Loshkariov Id Mezhdunarodnopoliticheskaia Mysl Ot Istokov K

Московский государственный
институт международных отношений (университет)

МИД России
И. Д. Лошкарёв
МЕЖДУНАРОДНО-
ПОЛИТИЧЕСКАЯ
МЫСЛЬ
ОТ ИСТОКОВ
К СОВРЕМЕННОСТИ
Под редакцией профессора

Т. А. Алексеевой
Учебное пособие
для студентов вузов
Москва
2021
УДК 327
ББК 66.4
Л81
Рецензенты
доктор политических наук, профессор М. М. Лебедева
доктор политических наук, доцент А. В. Фененко
Лошкарёв И. Д.
Л81 Международно-политическая мысль: От истоков к современности:
Учеб. пособие для студентов вузов / И. Д. Лошкарёв. — М.: Издательство
«Аспект Пресс», 2021. — 288 с.
ISBN 978-5-7567-1132-5
В книге раскрываются основные этапы возникновения и форми-

рования теоретического знания о международных отношениях, особый
акцент сделан на точках расхождения внутри различных теоретических
школ, а также на их диалоге с идейными оппонентами и соперниками.
Такой подход позволяет выстроить авторскую схему взаимовлияния те-
оретических школ в условиях различных исторических и политических
контекстов. За счет этого достигается образ «теории в развитии», а не
статичная картина оторванных друг от друга идей. Представляется, что
этот образ «теории в развитии» окажется более доступным для студентов
и позволит им сформировать навыки и умения обоснованного примене-
ния тех или иных теоретических положений, в том числе межпарадиг-
мального характера.
Для студентов бакалавриата по направлениям подготовки «Между-
народные отношения» и «Политология», а также всех интересующихся
современной глобальной проблематикой и историей международно-по-
литической мысли.
УДК 327
ББК 66.4
ISBN 978-5-7567-1132-5 © Лошкарёв И. Д., 2021

© МГИМО МИД России, 2021
© ООО Издательство «Аспект Пресс», 2021
Все учебники издательства «Аспект Пресс»

на сайте https://aspectpress.ru
2
ОГЛАВЛЕНИЕ
В в е д е н и е . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .4
Раздел I
ОТ «БОЛЬШИХ ИДЕЙ» К НОВОМУ ЗНАНИЮ
Г л а в а 1. Теоретическое знание о международных отношениях . . . . . . . . . . . 11

Г л а в а 2. Древние системы международных отношений и их теоретики . . . . . 35
Г л а в а 3. Эпоха империй 1815–1918 гг. и ее поклонники . . . . . . . . . . . . . . . . . 49
Г л а в а 4. Эпоха империй 1815–1918 гг. и ее критики . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 65
Г л а в а 5. Либеральный интернационализм: от освоения мира к его
просвещению . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 81
Раздел II
ФОРМИРОВАНИЕ НАУЧНОГО КАНОНА
Г л а в а 6. Появление реализма: неизбежности и неопределенности

международных отношений . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 99
Г л а в а 7. Бихевиорализм в международных исследованиях: системы,
процессы, функции . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 117
Г л а в а 8. Неореализм или структурный реализм: (не)стабильные
(не)стабильности . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 139
Г л а в а 9. Вместо «вечного мира»: неолиберализм или неолиберализмы
в международных исследованиях . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 159
Г л а в а 10. Социальный конструктивизм: международные отношения
как общение . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 183
Раздел III
ТЕОРИИ НЕРАВЕНСТВА В УСЛОВИЯХ НЕРАВЕНСТВА ТЕОРИЙ
Г л а в а 11. Неомарксистский анализ международных отношений:

мир-системный подход . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 209
Г л а в а 12. Постмарксистский анализ международных отношений:
неограмшианский подход . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 223
Г л а в а 13. Гендерный подход в теории международных отношений . . . . . . . . 239
Г л а в а 14. Незападные теории международных отношений . . . . . . . . . . . . . . . 253
П р и л о ж е н и е 1 . Тексты для самостоятельной подготовки . . . . . . . . . . . . 273
П р и л о ж е н и е 2 . Примерные задания для контрольной работы . . . . . . . . 283
3
Ïîñâÿùàåòñÿ ìîåé ìàìå
Ëàðèñå Âèêòîðîâíå Ëîøêàðåâîé
4
Если со словами неблагополучно,
то и дела не будут ладиться.
Конфуций «Лунь-юй»
Однажды я найду правильные слова,

и они будут простыми.
Дж. Керуак «Что-то из дхармы»
Введение
П оявление этого учебного пособия стало возможным благодаря сте-

чению многих обстоятельств. Первая группа обстоятельств связана
с тем, что мне пришлось в 2018 г. «с нуля» выстраивать курс по теории
международных отношений. Несмотря на обилие учебников — как запад-
ных, так и отечественных — делать это по-прежнему непросто. Во-первых,
во многих учебниках достаточно плоско и механистически излагаются ос-
новные теории — без достаточно интеллектуального и исторического кон-
текста, без объяснения, как эти теории использовать. Во-вторых, о самих
авторах научных теорий и концепций в учебниках пишут скупо: процесс
осмысления материала получается обезличенным — вереницы авторов
проходят по страницам, не привлекая внимания читателя. А ведь многие
из них были интересными и яркими личностями, и их жизненный опыт
отчасти был источником описываемых теорий и концепций.
В результате у студентов «Теория международных отношений» тради-
ционно считается «мутным» предметом, чем-то абстрактным и оторван-
ным от реальности. В конечном счете тот факт, что для студентов теории
непонятны, — это недоработка преподавателей. Исходя из этого, мне при-
шлось разработать некоторые материалы в дополнение к существующим
учебникам, переводы отдельных классических текстов и творческие зада-
ния, а также лекционные презентации и тексты.
Вторая группа обстоятельств связана с научным вопросом, который
возник в голове у меня уже достаточно давно, но долгое время оставался
без ответа. Вопрос звучит так: «Почему все-таки Фукидид?» В большин-
стве учебников безапелляционно повторяется утверждение, что первым
теоретиком международных отношений был древнегреческий историк
Фукидид и что в «Мелосском диалоге» исчерпывающе сформулированы
вопросы современной международно-политической науки. Оказалось, что
внимание к древнегреческим (а не древнеримским) историкам в Европе
проснулось достаточно поздно, в XVIII–XIX столетиях. Первым теорети-
ком международных отношений Фукидид стал далеко не сразу — а лишь
много веков спустя. То есть, в списке классических произведений по меж-
5
дународной мысли очень много «недостающих звеньев» и текстов, кото-
рые не столь ярко раскрываются без соответствующего интеллектуального
контекста, без более ранних текстов или текстов, с которыми они полеми-
зируют. Например, в XVI столетии ярые баталии ученых по международ-
ной проблематике опирались на тексты Цицерона, Тацита и Аристотеля
(два римлянина, один грек), причем сторонники Тацита скорее побежда-
ли в этом споре1. Естественно, что я поделился своими наблюдениями со
студентами.
Наконец, третья группа обстоятельств связана с грустными событи-
ями весны–осени 2020 г., когда в нашей стране и практически по всему
миру действовал «режим самоизоляции». Этот период в буквальном смыс-
ле объединил все человечество общей тревогой, болезнью и ощущением
неопределенности. Но вместе с тем позволил мне как автору собрать все
имеющиеся наработки, придать им подобающий вид и откорректировать
некоторые первоначальные недостатки.
При подготовке текста возникла проблема, с которой сталкиваются,
видимо, составители любых учебных материалов. Для удобства студентов
различных ученых и мыслителей необходимо классифицировать и отнести
к какому-либо интеллектуальному лагерю. Например, один из основателей
европейской либеральной политэкономии, Фридрих Лист, устойчиво ас-
социируется с протекционистами, а член партии вигов и сторонник посла-
блений для британских колоний Эдмунд Бёрк — провозглашен в XX веке
основателем консерватизма. В целом такая классификация приносит не-
сомненную пользу. Но в ряде случаев подобные «ярлыки» только запуты-
вают ситуацию и не дают образовательных преимуществ. Осторожно разо-
рвать путы устоявшихся классификаций непросто, поэтому я постарался
дать слово самим ученым и мыслителям — выстроить изложение той или
иной проблемы на основе имеющихся текстов, а не пересказов и класси-
фикаций. Главы пособия готовились не столько на основе вторичных про-
изведений, сколько на основе исходных произведений тех, о ком ведется
повествование — насколько это было возможно.
Принцип опоры на классические тексты обусловил, может быть, рез-
кий отказ от многочисленных комментаторских наслоений и приблизи-
тельных трактовок по вторичным источникам. Это оказалось далеко не
так безобидно, как можно было подумать. Во-первых, мне пришлось фак-
тически отказаться от рассмотрения всей международно-политической
мысли и теории международных отношений с помощью линейно-стади-
альной схемы «Великих дебатов». Из учебника в учебник кочует утверж-
дение о трех или четырех крупных спорах международников, которые раз-
решились каким-то прогрессом и продвижением теории к новым высотам
методологического мастерства и концептуальной ясности. Оказалось, что,
например, первые «Великие дебаты» — между либералами и реалистами —
1
Другая крайность — это принимать условную дату рождения теории международ-
ных отношений (1919) за действительную.
6
собственно, не были дебатами. В 1939 г. — перед самой войной — Э. Карр
выдвинул в отношении оппонентов несколько обвинений, на которые, по
существу, ответа не последовало. Более того, либералы-международники
того периода (Н. Энджелл, А. Циммерн) еще долго сохраняли свою точку
зрения — хотя дебаты все-таки предполагают модификацию позиций обе-
их сторон спора. Неправоту оппонентов Карра доказал не столько он сам
(хотя его аргументы интересны), сколько Вторая мировая война, которая
похоронила возможность реализовать идеи либерального мироустройства
на практике. Так или иначе, помимо первых «Великих дебатов», дебатами
с большой натяжкой можно считать и третьи «Великие дебаты» — в этих
дебатах стороны не только не слышат друг друга, но и еще сильнее отгора-
живаются друг от друга: создают собственные научные журналы, проводят
обособленные конференции, углубляют разрывы терминологическими
новациями. Существуют предложения признать наличие еще и четвер-
тых по очереди «Великих дебатов», которые не вызывают сочувствия даже
у многих принципиальных сторонников периодизации ТМО по «линей-
но-дебатной» схеме. В таких условиях мне пришлось хронологически
и содержательно распределить в тексте все излагаемые теории несколько
иначе.
Во-вторых, изложение основных теорий и подходов оказалось более
фрагментарным и «рваным», чем это принято в учебной литературе. Авто-
ры, причисляемые к определенным теоретическим школам, все-таки были
людьми — меняли свое мнение, спорили, видоизменяли концепции с тече-
нием времени. Даже авторы из какой-то конкретной группы нередко не со-
глашались с фундаментальными аксиомами «собственной» школы — осо-
бенно это заметно у конструктивистов и неомарксистов. Мне кажется, для
понимания теории международных отношений намного важнее показать
нестыковки, разноголосицу и внутренние противоречия каждой теорети-
ческой рамки, а не обобщенно-унифицированную картину, привычную
для современных учебников. Поиск баланса между общим и особенным
позволяет студентам задавать свои вопросы и формулировать свои логиче-
ские связки между концептами, а не только получать готовые ответы. Ин-
теллектуально это сложнее как для студента, так и для преподавателя. Но
вряд ли пасовать перед сложным — это правильная стратегия.
Конечно, в тексте нашлось место для упрощений и умолчаний. Из-за
свойственного социальным наукам стремления «множить термины» текст
приходилось «разгружать», делать доступным для читателя. В моем случае
это касалось, прежде всего, отбора авторов, концептов и теорий для каж-
дой из глав. Именно соображения такого характера обусловили, например,
то, что в тексте нет упоминания общественно-экономических формаций
К. Маркса или исторических блоков А. Грамши — эти понятия заменены
на описательные конструкции. Более того, в тексте не упоминается бри-
танская школа теории международных отношений, поскольку это требует
отдельного и очень непростого разговора о национальных школах ТМО
и о постимперских траекториях развития политической науки.
7
Наконец, в-третьих, мне было важно показать исторический контекст
появления описываемых теорий. С одной стороны, международно-полити-
ческую мысль и теорию международных отношений часто упрекают в не-
внимании к истории, в игнорировании фактов. Поэтому вдвойне важно
показать, почему так получается и чем это обусловлено. С другой стороны,
появление новых социальных институтов и технологий обусловливало воз-
никновение непредсказуемых и непредвиденных вызовов и рисков, с кото-
рыми сталкивались как практики, так и теоретики международных отноше-
ний. Поэтому многие описываемые научные и публицистические работы
были частью более широкой полемики, о которой мы сегодня редко вспо-
минаем или даже не имеем отдаленного представления. С этой точки зрения
исторический контекст необходим, чтобы показать, что именно стимулиро-
вало не только дискуссии, но и появление новых концептов, подходов и даже
методов исследования. Например, теории свободной торговли и «манчестер-
ского либерализма» стали ответом на экономическое лидерство Великобри-
тании в международной политике XIX столетия, а бихевиорализм отражал
потребности американской науки в более точном предсказании поведения
противоборствующего идеологического блока в ходе холодной войны.
Насколько мне удалось достигнуть этих целей — сказать сложно. Совер-
шенно точно могу признать, что данное издание не претендует на выявление
абсолютных истин и вполне может их не содержать. В то же время в каждой
главе разбираются основные моменты тех или иных теорий, выделяются их
ключевые понятия и основные представители. Этого может оказаться впол-
не достаточно, чтобы заставить читателей задуматься, вступить в дискус-
сию, предложить альтернативные трактовки. А более амбициозные цели для
учебного пособия, наверно, и не нужны.
В заключение хочу поблагодарить моих студентов, которые слушали
этот курс в моем исполнении. Аналогично выражаю благодарность своей
небольшой «тестовой группе» (Иван Копытцев, Никита Фазылов) — сту-
дентам, которые первыми читали отдельные разделы пособия и присылали
мне свои пометки, логические замечания и стилистические предложения.
Кроме того, слова благодарности и признательности хочу выразить ответ-
ственному редактору этого пособия — Татьяне Александровне Алексеевой,
которая не только поддержала саму идею книги, но терпеливо вычитывала
главы, ставила передо мной новые и по-хорошему провокационные вопро-
сы в процессе работы.
Также хочу поблагодарить своих дорогих коллег по кафедре политиче-
ской теории и по факультету управления и политики МГИМО — наши ме-
тодологические семинары, секции на конференциях и многие мимолетные
ремарки после окончания «официальной части» сильно изменили и раз-
вили мое представление о международно-политической мысли и теории
международных отношений.
01.12.2020
8
Раздел I
ОТ «БОЛЬШИХ ИДЕЙ»
К НОВОМУ ЗНАНИЮ
9
10
1 Теоретическое
знание
о международных
отношениях
И эти дни самолюбования
шли бесконечно.
И жизнь выгорала,
Как терновый хворост под котлом.
Дж. Мелленкамп, Paper in Fire
Лучше слушать обличения от мудрого,

нежели слушать песни глупых;
потому что смех глупых то же,
что треск тернового хвороста под котлом.
Книга Екклесиаста (7: 5–6)
Основные персоналии: Аврелий Августин, Дэвид Юм, Иеремия Бентам, Имма-

нуил Кант, Марк Туллий Цицерон, Шарль де Монтескье.
Основные понятия: «большие идеи», «вечный мир», дедуктивно-номологические
объяснения, культурно-историческое превосходство, международная
неопределенность, «мягкая» теория, научная школа, парадигма, прогресс,
«свободная торговля», соотношение «внутреннее–внешнее», теория
международных отношений, теория.
С амо слово «международный» появилось сравнительно недавно.

По всей видимости, первым его употребил британский философ
Иеремия Бентам (1748–1832). Примечательно, что Бентам интересо-
вался не столько международными отношениями, сколько междуна-
родным правом. И слово «международный» (англ. international) ему
понадобилось именно для обозначения особой разновидности права.
В работе 1789 (1780) г. «Введение в основания нравственности и зако-
нодательства» философ выделил два типа отношений — отношения
между одним государством и подданными другого государства, а также
отношения между государствами как таковыми. При этом Бентам ут-
верждал, что международное право должно заниматься только отноше-
11
Р а з д е л I . ОТ «БОЛЬШИХ ИДЕЙ» К НОВОМУ ЗНАНИЮ
ниями второго типа [4, с. 390]. Британский мыслитель совершенно не

придавал значения своему новому слову, полагая, что его «международ-
ное право» — это всего-навсего синоним для понятия «право народов»,
которое юристы употребляли уже много столетий.
В этой истории, как всегда, не обошлось без небольшой хитрости:
Бентам своей работой пытался поспорить с профессором Уильямом
Блекстоном (1723–1780) — его лекции автор «Введения в основания»
слушал в Оксфордском университете. Видимо, лекции Блекстона
очень не понравились внимательному слушателю, и он взялся напи-
сать их опровержение — почти 20 лет спустя. Так вот, Блекстон ни-
когда не толковал «право народов» настолько узко, в его понимании
«международное» включало в себя огромный перечень вопросов — все,
что касалось отношений на морских пространствах, торговли, захвата
заложников, статуса дипломатических миссий [27, с. 405–409]. В этом
и была хитрость Бентама — приписать Блекстону немного не то, что он
говорил, чтобы потом это блестяще опровергнуть. Такие маневры не-
редко случаются в научном мире.
Значит ли это, что ничего «международного» не существовало до
того, как Иеремия Бентам изобрел это слово? Безусловно нет. Научное
знание имеет свойство усложняться — а по мере усложнения возникают
и новые понятия. Хороший пример нам дает история открытия второго
элемента в таблице Менделеева — гелия. Сейчас нам известно, что ге-
лий существовал задолго до появления нашей планеты и человечества
в целом. Но людям о гелии стало известно только в 1868 г. — причем два
французских астронома сначала открыли его на Солнце. А через 13 лет
гелий «нашли» и на Земле. Значит ли это, что гелия не существовало
на нашей планете до 1881 г.? Конечно нет. Значит ли это, что гелия не
было на Солнце до 1868 г.? Тоже нет. Но это значит, что лишь во второй
половине XIX в. у ученых появились новые инструменты для изучения
нашего мира, они заметили то, что раньше не замечали и не могли за-
метить. Естественно, что для подобных открытий придумывают но-
вые обозначения: поскольку элемент нашли сначала на Солнце, то его
и назвали в честь Солнца (0έλιος — древнегреч. солнце). Аналогичная
ситуация и с международными отношениями: это явление существо-
вало задолго до Бентама, но лишь в конце XVIII столетия социальные
науки созрели до того, чтобы их «открыть» и «назвать».
Как отмечал Н. А. Косолапов, международные отношения как слож-
ное общественное явление прошли несколько этапов в своем разви-
тии. На первом этапе формирующиеся общества пытались общаться
друг с другом, узнавали какие-то особенности соседних и дальних на-
родов, т.е. формировали первые социальные границы. Эти границы не
12
Глава 1. Теоретическое знание о международных отношениях
были исключительно политическими — сказывались и природно-гео-

графические условия, и различия в культуре и обычаях. На втором эта-
пе многие общества создали институт государства — институт власти
с безусловным верховенством над какой-либо территорией. Уже сфор-
мированные отношения и вновь выстроенные связи создали более
сложную конфигурацию реальности. Во-первых, новая совокупность
отношений между обществами сделала многие связи постоянными
и устойчивыми, а не эпизодическими. Во-вторых, появились механиз-
мы обратной связи: эти отношения узнавания и общения стали вли-
ять на материальное и духовное развитие самих обществ. На третьем
этапе межгосударственные отношения стали постепенно вытеснять все
прочие формы связей между обществами, поскольку институт государ-
ства становился все сложнее, распространялся на все новые и новые
территории. Одновременно с этим стало меняться и устройство самих
государств: во многих из них была переосмыслена автономность от
общества, появились представительские и иные институты с участием
крупных групп населения. Так или иначе, на каждом этапе можно было
проследить процессы разграничения, борьбу за изменение и формиро-
вание границ, конфликтные и обменные процессы, превращение меж-
личностных и иных проблем в политические [5, c. 39–44].
С научной точки зрения в определении И. Бентама была заложе-
на судьбоносная особенность: международные феномены и процессы
были названы «в достаточной мере аналогичными» процессам внутри-
политическим (в особенности — локальным и муниципальным). Одна-
ко международные явления похожи на внутриполитические (внутриго-
сударственные) скорее по содержанию (борьба за ресурсы, значимость
традиций, многоуровневость взаимодействий), но точно не по форме
[22, c. 237]. Существенные отличия международных отношений от вну-
триполитических явлений существовали тысячелетиями, что заставило
многих мыслителей до и после Бентама искать грань между внутренним
и внешним в анализируемых взаимодействиях. Это подразумевает по-
иск ответов на следующие вопросы:
1. Насколько достаточна задекларированная Бентамом схожесть
международных и немеждународных явлений?
2. В каких случаях заявленная аналогичность оказывается обман-
чивой?
3. В чем все-таки «международность» каждого явления (что при-
дает явлениям соответствующие форму и содержание)?
4. Есть ли какие-либо собственные закономерности развития
международных явлений и процессов? Если есть, то какие?
13
Ставка в споре о соотношении внутреннего и внешнего на самом

деле велика. В одной трактовке международные отношения оказы-
ваются вторичной реальностью, производным развития обществ или
отдельных социальных групп. В другой трактовке у международных
отношений — самостоятельная логика развития и собственная ав-
тономная реальность, которая остается на сегодняшний день самой
крупной и универсальной для всех обществ. Есть и промежуточный
вариант рассуждений, который подразумевает, что международные
отношения еще только приближаются к автономному существованию
по мере своего развития, усложнения самих форм международного
взаимодействия и сопутствующих им организационных процессов
[3, c. 14–16].
Для ответа на поставленные вопросы о соотношении внутрен-
него и внешнего, во-первых, необходимо собрать имеющиеся фак-
ты — и в этом отношении наука продвинулась в значительной мере.
Но этого недостаточно. Недостаточно просто признать, что в между-
народных отношениях войны допустимы, а внутри обществ и госу-
дарств считаются крайним и нередко запретным средством разреше-
ния споров. Также недостаточно сделать наблюдение о роли права:
в международных отношениях правовые нормы соблюдают временно
и по взаимному согласию сторон, внутри обществ и государств право
регламентирует поведение акторов на постоянной основе и часто без
их согласия. Недостаточно выявить, что на международной арене во-
енное, экономическое, информационное, экологическое и социаль-
ное неравенство проявляется в более выраженных и отчетливых фор-
мах, чем внутри обществ и государств. С учетом обилия фактов (того,
что надо учесть) список различий и сходств можно продолжать. Но
осмыслить эти характеристики, упорядочить данные и выявить из них
те, которые действительно важны, призвана теория международных
отношений (ТМО). Еще раз подчеркнем эту необычную мысль: теория
международных отношений — прежде всего выясняет, теорией чего
она является.
Традиционно соотношение внутреннего и внешнего определяет-
ся либо с помощью указания каких-либо политических единиц (госу-
дарства, террористические организации, ООН), либо через выделение
каких-либо специфических международных характеристик (напри-
мер, общий доступ к Мировому океану). Есть еще один критерий —
чем меньше локализуемого, точно привязанного к пространству, тем
больше международного [16, с. 23–25]. Но этот критерий фактически
14
подменяет соотношение внутреннего и внешнего парой «локальное–

нелокальное», что не слишком уместно для международных отноше-
ний, которые существуют не только в физическом (географическом)
пространстве, но и в социальном. Соответственно, важнейшей зада-
чей ТМО остается выработка и анализ критериев разграничения вну-
треннего и внешнего,
Как подчеркивал Раймон Арон, «“международные отношения”
не имеют четко обозначенных границ в реальности, они не являют-
ся и не могут быть материально отделены от прочих социальных яв-
лений» [2, c. 53]. И после этого тезиса можно было бы признать все
последующие усилия тщетными, если бы сами теории не были — по
определению — своего рода договоренностью. Поскольку теория при-
дает фактам смысл, то ученые и все заинтересованные стороны вполне
могут вступить в переговоры или дискуссию по поводу смысла, а не
фактов. Между явлением и смыслом лежит огромное пространство
интерпретаций: обращение к интерпретациям делает анализ фак-
тов сложным, а простую бинарную логику — нередко бесполезной.
А проверка интерпретаций реальностью подобна судебном спору,
когда в конечном счете либо истец, либо ответчик добивается своего
[28, c. 38, 41]. Именно этот постоянный «судебный процесс» позво-
ляет теории международных отношений приближаться к пониманию
предмета своего исследования, формировать новое и, главное, полез-
ное (англ. usable) знание.
При всей логичности утверждения, что теория позволяет придать
смысл фактам и упорядочить их, это утверждение, как минимум, не-
полное. Теория была, есть и остается частью процесса научного иссле-
дования. В практике международных отношений все-таки участвуют
политические деятели, «прикладные» аналитики, активисты, даже
обычные граждане, которые вряд ли ежесекундно придерживаются
каких-либо определенных теорий. Нередко для принятия решений
сложные и массивные теоретические конструкции даже и не требу-
ются. Поэтому необходимость в теории международных отношений
подобна долгосрочной инвестиции — речь идет не о производстве си-
юминутного знания, а о дальнейшем направлении дискуссии о меж-
дународных событиях и процессах (рис. 1.1). Теория международных
отношений через упорядочивание фактов и их осмысление позволяет
практикам оценить сложность сферы своей профессиональной дея-
тельности и фокусирует их внимание на отдельных проявлениях этой
сложности. Другими словами, теория выполняет, в дополнение к вы-
15
Рис. 1.1. Роль теории в практической деятельности
шеперечисленному, «ироническую функцию» — удерживает практиков

от рутинного понимания процессов, помогает отделять собственную
риторику от реальности и подталкивает их к новым вопросам и пред-
положениям [1, c. 19–23].
Проще говоря, «ироническая функция» теории международных
отношений позволяет перефокусировать внимание. В международных
отношениях, по всей видимости, некоторые закономерности с трудом
поддаются изменению. В сфере политики рецепт в отношении препят-
ствий обычно заключается в их устранении: например, если терроризм
составляет угрозу для современных обществ, то с ним надо бороться;
если изменение климата создает проблему — значит, проблему нужно
изжить; и так далее. Подобные рецепты недооценивают устойчивость,
неповоротливость и сопротивляемость международных отношений —
многие существенные переменные уже стали данностью (географиче-
ское положение, технологический отрыв, размер населения), их из-
менение требует колоссальных и часто неподъемных усилий. В таких
условиях именно теория позволяет выявить менее устойчивые элемен-
ты международно-политической реальности или способы решения
смежных проблем, которые потянут за собой и необходимые практи-
кам преобразования [20, c. 52–58].
Необходимо еще одно уточнение. Хотя теория международных от-
ношений стремится выполнить все основные функции научной тео-
рии, вполне очевидно, что по отдельным параметрам это, скорее все-
го, и не получается. Предварительно теорию можно определить как
совокупность обобщенных фактов, сформулированную доступным для
остальных ученых образом и позволяющую выстроить исследование
так, чтобы можно было получить какие-либо научные результаты.
16
Однако теория международных отношений не столь требовательна

к себе. Например, Ханс Моргентау полагал, что достаточно лишь по-
пытки упорядочить факты и придать им смысл — именно поиск опти-
мального формата ТМО, по сути, и составляет ее суть (см. гл. 6). Кен-
нет Уолц выдвигал идею, что теории — скорее временные объяснения
каких-либо явлений и групп фактов в реальности, а не постоянные.
Иначе говоря, доступность и применимость теории международных
отношений по определению ограниченна (см. гл. 8). Александр Вендт
предлагал выделять не только теории о причинно-следственных свя-
зях, но и теории о связности как таковой (см. гл. 10). Иными словами,
в его версии теория не только обобщает факты, но и обнаруживает их
в «самой себе», в своих собственных логических конструкциях1. Все
эти формулировки в какой-то степени не совпадают с перечисленны-
ми характеристиками теории — по охвату, временному периоду или
другим параметрам.
Хотя ТМО создает возможности для появления нового знания, ее
недостатком нередко считают ограниченную прогностическую силу.
С одной стороны, классические определения теории уделяют немало
внимания описанию закономерностей и возможностей их переноса
на события будущего. С другой стороны, теория международных от-
ношений весьма ограниченна в возможностях, когда дело доходит до
прогнозов. Дело в том, что международная неопределенность характери-
зуется наличием эпизодических тенденций, противоречивых законо-
мерностей, недостатком упорядоченности. Мир постоянно меняется,
так что с теоретической точки зрения не совсем ясно, можно ли считать
некоторые процессы и явления закономерными или же случайными.
Как выразился Джеймс Розенау, у теории международных отношений
«недостаточно средств, чтобы иметь дело с различными противоре-
чиями — будто они часть и единица некоего целого и связного мира»
[32, c. 107–109].
Не давая точных прогнозов, ТМО вполне может давать примерные
«прикидки» или оценки событий в форме «при данных условиях может
случиться А, В или С, но не D или E». Такие оценки или объяснения на-
зываются дедуктивно-номологическими, отсылающими к некой законо-
мерности (англ. covering law). Особенность таких объяснений в теории
международных отношений состоит в том, что формулировка законо-
мерности сопровождается уточнениями, поправками и исключениями
1
А. Вендт выделял каузальное (причинно-следственное) и конститутивное теорети-
зирование.
17
из правила. Но даже подобные ограниченные закономерности имеют

большое научное значение, поскольку это позволяет сузить круг по-
иска и последовательно перебрать оставшиеся альтернативы, вырабо-
тать новые инструменты их анализа. При этом необходимо понимать,
что иногда такие объяснения можно развернуть в противоположную
сторону, поменяв причину со следствием, что открывает новые тео-
ретические и исследовательские возможности. Поэтому, подчеркивал
академик А. В. Торкунов, теоретизирование на международные темы
«включает в себя значительный элемент риска и столь же заметный
аспект условности» [12, c. 9].
В целом теорию международных отношений нельзя упрекнуть
и в абсолютной ненаучности. Все-таки ТМО выходит далеко за рам-
ки многословного и порой терминологически нагруженного полити-
ческого комментария. Безусловно, на сегодняшний день нет общей
или единой теории МО: существуют в основном теории сравнительно
узких вопросов (международной гегемонии, возникновения и урегу-
лирования вооруженных конфликтов, иерархической дискримина-
ции женщин и т.д.). Но различные исследовательские направления
выдвинули не только свои понятийные ряды и предположения о том,
что происходит с международной реальностью в отдельных сферах.
Спорящие друг с другом ответвления ТМО обобщают практический
и исторический опыт — концепты и концепции различных школ
мысли и подходов появляются не на пустом месте, а отражают дли-
тельные, глубинные и неочевидные изменения международной об-
становки. Данный опыт включает в том числе неудобные и не впи-
сывающиеся в общую схему факты. И вот с этой категорией фактов
теория международных отношений научилась работать сравнительно
успешно — за счет многообразия теоретических подходов, неопреде-
ленности предмета исследования, гибкости в вопросах методологии
и так далее. Поэтому можно утверждать, что ТМО — это «мягкая» те-
ория, которая, может быть, противоречит «букве» полного перечня
критериев научной теории, но вполне соответствует духу этого переч-
ня [20, c. 3–6].
По мнению Дональда Пучалы, успешность и ценность теории меж-
дународных отношений заключается именно в ее способности дей-
ствовать где-то на грани науки и не-науки. Только так можно обеспе-
чивать знание о ненаблюдаемых явлениях — например, о социальных
структурах, механизмах глобального регулирования и соперничества,
общественных настроениях, потенциальных планах и замыслах лиде-
18
ров. В каком-то смысле теоретики скорее художники, нежели ученые,

поскольку их сверхзадача — сформировать запоминающийся и убеди-
тельный образ реальности. Этот образ может несколько расходиться
с исходной реальностью и при этом более доступно передавать содер-
жание каких-либо взаимосвязей с помощью определенных символов
и связанных с ними понятий. Все же это расхождение обусловлено не
ошибкой, а другим способом получения информации: теоретики не-
редко обращаются не к эмпирическим методам исследования (наблю-
дение, например), а к интуиции, к своему ощущению исследуемого
объекта, которое позволяет чувствовать какие-то вещи тоньше и глуб-
же [15; 31, c. 23–24]. Хотя нельзя строить теоретизирование на одной
лишь интуиции, теория международных отношений скорее открыта
для диалога с разными источниками знания.
В некоторой степени разногласия по поводу объективности или
субъективности ТМО решаются за счет условного разделения на два
уровня теоретизирования. В частности, «широкая» теория, доступная
для большинства исследователей и практиков, которая производит
первичное обобщение и систематизацию фактов. На этом условном
уровне теоретические положения вступают в непосредственное взаи-
модействие с практикой, непрерывно корректируются, дополняются
и опровергаются ею. Такая теория позволяет уточнить взаимосвязи
между отдельными фактами или элементами реальности, выдвинуть
предположения о причинах каких-либо масштабных изменений и иных
состояний международных процессов и явлений. Напротив, «узкая»
или «чистая» теория содержит наиболее абстрактные представления
о реальности, передает представления о целостности и взаимосвязи
международно-политических явлений. Иными словами, на этом услов-
ном уровне теория с помощью понятий (концептов) работает с узловы-
ми или основными взаимосвязями и важнейшими характеристиками
явлений в международных отношениях [8, c. 47–48; 21, c. 499–501]. На-
пример, на уровне «широкой» теории мы можем анализировать разные
виды стульев и кресел, сравнивать их по высоте, материалу сидений,
количеству ножек и так далее. На уровне «чистой» теории мы приходим
к заключению, что стулья и кресла, наряду с некоторыми объектами,
составляют целый класс предметов — мебель. Именно в рамках «чи-
стой» теории можно обсуждать дальше — стиль, дизайн, комфортность
мебели, т.е. ее характеристики, выраженные в концептах.
Таким образом, теория международных отношений — это интеллек-
туальный продукт, состоящий из нескольких групп взаимосвязанных
19
предположений о международных отношениях в реальности. ТМО по-

зволяет выделять и систематизировать факты, объяснять их и выделять
на этой основе тенденции разной степени длительности (от кратко-
срочных до циклов в несколько столетий). Как и любая теория, тео-
рия международных отношений — это творческий процесс созидания,
который не лишен субъективного начала. В этой связи описание тео-
рией реальности становится образным и отчасти непереводимым в ис-
числимые (количественные) параметры. Поэтому ТМО не может и не
должна преодолевать глобальную неопределенность — хотя способна
ее в какой-то степени снижать.
Теория международных отношений за последние несколько столе-
тий оформилась в самостоятельную научную дисциплину. Споры о том,
включать ли ТМО в политическую науку, в историю или, до некото-
рой степени, в политэкономию (см. гл. 12) — продолжаются. Но не-
опровержимым остается тот факт, что теоретики МО предложили не-
мало оригинальных и сравнительно сложных объяснительных схем для
международных явлений и процессов. Именно эти наработки лучше
всего свидетельствуют в пользу самостоятельности ТМО в системе со-
циальных наук и наук вообще [31, c. 223–224]. Организационно теория
международных отношений чаще всего примыкает к политической на-
уке — по крайней мере, на Западе [1, c. 54–59]. Однако с содержатель-
ной точки зрения отношения ТМО и политологии не столь просты:
можно зафиксировать организационные рамки (ассоциации ученых,
кафедры и факультеты, журналы и книжные серии), но не рамки зна-
ния, необходимого для теоретизирования на международную тематику.
Как отмечал крупный теоретик межвоенного периода в XX в. Чарльз
Мэннинг, изучающий международные отношения — это тот, кто «со-
жалеет, что не знает получше психологию, экономику, историю ди-
пломатии, право и юридическую практику, социологию, географию,
возможно, несколько языков, а также сравнительное конституционное
устройство и далее по списку» [20, c. 130].
В рамках научной дисциплины ТМО сформировались сообщества
ученых, которые занимаются разными научными проблемами, но раз-
деляют общее понимание о том, что такое «заниматься наукой». В это
общее понимание обычно входят общие тематические направления
исследования (например, изучение международных организаций), раз-
деляемые сообществом термины и понятия, техники исследования (за-
даваемые вопросы, предпочитаемые методы) и стандарты оценки фак-
тов. Весь этот комплекс представлений о том, как «надо» заниматься
20
Рис. 1.2. Функциональные уровни в теории международных отношений
наукой, позволяет участникам сообщества осознавать, что можно счи-

тать опровержением какого-либо тезиса, какой факт или тенденцию —
серьезной теоретической проблемой [28, c. 39–40]. Данные сообщества
ученых называются теоретическими или научными школами — они вос-
производятся, развивают и отстаивают «свою» теорию, вступают в спор
с оппонентами с помощью исследований отдельных фактов и аспектов
теории. C одной стороны, наличие теоретических школ ведет к науч-
ной дискуссии, выдвижению аргументов и поиску истины. С другой
стороны, до и после дискуссии остаются сравнительно замкнутые со-
общества с зафиксированным и «данным свыше» знанием, оспаривать
которое не принято. Подобные научные школы, конечно, существуют
и в теории международных отношений.
Главный продукт деятельности теоретических школ — это парадиг-
ма. Парадигмой, с подачи Томаса Куна, называют совокупность дости-
жений сообщества ученых — используемые ими понятия (концепты),
исследовательские приемы, распространенные утверждения и пред-
положения (рис. 1.2). Хотя парадигма вроде бы представляет собой
результат научной работы, в то же время ее основная функция — это
углублять и расширять изыскания теоретической школы, подсказы-
вать новые проблемы, формулировки предположений о реальности
(гипотез) и способы их решения. Именно в рамках парадигм возникают
отдельные теории, которые могут описывать особенности получения
данных, формы и состояния анализируемой реальности, сферу при-
менения парадигмального знания [1, c. 161–163]. В теории междуна-
родных отношений теоретические школы и парадигмы часто отождест-
вляются и употребляются как взаимозаменяемые понятия: в учебных
21
и научных текстах вполне можно встретить упоминания о конкуриру-

ющих и набирающих обороты парадигмах — но это скорее изменение
соотношения между сообществами ученых.
Подвижная и гибкая природа теории международных отношений
обусловила две важные особенности. Во-первых, парадигмы ТМО не
признают каких-либо базовых фактов о международной реальности.
Любые теории в химии признают существование гелия, каждый раздел
математики признает число 0, а теории в физике согласны, что у эле-
ментарных частиц есть волновая природа. Подобных исходных усло-
вий для научной дискуссии — в виде общепризнанных открытий —
в теории международных отношений не наблюдается. Во-вторых,
парадигмы ТМО, строго говоря, нельзя назвать взаимоисключающими:
многие из них разделяют убеждение в значимости каких-либо факто-
ров, используют одни и те же концепты, методы и способы аргумента-
ции. Наблюдается не только конкуренция, но и взаимопроникновение
парадигм, что в целом не характерно для других научных дисциплин
[26, c. 908–909].
Взаимопроникновение парадигм не отменяет их диктата во
многих важных вопросах. Наличие теоретических школ, парадигм,
концептов и гипотез подразумевает, что исследователь не оценивает
сами по себе факты — всегда существует контекст, в том числе знание
предыдущих поколений и коллег. Вместо этого исследователь имеет
дело с теориями и концептами, которые позволяют разработать кон-
кретный исследовательский дизайн — такую комбинацию концепций
и методов, которая могла бы выявить что-то новое в уже имеющихся
фактах или позволила бы собрать новые факты. Поскольку парадигма
выступает фильтром для любых данных, объективное знание, если та-
ковое вообще возможно в исследовании международных отношений,
достигается только в рамках парадигмы и ее системы координат. При
этом необходимо понимать, что вне парадигм также можно получить
объективное знание, но оно будет ненаучным [35, c. 14–18].
Появление научных школ в ТМО стало возможным, прежде все-
го, из-за появления практических предложений по переустройству
мира — «больших идей». В принципе, любая теория состоит из идей,
связанных с какими-либо материальными объектами, намерениями
и устремлениями людей и их объединений. Поэтому, можно согла-
ситься с тезисом «идеи важны всегда» [33, c. 74]. В то же время не-
обходимо понимать, насколько важны идеи. Совершенно очевидно,
что понимание и объяснение конкретных международных ситуаций
22
и процессов подразумевает сложный процесс их оценки, в котором

идеи выступают «строительными блоками» [34, c. 654–659]. Разум-
но предположить наибольший потенциал у тех идей, которые шире по
охвату и имеют более широкий набор действий. В частности, «боль-
шие идеи» отражают представления о желаемом устройстве мира
и государств, стремление радикально изменить обстановку и устра-
нить какие-либо порицаемые способы ведения дел. Такие идеи ов-
ладевают умами образованных людей, в том числе и политической
элиты, что позволяет превратить их из интеллектуальных конструк-
ций в набор рекомендаций и практическую деятельность. Проще го-
воря, за «большие идеи» приходится бороться [3, c. 69; 12, c. 14–15].
Поскольку «большие идеи» представляют собой первичное и неред-
ко неупорядоченное осмысление проблем международных отноше-
ний (и шире — всех социальных отношений), они находят отражение
в ТМО и, по сути, формируют представления об организации, устрой-
стве мира «как он есть» — онтологические основания теоретических па-
радигм.
Поскольку теория международных отношений начала формиро-
ваться в XVIII–XIX вв., то на нее оказали влияние некоторые «большие
идеи» того времени. Хотя этот перечень далеко не исчерпывающий,
можно выделить четыре базовые «большие идеи», которые упорядочи-
вали представления о международных отношениях и задали направле-
ния дальнейшего теоретизирования. Некоторые из них до сих пор оста-
ются центральным элементом теоретизирования, другие — наоборот,
в настоящее время отрицаются. Так или иначе, интерпретация и ком-
бинирование этих идей дали толчок к формированию различных на-
учных школ и парадигм.
Идея культурно-исторического превосходства, вероятно, появилась
на самом начальном этапе становления человеческих обществ. Неко-
торые полагают1, что точкой отсчета можно считать середину I тыс.
до н.э., когда укрепление института государства привело к стремле-
нию выделять определенные общности и институциональные пло-
щадки как наиболее удачные и в конечном счете лучшие по сравне-
нию с другими [19, c. 4–5]. Представляется, что, по крайней мере,
в некоторых регионах мира к этой идее пришли все-таки раньше.
Например, еще в середине II тыс. до н.э. правитель южного Египта
Камос обращался к своему оппоненту — правителю северного Егип-
1
В основе этого тезиса лежит концепция «осевого времени» Карла Ясперса.
23
та — не иначе как «азиат мерзопакостный». Согласно историческим

источникам, Камоса крайне возмущало, что частью Египта правили
неегиптяне, и борьбу с ними он рассматривал исключительно как
«спасение страны» [14, c. 60–61].
Другие исследователи склонны считать, что идея культурно-истори-
ческого превосходства — это естественный психологический механизм,
свойственный социальным группам, т.е. появившийся практически
одновременно с ними. В данной трактовке признание и артикуляция
различий между группами — это не синоним ненависти друг к другу,
а способ упорядочивания реальности. Проще говоря, чтобы ориенти-
роваться в сложном мире, каждый социальный коллектив (в том числе
государства) выстраивает иерархию всех остальных групп и ставит себя
на вершину иерархии. Сторонники этой точки зрения убеждены, что
подобное мышление естественно для людей, потому что это логическое
продолжение эгоцентризма — рассуждений о мире «со своей позиции»
[13, c. 46–49].
Так или иначе, идея культурно-исторического превосходства под-
разумевает несколько важных последствий. Во-первых, универсальность
предлагаемой социальной иерархии. Например, когда император
(1452–1493) Фридрих III Габсбург размещал на своих вещах аббревиа-
туру A.E.I.O.U (лат. Austriae est imperare orbi universo1), он недвусмысленно
подчеркивал, каков пространственный охват его претензий. Во-вторых,
обсуждаемая идея подразумевает, что обладатели универсального зна-
ния могут направлять и влиять на развитие тех, кому это знание недо-
ступно. В каноническом конфуцианском труде «Мэн-цзы» (IV–III вв. до
н.э.) эта мысль сформулирована так: «Мне доводилось слышать о том,
как дикие племена И преобразовывались благодаря влиянию Ся2, но
еще не приходилось слышать, чтобы, наоборот, Ся преобразовывалось
от диких племен И» [10, c. 83]. В-третьих, в наиболее крайних формах
идея культурно-исторического превосходства вообще не признает воз-
можность альтернативных путей развития, не слышит другие «голоса».
На уровне коммуникации это проявляется в негативной оценке любой
альтернативы, ее обезличивании и навешивании ярлыков [30, 12–13].
В частности, видный философ Шарль де Монтескье (1689–1755) пред-
полагал, что из-за климатических и географических особенностей жи-
телям Азии недоступно понимание свободы: «в Азии царит дух рабства,
1
«Австрии суждено править миром».
2
Первая легендарная династия правителей Китая.
24
который ее никогда не покидал; во всей истории этой страны невоз-

можно найти ни одной черты, знаменующей свободную душу; в ней
можно увидеть только героизм рабства» [9, c. 261].
Несмотря на то что идея культурно-исторического превосходства,
как минимум, с XVI столетия находится в конкурентной борьбе с идеей
терпимости к различиям, в международных отношениях претензии на
универсальность и отрицание различных моделей социально-эконо-
мического и политического развития по-прежнему в ходу. Основные
проявления этого — в стремлении одних государств помочь в чем-либо,
выступить организатором общих усилий или «освободить» другие госу-
дарства, описание внешней среды как преимущественно враждебной,
тезисы о неприменимости каких-либо норм к действиям государств
в силу «особых» обстоятельств [23, c. 384]. На подсознательном уров-
не это приводит к росту недоверия между различными политическими
единицами (акторами) в МО, к рассмотрению всей палитры отноше-
ний в логике противопоставления «друг–враг» и к поиску угрозы или
обмана в действиях оппонента вне зависимости от их реального нали-
чия или отсутствия.
Причины обращения к «большой идее» историко-культурного
превосходства различны — от сиюминутных выгод в ходе избира-
тельных кампаний до долгосрочной преемственности взглядов элит.
Варьируется и масштаб применения — от риторического упоминания
до воспроизводства в политической практике, от претензий преоб-
разовательных амбиций в собственном международно-политическом
регионе до претензий на глобальное доминирование. В междуна-
родно-политической и внешнеполитической сфере современными
производными от идеи историко-культурного превосходства можно
назвать мессианизм в США, «социализм с китайской спецификой»
в КНР, неоосманизм в Турции, «ягеллонскую доктрину» в Польше,
«боливарианскую альтернативу» в Венесуэле, концепцию «особого
пути» в России и так далее.
Идея «свободной торговли» или децентрализованного сотрудничества
возникла на рубеже XVII–XVIII вв. В это время господствовали пред-
ставления, что государство должно активно участвовать в накоплении
богатств — поощрять экспорт и ограничивать импорт, т.е. сохранять
положительный внешнеторговый баланс. Постепенно у исследовате-
лей стал возникать вопрос — что было бы, если бы все страны пыта-
лись получить преимущество и сохраняли бы положительный баланс
внешней торговли. Совершенно очевидно, что не всем странам удалось
25
бы это сделать, поскольку положительный баланс одной страны под-

