелиться.
И хорошо, и больно, и много.
Адски разрывает башню.
Всем вместе.
Ещё немного — и придётся оттирать от стен то, что от меня останется. Разорвёт на
куски. Размажет.
Всё больше и больше.
Чувствую себя едва ли не воздушным шаром, у которого того и гляди треснут тонкие
стенки. Мне так же много. Так же распирает изнутри.
Отстраняется, тяжело дышит, дрожит… Дрожит от желания впиться в меня снова. Во всех
смыслах.
И не сдержать исполненный муки сладкий стон, когда цепкие пальцы стискивают
предплечье, словно тиски. Ему хватает, чтобы снова припасть к ране, и… И,
остановившись у самого-самого края, снова губами медленно провести по кровоточащей
ране…
Добавить к этому грубое движение пальцев внизу, и всё — моя грань.
Не сдержаться.
Чёртов калейдоскоп рассыпается на тысячи острых осколков.
Не отдышаться, захлебнуться этим.
А после, когда размеренным течением вынесет, ощутить, как мокро становится в
штанах. Ленивой судорогой сводит конечности. Всегда так после… После чего? Секса? А
разве это было сексом?
Откидывается на спинку кресла, сцепляя ладони в замок на моей пояснице. Облизывает
губы, собирая крохотные остатки капелек крови. Медленно, лениво даже, тянется
вперёд, и я вздрагиваю, дезориентированно моргая, когда кончик его длинного языка
касается моего носа, а после и подбородка.
И я успел выпачкаться. Выпачкаться, кажется, во всех смыслах.
Словно в подтверждение моих мыслей, как ехидный звоночек из вновь вырастающей
вокруг реальности, щёлкает дверной замок.
Ксана!
Бля…
Я же от стыда подохну!
С неожиданной для себя прытью, а для него — энтузиазмом, расцепляю удерживающие
меня руки и со скоростью раненого сайгака несусь в прихожую.
— Привет! — опираюсь плечом на дверной косяк и удивлённо пялюсь на кролика в руках
сестры. Самого обыкновенного декоративного кролика.
Э?..
Принимается его нервно наглаживать и сдавленно, скорее даже истерически, выдаёт
один-единственный хрюкающий смешок.
— Всё в порядке?
— Да… В полном, — как можно убедительнее киваю я, и она, не сдерживаясь, начинает
ржать просто в голос.
Да что за?..
Медленно, очень медленно оглядываю себя. Точнее, разорванную свисающую лоскутами
футболку и перепачканное алым запястье.
Бля…
Святые ёжики! Как хорошо, что джинсы плотные…
— Яр… Яр… Ты… Воздуха мне! — едва давит из себя и снова начинает ржать, прижимая
пушистого принесёныша к груди.
Чувствую себя щенком, насравшим на любимый шёлковый халат хозяйки. И не должно быть
мне вроде стыдно, и не было ничего, но…
Подбородок вдруг бесцеремонно цепляют стальные пальцы и с силой, едва не выдернув
мне челюсть, тянут вверх, вынуждая привстать на носки и прогнуться назад на манер
детсадовского мостика. Спину тут же ломит, а затылок натыкается на преграду. Не
церемонясь дёргают меня вбок, да так, что шейные позвонки хрустнули. Жёлтые
прищуренные глаза в миллиметрах от моих. Кажется, моргни — и заденешь его ресницы.
— А… — возмутиться выходит совсем слабо, выбиться и вовсе нереально. Разве что
обхватить запястье перехватившей меня поперёк торса руки. Не успеваю сделать вдох.
Дыхание перехватывает то ли от неожиданности, то ли от чужих губ, накрывших мои.
Ту-дум… И сердце бьётся где-то внизу, плескаясь в желудочном соку.
Ступор.
Прикусывает нижнюю губу и неторопливо, посасывая её, втягивает в свой рот. Поиграв
немного, выпускает, чтобы уже языком коснуться моих зубов, провести им по нёбу и,
лаская, подцепить мой. Втянуть его в себя, вовлечь в игру, совершенно неторопливо
отпустить после, принимаясь вылизывать мой рот, касаясь внутренней стороны щёк,
словно вбирая меня, пробуя.
Дёргаюсь, очухавшись было, и тут же по губам мажет тупой болью. Прикусывает.
И снова. Голова кружится. Даже абсолютно чёрное ничего под сомкнутыми веками куда-
то плывёт. Задыхаюсь. Носом не вдохнуть. Спазм сжимает горло и…
Отстраняется, отступает назад, во тьму комнаты, оставляя меня.
— Эй! Предупреждать надо, прежде чем людям язык в рот пихать! — кричу ему вслед и,
кажется, даже слышу негромкий ответный смешок.
Вот же… дрянь.
Губы горят. Прикасаюсь к ним подушечками пальцев. Оборачиваюсь и… взглядом
наталкиваюсь на Оксану.
— Эм…
Выдыхает и только качает головой, направляется на кухню вместе с пакетом и пушистой
хренью в руках.
А я так и замираю в коридоре, лопатками упёршись в дверной косяк.
Из кухни приглушённо доносится:
— Повезло тебе, Банни. Он нашёл другого кролика.

========== Часть 5 ==========

Зеваю.
До щелчка челюстей и маленьких звёздочек перед глазами. Впрочем, звёздочки явно
зажрались и маленькими оставаться не согласны. Расплываются до вполне себе
приличных клякс, и на секундочку мне почему-то кажется, что эти ехидные чернильные
суки сейчас вылезут из моего подсознания и расплывутся по свежераспечатанному
курсачу.
Брр…
Как представлю, что снова что-то переделывать придётся, так ужас буквально за яйца
сжимает. Не, документооборот — это, конечно, не самый мозговыебательный предмет, но
вот явно разведённая и обделённая… э-э… мужским вниманием фурия с начёсом, которая
его преподаёт, дрочит не хуже, чем Тори Блэк.
Спина тоже затекла. Ёрзаю на стуле, то и дело передёргивая лопатками, но противная
усталость, сковавшая мышцы, никуда не девается.
Пройтись бы немного, но, что-то мне кажется, совершенно не в городской чахлый парк
меня занесёт, а вполне себе по определённому адресу.
Не, дело даже не в том, что я, кажется, вляпался по самое не балуйся, и не в том,
что пару дней назад меня очень даже бодренько лапал живой труп, а в том, что мне
банально ебически неловко. Или стыдно. Или вообще всё вместе.
Не знаю.
Но явно обошлось без всяких глупых рефлексий на тему «о-боже-как-я-мог». Спасибо,
знаем, плавали уже.
Хватит.
Думай о пересдаче, неудачник!
Протираю глаза и, подавив новый зевок, тянусь к настольной лампе.
Ощутимо темнеет.
В детстве я был свято уверен, что закат и прочая околовечерняя муть — это что-то
типа тонировки. Ну, где-то наверху бородатый дяденька, забавляясь, обтягивает нашу
планетку тёмной плёнкой, слой за слоем, а утром неизменно отдирает её, скидывая
куда-то в космос. И дёрнуло же меня, тогда ещё наивному сопливому идиоту,
рассказать об этом Оксане. Мало того, что эта ненормальная до сих пор вспоминает
мне это, так ещё и додумалась как-то обмотать меня мешками для мусора.
«Затонировать», блять.
Как вспомню, так вздрогну.
Интересно, мне одному так повезло со старшей сестрой?
Хм, уже трое суток не виделись. Аккурат с того момента, как я препозорно смылся,
прихватив куртку и оставив её втирать что-то Банни.
Интересно, сожрали уже кролю? А если нет, то кем кормился кровосос?
Блядушки! Только сейчас об этом подумал. Эй, эй! Я совершенно не согласен! Что за
адское вероломство? Понадкусывал — так жри дальше! А не хватай всё новые и новые
куски.
Вот же блин. Так возмущённо раскачивался на стуле, что чуть не наебнулся.
Всё. К чёрту на х… хурмовые плантации упырей! У меня курсовая и целых сорок
уебанских реквизитов, из которых я в лучшем случае только герб узнаю.
Как там завещал дедушка Ленин? «Учиться, учиться и ещё раз учиться»? Всё, Ярослав!
Собрал мысли в кучу, подтянул самомнение и бодренько поскакал в дебри
оформительского дела.
Склоняюсь над тетрадью и с трудом разбираю каракули Катеньки. Ну так ещё бы, с
такими-то когтями попробуй попиши нормально.
Так, чего у нас там куда ляпается…
Мочки уха касается чьё-то дыхание. Касается и тут же холодными мурашками стекает по
плечу, тонкой змейкой прячась под воротом футболки.
Сглатываю и разворачиваюсь, пальцами вцепившись в спинку стула.
И разумеется, за моей спиной стоит он, собственной персоной — большой и толстый
мистер Показалось.
Вроде не курил, а глюки уже ловишь, Ярик.
Выдыхаю намеренно громко и снова возвращаюсь к вырви-глаз-розовой с какими-то то ли
собаками, то ли куклами тетрадочке с конспектиком. И только, кажется, я начинаю
догонять что-то, а из изуродованных гламурной инквизицией букв начинает
складываться что-то осмысленное, как донельзя ехидная трель звонка едва ли не
подкидывает меня на полметра вверх.
Сколько раз уже грозился вырвать провода суке!
Так и заикаться начать недолго.
Маман с отцом на пару изволили отбыть за город — то ли жарить, то ли сажать кого-то
там, в суть я особо не вникал, — так что тащиться к двери и открывать придётся мне.
Не, ну ещё канарейка есть, но что-то я сомневаюсь, что её жёлтозадое высочество
подорвётся к порогу.
Злобная пищалка продолжает надрываться, и я как покусанный бешеным сайгаком несусь
к двери, по закону жанра не забыв зацепить старую тумбочку мизинцем ноги.
Ой, бля-а-а!.. Ну почему всегда самый беззащитный маленький пальчик, а?! Ну что он
сделал в прошлой жизни всем этим коварным холодильникам, тумбам и кроватям?!
Поворачиваю ручку, и замок звонко щёлкает. И на коврике прямо в проёме гостеприимно
распахнутой двери обнаруживается Оксана, которая, впрочем, так и не убрала пальца с
кнопки звонка.
Правильно, чо мне…
Хватаю её за локоть, затаскиваю в квартиру и уже в коридоре продолжаю злобно
сверлить взглядом.
— У тебя же ключи есть.
Растягивает губы в одной из своих самых доброжелательных лыб и демонстрирует мне
правую ладонь с надетой на указательный палец связкой ключей.
М-да.
— Подари мне новую нервную систему на Новый год.
— Да ладно тебе, не бузи. Кто ещё дома есть?
— Микроволновка, комп и холодильник.
— О! Вот с последним я, пожалуй, и пообщаюсь.
Скидывает туфли и молча направляется на кухню, совершенно проигнорировав мой
ехидный взгляд.
Коза! Я же так старался, вскидывая брови!
— Ты что, пожрать пришла?
— Типа того. Мампап скоро вернутся?
Могу только пожать плечами, ибо понятие «скоро» у нашей семейки ну очень
растяжимое.
— Вот я на кухне и подожду. А ты иди.
Стоп.
— Куда «иди»?
Чего-то я не догоняю, кажется.
Или же…
— Ксан?
Игнорирует меня, склонившись над холодильником, и, оценивающе цокнув языком,
открывает овощной ящик. Увлечённо шуршит пакетом и, таки выудив оттуда какой-то
подозрительно чахлый помидор, достаёт колбасу с верхней полки.
— Оксана!
— Ну ты тупой или прикидываешься? — спрашивает вполголоса, продолжая изучать
полупустые полки взглядом.
— Не прикидываюсь.
— Оно и заметно. Ты думаешь, я действительно только ради бутерброда сюда пёрлась?
А-а-а!!! Действительно идиот! Как только сразу не дошло!
— В комнате, да? — быстро спрашиваю, облизывая губы.
Снисходительно улыбается и тянется погладить меня по голове. Резво отшатываюсь и,
развернувшись на пятках, возвращаюсь в свою комнату. Осторожно, словно от этого
что-то зависит, прикрываю дверь так, чтобы замок щёлкнул совсем тихонько.
Настольная лампа погашена, а шторы плотно задёрнуты.
Кажется, я оставлял окно открытым. Но какое это теперь имеет значение?
Уголки губ предательски ползут вверх, а в голове восхитительно пусто. Предвкушающе
даже. Надо бы развернуться, а я всё не могу разжать пальцы и отпустить круглую
дверную ручку.
— Вот чёрт…
Кажется или мой шёпот действительно, вибрируя, отражается от стен?
Обернуться. Обернуться самому, пока мне не помогли это сделать. Почему-то это
кажется таким важным, чтобы я сам…
Не так сложно, оказывается. Но и не так просто. Не так просто подойти ближе, прямо
к широкому подоконнику, около которого обнаруживается ОН. В тёмном классическом
костюме он едва ли не сливается с воцарившимся полумраком. Только бледная кожа на
контрасте. Словно светится.
Ожидая, что он вот-вот сорвётся с места и просто сожрёт меня, раскроив шею на
лоскуты, шагаю вперёд.
Не сделает.
Он этого не сделает.
Не сделает мне во вред.
Не в силах сейчас чётко сформулировать мысль, и она остаётся такой косой,
покорёженной. А подсознанию наплевать, оно сейчас не этим занято.
Комнатка у меня небольшая, и, чтобы оказаться у подоконника, мне потребовалось
всего четыре шага. Подойти совсем вплотную и снова в нерешительности остановиться.
Чувствую себя Оксанкиным бутербродом, который выплясывает на тарелке, размахивая
наспех нарисованным плакатом с лозунгом «Сожри меня».
Смотрит вниз, на свои сложенные на груди руки, и я не вижу его глаз.
Напрягает.
Закрадывается мысль, что он нарочно издевается, испытывая моё и без того ни фига
даже не железное терпение.
До боли закусываю внутреннюю сторону щеки и ладонью стискиваю его запястье.
Холодное. Ледяное.
Обхватываю пальцами.
— Эй… — Сглатываю. Всё-таки мне, кажется, страшновато немного. Трудно определить,
слишком много всего понамешано. — Ты за этим пришёл?
Подушечками пальцев свободной руки цепляю ворот футболки, слегка оттягивая его,
оголяя ключицу, и указательным касаюсь зарубцевавшихся ранок, оставшихся с прошлого
раза.
Словно просыпается, вскидывается, и взгляд жёлтых, горящих животным голодом глаз
куда красноречивее слов.
— Или… — Голос дрожит, но всё-таки продолжаю: — Или ты пришёл за чем-то… за чем-то
ещё?
Оживает. Но ни единой эмоции на бледном лице. Только глаза сверкают.
Опускает руки, отдёргиваю ладонь.
Сделать бы шаг назад, да только вот холодные пальцы уже гладят мои скулы, обхватив
лицо. Приходится приподняться, привстать на носках и в качестве опоры уцепиться за
его локти.
Я такой жалкий. Жалкий…
Дыхание мягко ложится на губы, а он наблюдает за мной из-под опущенных ресниц. И
по-прежнему ни намёка на эмоции. Как страшно дорогая шарнирная кукла. Такой же
прекрасный, идеально-восковой, безмолвный.
— Слушай…
Губы — наждак, а голос — воронье карканье.
Едва заметно кривится и, сомкнув веки, губами сухо касается уголка моего рта.
Замирает, не разрывая контакта, и я не смею шелохнуться. И пусть сердце вот-вот
вылезет через глотку и, сердито погрозив мне кулаком, свалит в морозилку или куда-
нибудь ещё.
Пытаюсь заставить себя улыбнуться, но рот только кривится.
А он снова оживает. Просыпается, словно вырывает себя из сонного небытия, стряхивая
остатки оцепенения. Стискивает зубами верхнюю губу и не торопясь проводит по ней
языком. Своим ебически длинным холодным языком.
Бля, бля, бля…
Просто не описать. Не хватает звуков, букв и слов. И приятно, и страшно, и… И
словно у трупа. До колючих, острозубых, подтачивающих нервы мурашек. Хотя откуда
мне знать, каково это — пихать трупам язык в рот.
А он явно не ждёт, пока я заткну все свои размышлизмы. Продолжает лениво наступать,
играясь, словно и не голоден совершенно. Распробовав, протискивается языком в мой
рот, и я не препятствую, разжимая зубы. А дальше уже не до медленных, почти
коматозных ласк. Уже не…
Не разбираю, кому надоело первому. Губы саднит. Кончик языка пощипывает, отдаёт
солоноватым привкусом крови, но не остановиться, не разжать стискивающие локти
пальцы.
Его губы… Мои губы…
Сразу слишком хорошо и до наркотического угара много.
Кусается, тут же зализывая пересыхающие губы языком, ищет мой, снова цепляет его,
втягивает в свой рот, удерживает зубами, не отпуская, дразнит… Заставляет прижаться
вплотную, втиснуться, поделиться теплом своей тщедушной маленькой тушки…
Шея быстро затекает из-за неудобного положения, да и дышать сложно. Просто
физически не сделать вдоха. Словно воздух загустел и не желает протискиваться в
лёгкие. Но и не отстраниться.
Удерживающие ладони перетекли на поясницу и сомкнулись плотным кольцом. Делает шаг
вперёд, и мне приходится неуклюже пятиться, ухватившись за лацканы его пиджака.
Наступаю босой ступнёй на некстати подвернувшийся, невесть когда проёбанный
карандаш и, зашипев от неожиданности, поджимаю ногу.
Хмыкает и носом ведёт по моей скуле.
Вот теперь краснею. Чувствую, как кровь приливает к лицу, и ничего с этим не
поделать. Да и не очень и хочется с этим что-то делать, особенно когда он
порывисто, остановившись на один-единственный грёбаный миг, носом утыкается мне в
макушку.
Всего секунда, а под рёбрами всё стальной проволокой защемило. Секунда — и под
лопатки врезается выпирающий каркас моего старого дивана.
Опаньки… Теперь мы в горизонтали, да?
Нависает сверху, опираясь на локти. Опираясь и разглядывая меня, а я уже вижу
удлинившиеся острые клыки, едва прикрытые верхней губой. Склоняется к моей шее, а
я, поддавшись порыву, пальцами выпутываю заколку из его волос. Вытягиваю её и
негромко охаю, вздрагивая, когда его зубы, едва касаясь, царапают кожу. Тяжёлая,
без каких-либо узоров или украшений.
А пульс где-то под нижней челюстью, прямо там, где он обводит мой подбородок
губами. Отстраняется и, перекатившись набок, продолжая нависать сверху,
указательным пальцем цепляет ворот футболки. Пристально наблюдает за мной,
вспарывая тонкую ткань. Наблюдает, словно ждёт, когда я, панически заголосив,
одумаюсь и соберусь сваливать.
Трижды «ха».
Не страшно.
Какое там может быть страшно? Какое, к мартышкиным бабушкам, страшно, когда остатки
разума напрочь забило и явно не желанием сейчас же удариться в вышивание крестиком?
Хочу.
Хочу. Хочу. Хочу.
Его хочу. С ним хочу.
Чтобы наконец уже перестал тянуть бобика за ухо и покусал меня. Покусал, с силой
стискивая челюсти и вгрызаясь в плоть, а не издевался, едва дотрагиваясь длинными
крепкими ногтями.
Чувствую себя хрустальной вазой. Донельзя хрупкой китайской вазой, к которой
страшно прикоснуться.
И это бесит. Злит…
Разжимаю пальцы, позволив заколке выскользнуть из ладони и плюхнуться на покрывало,
чтобы после, выждав, пока он наклонится, намотать тёмных прядей на кулак и
хорошенько дёрнуть, заставив его вскинуться и, оскалившись, зашипеть.
Тяну выше. Срывается на рык. Низкий, предупреждающий даже.
— Или что? Откусишь мне пальцы? — почти смеюсь я и языком касаюсь его зубов,
прижимаюсь к ним и веду вправо, тут же ощущая, как покалывает кончик. Болью
покалывает.
Сам мгновенно дурею от солоноватого привкуса и, уже не соображая, не желая
соображать, толкаюсь в его рот, упорно проталкивая язык между зубами. Царапаю его
и, злясь, кусаю и его тоже. Наслаждаюсь этим — его бездействием, замешательством,
попыткой удержаться, должно быть.
Ну уж нет. Я сам любезно дам тебе пинка.
Вырисовываю узоры на нёбе, ладонями оголтело шаря по холодному идеальному телу,
забираясь под рубашку. Царапаю, кусаюсь, выгибаюсь. Не двигается, просто замирает,
позволяя мне всё это.
Вот же!..
— Эй… это мне положено ломаться и изображать бревно, — шепчу, сбиваясь, едва ли не
по слогам, прижимаясь к его скуле, выдыхаю и, не сдержавшись, прикусываю холодную
гладкую кожу.
Отталкивает, заставив распластаться по покрывалу, и только я собираюсь подорваться
снова, как совершенно неласково сжимает горло, удерживая в одном положении. Ловит
мой взгляд, удерживает его, не отпускает. Снова, прямо как тогда, в
патологоанатомическом зале, парализует. И пальцем не пошевелить… Всё тело сковало
онемением.
Склоняется, прядками волос касаясь моих скул, и позволяет себе одну-единственную
ухмылку. Злобную, исполненную раздражения. Такую, словно я сделал что-то очень и
очень нехорошее. Словно он вот-вот сожрёт меня за это.
О да, я просто весь в предвкушении.
Только вот ирония какая-то совсем не ироничная выходит.
Отстраняется, продолжая царапать шею ногтями, а я даже голову повернуть не в силах.
Бесит!
И ни звука. Ни единого звука выдавить из себя не могу. Челюсти не желают
разжиматься.
Сука.
И едва ли не электрический разряд импульсами проходится по телу, когда крепкие зубы
смыкаются на моём соске.
Оу, если бы я мог взвыть от боли… Или застонать от наслаждения? Всё спуталось в
один-единственный комок. И красной нитью через всё это безобразие проходит
предвкушение.
Зализывает ранку, играется языком с чувствительным комочком плоти, и выть уже
хочется совсем не в фигуральном смысле.
Отпусти или трахни уже, наконец!
Давлюсь воздухом от одной только этой мысли.
— Нх-х… — выгибаюсь, и если бы мог, то сложился бы пополам в обратную сторону,
сломав собственный позвоночник.
Горит, пульсируя затихающей болью. Горит, разливаясь наслаждением и долбаным
накопившимся желанием. Горит где-то под рёбрами, где-то на боку, там, куда он таки
впился зубами.
Сейчас больно, да, но эта боль только сильнее скручивает мои внутренности,
наматывая их на бобину для ниток. Только тяжелее делается, куда мучительнее, чем
раньше.
Глотает, а я чувствую, как холодит кожу там, где тонкие дорожки стекают вниз по
животу.
Кожа, нагреваясь, плавится.
На контрасте.
Холодный он и пылающий я.
Пьёт, и мне кажется, что он и душу из меня потихоньку тянет, вжимаясь губами в
кожу, языком нажимая на свежие ранки. А я-то думал, что только по накуру так
срывает крышу. Куда уж там… Так, словно не спал трое суток, так, словно внутри
ебучие пузырьки, как в рекламе, так, словно сам я ничтожное маленькое ничто в его
руках.
А глаза всё сложнее и сложнее держать открытыми.
Ну и к чёрту. К чему мне разглядывать потолок, если там, во тьме сомкнутых век,
целый фейерверк?
Кажется, слышу ещё что-то. Что-то кроме гулких, в такт моему сонному, едва
ползущему пульсу, глотков. Скрип, кажется…
И уже уплывая, где-то на грани задержавшись, догоняю, что так скрипят старые петли,
стоит только толкнуть дверь в мою комнату.

========== Часть 6 ==========

И ни фига он не беззвучный.
Абсолютнейше, сука…
Попробуй-ка не услышать вибрацию мобильника в три часа ночи. Особенно если башка
раскалывается. Попробуй тут свинтить в объятия Морфея, когда непрошеные мысли
разрывают череп изнутри. И не мысли даже — обрывки каких-то чужеродных мне реплик,
догадок и прочего ментального дерьма.
Очнулся я совершенно один. Через час или два, должно быть. Очнулся и почувствовал
себя даже не стрёмно, а так, словно меня разодрали на кусочки и наспех склеили
новую тушку из стекловаты.
Помню, как сползал на кухню, жадно выхлебал полграфина воды, так же медленно,
цепляясь за стены, вернулся к себе и не раздеваясь завалился на диван, кое-как
забившись под одеяло.
Пару часов психодела, и здравствуйте, дрейфующие по стенам глюки. Веки больше не
сомкнуть.
Ещё пара часов, и тихонько щёлкает дверной замок — предки вернулись. Тихонько
пошелестели пакетами, включили чайник и, посидев немного, вырубили везде свет.
Всё. Никаких тебе отвлекающих факторов больше. Только Яр, страшнючая Ксанкина
плюшевая обезьяна на полке да цветные мультики на потолке. Словно кто-то специально
выделил мне пару часиков на всякие размышлизмы.
Ну, и о чём прикажете напрягать извилины?
Ладонь сама тянется к животу и, задержавшись на боку, двигается чуть выше. Не могу
не поморщиться, касаясь ранок. Вот присосался, так присосался. Место вокруг укуса
опухло и на прикосновение отзывается тягучей тупой болью.
И действительно, чем не тема для мозгоебли?
Всё так же медленно, не отнимая пальцев от кожи, снова и снова намеренно причиняю
себе боль, силясь оценить её, прислушиваясь к своим ощущениям.
Не так уж и высока оказалась плата.
А он? Что чувствует он?
Нет у меня даже подобия однозначного ответа. Вообще каких-либо ответов. И занятно
то, что меня это не напрягает.
Яр, Яр… Поумнеешь ты когда-нибудь или нет? И что это, очень даже осознанная тяга к
мазохизму и всяческим приключениям на задницу или же неосознанная симпатия к
личности этого существа? Или вполне-таки сформировавшееся желание получить что-то
больше крышесносящих, пусть и болезненных, укусов?
Начинаю ловить себя на мысли, что прикидываю, каково это было бы — переспать с ним…
Однозначно не человек. Но и не труп. Что тогда? Вампир? А как же тогда зеркала,
чеснок, гробы и «калечить-убивать»?
Так.
Давай с самого начала.
Эдакий мысленный списочек.
Его явно ломает от голода, но, даже будучи засушенной ветошью, он не взял больше,
чем я смог бы пережить. Уже одно это… Может быть, не такие они и кровожадные твари?
Необходимый для выживания минимум и не каплей больше? Как-то так, что ли?
Выходит, так.
Просто охренеть можно. Подумать только. И голова кругом…
Так что не-не-не-не, никаких думать. Хватит.
Отвернуться и, уткнувшись еблом в подушку, активно симулировать здоровый сон.
Вот. Точно.
Только вот не получается ни фигашеньки. То подушка слишком мягкая, то одеяло
слишком уползло куда-то там. Сплошное мучение.
Всё-таки кое-как заткнув своё подсознание и уткнувшись лбом в стенку, чувствую, что
начинаю отъезжать потихоньку, как вдруг оживает мобильник на столе. Просто
неебически громко дребезжит на полировке и, кажется, упорно ползёт к краю стола.
Ну и хрен с ним.
Натягиваю одеяло на голову.
Не помогает.
Упорно продолжает подавать признаки жизни, подсвечивая экраном.
Вот вредный гад! Уползи уже куда-нибудь и заткнись!
Опаньки. Так и сделал. Слово в слово. Героически добрался до края стола и,
навернувшись вниз, завалился за мой диван. И теперь вибрирует так, что электродрель
бы уважением прониклась.
Заваливаюсь на живот и, протиснув кисть между стеной и своим скромным ложем, таки
нащупываю телефон.
Кто это там такой упорный?
Хватает и беглого взгляда на дисплей.
Ну да… Чего-то я не удивлён. Кому я ещё мог понадобиться в начале четвёртого…
Кое-как негнущимися пальцами тыкаю на «Принять» и кладу телефон на подушку рядом с
ухом.
— Ты время видела? — стараюсь выдать как можно недовольнее, но ввиду навалившегося
пофигизма как-то стремновато выходит.
— Что-то ты не особо сонный.
М-да. Так и проскакивают интонации в духе «там дождик не передавали?».
Только вот не припомню я, чтобы моя дражайшая сестричка звонила просто потрепаться.
Мы, конечно, любим друг друга до потери пульса и разрыва резинки на трусах, но всё-
таки за последнюю неделю трепались больше, чем за прошедший месяц. Длинные диалоги
— не наша тема.
— Чего тебе?
— Приедешь?
Ага. А за пивком по дороге не заскочить?
— Оксана, ты ебанулась?! У меня зачёт утром!
— Он ушёл.
Рывком сажусь на диване, сгребая мобильник с подушки, и подношу его к уху.
— Как?..
— Так. Понадкусывал меня и ушёл.
Стоп.
Какое, к чертям, «понадкусывал»?! Зачем «понадкусывал»?! Как?! А главное, за
каким…?! Он что, не нажрался?! Меня не хватило на этот раз?
Вот же!.. А я-то тут себе уже…
— Вот так просто, набросился и покусал?
— Нет. Тащи ко мне свою задницу, поговорим.
Блять. Блять. Блять. Блядище!
— Я скоро.
Молча отсоединяется, а я, прежде чем подорваться и вызвать такси, стискиваю башку
пальцами. Кажется, сейчас треснет.

***

— Привет? — осторожно спрашиваю я, замерев на пороге её квартиры. Дверь оказалась

не заперта, а просто прикрыта.
Молчание. И смазанное «угу» из кухни.
Разуваюсь и просто иду на голос.
Сестра обнаруживается за обеденным столом с кружкой какого-то пахнущего травой
дерьма. Причём выглядит так, будто сейчас и не четыре часа ночи, а я сюда припёрся
потому, что зонтик забыл, блин. Подозрительно спокойна, улыбается даже. Задумчиво
так, одними уголками губ. Взгляд отрешённый, блуждающий, подёрнутый поволокой одной
ей известных размышлений.
Присаживаюсь на табуретку напротив.
— И?
— И.
Кивает и смотрит куда-то поверх моей головы, туманно улыбается и отпивает из
кружки.
Обычно она хлещет из неё кофе. Самый обычный растворимый кофе. Только вот кружка не
совсем обычная. Шестисотграммовая. Красная, с отчеканенным драконом. И именно эта
самая дешманская чашка сейчас её безбожно палит. Не она сама даже, а кисти рук.
Нельзя такой расчётливой суке иметь такие честные руки.
Сжимает пальцами гладкие бока, стискивает до побелевших костяшек. Стискивает, но
всё равно посудина продолжает мелко дрожать.
Испугалась всё-таки. И нехило так.
Выдох.
— Ну так? Рассказывай?
— Я сама спровоцировала твоего кровососика.
Поперхнулся воздухом.
Хорошо, что не додумался и себе накапать чая.
— Что, прости?..
— Прощаю. Что слышал.
Даже… Даже слов не подобрать.
А я-то уже думал, что больше не вхожу в список лакомых кусочков, а тут вот оно что.
Мило. До усрачки, блять, мило.
Быстро освободить лёгкие от воздуха! Новый вдох.
— А за каким… морковным ху?..
Пожимает плечами и с силой кусает себя за губу. Не отрываясь пялится в полупустую
кружку.
— Даже не знаю. Твоё «почти как трахаться» всё никак не давало мне покоя. И
выражение твоего лица, когда он… — Качает головой. — Я не знаю.
Скорее растерянно даже мусолю и без того растрёпанную чёлку пальцами. Не понимаю.
— И как ты его спровоцировала? Рванула рубашку на груди?
— Да плевать он хотел на мою грудь. Не интересуют его сиськи.
— Как тогда?
— Да какая разница как?! Волшебные порошки действуют и на трупов, если подсыпать
слоновью дозу!
— Куда подсыпать?
Торможу, да. Грешен. Особенно в четыре часа утра.
— А ты думаешь, он питается исключительно кровью хлюпиков?
— Так. Не важно, что он ещё жрёт. Он укусил тебя и… всё?
— Нет. Цапнул, после вроде одумался, словно только что проснулся. Взбесился и
нехило так приложил об стену.
— Дальше?
— А дальше в следующей серии, Яр! — выкрикивает совсем зло, словно не хватило ей
этого показного спокойствия и сейчас на самом донышке её душевных сил остались
только злоба да пара истеричных ноток. Вскакивает на ноги, раздражённо дёрнув
рукой, шипит и хватается за предплечье. Вот, значит, куда укусил.
Тоже поднимаюсь на ноги и предпринимаю робкую попытку приобнять её, но не тут-то
было. Вырывается и, оттолкнув меня, отступает к подоконнику, опирается на него и
вслепую нашаривает пачку сигарет. Вертит её в пальцах, но так и не сдёргивает
прозрачную обёртку.
— Ксан?
— А дальше сей брутальный, немного просроченный мэн вежливо поинтересовался, где
его откопали, и на моё невразумительное мычание только кивнул и удалился. Всё.
— Погоди-ка. Что, взял и поинтересовался? То есть спросил? Прямо словами, да?
— Ну что ты, дорогой! Разумеется, палочками!
— Он же не говорит.
— Как оказалось, говорит.
— Куда он мог направиться?
— Ты думаешь, я знаю, где в нашем Мухосранске тусуются вампиры?
— Оксана!
— Что «Оксана»?! Да в морге твой упырь!
— ?!
— Прихватил мои ключи, когда сваливал.
Киваю и срываюсь в коридор, на ходу вытаскивая мобильник. Вот оператор в службе
такси сейчас приятно удивится.
Но стоит только развернуться спиной, как она хватает меня за локоть и дёргает
назад, наконец-таки отлепившись от этого треклятого подоконника.
— Не ходи.
И смотрит мне прямо в глаза, серьёзно-серьёзно, чуть щурясь.
— Ты же сама сказала, что это «мой упырь».
— Скорее это он считает тебя своим.
— И в чём разница?
— В том, что ты для него — лёгкий перекус, а не грейт лав.
— Нет, ты же сама видела, как он…
— Как он целовал тебя? Видела. И даже не раз. Но ты же тоже не стремаешься
присолить бутерброд, прежде чем сожрать его.
— Погоди, я…
Снова перебивает и всё больше злится, до боли стискивая моё предплечье пальцами:
— Да что ты не понимаешь?! В гормонах всё дело! Засосал тебя разок — и порядок,
прямо как в микроволновке разогрел!
— Не, погоди, а…
— Да что ты акаешь?! Ты его лицо видел? Что ты там видел? Я лично не заметила
ничего, кроме равнодушия. Даже вчера, когда ты мок, как девка, и выгибался под ним,
он оставался абсолютно равнодушным. Совершенно. Как манекен.
Вот тут и я замираю, теряя и без того призрачную уверенность.
Уверенность в чём? И верить-то тут не во что…
— Слушай, Яр, не надо. Оставайся у меня. Не ищи его. Он далеко не безобиден.
— Ты же сама его к себе притащила! А теперь, значит, «не безобиден»?!
— Яр, — повторяет негромко, прикрывая глаза, и снова, как тогда в морге,
прижимается ко мне, обхватывая за плечи, обнимая. — Не надо. Оставайся.
Остаться? А если я действительно был только вкусной закуской? Лёгким перекусом на
первое время? Или всё-таки был чем-то… чем-то большим?
Забить и действительно остаться или… Или? Что «или»? Или у него и спросить, раз он
соблаговолил-таки снизойти до нас и пообщаться?
Пальцы так и продолжают сжимать пластиковый корпус мобильника.
Чёрт.

***

Морг ночью — не самое пригодное место для прогулок.

