Текст 1

С тех пор прошло больше года, и я уже отрастил бороду – хоть еще и не такой длины, как мечтал.
Наверно читателя не удивит, если я признаюсь, что мы с Семеном полюбили друг друга – и
счастливо живем на два дома (благо оба расположены в одной и той же девятиэтажке).

Оказалось, что он масон – да-да, самый настоящий, – несмотря на молодость и плохие жилищные
условия. А про меня он почему-то думает, что я чекист («ну я же видел, как ты с ними общаешься…
ты у меня не только чекист, но еще антисемит и ватник… и гомофоб тоже…»).

Семен совсем не прав насчет ватника и неправ насчет антисемита (впрочем, все золотые жуки
чуть-чуть антисемиты – мы в этом смысле как христиане, только те не могут простить евреям
Иисуса, а мы – Золотого Тельца). И насчет чекиста Сирил не прав. Хотя контактов я не отрицаю.

Кстати, у меня за это время сменился куратор – если я скажу, кто это и в каком он чине, вы не
поверите. Все серьезно. Чекистам ведь надо знать, что творится в голубом коммьюнити. А
творится там такое, что поневоле станешь немного гомофобом – здесь Семен, увы, попал в точку.
Он, кстати, первый раз так меня обозвал после спора о новом дизайне «apple», когда я объяснил
разницу между Стивом Джобсом и Тимом Куком на примере розового айфончика.

Что делать. Если все гомофобы – немного геи, стоит ли удивляться, что многие геи – чуточку
гомофобы.

Но эти нюансы вовсе не мешают нашей нежной дружбе. Семен говорит, не лезь в мое масонство,
а я не буду лезть в твой чекизм. Пусть так оно и будет – должна ведь в нас оставаться хоть какая-то
тайна друг для друга. Полезно для отношений.

Мы часто слушаем ту песню, которая так оглушительно играла в момент нашей встречи – «Smells
like Teen Spirit» Нирваны. Это теперь нечто вроде нашего личного гимна. Семен, конечно, уже
объяснил мне, что песня не про безжалостную и прекрасную юную революцию, как долгое время
полагал сам автор, а именно про «Teen Spirit Stick», с которым я уже был хорошо знаком (про
Артура и дезодорант его сестры я на всякий случай рассказывать не стал).

Текст 2

Потому что человек так устроен, – ответил он. – Его сложно убить безболезненно. Боль – наша
внутренняя сигнализация, что дело плохо. И контуров этой сигнализации в организме очень
много.

– Я думал, – сказал я, – уж что-что, а этот вопрос человечество решило.

– Только внешне.

– В каком смысле?

– Смерть считается безболезненной, если человек не кричит «уй, мама!» Но что при этом
чувствует мозг, не знает никто.

– Неужели? – изумился я.

– Даже в американских тюрьмах, – ответил Сер, – не могут сделать нормальную летальную

инъекцию. Я недавно одну статью читал – там написано, что после стандартного терминального
укола приговоренный испытывает жуткие муки, просто это никому не заметно из-за паралича
лицевых мышц и голосовых связок…

– Ты меня не пугай, – пробормотал я. – Мне и так страшно.

– Я не пугаю. Я, наоборот, сказать хочу, что сделаем безболезненно. В смысле отправку. Я знаю
как – мы всю твою сигнализацию отключим по очереди, в нужной последовательности. А
дальше… Не от меня зависит.

– Думаешь, там что-то есть?

Сер пожал плечами.

– Сам пока не был.

– Ничего там нет, – сказал я. – И это меня устраивает. Больно точно не будет?

– Точно. Забудешься под тихий шум дождя…

Мне понравилась эта картина. В ней был какой-то древнеяпонский уют: самурай делает харакири
на опушке соснового леса, и ему совсем-совсем не больно – он любуется соснами и слушает тихий
шорох капель…

Если вдуматься, вся культурка, которой нас откармливают – книги, фильмы, религии – примерно
об этом. А потом каждому приходится стать этим самураем самому – и лично проверить, как
обстоят дела.

Текст 3

Джошуа, — сказал он и любезно кивнул остальным.

С ними капитан уже встречался в апреле в Сент-Луисе до того, как предпринял поездку в Нью-
Олбани, чтобы полюбоваться воплощением в жизнь своей мечты. Все они были друзьями Йорка и
его спутниками в путешествиях, но более пестрой компании Марш еще не встречал. Двое
оказались мужчинами неопределенного возраста с иностранными именами, которые нельзя было
ни запомнить, ни произнести; к великому удовольствию Йорка, он называл их Смит и Браун. Они
вечно препирались на каком-то заморском наречии. Третьим был уроженец Восточного
побережья, человек с ввалившимися щеками, который одевался как гробовщик. Звали его
Саймон, он практически никогда не разговаривал. Женщина по имени Кэтрин, похоже, была
англичанкой. Высокая и несколько сутуловатая, с болезненным, пустым взглядом, своим видом
она напоминала Маршу большого белого ястреба. Но она, как и все остальные, тоже относилась к
числу друзей Йорка, а тот предупреждал капитана, что среди его друзей могут попадаться люди
весьма своеобразные, так что Эбнер Марш держал язык за зубами.

— Добрый вечер, Эбнер, — сказал Йорк. Он остановился и осмотрел судоверфь, где в сером
тумане просматривались силуэты многочисленных остовов недостроенных пароходов. —
Холодноватая ночка для июня, верно?

— Ваша правда. Вы далеко остановились?

— Я снял номер в Голт-Хаус в Луисвилле. Нам пришлось нанять лодку, чтобы перебраться на
другой берег. — Его холодные серые глаза с особым интересом осматривали пароход,
находившийся ближе других. — Наш?

Марш фыркнул.
— Эта кроха? Конечно, нет. Это дешевое заднеколесное суденышко, которое строится для
торговли в Цинциннати. Полагаю, вам не могло прийти в голову, что я поставлю на нашем судне
гребное колесо сзади?

Йорк улыбнулся.