разумевает отрицательный баланс другой. Другими словами, всеобщих
рецептов накопления богатств не было, требовались другие подходы.
Постепенно были сформулированы аргументы против ограничений
импорта, которые противопоставляли частный и общественный инте-
рес. Во-первых, такие ограничения действовали в интересах отдельных
секторов экономики, которые не могли конкурировать с зарубежны-
ми аналогами, т.е. государство защищало тех, кто сам бы не справил-
ся, за счет всего общества. Во-вторых, ограничения импорта, по сути,
препятствовали появлению на внутреннем рынке дешевого товара,
который бы сэкономил затраты потребителей и тех производителей,
которые могут закупать за рубежом сырье. Наконец, в-третьих, про-
тивники импортных ограничений утверждали, что главное богатство
страны — это люди и их способность производить товары. И за счет
более высокой производительности труда можно компенсировать дис-
балансы во внешней торговле [25, c. 46–62].
Данная борьба с торговыми ограничениями отражала интересы
определенных импортеров, прежде всего связанных с колониальными
рынками. Однако в пылу полемики сторонники «свободной торговли»
выдвинули аргумент, что у снятия ограничений есть и политические
последствия. Шарль де Монтескье сформулировал их так: «естествен-
ное действие торговли — склонять людей к миру. […] Совершенное же
отсутствие торговли приводит, наоборот, к грабежам» [9, c. 308–309].
Таким образом, идея «свободной торговли» подразумевала, что усиле-
ние торговых взаимосвязей стран ведет к снижению вооруженных кон-
фликтов между ними. Максимальное снижение, таким образом, воз-
можно при отсутствии каких-либо ограничений. Напротив, барьеры
в торговле признавались причиной конфликтов, поскольку ослабляли
механизм примирения через торговлю. Как сформулировал один из эко-
номистов XIX столетия — «дело свободной торговли — это дело мира, мир
в доме — мир за границей» [29, c. 57].
Обычно теоретиком «свободной торговли» называют экономиста
Адама Смита, однако применительно к вопросам войны и мира это не
так [29, c. 47–48]. А. Смит не возражал против войн и даже сформули-
ровал рекомендации по экономической подготовке к их ведению. В то
же время друг и наставник Смита — философ Дэвид Юм (1711–1776) —
был намного ближе к признанию примирительной роли торговли. По
его мнению, угроза торгового доминирования какой-либо страны была
невозможна из-за неравномерного распределения ресурсов и талан-
26
тов. Поэтому суть торговли состоит в постоянном заимствовании ин-

новаций между странами и во взаимных отношениях выгоды — пока
государства «остаются прилежными и цивилизованными». У Юма же
появился смысловой акцент следующего рода: само наличие торговых
связей направляет логику поведения государств в этом смысле, сковы-
вает их инициативу из-за очевидных проблем при разрыве этих полез-
ных связей. Если бы не торговля, отмечал Д. Юм, все государства были
бы «варварскими» [24, c. 150–151].
Таким образом, идея «свободной торговли» подразумевала, что
само наличие торговых отношений между государствами выступает
сдерживающим фактором для их конфликтного поведения. При аб-
солютизации торговли, неограниченном ее функционировании, сдер-
живающие эффекты, видимо, также становятся абсолютными. Таким
образом, в идее «свободной торговли» взаимосвязи опутывают и вклю-
чают в себя весь мир, спонтанно создавая упорядоченность. Эта упоря-
доченность обусловлена не столько какими-либо благими намерения-
ми, сколько стремлением к выгоде и конкуренцией предпринимателей.
Именно поэтому эта «большая идея» подразумевает децентрализован-
ное сотрудничество — неконфликтное поведение, которое не навязано
извне и происходит только в соответствии с интересами и предпочте-
ниями его участников.
Идея вечного мира или централизованного сотрудничества уходит
корнями в древнеримскую философию и историю. Римское государ-
ство просуществовало в различных формах более тысячелетия (753 г.
до н.э. — 476 г. н.э.). Длительность существования и поразительные
успехи Рима в организации политических институтов, строительстве,
культуре, науке обусловили то, что в Европе долгое время римский
опыт воспринимался как образец для подражания. Подобно Римской
республике государства в средневековой Европе нередко назывались
«христианской республикой». Европейские мыслители восторгались
политическим устройством Рима и пытались выделить его основ-
ные характеристики. Достаточно популярной была трактовка древ-
неримского юриста и оратора Марка Туллия Цицерона (106–43 гг. до
н.э.). Согласно Цицерону, секрет Рима состоял в особой граждан-
ской добродетели — сознании долга и бескорыстии, которые позво-
ляли подняться над частными интересами. В совокупности с хорошо
развитым юридическим регулированием общественных отношений
гражданская добродетель обеспечивала для государственного устрой-
ства внутреннюю стабильность и устойчивость к внешним шокам:
27
Цицерон полагал, что сохранение этой конструкции могло сделать

существование римского государства вечным. По методу аналогии,
связка «право+добродетель» применялась фактически по всему спек-
тру социальных отношений — от семейных до межгосударственных
[18, c. 28–30].
Этический идеал Цицерона и других римских авторов нашел от-
ражение в работах позднейших мыслителей. В Средневековье и Новое
время этот идеал дополнился христианским представлением о «мире
в веке грядущем», когда между людьми будет восстановлена безмятеж-
ность и люди «перекуют мечи на орала1». Поэтому состояние мира стало
пониматься не только как взаимное согласие и формирование общего
блага, но и как универсальная закономерность — конечная цель, к ко-
торой мир постепенно и неотвратимо двигается так же, как и к Страш-
ному суду [17, c. 94–96]. Ключевой поворот в Новое время заключался
в изменении субъекта миростроительства — если в Средневековье это
мог быть только Творец, то затем восстанавливается древнеримская
трактовка, приписывавшая эту функцию и людям, в том числе прави-
телям государств.
Таким образом, к XVIII столетию идея «вечного мира» сформиро-
валась как двоякая конструкция. С одной стороны, идея подразумева-
ла правовую регламентацию отношений государств и принятие ими на
себя обязательств, которые демонстрировали бы их благие намерения.
А с другой стороны, отсутствие насильственных конфликтов считалось
не просто одной из возможных целей государства, а морально необхо-
димой и с этой точки зрения единственно правильной целью. Именно
в духе этих представлений немецкий философ Иммануил Кант (1724–
1804) написал свой проект всеобщего мирного договора — трактат
«К вечному миру» (1795). В этом произведении Кант перечислил, какие
обязательства государств можно считать достаточными для форми-
рования бесконфликтного состояния в международных отношениях.
Минимальный набор обязательств — это урегулирование всех споров
при заключении соглашений, отказ от поглощения государств государ-
ствами, сокращение вооруженных сил, ограничение «силы денег» (за-
висимость заемщиков от кредитора), невмешательство во внутренние
дела, запрет подрывной деятельности во время войны (тайные убийцы,
отравление, подстрекательство к измене). Для некоторых обязательств
предусматривалась отсрочка в исполнении, остальные И. Кант назвал
1
Орало — древнеславянск. плуг или пахотное орудие. От глагола орать — пахать.
28
Powered by TCPDF (www.tcpdf.org)
29
Рис. 1.3. Примерная «генеалогия» парадигм в теории международных отношений
«запрещающими законами». Набор дополнительных обязательств вклю-

чал в себя переход всех государств к республиканской форме правле-
ния, федералистские принципы взаимоотношений государств, прин-
цип равного отношения к подданным и гражданам разных государств1
[7, c. 249–272].
В целом И. Кант подчеркивал, что его проект имеет, прежде всего,
правовую природу. Минимальные требования призваны убрать основ-
ные противоречия и причины недоверия между государствами, а до-
полнительные обязательства обусловлены общей направленностью
исторического процесса, которая подразумевает, что правовая реаль-
ность рано или поздно совпадет с состоянием международных отно-
шений. И поэтому, вслед за Цицероном, И. Кант с помощью допол-
нительных условий создает возможность формирования глобального
общего блага путем постепенного превращения подданных отдельных,
но связанных друг с другом государств по сути, во «всемирных» граж-
дан [17, c. 98–101].
В юридической логике рассуждений провозглашение норм (диспо-
зиция) — лишь один из первых этапов. Затем следует этап определения
санкций — способов закрепления норм с помощью наказания их на-
рушителей. И. Кант прекрасно понимал, что понадобится принужде-
ние, чтобы сделать войны (альтернативу миру) незаконными. Для это-
го необходима наднациональная инстанция, которая бы сдерживала
насилие и воплощала бы санкции международных норм на практике.
Подобное принуждение мог бы совершать межгосударственный союз,
который осуществляет наказание на международном уровне взаимо-
действий. Поэтому в дополнительных требованиях есть пункт о фе-
дерализме государств, который, помимо прочего, позволяет создавать
и делегировать полномочия принуждения в отношении государств.
На внутригосударственном уровне функции принуждения и подталки-
вания правительств к правильным решениям могут проводить только
граждане — отсюда дополнительное обязательство о переходе к респу-
бликанской форме правления, что позволило бы гражданам влиять на
процесс принятия решений [7, c. 259, 267–268].
В целом идея «вечного мира» рассматривала войны как негатив-
ное явление и стремилась дать рецепты исправления поведения госу-
дарств — в основном моральными и юридическими способами. Пере-
1
И. Кант трактует этот принцип как право чужака на то, чтобы с ним не обраща-
лись, как с врагом — «право посещения».
30
нос римских идеалов на много веков вперед обусловил тот парадокс,

что государство (республика) признавалось единственным способом до-
стижения общего блага и что для этого пришлось бы постепенно за-
менять лояльность государству лояльностью всемирного гражданства.
А очевидное расхождение теории с практикой и незаинтересованность
государств в таком развитии событий предлагалось решать принужде-
нием, которое бы осуществлял наднациональный аналог Левиафана —
говоря современным языком, международная организация в сфере без-
опасности [18, c. 62–66].
Идея прогресса, помимо прочего, описывает саму направленность
развития международных отношений. В самом общем виде идея про-
гресса подразумевает, что люди и общества улучшили свое положение
по сравнению с прошлым состоянием (2 года, 5 лет, 100 лет назад), по-
степенно продолжают и будут продолжать улучшать свое положение.
В античное и средневековое время эта идея отталкивалась от букваль-
ного значения древнегреческого глагола procope — нечто прорезавшее-
ся или прорвавшееся вперед. Этим словом (и его латинским переводом
progressus) обозначали ориентированность на будущее — при безуслов-
ном совершенствовании того, что уже есть в наличии.
Хотя в античное время все-таки преобладали циклические модели
общественного развития, в раннем Средневековье стараниями Аврелия
Августина (354–430 гг. н.э.) появилась одна из первых линейных
моделей. Августин полагал, что Создатель заложил в человека огромный
творческий потенциал, который нуждается в использовании, — в этом
природа человека. Именно в данном потенциале заложены причины
нарастающих достижений людей в самых различных сферах, от
кулинарии и искусства до политики. Важное достижение Августина
заключается не только в обосновании линейной логики развития,
но и в признании позитивной роли общественных трансформаций.
Наконец, именно Августин с помощью теологических аргументов
обосновал универсальность прогресса, поскольку в конечном счете Бог
создал весь «род человеческий», а не отдельные государства, народы
или племена [6, c. 197–199; 11, c. 35, 44–46, 106–117].
В Новое время идея прогресса постепенно лишилась своего
религиозного основания, но при этом сохранила позитивное
восприятие изменений и признание неотвратимости поступательного
движения вперед. Вместе с этим в XIX столетии произошла
абсолютизация идеи прогресса: линейные модели развития вместо
одного из возможных типов развития стали восприниматься как
31
универсальные не только для людей, но и вообще Вселенной. Переход

от простых и примитивных форм к сложным и более совершенным
провозглашался чуть ли не обязательным для тех, кто им не затронут.
Так прогресс превратился из абстрактной категории в категорию
политической практики, поскольку различные идеологические круги
и некоторые государства стали обосновывать свои предложения
и действия сравнительно размытым лозунгом улучшения условий
человеческого состояния [1, c. 216–220].
Именно эти четыре «большие идеи» — культурно-исторического
превосходства, «свободной торговли», «вечного мира» и прогресса —
задали траекторию того, как формировалось теоретизирование
о международных отношениях (рис. 1.3). Противопоставления «свой–
чужой», «открытый–закрытый», «мирный–военный» и «развитый–
неразвитый» взаимно пересекаются и формируют различные
варианты описания и упорядочивания фактов о МО. В целом это
позволяет сформировать определенную схему научных школ или
парадигм в теории международных отношений, о которых речь пойдет
в следующих разделах.
Список литературы
1. Алексеева Т. А. Теория международных отношений как политическая
философия и наука. М.: Аспект Пресс, 2019.
2. Арон Р. Мир и война между народами / Под общ. ред. В. И. Даниленко.
M.: NOTA BENE, 2000.
3. Баталов Э. Я. О философии международных отношений. М.: Научно-
образовательный форум по международным отношениям, 2005.
4. Бентам И. Введение в основания нравственности и законодательства.
М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 1998.
5. Богатуров А. Д., Косолапов Н. А., Хрусталев М. А. Очерки теории и ме-
тодологии политического анализа международных отношений. М.: НОФМО,
2002.
6. Гуторов В. А. Прогресс и политика: современные философские апо-
рии и дилеммы // Политическая экспертиза: ПОЛИТЭКС. 2018. Т. 14. № 2.
С. 4–39.
7. Кант И. К вечному миру. М.: РИПОЛ классик, 2019.
8. Косолапов Н. Тема 6. Теория международных отношений: предмет
анализа и предмет теории // Мировая экономика и международные отноше-
ния. 1998. № 11. С. 47–57.
9. Монтескье Ш. Л. О духе законов. М.: РИПОЛ классик, 2019.
10. Мэн-цзы. Предисл. Л. Н. Меньшикова / Пер. с китайского, указ. В. С.
Колоколова / Под ред. Л. Н. Меньшикова. СПб.: Петербургское Востоковеде-
ние, 1999.
32
11. Нисбет Р. Прогресс: история идеи. М.: ИРИСЭН, 2007.

12. Торкунов А. В. Международные исследования: хаос или плюрализм? //
Полис. Политические исследования. 2019. №. 5. С. 7–18.
13. Хантингтон С. Кто мы? Вызовы американской национальной иден-
тичности. М.: АСТ, 2018.
14. Хрестоматия по истории Древнего Востока: В 2 ч. Ч. 1 / Под ред. М. А.
Коростовцева, И. С. Кацнельсона, В. И. Кузищина. М.: Высш. школа, 1980.
15. Цыганков П. А. Спор рационализма и рефлективизма в западной тео-
рии международных отношений // Вестник Московского ун-та. Серия 18: Со-
циология и политология. 2003. №. 4. С. 47–65.
16. Цыганков П. А. Теория международных отношений. М.: Гардарики,
2003.
17. Чанышев А. А. Кант и Фихте: теоретико-мировоззренческие основа-
ния концепции «вечного мира» // Актуальные проблемы политической теории
и практики: Сб. лекций кафедры политической теории МГИМО / Отв. ред.
Г. Г. Водолазов, Б. И. Ананьев. М.: АНО Редакция журнала «Знание–сила»,
2018. С. 93–105.
18. Ashworth L. M. A History of International Thought: From the Origins of the
Modern State to Academic International Relations. L.; N.Y.: Routledge, 2014.
19. Eisenstadt S. N. The civilizational dimension in sociological analysis // The-
sis Eleven. 2000. Vol. 62. No. 1. P. 1–21.
20. Garnett J. C. Commonsense and the Theory of International Politics. Bas-
ingstoke: Macmillan, 1984.
21. Goertz G., Mahoney J. Two-level theories and fuzzy-set analysis // Sociologi-
cal Methods & Research. 2005. Vol. 33. No. 4. P. 497–538.
22. Hart H. L. A. The Concept of Law. Oxford: Clarendon Press, 1994.
23. Holsti K. J. Exceptionalism in American foreign policy: Is it exceptional? //
European Journal of International Relations. 2011. Vol. 17. No. 3. P. 381–404.
24. Hume D. Political Essays. Cambridge: Cambridge University Press, 2008.
25. Irwin D. A. Against the Tide: An Intellectual History of Free Trade. Prince-
ton University Press, 1996.
26. Jackson P. T., Nexon D. H. Paradigmatic Faults in International Relations
theory // International Studies Quarterly. 2009. Vol. 53. No. 4. P. 907–930.
27. Janis M. W. Jeremy Bentham and the fashioning of “international law” //
American Journal of International Law. 1984. Vol. 78. No. 2. P. 405–418.
28. Kratochwil F. V. Evidence, Inference, and Truth as Problems of Theory
Building in the Social Sciences // Theory and Evidence in Comparative Politics and
International Relations / Ed. by R. N. Lebow, M. I. Lichbach. Basingstoke: Palgrave
Macmillan, 2007. P. 25–54.
29. Magnusson L. The Tradition of Free Trade. L.: Routledge, 2003.
30. Noel L. Intolerance: A General Survey. Montreal: McGill-Queen’s Univer-
sity Press, 1994.
31. Puchala D. J. Theory and History in International Relations. N.Y.; L.: Rout-
ledge, 2003.
33
32. Rosenau J. N. The Study of World Politics. Vol. 1: Theoretical and

Methodological Challenges. L.; N.Y.: Routledge, 2006.
33. Wendt A. Constructing International Politics // International Security. 1995.
Vol. 20. No. 1. P. 71–81.
34. Williams M. C. Why ideas matter in international relations: Hans
Morgenthau, classical realism, and the moral construction of power politics //
International Organization. 2004. Vol. 58. No. 4. P. 633–665.
35. Yurdusev A. N. International Relations and the Philosophy of History:
A Civilizational Approach. Basingstoke: Palgrave Macmillan, 2003.
34
2 Древние системы
международных
отношений
и их теоретики
Основные персоналии: Нарамсин, Гуань-цзы, Мо-цзы, Конфуций, Каутилья.
Основные понятия: равновесная система МО, гегемонистская система
МО, система МО с доминирующим государством, имперская система МО,
региональная система МО, принцип взаимности, принцип невмешательства
во внутренние дела, легисты, моисты, конфуцианцы, иерархия (круги) взаимо-
отношений государств, типы силовых ресурсов.
М еждународные отношения — явление, вне всякого сомнения,

сложное. Появление международных отношений, видимо, свя-
зано с появлением государств. Но международные отношения с самого
начала не были только отношениями между государствами — нередко
это были отношения городов-государств и горных кочевников, тор-
говых корпораций и могущественных империй, военных наемников
и нанимавших их внутригосударственных администраторов. Иными
словами, государства дали старт международным отношениям, но эти
отношения почти сразу же охватили не только государства и затронули
самые разные этнические, религиозные, локальные и профессиональ-
ные группы — государственные и безгосударственные, доминирующие
и покоренные, исчезавшие и зарождавшиеся, оседлые и мигрирующие.
Нельзя сказать, что у нас достаточно информации о международ-
ных отношениях прошлого. Но те источники и данные, которые уче-
ным удалось собрать и проанализировать, поражают. В XXIII столетии
до нашей эры был заключен первый из известных международных до-
говоров: повелитель Месопотамии из города Аккад Нарамсин (Нарам-
Суэн) одержал победу над неизвестным правителем соседней стра-
ны — Элама. Документ содержит положения о подчинении внешней
политики Элама победителю: «Неповиновение Аккаду у себя я не по-
терплю. Мой полководец пусть охраняет (этот) договор от неповинове-
ния. Враг Нарам-Сина — мой враг, друг Нарам-Сина — мой друг, (ибо)
35
дары его приняты» [6, с. 17]. Другими словами, Нарамсин не просто

обязал соседей действовать в русле собственной внешней политики —
он подстраховался и оставил там своего полководца (очевидно, с вой-
сками), чтобы у Элама не было соблазна нарушить этот договор.
Одна из самых древних систем международных отношений, видимо,
возникла на Ближнем Востоке в середине II тыс. до н.э. — через 6–7
столетий после смерти Нарамсина. В этот период сформировалось не-
сколько крупных государств, которые вступили друг с другом в тесные
торговые, дипломатические и военные отношения. Речь идет о госу-
дарствах, которые на карте образовали неправильный четырехуголь-
ник — Древний Египет, Хеттское царство (земли современной Турции),
государство Митанни (север нынешних Ирака и Сирии) и Вавилония
(сейчас — центральная часть Ирака) (рис. 2.1).
Во многом эти государства были похожими на современные. Как
и в наши дни, каждое государство было уверено, что его позиция яв-
лялась единственно верной — универсальной для всех. Это находило
отражение в титулах правителей того времени: повелитель Вавилонии
был «царем Вселенной» — затем так же себя называли лидеры Хетт-
ского государства и Ассирии, руководители Древнего Египта чаще
предпочитали перечислять все свои владения, но иногда использовали
титул «господин всех земель». Получалось, что самым желанным миро-
устройством для этих правителей была «всемирная» империя. Но по-
скольку реальные обстоятельства этому не способствовали, этим госу-
дарствам и их лидерам приходилось друг с другом договариваться. Хотя
при этом государства продолжали видеть себя в центре мироздания,
а остальных — на его задворках (на периферии) [10, с. 23–25]. Очень
неудачно обстоятельства сложились для земель между этими государ-
ствами (территория современных Кипра, Иордании, Сирии, Израиля
и Палестины) — это была общая для всех периферия: именно там дер-
жавы демонстрировали друг другу свои военные способности и именно
там происходила львиная доля конфликтов между ними.
Поскольку древние ближневосточные правители были первопро-
ходцами в области международных отношений, именно им мы обяза-
ны многими принципами и нормами, которые в наши дни считаются
самоочевидными и не требующими доказательств. В письме царя Ва-
вилона Бурна-Буриаша (XIV в. до н.э.) египетскому фараону находим
одну из первых формулировок сразу двух принципов взаимоотноше-
ний современных государств: «Во времена Куригалзу, предка моего,
все ханааниты писали ему — «Приди к границам страны, чтобы мы
могли восстать и вступить с тобой в союз». Мой предок отправил такой
36
Глава 2. Древние системы международных отношений и их теоретики
Рис. 2.1. Система международных отношений

на Ближнем и Среднем Востоке в XIV в. до н.э.
ответ — «Забудьте о союзе со мной. […]» Ради твоего предка мой предок
не слушал их. Теперь насчет моих ассирийских подданных — не я их
послал к тебе. Если между нами любовь, они не будут вести никаких
дел [с тобой]. Отошли их домой с пустыми руками» [12, с. 18]. Как мы
видим, правитель Вавилона требовал от египетского фараона того же,
что когда-то совершил его предок в интересах дружбы с Египтом: речь
о принципе взаимности в международных делах. Помимо этого, Бурна-
Буриаш четко указывал, что ассирийцы — его подчиненные, а значит,
с ними он разберется сам. Иными словами, перед нами, пусть и в не-
сколько архаичном виде, принцип невмешательства во внутренние дела
государств. Интересно, что в случае с Ассирией того времени претен-
зии правителя Вавилона были необоснованными, поскольку ассирий-
цы уже несколько столетий не зависели от Вавилона и иногда даже на-
носили ощутимые поражения своей бывшей метрополии.
Еще один важный вопрос в практике того времени — это пра-
ва иностранцев, путешественников и мигрантов. Поскольку каждый
правитель крупного государства видел в себе воплощение всеобщей
(универсальной) власти, то логично было бы предположить, что все
иммигранты из крупных государств оставались в ведении тех правите-
лей, владения которых они покинули. Но практика ближневосточных
государств II тыс. до н.э. была гораздо более многообразной. Напри-
37
мер, сохранился договор «великого государя» хеттов и царька города

Угарит (XIV в. до н.э.), в котором все права на мигрантов («беглецов»)
из Хеттского государства уступаются властям Угарита: «если в будущем
беглецы […] покинут эти земли и войдут в землю Угарита и под власть
правителя Угарита, ни один властитель любой другой земли не должен
изымать их из-под власти […] как правителя земли Угарита, так и его
сыновей и внуков, навеки» [9, с. 31]. Логика хеттов, видимо, заключа-
лась в том, что Угарит был зависимым от них, а значит, все мигран-
ты, пусть и косвенно, оставались в их подчинении. Больше настой-
чивости правители этого времени проявляли в отношении имущества
своих подданных. В частности, сохранилось письмо правителя Кипра
к египетскому фараону с просьбой передать все имущество умершего
киприота посланникам Кипра (вероятно, торговцам). В этом письме
малозначимый для того времени кипрский правитель взывал к обще-
принятым нормам наследования: «имущество [умершего] в твоей стра-
не, но его сын и жена — в моей» [12, с. 108]. В целом эти исторические
документы наглядно показывают, что государства II тыс. до н.э. во
многом воспринимали перемещения людей как вопрос международной
повестки дня (в отличие от И. Бентама!), пытались определить спосо-
бы защиты прав своих подданных за рубежом и даже механизмы смены
подданства.
Система международных отношений на Ближнем Востоке в сере-
дине II тыс. была равновесной: ни одна из крупных держав не могла
подчинить другие. Также в человеческой истории встречались гегемо-
нистские системы МО — именно такая установилась на Ближнем Вос-
токе с началом I тыс. до н.э. В таких системах наиболее могуществен-
ное государство определяло внешнюю и отчасти внутреннюю политику
зависимых стран. Основная проблема для гегемонистской системы —
это сохранение стабильности: при малейшем ослаблении центра под-
чиненные государства начинали вести собственную игру, разрушали
упорядоченность в отношениях друг с другом и гегемоном. Чаще всего
утрата стабильности в такой системе вела к ее исчезновению.
Но в некоторых регионах мира гегемонистские системы МО про-
существовали несколько тысячелетий. В частности, так обстоятельства
сложились в Восточной Азии в III–I вв. до н.э. Вне зависимости от
династий и названий государств в регионе с небольшими перерывами
доминировали китайцы (самоназвание хуася, затем — хань): наиболее
могущественное государство обычно находилось в среднем течении
р. Хуанхэ (рис. 2.2). Подобное государство (будь то империя династии
Цинь или Хань) сдерживало кочевников на севере и северо-востоке
38
Рис. 2.2. Китайская система международных отношений: IV–III в. до н.э.

(возвышение династии Цинь) и в I в. до н.э. (династия Хань)
и в то время активно осваивало междуречье Хуанхэ и Янцзы, вытесняя

или покоряя местные народы. Когда междуречье двух рек было освое-
но, китайские правители стали распространять свое влияние дальше на
юг — за реку Янцзы. Так продолжалось до XIX столетия, когда Китай
столкнулся с более сильным противником — европейскими колониза-
торами.
Поблизости от китайских земледельческих общин в долине р. Ху-
анхэ проживало несколько кочевых и полуоседлых народов. Поэтому
уже первые китайские государства начали активную дипломатическую
работу с этими племенами. В VIII–VII вв. до н.э. заключено несколь-
ко соглашений о мире и сотрудничестве: западного царства Лу и «гор-
ных» жунов, южного царства Чу и племен ба, царства Цзинь и жунов,
северного царства Ци и народа ди. Иногда китайские государства, на-
оборот, вступали в коалиции против кочевников, стремясь сдержать
их переселение на свои территории. До объединения китайских земель
династией Цинь различные «срединные государства» не менее активно
воевали друг с другом, вступали в коалиции против оппонентов. В ходе
этих конфликтов возникли определенные нормы межгосударственно-
го общения: прежде всего дипломатический этикет и правила ведения
войн. Например, существовали особые церемонии закрепления клятвы
верности союзных правителей, а военного противника предупреждали
о нападении барабанным боем [6, с. 217–229].
Китайские правители и мыслители («книжники») очень внима-
тельно анализировали события и пытались выработать общие реко-
мендации по вопросам отношений государств друг с другом. Напри-
39
мер, теоретики из школы «фа-цзя» (легисты) полагали, что главный

принцип поведения гегемонистских государств — быть умеренными
в своих аппетитах. Трактат главного министра царства Ци по имени
Гуань-цзы (IV–III вв. до н.э.) уверял, что могущественному правителю
славу приносит не ведение войн, а «чрезмерная скромность» [4, с. 35].
Если соседние страны ведут агрессивную политику, то могуществен-
ное государство с легкостью одержит над ними верх; если соседи ведут
сдержанную политику, то они сами признают перевес в силе гегемона.
Ведение войн, согласно легистам, неизбежно, но обязанность прави-
телей — действовать осторожно, «освободиться от страстей» [4, с. 21].
В условиях неизбежности войн задача правителя состояла в том,
чтобы к ним готовиться: набрать армию, тренировать ее, сформировать
резерв, внушить населению соответствующие представления о долге пе-
ред государством и правителем. Если в период гегемонии ведение войн
носило скорее управленческий характер (заставить зависимые терри-
тории выполнить что-либо), то в иные периоды войны выполняли, как
минимум, две функции — позволяли выявить государство-лидер и спо-
собствовали установлению стойкого мира («если войной можно уничто-
жить войну, то позволительна даже война»). Соответственно, количество
войн зависело от соотношения сил — по мнению легистов, до установле-
ния гегемонии их полагалось вести намного чаще [8, с. 150–155].
С легистами активно спорили ученики мыслителя Мо-цзы — мо-
исты. Их главной идеей была «всеобщая любовь и взаимная выгода».
Моисты одними из первых в истории человечества предложили оцени-
вать возможные последствия действий политиков, а не их цели. С точки
зрения Мо-цзы (V–IV вв. до н.э.), результат большинства войн — это
нарушение привычного образа жизни людей и бесполезная трата ре-
сурсов. Безусловно, государства расширяются с помощью войн и мо-
гут приобретать новых подданных с помощью войн, но тем самым за-
пускаются долгосрочные конфликты: одни государства объединяются
против других, если видят угрозу своим интересам, — и ситуация по-
вторяется без конца. Вред войн, с точки зрения обычных людей, оче-
виден: правители не занимаются управлением, а руководят войсками;
набираемые из населения солдаты голодают и мерзнут, потому что
организовать снабжение в условиях войны практически невозможно;
у крестьян отбирают лошадей и телеги — и, естественно, назад их не
возвращают. Наконец, войны неизбежно ведут к истощению армий,
т.е. военное положение государств становится хуже, чем до начала войн
[13, с. 173–187]. В таких условиях войны оправданно вести, если они
оборонительные или если они настолько хорошо спланированы, что за-
40
вершатся победой в кратчайший срок. Поэтому моисты, по всей ви-

димости, не одобряли гегемонизм отдельных государств и считали его
результатом вредных амбиций правителей. Идеалом для моистов был
мир «десяти тысяч стран», которые бы не воевали друг с другом, а уста-
новили бы отношения взаимопомощи и сотрудничества.
В итоге победу в этом споре одержала третья школа мысли —
«жу-цзя» (конфуцианство). Хотя основоположник этой философской
школы Конфуций (VI–V вв. до н.э.) не оставил проработанного виде-
ния международных отношений, это сделали его позднейшие толкова-
тели. С точки зрения конфуцианства подчинение окружающего мира
китайскому государству было неизбежным, поскольку только у китай-
ских правителей была возможность получить покровительство высших
сил — «мандат Неба». Но с практической точки зрения это могло про-
изойти двумя путями. В основе конфуцианства было разграничение
двух понятий — «единства через разномыслие» (хэ) и «единства через
послушание» (тун): если соседние государства нельзя было покорить
военным путем, то это можно было сделать постепенно — с помощью
распространения китайской культуры. Конфуций придавал огром-
ное значение обучению и окультурированию населения (вэнь), видел
в этом залог формирования более совершенных государств [5, с. 29–32,
43–45]. В процессе вовлечения соседних народов и государств в общее
культурное пространство неизбежны войны, временные поражения
гегемона. Но в итоге все равно получается «единство» — разделяемый
всеми участниками политический порядок во главе с какой-либо кон-
кретной китайской династией и под покровительством высших сил.
При этом в конфуцианстве была заложена очень любопытная
мысль относительно предпочтительной географии внешнеполитиче-
ских контактов. В изречениях Конфуция в основном осуждаются ко-
чевники, которые жили севернее китайских государств, — для Учителя
это были самые страшные «варвары», которые менее остальных под-
давались обучению. Таким образом, почти на две тысячи лет в китай-
ской общественной мысли закрепился тезис о том, что северные соседи
представляют наибольшую угрозу, в их отношении не так действенно
работают «стандартные» методы дипломатии — искренность и вер-
ность в отношениях [8, с. 143–148].
В итоге китайские политики и «книжники» попытались осмыслить
широкий круг вопросов — от необходимости гегемонии до способов ее
достижения. Несомненными достижениями древнекитайских мысли-
телей можно считать конфуцианский тезис о важности продвижения
культуры, моистское разделение на оборонительные и наступательные
41
войны, а также все еще недостижимый идеал — «всеобщую любовь» го-

сударств. Важнее всего то, что китайские мыслители не просто рассуж-
дали о том, как правителю правильнее вести внешнюю политику, но
и попытались сформулировать, какая международная система является
оптимальной. С точки зрения конфуцианцев и легистов, наилучший
вариант — это гегемония, которая организована по четко определен-
ным этическим правилам. А моисты скорее считали оптимальной рав-
новесную систему МО, основанную на «всеобщей любви и взаимной
выгоде».
Существовал и еще один тип системы международных отношений.
Он был содержательно близок к гегемонистскому, но с важным отли-
чием — у преобладавшей державы все-таки не хватало возможностей,
чтобы навязывать свою волю всем соседним странам. Такие системы
с четко выраженным государством-лидером и с явным наличием срав-
нительно слабых, но самостоятельных государств чаще всего называют
системами с доминирующим государством. Именно такая система между-
народных отношений (рис. 2.3) возникла и просуществовала с переры-
вами до XVIII в. в Южной Азии (на территории современной Индии).
У индийских государств не получалось установить полноценную
гегемонию по двум основным причинам. Во-первых, были серьезные
географические препятствия. В центре полуострова Индостан находит-
ся плоскогорье Декан (Декхан), от которого отходят на запад и восток
две горные цепи — Западные и Восточные Гаты. Поэтому армия лю-
бого государства севернее Декана была вынуждена пробиваться на юг
сквозь горные леса — в условиях достаточно жаркого климата, так же
как и войско любого государства на южном побережье к востоку или
западу от Декана должно было проделать такой же неприятный путь
на север. Во-вторых, между государствами нередко существовали зна-
чительные культурные различия — религиозные (буддизм vs индуизм),
этнические (потомки ариев vs потомки коренного населения — тами-
лов), социальные (в индийской культуре большое значение имел род
занятий, каста). В итоге невозможность выстроить гегемонистскую
систему МО обусловила тот факт, что индийские государства гораздо
больше внимания уделяли вопросам внешнеполитического маневри-
рования и поиску новых инструментов продвижения своих интересов.
В героическом индийском эпосе «Махабхарата» есть раздел (книга,
парва), который в иносказательной манере рассказывает об искусстве
ведения межгосударственных отношений. Согласно тексту, у лидеров
стран должно быть шесть методов управления и семь средств борьбы
с врагом. Помимо этого, лидер должен анализировать четырнадцать
42
Рис. 2.3. Система международных отношений в Южной Азии:

в IV–III вв. до н.э. (при династии Маурьев) и в III–IV вв. н.э.
(при династии Гуптов)
факторов, играющих в пользу врага, наладить в обществе восемь заня-

тий и приглядывать за семью высшими чиновниками. При этом в этом
разделе «Махабхараты» много внимания уделяется шпионажу, подку-
пу чиновников и распространению раздора в государстве-противнике,
т.е. невоенным средствам противоборства. Иными словами, составители
эпоса были во многом убеждены, что даже установление гегемонии не
привело бы к установлению мира, а было бы началом еще более острой
борьбы [3, с. 273–275].
Советник правителей из династии Гуптов по имени Каутилья (Ча-
накья) составил для потомков подробный справочник по ведению
войн и приемам дипломатии — «Артхашастра» (IV в. до н.э.). Назва-
ние трактата переводится как «Наука о пользе» или «Наука о власти».
По мнению Каутильи, у государств есть три типа силовых ресурсов: ин-
теллектуальные («сила совета»), властные (армия, особенности мест-
ности и финансы) и мобилизационные («сила героизма»). Хотя задача
государств в целом состоит в том, чтобы ослаблять противника по трем
направлениям, Каутилья отмечал, что иногда выгодно временное уси-
ление противника — если это приведет к его вражде с какой-либо тре-
тьей стороной, т.е. подобная манипуляция ведет к тому, что противник
утратит, как минимум, преимущество в интеллектуальной силе («силе
совета») [1, с. 289–290].
43
Рис. 2.4. Иерархия внешнеполитических контактов в труде Каутильи

«Артхашастра»
Для любого государства, утверждал Каутилья, можно выстроить

четкую иерархию (круги) взаимоотношений — в зависимости от военных
нужд (рис. 2.4). Для государства А на первом уровне (в первом круге) —
соседние государства-противники и, особенно, противники, находя-
щиеся «в тылу». Противником считается любое государство, находяще-
еся по соседству и имеющее возможность усилиться. Соответственно,
на втором — союзники противников и союзники страны А, на тре-
тьем — союзники союзников противника и страны А, на четвертом —
«срединные» государства, которые могут помочь либо противнику,
либо государству А. Наконец, на пятом уровне — нейтральные страны
(«стоящие особняком») [1, с. 288–289]. В целом задача правителя виде-
лась Каутилье в следующем: необходимо выстроить сеть внешнеполи-
тических союзов, которые бы сдерживали союзников противника, соз-
давали бы угрозу в их «тылу» и могли при необходимости подтолкнуть
«срединные» государства к тому, чтобы примкнуть к этой сети.
Хотя Каутилья неоднократно подчеркивал, что государства должны
быть готовы к войне, в его работе большое внимание уделяется мирным
соглашениям и межгосударственным альянсам (сандхи). Эти соглаше-
ния, по «Артхашастре», можно заключать даже с противником — при
наличии более серьезной угрозы. Более слабые государства идут на со-
юзы и договоренности, поскольку не имеют возможности дать силовой
44
отпор. В этом, конечно, есть и должна быть хитрость, поскольку цель

такого соглашения для сторон — получить передышку в конфликте (в
ней нуждаются и могущественные державы). Соглашение между не-
равными по силе могли включать единовременную или постоянную
выплату денег или ресурсов (слонов, коней), передачу важных людей
в заложники, изменение дислокации войск, передачу территорий [1,
с. 298–301]. Но Каутилья признавал, что состояние мира, по всей ви-
димости, не может быть вечным — его легко сменяют подготовка к на-
падению, усиление обороны в ожидании нападения, «двойственная»
политика (заигрывание с одним противником — ради удара по друго-
му). У такого вероломства есть очевидные издержки: любые соглаше-
ния в такой ситуации не будут длительными, а польза длительных со-
глашений все-таки выше, чем у краткосрочных [1, с. 324].
В общем образ политической реальности в работе Каутильи вклю-
чает в себя сложную сеть взаимодействий, где учитывается соотноше-
ние сил государств, их местоположение, наличие союзников и про-
тивников, а также дипломатическое искусство. «Артхашастра» не
настаивает на той последовательности, в которой надо учитывать эти
факторы, но подчеркивает, что в любой момент времени возможности
слабых стран намного меньше, чем варианты поведения для сильных
стран. Рекомендации и мыслительные схемы из трактата Каутильи
оставались частью индийской политической мысли даже после того,
как текст «Артхашастры» был утрачен в XII столетии (заново текст был
обнаружен только в 1905 г.).
Какой тип системы МО Каутилья считал желательным (оптималь-
ным)? Прямого ответа на этот вопрос в тексте трактата не найти. Есть
версии, что это мог быть какой-то аналог индийской кастовой системы
(т.е. государства распределяют между собой различные функции, и это
распределение становится практически постоянным). Высказывались
предположения, что желательным для Каутильи был равновесный тип
системы МО, который обеспечивал бы его и представителей его касты
карьерными возможностями: действительно, в условиях равновесной
системы количество войн и различных тайных интриг, видимо, вырос-
ло бы, а значит, понадобились бы специалисты по этим вопросам —
дипломаты, шпионы, ученые [11, с. 559–560].
В итоге в человеческой истории было четыре основных типа систем
международных отношений: равновесная система (со сравнительно
равными по силе государствами), система с доминирующим государ-
ством, гегемонистская система и империя. Последний тип предполагает
поглощение одним государством всех остальных участников системы,
45
т.е. отношения «между» кем бы то ни было оказываются «внутри» еди-

ного политического организма. Поэтому к международным отношени-
ям этот тип можно относить условно. Эта разновидность встречалась
в истории неоднократно — широко известны империи Александра Ма-
кедонского (IV в. до н.э.) и Чингисхана (XIII в.). Но в своих максималь-
ных размерах империи сохранялись сравнительно недолго — и затем
возвращались к положению гегемона или доминирующего государства
в «своей» системе МО.
С точки зрения государств в каждом из типов систем империя была,
вероятно, самым желательным вариантом развития событий. Но госу-
дарства достаточно быстро пришли к осознанию, что имперская и геге-
монистская системы требуют огромных ресурсных затрат, но при этом
не гарантируют стабильности в будущем. Поэтому даже самые амби-
циозные государства (за исключением Ассирии) старались сохранить
определенную автономию вновь завоеванных территорий, пытались не
вмешиваться в местные дела. Иными словами, даже в рамках нерав-
новесных систем МО сохранялось место для многообразия интересов
и автономии различных политических игроков [14, с. 122–126]. Имен-
но поэтому участниками международных отношений с самого начала
были не только государства, но и региональные администраторы, коче-
вые народы, религиозные общины, торговые гильдии. Проще говоря,
государства задавали общее направление развития МО, но нередко вы-
нуждены были делить ответственность с негосударственными акторами
в практических вопросах.
Три описанные системы — в Средиземноморье и на Ближнем Вос-
токе, в Южной Азии, в междуречье Хуанхэ и Янцзы — были региональ-
ными. В отличие от нынешней системы международных отношений эти
системы охватывали только отдельный географический регион, а не весь
мир. Так получилось, поскольку государства в мире не возникали одно-
временно и повсеместно: где-то государства возникли раньше, где-то
позже. Более того, до начала XVI в. государства, видимо, не существова-
ли на 80% суши — в Австралии, Северной Америке, в центральных рай-
онах Африки, в северной части Сибири и Дальнего Востока [2, с. 401].
Но все же почему были для анализа выбраны именно эти регио-
нальные системы международных отношений? Ответ прост (рис. 2.5):
именно в этих регионах мира долгое время проживала основная часть
человечества (около или больше ⅔) [7, с. 103, 564]. Соответственно,
практически во всех остальных регионах мира впоследствии либо вос-
производился опыт этих международных систем, либо выстраивались
новые отношения — на основе отрицания этого опыта, т.е. эти систе-
46
22%/16%
26%/23%
33%/25%
Рис. 2.5. Региональное распределение доли от общей численности

человечества к 1 г. н.э. и к 1500 г. (1 г./1500 г.)
мы косвенно повлияли на современную практику международных отно-

шений. Значит, любой основательный анализ современных реалий не
может обойтись без опоры на опыт прошлого — в этом истоки теории.
Однако в силу ряда причин теоретические наработки из переписки
вавилонских правителей и египетских фараонов, трактатов Каутильи
или Мо-цзы не смогли напрямую повлиять на формирование теории
международных отношений. Например, в Китае периодически проводи-
ли «исправление книг»: правящие династии уничтожали некоторые про-
изведения и переписывали другие — так предполагалось сформировать
единую государственную идеологию. Поэтому многие работы легистов
и моистов были полностью или частично утрачены, а конфуцианство
серьезно откорректировали. По иной причине недоступны дипломати-
ческие документы прошлого. Например, внутриполитические процес-
сы в Древнем Египте обусловили нередкий перенос столиц — а архивы
не всегда перевозились в новую столицу. Именно поэтому знаменитый
«амарнский архив» XIV столетия до н.э. был обнаружен только в конце
XIX в. А вот более ранние или более поздние архивы утрачены, видимо,
навсегда. Наконец, сказывается языковой барьер — чтение документов
прошлого требует длительной расшифровки, восстановления контекста,
сравнения словоупотреблений в нескольких текстах. Эта работа далека
от завершения, поэтому для теоретических наработок доступна лишь не-
большая часть массива древних текстов.
47
Тем не менее исторические документы и первые политико-фило-