Слишком уж тут… тихо. Замогильно. Только люминесцентные лампы под потолком
натружено гудят, и то не все, а только резервное освещение.
Миленько так, блин, учитывая, что попал я в этот трупов домик через заднюю дверь,
которую Селян держит открытой. То ли на случай нападения проснувшихся трупов, то ли
чтобы было куда бежать, когда белочка нагрянет.
Распиздяйство, конечно, но что тут воровать-то? Пару скальпелей спиздить или тушку
на шашлык? Да и что-то с трудом верится, что в нашем мелком городишке наберётся
хотя бы с десяток желающих упереть отсюда что-то. Явно психически нездоровых и
стукнутых на голову. Вот как я, например. Иначе как ещё объяснить моё желание
поискать тут оживший труп?
Ладно, хорошо… Найду, а дальше что? «Привет, как дела? Я вот тут мимо проходил,
дай, думаю, загляну?»
Действительно, что я ему скажу? «Ты вдруг свалил, а я думал, у нас типа отношения?»
Бля, как уебански звучит-то… Самому мерзко стало.
Стоп.
А я что, действительно думал, что у нас отношения?..
А-ха-ха.
Только что-то не совсем весело.
Выходит, действительно думал?
Ярослав — маленькая сопливая ТПешка. Надо, наверное, позаимствовать у Катеньки
розовых шмоточек.
Ладно, тряпка, сначала найди вампира, а уже потом будешь думать, какой бред
ляпнуть. Или не ляпнуть…
Так. Хватит.
А ну приткнулись все разом! Да-да! Именно вы, назойливые голоса в моей голове!
Вот что всегда было мне глубоко не понятно — так это зачем делать такие длинные
пустые коридоры? Шагаешь, а вслед тебе гулкое эхо. Буквально в затылок дышит,
передразнивая, силясь напугать. И не разобрать почти, что это — отзвук твоих
собственных шагов или же там, за спиной, спрятавшись в тёмных нишах или за
оставленными каталками, притаился ещё кто-то, выстукивающий по плитке в такт.
И лампы, как назло, словно в сговоре с этим некто, мигают почти синхронно. До
костей… До костей холодной судорогой…
Хватит!
Резко дёргаюсь и с силой зажмуриваю глаза, с трудом заставив себя досчитать до
десяти.
Последние десять метров до нужной мне двери я преодолеваю буквально бегом и даже не
тормозя, не дав себе возможности подумать или же малодушно сбежать, дёргаю на себя
ручку.
Останавливаюсь в дверном проёме, прямо на границе электрического света и полумрака.
Останавливаюсь и, не в силах произнести ни звука, только лишь открываю и закрываю
рот, как выброшенная на берег рыба.
Ноги к полу приросли. Не сдвинуться с места. Не сдвинуться.
А ноздри щекочет ставший таким привычным запах. Он забивает всё, набивается ко мне
в глотку, маячит перед глазами… Алым.
Едва ли есть ещё что-то, кроме этого алого.
Есть ли?
Не понимаю. Не ощущаю. Ничего не ощущаю, кроме того, как колени становятся ватными,
а пальцы всё сильнее и сильнее стискивают дверную ручку.
Много ли времени прошло, прежде чем я смог сделать один-единственный жалкий вздох?
Лёгкие опалило.
Развернувшаяся перед моими глазами картина… Это уже слишком. Слишком для моего
восприятия. За его рамками.
Он действительно здесь. Здесь, стоит ко мне спиной, упёршись в хромированный стол
ладонями. Стоит, и я вижу, как дрожат его лопатки. Перепачканные этим самым алым
лопатки. А ещё спина и шея. И стол, и вымощенный плитками пол, и даже его скинутая
рубашка.
А я в силах только лишь лупоглазо пялиться. Ни единого движения больше. Словно вся
двигательная система отказала.
Вглядываюсь и ощущаю, как тошнота скрюченными пальцами стискивает мой желудок,
попутно забивая пищевод. Вглядываюсь и вижу свисающие куски кожи, чёрные ленты — те
самые татуировки. Те самые, которые он, отдышавшись, если вообще дышит, обхватывает
пальцами и обрывает одним резким рывком. Новые багровые потоки и шматки кожи
измусоленной тряпкой на кафеле.
Стоит ему медленно, как в замедленной съёмке, обернуться через плечо, как адская
накатившая тошнота с радостью уступает место ужасу.
Я просто физически не в силах выдержать такой взгляд.
Малодушно смыкаю веки, но это не спасает меня от очередной порции отвратительного
чавканья.
Так даже хуже, куда хуже просто слышать это в кромешной темноте. Но и смотреть на
это я не в силах. Как и уйти.
Ничего не в силах поделать. Только лишь, путаясь в собственных мыслях, умолять
бога, в которого я не верю, позволить мне проснуться.
Ни единого звука больше, только холодное дыхание и стойкий запах соли. Совсем
рядом. Прямо передо мной.
— Открой глаза, — приказывает незнакомый, низкий, совершенно нечеловеческий,
совершенно пустой голос.
Завалиться бы в обморок, спасаясь в блаженном небытие, но липкие ладошки страха не
позволяют, буквально держат меня за воротник.
И я подчиняюсь, поднимая веки.
Почему-то на страшные рваные раны на его торсе смотреть куда проще, чем на лицо.
Намного проще, чем снова встретиться взглядом с его глазами.
Касается моего живота, и на серой футболке остаётся отпечаток его ладони. Издаёт
какой-то непонятный звук и отцепляет мою кисть от дверной ручки. Оборачивается и
тянет меня за собой, к столу.
Первый сковавший ужас, кажется, отступил, но смотреть на всё это кровавое месиво не
так-то просто. Сплошная рана тянется от подбородка, по плечу и всей правой стороне
его тела.
Мне просто физически больно от вида этих глубоких рваных надрывов. Они уже почти не
кровоточат, покрываются бурой коркой прямо на глазах, но… всё равно больно. И не
кривиться выходит с большим трудом.
Невольно уголки губ опускаются вниз.
Медлит пару секунд и перепачканными пальцами берёт ближайший скальпель из в
беспорядке раскиданных на столе. Протягивает. Автоматически беру, и его кровь
остаётся и на моей коже. Отворачивается от меня и едва дрожащими пальцами касается
лопатки там, где ещё остался кусок не искорёженных чёрных узоров.
— Убери.
Приказ. Ледяной, как и острая режущая кромка.
Глупо хлопаю глазами в надежде, что холодная полоска металла, зажатая в моей
ладони, не имеет ни малейшего отношения к этому «убери». Сглатываю и всё никак не
могу оторваться от уродливых, выкорчеванных линий на его спине. Представляю, какие
шрамы останутся…
— Ты оглох?
Вздрагиваю и перевожу взгляд на его затылок. Так и стоит, не поворачиваясь, сжимая
пальцами край стола, точно так же, как тогда, когда я пришёл.
— Я… Я не могу.
Пячусь назад, но едва ли успеваю сделать больше двух шагов, прежде чем меня хватают
за воротник и, развернув, поясницей прикладывают об этот самый стол. Скальпель с
лязгом падает на кафель.
Слишком быстро теряет терпение. Или это всё из-за боли?
— Сможешь.
— Слушай… — Облизывая пересохшие губы, стискиваю его кисти пальцами. — Ты же… Ты же
живой, ну почти. Я не смогу. Живого. Человека. Резать.
Повторяю очень чётко, выделяя каждое слово.
Наклоняет голову набок, почти по-птичьи, оценивающе смотрит на меня и, отпустив-
таки, ведёт плечами и морщится. Отворачивается и, закрыв глаза, ногтями просто
вспарывает кожу рядом с изувеченным рисунком. Кровь струйками стекает вниз, а он,
пару раз глубоко вздохнув, ведёт кистью вверх, и только когда шмат кожи, словно
отклеившийся кусок обоев, выступает неровным краем, я слышу даже не стон, а его
отголосок.
Чёрт, чёрт, чёрт!
Прекрати же!
Зачем?!
Дёрнувшись вперёд, стискиваю его руку двумя ладонями, отнимая её от раны, не
позволяя ему продолжить добровольную экзекуцию. Трясёт, словно в лихорадке.
Кажется, нервная система решила отключиться вся разом, не размениваясь на клетки.
— Ладно. Так поаккуратней будет, да? — спрашиваю я не своим голосом.
И словно со стороны, словно я не здесь, а всё ещё у двери, наблюдаю, как пальцы
цепляют новую железку со стола и, примерившись, поудобнее её перехватывают. А в
следующее мгновение уже рисуют на его непривычно горячей коже.
Росчерками. Широкими мазками, заливая рукава и пачкая ладони. Свободной рукой
упираясь в широкую спину.
Это не описать словами — звук, с которым снимаются пласты кожи, нехотя отставая от
мышц. Можно было бы назвать это скрипом, но не то. Не то, не передать…
Ещё мазок…
Всё.
Теперь бы разжать стискивающие железку пальцы, выпустить её и попытаться найти
внутри хоть что-то, кроме колючей стекловаты.
Шатаясь, едва ли не заваливаясь, делаю шаг вперёд, не глядя огибаю всё ещё
неподвижного его и почти убеждаю себя бежать отсюда.
Бежать. Ползти. Сва-ли-вать.
И где же затерялся, голос разума?
Отзывается простуженным писком где-то в дальнем уголке подсознания. Чувствую себя
манекеном. Выпотрошенной восковой фигурой, у которой внутри такой же воск и ничего
больше. Ничего…
И снова как куклу дёргает меня на себя, возвращая назад.
Не хочу!
В пору разреветься, как в самых запутанных кошмарах.
Выбиваюсь, неуклюже дёргаюсь, пытаюсь отпихнуть его и острым локтем впечатываюсь в
его рёбра. Выдыхает и стремительно, словно ему суставы подпилили, скатывается вниз,
тянет за собой, давит всем весом, и я, не устояв, падаю на колени. Обхватывает за
плечи, вжимает в себя, удерживая, и я чувствую, как быстро вздымается его грудная
клетка, как лёгкие работают, едва ли не агонизируя. А ещё я чувствую, как намокает
моя футболка, как по спине расплываются пятна. Того самого, всё заполонившего
алого.
Должно быть, так придумывают кошмары и после записывают на плёнку.
Не двигается, и я тоже замираю.
Замираю, пока моей шеи не касаются холодные губы. Губы, а после всю шею и
предплечье сковывает такой болью, что я начинаю задыхаться, заваливаясь вперёд,
едва заставляя себя выставить руки. Но только сначала, а после — уже знакомая,
крышесносящая эйфория накрывает пёстрой россыпью ощущений. Как никогда остро и так
много, что кажется, протяни руку — и ухватишься за цветастый край.
Глоток за глотком.
В такт ритмичному пульсу.
Его ладони шарят по моим рёбрам.
Спину ломит. Слишком тяжело удерживать вес ещё одного навалившегося тела.
Кровь шумит.
И настойчивым колокольчиком в голове звенит совершенно не моё, чужой волей
навязанное мне желание. Совершенно невозможное после пережитого желание.
Давит.
Теперь жарко.
Вылизывает мою шею, прикусывает под линией роста волос.
Послушно вытягиваю шею.
Ведёт языком вниз, между делом разрывая и стаскивая мешающую футболку.
Покалывает. Холодит пылающую кожу.
Так страшно. Так неожиданно хорошо. Так неожиданно схожу с ума, кажется.
Неправильно. Так нельзя.
Нельзя позволять стягивать с себя штаны грёбаному монстру. Нельзя было целовать его
и подставлять шею.
Но раз я уже наделал целую кучу роковых ошибок — какая теперь разница?
Лязгает тяжёлая пряжка ремня, пуговица на джинсах легко поддаётся ловким пальцам.
А я всё ещё не двигаюсь.
Не хочу. Не могу.
Пусть делает всё что хочет.
Пусть…
Гладит спину, пальцами ласкает оголившийся живот.
Приятно, да, но это не полёт — я проваливаюсь. Проваливаюсь глубоко вниз. Падаю,
упиваясь остатками отступающей феерии.
Маленькая вспышка нового «больно» — и снова восхитительно плевать. Хорошо…
Стаскивает джинсы. Прикрываю глаза, отстранённо представляя, как больно мне сейчас
будет. И это тоже пусть.
А покрытые багровыми высохшими подтёками пальцы прилипают к кафелю, колени зудят.
Нажимает на затылок, и я послушно прогибаюсь, ложась на грудь.
Всем завладело пофигистическое «пусть».
Кажется или волна возбуждения из томной становится нетерпеливой, колкой, едва ли не
требовательной? И мышцы так ноют. Всё ноет.
Ладонью гладит там, ласкает промежность и чуть царапает, обхватывая набухшую плоть.
Проходится по ней пальцами, сжимает у основания, ведёт к верхушке и, замерев на
мгновение, снова вниз, указательным пальцем обрисовывая выступающие вены.
Снова укус. Снова вспышка. Как допинг.
Отпускает, отстраняется, удерживая, лишь стискивая бедро, и тут же становится очень
хорошо и влажно. Едва ли не уже меня трахает, ввинчиваясь в моё тело длинным
языком. Растягивает, вылизывает, делая очень влажно. Так влажно, что тонкая ниточка
слюны тянется вниз, оседая на бедре.
Отстраняется. Ладонью, забирается в мои волосы, ерошит, стискивает их. Спускается
на спину, гладит её, замирая пальцами на пояснице.
Даже не моргаю. Всё равно ничего не вижу. Ничего.
Едва ли ощущаю, как зубы пропарывают мою кожу ещё раз, скорее чувствую
прикосновение его волос к лопаткам.
Вместе с расцветающей, растекающейся по моему телу, парализующей, лишающей воли
нирваной чувствую, как, выпрямившись, толкается в меня. Неприятно медленно, по
сантиметру, входит, растягивает.
Только жмурюсь. Ничего больше.
Котёл уже кипит, тащат хворост.
Входит, замирает и подаётся бёдрами назад.
А дальше слишком быстро. Слишком хорошо, чтобы отвлечься на тягучее, разрывающее
мышцы «больно».
Быстро. Урывками. От которых мне хочется кричать и плакать, но позволено только
задыхаться, срываясь на стоны.
Через край.
Кожа вспыхивает от свежих царапин, и контраст становится невозможным.
Не стерпеть, не сдержать хрупкой дамбе накатившую волну.
Вдребезги, разрывая на щепки.
Но вода горькая, алая.
Топит меня, заставляет захлёбываться.
И нет сил вынырнуть, нет сил держаться за обваливающийся край.
Всё.
Наверное, это и есть полёт.
Вниз.
В бездну.

***
Облицовочная плитка холодит лопатки.
Констатация факта, мне это совершенно не мешает.
Больше почему-то не мешает, а я и не пытаюсь понять причину, просто пальцами
вырисовываю что-то на голой груди развалившегося на моих коленках вампира.
Так и сидим: я, кое-как натянув джинсы и вжавшись в стену, и он, примостив затылок
на моих коленках и вытянувшись прямо на полу.
Перехватывает мои пальцы и, помедлив, перебрав их все, выбирает указательный.
Прикусывает его. Откидываюсь назад, закрывая глаза.
Боже, что я делаю?
По фалангам ленивой гусеницей растекается сладкая мука, перебирается на запястье и,
разрастаясь, охватывая предплечье.
Ах да. Господи, я и забыл, что тебя нет.

========== Часть 7 ==========

Вот так всегда: кажется, что целая вечность прошла, а всего-навсего пара дней в
режиме реального времени.
И как только так получается?
Хотел бы я знать, может быть тогда и способ подкрутить самые главные небесные часы
бы нашелся. И жил бы Ярик себе спокойно, то и дело отматывая стрелки назад,
подправляя свои же косяки. Не опоздал на семинар тут, не скурил косячок там… Но
странно, наверное… Уж в чём в чём, а в том, что дай мне возможность отмотать всё
назад и не вестись на глупые провокации и идиотские споры, а я, как радостный
дебил, сделал бы всё точно так же. Один в один.
Ай! Ну, разве что, не запнулся бы о коварно выросшую прямо передо мной первую
ступеньку в самом что ни на есть обыкновенном трехэтажном доме на самой окраине. И
ещё, возможно, захватил бы лампочку из дома, чтобы сейчас не взбираться по лестнице
в кромешной тьме, рискуя расквасить свой и без того не аристократических форм нос.
Ну, хоть перила относительно целые, без вырванных кусков дерева и коварно торчащих
заноз. Я пока не словил ни одной. Подозрительно даже, с моим-то везением. И рюкзак
так плечо оттягивает, елозит лямкой прямо по только-только закрывшейся ране и
неприятно задирает пластырь.
Морщусь, перекидываю лямку на другое плечо и оставшиеся пять ступенек делю на два
прыжка.
Вот и чердачок, родименький!
И снова ступеньки. Только уже с десяток, металлических и облезлых.
Люк тяжёлый, зараза! Поддаётся только с третьего раза. Да и то, чтобы чёртова
крышка не огрела меня по макушке, приходится выставить вперед руку и, кое-как
придержав, пробраться наверх, на секунду упав на четвереньки, тут же подорваться,
пригнувшись, чтобы не зацепить низкие стропила.
Ноздри щекочет от пыли. Её запаха.
Почему-то первым, что приходит на ум, является ссохшаяся старая тряпка под ванной,
заскорузлая, серая от въевшейся грязи. Я никогда бы не додумался водить по ней
носом, но именно так она должна пахнуть: свалявшейся пылью и развалившимся
чердаком.
Так странно… Растерялся даже, замешкавшись от своих же рассуждений. Спонтанно-
глупых и таких, словно я стараюсь думать о чём угодно, только не о том самом, зачем
пришёл.
Перед глазами кружатся целые хлопья, словно неторопливо греются в столбе солнечного
света, который ярким росчерком продирается через прохудившуюся крышу. Почти
материальный – до того плотным кажется, ощутимым. Таким… самоуверенным. И плевать,
что только один-единственный тонкий луч в царство вечного сумрака и запустения
пробивается. Плевать.
Безнадёжно… Так безнадёжно на миг стало, что всего моего запала и всплеска
энтузиазма, который так и гнал меня на эту крышу, как не бывало.
Что может один жалкий луч?
Хватит ли у него… Хватит ли его…
– Здравствуй.
– Привет…
Отчего-то шепчу в ответ, рассеянно отыскивая взглядом источник голоса.
Безошибочно. Потому что и так знаю, где он.
Знаю, кто скрывается за сваленными в беспорядке ящиками, прямо посреди и без того
маленького чердака. Знаю, кого оберегает смятый бок картонной коробки, венчающей
всю эту баррикаду, от солнечных жёлтых пятен. А ещё я знаю, как больно выдёргивать
из-под кожи глубоко засевшие занозы, после того, как в спешке соорудив
импровизированный барьер, падаешь на пол и чувствуешь, как дрожат мышцы.
Так давно это было, кажется… А всего-то лишь позавчера, и пластыри на подушечках
ещё никуда не делись.
Шагаю вперёд.
Красться хочется, быть как можно тише, хоть я и понимаю, что это совершенно ни к
чему.
Обогнуть весь этот завал и, подавив так некстати прокатившийся по нервным
окончаниям импульс зарождающегося страха, остановиться у самого края расстеленного
на деревянном полу пледа. В углу свалена ещё парочка, на всякий мифический случай,
если и ты вдруг начнёшь мёрзнуть. Или же я, после того как…
– Боишься?
Уголок губ поневоле кривится и ползёт вверх. Боюсь, ага. Мне казалось, что после
первого укуса уже ничего не страшно. Но теперь, после… после разбросанных по полу
шматков кожи и секса с живым мертвецом прямо в лужах его крови, мне, кажется,
вообще любая лужа по колено. И я всем свинячьим богам готов молиться, чтобы так оно
и было.
– Скорее, опасаюсь.
– Поэтому не поднимаешь глаза?
Вот же… Действительно, так задумался, что впялился в задравшийся уголок пледа и
едва ли не принялся расчёсывать его взглядом, приглаживая ворсинки.
Поднимаю голову.
– Задумался.
– О чём?
Что, действительно интересно, что за мысли гуляют в моей голове? Серьёзно? Или же
это первое, что может помешать вновь повиснуть тягостному молчанию?
Вот теперь смотрю прямо на него, а не на ворот небрежно застёгнутой измятой
рубашки. Жёлтые глаза чуть прищурены, отчего ресницы отбрасывают длинные тени на
скулы, а линия рта лишь чуть-чуть изгибается по краям. Растрёпан. Длинные прядки в
совершенном беспорядке, просто скручены в жгут и заправлены под рубашку.
Кошусь на внушительную стопку книг справа от него. Парочка валяется открытыми
примерно на середине, а сам он восседает посреди разложенных полукругом белых
листов, по-турецки скрестив ноги, в какой-то растерянности, даже, стискивая
ладонями лодыжки.
– Да ни о чём, лабуда всякая… Пылинки, коробки… лучи… – бурчу себе под нос,
старательно делая это как можно неразборчивее. Заведомо зная, что он всё равно
услышит.
Но это до сих пор кажется жутким и нереальным. Настолько нереальным, что я попросту
не знаю, что ещё сказать, и просто осторожно касаюсь его плеча, скинув рюкзак на
пол.
Реагирует на прикосновение, накрывая мою ладонь своей, и легонько сжимает пальцы,
всё так же не отрывая взгляда от белой поверхности А4.
Совсем холодный.
Последняя мысль шквалом колючек по спине.
Слишком уж свежи воспоминания. Слишком хорошо я помню, отчего теплеет его кожа.
Так свежи, что скулы тут же начинают пылать, а я спешно принимаюсь вглядываться в
корешки сваленных книг.
– Я не голоден. Не бойся.
Мне послышалось, или это была тень насмешки? Ну, хоть какие-то эмоции. Пусть и
хочется в ответ раздражённо скрипнуть зубами.
– Я уже сказал, что не боюсь.
– Дрожишь.
– Потому что тут холодно всего-навсего.
– А теперь ещё и врёшь.
И вот так равнодушно отвечает, уверенный в своей правоте, даже не поднимает
взгляда, но и руку мою не выпускает, прижимая к плечу.
Не нахожу ответной реплики.
И плевать. Почему-то не кажется мне важным вставить своё веское слово. Может,
потом, позже… Но именно в это мгновение слова не значат абсолютно ничего.
Даже сквозь рубашку чувствую выпуклые шрамы от только что затянувшихся ран. Такие
никогда не сходят полностью, а на заживление уходит порой не один месяц. Подумать
только: всего два дня прошло, а от чудовищных ран остались лишь рубцы.
Хотел бы я… Нет.
Обрываю себя на полумысли, даже.
Нет, не хотел бы.
Неловко как-то. Просто так стоять рядом, пока он, словно слепо, невидяще упирается
взглядом в бумагу. И я, только прищурившись, могу различить синими чернилами
написанные острые скачки чужого почерка. Смутно знакомого почерка.
Заинтересованный, опускаюсь рядом и, выждав пару секунд, тянусь к ближайшему листу.
Ну, точно! Именно эти кракозябры я пытался разобрать, пока Оксана выгружала его
мумифицировавшуюся тушку на стол.
– Ты что, заиграл эту папку?
– Что сделал, прости?
Морщусь, мысленно хлопнув себя по лбу. Ну, конечно! Попробуй тут запомнить, что ему
попросту не понять половину привычного мне сленга. Пока, во всяком случае.
– Ну… Стащил, украл?
– Да, кажется, это так называется.
Улыбнуться хочется. Покалывает губы этим «хочется». Вместо этого наклоняюсь пониже,
завешиваясь чёлкой. Вот уж не думал, когда отращивал эти патлы, что буду за ними
прятаться. Многого не думал…
Не думал… Не предполагал… Не догадывался.
Не догадывался, что могу не знать так много, и что это «много» не будет давать мне
покоя. Что спросить об этом «многом» язык едва ли повернётся. Что едва ли ты
расскажешь.
Но хватит ли смелости у меня? Хватит ли смелости задать все те вопросы, которые
буквально дыру во мне прогрызли?
Хватит ли… Не знаю.
Не могу знать.
Терзает, и мне уже кажется, что у сомнений вполне себе реальные зубы. Как минимум,
в три ряда.
Но… Что если… Что если попробовать?
Попробовать, предварительно как следует придушив начавший было громко нашёптывать
об опасности инстинкт самосохранения.
– Ты… Долго спал?
Поворачивается слишком быстро. Дёргается, нависая сверху, тем самым сбросив мою
ладонь, и мне ничего не остается, как отклониться назад, ладонями уперевшись в
обшарпанные доски.
Покалывает старые ранки, пластыри сваливаются. А сердце в груди быстро-быстро,
галопом. Сбиваясь с ритма.
Время застывает, загустевает, мешая ходу тонких стрелок. Тонет во вспыхнувших ярким
глазах. Зрачки – узкие щёлки.
Дышу часто-часто, а он, подобравшись, как большая кошка, нависает ещё ниже, почти
укладывая меня на лопатки. И выбившиеся из небрежного жгута пряди стекают по моим
ключицам.
Близко.
Очень.
Закрыть бы сейчас глаза и бесконечно падать.
Снова.
– Долго? – переспрашивая, шёпотом по сонной артерии, и я невольно выгибаю шею,
смыкая веки; так куда удобнее, верно? – Я не знаю.
Теперь уже касаясь дыханием подбородка. Прижимаясь сухими губами. Легко.
Мгновением. Невесомо.
Покалывает кожу.
Ладонь под поясницей. Выгибаюсь.
Ведёт по спине вверх. Гладит, подушечками пробуя ткань толстовки.
Прикосновение мягкой материи. А я хочу холодные пальцы.
Хочу… Хочу.
Больно почти. И горло саднит, как от криков. По нёбу разливается знакомый
металлический привкус. Только предчувствие…
Я уже не помню вопроса. Не помню ответов. И не знаю, их ли хотел услышать.
Магия ли?
Ещё прикосновение. Губ к скуле. Быстро и очень уверенно, лишь ненадолго
задержавшись.
Откатывается назад.
Часто-часто моргаю, возвращая себе способность видеть что-то кроме пляшущих красных
точек.
Так тупо… Идиот ты, Яр. Идиот и лёгкая закуска. Добыча, которая сама так и просится
на вилку. И класть он хотел на все твои вопросы. Лопатой.
Так. Стоп. Ответил же. Но в голове такая каша. Точно магия, не иначе.
– Предупреждать надо, прежде чем…
Сказать, сказать хоть что-нибудь, неловко отвернувшись, с преувеличенным интересом
разглядывая боковину всё тех же ящиков.
– Прежде чем что?
– Набрасываться так…?
– Я едва до тебя дотронулся.
Вот теперь намёк на насмешку слышится слишком явственно. Слишком по-человечески
даже. Плевать на ехидство, хоть какие-то эмоции. Прогрессируем.
Только вот идиотское, пятнами вспыхнувшее смущение от этого никуда не деть.
Придумал! Точно! Срочно перевести тему! Вот хотя бы на…
Взгляд мечется по покрывалу, как мячик для пинг-понга отскакивая, стоит только
коснуться затянутых в чёрное коленок, и натыкается на всё те же листы бумаги.
– Так зачем тебе?
Поднимает на меня взгляд и смотрит как-то мягко, растерянно даже, словно прочно
заблудился в своих же мыслях, и ему совсем нелегко сейчас дать осмысленный ответ.
– Я мало что помню. И едва ли вспомню, где уснул.
Уснул, ага… Вот это я понимаю, выспаться – до состояния засушенной мумии; хоть на
тёрке три и вместо чая заваривай. На пару десятилетий вперёд заряда бодрости точно
хватит.
– Оксана говорила, что в старом склепе нашли. Тут недалеко, за городом.
– Знаешь, где точно?
А то на единственном городском кладбище так много древних захоронений. Раз, два и
опаньки.
– Смог бы найти, думаю. Хочешь взглянуть?
Кивает, едва касаясь подбородком груди. Ну что же, тогда…
Поднимаюсь на ноги, подхватывая рюкзак.
– Тогда пошли?
Хмыкает и более чем красноречиво косится на косую баррикаду из наспех скиданного
хлама.
А, ну да… Погреться на солнышке явно не получится.
– Тогда ночью?
– Нельзя ночью.
Почти уже спросил «почему?», вот-вот уже с губ сорвалось бы, как он поднимает
голову и, буквально заглянув ко мне в глаза, добавляет куда увереннее:
– Нельзя.
Тогда как… Погодите-ка, а почему бы мне самому не прогуляться? Возьму с собой Лёху…
Два в одном – и я пошарюсь, и этот придурок подрочит на псевдовампирское гнездо. И,
кажется, я слишком честный, чтобы эта мысль буквально бегущей строкой не
высветилась у меня на лбу.
– А что конкретно ты ищешь?
Неопределенно ведёт плечами. Задумчиво покусывает губы и прикасается подушечками
пальцев к поверхности бумаги.
– Этого я тоже не знаю. А может быть, и не помню. Хочешь сам взглянуть?
Ух, ты ж как ненавязчиво-то! Нет бы так и сказать: «Ярослав! Метнись на кладбище и
устрой себе познавательную экскурсию».
Но что делать, мне и самому до чёртиков интересно, надо признаться. Интересно
ничуть не меньше, чем повёрнутому на кровососах Лёшику, посмотреть на место, где
мой вампир продрых, возможно, не один десяток лет.
– Ну… Тогда я пошёл? Что искать-то?
Пожимает плечами.
Ну и ладно! Если там валяется ещё один труп или, скажем, какой-нибудь «Экскалибур»,
я и сам замечу. Да и фотик, кажется, валялся где-то в рюкзаке… Отлично. Осталось
только набрать Лёхе. Что не говори, а одному сцыкотно лезть в промозглый склеп.
Пусть и днём. Ибо чудища вполне себе реальны, как оказалось.
– Я постараюсь быстро.
Молча протягивает мне листок с адресом. Он вообще не особо разговорчив, как я
заметил. Быстро складываю лист вчетверо и запихиваю в карман. Уже разворачиваюсь,
было, к люку, как меня со спины догоняет ещё одна реплика:
– Ярослав, до темноты.
– Ага…
Давненько меня так не называли. Непривычно. Этим голосом особенно непривычно. До
мурашек и крупных бисерин пота. Неужто, всё это правда? Как же здорово я, должно
быть, вляпался…

***
– Тот самый, на фотках?
– Угу.
– А тело-то где?
– Да зарыли уже давно!
– А зачем тогда в склеп, пошли раскапывать?
Да… Это явно я погорячился, выдернув именно Лёху. Ему, как долбоёбу, и море по
колено, конечно, но вот так мастерски заебать меня за какой-то час в пригородной
электричке – просто высший пилотаж. Выжрал весь оставшийся мозг, ещё и ложку
облизал, гад.
Терпение, терпение… Не одному же мне, в самом деле, копаться в чьей-то разорённой
могиле. Мало ли, хозяин вернётся, уморенный полуденным солнышком? И не факт, что он
будет страшиться света, как и… Стоп.
Останавливаюсь посреди платформы. И, кажется, меня начинает разбирать нервное «хи-
хи».
– Эй, Яр, ты чего?
Лёха оборачивается через плечо и, кажется, даже выглядит озадаченным.
Ну да, действительно, чего это я. Всего-навсего не знаю, как его зовут. Моего
вампира. Вампира, который оставил уже далеко не один шрам на моей шее. Вампира,
который целовал меня и, чего уж смущаться, трахал.
Хи-хи, блять. Как забавно выходит. И это его «Ярослав» на выходе… Отлично.
– Почему я всегда такой лох?
– Что сказал?
Ой… Вслух, да? Вырвалось.
Ну да ладно. Вернусь, и разберемся. И с именами, и со шрамами и со склепом…
Кстати о склепе. Поправляю рюкзак на плече и, размяв шею, нагоняю друга. Теперь
идём рядом, перебрасываясь фразами совсем лениво, по привычке, скорее.
– Нет, ничего. Так, мысли вслух. Пошли, нужно вернуться до темноты.
– Боишься, что как в прошлый раз отхватишь лопатой по загривку?
Ухмыляюсь, вспоминая, как мы удирали от полоумного сторожа пару месяцев назад. Да,
неслабо мне тогда прилетело. Эх… Почти сладкое воспоминание, жаль только, что
больше оно так не щекочет нервишки.
– Злых вампиров боюсь.
– Да какому приличному вампиру нужна твоя тощая жопа?
Ну да, один вон заинтересовался. И, упаси сотона, их будет больше.
– Думаешь, мной интересуются исключительно неприличные? И где ты видел приличных
вампиров?
– Ой, отъебись, мозгоёб!
Слабенько толкает меня в плечо, и я довольно хмыкаю, радуясь, что с вампирской темы
удалось срулить. И тут же, запоздало вспомнив, затягиваю шнурки на капюшоне
толстовки, прикрывая шею. Нет, он не заметил, но мало ли… Шутки шутками, но это
явно не то, чем можно похвастаться перед друзьями. Особенно перед озабоченными
вампирской темой друзьями.
– Нехристи! – доносится откуда-то из-за спины, и мы оба даже не оборачиваемся.
Привыкли уже. Да и чего ещё орать местным бабкам вслед двум «упырям», якобы,
возвращающимся на кладбище? С вилами не бросаются, и на том спасибо.
Хах, но смешно то, что настоящие упыри вряд ли отличаются ярким макияжем и
длиннющими кожаными плащами, как у Лёхи. Уж если чем и отличаются, то явно не тягой
к готическим шмоткам. Да и мне в свете недавних событий они не очень-то нравятся
теперь.
Ранки на шее зудят, словно тело тоже помнит. А оно помнит. Ещё как помнит. Помнит и
отзывается тягучей болью и отголосками обволакивающей патоки. Помнит прикосновения
холодных пальцев. До дрожи…
Лёха спрашивает что-то. Вскидываюсь. Прошу повторить. Он только хмурится и
спрашивает про фонарик. Да, кажется, валялся на дне рюкзака. Киваю, и именно в
этот момент, словно проснувшись, замечаю, что мы уже свернули на узкую поросшую
травой дорожку, и там впереди, после маленькой рощицы, и будет то самое, зачем мы
сюда пёрлись.
Фантомной волной звуков вспоминается скрип старой поржавевшей входной калитки.
Не хочу туда. Мне действительно страшно.

***
Нужный нам склеп находится далеко не сразу – приходится прилично покружить по
далеко не маленькому кладбищу.
Город мёртвых. С огроменными гранитными памятниками и весёленькими веночками, с
небрежно понатыканными искусственными цветами всех форм и расцветок, с облезшими
покосившимися оградками и местами такими узкими дорожками, что протиснуться вперёд
можно только ступив на край надгробной плиты.
И, кажется, не только мне не по себе. Ещё бы… Одно дело ввалиться сюда ночью в
компании ещё таких же десяти укуренных тел и весело скакать по чужим оградкам на
спор, а совсем иное дело так, как сейчас.
И лица, лица… Отовсюду смотрят чужие лица. Печальные, улыбающиеся, равнодушные. Я
никогда не всматривался в них так пристально, как сейчас. Потому что раньше мне не
казалось, что каждое из этих лиц наблюдает за мной, а под толщей земли кто-то спит.
Спит, но проснется, едва заслышав звуки наших шагов.
И так тихо… Как нарочно, даже ветра нету. Неужто, сегодня мы единственные
посетители? Да быть не может.
Не может…
Жуть.
И чем дальше вперёд, ближе к старой заросшей и покинутой части старого кладбища,
где даже имён на монументах уже не разобрать, а могилы медленно и неотвратимо
сползаются в одну, тем отчётливей виднеется тот самый склеп, описанный на бумаге.
Клочке бумаги, который я весь измусолил, не прекращая мять его пальцами в кармане.
И есть ещё кое-что, чему я не придал значение сразу, но сейчас от каждого скрипа
тяжеленных гриндеров Лёхи готов закопаться под землю.
«До темноты».
А что ночью? Какие ещё твари выкапываются из-под земли, и почему мы не наткнулись
ни на одну из них во время многочисленных пьянок?
Ещё пара новых вопросов прибавилась. Я хочу задать их все, но почему-то нет
уверенности, что так же хочу услышать ответы.
Гравийка хрустит под ногами, каждый камешек чувствую под тонкой подошвой кед.
– Яр?
– Чего?
Иду немного впереди, поэтому оглядываюсь через плечо, когда отвечаю.
– Ты только не смейся, но меня, кажется, глючит.
Все, абсолютно все волосы на моей тушке встают дыбом.
– Только не говори, что опять обдолбался, скотина страшная!
Скажи, скажи! Я только на это и надеюсь! Точнее, остатки моей смелости.
– Да ничего я не курил! Но кажется, что пырят мне в спину, безотрывно так.
– И давно?
– Что давно?
– Смотрят, идиот!
– Да с самого начала, как пришли.
Шикарно…
Выдох. Сначала успокоить его, потом заткнуть попискивающую панику внутри себя.
Сколько раз я уже здесь был? И ничего же! Ничего, ага, и в морге сто раз торчал,
пока на сто первый один из покойников не решил меня попробовать.
Вдох, и измусоленный комок бумаги сжать посильнее, чтобы пальцы не дрожали.
– Конечно, на тебя кто-то смотрит, придурок. Покойники с фоток, например!
– Думаешь?
Наконец-то выходим на относительно открытый участок, и серые стены покосившегося
склепа у кромки леса уже совсем близко. Дверей и вовсе давно нет, и поэтому вместо
массивного замка натянута широкая жёлтая лента.
– Здесь больше некому.
Стараюсь, чтобы звучало как можно небрежнее, увереннее, как само собой
разумеющееся.
И уже тихонько, когда Лёха проходит вперёд, добавляю:
– Я надеюсь.

========== Часть 8 ==========

Не так уж и жутко внутри этих серых стен. Куда больше треплет нервы без
преувеличения гробовая тишина внутри. Словно разом все звуки выключили. Даже
завывания ветра не слышно, и все птички как сдохли. Одним словом – мрачно. Но
определённо самое то, чтобы проспать пару десятилетий.
Окно под самым потолком, явно подвергшийся акту вандализма алтарь и каменный,
кажется, мраморный, сейчас точно и не разобрать из-за толстого слоя пыли, саркофаг
в центре. А ещё чёрный провал, ощерившийся кусками выломанных досок, прямо под
витражами. Должно быть, люк. Дерево прогнило и попросту не выдержало веса парочки
обдолбаных подростков, и опаньки – «пришёл на пир один вампир». Вынесли, если быть
точным.
Лёха негромко присвистывает и тут же принимается рыться в своей торбе, выискивая
фонарик.
Да, тут мы ещё не были. Почему, кстати, не были? Да ну и неважно уже сейчас. Но
только стоит представить, что это я мог бы на него вот так упасть сверху… И
привезли бы Ксюнечке уже два трупа. Засушенную мумию и совсем свежачок. Брр…
Осматриваю стены и, последовав примеру друга, рывком расстёгиваю молнию на рюкзаке
и на ощупь нахожу цифровик. Хорошо хоть ума хватило про него вспомнить.
Пощёлкать и свалить отсюда быстренько. Свалить на такой, как сейчас кажется, уютный
чердак. Безопасный чердак, что немаловажно. А там уже отсидеться до утра и,
заскочив домой, намылиться на пары. Умница, Яр! Накидал себе примерный план, так
теперь шевели задницей, чтобы побыстрее перейти ко второй его части.
Обхожу саркофаг, и мне невольно хочется прикоснуться к его обкрошившимся краям. Но,
даже не делая этого, я почти физически чувствую, как покалывает подушечки о
шероховатые сколы. Несмотря на царящую атмосферу, это приятное чувство. Ощущение
холодного фактурного камня под пальцами. Так знакомо… Кажется, такой же на ощупь
была и его кожа… Тонкая, как пергамент, и заскорузлая, как кора. Тогда, на
хромированном столе. Тогда, когда всё это началось…
Вот чёрт! Снова непрошеные мысли лезут! Пачками просто, сволочи! Навязчиво
забираются прямо в голову и опутывают своими липкими лапками так, чтобы оторвать
было совсем невозможно. Хватит!
Лёха подходит сзади и заглядывает через плечо как раз в тот момент, когда экран
моего порядком потрёпанного цифровика включается и выдаёт приветственную заставку.
Долго грузится, падла.
– Ты снова пообещал Катеньке фоточек?
Ага, Катеньке…
Неосознанно делаю шаг вперёд, увеличивая расстояние между своей шеей и нависшим над
плечом полудурком. Нечего мне тут дышать на ушко. Как-то с подозрением отношусь
теперь к любителям зависнуть над сонной артерией.
– Язык спрячь – серная кислота капает, – отвечаю скорее на автомате, чтобы немного
заглушить повисшую тишину, выискивая режим ночной съёмки.
– Да ладно тебе, что дёрганный-то такой, щёлкай себе молча, да пошли.
– Я и так молча, это ты треплешься.
Неопределённо хмыкает себе что-то там, а я щёлкаю окружение, даже не заморачиваясь
просмотром отснятого. Явно уж не здесь разглядывать.
Вот так… Окно, саркофаг, стены… Всего по паре электронных щелчков.
Подхожу к люку. Вот меньше всего на свете мне хочется туда спускаться, да и верёвки
у нас с собой нет. Ой, как я надеюсь на то, что её нет. Или же смалодушничать не
удастся, и «вай-вай, как жаль, но ничего не поделаешь» не прокатит.
Присаживаюсь на корточки и пытаюсь наклониться над провалом так, чтобы не
вывалиться, но заснять как можно больше.
Вспышка.
Ослепляет на мгновение.
И без неё ни черта не видно! Вот же… Кривлюсь и собираюсь уже лечь на живот и
свеситься вниз, как Лёха вдруг хватает меня за воротник и дёргает.
Вот слышал ведь, как он буквально мне в затылок дышит, так нет же – весь покрылся
предательскими мурашками. Да что там мурашками – едва цифру не выронил. Так за
неделю угробить нервную систему… Очешуеть. А что до тела… Подумаешь, поясницу всё
ещё ломит, а глубокие ранки от острых зубов и вовсе не думают подживать. Куда уж
там… Да и что толку, если совсем скоро появятся новые? Ниже, выше – какая, к
чертям, разница.
– Чего ещё?
– Что, даже не спустимся?
Вот он, момент истины.
– У нас же верёвки нет, – осторожно тяну я, запрокидывая голову назад, высматривая
рожу Лёхи.
Ухмыляется, гад, так кривит свои намазанные хрен пойми чем губы, что я уже не
ожидаю ничего хорошего.
– Ну да, верёвки нет… – уф, пронесло, – Зато стропа есть.
Сука!
– Паузу-то делать было обязательно? – бурчу себе под нос, тщетно пытаясь побороть
сковавшее всю мою тщедушную тушку оцепенение.
Не хочу я вниз… Не хочу!
– Да ладно тебе, Ярик! Или зассал?
Ну, вот только на слабо меня брать не надо! Вот так же вкрадчиво, с ужимочкой
давай, ага. Точно так же я, как идиот, попался на «фоточки с настоящим трупаком».
– Не зассал. Только объясни мне, за каким хуем нам туда лезть?
– А за каким хуем мы сюда вообще тащились? Стеночки пофоткать? Запёрся бы ко мне в
подъезд и там нащёлкал – от склепа вообще не отличишь.
И действительно, за каким тогда тащились? Возьми себя в руки, Яр. Внизу никого нет.