софские трактаты остаются хорошим подспорьем для современных
специалистов-международников, поскольку позволяют оценить, какие
теоретические проблемы волновали мыслителей и практиков прошло-
го, какие ответы они давали на поставленные вопросы, какую аргумен-
тацию и в какой последовательности выстраивали. Уже в древности
люди пытались определить соотношение войны и мира, найти опти-
мальное глобальное и региональное политическое устройство, сформу-
лировать основные принципы взаимоотношений между участниками
международных отношений — это и был первый этап формирования
международно-политической мысли (и в том числе теории междуна-
родных отношений).
1. Артхашастра, или Наука политики / Пер. с санскрита; прим. В. И. Ка-
льянова. М.; Л.: Изд-во Академии наук СССР, 1959.
2. Даймонд Д. Ружья, микробы и сталь: история человеческих сообществ.
М.: АСТ, 2018.
3. Дикшитар В. Р. Рамачандра. Война в Древней Индии. Философия, этика,
стратегия, тактика / Пер. с англ. А. Б. Давыдовой. М.: ЗАО Центрполиграф, 2012.
4. Древнекитайская философия. Собрание текстов: В 2 т. Т. 2. М.: Мысль, 1973.
5. История Китая с древнейших времен до начала XXI века: В 10 т. / Гл. ред.
С. Л. Тихвинский. Т. II: Эпоха Чжаньго, Цинь и Хань (V в. до н.э. — III в. н.э.);
отв. ред. Л. С. Переломов. М.: Наука; Вост. лит, 2016.
6. Межгосударственные отношения и дипломатия на Древнем Востоке /
Отв. ред. И. А. Стульчевский. М.: Наука, 1987.
7. Мэддисон Э. Контуры мировой экономики в 1–2030 гг. Очерки по макро-
экономической истории / Пер. с англ. Ю. Каптуревского; под ред. О. Филато-
чевой. М.: Изд-во Института Гайдара, 2012.
8. Переломов Л. С. Конфуцианство и легизм в политической истории Ки-
тая. М.: Наука, 1981.
9. Beckman G. M. Hittite Diplomatic Texts / Ed. by H. A. Hoffner. Atlanta: Schol-
ars Press, 1996.
10. Liverani M. International Relations in the Ancient Near East, 1600–1100 BC.
L.: Palgrave Macmillan, 2001.
11. Modelski G. Kautilya: Foreign policy and international system in the ancient
Hindu world // American Political Science Review. 1964. Vol. 58. No. 3. P. 549–560.
12. The Amarna Letters / Ed. and trans. by W. L. Moran. Baltimore: The Johns
Hopkins University Press, 1992.
13. The Mozi: A Complete Translation / Translated and annotated by I. Johnston.
Hong Kong: The Chinese University Press, 2010.
14. Watson A. The Evolution of International Society: A Comparative Historical
Analysis. L.; N.Y.: Routledge, 1992.
48
3 Эпоха империй
1815–1918 гг.
и ее поклонники
Основные персоналии: Джон Стюарт Милль, Роберт Торренс, Нассау Сениор,
Джордж Корнуэлл-Льюис, Алексис де Токвиль, Фридрих Лист, Карл фон Клаузе-
виц, Генрих фон Трейчке.
Основные понятия: абсолютное преимущество, колониализм, империя,
имперский интернационализм, свободная торговля, сравнительное
преимущество, производительные силы, «мировые государства», «территория»,
«воля населения».
В XIX столетии мир изменился весьма существенным образом. В на-

чале века существовало несколько региональных систем между-
народных отношений, но к концу века все они оказались частью гло-
бальной системы. В начале столетия самой крупной экономикой мира
все еще оставался Китай, но к концу столетия размер экономик Вели-
кобритании и США превысил китайские показатели [6, с. 574–575].
К началу XIX в. крупные европейские государства путем колонизации
освоили 35% суши и при этом старались закрепить за собой прибреж-
ные районы, а не удаленные от океана территории в Африке и Азии.
К 1914 г. великим державам Европы и Северной Америки в разной сте-
пени подчинялось до 84% суши: им уже приходилось бороться за труд-
нодоступные центральные районы континентов и небольшие остров-
ные архипелаги [2, с. 235]. Глобальная система МО в этот период стала
европоцентричной, т.е. ее развитие зависело главным образом от круп-
ных европейских государств.
Простейшая мысль, которая приходила в голову ученым и филосо-
фам того времени, заключалась в том, что этот успех был не случаен.
В этом были истоки рассуждений о «цивилизованном» и «нецивилизо-
ванном» мире. Именно особые культурные качества европейских го-
сударств считались причиной их преобладания в глобальной системе
международных отношений. Из этого тезиса обычно делали два выво-
да. Либо «нецивилизованные» общества не обладают теми же права-
ми, что и «цивилизованные» — прежде всего, они не могут сами собой
49
Рис. 3.1. Британская колониальная империя к концу

Первой мировой войны
управлять. Либо задача «цивилизованных» государств состоит в том,

чтобы обеспечить развитие покоренных, «воспитать» их. Иногда мыс-
лители признавали как цивилизаторские права, так и особые обязан-
ности европейских государств [15, с. 867–868].
Из всех государств наиболее преуспела в освоении и колониза-
ции мира Великобритания (рис. 3.1). Главными преимуществами это-
го государства были островное географическое положение, наличие
большого флота и очень умеренное участие в многочисленных войнах
в Европе: вместо того чтобы тратить ресурсы на выяснение отношений
с соседями, британцы искали новые рынки сбыта и активно расширя-
ли свои владения в «нецивилизованном мире». В итоге в 1815–1865 гг.
Великобритания расширялась со средней скоростью около 160 тыс. кв.
км в год [2, с. 241–243]. Поскольку их страна не имела преимущества
с точки зрения военного потенциала, британцам пришлось выполнять
две сложные задачи — сохранять свои владения и сдерживать наиболее
могущественные государства в Европе, сталкивая их друг с другом. Для
этого потребовалось серьезное осмысление того, как устроены между-
народные отношения (в том числе отношения между «цивилизован-
ным» и «нецивилизованным» миром), реализация каких принципов
в них желательна, а каких — представляется возможной. Отвечая на эти
вопросы, британская международно-политическая мысль стала пред-
течей современной теории международных отношений. Более того,
именно британцы доминировали в ТМО до середины XX в., уступив
затем эту творческую нишу американцам.
50
Глава 3. Эпоха империй 1815–1918 гг. и ее поклонники
Двумя ключевыми понятиями, которые в прикладном ключе раз-

вивали британцы, стали «свободная торговля» и «империя». Этим зани-
мались в буквальном смысле лучшие мыслители того времени: послед-
ние 20 лет жизни Иеремия Бентам (1748–1832) готовил документы по
управлению Британской Индией, а Джон Стюарт Милль (1806–1873)
готовил парламентские доклады по колониальным вопросам и 35 лет
проработал на Ост-Индскую компанию — сегодня эти имена входят
в любой основательный учебник или справочник по философии. Мно-
гие менее известные современному читателю парламентарии, бюро-
краты и министры того времени уделяли значительную часть своего
времени осмыслению международной проблематики, писали публи-
цистические и научные произведения по смежным темам.
Идея «свободной торговли» (фритрейдерства)1 обрела очертания
еще в XVIII столетии в работах Ш. Монтескье, Д. Рикардо и других.
В самом общем виде речь шла о том, что снятие барьеров в торгов-
ле позволит странам увеличить выгоду от экспорта и снизить вероят-
ность войн. Но британцы все-таки предполагали, что «свободная тор-
говля» должна служить их интересам. Это проявилось, в частности,
в ходе сессии Палаты представителей в 1825–1826 гг. Обсуждался во-
прос об экспорте промышленного оборудования из Великобритании:
сторонники такого шага утверждали, что разрешение такого экспорта
не только соответствует идеалам свободной торговли, но и обеспе-
чит новые рабочие места на тех предприятиях, где изготавливалось
это оборудование. Однако против такого шага выступил парламента-
рий полковник Роберт Торренс (1780–1864) — как ни странно, один
из видных сторонников «свободной торговли». Торренс подчерки-
вал, что британское промышленное оборудование лучше остальных
в мире, что оно обеспечивает производство более дешевых товаров
при сохранении их качества. Экспорт такого оборудования помешал
бы Великобритании использовать это сравнительное преимущество2
[13, с. 181–183].
Позицию Торренса научно обосновал первый профессор политиче-
ской экономии в Оксфордском университете — Нассау Уильям Сени-
ор (1790–1864). В работе «Три лекции о стоимости приобретения денег»
1
Противоположностью фритрейдерству был протекционизм — убеждение, что на-
циональный производитель нуждается в защите от конкуренции иностранного бизнеса.
2
Сравнительное преимущество — получение наибольшей доли в полученных все-
ми преимуществах (в сравнении с конкурентами). Абсолютное преимущество — полу-
чение наибольшей возможной выгоды при наименьших затратах (в сравнении с конку-
рентами).
51
(1830) Сениор отмечал, что торговля сформировала взаимную зависи-

мость (!) между государствами, объединяя их в единую «семью коммер-
ции». Но в этой семье у всех различные источники дохода: у одних стран
основу дохода составляет стоимость добытых ресурсов, у других — про-
изводительность труда. По мнению Сениора, государства были просто
обязаны влиять на свою роль в мировой торговле — через определенные
ограничения на импорт и экспорт. Такие ограничения в торговле долж-
ны касаться прежде всего тех товаров, которые в других странах дешевле
(чтобы внутренний производитель не испытывал конкуренции), или тех
товаров, которых на других рынках нет (чтобы внутренний рынок был
привлекательнее внешних) [14, с. 28–34]. Иными словами, из принципа
свободной торговли должны быть научно обоснованные изъятия, осо-
бенно если у государств есть сравнительные преимущества.
Работа Джона Стюарта Милля «Основы политической экономии»
(1848) обобщила все аргументы сторонников «свободной торговли».
Итак, выгода международной торговли состоит в том, что произво-
дительные силы в мире распределяются относительно эффективно:
товар производится там, где это выгодно делать, и продается туда, где
на него есть спрос. Помимо этого, государства, которые производят
какой-либо уникальный товар, могут расширить производство и про-
давать такой товар в остальном мире — за счет этого происходит со-
вершенствование производства. Далее, внешняя торговля выполняет
важную функцию — обеспечивает контакты между обществами, ведет
к взаимному обогащению культур. Особенно торговля полезна «не-
цивилизованным» народам, для которых торговцы становятся «про-
водниками цивилизации». Наконец, Милль повторил тезис вековой
давности о том, что торговля делает войны «архаизмом», постепенно
заменяет враждебные отношения государств более благожелательными
[5, с. 340–345]. В итоге выходило, что промышленное превосходство
Великобритании — в интересах всего мира, поскольку совершенство-
вание производства промышленных товаров выгодно конечным потре-
бителям, т.е., несмотря на кажущуюся безобидность, реализация идеи
«свободной торговли» позволяла надолго закрепить торгово-экономи-
ческое преобладание Великобритании — зафиксировать саму структу-
ру производственных цепочек («произведено в Англии — продано по
всему миру») [4, с. 56–57].
Прямым продолжением идей «свободной торговли» были при-
зывы к активной колонизации мира. Уже упомянутый полков-
ник Р. Торренс в 1844 г. опубликовал произведение под названием
52
«Бюджет»1, которую бурно обсуждали в парламенте, в частных клу-

бах, на университетских лекциях. По мнению Торренса, наполео-
новские войны существенно ослабили европейские континенталь-
ные государства, за это время его страна ушла далеко вперед с точки
зрения промышленного производства. Но к 40-м годам XIX в. евро-
пейцы стали осваивать новые технологии и начали догонять британ-
цев — возникла угроза сравнительному преимуществу Великобри-
тании. Поскольку остановить развитие континентальной Европы не
представлялось возможным, практически неосуществима и абсолют-
ная свободная торговля с ней: чтобы защитить свои рынки от каче-
ственных британских товаров, местные правительства скорее всего
сохранят заградительные тарифы — даже в условиях односторонних
уступок Лондона. При этом для роста экономики Великобритании
нужно превосходство в промышленном производстве, так как оно по-
зволяет, в сущности, диктовать цену на рынке. Значит, необходимо
было формировать свободную торговлю не в Европе, а в колониях.
Р. Торренс был убежден, что именно «искусство колонизации» могло
поддержать британскую экономику и обеспечить ее превосходство.
Таким образом, колонизация должна была не только «оплачивать
сама себя», но и выравнивать неравномерности развития экономики
в разных колониях и в метрополии [19, с. 234–236, 315–318, 345–346].
Таким образом, пока свободная торговля не была возможной в Евро-
пе, Лондон должен был обеспечить ее там, где это получалось.
Вопрос стоимости колонизации не случайно волновал британцев.
Опыт североамериканских колоний, которые добились независимости
в конце XVIII столетия, наглядно показал, что вливание капитала в ко-
лонии и затраты на поддержание там порядка могут не окупиться. По-
этому Великобритании предстояло выработать «мягкие» формы управ-
ления колониями, которые бы снизили административные издержки
и не давали бы местному населению поводов для возмущения.
Основу британской теории колониализма заложили Джон Лэмбтон
(более известен как граф Дарем, 1792–1840) и Джордж Корнуэлл-Льюис2
1
Основная причина выхода данной книги была политической, а не научной: Тор-
ренс разорил частную компанию, осваивавшую южную Австралию — эта компания
в 1842 г. перешла под прямое управление короны. Торренсу как одному из «раскру-
ченных» экспертов по экономике того времени необходимо было публично оправдать
себя.
2
Историкам Корнуэлл-Льюис известен прежде всего как министр внутренних дел
Великобритании, который удержал тогдашнее правительство от вмешательства в Граж-
данскую войну в США на стороне Конфедерации.
53
(1806–1863). Граф Дарем принадлежал к высшим слоям британской

аристократии, был послом в России (1835–1837), а затем стал руково-
дить британскими колониями в Северной Америке (сейчас — Канада).
В 1839 г. вышел «Доклад Дарема», который представили в парламенте.
В этом документе граф Дарем предложил дать колониям в Северной
Америке «ответственное правительство», т.е. вовлечь местное населе-
ние в вопросы управления. В «Докладе Дарема» использовался распро-
страненный аргумент о том, что принятие полноты власти приводит и
к полноте ответственности колониальной администрации, повышает
и завышает требования к компетентности управленцев. Поскольку
управление колониями подразумевает решение многих повседневных
вопросов, в которых выходцы из метрополии не разбираются по опре-
делению, возникают основания для роста недовольства колониального
населения. Более того, власти в Лондоне не получали объективную ин-
формацию из колоний, поскольку местные администраторы не склон-
ны докладывать о своих ошибках. Узнавать из каких-либо иных источ-
ников было нельзя, поскольку на постоянной основе работали только
те самые местные администраторы. «Плохую организацию и несовер-
шенство» колониального управления легко исправить, уверял Дарем,
если делегировать часть власти на места [18, с. 75–78].
Аргументацию «Доклада Дарема» развил Дж. Корнуэлл-Льюис в ра-
боте «Эссе об управлении зависимыми» (1841). В этом произведении про-
анализирована практика колониализма всех европейских и некоторых
азиатских государств, включая древние и средневековые. По мнению
Корнуэлла-Льюиса, преимущества от владения колониями очевидны:
 метрополия может регулировать цены на продаваемые товары
и извлекать прибыль;
 колония выплачивает метрополии часть средств напрямую —
через налоги, разовые выплаты;
 при необходимости колонии оказывают метрополии военную
и морскую помощь;
 метрополия получает выгоду и от регулирования миграции: наи-
более способные пополняют население метрополии, преступ-
ники — отправляются в колонии;
 наличие колоний само по себе увеличивает «славу» (междуна-
родный престиж) государства [10, с. 205–233].
Обратной стороной этих преимуществ были некоторые недостатки.

Во-первых, метрополия вынуждена тратить средства на администриро-
вание. Во-вторых, метрополия может ввязаться в войну из-за чего-то,
54
что произошло в колонии или рядом с ней. Наконец, в-третьих, уси-

ленная эксплуатация колоний ведет к появлению в метрополии кор-
рупции («снижение уровня политической морали»), ведь администра-
торы рано или поздно возвращались домой [10, с. 241–245].
Помимо этого, были еще риски, связанные с временны́ми рамками
колониального господства. Анализируя Персидскую империю и древ-
негреческие города, Корнуэлл-Льюис пришел к выводу, что зависимые
территории не могут оставаться таковыми вечно. При прямом управле-
нии, как это было в Персии, риск восстания возрастает; при наличии
самоуправления, как это было в древнегреческих и древнеримских ко-
лониях, отношения зависимости сохранялись дольше. Проще говоря,
между полной зависимостью и полной независимостью колоний, по
мнению Корнуэлла-Льюиса, находилась какая-то наиболее выгодная
промежуточная комбинация, которая могла снять для метрополии ри-
ски, связанные с утратой колонии, а также сгладить неизбежные недо-
статки от владения колониями [10, с. 97–104].
В политическую практику идеи «колониальных реформаторов»
прочно вошли в 50–60-е годы XIX столетия. С одной стороны, эти идеи
призывали активно осваивать новые территории, направлять туда по-
селенцев, торговать товарами с местным населением, т.е. это скорее
рекомендации по внутренней политике и торговле. С другой стороны,
эти идеи имели четкую международно-политическую направленность,
поскольку призывали сделать население колоний частью большого им-
перского проекта, обеспечить его лояльность конкретному европейско-
му государству — и никакому другому. Определенная децентрализация
управления покоренными территориями выгодно отличала Велико-
британию от остальных европейских государств. Как отмечал историк
Н. Фергюсон, именно это обусловило «размах и прочность» колониаль-
ных приобретений, ведь управление осуществлялось «целым джентль-
менским клубом дилетантов, чье внешне непринужденное превосход-
ство в действительности опиралось на будничное и невидимое миру
усердие местных представителей и туземных коллаборационистов» [7, с.
239].
В этот же период произошла одна любопытная терминологическая
замена: вместо слов «колонизация» и «колониализм» британские уче-
ные и публицисты стали использовать слово «империя». Это было обу-
словлено двумя причинами. Во-первых, появление империй (как фор-
мы территориального устройства), строго говоря, было закономерным
результатом колониальной экспансии. Во-вторых, исходное значение
слова «колония» подразумевало игнорирование и даже уничтожение
55
коренного населения, что было неразумно — исходя из тех ожиданий,

которые британцы возлагали на жителей колоний [11, с. 3]. Вероятно,
на терминологическую замену повлияло и установление имперской
формы правления в некоторых государствах Европы — Франции (1852)
и Германии (1871).
Итак, основная часть мыслителей и общественного мнения в Вели-
кобритании к середине XIX столетия окончательно свыклись с тем, что
свободная торговля позволяла использовать сравнительные преиму-
щества во взаимодействии с другими государствами. Для закрепления
этих преимуществ считалось оправданным увеличивать те террито-
рии, которые непосредственно подчинены Лондону — там внедрение
свободной торговли не зависело от каких-либо третьих стран. Но для
этого Великобритании было необходимо защитить свои колониальные
владения от возможных посягательств европейских государств и не
ввязаться в войну в самой Европе — в том числе помимо собственной
воли. Смена либеральных и консервативных правительств обуслови-
ла две основные стратегии Лондона: избегать конфликтных ситуаций
или, наоборот, провоцировать их. Эти две стратегии объединяло, во-
первых, осторожное сближение с непосредственным соседом — Фран-
цией1. А во-вторых, формирование образа могущественного государ-
ства, с которым лучше не связываться: в британской внешней политике
того времени делалось осознанное различие между наличием силы и де-
монстрацией силы. Как выразился Генри Темпл, виконт Пальмерстон2
(1784–1865), необходимо было сохранять «честь, благосостояние и ре-
путацию… этой великой империи» [17, с. 154].
Образ «торговой империи», которая отличается от континентальных
империй стремлением к свободе, к правильной организации управле-
ния, надолго закрепился в британской мысли. Именно поэтому мно-
гие британские политики и ученые склонялись к той точке зрения,
что опыт Великобритании и ее децентрализованного управления рано
или поздно распространится по планете, устранив жесткое централи-
зованное управление и во многих странах мира. Эти идеи выставляли
в невыгодном свете остальные европейские государства, влияли на их
представления о международном престиже. Кроме того, многие госу-
1
Сближение не означало союза или устойчивого сотрудничества. Напротив, бри-
танская дипломатия нередко уклонялась от прямой поддержки Франции.
2
Виконт Пальмерстон — выходец из ирландской аристократической семьи, один из
лидеров партии вигов (либералов). Трижды возглавлял МИД Великобритании и дважды
становился премьер-министром.
56
дарства обнаружили свое отставание в колониальном освоении мира

и стали наверстывать упущенное.
Как отмечал кембриджский профессор-историк Джон Р. Сили1
(1834–1895) в работе «Расширение Англии» (1883), в XVII–XVIII столе-
тиях формула международной политики была такой: «соревнование
пяти западноевропейских морских государств за Новый Мир (т.е. за
колонии. — И. Л.)». Но для XIX столетия формула изменилась — стали
формироваться очень крупные государства или «мировые государства»
с колониями в разных частях света [12, с. 114, 349]. Действительно, из
множества небольших государств образовалось 5–7 крупных держав,
занявших почти 4/5 площади суши (табл. 3.1). Оставшиеся 50–55 го-
сударств в мире должны были встраиваться в эту систему — не всегда
так, как им бы хотелось. Многие из них оказались в неформальной за-
висимости от европейских империй или были поделены ими на сферы
влияния (государства Латинской Америки, Либерия, Персия — совре-
менный Иран, Афганистан, Китай, Османская империя).
Таблица 3.1
Распределение колониальных владений к 1900 г.
Государство Площадь Население
(млн кв. км) (млн чел.)
Великобритания 32,7 368,0
Франция 11,0 50,0
Нидерланды 2,1 38,0
Бельгия 2,3 15,0
Германия 2,6 12,0
Португалия 2,1 1,4
США 0,5 9,0
Британские идеи о свободной торговле и империи нашли отклик

и в других странах Европы. Например, во Франции идеи свободной
торговли популяризировали профессора политической экономии
в Коллеж де Франс Жан-Батист Сэй (1767–1832) и Мишель Шевалье
(1806–1879). Поскольку свободная торговля не обеспечивала каких-
либо конкретных преимуществ для Франции, многие французские тео-
ретики того времени воспринимали эту идею только как риторический
прием, подчеркивающий превосходство европейцев над «нецивилизо-
1
Джон Сили под влиянием коллег также составил и один из первых учебников по
политологии — «Introduction to Political Science» (1896).
57
ванными народами» (табл. 3.2). Идея свободной торговли была в такой

трактовке в большей степени о свободе, чем о торговле: для ученых
и публицистов это было приемом обоснования французской исключи-
тельности через богатый революционный опыт, опыт «борьбы с тира-
нией» [15, с. 876–877].
Переход к осмыслению колониальной экспансии во Франции, по
всей видимости, совершил Алексис де Токвиль (1805–1859) — близкий
знакомый Дж. Ст. Милля и Н. Сениора. Де Токвиль совершил путеше-
ствие в Северную Америку, где смог понаблюдать за колониальными
порядками в Канаде и активное «освоение Запада» в США. Через не-
сколько лет после поездки этот мыслитель, политик и дипломат начал
активно высказывать свое мнение о покорении Алжира — француз-
ские власти пытались завоевать его с 1830 г. В двух «Письмах об Алжи-
ре» (1837), «Эссе об Алжире» (1841) и двух «Докладах об Алжире» (1847)
де Токвиль сформулировал французское обоснование колониализма.
По его мнению, колониальная экспансия отражалась на репутации го-
сударств: европейские страны соперничали в этом вопросе, а потому
отказ от колониализма был бы для остальных стран свидетельством
слабости. Сам процесс колонизации должен включать и администри-
рование территорий (доминирование) — по британскому образцу или
через назначение управленцев из метрополии. Де Токвиль полагал, что
«колонизация без доминирования всегда будет незаконченным и со-
мнительным делом». В ходе колонизации были абсолютно допустимы
все способы ведения боевых действий — даже уничтожение городских
поселений. С социальной точки зрения допустимой была сегрегация,
т.е. различные права для колонистов и местного населения, ущемление
имущественных и культурных прав мусульманского населения в Алжи-
ре [8, с. 59, 63, 70–72, 109–111]. Таким образом, для де Токвиля вопрос
колонизации не был напрямую связан со свободной торговлей — речь
шла скорее о соревновании и о способности Франции сделать что-то,
что уже воплощали на практике другие европейские государства.
Несмотря на значительные разногласия в Европе по поводу допусти-
мых способов колониальной экспансии, ее моральных и политических
оснований, сам по себе колониализм считался скорее положительным
явлением, свидетельством общественного и международно-политиче-
ского прогресса. Последствия колониализма считались благотворны-
ми как для европейских государств-метрополий, так и для их колоний.
Подтверждение этому находили в естественных науках — например,
в теории Чарльза Дарвина о естественном отборе среди биологических
видов. В такой трактовке между государствами, как и между биологи-
58

ческими видами, шла «борьба за выживание», а выжившие в этой борь-

бе — более совершенны с точки зрения эволюции. Тем самым, дис-
куссии о международных отношениях XIX столетия нередко сводились
к обсуждению того, в чем преимущества сложившейся тогда иерархии
государств во главе с европейскими империями [1, с. 294–303].
Таблица 3.2
Примерное соотношение идей «свободной торговли»
и «колониализма/империи» в британской и французской
международно-политической мысли к середине XIX столетия
Британская логика рассуждений Французская логика рассуждений
1) свободная торговля нужна для 1) свободная торговля — характери-
того, чтобы Великобритания могла стика цивилизованного общества,
продавать как можно больше про- но это скорее идеал, чем практиче-
мышленных товаров ски реализуемая мера
2) задача такова: если есть ограни- 2) задача такова: «нецивилизован-
чения для свободной торговли ные» народы нуждаются в том,
(в Европе или в Северной Амери- чтобы приобщиться к идеалам ев-
ке), нужно искать, где этих огра- ропейской цивилизации
ничений нет
3) важнейший способ найти терри- 3) важнейший способ такого при-
тории без ограничений свободной общения — это колонизация
торговли — это колонизация/
империя
4) колонизация/империя обеспе- 4) поскольку колонизацией занима-
чивает международный имидж ются все европейские страны, то
Великобритании, делает ее более и Франция должна: иначе потен-
могущественной циальные колонии отойдут другим
Это особенно заметно в работах немецких мыслителей и ученых.

В германских землях практика колониализма вначале не встретила
поддержки: классическая немецкая философия много внимания уде-
ляла индивиду и его способности реализовать себя в этом мире. Одна-
ко наполеоновские войны всколыхнули националистические чувства
немцев. Осознание необходимости объединения германских земель
во многом преобразило логику рассуждений мыслителей и политиков,
их тезисы на этот счет нередко отличаются поразительной прямоли-
нейностью. Даже организатор прусской школьной системы, главный
гуманист немецких земель после смерти Канта — Вильгельм фон Гум-
больдт (1867–1835) — вынужден был признать, что политическое объе-
динение германских государств было необходимостью. В «Меморандуме
о германской конституции» (1813) Гумбольдт приводил два аргумента
59
в пользу этого. Во-первых, культурная общность немцев не получа-

ла развития в условиях существования множества герцогств, графств
и княжеств. А во-вторых, территории немцев находятся в центре Евро-
пы, и это географическое положение рано или поздно станет предме-
том спора других государств, если к тому времени не будет какой-либо
общегерманской политической общности. В письме супруге Гумбольдт
был еще более прямолинеен: «есть только две добрых и благожелатель-
ных силы в этом мире — Бог и нация» [9, с. 53–54].
Определенным шагом на пути объединения Германии стало соз-
дание в 1833 г. Германского Таможенного Союза (нем. Zollverein). Эта
организация во многом послужила символом для сторонников свобод-
ной торговли, поскольку на практике воплощала идеи о координации
торговой политики. Одним из идеологов этого процесса был Фридрих
Лист (1789–1846) — автор произведения «Национальная система поли-
тической экономии» (1841). С точки зрения Ф. Листа, для рассуждений
о роли и перспективах государств недостаточно анализировать разделе-
ние труда (кто? производит что?) — нужно также учитывать производи-
тельные силы (из-за каких качеств кто-то производит что-то одно, а не
что-то другое?). Иными словами, нельзя выстраивать рекомендации на
основе анализа ресурсов — необходимо учитывать социальные факто-
ры (навыки, традиции, образование), т.е., говоря современным язы-
ком, человеческий капитал. Эта, казалось бы, простая и узкоэкономи-
ческая идея имела важные следствия для международных отношений:
 разделение труда в глобальном масштабе возможно, только если
упорядочено развитие производительных сил;
 если этого нет, то более развитые экономики сделают зависи-
мыми более слабые, поскольку у них более развиты производи-
тельные силы, это их сравнительное преимущество;
 за развитие производительных сил отвечает государство (через
систему образования, строительство дорог, ставки налогов и по-
шлин) — в глобальном масштабе также потребуется политиче-
ская общность, чтобы упорядочить производительные силы;
 пока этого нет, каждая страна будет преследовать свои интере-
сы;
 в таких условиях наиболее правильная стратегия — формирова-
ние торгового альянса с наиболее развитыми странами и заим-
ствование их технологий [16, с. 36–40].
Проще говоря, Ф. Лист в принципе не возражал против свобод-

ной торговли, но, как и его французские современники, видел в этом
60
скорее образ желательного будущего, а не конкретную практическую

идею, которую можно было реализовать в Европе того времени.
На немецкую политическую мысль большое влияние оказало со-
чинение прусского генерал-майора Карла фон Клаузевица (1780–1831)
«О войне» (1832). При жизни генерал не был особенно известен, хотя
служил не только в прусской, но и в российской армии, а также попал
в плен к французам. Однако его супруга самоотверженно расшифрова-
ла записи генерала, подготовила их к изданию и тем самым создала по-
койному мужу репутацию гения военной стратегии. Работа Клаузеви-
ца в основном касалась ведения боя, военного планирования и самой
философии войны. Однако в этом сочинении было несколько очень
важных мыслей о ведении международных дел в принципе. По мнению
Клаузевица, при анализе необходимо учитывать три «объекта общего
порядка» (три измерения потенциала государств) — вооруженные силы,
территорию и волю населения. Под территорией прусский генерал-май-
ор понимал не только сами земли, но и население и отчасти экономи-
ческий потенциал. Поскольку в ходе войн часто недоступна возмож-
ность сокрушить врага (устранить первый «объект общего порядка»),
Клаузевиц предложил ряд способов воздействия на территорию про-
тивника — ее захват с целью получения контрибуции с населения,
повышение издержек противника (например, через бомбардировки),
продолжительное наступление с целью изнурения противника. Эти
действия позволяли изменить третий «объект общего порядка» и под-
толкнуть противника к политическому решению вопроса, а не воен-
ному, т.е. факторы территории и воли населения тесно взаимосвязаны
[3, с. 59–85].
Поскольку Клаузевиц считал войну одним из многих «единоборств»
стран, т.е. разновидностью отношений государств, его соображения
вполне подходили и для мирного времени. В частности, в отношениях
между «цивилизованными» государствами господствуют «враждебные
намерения» или предрасположенность к конфликту, обусловленная
интересами каждой страны и эмоциональной составляющей. «Неци-
вилизованные» народы также имеют «враждебные намерения», но они,
уверял Клаузевиц, обусловлены только эмоциями [3, с. 34–37]. В та-
кой логике колониальная экспансия была практичным вариантом дей-
ствий для любого сильного государства, заинтересованного в реализа-
ции своих интересов и увеличении своего экономического потенциала
(«территории»). Более того, практически неизбежным в этих рассужде-
ниях было и столкновение «цивилизованных» и «нецивилизованных»
народов.
61
Именно этот корпус идей — внимание к экономике и культурной

составляющей политики, форсированная индустриализация и проду-
манное военное искусство — обеспечил процесс объединения Герма-
нии (1871), завершившийся присоединением Эльзаса и Лотарингии.
Опять же многие склонялись к тому, что этот успех не случаен. В Гер-
манской империи наиболее популярны были объяснения, которые да-
вал историк Генрих фон Трейчке (1834–1896). Это был глухой выходец
из южногерманского герцогства Саксония, сменивший подданство
ради того, чтобы стать частью успешного прусского имперского про-
екта. В пятитомной «Истории Германии в XIX столетии» фон Трейчке
доказывал, что процесс объединения страны был предопределен ве-
личием прошлых династий и орденов крестоносцев. В его посмертно
изданной работе «Политика» (1897–1898) содержится более привыч-
ная современным ученым аргументация. Итак, по мнению Трейчке,
система государств в Европе была несбалансированная, пока в центре
континента не было сильного государства. Этот перекос был причи-
ной «неестественного преобладания» Франции. Как только Германия
и Италия оформились как государства и великие державы, баланс был
восстановлен. После этого в Европе стало уже сложнее сделать крупные
изменения, так как система стабилизировалась. А значит, все усилия
нужно было направлять на колонизацию: «европейские нации должны
направиться туда (в остальной мир. — И. Л.), подчинить его себе прямо
или косвенно» [20, с. 579–585].
Генрих фон Трейчке удачно выразил и еще одну мысль, характерную
для той эпохи. Переход от региональной системы МО в Европе к систе-
ме глобальных европейских империй считался более высокой стадией
политического развития, более совершенной формой европейской ци-
вилизации. Фон Трейчке отмечал, что рано или поздно государства до-
стигают точки в развитии, когда имеющихся и захваченных территорий
становится достаточно. В этой точке государства «озабочены миром,
безопасностью своего существования и безопасностью цивилизации,
хранителями которой являются». Правда, фон Трейчке добавлял, что для
этого не должно быть зон исключительного влияния — таких, как у США
в Западном полушарии [20, с. 592–593]. Тем не менее к Первой миро-
вой войне европейские мыслители и государства в основном подошли
с убежденностью, что эпоха империй будет длиться долго, а система
международных отношений с глобальными империями — стабильна.
Таким образом, анализ международных отношений в эпоху 1815–
1918 гг. во многом сводился к обсуждению вопросов торговли, расши-
рения колониальных владений, управления ими, т.е. к осмыслению
62
распределения ресурсов между государствами и соревнования за эти

ресурсы. Нередко это подавалось через риторику о «национальной
гордости» и стремлении к прогрессу. На практике же мыслители стара-
лись обосновать интересы своих государств и найти наиболее удачные
способы достижения стоявших перед ними целей. Поскольку старто-
вые условия для колониальной экспансии были разными, то и акценты
в работах той эпохи различались: французы делали акцент на конку-
ренции европейских держав, немцы — на географическом положении
государств, британцы — на свободной торговле. Последние предста-
вили, по всей видимости, наиболее проработанную для того времени
теорию колониальной экспансии.
Условно эти концепции колониализма и торговли можно назвать
имперским интернационализмом, поскольку конечной целью многих
политических рекомендаций было именно построение обширного,
культурно неоднородного и иерархически устроенного государства.
Возникновение имперского интернационализма и сравнительно рав-
новесной и при этом имперской системы международных отношений
обусловило новый этап в развитии теории, в рамках которого происхо-
дило постепенное смещение от вопросов «чистой» теории к вопросам
повседневной прагматики. Иными словами, в теоретическом знании
эпохи империй менялся баланс между абстрактным и конкретным.
Более того, в это время сформировались некоторые узловые понятия,
которые и сегодня присутствуют в международно-политических иссле-
дованиях.
философия и наука: Учеб. пособие для вузов. М.: Аспект Пресс, 2019.
2. Кеннеди П. Взлеты и падения великих держав: Экономические измене-
ния и военные конфликты в формировании мировых центров власти с 1500 по
2000 г. / Пер. с англ. Е. Калугина, М. Леоновича. Екатеринбург: Гонзо, 2018.
3. Клаузевиц К. О войне / Пер. с нем. М.: Логос; Наука, 1998.
4. Коктыш К. Е. Английский концепт свободы: опыт деконструкции //
Полития. Анализ. Хроника. Прогноз. 2019. №. 2 (93). С. 48–65.
5. Милль Дж. Ст. Основы политической экономии и некоторые аспекты их
приложения к социальной философии / Пер. с англ.; общ. ред. А. Г. Милейков-
ского. Т. II. М.: Прогресс, 1980.
чевой. М.: Изд-во Института Гайдара, 2012.
7. Фергюсон Н. Площадь и башня. Сети и власть от масонов до Facebook /
Пер. с англ. Т. Азаркович. М.: АСТ: Corpus, 2020.
63
8. Alexis de Tocqueville. Writings on Empire and Slavery / Ed. and trans. J. Pitts.
Baltimore: John Hopkins University Press, 2003.
9. Iggers G. G. The German Conception of History. Middletown: Wesleyan Uni-
versity Press, 1983.
10. Lewis Cornewall G. An essay on the government of dependencies. L.: John
Murray, 1841. URL: https://archive.org/details/essayongovernmen00lewirich/page/
n8/mode/2up.
11. Mehta U. S. Liberalism and Empire. A Study in Nineteenth Century British
Liberal Thought. Chicago: The University of Chicago Press, 1999.
12. Seeley J. R. The Expansion of England; Two Courses of Lectures. L.: Mc-
Millan and Co, 1914. URL: https://archive.org/details/expansionofengla00seeluoft/
page/n8/mode/2up.
13. Semmel B. The Rise of Free Trade Imperialism: Classical Political Economy
the Empire of Free Trade and Imperialism, 1750–1850. Cambridge: Cambridge Uni-
versity Press, 2004.
14. Senior N. W. Three Lectures on the Cost of Obtaining Money, and on Some
Effects of Private and Government Paper Money. L.: John Murray, 1830. URL:
https://archive.org/details/threelecturesonc28seni/page/n4/mode/2up.
15. The Cambridge History of Nineteenth Century Political Thought / Ed. by
G. S. Jones, G. Claeys. Cambridge: Cambridge University Press, 2011.
16. The Economic Thought of Friedrich List / Ed. by H. Hagemann, S. Seiter and
E. Wendler. L.; N.Y.: Routledge, 2019.
17. The Primacy of Foreign Policy in British History, 1660–2000: How Strategic
Concerns Shaped Modern Britain / Ed. by W. Mulligan, B. Simms. Basingstoke: Pal-
grave Macmillan, 2010.
18. The Report Of The Earl Of Durham, Her Majesty’s High Commissioner and
Governor-General of British North America. L.: Methuen & Co., 1902. URL: https://
archive.org/details/in.ernet.dli.2015.127170/page/n2/mode/2up.
19. Torrens R. The Budget. On Commercial and Colonial Policy: with an Intro-
duction in which the Deductive Method as presented in Mill’s system of logic is applied
to some controversial questions in political economy. L.: Smith, Elder and Co, 1844.
URL: https://archive.org/details/budgetoncommerc00torrgoog/page/n4/mode/2up.
20. Treitschke H. Politics. Vol. 2. L.: Constable and Company, 1916. URL: https://
archive.org/details/in.ernet.dli.2015.225060/page/n1/mode/2up
64
4 Эпоха империй
1815–1918 гг.
и ее критики
Основные персоналии: Огюст Конт, Генри Хаттон, Ричард Кобден, Карл Маркс,
Николай Бухарин, Владимир Ленин.
Основные понятия: международный арбитраж, «манчестерская школа»,
позитивизм, марксизм, принцип географической близости, принцип
невмешательства во внутренние дела, непроизводственный сектор экономики,
анархия, империализм, Парижская коммуна.
В эпоху империй в Европе господствовало убеждение, что мир пере-

ходит от государств малого и среднего размера к очень большим
государствам. Этот переход считался залогом сравнительно мирного
политического развития. Действительно, в XIX столетии резко вы-
росло количество и значение международных арбитражей — процедур
урегулирования споров между государствами с участием третьей сторо-
ны. По существующим подсчетам, в 1794–1850 гг. было осуществлено
около 70 арбитражных переговоров, в 1851–1875 гг. — уже около 100,
а в 1876–1900 гг. — почти 150 [12, с. 43]. За это же время количество во-
оруженных конфликтов оставалось достаточно стабильным — c неболь-
шой тенденцией к росту: в 1816–1850 гг. зафиксировано 60 таких кон-
фликтов (в том числе 6 межгосударственных войн), в 1851–1880 гг. — 72
(в том числе 17 межгосударственных войн), в 1880–1900 гг. — 47 (в том
числе 7 межгосударственных войн) [14, с. 61]. Проще говоря, в этот пе-
риод государства по-прежнему воевали, но стали все чаще разрешать
свои споры мирным путем.
Не менее впечатляющими были экономические достижения эпохи.
На фоне индустриализации, активного развития транспорта (желез-
ные дороги и пароходное сообщение) многие государства значитель-
но улучшили свои показатели. Валовой внутренний продукт (ВВП) за
1820–1913 гг. в Великобритании, Нидерландах и России вырос в 6 раз,
в Германии и Франции — в 4 раза, в США — в 41 раз (!). Отметим, что
рост демонстрировали и «новые» империи колониального типа, и «ста-
рые» империи, влияние которых объяснялось скорее военным потен-
65
циалом (табл. 4.1) [6, с. 311; 8, с. 564–571]. Казалось бы, такой прогресс
вряд ли мог вызвать какие-либо возражения. Однако возражения все-
таки были.
Таблица 4.1
Сводные показатели наиболее крупных государств к 1914 г.
Государство Население Годовой объем ВВП Размер армии
(млн чел.) (млрд долл. (млн чел.)
в ценах 1990 г.)
Великобритания ≈410 (с колониями) 224 0,52
Франция ≈90 (с колониями) 114,5 0,9
Германия ≈70 (с колониями) 237 0,81
Россия 178,4 ≈240 1,35
США ≈110 (с колониями) 517 0,16
Австро-Венгрия 52,8 ≈120 0,44
Япония 51,6 71,6 0,3
Критиков эпохи империй можно условно разделить на три основ-

ные группы — последовательные позитивисты, сторонники свободного
рынка (фритрейдеры, «манчестерская школа») и марксисты. Основа-
ния для неприятия колониализма и превращения мира в арену борьбы
европейских империй у исследователей и публицистов были различ-
ными. Если несколько упростить, то последовательные сторонники
свободного рынка расценивали мир империй прежде всего как неэф-
фективный, марксисты — как несправедливый, а позитивисты — и как
неэффективный, и как несправедливый.
Основатель позитивизма Огюст Конт (1798–1857) полагал, что
в прошлом знание получалось различным путем. В античную эпо-
ху — с помощью религии, т.е. с изрядной долей фантазии. В средние
века — с помощью сложных философских понятий, которые частично
позволяли отделить выдумку от реального. Но в конечном счете и эти
попытки были безуспешны. В эпоху промышленного бума наступило
время «позитивного» знания — знания, которое исключает фантазии
и носит объективный характер. Идеалом позитивизма была «реальная
наука» — наука, основанная на четких и обоснованных (нередко ма-
тематических) методах и не оторванная от практики. Таким образом,
Конт уверял, что существуют объективные законы развития всего
(включая «социальное искусство») и что эти законы можно выявить
и использовать, если подобрать подходящие методы.
В поздней работе Конта — «Система позитивной политики» (1851–
1854) — содержится позитивистское осмысление внутренней и между-
66
Глава 4. Эпоха империй 1815–1918 гг. и ее критики
народной политики1. Ключевое понятие, которое Конт использует для

описания различных отношений между людьми и организациями, —
«гармония». Каждое государство и мир в целом организованы как одна
большая фабрика с множеством сложных механизмов внутри. Банков-
ский сектор, семьи и даже церковь — все должны быть реорганизованы
таким образом, чтобы повышать производство товаров и увеличивать
его эффективность. Поэтому для Конта мир должен был не объеди-
няться в «мировые государства» и глобальные империи, а разделиться
на 500 «диктатур». В процесс управления глобальной фабрикой долж-
ны быть вовлечены также банкиры, которые управляют основными
ресурсами, и рабочие, от которых зависит производство как таковое.
В итоге такое многоуровневое управление — «500 диктатур, 14 тысяч
банкиров и миллионы рабочих» — устранит условия для преобладания
какого-либо одного государства в международных отношениях. Более
того, в обществе с таким управлением войны сочтут неэффективными:
«настоящий гражданин отвергает монополию и завоевание в равной
степени» [11, с. 310–311]. Проблема состояла в том, что мир был далек
от перехода к «позитивной» организации мира.
Такое видение идеального мироустройства сделало Конта убежден-
ным противником колониализма. Основатель позитивизма утверждал,
что одним из этапов перехода к новой жизни должно было стать вос-
становление справедливости по отношению к колонизированным на-
родам. Конт отмечал, что кампания в Алжире имела целью «испортить
французскую нацию […], чтобы сделать ее соучастником ретроградной
тирании2» [11, с. 364]. Еще одним аргументом против колониализма
для Конта, видимо, было представление о том, что внешняя политика
государств должна определяться по принципу географической близости.
Например, для преобразованной «позитивистской» Франции главны-
ми партнерами станут ее непосредственные соседи, затем остальные
страны Европы, затем крупные страны, расположенные на некотором
удалении, — Турция, Россия и Персия (Иран) [11, с. 409–410]. По ходу
дела заметим, что эта идея во многом напоминает концепцию древ-
неиндийского мыслителя Каутильи, но для нас важнее другой аспект:
колониальные территории преимущественно находились далеко от
Франции, а значит, по принципу географической близости должны
1
Вообще четыре тома «Системы позитивной политики» в буквальном смысле опи-
сывают все стороны жизни общества и все необходимые преобразования — от реформы
календаря и театра до «позитивных» семейных уз. Этой работой нередко пренебрегают
в учебниках и научных трудах, потому что Конт предложил учредить и «позитивную ре-
лигию» с особым почитанием Клотильды де Во, к которой он питал нежные чувства.
2
Имеется в виду правление короля Луи-Филиппа (1830–1848).
67
были в меньшей степени ее интересовать и в меньшей степени по-

треблять ее ресурсы.
Наконец, Конт особенно возражал против британского (и шире —
англосаксонского) колониализма. И причина состояла вот в чем: по его
мнению, противоположностью гармонии была анархия — нарушение
связей в обществе, которые обычно основаны на традициях. Исходя из
этого критерия, Конт противопоставлял колониализм католических
и протестантских стран. Колониализм католических государств, при
всей его жестокости, имел целью и обращение покоренных народов
в христианство, т.е. формирование определенных традиций и сохране-
ние связности обществ. А вот колониализм протестантских государств
был основан на индивидуализме: его осуществляли нецентрализованно,
разрушали старые связи и традиции в покоренных обществах, не созда-
вая новых. C точки зрения Конта, оптимальное общество легче выстра-
ивать на основе существующих связей, а не в условиях анархии. Соот-
ветственно, отказ от колониализма в случае Великобритании и США
был несколько важнее, чем, например, отказ от аналогичной политики
Испании или Португалии [11, с. 430–431].
Позитивистская критика войн и колониализма была достаточ-
но популярной в XIX столетии — особенно среди юристов. Ирландец
и адвокат Генри Дикс Хаттон (1824–1907) состоял в переписке с Контом
и одним из первых взял на вооружение его учение — применительно
к международной политике. Кстати, свои размышления Хаттон назы-
вал не иначе, как «добросовестным приложением идей Огюста Конта
к теории международных отношений». В его работе «Современные войны»
(1855) были сформулированы такие идеи:
 международные отношения с наличием великих держав и поис-
ками оправдания их действиям — не эффективны;
 наибольший вред наносится малым государствам;
 в идеале необходимы государства, образованные по принципу
расы, языка и обычаев, но до практической реализации этого
варианта развития событий еще далеко;
 единственный оптимальный вариант действий для таких неиде-
альных государств — абсолютное, полное и ненарушимое невмеша-
тельство во внутренние дела других государств [10, с. 58–59].
В Великобритании возникло несколько позитивистских органи-