И тут же подсознание пакостно подкидывает картинки с этим «никем» во всей красе, на

хромированном столе.
Вот именно – его же там уже нет. Не семейное же захоронение. Нашли бы там ещё кого-
нибудь, то лежал бы он на соседней полке в морге. Опасаться нечего… Нечего, я тебе
сказал!
– Конечно, не отличишь… Там ведь ты живешь. Давай её сюда.
Чуть отклонившись назад, поднимаюсь на ноги и прячу цифровик в рюкзак, чтобы не
наебнуть нечаянно, как обычно у меня и бывает. Косорукий.
Отступаю назад, боком протискиваясь мимо Лёхи, тем самым обтирая всю скопившуюся на
саркофаге пыль. Дёргаю плечом, разминая шею, нарочно затягивая заминку.
– Ну, что? Ты первый? – и побольше небрежности в голосе. Нефиг этому гавнюку знать,
что я мысленно уже придумал тысячу и один предлог не лезть вниз. От забытого утюга
и до нового вида адских людоедов-мармышек, обитающих в старых склепах. Да-да-да,
они высасывают мозг через коленку, а после…
– Яр?
– Ну, чего?
– Ты сказал что-то?
Блять.
– Нет, тебе послышалось.
– Не, что-то про каких-то мар… маршишек?
– Стропу отдай сюда уже! Я тут ночевать не собираюсь!
Буквально вырываю смотанную катушку из его рук и, оглядевшись, не могу придумать
ничего лучше, чем петлёй закинуть её на алтарь. Вроде, крепкий.
А этот идиот всё так же веселится. Посмотрел бы я на тебя, знай ты, зачем мы
действительно сюда припёрлись. Мигом бы лыба пропала.
Скидываю катушку в люк, и Лёха, подсветив фонариком, склоняется вниз, оценивая
расстояние.
– Метра два с половиной, не больше.
– По мне так все три.
– Это потому что ты мелкий.
– Это потому что ты заткнись уже и спускайся.
– Так ты ведь первый?
Первый, первый… Толкаю его плечом и, поправив рюкзак, аккуратно сажусь на самый
край, свесив ноги вниз.
– Слушай, я вот тут подумал… Может, не стоит тебе туда лезть, а?
Замираю с тросом в руках и осторожно уточняю:
– Это ещё почему?
– Ты же хилый совсем. Как назад-то залезешь?
– Да иди ты! – звучно шлёпаю его по ноге, но почувствовал бы этот гад хоть что-
нибудь сквозь шнурованные говнодавы.
Хмыкает и делает шаг назад, протягивая мне фонарик. Так же молча киваю и, зажав его
в зубах, прыгаю вниз, уцепившись за ленту. Ладони обжигает; морщусь и, ощущая
привкус пластика на языке, быстро перебираю руками, спускаясь вниз. И только когда
остаётся не больше метра до усыпанного трухой и щепками пола, прыгаю.
Каменная коробка два на три метра. И запах здесь… Скорее, тянет болотом, нежели
склепом. Но очень сухо, что странно, ни луж на полу, ни пятен плесени на стенах,
кои я осмотрел только мельком, мазнув жёлтым лучом фонаря. Откуда тогда этот
затхлый, отдающий илом, запах? Ещё одна странность, не столь впечатляющая в общем
списке, надо сказать.
Лёха спускается куда тише, только высохшее дерево негромко хрустит под толстой
подошвой. А я уже, кажется, нагрёб полные кеды всякого дерьма. Колется…
Снова нашариваю фотик в сумке и, не оборачиваясь, протягиваю фонарь другу. Забирает
и, словно замешкавшись, накрывает мои пальцы своими. Стискивает так, что вот-вот
пластиковый плафон хрустнет.
– Эй, ты чего?
Выворачиваюсь тут же. Словно проснувшись, отдёргивает руку и, смахнув длинную
прядку со лба, отворачивается к противоположной стене. Отрицательно мотает головой,
и мне остаётся только пожать плечами.
Шаг вперёд. Скрип под ногами – и кровь в венах начинает бежать быстрее. Явственно
ощущаю, как намокает спина, и футболка липнет к коже. В дрожь.
– Сюда иди, – мне кажется, или у него голос порядком сел?
Что-то на серых стенах.
Подхожу, и он сторонится, подсвечивая фонариком.
Вот тут уже не капли пота выступают… Скребёт нёбо тот самый ехидный голосок откуда-
то из недр подсознания. Скребёт и всё сильнее и сильнее стискивает горло.
Длинные белые росчерки. Прямо на камне. И рядом багровым, запёкшимся, почти чёрным,
застарелым. Мазками.
Сглатываю, упорно проталкивая в глотку что-то размером с небольшой круизный самолёт
и, перехватив цифру поудобнее, провожу пальцами по этим царапинам. Ногтями сделаны.
Человеческими, мать его, ногтями.
Предательски мигает фонарик.
Секундами абсолютной тьмы крошит сознание на тысячи осколков.
Физически чувствую острые, царапающие позвоночник ноготки.
Молчим оба.
Лёха первым дёргается, мотнув головой, видимо тоже стряхивая с себя навалившееся
было наваждение, и трясет фонарик, бормоча что-то про запасные батарейки. Я же,
опомнившись, чуть отступаю, чтобы и это запечатлеть тоже.
Это… Это он сделал?
– Слушай, да здесь везде… это.
«Это». Да уж, действительно, как ещё назвать глубокие отметины на камне?
Внимательно пялясь в маленький экран, вдоль стены. Выше, ниже… Совсем чистые, со
следами чёрных подтёков и присохших шматков… чего-то. Чего-то заскорузлого и
сморщившегося до маленьких присохших кусочков. Чего-то такого, что тошнота
подкатывает к горлу; чего-то, что… что виднеются обломанные ногти.
Желудок, кажется, где-то под подбородком сжимается. И ощущение, странное ощущение,
которое иначе как чужим пожирающим взглядом не назовёшь, просто приклеивается к
моему затылку. Дышит в него, обдавая волнами гнилостного ужаса.
И шорохи… Эти чёртовы шорохи, всё пронизано ими. Сковывают невидимыми нитями.
Опутывают. Шорохи трухи под ногами, ветра, царапающего крышу склепа. Шорохи
кожаного плаща Лёхи. Кажется, порождают что-то, заставляют почудиться ещё целому
вороху фантомных, порождённых воспалённым сознанием звуков.
Вслепую, зажмурившись, наспех фотаю потолок и пространство перед собой и, так же
наспех вырубив, закидываю в сумку.
– Всё, давай наверх.
Лёха крутится где-то рядом, за спиной. Согласно мычит. Шагаю в сторону тёмного
прямоугольника на потолке.
– Лезь первым.
– Боишься, что свою костлявую задницу сам не поднимешь? – даже ехидничает как-то
нервно, по привычке, видимо.
Да и как не вставить-то свои пять копеек? Апокалипсис же ёбнет без его дебильных
шуточек.
– Заткнись и поднимайся уже.
– Уже, уже… Не ори так, а то потолок обвалится.
Собираюсь деланно закатить глаза, но, спохватившись, одёргиваю себя – что толку
кривляться, если он всё равно не увидит. Да и срать, вылезти бы побыстрее, а там
уже и о глупых обидках подумаю.
Шорох.
Шелест, даже. Лёха звучно сглатывает и разворачивается ко мне, заторможено опуская
фонарь так, чтобы не долбить лучом света мне по глазам.
Морщусь.
– Ну, чего ты?
Часто-часто моргает и молча, не разлепляя накрашенных губ, демонстрирует мне
размочаленный конец стропы. Неровно обрезанный, словно перекушенный гигантской
крысой, обрывок петли, которую я собственноручно закидывал на алтарь.

***
– Яр, а ты с мужиками трахался?
Сначала хихикаю, а после просто начинаю ржать в голос, совсем как заправская
истеричка.
Ну да, действительно. О вампирах мы уже поговорили, о дерьмовом тросе тоже. Как и о
том, что большой и страшный пиздец заглянет ближе к полуночи. Сиськи Катеньки с
дерзко просвечивающими сквозь кофточку сосочками обсудили, про мировой кризис
упомянули. Почему бы теперь и о ебле не поговорить? Особенно, сидя на прогнившем
усеянном опилками полу, перед этим как следует прооравшись, попаниковав и даже
попрыгав под люком. Тщетно. Даже этот дрищ не дотягивается. Тоже мне, баскетболист
хренов. Опустошили Лёхину фляжку с какой-то бурдой, вкуса которой я даже и не
распробовал толком. Вот после неё-то, родимой, и понесло… Правда, меня, которому
досталась только пара глотков, не сильно-то и торкнуло. Куда больше развезло этого
долговязого упыря.
– Ага, трахался. А чего? – отвечаю совершенно спокойно, поворачиваясь в его
сторону, чтобы в уже ставшим привычным свете фонаря разглядеть выражение его лица.
Ну, а чего бы и не спокойно-то? Он же синий и завтра не вспомнит толком ничего. А
если и вспомнит, то всё спишет на глюки.
Кстати, сколько мы уже тут? И как надолго ещё хватит новых батареек? Мобильник, как
назло, сдох. Валяется ненужным куском пластика на дне сумки. Про него-то я в первую
очередь вспомнил, как ни странно. Только вот мелькнуло ехидное «батарея разряжена»,
и опаньки. Дозвонились. Лёшик, пошарив по карманам, а после – потыкав пару кнопок,
печально сообщил, что сети у него нема. И я не знаю, это ли огорчило меня больше,
или то, что я нисколько не удивился.
Так о чём мы там? Ах, да… Это он не расслышал ответа, или я прошляпил новый вопрос?
– Лёх?
– Чего?
– Что, даже не скажешь ничего?
– А нужно?
Пожимаю плечами.
Кому нужно? Мне нужно? Больше всех, ага.
– Да нет вроде.
Ну да, сказал бы ты мне чего, так я бы тебе напомнил, как спалил тебя в толчке с
девочкой, которая не совсем и девочкой оказалась. Что ты там орал после? «Кто по
синьке разберёт-то?»
Да уж, просиживать задницу под старым склепом, обсуждая чужие сиськи и монстроту,
которая обязательно заглянет на чаёк. Особенно если учитывать, что та самая
монстрота меня сюда вежливо и попросила. Ибо сама не помнит, как очутилась и
сколько проспала.
Стоп. Проспала? А на чём он спал, если тут совершенно нихуяшеньки? Не окопавшись же
в сухих щепках. Уж что-что, а гроб через такой люк явно протащить бы не смогли.
Бред-бред-бред!
Обхватываю голову, сжимая виски. Как же всё-таки торкнуло-то… От страха,
адреналина, неведомой дряни в гнутой фляге…
– Лёш?
Молчание.
– Лёха..?
Бормочет что-то себе под нос, и я, присмотревшись, с трудом уговариваю себя не
разораться на полкладбища. Эта надравшаяся сука спит! Прямо вот так, на полу, одной
рукой обняв торбу и сжимая фонарик другой.
Вот уж действительно… «Во всём надо искать плюсы», – как-то брякнула Катенька,
когда меня в третий раз попёрли на пересдачу. Плюсы, плюсы… Ну… Хмм… Плюсы, ау?!
Кто не спрятался, я не виноват!
Скомкано смеюсь в кулак, давлюсь этими спазмами, и выходит больше похоже на лающий
кашель. Шмыгаю носом и чувствую, как в горле скребёт, подступаясь всё ближе и
ближе, зарождающаяся истерика. Вот-вот покрывалом отчаянья накроет с головой.
Задохнусь. Не надо…
Ну же, Яр! Сколько раз было? Сколько раз приходилось кантоваться в сырых подвалах и
на заброшенных стройках? И тут тоже… Нет никого. Не может быть. Не может…
Только вот сознание раздирает взгляд прищуренных нечеловеческих жёлтых глаз, и я
подтягиваю колени к груди.
Становится совсем сыро, холодно. Воздух, словно тяжёлое ватное одеяло, вымоченное в
озере. Ошмётками ваты пробирается в лёгкие. Холодно… Пальцы на руках начинает
покалывать. Накидываю капюшон на голову и прячу руки в карманы. Теперь совсем
липко. Стараюсь моргать пореже, так чтобы постоянно пялиться на жёлтое пятно на
стене. Фонарик-то совсем слабый, но не будь и этого, я бы уже дуба дал и копыта не
в ту сторону откинул.
Лязг!
Рядом.
Близко-близко…
Очень близко, но источника не вычленить. Кажется, оно везде.
Словно что-то старательно водит по камню чем-то острым. Царапает, скоблит…
Замирает. Словно вслушивается. Так же внимательно, как и я.
И снова. Быстрее, быстрее, теряя терпение.
Везде, везде… По стенам, под полом… За моей спиной, прямо за толстыми стенами
каменной коробки.
И те самые полосы, росчерки на стенах… Перед глазами.
Подняться, вскочить на ноги! Ну же!
Вместо этого только обнимаю колени, сжимаясь в комок.
Затихает.
Начинает снова. Громче, ближе, дальше… Над головой.
Жмурюсь. Пульс кажется слишком громким. Ритмическим рисунком хэви метал.
Новым всплеском адреналина. Новой обжигающей волной.
По вискам долбит.
Скребётся, скребётся… Быстрее, быстрее… Уже по углам жмётся.
Шелестит.
Продирается.
Плечи сковывает… Вскочить, разбудить Лёху. Ну же!
Выходит только поднять голову.
Слева от меня… Прямо там, в темноте… Копошится, царапает, разгребая труху и щепки.
Рядом…
Протяни руку и коснёшься. И сцапает. Утащит.
Туда, вниз, под каменные стены…
Поэтому «ночью нельзя»?
– Поэтому, да..? – шепчу одними губами, обращаясь невесть к кому.
Протяжный, царапающий не камень, а мою душу скрип. Стон твёрдой породы.
Ближе…
Физически ощущаю, как становится материальным, ощутимым…
Как подбирается, вжимаясь в угол…
Как крадучись пригибается к полу, загребает щепки и…
– Бошки бы поотрывал, выродки тупоголовые! – сверху, со стороны люка; голос уж
больно знакомый… Кладбищенский сторож? Не тот ли, что меня живьём закопать обещал
всего какой-то месяц назад?
А сердце всё ещё заходится, пусть и в том самом углу никого нет. Уже нет…

========== Часть 9 ==========

Отстранённо, залипнув, пялюсь на рукав отброшенной в сторону толстовки. Разглядываю

каждый рубчик на манжетах рукавов. Глаза щиплет, моргаю, и подступают слёзы.
И снова с десяток секунд только прожжённая давным-давно дырка да косой шов. Это
всё, что занимает меня сейчас. Всё, кроме обледенелых, уже засахарившихся колючих
мурашек, кажется, замерших под кожей, раздражающе царапающих, не желающих
отступать. Моргаю, и за те ничтожно короткие доли секунды, за которые притаившаяся
на кромках сознания тьма стремительно расползается, накрывает с головой.
Вспоминаю перекошенную морду старого сторожа, который, благоухая отнюдь не духами и
туманами, орал так, что даже мирно прикорнувший надравшийся Лёха почти протрезвел и
быстренько втянулся вверх по любезно сброшенной этим пропитым дядькой веревке.
Вспоминаю, как улепётывали между покосившихся могилок, рискуя хорошенько выхватить
по хребтине, как и все «готы недоёбанные». Как едва-едва успели на последнюю
вечернюю электричку, и как я, стоя в переполненном вагоне, почти радовался чьей-то
дьявольски вонючей волосатой подмышке прямо у моего плеча. Радовался и, как идиот
умалишённый, щерился ворчливым тёткам и хамоватым бабулькам, тащившим свой скарб с
покосившихся дачек.
Радовался тому, что здесь, в чёртовой давящей толпе, не то что тёмных углов –
собственную ширинку рассмотреть невозможно. Радовался, что той твари никак не
подобраться поближе.
И твари ли? Что если всё это – шутка больного воспалённого воображения,
растравленного совершенно незаурядными событиями последних недель мозга? Что если я
выдумал всё это? Выдумал, отчаянно сам того не желая.
Выдумал и совершенно не помню, как тащился по темнеющим улицам и нашёл нужный дом.
Не помню, как волочил ноги по ступенькам и забирался на чердак.
Обрывками лишь только… Ладони на пояснице, позднее стянувшие с меня рюкзак и
толстовку, отбросившие её, усадившие меня на плед. Обладатель этих рук за спиной.
Чувствую, когда вдыхаю, прикасаясь лопатками к его груди. Веки плотно сомкнуты…
Не желает отпускать навалившееся наваждение. Держит. Холодными артрозными пальцами
держит, сжимаясь на предплечьях, крепкими ногтями впиваясь в плоть, прямо сквозь
ткань старой растянутой футболки.
Или же я настолько запутался, и это всего лишь твои руки? Мертвенно холодные…
Странно, но я никогда не задумывался об этом. Ты мёртвый. Мертвее мраморных плит на
том самом кладбище.
И тут же, словно в подтверждение моих мыслей, прикосновение губ. У линии роста
волос, лёгкое, едва-едва, но… Липкий ужас омывает. Буквально физически чувствую,
как пачкает, оседая плёнкой на лице. И не избавиться, как не три. Не избавиться, и
я весь во власти этой противной дряни. Сжимаюсь ещё больше, жалея, что нельзя уже
как в детстве укрыться от страха под одеялом.
Стискивает сильнее, тянет к себе, целует ещё раз, правее, и я холодею, стоит только
представить, как крепкие зубы в очередной раз оставят метки на коже.
Не надо…
Не хочу… Не хочу. Не хочу!
Яростно пульсирует в висках, молоточками отбивая ритм, быстрее и быстрее разгоняя
кровь, щедро сдабривая её адским коктейлем из пережитого и какого-то животного
страха маленькой мышки, на тушке которой уже почти сомкнулись крючковатые когти
неясыти.
Но я не мышка! Не обречённый быть сожранным серый комок! Нет!
Выбиваюсь из этих самых когтей и, дёрнувшись вперёд, неуклюже заваливаюсь на руки,
торопливо перебираюсь к рюкзаку и, чтобы хоть как-то успокоиться, угомонить всё
всколыхнувшееся внутри дерьмо, начинаю остервенело в нём рыться, выискивая фотик.
А я-то думал, что только бабские баулы имеют свойства третьего измерения. Увы,
увы… Пальцы никак не желают натыкаться на бока цифровика.
– Ты испуган.
Дёргаю плечом, и рука замирает внутри сумки, пальцы загребают мобильник и ключи.
Я всё ещё не могу привыкнуть к этому голосу. Очень уж он искусственный,
синтетический, как мне сейчас кажется.
– Вовсе нет.
Отвечаю слишком быстро, выдавая себя с потрохами. Чёртовой спешкой и дрогнувшей
интонацией. Ну, если не считать того, что куда раньше меня пропалило предательское
сердце, вопящее своими аортами на весь чердак.
– Я не спрашиваю.
Чертовски верно. Ты утверждаешь. И от этой железной уверенности ещё больше не по
себе. Не по себе, потому что позади меня не Лёха и не пусть даже самая сволочная
сучка во всём моём захудалом универе. И отчего-то именно сейчас совершенно не
хочется огрызаться. Все ехидные, давно заготовленные на такие случаи фразочки
прилипли к нёбу, не желают острыми шпильками соскакивать с языка.
Поэтому только неопределённо пожимаю плечами, продолжая свои поиски. Просто
Свинарния какая-то. Наконец нахожу в боковом кармане и, нехотя вернувшись назад,
шлёпаюсь на задницу прямо перед ним. Нарочно не оборачиваясь, чтобы не встречаться
взглядами. Протягиваю цифру назад, старательно пялясь на серые стропила.
– И что мне с этим делать?
Удивление. Совсем немного, не яркий всплеск, а словно дуновение, незначительное
изменение интонации.
Удивительно до кроликов-людоедов, но это маленькое проявление хоть какой-то
человечности успокаивает меня. Снижает градус раздражения.
Да уж, действительно, откуда засушенному жмурику, продрыхшему постиндустриальную
революцию, знать о техническом прогрессе.
Это даже… обыденно как-то. Сразу вспоминается бабушка Маша из соседней квартиры,
которая по наивности своей решила, что пора осваивать великий и ужасный «тырнет».
Хвала ёжикам, я сломал ногу через пару дней, и мой мозг остался почти девственно
невыебленным.
Улыбаюсь даже. Многим спокойнее на душе. Забавная зверушка, человек, всё-таки…
Вздыхаю и, окончательно загнав все свои мандражи назад в бутылку и тщательно
заткнув её пробкой, ёрзая, пододвигаюсь поближе, так чтобы примостить свой затылок
на его плече.
– Смотри сюда. Эта стрелочка…

***
Запах знакомый.
Приятный.
Уже не пахнет старыми книгами. Его волосы пахнут…
Прядь касается моего лица, щекочет скулу.
Пахнут… Не подобрать нужного описания. Пергаментом, золой, чем-то сладким, почти
неуловимо и… И ещё чем-то масляным, кажется.
Дрёма потихоньку подкрадывается, коготками царапает старые половицы, подползая.
Вот-вот и обнимет, утащит в свои объятья, и тогда уже не справиться с сонной
слабостью. Но ничего не случится же? Не случится, если я усну ненадолго. Совсем
ненадолго…
Покорно смыкаю веки. Теперь только вслушиваюсь.
Ветер щекочет обвалившуюся черепицу на крыше, визг покрышек редких автомобилей… И
мерное клацанье кнопки «Далее». Через равные промежутки времени. Всегда с одним и
тем же интервалом, не сбиваясь и не задерживаясь. Мерное «щёлк, щёлк, щёлк»
убаюкивает ещё больше.
Сколько себя помню, всегда так… Будь то капающий кран или стрелки настенных часов.
Стоит мне только вслушаться… И всё, непреодолимо тянет упасть на пол и свернуться
баиньки.
Ёрзаю, пристраивая свою головёнку поудобнее на спинке живого кресла. Тянется вперёд
и обхватывает меня руками, продолжая листать отснятые кадры прямо на уровне моей
груди. Мог бы тоже глянуть, но упорно не хочу. Не хочу рисковать установившимся
спокойствием и лишний раз мусолить недавние воспоминания. Сейчас, когда наконец-то
так спокойно, всё что я видел или слышал там, под полом, кажется ещё большим
бредом. Малодушно с моей стороны, но пусть лучше так. Эта полуложь легко сойдет за
строительный скотч и склеит воедино растрескавшийся дешёвенький пластик, из
которого вылеплена моя нервная система. Халтурно так вылеплена, надо признать. Но
зато…
А действительно? Зато – что? Что мне дали вместо крепких нервов? Идиотское чувство
юмора и привычку трепаться со своим внутренним «я»? Лучше бы отпадную задницу
вылепили. Так нет же… Хихикай себе в кулачок и разводи противоречивые диалоги.
Затихает.
Больше ни звука.
Неужто просто…
Снова прикасается к шее. Всё верно. Хищник выжидал, пока жертва немного успокоится.
Чтобы после, не торопясь, сполна насладиться трапезой. Только теперь оно не кажется
мне таким ужасным, как полчаса назад. Я снова вкусный и вполне согласный на…
Укус.
Болью.
Привычной, такой знакомой уже болью обжигает шею с правой стороны. Тупой, колющей,
не затихающей целую маленькую вечность. Всё то мгновение, пока крепкие клыки снова
впиваются в только-только закрывшиеся ранки. Каждая клеточка обгорает так, словно
я, а не он вовсе, боюсь солнечного света. Словно выставили на полуденное пекло.
Медленно, неотвратимо оплываю.
На части… Обваливаюсь кусками.
Всего так много, что я, не сдержавшись, дёргаюсь вверх и почти хватаю его за
голову. Не знаю, почему так… хочется. Хочется отодрать его от себя или же прижать
ближе. Чтобы ещё больше, ещё… Чтобы тот самый миг, когда сладкая тягучая медовая
заполнит меня до краёв, сторицей компенсируя эту незначительную пытку…
Ладонь замирает, пальцы загребают пустоту, и я, разозлившись отчего-то, едва-едва
хватая пересохшими губами воздух, цепляюсь в чёрные выбившиеся прядки. Наматываю на
пальцы, стискиваю их, с силой тяну вперёд, словно в бессмысленной попытке наказать,
заставить и его потрогать чёртову физическую муку.
Но с каждым неторопливым глотком моя хватка слабеет… Слабеет с каждой новой
вспышкой удовольствия, которое всё безжалостнее втыкается раскалённой спицей.
Пальцы на ногах сводит…
Не могу… Не могу больше!
Пустой уже, до самого дна! Пустой и выгоревший! Не сдержать это внутри, не
отстраниться, не справиться!
Счёт идёт на секунды, а меня ломает уже, душит, как наркомана, глотнувшего больше
смертельной дозы.
Выгибаюсь, откидываюсь назад. И не знаю, для того ли, чтобы уйти от забравшейся под
футболку такой тёплой ладони, или же чтобы острее ощутить движение губ на коже,
прикосновения языка и крепких терзающих зубов.
И сейчас, именно когда кости ломит от сковавшего кольцами змеи наслаждения, я
понимаю, что проваливаюсь. С каждым разом соскальзываю всё ниже и ниже. Как никогда
остро… И подступающим ужасом холодит вены.
Неправильно… Неправильно! Слишком хорошо, чтобы быть правильным!
Хрипами. Слишком уж пусто в голове, чтобы удержать в ней хоть что-то.
Сейчас всё… слишком. На пике.
Не удержаться на вершине. Стремительно вниз…
– Хватит!
Стонами, всхлипами. Не своим, чужим голосом. Голосом существа, которое я размазал
бы по стенке.
Жалобно, умоляюще, жалко.
– Хва…тит…
И он отпускает.
Неохотно, посмаковав последний глоток, тщательно вылизав ранки, отпускает.
Отстраняется, придерживая за плечи.
А моё сердце бьется так часто, что хватило бы для нас обоих. Всё плывет. Серая
неразборчивая масса…
Вдох.
Запрокинув голову до ломоты в позвонках, старательно вглядываюсь в его лицо, тщетно
пытаясь разглядеть что-то кроме расплывающихся провалов глазниц. Лицо словно
вылеплено из куска теста. Не разобрать черт.
Выдох.
Слёзы наворачиваются на глаза, тяжело оседают на ресницах.
Кажется, улыбается. Склоняется надо мной, и алые, всё ещё хранящие отпечаток моей
крови губы оказываются совсем близко. Прямо над моими.
Запах этой багровой жидкости разъедает ноздри почище уксуса. И в то же время
наизнанку выворачивает предвкушением тяжесть в паху. Безумно хочется ещё раз
попробовать, ещё раз ощутить привкус этого «нельзя» на языке.
Колким импульсом.
Тянусь выше. Спину ломит.
Улыбается, а я весь на этих губах. Весь я сосредоточен на перепачканных багровым
маревом губах. Пара капель на уголках…
Неторопливо, небрежно указательным пальцем касается моего виска, ведёт по скуле,
ниже, чуть нажимая на подбородок, и так ожидаемо дёргает наверх. С готовностью
поддаюсь, плавлюсь, как дрянной пластилин над конфоркой, едва ли не капаю,
утрачивая форму.
Вздох. Мой, между нами.
Ничего больше.
Миллиметры. Утрачены.
Теперь моя очередь кусаться. С силой, не сдерживаясь, повреждая нежную кожу,
наслаждаясь собственным пропитавшим его привкусом. Смаковать это, не позволяя себе
прикоснуться к чужому языку.
Пока не позволяя.
Облизывать губы, посасывать их, втягивая в рот. Играть. Мстить за любезно
предоставленную боль, пусть и щедро сдобренную. Задыхаться, вылизывая. Вздрагивать,
ногтями впиваясь в плотную гладкую кожу, сцепляя свои пальцы с его. Тянуться ближе,
языком по нёбу, мазком, резко, хаотично даже, тут же назад.
Не пускает, удерживает, прикусывая. Прижаться к его языку своим ненадолго и снова,
словно изголодавшись, начать пляску.
Быстро, больно, то и дело цепляя зубы. Окрашивая безумием.
Бордовый.
Всё тяжёлым бархатом бордового цвета.
Цвета вина. Дорогой ткани. Венозной крови…
Кажется, я никогда не смогу отдышаться. Никогда больше…
Отпускает слишком быстро.
Не согласен, категорически не был бы согласен с этим, если бы мне тоже не нужен был
воздух. И тут же некстати мышечный спазм судорогой скручивает поясницу. Спешно
скатываюсь вниз, обмякнув, ощущая себя мешком с капустой.
Вот теперь, предвкушающе потерев ладошки, подкрадывается расплата.
Рот сушит, а в голове какой-то фокусник установил карусель. Ну, классическую, с
завыванием развесёленькой музычки и лошадками. Только вместо радостных диатезных
жирдяйчиков в коротких штанишках, в каждом седле – по невысказанному вопросу. И
каждый из них, каждый приветливо машет мне вопросительным знаком в конце фразы.
Карусель всё больше и больше, детали всё отчетливее, и я, едва отхватив короткую
передышку, понимаю, что ещё немного, и все эти накопившиеся вопросы просто
разорвут мне башку, заставив нездорово хихикать и палочкой ковырять остатки
гипоталамуса, соскребая его с пола.
Снова сомкнуть веки – так чуть меньше пылает лицо.
Снова ощутить руки поверх своих предплечий.
Снова услышать знакомый щелчок кнопки «Далее».
Снова собраться с силами и…
– Я всё ещё не знаю твоего имени.
Звучит очень ровно. Очень уверенно. Правильно звучит. Так и надо.
Замирает. Очень статично, как самый настоящий манекен. Ни малейшего движения целую
долгую минуту. И я терпеливо жду. Жду как чего-то очень важного. Значимого.
– Я не помню имени, – отвечает задумчиво, будто разжёвывая слоги, пробуя каждый,
раскатывая по нёбу.
Я… я, кажется, ожидал этого. Вполне был готов, скажем так. Но раздражает.
Непроизвольно дёргаюсь. Неужто, так и останусь без ответа?
Нет. Так не пойдет.
– Но у тебя ДОЛЖНО быть имя. Если ты не помнишь, то… – выдерживаю паузу, словно
решаясь просунуть руку в клетку и потрепать Багиру по морде, – Я сам тебя назову.
Ляпнул и, разом истратив весь свой запас смелости, непроизвольно сжимаюсь в комок,
становясь поменьше. Всё же хорошо, что я не вижу его лица. Наверное, улыбается,
холодно так, как Дракула в старых фильмах, и уже готовится сожрать меня с
потрохами.
Тянется, наклоняется, обнажая клыки, нависает и…
– Если хочешь.
Что, вот так просто? Без фирменно вампирского шипения и воплей?
Хотя, какие вопли, о чём ты, Ярик. В этом теле едва ли хватит тепла, чтобы согреть
осиротевшую молекулу, а ты о бразильских страстях. Но всё же, на молекулу-то может
и хватит, а?
Невесть откуда появившаяся робкая надежда мелькнула огоньком. Только я сам не знаю,
на что надеюсь.
А имя… Имя, имя… Что-то вертится на языке, но ускользает раньше, чем я успеваю хоть
краешком сознания зацепить. Что-то без сомнения знакомое.
Что-то…
– Максом. Я хочу, чтобы ты был Максом.
– Почему именно это? – снова нотки неподдельного любопытства.
Улыбаюсь. Возможно, ещё немного, и мне удастся получить куда больше? Но и этим
жалким крохам человеческих эмоций я радуюсь, как воробушек, нашедший булку хлеба. А
ещё я едва сдерживаюсь, чтобы не заржать от того, что я наконец-то вспомнил. Почему
именно это имя засело у меня на подкорках.
Пару лет назад Оксана, как и все приличные блондинки, решила разжиться модным той-
терьером, и по неосторожности и совершенно случайному стечению обстоятельств именно
я потерял эту мелкую гадину, обоссавшую мои новые кеды. И он был Максом. И,
наверное, чувство вины, отчасти, заставило меня выдать именно это имя.
Но тебе, кровосос, я об этом никогда не расскажу. Никогда.
Физически, кожей ощущаю, как он улыбается. Легонько. Уголками губ. Но так близко,
что скула теплеет и наверняка заливается розовым. Люди улыбаются так, когда
вспоминают о чём-то приятном. Близком.
А ты? О чём ты сейчас думаешь?
Почти решаюсь спросить, но он, положив цифру мне на колени, ладонями перебирается
на плечи. Гладит их, легонько сжимает, согревая позаимствованным у меня же теплом.
Жутко.
Прекрасно.
Совсем не страшно. Скорее, как-то обречённо уже. Неотвратимо.
Но мысленно отвесив себе пинка, кое-как встряхиваюсь, отгоняя вязкое, плавно
утягивающее в пучину дремоты оцепенение, и готовлюсь задать следующий вопрос. Уже
сожалею, что не оставил первый на сладкое, как самый приятный из всей этой адской
кучи.
Ну, да ладно… Плевать уже.
Перед тем как снова открыть рот, быстро моргаю, взяв импровизированный старт.
Глупо, но неплохо помогает решиться. Открываю уже рот, но тут же захлопываю его,
должно быть неудачно скосплеив выброшенную на берег рыбу.
Выпрямившись, я непроизвольно упёрся взглядом в мигающий ярким пятном в темноте
экран цифровика.
Тот самый кадр, когда я щёлкал что попало, зажмурившись. Хорошо, что зажмурившись…
В кадре кроме серого засвеченного вспышкой потолка виднеется ещё и кусок тёмного
провала люка.
Люка, из которого торчит деформированная, с неестественно торчащим суставом
синеватая конечность. С обломанными заскорузлыми когтями и запёкшейся тёмной коркой
на пальцах. И рядом, всё так же заглядывая под пол, кусок абсолютно лысого,
покрытого рытвинами черепа.
И единственное, что я могу сейчас сделать, это мысленно благодарить бога, в
которого не верю. Благодарить за то, что там, внизу, мне не хватило смелости
открыть глаза.