заций, которые вплоть до Первой мировой войны выпускали журна-
лы, памфлеты и переводы трудов Конта, а также проводили собрания
и дискуссии. В 1866 г. участники нескольких конкурирующих объеди-
нений выпустили совместный сборник статей «Международная поли-
68
тика», в котором был сформулирован детальный взгляд позитивистов

на международную проблематику. В сборник вошли эссе бывшего вра-
ча Ричарда Конгрива (1818–1899), юриста Фредерика Харрисона (1831–
1932), историка Эдварда Спенсера Бизли (1831–1915) и др. Вкратце,
в «Международной политике» сформулированы такие идеи:
 распространение цивилизации без моральных ограничений не
приносит пользы покоренным и развращает европейцев;
 стремление великих держав к расширению рано или поздно
приводит к их падению — таков весь предыдущий исторический
опыт;
 причина этого падения — неравномерное распределение и пере-
ток материальных ресурсов (в частности, Э. Бизли отмечал, что
экономические сравнительные преимущества Великобритании
переходили к США);
 поскольку этот урок государства до сих пор не выучили, изуче-
ние международных отношений — это решение практических
задач: например, поиск способов прекратить цикл великодер-
жавного «возвышения–падения»;
 основной из таких способов — это введение порядка в Европе
и устранение анархии, которая находит выражение в войне;
 для этого необходимо правильно организовать сами государства
в Европе, пересмотреть их границы на основе принципов спра-
ведливости;
 свободная торговля и свободное накопление капитала к та-
ким принципам не относятся: «человеческое общество слиш-
ком сложное и благородное, чтобы его сводить к каким-либо
рыночным величинам» [13, с. 8–9, 119–120, 134–138, 216–217].
Позитивисты в целом сформулировали одну из первых внутренне

непротиворечивых теорий международных отношений. Хотя в их рабо-
тах нередко оставались непонятными критерии справедливости — это
мог быть и предполагаемый интерес всего мира к новому «позитив-
ному» политическому устройству («нужно сделать Х, чтобы было Y»),
и подталкивание отдельных государств к переходной стадии от «непо-
зитивистского» мира к новому («нужно сделать Х, чтобы потом можно
было начать делать Y»). Кроме того, позитивисты XIX столетия доста-
точно решительно отвергали политическую экономию и ее наработки
в этот исторический период, а потому не очень хорошо представляли
себе набор стимулов для конкретных людей и государств, который убе-
дил бы их перейти к постепенному или немедленному строительству
«позитивного» мироустройства.
69
Хотя сторонники свободного рынка нередко приходили к сходным

с позитивистами выводам, логика их рассуждений была немного другой.
Последователи Адама Смита были убеждены, что взаимная торговля де-
лает мир лучше: чем больше торговли — тем лучше мир. Если отбросить
вопрос реализации этого принципа, то максимальный объем торговли —
это объем свободной торговли, т.е. торговли без барьеров в виде налогов,
пошлин и коррупционных издержек. Противоположностью свободной
торговле было вмешательство государства в торговые отношения. Для
сторонников колониализма аргументом в пользу их точки зрения был
вопрос реализации принципа свободной торговли — поскольку все го-
сударства пока не готовы его соблюдать, то необходимо применять его
частично. Сторонники так называемой манчестерской школы возражали,
что частично применять принцип — значит вообще не применять его.
Интеллектуальными и политическими лидерами «манчестерской
школы» были владелец ситценабивной фабрики Ричард Кобден (1804–
1865) и сын владельца хлопчатобумажной фабрики Джон Брайт (1811–
1989). В частности, Кобден в своих работах доказывал необходимость
невмешательства государств во внутренние дела и негативно характе-
ризовал колониальные действия европейских государств. Свободная
торговля в сущности означает взаимовыгодное разделение труда между
государствами — одни добывают ресурсы, другие их обрабатывают.
Любые действия государств, связанные с нарушением этих отношений
сотрудничества и взаимной выгоды (в особенности войны), повышают
неопределенность в мировых хозяйственных связях, «превращают про-
мышленное производство … в лотерею» [15, с. 17].
Р. Кобден убеждал в своих статьях и памфлетах, что Британия не
могла одновременно защищать «свободную торговлю» и «империю»:
нужно было выбирать что-то одно. По его мнению, британские власти
выбрали «империю» и действовали в соответствии с имперской логикой
поведения. Самое страшное последствие этого заключалось в том, что
Британия занималась тем, что выискивала угрозы в Европе и стреми-
лась предотвратить усиление любого государства. А это приводило
к неэффективности ее внешней политики, к выбору неверных целей.
В частности, Кобден достаточно последовательно осуждал британскую
политику в отношении России. Даже если Российская империя уста-
новит свое доминирование на Ближнем Востоке, разве это повредит
интересам Великобритании? Ответ Кобдена отрицательный. Он при-
водит двухуровневый аргумент:
1) если считать Россию европейским государством, то она прине-
сет в Османскую империю христианство и «дух торговли», что
будет значительным улучшением;
70
2) если считать Россию «полуварварской» страной, то установле-

ние контроля над Ближним Востоком и Восточным Средизем-
номорьем отвлечет ее от намного более важных дел в Европе [9,
с. 236–237].
В Великобритании того времени оправданием вмешательства

и войн служили разного рода моральные оправдания — например, те-
зисы о том, что вмешательство в каком-либо конкретном случае изба-
вит население от страданий, причиняемых собственным или иностран-
ным правительством. На это Кобден в своих выступлениях и письмах
возражал, что страдания других не налагают каких-либо обязательств
на другие страны, а попытки нести ответственность за справедливость
во всем мире непосильны для любой страны. Попытки нести ответ-
ственность частично — еще более губительны, потому как создают ос-
нования для злоупотреблений. Более того, по мнению Кобдена, каждое
общество должно было пройти свой путь развития, а любое внешнее
вмешательство скорее мешает этому развитию. Иными словами, поли-
тика вмешательства во внутренние дела государств вредит и тем, кто ее
осуществляет, и тем, кто стал ее объектом [2, с. 110–116].
В работе «Как ведут войны в Индии: истоки Бирманской войны» (1853)
Р. Кобден обобщил свою аргументацию против колониализма как тако-
вого. Во-первых, с моральной точки зрения столкновения европейских
государств с более слабыми и технически отсталыми государствами
Азии и Африки не были оправданными, поскольку нападение на сла-
бых не делает чести сильному. Кобден пишет, что, например, у прави-
телей Бирмы (сейчас — Мьянма) было столько же шансов противосто-
ять британской армии, сколько у пони «в забеге против локомотива».
Во-вторых, колониализм не только отрицательно сказывается на репу-
тации государств, но и имеет другие негативные последствия. Например,
покорение Нового Света Испанией привело к ее финансовому краху
(из-за переизбытка драгоценных металлов), а борьба Франции за Ал-
жир обернулась тем, что бывшие солдаты потом активно участвовали
в революционных событиях внутри самой Франции. Самое неприятное
последствие — это невозможность для колонизатора остановиться: за-
воевание одной территории ведет к претензиям на соседние [15, с. 98–
99, 105–106]. Иными словами, государство-колонизатор могло утратить
контроль над собственным расширением, и это подразумевает контроль
в самой чувствительной сфере — в сфере применения насилия.
В отличие от Кобдена, Джон Брайт более последовательно пытал-
ся реализовать идеи свободной торговли применительно к британским
колониям. Если Кобден отказывался от формальных должностей в ис-
71
полнительной власти, то Брайт, по всей видимости, использовал поч-

ти любую возможность — участвовал в реформировании управлением
Британской Индией, затем продвигал свой вариант решения проблем
в Ирландии, дважды входил в состав правительства. В публикациях
и парламентских выступлениях Брайта более отчетливо был сформули-
рован еще один довод «манчестерской школы» против колониализма:
содержание колоний затратное и не окупает себя, поскольку требует
больших затрат на содержание армии, т.е. непроизводственного сектора
экономики [10, с. 33–36].
Таким образом, последовательные сторонники «свободной торгов-
ли» оценивали эпоху империй с точки зрения грядущих последствий.
Помимо несогласия с политикой колониальной экспансии по мораль-
ным основаниям, представители «манчестерской школы» видели в по-
литике того времени причину грядущих потрясений. У любых действий
есть последствия — последствия чрезмерного расширения и жестоко-
сти не могут быть позитивными: за расширением, скорее всего, сле-
дует сжатие, за жестокостью — наказание. Экономический эффект от
колониальной экспансии также отрицательный: раздутые затраты на
вооруженные силы в совокупности с частым разрывом производствен-
ных связей из-за войн. Поэтому практические рекомендации Р. Коб-
дена и его последователей совпадали с позицией позитивистов — не-
вмешательство во внутренние дела государств, переход от конфликтов
к сотрудничеству государств (табл. 4.2).
Несколько иной взгляд на эпоху империй и свойственную ему экс-
пансию европейских государств предложили Карл Маркс (1818–1883),
Фридрих Энгельс (1820–1895) и их последователи — марксисты. Хотя
Маркс был воспитанником германских университетов и его взгляды во
многом были отражением дискуссий в немецкой философии, большую
часть жизни (1849–1883 гг.) он вынужденно прожил в Лондоне. По-
этому философ наблюдал за развитием международно-политической
мысли в Великобритании и был знаком со многими участниками этого
процесса — участвовал в мероприятиях по обсуждению свободной тор-
говли, с позитивистом Э. Бизли даже поддерживал дружеские отноше-
ния. Вероятно, этим частично объясняется стремительное распростра-
нение марксизма: Маркс и его идеи оказались в нужном месте.
Необходимо отметить, что изначально марксизм, как и пози-
тивизм, — это не теория о международной политике, а философское
учение об устройстве всего общества и всех социальных процессов. При-
чем не только о том устройстве, которое было и есть, но и о том, которое
будет. В марксизме, как и в некоторых других философских концепци-
ях, образ желаемого будущего во многом определяет линию поведения
72
Таблица 4.2
Соотношение понятий «колониализм/империализм» в позитивизме,
фритрейдерстве и марксизме
Колониализм/ Позитивизм Фритрейдерство Марксизм

империализм
Основное — несправедливость — неэффектив- — и то и другое
отрицатель- ность
ное качество
Основные — войны, падение — экономические — концентрация
последствия и возвышение вели- дисбалансы, нео- капитала, сращива-
ких держав жиданные негатив- ние крупного биз-
ные последствия неса и государства
Основные — внедрение прин- — внедрение прин- — переход к ново-
способы ципа невмешатель- ципа невмешатель- му типу органи-
устранения/ ства во внутренние ства во внутренние зации отношений
предотвраще- дела; дела; в обществе, устра-
ния — реорганизация го- — устранение нение эксплуата-
сударств как таковых барьеров для тор- ции
(изменение границ) говли
его сторонников в настоящем. Этим отчасти объясняется сравнительно

небольшое внимание Маркса к международной проблематике, которая
в его видении мира занимала вторичное положение.
Марксистская характеристика эпохи империй во многом соответ-
ствовала популярным идеям того времени. Например, в «Манифесте
Коммунистической партии» (1848) К. Маркс отмечал, что колониаль-
ная экспансия прежде всего обусловлена экономическими причинами
и в ее основе лежит борьба за рынки сбыта: «Потребность в постоянно
увеличивающемся сбыте продуктов гонит буржуазию по всему земно-
му шару» [4, с. 427]. Но, строго говоря, ровно то же самое утверждали
многие европейские ученые и политические деятели — сторонники
ограниченной «свободной торговли»1. В одном из выступлений Марк-
са содержится даже такое признание: «Мы принимаем все, что было
сказано о преимуществах свободы торговли. Производительные силы2
будут развиваться, налог, который ложится на страну вследствие суще-
1
В работах Маркса, например, есть ссылки и упоминания Н. Сениора — одного из
известнейших интеллектуалов того времени. Хотя Маркс критиковал его и называл «бур-
жуазным экономистом», Сениор сформулировал тезис о гонке за рынки сбыта почти на
20 лет раньше.
2
Термин «производительные силы» Маркс заимствует у немецкого политэконома
Ф. Листа.
73
ствования покровительственных пошлин, исчезнет, все товары будут

продаваться по более дешевым ценам» [4, с. 266]. Это, по сути, согласие
с большинством тезисов сторонников «свободной торговли».
Если многие утверждения Маркса не были сами по себе новыми, но-
вой можно назвать его аргументацию. Для Маркса и его последователей
анализ начинался не с торговли и не с обмена товарами, а с производства
и тех, кто производит. По его мнению, в основе социального развития
лежало противоречие между владельцами средств производства (лопат,
рыболовецких кораблей, фабричных станков) и теми, кто с помощью
этих средств что-то производит. Из-за прав собственности выгода от
проданного товара в большей степени достается именно владельцам
средств производства. Именно это противоречие разделяет общество на
две неравные части (классы-антагонисты): класс эксплуататоров и класс
эксплуатируемых (угнетатели и угнетенные). В прежние эпохи таки-
ми классами были рабы и рабовладельцы (человек сам по себе оказал-
ся средством производства), затем — феодальные собственники земли
и крестьяне. А в эпоху промышленности (капитализма) эксплуататорами
стали владельцы фабрик (буржуазия), а эксплуатируемыми — рабочие.
Из того факта, что определяющими в обществе были отношения
эксплуатации, Маркс делал два вывода. Во-первых, так не может продол-
жаться вечно, отношения эксплуатации будут рано или поздно отвер-
гнуты рабочими, установится общество без эксплуатации (коммунисти-
ческое общество). Во-вторых, для буржуазии (класса эксплуататоров) эти
отношения очень выгодные, поэтому ее задача — всячески препятство-
вать борьбе рабочих за более справедливое положение дел в обществе.
Как именно буржуазия будет это делать? Во внутренней политике — пу-
тем усиления эксплуатации рабочих, во внешней — с помощью «заво-
евания новых рынков» [4, с. 430]. Таким образом, сама суть капитализ-
ма или эпохи промышленного бума заключалась в том, чтобы снижать
конфликтность внутри общества с помощью внешней экспансии. Но тем
самым расширяющиеся империи XIX столетия создавали совершенно
новое состояние в истории, в рамках которой формировалась «всесто-
ронняя связь и всесторонняя зависимость наций друг от друга» [4, с. 428].
Внутри самого капитализма, по мнению марксистов, был заложен
механизм самоуничтожения. Дело в том, что расширение производства
и его технологическое обновление периодически создавали переизбы-
ток товаров — их нельзя было продать, и хранить их тоже было затрат-
но. Поэтому производителям (представителям буржуазии) оставалось
только одно — уничтожить часть произведенного и иногда часть про-
изводительных сил (оборудования), чтобы решить свои финансовые
проблемы. Такую ситуацию Ф. Энгельс назвал «торговым кризисом»:
74
кризисы периодически повторяются и из-за роста связанности мира

становятся все более разрушительными [4, с. 328–329]. Именно поэто-
му у рабочих не останется другого выбора, кроме как предложить со-
вершенно другую организацию мира, где не будет подобных кризисов
и решения внутренних проблем за счет внешней политики.
Такая логика достаточно убедительна. Но основанные на подобных
соображениях прогнозы Маркса и Энгельса в области международной
политики не сбывались. Например, в 1850 г. они предсказывали: «Свя-
щенный союз (Россия, Пруссия, Австрия. — И. Л.) выступит еще в этом
году либо сперва против Швейцарии или Турции, либо прямо про-
тив Франции, и в обоих случаях судьба Союзного совета предрешена»
[5, с. 237]. Ничего подобного в 1850 г. не случилось. Лишь в 1853 г. на-
чалась Крымская война, где Россия действительно вступила в конфликт
с Турцией и затем с Францией, но ни Пруссия, ни Австрия в этой войне
не участвовали. Иначе говоря, Маркс и Энгельс не угадали ни время, ни
состав участников.
По всей видимости, поворотным моментом для Маркса в осмыс-
лении международных отношений стал 1871 г. Весной этого года
в течение 72 дней в Париже у власти находились марксисты и близкие
к ним по духу политические деятели. Созданные ими органы управле-
ния получили название Парижской коммуны.
Маркса и его сторонников поразило то, что в подавлении Париж-
ской коммуны участвовали не только войска «буржуазного» француз-
ского правительства, заседавшего в Версале, но и армия соседней стра-
ны — Пруссии. Поэтому в работе «Гражданская война во Франции» (1871)
К. Маркс сделал вывод, что государства могут сотрудничать с целью со-
хранения классовой эксплуатации, объединяться перед лицом угрозы
со стороны рабочих: «Классовое господство уже не может больше при-
крываться национальным мундиром; против пролетариата национальные
правительства едины» [3, с. 365]. У государств, по мнению марксистов,
стало уже две классово обусловленные линии поведения — колониаль-
ная экспансия и вмешательство во внутренние дела других стран для
поддержания там власти эксплуататоров (по сути, определенного типа
политических или политико-экономических режимов).
Хотя Маркс уверял, что объективное развитие человечества под-
разумевает переход от капитализма к общественным отношениям без
эксплуатации, этот переход не наступал. Чтобы как-то объяснить про-
исходившие «аномалии», в «Гражданской войне во Франции» он фор-
мулирует свое отношение к имперской форме государств: «империя была
единственно возможной формой правления в такое время, когда буржуа-
зия уже потеряла способность управлять нацией, а рабочий класс еще не
75
приобрел этой способности» [3, с. 341]. Таким образом, капиталистиче-

ские государства должны были, по всей видимости, дойти до стадии им-
перии, а затем был бы тот самый переход к обществу без эксплуатации.
Такая трактовка мирового развития оставила больше вопросов,
чем ответов. Во-первых, Маркс и Энгельс исходили из того, что капита-
лизм как последний вариант отношений эксплуатации распространится
по всему миру и все общества примут его без существенных возраже-
ний. Совершенно очевидно, что многие государства и территории Азии
и Африки оказали сопротивление движению капитализма: либо путем
сопротивления военной экспансии европейских держав (Афганистан,
Эфиопия), либо с помощью сохранения докапиталистических обще-
ственных отношений — например, различных форм рабства (Индия,
Мавритания). Нужно ли было «ждать» присоединения этих стран к ка-
питалистическому «миру империй», чтобы все человечество могло дви-
гаться дальше — к коммунистическому обществу? Конкретного ответа
Маркс не дал. Во-вторых, Маркс усложнил свою концепцию введени-
ем понятия империи как предположительно последней стадии развития
капиталистических государств: либо эта стадия предназначалась только
для европейских государств и, может быть, США, либо она предназна-
чалась для всех государств. В первом случае получалось, что марксизм
предназначен только для некоторых государств, описывает только неко-
торые случаи развития обществ (европоцентризм). Во втором случае на-
ступление коммунистического общества заметно откладывалось, пока
все 55–60 государств тогдашнего мира не пройдут стадию империи, что
особенно сложно было сделать докапиталистическим обществам.
Именно этим объяснялась необходимость разработки в рамках
марксизма отдельной теории империй, которая бы ответила на все
возникавшие вопросы. Такую теорию — теорию империализма — уже
в ходе Первой мировой войны сформулировали российские маркси-
сты Николай Иванович Бухарин (1888–1838) и Владимир Ильич Ленин
(Ульянов, 1870–1924). В частности, Н. И. Бухарин в брошюре «Мировое
хозяйство и империализм» (1915) отмечал, что живучесть капитализма
вызвана в первую очередь тем, что формы взаимозависимости в мире
усложняются: эксплуатация проявляется не только в грубой и явной
форме, но и в форме запутанных финансовых и инвестиционных свя-
зей. Усиление взаимной связанности мира — интернационализация на-
бирала обороты, как это утверждали политэкономы первой половины
XIX в. Но из-за этого набирал обороты и процесс сращивания различ-
ных отраслей, сращивания финансового и промышленного капитала.
В результате такого сращивания возникают международные (трансна-
циональные) компании — тресты.
76
Усиление конкуренции между трестами привело к тому, что их

уже не получалось вести только рыночными средствами — за счет сни-
жения цен, совершенствования товара и так далее. Тресты, согласно
Н. И. Бухарину, стали вовлекать в свои дела государства, использовали
полномочия государственных органов в своих целях. Поэтому произ-
водственная связанность мира была дополнена налоговыми ограниче-
ниями, которые государства вводили или в интересах трестов, или для
защиты своих производств от конкуренции с трестами. В таких усло-
виях интересом любого треста стало непосредственное расширение
территории «своих» государств, поскольку это открывало новые рын-
ки сбыта. Получалось, что происходило и значительное сращивание
трестов с государствами — национализация капитала. Налицо было
противоречие: производство и обмен товарами интернационализиро-
вались, а капитал (грубо говоря, средства на производство и на торгов-
лю) замыкался в национальных границах [1, с. 40–47, 51–57]. Именно
это противоречие до предела обостряло борьбу между трестами и, как
следствие, между государствами.
Н. И. Бухарин отмечал, что в обостряющейся борьбе у государств
различные шансы на успех, поскольку стартовые позиции различа-
лись. По его мнению, в мире можно было выделить:
1) мировые государства — страны, которые охватывают крупные
географические регионы (субконтиненты): США, Россия, Ве-
ликобритания, Китай, Бразилия, Франция;
2) мировые государства среднего типа — достаточно большие го-
сударства с небольшими колониальными владениями или без
них: Германия, Турция, Аргентина;
3) сферы влияния государств двух первых категорий — некрупные
государства-метрополии (Нидерланды, Бельгия), формально
независимые страны (Иран/Персия) и колониальные владения
[Бухарин 62–63].
Обостряющаяся борьба государств развернется, таким образом,

между мировыми государствами за весь оставшийся участок суши.
Подталкиваемые трестами, государства будут расширять свою террито-
рию, чтобы получить рынки сбыта, новые природные ресурсы или про-
изводства для инвестирования. Именно это состояние дел Н. И. Буха-
рин называл империализмом1 [1, с. 65–71].
1
Термин ввел британский экономист Джон А. Гобсон — сторонник свободной тор-
говли, который категорически осуждал войну Англии против буров (потомков голланд-
цев) в Южной Африке.
77
Из этих положений можно дать ответ на вопрос о дальнейшем раз-

витии мира в марксистском прочтении. Н. И. Бухарин становится на
«расширенную» европоцентричную точку зрения, что к стадии импе-
рии перейдут лишь некоторые страны (мировые государства) — в его
списке помимо основных колониальных держав нашлось место для
России, Китая, Бразилии, Турции и Аргентины. Противоречие между
интернационализацией торговли и национализацией капитала приве-
дет к жестокой борьбе между государствами, за которыми стоят тресты
(Бухарин даже называет их «общественно-государственными треста-
ми»). Именно в ходе этой борьбы произойдет осознание рабочими не-
обходимости перехода к обществу без эксплуатации [1, с. 90–93]. Ви-
димо, остальной мир должен был последовать за этими рабочими из
нескольких экономически развитых стран — без перехода к состоянию
империи.
Проживавший на тот момент в эмиграции в Швейцарии В. И. Ле-
нин во многом согласился с Бухариным в вопросе характеристики
империализма. В работе «Империализм как высшая стадия капитализ-
ма» (1916) Ленин также отмечал, что где-то к началу XX столетия мир
вступил в стадию усложнения мировых экономических взаимосвя-
зей, в рамках которых происходило появление крупных межотрасле-
вых компаний (трестов). По его мнению, конкуренция уступала место
монополиям, т.е. преобладанию на рынке одного производителя вместо
множества [7, с. 13–21]. Соглашаясь с Бухариным по поводу того, что
сращивание трестов и государств будет вести к учащению международ-
ных конфликтов, В. И. Ленин разбил мир на несколько иные группы
государств:
1) колониальные великие державы (Великобритания, Франция,
Россия, Германия, США, Япония);
2) колониальные маленькие государства (Нидерланды, Бельгия,
Испания, Португалия);
3) неколониальные государства и полуколонии — Персия (Иран),
Турция, Китай (в записях Ленина также была формулировка
«страны-добыча»);
4) другие государства (например, Аргентина);
5) колонии и колониальные владения [7, с. 70–72].
В чем основные расхождения Бухарина и Ленина? Во-первых, они

по-разному оценивали роль некоторых крупных государств, которые
в тот исторический период были не слишком влиятельными. Речь идет
о Китае, Японии, Турции, Бразилии и Аргентине. Н. И. Бухарин оттал-
78
кивался в своих рассуждениях скорее от размера государств, а В. И. Ле-

нин — от их экономического потенциала. Во-вторых, у Ленина появи-
лась переходная категория государств Востока: в отличие от Бухарина
«Ильич» пытался определить не только то, какие государства будут ве-
сти борьбу за мировое доминирование, но и уточнить наиболее важные
объекты их притязаний.
Наконец, в-третьих, существенным различием между В. И. Лени-
ным и Н. И. Бухариным стало осмысление роли рабочих в условиях импе-
риализма. Если Бухарин утверждал, что учащающиеся войны возмутят
рабочих, то Ленин предполагал, что в наиболее успешных империали-
стических государствах рабочих или какую-то их часть начнут «под-
купать» [7, с. 92, 97]. Проще говоря, империалистические государства
могли отдавать своим рабочим часть «награбленного» и полученного
от эксплуатации других государств — не только в качестве повышения
зарплат, но и через расходы на больницы, школы, улучшение жилищ-
ных условий. В этом был определенный разрыв с Марксом: для Ленина
капитализм не стал одним лишь поступательным движением к новому
обществу, вызреванием проблем. Поскольку Ленин все-таки занимался
политической деятельностью, то для него было важно особенно обо-
сновать роль политических сил внутри каждого государства: сторонни-
ки империализма могли оттягивать его падение, а задача противников
империализма — все-таки этот конец приближать.
В целом разработанная марксистами теория империализма была
одной из первых теорий, где давалась достаточно логичная класси-
фикация государств, объяснялись их интересы, а также перспективы
отношений между ними. В этом было определенное преимущество
по сравнению с теориями «манчестерской школы» и позитивистов
о международных отношениях. В то же время только позитивисты
подошли к тому, чтобы признать специфику международных взаи-
модействий и анализировать международную проблематику отдельно
от всех остальных вопросов. В целом критики эпохи империй доста-
точно подробно изучили причины колониальной экспансии и войн
между государствами, но им очень мешал «образ будущего» — потен-
циальные, желательные или реальные последствия от тех или иных
действий государств. Ощущение грядущей катастрофы, крупного
военного конфликта в конечном счете их не обмануло. Но с анали-
тической точки зрения, отделив настоящее от прошлого, марксисты,
позитивисты и фритрейдеры не смогли отделить настоящее еще и от
будущего.
79
1. Бухарин Н. И. Проблемы теории и практики социализма. М.: Политиз-
дат, 1989.
2. Доусон У. Манчестерский либерализм и международные отношения:
принципы внешней политики Ричарда Кобдена / Пер. с англ. А. А. Столярова.
М.; Челябинск: Социум, 2019.
3. Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. Т. 17. М.: Гос. изд-во полити-
ческой литературы, 1960.
4. Они же. Т. 4. М.: Гос. изд-во политической литературы, 1955.
5. Они же. Т. 7. М.: Гос. изд-во политической литературы, 1956.
6. Кеннеди П. Взлеты и падения великих держав: Экономические измене-
ния и военные конфликты в формировании мировых центров власти с 1500 по
2000 г. / Пер. с англ. Е. Калугина, М. Леоновича. Екатеринбург: Гонзо, 2018.
7. Ленин В. И. Империализм как высшая стадия капитализма (популярный
очерк). М.: Политиздат, 1989.
чевой. М.: Изд. Института Гайдара, 2012.
9. Cain P. Capitalism, war and internationalism in the thought of Richard Cob-
den // Review of International Studies. 1979. Vol. 5. No. 3. P. 229–247.
10. Claeys G. Imperial Sceptics: British Critics of Empire, 1850–1920. Cambridge:
Cambridge University Press, 2010.
11. Comte A. System of positive polity, or treatise on sociology, instituting the reli-
gion of humanity. Vol. IV. L.: Longmans, Green, and Co., 1877. URL: https://archive.
org/details/systempositivep01comtgoog/page/n6/mode/2up.
12. Diplomacy and World Power: Studies in British Foreign Policy, 1890–1950 /
Ed. by M. Dockrill, B. McKerche. Cambridge: Cambridge University Press, 1996.
13. International policy. Essays on the foreign relations of England. L.: Chapman
and Hall, 1866. URL: https://archive.org/details/internationalpo00huttgoog/page/
n9/mode/2up.
14. Sarkees M. R., Wayman F. W., Singer J. D. Inter-state, intra-state, and extra-
state wars: A comprehensive look at their distribution over time, 1816–1997 //
International Studies Quarterly. 2003. Vol. 47. No. 1. P. 49–70.
15. The political writings of Richard Cobden. Vol. 2. L.: William Ridgway, 1867.
URL: https://archive.org/details/politicalwritin06cobdgoog/page/n3/mode/2up.
80
5 Либеральный
интернационализм:
от освоения мира
к его просвещению
Основные персоналии: Альфред Циммерн, Вудро Вильсон, Голдуорси Лоус Ди-
кинсон, Норман Энджелл, Пол Сэмуэль Рейнш, Рэмси Мьюир.
Основные понятия: «14 пунктов», взаимозависимость, либеральный
интернационализм, Лига Наций, международная анархия, международные
межправительственные организации, международные неправительственные
организации, «мозговые центры», партикуляризм, просвещение.
В «век империй» активно размывались различные разделительные

линии — между местным и глобальным, между варварством и ци-
вилизацией, между подчинением и иными формами зависимости.
Имперский интернационализм второй половины XIX столетия — идеи,
институты и практики покорения «неосвоенного» мира — не толь-
ко позволил консолидировать мир в политическом смысле слова, но
и дал импульс интернационализмам другого рода. Различные торго-
вые, профсоюзные, религиозные, женские, научные объединения ста-
ли «осваивать» мир по-своему, формулировать другую повестку дня
и новый образ желательного будущего. Например, к 1914 г. действова-
ло более 190 организаций в поддержку мира, причем они возникали не
только в Европе, но и в остальных уголках мира — в США (1879), Япо-
нии (1889), Австралии (1900), Канаде (1904). За период 1815–1914 гг.
прошло более 75 международных конференций общественных органи-
заций по вопросам мира [7, c. 19].
Не менее активны были некоторые политические партии и дви-
жения, прежде всего социалисты и анархисты. В 1864 г. социалисты-
марксисты и анархисты сформировали Международное товарищество
трудящихся («Первый Интернационал») — общую площадку диалога
организаций левого толка. В 1872 г. это товарищество распалось, и ле-
вые организации стали создавать узкоидеологические международные
структуры. Международное объединение социалистов (марксистов) —
81
«Второй Интернационал» (1889–1920) — до 1914 г. успело провести

9 крупных конференций, в которых участвовали не только европей-
ские политические деятели, но и делегаты от Аргентины, Индии, США
[1, c. 44–50, 78–82, 86–94]. В свою очередь, хотя анархисты не смогли
создать устойчивую международную организацию, им удалось прове-
сти около пяти крупных международных конференций.
От политических партий не отставало профсоюзное движение —
создавались как общие организационные структуры на национальном
уровне, так и международные отраслевые объединения профсоюзов.
Количество международных отраслевых профсоюзных объединений до
1914 г. составляло более 30, в том числе включало федерации работни-
ков табачной отрасли (1889), шахтеров (1890), кожевенников и дерево-
обработчиков (1891) и так далее. В 1901 г. национальные профсоюзные
организации создали Международный секретариат1, который раз в три
года проводил международные конференции [11, c. 5–9].
Борьба женщин за свои права (прежде всего избирательные, имуще-
ственные, образовательные) обусловила появление нескольких крупных
национальных и международных женских организаций. На глобальном
уровне наиболее заметными были Международный совет женщин (1888)
и Международный альянс женщин (1904). Хотя деятельность этих орга-
низаций преимущественно затрагивала страны Европы, США и англо-
язычные колонии, в руководящие органы организаций старались хотя
бы «для галочки» включать женщин-мусульманок и иудеек, чтобы рас-
ширить социальную основу женского движения [15, c. 1573–1579].
Несмотря на то что вышеперечисленные международные непра-
вительственные организации и движения охватывали сотни тысяч
и даже миллионы человек, их деятельность и идейные предпочтения
не были преобладающими в «мире империй». Но эти организации
сформировали более многообразный идейно-политический фон к на-
чалу XX столетия, поспособствовали более активному участию в по-
литике некоторых слоев населения, ранее не затронутых подобными
общественными задачами. В рамках имперского интернационализ-
ма как доминировавшего направления политической мысли посте-
пенно сформировалась точка зрения, которая обращала внимание на
особую ценность плюрализма мнений и общественных организаций.
Это направление общественно-политической мысли — либеральный
интернационализм — придавало серьезное значение более широкому
представительству населения в органах власти (противопоставление
1
Предшественник современной Всемирной федерации профсоюзов.
82
Глава 5. Либеральный интернационализм...
демократии и аристократии в вопросах формирования органов вла-

сти), урегулированию споров путем переговоров (вместо войн) и по-
степенному формированию наднациональных институтов. По мнению
либеральных интернационалистов, именно такие политические реко-
мендации могли обеспечить движение обществ к более совершенным
формам существования — другими словами, прогресс. Поскольку тези-
сы о мире без войн или о рациональном представительстве в органах
власти во многом оставались недостижимым идеалом, либеральный
интернационализм стремился найти баланс между ограничениями по-
литических реалий того времени и движением к прогрессу, отдавая лег-
кое предпочтение последнему [14, c. 27–32].
В отличие от социалистического интернационализма или междуна-
родного движения за мир (пацифистский интернационализм) либераль-
ные интернационалисты не спешили c провозглашением идей полного
равенства. В международных отношениях это означало, что движение
к прогрессу доступно далеко не всем государствам. Прогресс, выража-
ющийся в рационализации политических отношений, требовал опре-
деленного уровня развития человеческого сознания. До этого уровня
дошли далеко не все общества, а только «цивилизованная» часть че-
ловечества [16, c. 270–272]. По сути, либеральный интернационализм
ограничивался равенством экономически развитых и политически
влиятельных государств, большинство из которых было колониаль-
ными империями. Как отмечал крупный либеральный мыслитель Ле-
онард Трелони Хобхаус (1864–1929), либерализм обязательно находится
в конфликте с имперской идеей, но это не значит, что либерализм не-
восприимчив к имперской идее [8, c. 239].
Уже до завершения Первой мировой войны либеральные интер-
националисты активно включились в обсуждение вопросов внешней
политики государств и перспектив развития международных отноше-
ний. Среди наиболее заметных работ того времени обычно выделяют
«Великое заблуждение» (1910) британского публициста и общественни-
ка Нормана Энджелла, «Международные объединения» (1911) американ-
ского ученого и дипломата Пола Сэмуэля Рейнша и «Европейскую анар-
хию» (1916) британского философа Голдуорси Лоуса Дикинсона.
Норман Энджелл (1872–1967) в своей работе «Великое заблужде-
ние» стремился осмыслить соперничество Великобритании и Герма-
нии — и найти пути взаимовыгодного выхода из него. По его мнению,
в изучении международных отношений преобладала неверная теория
о прямой взаимосвязи между военными возможностями государств
и их экономическим благосостоянием: чем сильнее государство, тем
83
легче ему обеспечить рост экономики (в том числе путем захвата тер-
риторий). На самом деле эта теория неверна, уверял Н. Энджелл. В до-
казательство своей позиции он приводил такие аргументы:
1) в основе оценки внешней политики государств лежат получен-
ные результаты — причем для каждого гражданина или поддан-
ного;
2) исходя из этого, весьма сложно доказать пользу войн и заво-
еваний, потому что они не могут изменить в лучшую сторону
благосостояние каждого человека в государстве: польза войн
и завоеваний ограниченна;
3) завоевание территории не означает приобретение богатства за-
воеванных в полном объеме: локальная экономика в новых ус-
ловиях работает хуже, а значит, завоеватель приобретает мень-
ше богатств, чем было на завоеванной территории;
4) из-за взаимосвязанности и интернационализации торговли
и банковского сектора бизнес может компенсировать убытки,
возникшие в результате войны и завоевания, за счет победите-
ля;
5) завоевание территорий далеко не единственный способ до-
стичь высокого уровня благосостояния (иначе не было бы ма-
лых экономически развитых государств);
6) таким образом, применение силы имеет альтернативы и, строго
говоря, не всегда дает нужный результат [2, c. 12, 30–34, 237–238].
Отсюда Н. Энджелл делал вывод, что теория о связке завоевание–

благосостояние неверна, а значит, ни Германия, ни Великобритания не
смогут приобрести какие-либо существенные экономические выгоды
от войны. Иными словами, реальную гонку вооружений между государ-
ствами («соревнование кошельков»), противоборство Берлина и Лон-
дона лучше остановить. Это можно сделать тогда и только тогда, когда
изменится отношение к войнам и к тому, как определяются интересы
государства. По мнению Н. Энджелла, «прогресс мысли» составлял самую
важнейшую часть прогресса в международных делах. А чтобы этот про-
гресс не оставался идеалом, в «Великом заблуждении» рекомендовалось
объединить политические силы, которые не считают рациональным
продолжение гонки вооружений [2, c. 290–299, 324–338]. Иными сло-
вами, Норманн Энджелл призывал к широкой пропагандистской кам-
пании в пользу мира, которая бы закрыла очевидный разрыв между не-
рациональностью войн и тем, что войны все-таки происходят.
Если Энджелл видел причины войн прежде всего в когнитивных ис-
кажениях, в неправильном восприятии экономической выгоды войн
84
и в стремлении переоценивать значимость размеров в межгосудар-

ственных отношениях, то Голдуорси Лоус Дикинсон (1862–1932) выде-
лил структурные причины войн. Широко известно, что он читал лекции
в Кембриджском университете по политической философии и специ-
ализировался на произведениях Платона и его последователей. По-
этому неудивительно, что в своем анализе международных отношений
(как отчасти и Огюст Конт) Дикинсон исходил из идеи Платона о том,
что при отсутствии упорядоченности в обществе происходит больше
войн между различными группами населения. В таких условиях у лю-
дей формируются ложные цели, их стремятся добиться любым путем,
в том числе силой1. В работе «Европейская анархия» Г. Д. Дикинсон
предположил, что ровно то же самое происходит и с государствами —
множество стран пытается реализовать свои интересы. Важнейшие
цели государств, пусть и ложные, — это богатство и влияние. До тех
пор пока государства будут бороться за богатство и влияние, войны
неизбежны — поскольку другие способы добиться целей (воровство,
эксплуатация, захват) рано или поздно становятся неэффективными.
Но причины войн заключены в самой системе межгосударственных
отношений — в отсутствии упорядоченности, или анархии [6, c. 129–
132]. При переиздании книги в 1926 г. Дикинсон изменил название на
«Международная анархия» — этот термин прижился настолько, что ис-
пользуется до сих пор.
Г. Л. Дикинсон подчеркивал, что состояние международной анар-
хии нельзя считать естественным, это состояние стало результатом
недоверия и недостаточной уверенности в безопасности. В таком со-
стоянии постоянно меняются позиции государств по различным во-
просам, конфигурации союзников, и те, кто временно добился успе-
ха — богатства и влияния. Поэтому каждое государство внесло вклад
в формирование анархии и несет ответственность за это. Соответ-
ственно, ограничение войн подразумевает изменение поведения всех
государств, т.е. упорядочивание их отношений с помощью междуна-
родной организации — политико-правовой «машины» по устранению
агрессии. Для этого потребуется изменить и сами государства — иско-
ренить в них «ложные теории», привить им новую культуру поведения
[6, c. 13–17, 136–137, 142–143].
Поскольку в либеральном интернационализме существовал запрос
на формирование международных институтов, понадобился и анализ
1
Эти рассуждения встречаются прежде всего в 8-й книге «Государства» Платона,
где речь идет о различных типах политических режимов. Каждый из этих режимов губит
«ненасытное стремление к одному и пренебрежение к остальному».
85
того, как именно они будут функционировать. Американец Пол Рейнш

(1869–1923) провел одно из первых исследований международных меж-
правительственных организаций. В начале XX столетия таких организа-
ций — экономических, научных, правовых — насчитывалось более 30
(табл. 5.1). П. Рейнш пришел к выводу, что создание этих организаций
стало возможным благодаря осмыслению собственно международных
интересов, а не интересов государств. Прогресс в реализации между-
народных интересов напрямую связан с наличием или отсутствием
единых норм в той или иной сфере: по мере перехода к универсальным
нормам прогресс нарастает. Несмотря на значительные сложности
в формировании международных норм поведения, само их появление
и создание соответствующих отраслевых международных организаций
в долгосрочной перспективе ведет к возникновению глобального по-
литического сознания и мощной международной структуры, которая
разделит властные полномочия с государствами. Но и в этом случае
государства останутся основными акторами в международных отноше-
ниях — поскольку международные организации просто упорядочивают
связи между государствами, но не заменяют их [13, c. 126–132, 135–
136]. В какой-то степени это касается и войн, поскольку войны не могут
означать полное прекращение отношений между государствами — не-
редко сохраняются некоторые линии коммуникации, экономические
(в том числе имущественные) контакты. П. Рейнш подчеркивал, что
объем сохраняющихся отношений между воюющими государствами,
по всей видимости, будет расти, так что и ведение войн будет со вре-
менем охвачено едиными международными нормами [13, c. 169–178].
Таблица 5.1
Ключевые международные межправительственные
организации в начале XX столетия
Дата создания Название
1815 Центральная комиссия по судоходству на р. Рейн
1865 Международный телеграфный союз (сейчас — Междуна-
родный союз электросвязи)
1872 Международная комиссия по тюрьмам (сейчас — Междуна-
родный фонд по наказаниям и пенитенциарной системе)
1874 Всемирный почтовый союз
1875 Международное бюро мер и весов
1905 Международная конференция по аэронавтике (сейчас —
Международная авиационная федерация)
1909 Международная комиссия по опиуму
86
Таким образом, ранний либеральный интернационализм делал ак-

цент на идейной борьбе с фатализмом (например, утверждение о не-
избежности войн) и на постепенном переносе ответственности за ре-
ализацию международных интересов на наднациональный уровень.
Первая мировая война в значительной степени повлияла на либераль-
ных интернационалистов, вынудила их более тщательно относиться
к практическим вопросам и к сопротивлению политической среды их
идеям.
Какие выводы были сделаны из опыта мировой войны? Во-первых,
либеральные интернационалисты осознали, что государства не могут
быть надежными проводниками международной безопасности и не мо-
гут сами себя удерживать от войн. Соответственно, тезисы о постепен-
ном созревании международной организации в сфере безопасности транс-
формировались в идею немедленного формирования такой организации
на основе имевшихся политических возможностей. Во-вторых, либе-
ральные интернационалисты заняли более активную позицию в во-
просе пропаганды собственных идей. Вместо пассивного воздействия
на общественное мнение и размеренной дискуссии с оппонентами
стали предлагать просвещение — целенаправленное внедрение соответ-
ствующих идей в образовательный процесс [16, c. 274–282]. Именно
просвещение позволило бы изменить общественное мнение в сторону
более мирной и рациональной политики в каждом государстве — или,
по крайней мере, в «цивилизованной» части человечества. Таким об-
разом, давление на государства оказывалось бы извне и изнутри, что
обеспечило бы снижение международной конфликтности. Как остро-
умно выразился писатель-фантаст Герберт Уэллс (1866–1946), началась
«гонка между образованием и катастрофой».
В вопросе создания международной организации в сфере безопас-
ности либеральные интернационалисты получили поддержку влия-
тельных политиков, прежде всего президента США Вудро Вильсона
(1856–1924). Вильсон до прихода в политику продвигался по научной
карьере, возглавлял Принстонский университет, участвовал в работе
Американского общества мира. В январе 1918 г. американский пре-
зидент в своей речи перед обеими палатами Конгресса прокомменти-
ровал переговоры России и Германии о перемирии, предложив свое
видение принципов мирного урегулирования и мироустройства. Эта
речь стала известна как «14 пунктов» — почти в каждом пункте содер-
жались рекомендации по территориальному переустройству Европы,
а в последнем было сформулировано предложение создать междуна-
родную организацию «для обеспечения политической независимости
и территориальной целостности как крупных, так и малых государств».
87

Эта организация получила позднее название Лиги Наций. Ее сущность

виделась Вильсону прежде всего как юридическое обязательство госу-
дарств не применять силовые меры в отношении друг друга. Более того,
американские переговорщики приложили немало усилий, чтобы не
наделять Лигу Наций собственно силовыми инструментами влияния
(международные военные подразделения или контингент быстрого ре-
агирования) — только политическими. Наличие юридических обяза-
тельств по ненападению и международного «общественного мнения»
в лице Лиги Наций Вудро Вильсон считал достаточным для укрепления
международной безопасности — при условии частичного сокращения
вооружений [3, c. 52–58].
Предложения американского президента разрабатывала «Группа
исследований», включавшая около 150 ученых — историков, геогра-
фов, юристов. Помимо принципов разоружения и правового упо-
рядочивания применения силы, советники Вудро Вильсона много
внимания уделяли территориальному переустройству Европы. Вслед
за позитивистами и «манчестерской школой» XIX столетия, «Груп-
па исследований» не считала границы в Европе оптимальными. Но
ими двигал не столько идеализм — в данном случае стремление найти
«правильные» границы, — сколько стремление расформировать «ста-
рые государства», разобрать на части восточноевропейские империи
(Австро-Венгрию, «Блистательную Порту», в меньшей степени —
Россию и Германию). Вместо крупных «старых государств» амери-
канские ученые рекомендовали Вильсону максимально использовать
националистические настроения в регионе и создать некрупные го-
сударства, враждующие друг с другом и, самое главное, с Германией
[17, c. 59–71]. Поскольку Вильсон не предлагал ничего подобного
в отношении некоторых других империй того времени — Велико-
британии, Франции, Италии, — можно считать еще одним принци-
пом либерального интернационализма демонтаж «старых» империй.
Это позволяло более четко выделить группу влиятельных государств
в мире, которая бы и взяла на себя основную ответственность за со-
хранение мира и безопасности.
Формирование Лиги Наций (1919) имело огромное значение для
либерального интернационализма, поскольку теоретические положе-
ния наконец-то получили свое институциональное оформление. Так как
это сопровождалось частичным отказом от имперской формы государств
в Европе, можно утверждать, что именно либеральный интернациона-
лизм стал с этого времени доминирующей теоретической рамкой ана-
лиза международных отношений (табл. 5.2).
88
Таблица 5.2
Сравнительный анализ идейных положений имперского
интернационализма и либерального интернационализма
Имперский Либеральный
интернационализм интернационализм
Оптимальная форма Империя Демократия
государства
Наилучшее устрой- Несколько империй: «Общество государств»:
ство международных чем меньше число — тем совместное управление
отношений проще решать проблемы производством общих благ
Отношение к войнам Неизбежность Исторически сложившееся
ошибочное поведение
Основной способ Отсутствует Деятельность международ-
долгосрочного пре- и не требуется ных институтов, частичное
кращения войн разоружение
Отношение к между- Нейтральное Восторженное
народным организа-
циям
Основной способ из- Войны, переговоры Войны, переговоры, меж-
менения в междуна- дународные институты,
родных отношениях просвещение
Отношение к колони- Положительное Частично положительное
ализму
Не менее важной была практика легитимации либерального ин-

тернационализма, особенно через образовательные и научные проек-
ты. Первый в истории профессор международной политики Альфред
Циммерн (1879–1957) отмечал, что интернационализм — это не столько
контакты между финансовыми воротилами, профсоюзными лидерами
или политическими деятелями, сколько встречи «между Шекспиром,
Мольером и Гёте». Именно культурное и образовательное сближение
должно было содействовать формированию сети интеллектуалов и по-
литически влиятельных игроков, которые бы содействовали либераль-
но-интернационалистским целям в каждом из государств [20, c. 126].
Первым шагом в этом направлении было учреждение кафедры
международной политики в Университете Аберсуита (Уэльс) в 1919 г.
Это нередко считается датой рождения теории международных от-
ношений — по крайней мере, в качестве образовательной дисциплины.
Затем подобные же кафедры или профессорские должности возникли
в других университетах — Лондонском, Джорджтаунском, Чикагском.
89
В 30-е годы XX столетия программы по международным отношениям

открыли Университет Тафтса, Принстонский университет, Оксфорд-
ский университет и Университет Джона Хопкинса. В совокупности
до Второй мировой войны в центре тогдашнего либерального мира —
в Западной Европе и Северной Америке — преподавалось несколько
сотен курсов по международным отношениям.
Помимо образовательных организаций, либеральные интернацио-
налисты озаботились созданием экспертных организаций — «мозговых
центров»1. Британские эксперты, участвовавшие в создании Лиги Наций,
создали в 1920 г. Королевский институт международных отношений (Чат-
там-хаус). Многие американские ученые, работавшие в «Группе иссле-
дований», организовали в 1921 г. Совет по международным отношениям.
Тогда же в Германии возник Архив мирного договора (позднее — Инсти-
тут внешней политики), ставший активным проводником интернацио-
налистской точки зрения в стране. Наконец, в 1924 г. в Париже при
содействии французских властей возник Международный институт ин-
теллектуального сотрудничества, который готовил экспертные заклю-
чения для Лиги Наций и проводил крупные ежегодные конференции
специалистов по международной проблематике [9, c. 199–205]. Деятель-
ность этих организаций дала старт профессионализации исследований
в области международных отношений — во многих государствах возник-
ли подобные экспертные или экспертно-образовательные структуры,
пусть и не всегда с той же идейной ориентацией (табл. 5.3).
С какими практическими и теоретическими проблемами столк-
нулся либеральный интернационализм? Первая и самая очевидная
проблема — выяснение отношений с имперским интернационализ-
мом и империализмом как таковым. В условиях, когда новое мировое
устройство предполагало частичный отказ от имперских форм го-
сударственности (по крайней мере, в Восточной Европе), встал во-
прос, что делать с подобными формами в принципе. Альфред Циммерн
предложил дарвинистский аргумент: если империя смогла выжить,
значит, она доказала свою жизнеспособность — с такими империями
необходимо считаться, такие империи остаются легитимными участ-
никами международных отношений. Против колониальных империй
играл фактор удаленности зависимых территорий, роста самосозна-
ния местного населения и подвижности иерархии управления. Но
Циммерн полагал, что эти эффекты сглаживает наличие Лиги Наций,
в которую входили как метрополии, так и некоторые колониальные
1
Первым «мозговым центром» в истории считается Королевский объединенный
оборонный институт, созданный в 1831 г. для изучения опыта Наполеоновских войн.
90
территории1. С помощью Лиги Наций Великобритания, например,

могла более эффективно защищать свои колонии, разрешать про-
тиворечия с ними на равных и на внешней нейтральной площадке
[19, c. 41–44, 60–63]. Таким образом, в либеральном интернациона-
лизме сохранялась возможность для многообразия государств: участ-
никами международных отношений могли быть практически любые
страны — при соблюдении базовых обязательств по ненападению.
В то же время такая трактовка не давала однозначного ответа в от-
ношении колониальных империй Франции, Бельгии, Нидерландов.
Таблица 5.3
«Мозговые центры» и образовательные организации
по международной проблематике в межвоенный период (по Т. Кнутсену)
Страна Дата Название
создания
Румыния 1921 Румынский социальный институт
СССР 1925 Институт мирового хозяйства и мировой
политики
США 1925 Институт тихоокеанских отношений
Польша 1926 Общество международных исследований
Дания 1927 Институт истории и социальной экономики
Канада 1927 Канадский институт международных отношений
Чехословакия 1928 Свободная школа политических наук
Норвегия 1930 Институт Кристиана Михельсена
Австралия 1933 Австралийский институт международных отно-
шений
Италия 1933 Институт международных политических
исследований
Южная 1934 Южноафриканский институт международных
Африка отношений
Франция 1935 Центр внешнеполитических исследований
Индия 1936 Индийский институт международных отноше-
ний
Дания 1937 Институт внешней политики
Новая 1939 Новозеландский институт международных
Зеландия отношений
1
Членами Лиги Наций были британские колонии, обладавшие значительной само-
стоятельностью в управлении, — Австралия, Канада, Новая Зеландия, Индия, Южноаф-
риканский Союз.
91
Другая практическая проблема заключалась в многообразии мира,

в котором нашлось место государствам с официальной коммунисти-
ческой идеологией (СССР, Монголия, Тува) и государствам с ярко
выраженной нелиберальной идеологией (Германия, Италия, Япо-
ния). Дополнительная тенденция к политической дезинтеграции
мира была связана с пробуждением национального самосознания
населения колониальных территорий в Азии и Африке, постепенно
это самосознание приобретало организационные очертания. Ответом
на эти многочисленные вызовы были призывы к усилению образова-
тельной пропаганды. Норман Энджелл подчеркивал, что объединение
усилий для решения совместных проблем — по-прежнему эффектив-
нее других альтернатив: «цивилизация может продолжить существо-
вание … только с помощью процессов международного характера».
Энджелл настаивал, что только с помощью образования можно раз-
рушить неправильные представления о мире и внушить обывателям,
что обособление в какой-либо форме (партикуляризм) всегда ведет
к анархии [4, c. 321, 333–335]. Молодой чикагский профессор Гарольд
Лассуэлл (1902–1978) — один основателей современной политиче-
ской науки — с юмором подметил на этот счет: если обывателям рас-
сказывать «страшилки» об анархии и войнах, от этого применение
силы станет только престижнее [10, c. 72].
Третья проблема логически вытекала из предыдущей. Поскольку
мир был далек от единодушного одобрения либерального интерна-
ционализма, постепенно накопились проблемы в отношениях между
государствами — некоторые из них вылились в вооруженные конф-
ликты. Явные примеры этого — оккупация Маньчжурии японскими
войсками (1931) и завоевание Италией Эфиопии (1936). Маньчжурия
была частью Китая — Китай, как и Эфиопия, входил в Лигу Наций.
Однако прописанные в международных документах меры по про-
тиводействию агрессии не сработали. Альфред Циммерн предложил
оценивать не результаты с точки зрения пострадавших государств,
а результаты в рамках самой Лиги Наций. В отношении Италии Лига
приняла четыре протокола по санкциям, к которым присоединилось
85–95% государств-членов: иными словами, за нарушение правил
последовало наказание. Эти санкции никак не изменили линию по-
ведения Рима, но, по мнению Циммерна, доставили итальянцам зна-
чительные неудобства. Другими словами, механизм международного
сдерживания агрессии сработал, насколько он мог сработать, — воз-
можно, при другом институциональном дизайне Лиги Наций резуль-
таты могли быть лучше. А. Циммерн отмечал: «Без сомнения, женев-
92
ская машина1 — это ржавый и тяжелый механизм, который двигается

с большим скрипом и треском. Ее трудно сдвинуть с места, но так же
трудно или, может быть, еще труднее повернуть ее назад» [18, c. 382–
383]. Таким образом, для либерального интернационализма была ха-
рактерна скорее некритическая оценка деятельности международных
институтов.
Опыт межвоенного периода наглядно продемонстрировал, что по-
литическая и экономическая взаимозависимость не только сужает сво-
боду маневра государств, но и сама ограниченна. Британский историк
и мыслитель Рэмси Мьюир (1872–1941) выделил несколько наиболее
заметных ограничений. Во-первых, политическая взаимозависимость
не может быть сконцентрирована в рамках одного международного ин-
ститута, а значит, останется в ведении большого количества государств
(т.е. анархия в сфере взаимозависимости неустранима). Во-вторых,
политическая взаимозависимость подразумевает, что особенности од-
ного государства (например, политический режим) могут негативно
повлиять на остальные страны. И это происходило главным образом
в демократических государствах (к ним Мьюир относил большинство
стран Западной Европы и США) — из-за партийной борьбы и регуляр-
ных выборов решение стратегических вопросов затягивалось, что тор-
мозило общемировой прогресс — например, в области разоружения.
Наконец, в-третьих, оказалось, что экономическая взаимозависи-
мость во многом обратима. В условиях Великой депрессии (1929–1933)
взаимозависимость отрицательно сказалась на государствах — они вы-
нуждены были вводить торговые барьеры, чтобы снизить негативные
эффекты от кризиса [12, c. 114–120, 151–154, 185–191]. В итоге между-
народные отношения того времени оставались «единством разобщен-
ности», в котором долгожданный переход от конфликтности к полно-
форматному сотрудничеству государств не состоялся [12, c. 11–12].
В целом либеральный интернационализм вряд ли можно считать до
конца научной теорией по современным стандартам — это была ско-
рее совокупность концепций на стыке научной теории и политической
идеологии. Для того времени это, по всей видимости, был наиболее
вероятный вариант существования теоретического знания. Несмотря
на то что между представителями либерального интернационализма
1
Образ международных институтов как нейтральной «машины» был характерен
для первых десятилетий XX столетия. Даже признавая, что международные организации
формируются государствами и конкретными людьми, либеральные интернационалисты
верили, что «правильные» принципы работы хотя бы частично превращают международ-
ные организации в нечто новое.
93
(Н. Энджелл, А. Циммерн, Г. Л. Дикинсон и другие) существовало

много разногласий по оценке текущих событий и роли тех или иных
концептов, можно выделить общие характерные черты этого подхода:
1) стремление решать международные проблемы по аналогии
с внутриполитическими проблемами государств — с перспек-
тивой утраты различий между международными отношениями
и внутренней политикой;
2) отождествление институционального порядка и мира, а также
международной анархии и конфликтности;
3) смешение «цивилизованности» с демократией и с институцио-
нальным порядком;
4) уверенность в направленности развития международных отно-
шений: прогресс существует, даже если развитие идет медлен-
но;
5) представление об активной роли человека в формировании
международно-политического прогресса;
6) убежденность в необходимости предотвращения или хотя бы
оттягивания военных конфликтов как нерационального пове-
дения;
7) вера в наличие рациональных вариантов внешнеполитического
поведения государств;
8) идея двустороннего сдерживания негативных наклонностей го-
сударств — через «образованное» общественное мнение и с по-
мощью международных институтов.
Историческое значение либерального интернационализма состоит

в особом акценте на образовательной легитимации вышеизложенных
идей — благодаря этому изучение международных отношений стало
отдельной научной и образовательной дисциплиной, в значительной
степени отмежевалось от политэкономии, истории и права. Однако это
не отменяет того факта, что в либеральном интернационализме не уде-
лялось большое внимание проблемам заинтересованности государств
в поддержании того или иного мирового порядка, преувеличивалось
значение Лиги Наций как эффективного инструмента разрешения
международных споров и общественного мнения как способа измене-
ния стратегических предпочтений государств. Кроме того, в условиях
экономического кризиса 1929–1933 гг. актуализировался вопрос о том,
как должно распределяться бремя поддержания мирового порядка.
Оказалось, что в достаточной мере нести это бремя не было готово ни
одно ведущее государство из числа основателей Лиги Наций. А это зна-
94
чит, что и образовательные усилия либеральных интернационалистов

не имели успеха — общественное мнение и «образованный» избира-
тель поддержали другие политические идеи и проекты. Именно слабая
возможность как-либо использовать на практике идеи либерального
интернационализма обусловила его исчезновение с интеллектуальной
карты мира после Второй мировой войны: попытки построить мир без
войн или хотя бы рационально сдерживать войны провалились. В гон-
ке образования и катастрофы выиграла последняя.
1. Датт Р. П. Интернационал. Очерк истории коммунистического движе-
ния (1848–1963). М.: Прогресс, 1966.
2. Энджелл Н. Великое заблуждение: Этюд об отношении военной мощи
наций к их экономическому и социальному прогрессу / Пер. с англ. Челябинск:
Социум, 2009.
3. Ambrosius L. E. Wilsonianism: Woodrow Wilson and His Legacy in American
Foreign Relations. N.Y.: Palgrave Macmillan, 2002.
4. Angell N. Popular Education and International Affairs // International Affairs
(Royal Institute of International Affairs, 1931–1939). 1932. Vol. 11. No. 3. P. 321–345.
6. Dickinson G. L. The European anarchy. N.Y.: Macmillan Company, 1917.
URL: https://archive.org/details/europeananarchya00dick/mode/2up.
7. Fox M. A. Nonviolence and Pacifism in the Long Nineteenth Century //
The Routledge Handbook of Pacifism and Nonviolence / Ed. by A. Fiala. L.; N.Y.:
Routledge, 2018, P. 15–29.
8. Hobhouse L. T. Liberalism. L.: Williams & Norgate, 1919. URL: https://archi-
ve.org/details/liberalism00hobh.
9. Knutsen T. L. The Origins of International Relations: Idealists, Administrators
and the Institutionalization of a New Science // SAGE Handbook of the History, Phi-
losophy and Sociology of International Relations / Ed. by A. Gofas, I. Hamati-Ataya,
N. Onuf. Los Angeles: Sage, 2018. P. 193–207.
10. Lasswell H. D. The problem of world-unity: In Quest of a myth // The Inter-
national Journal of Ethics. 1933. Vol. 44. No. 1. P. 68–93.
11. Milner S. The International Labour Movement and the Limits of Internation-
alism: the International Secretariat of National Trade Union Centres, 1901–1913 //
International Review of Social History. 1988. Vol. 33. No. 1. P. 1–24.
12. Muir R. Interdependent world and its problems. Boston; N.Y.: Houghton
Mifflin Company, 1933. URL: https://archive.org/details/interdependentwo00muir/
mode/2up.
13. Reinsch P. S. Public international unions, their work and organization; a
study in international administrative law. Boston; L.: Ginn and Company, 1911. URL:
https://archive.org/details/publicinternatio00reinuoft/mode/2up.
95
14. Richmond O. P. Peace in international relations. L.; N.Y.: Routledge, 2008.

15. Rupp L. J. Constructing internationalism: The case of transnational women’s
organizations, 1888–1945 // The American Historical Review. 1994. Vol. 99. No. 5.
P. 1571–1600.
16. Sylvest C. Continuity and change in British liberal internationalism, c. 1900–
1930 // Review of International Studies. 2005. Vol. 32. No. 2. P. 263–283.
17. Wolf L. Woodrow Wilson and the reimagining of Eastern Europe. Stanford:
Stanford University Press, 2020.
18. Zimmern A. The Testing of the League // Foreign Affairs. 1936. Vol. 14. No.
3. P. 373–386.
19. Zimmern A. The Third British Empire. Being a Course of Lectures Delivered
at Columbia University, New York. L.: Oxford University Press, 1926. URL: https://
archive.org/details/in.ernet.dli.2015.225178/mode/2up.
20. Zimmern A. Nationalism and Internationalism // Foreign Affairs. 1923. Vol.
1. No. 4. P. 115–126.
96
Раздел II
ФОРМИРОВАНИЕ
НАУЧНОГО
КАНОНА
97
98
Появление реализма:
6 неизбежности
и неопределенности
отношений
Основные персоналии: Джон Г. Херц, Джордж Ф. Кеннан, Ханс И. Моргентау,
Эдвард Х. Карр.
Основные понятия: анализ силы, антропологический пессимизм, баланс сил,
государственный деятель, доктрина сдерживания, конкуренция за третьи
страны, национальный интерес, относительность силы, проблема «мирных
перемен», прямое противопоставление, сила, «тест рассудка», «утописты»,
эмпирический тест.
И нтеллектуальное преобладание либерального интернационализма

в межвоенный период столкнулось с понятным сопротивлени-
ем тех, кто осознавал очевидные недостатки сложившегося мирового
порядка. Среди таких политиков, ученых и публицистов было немало
тех, кто ратовал за возвращение к «миру империй» — упорядоченно-
му, более простому с содержательной точки зрения и тем не менее
способному обеспечить прогресс (по крайней мере, технологический
и экономический). Однако подобный скептицизм в отношении Лиги
Наций, частичного разоружения и просветительских усилий столкнул-
ся с очевидной проблемой: возврат в прошлое все-таки невозможен.
С 30-х годов XX столетия некоторые критики либерального интерна-
ционализма сфокусировались на идее, что в контексте накопленного
исторического опыта существовавший межвоенный миропорядок был
скорее отклонением от нормы, а «нормальное» состояние дел еще толь-
ко предстоит достигнуть.
Немногочисленные оппоненты либерального интернационализма
не составляли какой-то единой группы. Протестантский пастор Рейн-
гольд Нибур (1892–1971), профессор Йельского университета Фредерик
Данн (1893–1962), британский эксперт-международник Чарльз Мэн-
99
Р а з д е л I I . ФОРМИРОВАНИЕ НАУЧНОГО КАНОНА
нинг (1894–1978), британский юрист немецкого происхождения Георг

Шварценбергер (1908–1991) во многом не соглашались друг с другом. Но
в их работах нашла отражение одна и та же идея: в любом миропоряд-
ке существуют силы, которые довольны положением дел (статус-кво)
и которые им недовольны (англ. have-powers, have-not-powers). Поэтому
возникает проблема «мирных перемен»: иногда недовольные статус-кво
пытаются добиться преимуществ и не останавливаются ни перед чем,
чтобы достичь цели, в том числе прибегают к силовым методам реше-
ния проблем [5, c. 226–228]. В таких условиях любой миропорядок (или
система международных отношений) остается неустойчивым и нужда-
ется в постоянной и нюансированной поддержке тех, кто его учредил
или установил. Однако исторический опыт (в том числе 30-х годов
XX в.) свидетельствует об обратном: создатели миропорядка не стреми-
лись его укреплять, а недовольные государства многократно изменяли
положение дел с помощью насилия, т.е. немирным путем.
Проблему «мирных перемен» можно переформулировать следую-
щим образом: в сущности, некоторые международные игроки не гото-
вы поддерживать само состояние мира и стоящий за ним миропорядок.
Причину этого оппоненты либерального интернационализма видели
в неправильных трактовках человеческой природы. Ставка либеральных
интернационалистов на просвещение и формирование вдумчивого об-
щественного мнения подразумевала, что обычные граждане, равно как
и политическая элита, способны преодолеть когнитивные ограничения
и увидеть потенциальные выгоды от международного сотрудничества,
а не только краткосрочные и мнимые угрозы и риски. Но практика пока-
зала, что вместо коллективных интересов во многих случаях преобладают
личные или узкогрупповые интересы. Как подчеркивал Р. Нибур, «ин-
дивиды более настойчивы в своем эгоизме и использовании культурных
и духовных достижений в эгоистических целях, чем это принято считать
в современной культуре» [16, c. 103]. Более того, просто донести «пра-
вильные» идеи до людей недостаточно, поскольку эти идеи еще нужно
будет переформулировать в практические рекомендации, добиться взаи-
мопонимания по их выполнению и мониторингу этого процесса — под-
держка граждан нужна на каждом этапе, а удерживать внимание публики
на таких вопросах непросто [8, c. 4–10]. Проще говоря, одна из базовых
идей либерального интернационализма не сработала и не сможет сра-
ботать: переубедить или удержать внимание людей на благих целях ми-
ропорядка не удалось, причем именно из-за того, что люди нередко не
способны принести себя в жертву общим или коллективным интересам.
Хотя обсуждение эгоистических черт человеческой природы в науке
того времени находилось под сильным влиянием христианских пред-
100
Глава 6. Появление реализма: неизбежности и неопределенности...
ставлений о человеке, оппоненты либерального интернационализма

в основном старались обсуждать социальные и политические аспекты по-
ведения людей — не биологические, духовные или антропологические.
Иначе говоря, дискуссия шла прежде всего о природе социальных взаи-
модействий — как человек сосуществует и общается с другими людьми.
Внутренне человек может быть мирным или агрессивным, но в условиях
социальных взаимодействий эти характеристики преображаются и ста-
новятся более заточенными на конфликт и на эгоистическое поведение
[9, c. 157]. Именно поэтому и основная цель либеральных интернацио-
налистов недостижима: если из-за имеющихся социальных связей обыч-
ных граждан не получится переубедить по отдельности в постоянной
необходимости мирных способов решения споров, то и не получится
вынудить государства — где живут эти граждане — действовать мирными
средствами. А значит, миропорядок и желаемое состояние мира в нем
могут существовать не как воплощение консенсуса государств, а только
как навязанная каким-либо игроком конъюнктура.
Еще один элемент критики либерального интернационализма —
этический. С точки зрения либеральных интернационалистов, состо-
яние навязанного миропорядка неустойчивое и с рациональной точки
зрения невыгодное, поскольку оно создает издержки и создателям та-
кого политического порядка, и тем, кто в нем вынужденно пребывает.
Напротив, расширение разного рода связей между государствами, их
последующее согласие сотрудничать друг с другом не только создает
условия для более устойчивого мирового порядка, но и для более выгод-
ного с точки зрения всех его участников. Самое главное, такой миропо-
рядок представлялся либеральным интернационалистам результатом
естественного хода истории, неопровержимой характеристикой про-
гресса как такового. А значит, всякий, кто выступает против устойчи-
вого, выгодного и обусловленного предыдущим развитием положения
дел не просто не прав, а выступает, по сути, против общего блага чело-
вечества как такового.
Противники либеральных интернационалистов критиковали эти
тезисы с нескольких позиций. Во-первых, понятие естественного хода
истории и прогресса, в сущности, означает, что состояние устойчи-
вого миропорядка может достигаться само по себе — без значитель-
ных усилий1. Во-вторых, единственным обязательным условием до-
стижения такого миропорядка считалось принесение в жертву своих
интересов — уступки всех участников (и это немного противоречит
1
Иными словами, предлагается разделение прогресса и его целей, прогрессизма как
такового и телеологизма.
101
первому пункту). В-третьих, в рамках подобного устройства мира

все участники должны иметь сравнительно равный интерес в его су-
ществовании — это необходимая предпосылка любого соглашения.
В-четвертых, устойчивый миропорядок подразумевает скорее дли-
тельный процесс, т.е. удаленную во времени цель, а не конкретные
преимущества для участников. Иными словами, миропорядок либе-
ральных интернационалистов — отчасти статичный и автоматичный,
затратный для его участников, нечувствительный к индивидуальным
особенностям и специфике, не заинтересованный в конечных резуль-
татах для каждого из них (только в общей цели) [6, c. 102–107]. Таким
образом, такой миропорядок вряд ли можно назвать выгодным для
его участников, раз он не нацелен на их прямую выгоду. Такой миро-
порядок нельзя назвать абсолютно естественным, поскольку он пред-
полагает статичное, «машинное» и нечувствительное к специфике по-
литическое устройство. Наконец, такой миропорядок нельзя назвать
до конца этичным, так как происходит определенная манипуляция:
вместо обозначения конкретных результатов и целей государствам
и гражданам настойчиво предлагают поступиться своими интересами
в пользу абстрактного идеала.
Помимо общих этических возражений, критики либерального ин-
тернационализма обратились и к научной этике (этике исследований)
оппонентов, поставив под сомнение способы получения ими знания
(по сути, эпистемологию). С 20-х годов XX в. росла популярность ра-
бот социолога Макса Вебера (1864–1920), который призывал отделять
«оценочные суждения» (ценности) от фактов: наука все-таки стремит-
ся показать человеку, что он может делать, а не что должен делать.
С точки зрения Вебера, ученым необходимо, по мере возможности,
руководствоваться не совестью, чувствами, личным опытом, а лишь
упорядочивать эмпирические данные с помощью различных мето-
дов исследования [2, c. 346–354; 15, c. 56–61]. Разграничение фактов
и ценностей неминуемо показывало слабость либерального интерна-
ционализма, поскольку практика внешней политики государств и де-
ятельность международных организаций заметно расходилась с идеа-
лом. В этой связи Р. Нибур не без иронии отмечал, что рассуждения
либеральных интернационалистов (в широком смысле слова) стали
«источником замешательства в вопросах, требующих немедленных
действий, поскольку они (рассуждения. — И. Л.) делали упор на поро-
ки, выявленные при сравнении с безупречностями, которых история не
знала и, вероятно, не узнает» [16, c. 79].
Вышеперечисленная критика постепенно оформилась в новую на-
учную школу — реализм (классический реализм). Представители этого
102
направления научной мысли опирались на следующие аксиомы. Во-

первых, реалисты настаивали на эгоистичной природе человека (ан-
тропологический пессимизм) и, как следствие, государств (как некой
совокупности людей, пусть и сложно организованной). Во-вторых,
реалисты подчеркивали разрыв между моралью и политической практи-
кой, утверждая, что полное воплощение моральных идеалов, видимо,
недостижимо. В-третьих, основным объектом анализа реалистов было
государство, а не группы интересов, политические партии, междуна-
родные союзы и организации. Государство как производное от чело-
века также эгоистично по природе. В-четвертых, реалистская школа
настаивала, что эгоизм государств заставляет их искать оптимальные
размеры выгоды, т.е. делает их рациональными (возможно, с некоторы-
ми ограничениями). Наконец, в-пятых, реалисты полагали, что между
государствами происходит постоянная конкуренция за различные ма-
териальные блага, а значит, любой мировой порядок в условиях такой
конкуренции обречен на неустойчивость [4, c. 17–25].
Таблица 6.1
Ключевые различия классического реализма
и либерального интернационализма
Либеральный Классический реализм
интернационализм
Человеческая природа Эгоистична, но испра- Эгоистична и неиспра-
вима вима
«Мирные перемены» Возможны при опреде- Возможны, но чаще про-
в международном по- ленных усилиях исходят немирные пере-
литическом порядке мены (войны)
Мораль Представляет собой ори- Мораль точно не связана
ентиры для политики с анализом политики, но
и для анализа политики может давать ориентиры
для политики (по ко-
рыстным мотивам)
Объект исследования Государства, междуна- Cила, государства, на-
родные организации, циональный интерес
зависимые территории, (интерес государства),
крупные компании, государственные деятели
партии и общественные (политические лидеры)
движения, политические
лидеры
Международный по- Можно сделать устойчи- Преимущественно не-
рядок вым устойчив
103
Основателями реализма считаются британский историк и дипло-

мат Эдвард Халлет Карр (1892–1982) и американский политолог немец-
кого происхождения Ханс Иоахим Моргентау (1904–1980). Схожесть
их взглядов можно отчасти объяснить жизненным опытом. И Карр,
и Моргентау происходили из состоятельных семей. В школе им обо-
им пришлось столкнуться с несправедливостью: Моргентау был един-
ственным евреем в привилегированной баварской школе1, а Карр —
почти единственным выходцем из семьи либералов и сторонников
свободной торговли в учебном заведении для детей консервативной
элиты. Оба исследователя смогли пожить как в центрах мировой по-
литики, так и на ее периферии: в качестве дипломата Карр проработал
долгое время в Париже и Риге, Моргентау трудился преподавателем
в Женеве и Мадриде (до переезда в США). Каждый из исследователей
в своих работах стремился опереться на европейскую интеллектуаль-
ную традицию, не замыкаясь на узких правовых и дипломатических
вопросах. Э. Карр был известен как знаток русской культуры, напи-
савший вдумчивые очерки о писателях И. Тургеневе и Ф. Достоевском,
а также о политических деятелях — А. И. Герцене и Н. П. Огарёве,
М. Бакунине. В свою очередь, Х. Моргентау предпочитал античную
и немецкую философию.
Рубежной для реализма стала работа Э. Х. Карра «Двадцать лет кри-
зиса» (1939). Карр пытался по-новому посмотреть на проблему «мир-
ных перемен» и попытаться найти инструменты объяснения между-
народных событий. По его мнению, отсутствие успехов либерального
интернационализма на практике было вызвано не недостатком усилий
или переменчивостью прогресса, а неправильными подходами к ис-
следованию международных отношений. Либеральные интернациона-
листы (которых Карр назвал «утопистами») руководствуются логикой
«науки устремлений»: для них факты не отделены от целей развития,
сами цели развития считаются достижимыми. Конечно, поле для дис-
куссий остается: каковы должны быть устремления, что подразумевает
та или иная цель. В этом научность «утопизма», но в этом и его сла-
бость: обычно цели развития мыслились как нечто масштабное и очень
выгодное, т.е. либеральные интернационалисты убеждали скорее со-
блазном, миражем, чем конкретными предложениями. Поэтому Карр
формулирует альтернативу «утопизму» — реализм. По его мнению, реа-
лизм должен отделять факты от целей развития (ценностей), выявлять
1
Одним из самых страшных в своей жизни Х. Моргентау считал день, когда ему как
первому ученику в классе доверили произнести речь в честь основателя школы — герцога
Саксен-Кобургского. Во время речи из толпы раздавались оскорбления [15, c. 40–41].
104
движущие механизмы и тенденции, которые предопределяют последо-

вательность событий. Тогда проще сформулировать конкретные пред-
ложения: либо нужно следовать тенденции и укреплять ее, либо проти-
водействовать ей. Но в таком случае возникает проблема спонтанных
событий, которые выбиваются из тенденций или меняют их траекто-
рию. Что делать с ними? Э. Карр полагал, что именно «утопизм» (либе-
ральный интернационализм) прекрасно работает со спонтанными эф-
фектами, рассматривая их как часть чего-то большего и значительного.
А значит, по-настоящему научный подход должен учитывать и соблаз-
ны «утопизма», и конкретность реализма [7, c. 6–12]. Иными словами,
настоящий реализм состоит в том, чтобы исследовать причинно-след-
ственные связи и выявлять тенденции развития явлений, но при этом
учитывать масштабные устремления, оценивать условную дистанцию
как до достижимых, так и до недостижимых целей.
Компромиссная позиция реализма заметна не только в вопросах
эпистемологии (путей, возможностей и способов познания междуна-
родной реальности). Такая же линия на поиск компромисса наблюда-
ется и в области этики. С точки зрения логики возможны три линии
рассуждений. Первая — международные отношения и международная
деятельность государств должны ориентироваться на моральные уста-
новки. Вторая — международные отношения и поведение государств
находятся вне сферы применения морали, почти не регулируются
моралью, но и не отрицают ее. И третья линия рассуждений — мо-
раль и любая политика (в том числе международная) несовместимы
[1, c. 88–90]. Реалисты склонялись ко второй логике рассуждений, ко-
торая не считает мораль и политику чем-то несовместимым. Однако,
как отмечал Х. Моргентау, необходимо расставить приоритеты: если
международно-политическая наука описывает отдельную часть реаль-
ности, то она должна выработать отдельные принципы ее познания,
которые отличались бы от догм и норм религии, морали, права, эко-
номики. Реалисты признавали, что индивиды, государства, мировая
политика многомерны и руководствуются сразу несколькими группа-
ми принципов, но предлагали четко установить предмет исследования
и временно игнорировать остальные факторы и явления [13, c. 13–16].
Таким образом, полное и неукоснительное применение моральных
стандартов вызывало возражения реалистов, прежде всего, по эписте-
мологическим причинам. Международные отношения отличались и от-
личаются динамизмом и богатством компромиссов, а мораль предпо-
лагает наличие негибких и абсолютных истин: весьма сложно измерить
линейкой червяка, который постоянно шевелится. Но это не значит,
что моралью можно полностью пренебречь — напротив, мораль вполне
105
может быть предметом и объектом исследования. Сами идеи морали —

это отражение политической борьбы, попытки навязать другим какие-
то модели поведения. Под таким углом зрения идеи универсальной
(всеобщей) морали воплощают борьбу за доминирование на мировом
уровне, а потому международники просто обязаны их исследовать, вы-
являть в них потребности конкретных государств и практику их взаи-
модействия [7, c. 74–75].
Объединить цели и события, причины и следствия в такой компро-
миссной логике непросто. Реалисты полагали, что общим знаменате-
лем для всех этих элементов международных отношений может быть
только сила. Э. Карр подчеркивал, что «в политике фатально игнори-
ровать силу, как и игнорировать мораль» [7, c. 92]. Понимание силы
у реалистов многозначное. Во-первых, сила — это ключевой и определяю-
щий фактор в политике и международных отношениях: любая полити-
ка подразумевает наличие силы или сил. Во-вторых, это совокупность
инструментов, с помощью которых государства добиваются своих це-
лей: нет инструмента — нет смысла говорить о цели. В настоящее время
сила упорядочивается государствами, но такое состояние нельзя счи-
тать вечным или обязательным: реалисты, по крайней мере, в теории
допускали, что сила доступна и другим формам политической орга-
низации. В-третьих, сила — сама по себе цель государств. Если у го-
сударств существенный объем силы, то они стремятся сохранить свой
отрыв, пытаются сохранить статус-кво с помощью силы, навязывая
определенную линию поведения более слабым. Если у государства не-
значительный объем силы, то оно пытается его увеличить различными
способами — принимает программы перевооружения армии, проводит
экономические реформы, ведет соответствующую пропаганду среди
населения. В-четвертых, поскольку сила — это цель, то в каком-то
смысле силу можно считать и мерой измерения международных отноше-
ний: либо цель достигнута полностью, либо частично, либо не достиг-
нута. Проще говоря, государства используют силу, чтобы получить силу:
причины действий государств кроются в цели (получение силы), след-
ствие их действий — в событии (изменения объема силы) [7, c. 99–101].
Х. Моргентау в знаменитой работе «Международная политика»
(1948) попытался дать более широкое определение силе. По его мне-
нию, сила — это не просто инструмент и сердцевина политики, а психо-
логическое отношение подчиняющих и подчиненных, которое основано
на трех психологических особенностях (мотивах) людей: стремление
к выгоде, страх убытка, уважение (любовь) к людям или институтам.
Из этого можно сделать несколько выводов. Во-первых, сила необя-
зательно подразумевает физическое насилие и вполне может включать
106
в себя только угрозы и иные способы психологического воздействия.

Во-вторых, далеко не всей силой государства могут воспользоваться,
пока есть страх масштабных убытков, которые сложно компенсиро-
вать1: сила как потенциал государств используется лишь отчасти (са-
мый яркий пример — ядерное оружие). В-третьих, сила — институцио-
нально ограниченна, не может игнорировать сложившиеся процедуры
и модели поведения политических игроков [13, c. 99–101].
Тонкость трактовки силы у первых реалистов заключается в том,
что сама по себе сила — это не совсем материальное явление (психо-
логическое, оценочное), но в то же время она, по сути, представляет
собой агрегированный показатель различных характеристик госу-
дарств (табл. 6.2). И эти-то характеристики в значительной мере ма-
териальны. Э. Карр полагал, что можно выделить три аспекта силы —
военную и экономическую силу, а также «влияние на умы» (англ. power
over opinion). Если военная и экономическая сила определяются на-
личием определенных материальных индикаторов (например, коли-
чество солдат или пушек, объем выплавленной стали или добытого
угля), то «влияние на умы» достигается через убеждение и пропаган-
ду, через систему образования и религиозные институты, т.е. подразу-
мевает определенное идейное превосходство или отличие государств
[7, c. 102–106, 120–123]. Подобное «влияние на умы» могло быть то-
чечным, воздействовать на определенные группы людей (а не на все
общество страны-цели) с помощью переубеждения, ощутимых сти-
мулов, культурного обмена, поиска общих понятий для описания ре-
альности, хотя обратной стороной точечности было скорее длитель-
ное ожидание результатов [8, c. 96–99]. Х. Моргентау выделил еще
больше элементов силы: географическое положение, обеспеченность
продовольствием, наличие редких природных ресурсов, промыш-
ленные мощности, готовность к боевым действиям (технологическая
и организационная), население, качество дипломатии, националь-
ный характер (интеллектуальные и моральные особенности населе-
ния), качество управления и национальная мораль (легитимность,
поддержка населением органов власти) [13, c. 124–165]. Иначе го-
воря, совмещение материальных и нематериальных факторов — это
еще один компромисс, на который пошли основатели реализма, по-
скольку осознавали важность нестабильных и сложно определяемых
элементов силы. Однако этот аспект реализма достаточно быстро был
забыт, а последующие реалисты часто обращали свое внимание ис-
ключительно на материальные элементы силы.
1
На языке теории игр — государства вовсе не нейтральны к риску.
107
Таблица 6.2
Элементы силы в классической реалистской
теории международных отношений
Э. Карр Х. Моргентау
Материальные элементы
Готовность к боевым действиям (в технологической
Военная сила
части)
Географическое положение
Обеспеченность продовольствием
Экономическая сила Наличие редких природных ресурсов
Население (количество, размещение, возрастная
структура)
Нематериальные элементы
Готовность к боевым действиям (в организацион-
ной части)
«Влияние на умы» Качество дипломатии
Национальный характер
Качество управления и национальная мораль
Поскольку сила подразумевает множество элементов, то ее ана-

лиз по определению не может быть простым. По мнению реалистов,
важно работать не над количеством фактов (по принципу «чем боль-
ше, тем лучше»), а над их качеством [14, c. 214–215]. Поэтому анализ
силы включает в себя несколько стадий. Во-первых, любая оценка силы
государства производится в сравнении с другими государствами — эле-
мент за элементом. Это позволяет оценить, по каким показателям одна
страна превосходит другую, а по каким — отстает. Во-вторых, анализ
включает в себя и выявление исторического контекста (англ. assets and li-
abilities): в какие союзы входит государство, какие международные обя-
зательства имеет, с какими крупными державами оно находится в на-
тянутых отношениях, а с какими — в нейтральных или дружеских. Эти
показатели, как и элементы силы, постоянно меняются, что несколько
усложняет задачу. Союзы заключаются и нарушаются, договоренности
подписываются, утрачивают силу и содержательно обновляются. Более
того, если географические или, например, нематериальные факторы
преображаются сравнительно медленно, то другие факторы (обеспе-
ченность ресурсами, характеристики вооружений) трансформируются
намного быстрее. Поэтому, в-третьих, любая оценка силы государства
включает в себя прогноз — продолжение траектории развития каждого
из элементов силы сравниваемых стран на небольшой период времени
108
(например, один-два года). Естественно, государственный деятель, за-

интересованные граждане или ученые имеют ограничения по времени
и по ресурсам, поэтому важно хотя бы учесть все элементы силы и сде-
лать предположения о тенденциях их развития — большего добиться
трудно, поскольку периодически необходимо повторять анализ, чтобы
добиться более точного совпадения анализа и реальности [13, c. 167–
179]. В этом еще один небольшой компромисс реалистов: сила позна-
ется в сравнении (т.е. сила относительна1), но при этом сила исчисляется
скорее в абсолютных показателях, когда используется как инструмент
или мера измерения политики государств: на достижение цели тратит-
ся вполне определенный объем силы, а при оценке достижений госу-
дарств за основу берут что-то достаточно конкретное.
Итак, по предположению реалистов, ученые должны были форму-
лировать рекомендации, а государства должны были принимать реше-
ния — исходя из анализа силы. В настоящее время мир жестко поделен
на государства, которые представляют собой суверенные политические
организации, распоряжающиеся силой. Однако не все граждане госу-
дарств вовлечены в этот процесс: хотя к власти в обществе стремятся
многие, из-за юридических, этических и институциональных ограни-
чений власть достается лишь некоторым. И поэтому только государ-
ственные деятели (лица, принимающие решения), по сути, распоряжаются
силой государств — представляют их на переговорах, определяют цели
и средства их политики. Именно государственным деятелям приходит-
ся заниматься анализом силы — искать пути ее сохранения, увеличения
и демонстрации [13, c. 116–117].
В каждый конкретный момент времени анализ силы позволяет
определить национальный интерес — сравнительно объективный набор
действий, необходимых в конкретной ситуации. Национальный инте-
рес обычно представляет собой не слишком конкретный набор предпи-
саний, что требует от государственных деятелей определенных усилий
по толкованию, т.е. национальный интерес можно описать как необхо-
димый минимум действий c вариативным компонентом. Во-первых, на-
циональный интерес отражает ожидания и примерный образ действий,
принятый в данном обществе, — это внутренний аспект необходимого
минимума. Во-вторых, государство и его население могут многого же-
лать от других стран, но доступные элементы силы обеспечивают лишь
некоторые возможности — это внешний аспект минимума. И при этом
1
Данную идею реалистов также сложно назвать новаторской — все-таки они хоро-
шо знали европейскую политическую философию. Например, у Ш. Монтескье эта идея
звучала весьма прямолинейно: «всякое величие, всякая сила, всякое могущество — явле-
ния относительные» (9-я книга «О духе законов»).
109
в национальном интересе сохраняется «творческий» компонент — то,

что предстоит додумать государственным деятелям. Несмотря на этот
недостаток, Х. Моргентау отмечает, что другой, более крайней и более
конкретной формы отображения силы нет, поскольку мир пока разде-
лен на государства (национальные государства) [12, c. 972–976]. Таким
образом, национальный интерес выступает, с одной стороны, основой
для любого анализа политики государств, а с другой стороны, базирует-
ся на расстановке сил и на специфике отдельных элементов силы.
Чтобы добиться каких-либо целей в международных отношениях
для каждого государства, на самом деле необходимо больше, чем про-
сто анализ силы и определение национального интереса. Дело в том,
что все государства действуют приблизительно одинаково, стремятся
сохранить и нарастить силу. Поскольку сила, по крайней мере отчасти,
относительна, то усилия одного государства в какой-либо сфере меж-
дународных отношений заставляют другие страны тоже действовать
в этой же сфере или в каких-либо других сферах, результаты в которых
могут компенсировать изменение текущей расстановки сил. Иными
словами, попытки одних стран защититься от нападения, подчинения
или уничтожения ведут к каким-либо приготовлениям остальных го-
сударств: возникает бесконечный цикл подготовки всех к наихудшим
сценариям [9, c. 157]. Видный реалист Джон Герман Херц (1908–2005)
назвал такую ситуацию «дилеммой безопасности»: улучшая свое поло-
жение, государства ухудшают положение других стран.
Существование дилеммы безопасности, по сути, означает, что госу-
дарства не смогут долго удерживать существенный отрыв по силовому
потенциалу от ближайших соперников. Поэтому государства традицион-
но выбирают не максимизировать свои преимущества, а сохранять опре-
деленное равновесие между своим силовым потенциалом и потенциалом
оппонентов. Если проводить аналогию, то человек потенциально может
допрыгнуть до Солнца, но, скорее всего, никто не будет заключать на это
пари: спор будет касаться нескольких метров или, может быть, десятков
метров в высоту1. Подобное самоограничение присутствует и в между-
народных отношениях (рис. 6.1). Это обусловлено, во-первых, тем, что
весьма проблематично бесконечно наращивать все ресурсы силы. На-
пример, воспроизводство населения или изобретение технологий тре-
бует времени, а качество управления и легитимность власти падают
в условиях постоянного напряжения общественного и политического
потенциала. Во-вторых, равновесие — это один из социальных механиз-
1
Рекорд пока составляет 2,45 м в высоту без шеста и 6,18 м с шестом при средней
длине шеста 3–4 м.
110
Рис. 6.1. Соотношение понятий «национальный интерес» и «баланс сил»
мов самосохранения, который обеспечивает выживание большего числа

акторов или людей, чем его отсутствие. Без равновесия весь социальный
мир утратил бы свое многообразие и множество функционально важных
элементов, т.е. утратил бы социальность как таковую. Данное состояние
равновесия обычно называют балансом сил [13, c. 183–185].
Поскольку понятие силы многозначно («учредитель политическо-
го», цель, инструмент, мерило успеха), то и понятие баланса сил имеет
несколько смыслов. Во-первых, баланс сил означает состояние — опре-
деленная расстановка сил в конкретный момент времени. Во-вторых,
баланс сил может быть осознанной линией поведения государства, на-
правленной на поддержание некоторого соотношения сил между
странами. Наконец, в-третьих, баланс сил может быть балансом, т.е.
подразумевает сравнительно равное распределение силы между ключе-
выми участниками международных отношений. В качестве состояния
баланс сил характеризуется относительной стабильностью. Баланс сил
можно также считать предпочтительной и рациональной формой пове-
дения государств. В то же время баланс сил с точки зрения сбалансиро-
ванности и относительного равенства мощи и потенциала крупных го-
сударств, наоборот, неустойчив, поскольку страны (не только крупные)
не оставляют попыток изменить соотношение сил.
Баланс сил между государствами можно поддерживать по одной из
двух моделей поведения — прямым противопоставлением и конкурен-
цией за третьи страны. Прямое противопоставление сходно со третьим
законом Ньютона: сила действия равна силе противодействия. Если
одно государство стремится изменить статус-кво с помощью военных,
экономических или культурных инструментов, то другое государство
может сделать то же самое или противостоять политике изменения
статус-кво, применяя те же инструменты. В любом случае баланс сил
сохранится до тех пор, пока одна из сторон не сдастся или не разрешит
противоречия военным путем. Обычно при случаях прямого противо-
111
поставления на кону стоит нечто большее, нежели просто отношения