========== Часть 10 ==========

Пластиковое. Совершенно искусственное и, кажется, какое-то тусклое. И вовсе не

жёлтое, а чёрно-зелёным пятном на голубом, без единой самой тощей тучки небе.
Нет, ну серьёзно? Полдень, а небесное светило явно ленится врубать свои лампочки на
полную мощность и светит как-то совершенно не жизнерадостно.
Слишком мрачно вокруг.
Впрочем, если мне мрачно на залитой солнечным светом площади, то самое время
поселиться в каком-нибудь солярии, чтобы уж наверняка быть уверенным в том, что
никакая тварь не схватит меня за ножку своей костлявой ручкой, просто высунувшись
из сизой тени.
Накатившая жуть едва ли из ушей не капает.
Дёргаюсь и тут же одёргиваю себя, попутно засунув руку в карман и ущипнув себя за
живот.
Фу, трус вонючий! Кто тебя утащит посреди дня?!
Ёрзаю на каменной лавке и как минимум в пятнадцатый раз за последние две минуты
поглядываю на засвеченный экран. Щурюсь, разглядывая выставленные циферки.
Опаздывает.
Оксана на целых четыре с половиной минуты опаздывает. Нет, это сущие мелочи, по
сути, но иногда «всего четыре минутки» магическим образом превращаются в «целых
четыре минутищи». И хоть ты сам себе в капюшон насри – ничего не изменится, время
так и будет тянуться, как прилипшая к столу жвачка.
И есть ещё кое-что… Цифровик просто жжёт мне карман. Отчего-то кажется настолько
тяжёлым, что даже немного кренит вправо. И почему-то я пребываю в странной
уверенности, что сотри я пару десятков кадров, и тут же станет легче. И не снимки
даже – цифровое отображение моей новой реальности. Нет, не так. Граней привычной
реальности, которых раньше я не касался. Или же просто не замечал?
Вздрагиваю и, словно меня только что окликнули, оборачиваюсь, уставившись в сторону
узкого просвета между двумя домами в двух сотнях метров за моей спиной. Абсолютно
обыкновенные кирпичные двухэтажки. Старые и давно непригодные для жилья. Равнодушно
пялятся на площадь затянутыми серой пеленой окнами.
Паранойя в неполный двадцатник это, без сомнения, круто, но давай уж как-нибудь
обойдёмся, а, Ярик?
Отворачиваюсь скорее для того, чтобы не казаться помешанным идиотом. Себе же.
Потому что так ещё страшнее.
Пальцы по привычке ныряют в карман и натыкаются на грани пластикового корпуса.
Прикасаюсь указательным, на ощупь неторопливо обвожу все кнопки и слегка надавливаю
подушечкой на сам экран.
Что это за… существо? Тварь, нечисть – как угодно. Что это?
И почему ты не счёл нужным рассказать мне? Почему только прищурился, и лишь на доли
секунды я позволил себе думать, что ты действительно не помнишь? Но нет, как бы не
хотелось обманываться.
Ты помнишь.
Ты не можешь не помнить, иначе почему мраморную, словно навощённую кожу исказила
гримаса? Мгновение. Отпечаток. Но я слишком хорошо изловчился цеплять именно их,
ибо большего не дано. Прищур, поджатые губы, едва-едва наметившаяся улыбка,
окаменевший подбородок…
Немного, но поэтому так заметно.
Ты знаешь. Знаешь, что это за... существо. Знаешь, но только лишь покачал головой
вместо ответа. Значит, оно не было опасно? Или же… Или же – что? Тебе попросту
наплевать, кто откусит от меня кусок следующим?
Но чёртовы неувязки… Почему тогда всё ещё я, а не другой «вкусный донор»?
Вопросы всё копятся. Стало на один меньше, так появилась свежая пачка неразгаданных
тайночек, тайн или даже страшных тайнищ.
Что со всем этим делать? Стопка побольше – и у меня голова взорвётся, разбрызгав
мозги по стенам.
Цокот каблучков между тем всё ближе. Из разрозненного шума улиц становится
отдельным, вычлененным звуком.
Наконец-то.
Поднимаю голову и собираюсь, было, выдать что-то вроде привычного «Что так долго?
Порвала капронки, пытаясь втиснуть в них свои жирные ляжки?» Уже цежу первый слог,
как спешно затыкаюсь, с таким энтузиазмом клацнув челюстью, что даже умудрился
прикусить язык.
Она выглядит просто ужасно. Между нами не больше трех метров, а в глаза сразу же
бросается почти серая кожа и заострившиеся скулы. Волосы стянуты в небрежный пучок,
а большую часть лица закрывают солнцезащитные очки. Только кончик носа и бледные
«потерявшиеся» на лице губы. Словно после тяжёлого ОРЗ или ещё какой холеры, ложкой
жрущей иммунитет.
– Привет, – идиотски цежу из себя, буквально выдавливая по слогам, как зубную пасту
из опустевшего тюбика.
Молча кивает и вешает сумку на плечо, пальцами цепляясь за ручку. Шуршит что-то.
– Ты как вообще? – совсем хрипло, словно я первый, с кем она говорит за последние
несколько суток.
Невольно тянусь к ключицам, но вовремя пресекаю это совершенно не нужное действие.
Зачем? Ранки никуда не делись, а я и так уже прекрасно выучил это ощущение.
Ощущение, когда налепленные пластыри чуть нажимают на глубокую ранку, и она охотно
отзывается тягучей, затупившейся, как старый кухонный нож, болью.
– Нормально, кажется. А ты?
Молчит. Неловко ведёт плечами, и я готов поклясться, что опустила глаза вниз.
Просто знаю, отлично выучил все её закидоны и мимические ухищрения. Знаю, пусть
тёмные стёкла и позволяют ей прятаться.
Садится рядом на лавочку, молчим оба. Я, терпеливо ожидая ответа, а она, должно
быть, надеясь, что я ляпну что-нибудь ещё, и ей удастся съехать на какую-нибудь
хрень.
Не пройдёт.
Начинаю считать мысленно и дохожу до сорока прежде, чем она всё же открывает рот:
– Думаю, что грипп, или что-то из семейства блядопротивных ОРЗ.
– Чего тогда припёрлась? – интересуюсь больше по привычке, нежели мне действительно
нужен её ответ.
Да и зачем нужен? Я и так прекрасно осведомлён, что эта стерва скорее удавится на
собственных стрингах, чем будет наматывать сопли на кулак в тёплой кровати. Не, это
ж не для нас, вы что… Тру тёлки не идут по тропе, проторенной слабыми ванильными
барышнями, ещё чего – лезем через бурелом, сёстры!
– Чего тогда звал? – повторяет на мой манер, но с куда более ехидными интонациями.
Коза. Значит, действительно всё в порядке, и простуда всего-навсего подпортила ей
настроение?
– Скажи, ты допускаешь хотя бы просто на секундочку, на одну короткую-короткую
секундочку, что я соскучился?
– Нет.
– Ну и сука.
– Не спорю. Так что, как там твой новый друг?
Вот чего выперлась. Интерес, конечно же. Что-то разве ещё может быть? Здоровье и
угроза жизни любимого братика? Пфф, да что Вы, месье, право, хуйню несёте.
– Читает, спит, глодает мою шею. Всё тихо-мирно, без выкрутасов типа моей смерти,
если тебе интересно, конечно.
– Много выпивает?
Издевается?
– В следующий раз попрошу сцедить в мерный стакан и тут же скину тебе смску.
Словно и не заметила сарказма, проглотила его совершенно постно, не меняя выражения
лица.
– Но тебе плохо после?
– Да смотря после чего. Пара глотков обходятся мне незначительной слабостью, больше
пяти – и я мысленно обзываю себя пареной морковкой.
– А как часто ему… – мнётся, словно подбирая нужное слово, – Как часто ему нужно
питаться?
Тупик. Я и сам не знаю. Он никогда не набрасывался на меня, кроме самого первого
раза, в морге. Но даже пересушенной мумией он не убил меня, а только вырубил.
Пожимаю плечами.
– Раз в несколько суток, полагаю. Но он явно хотел бы чаще.
Кивает и снова ненадолго уходит в себя.
Опускаю глаза и замечаю, что на сжатых в кулаки пальцах нет ни одного кольца.
Кажутся даже не тонкими, а просто костлявыми, с выпирающими фалангами и постаревшей
кожей. Такие же у нашей матери.
– Узнал ещё что-нибудь о своём мистическом ёбыре? – последнее слово слишком резко.
Так, словно я как минимум ей его должен.
Я бы даже обиделся, если бы так не насторожился. Что с тобой не так? Есть же что-
то, что-то на поверхности, но что… Я упорно не могу разглядеть. Просто неподвластно
моему взгляду или же скудному умишке.
– Тебе не кажется, что ты слишком уж защищаешься? Учитывая, что я даже не нападаю,
– вкрадчиво, по слогам, внимательно наблюдая исподлобья, развернувшись в её
сторону.
Уголок ненакрашенных губ кривится, и она неловко отмахивается от меня, лезет в
сумку.
– Прости. Так узнал ещё что-нибудь?
– А ты? Выкладывай первая, так будет честно. Я и так порядком выболтал.
Распаковывает заныканную пачку чипсов и, подцепив парочку, решает, что выдержала
достаточную паузу.
– Да ничего я не узнала. Не до того было. Оказалось, не так просто скрыть чью-то,
пусть и подвяленную много лет назад, тушку.
– А то ты не догадывалась, что так будет? Знала, на что шла.
Вот тебе! Это за желание приныкать трупак себе, а ещё за то, что бросила меня на
полу, а его побежала отливать всякой дрянью.
Хрустит сломанный ломтик, и её колени засыпает картофельной крошкой. Просто
раздавила в кулаке. Тупо разглядывает их из-под сползших на кончик носа очков и,
опомнившись, раздражённо стряхивает на асфальт. На радость набежавших голубей.
– Свинья.
– Отвали.
Интонация скачет. С показного, достаточно неплохо сыгранного равнодушия на
истерические, припудренные раздражением нотки. Попробуй такие не заметить после
куда более тонких проявлений эмоций.
– Так всё нормально? Спасла свою задницу?
– Нормально.
Вот и ладушки. Отчего-то совершенно не хочется вдаваться в подробности. Да и Оксана
не горит желанием делиться своими секретиками. Пусть так. Ни один из них не сожрёт
нас посреди ночи, выбравшись из-под кровати.
– Ладно, тогда я покажу кое-что.
И лезу за цифровиком. Как-то даже… стрёмно. По-другому не описать. Стрёмно
показывать что-то, что напугало меня до усрачки.
Как и тогда, на чердаке, просто включаю и протягиваю ей. Отрывается от чипсов и,
вздохнув, бросает, что в последнее время жрёт как тварь и всё никак не может
остановиться. Стрессняк, что тут ещё скажешь. Каким бы хладнокровием ты не обладал,
оживший мертвец явно не способствует улучшению настроя и душевному равновесию.
Снова это клацанье. Пугающе раздражает. Совсем уже нервы ни к чёрту.
Листает, рассматривая кадры, а я потихоньку таскаю у неё чипсы. Почти идиллия.
Последнее время всё «почти», не дотягивает до полноценного «хорошо» лишь немногим.
– Что ты забыл в склепе?
– Он попросил посмотреть.
– Попросил или приказал?
– Попросил.
– Почему не сам?
– Потому что у моего «мистического ёбаря» пачка крайне специфических проблем с
солнечным светом.
– А ночью?
– Он сказал, что нельзя ночью.
Кивок и новая порция скрежета потёртых кнопок.
Останавливается через полминуты.
– Ты мне это хотел показать?
Даже не смотря на экран, невнятно угукаю. То самое. В люке.
– Он не сказал тебе, кто это?
– Нет, но и ежу понятно, что такая же ночная тварь.
– Разве что, не такая симпатичная и куда более облезлая, – соглашается сестрёнка.
– Оксан? Что дальше, а?
– Дальше?
– Да, дальше. Со всей этой псевдопотусторонней хренью?
– Мне казалось, тебе нравится подставлять шею.
– Ирония?
– Сарказм.
Оба понимаем, что нет смысла продолжать этот бессмысленный диалог. Фразы ничего не
значат. Абсолютно ничего. Сплошные догадки. И единственный, кто может опрокинуть
свечку на всю эту груду макулатуры, упорно не желает делиться своими познаниями.
Попробуй-ка, заставь…
– Ты сегодня страшная. Я бы тебе не дал, – отрешённо, чувствуя, как солнце касается
моей выкрашенной чёлки. Тепло.
– Не будь ты моим братом, я бы вообще с тобой не разговаривала.
– Со мной всё так плохо?
– Катастрофически.
– Спасибо.
– Обращайся.
Нехотя позубоскалили, и снова затык. Нужные слова просто не приходят на ум, и
ничего не остаётся, кроме того как болтать ногами, отодвинувшись к самой спинке
лавки.
Не знаю, сколько мы просидели так. Должно быть, куда дольше нескольких минут, и
солнце, расщедрившееся было на тёплые лучи, сваливает за новостройку.
Оксана, отряхнув ладони и запихав скомканную пачку назад в сумку, осторожно тянется
к лицу и кончиками пальцев берётся за дужку. Снимает и, прищурившись, вглядывается
в отблески небесного светила, которые всё ещё играют бликами на окнах верхних
этажей.
Круги под глазами и красные опухшие, словно от недосыпа, веки. Красавица, чо.
Уже думаю и на эту тему что-нибудь вякнуть, как замечаю ещё кое-что: красные мелкие
высыпания, прямо у крыльев носа. Ярко-алые точечки.
– Разве у старых тёток вроде тебя вылазят прыщи?
Шипит и тут же цепляет очки назад.
– Заткнись уже, а!
– Да ладно тебе! – примирительно поднимаю ладони вверх, – Чего так взъелась-то?
И тут без ответа. Действительно, перебьёшься, Ярослав. Может, я что-то пропустил, и
это новый мейнстрим?
Встаёт и даже ладонью по заднице не проводит по старой привычке, сформировавшейся
после того, как Ксюня, будучи в подпитии, приземлилась на свежеокрашенную лавочку в
белом платье.
– Мне пора, покойнички сами себе вскрытие не опишут и карты не заполнят.
– Ленивые твари. И тебе не страшно? После всего.
Пожимает плечами и улыбается. Совершенно прежней, ехидной такой лыбой. Можно
сказать, что я даже соскучился.
– А чего бояться? Кто пойдёт искать живых в морге?
Разворачивается и, махнув мне рукой, на ходу роется в сумочке, выискивая мобильник,
должно быть. Такси?
– Ну да, действительно глупо, – бурчу себе под нос, откидывая упавшие на лицо
длинные прядки.
Разве что, кто-нибудь заботливо сгрузит на хромированный стол свежевыкопанный
недотруп.
Вскакиваю на ноги.
– Эй, подожди!
Оборачивается.
– Я с тобой!

***
Когда был маленьким, безумно боялся больниц. С их пустыми коридорами, кучами
отделений и операционных. С зубным кабинетом и с моргом, в конце концов. Мне даже
снилось пару раз, как я, весь такой маленький, теряюсь внутри этого выложенного
плиткой монстра, и дядька в заляпанном кровищей халате утаскивает меня на свой
стол, а после, обязательно врубив какой-нибудь сатанизм на стареньком магнитофоне,
берётся за скальпель. Ну, и дальше чисто жанровый хоррор: кровь, кишки,
распидорасило. Фоном завывающий Тилль, ну и мои детские отрезанные ручки на
заботливо пододвинутом столике.
Оксана, разумеется, ржала как тварь, а маме я рассказывать не решился бы.
И вот сейчас, нарезая круги вокруг пустого стола и трусливо прибавляя шаг возле
морозильных камер, я всё ещё очкую немного. Может быть потому, что кассетник всё
тот же, и из порядком охрипших динамиков, надрываясь, орёт всё та же музыка. Хотя,
я ещё допускаю, что виной всему – засранный застарелыми багровыми пятнами халат
моей любимой сестры.
Багровыми…
Здесь всё было в багровом. В алом, светлом, тёмном.
Подтёками, разводами, каплями.
Такое не забыть. Из головы, подобно ненужному хламу, не выкинуть. Даже скальпелем
не соскоблить. Не уничтожить, подобно крупицам животного страха, въевшимся под
кожу. Немного, слегка, но так глубоко, что только вместе с кусками живой плоти
отодрать.
И сразу же, вызванные рядом дурных ассоциаций, перед глазами твои шрамы. Тёмные,
донельзя чёткие рисунки, а позже – фактурные шрамы.
Невозможно не заметить. Невозможно не вспомнить без накатившей волны слабости.
Я так ничего и не узнал. К чему всё это? Зачем с таким остервенением лоскутами
сдирать живую плоть?
Не смог, не спросил, застряло в горле заслонкой, просто помешав мне открыть рот и
выдавить хотя бы пару звуков.
Но я узнаю. Обязательно узнаю.
От призрачной, едва закравшейся в мысли уверенности становится немного легче.
Проще. Кажется, тугой клубок стал немного мягче, и затянутые узлы нитей всё ещё
можно распутать.
Всё поправимо, верно же, Ксан?
Оборачиваюсь к сестре непроизвольно, из-за мысленно заданного вопроса. Пялюсь на её
спину, словно ожидая, что она ответит.
Даже не обернулась, разумеется, так и залипает над кипой бумаг.
Странное существо – человек. Стоило нервозности немного отступить, как на её место
любезно шагнула притаившаяся скука. Просто смертная.
Перестал себя трахать – значит майся от безделья. Нечего тут прохлаждаться.
Прохаживаюсь вокруг стола, и пальцы сами тянутся к алюминиевой ванночке со
стерильными инструментами. Не знаю зачем, просто… Абсолютно без умысла. Захотелось,
безумно захотелось прикоснуться к гладкому металлу и проверить режущую кромку
скальпеля подушечкой пальца. Очень острая?
Достаточно острая, для того чтобы на тугой гладкой коже остался неглубокий росчерк,
наливающийся алым. Выступающим за грани этой линии алым. Щиплет немного. Но уже
кажется, что боль вовсе и не боль. Теперь уже нет.
Капля наливается, скатывается по фаланге и утрированно гулко падает на стол,
растекаясь по нему плоской кляксой. Не зачаровывает, вовсе нет. Привлекает
внимание.
– Оксан, я пореза… – одновременно с тем чтобы открыть рот, вскидываю голову,
мысленно уже представляя неподвижную белую спину.
Осёкся на полуслове.
Осёкся и отступил назад.
Осёкся, потому что она совсем рядом, напротив меня, по другую сторону стола.
Осёкся, потому что не услышал, как она встала.
Осёкся, потому что здесь, при искусственном освещении, ей не за чем спрятать
поблекшие выцветшие радужки.
Осёкся, потому что она схватила меня за руку.
Осёкся, потому что всё понял.
Мгновенно.
Так же как и она поняла.
Кусками головоломки, осколками с острыми кромками… Всё встало на свои места.
Картинка из разрозненных деталей сложилась.
– Оксана… – повторяю на выдохе, пытаясь высвободить свою руку и заткнуть
непроизвольно возникшее желание отступить назад, а то и вовсе скрыться за дверью.
Поднимает голову, теперь смотрит в упор. Жутко и как-то нереально. Заторможенно
ведёт шеей вправо и медленно разжимает пальцы. Моргает, ещё один потерянный взгляд,
и ёмкость, наполненная физраствором, летит на пол, забрызгав её ноги и стол. Цокот
каблуков – буквально выбегает из зала.
А я почему-то не могу сорваться и догнать её. Так и пялюсь на чёртову алую кляксу.
Kann ein Herz zerspringen?

***
Молчим оба.
Легко нашёл её в подсобке спустя пару минут.
Стоит, курит, снова повернувшись спиной. Кажется, спокойна, но только курит уже
четвертую. Старательно удерживаю рот на замке и осторожно присаживаюсь на
расшатанный стул. Выжидаю. Пусть заговорит первая. Но и она, кажется, ожидает того
же, только от меня.
Курит, тщательно тушит оставшийся от сигареты пенёк, тут же помыв руки, хватается
за еле живой чайник и ищет в шкафу относительно пригодные для использования кружки.
Засыпает в них дешёвый растворимый кофе и, щедро отсыпав сахара прямо из банки,
заливает только-только начавшей греться водой. Одну ставит передо мной. С другой
садится напротив.
– Пей, – хрипло и очень равнодушно.
Как оно и должно быть касательно хреновой бурды в кружке. Но разве это то, что мы
должны сейчас делать, то, о чём должны говорить?
– Ксан…
– Пей, я сказала!
Робкая попытка тут же затыкается гневным воплем. Понимаю, что она едва держится.
Послушно тянусь к кружке и, обхватив её пальцами, вглядываюсь в медленно
расползающиеся гранулы на поверхности:
– Это потому… – одна идёт ко дну, напиток становится темнее, – Потому что он укусил
тебя?
Краем глаза замечаю, что она тут же тянется к предплечью и ладонью накрывает шею,
как раз там, где…
– Не вижу других причин, – сухо и по-деловому, только вот глаза прячет, не отрывает
взгляда от исчерканной столешницы.
И всё же, слишком оно всё… спокойно. Это не было потрясением для неё и не стало
шоком для меня. Из первого вытекает второе.
Я просто не… не могу признаться себе, не могу признаться, что осознаю всё в полной
мере. Сумрачно пряча очевидное за туманными обрывками мыслей.
И мне остаётся только пить эту дрянь, выжидая, пока реальность происходящего от
души ёбнет меня обухом по затылку.
Но она-то… Она знала. Знала. Не могла не знать и не заметить.
– Почему сразу не сказала?
Пожимает плечами.
– Не была уверена.
– Что, вот так просто? «Мимимими, Ярик, глобально ничего не изменилось, но
человечинка отныне в меню»?!
Открывает было рот, чтобы ответить, кривится, долго подбирает слова, и я уже
чувствую, как мне сорвёт башню вот-вот, она наконец-то собирает мысли в кучу, чтобы
сгрести все эти бесконечные «чтобы», но так ничего и не говорит.
По позвоночнику липкими лапками пробегает противная дрожь. Очень знакомая и ставшая
пугающе привычной.
Напрягаюсь, но всё же спрашиваю. Спрашиваю, вглядываясь в её глаза:
– И ты станешь… как он?
Старательно избегаю этого слова. Не хочу произносить вслух. Сейчас оно слишком
страшное отчего-то. Страшно пугающее.
Собирается ответить, беззвучно перебирает губами, пытаясь вылепить подобие внятного
ответа, но, внезапно передумав, лишь сильнее стискивает керамические бока.
Бледнеет.
Ощущение чего-то… кого-то совсем близко, за спиной.
Секунда – и я снова вздрагиваю. Скорее, от холода ладоней, сжавших мои плечи,
нежели от неожиданности.
Стемнело.

***
Я так ни разу и не обернулся с того момента, как он появился.
Мацал остывающую кружку, пялился на запястья Оксаны, не рискнув заглянуть ей в
глаза, качал ногой, но каждый грёбанный раз вздрагивал, стоило этим пальцам сжаться
чуть сильнее. Даже через толстовку.
Соберись уже, тряпка! Ну же! Спроси, заставь себя раскрыть хавальник и вывали уже
все скопившиеся вопросы! Один за одним. Трус несчастный.
Молчание становится слишком уж тягостным. Тяжёлым. Настолько ощутимым куском
желатина между нами всеми, что я немедленно хватаю неизвестно кем брошенную чайную
ложку и начинаю остервенело изображать брошенный в воду кулер с её помощью.
Интересно, сильно бы шарахнуло?
Уже шарахнуло, чёрт возьми.
Вздох. Полной грудью и…
Ничего. Не могу открыть рот. Не выдавить ни звука, и снова, упрекая себя за
малодушие, утыкаюсь в кружку.
Оксана заходится сухим кашлем.
Что если всё это действительно дурацкое вирусное и ничего больше? Нет никаких
вампиризмов и оживших мертвецов? А я… Я просто надолбался глючной хрени и всё это
не всерьёз? Не может, всего этого просто не может быть.
– Будет хуже.
Вдребезги.
Все мои жалкие попытки спрятаться, пусть только на несколько секунд, вдребезги.
Просто стеклянной крошкой под ногами. Хрустом безнадёжного «может быть».
Всё из-за этого голоса. Очень уверенного и настолько равнодушного, что не по себе
становится в разы больше.
Волна подкатывает. Уже чувствую. Где-то под рёбрами.
Паники. Неверия. Страха.
Щекочет, обжигает нервные окончания.
Он знает все ответы. У меня же – только дурно пахнущая кучка вопросов.
– Насколько хуже? – её голос очень… изменился. Прежняя расчётливая Ксана.
Держится просто замечательно. Словно одно его появление мокрой тряпкой затёрло все
свалявшиеся в комья земли страхи.
Возможно, какая-то связь?
– В разы. Всё будет так, как ты думаешь.
Даже не поднимая головы, отчётливо представляю себе её лицо сейчас. Наморщенный лоб
и, должно быть, вскинутая бровь, поджатые губы…
– А ты знаешь, о чём я думаю?
– Знаю.
Господи, как же бесит! Бесит-бесит-бесит! Нельзя же так! Нельзя рассуждать о чужой
жизни вот так, словно «У вас хлеб свежий? Нет? Тогда я попозже зайду».
– Так расскажи сейчас. Теперь, думаю, уже можно.
«Теперь»? Так ты уже спрашивала, да? Случайно не перед тем, как подставила свою
шею?
Оттенок досады. Катается по нёбу горчинкой. Возможно, из нас троих меньше всех
осведомлён я?
Вопросы, вопросы… Башка пухнет.
– Всё будет… прогрессировать. Ещё пара дней, и солнечный свет начнёт обжигать, а
мелкие язвочки расползутся по телу. Ты уже чувствуешь «двусмысленный интерес»? Вкус
крови. Ты просто не можешь не думать о нём, каков он на язык, верно?
– Всего пару раз.
– Скоро эта мысль станет постоянной. Единственной, заглушающей все. Ты потеряешь
сон, обычная пища потеряет вкус… Тогда всё начнётся по-настоящему. И закончится.
Для тебя.
– Так я умру?
Последнее слово песком скрипит на зубах. И плевать, что не с моих губ сорвалось.
– Клетка за клеткой. Один укус – и вирус уже жрёт твоё тело изнутри, со временем
наращивая темп. Это болезнь. Страшно заразная, передающаяся подобно бешенству
болезнь. И голод, который не зажуёшь пачкой жевательной резинки – он сжигает,
уничтожая клетки изнутри. Кровь немного притупляет его, но никогда не погасит
полностью.
Молчат оба.
Не могу. Давит, подкрадываясь откуда-то издалека. Предчувствием. Совсем скоро…
– Это да? Это значит «да»? – браво, Ярослав, ты наконец-то смог очнуться.
– Да, в какой-то степени.
И ни единой. Ни единой ёбанной интонации в голосе. Ни намёка.
Да будь ты проклят!
Вскакиваю на ноги, сбросив его руки. Рывком разворачиваюсь и, больно саданувшись об
угол стола, отскакиваю назад.
Жёлтые глаза напротив почти горят, как у кошки.
– Ты же знал!
Подтверждает кивком головы.
Я… я не знаю, что на это ответить, только лишь бессильно сжимаю и разжимаю кулаки.
Растерянно оборачиваюсь к Оксане.
Смотрит прямо перед собой, на мой пустой стул. В никуда.
Да не может…
Погодите-ка… Раз так, то почему…
За соломинку. Как утопающий.
Облизываю губы и быстро продолжаю:
– Что если эта дрянь, вирус, мутировала со временем и больше не заразна?
– Процесс уже идет.
Категорично. Бесцветно. Ненавижу!
– Тогда что со мной? Почему я всё ещё в норме?
Вместо ответа он делает что-то странное: хватает меня за предплечье и утаскивает в
пустой коридор.

***
Захлопывает за собой дверь, а я, пользуясь секундной заминкой, выдираю свою руку из
хватки цепких пальцев. Выворачиваюсь и на всякий случай отступаю назад, увеличивая
расстояние между нами.
– Ну?!
– Всё это время я думал, что вирус больше не опасен. Много времени прошло. Мутации,
изменение генома, мало ли что ещё? Я укусил – ты не был заражён. Чем не
подтверждение? Но нет, я ошибся. Ничего не изменилось.
Вспышкой в памяти.
Тот самый первый взгляд. Он был уверен, что я нежилец. Равнодушие, а после –
заинтересованность, явно вызванная моей живучестью.
Но почему… Почему так? И что теперь будет с ней? Ещё парочка в копилку… Безнадёжно.
Утопаю во всём этом. Захлёбываюсь в новом потоке вопросов. И узлы всё туже, всё
прочнее… Теперь и Оксана.
Но со мной-то что не так? Вернее, почему со мной всё так?
Погодите-ка. Осознание. Запоздалое, но от этого по макушке бьёт нисколько не легче.
– Это первопричина недвусмысленного интереса к моей заднице, да? Моя
многоразовость?
Поправляет лацканы пиджака и откидывает длиннющую прядь назад, за плечо. Кивает.
– Я считаю это просто подарком судьбы. В награду за сотни лет ада.
Еда. Бутерброд на ножках.
Но тогда зачем всё… остальное? Зачем?
Я знаю ответ…
«Как он целовал тебя? Видела. И даже не раз. Но ты же тоже не стремаешься присолить
бутерброд, прежде чем сожрать его».
Всё так. Всё именно так. Никаких тебе симпатий. Даже мимолётной. Гастрономический
интерес.
– Почему не другой донор? – спрашиваю, тупо впялившись в трещину на плитке над его
правым плечом.
Давай же, скажи что-нибудь, от чего мне станет чуточку легче, и я смогу вернуться
назад, к Оксане. Вернуться не раздавленным куском сплошного «ничего».
– Ты не слушал? С тобой что-то не в порядке. Что-то, что изменило твою иммунную
систему. Возможно, перенесённая болезнь или же смещение генов. Я не разбираюсь в
этом, могу только предполагать. Но тебя зараза не коснулась ни после первого, ни
после двадцатого укуса.
– Тогда просто используешь меня? Ничего больше?
Фраза настолько дурацкая… Но я не способен сейчас на другое. Не могу. В голове
хаос. Смятением.
– Больше? – переспрашивает, вскинув тонкую бровь, и я уверен, что вместе с ней он
опустит и меня ниже плинтуса.
Раздавлен и без того. Ожидал ли я чего-то? Да.
Верил ли я в это? Да.
Плевать!
– Тогда зачем укусил её? Моей шеи тебе было мало?
– Я не хотел, девушка сама меня спровоцировала.
Что, блять, так просто?! Просто, да?! «Я не виноват, она сама»?! Что вообще за…
за?!
– Но ты знал… Тогда ты уже знал, что это со мной что-то не так, а не с вирусом?
Всё тело заполняет какой-то чертовски невесомой силой. Отчётливо представляю её в
виде оранжевых роящихся во мне пузырьков. Ярости.
Бесит! Бесит-бесит-бесит!
И этот ответ, очередная бесцветная фраза, брошенная нарочито небрежно, выводит ещё
больше. До грани.
– Догадывался.
Пальцы сжимаются в кулаки, и страх перед этим гавнюком отходит на второй план,
куда-то туда, за мутную завесу.
Я сам едва ли понимаю, что делаю. Всё слишком быстро.
Шаг вперёд, замахиваюсь для удара по этой идеальной восковой роже, и…
Болью в ответ. Мои же пальцы загребают пустоту, сжатый кулак пролетает мимо, и я
больше не чувствую твёрдый пол под подошвами.
Швыряет назад.
Всё слишком быстро. Не понимаю. Пятнами перед глазами, кляксами коридор.
Лязг. И тут же волной от поясницы вверх – боль.
Задыхаюсь.
Хрипами лёгкие… Выдохнуть бы.
Сука… Прямо на каталку отшвырнул, и я хорошенько впечатался в её металлический
бок. Скатываюсь на пол, падаю на четвереньки.
Больно, больно, больно… Но куда хуже – накрывшее прозрение.
Тварь.
Ты самая настоящая расчётливая тварь. Канонный антагонист из старых триллеров. Тот,
против кого борется главный герой, а не радостно выпрыгивает из штанов по первому
требованию.
Прозрение ли?
Тем временем не спеша подходишь, я вижу только твои мягкие туфли и чёрные брючины.
Не хочу поднимать голову, не хочу смотреть на тебя. Не хочу… Отползаю назад,
лопатками упираясь во всё ту же каталку.
Так мерзко… Так испачкался. Как теперь отмыться?
Ещё шаг. Останавливаешься рядом со мной, почти касаясь моего бедра кончиком своего
ботинка.
Комок в горле. Я наконец-то осознал. Осознал своё место в пищевой цепочке.
Присаживается рядом на корточки, теперь вижу ещё и чернильные растрепавшиеся пряди.
Хватает пальцами за подбородок. Очень быстро и очень больно сжимая. Дёргает наверх.
Глаза в глаза.
И когда он начинает говорить, я ловлю каждое его слово, едва ли не приоткрытыми
губами ловлю. Впитываю в себя. Не пропустить ни звука.
– Это никакая не мистика, это болезнь. Страшная, заразная болезнь. Она коробит
личность, выжигает её изнутри, калечит и мучит. Это хуже смерти. Каждый новый день
начинать с выбора жертвы. Решать – кто будет жить, а кто умрёт. Это дно,
беспросветное, чёрное дно самой глубокой впадины. И нет в этом никакой романтики.
Это не вечная жизнь, это вечная агония, растянутый на десятилетия миг перед
кончиной.
Замолкает, внимательно вглядывается в моё лицо, ищет там что-то. Нужный ответ или
же отголосок? И, наконец, зацепив «это», продолжает, снизив голос до шёпота.
Шёпота, оседающего подобно липкой паутине на моих скулах.
– Рано или поздно голод сожрёт её, и она высохнет в муках. Это деградация.
Крупинками, по кусочкам, бесконечная череда боли и борьбы. Я сдался и выбрал
смерть. Но ты помнишь, кто помешал мне? Кто разбудил меня?
Ещё бы не помнить…
Пересохшими губами, беззвучно…
Я… Я виноват. Только я… Вытащив эту тварь с того света. Я.
– Но именно ты оказался идеальным донором. Это немного умаляет твою вину, как
считаешь?
– Заткнись, ты! – не крик, а хриплое карканье.
Старательно прячу глаза теперь. Резные скулы, тонкие губы, точёный подбородок…
Только не глаза.
Не могу. Всё верно. Я виноват.
– Я родился, будучи уже заражённым. Но твоя сестра не продержится долго. Она уже
катится вниз, всё больше и больше набирая скорость.
– А внизу? Что там, внизу? – губы сами, я бы не смог выдавить из себя хоть слово.
Наклоняется чуть ниже, почти касается своим лбом моего.
– То существо в склепе. Как ты думаешь, можно скатиться ещё ниже?

***
Сижу прямо на полу и отстранённо поглаживаю свой указательный палец большим.
Спрятав руки в карманы, разумеется. Заботливая апатия навалилась. Поглаживаю,
прикасаюсь к подушечке и чётко очерченной гладкой полоске недавно зарубцевавшейся
ранки и думаю о том, что не порежь я палец, ничего бы не было. Он просто бы спал
дальше. Где-нибудь в безымянной могиле, пока не высох окончательно и не смешался с
грунтом. И мне не было бы так мучительно сладко каждый раз упиваться болью, мне не
было бы так мучительно стыдно раздеваться, медлить, скидывая шмотки. Мне не
хотелось бы выть во всю глотку, наблюдая, как моя старшая сестра со скоростью
бешеного бронепоезда носится вокруг «разделочного» стола в маленьком похоронном
зале.
Символично даже. Здесь всё и началось.
Она ищет что-то на столе, копается в бумагах и, видимо не найдя нужной папки,
скидывает на пол их все. Оборачивается и, не придумав ничего лучше, вспылив,
сметает на пол ванночку с заготовленными инструментами.
Лязг, скрежет острого по гладкой плитке.
Следом ещё одна плошка. Потом ещё.
Но ей всё мало, и, оказавшись рядом со мной, опрокидывает поднос с куда менее
безобидными пилами и молотками почти мне на голову. Один из таких тесаков скользит
по моему плечу и плашмя падает на ноги.
Вскакиваю.
– Да хватит уже!
Пытаюсь перехватить её руки, вместо этого отхватываю увесистую пощёчину. Шипит и
вырывается, попутно нехило съездив локтем в солнечное сплетение. Морщусь, кое-как
сдержав желание и ей припечатать, отступаю назад, к стенке, которую ранее подпирал
снизу.
Отступаю и, словно невзначай бросив взгляд на дверной проём, убеждаюсь, что он всё
ещё здесь. Подпирает косяк плечом и наблюдает за ней. С долей интереса во взгляде
даже. Чего он ждёт?
Ксана останавливается, замирает за столом и, проморгавшись, сдувает чёлку на бок.
Оборачивается и, бросив на меня взгляд через плечо, обращается к кровососу:
– Что ты вообще знаешь о природе этой… болезни?
– Мало. В моё время медицина была на уровне примочек из козьей мочи и наговоров.
Сестра морщится и что-то обдумывает, покусывая губы, а я в который раз поражаюсь
тому, как быстро она приходит в себя. Будь то открытый перелом или же вампиризм.
– Но смысл в том, что тебе нужна кровь, так? Регулярно?
– Верно.
– Или же что-то в плазме? Возможно, отдельные элементы?
Немного подумав, кивает, соглашаясь снова.
– Но никакой мистики? Голая химия? Ты не ходишь сквозь стены, и крылья из лопаток
не вырастают?
Хмыкает, должно быть, оценив иронию, и тут же добавляет:
– Организм мутирует разве что, не сразу, очень постепенно, спустя долгие годы.
Физические возможности увеличиваются, а всё тело словно вощёное. Но на этом всё.
Никаких клыков в три ряда и свиты летучих мышей.
Ещё бы в три ряда… И двух острых глазных зубов более чем хватает.
– А новоинфицированные?
– Никаких отличий. Физически, я имею в виду.
Оксана мнётся, её явно пугает следующий вопрос. Но она всё равно задаст. Я знаю.
– Сколько у меня ещё?
– Неделя, плюс минус пару дней. После глотку начнёт жечь, как после многодневной
жажды.
– А что, если пить кровь животных? Ну, как Эдвард в сопливых «Сумерках»?
Бля… Женщина, да ты чудовище. Вот уж чего не ожидал, так это Эдварда и «Сумерек».
– Не пойдет. Чувство голода нисколько не отпускает.
Досадливо цокает языком и кивает, рассматривая носки своих туфель. Выдерживает
внушительную паузу, а после говорит то, что, собственно, интересует и меня. Нехило
так интересует с самого начала.
– А что, если я цапну Яра? Это даст мне ещё времени?
– Первый глоток – и не остановишься, пока не осушишь.
Это более чем не честно. И уж не нежелание ли делиться обедом это?
Достаточно весомо, чтобы вмешаться и подать голос:
– Но ты же можешь остановиться.
– Мне восемьсот лет. И прошло больше трех сотен, прежде чем я научился сдерживать
свои порывы. У твоей сестры попросту нет столько времени.
Мне нечего сказать на это. Отворачиваюсь и отчего-то прокручиваю его ответ в
голове.
Оксана спрашивает ещё что-то, но я не слушаю. Я только понял…
Ты всё помнишь!
Или же вспомнил, неважно, но сейчас ты знаешь всё! И предпочитаешь и дальше
умалчивать.
Но что, если ты знаешь способ, то…
Одёргиваю себя. Если бы ты действительно знал что-то, что могло бы сдержать твои
дурные «порывы», то моя шея не стала бы объектом твоего страстного желания. А
значит снова ноль. Ничего нового. Досада…
Ксана гремит инструментами. Снова вскидываюсь, чтобы посмотреть, чего она там
удумала.
Перчатки. Тонкий шприц…
Не лишено логики, впрочем. Кровь этого существа, возможно, сможет прояснить что-то.
Подходит к нему и, помедлив, берёт за руку. Задирает рукав пиджака и расстёгивает
пуговицу на манжете.
Треск и тонкий стук упавшей иглы. Сломалась.
Оксана хмыкает, а вампир, высвободив кисть, зубами впивается в сгиб локтя.
Чавкающий, громкий, отражённый стенами звук заставляет меня вздрогнуть и покрыться
кучей гиппопотамовых мурашек.
Почему это не было так жутко, когда он кусал меня? Нет ответа. У меня нет.
Крови совсем не много, Оксана только и успевает наполнить пластиковый цилиндр, как
рана просто перестаёт существовать. Всё же, поразительная регенерация.
Она собирается уходить, а я внутренне сжимаюсь весь. Не хочу оставаться с ним
наедине. Не хочу больше быть закуской. Чем я тогда лучше проститутки?
Ксана останавливается уже за порогом, замерев в коридоре. Оборачивается к нему:
– А что, если не напрямую? Сцеживать или и вовсе использовать пакеты с плазмой?
Только отрицательно мотает головой, и она уходит, больше не оборачиваясь. Цокот
каблучков. Сначала в коридоре, а потом совсем приглушённо на лестнице.
Броситься вдогонку. Как в детстве, вцепиться в её юбку и не разжимать пальцы. Не
могу потерять её! Не хочу!
Срываюсь было с места, мысленно сжавшись, готовлюсь протиснуться мимо него и уже
собираю стремительно покидающую меня храбрость в ментальный пакет, как понимаю: его
здесь больше нет. Я один в комнате.

========== Часть 11 ==========

Я не могу спать, когда светло. Поэтому ненавижу эти блядские недобелые ночи. Но
даже в этом раздражающем до кондрашки факторе есть очень весомый плюс: будь сейчас
темно, как в любой прямой кишке, я бы явно не рискнул высунуться из больницы хоть
краешком носа и отправиться домой, решительно насрав на всё.
А так топай себе, бодренько переставляя ноги… Пусть ты и не сам изъявил желание
свалить в кроватку, а тебя бесцеремонно выперли, заявив, что всё равно ничего
нового мы не узнаем, пока не явится расшифровщик, чтобы прочесть результаты худо-
бедно сделанных проб той густой алой жидкости в пластиковой тубе.
Оксана, Оксана… Мне всё ещё упорно кажется, что мы оба не до конца осознаём
масштабы навалившегося пиздеца. Оно просто ускользает, крутится где-то перед носом
и тут же насмешливо исчезает, скрывшись за ближайшим углом; и, надо признаться, нам
не особо хочется хвататься за его шипастый хвост, чтобы быть укушенными паникой.
Начало пятого утра. Еле переставляю ноги, шаркаю подошвами об асфальт. Очень
громко, кажется, раздражающе. Но сил на то, чтобы перейти на бодрый шаг, не
осталось. Добраться бы поскорее до кровати и так и рухнуть, не раздеваясь. Уснуть
без сновидений и прочей психоделической белиберды. А после в ужасе проснуться и
осознать всё разом. Испугаться до усрачки и добрые полчаса просидеть, прикрывая
рукой не закрывающийся хавальник.
Кажется, вполне похоже на приличный такой план.
Пальцы мёрзнут.
Прячу руки в карманы и, втянув голову в плечи, прибавляю шаг.
Слишком рано для общественного транспорта, а на такси у меня банально нет ни
копейки.
Вот так всегда, закон жанра, от которого ни шага в сторону. Как привязанный.
Невидимой цепью стреноженный и заботливо уложенный рядом с источником вечных
неприятностей.
Отчего-то представляю себя со стороны.
Нахохлившийся и жалкий. Птенец, выпавший из гнезда.
И чем больше я упиваюсь жалостью к себе, тем больше мне хочется зарыться в песок и
никогда не высовывать башки. Никогда. Спрятаться так, чтобы никакая сила не смогла
меня отыскать. Запереться в абсолютной пустоте, которая выжрет все мои мысли и
позволит безмятежно ковырять облицованные мягкой обивкой стены. Наверное, это и
есть моё истинное желание, как клинического неудачника. Сбежать от мелких
неприятностей и крупных проблем куда-нибудь в Антарктиду.
Сворачиваю вправо, решив срезать переулками.
Быстрее бы накрыть голову подушкой…
Всё слишком серое вокруг. Затянуто дымкой. Перед рассветом. Как там группка есть,
«Before the dawn»? Жалею, что с собой нет наушников, и приходится уныло тащиться
под звук собственных шагов да отголоски голодного предутреннего эха.
Снова поворот.
Уже скулы обжигает свежестью.
Ускоряюсь, лавируя между нагромождёнными, давно расселенными старыми деревянными
двухэтажками. Кажется, кренятся набок и нависают сверху, распахнув давно лишённые
дверей проёмы. Пыльные стёкла, кучи мусора. Отчётливо пахнет плесенью, подгнившим
мусором и, кажется, пылью. Раскуроченный асфальт… Наверное, именно таким станет наш
Мухосранск спустя пару лет после конца света. Ни души, только последние пристанища
медленно погибают, подвергаясь коррозии, доживают свой век.
Мысли тяжёлые, мрачные, очень мутные.
Это оно – предчувствие. Оно уже совсем рядом, нависает, заглядывая вперёд.
Ухмыляется и уже тянет костлявые пальцы, вот-вот схватит…
Подёргиваю плечами и перехожу едва ли не на бег.
Убраться отсюда побыстрее… Быстрее!
Странное ощущение не даёт мне покоя. Упорно не отступает, и уже уверен – не один.
Ещё кто-то совсем рядом.
Кто-то или же что-то?
И это «что-то» сейчас прячется за позеленевшим слизким мусорным баком и выжидает,
пока я снова повернусь спиной?
Или же оно там, скребётся под тёмной лестницей?
А может, худыми пальцами цепляется за подвальную решётку?
А может… Может, всё вместе?
К чёрту всё!
Срываюсь с места и, наплевав на тянущий гул в мышцах, бегу вперёд, через всю эту
свалку. Бегу так быстро, как только могу, так что глаза слезятся, а широченного
просвета между этими деревянными монстрами всё не видно.
Неужели повернул не в ту сторону и, вместо того, чтобы срезать наискось, я
ломанулся вглубь этих извилистых улочек?
Стой, истеричка!
Да стой же!
Тело отказывается слушаться, и я могу заставить себя тормознуть только через пару
метров. Тут же захлёбываюсь от первого же глотка воздуха. Лёгкие сжимаются.
Наклоняюсь, опираясь ладонями о колени. Оглядываюсь в попытке сориентироваться
немного и сворачиваю левее, от греха подальше снова выруливая на проезжую часть.
Так и поседеть не долго. Или же угодить в единственный в районе жёлтый домик с
мягкими стенами.
Выдохнули и потопали дальше.
Дёрганая истеричка, напридумывал себе страхов и чуть не усрался. Совсем как дитё
малое, ей богу, Ярослав.
Поднимаю голову и, чтобы немного припрятать временную передышку, начинаю озираться
по сторонам, всё же желая убедить своё подсознание в том, что никого тут нет. И не
было, и даже не вылезет.
И по закону жанра, по самому идиотскому из всех законов, в ближайшем узком проулке
гремит мусорный бак.
Скрежет крышки.
Мгновение – и колени дрожат.
Да что ты, в самом деле, а?!
Наверняка, бродячая кошка или псина. Небо давно посветлело, кто ещё может шариться
перед самым рассветом? Редкие бомжи да бродячие животные.
А раз так, то не трясись, как целлофановый пакет на ветру!
Выпрямляюсь и просто неосознанно шагаю вперёд, ступая как можно тише. Просто на
всякий случай.
С десяток шагов – и звук повторяется.
Лязг металла, невнятные шорохи.
Спина каменеет, сводит поясницу.
Останавливаюсь и понимаю, что не могу оставить ЭТО за спиной. Что бы там ни было.
Бродячий кот или же… не бродячий кот.
Буду обливаться холодным потом всю оставшуюся дорогу. Значит…
Оборачиваюсь. Быстро облизываю пересохшие губы и, проклиная прогрессирующую
паранойю, иду назад к тёмному просвету меж покосившихся деревянных стен.
Очень тихо. И от этого звук моих шагов кажется до невозможности чётким, словно на
мне туфли для чечётки, а не мягкие кеды вовсе.
Дрянь…
Нервно подёргивается лопатка.
Дыхание сводит, а ладони почему-то немеют. Как и лицо.
Безумно холодно.
Ещё ближе.
Натыкаюсь на прогнившую доску. Едва не наступил на загнутый ржавый гвоздь.
Сразу представляю, как терпко запахло бы кровью, и то, что там, в подворотне,
обязательно учуяло бы и…
Осекаюсь.
За углом никого нет.
Только зелёный затянутый рыжими лохмотьями мусорный контейнер с откинутой крышкой,
которая легонько стучит по кирпичной стене.
Пульс подскакивает. Бьётся, растекаясь по телу.
Оно за спиной.
Я уверен.
То, что рылось в ящике.
Сейчас. У меня. За спиной.
Ощущаю кожей.
Ощущаю, как слизкое щупальце страха скользит где-то под лопатками, оставляя липкий
след.
Пачкает новой волной паники.
Жалит.
Кончиками пальцев цепляюсь за карманы. Стискиваю грубую строчку.
Оно там.
Совсем рядом, почти дышит в затылок.
Но проходит минута, две… и ничего не происходит.
А дёргает нисколько не меньше.
Что, если это существо играет со мной? И стоит только обернуться, как его цепкие
пальцы сомкнутся на моём горле?
Кровь в венах вот-вот закипит. Обжигает волной жара.
И всё то же гнетущее «ничего».
Просто торчу посреди улочки, как стукнутый придурок.
Злюсь на себя и резко оборачиваюсь.
Чтобы лицезреть горку растащенной щебёнки да пару досок у стены напротив.
Всё.
– Идиот, – бурчу себе под нос, и от звука собственного голоса становится легче.
Давно стоило разбавить гнетущую тишину.
Я всё ещё хочу спать, и я всё ещё торчу не пойми где.
Домой. Да, пора давно уже домой…
Разворачиваюсь, наконец-то определившись с направлением, но сердце испуганно бьётся
где-то в желудке.
Сглотнув, опускаю голову вниз.
Чтобы увидеть две тонкие изуродованные язвами и шрамами ладошки, цепко обхватившие
меня за пояс.
И голос… Словно давно прокуренный, шершавый голос не то ребенка, не то старика:
– Ты вкусно пахнешь, прямо как Максимилиан.
Дёргаюсь, отчаянно мотаю головой, всем своим видом показывая, что я не знаю
никакого…
Привстаёт на носках и правой рукой, едва ли не царапая кожу, проводит кончиками
пальцев по налепленным пластырям.
Знаю. Ещё как знаю.
Это..? Это то, что Макс надеялся найти в склепе? Это создание?
Макс… Максимилиан? Неужели я смог так угадать?
Создание, которое, вывернувшись, оказалось передо мной, и даже в густой тени низко
надвинутого пыльного капюшона я увидел, как сверкают жёлтые глаза.

***
Он взял меня за руку и просто потянул за собой.
И я шёл.
Шёл, послушно переставляя ноги, шаркая резиновыми подошвами.
Шёл, не оказывая ни малейшего сопротивления и даже не думая о побеге.
Я просто шёл за этим существом по узким улочкам.
Покорно, как привязанный, хотя моё запястье удерживали только хрупкие, с
выпирающими шишками суставов пальцы. Как у очень старых людей.
Это существо, отчего-то язык не поворачивается назвать его человеком, с головой
закутано в тряпки. Старые, серые, истёршиеся…
Переулок совсем узкий. После – ещё один. Сворачивает куда-то вглубь этого мрачного
царства и выводит в небольшой дворик с останками некогда детской игровой площадки.
Скрипучие качели, проржавевшая карусель, которая уже никогда не сдвинется с места,
облезлые отсыревшие лавочки… Словно декорации к новой сцене в том фильме ужасов,
которым стала моя жизнь.
Тянет и тянет…
Переставляю ноги…
Останавливается перед одним из домов и, обернувшись, тянет на себя, вынуждая
поравняться, и как только я делаю это, кивком головы указывает на дверной проём,
ведущий в подъезд.
Сглатываю и, отлично понимая, чего оно хочет, делаю шаг вперёд.
Шаркает следом и, вместо того, чтобы подняться по бетонным ступенькам, придерживает
меня за локоть и тянет на себя просевшую дверь, которая ведёт в подвал.
Тянет сыростью и тем же замогильным холодом, который выворачивал меня наизнанку
там, в кладбищенском склепе.
Ноги не слушаются.
Просто не могу. Не могу переступить через высокий порог и шагнуть вперёд.
Шершавые пальцы чуть сильнее сжимают мою руку и скатываются ниже, к запястью.
Стискивают, и мне отчего-то кажется, что его ладонь обёрнута наждаком.
Снова идёт вперёд и утаскивает за собой. Нет, не так. Уводит.
Не могу противиться.
Слишком… страшно. Жутко. Ужасающе. Мрачно. Темно.
Десятки определений в голове. Вертятся, услужливо отвлекая меня от того, что может
ждать меня там, на холодном полу.
Даже не как в тумане. Как в густом киселе. Обволакивает. Едва продираюсь,
переставляя ноги.
Последняя ступенька, и его пальцы больше не держат. Одновременно с этим ощущением
явственно чувствую на себе ещё взгляд. Пару взглядов. Сверлят. Делают дыры.
Прожигают плоть.
Безошибочно поворачиваюсь вправо.
Там, в углу, жёлтыми бликами выдавая себя, ворочается ещё что-то. Нечто. Несколько
этих «нечто». У самого пола почти… По-кошачьи подобравшись, должно быть…
Едва-едва хрипом по ушам.
Тут же сердечный ритм заглушает всё. Моё сердце сейчас вылетит через глотку.
Застрянет, и я захлебнусь собственной кровью. Ужасом. Всем вместе.
Колко по пальцам. Прикосновение детской ладошки.
Сжимает мою взмокшую ладонь и тянет к противоположной стене, прямо под узкую
решётку, через которую едва-едва пробиваются бледно-жёлтые всё ещё холодные
предрассветные лучи ещё не солнца, но уже света.
Лопатками к кирпичу.
Скатываюсь на пол, вжимаясь спиной в стену. Тут же штанины мокнут от скопившегося
конденсата. Сырость щекочет ноздри. Запахами плесени, застоявшейся воды и…
старости.
Возня в углу.
Скрежет ногтей и скрип – чего, не разобрать.
Назад… отпрянуть, как можно дальше. Спину ломит.
Ничего не могу с собой поделать.
Всё это уже слишком для меня. Слишком много и слишком страшно.
Шелест ткани.
– Боишься? – голос такой же, как и его ладони. Шершавый и ссохшийся. Высохший.
Сглатываю и просто киваю.
К чему отрицать очевидное? Слишком всё явно.
Тогда наклоняется ко мне и, всматриваясь жёлтыми углями внутри просторного
капюшона, присаживается рядом, тоже на пол.
– Я всего лишь хочу поговорить.
Кошусь в его сторону. Не верю, но не решаюсь возразить.
И мы разговариваем, почти весь день разговариваем.

***
– Что ты знаешь о таких, как Максимилиан?
Растерянно пожимаю плечами и даже не знаю, с чего начать. Не понимаю, почему ночной
твари понадобился собеседник, а не его кровь.
– Что, совсем ничего? – сердито переспрашивает темнота внутри капюшона, и я
поспешно исправляюсь, совершенно не желая его злить.
Робкая надежда на то, что всё, что ему нужно, это трёп, ещё теплится. Раздутым
пламенем на догорающих углях.
– Только то, что солнечный свет причиняет боль. Ещё знаю о потребности в…
донорстве. Больше он ничего не рассказывал.
– Значит, всё же признаёшь, что знаком с братиком? – довольно поскрежетав,
переспрашивает оно и двигается ближе, правой рукой опираясь на моё бедро.
Стискивает. Предупреждающе.
Понимаю, что больше я не смогу врать. Слишком уж сводит челюсти.
– Признаю.
Энергично кивает и, вывернувшись, усаживается рядом, приваливаясь к стене справа,
но руку так и не убирает. Ведёт ниже к колену. Сжимает.
– Максимилиан – странная редкость. Феномен, которому не повезло родиться с
генетическим отклонением. Или же наоборот, слишком повезло? – задумчиво вопрошает
капюшон и, не требуя ответа, продолжает, – Всё дело в том, что в крови подобных ему
не вырабатывается гемоглобин. Дефицит молекулы железа. Но это уже ненужные тебе
тонкости. Подобные ему считаются чем-то вроде… хм… Даже не знаю, как аристократов,
что ли. Назовём это так, не важно. Важно то, что его организм не просто привык к
этому, но и начал мутировать. Он не стареет, физические и умственные способности
растут. Не быстро, конечно, но у братика было достаточно времени, чтобы эти
изменения стали более чем заметны. При достаточных возлияниях того самого, что он,
не стесняясь, берёт у людей, разумеется.
Сглатываю и, покосившись на тот самый, с отблесками жёлтых пятен угол, осторожно
спрашиваю:
– А что с теми, у кого он берёт то самое?
– Донорами? Вирус проникает и в их клетки. Но в отличие от рождённых с этой дрянью,
укушенных он уничтожает куда быстрее. Вгрызается в плоть, гасит нервную систему…
Таких принято считать животными. Совсем как тех, на которых ты сейчас так опасливо
косишься.
Губы сохнут ещё больше. Кажется, что мелом щедро смазали. И язык распух, не
ворочается.
Еле-еле…
– Тогда почему… Почему я всё ещё…?
– Всё ещё человек?
Снова отвечаю кивком.
Голос скрипит что-то неразборчивое, словно тянет привычное уху задумчивое «хммм»,
и, подумав с минуту, отвечает:
– Должно быть, всё дело в наследственности. Возможно, приобретённый иммунитет.
Возможно, когда-то перенесённая болезнь крови наделила тебя иммунитетом? Это не
редкость. Твоя устойчивость, я имею в виду. Были и другие. Много других, но
Максимилиан слишком редко сохранял жизни своим жертвам, чтобы знать об этом.
Слово в слово… как мне и сказал Макс. Разве что с небольшими оговорками.
Небольшими…
– Он сказал мне, что… – выдыхаю и перевожу дух; отчего-то сложно выдавать из себя
продолжение фразы, – …сказал, что я «подарок судьбы». Я подумал, что он использует
меня, чтобы больше не пришлось…
Не могу закончить. И он делает это за меня.
– Убивать? Всё верно. Он больше не хочет оставлять после себя горы трупов. Ему
наскучило. Давно наскучило. Но это не значит, что ему было жаль своих жертв. Вовсе
нет. Не обманывайся, дело не в угрызениях совести. Дело в том, что ему надоело, как
малым детям надоедают старые развлечения. Ты – его новая игрушка, и до тех пор,
пока старые забавы снова не будут казаться привлекательными, он тебя не отпустит.
Я слишком подавлен, чтобы сказать хоть что-нибудь. А мой собеседник, выдержав
паузу, продолжает вполголоса:
– Возможно, он не убил тебя потому, что проспав почти двадцать лет, едва помнил,
кто и что он. Возможно, именно это тебя и спасло. Слишком слабый, растерянный, но
по каким-то причинам он не осушил тебя досуха, а после тебе повезло оказаться тем
самым «подарком». Вот всё. Никакой романтики. Максимилиан – такое же чудовище, как
и твари в углу. И то, что сейчас он остановился на тебе – почти чудо.
– Всё дело только в голоде, да? Ничего больше? – уточняю, как аутист, не способный
запоминать слова. Просто хочу услышать это ещё раз. И от этого замотанного в
лохмотья существа тоже.
– Только в голоде. Вампиры, или кто мы там, асексуальные твари. Всё, чего требует
его тело, это кровь. Не обманывайся, никакого влечения.
Натягиваю рукава по самые кончики пальцев. Слишком замёрз. И слишком запоздало
понял это. Ощутил только сейчас.
– А ты? Кто ты?
– Когда-то давно-давно был братом Максимилиана. Человеком, если тебя это
интересует. Но после того, как он разорвал мне глотку, не справившись с приступом
голода, стал тем, кем стал. Вечно голодным тлеющим полутрупом.
И так холодно, так равнодушно это звучит.
Неужто само время вымыло все эмоции из его… из их голосов? Выходит, что и этому
существу тоже не одна сотня лет?
Стоп. Тогда ничего не понимаю. Или же…
Быстро просчитываю возможные варианты. И где-то там, в подсознании задребезжал
тусклый свет надежды.
Что если это существо… этот человек смог, то почему Оксана не справится?
Только собираюсь открыть рот, как он перебивает меня:
– Много лет назад мы встретились снова. Это я убедил его в том, что сон – лучший
выход. Что это всё, что осталось таким, как мы. И едва ли не единственный раз,
должно быть, испытывая вину передо мной, он согласился. И я обманул его. Запер под
землёй. Запер в надежде, что это хоть как-то умалит всё то, что я натворил. Я
просто хотел упрятать эту тварь подальше. Закопать как можно глубже и никогда,
никогда не позволить ему выбраться. Но… В этом весь Максимилиан – деревянные стенки
гроба не задержали его надолго. И с тех пор желание оторвать мне голову остаётся
едва ли не единственным, чего он хочет. Мне оставалось только бегать. Не одну сотню
лет. Пока ему снова не наскучил весь оставшийся мир. И в этот раз, выдохнувшись, он
разочаровался настолько, что набрёл на тот самый склеп, понимаешь? Он больше не
собирался просыпаться. И даже после того, как его нашли, он не очнулся, как всегда
было раньше. Но ты же знаешь, кто его разбудил? Кто вновь пробудил в нём интерес?
Сжаться бы сейчас в комок и спрятать лицо в ладонях, спрятаться от этого злого
хрипящего шёпота… А ещё больше от себя самого. От жгучего разъедающего чувства.
– Так вот что именно он ищет.
– Именно. Своего паршивого младшего братца. Догадываешься, что меня теперь ждёт?
Разумеется.
Киваю, уткнувшись лбом в согнутую руку. Петля всё туже. Неужто я сам, сам свил эту
верёвку?
Не верю… Не могу поверить, что так.
Темно вокруг, и стены подвала ли делают это «темно»?
Наконец-то отпускает мою ногу, но только для того, чтобы секундой позже толкнуть в
грудь, заставив выпрямиться, и забраться на мои ноги, усевшись сверху.
Дергаюсь назад, впечатавшись затылком в кладку.
– Не стоит так бояться. Я всего лишь хочу показать тебе кое-что.
Отклоняется назад и, помедлив, сбрасывает капюшон.
И я не смог скрыть исказившую моё лицо гримасу ужаса.
Он действительно был совсем ребёнком когда-то. Не больше четырнадцати лет. Если бы
не кровавые корки язв на морщинистой изуродованной коже. И пятна старых шрамов.
Ожогов. Тянутся по скулам, подбородку и шее, уродуют губы. Ни бровей, ни ресниц.
Плешивая неровная голова, украшенная всё теми же вздувшимися волдырями.
Мой рот кривится. Не выдавить ни звука. Ни единого чёртового писка.
Просто… просто горло перекрыло.
– Как думаешь, кто это сделал? Ожоги, я имею в виду.
Берёт мою ладонь и прижимает к своей скуле.
Боже…
Боже-боже-боже… Отчаянно хочется верить, что ты всё-таки есть. Где-то там.
Пожалуйста… Пожалуйста, я всё что угодно сделаю, только позволь мне проснуться в
своей кровати и убедиться, что всё это лишь дурной сон. Пожалуйста…
Каплями пота по вискам, привкусом горечи ужаса на языке…
Удерживает мою кисть за запястье и закатывает рукав толстовки, обнажая сгиб локтя.
Тянет ближе к себе и легонько прикусывает, сжимая кожу одними губами, царапая
твёрдой грубой кожей, обжигая холодом этих губ.
Улыбается. Совершенно жутко, нечеловечески страшно улыбается.
Наклоняется к моему лицу и снова переходит на хриплый колющий, обитый стекловатой,
шёпот:
– А теперь иди. Иди, я не хочу, чтобы он, проголодавшись, нашёл тебя здесь.

***
Я думал, что как только смогу, брошусь прочь из этого почти склепа. Вперёд, вверх
по ступенькам, на солнечные улицы. Вперёд, к освещённому тротуару и многолюдному
парку… Быстрее, быстрее.
На деле же едва волочу ноги.
Ступенька, вторая…
Выражение «свинцовой тяжестью налились» приобретает новый смысл. Словно сверху на
плечи давит груз, который я не в состоянии утащить.
Шаг за шагом.
Наверх.
Всего двенадцать ступенек.
Кажется, целая вечность прошла.
Холодная, шершавая от облупившейся краски дверная ручка колет ладонь. Колет, как и
пальцы того существа, которое осталось там, внизу. Существа… Вампира. Мальчишки.
Тихий скулёж, полный невысказанной злобы, подгоняет. Облачает лопатки в колючие
мурашки.
Наваливаюсь плечом на просевшую дверь. Поддаётся неохотно, со скрипом уступает
буквально по сантиметру. Уступает, выпуская меня из этого… этого места.
Выбираюсь на улицу.
Но вместо тёплых ласкающих кожу лучей по щекам хлещет холодный ливень.

***
Вымок до последней тряпки на теле. В кедах противно хлюпает, а резиновая подошва
натирает ноги. Ощущаю едва ли не фоново, просто беру это на заметку.
Просто…
Просто, что мне физические страдания, когда внутри всё выворачивает наизнанку? Рвёт
на части и, тут же заботливо сметав чёрными нитками, распарывает снова?
Как бы я хотел, чтобы ничего этого не было. Не затянуло бы в чудовищный водоворот.
Не оказалось бы, что грань недопустимого осталась далеко позади.
Что делать..?
Что мне теперь делать?
Что говорить и куда идти?
Куда бежать и бежать ли? Должен ли я бежать? Смогу ли я убежать, зная, что на моём
месте окажется кто-то другой? Кто-то такой же, как… Оксана?
Что делать?
А упругие струи воды так и бьют. Сплошная стена, непрерывно льющаяся откуда-то
сверху, словно мировой океан перевернули и теперь, не жалея ресурсов, пропускают
через гигантский дуршлаг? Как и меня пропустили через мясорубку, после наспех
склеив перебитые кости.
Что дальше, Яр?
Что мы будем делать дальше?
Пронизывает промозглой сыростью. Лёгкие горят от свежести озона.
Мы будем спать. Добрести бы до дома… Ничего больше. Мне надо где-то спрятаться.
Пусть и ненадолго, но спрятаться под плотным покрывалом без снов. Под покрывалом,
которое не пропустит в моё подсознание всех чудовищ и всю навалившуюся тяжесть.
Не пропустит…
Просто переставлять ноги. Механически. Двигаясь в верном направлении. Вот и всё.
Ничего больше. Только так. Только так я могу надеяться, что моя голова не
расколется надвое от снедающей её боли и новых едких вопросов и куда более ядовитых
свалившихся ответов.
Лавиной накрыло… Лучше бы не знал. Никогда бы не знал.
Раскат грома.
Вспышка прямо над головой.
Снова гремит.
Какофония.
Незаметно для себя миную площадь, после ноги привычно несут через хилый парк,
сворачиваю направо, около начавшейся пару лет назад стройки, и уже вижу очертания
своей пятиэтажки, как внутри всё переворачивается. Сжимается в тугой комок,
заставляет съёжиться и остановиться посреди опустевшей улицы.
То самое чувство.
Теперь ни с чем не спутаю.
Только не его.
Только не когда ты смотришь на меня в упор.
Не двигаюсь с места. Не могу даже поднять голову, чтобы взглянуть тебе в лицо. Не
после всего. Не после того, как ты подписал приговор моей сестре. Не после всего
того, что мне пришлось узнать. Не после прикосновения рук маленького искалеченного
существа. Тобой искалеченного. Сколько ещё таких было? Сколько могло бы быть?
Сколько будет?
Звуки моих шагов снедала стихия; кажется, они просто растворялись в общем шуме.
Твои же невероятно чёткие, гулкие.
Просто жду, когда ты выйдешь из своего укрытия среди покосившихся строительных
лесов и встанешь рядом.
Слишком всё быстро.
Вот ты был там, а теперь уже тут, тянешься к моему лицу.
Не надо..!
Не трогай!
Шарахаюсь назад, запоздало понимая, что приступ паники выдаст меня с головой. И
меня, и то, что осталось от твоего брата.
Ты поймёшь, поймёшь… Нельзя.
Вздох.
Всё же заставляю себя поднять голову и взглянуть на тебя.
Насмешливо вскинутые брови, слишком ехидное выражение лица. Лица, которое казалось
мне идеальным. Без единого изъяна… Оно и сейчас не изменилось. Но ты уродлив… Очень
уродлив.
Дрожью сотрясает. И это не удалось скрыть.
С интересом наклоняешь голову набок.
Замечаю, что и ты вымок. Холодная вода стекает с резных скул.
– Что это с тобой?
Что со мной… Ты со мной!
– Устал. Люди частенько так делают. Помнишь?
– Да, припоминаю что-то такое.
– Тогда, может, я пойду домой? Люди иногда спят. Нам это свойственно.
Хмыкает и подхватывает под локоть, тащит в сторону пресловутой стройки, и у меня
внутри всё обрывается, когда второй раз за день за спиной оказывается каменная
кладка. Заперт в клетке из твоих рук.
Сердце таранит грудину. Не возбуждение – страх заставляет его биться в истерическом
припадке. Страх и кое-что ещё, что я не испытывал к тебе раньше. Осталось только
разобраться, отвращение ли это.
Какого дьявола я всё ещё не уверен? После всего! Почему..?
Почему послушно выгибаю шею, когда ты убираешь с неё мокрые приставшие к коже
прядки и проводишь большим пальцем по подбородку?
Почему только закрываю глаза, когда наклоняешься, и твои волосы как никогда сильно
пахнут книжной пылью и, кажется, смолой? Чёртов запах забивается в ноздри и
ускользает так быстро, что я вынужден вздохнуть полной грудью, чтобы поймать его
снова. За самый край, уловить отголосок и тут же одёрнуть себя.
Нельзя, нельзя…
Только лишь переждать, претерпеть пару глотков. И всё. Ничего больше. Перетерпеть и
отключиться, ничего не почувствовать…
Нажимает на шею сильнее, и чуть выгибаюсь, привставая на носки.
Кусай уже.
Быстрее!
Жмурюсь в ожидании.
Недолго ждать…
Сначала холодные мокрые губы к такой же мокрой коже… Скользят. Не торопясь,
кажется.
Тысячи мурашек.
Прикосновение языка и… зубы.
Этот самый момент, когда острые клыки прокалывают кожу.
Как никогда ярко…
Как никогда чётко в подсознании.
Отпечатывается.
Новое клеймо.
Боли. Утопичного нереального удовольствия.
Настолько мучительно на этот раз, что хочется плакать и, сжавшись в комок, забиться
в угол.
Пусть это будет больно, неприятно, мерзко.
Не так сладко…
Не надо… Хватит!
Хочется кричать это во всю глотку. От отчаянья и кислотного чувства вины теперь ещё
и за то, что это чертовски приятно. Что это заставляет пальцы на ногах поджиматься,
а всё тело – вытягиваться струной.
Ладони на бёдрах… Уверенно гладят, скользят по мокрой ткани, цепляются за край
карманов и, сжав сзади, не торопясь поднимают вверх. Усаживают на себя, вынуждая
зацепиться за торс, уперевшись в стену лопатками.
Теперь сверху вниз.
Цепляюсь за твои плечи.
Всё по инерции, всё неумышленно, ненароком…
Не хочу, не надо…
А пальцы сами, – сам себе клянусь, что сами – впиваются в ворот тёмной рубашки.
Мнут его, стягивают с плеча… Стягивают, чтобы серые, вновь проступившие узоры были
видны. Серые, ещё не чёрные, но и без того слишком заметные на бледной мраморной
коже.
Ещё немного и… не сдержать стона. Не удержать остатки ускользающего здравомыслия…
Но нет больше никакого «немного» – ты отстраняешься, оставляешь мою шею в покое.
Смотришь на меня и презрительно кривишься.
Гулкое «ту-дум», и кажется, что сердце на бесконечную секунду останавливается.
Неужели ты что-то почувствовал?
– Невкусно. Совсем пресно.
В этом дело. Снова пульс покатился по венам.
– Твои татуировки снова появились. Что это значит?
Пожимает плечами и морщится так, словно я только что спросил о чём-то, что
доставляет ему неприятности. Что-то, что мучает его.
Неужели так и есть?
Кривит рот, и уже в который раз с момента нашей встречи я замечаю, что он сегодня
слишком… живой? Слишком много мимики. Где скупые, едва различимые жесты?
– Я всё ещё не смог найти способ избавиться от них. И уже не думаю, что найду.
Огнём, металлом, кислотой… Десятки, нет, сотни раз, но… – поднимает на меня свои
жёлтые горящие глаза, смотрит в упор. И на глубине этих страшных глаз полыхает…
жажда.
Не моргает, я тоже не могу оторвать взгляда. Физически не могу. Словно
парализовало.
Переходит на низкий, безумно терпкий бархатный шёпот и продолжает:
– Но стоит сделать глоток крови, как клеймо проявляется снова.
Только сейчас понимаю, как сильно я дрожу. Чувствую себя мышью, загнанной в угол,
не кошкой даже, рысью. Не спастись. Не спастись…
Особенно явственно понимаю это, когда он, выдержав паузу, продолжает говорить.
Продолжает, разглядывая свежую, только что нанесённую им же ранку:
– Но только не после тебя… Ты действительно особенный.
Я мёрзну ещё сильней. До костей.
Наклоняется снова. Не кусает, лениво ведёт языком по коже, собирает выступившие
капли.
Вспоминаю его слова. Пальцы, сжимающие воротник, прикасаются к серым узорам.
– И что теперь? Кто-то умрёт?
Его ответ ложится на кожу где-то над ключицей.
– Возможно, кто-то уже мёртв? – теряется в шуме дождя, доносится колючим
отголоском. Змеиным шипением.
Вздрагиваю, а Макс, потянувшись, проводит носом по сонной артерии и, коснувшись
губами мочки, шепчет мне прямо на ухо:
– А возможно, всё это потому, что ты слишком хорошо спрятался?
– Я не прятался, – возражаю на автомате.
Разум давно отключился, а тело почти бьётся в истерике. Это тело хочет, очень
хочет, чтобы к нему прикоснулись. Ещё, и ещё, и ещё раз… Это глупое тело.
– Пусть так.
Ему откровенно наплевать. Должно быть, он достаточно голоден для того, чтобы
упустить ненужные разговоры.
– Кусай быстрее. Я замёрз.
– Так невкусно, – возражает мне, принимаясь ладонями шарить по моей заднице.
Противно… Противно не от прикосновения этих рук, а от того, для чего он это делает.
Закуску нужно разогреть, верно? Тогда тебе будет «вкусно»?
Произношу быстрее, чем думаю. Быстрее, чем вспоминаю, как я раздавлен и напуган.
– И скольких ты выебал? Скольких, если тебе надо только «вкусно»?
Смотрит на меня, ухмыляется, явно довольный тем, что я всё ещё хочу ему дерзить.
Что это? Нежелание играть с уже сломанной игрушкой или же что-то иное?
– Ещё не доходит до тысячи. Зачем давиться сырым мясом, когда можно приготовить
восхитительное блюдо?
Шиплю и пихаю его в грудь.
Не хочу я быть «куском мяса»! Не хочу!
Брыкаюсь, но он только смеётся и, навалившись, вжимает меня в стену.
– Быстрее уже, пей…
Невнятный звук и…
Пятнами.
Россыпью звуков и холодных капель по щекам. Дождя или слёз?
Отчаяньем.
Сладким, терпким и таким же острым, как разрывающие мою кожу клыки.
Извиваюсь против воли.
Глоток за глотком… Кажется, следующий станет последним. Сердце не выдержит натиска
и остановится, чтобы в следующее мгновение разорваться.
– Прекрати!
Срываюсь на визг. Не узнаю собственного голоса. Жалкого, надломленного, словно
только-только начавшего ломаться.
А тебе плевать. Совершенно, восхитительно непробиваемо плевать.
Плевать на то, что я не хочу.
Плевать на то, что моё «не хочу» задавлено неведомой хренью, которая творит со мной
все эти вещи.
Плевать, что наизнанку выворачивает от противоречивого «хочу».
Раскат грома…
Тяжёлые капли оседают на ресницах. Стекают за шиворот.
Уже не холодно.
Уже то самое.
То, за что я буду себя ненавидеть.
То, что заставляет меня вцепиться в твои волосы.
Кусаешь, целуешь, лижешь… По кругу. По очереди и всё вместе. Медленно, едва
ощутимо, и тут же вгрызаешься так, что от боли сводит мышцы.
Всё сразу.
Дико немыслимо…
Так привычно.
Чудовище… Тварь. Ты.
Вихрем эмоций.
Отпусти.
– Отпусти!
Хватка разжимается, и мои ноги касаются асфальта. Тут же едва не скатываюсь на
колени. Едва, потому что ты не позволяешь, удерживаешь за плечи, неторопливо собрав
алые капли языком, рывком разворачиваешь лицом к стене.
Успеваю только выставить ладони вперёд.
Дежавю.
Снова… Снова это чувство.
Не способная ни на что повлиять маленькая блядь. Вкусная, приправленная самой
лучшей специей. Притихшая, покорная, надломленная…
Кончик языка прикасается к моему уху.
Облизывает, обхватывает губами, ладонями оглаживает живот. Трогают, прикасаются,
лапают.
Кусает.
Негромко клацает ремень.
Боже, если ты есть… Хватит.
Хватит!
Прикасается к шее, спускает мои мокрые джинсы…
Укус, и терпкий запах крови щекочет ноздри. Запах моей собственной крови.
Жмурюсь.
Отстраняется.
Снова кусает, подаётся вперёд…
Снова смыкаются зубы, и всё…
Всё.
Теперь хорошо. Теперь наплевать.

========== Часть 12 ==========

Это как в стакан, в котором не единожды застаивался кофе, наливать минералку.

Тёмный налёт так и останется на стеклянных стенках, даже если самого привкуса уже
нет. И жидкость, омывая нёбо, всё равно горчит. Странный привкус оседает где-то в
глотке. Не избавиться. И так раз за разом, пока не отполируешь чёртову кружку. И
так каждый раз. Половина ёмкости тёмной гадости – и всё приобретает её привкус.
Я себя заключённым в гранёные стенки чувствую. Облитым неведомой дрянью, после
которой всё на один вкус. Горькой мерзости.
Я смутно помню, как он отпустил меня, позволив просто съехать по стенке, царапая
колени о намокшие бетонные блоки. И совершенно не помню, как оказался дома. Макс
притащил, или же я сам приполз на автопилоте?
Приполз, а после заперся в ванной, кажется. Смутно помню это ощущение. Ощущение,
когда до костей продирающий морозом по коже поток постепенно меняется на тёплые
упругие струи. И привкус мыла. До сих пор на языке. Глаза щипало. Схватил первый
попавшийся под руку брусок и сейчас явственно ощущаю, как пахну щёлочью и
хозяйственным мылом. Кожу стягивает так, словно я внезапно вырос из собственной
шкуры. Оно попадало везде. Глаза, уши, губы, нос… Но я только жмурился и тёр, тёр,
тёр…
Но кажется, всё равно грязный. Как бывалая проститутка перепачканный прикосновением
рук. Грязный не столько потому, что чёртово тело получает удовольствие от… от всего
этого, а потому что эйфория топит сознание. Заглушает разум, и ни черта с этим не
поделать.
Низко… Так низко пасть.
Плохо и стыдно. Прежде всего, перед самим собой. Стыдно, что всё так. Что я ничего
не могу сделать.
Ощущаю себя ни много ни мало размазанным по плафону комаром. И искусственный свет
плавит, мало того, что кишки и так уже размазаны по стеклу.
Отвратительно. Грязно…
Кажется, футболка прилипает к телу из-за чего-то липкого, тягучего, как кровь.
Сколько тобой её пролито? Знал бы я с самого начала, какова твоя истинная природа…
Только бы я знал, и не было бы совершено дурно пахнущей кучи ошибок. Ошибок,
некоторые из которых могут стать фатальными. Для Оксаны.
Оксана… Знать бы мне с самого начала – в жизни бы не взял в руки скальпель, не
порезался, не разбудил эту… этого… тебя.
Сожалею. Десятки раз сожалею.
Растерянно оглядываюсь, механически скидывая вещи в рюкзак. Зарядка для мобильника,
сам телефон… Вторая футболка на всякий случай… Пустой потёртый кошелёк с банковской
картой.
Только сейчас понимаю, что я собираюсь сделать. И ещё гаже на душе. Но мне нужен,
нужен перерыв. Пара дней. Хотя бы одни сутки. Хотя бы осознать, позволить себе
поразмыслить, не опасаясь, что за оконными занавесками проявится человеческий, – и
человеческий ли? – профиль.
Так и не спал и вряд ли скоро смогу. До дрожи в коленках боюсь. Не представляю, что
со мной будет, прикоснись ты ещё раз. Не хочу. Не хочу… Каждая клеточка тела
против.
Страх, презрение, отвращение?
Что я сейчас к тебе чувствую?
А к себе?
Что я чувствую к себе?
Качаю головой. Слишком сложный вопрос. Для меня сейчас слишком много вопросов. И
появление этого странного существа, – нет, не так, – брата Макса всё только
запутало. Усугубило. Расширило рану и ядом обмазало.
Поэтому бегу, как крыса с тонущего корабля. Бегу из собственного дома, запрыгнув в
мокрые кеды и тихонько захлопнув дверь в квартиру.
Вот уж действительно горечь кофейной гущи.