двух стран — речь идет об установлении доминирования в регионе, на
континенте или даже во всем мире, поэтому этот способ изменения
баланса сил применяется преимущественно крупными государствами
или великими державами. Государства малого и среднего размера на-
прямую применяют скорее другую модель поддержания баланса сил.
Такие страны могут искать покровительства великих держав, поддер-
живать равноудаленные отношения с ними или же не привлекать их
внимания. Например, если малое государство равноудалено от двух ве-
ликих держав, они могут изменить баланс сил путем включения этого
малого государства в свою орбиту влияния или же путем завоевания.
Напротив, если малое государство уже находится под влиянием како-
го-либо крупного игрока, то изменение баланса сил будет заключаться
в отрыве такого малого государства от патрона, «старшего брата», ос-
новного союзника. Наконец, крупные государства могут, по сути, рас-
ширить предмет торга — совершать «размены» государств-клиентов,
отвлекать внимание конкурентов действиями в других сферах и реги-
онах мира и так далее [13, c. 67–69, 188–192].
Идеи реалистов о балансе сил почти сразу же стали частью поли-
тической практики — во всяком случае, в США. Еще в 1946 г. амери-
канский дипломат и историк Джордж Фрост Кеннан (1904–2005) на-
правил руководству страны так называемую «Длинную телеграмму», где
сформулировал доктрину сдерживания1 (англ. deterrence). Его рекомен-
дации были приняты руководством США и включали в себя следую-
щие меры в отношении СССР: демонстрацию готовности применять
силу, контрпропаганду в условном «западном мире», использование
слабостей советского режима и разобщение его с гражданами Совет-
ского Союза, помощь странам, которые ослабли после войны, в том
числе в сфере безопасности [3]. Позднее Кеннан объяснил идею сдер-
живания таким образом. Военная победа над СССР не гарантировала
установления мирового порядка с необходимыми США параметрами:
даже после ослабления России и демонтажа правившего режима у Рос-
сии останутся свои интересы и национальные особенности. С войной
или без войны, любые изменения в СССР/России в сторону более ко-
оперативной внешней политики, по мнению Дж. Кеннана, заняли бы
продолжительный период времени. Поэтому Кеннан рекомендовал
активно ожидать перемен в СССР, но при этом сохранять статус-кво:
1
Позднее в США было выработано несколько концепций ядерного сдерживания.
В настоящее время появление новых типов вооружения позволило говорить и о так на-
зываемом неядерном сдерживании. Кеннан в своих работах больше упирал на экономиче-
ские и пропагандистские варианты сдерживания.
112
без необходимости не ставить под угрозу советскую сферу влияния

и политический режим, не позволять этой сфере влияния расширяться
и создавать благоприятные условия для ослабления советского блока
изнутри [10, c. 351–352, 355–362].
Таким образом, с одной стороны, баланс сил представляет собой
структурную характеристику международных отношений, которая
свидетельствует об определенном упорядочивании и стабилизации.
На какой-то период времени равновесие между государствами сохра-
няется, что позволяет им перестроиться, накопить силы и готовиться
к изменению баланса сил. С другой стороны, баланс сил ограничива-
ется не только объективной динамикой силы между государствами, но
и субъективными процессами — появлением новых политических идей
и идеологий, трансформацией государственных институтов и полити-
ческих режимов. Поэтому в некоторые исторические периоды баланс
сил был ближе к максимизации силы и имел больше сторонников сре-
ди государственных деятелей, в другие периоды — наоборот, воспри-
нимался как ущемление интересов государств. Более того, у баланса
сил не только различные временные характеристики, но и региональные:
в зависимости от региона или более широкого географического ареала,
местные нормы права, морали и религии могут в какой-то мере коррек-
тировать равновесие между государствами [11, c. 138–141].
Подобные попытки реалистов выбрать нечто среднее (между
«утопизмом» и силовой предопределенностью, между материальным
и нематериальным, между относительным и абсолютным, между объ-
ективным и субъективным, между структурным и единичным) дают
представление об онтологических основаниях реализма, о том, как им
виделось устройство социального «мира» (табл. 6.3). С точки зрения
Х. Моргентау, между физической и социальной реальностью суще-
ствует огромное различие: как бы люди ни старалась, их действия не-
точны и несовершенны — в отличие от движения тел по траектории
или изменения свойств металла при определенной температуре. Более
того, в физической реальности возможно изолировать какую-либо си-
туацию, изучать ее в отрыве от остальной реальности (на траекторию
полета одного тела, например, никак не влияет полет другого тела из
той же самой точки в противоположном направлении). В социальном
«мире», уверял Х. Моргентау, такого быть не может, а это значит, что
причинно-следственные связи в социальных науках более размыты.
Кроме того, чаще всего исследователи имеют дело с разветвляющими-
ся цепочками причин и следствий. В результате и сами причинно-след-
ственные связи, и те, кто в них участвует (объекты исследования), имеют
двойственную, размытую природу. В их отношении понятия четкости,
113
Таблица 6.3
Дуализм классического реализма: основные измерения
Факты
Четко определены, так как отделены Размыты, как и социальный мир
от ценностей
Мораль
Не может быть частью научного ис- Должна быть частью научного иссле-
следования из-за претензий на уни- дования для детализации целей и как
версальность объект исследования
Сила
Материальная/абсолютная Нематериальная/относительная
Баланс сил
Структурный, универсальный Единичный, специфический
Национальный интерес
Предопределен силой «Творческий» компонент
выраженности и определенности неприменимы, а значит, в социаль-

ных науках (в том числе в международно-политической науке) высока
степень неопределенности получаемых результатов — и это неизбеж-
ная и неустранимая данность [14, c. 125–139].
В конечном cчете подобный дуализм отражается и на процедуре
реалистского исследования. Анализ сил, национального интереса и ба-
ланса сил — это лишь первый этап («эмпирический тест»), не более чем
сбор фактов о положении дел в конкретный момент времени. Второй
этап — «тест рассудка» — придает смысл этим фактам и позволяет вы-
строить полноценную теорию. «Тест рассудка» (или прагматический
тест) подразумевает, что исследователь (студент или всякий желаю-
щий разобраться во внешней политике какого-либо государства) ставит
себя на место государственного деятеля, который принял или которому
предстоит принять решение в отдельно взятой ситуации. Это позволит
оценить, какие варианты действий были у того или иного государства,
какие решения были или остаются более вероятными, нежели другие.
Два этих «теста» в совокупности позволяют утверждать, какие элемен-
ты силы оказались востребованными, какие факторы сыграли в пользу
того или иного решения, а какие — нет [13, c. 4–7].
У современных специалистов по социальным наукам такие требо-
вания к теории (табл. 6.4) и к процедуре исследования могут вызывать
вопросы. Но для классических реалистов планка научности теории
была, возможно, не столь высокой. Как отмечал Х. Моргентау, «науч-
114
Таблица 6.4
Принципы политического реализма по Х. Моргентау
1. Политический реализм предполагает, что политика, как и общество
в целом, управляется объективными законами, которые берут истоки
в человеческой природе.
2. При анализе международной политики ориентиром для политического
реализма является категория интереса, определяемого в терминах силы.
3. Реализм полагает, что ключевая категория интереса, выраженная через
силу, — объективна и универсальна, хотя содержание этой категории
может меняться.
4. Политический реализм признает моральное значение политических
действий. […] Реализм утверждает, что всеобщие моральные принципы
неприменимы к действиям государств в своей абстрактной формулиров-
ке — их нужно уточнить применительно к конкретным обстоятельствам
в пространстве и времени.
5. Политический реализм не признает, что моральные устремления отдель-
ных государств совпадают с моральными законами Вселенной.
6. Различия реализма и иных подходов реальны и существенны. Однако
вполне возможно, что значительную часть политического реализма по-
нимают и трактуют неправильно…
ная теория есть попытка упорядочить и придать смысл массе явлений,

которые в противном случае остались бы несвязанными и непонятны-
ми» [12, c. 963]. Несмотря на возможные методологические пробелы,
классический реализм после Второй мировой войны стал доминиру-
ющей теорией в международно-политических исследованиях, как ми-
нимум, до 70-х годов XX столетия. Это совпало с перемещением цен-
тра притяжения в западном мире из Великобритании в США: новому
государству-лидеру понадобилась новая теория — и реализм занял эту
свободную нишу. В пользу реализма говорили его теоретическая пла-
стичность и способность учиться на ошибках, стремление выявить
объективные закономерности, четкое разграничение вопросов поли-
тики и морали, сравнительная интеллектуальная простота.
Дальнейшее ослабление позиций реализма было предопределено,
поскольку это была последняя «крупная» теория международных от-
ношений с европейскими интеллектуальными корнями. Основате-
ли реализма — Э. Карр1, Х. Моргентау, Дж. Херц (также А. Уолферс,
Г. Киссинджер) — прожили значительную часть жизни в Европе, в бук-
1
В 1948 г. Эдвард Х. Карр прочитал серию лекций в различных американских уни-
верситетах.
115
вальном смысле «завезли» вместе с собой реализм в США. Большин-

ство последующих «крупных» теорий было выработано уже в амери-
канских реалиях — и они постепенно вытеснили реализм. Тем не менее
о забвении классического реализма говорить не приходится, поскольку
он положил начало влиятельным направлениям современной теории,
в том числе структурному реализму.
1. Баталов Э. Я. О философии международных отношений. М.: Научно-
образовательный форум по международным отношениям, 2005.
2. Вебер М. Избранные произведения / Пер. с нем.; сост., общ. ред. и по-
слесл. Ю. Н. Давыдова; предисл. П. П. Гайденко. М.: Прогресс, 1990.
3. «Длинная телеграмма» Джорджа Кеннана. URL: https://statehistory.
ru/5168/Dlinnaya-telegramma-Dzhordzha-Kennana/.
4. Сетов Н. Р. Политический реализм: теория и метод. М.: Изд-во Москов-
ского ун-та, 2013.
6. Carr E. H. Conditions Of Peace. L.: Macmillan, 1944. URL: https://archive.
org/details/in.ernet.dli.2015.12258.
7. Carr E. H. The Twenty Years’ Crisis, 1919–1939 /With new preface by M. Cox.
L.: Palgrave Macmillan, 2016.
8. Dunn F. S. War and the Minds of Men. N.Y.: Harper&Brothers, 1950. URL:
https://archive.org/details/warmindsofmen00dunn/mode/2up.
9. Herz J. H. Idealist Internationalism and the Security Dilemma // World
Politics. 1950. Vol. 2. No. 2. P. 157–180.
10. Kennan G. F. America and the Russian future // Foreign Affairs. 1951. Vol. 29.
No. 3. P. 351–370.
11. Little R. The balance of power in Politics Among Nations // Realism
reconsidered: the legacy of Hans Morgenthau in international relations / Ed. by M. C.
Williams. Oxford: Oxford University Press, 2007. P. 137–165.
12. Morgenthau H. J. Another “great debate”: the national interest of the United
States // American Political Science Review. 1952. Vol. 46. No. 4. P. 961–988.
13. Morgenthau H. J. Politics among nations: the struggle for power and peace /
Revised by K. W. Thompson. Boston: McCraw-Hill, 1993.
14. Morgenthau H. J. Scientific man vs. power politics. Chicago: The University
of Chicago Press, 1946. URL: https://archive.org/details/scientificmanvsp0000morg/
page/n1/mode/2up.
15. Neacsu M. Hans J. Morgenthau’s Theory of International Relations: Disen-
chantment and Re-Enchantment. Basingstoke: Palgrave Macmillan, 2009.
16. Niebuhr R. Christianity and Power Politics. N.Y.: Charles Shribner’s Sons,
1952.
116

7
Бихевиорализм
в международных
исследованиях:
системы, процессы,
функции
Основные персоналии: Карл В. Дойч, Мортон А. Каплан.
Основные понятия: бихевиоралистская революция, дезинтеграционные
процессы, деколонизация, доступная информация, интеграционные процессы,
ключевые нормы системы, международная система, моделирование, нормы
изменения системы, политическая система, полюс системы, потенциал
акторов, регуляторные процессы, системное изменение (бихевиорализм),
системный подход, способы классификации акторов, универсальный актор,
шкала (шкалирование).
Р еализм с самого начала не был единой и стройной теорией меж-

дународных отношений — в нем оставалось место для дискуссий,
двузначности, разных трактовок одних и тех же понятий. Его упрекали
в аморальности, недостаточном внимании к экономике, в размытости
понятий — и не все эти упреки были безосновательными. Постепенно
в теории международных отношений стали вызревать подходы, кото-
рые критиковали не столько результаты анализа реалистов или их фун-
даментальные аксиомы (например, принципы реализма по Г. Морген-
тау), сколько саму процедуру исследования и статус реализма как теории.
Проще говоря, классический реализм столкнулся практически с теми
же обвинениями, что и его предшественники. В частности, критики
реализма отмечали, что теория не просто должна содействовать поис-
ку истин, но и обязана подталкивать исследователей к новым вопросам,
обязана этими вопросами формировать единство теории международ-
ных отношений как научной дисциплины. Вместо этого применение
реалистских идей приводило к разделению между «большой» теорией
(о силе, морали, природе человека и государств) и теориями среднего
уровня (об империализме, международных организациях, внешнепо-
литических решениях, причинах войн): на каждом из уровней теории
117
преобладали свои исследовательские вопросы и даже «свои» факты.

Помимо этого, критики классического реализма отмечали, что требо-
вания к теории выше, чем полагали Э. Карр и Х. Моргентау: теории
должны подталкивать к обобщениям, должны объяснять, какие факты
и явления можно игнорировать, а что следует считать существенным.
Сама процедура исследования реалистов позволяет сформулиро-
вать ряд наблюдений, но, констатировали критики, теория должна
обеспечивать общество чем-то большим — проверяемыми закономерно-
стями и надежными данными. То, что подходило для одних периодов
истории, может не сработать в последующие годы — но реализм не спо-
собен этого предугадать до того, как что-то случится, поскольку недо-
статочно точен для выявления закономерностей. В сущности, уверяли
критики, реализм также не cмог выработать полноценное объяснение
изменений и сосредоточился на статичных элементах реальности —
силе как единственном факторе международной политики, стремлении
к максимизации силы или «силовой политике» (англ. power politics) как
единственной модели поведения государств, балансе сил как равновесии
между потенциалами государств [15, c, 347–354; 22, c. 325–326]. Таким
образом, критики утверждали, что реализм недотягивает до статуса те-
ории по нескольким признакам и не имеет четкой процедуры для по-
лучения необходимых науке знаний, так что в результате в реализме —
«много мнения и мало знания».
Несмотря на то что далеко не все эти аргументы критиков реализма
можно назвать обоснованными, появление этих аргументов было вы-
звано двумя важнейшими группами обстоятельств. Первая группа об-
стоятельств была связана с событиями холодной войны. Появление на
карте мира после 1946 (1949) г. двух противостоящих идеологических
блоков стран и конкурирующих социально-экономических сил приве-
ло к неожиданным последствиям. Казалось бы, угроза ядерной войны
должна была сдерживать государства из двух блоков от резких шагов
в отношении оппонентов, но это происходило только на уровне вели-
ких держав (или даже сверхдержав) того времени — США и СССР. А вот
весь остальной мир скорее столкнулся с ростом политического наси-
лия: число вооруженных конфликтов между государствами выросло
как по сравнению с межвоенным периодом, так и с периодом противо-
борствующих империй до 1918 г. почти в 2 раза. До окончания Первой
мировой войны (1870–1918) великие державы участвовали в 60% во-
оруженных конфликтов, до завершения Второй мировой войны (1919–
1945) — в 72%. Но в период холодной войны (1946–1976) доля участия
великих держав в конфликтах упала до 34%: очевидно, что появление
118
Глава 7. Бихевиорализм в международных исследованиях...
множества новых независимых государств обусловило рост вооружен-

ного насилия. Свыше половины межгосударственных конфликтов
происходило в Азии и Африке, где произошла основная часть деко-
лонизации (предоставление колониям независимости). Cущественно
выросло число и значение гражданских войн (вооруженные противо-
стояния между политическими силами внутри государств): доля граж-
данских войн в общем числе вооруженных конфликтов подскочила
до трети, а количество погибших только за 1950–1969 гг. стало исчис-
ляться 2–3 млн человек [10, с. 361–363; 13, с. 592, 605]. Проще говоря,
в условиях отсутствия прямого военного противоборства между ключе-
выми великими державами (сверхдержавами), в период холодной во-
йны силовые конфликты стали более обыденным явлением для малых
и средних государств. Это отчасти объяснялось тем, что соперничество
отношений между наиболее могущественными державами происходи-
ло теперь не cтолько напрямую, сколько на территории третьих стран.
Данная динамика нашла отражение в бурных спорах Х. Моргентау
и его учеников относительно войны США во Вьетнаме1. Моргентау ар-
гументировал свою позицию с помощью анализа глобального баланса
сил и межстранового баланса сил. Он выступал против этой войны, по-
лагая, что для Вашингтона важнее внести раскол в социалистический
блок — между СССР и Китаем, чему операция во Въетнаме не способ-
ствовала. Другими словами, в глобальном балансе сил разногласия Пе-
кина и Москвы были выгоднее для Вашингтона, чем попытки добиться
чего-то в угрожающей близости от Китая. Кроме того, Моргентау по-
лагал, что США в этом конфликте однозначно проигрывали по одному
элементу силы — «национальному характеру». Ученый подчеркивал,
что пробуждение самосознания вьетнамцев и их борьба за независи-
мость — слишком интенсивные и эмоционально обостренные явления,
чтобы что-то им противопоставить, т.е. в балансе сил между США и Се-
верным Вьетнамом (был дружественным СССР) по одному показателю
Вашингтон точно проигрывал, что могло отразиться и на остальных
элементах силы. В это же время многие ученики и коллеги Моргентау
оправдывали операцию во Вьетнаме соображениями о региональном
балансе сил между советским и западным блоками [23, c. 1341–1344].
Иными словами, в условиях многообразия конфликтов, регионального
1
С начала 50-х годов XX в. США косвенно участвовали в конфликте, помогая сна-
чала французским колониальным подразделениям, а затем — местному «прозападному»
политическому режиму на юге Вьетнама. В 1965 г. Вашингтон перешел к прямому во-
енному вмешательству, которое закончилось поражением американцев и объединением
Вьетнама через 10 лет.
119
и других разновидностей баланса сил, активизации роли малых и сред-

них государств реалисты приходили к прямо противоположным выво-
дам.
Была и вторая группа обстоятельств, которая поставила под со-
мнение научную ценность реализма. Во всей политической науке
в 50–60 годах XX в. происходила так называемая «бихевиоралистская
революция» — бурный рост популярности обновленного позитивизма
(см. гл. 4). Бихевиоралисты выдвинули три основных предложения.
Во-первых, необходимо было сместить фокус исследования с государств
и формальных институтов (законов, партий, президентов и монархов)
на группы, системы и процессы. Конечно, в таком переносе тяжести
политического исследования оставалось место идеалам, убеждениям
и смыслам, но только в рамках и в контексте политического поведе-
ния — процесса, который выстраивает группы и системы. Во-вторых,
бихевиоралисты подчеркивали значение новых методов исследования —
создания шкал и индексов, применения статистических приемов, во-
влечение в анализ данных опросов. Это позволило бы сместить баланс
между качественными и количественными методами в пользу послед-
них. Наконец, в-третьих, бихеовиорализм делал особый акцент на
плюрализме — множестве одновременно существующих моделей поли-
тического поведения [3, с. 70–73; 11, с. 202–204]. В совокупности «би-
хевиоралистская революция» изменила очень многое — сместила в по-
литической науке соотношение методов и смыслов (в пользу первых)1,
обеспечила преобладание индуктивного изложения проблем («снизу
вверх»), дала импульс созданию большого числа количественных ис-
следований, сравнительных индексов и баз данных.
Безусловно, «бихевиоралистская революция» выходила за рамки
спора о методах и исследовательских приемах. По сути, речь шла о том,
чтобы пересмотреть онтологические представления ученых и убрать
разделение на «точные» и «социальные» науки. Поворот к количе-
ственным методам был призван наглядно продемонстрировать, что со-
циальная реальность не отличается от физической, что эту реальность
можно разложить на наблюдаемые явления и выявить повторяющиеся
процессы (закономерности). Вместе с этим «бихевиоралистская рево-
люция» имела целью упростить и подход ученых к эпистемологии: вме-
сто неявных, двойственных и сложно фиксируемых связей бихевиора-
1
Это открыто признал один из основателей бихевиорализма, Дэвид Истон. В 1969 г.
в президентском обращении к Американской ассоциации политической науки Д. Истон
подчеркивал, что в исследованиях после отхода от бихевиорализма «содержание должно
предшествовать исследовательской технике».
120
листы предлагали постепенно делать неявное явным — замечать только

четкие и объективные цепочки связей, накапливать данные для выдви-
жения гипотез, расширять объем имеющихся данных, избегая смелых
теоретических предположений [1, c. 411–420]. В этом состояло явное
наследие позитивизма XIX в., который рассматривал мир как сложную,
но познаваемую «машину».
Таким образом, бихевиорализм стал реализацией запроса со сто-
роны практиков и некоторых ученых. В условиях холодной войны по-
требовалась повышенная точность теории, ее способность учитывать
множество факторов и разнонаправленных процессов. С одной сто-
роны, возникла необходимость «очистить» теорию международных
отношений от громоздких философских построений, в том числе зна-
чительной части наследия европейской политической мысли (нередко
все стало сводиться к триаде Фукидид–Гоббс–Макиавелли). С другой
стороны, понадобилась выработка собственного категориального ап-
парата международно-политических исследований, особенно разра-
ботка понятий «среднего уровня» — что позволило бы точнее описать
международные отношения как сложное и нелинейное состояние реаль-
ности. Как отмечал К. Дойч, «экономика отошла от теории, которая
отождествляла богатство с золотом, — к более сложным теориям инве-
стирования капитала, разделения труда, экономического роста и про-
изводственного развития. Почти так же наша политическая теория мо-
жет отойти от теории силы …» [9, c. 46].
В теорию международных отношений «бихевиоралистская револю-
ция» ворвалась после работы чикагского профессора Мортона Капла-
на (1921–2017) «Система и процесс в международной политике» (1957)1.
В этом издании единицами анализа стали процессы или системы, а не
государства и формальные институты. Но главным было то, что Ка-
план впервые попытался комплексно ответить на вопрос об изменени-
ях в международных отношениях: что и как именно меняется, каковы
закономерности изменений и относительного отсутствия изменений
(стабильности), каковы оптимальные условия для различных типов
изменений. В отечественной науке эти идеи стали основой так назы-
ваемого системного подхода — направления в исследованиях, которое
рассматривает международные отношения как целостность со своими
закономерностями развития [4, c. 34–35].
1
Иногда ссылаются на более раннюю работу Куинси Райта «Исследование между-
народных отношений» (The Study of International Relations, 1955).
121
Мортон Каплан утверждал, что анализ социальной реальности

должен подразумевать изучение явных и востребованных с точки зре-
ния практики взаимосвязей между отдельными единицами реальности.
Определив произвольным образом такие взаимосвязи, исследователь
рассматривает их как систему — последовательность сменяющих друг
друга состояний каждой единицы реальности в отдельности и совокуп-
ности их взаимосвязей. Эти состояния четко отделяют элементы от
остального мира — среды взаимодействий (внешней среды). При этом
абсолютно нормально, что система состоит из других, менее масштаб-
ных систем — подсистем. Разделение систем на подсистемы — в боль-
шинстве случаев функция отдельной подсистемы, которая обеспечи-
вает разграничение сфер ответственности подсистем и гарантирует их
согласованное функционирование. Данная разграничивающая и со-
гласующая подсистема (система) называется политической.
Особенность международной системы заключается в том, что в ней
отсутствует политическая подсистема (рис. 7.1): решения принима-
ются не в рамках какой-то одной подсистемы, а внутри государств —
системных единиц (нескольких подсистем). Столь сложное описание
международной анархии необходимо М. Каплану для того, чтобы ут-
верждать, что основное взаимодействие в рамках международной си-
стемы — это не борьба за силу, а коммуникация. Каплан полагал, что
«сила кажется удобным инструментом [исследования] для социальных
наук до тех пор, пока ее не анализируют более внимательно». Поэтому
вместо определения политики и международных отношений в терми-
нах силы системный анализ делает акцент на коммуникации элементов
системы, их включенности или исключенности из каких-либо взаимо-
действий [16, c. 5–14, 18–20].
Изучение любой системы как нескольких последовательных состо-
яний взаимосвязанных элементов подразумевает анализ следующих
переменных:
1) ключевые нормы системы — общие принципы взаимоотноше-
ний акторов (элементов) и распределение между ними функций
в системе («внешние нормы»);
2) нормы изменения системы — правила, по которым ключевые
нормы системы соотносятся с ее отдельным параметром или
функцией актора (элемента) в системе («внутренние нормы»);
3) способы классификации акторов (элементов) — характеристи-
ки, которые обусловливают различие в поведении акторов
(элементов);
122
Рис. 7.1. Обычная социальная система и международная система
4) потенциал акторов (элементов) — физическая возможность ак-

тора (элемента) совершить определенную последовательность/
совокупность действий в заданных рамках;
5) доступная информация — знание долгосрочных и краткосроч-
ных потребностей, имеющегося и возможного потенциала,
имеющихся и возможных средств удовлетворения потребно-
стей. Цели акторов (элементов) во многом достигаются в зави-
симости от точности имеющейся информации и ее обновления
в результате взаимодействий.
С помощью данных переменных анализируется ключевая харак-

теристика системы — состояние равновесия. Системное равновесие —
это колебание вышеперечисленных переменных, их изменение в ходе
взаимодействий. Если это изменение и колебание происходит в каком-
либо коридоре значений (рамки снизу и сверху), то такое равновесие
считается стабильным. Периодически системы переходят от одного
равновесия к другому — по мере накопления отклонений. Однако, если
система не вернулась к более раннему состоянию равновесия или если
объем отклонений дошел до критического уровня без последующей
корректировки равновесия, происходит системное изменение. Другими
словами, в повседневном взаимодействии в системе меняются отдель-
ные характеристики равновесия, что ведет к накоплению отклонений
и иногда может переходить в изменение (обновление характеристик)
состояния самой системы [16, c. 6–11].
В анализе международной системы основными элементами высту-
пают политические акторы — государства, военные и экономические
союзы, международные организации. Если какой-то актор поддержи-
123
Степень интегрированности
Система Универсальная Система «Слабая» «Сильная» Иерархическая

всеобщего (бесполюсная) баланса сил биполярная биполярная (однополярная)
вето система система система система
Центры Общая Центров Два центра силы Один центр

силы – все площадка силы – силы
вместо центра несколько
силы
Степень конфликтности
Рис. 7.2. Типы международных систем по М. Каплану
вает связи со всеми или почти всеми акторами в системе, такой актор
называется универсальным. Универсальный актор может быть либо до-
минирующим элементом в системе (сверхдержавой), либо посредником
между различными группами (блоками) акторов, т.е. государством-ме-
диатором, международным форумом или организацией. Акторы имеют
сложную структуру — в них могут преобладать какие-то подсистемы
(например, партийная или клановая) или, наоборот, их многосоставная
структура остается внутренне однородной. В зависимости от внутрен-
ней однородности акторы могут по-разному распределять получаемую
выгоду, выбирать союзников, формулировать цели своих действий. Од-
нако свобода маневра акторов ограничена типом равновесия в системе,
т.е. типом международной системы (рис. 7.2). В международной системе
Мортон Каплан выделил 6 основных типов равновесия:
 равновесие между всеми элементами системы — система всеоб-
щего вето и универсальная (бесполюсная) система;
 равновесие между двумя элементами системы — «слабая»
и «сильная» биполярные системы (разница — в наличии или от-
сутствии самостоятельных нейтральных игроков);
 равновесие между несколькими элементами системы — система
баланса сил;
 равновесие через доминирование одного элемента системы —
иерархическая (однополярная) система [16, c. 25–52, 54–57, 74–85].
Данные типы систем различаются прежде всего по своим ключевым

нормам и способам классификации акторов. В ряде систем наднацио-
124
нальные акторы становятся основными элементами системы (воен-

но-политические блоки в биполярных системах), в других — значение
наднациональных акторов минимально (иерархическая, баланса сил,
всеобщего вето). В одних системах государства нацелены на получение
преимуществ и доступа к общим благам (универсальная, иерархиче-
ская), в других типах систем акторы, прежде всего, стараются увели-
чить свой потенциал с помощью ослабления оппонентов и накопления
ресурсов (биполярные, баланса сил). Одни системы более стабильны
(универсальная, иерархическая), другие — крайне нестабильны (всеоб-
щего вето, «слабая» биполярная). Соответственно, и нормы изменения
в таких системах различаются: например, военно-политические бло-
ки выполняют функцию упорядочивания в биполярной системе, но,
чтобы это сделать, им приходится снижать неопределенность в отно-
шении действий блока-противника. Одновременно странам-лидерам
нужно поддерживать порядок в блоке, обеспечивать подчинение его
участников. Поэтому нормы изменения в этом типе системы будут свя-
заны с поиском равновесия между растущими запросами подчиненных
членов военного блока и сохранением возможности нанести удар по
противнику [16, c. 25–52].
С учетом разнообразия акторов и взаимоотношений между ними,
по мнению бихевиоралистов, существует не только влияние системы
и ее характеристик на акторов и их поведение, есть и обратная связь —
влияние поведения акторов на системные характеристики. Упрощенно
говоря, система включает в себя не только все элементы, но и все за-
кономерности коммуникации (повторяющиеся действия и явления) —
системный анализ подразумевает учет как элементов, так и особенно-
стей коммуникации. Если анализ элементов во многом сводится к их
классификации и выяснению положения в системе, то анализ комму-
никации подразумевает разбор по секторам (каналам) — торговые отно-
шения, миграционные связи, дипломатический обмен. Интенсивность
этой коммуникации изменяется с течением времени, при применении
тех или иных правил поведения в системе и в зависимости от акторов,
что, в сущности, дает возможность функционировать нормам изменения
системы [7, c. 880–882, 887].
В целом в рамках политических систем о характере коммуникации
свидетельствуют три разновидности процессов — регуляторные, ин-
теграционные и дезинтеграционные (рис. 7.3). Регуляторные процес-
сы могут включать удовлетворение базовых потребностей, изменение
функций (сфер деятельности) акторов и подсистем, подавление, заме-
щение или блокирование каких-либо действий акторов, заимствова-
125
Рис. 7.3. Процессы различных типов в международной системе
ние каких-либо норм или целей у других систем или подсистем ниж-
него порядка, изоляцию акторов и так далее. С помощью регуляторных
процесс система компенсирует явные или потенциальные отклонения
в равновесии, обеспечивает, по сути, самосохранение. В свою очередь,
интеграционные процессы — это объединение усилий ранее не связан-
ных акторов или (под)систем. В таких процессах возникают новые
формы деятельности и коммуникации акторов. Напротив, дезинтегра-
ционные процессы возникают между связанными акторами или (под)
системами в условиях, когда общие действия не дают результата, т.е.
цель объединения усилий не достигается. Способ проявления этих
процессов обычно связан с конфликтами между акторами (например,
войны).
В биполярной системе и системе баланса сил присутствует хрупкое
равновесие интеграционных и дезинтеграционных процессов. Мно-
гое в этих системах связано с действием военно-политических союзов
и временных альянсов, которые тем не менее разделены общим стремле-
нием увеличить свой потенциал. Напротив, в системе всеобщего вето
преобладают дезинтеграционные процессы, противоречия нередко
нарастают не только между акторами, но и внутри них. В иерархиче-
ской системе происходит сближение регуляторных и интеграционных
процессов, поскольку разногласия и разнонаправленные интересы со-
гласовываются под угрозой замены нефункциональных элементов —
последние «учатся жить» по правилам, установленным универсальным
актором (сверхдержавой). Наконец, в универсальной (бесполюсной)
126
системе регуляторные процессы имеют весьма слабую силу, а равно-

весие между дезинтеграционными и интеграционными процессами на-
прямую зависит от внешних вызовов: если система сталкивается с се-
рьезными проблемами, то преобладают дезинтеграционные процессы,
если такие проблемы перед системой не стоят, то — интеграционные
[16, c. 89–98, 113–128, 256–265].
Поскольку в биполярной системе и системе баланса сил наблю-
дается равновесие интеграционных и дезинтеграционных процессов,
может показаться, что системы такого типа будут существовать бес-
конечно долго, поскольку основные их элементы конкурируют друг
с другом и настроены исправлять системные отклонения. Однако
естественные временные рамки износа таких систем все-таки есть.
Во-первых, сами государства как элементы системы существуют огра-
ниченный промежуток времени — это касается и великих держав,
центров притяжения или полюсов системы. Если хоть один полюс ис-
чезнет, то система не сможет восстановить прежнее равновесие при
накоплении отклонений. Иными словами, появится новое состоя-
ние и, значит, новая система. Во-вторых, в долгосрочной перспекти-
ве в любой системе отклонения имеют свойство накапливаться, что
приводит к изменению ключевых норм системы и потенциала ее эле-
ментов. Проще говоря, отклонения в социальных системах накапли-
ваются подобно энтропии во Вселенной (второй закон термодина-
мики) — и в какой-то момент проходят точку невозврата к прежним
состояниям [8 , c. 404–406].
В сущности, Мортон Каплан перевернул теорию международных
отношений с ног на голову в вопросах системного равновесия: для ре-
алистов равновесие между великими державами или региональными
центрами силы было способом объяснения происходивших процессов.
Напротив, в теории систем М. Каплана само равновесие нуждалось
в объяснении с помощью системных категорий (в том числе типов
систем и процессов). Для чего же, в действительности, системам рав-
новесие? На этот вопрос попытался ответить американский ученый
и уроженец г. Праги Карл Вольфганг Дойч (1912–1992). По его мнению,
важнейшая характеристика системы — это попытка воспроизвести или
сохранить себя как можно дольше. К. Дойч развил идеи Каплана о ком-
муникации как основе деятельности акторов и включил в свой анализ
некоторые социологические теории. По его мнению, любая система
должна выполнять, как минимум, несколько функций — сохранение
упорядоченности, адаптация к внешней среде, целеполагание, координа-
ция внутренних элементов, самообучение и самоизменение [9, c. 14–17].
127
Анализ данных функций в международной системе привел К. Дой-

ча к необычным результатам. Например, с точки зрения теории спо-
собность государств как (под)систем добиться четко поставленных
целей свидетельствует о том, что внутри них действуют почти совер-
шенные механизмы целеполагания и адаптации к внешней среде. Од-
нако в реальности государства редко добиваются поставленных целей
в полном объеме и с желанной точностью, поскольку они вынуждены
часто менять свою линию поведения и не могут быстро перебрасывать
ресурсы из одного набора действий (пусть и неоконченного) в другой.
Иначе говоря, угроза совершения ошибок постоянно нависает над го-
сударствами из-за сравнительно слабого умения адаптироваться и про-
думанно выстраивать цели, а значит, во всей международной системе
нарастает риск утраты контроля над ситуацией [9, c. 27–28]. Иными
словами, дефекты в реализации функций подсистемами/элементами
международной системы могут вести к ее саморазрушению: нескоор-
динированные элементы ошибаются, не успевают адаптироваться,
выбирают неверные цели и в итоге не могут устранить стоящие перед
ними проблемы. Именно в этом кроется причина тяготения междуна-
родной системы к «слабым», мало упорядоченным формам, которые за
счет утраты части системных функций все-таки позволяют сохранить
саму систему, т.е. отсутствие всеобщего суверена или политической
подсистемы в международных отношениях — это, можно сказать, вы-
нужденная конфигурация системы, а не какое-то отклонение или, на-
оборот, естественное состояние МО.
Бихеовиоралистский подход можно продемонстрировать на следу-
ющем примере. В постсоветской системе (подсистеме) международных
отношений1 самое крупное государство — это Россия. Казалось бы, РФ
должна в таких условиях строить иерархическую систему и навязывать
свои правила через регуляторные процессы. Именно в таком ключе
можно рассматривать появление ОДКБ (2002) и ЕАЭС (2014) — ор-
ганизаций, в которых Россия является универсальным актором в силу
своего географического положения и ресурсного потенциала2. Однако
даже в рамках ОДКБ и ЕАЭС решения принимаются консенсусом —
Москва не может в одиночку осуществлять регуляторные функции.
Более того, в составе этих организаций находится 6 и 5 государств со-
1
Для этого примера автор намеренно игнорирует внешних игроков — наднацио-
нальных, национальных, субнациональных (внутригосударственных).
2
ОДКБ — Организация Договора о коллективной безопасности (военно-политиче-
ский союз), ЕАЭС — Евразийский экономический союз (торгово-экономический блок).
128
ответственно, т.е. только половина от государств-элементов постсо-

ветского пространства. Это говорит о том, что в постсоветской системе
(подсистеме) международных отношений сильны дезинтеграционные
процессы, а значит, равновесие устанавливается не через доминирова-
ние одного элемента.
Многие постсоветские государства ведут самостоятельную внеш-
нюю политику, нередко подрывают регуляторные усилия России. Это
указывает на то, что постсоветская система ближе к системе баланса сил,
несмотря на наличие очень крупного элемента. Более того, на роль ан-
тироссийского альянса претендует организация ГУАМ (1999)1. Но и эта
характеристика, скорее всего, неточная — в системе баланса сил все или
большинство акторов объединяются против наиболее сильного игрока,
стремятся его ослабить, в том числе через конфликты. Поскольку пря-
мых войн или вооруженных конфликтов между постсоветскими госу-
дарствами и Россией нет и поскольку в ГУАМ входит менее половины
государств-элементов системы, о балансе сил говорить не приходится.
Поэтому получается парадоксальный вывод. С одной стороны, пост-
советская система МО может считаться «слабой» биполярной системой,
так как сравнительно большое число государств находится вне центров
притяжения в виде ГУАМ или ОДКБ/ЕАЭС. С другой стороны, эта си-
стема пока сохраняет равновесие между дезинтеграционными и инте-
грационными процессами, хотя бы потому, что есть и ОДКБ, и ГУАМ.
Иными словами, такая система может быть только бесполюсной (другую
систему с равновесием между этими процессами — систему баланса
силы — мы ранее отвергли). В таком случае роль площадки для ком-
муникации и запуска регуляторных процессов (пусть и со слабым вне-
дрением в практику), вероятно, выполняет Содружество Независимых
Государств (СНГ), которое включает в себя почти все постсоветские
страны (кроме государств Прибалтики и Грузии).
Примерно так и работает системная теория в социальных науках:
системную организацию на пространстве бывшего СССР можно оха-
рактеризовать, как минимум, четырьмя различными способами в соот-
ветствии с классификацией М. Каплана — и только от точного указания
взаимосвязей, которые исследователь сочтет приоритетными (именно
в этом моменте остается место для субъективизма, вкусовщины, лич-
ных предпочтений), зависит, какой способ описания подойдет точнее.
1
ГУАМ — Организация за демократию и экономическое развитие, в которую входят
Грузия, Украина, Азербайджан и Молдавия.
129
Понятия системной теории (система, процесс, равновесие, универ-

сальный актор) закладывают базовые координаты для исследования
и позволяют учесть опыт прошлого. Однако для работы с настоящим
и будущим необходимо применить исследовательские методы и доба-
вить в описание ситуации более узкие понятия, которые описывают
конкретные состояния подсистем и акторов, точные характеристики
их действий и уникальные особенности их взаимосвязей [9, c. 13].
С этой целью в 60–70-х годах прошлого столетия анализ междуна-
родной системы и ее подсистем, по сути, развивался в трех направле-
ниях. Во-первых, ученые изучали конкретные значения характеристик
системы, чтобы понять, какие процессы в ней развиваются (интегра-
ционные или дезинтеграционные) и в какой пропорции. Поскольку
требовалась какая-то практическая отдача, в этом блоке исследова-
ний много внимания уделялось условиям возникновения и усиле-
ния тех или иных процессов, а также пределам их распространения
в системе. Во-вторых, внимание уделялось тенденциям развития ак-
торов — их технологическому и экономическому прогрессу, внутрен-
нему устройству, общему направлению развития их характеристик
и расслоению среди них. Наконец, в-третьих, ученые пытались ис-
пользовать характеристики системы для поиска способов усиления
или корректировки тенденций развития — в частности, с целью сни-
жения конфликтности, социальной напряженности, идеологической
поляризации [12].
Один из простейших бихевиоралистских методов, как указано
выше, — это создание разного рода индексов и шкал. Этот метод исполь-
зовался преимущественно для выявления состояния международной
системы или ее отдельных подсистем, позволял приписывать характе-
ристикам этого состояния количественные значения. Яркий пример —
это предложенный в 1967 г. Индекс локализации принятия решений в Ев-
ропейских Сообществах (табл. 7.1). Эксперты оценили взаимодействие
государств по шкале от 1 до 7 и подсчитали, в какой степени и в каких
сферах государства передают наднациональным органам управления
различные функции. Оказалось, что государства с большой охотой
передавали на наднациональный уровень заботу о сельском хозяйстве,
но в «серьезных» отраслях экономики и внешней торговли делать это-
го не спешили (водные ресурсы, обращение валюты). Иными словами,
6 государств–членов Европейских Сообществ1 (сейчас — Европей-
1
Европейские Сообщества до объединения в 1992 г. состояли из: Европейского объ-
единения угля и стали (1951), Европейского сообщества по атомной энергии и Европей-
ского экономического сообщества (1957).
130
Таблица 7.1
Индекс локализации принятия решений в Европейских Сообществах/ЕС
(1966, 1970, 2020): выборка по некоторым отраслям
Шкала Сферы (отрасли) 1966 1970 2020*
принятия решений
1 — решения полностью при- Внешняя политика 7 6 5
нимаются на наднациональном Сельское хозяйство 3 3 3
уровне;
Транспорт и связь 6 4 3
2 — решения почти полностью
принимаются на наднациональ- Права человека 7 7 4
ном уровне; В среднем по 17 сфе- 6 5,37 ≈4,5
3 — решения в большей части рам (отраслям)
принимаются на наднациональ-
ном уровне, но при участии го-
сударств;
4 — решения принимаются в
равной степени на наднацио-
нальном и национальном уров-
нях;
5 — решения в большей части
принимаются на националь-
ном уровне, но при участии
наднациональных органов;
6 — решения почти полностью
принимаются на национальном
уровне;
7 — решения полностью прини-
маются на национальном уровне.
* Реконструировано автором.
Источник: [17].
ский союз) не испытывали уверенности в надежности наднациональ-

ных органов управления. Иными словами, интеграционные процессы
в подсистеме, основанные на взаимной выгоде, не могли подтолкнуть
ее элементы (страны) к более серьезному сотрудничеству — для этого
требовался внешний шок1 [17]. К 2020 г. внешние шоки сильно спо-
собствовали укреплению наднациональной подсистемы, но отдельные
важные отрасли в ведение государства по-прежнему не передают.
1
И этот шок наступил в 1970-е годы сначала в виде валютного и затем «нефтяного»
кризиса.
131
Таблица 7.2
Некоторые крупные бихевиоралистские базы данных
Наименование Оригинальное Создатель Временной
название, дата охват
создания или
начала проекта
Корреляты войн The Correlates of War Дэвид Сингер С 1816 г.
Project (CoW), 1963 (Университет
Мичигана)
Обзор мировых World Events / Чарльз Макклелланд 1966–1978
взаимосвязей Interaction Survey (Университет
и событий (WEIS), 1966 Южной Каролины)
Проект сравни- Comparative Research Чарльз Херманн (Уни- 1959–1968
тельного иссле- on the Events верситет
дования событий of Nations (CREON) штата Огайо)
в государствах Project, 1969
База данных по Conflict and Peace Эдвард Азар 1948–1978
мирным состояни- Data Bank (Университет
ям и конфликтам (COPDAB), 1970 Северной Каролины)
Другой частый методологический прием бихевиоралистов — это

создание баз данных (табл. 7.2). В 60–70-х годах XX в. было создано не-
сколько крупных баз данных, в которых события международной жиз-
ни кодировались как конфликтные (часть дезинтеграционных процес-
сов) или, наоборот, приближающие к миру и/или равновесию (часть
интеграционных процессов). Во многих базах события объединялись
в несколько групп в зависимости от интенсивности системного про-
цесса. Например, конфликтное поведение могло включать в себя не
только войны, но и группы событий со следующим содержанием: по-
нижение уровня отношений, высылка официальных представителей,
угроза, завышенное требование и так далее. В зависимости от базы дан-
ных события конфликтного или неконфликтного характера могли оди-
наково учитываться при построении линии событий за какой-то пери-
од, или же их учитывали с какими-либо коэффициентами (взвешенные
значения) — например, войну считали с коэффициентом 1, а диплома-
тическую угрозу или протест — с коэффициентом 0,6 [14, c. 369–374].
Наличие множества баз данных объяснялось тем, что исследова-
тели по-разному определяли, какие акторы и типы событий должны
учитываться в их базах, как правильно классифицировать (кодировать)
имеющиеся данные, какими источниками пользоваться для получе-
ния информации. В основе многих баз лежали принципы кодировки
132
проекта WEIS, однако для каждой новой базы данных эти принципы
модифицировались, уточнялись и иногда упрощались. Одной из самых
существенных проблем в процессе создания этих баз данных стала не-
равномерность доступной информации, т.е. «перенасыщение» данны-
ми или «недобор» необходимой информации [6; 18; 20; 21]. Подобные
базы данных основывались на допущении об обязательной взаимосвя-
занности событий, что не позволяло учитывать уникальные и единич-
ные события, появлявшиеся и развивавшиеся вне или вопреки логике
системных процессов.
Несмотря на все сложности при их создании, бихевиоралистские
базы данных позволяли автоматизировать анализ большого количества
информации, включать или исключать из анализа те или иные параме-
тры, в том числе на разных уровнях анализа — национальном, надна-
циональном, системном [2, c. 139–149]. Все это позволяло оценивать
тенденции в рамках международной системы или ее подсистем, пред-
сказывать примерные значения характеристик системы в среднесроч-
ной и даже долгосрочной перспективе (например, рис. 7.4). Причем
выявлять тенденции оказалось возможным не только для будущего, но
и для прошлого, что было важно для анализа истории международных
отношений и уточнения содержания тех исторических примеров, кото-
рые обычно использовались для теоретических построений реалистов
и либералов.
Наконец, для поиска способов влияния на тенденции развития
международной системы бихевиоралисты применяли моделирование —
создание аналитической конструкции, которая воспроизводила наи-
более существенные характеристики объекта исследования. Иными
словами, в моделировании реальный объект замещается схематичным
отображением, которое может иметь физический, словесный, визуаль-
ный и математический вид. Поскольку бихевиоралисты ориентирова-
лись на повышение точности результатов своих исследований, ближе
всего им были математические модели различных международных под-
систем и процессов. Такие модели можно тестировать не только с опо-
рой на здравый смысл или через проверку на практике, но и с помощью
математического аппарата теории множеств, теории вероятности, гео-
метрии.
Одна из наиболее известных моделей — модель гонки вооружений —
была описана в посмертной работе британского математика и метеоро-
лога Л. Ф. Ричардсона (1960). Его модель базировалась на следующих
допущениях. Во-первых, страна–участница гонки вооружений стре-
мится наращивать свои вооружения пропорционально размеру воору-
133
Число начавшихся войн