***
Во всех плановых блоковых пятиэтажках подъезды одинаковые. Разве что цвет стен да
количество надписей на этих самых стенах варьируется. А так – один в один. Всегда
заплёванные ступеньки, зассанные углы и оторванные почтовые ящики.
Все одинаковые. Но только не тот, в котором живет Лёха. Больше засрать уже
нереально. Даже бомжи зимой брезгуют. Так же и я не могу не кривиться, переступая
через подсохшие воняющие лужи и перепрыгивая через захарканные шелухой ступеньки. А
надписи, надписи на стенах… Если бы я был ответственным за культурное развитие
молодежи в нашем недогороде, то именно здесь бы открыл музей современного
искусства. Граффити, пентаграммы всех мастей и размеров, «Катя шлюха в ноздрю
переебаная» и телефон этой самой Кати, использованные презервативы и даже одна
развёрнутая прокладка, мимо которой я резво пробежал на пролёт выше.
Брр… Интересно, сколько Лёха платит за свою однушку? Я бы больше чем за пятёрку не
сдавал, а то может и меньше.
Наконец пятый. Ещё с десяток ступенек, и у нужной мне двери.
Почему-то останавливаюсь. Почему-то… Почему-то вся эта затея разом кажется мне
идиотской.
Неужели он действительно не сможет меня найти, если захочет? А если не сможет, то
что сделает, когда всё-таки увидит? Стоит ли оно того, или лучше, пока не поздно,
вернуться к себе и изо всех сил строить из себя паиньку? А что если Лёха попадётся
под горячий… клык? Что тогда?
Башка просто пухнет, идёт кругом. Чёртово «что делать?» уже доконало меня больше,
чем это вообще может быть возможно.
А, ну нахрен. Будь, что будет.
Цепляюсь за перила и, перескакивая через три ступеньки, поднимаюсь на последний
этаж.
Обшарпанная коричневая дверь справа, без глазка. Звонка тоже нет, только некогда
подсоединённые к нему провода торчат.
Энергично барабаню кулаком по блеклой поверхности и отступаю назад только тогда,
когда слышу гулкие шаги. Щёлкает замок, и высовывается тщательно зализанная гелем
башка Лёхи.
– Привет! А ты резво! Забегай!
Угу, быстро. Меньше часа назад звонил. Просил политического убежища, можно сказать.
Только вот сейчас сокрушаюсь и жалею о том, что не скинул смской вместо того, чтобы
говорить вслух.
Тук-тук... «Это тётя паранойя, можно я останусь у тебя?». Да нет проблем. Залетай,
чо. Диван для гостей справа, только попроси апатию подвинуться. Вон она как
развалилась, расплылась своей жирной задницей на всю ширину сидения.
Захожу и опасливо озираюсь.
Бред… Нету здесь его. Нет.
Расшнуровываюсь и отмечаю, что пол в прихожей относительно чистый. Возможно, даже
на этой неделе мытый. Неужто у этого распиздяя завелась девушка, владеющая тряпкой?
Хм, хм… Даже. Хотя было бы занятно: плавающий от «истинных не мёртвых» готов до
ссущих в кроссовки панков Лёха и йуное упоротое по Коэльо существо. Почему по
Коэльо? Всех знакомых готок он уже перетрахал, да и ни одна из них не опускалась до
банальной уборки. Неча прерывать думы о высоком пошлым бытом. А уж предположить,
что Алексей сам навёл порядок… Нееет, проще поверить в Ктулху.
Прохожу в единственную комнату. И тут рамштайн тихонько скрипит в старых колонках.
Вижу, как Лёха деловито роется в сваленном на стул шмотье и, выковыряв нужную
толстовку, критически её осматривает на предмет пятен и прочего свинячества.
– Ну, что, братишка? Ты в опале? Проблемы с родителями?
– Как-то так, ога.
С роднёй, если быть точным. Но не стану же я рассказывать другу, пускай и лучшему,
что прячусь от невесть чего, пока моя сестра, покусанная этим невесть чем, ишачит в
городской лаборатории, пытаясь выяснить что-нибудь. А дон Хулио в это время
собирает свой первый бластер, пока Кармелита танцует на осколках разбитых надежд и…
Тфу, блять. Даже сейчас в башку лезет один бред. Вылечиться бы, да боюсь мне
поможет только лоботомия.
– А ты куда мылишься? – интересуюсь скорее для проформы, нежели мне было
действительно это интересно. Слишком выжат.
– Да… Тут недалеко.
– Очередной упоротый торч?
– Угу, – довольно урчит Лёха и, выбрав среди сваленной горы тряпья относительно
чистую шмотку, быстро натягивает её через голову, – Чего такой кислый? Мож со мной?
– Не… Мне бы просто проспаться.
– Ну, так спи. Я только завтра… Ну, крайняк через два дня вернусь. Оставлю тебе
ключи, кинешь в почтовый ящик.
Не могу не сдержаться, чтобы не хмыкнуть. Ну, да. Даже если ключи и упрут, тырить
тут всё равно нечего. Разве что выцветший ковёр со стены снять, и тот скорее
является оружием массового поражения аллергиков, чем ценностью.
Бездумно шарюсь вслед за бегающим Лёхой, прижимая к себе рюкзак, и только когда
тот, зашнуровав сапоги и махнув мне рукой, сваливает за дверь, выдыхаю и, помедлив,
тут же запираюсь на все замки. Ещё и ключ оставляю в скважине.
Отбрасываю рюкзак и бреду на кухню, надеясь, что произошло чудо, и вместо
повесившейся мыши в холодильнике у друга есть ещё что-нибудь.
Угу, конечно… Чистые полки. Ну, как чистые… Заляпанные пятнами высохшего кетчупа и
ещё невесть чего.
Вздыхаю и, порыскав по полкам, нахожу початую пачку листового чая и немного сахара.
Ну, сойдёт.
Предварительно промыв, ставлю чайник. Щелчок. Сам опускаюсь на табуретку. Ладони
привычно уже обхватывают голову, стискивая виски.
Что мне делать?
Что мне теперь делать?
Сколько я могу просидеть здесь?
Сколько времени у сестры?
Почему мальчишка в капюшоне просто отпустил меня? Почему не укусил?
Сознания касается что-то. Что-то такое, чего я пока не знаю. Что-то близкое, совсем
на поверхности. Что-то, что я обязательно должен знать.
Подождите-ка… Думай, думай…
Это «что-то» напрямую связано с этим ребёнком. Или же с тем, что он мне рассказал?
Ну, точно же!
Вскакиваю на ноги.
Идиот, идиот! Как сразу-то не понял?! Он же разговаривал со мной! Разговаривал, а
не рычал, подобно тем голодным тварям! Конечно же! Значит ли это, что у Оксаны тоже
есть шанс? Значит ли, что он знает что-то, что смогло бы вытащить её со дна
страшной мясорубки? Что если это и есть выход? Младший брат Максимилиана, а по
всему выходит, что он лишь немногим моложе Макса. А значит, смог побороть этот
самый вирус? Но… Тогда совсем ничего не понимаю. Почему сам Максимилиан считает,
что выхода нет? Или же… Или же всего-навсего умалчивает, предпочитая роль
наблюдателя? Какой в этом смысл? Какая выгода?
Непроизвольно вздрагиваю, когда чайник закипает и отключается.
Хватаю его за ручку и неосторожно обжигаю пальцы о горячий металлический бок. Едва
ли замечаю это. Наливаю полную кружку кипятка и щедро насыпаю заварку прямо из
пачки. Столько же сахара. Вот байда-то выйдет… Но сейчас это волнует меньше всего.
Что если решение совсем на поверхности?
Что если ничего ещё не потеряно? Не потеряно для Оксаны.
Бросаюсь в коридор и роюсь в рюкзаке в поисках мобильника. Столько хлама… Ни дать
ни взять – бабский баул. Хоть той-терьера заводи, и пусть себе срёт в сумку. Один
хрен, мало что изменится.
Наконец пальцы натыкаются на корпус. Выуживаю и, по памяти набрав номер, не могу
нажать кнопку вызова…
А если он там? Что если он с ней? Тогда я не смогу ничего рассказать.
Явственно понимаю, что Макс не должен найти брата. Не должен, потому что это
означает конец. Тогда Оксану не спасти.
Думай, думай…
Извилины скрипят. Физически чувствую.
Нет. Нельзя звонить. Выдержать паузу. Отдохнуть немного, снова всё переосмыслить и
тогда уже предпринимать что-то.
Но Ксана… Сколько у неё ещё времени? Вообще, как она?
Кусаю губы и всё-таки жму кнопку вызова.
Вслушиваюсь в длинные гудки, но не подношу трубку близко к уху. Так мне кажется
безопаснее.
Не берёт.
Скидываю и набираю ещё раз. После ещё раз.
И, наконец-то, на пятый, когда я уже сажусь пить свой чифир, берёт трубку. Вместо
«алло» сходу спрашивает, как я. Должно быть, знает, что Макс искал меня.
– Всё в порядке. Сама-то как?
Невесело усмехается, и я слышу ещё кучу голосов на заднем фоне. Всё ещё в
лаборатории, значит.
– Всё время хочу жрать. Жрать и давиться, давиться и жрать.
– Узнала что-нибудь?
Невнятно мычит и что-то жуёт, кажется. Терпеливо жду, пока, прихлёбывая, запьёт и
отставит кружку в сторону.
– Узнала. Но не по телефону же?
– Хорошо, хорошо… Но это поможет тебе хоть как-нибудь?
– Думаю, поможет. Послушай, где ты, Ярослав?
Чо? «Ярослав»? Что за бред покусал мою сестрёнку? Звучит как-то…Так, словно она
нарочно привлекает моё внимание. Что если так и есть? И всё дело в том, что за её
плечом есть кто-то ещё? Например, скажем, кровосос? Но что ему там делать, он же
обожрался на несколько суток вперёд. И всё же…
– Не дома. Хочешь, чтобы я приехал? – как бы невзначай интересуюсь, на деле
пальцами стискивая кружку, внимательно вслушиваясь.
– Нет. Там и оставайся. Я сама наберу, как понадобишься. Отдыхай.
И тут же отсоединяется. От чего отдыхай-то? Как много ей известно? Интересно,
больше или же меньше, чем мне сейчас? И если Макс сейчас рядом с ней, то что он ей
рассказал? Как много…
Откладываю мобильник в сторону и задумчиво делаю глоток сладкой, невозможно крепкой
гадости. Теперь точно не усну. Ещё глоток. Кажется, уже не так плохо. Или всё дело
в том, что язык настолько вяжет? Вот уж «принцесса дури» так «принцесса дури».
Допиваю медленно, нарочито растягивая жидкость. Цежу её, пока стакан полностью не
остынет, а толстый слой запарившейся заварки не начнёт попадать в рот.
Тьфу, блин. Я конечно голоден, но не настолько, чтобы жрать листья, собранные на
горных плантациях чего-то там.
Тщательно мою кружку, отскребая от её стенок застарелый налёт.
Даже как-то проще стало. Отпустило немного.
Моргаю и, прикинув, сколько я ещё продержусь, иду шариться по Лёхиным полкам.
Авось, найду чего почитать, и меня срубит куда быстрее.
И чего у нас тут…
Забираюсь на кровать с ногами, чтобы дотянутся до висящей над ней полки. Вот что-
что, а кровать у него явно примечательная. С какой только помойки утащил? Железные
спинки и каркас, скрипучие старые пружины под матрасом, которые жалобно воют,
прогибаясь под весом моей тушки. Но огромная. Двуспальная. Я явно мог бы дрыхнуть
поперёк.
Так, и что у нас тут?
Обычно люди держат свои грязные секретики в прикроватной тумбочке, Лёха же хранит
всю свою подборку порнографии над этим советским траходромом. Журналы с сиськами,
журналы с большими сиськами, журналы с большими измазанными краской сиськами.
Журналы с томными барышнями в корсетах и с голыми сиськами, разумеется.
Хм… Даже теряюсь от такого разнообразия. Но тут подмечаю толстенный обшарпанный
корешок под кипой всей этой макулатуры. Подцепляю и тяну на себя, между делом
сбросив на кровать моток скотча. Он-то тут ему зачем? Порвавшиеся презервативы
перематывать?
Ну, да ладно, что тут у нас за книжечка? Опаньки. Не ожидал. Эзотерика. Даже
растерялся на секунду.
Улёгся на кровать, предварительно вытянувшись и распахнув вечно задёрнутые шторы,
чтобы было удобнее читать.
Листаю и открываю где-то на середине. Наугад. Надо же, как удачно. Сразу в начале
нового раздела. «Внетелесный опыт»…

***
Липкая лента неприятно стягивает кожу, когда некто неосторожный приматывает мои
запястья к изголовью.
Совершенно не сопротивляюсь. Только ноздрями втягиваю в себя едкий запах клеящей
основы скотча.
Больно. Совсем немного.
После фиксируются лодыжки. Намертво к бёдрам.
Рывком разводят ноги.
На мне ничего нет.
Ни одной нитки. Ни куска ткани.
Воздух холодит кожу. Холодит так же, как гладкие длинные пальцы.
Кажется, я очнулся именно от прикосновения этих рук и, распахнув глаза, в ужасе
отпрянул назад, больно приложившись затылком о спинку.
Едва дышу, лёгкие сжимаются от недостатка кислорода. И вся спина мокрая от пота.
Страшно. Так страшно.
Потому что, нависнув сверху, на меня смотришь именно ты.
Смотришь, словно нарочно задерживая взгляд на моей шее. Смотришь так, чтобы я
физически смог ощутить, как под этим взглядом плавится кожа.
И новой волной липких мурашек. От затылка и до копчика.
Дёргаюсь снова. Рывком пытаюсь высвободить руки, но жёсткие путы только врезаются в
кожу. Приподнимаюсь на локтях.
Посмеиваешься и толкаешь назад, укладывая на лопатки:
– Ты меня рассердил. Не стоило тебе прятаться.
Сжимаю губы, так что побелели, наверное, и отворачиваюсь, упорно смотрю в сторону.
Негромко, вполголоса хмыкаешь и отклоняешься назад. Под натуженный скрип чёртовой
кровати. Очень пошлый скрип. Прикосновение холодных губ к коленке…
Дёргаюсь от неожиданности, но разве вырвешься? Только терпеть, покрепче сжав зубы.
Прикусываешь, щипаешь зубами.
Ничего не могу с собой поделать. Вздрагиваю. Каждый чёртовый раз, когда касаешься,
вздрагиваю.
Перебираешься вперёд, поближе, дышишь мне в шею, ниже, кончиком языка касаясь
ключицы. Сжимаю веки. Не видеть, не видеть…
И только чувствовать. Так много чувствовать. Так много, полно, в десятки раз
сильнее чувствовать… Как длинный язык выписывает узоры на моей груди и, помедлив,
касается соска. Лижет и его, подцепляет, поглаживая, пока он не затвердеет, а после
втягивает в рот, чтобы легонько сжать зубами, прикусить, но вовсе не для того,
чтобы глотнуть крови.
Издеваешься. Я знаю. Знаю…
Липко и холодно. Холодно и противно. Противно и… хочется.
Хочется, чтобы мне не было стыдно, как в прошлый раз, за все то, что ты сейчас со
мной сделаешь. Снова.
Хочется, чтобы после я не чувствовал себя никчёмной дойной коровой.
Хочется… Хочется, чтобы не было так жарко внизу, и мокрые липкие выступившие капли
не пачкали моё бедро. Хочется потому что чертовски хочется. Тебя.
Скулы пылают, как после пары хороших затрещин. И сейчас, именно сейчас я хочу,
чтобы мне было унизительно больно. Чтобы это хоть как-то сгладило нарастающее
возбуждение, и все притихшие, было, противоречия разорались снова. Чтобы я смог
вопить и отбиваться. Чтобы смог убедить себя, что ничего не мог поделать и на этот
раз. Что хотя бы пытался…
– Открой глаза. Посмотри на меня.
Нет. Нет, нет, нет, нет.
– Давай, ты же так хочешь, чтобы тебя размазали ещё больше.
– Нет!
Не сдерживаюсь, вопль сам вырывается из глотки.
Тут же жалею об этом. Жалею, что снова смотрю на него. Смотрю, неловко
приподнявшись и ощущая, как затекает шея. Пусть болит. Болит, как можно сильнее.
Так проще… Проще…
Выдыхаю. Успокаиваюсь немного, пытаюсь взять себя в руки… и едва ли не кричу от
неожиданности. Испуганный вопль гаснет почти сразу же, а ягодица ещё долго горит от
шлепка.
Молчать, молчать. Сомкнуть веки и снова спрятаться. Спрятаться от шелеста ткани и
ладоней, сжавших мои колени. Раздвинувших их в стороны.
Как стыдно. Открытый. Беззащитный. Униженный.
Больше всего на свете я сейчас мечтаю свернуться в калачик и спрятаться под одеяло.
Снова дёргаюсь, было, но вздрагиваю и начинаю судорожно хватать воздух вмиг
пересохшими губами, когда чувствую длиннющие острые ногти там, внизу. Ведут по
мошонке и, чуть усилив нажим, поднимаются выше, проводят по члену и уже кончиками
пальцев нажимают на головку. Гладят её, трут, сжимая уже всей ладонью, и
нетерпеливо стискивают всеми пятью пальцами. Неторопливо вниз, так же медленно
вверх… Едва-едва царапая, покалывая, явно играя, наблюдая за моей реакцией.
Реакцией… Как может реагировать тело зелёного сопляка на пальцы там? Реагировать
так, как тебе это нужно.
Чувствую, как становится мокро. Всё так же неторопливо ласкаешь, и мне хочется
провалиться в ад. В ад, в который ты меня так упорно тащишь. Тащишь, склоняясь
между раздвинутых ног и, неторопливо примерившись губами, кусаешь за внутреннюю
поверхность бедра. Совсем низко, так что прикасаешься лбом к своим собственным
сжавшим меня пальцам. Место укуса немеет, и…
И всё становится в разы хуже. Потому что теперь, когда такая знакомая патока
накатывает, я до безумия хочу, чтобы ты меня трахнул. Перевернул на живот и взял.
Рывками вбиваясь так, чтобы до криков и сковывающей поясницу боли. До сжавшихся
пальцев и стекающей по подбородку слюны. Чтобы старая кровать не выдержала и
развалилась…
Пьёшь так гулко, что, кажется, теперь каждый глоток перебивает мой пульс.
Вгрызаешься сильнее, и меня выгибает от боли, проклюнувшейся сквозь изморось
накатившего наслаждения.
На куски рвёт противоречием.
Слезами на глазах обжигает и приторной сладостью заливает все остальные ощущения.
Заставляет их засахариться и притупиться.
Стекает вниз, пачкает ткань. Пачкает меня. Густая, тёплая…
Отрываешься, поднимаешь голову, и я уже не могу на тебя не смотреть. Не могу не
смотреть на перепачканный багровым подбородок и сияющие, как у кошки, глаза.
Завораживает. Не отпускает.
И только где-то на задворках сознания, на его крайних гранях стонет поверженная
гордость, всё то, что от неё осталось. Жалкие крохи.
Улыбаешься от уха до уха и демонстрируешь клыки. Тоже красные. Смотришь прямо мне в
глаза, смотришь и проводишь по ладони языком, и её пачкая. Ею же касаешься новой
раны. Нажимаешь.
Больно.
Сжимаешь ещё раз и ведёшь пальцами ниже, щедро и меня пачкая.
Пачкая… Возможно ли больше? Возможно ли пасть ещё ниже?
Пачкаешь и растираешь промежность, ласкаешь член, и это кажется мне лучшим, что я
когда-либо чувствовал.
Много, много. Здравый смысл уже сделал мне ручкой.
После живот. Ладонью, пальцами.
Не пошевелиться. Парализован. Всё как через толстую прослойку ваты. Не пробиться.
Так, словно здесь я и не я вовсе. Не разобраться. Сладко, вкусно, но совершенно не
реально.
Но всё меняется в один миг. Когда я, слишком забитый собственными нелепыми мыслями,
пропускаю тот момент, в который ты поднимаешься и, подхватив меня под колени,
входишь. Рывком. Так что я, зажмурившись, готовлюсь к новой боли но… её нет. Её
вообще нет. Ничего нет, кроме охренительно яркого «хорошо», ничего больше. Даже
пошлое хлюпанье теряется на фоне моего скулежа.
Не надо… Не так… Только не так!
Хватит!
Сжимаешь ноги и разводишь колени так, что мышцы тянет. Нависаешь. И ни черта больше
не вижу. Только твой испачканный подбородок и губы. Совсем близко. В нескольких
сантиметрах от моего лица. А ещё зубы. Острые выпирающие клыки.
Рывок за рывком…
Нет… Не надо… Не надо!
Не с тобой!
Прекрати!
Хочется кричать, но только стоны срываются с губ.
Ещё немного, и…
Рывком наклоняешься, и шею вязко мажет моей же собственной кровью, пачкает волосы.
Пощипывает кожу, царапает клыками, и…

***
– Не надо!
Вскакиваю с диким воплем.
Рывком сажусь на всё той же кровати.
Одетый и один.
Отдышаться бы…
Неужто, только сон?
Чёртова эзотерика! Знал бы, что такая дрянь приснится, вообще бы не касался
проклятой книги.
В комнате слишком светло. Солнце в самом зените и заглядывает в окна верхних
этажей, прежде чем начать клониться вниз.
Очень жарко.
Встаю с кровати, чтобы было задёрнуть шторы, как…
Как что-то останавливает меня. Что-то, что заставляет сердце испуганно пропустить
удар и ухнуть куда-то в живот.
Это ощущение. Безошибочно.
Так бывает, только когда ты в упор смотришь.
Медлю и, собравшись уже погрузить комнату во мрак, напротив отступаю назад, к
кровати. Она вся залита густым солнечным светом. Сажусь и поджимаю под себя ноги.
Оглядев комнату, убеждаюсь в правоте своей догадки.
Ты действительно здесь. За старым платяным шкафом, в густой тени. И взгляд…
Смотришь так, словно знаешь, что мне приснилось. Знаешь, какие образы посещали мою
и без того больную голову.
Может ли быть такое? Или всё это последствия недавнего «кошмара»? И кошмара ли?
Качаю головой, старательно переключаясь на более существенные сейчас вещи. Пара
минут в звенящей ощутимой тишине. Так и висит между нами в воздухе.
Смотришь на меня, в глаза, я же пялюсь на твой подбородок и белый наглухо
застёгнутый воротничок рубашки.
Пальцы сами стискивают покрывало, короткими ногтями впиваясь в ткань. Сжимают, и
кисть начинает сводить.
Оборачиваюсь к окну.
Сколько у меня ещё времени? Сколько ещё пройдет перед тем, как солнечный диск
скроется за соседней крышей? И потом… Что будет потом?
– Закрой шторы.
Вздрагиваю.
Один лишь только звук этого голоса, и меня всего наизнанку выкручивает. Сковывает.
Даже, кажется, выпирающие швы на майке впиваются в кожу. Царапают.
Становится ещё неприятнее.
Не хочу. Не подходи ко мне.
– Ты вчера неплохо пожрал. Чего тебе ещё? Выметайся.
Как и ожидалось, правая бровь ползёт вверх, изображая якобы удивление. А разве ты
на него способен? Вообще на что-нибудь способен?
Легонько кривишь губы в подобии отпечатка улыбки и отвечаешь совершенно ровно,
упуская такую ненужную тебе вещь, как эмоции.
– Не стоит провоцировать на грубость. Солнце скоро сядет.
Можно подумать, я не понимаю… Чертовски хорошо понимаю.
Но молчу. Продолжаю испытывать его терпение.
Молчу, даже когда тёмные косые полосы ползут в мою сторону, заполняя собой большую
часть комнаты.
Он уже не стоит на одном месте, он неторопливо прохаживается по залитой тенью
половине и осматривается по сторонам, должно быть, выискивая что-то, чем можно было
бы занять себя пока… Пока моя решительность не укатится за горизонт.
Но у меня всё ещё есть время! Есть время на пару-тройку реплик. Не знаю, как иначе
обозвать весь тот информационный ком, распирающий мои виски.
Сглатываю, языком прохожусь по пересохшим губам, смачивая их слюной, и наконец-то
собираюсь с духом.
– Я знаю, кто ты.
Останавливается и с некоторым интересом даже оборачивается ко мне. Интересом и
зачатками насмешки.
– И кто же я?
Глубокий вздох… И я не могу промолчать, просто вертится на языке:
– Ублюдочная паразитирующая на других тварь.
В этот раз даже бровью не ведёт. И весь мой выпад теряет всю свою эффектность.
Вообще теряет всякую значимость.
Подходит ближе и, быстро опустив глаза вниз, наклоняется ко мне, сжимая пальцами
металлическую спинку кровати. Освещённую спинку кровати.
С добрый десяток секунд оба смотрим на то, как дымится его кожа. Оплавляется,
начинает краснеть. Расцветают ожоги.
Отступает, понимая, что ещё рановато для броска, а я необычайно чётко понимаю, что
нужен ему куда больше, чем он хотел бы показать. Нужен, пусть даже как постоянный
донор. А раз так, то почему бы не сыграть хотя бы на этом. Кто знает, какие
преимущества я смогу получить, если моя догадка окажется верной.
– Не провоцируй меня, – шелестит где-то справа, и я оборачиваюсь на звук.
В горле пересохло. Воды бы. Один глоток.
Помоги мне решиться, слышишь? Помоги мне, тот, кого на самом деле нет. Сейчас или
никогда.
– Это ты меня не провоцируй, – отвечаю и стараюсь, чтобы голос не дрожал.
Макс, кажется, даже удивлён. Или это игра теней так исказила его черты? Не
разобрать.
– Или? – уточняет, словно между делом.
Но сейчас ему действительно любопытно. По-настоящему.
– Или я попросту отравлюсь, очень надолго испорчу вкус своей крови. Тебе это
понравится, как думаешь?
На волоске. На волоске посреди пропасти. Если он сейчас рассмеётся или же скорчит
презрительную гримасу, я полечу вниз. Всё быстрее и быстрее набирая скорость.
– Я не найду себе другой ужин, думаешь? – как-то странно коверкая слова,
подстраивается под мою интонацию, спрашивает, и уголок его губ дёргается вниз.
Раньше я едва ли бы даже заметил, но сейчас… Сейчас сердце бьётся куда быстрее. Мне
кажется… Нет, я уже уверен в том, что он себя только что выдал. С потрохами, одной-
единственной косой ухмылкой.
Но всё ещё опасливо, подозрительно. Продолжаю, старательно подбирая слова, боюсь
ошибиться.
– Не найдёшь. Если бы нашёл, был бы сейчас здесь? Сейчас не средневековье, и
растущая гора трупов не останется незамеченной. Как и орда жаждущих крови
недотрупов. Так что скажешь, кто от кого зависит?
И в ответ тишина пустотой режет мне уши. Закрывает их пухлыми ладонями. Звенит.
И пульс с ума сходит. Бьётся быстро-быстро жилкой на шее.
Моргаю, ничего не меняется. Он так и вышагивает по комнате, наворачивая круги,
молчит. Отчего-то напоминает мне Шархана из когда-то любимого мультика. Большая
опасная кошка. Злобная ночная тварь. Но хвост бьётся из стороны в сторону, нервно
виляет, а сам хищник мечется, мечется по отведённым ему метрам и, несмотря на всю
свою силу, не в состоянии изменить что-либо.
Угадал? Я прав?
Не верю. Даже ни на секунду не допускаю мысли о том, что он может зависеть от меня.
От моей крови, но разве это меняет дело?
Нисколько.
Я не должен прятаться по углам, это я должен решать, когда отпереть клетку.
И странный привкус на нёбе. Странный, солёный, непривычный.
Что если не я должен быть его, а..?
Больше не прячу глаз. Слежу за каждым его движением. И на секунду, когда он в
очередной раз поворачивается ко мне спиной и оборачивается через плечо, наши
взгляды пересекаются.
Щурится жёлтыми щелками и чуть опускает подбородок.
Поднимаюсь на ноги под скрип пружин. Прогибаются под моим весом. С пятки на носок,
и…
Едва ли не пьянея от собственной храбрости, переступаю через спинку, спрыгивая на
пол. Шаг вперёд. Оказывается рядом тут же.
Почти вешаюсь, вцепившись в его плечи.
Как же дрожат пальцы… Судорогой пробегает по всем без исключения фалангам,
покалывает. Покалывает, раззадоривает и взглядом этих глаз. Прищуренных, не таких
холодных, как обычно. Неужели, уязвлённых? Нет, не верю – ты же не можешь позволить
себе так много эмоций разом.
Ближе, привстать на носки. Коснуться лбом твоего носа. Ещё приподняться. Какой же
всё-таки высокий…
Ладонь скользит по его спине, гладит ткань пиджака и задирает его, выдёргивая
заправленную рубашку. Холодный шёлк кожи под пальцами… И чёткие, структурные,
словно набивной рисунок, вновь потемневшие шрамы. Разгладятся ли?
Ближе невозможно. Сердце толкается в твою грудь. Дыханием касаюсь шеи.
Похоже, что я боюсь?
Нельзя вслух. Слишком пошло получится, слишком ярко, просто слишком сейчас.
Вдох, вдох, вдох… Жадно глотаю. Не отпускаю взглядом твои губы.
Тонкие, твёрдые, близко.
Я боюсь? Я..?
Нельзя ближе.
Невозможно.
Сводит скулы.
Я сам предвкушаю.
Каким ты будешь на вкус сейчас? Каким же?
Первое прикосновение на грани, едва-едва, словно и не было его.
Второе уже увереннее.
Третье – и я совершенно пьяный от собственной смелости лижу тебя в рот.
Линии языком, после подцепить зубами, втянуть в себя, поиграть. Ещё, ещё… Пока язык
не коснётся нёба. Очертить и его тоже, коснуться кончика твоего языка и умышленно,
как можно медленнее провести по выдающимся вперёд клыкам, старательно надавливая,
так чтобы подступившая боль окрасила твой рот в алый. Мой алый. Кровью.
Придерживаешь за талию. Кажется, даже не касаюсь ногами пола. Или же только
кажется?
Собираешь капли, а я царапаю уже тебя, сжимая зубы на верхней губе.
Отчего-то кажется вкусным. Влажным.
Много.
И все чувства усилены.
Радугой, шквалом, салютом.
Упиваюсь этим ощущением, упиваюсь, и едва ли не давлюсь вместе с твоим языком.
Это ощущение… Послевкусие призрачной власти над тобой. Ощущение того, что поводок
теперь держу я.
Ещё одно прикосновение губ.
Отстраняюсь. Осторожно, так чтобы тонкие алые ниточки осели на твоём подбородке.
Провожу пальцами по своему. Когда успел так испачкаться?
Абсолютно не чувствую привкуса. Ни капли.
И тело едва слушается. И говорю едва-едва, наваждением окутало:
– Похоже, что боюсь?
Косая наметившаяся ухмылка в ответ, и ладонью убирает влажный налёт с губ. Слишком
яркие, красные, контрастом с белой кожей.
Нереально. Ему идёт…
Отмечаю про себя, и тут же горечь омывает нёбо.
А теперь то, что заботит меня больше всего.
– Ты можешь помочь Оксане?
Долгий взгляд, и только отрицательно качает головой.
Значит, мне может помочь он. И в этом я теперь уверен.
И ещё кое-что. Квартира Лёхи совсем не то место, где я должен сейчас быть.
Собираюсь уходить, но прежде чем схватить рюкзак, задерживаюсь рядом с ним ещё
ненадолго.
– Хочешь жрать – так ешь меня. Остальных не трогай. Слышишь?
Мне даже не важен ответ. Коленки и так мелко дрожат от собственной храбрости.
Обуваясь и не заботясь о том, как он выберется, закрываю квартиру на ключ.
Солнце же скоро сядет. Что вампиру каких-то пять этажей? Глядишь, пропадёт ещё на
пару дней.

***
Прежде чем позвонить в дверь, я по привычке дёргаю ручку.
Обычно оказывается заперто, и я принимаюсь дёргать на себя, а после насиловать
звонок, вдавливая кнопку в стену.
Но не в этот раз.
В этот раз ручка легко поддаётся и негромко щёлкает, отпирая замок.
Предчувствие ли холодком пробежало по спине? Мерзко так, опасливо.
Переступаю через порог.
Непривычно темно, и ужасно хочется схватить стоящий у стенки зонт-трость, так, на
всякий случай. Убедить бы себя ещё, что я в душе не предполагаю, какой там может
быть «всякий» случай.
На кухне. Как обычно.
Медлю, но всё же включаю свет в коридоре. И первое, что я вижу, когда глаза,
только-только привыкшие к темени, режет искусственное освещение, это кусок
коричневого меха. Ошмёток.
Часто-часто моргаю.
Неужели..?
Три шага до кухни. Я растянул на целых шесть.
Шесть шагов, и я замираю в дверях, плечом навалившись на косяк.
Оксана здесь, как я и думал. Сидит на полу, прижимаясь лопатками к батарее. В
перепачканной растянутой домашней футболке и с кучей новых язвочек на лице. Словно
досадливая крупная сыпь. И бледная. Не меловая – серая. Вся серая, и только
подбородок и нижняя часть лица измазаны багровым. Уже подсохшими растрескавшимися
подтёками. А тонкие наманикюренные пальцы тискают и прижимают к себе нечто. Нечто,
которое похоже, скорее, на бесформенный ком непонятно чего, чем на…
Кошусь вправо, на раскуроченную, с креплениями вырванную верхнюю часть клетки.
– Банни, да? – спрашиваю полушёпотом, потому что боюсь, произнеси я это громче, и
она расплачется.
Медлит и кивает, закрывая глаза. Всхлипывает.
Всё моё существо стонет. Всё то, чем я являюсь, воет в голос…
А она всё продолжает гладить изуродованную тушку.
Выдыхаю и, кое-как подавив желание потереть моментом зачесавшиеся глаза,
присаживаюсь рядом, скинув рюкзак.
А она всё гладит и гладит, ноготками перебирая мягкий не испачканный мех,
старательно избегая касаться застывших колом багровых кусков шкурки.
Перехватываю её ладонь и, сжав в своей, сплетаю наши пальцы.
С силой стискивает мою руку.
– Голод… Всё проклятый голод… – как и я, шёпотом.
Тоже чтобы не сорваться?
Помогло бы… Да только мы уже летим вниз.

========== Часть 13 ==========

Только сейчас заметил, что в городской лаборатории стенки выложены плиткой, под
страхом смерти не отличимой от плиток в сортире моей старой школы. Такого же
блеклого голубого цвета, кое-где даже в жёлтых пятнах, с сетью трещин на гладкой
поверхности.
Люминесцентные явно старые лампы на потолке успешно разгоняют вечерний
подкрадывающийся сумрак, но, кажется, не только не греют, ещё больше нагнетают.
Холодный свет, резкие тени, куча всякой непонятной стеклотары и реактивов. Хрени, в
общем.
Катаюсь на стуле с колёсиками туда-сюда и всё время забываю про надломанную спинку.
А вот она, кажется, нет – каждый раз, стоит мне только неосторожно откинуться
назад, как тут же предупреждающе хрустит.
И преследующий меня запах едкой больничной стерильности никуда не девается.
Кажется, я уже сам насквозь пропитался этой едкой гадостью и даже дома воняю
анолитом. Пропитался… и не только ей.
Стоит едва подумать об этом, о вещах, которые совсем недавно появились в моей
жизни, но уже едким химическим раствором въелись под кожу, как начинают ныть ранки
на шее, закрывшиеся толстой коростой. Шершавые, грубые… Прячу их не под пластырем,
а под наглухо застёгнутой рубашкой. Прячу… прятал их, скорее для себя самого, а не
потому что боялся, что заметят. Прятал скорее для того, чтобы и от самого себя
скрыть истинную природу всего этого. Всего того, что я считал вполне невинным.
Странным, необъяснимым, но совершенно не… не опасным? Кажется, это слово не
слишком-то хорошо выражает мои мысли. Не знаю, я просто… ничего не знаю. Не могу
даже себе хоть как-то объяснить, почему всё случилось так, как случилось.
Снова забывшись, опираюсь назад, и звучный треск пластика выдёргивает из дымчатых,
едва-едва обретших очертания мыслей. Выдёргивает назад в пропитанную хлоркой
лабораторию.
Кручусь на повидавшем своё кресле и просто пялюсь на Оксанкину спину. Чем мне ещё
себя занять? Посчитать трещинки на плитке?
Сестра что-то там мутит с реактивами и наполовину наполненной багровой жидкостью
пробиркой. Смешивает, капает на стекло, смотрит в микроскоп, бегает ещё к хрен
пойми какому-то аппарату, который что-то там ещё и печатает, снова смешивает…
Жидкость меняет цвет, густеет, становится как вода жидкой… И так с десяток раз.
Шестой, седьмой раз за вторые сутки? Откуда у неё столько крови? Её, или всё же он
был здесь ещё раз и не зажлобился накапать? Если так, то для чего? Ему-то для чего?
Что им движет? Банальный интерес или всё же желание исправить то, что натворил?
Почему-то тут же вспоминаю мальчишку в лохмотьях, и второй вариант отпадает сам
собой. Не могу даже допустить, что он может помогать бескорыстно. Но что если ему
просто скучно и нечем занять себя, кроме как поиграть с нами? Или же – нами.
Расставить в нужном порядке, раскидать роли. А после усесться в удобном кресле и,
потягивая кровь из трубочки, воткнутой прямо в сонную артерию какого-нибудь
бедолаги, смотреть, чем же всё закончится? Чем не мистический сериал с тянущим на
твёрдую троечку сюжетом? Может быть, вполне неплохо, если тебе давно перевалило за
триста, а иных развлечений не предвидится.
Живо представляю всё это, и передёргивает, просто сводит. Так не должно быть. Так
не может быть.
Я надеюсь. Где-то глубоко внутри, наверное, всё же надеюсь, что всё обойдётся. Что
Оксана сможет помочь себе с помощью какой-нибудь наибанальнейшей хрени, а Макс
снова разочаруется во всём человечестве и свалит спать куда пониже. Хэппи энд, все
потрёпаны, поёбаны и покусаны, но счастливы.
Только вот, разве кончаются на таком второсортные мистические сериалы? Режиссёры
подобного и не слышали никогда о «все жили долго и счастливо». Онли кроффь, онли
хардкоркишкираспидорасило. Никак иначе. Остаётся надеяться, что придурок, рулящий
всем нашим шоу, далёк от банальностей и вывернет шаблон наизнанку. Да-да, именно
так… Розовые сопли и куча «пять лет спустя».
Упс… Только воображение услужливо нарисовало Ксану в балахоне и с орущей
обосравшейся лялькой на руках, как стул снова предупреждающе каркнул.
Ладно, ладно, уговорили… Никаких спойлеров, так и быть, досмотрю до конца, а уже
после буду строчить блядокомментики в божественную канцелярию. Ах, да… Я же не верю
в офис среди облаков, апостола Петра и прочее секьюрити на входе.
С чего бы тогда именно оно мне всё в башку лезет? Кто знает, кто знает… Во что я
готов поверить, если это спасёт мою сестру.

***
Кручусь на стуле. Кручусь, кручусь, кручусь… Пока крыша не начинает ехать, а к
горлу не подступает тошнота. Останавливаюсь как раз в тот момент, когда цокот
каблуков в коридоре становится донельзя отчётливым и близким.
Ксана возвращается со своими бумажками и чем-то там ещё. Бодро так стучит своими
копытами по коридору.
Всё это время, пока я здесь, мы почти не разговаривали. Только перебрасывались
короткими фразами. Она – потому что занята, я – для того, чтобы не мешать. Как-то
стрёмно мне её отвлекать. Даже в глаза смотреть стрёмно. Отвратительное чувство.
Поворачивает ручку, но вопреки моим ожиданиям приносит не кипу чего-то там, а две
больших кружки кофе и всего одну папку. Не слишком толстую папку, всего с парой
страниц. Ставит рядом со мной эту дымящуюся относительно привлекательно пахнущую
хрень и сама присаживается рядом, прямо на краешек стола.
О Банни не было сказано ни слова.
– Пей.
– Угу… – согласно мычу и подкатываюсь поближе.
Невольно вспоминаю об ошмётках на полу.
– Уже всё? Ты закончила все свои архиважные дела, и я могу спрашивать?
Отстранённо кивает и, отложив чьё-то личное дело, сжимает свою кружку двумя руками,
совершенно игнорируя сколотую ручку. Мне кажется, ей холодно, всегда теперь
холодно, вот и пытается согреться.
Тут же внутри всё сжимается. Скатывается в единый липкий ком из внутренностей, и
дышать уже не так просто. Раздражающий запах чёртовой стерильности жжёт ноздри, и
кажется вот-вот глаза заслезятся…
Нельзя. Просто соберись, тряпка.
– Ну, так? Спрашиваешь?
– Может быть, сама всё расскажешь, по порядку? – осторожно предлагаю, чтобы
ненароком не ляпнуть чего-то, что может расстроить её ещё больше. Расстроить или
причинить боль. Не хочу. Явно не сейчас. Только не сейчас.
Снова касается подбородком груди и задумчиво делает глоток.
– Даже не знаю, с чего начать. Всё просто. Организм твоего вампира и всех
остальных, надо полагать, не вырабатывает железо, основную составляющую
гемоглобина. Не думаю, что тебе конкретные цифры имеют какое-то принципиальное
значение… Отсюда язвы на теле и светочувствительность. Невоспроизводимость
эритроцитов, так называемая «порфирия» или что-то вроде того, только более… более
тяжёлая форма. Куда более тяжёлая. И, разумеется, шанс родиться с этой хренью один
на миллион. Но Максу, или как ты его там, повезло. Как он уже говорил, вирус – одна
из составляющих его организма и патогенная дрянь, жрущая мой. Вот как-то так
выходит…
Он не «мой».
Едва удержался, чтобы не ляпнуть это вслух. Не время сейчас, да и не это главное,
но он не мой. И никогда не был моим. А вот я – его, это да… Его шведский стол.
– Так почему нельзя пить кровь из пакетов? Или вообще её сцеживать?
– Теоретически, всё возможно, конечно, но мне надо много. Очень много. Мой организм
уже требует дохренища, и я не думаю, что обойдусь литром или двумя в сутки,
понимаешь? Да и не всё так просто. Всё дело в том, что молекула железа, вступая в
реакцию с кислородом, делает «брысь». И всё – остатки плазмы бесполезны.
Эй-эй… Погодите-ка…
– Но Макс же обходится парой глотков. Если бы он сцеживал по литру, я бы на вторые
сутки сдох.
– Опять же всё дело в том, что он рождён с этой дрянью. Помнишь? Как ни крути, а
это уже весомый плюс.
Вздыхает и снова утыкается носом в кружку, пока я перевариваю всё услышанное. И что
бы оно значило всё, а? Что бы могло значить? Что выхода нет, или то, что нам просто
нужно найти иной способ заставить организм этой блондинки усваивать нужные
вещества, и вуаля? Никаких красных пятен, оставленных трупами сожранных жертв.
Сестра косится на меня и покусывает губы. Неужто голод так терзает, или мне только
глючится заинтересованность в её взгляде? Знаю ответ наверняка, но куда приятнее
оставлять себе это «или». Спокойнее…
– Возможно, свиная кровь могла бы подойти. Не знаю… Пока ещё не знаю.
Поднимаюсь на ноги и осторожно сжимаю её предплечье. Осторожно, потому что боюсь,
что она так и развалится в моих пальцах. Кажется донельзя хрупкой. Ослабленной.
– Но это уже что-то, верно? Может быть, та самая маленькая лазейка, а?
– Может быть… – неопредёленно ведёт плечами, но не собирается со мной спорить.
Отклоняется назад и цепляет ту самую папку. Открывает её, неловко придерживая одной
рукой.
– Был у нас тут один случай. Не так давно. Новорождённая, которую так и не выписали
из роддома. Один в один случай, как и у Макса. Только вот у родителей не было под
рукой ведьмы, которая бы подсказала кормить её кровью.
Ведьмы? Ну, надо же. Оказывается, Оксана знает всё же больше меня. Во всяком
случае, о прошлом и отрочестве нашей кровососущей проблемы.
– И что случилось?
– Что случилось… Отказывалась брать грудь, к смесям тоже была абсолютно равнодушна,
но заходилась плачем на солнечном свете и, прежде чем иссохнуть от голода, вся
покрылась мелкими язвами вроде тех, что повылезали у меня. Я и раньше, когда всё
это случилось, мельком слышала, а тут вспомнила и решила проверить. И думается мне,
это был как раз наш случай. Но так как медицина не признаёт вот такие вот финты,
спасти её не удалось. Список диагнозов и возможных схем лечения достаточно обширен.
И ни одна синтетическая хрень не подошла. Не усваивалась организмом, и всё тут. Она
протянула неделю. А когда умерла, просто высохла. Вот как-то так… Притом что у
родителей не наблюдалось отклонений или гематологических заболеваний. Такие, как
Макс, вымирающий вид. Новорождённые погибают, а старые рано или поздно заканчивают
своё существование.
Думаю… Просто пытаюсь себя заставить о чём-нибудь думать, но в черепушке бродит
один только вакуум. И ничем не могу его заполнить.
Что-то… Что-то надо… Искать, делать, думать… Но что?! Что делать?! Что делать, если
я даже приблизительно не знаю, где мне искать ответ?!
Молчим оба. Наверное, от того что рассказать ей больше нечего, а мне – ответить.
Разве что, мне стоило бы упомянуть мальчика, брата Макса, но что толку, если не
смогу найти его? Знать бы, где искать… Но уже знаю, что буду. Начну прямо сейчас с
того подвала, куда он меня затащил. И почему не спросил сразу? Что если бы он мог
помочь? Что если он хочет помочь? Уверенность в том, что он не такой, как старший
брат, крепнет. Но что если я сам убедил себя во всем этом, и на реальную помощь
рассчитывать не приходится? А, будь что будет. Сначала найду его, а там уже… Там
уже будет куда больше толку, чем от моих догадок.
– Оксан, я должен идти, мне надо… – начинаю было оправдываться, чтобы галопом
броситься на поиски возможного спасения, как затыкаюсь на полуслове, вздрагивая и
тут же оборачиваясь вправо. Оборачиваясь на звук. Стук в оконное стекло.
Мелькают знакомые лохмотья, и рука, высунувшаяся откуда-то сверху, с крыши,
исчезает.
Неужели..? Неужели, действительно, гора сама пришла к Магомеду?! Сердце быстро-
быстро…
Срываюсь с места, хватаю рюкзак и, только крикнув «Максу не говори!», бегом
бросаюсь к аварийной лестнице, ведущей на крышу.

***
Несчастные пятнадцать метров коридора и один лестничный пролёт, а лёгкие уже горят.
Как же хорошо, что дверь не заперта! Выношу буквально с пинка и выбегаю на крышу.
Выбегаю и, по инерции сделав ещё пару шагов, останавливаюсь, чтобы оглядеться.
Никого.
Ни единой живой души.
И неживой, если так можно выразиться, тоже.
Совершенно один, если не считать разгуливающего по плоской поверхности ветра. Почти
сразу же продувает до костей.
Вот же…
Стою на месте и просто сжимаю и разжимаю пальцами лямку наспех закинутого на плечо
рюкзака.
Просто не верю. Не могу поверить – все мои робко заглянувшие на огонёк надежды
взяли и свалили разом.
Может, просто прячется? Откуда ему знать, один я приду, или же Максимилиан тенью
маячит где-то рядом?
Медленно обхожу крышу от края до края, разглядываю колючие антенны и даже
заглядываю за небольшую спутниковую тарелку.
Проклятье! Тут даже шестилетнему ребёнку негде потеряться, не то что подростку!
Подхожу к краю крыши, как раз над окном лаборатории, и смотрю вниз.
Ни черта. Даже намёка на то, что тут недавно кто-то был, ни единого.
Воображение и треклятый недосып играют со мной? Как утопающий за соломинку… Вот
подсознание и подсовывает мне то, что я так хочу увидеть?
Отчаяньем… Совсем легонько, но именно отчаяньем побрызгали на тряпочку и протёрли
все мои эмоции.
Ещё раз обхожу крышу. Из одного угла в другой и ещё по диагонали. Окоченел,
кажется, не хуже любого порядочного жмурика. Пальцы не желают слушаться.
Что ж… Остаётся признать всё это неудачной шуткой. Воображения только или же кого-
то ещё? И вернуться назад, к Оксане. Вернуться с большим куском сплошного «ничего».
Поворачиваю дверную ручку. На лестнице слишком темно, а мне с детства кажется, что
если заранее закрыть глаза, то будет не так стрёмно и долго привыкать к плотному
мраку. Вот и сейчас жмурюсь и перешагиваю через порог. Проклятье, рюкзак кажется
непомерно тяжёлым, словно там не мои шмотки, а как минимум все отложенные мной за
последние две недели кирпичи. Первая ступенька… Нахожу ладонью перила и только
когда захлопываю дверь, завывающий ветер на прощание обжигает спину.
Спускаюсь медленно, без единой искорки и намёка на энтузиазм. Что я скажу сестре?
«Извини, поссать бегал, а ты что подумала»?
Хлопает дверь этажом ниже. Тут же подбираюсь весь, замираю на одном месте и
вслушиваюсь. Ничего больше. Только сухой треск механизма замка и абсолютная тишина.
Настолько всепоглощающая, что слышу, как сквозняк гуляет по пустым пролётам. Но
отчего-то не по себе. Настолько, что хочется смыться побыстрее.
Осторожно спускаюсь, пальцами цепляясь за гладкие перила. Только навернуться и шею
свернуть не хватало. Я, наверное, мог бы, с моим-то везением.
Топот ног. Близко, совсем рядом, площадкой ниже.
Останавливаюсь как вкопанный, и сердце уходит в пятки. Дыхание перехватывает.
Всё ближе! Быстро-быстро невидимое нечто перебирает ногами и останавливается только
в паре шагов от меня, на несколько ступенек ниже.
И темно так, что глаз выколи – ничего не изменится. Проклятье!
Существо – а люди явно не бегают с такой скоростью, – шипит что-то, и возможность
свернуть шею, а не на месте сдохнуть от ужаса, кажется куда более привлекательной.
Но по-настоящему испугаться даже не успел. Потому что оно делает последний рывок и,
оказавшись на моей ступеньке, хватает меня за руку своими маленькими шершавыми
пальчиками.
Собираюсь сказать было, что он напугал меня до усрачки, но мальчик – а это он, я
уверен на все 146%, – тут же зажимает мне рот и впихивает измятый клочок бумаги в
ладонь, задерживается ещё на секунду… И как и не было никого рядом.
Сбегаю вниз, уже перепрыгивая через три ступеньки и только чудом не навернувшись,
на ощупь нахожу ручку двери, в которую я только что вписался, саданувшись боком.
Плевать, плевать… Пальцы комкают послание, прочесть бы побыстрее!
Дёргаю на себя дверь и, буквально вылетев на этаж, едва ли не влетаю в Макса.
– Торопишься? – щурится и оглядывает меня с ног до головы.
Тут же сжимаю пальцы в кулаки. Пусть думает, что это он меня так бесит, лишь бы не
увидел… Нельзя чтобы увидел.
– Тороплюсь. Устал и хочу спать.
Как-то странно, совершенно не похоже на себя улыбается, и весь его облик становится
ещё более… жутким. Слишком уж не соответствует мягкий изгиб губ хищному выражению
глаз.
Не выдерживаю долго. Нервы и так вот-вот сдадут меня к чёртовой бабушке, не хочу
играть в гляделки.
– Чего тебе?
Вместо ответа напирает и, обхватив за бок, прижимает к стенке. Тянется свободной
рукой вверх и неторопливо расстёгивает пуговички на моей рубашке.
Разумеется… Чего ещё тебе может понадобиться?
Но вот только… Всего одни сутки прошли. Чуть больше с последней «кормёжки». Раньше
ты обходился меньшим. Так, в чём дело? Или тебе больше не хватает минимума?
Справился с рубашкой, теперь отводит ворот в сторону и ладонью накрывает шею,
нажимает на неё, и я послушно наклоняю голову вправо, прижимаясь щекой к плечу. Не
торопится, гладит кожу, гладит так, словно пытается согреть пальцы. Совсем
холодные…
В дрожь бросает. Окутывает ею, сковывает. Как под тонкой корочкой льда.
Ведёт подушечками по ключицам, а я, содрогаясь от всё новых и новых табунов
мурашек, старательно не смотрю ему в глаза. Куда угодно, только не в глаза. Хватит
с меня. Хватит странной, совершенно дикой зависимости от взгляда кровопийцы. От
него самого.
Наконец-то наклоняется и кусает. Медленно, медленно… Скорее, ведёт губами по коже,
едва царапая выступающими клыками.
Кажется даже, что я пропускаю сам момент укуса, когда зубы продавливают мою кожу, и
кровь начинает струиться к нему в глотку.
И опять это проклятое чувство… Омывающей эйфории. Только подкрадывается ко мне,
нависает над плечом, но я знаю, что совсем скоро накроет, и поэтому, стараясь
сделать это как можно незаметнее, запихиваю скомканный комок бумаги в карман джинс.
Вот теперь всё. Можно закрыть глаза и вцепиться в его плечи. Ещё бы так
предательски не подгибались колени…
В этот раз совершенно неторопливо, тягуче… Не так ярко, как обычно, но и ни капли
боли нет. Нервные окончания не сходят с ума, не буйство подскочивших гормонов, а
что-то новое, странное. Странное, по капле лишающее меня сил.
Отпускает довольно быстро.
Отступает назад, а я, лишившись опоры, готов завалиться на пол.
Зажимаю рану на шее, скорее касаюсь её, для того чтобы проверить, действительно ли
он укусил меня, или же всё это было похоже на странный затяжной поцелуй. Пальцы в
липком. Всё-таки укусил. Запоздало запах железа касается ноздрей.
И всё же, не понимаю… Не понимаю, почему так.
– Это всё? Я могу идти?
Если это всё, что ты хотел взять, то отвали уже от меня. Есть куда более важные
дела, чем трепаться ни о чём и тянуть время. Время, которого у нас и так не больно-
то и много.
Молчит и, кажется, вообще меня не слышит. Провалился в вампирскую прострацию и
застрял в ней.
– Максимилиан?
Вздрагивает и тут же просыпается. Щурится, едва заметно кривится.
Запоздало понимаю, что прокололся. Так глупо… Он никогда не говорил мне своего
настоящего имени…
Проклятье...
– Что ты сказал?
Только бы пронесло, только бы…
Деланно пожимаю плечами, старательно изображая равнодушие, сдобренное щепоткой
непонимания.
– Позвал тебя по имени всего-навсего. Так Ваше Высочество изволили отужинать? Я
могу идти?
Отпусти меня... Ну, же!
Часы тикают, а записка, кажется, и вовсе жжёт мне карман.
– Я велел тебе не разгуливать ночью.
И как я только не заметил, что «стемнело»? Относительно белые ночи всё-таки, но
солнечного света-то нет. Эдакие затянувшиеся сумерки вместо полноценного звёздного
неба.
– Беспокоишься?
Вот блять… Рот бы тебе с мылом промыть, Яр! Тогда, может быть, сначала думал бы,
прежде чем ляпнуть.
– Разумеется. Пойдём, прогуляемся, провожу тебя.
«Разумеется» ты переживаешь, что кто-то отхватит кусок от твоего пайка? Хотя «ты» и
«переживаешь» в одном предложении смотрятся как минимум по-идиотски. Ты не
переживаешь, ты присматриваешь за тем, что считаешь своим.
За что мне всё это? Какой такой страшный грех я успел совершить?
Только киваю и спешно застёгиваю пуговички на рубашке.
Провожу, так провожу… Во всяком случае, не придётся шугаться каждой тени.

***
Ещё парочка улиц, и я дома. За прочной металлической дверью в окружении бетонных
стен. И, возможно, там мне будет чуть менее не по себе, чем на ночных, пусть и
нетёмных улицах с Максом.
Держится чуть поодаль, справа, но так, что я вижу его краем глаза.
Жутко до дрожи, и я, чтобы хоть как-то отвлечь себя, пытаюсь с ним разговаривать.
Не сказать, что мне этого особо хочется, но что ещё остаётся? И, возможно, он всё
же снизойдёт до меня и расскажет что-то действительно интересное? Но почему-то
только глупые вопросы и односложные, совершенно не информативные ответы.
Отчего-то мне кажется, что между нами что-то изменилось. В каком-то глобальном
смысле. Я не боюсь его так, как боялся до того поцелуя в Лёхиной квартире. Но
предательская дрожь никуда не делась. И я прекрасно понимаю, что он не стал менее
жестоким или же добрым по отношению ко мне или к сестре. Ему просто всё равно.
И что я испытываю к нему? Что я вообще должен испытывать к ночной твари, кроме
всепоглощающего ужаса? Отвращение? Когда он укусил меня в больнице, его не было.
Мне было так восхитительно наплевать, сделает он это или нет, в конце концов.
Неужто привык?
Но позже… Позже я покопаюсь в себе и разберусь-таки во всей этой вампирской хрени и
своих чувствах, или что там ещё.
Единственное, что меня волновало, да и сейчас красной лампочкой горит на первом
плане, это записка, которую мне впихнул его брат. Что если там то, что может помочь
Оксане? Но прочитать её сейчас равносильно тому, что сдать мальчика. Этого я
сделать тоже не могу. Поэтому только покусываю губы, торопливо шагая по не так
давно выложенной плиткой парковой дорожке.
Надеюсь, он не решит остаться на ночь только для того, чтобы понервировать меня ещё
больше…
Сворачиваю вправо и перехожу на другую сторону дороги, теперь резво перебираю
ножками вдоль налепленных плотняком пятиэтажек. Скоро та самая стройка, рядом с
которой мне довелось пережить пару не очень приятных моментов совсем недавно.
Пробегаю мимо одной из подворотен, но что-то заставляет меня остановиться и
вернуться назад. Буквально пару шагов.
Что-то там… Что-то в тени заставляет меня вздрогнуть. За поеденным ржавчиной
мусорным баком что-то не так. Что-то шевелится там, что-то под грудой мусора…
И стоило мне только остановиться и заглянуть в проём между домами, это «что-то»
начало возиться куда активнее. Возиться и глухо тереться о мусорный бак.
Сердце бьётся куда быстрее, гулко ударяется о грудину.
Снова, снова… Сколько раз за день можно испугаться до полусмерти? И сколько можно
балансировать на тонкой грани?
Резкий скрежет – и я начинаю пятиться назад, уже готовый бежать со всех ног. Потому
что из-за ящика высунулась деформированная огромная конечность с поломанными
заскорузлыми ногтями. Показалась и, помедлив, зацепилась артрозными пальцами за
ржавый бок.
Пячусь… Но успеваю сделать только один шаг, прежде чем лопатки упираются в твёрдую
преграду. Вздрагиваю и оборачиваюсь.
Макс, про которого я уже успел благополучно забыть, поддавшись страху. Дышать
становится куда проще. Но только вот он не желает отпускать меня и удерживает на
месте, обхватив поперёк туловища и прижав к себе.
И мы оба смотрим в одном направлении, туда, где медленно выпутываясь из сваленных
тряпок, выбирается очередное страшное «нечто». Выбирается и на четвереньках
выползает из-за бака. Теперь могу разглядеть «это» во всей красе, но мне совершенно
не хочется делать это… Потому что существо настолько изуродовано гноящимися ранами
и синюшной, словно пропитанной чернилами, кожей, что мне безумно хочется убежать.
Убежать так быстро, как только смогу, бежать, чтобы взлететь вверх по лестнице,
запереться в своей квартире и никогда, никогда больше не вылезать из-под кровати.
В который раз я вижу что-то подобное? Четвертый? Пятый... Если можно считать тех
страшных тварей, урчащих в углу подвала.
Эта… эта кажется другой. Оно словно обтекает, гниёт заживо.
Выползает, и сейчас, глядя на неё, я как никогда отчётливо осознаю, что может
случиться с моей сестрой… Ошмётки длинных волос, вывернутые суставы и абсолютно
пустые, лишённые искорки разума глаза. Животное. Голодное, изодранное жаждой
животное.
Пытаюсь отступить, но руки вампира держат слишком плотно. Не могу дёрнуться или
оттолкнуть его, всё наблюдаю за неторопливо переставляющей конечности тварью.
Смотрит на меня и давится стекающей слюной. Ближе, ближе…
– Макс… – шёпотом зову вампира, но он словно не слышит и не спешит отпускать меня.
Ещё пара метров, и оно сможет коснуться меня, сможет сжать на мне свои лапищи,
повалить на асфальт и разорвать шею…
Ползёт медленнее. Посматривает не столько на меня, сколько на него. Твари в подвале
не тронули меня из-за мальчишки. Это существо мешкает из-за присутствия Макса.
Слышу, как её стёртые колени скребут об асфальт. Словно наждаком камень трут.
Нас разделяет не более метра.
Существо поднимается на ноги и отшатывается влево, пальцами цепляясь за стену.
Вампир за моей спиной всё так же неподвижен.
Страшно, жутко, холодно, нервно… Не описать, всё вместе. Странно, как в каком-то
недосне. Как наблюдать со стороны. За всеми нами.
Чувствую, как удерживающая меня ладонь медленно скатывается вниз, а потом и вовсе
больше не касается меня.
Шаг назад, отступает. Останавливается.
Мой пульс стремительно подскакивает…
Существо у стены стекает вниз почти молниеносно, подбирается, хрипит лишённым
передних зубов ртом. Лопатки уходят назад, горбится как кошка, вот-вот прыгнет…
Мышцы сводит, не могу отступить назад, не могу даже моргнуть. Глаза слезятся, а
горло словно песком забили. Целая тонна песка, каждая крупинка с привкусом
прогорклого ужаса.
Понимаю, что сейчас… Что вот-вот сейчас бросится на меня и…
И ничего не происходит. Ничего, кроме низкого, куда более угрожающего шипения из-за
моей спины. Так шипят огромные змеи в фильмах ужасов, только они…
Существо дёргается, извивается, словно от удара электрическим током, и так же
медленно, как появилось, сжимается и уползает назад, за бак.
Кое-как оборачиваюсь через плечо, надеюсь уловить остатки гримасы, которой он так
напугал эту тварь. Но ничего – привычная восковая маска. Ловлю его взгляд…
– Если бы это была твоя сестра, что бы ты сделал?
Хватит! Хватит копаться в моих кошмарах и вытаскивать самые ядовитые из них на
поверхность! Не наигрался ещё?!
– Отъебись! – бросаю это, уже срываясь с места, и что есть сил бегу прочь.
Настолько быстро, что мышцы горят.
Чтоб ты отравился моей кровью, бездушная скотина!
Десять метров… Пятнадцать…
Позволяет мне на секунду потешить себя иллюзией побега и останавливает, появляясь
прямо передо мной. И, разумеется, я не успеваю затормозить и врезаюсь в его грудь.
Хватает за плечо.
– Отвали!
Дёргаюсь, как уж на сковородке, а он легко удерживает меня рядом. Мне не разжать
эти пальцы. Не высвободиться самому. Но всё равно отчаянно пытаюсь.
Только вот силы кончаются подозрительно быстро. Совсем скоро я могу только
бессильно шипеть на него и старательно отколупывать от себя его руку.
– Боишься меня?
Дежавю.
Замираю, тут же отбросив все свои жалкие попытки. Щурюсь, старательно копируя его
прищур.
– Я уже отвечал на этот вопрос, помнишь?
Улыбается мне так, как если бы собирался сожрать вместе с потрохами, и вжимает в
ближайшую стену, коей по иронии оказывается та самая бетонная стена заброшенной
стройки.
Только не снова… Не снова!
Но нет, в этот раз есть кое-что ещё кроме острых зубов и разорванного ворота
рубашки.
Жмурюсь.
Есть… боль. Боль, равную которой я ещё никогда не ощущал.
Она плавит кожу, раскалённой кочергой выжигает на тухнущем сознании полосу за
полосой. Рвёт и режет меня на части. Рвёт так же, как карамельная эйфория раньше.
Каждый нерв, каждая клеточка… Всё подвержено этой боли.
Глоток за глотком волнами накатывает эта мука. И ничего больше. Даже кричать не
могу, не могу разжать губы и выдавить из себя хоть что-нибудь. Ни жалкого хрипа, ни
судорожного вздоха – ничего.
Задыхаюсь… Чувствую себя маленькой птичкой в кольцах той самой спугнувшей ночную
тварь змеи.
В огне…
Долго… Безумно долго.
Скулить, умолять, кричать..!
Но всё так же – ни звука.
Раз за разом накатывает, бьёт похлеще оголённого провода.
Бесконечно…
Бесконечно, пока он не отстраняется назад.
И всё проходит. Так же, как и началось.
Словно раз – и поменяли фоновый цвет с раздражающего алого на неприметный серый.
Нейтральный.
Только открываю и закрываю рот, как немая выброшенная на берег рыба.
Дышать, дышать… И этого предостаточно. Только бы позорно не завалиться на
четвереньки. Только бы не хлопнуться в обморок, перетерпеть и это тоже.
Обтирает губы тыльной стороной ладони:
– А теперь боишься?
Всегда боялся, как бы ни бахвалился. Всегда вздрагивал, и даже та акция невиданной
смелости далась мне нелегко. Но разве я могу признать это? Поэтому спокойно,
спокойно настолько, насколько я сейчас могу из себя выдавить:
– Ты закончил? Я могу идти домой?
Усмешка в ответ. Разумеется, он знает. Он чувствует и слышит мой пульс. Слышит, как
яростно колотится сердце. На износ.
Но я никогда больше не признаю свою слабость. Никогда больше не доставлю тебе
такого удовольствия. Не я принадлежу тебе, помнишь? Это ты зависишь от меня.
Это придаёт сил.
Отлепляюсь от стены и, не дожидаясь ответа, плетусь в сторону дома.
Теперь он не пойдёт следом.

***
Поднимаюсь на свой этаж, наспех разыскиваю ключи в рюкзаке и, только оказавшись
внутри и заперев дверь, позволяю себе отдышаться. Хочется ещё трагично всхлипнуть,
но быстро беру себя в руки и, скинув кеды, тихонько, чтобы не разбудить родителей,
направляюсь в ванную.
Запираю дверь на защёлку и, включив воду, принимаюсь рыться в карманах узких джинс.
Кое-как выковыриваю бумажный комок и расправляю его на стиральной машинке. Должно
быть, клочок вырван из какой-то книги, вон и номер страницы внизу… Хмурюсь, пытаясь
разобрать текст. Наспех накарябано ручкой, то ли печатными буквами, то ли какой-то
клинописью. Всматриваюсь и кое-как разделяю две косые строчки: «Могу помочь. Старый
ДК».
Наспех натянул первую попавшуюся футболку из корзины и залепил новые дырки на шее
пластырем. Сверху толстовка, чтобы окончательно не замёрзнуть. Всего четыре минуты.
Теперь танцую перед подъездом в ожидании такси. Хватит с меня на сегодня подворотен
и ночных тварей.

***
Дом культуры – самое большое здание в нашем захудалом городишке. Девять этажей,
огромный зал с оркестровой ямой и почти тысяча мест в зрительном зале. Гигантская
сцена, тяжёлые багровые портьеры. Куча коллективов, техников и обслуживающего
персонала…
Вот только было так лет пять назад, пока эта обитель прекрасного и храм культуры не
сгорел. Вместе с одной из актёрских трупп и кучкой зрителей. Реконструкция так и не
была начата по одной только администрации известной причине. Теперь так и стоит –
мрачная махина с закопчёнными, некогда белыми стенами. Безмолвно соседствует с
невесть когда выросшей стоянкой и хиленькой рощицей.
Мурашки по коже, жуткое место. Пробирает до дрожи. Устало подмечаю, что далеко не в
первый раз за день, но искренне надеюсь, что в последний. Слишком уже всё это…
Слишком для моей и без того убитой психики.
Ладно… Соберись, распустившая сопли девчонка и топай внутрь. И не на таких свалках
бухали, и никто от задницы кусок не отхватил. Пока ещё…
Захожу через аварийный выход и поднимаюсь вверх. Отчего-то мне кажется, что
мальчишку надо искать именно в зрительном зале. Да и потом, где ему ещё быть, если
остальная часть здания почти полностью уничтожена? Выходит, мне на третий этаж.
Забавненько даже, всюду фигурирует цифра три.
Итого шесть лестничных пролётов. Шесть пролётов с обвалившимися ступеньками и
торчащей арматурой. Шесть пролётов с выломанными провалами стен, освещённых только
тусклым светом, пробивающимся сквозь щели. Волшебное место, ничего не скажешь.
Впрочем, меня больше не пугает тишина – куда страшнее услышать скрежет длинных
ногтей по камню.
Поднимаюсь на нужный мне этаж и толкаю от себя остатки подкопчённой двери. Неохотно
поддаётся, но ругается, низко скрипит проржавевшими петлями, и этот звук фантомной
волной эха разносится по всему зданию. Я и не надеялся подкрасться незаметно…
Прохожу по короткому коридору и выхожу откуда-то справа, прямо в зрительный зал,
между секторами. Пробираюсь между кресел и отмечаю, что некоторые почти не
пострадали, а от некоторых остался только остов. Было бы совсем темно, если бы не
обвалившаяся крыша…
Нахожу взглядом мальчишку почти сразу, как раз в пятне этого тусклого света, на
одном из кресел. Сидит почти в центре зала и ждёт меня, не поднимая головы.
Направляюсь к нему и останавливаюсь двумя рядами ниже. Не знаю, что сказать, и
давлю из себя самое идиотское:
– Привет.
– Твоей сестре ещё можно помочь, если конечно она не успела хлебнуть человеческой
крови.
– Не успела… – рассеяно подтверждаю я, разом провалившись в какую-то кисельную
апатию.
Неужели всё это может закончиться, а? Неужели действительно хэппи энд…? Только вот…
– Послушай, я хотел бы знать, почему ты всё же решил помочь нам?
Хихикает где-то в глубине капюшона и булькающе смеётся. Хриплые жуткие звуки.
– Ты же не сдал меня брату.
Киваю. Мальчик поднимается на ноги, и кресло гулко хлопает, сложившись напополам.
Он же как и не слышал этого звука, заставившего меня вздрогнуть, спускается вниз, к
сцене, и я неосознанно иду за ним следом. Только останавливаюсь у первого ряда, а
он поднимается по ступенькам на помост. Подходит к остаткам занавеса… Удивительно,
что ткань смогла уцелеть при пожаре, оплавившем металл.
Начинает говорить, но часто сбивается, так, словно пытается подбирать нужные слова.
Словно ему их не хватает. Прикасается ладошкой к закопчённому бархату. Горло
предательски сжимается. Снова тебя ненавижу всеми фибрами своей жалкой душонки.
– Я бы хотел… Хотел помочь кому-то, кого Максимилиан загнал в то же болото,
понимаешь? Я сам выбрался, почему бы не протянуть руку тому, кто барахтается рядом?
Что-то вроде… искупления, возможно, ну и прочий бред. Я не знаю… не знаю, как это
сформулировать и облечь в слова, но я хочу ей помочь.
Сглатываю, и только открываю было рот, чтобы сказать, какой только что камень у
меня с яиц свалился, как сверху падает ещё один, куда более тяжелый.
По пустому залу, в котором лишь секунду назад свистел ветер, раздаются
аплодисменты.
Все ранки саднят на шее разом. Спину прожигает. Ужасом, а после – неверием.
Нет… Нет, нет!
Так не должно быть… Тебя не должно здесь быть..!
Оборачиваюсь и, вместо того, чтобы высматривать фигуру где-то в зале, упираюсь тебе
в грудь.
Вот теперь я боюсь, боюсь, как никогда в жизни. Боюсь за себя, за Оксану и этого
мальчишку.
С трудом делаю над собой титаническое усилие и заставляю себя поднять глаза выше
лацканов твоего чёрного пиджака. Ловлю взгляд и тут же жалею об этом. На дне жёлтых
зло прищуренных щелок горит настоящее пекло. Тот самый взаправдашний ад.
Не может, не может всё оборваться вот так..!
Но прежде чем в моей мышиной груди накопится смелости на какой-нибудь жалкий вяк,
ты просто срываешься с места, и я слышу глухой удар и визг ещё до того, как успеваю
обернуться.
Просто не в силах выдавить хотя бы один единственный жалкий звук. Не в силах…
Только наблюдаю за тем, с какой лёгкостью ты вытираешь маленьким существом стены,
раз за разом швыряя его по сцене. Не на такое представление я рассчитывал попасть…
Очередной удар, громкий хруст, всхлип… Мальчишка больше не встаёт, только отползает
назад, ладошкой упираясь в поясницу.
– Хватит!
Как со стороны слышу свой голос. Как будто сам я сейчас сижу где-то в зале, а это
всего лишь запись на плёнку. Должно быть, только поэтому… Только потому, что я всё
никак не могу осознать реальность всего происходящего, мне не так зубодробительно
страшно, как пару минут назад. Словно все эмоции отступили, подмёрзли под толстой
коркой неприятия, и теперь стало немного легче. Немного проще.
Убедившись, что ворох лохмотьев больше никуда не убежит, поднимаешь голову и
оборачиваешься ко мне. Тонко улыбаешься, и мне хочется грызть деревянный настил в
надежде, что из-под земли ты меня не достанешь. До ужаса, до стеклянной крошки в
венах.
Подходишь, просто направляешься ко мне без вампирской скорости и остальных
сверхъестественных штучек. И не надо. Мне и так уже хочется сжаться в комок и выть.
Но…
Опускаю голову, разглядывая носки перепачканных в пыли и саже кед.
Но, хотя бы раз… Хотя бы раз, Яр. Вытри сопли!
– Как ты узнал?
Мы оба прекрасно понимаем, о чём я.
– Ты не знал имени. Не должен был знать.
Криво улыбаюсь.
– Но я почти угадал. Тогда, на чердаке.
– Верно.
Голос ещё ближе. Этот приятный ласкающий бархатный голос сейчас наждачной бумагой
режет слух.
– Ты же знал? Не мог не знать, что Оксане можно помочь.
– Знал.
Вскидываюсь. Совсем рядом. Только теперь уже не прячу взгляда, а встречаю его.
Плевать, что там в этих глазах, ниже мне уже некуда.
– Тогда почему? За что ты с ней так? Со мной?
Если бы только я мог сейчас изменить что-нибудь, то спалил бы иссушенное тело прямо
на том столе. Ненавижу… Ненавижу. В глотке застряло, душит. Не протолкнуть.
Пожимает плечами, и мне кажется, что ему даже нравится это. Нравится, что мне
больно.
– Слишком скучно.
Осколки разбившихся надежд, что я так тщательно собирал и пыжился склеить, смыло в
унитаз.
– Мне. Было. Скучно, – повторяет второй раз нарочито чётко, прямо над моим ухом.
И это цена жизни моей сестры?
Кажется, дрожу весь то ли от испуга, то ли от ярости. Из единой какофонии не
выцепить. Молчу, мне нечего на это ответить. Даже вякнуть нечего.
– Тебе не стоило меня будить.
Касается ладонью моей щеки. И ни единой, ни единой эмоции в голосе… Это цепляет
куда больше пощёчины. Лучше бы ударил, было бы не так мерзко.
Привстаю на носки и тоже тянусь к его скулам. Глажу тыльной стороной ладони. Глажу
только для того, чтобы заглянуть за его плечо и увидеть, как мальчишка поднимается
на ноги.
Сваливай.
Перевожу взгляд на вампира, моё лицо совсем рядом с его, и когда говорю, дыхание
касается идеального подбородка:
– Тебе не стоило рождаться.
Хватает меня за толстовку и дёргает на себя, перехватывает за плечи и дёргает
наверх. Теперь мои ноги и вовсе не касаются пола. Закрываю глаза – слишком
явственно чувствую его губы в опасной близости от своей шеи.
Что же… Давай.
Но вместо того, чтобы укусить, прижимает меня к себе и, встряхнув пару раз,
начинает шептать на ухо. Шептать горячо и быстро, донельзя яростно, и я с каким-то
странным, совершенно неуместным сейчас удивлением понимаю, что мой никчёмный выпад
зацепил его, задел за живое. Так даже лучше.
– А ты думаешь, твоя жизнь стоит чего-то? Жизнь сестры? Жалкие слабые существа, не
способные управлять своей судьбой.
Открываю глаза, жаль только, что вижу не его лицо, а сцену. Пустую сцену.
Улыбаюсь. Кажется, сейчас я готов даже сдохнуть, только бы у мальчишки получилось
вытянуть Оксану. Только бы он помог… А сейчас – будь что будет.
– А ты думаешь, ты не жалок? Не жалок? Твоей жизнью управляет кровь ничтожества, не
забыл? – произношу чересчур спокойно. Равнодушно даже, так, словно всё разом
перестало иметь значение. Или же я выдохся настолько, что больше не могу бороться и
скакать дальше?
Рычит… Рычит совсем так, как в первый раз, когда пил мою кровь. Только тогда он
смог остановиться. А сейчас – сейчас он не захочет этого делать.
И снова боль. Много, много боли…
Тону, захлёбываюсь в алом мареве…
И всё же – как же прекрасно «наплевать». Наплевать, потому что посмел так ошибиться
в тебе. Потому что посмел допустить, пусть на единую короткую секундочку, что я для
тебя нечто большее, чем кусок мяса…
Свист где-то сверху. Скорее, протяжный низкий стон, переходящий в гул, не понимаю…
В следующее мгновение чувствую, как в меня вцепляется ещё что-то и с силой дёргает.
С такой силой, что я перелетаю через три ряда назад. А после, ещё до того, как моя
спина врежется в остов кресла, поднимается жуткий грохот и волна пыли.
Кашляю и отчаянно пытаюсь проморгаться, слёзы катятся по лицу просто градом, а
поясницу всё так же сковывает. Сковывает двумя маленькими сцепленными ладонями.
Мальчишка отдёрнул меня за секунду до того, как на Максимилиана упала ебически
тяжёлая антикварная люстра…

========== Часть 14 ==========

Пыльные чердаки, пожранные сыростью, и обжитые невесть кем подвалы.