12
10
Рис. 7.4. Интенсивность и тенденции развития конфликтных

(дезинтеграционных) процессов в международной системе:
межгосударственное измерение
Источник: [20, c. 190].
жений противника. Во-вторых, экономический потенциал государств

сдерживает рост вооружений — и уменьшается пропорционально разме-
ру существующих затрат на вооружение. В-третьих, каждое государ-
ство развивает свой военный потенциал вне зависимости от целей —
миролюбивых или агрессивных.
Первое допущение Л. Ричардсона в отношении уровня вооружений
двух стран в условном размере x и y в период времени t можно матема-
тически записать так:
1) Δx / Δt = a × y;
2) Δy / Δt = b × x,
где a и b — это коэффициенты реакции на действия оппонента, Δ — это
изменение показателя за время подсчета.
Второе допущение Л. Ричардсона добавляет в формулу коэффици-
енты затрат на оборону m и n. Например, одна сторона может тратить
20% бюджета на военные нужды, а другая — всего 10%. Или наоборот.
134
Текущие затраты на оборону, очевидно, уменьшают возможности по-

тратить средства на новые виды вооружений и увеличение уже имею-
щегося потенциала. В итоге получаются такие формулы:
1) Δx / Δt = a × y – m × x;
2) Δy / Δt = b × x – n × y.
Наконец, третье допущение Л. Ричардсона означает, что у госу-
дарств с затратами на вооружение x и y существуют определенные ожи-
дания от своих действий, от своей внешней политики. Эти ожидания
можно обозначить как коэффициенты r и s. В результате получится
окончательная формула модели:
1) Δx / Δt = a × y – m× x + r;
2) Δy / Δt = b × x – n × y + s.
Как известно, важнейшей характеристикой систем остается равно-
весие. Аналогично гонка вооружений между двумя странами дает нам
систему, в которой есть экономическая подсистема, подсистема ожи-
даний общества и лидеров и подсистема вооружений. Состояние рав-
новесия в такой системе описывается так (левые и правые части фор-
мулы равны 0):
1) Δx / Δt = Δy / Δt = 0,
2) т.е. a × y – m × x + r = b × x – n × y + s = 0.
Исходя из того, что нам известно, в каких точках пересекаются
функции гонки вооружений для двух государств, возникает пара вза-
имосвязанных уравнений (= модель) для описания их поведения в по-
добной международной системе постоянной конкуренции:
m r n s
1) y  x  ; 2) x  y  .
a a b b
Из данной пары уравнений можно сделать несколько любопытных

выводов. Например, что случится, если a > m, т.е. одна из стран тра-
тит на оборону больше, чем следовало бы, исходя из затрат противника
на вооружения. Такая ситуация может означать длительную гонку во-
оружений, характерную для нестабильных систем. Такая система либо
сама достигнет нового равновесия, либо это может сделать второе го-
сударство с помощью изменения своих внешнеполитических ожида-
ний (s) и одностороннего, но опасного снижения расходов на оборону
(n). Напротив, если m > a, военные затраты одного государства, а затем
и другого государства имеют тенденцию к сокращению. В этом случае
135
государства имеют возможность постепенно перейти от откровенной

враждебности к более партнерским отношениям, которые позволили
бы им наращивать показатели m и n не рывками, а более равномерно,
что необходимо для невоенного сектора экономики. Однако в долго-
срочной перспективе это сближение сменилось новым этапом сопер-
ничества, поскольку траектории x и y по определению расходящиеся
[5, c. 77–80; 19, c. 71–78].
В целом исследования бихевиоралистов закрепили самостоятель-
ное положение международно-политической науки и теории между-
народных отношений в системе социальных наук. Их эмпирические
исследования и анализ международных систем наглядно показали, что
у международных отношений есть определенная специфика, есть отли-
чия и ограничения в применении методов и приемов других наук. В то
же время бихевиорализм зафиксировал междисциплинарную природу
исследования МО, привел к существенному заимствованию приемов
и понятий, прежде всего, из математики и экономики [3, c. 63–68].
Строго говоря, бихевиоралисты не смогли создать отдельную тео-
рию международных отношений. Хотя в литературе того времени не-
редко использовалось словосочетание «системная теория», Мортон
Каплан любил повторять: «Первое, что следует сказать о системной
теории, — это не теория». Во многом бихевиоралисты остались либо
либералами, либо реалистами и лишь использовали другие методы
и иные понятия для обоснования собственных тезисов. Проще гово-
ря, несмотря на определенный пафос и претензии на исключительную
научность, бихевиорализм был скорее строительным материалом для
создания теорий, особенно в вопросах надгосударственной предо-
пределенности действий международных акторов (т.е. на макроуровне
взаимодействий). Это же касается и того, что в отечественной науке на-
зывается системным подходом — этот набор представлений о социаль-
ных явлениях и процессах, по всей видимости, может работать только
в связке с «настоящей» теорией.
Главная проблема бихевиорализма в его международном варианте
заключалась в том, что системность на глобальном уровне провозгла-
шалась, а не доказывалась. Допущения для теории (или почти-теории),
которая, в сущности, нетерпима к допущениям и настаивает на их про-
верке, можно считать неразрешенным парадоксом в эпистемологии
бихевиорализма. Кроме того, если историки и мемуаристы XIX–XX
столетий нередко обозначали словом «система» какой-то порядок ве-
щей или представление о мире, то бихевиоралистское значение систе-
мы выставляло по отношению к международным отношениям более
136
высокие требования — непрерывность, неслучайность, многоуровне-

вость, наличие процессов обратной связи, функциональная и иерархи-
ческая целостность и так далее. Вполне вероятно, что эти требования
были завышенными, поскольку бихевиорализм уже в 70-е годы XX в.
стал уступать свое место другим научным школам, которые были менее
строгими к своему предмету исследования. В общем, если в теориях до
бихевиорализма было «много мнения и мало знания», то в бихевиора-
лизме, наоборот, выработалось «много знания», не отрегулированного
мнением.
2. Дегтерев Д. А. Прикладной количественный анализ и моделирование
международных отношений. М.: РУДН, 2016.
3. Современные буржуазные теории международных отношений (критиче-
ский анализ) / Отв. ред. В. И. Гантман. М.: Наука, 1976.
4. Цыганков П. А. Мортон Каплан и системное исследование международ-
ной политики // Вестник Московского ун-та. Серия 25: Международные от-
ношения и мировая политика. 2012. №. 1. С. 25–40.
5. Вовк Р. В. Моделювання міжнародних відносин: Навч. посіб. К.: Знання,
2012.
6. Azar E. E. The Conflict and Peace Data Bank (COPDAB) Project // The Jour-
nal of Conflict Resolution. 1980. Vol. 24. No. 1. P. 143–152.
7. Brams S. J. Transaction flows in the international system // The American Po-
litical Science Review. 1966. Vol. 60. No. 4. P. 880–898.
8. Deutsch K. W., Singer J. D. Multipolar power systems and international stabil-
ity // World Politics: A Quarterly Journal of International Relations. 1964. Vol. 16.
No. 3. P. 390–406.
9. Deutsch K. W. The analysis of international relations. Englewood Cliffs: Pren-
tice-Hall, 1968. URL: https://archive.org/details/analysisofintern00deut/mode/2up.
10. Eckhardt W., Köhler G. Structural and armed violence in the 20th century:
magnitudes and trends // International Interactions. 1980. Vol. 6. No. 4. P. 347–375.
11. Farr J. Remembering the revolution: Behavioralism in American political sci-
ence // Political science in history: Research programs and political traditions / Ed. by
J. Farr, J. S. Dryzek, S. L. Leonard. Cambridge: Cambridge University Press, 1995.
P. 198–224.
12. Galtung J. On the future of the international system // Journal of Peace Re-
search. 1967. Vol. 4. No. 4. P. 305–333.
13. Gochman C. S., Maoz Z. Militarized interstate disputes, 1816–1976: Procedures,
patterns, and insights // Journal of Conflict Resolution. 1984. Vol. 28. No. 4. P. 585–616.
14. Goldstein J. S. A conflict-cooperation scale for WEIS events data // Journal of
Conflict Resolution. 1992. Vol. 36. No. 2. P. 369–385.
137
15. Hoffmann S. H. International Relations: The Long Road to Theory // World

Politics: A Quarterly Journal of International Relations. 1959. Vol. 11. No. 3. P. 346–
377.
16. Kaplan M. System and Process in International Politics. N.Y.: John Wiley
&Sons, 1957.
17. Lindberg L. N. The European Community as a political system: notes toward
the construction of a model // Journal of Common Market Studies. 1966. Vol. 5.
No. 4. P. 344–387.
18. McClelland C. A. Let the User Beware // International Studies Quarterly. 1983.
Vol. 27. No. 2. P. 169–177.
19. Rappoport A. Mathematical Models in the Social and Behavioral Sciences.
N.Y.: John Wiley &Sons, 1983.
20. Sarkees M. R., Wayman F. W. Resort to war: a data guide to inter-state, extra-
state, intra-state, and non-state wars, 1816–2007. Washingthon, DC: CQ Press, 2010.
21. Singer J. D. The Correlates of War project: interim report and rationale //
World Politics. 1971. Vol. 24. No. 2. P. 243–270.
22. Singer J. D. The relevance of the behavioral sciences to the study of interna-
tional relations // Behavioral Science. 1961. Vol. 6. No. 4. P. 324–335.
23. Zambernardi L. The impotence of power: Morgenthau’s critique of Ameri-
can intervention in Vietnam // Review of International Studies. 2011. Vol. 37. No. 3.
P. 1335–1356.
138
Неореализм
8 или структурный
реализм:
(не)стабильные
(не)стабильности
Основные персоналии: Кеннет Н. Уолц, Роберт Гилпин, Джон Дж. Миршаймер.
Основные понятия: баланс оборонительных и наступательных возможностей,
выживание, дедукция, индукция, малые государства, мировой гегемон,
обобщенный показатель силы, потенциальный гегемон, принцип «помоги
себе сам», принципы упорядочивания, разнообразие функций элементов,
региональный гегемон, системные изменения (неореализм), «средние
державы», структура международной системы.
Ф ормирование неореализма (или структурного реализма) как от-

дельной теоретической школы связано с выходом книг Кенне-
та Нила Уолца (1924–2013) «Теория международной политики» (1979)
и Роберта Гилпина (1930–2018) «Война и изменение в мировой политике»
(1981)1. Кеннет Уолц сформулировал основную дилемму международ-
ных исследований 60–70-х годов XX столетия таким образом: «Кажет-
ся, что знание предшествует теории, но знание можно вывести только
из теории» [17, c. 8]. Из этого следовало, что индуктивная логика бихе-
виоралистов сама по себе не могла дать нужных для теории результатов:
накопление данных вело не к теории, а к еще большему накоплению
данных. С другой стороны, и классические реалистские рассуждения
«сверху вниз» (от силы и баланса сил к конкретной ситуации) — дедук-
тивные рассуждения — не могли дать что-то намного большее, чем те-
ория. Исходя из этого К. Уолц делал вывод, что есть какая-то ошибка
на уровне эпистемологии — путей, возможностей и способов познания
1
В начале 1980-х годов к группе основных текстов неореализма также относили ра-
боту Гленна Г. Снайдера и Пола Дизинга «Конфликт между нациями: торги, принятие
решений и международная структура в ходе международных кризисов» (англ. Conflict
Among Nations: Bargaining, Decision Making, and System Structure in International Crises, 1977).
139
международной реальности: совместить теорию и данные не получает-

ся, поскольку неправильно трактуются и теория, и данные.
Напомним, что для реалистов теория была процессом — «поиском
истины» и упорядочиванием имеющейся информации, точность ко-
торого в отношении реальности напрямую зависела от длительности
самого процесса. Для бихевиоралистов теория была набором или со-
вокупностью доказанных закономерностей: эти доказанные утверж-
дения отражали реальность настолько, насколько хватало имеющих-
ся данных. В обоих случаях проблема заключалась в привязке теории
к фактам, которая уходила корнями к работам М. Вебера, к разделению
фактов и ценностей. Безусловно, в теориях присутствуют описатель-
ные характеристики — то, что непосредственно связано с фактами. Но
в теориях есть также упрощения, допущения и концепты, которые могут
вступать в противоречие с фактами или не иметь фактического под-
тверждения, группировать факты по тому или иному произвольно-
му (нефактическому) принципу. Именно в упрощениях, допущениях
и концептах реализуется личность исследователя, которую нередко
сложно отделить от теории — и столь же сложно «вместить» в идеал
объективного и проверяемого фактами исследования.
Поэтому К. Уолц предложил отказаться от эпистемологии М. Ве-
бера с ее разделением на факты и ценности, выбрав взамен идеи фран-
цузского социолога Эмиля Дюркгейма (1858–1917). Вопреки распро-
страненному убеждению Э. Дюркгейм не был сторонником «чистой
науки», одержимой поиском абсолютной истины1. Познание у Дюрк-
гейма было связано с противопоставлением индивидуального опыта
и понятий (коллективно разделяемые отображения реальности в язы-
ке). По его мнению, любое логическое утверждение (включая теорию)
состояло из субъективных, но стабильных во времени понятий. Нали-
чие в таком утверждении понятий — это залог определенной истинно-
сти утверждения, поскольку понятия отражают коллективный опыт,
который намного ближе к истине, чем индивидуальный [1, c. 709–719].
Соответственно, любая теория, выраженная в понятиях, претендует на
истинность: если теория формирует новые понятия, то ее истинность
может расти по мере того, как понятия находят признание в научном
сообществе и в обществе в целом.
С точки зрения Уолца, теории прежде всего объясняют реальность
или придают смысл фактам. Сами по себе факты не имеют практиче-
1
Чего стоит хотя бы эта фраза Э. Дюркгейма: «Все в общественной жизни, включая
науку, основано на мнении».
140
Глава 8. Неореализм или структурный реализм...
ской пользы, их накопление не ведет к изменению жизни людей. Что-

бы факты о чем-либо «заработали», необходимо снизить неопределен-
ность в отношении этого чего-либо — предсказать развитие, выделить
основные движущие силы, попытаться поискать аналогии среди дру-
гих объектов реальности. Именно это и позволяет сделать объяснение
фактов — вместо абстрактной информации получается конкретное
знание («знание, выраженное в понятиях»). В каждой сфере челове-
ческой деятельности теории позволяют сделать «ментальный снимок»
реальности — не просто упорядочить эту сферу деятельности, но и вос-
принимать ее как целое. Но поскольку этот снимок «ментальный»,
поскольку личность исследователя из теоретизирования исключить
нельзя, теории не полностью объясняют факты, а под один и тот же
набор фактов может подойти несколько теорий. Полного совпадения
реальности (фактов и закономерностей) и теории добиться нельзя,
возможно лишь частичное совпадение. Поэтому наука развивается так:
теории приходят и уходят, закономерности остаются. Таким образом,
у неореалистов достаточно скромные требования к теории как таковой.
Более того, и задачи теории виделись неореалистам весьма неамбици-
озно: «указать, почему есть ограниченное число ожидаемых вариантов
развития событий; определить, почему некоторые модели поведения
повторяются и почему повторяются события — даже те, которые не
нравятся акторам» [17, c. 2–11, 69].
Для неореализма абсолютно естественно определенное расхож-
дение теории и реальности. Во-первых, в любой теории есть неучтен-
ные факторы, которые намеренно или ненамеренно исключаются из
объяснения реальности. Теории, согласно неореалистам, не обязаны
отвечать на все вопросы и придавать смысл всем фактам — в их фо-
кусе только существенные вопросы и факты. Во-вторых, объектом
исследования теорий остаются сложные социальные единицы — на-
пример, государства. И государства (как и другие акторы) вполне мо-
гут действовать вопреки рекомендациям теории и выбирать не самые
рациональные альтернативы из имеющихся, что делает расхождение
теории и политической практики неизбежным. Однако качественная
и добротно проработанная теория расходится с практикой сравнитель-
но редко и позволяет давать ответы даже на вопросы, которые лишь
косвенно затрагиваются в ее формулировках [10, c. 10–11].
Изменение теоретической основы эпистемологии позволило
К. Уолцу уйти от дискуссии по трем существенным проблемам в меж-
дународных исследованиях. Во-первых, описание теорий через поня-
тия, в сущности, означало, что все теории функционально одинаковы,
141
т.е. какого-либо заметного и ощутимого различия теорий в социальных

и естественных науках нет. Тем самым, К. Уолц избавил себя от не-
обходимости объяснять различия этих наук и конструировать особые
характеристики социальных наук, в том числе международно-полити-
ческой [11, c. 116–119]. Таким образом, эпистемологическая позиция
повлияла на осмысление онтологии (устройства социального и физиче-
ского мира): и мир неодушевленных предметов, и мир одушевленных
предметов организованы и функционируют одинаково, обладают по-
хожим набором закономерностей. В этом состоял определенный раз-
рыв с классическим реализмом (табл. 8.1).
Таблица 8.1
Основные различия классического реализма и неореализма
(структурного реализма)
Классический реализм Неореализм
(структурный реализм)
Различия между Существуют и имеют зна- Не существуют
социальным чение
и физическим миром
Познание направле- Фактов, отделенных от Теорий, состоящих из по-
но на получение ценностей (М. Вебер) нятий (Э. Дюркгейм)
Логика рассуждений Дедукция («сверху вниз») Попытка совместить де-
дукцию и индукцию, но
преобладает дедукция
Человеческая Эгоистична и неиспра- Скорее эгоистична, но это
природа вима не отражается на систем-
ном уровне
Основной способ Скорее немирный Скорее немирный
изменения в между-
народном политиче-
ском порядке
«Мирные перемены» Возможны, но чаще про- Возможны при измене-
в международном исходят немирные пере- нии количества великих
политическом мены (войны) держав или при появле-
порядке нии наднационального
управления
Мораль Мораль точно не связана Мораль точно не связана
с анализом политики, но с анализом политики
может давать ориентиры
для политики (по корыст-
ным мотивам)
142
Окончание табл. 8.1

Классический реализм Неореализм
(структурный реализм)
Объект исследования Сила государства, нацио- Международная система,
нальный интерес (интерес структура международ-
государства), государ- ных отношений, сила
ственные деятели (поли- государства, поведение
тические лидеры) государств
Международный по- Преимущественно не- Преимущественно устой-
рядок устойчив чив (системные измене-
ния редки)
Во-вторых, К. Уолц отказался от необходимости доказывать, что меж-

дународные отношения — это, ни много ни мало, система. В бихевиора-
лизме тезис о системном характере МО не оспаривался и воспринимался
как основа для дальнейших рассуждений. Между тем с научной точки
зрения возникала путаница, поскольку международные отношения как
особый тип политических отношений включают в себя все государства,
которые одновременно оказывались и системой, и средой системы (коль
скоро в мире не оставалось ничего, кроме всех государств). Более того,
было очевидно, что международные отношения как система затрагива-
ют не все сферы жизни, а только политику, дипломатию, отчасти право
и торговлю. Но не существовало четкого разделения, какие процессы
и явления входят в систему, а какие — нет. Из-за нечеткого различения
системы и среды системы, системных и несистемных взаимодействий не
было понятно, что можно было считать самой системой и ее характери-
стиками, а что — взаимодействием в ее рамках [17, c. 53–59].
В-третьих, К. Уолц фактически отказался от обсуждения вопросов
внутренней политики и человеческой природы в международных иссле-
дованиях. По его мнению, компромисс между бихевиорализмом и клас-
сическим реализмом состоял в одновременном учете функционирования
международной системы и деятельности ее компонентов. Как это можно
было сделать? Взять из бихевиорализма идею, что компоненты системы
подвержены влиянию внешних факторов — это объясняет, почему ком-
поненты действуют сходным образом. А в остальном К. Уолц предла-
гал положиться на экономическую теорию рационального выбора — эта
теория объясняет, почему множество похожих элементов ведут себя
по-разному. В результате теория международных отношений должна
анализировать политику и дипломатию государств — но только в части,
которая связана с действием внешних факторов [17, c. 71–72]. В прин-
ципе, необходимость компромисса различных научных течений — это
143
недостаточный аргумент для ухода от дискуссии. Но поскольку Кеннет

Уолц выстроил свою теорию из субъективных понятий, ему было до-
статочно заложить соответствующее требование на уровне понятия «те-
ория». Так как теория у К. Уолца должна выявлять только повторения
и ограничения, предложенный им компромисс обретает дополнитель-
ный смысл: элементы системы, как и фирмы, совершают повторения,
внешние факторы, как и системы в целом, формируют ограничения.
Вместо обсуждения вышеперечисленных проблем К. Уолц сформу-
лировал свою концептуальную сетку — набор понятий, которые логи-
чески выстраивались в теорию (рис. 8.1). Ключевое понятие для него —
это структура международных отношений (международной системы).
По К. Уолцу, структура — это ненаблюдаемые и не поддающиеся
изучению сдерживающие механизмы (условия), которые могут поощрять
или затруднять определенное поведение государств. Структура пред-
ставляет собой сравнительно стабильное промежуточное звено между
элементами системы и системой, поскольку именно структура прида-
ет целостность системе путем упорядочивания ее элементов. Хотя сама
структура не может выступать как активное начало в международных
отношениях («влияет, но не определяет»), она подталкивает элементы
системы (государства) к конкуренции и социализации (определение себя
в контексте других элементов). С этой точки зрения структура подобна
электромагнитному полю — влияет на положение и направление дви-
жения элементов (частиц), но не на их исходные характеристики (на-
пример, заряд) [17, c. 53–59].
С учетом особенностей понятия «структура» основная идея неоре-
ализма заключается в том, что ключевую роль в принятии внешнепо-
литических решений играют не отдельные особенности государств и их
лидеров. Эта роль принадлежит структуре международной системы,
которая с помощью материальных факторов задает координаты для
всех государств. Структурное принуждение к определенным действи-
ям преобладает при принятии решений, хотя преобладание не означает
полное вытеснение остальных факторов [2, c. 59–61]. Такая формули-
ровка позволяет неореалистам существенно сократить перечень основ-
ных мотивов поведения государств. Напомним, что Ханс Моргентау
выделял три основных мотива — страх убытка, стремление к выгоде
и уважение к людям или институтам. В свою очередь, Кеннет Уолц, по
сути, отказался от использования последнего мотива и свел два первых
мотива к одному — стремление выжить или выживание (англ. survival).
Такое упрощение неореалисты лишь отчасти компенсируют идеей, что
у международных акторов могут быть и вторичные мотивы поведения,
помимо основного [17, c. 91–92].
144
Рис. 8.1. Взаимосвязь основных понятий неореализма

(структурного реализма)
Хотя структура МО остается ненаблюдаемой, последствия ее суще-

ствования вполне реальны и ощутимы — в этом К. Уолц соглашался
с бихевиоралистами. Эти последствия можно проследить не по харак-
теристикам самой структуры, а по «входящим данным» — характери-
стикам системы и ее элементов. Эти данные можно разделить на три
группы или категории1:
1) принципы упорядочивания — что именно считается элементом
системы, какие модели поведения дают положительные ре-
зультаты, какова степень иерархичности отношений между
элементами;
2) разнообразие функций элементов — насколько сильно разделе-
ние на «главные» и «второстепенные» элементы, есть ли какие-
либо нишевые элементы системы — монополии или «картель-
ный сговор» в какой-либо сфере деятельности;
3) распределение потенциала — как распределены различные ком-
поненты силы у элементов системы, в какое положение отно-
сительно друг друга попадают элементы из-за наличия у них
какого-то «количества» силы [17, c. 88–101].
1
Сравните с переменными, которые предлагал М. Каплан для анализа систем.
145

После включения в свою теорию этих понятий К. Уолц обращается

непосредственно к реалистской логике рассуждений. По его мнению,
принципом упорядочивания в международной системе остается между-
народная анархия — отсутствие общепризнанной властной инстанции,
которая могла бы навязывать определенное поведение элементам си-
стемы. Международная анархия подразумевает три важных послед-
ствия. Во-первых, структура c таким упорядочиванием подталкивает
элементы к конкуренции в большей степени, чем к социализации. А это
значит, во-вторых, в этой конкуренции будут преобладать те, у кого есть
возможность совершать организованное насилие, и те, чей жизненный
цикл длится дольше. Поскольку основная линия конкуренции связана
с насилием, задача элементов системы — выжить путем применения
насилия или уклонения от насильственных акций других. Выполнение
этой задачи воплощает принцип «помоги себе сам» (англ. self-help) — не
приходится надеяться, что другой элемент системы защитит от наси-
лия. Поэтому, в-третьих, выдержать длительное соревнование в при-
менении насилия и уклонении от него могут немногие — прежде всего,
государства (пусть даже экономически слабые). Именно их и следует
считать элементами международной системы.
Разнообразие функций в международной системе достаточно слабое,
поскольку государства стремятся охватить все функции и не попасть
в зависимость от других государств по какому-либо направлению де-
ятельности. Конечно же, в мире есть место деятельности междуна-
родных организаций, сотрудничеству в рамках военно-политических
союзов и взаимовыгодной торговли — все эти процессы способствуют
разнообразию элементов системы. Например, одно государство состо-
ит членом организации или военно-политического союза, а другое — не
состоит. Одни страны учреждают новые организации, другие — всту-
пают в уже устоявшиеся. Но подобная дифференциация государств не
отменяет и не подрывает международную анархию, поскольку длитель-
ность и охват «нишевых» видов деятельности по-прежнему определя-
ются конкуренцией государств и господством принципа «помоги себе
сам» [17, c. 93–95, 102–107].
Так как международная анархия все-таки остается своеобразным
механизмом упорядочивания, то некоторое распределение функций
в международных отношениях все-таки существует. Государства, со-
гласно неореалистам, осознают, что в рамках принципа «помоги себе
сам» лучшей помощью может быть только получение большего объема
силы — либо максимума из возможного, либо максимума с учетом огра-
ничений внешней среды (структуры международных отношений и/или
других государств). В любом случае речь идет о максимизации силы. Те
146
государства, которые добились отрыва по силе от подавляющего боль-

шинства остальных стран, называются великими державами. Важно, что
великие державы традиционно обладают развитым военным потенциа-
лом. При этом точные критерии выделения таких государств не суще-
ствуют, поскольку сила достаточно нестабильна и нельзя объективно
определить, какой отрыв по силе можно считать достаточным. Исходя
из этого, возможны такие функциональные роли государств в между-
народных отношениях1:
 мировой (глобальный) гегемон — государство, чей силовой потен-
циал превосходит потенциал нескольких ближайших соперни-
ков и которое в равной степени доминирует над всеми странами
в международной системе (единственная великая держава, сверх-
держава);
 региональный гегемон — государство, чей силовой потенциал
превосходит потенциал нескольких ближайших соперников
в определенном географическом ареале и которое в равной сте-
пени доминирует над всеми странами в этом ареале (чаще все-
го — великая держава);
 потенциальный гегемон — государство, чей силовой потенциал
достаточен, чтобы бросить вызов действующему региональному
или глобальному гегемону (чаще всего — великая держава);
 средние державы — государства с ощутимым отрывом по одному
из показателей силы в странах региона, которые по рациональ-
ным причинам поддерживают гегемонию и при этом пытаются
расширить свое влияние на третьи страны в регионе дипломати-
ческим путем;
 малые государства — государства, которые в наибольшей сте-
пени ощущают структурные эффекты международной анархии
и которые не способны обеспечить собственное выживание
военным путем, что вынуждает их использовать противоречия
более крупных государств и/или вступать с ними в долгосроч-
ные союзнические (подчиненные) отношения [9, c. 457–463;
10, c. 33–37; 12, c. 217–227].
Таким образом, международная анархия не подразумевает отсут-

ствие какой-либо иерархии (табл. 8.2). В условиях анархии уровень
рисков остается высоким, а издержки на поддержание международных
связей — сравнительно низкими. Многие государства вполне готовы
1
Подобную классификацию одним из первых предложил священник-иезуит Джо-
ванни Ботеро (1533–1617).
147
снизить уровень рисков, повышая при этом издержки на упорядочи-

вание отношений с другими странами. Это позволяет расширить про-
странство противостояния — в иерархиях много времени уделяется
борьбе за контроль над соблюдением обязательств, что позволяет не-
много отвлечь внимание непосредственных оппонентов от конку-
ренции за силу и выживание [17, c. 111–114]. Снижение рисков ведет
к сокращению насилия, к вовлечению малых и средних государств
в невоенные сферы деятельности, к формированию устойчивых связей
государств [7, c. 10–16].
Таблица 8.2
Различия анархии и иерархии в международных отношениях
(по Д. Лейку)
Анархия Иерархия
Принцип «помоги себе сам» Взаимная помощь
Нельзя усиливать и без того сильное Можно вступить в кооперативные от-
государство ношения с сильным государством
Особый акцент на обороне госу- Смещение приоритетов в невоенную
дарств сферу
Слабое разнообразие функций госу- Сильное разнообразие функций госу-
дарств в системе дарств в системе
Поощряется максимизация силы Запрос на ограничение злоупотребле-
ний силой
Ограничения в торговле государств Поощрение торгового и иного обме-
на при соблюдении правил
Однако основу поведения государств составляет их конкуренция

друг с другом, что делает иерархичные взаимосвязи между ними не-
устойчивыми. Объяснение этому такое: государства стремятся, как
минимум, сохранить свое положение в системе, а как максимум —
улучшить его. Иерархичные международные системы (например,
биполярная или однополярная) фактически лишают большинство
государств возможности претворить в жизнь значительную часть их
предпочтений. Отсюда — значительная степень недовольства статус-
кво (рис. 8.2) не только со стороны великих держав, которые стремятся
встать во главе иерархии, но и со стороны формально невлиятельных
стран. Как ни парадоксально, для малых государств и средних держав
установление иерархии в международных отношениях может озна-
чать ограничение конкуренции и невозможность использовать свои
скромные возможности в максимальном объеме. «Бунт снизу» остается
148
Примерная доля
недовольных статус-кво
Гегемон
Великие
державы
Средние
державы
Малые
государства
Рис. 8.2. Глобальная иерархия и степень удовлетворенности существующим

положением дел (по Я. Куглеру и Р. Таммену)
угрозой для любой иерархической системы международных отноше-

ний — по крайней мере, с теоретической точки зрения. Этот эффект
в значительной степени поглощается при наличии географической раз-
общенности и региональных иерархий, которые вписаны в глобальный
миропорядок. Тем не менее в иерархиях возникает достаточно разру-
шительный обмен: сверху вниз проецируется сила (в том числе через
вооруженные конфликты), снизу вверх транслируется недовольство
статус-кво. Другими словами, в любой международной иерархии воз-
никает особый тип угроз, связанный со структурной неустойчивостью
ее основания [14, c. 161–162].
Наличие иерархичности в условиях международной анархии по-
зволяет неореалистам выделить несколько основных типов междуна-
родных систем. К. Уолц отмечал, что в мировой истории за глобальную
гегемонию одновременно боролось не более восьми государств, а зна-
чит, типы систем можно определять с учетом небольшого количества
стран [17, c. 129–138]. Типы систем можно сравнить с различными ви-
дами конкуренции на рынке. Однополярная система аналогична моно-
полии на рынке: одна фирма диктует покупателям цену товара — одна
держава определяет поведение государств в системе. В такой системе
для безопасности и основных компонентов силы гегемона (лидера си-
стемы) не существует фундаментальных угроз — против такой системы
работают только время, ресурсозатратность поддержания лидерства
149
и собственный эгоизм гегемона, который воспроизводит принцип «по-

моги себе сам». Биполярная система подобна олигополии или картель-
ному сговору: две фирмы с помощью низких цен или дополнительных
услуг устраняют конкурентов с рынка — две великие державы сохра-
няют свое влияние в системе, подчиняя конкурентов или заставляя их
тратить ресурсы на маловыгодные проекты. Как и однополярная си-
стема, биполярная система сравнительно стабильна, потому что у госу-
дарств в системе не так много вариантов поведения: весь мир разделен
на две группы, прогресс одной группы в каком-либо вопросе немед-
ленно уравновешивается действиями другой группы. При этом цена
ошибки для великих держав настолько высока (возможность потерять
статус в системе), что любое действие тщательно просчитывается. На-
конец, многополярная система напоминает отношения совершенной
конкуренции (особенно если количество великих держав равно или пре-
вышает 4): фирмы на рынке борются за нишу и долю в отрасли — вели-
кие державы ревностно отслеживают, чтобы кто-то из конкурентов не
накопил силы больше, чем остальные. В многополярной системе, как
и в условиях жестокой рыночной конкуренции, игрокам сложно усле-
дить за всеми оппонентами и всеми важными факторами, так что это
самый нестабильный тип международной системы [3, c. 29; 5, c. 190–
194; 16, c. 99–103, 213–214; 17, c. 162–163].
Последний фактор, влияющий на международную структуру — рас-
пределение потенциала в структуре международной системы, — связан
с тем фактом, что государства располагают различными компонентами
силы и в разной пропорции. Эти компоненты силы во многом напоми-
нали показатели, которыми пользовались реалисты: размер населения
и территории, обеспеченность ресурсами, военный потенциал, экономиче-
ское благополучие, политическая стабильность и профессионализм поли-
тического класса. Но в отличие от Х. Моргентау К. Уолц предостерегал
от сравнения каждого компонента или аспекта силы по отдельности —
по его мнению, только обобщенный (валовой) показатель силы имел
значение. Только по обобщенному показателю силы можно судить
о положении государства в международной системе, о его возможно-
стях в ближайшем будущем. Поскольку подобные показатели у разных
государств распределяются крайне неравномерно, именно это делает
их внешнюю политику отличной от других: государства как элементы
системы похожи, но не идентичны [17, c. 131–132].
В то же время для неореалистов большим значением обладают не
все компоненты силы, а прежде всего военный потенциал. Как отмечал
известный чикагский профессор Джон Джозеф Миршаймер (р. 1947),
150
в конечном счете уничтожить государства можно только с помощью

вооруженных сил. Для этого, безусловно, потребуются финансовые
средства, технологии, людской ресурс — но это скорее для долгосроч-
ного ведения войн. В краткосрочной перспективе для нанесения ре-
шающего удара нередко хватает и имеющихся у государств регуляр-
ных подразделений. Иными словами, с помощью вооруженных сил
государства вполне могут не дать противнику воспользоваться своим
преимуществом по всем компонентам силы. Даже у слабых государств
остается шанс добиться своих целей и в отношении более сильных го-
сударств: слабые государства могут существенно отставать по экономи-
ческим и демографическим показателям от своих оппонентов, но на-
правлять имеющиеся ресурсы на военные нужды. При определенной
эффективности затрат и при выборе оптимальных типов вооружения
у экономически и демографически слабых государств вполне остает-
ся возможность выровнять баланс сил [10, c. 55–76]. В целом это оз-
начает, что у военного потенциала, по всей видимости, повышенный
коэффициент при расчете показателей силы государств — хотя точное
значение подобного коэффициента установить сложно.
Как и реалисты, неореалисты много внимания уделяют категории
баланса сил. Однако, по их мнению, принцип баланса сил не имеет
универсального характера и может использоваться только в некоторых
типах международных систем [17, c. 124–125]. Главным образом баланс
сил как характеристика системы и как инструмент внешней полити-
ки скорее характерен для конкурентного типа международных систем,
т.е. для многополярной системы. В биполярной и однополярной систе-
мах у государств заведомо меньше выбора, поскольку великих держав
или сверхдержав сравнительно немного, а значит, остальным странам
сложнее играть на их противоречиях и оставаться равноудаленными от
их противостояния. В целом неореалисты выделяют три модели пове-
дения государств, которые используются для достижения баланса сил:
1) балансирование (англ. balancing) — объединение усилий с более
слабым государством для противодействия более сильному го-
сударству;
2) примыкание (англ. bandwagoning) — объединение усилий с более
сильным государством для обеспечения собственной безопас-
ности;
3) уклонение от ответственности (англ. buck-passing) — стремление
поддерживать равноудаленные отношения с ключевыми госу-
дарствами в условиях обострения конкуренции за силу. Такая
линия поведения эффективна главным образом при наличии
151
географических барьеров (океанов, гор, удаленность от места

событий) и в условиях, когда нет вероятности установления
глобальной гегемонии [10. c. 162–164, 264–272; 17, c. 126–127].
Балансирование в международной системе позволяет государствам

объединиться против потенциального гегемона до того, как его сило-
вой потенциал станет слишком большим. Кроме того, присоединение
государства к слабой стороне в противостоянии открывает большие
возможности для торга, поскольку слабая сторона больше нуждает-
ся в помощи, чем сильная. В свою очередь, примыкание обусловлено
стремлением более слабых стран «задобрить» более сильные государ-
ства, переключить их внимание на других игроков, которые не выказы-
вают такого же дружелюбия. Вдобавок в случае войны нахождение на
стороне сильного дает примыкающему государству право на некоторую
долю в тех преимуществах, которые получают победители. Безусловно,
основная часть таких преимуществ отходит сильному государству, од-
нако отдельные преимущества вполне могут достаться примыкающему
государству — и это лучше, чем отсутствие каких-либо выгод. В целом
балансирование встречается в поведении государств намного чаще, чем
примыкание. Так происходит потому, что от примыкания до поглоще-
ния недлинная дистанция, а задача любого государства — выживание.
Однако государства охотнее обращаются к модели примыкания, когда
их силовой потенциал незначителен, когда более сильное государство
находится в непосредственной географической близости или когда бо-
лее сильное государство выстраивает преимущественно оборонитель-
ный потенциал (а не наступательный) [15, c. 17–33].
Однополярная
Примыкание +
мягкое балансирование
Биполярная
+ балансирование
Многополярная
+ уклонение от ответственности
Рис. 8.3. Разнообразие моделей достижения баланса сил

в различных типах международных систем
152
Безусловно, в неконкурентных международных системах (однопо-

лярной или биполярной) государства также могут применять некоторые
из этих моделей, прежде всего примыкание (рис. 8.3). Также в подобных
системах возможны «мягкие» или необязывающие формы балансиро-
вания, включающие в себя эпизодическое экономическое сотрудниче-
ство, непостоянные военные контакты (включая, например, учения),
согласованные позиции в региональных или международных органи-
зациях. Основная цель таких форм балансирования — растянуть по
времени достижение целей сверхдержав и исподволь подорвать усилия
сверхдержав на каком-либо направлении, т.е. продемонстрировать, что
у лидера системы существуют проблемы с проецированием силы. При
этом особенность «мягкого» балансирования в том, что государство
может от него в любой момент отказаться, особенно при наличии угро-
зы со стороны великой державы или сверхдержавы [13, c. 10, 15–18].
Поскольку достижение баланса сил в полной мере возможно лишь
в некоторых типах международных систем и поскольку максимизация
силы и выработка стратегии государств во многом сосредоточена на во-
енной сфере, баланс сил нередко заменяет другая категория, которая
описывает логику рассуждений государств при принятии ими реше-
ний. Речь идет о балансе оборонительных и наступательных возможно-
стей (англ. offense-defense balance)1. Чтобы обеспечить свое выживание
в международной системе, государства могут направить ресурсы на
развитие оборонительного потенциала, который позволит защитить
территорию и ресурсы от оппонентов. Основная идея такой страте-
гии — сделать невозможным захват территории или сделать его ката-
строфически затратным для противника. Другой вариант стратегии:
«лучшая защита — это нападение». Иными словами, чтобы обеспечить
свое выживание, государство может завоевать или подчинить своих
потенциальных противников, устранив тем самым угрозы. Наличие
этих двух стратегий подразумевает, что для гарантированного обеспе-
чения собственного выживания одно государство должно увеличить
свой оборонный потенциал ровно настолько, насколько другое госу-
дарство нарастило свой наступательный потенциал, и наоборот (при
росте оборонительного потенциала одного игрока должен увеличиться
и наступательный потенциал другого игрока). Таким образом, государ-
ства могут регулировать степень, с которой силовой потенциал может
трансформироваться в угрозу безопасности.
1
Здесь и далее автор намеренно не раскрывает различия оборонительного и насту-
пательного реализма — это задача курсов по теориям среднего уровня в международных
отношениях.
153
Баланс оборонительных и наступательных возможностей косвен-

но подразумевает, что при непреодолимой обороне одних государств
другие государства будут более склонны к уступкам и диалогу, по-
скольку не смогут добиться своих целей силой. Наоборот, прогресс
в наступательных технологиях ведет к усилению конфронтации и не-
уступчивости государств в вопросах, представляющих взаимный ин-
терес. Поэтому государства, которые выступают за статус-кво и кото-
рые довольны текущим положением в международной системе, будут
более склонны к взаимным обязательствам по ограничению вооруже-
ний и разоружению [4, c. 60–67; 8. c. 664–871]. Выбор тех или иных
моделей поведения в данном случае зависит не столько от желания
государств, сколько от технологического прогресса: например, появле-
ние в Европе пороха и артиллерии сделало маловероятной эффектив-
ную оборону средневековых замков, а изобретение ядерного оружия,
наоборот, заставило государства опасаться ответного ядерного удара
[2, c. 162–166]. Иначе говоря, помимо общего анализа компонентов
силы, неореалисты иногда обращаются к соотношению характери-
стик некоторых компонентов силы, поскольку это также может вли-
ять на упорядочивание и функции элементов в системе — при со-
хранении международной анархии или до тех пор, пока не появится
глобальный гегемон.
Из вышеперечисленных тезисов можно сделать вывод, что сила (в
том числе военная) необходима государствам не просто так. Наличие
силы в виде обобщенного показателя формирует стимулы для конку-
ренции государств. На базовом уровне сила позволяет государствам со-
хранить себя в международной системе, обеспечить свою суверенность
или, по крайней мере, автономность. Кроме того, сила увеличивает
число доступных вариантов поведения, расширяет перечень возмож-
ных альтернатив внешней политики. На «продвинутом» уровне сила
обеспечивает защищенность от угроз и способность сопротивляться
давлению структуры. Наконец, развитый силовой потенциал обуслов-
ливает более серьезные амбиции государств, ведение активной и отча-
сти агрессивной внешней политики [17, c. 194–195].
Как и у классических реалистов, обобщенный показатель силы
у неореалистов необходим не сам по себе, а только в сравнении с подоб-
ными показателями других стран, поскольку сила относительна. Бо-
лее того, неореалисты отдавали себе отчет, что поддержание силового
потенциала требует издержек, особенно если это касается разработки
и внедрения различных типов вооружений, контроля враждебных тер-
риторий и так далее. Поэтому функция относительных преимуществ
154
для государства i с обобщенным показателем силы m — при наличии n

стран в мире — будет выглядеть примерно так:
mi
ui (m) = n − yi × mi ,
∑m
j =1
j
где yi — это издержки государства i на поддержание силового потенци-

ала [6, c. 31–32].
Исходя из такой характеристики международной системы и ее эле-
ментов, в неореализме возникла весьма узкая трактовка того, что мож-
но считать изменением. Неореалистов интересуют не любые изменения,
а только системные. Поэтому дипломатические демарши, расширение
международных организаций или снятие нетарифных ограничений
в торговле не считаются в реализме «настоящими» изменениями. К си-
стемным изменениям реалисты относят изменение принципов упорядочи-
вания системы (соотношение иерархии и анархии) и изменение функций
элементов (увеличение или уменьшение количества великих держав)
[17, c. 161–163]. В целом международная анархия, как ни парадоксально,
потенциально приводит к большей устойчивости международной систе-
мы, поскольку важные изменения, очевидно, происходят не так часто.
В классическом реализме существовал термин «державы, выступа-
ющие против статус-кво» (англ. have-not powers) — в неореализме ана-
логичное явление нередко обозначают как «потенциальные гегемоны»
(глобальные или региональные)1. При каких условиях подобные госу-
дарства предпринимают попытки изменить международную систему
(свои и чужие функции в системе)? Как подчеркивал Роберт Гилпин,
такая стратегия вероятна, когда такое поведение становится выгод-
ным — даже с учетом возможных затрат на противостояние с другими
великими державами и/или действующим гегемоном. Государство,
выбрав подобную стратегию, постарается довести дело до конца, что-
бы затраты на борьбу с конкурентами, как минимум, окупились. Если
государство добивается успеха в этом трудном деле, то формируется
новое состояние системы: либо государство присоединяется к клубу
великих держав, либо становится полноправным гегемоном в системе.
После изменения своего положения в системе государство стал-
кивается с новым типом затрат — издержками на поддержание статус-
кво. Поскольку оставшиеся страны также могут и будут пытаться из-
1
В подобном значении в 60-е гг. XX в. с подачи Генри Киссинджера нередко ис-
пользовался термин «революционные государства».
155
Рис. 8.4. Цикл системных изменений (по Р. Гилпину)
менить международную систему, то издержки на сохранение текущего

положения дел имеют свойство расти1. Пока одни государства тратят
ресурсы на поддержание статус-кво, другие используют свой потен-
циал для развития технологий, совершенствования политических ин-
ститутов и формирования новых отраслей экономики. В конце концов
какое-то из государств второй категории нарастит свой силовой потен-
циал настолько, что встанет перед необходимостью взвешивать свои
«за» и «против» по вопросу трансформации международной системы
[3, c. 10–15]. Иными словами, любое системное изменение связано
с возможностями и склонностью к просчитанному риску у государств,
которые несколько отстают (опережают) по обобщенному показателю
силы от лидирующих держав в международной системе и которые могут
устранить это отставание (или соответственно закрепить отрыв) дипло-
матическим или насильственным путем (рис. 8.4). Важно, что предпо-
сылкой для системных изменений остаются постепенные несистемные
изменения — прогресс в технологиях, бурный экономический рост, фор-
мирование эффективных политических институтов и так далее.
Безусловно, для международных отношений значение имеют не
только системные изменения, но и некоторые другие формы полити-
ческой трансформации. Р. Гилпин отмечал, что со временем трансфор-
мируется не только структура системы, но и ее элементы — государ-
1
Существует точка зрения, что разрыв между издержками на поддержание статус-
кво и выгодами от нахождения на вершине иерархии не столь существенный и что вы-
годы могут даже превышать издержки, если в системе создаются так называемые общие
блага.
156
ства. Современные государства по целому ряду параметров не похожи