Теперь вот склад, самый обыкновенный, квадратов на сто продовольственный склад
возле открытого рынка. Воняет рыбой, протухшим мясом, кислятиной и ещё хрен его
знает чем. Просто идеальное место для того, чтобы переждать ночь.
А что? Может, ну его, этот панельный дом и тесную клетку в пятиэтажке? Судя по
тематической подборке мест, где я вынужден тусоваться, самое время переезжать в
мусорный бак. Ну, или сразу в склеп, между делом закупившись самым симпатичным
гробиком. Куда мне ещё теперь? Злобные твари на то и твари…
Вспоминаю не первый десяток раз за вечер и не первый раз морщусь. Обида, сметённые
со стола сознания последние крошки карамельного «а вдруг», приличная куча
разочарований, метаний и банального страха. Страха, что как только ты найдёшь меня,
открутишь голову вовсе не фигурально.
Теперь не сомневаюсь. Не приходится.
Но всё-таки может быть…
Нет. Никаких «может быть». Ни крошки.
Слишком уж уродливо оказалось твоё лицо на самом деле. Не то, которое идеальная
восковая маска, а то истинное – морда самой настоящей твари. Безжалостной и
равнодушной. Даже не как у Стокера… Ты не способен испытывать что-либо, отличное от
чувства голода.
Теперь уверен.
Никаких тебе страстей, вожделения или, упаси сотона, любви.
Кривит от последней мысли.
Чересчур абсурдно. И горько, нельзя не признать. Как и то, что меньше всего на
свете я хотел бы встретиться с тобой ещё раз. Свалить бы стопом, скажем, в Южную
Америку и никогда больше не пялиться на твою бледную рожу. Возможно, если бы не
Оксана, у меня даже хватило бы смелости.
Ксана, Ксана… Если бы только ты не утащила «это» к себе домой, если бы только я не
поспорил с сисястой дурой… Сидели бы сейчас себе с попкорном в кинотеатре, пырили
новый ужастик про вампиров и ржали бы, как две укуренные твари. «Нереалистично…
Клыки бутафорские… А тут крови перелили. И вообще – их не бывает. Не бывает
кровососов, я тебе говорю! Чо как маленькая-то? Тёткам в твоём возрасте неприлично
верить в вампиров и идеальных мужиков».
Не бывает… Если бы не было, тогда бы сейчас на моих коленках не спал состарившийся
за долгие столетия ребёнок, и нам обоим не пришлось бы пережидать остаток ночи,
ныкаясь от его старшего брата.
Что ты со мной сделаешь, когда найдёшь? Не «если» – «когда»… Не так уж и важно,
наверное, если перед этим я успею помочь сестре.
Неосознанно, скорее потому что на коленки давит тяжестью, тянусь ладонью вниз и
осторожно касаюсь капюшона. Даже сейчас в полумраке он не снимает своих тряпок,
тщательно прячет даже кончики пальцев. Прижимается ко мне, утыкается в живот,
свернувшись в комок, как зверёныш, прямо на грязном дощатом полу. Жалость жрёт меня
большой ложкой всё то время, что мы здесь, и я то и дело прикасаюсь к нему,
тихонько глажу по плечам и затылку. Не знаю зачем, просто повинуясь порыву. Раз за
разом.
– Сколько тебе? – спрашиваю негромко, скорее, просто обводя звуки губами, но почти
выключив звук.
И так услышит, я уже знаю. Как и знаю, что он только делает вид, что спит.
Притворяется, чтобы взять временную передышку.
– Человеческих лет?
– Нет. Было, когда… – запинаюсь, не знаю даже, как заставить себя выплюнуть это, –
Когда он укусил тебя?
Капюшон сопит, думает и, кажется, даже что-то подсчитывает кончиком высунувшегося
указательного пальца, выводя на моей коленке то ли цифры, то ли просто закорючки.
– Исполнилось четырнадцать. А потом – пуф, и всё закончилось. Физически я не вырос
ни на сантиметр. Да и не только я. Все, кто был укушен, не столько обращаются,
сколько деформируются. Быстрее, медленнее… Всегда.
И есть ещё кое-что, что заставляет меня буквально проникнуться дежавю.
– Я не знаю твоего имени.
Тонкая ручка высовывается из широченного рукава и тянется ко мне для рукопожатия.
Хихикает даже. Совсем ребёнок.
– Хедвин.
– Странно звучит для наших широт, – тихонько улыбаюсь и легонько сжимаю протянутые
пальцы, отмечая, что на ощупь они словно из папье-маше вылеплены. Страшно сжимать,
страшно услышать хруст.
И тут же, рядом – воспоминания. Максимилиан, который вытер этим хрупким существом
несколько стен.
Должно быть, всё дело в регенерации, иначе бы он никогда не поднялся на ноги. Я бы
уже не поднялся.
– Как и для меня "Ярослав" – отвечает на мою реплику, а я, углубившись в свои
мысли, и вовсе напрочь забыл, о чём мы разговаривали.
Точно. Его имя.
Имя… Отчего-то запоздало кажется, что у тебя явное раздвоение личности и
прогрессирующая шизофрения, или же мне просто легче так думать. Легче потому что
тогда я хоть как-то могу оправдать себя.
Макс и Максимилиан. Две совершенно разные личности. Обе холодные, почти лишенные
эмоций, но разве мог тот Макс, который так отчаянно цеплялся за меня, который
целовал меня, ни разу не подумав о принуждении, оказаться чёрствой тварью? Подумать
только… Я даже называл его своим. На задворках сознания, где-то глубоко в мыслях,
но всё же я считал его своим. А после… После – звучное «пфф»… И очухавшаяся
дворняга вспомнила о том, что она вообще-то волк. Хищный, жрущий слабых зверь.
И именно сейчас, после всего, я понимаю, что послужило тем переломным моментом,
выпустившим твою истинную суть.
Те фото из склепа. Ты всё никак не мог вспомнить, что искал. Не мог, а я, идиот,
был готов сделать, что угодно, лишь бы помочь хоть чем-то. На задних лапках ходил и
радостно подставлял шею. И если бы только шею…
– Он не всегда был таким, – вот снова; неужели, эти двое действительно читают мои
мысли?
Вопросительно киваю и молча ожидаю ответа. Он и так хочет рассказать, к чему что-то
спрашивать.
– Не всегда был чёрствым. Грубоватым, циничным, но человечным в общепринятом
смысле. Но с годами, с каждым новым днём – всё холоднее и холоднее… Люди
сторонились Максимилиана, и я не мог их осуждать за это. Но до двадцати пяти он не
пил человеческой крови. Всё проклятые татуировки… Как только последняя была
закончена, он окончательно утратил себя, взбесился. Собственная никчёмность
буквально жрала его, а ещё эти символы, прямым укором. Они никогда не дадут ему
забыть, кто он есть на самом деле. И это всё ещё бесит его, да?
А я могу только уставиться в одну точку да разглядывать защёлку на деревянном
ящике, не могу заставить себя даже моргнуть. Перед глазами перепачканный кровью
кафель и Макс со своим «Убери это» снова.
Убери… Я мог бы его вытащить. Мог бы!
И тот укус… Оксана сама сказала, что спровоцировала его, подсыпав изрядную дозу
ферментов или какой бы то ни было гадости. Что если он действительно не хотел? Что
если есть что-то, что упорно тащит его в тень? Что злит его и причиняет боль? Что
является первопричиной всего этого дерьма?
– Как он укусил тебя?
– А я всё ждал, когда же спросишь… Мне было четырнадцать, и моя жизнь только
начиналась. Единственное, что омрачало мои конфетные представления и радужные
мечты, это старший брат-изгой. Понимаешь? Максимилиана никто никогда не любил.
Сейчас я понимаю, что в этом и была фатальная ошибка. Но тогда… Что может понимать
неразумный подросток? Мы часто ссорились, он же был… мирный. Большая тварь на
толстенной цепи, и тогда я не боялся совать башку в его пасть. «Лучше бы ты не
рождался!» И всё – спусковой механизм сработал. Ему просто сорвало крышу, и он
вырвал у меня кусок из шеи, а после свернул её. Но, как видишь, процесс уже был
необратим. Когда я очнулся, меня тут же утащили к старой ведьме, а его и след
простыл. Теперь понимаешь, как я виноват? Я открыл клетку и выпустил тварь, но
понял это, только когда… повзрослел.
Молчу. Молчу и с мазохистским удовольствием упиваюсь просто литрами жалости. К ним
обоим. К жертве и палачу. И даже не знаю, кто из них жертва в итоге…
– Почему он не сказал, что лекарство есть? Почему?
– О, тогда бы всё было по-другому, да? Между вами.
– Может, и так. Почему он не сказал?
Ты же знаешь. Уверен, что ты и это знаешь. Должен догадываться, что за тараканы
бегают в башке твоего прибитого лопатой брата.
– Потому что пока есть она, ты не можешь принадлежать ему в полной мере. Не можешь
быть только его. У Максимилиана никогда не было чего-то действительно своего, чего-
то, что он мог бы назвать только своим.
– Но это же… бред. Она моя сестра, как я могу быть её?
– Любишь её? – киваю, – А значит, не можешь отдать себя Максу. Он никогда и ничем
не делился. Ему было не с кем делиться, помнишь?
Нечего мне на это ответить. Нечего…
Я не знаю. Совсем запутался. Слишком всё… двусмысленно. Настолько двусмысленно, что
сейчас я как никогда боюсь оступиться и принять неверное решение.
Но потом… Сейчас не это важно. Не это сейчас имеет первостепенное значение.
– А Оксана? Как ты можешь её вытащить?
– Не вытащить, а существенно замедлить падение. Веришь ты или нет, но всё дело если
не в магии, то в ведовстве. У Максимилиана не было необходимости, а я вот научился
лазить по кочкам, выискивая нужные мне травки… Но главное – полный отказ от
человеческой крови. Ни капли. Тогда всё сработает, и болезнь отступит на долгие
годы. Но вот физическое тело… Но мне простительно, верно? Всё-таки таскаю эту тушку
почти восемьсот лет…
И хихикает, как кашляющий старичок. Нахожу его ладонь и сжимаю в своей. Отчего-то
кажется, так сейчас надо… Замолкает на секунду, выдёргивает пальцы и тут же
обнимает меня за пояс, прижимается ближе, макушкой снова уперевшись в живот.
Непроизвольно дёргаюсь от такой хватки, но он тут же начинает меня торопливо
успокаивать.
– Не бойся, я всего лишь хочу погреться. Ты же заметил: у нас, кровососов, хреновый
теплообмен.
И ещё кое-что: раз уж ты не пьёшь человеческую кровь, тогда…
– А ты чем питаешься?
Урчит, как кот, недовольно ёрзает и отрицательно мотает головой.
– Не так важно. Тоже кровью, разумеется, но не человеческой. Не буду говорить чьей,
просто это мерзко. Я и так далёк от привлекательности, не хочу вызывать ещё и
отвращение.
– Ты не отвратительный.
– Ага, конечно… Посмотрим, что скажет твоя блондиночка-сестра, когда меня увидит…
Что скажет… Скажет, что Макс – редкостная тварь и сука, но отчего-то я сильно
сомневаюсь, что моя сестра сможет испытывать отвращение к закутанному в тряпки
человеческому ребёнку. Пусть постаревшему, изуродованному, но… Это же Оксана,
которая сожрала кролика и вскрыла не одну подгнившую тушку. Что может вызвать у неё
отвращение? Явно не этот мальчик.
– Зря ты всё же связался с Максом… Но если нам повезёт, то он не успеет очухаться и
регенерировать до первых солнечных лучей и проторчит там до самого вечера. Тогда,
возможно, мы снова сможем поиграть в прятки. Но я не знаю, сколько ещё протяну в
этом теле, и это существенно всё осложняет.
Так просто говорит всё это, а я ком в горло протолкнуть не могу.
Осложняет… Всё и так сложно донельзя. Что делать Оксане, и куда теперь прятаться
мне? Что если он найдёт её и заставит меня вернуться?
Сложно…
Всем нам надо сваливать. Сваливать так быстро, как только позволят короткие лапки.
Решение очевидно и донельзя логично. В маленьком городке у мальчика и Оксаны нет
шансов остаться незамеченными, а мне и вовсе не спрятаться, когда он знает мой
запах и вкус… Вкус даже не крови – меня самого. Знает, где мой дом и где я бываю.
Знает, как зовут моих родителей, и если я останусь здесь… Кто знает, что помешает
ему навредить ещё и им?
Пресвятой апельсин, голова кругом… Одни сплошные налепленные «не знаю» и «что
делать».
– Ты тоже поспи немного, пара часов ещё есть, – дёргает меня за рукав Хедвин .
Ну вот, опять, кажись, читает мои мысли. Жаль только, что наверняка я этого никогда
не узнаю.
Послушно закрываю глаза и собираюсь ни о чём больше не думать. Только по нёбу
отчего-то разливается гадкий желчный привкус.

***
Не так-то просто добраться до городской больницы, не вызывая подозрений у таксиста
и простых смертных своим как минимум странным поведением. Но это-то ещё ладно… Куда
сложнее не вызывать подозрений, если твой спутник – маленькое закутанное по самое
не могу нечто, которое смотрит исключительно вниз и прячется от солнечных лучей в
тени хиленькой занавески на окнах в старенькой иномарке. Хорошо хоть тонированная.
И на входе в больницу пришлось хорошенько пробежаться до вечно незапертых дверей
морга, ибо кто гостеприимно распахнёт нам главный вход в шесть часов утра?
Отчего-то с первыми солнечными лучами ко мне вернулось и самообладание. Частично,
конечно, храбрым зайчонком из мультика себя чувствую, но сейчас, когда светло, куда
проще верить, что всё будет хорошо, и от ночного кошмара получится спрятаться под
тонким пододеяльником.
Пусть так оно и будет… Пусть, пока мой кошмар не пришёл за мной лично.
Первый этаж, второй…
Полумрак в коридорах и совсем уж вечная ночь в лаборатории. Значит, Оксана всё ещё
тут. Бегом со всех ног…
Решение есть! Всё будет хорошо!
– Ксан!
Буквально долетаю до нужной мне распахнутой двери, оставив Хедвина позади, и,
уперевшись в косяк, чтобы затормозить, затыкаюсь на полуслове.
Потому что он, мать его, уже здесь.
Здесь, прямо за спиной моей сестры, которая просто сидит за столом и, не поднимая
головы, разглядывает собственные сжатые в кулаки ладони.
Здесь… В той же изорванной одежде, с толстым слоем пыли на коже и багровой коркой
на свежих, должно быть, не так давно закрывшихся ранах.
И глаза… Глаза пылают. Пылают, прожигая во мне сквозную дыру.
Физически чувствую, как задыхаюсь. Из-за боли, едкого дыма и ожога на лёгких.
«Беги…» – одними губами, оборачиваясь назад…
Беги…
И в ту же секунду отлетаю к противоположной стене.
Болью по позвоночнику вниз. Не встать, кажется, слишком едко обжигает поясницу и
правое бедро.
Плитка треснула, крошкой обваливается прямо мне за шиворот, когда скатываюсь и
оседаю на пол.
Не я нужен… Только отпихнул.
И в подтверждение моих мыслей – крик.
Снова. Как и прошедшей ночью, полный боли и ужаса вопль.
Я всё ещё не вижу ничего, круги пляшут, но прекрасно слышу всё это.
Слышу глухие удары, слышу, как крошится старое покрытие на стенах, слышу торопливый
цокот женских каблуков.
Да не нужны ей будут скоро каблуки! Нельзя! Не допустить!
Пытаюсь подняться рывком, но у тупой боли, видимо, совершенно иные планы.
Кое-как, держась за стенку, а после – за Оксанкино плечо…
Молчит. И первое, что я вижу, когда наконец-то могу видеть, это её огромные голубые
глаза, полные слёз.
– Прости… Он ещё вчера пришёл… Не могла позвонить…
Лепечет ещё что-то, но у меня в ушах стоит только визг единственного существа,
которое может спасти её.
Отрываюсь от стены, упираясь ладонью в поясницу и, кажется, отвалившиеся почки,
ковыляю в ту сторону коридора, где Максимилиан планомерно убивает своего младшего
брата.
Новый удар, которого я даже не вижу, только необычайно чёткий хруст и новый треск,
и я, словно по мановению волшебной палочки, больше не чувствую боли.
– Стой! Хватит!
Даже не слышит меня, только снова замахивается, нависая над кучкой сжавшихся на
полу в комок тряпок.
Тогда я делаю первое, что приходит мне в голову.
А именно: вместе с креплением сдираю со стены старый явно просроченный тяжеленный
огнетушитель и вкладываю в удар всю оставшуюся дурь.
Наверное, будь он обычным человеком, я проломил бы ему череп, Макс же дёрнулся, как
от простого подзатыльника. А после – отправил меня в новый увлекательный полёт в
другой конец коридора. Так быстро, что секунду назад ветер свистел в ушах, а теперь
я хватаюсь за разбитое о так неосторожно распахнутую дверь кабинета лицо и, ощутив,
как отваливается правая нога, заваливаюсь назад на лопатки.
Но всё это стоило драгоценных секунд. Мелкий смог убежать… Только вот не в ту
сторону, маленький кретин.
Обречённость… Именно это слово теперь связано у меня с лязгом тяжёлых петель
запертой двери, ведущей в операционную.
Такую просто не выбьешь…
Больно, как же много больно…
И белым пятном среди всего этого красного, натёкшего из размазанного по лицу носа,
– Оксанкин халат. У той самой стены. Так и не сдвинулась с места.
Шок? Ступор? Слёзы всё текут и текут…
Проклят, проклят… Будь проклят тот день, когда я вообще попёрся в этот сраный
универ и встретил Катеньку! Не было бы Катеньки, не было бы фоточек, не было бы…
– Тебя бы не было!!! – ору во всю мощь и без того агонизирующих лёгких и тут же
задыхаюсь, но всё же встаю во второй раз.
Посередине. Почти рядом с Ксаной.
За спиной – сжавшийся в углу скулящий комок износившихся лохмотьев, впереди –
неспешно приближающийся покоцанный, но от этого не менее дьявольски красивый Макс.
Дьявольски от того, что выглядит так, словно только что вернулся из пекла и жаждет
утащить с собой назад парочку тушек.
Начинаю пятиться и, как заведенный, шагаю назад, пока лопатки не упираются в ту
самую дверь, рядом с которой скулит Хедвин.
Часто-часто моргаю и, не придумав ничего лучше, дёргаюсь в его сторону, так чтобы
мальчишка оказался за моей тщедушной спиной.
Так себе барьер, но что ещё я могу сделать? Отойти в сторонку и заварить чайку,
дожидаясь, пока не настанет моя очередь?
Ближе, ближе, ближе…
Уже не слышу его шагов – их заглушает биение моего сердца. Все звуки заглушает.
Только гулкое «ту-дум» по венам, и чем оно громче, тем ближе подбирается тягучая
затягивающая сознание по крупицам боль. Боль в пояснице, боль в рёбрах и под ними,
болью же парализована и правая нога, на которую я стараюсь не наступать, а как же
кружится и едет крыша… И пряный, ни на что больше не похожий, такой уже близкий
узнаваемый привкус на губах. Сочится сверху, оседает, а я не могу обтереть губы, и
он уже стекает по подбородку, вялыми каплями оседая на футболке.
Три шага…
Два…
Ещё один, и я умру от разрыва сердца, или же пальцы, стиснувшие моё горло, просто
сломают мне шею. И всё кончится звучным хрустом.
Но было бы слишком милостиво просто сломать мне шею, верно?
Поэтому сжимаешь и поднимаешь вверх, легко вздергивая так, чтобы мои ноги не
касались пола. Самые носки заляпанных кед. Я весь заляпан. По самые уши. Уже не
отмоюсь.
Перехватываю его руку своими пальцами, силюсь разжать хватку, но мы оба прекрасно
понимаем всю бесполезность моих попыток.
– Почему ты так рвёшься пострадать за других? – и это говорит один из самых
красивых голосов, которых я когда-либо слышал. Такой потрясающе раздражённый,
шероховатый, слишком живой для его холодного обладателя.
– А тебе разве не всё равно?
Если это действительно так, то зачем ты меня спрашиваешь? Зачем всё это? Отшвырни
ещё раз, как щенка, а после, когда закончишь с братом, возьмись за меня. Но всё
это… Господи, как же мысли-то путаются… Всё это потому, что тебе не всё равно. Не
наплевать. Не плевать на то, что со мной будет. Или же отчего бы просто не сломать
мне шею, а после неспешно заняться мальчиком?
Подарок судьбы… Так забери меня себе.
Кое-как соскребаю останки разума со стенок черепной коробки и левой до того
висевшей плетью рукой тянусь к его горлу тоже. Сжимаю, стискиваю изо всех сил, но
ему всё равно – я не в состоянии причинить ему физическую боль.
Слишком слаб, слишком мне больно.
Тогда… Что мне ещё остаётся? Требовать? Просить? Умолять?
Согласен на все три.
– Отпусти брата… – хрипами, на выдохе, дышать тяжело.
Проклятие… чужими пальцами… горло прижгло, зажало… И лицо его пятнами, кусками
рваными, не вычленить ничего, действительно задыхаюсь… Только тёмные чёрточки
бровей ползут наверх, имитируя сарказм и, должно быть, удивление. Не разобрать,
мутная пелена слёз застилает глаза.
Вот теперь и я плачу, пусть неосознанно, но не легче. Градом солёная влага катится
по щекам. И я не могу, не могу прекратить это. Не могу!
– Почему?
Вопрос… О чём он спрашивает? Собрать все путаные нити воедино, собраться в единый
клубок, и плевать, что после затянутые чересчур сильно узлы наверняка порвутся.
– Потому что я прошу тебя… Отпусти, пожалуйста! Отпусти..! – криком, разом
израсходовав и без того ничтожные запасы воздуха.
Теперь и вовсе не выдохнуть, медленно уплываю, но упорно, пусть и бессмысленно,
сжимаю пальцы на его горле, остаюсь здесь, каким бы привлекательным сейчас не
казалось небытие.
– Отчего так беспокоишься за других?
Ответить… Выжать остатки… Заставить себя открыть рот… Пусть уже не могу удержать
даже головы, и она вот-вот свесится набок под собственной тяжестью.
– Забери меня… вместо этих двух. Забери и делай всё, что хочешь… Только отпусти
его… позволь спасти Оксану!..
Всё – батарейка села. Сейчас будет красный экран и…
Пальцы неожиданно отпускают. Ставит на ноги.
Тут же кренюсь назад, но хватает за плечо и насильно удерживает в вертикальном
положении. Теперь качаюсь вперёд и приваливаюсь щекой к разодранному рукаву его
пиджака…
Дышать, дышать…
И когда картинка возвращается, первое, что я вижу, это моя сестра посреди этого
осточертевшего не хуже соседки-сплетницы коридора.
Моя маленькая глупая Ксюнечка…
И выражение лица, которое я никогда не забуду. Пусть даже моё «никогда» кончится
очень скоро. Даже если оно оборвётся прямо сейчас…
Моргаю, кое-как остановив поток солёной жидкости, которая щиплет мне губы, и
неловко размазываю слёзы вместе с кровью по щекам.
Плевать.
Отстраняюсь и, собрав в кулак то, что раньше было принято называть «смелостью»,
поднимаю глаза.
Точёный подбородок… губы… нос… глаза. Больше не боюсь смотреть в эти узкие
наполненные желчью щелки. Что толку бояться теперь? Теперь, когда я себе больше не
принадлежу. Уже нет.
Вглядывается в моё лицо, хмурит брови, а после, сжав губы в неизменную тонкую
линию, наклоняется и, дёрнув меня на себя, заставив сделать шаг вперёд и прижаться
вплотную, выцарапывает забившееся в угол существо и, ни секунды не раздумывая,
швыряет его назад, прямо к ней.
Наблюдаю за всем, вцепившись в оголившееся плечо с тёмно-серыми полосами. Не
потемнели…
Наблюдаю, как Оксана цепляется за оказавшегося рядом мальчишку, обхватывает его
руками за плечи и прижимает к себе. И взгляд… Не отводит от меня взгляда. Ни на
секунду. Не моргая.
Мелкий перехватывает её руки, сжимает их своими пальцами и так же статично
замирает, не двигается с места.
Теперь всё будет хорошо. Тот самый сопливый хэппи энд, на который я так надеялся
для неё.
Почти тот.
С трудом, сейчас не желая этого больше всего на свете, разрываю зрительный контакт
с огромными голубыми глазищами. Теперь смотрю в жёлтые. Не боюсь утонуть в котле на
их дне. Я уже барахтаюсь в нём. Давно барахтаюсь.
– Теперь что? Убьёшь меня? – спрашиваю так равнодушно, что сам удивляюсь.
Должно быть, все эмоции выжали едва не задушившие меня пальцы. Не могу наскрести
даже на маленькую истерику.
И взгляд. Такой странный взгляд… Но я охотно забываю про него, как только Макс
обнажает клыки и склоняет голову вправо.
Потерпеть совсем чуть-чуть…
Привстаю на носки, чтобы ему было удобнее пить, и тоже задираю башку.
Давай уже…
Такова сделка. Ты свою часть выполнил, теперь я выполню свою.
Прикосновение губ, от которого я покрываюсь неизменными мурашками. Пальцы сами
конвульсивно сжимаются на его предплечьях, всё ещё пытаются удержаться.
Удержаться… Куда там, Ярослав.
Расслабься, тебя уже тащат.
Тащат вниз.
Поцелуй, после – клыки.
И ни-че-го.
Ничего, кроме колкой щиплющей неприятности, которую с натяжкой нельзя назвать даже
болью. Ни выжигающей, выкручивающей тело эйфории, ни зубодробительной боли…
Абсолютное пустое «ничего».
Даже физическая боль, разрывавшая меня на множество маленьких Яриков до этого,
отступает, смывается накатывающими волнами этого спокойного потрясающего «ничего».
Закрываю глаза.
Всё ещё сжимаю, мну ткань пальцами… Пока не занемеют, пока вес собственного тела не
покажется мне слишком… слишком гигантским, таким, которое я не в состоянии
удержать.
Почти уже всё ластиком бытия затёрло. Сплошное белое поле, где нет ни меня, ни
кровососов… Ничего нет.
Но всё держится на «почти»…
Отстраняется, но ватная, наполняющая меня слабость никуда не уходит.
Тогда размывчато, словно щедро плеснули из стакана на невысохшую акварель,
чувствую, что ноги больше не касаются пола. Но чётко, слишком даже, ощущаю тёплые,
какого-то чёрта тёплые, почти горячие ладони. На спине и под коленями.
И звук шагов… Твоих шагов…
Выгибаюсь и, приподнявшись, вешаюсь на твоё плечо, чтобы ещё раз оглянуться назад.
Но только лишь два мутных сливающихся друг с другом силуэта…
Я же отдал себя тебе, верно?
Оксана будет спасена.
Жаль только, что я не смогу увидеть это собственными глазами.
Никогда её больше не увижу…
И эта единственная оформившаяся мысль в сплошном тягучем киселе моего подсознания.
Снова смыкаю веки, скатываюсь вниз, прижимаясь к твоей груди. Действительно тёплый…
Ты всё-таки утащил… Утащил меня в свой ад.

========== Эпилог ==========

Лилии на обоях.
Тонкими голубыми едва различимыми в предрассветном полумраке линиями. Только
контуры очерчены. Выцветшие. Должно быть, редко в этой комнате закрывали шторы, и
рисунок пожелтел, выгорел, снова и снова нагреваясь в солнечных лучах.
Сейчас же полумрак. Кутает тончайшим, почти прозрачным покрывалом. Холодным,
пропитанным свежестью с вплетёнными нитями замогильного не то ужаса, не то некого
опасения – не определить. Да и не хочется сейчас об этом думать.
Поэтому только ёжусь от холода и, да, считаю линии.
Раз в десятый, наверное. Механически, не задумываясь, просто для того чтобы… Для
того чтобы занять себя чем-то немного. Занять и отвлечься, пусть даже на блеклую
бумажную полосу. Потому что в комнате за исключением старого платяного шкафа и
кровати, на которой я сижу, поджав под себя ноги, больше ничего нет. Больше нечего
разглядывать. Постельное бельё однотонное, светлое…
Окно справа. Неплотные светлые шторы… Кажется, третий этаж. А может быть четвёртый
или второй. Не знаю. Не знаю, где я. Не знаю, куда он меня притащил. Знаю только,
что мы за пределами моего родного города. А как далеко..?
Сколько дней прошло… в сумраке. Раз за разом уже привыкшие проверять шею пальцы
подушечками осторожно касаются краёв свободной повязки. Присохла. Будет больно
сдирать. Скоро будет больно…
Он часто пьёт. Каждое утро, когда возвращается. Поэтому мне плохо. С каждым разом
всё хуже и хуже. Должно быть, уже анемия.
Хуже и хуже. Но когда-нибудь закончится. Поэтому я ничего не ем. Не ем, а только
кошусь на самую обыкновенную плоскую тарелку, которую он использовал на манер
подноса, чтобы оставить мне что-нибудь. Ни разу не видел, как он приносит еду. Не
видел, потому что он делает это, как следует закусив. Теперь для меня это слишком.
Тут же уплываю, теряюсь, и всё хуже и хуже с каждым разом.
Сколько раз он пил? Три? Или все пять? Значит, пять суток прошло? Нет, не вытянул
бы я так долго. Значит три. Но почему я не чувствую голода? Ничего не чувствую.
Только вяжущая, опутавшая усталость.
Снова кошусь на запечатанный, давно остывший гамбургер, должно быть, из ближайшей
забегаловки, салат в пластиковом контейнере и пакет сока.
Нет, не хочу.
Желудок не согласен. Протестующе урчит, и я, поморщившись, думаю снова завалиться
спать.
Но, увы и ах, майн миль мальчик. Почти рассвет, а значит вот-вот заскрипят старые
половицы в коридоре…
Уже скрипят, но не там, а совсем рядом, у дверного проёма.
Вернулся.
Вижу только его туфли и узкие брючины. Не хочу поднимать голову. Хочу сжаться в
комок и уползти в угол. Но то ли нельзя, то ли не осталось сил.
Просто жду. Жду, когда он что-нибудь скажет или же молча подойдёт.
Давай же, Максимилиан, не тяни кота за яйца…
– Ты ничего не съел.
Да что ты, не может быть, а я и не заметил!
– Хочу сдохнуть поскорее… – бурчу себе под нос, уткнувшись лицом в топорщащийся
ворот толстовки, но знаю, что ты услышишь. Ты бы и из другой комнаты услышал.
Сдохнуть поскорее и избавиться уже от всего этого. Прежде всего, неопределённости.
Вместо ответа издаёт какой-то невнятный звук, который при наличии воображения можно
было бы принять за смешок. Что же, хотя бы с этим у меня всё в порядке. Вроде. Не
уверен уже.
Садится рядом со мной, на самый край, вполоборота.
Упорно не поднимаю голову. Захочет перекусить – не станет долго миндальничать.
– Не будешь есть – буду кормить силой.
Я ждал того, что он скажет. Даже прокручивал интонацию в голове пару раз. И не
ошибся. Интонация… Никакой интонации. Никаких эмоций. Ничего. Ровный холодный
баритон.
Ёжусь от представленной им перспективы, а он, выдержав паузу, продолжает:
– Ты этого хочешь? Больше моего внимания?
Вскидываюсь и едва не заваливаюсь назад, вовремя успев подставить руку в качестве
опоры. Вскидываюсь и поневоле смотрю на его лицо, ловлю взгляд и, поморщившись,
неловко отползаю, подвинув к себе тарелку.
Я стал не таким вкусным? Что же ты первые три дня молчал? Или же только сейчас
решил, что пора подстегнуть зверушку? Дойную корову.
Выдохнуть и потянуться к гамбургеру. Только вот одного не понимаю… И пока
непослушные пальцы пытаются разорвать бумажную упаковку, в голове роятся одни и те
же колкие мыслишки. Смазанные, неоформленные, но всё это время одни и те же.
Решаюсь. Что ещё терять? Только вот смотреть на него не рискую. Скорее, даже не
хочу. Неужели всё ещё надеюсь услышать, что… Услышать то, что я хочу услышать.
– Зачем всё это?
Глупый, очень глупый вопрос.
– Что «это»?
Ты же знаешь! Прекрасно знаешь, о чём я думаю! О чём я просто не могу не думать!
– Зачем тебе вообще жить? Только ради того, чтобы питаться, а питаться для того,
чтобы продолжать существовать? И на этом всё?
Выходит хрипло, сдавленно, как если бы я хорошенько проорался перед тем, как начать
говорить. Дерёт горло.
А Макс, Макс только пожимает плечами. Так равнодушно, что меня это даже восхищает
на мгновение. Эта его бесчеловечность восхищает. Хотя, почему, казалось бы? В нём
слишком мало человеческого.
Поворачивается ко мне. Только лишь движение головы, но замираю. Неужели снизойдёт
до меня и ответит?
– Ешь.
Вот же тварь! А я-то уже подумал..!
В раздражении отшвыриваю от себя так и не вскрытый бумажный пакет, а потом и вовсе
опрокидываю на пол всю тарелку.
Даже не шевелится.
– Нет уж, ты ответь! Ответь мне, раз уж я с тобой, скажи мне, что тебя вообще
держит здесь? Помнится, ты хотел лечь и сдохнуть на веки вечные?! Так что держит
сейчас, скажи мне! Скажи, если то единственное, что интересовало тебя, ты отпустил?
Ответ следует тут же, такой же холодный, как и он сам:
– По твоей прихоти отпустил.
Хотел вставить ещё что-то, но тут же захлопнул варежку. Прихоти, значит? Это была
моя прихоть?
Опешил.
Поворачивается ещё, и холодными, как спинка кровати, пальцами цепляет мой
подбородок, тянет вверх, вынуждая поднять лицо. Посмотреть на него ещё раз.
Посмотреть ему в глаза и… потеряться. Потеряться настолько, что озвучить то, что
цепкими щупальцами зацепилось за мой череп и не желает отпускать. И взгляд, взгляд
чуть прищуренных жёлтых глаз заставляет сознаться. Если это будет ему интересно.
Отчего-то сознаться шёпотом:
– Я не думал, что ты согласишься на обмен. Никогда бы не подумал. Но это было
первым, что пришло в голову.
Удивляет меня в который раз. Удивляет тем, что произносит совсем не то, что я
ожидал услышать:
– Сожалеешь? Сожалеешь, что твоя сестра останется жива?
Проскакивают лёгкие тончайшие оттенки. Смысла, окраски, интонации.
Оксана…
– Нет. Не жалею.
Сбрасываю его руку. Отползаю назад, так чтобы если вдруг ему взбредёт в голову
перекусить, то придётся тянуться через всю кровать.
Но, кажется, и вовсе не об этом думает.
– Тогда, возможно, и для меня не всё потеряно?
Негромко, словно в пустоту.
Прослушал основную часть фразы, но каким-то неведомым образом смог уловить её
смысл.
Дыхание перехватило.
Какой же я идиот.
Идиот, идиот…
– Что «всё»?
Переспрашиваю, а сам не могу перестать думать о том, насколько же всё-таки эта
тварь красива. Как мраморная статуя, высеченная из сплошного камня. Идеальная.
– Всё.
И ни черта мне не понятно. Ничегошеньки.
Встаёт и, не глядя на меня, осторожно, полубоком, так чтобы не попасть под косые,
пока ещё бледные, пробивающиеся сквозь неплотно зашторенные занавески, лучи,
подходит к окну. Останавливается справа. И так же, не поворачиваясь, не обращаясь
конкретно ко мне, негромко спрашивает:
– Теперь ты скажи мне. Что кроме каменной клетки ты видел?
Не понимаю. Совершенно не понимаю его.
Только сердце стало биться куда чаще и, кажется, желудок заурчал. Голоден, как
тварь. Да, определённо голоден. Снова это чувствую.
Если бы только это.
Яр, Яр… Только не снова.
Дальше падать уже некуда, но, кажется… Нет – уверен. Я найду способ.