на средневековые империи или античные города-государства. Такое
изменение вполне вероятно и в будущем, что приведет к изменению са-
мой системы. Кроме того, могут трансформироваться способы взаимо-
действия элементов — с учетом технологического прогресса, внедрения
новых финансовых практик и стандартов поведения, лингвистических
новаций. Подобные трансформации обычно влияют не столько на саму
международную систему, сколько на возможности и обязательства ее
элементов — что может изменить масштаб и/или темп других полити-
ческих изменений [3, c. 39–44].
Таблица 8.3
Базовые допущения неореализма
(по Дж. Миршаймеру)
1. Международная система анархична, в ней не существует высшего органа
власти.
2. Потенциально все государства представляют опасность друг для друга, но
некоторые государства — великие державы — обладают более значитель-
ным военным потенциалом и потому более опасны.
3. Государства не могут быть уверены в отношении намерений других го-
сударств, особенно в том, что касается использования вооруженных сил
для нападения.
4. Государства стремятся поддерживать свою территориальную целостность
и автономию внутриполитического устройства — это для них вопрос вы-
живания.
5. Государства ведут себя как рациональные акторы — анализируют внеш-
нюю среду и ищут пути выживания.
Вышеизложенная концептуальная сетка составляет основу неоре-

алистской (структурно-реалистской) теории международных отноше-
ний (табл. 8.3) [10, c. 30–31]. Сосредоточившись на вопросах домини-
рования и стабильности, неореалисты смогли стабильно доминировать
в международных исследованиях в 80–90-х годах XX в. В актив неореа-
лизма можно записать его логическую последовательность, стремление
совместить эмпирические данные («закономерности») и теоретические
формулировки, акцент на выявлении ключевых аспектов международ-
но-политической реальности. В то же время неореализм существенно
проигрывает классическому реализму в том, что касается охвата ре-
альности теорией, пластичности теории, многогранности и много-
функциональности понятий. Из-за этого, в частности, в неореализме
не совсем понятно, откуда и как появилась структура международной
157
системы, как государства (или не только государства) повлияли на ее

становление и как воздействуют на нее в настоящее время. Кроме того,
неореализм тяготеет к упрощениям, а потому в его теоретических по-
строениях не хватает политико-философской глубины — особенно это
касается вопросов эпистемологии и социальной онтологии (устройства
социального мира).
1. Дюркгейм Э. Элементарные формы религиозной жизни: тотемическая
система в Австралии /Пер. с фр. А. Апполонова и Т. Котельниковой; под науч.
ред. А. Апполонова. М. : Издательский дом «Дело» РАНХиГС, 2018.
2. Истомин И. А. Логика поведения государств в международной политике.
2-е изд., испр. и перераб. М.: Аспект Пресс, 2021.
3. Gilpin R. War and Change in World Politics. Cambridge: Cambridge University
Press, 1981.
4. Glaser C. L. Realists as optimists: Cooperation as self-help // International Se-
curity. 1994. Vol. 19. No. 3. P. 50–90.
5. Jervis R. Unipolarity // World Politics. 2009. Vol. 61. No. 1. P. 188–213.
6. Kydd A. H. International Relations Theory: The Game-Theoretic Approach.
Cambridge: Cambridge University Press, 2015.
7. Lake D. A. Hierarchy in International Relations. Ithaca: Cornell University
Press, 2009.
8. Lynn-Jones S. M. Offense-defense theory and its critics // Security Studies.
1995. Vol. 4. No. 4. P. 660–691.
9. Mares D. R. Middle powers under regional hegemony: To challenge or acquiesce
in hegemonic enforcement // International Studies Quarterly. 1988. Vol. 32. No. 4.
P. 453–471.
10. Mearsheimer J. J. The Tragedy of Great Power politics. N.Y.; L.:
W. W. Nanon & Company, 2001.
11. Molloy S. The hidden history of realism: a genealogy of power politics. N.Y.;
Basingstoke: Palgrave Macmillan, 2006.
12. Mouritzen H. Tension between the Strong and the Strategies of the Weak //
Journal of Peace Research. 1991. Vol. 28. No. 2. P. 217–230.
13. Pape R. A. Soft balancing against the United States // International Security.
2005. Vol. 30. No. 1. P. 7–45.
14. Systemic transitions: past, present, and future / Ed. by W. R. Thompson.
15. Walt St. The Origins of Alliances. Ithaca: Cornell University Press, 1987.
16. Waltz K. N. Realism and International Politics. N.Y.; L.: Routledge, 2008.
17. Waltz K. N. Theory of International Politics. Long Grove: Waveland Press,
2010.
158
9 Вместо «вечного мира»:
неолиберализм
или неолиберализмы
в международных
исследованиях
Основные персоналии: Джозеф С. Най, Джон Дж. Рагги, Дин У. Бабст,
Оран Р. Янг, Роберт М. Аксельрод, Роберт О. Кохейн, Стивен Д. Краснер.
Основные понятия: автократизация, взаимная уязвимость, взаимная
чувствительность, демократизация, демократизирующиеся государства,
комплексная взаимозависимость, международный режим, мировая
(глобальная) политика, навязанный режим, переговорный режим, правило
«око за око, зуб за зуб», предпочтения государств, спонтанный режим, теория
демократического мира.
П реобладание в международных исследованиях 50–90-х годов

XX столетия реализма в различных его видах было во многом обу-
словлено событиями холодной войны. В условиях противостояния
США и СССР ученым-международникам и политическим практикам
понадобилось отбросить некоторые темы и проблемы, чтобы сосредо-
точиться на главном — обеспечении национальных интересов в усло-
виях угрозы ядерной войны. Далеко не все исследователи были готовы
следовать этой логике, и далеко не все полагали, что ядерная угроза,
при всей своей серьезности, была константой в постоянно меняющем-
ся мире международной политики. Большим стимулом для оппонентов
реализма стало установление ядерного паритета между США и СССР
в середине 1970-х годов: стороны могли уничтожить друг друга пример-
но равное количество раз, хотя хватило бы и первого удара (рис. 9.1).
В таких условиях прямое военное противостояние перестало быть наи-
более вероятной альтернативой при принятии внешнеполитических
решений двух великих держав или сверхдержав, а роль переговоров
и дипломатии существенно выросла.
Необходимо отметить, что противостояние в ходе холодной войны
никогда не сводилось только к военным аспектам, еще Джордж Кеннан
159
Рис. 9.1. Количество ядерных боезарядов в США и СССР/России

в 1950–2000 гг.
Источник: URL: https://ourworldindata.org/nuclear-weapons.
(см. раздел 6) отмечал, что не менее остро противоречия Вашингтона

и Москвы проявлялись в экономической и идеологической сферах.
И хотя реалисты и неореалисты упоминали в своих работах подобные
темы, их анализ нередко зацикливался на переопределении экономи-
ческих и идеологических реалий «в терминах силы». Возвышение реа-
лизма и его более поздних разновидностей в международных исследо-
ваниях во многом было результатом неубедительности рекомендаций
либерального интернационализма, но это, строго говоря, не было га-
рантией истинности или оптимальности самого (нео)реализма как те-
ории МО. Соответственно, с научной точки зрения переопределение
всего и вся в «терминах силы» необходимо было доказывать, а не при-
нимать как данность.
Более того, после Второй мировой войны либерально-институцио-
налистские инструменты регулирования глобальной повестки дня не
только не исчезли, но и выросли количественно, увеличили тематиче-
ский охват и приобрели дополнительные функции. Например, вполне
успешно существует до наших дней Международная организация труда
(МОТ), которая в 1919–1939 гг. приняла 67 конвенций по широкому
спектру вопросов — от лимитов рабочего времени до защиты материн-
ства и пожилых людей. В 1926 г. МОТ установила первый в истории мо-
ниторинговый механизм, т.е. стала оценивать, насколько добросовестно
и как тщательно государства-члены соблюдают принятые обязатель-
ства. C 1945 г. Международная организация труда способствовала под-
писанию еще около 140 конвенций в сфере своей ответственности.
160
Глава 9. Вместо «вечного мира»...
Рис. 9.2. Рост численности межправительственных и неправительственных

международных организаций в 1909–2009 гг.
Источник: [14, c. 15].
Кроме того, после Второй мировой войны вместо Лиги Наций с ис-
ключительно юридическими инструментами предотвращения агрес-
сии появилась Организация Объединенных Наций, которая обладает
и некоторым силовым потенциалом — прежде всего, возможностью
проводить миротворческие операции. Постепенно ООН стала вмеши-
ваться в конфликты не только между государствами, но и внутри го-
сударств — в Демократической Республике Конго (1960–1964), Кам-
бодже (1992–1993), Сомали (1992–1995) и так далее. Вдобавок ООН
через институты специализированных учреждений, программ и фондов,
связанных органов существенно расширила само понимание междуна-
родного. В повестке международных организаций оказались не только
вопросы контроля над вооружениями и прав человека, но и проблемы
самоопределения наций, социально-экономического развития, изме-
нения окружающей среды [9, c. 69–82, 96–98].
C 80-х годов XX столетия также отмечается бурный рост между-
народных неправительственных организаций (МНПО). Добровольные
объединения граждан разных государств выступают с требованиями
по ключевым вопросам глобальной повестки дня (мир, защита окру-
жающей среды, соблюдение религиозных прав и свобод), проводят по-
литические кампании с привлечением общественного внимания, ор-
ганизуют гуманитарную помощь и программы по точечной поддержке
нуждающихся (образовательные курсы, содействие беженцам и жерт-
вам природных катастроф), повышают информированность общества
с помощью сбора данных, распространения их в доступной форме.
161
Хотя МНПО не способны полноценно конкурировать с государства-

ми и легитимность их деятельности нередко подвергается сомнению,
эти организации сумели перехватить часть функций на международной
арене, их услугами нередко пользуются межправительственные орга-
низации и государства [20, c. 14–16].
Тематическая избирательность реализма и неореализма, а также
новое качество международных институтов обусловили постепенное
формирование неолиберализма в 70–80-х годах XX в. Особенность нео-
либерализма заключается в отказе от дискуссии с неореализмом по
эпистемологическим и отчасти онтологическим вопросам: представите-
ли неолиберализма в целом не подвергают сомнению цели и задачи те-
ории в изложении неореалистов, их представления об универсальности
закономерностей для социального и физического мира. В то же вре-
мя неолиберализм предполагал более широкое и тщательное исполь-
зование достижений европейской либеральной философской мысли
XVII–XIX вв. В результате в дополнение к фрагментарной сетке поня-
тий неореализма сторонники неолиберализма предложили несколько
фундаментальных концептов, которые позволили по-новому оценить
целостность и направленность развития международных отношений,
вариативность поведения основных акторов, новые сферы сотрудниче-
ства и соперничества в глобальной повестке дня (космос, окружающая
среда, человеческий капитал). Именно поэтому неолиберализм можно
назвать скорее совокупностью теорий среднего уровня, а не монолитной
теорией c устоявшейся терминологией.
Хотя представители неолиберализма часто не придерживаются всех
неолиберальных теорий среднего уровня, их объединяют некоторые
общие допущения (табл. 9.1). В основе их рассуждений лежит идея рас-
ширения международных отношений как в качественном, так и в ко-
личественном измерении. Экстенсивность МО проявляется в увеличе-
нии разнообразия акторов, в появлении новых форматов и способов
взаимодействия, в возникновении новых типов угроз и возможностей.
Соответственно, в неолиберальной теории внимание реалистов и нео-
реалистов к военно-политической проблематике дополняется обраще-
нием к различным экономическим и гуманитарным темам, которые
считаются не менее важными. Более того, неолибералы не отрицают
структурные характеристики международных отношений, но стремят-
ся дополнить их анализом горизонтальных связей, что делает их ис-
следования не столько дедуктивными («сверху вниз»), сколько индук-
тивными («снизу вверх»). В конечном счете это ведет к размыванию
границы между внутренней и международной политикой, хотя размы-
162
вание ни в коей мере не подразумевает окончательную и бесповорот-

ную ликвидацию. Именно поэтому некоторые неолибералы склонны
определять объект своих исследований немного иначе — не международ-
ные (межгосударственные) отношения, а глобальная или мировая поли-
тика [1, c. 106–108; 15, c. 329–334].
Таблица 9.1
Базовые допущения неолиберализма
1. Понятие международной анархии, помимо прочего, подразумевает, что
акторами в международных отношениях могут быть не только государ-
ства, но и негосударственные единицы.
2. Все государства потенциально не только представляют опасность друг
для друга, но и обеспечивают возможность получения взаимной выгоды.
Взаимная выгода имеет свойство нарастать при длительных взаимодей-
ствиях.
3. Взаимосвязанность государств можно считать таким же сдерживающим
механизмом в международных отношениях, как и их конкуренцию.
4. Мотивы поведения акторов разнообразны и несводимы к узкому набору
критериев, т.е. характеристики акторов имеют значение в международ-
ной (мировой) целостности.
5. Акторы в международных отношениях ведут себя ограниченно рацио-
нальным образом — анализируют внешнюю среду и используют имею-
щиеся возможности в той степени, в какой позволяют временные рамки
и доступная информация.
Теории среднего уровня, предложенные неолибералами, выделяют

следующие недоработки и спорные моменты в неореализме. Во-первых,
неолибералы критикуют анализ международных отношений с помо-
щью обобщенного (валового) показателя силы. Если последовательно
применять этот инструмент, получается, что различные компоненты
(элементы) силы взаимозаменяемы: условно говоря, с точки зрения тео-
рии государства с 200 винтовками столь же могущественно, как и госу-
дарство с 200 еженедельными газетами. Во-вторых, концепция балан-
са сил как системной характеристики в неореализме далека от идеала.
Неореалисты признают, что некоторые государства (в том числе вели-
кие державы) в прошлом и настоящем могли и могут действовать не
самым рациональным образом. А это подразумевает, что такие государ-
ства осуществляли балансирование неоптимальным образом, форми-
ровали нерациональные коалиции с другими странами. С одной сторо-
ны, у государств формируются не совсем рациональные предпочтения
(поскольку структура МО отражает нерациональный выбор «ошиба-
163
ющихся» держав), а с другой стороны, само наличие нерациональных

действий говорит о множественности (неоднородности) мотивов пове-
дения государств. В-третьих, из этого следует, что государства далеко
не всегда заботятся о выживании: при отсутствии непосредственных
угроз мотивы поведения государств могут быть связаны с применением
своего потенциала несиловым образом. В-четвертых, в неореализме
уделяется недостаточное внимание нормам, институтам и механизмам
изменений. Напомним, что из всех видов политических трансформаций
неореалистов интересуют только системные изменения, из всех ви-
дов норм и институтов — только те, которые связаны с определенным
типом международных систем (однополярная, биполярная, многопо-
лярная). Такое упрощенное восприятие норм, институтов и изменений
игнорирует тот факт, что международные отношения — по меньшей
мере, сложная система. Поэтому, в-пятых, неолибералы оспаривают
статус неореализма как теории. По их мнению, теория должна выра-
батывать ответы на новые вопросы, должна уточнять и разъяснять вну-
тренние неточности (теоретические «аномалии»). Однако неореалисты
просто констатируют, что их теория описывает часть реальности, даже
если эта часть постепенно сокращается [10, c. 167–175, 182–187].
Ключевые разногласия неолибералов и неореалистов касаются
трех проблем. Во-первых, речь идет о роли предпочтений государств
в условиях международной анархии. Для неореалистов отсутствие
суверена или управляющей единицы на международном уровне под-
разумевало наличие у государств четких предпочтений по поводу жела-
тельной линии поведения: структура извне подталкивает к определен-
ным действиям. Но, строго говоря, желательная линия поведения не
равносильна ожидаемому результату: можно выбрать лучший набор
действий из имеющихся и не достигнуть результата, можно выбрать
некую совокупность действий и прийти к противоположному резуль-
тату. Поскольку государства заинтересованы прежде всего в резуль-
тате — науке необходим анализ предпочтений по поводу результата,
о которых неореалисты скромно умалчивают. Неолибералы пола-
гают, что предпочтения по поводу результата не столь зависимы от
международной анархии — в этих предпочтениях есть место для нема-
териальных факторов (идеалы, политическая культура). Во-вторых,
речь идет о соотношении абсолютных и относительных преимуществ.
Неореалисты утверждали, что государства интересует прежде всего
положение в системе, определяемое соотношением сил между игро-
ками, т.е. целью государства считалось изменение этого соотношения
164
(относительные преимущества) в каждой конкретной ситуации. Но

как оценить преимущества, получаемые государством за какой-либо
период времени? В каждой конкретной ситуации государство получа-
ло разный объем преимуществ — вычислить среднее арифметическое
или построить некую функцию преимуществ было бы упрощением,
поскольку какие-то преимущества стали основой для новых преиму-
ществ, а какие-то быстро утратили актуальность. Таким образом, точ-
ная доля/объем относительных преимуществ остаются неизвестными
в том числе самим государствам. Неолибералы отмечают, что в подоб-
ных условиях государства упрощают для себя подсчет — и используют
абсолютные преимущества, что делает международную среду менее
конкурентной1. Наконец, в-третьих, разногласия касаются функций
международных институтов — организаций и режимов, в которых уча-
ствуют государства. Международные институты, в самом упрощен-
ном виде, способствуют появлению некоторых общих благ — благ, ко-
торыми могут пользоваться все государства. Неореалисты полагают,
что наличие таких благ и договоренностей по их производству, никак
не сковывает инициативу государств, что возможное нарушение дого-
воренностей не имеет для государств последствий. Но в таком случае
эффективность международных институтов была бы намного ниже,
чем в реальности [16, c. 314–321, 329–434].
В числе неолиберальных теорий среднего уровня наиболее важны-
ми считаются теории:
 демократического мира;
 комплексной взаимозависимости;
 международных режимов.
Первая теория во многом касается характеристик государств и их

значения для международных отношений, в том числе затрагивает про-
блему различий в предпочтениях государств в зависимости от полити-
ческого режима. Теория комплексной взаимозависимости во многом
устраняет различия между относительными и абсолютными преиму-
ществами в поведении международных акторов, поскольку в условиях
сложности МО относительные преимущества сами по себе «относи-
тельны». Наконец, теория международных режимов, в сущности, вос-
крешает классическую либеральную идею децентрализованного сотруд-
ничества применительно к современным реалиям.
1
Есть сферы деятельности, где силу государств в принципе сложно измерить или
даже концептуализировать. Например, что считать силой в киберпространстве?
165
Теория демократического мира восходит к идеям Ш. Монтескьё

и И Канта, однако ее заново «открыли» бихевиоралисты в 60–70-х го-
дах XX столетия. Родоначальником бихеовиоралистской версии этой
теории в 1964 г. стал Дин Уорис Бабст (1921–2006). Д. Бабст с помо-
щью простейшей математики подсчитал, какова в 1789–1945 гг. была
возможность для войн между государствами вообще и государствами
с демократическими режимами, а затем определил, какова была веро-
ятность войн для этих типов государств. Оказалось, что возможность
войн между демократическими государствами была ниже, поскольку
их количество было меньше и число потенциальных конфликтов было
ниже. Но и вероятность войн между ними была ниже, что не было свя-
зано с общим количеством государств с демократическим режимом [5].
Эта идея получила дальнейшее развитие в работах бихевиоралистов-
международников Мелвина Смола, Дэвида Сингера и Брюса Рассета.
Теория демократического мира подразумевает три взаимосвя-
занных утверждения. Во-первых, демократические государства менее
склонны к войнам, чем недемократические. Во-вторых, демократиче-
ские государства менее склонны к насилию в отношении себе подоб-
ных (других демократических государств). Наконец, в-третьих, увели-
чение числа демократических режимов в мире, скорее всего, приведет
к снижению конфликтности, т.е. внешнеполитическое поведение де-
мократических государств стабилизируется с помощью внутриполити-
ческих институтов — и этот опыт можно воспроизвести. С точки зре-
ния бихевиоралистов, эта теория не была полностью доказанной: хотя
существовали корреляции между конфликтным поведением и типом
режима в государствах, эти корреляции были разными для отдельных
исторических периодов и при разном подходе к определению кон-
фликта и режима [6; 19]. Более того, выявленные факты могут свиде-
тельствовать о предпочтениях государств, но не о мотивах и движущих
силах их поведения [3, c. 34–37].
Тем не менее теория демократического мира утверждает, что вы-
явленные корреляции легко объясняются такими характеристиками
демократического режима, как направленность на компромисс ос-
новных политических сил, мирная передача власти после соответ-
ствующих процедур, опора на легальные средства воздействия на
оппонента. Согласно данной теории, демократические государства
перенаправляют свои внутренние нормы во внешний мир — обраща-
ются с гражданами и политиками других стран по аналогии со сво-
ими гражданами и политическими деятелями. Это не означает, что
166
демократические страны вообще не ведут войн — при определенных

условиях все-таки могут произойти даже войны между демократиями
(табл. 9.2). Однако теоретики демократического мира подчеркивали,
что это крайне редкие ситуации, чаще всего вызванные проблемами
внутри самого демократического режима. Среди возможных причин
такого поведения обычно называют политическую нестабильность
в странах или незавершенность перехода к демократии к моменту на-
чала конфликта [17, c. 33–38].
Таблица 9.2
Возможные исключения из правила:
войны между демократическими государствами
Дата Участники конфликта
1812–1815 Великобритания и США
1847 Католические и протестантские кантоны Швейцарии
(«Зондербундская война»)
1861 США («северяне») и Конфедерация штатов Америки («южане»)
1898 США и Испания
1899–1902 Великобритания и бурские государства (Республика Трансвааль
и Оранжевая республика)
1967 Израиль и Ливан («Шестидневная война»)
1971 Индия и Пакистан (война за независимость Бангладеш)
1974 Турция и Кипр (операция «Аттила»)
1981 Эквадор и Перу («война Пакиша»)
1995 Эквадор и Перу («война Альто-Сенепа»)
2001 Индия и Бангладеш
2006 Израиль и Ливан («Вторая Ливанская война»)
2019 Индия и Пакистан
Одним из самых сложных вопросов для теории демократического

мира остается объяснение временного аспекта демократического мира.
Всегда ли демократии были менее склонны к конфликтному поведе-
нию? Существует точка зрения, что эти характеристики в полной мере
закрепились только тогда, когда в мире появилось достаточное количе-
ство демократических государств (30–40 стран), т.е. приблизительно
в 70-е годы XX в. Другая позиция заключается в том, что миролюбие
можно считать исходной характеристикой демократий. Как бы то ни
было, установлению демократических режимов предшествовал пере-
ходный период — и в этом фрагменте теории все становится чрезвы-
167
чайно запутанным. Дело в том, что сам процесс перехода к демократи-

ческому режиму (демократизация) в среднем увеличивает вероятность
вооруженного конфликта на 10–12% по сравнению с переходом к авто-
ритарному режиму (автократизация, авторитарный откат). Более того,
в среднем вероятность участия в вооруженном конфликте у демокра-
тизирующихся государств на 60% выше, чем у государств с неменяю-
щимися характеристиками политического режима — особенно этот
эффект заметен в долгосрочной перспективе (5–10 лет). Причем эта
закономерность проявляется в увеличении вероятности как для межго-
сударственных войн, так и для внутренних (гражданских) конфликтов
[13, c. 12–19]. В современном мире около 50–60 демократизирующихся
государств [14, c. 11–12], так что само движение к демократическому
миру может представлять определенную угрозу глобальной безопас-
ности. В этой связи важно понять, в какой момент демократизирую-
щееся/демократическое государство «устает» от войн и начинает сдер-
живать агрессивные намерения. Иными словами, необходимо, чтобы
демократизирующиеся/демократические государства «навоевались»
и потом приобрели свои «миролюбивые» характеристики, так как путь
к менее конфликтной внешней политике, видимо, лежит через более
конфликтное поведение.
Хотя идеи демократического мира опираются на выявленные ста-
тистические корреляции, о наличии устойчивой причинно-следственной
связи между типом режима и поведением государств говорить все еще
рано. Более того, вполне вероятно, что отсутствие конфликта влияет
на демократию (а не наоборот). Может быть, демократический режим
и отсутствие конфликта оказываются последствиями какого-либо тре-
тьего фактора — укрепления рыночной экономики, изменения струк-
туры обществ, трансформации самого насилия [7]. Несмотря на про-
должающиеся дискуссии, теория демократического мира привнесла
в неолиберальный анализ международных отношений идею о том, что
постепенное увеличение числа государств с демократическим режимом
приведет к снижению конфликтов в мире, поскольку демократии мо-
гут решать конфликты не только силовым способом1 [17, c. 135–138].
Другими словами, единой логики поведения государств на междуна-
родной арене, скорее всего, не существует: характеристики государств
важны для понимания их внешней политики (рис. 9.3). Привлекатель-
ность этой идеи заметно пошатнулась после военных операций США
в Афганистане (2001), Ираке (2003), Ливии (2011) и Сирии (2012). Ис-
следователям стало понятно, что демократические государства вполне
1
Аналогичная идея заложена и в теории «конфуцианского мира».
168
Рис. 9.3. Различия неореализма (слева) и неолиберализма (справа):

значение характеристик акторов для их внешнеполитического
(системного) поведения
могут вести себя агрессивно и предпринимать попытки навязать свой

тип режима другим странам.
Теория комплексной взаимозависимости была предложена Робер-
том Оэуном Кохейном (р. 1941) и Джозефом Сэмюэлем Наем (р. 1937)
в статье в 1973 г. В 1977 г. Р. Кохейн и Дж. Най расширили текст до
размера книги, которая получила название «Сила и взаимозависи-
мость: мировая политика в переходный период». По их мнению, зна-
чение силового фактора в международных отношениях постепенно
снижается: применение силы по-прежнему дает результаты, но эти
результаты оказываются скорее краткосрочными. Хотя государства
все еще применяют военный компонент силы, их внимание все бо-
лее обращено на невоенные способы воздействия на партнеров и оп-
понентов. Для увеличивающегося числа негосударственных акторов
военный потенциал в значительной степени недоступен, поэтому им
ничего не остается, кроме как использовать невоенные инструменты
влияния. Это обостряет борьбу за ресурсы и приводит к дроблению
силы между заинтересованными сторонами: сила в мировой полити-
ке «распыляется», становится более дисперсной и более специализи-
рованной. А это означает, что вместо жестких иерархий «сильных»
и «слабых» возникают взаимопереплетения отношений, т.е. размы-
тый баланс сил диктует совершенно неясный набор политических
целей. В таких условиях акторы определяют свои цели не так, как
в классических системах баланса сил, меняется и характер целей
[11, c. 158–162].
По Р. Кохейну и Дж. Наю, новое состояние мировой полити-
ки связано с действием двух факторов — взаимной чувствительности
169
и взаимной уязвимости. Эти факторы характеризуют влияние изме-

нения позиции одного актора на ресурсный потенциал другого акто-
ра. Взаимная чувствительность — это степень и скорость урона для
потенциала актора В от изменений у актора А. Например, введение
Россией санкций в отношении стран ЕС повлияло не только на сами
страны ЕС, но и на ближайших партнеров России — Беларусь, Арме-
нию, Казахстан. Другой пример — внедрение корпорациями из Ки-
тая, США, Финляндии, Швеции и Южной Кореи технологий передачи
данных на новых радиочастотах (5G) ставит в невыгодное положение
подавляющее большинство остальных акторов, поскольку все остав-
шиеся государства и коммуникационные предприятия в них вынуж-
дены покупать эту технологию или же обрекать себя на существен-
ное отставание в скорости передачи/получения данных, т.е. взаимная
чувствительность связана с затратами акторов, обусловленными са-
мим фактом взаимодействия.
В то же время понятие взаимной уязвимости подразумевает оценку
затрат на альтернативные варианты поведения актора. Другими сло-
вами, взаимная уязвимость — это урон для актора В, который можно
было бы избежать без взаимодействия с актором А или при условии,
что взаимодействие произошло бы с актором С, а не с актором А. Про-
ще говоря, взаимная уязвимость означает степень комфортности вы-
хода из какого-либо взаимодействия: для продолжения отношений
между акторами необходимо, чтобы они видели в этом больше выгоды,
нежели вреда. Для этого требуется, помимо прочего, договориться не
использовать взаимную чувствительность, продумать возможные ме-
ханизмы компенсации убытков, наладить устойчивую коммуникацию
между акторами относительно мотивов их поведения. Иными словами,
взаимная уязвимость на структурном уровне формирует предпосылки
для формирования норм и институтов международного общения. Од-
нако эти предпосылки наиболее сильны в тех ситуациях, когда акторы
обмениваются редкими ресурсами. Проще говоря, это, скорее всего,
происходит при отсутствии действенных альтернативных вариантов
поведения акторов [12, c. 10–16].
Таким образом, различные типы акторов могут использовать
совершенно разные наборы дисбалансов в мировой политике для
продвижения своих интересов (табл. 9.3). Из-за этого степень асим-
метричности отношений в мировой политике только нарастает, кон-
центрировать силу в ее неореалистcком или реалистском понимании
становится намного сложнее, если это вообще возможно. Если обра-
170
щать против неореалистов их аргументацию, то можно одновремен-

но говорить о нескольких структурах международного политического
устройства или о нескольких принципах упорядочивания (часто взаи-
моисключающих). В таких условиях по одному вопросу государство
А зависит от государства В, по какой-то другой проблеме не зависит.
И наоборот, есть вопрос из одной сферы, где В зависит от А, но в дру-
гой сфере такая зависимость отсутствует или выражена слабее. Ког-
да становится много взаимосвязанных подобным образом элементов
(государств и негосударственных акторов), формируется комплексная
взаимозависимость — состояние мировой политики, в котором преоб-
ладает торг по поводу не связанных напрямую вопросов. Например,
одно государство может добиваться создания своей военной базы
в другой стране уступками в вопросах внешней торговли, а не сило-
вым путем.
Таблица 9.3
Значимость факторов распределения силы в мировой политике
(по Р. Кохейну и Дж. Наю)
Название Ранжирование / Описание
степень важности
Военный способ 1 Используется, чтобы отнять что-то
распределения у слабого и/или в чрезвычайных ситу-
ациях — преимущественно в кратко-
срочный или среднесрочный период
Невоенная 2 Используется в условиях слабости пра-
взаимная вил в международной коммуникации
уязвимость в отношении оппонентов и намного
реже в отношении партнеров (при ин-
тенсивных разногласиях)
Невоенная 3 Используется в условиях достаточно-
взаимная сти правил в международной комму-
чувствительность никации преимущественно в кратко-
срочный период
Появление комплексной взаимозависимости ведет к двум важ-

нейшим последствиям. Во-первых, в мировой политике закрепляется
множественность каналов коммуникации между акторами — на разных
уровнях взаимодействий, с разной степенью формализованности. С од-
ной стороны, акторы становятся более свободны в выборе не только
предмета политического торга, но и формата торга. С другой стороны,
это означает, что окончательно выйти из запутанного клубка взаимо-
171

характер взаимосвязей акторов
связей становится намного сложнее — взаимозависимость комплекс-

ная, комплекс так или иначе охватывает почти все или все важные по-
литические проблемы. Во-вторых, в повестке дня акторов все вопросы
остаются важными: не получается сформировать жесткую и понятную
иерархию приоритетов. Иными словами, акторы в условиях комплекс-
ной взаимозависимости склонны объять необъятное. Поэтому важ-
ность приобретают уникальные характеристики отдельных акторов,
прежде всего их способность повлиять на формирование повестки дня,
привлечь внимание к тому или иному вопросу, вовремя подключиться
к его обсуждению [12, c. 20–28].
Множественность каналов коммуникации и размытость повестки
дня акторов постепенно приводит к формированию сети взаимодей-
ствий с глобальным охватом. Как и в «правиле шести рукопожатий»,
через взаимодействие с одним актором приобретаются косвенные
связи и с другими его партнерами (рис. 9.4). Взаимосвязи по разным
проблемам накладываются друг на друга, что увеличивает плотность
подобных сетей — акторы связаны через различные каналы с неоди-
наковой интенсивностью обмена. Конечно, плотность и охват таких
сетей нарастают неравномерно, многое в этом процессе обусловлено
краткосрочными внешними факторами и даже случаем. Однако на-
правленность процесса очевидна, так что одна из основных характе-
ристик комплексной взаимозависимости — высокий темп изменения
характеристик самих акторов, а также принципов и конфигурации их
взаимоотношений [12, c. 225–240]. Таким образом, в теории комплекс-
ной взаимозависимости мировая политика подобна поезду, который
на растущей скорости цепляет новые вагоны, меняет колеса, сцепле-
ния и внутренний интерьер вагонов — и каким-то чудом удерживается
на рельсах.
172
Итак, с точки зрения теории комплексной взаимозависимости по-

литическая организация мира все больше приобретает сетевые, а не
иерархические характеристики. Это ведет к появлению как комплекса
связей, так и комплекса противоречий. Например, связей между ак-
торами становится больше, но связи эти в целом оказываются слабее.
Возрастает специализация акторов, но с учетом постоянных измене-
ний границы специализации остаются гибкими. Важнейшей ценно-
стью становится репутация, но заслужить ее все сложнее, поскольку
ресурсный потенциал распыляется, что снижает вероятность получе-
ния конкретных и ожидаемых результатов. Автономия акторов растет,
но вместе с тем сокращаются стимулы для соблюдения ими каких-ли-
бо установленных норм и правил. С онтологической точки зрения это
означает, что физический и социальный мир не столько разделен на
отдельные единицы, сколько соединен связями и/или противоречия-
ми (это предполагали еще некоторые бихевиоралисты). В этом тезисе
есть и нормативный аспект, поскольку в мире соединенности вовлече-
ние эффективнее и важнее принуждения, соучастие предпочтительнее
автономии, общий доступ — более рационален, чем поиск индивиду-
альной выгоды [18, c. 51–55, 67–72]. В конечном счете в условиях ком-
плексной взаимозависимости нарушение норм, вероломство и обман
по-прежнему доступны для акторов, но подобные способы ведения
дел оказываются не только неприемлемыми с точки зрения правил, но
и неэффективными.
Помимо зависимых (или взаимозависимых) и независимых пере-
менных неолиберальный анализ международных отношений нередко
включает в себя промежуточные переменные. Во многом именно для
этой группы переменных в конце 70-х годов XX столетия была сформу-
лирована теория международных режимов. Эта теория обратилась к ста-
рой проблеме международного сотрудничества: напомним, что в основе
критики либерального интернационализма лежал тезис об «утопично-
сти» или недостижимости централизованного международного сотруд-
ничества, т.е. реалисты и их преемники вполне убедительно доказыва-
ли, что «общество обществ» Ш. Монтескье или «федерация свободных
государств» И. Канта — это неосуществимые проекты, на пути которых
стоят международная анархия и рациональный эгоизм акторов. При-
меры неэффективности Лиги Наций, а в некоторых случаях и ООН
позволяли сделать такие выводы. В то же время идея международного
сотрудничества — децентрализованного и мягкого с точки зрения обя-
зательств — опровергалась во многом «за компанию», вместе с идеей
173
централизованного сотрудничества. Именно эту лакуну попыталась за-

полнить теория международных режимов.
Основной тезис данной теории заключался в том, что сотрудниче-
ство не только возможно в условиях международной анархии — оно,
при определенных условиях, становится выгодным как в краткосроч-
ной, так и в долгосрочной перспективе. В начале 80-х годов XX в.
Роберт Маршалл Аксельрод (р. 1943) провел компьютерное моделиро-
вание различных вариантов поведения государств и пришел к выводу,
что наиболее оптимальной стратегией поведения было правило «око
за око, зуб за зуб» (англ. TIT for TAT), т.е. зеркальное воспроизводство
действий оппонента в долгосрочном взаимодействии. Р. Аксельрод от-
мечал, что политические акторы склонны повторять успешный опыт,
поэтому стратегия «око за око» применялась многими в течение чело-
веческой истории. Если небольшая группа акторов начнет сотрудни-
чать, то поведение в духе «око за око» быстро заменит принцип «помо-
ги себе сам». Для этой группы не потребуется централизованного или
наднационального управления, вполне достаточно собирать информа-
цию о выполнении обязательств и наказывать тех, кто уклоняется от
выполнения своей доли обязательств1. Другими словами, применение
стратегии «око за око» позволит запустить сотрудничество, а форми-
рование общей выгоды заставит участников защищать форматы сотруд-
ничества от игроков с недружественными намерениями как внутри,
так и вне формата. Такое сотрудничество основано на рациональном
эгоизме и понимании общей выгоды — а потому вполне совместимо
с международной анархией. А поскольку данное сотрудничество оста-
ется децентрализованным, то устойчивость ему придают, прежде всего,
временные факторы: чем дольше длится сотрудничество, тем длитель-
нее продолжаются циклы «око за око», тем сильнее их инерция и тем
больше у акторов ожидание возможной выгоды в ближайшем будущем
[4, c. 169–183].
Ключевыми теоретиками международных режимов были Оран
Янг (р. 1941), Джон Джерард Рагги (р. 1944) и неореалист Стивен Дэвид
Краснер (р. 1942). По их мнению, анализ взаимоотношений между го-
сударствами (и отчасти между негосударственными акторами) подразу-
мевает изучение норм и принципов таких взаимоотношений (рис. 9.5).
В частности, если акторы что-то осуществляют в отношении друг
1
Р. Аксельрод употребляет термин «самостоятельное поддержание порядка» (англ.
self-policing).
174


международные режимы как промежуточные переменные
друга один раз, достаточно соглашения, в котором четко распределе-

ны обязанности каждой стороны. Но если акторы что-то делают друг
с другом более одного раза, то некоторые обязательства просто продле-
ваются, а другие возникают неожиданно из-за непредвиденных обстоя-
тельств — сторонам приходится договариваться насчет «новых правил»
и возможных обстоятельств их появления. Именно так появляются
нормы и принципы — при повторяющихся взаимодействиях сторонам
выгодно о каких-то проблемах и дефинициях условиться один раз, а не
договариваться каждый раз вновь. В условиях комплексной (или почти
комплексной) взаимозависимости и неясности по поводу относитель-
ных преимуществ наличие разделяемых акторами норм и правил ведет
к максимизации абсолютных преимуществ. Стороны точно получают
больший выигрыш при наличии норм повторяющихся взаимодей-
ствий, чем при их отсутствии, поскольку снижается неопределенность
в отношении будущих событий, отпадают затраты на согласование
каких-либо обязательств для каждого взаимодействия, открывается
возможность производить общие блага — нечто, что нельзя произвести
в одиночку. Однако если расклад по относительным преимуществам
снова прояснится, то сами нормы и принципы взаимоотношений мо-
гут претерпеть серьезные изменения [8, c. 2–10].
Наиболее распространенное определение международного режима
строится вокруг долгосрочных норм и принципов в мировой полити-
ке и международных отношениях. Режимы определяются как набор
принципов, норм, конкретных правил и процедур принятия решений, во-
круг которых выстраиваются ожидания акторов. В анализе внутренней
политики, экономики и социологии сходное определение дается для
политического/социального института. Важнейшая задача междуна-
175
родного режима, как и политического института, — это придать смысл

действиям акторов, обеспечить четкие стандарты оценки их поведения
и сформировать удовлетворение от соответствующих правилам дей-
ствий. Именно поэтому международные режимы отчасти имеют субъ-
ективную природу, поскольку включают в себя ожидания и убеждения
акторов по поводу уместного образа действий.
В этом основное отличие режимов от международных организа-
ций, которые обладают уставом, четким местонахождением (штаб-
квартира) и персоналом. Международные режимы включают в себя
разнообразные нормы, в том числе односторонние обязательства,
обычаи, незафиксированные договоренности, «джентльменские со-
глашения». Международный режим определяется не по местонахож-
дению, а по проблемной отрасли, где происходит повторяющееся вза-
имодействие акторов. Поскольку одни проблемы могут быть частью
более широкого вопроса — для режимов вполне нормальна ситуация
взаимного проникновения, в то время как международные органи-
зации достаточно жестко разграничивают предметы своего ведения.
Международный режим функционирует с помощью норм и детализи-
рующих их правил поведения, в то время как международная органи-
зация — это, прежде всего, ее персонал, а также различные форматы
встреч и мероприятий функционеров и экспертов. Наконец, в между-
народных организациях провозглашается равенство всех участников,
а международные режимы изначально основаны на неравном и не-
справедливом распределении преимуществ. Это распределение может
постепенно выравниваться, если участники заинтересованы в дли-
тельном существовании режима, а может и не выравниваться, если
наиболее сильные акторы не осознают выгоды от режима и способны
навязать свое мнение даже в ограниченных условиях правил и про-
цедур принятия решений [8, c. 61–66].
В условиях существующих норм и принципов повторяющихся вза-
имодействий государства вполне могут не доверять друг другу и даже
придерживаться принципа «помоги себе сам». Однако основная идея
теории международных режимов заключается в том, что постепенно
площадки и форматы взаимодействия, их нормы и принципы приобре-
тают самостоятельную логику развития. С точки зрения международной
анархии речь идет о группе ситуаций спонтанного упорядочивания — та-
кие ситуации возникают не в результате каких-либо закономерностей
(структурных факторов), а просто потому, что мировая политика об-
ладает разнообразным составом участников и последствия от одних
176
и тех же процессов могут в значительной степени различаться. Иногда

такое упорядочивание можно объяснить наличием крупных между-
народно-политических проблем, которые просто невозможно решить
без координации общих усилий (например, проблемы космического
мусора, загрязнения окружающей среды, использования ресурсов Ми-
рового океана, преодоления бедности). Однако в других ситуациях на-
блюдается просто желание акторов говорить на одном языке, выяснить
возможные варианты действий партнеров и оппонентов [2, c. 44–45].
В этой связи Оран Янг предлагал выделять спонтанные, переговорные
и навязанные режимы — в зависимости от наличия или отсутствия явно-
го согласия участников режима с установленными принципами и нор-
мами. В спонтанных режимах преобладают «мягкие» нормы, явного
согласия с которыми от акторов не требуется. В навязанном режиме
нормы изначально устанавливаются жестко, но постепенно становятся
предметом торга — по мере развития отношений в рамках принципов
и норм. Наконец, в переговорных режимах нормы прописываются де-
тально, закрепляются формально и требуют явно выраженного согла-
сия участников [8, c. 99–101].
Международные режимы возникают прежде всего в так называе-
мых «технических» отраслях, в которых у государств и иных акторов
нет четкой политической позиции или же многие (в частности, си-
ловые) варианты действий для них недоступны (табл. 9.4). В подоб-
ных условиях обычно отсутствует достаточный уровень доверия друг
к другу. Поэтому акторам необходима информация, чтобы понять,
как ограничить маневр остальных игроков с помощью норм и как
отслеживать их поведение. При отсутствии достаточного доверия
мощным компонентом режима становятся правила разрешения спо-
ров и толкования ситуаций применительно к действующим нормам.
В таких ситуациях появляются сравнительно автономные единицы —
секретариаты, экспертные комиссии, международные организации,
цель которых заключается в установлении фактов соблюдения или
несоблюдения обязательств. Мониторинг в «технических» отраслях
обычно требует знания профессиональных тонкостей проблем, для
решения которых формируется международный режим. Этот профес-
сиональный ресурс в рамках режима постепенно распространяется
не только на мониторинг, но и на вопросы согласования противоре-
чащих друг другу норм и принципов, разграничения их толкований,
поддержания существования режима как такового. Таким образом,
внутри режима возникает тенденция к увеличению согласованности
177
Таблица 9.4
Некоторые ключевые международные режимы
Сфера ведения Организационные Дата

режима формы (основные) формирования
Борьба с рабством — Международная организация 1890 г.
и принудительным труда; (Акт Брюссельской
трудом — Верховный Комиссар ООН по конференции)
(права человека) правам человека;
— Специальный докладчик по
современным формам рабства
Совета по правам человека ООН
Использование ресур- — Секретариат Договора об Ан- 1959 г.
сов приполярных про- тарктике; (Договор об Антар-
странств (вопросы — Комиссия ООН по континен- ктике) / 1996 (От-
территории) тальному шельфу; тавская декларация)
— Международная морская орга-
низация;
— Комиссия Конвенции по
защите морской среды Северо-
Восточной Атлантики;
— Арктический Совет;
— Совет Баренцева / Евроаркти-
ческого региона
Нераспространение — МАГАТЭ; 1968 г.
ядерного оружия — Комитет Цангера; (Договор
(безопасность) — Группа ядерных поставщиков; о нераспростране-
— Подготовительная комиссия нии ядерного ору-
Организации ДВЗЯИ; жия)
— Конференция по разоруже-
нию;
— Глобальное партнерство про-
тив распространения оружия
и материалов массового уничто-
жения «Большой семерки»
Борьба с изменением — Всемирная метеорологическая 1992 г.
климата (экология организация; (Рамочная конвен-
и развитие) — Международная экспертная ция ООН об изме-
панель по изменению климата; нении климата)
— Конференция ООН по изме-
нению климата
178
Окончание табл. 9.4

Сфера ведения Организационные Дата
режима формы (основные) формирования
Борьба с междуна- — Контртеррористический 1994 (Декларация
родным терроризмом Комитет Совета Безопасности ГА ООН о мерах по
(безопасность) ООН; ликвидации между-
— Контртеррористический офис народного терро-
ООН; ризма)
— Группа разработки финансо-
вых мер борьбы с отмыванием
денег (ФАТФ);
— Глобальный контртеррористи-
ческий форум;
— Управление ООН по наркоти-
кам и преступности;
— Глобальная инициатива по
борьбе с актами ядерного терро-
ризма (ГИБАЯТ)
действий участников на основе норм и принципов, а каждый участ-

ник встает перед выбором — либо утрата преимуществ от нахождения
в режиме, либо вовлечение в процесс уточнения норм и ужесточе-
ния ответственности за их несоблюдение. Безусловно, эта тенденция
нелинейная, в конкретных режимах она может как ослабевать, так
и усиливаться [20, c. 344–351].
Хотя международные режимы различаются по охвату, внутренне-
му устройству и способности внедрять нормы в жизнь, результаты их
деятельности обычно прослеживаются достаточно отчетливо. Между-
народные режимы собирают и упорядочивают информацию, делают ее
доступной не только для органов государственной власти, но и для
более широкого круга лиц. Некоторые режимы вполне успешно удер-
живают государства от ряда действий с негативными последствия-
ми, другие режимы не способны пока преодолеть существующие
проблемы (например, изменение климата, бедность, терроризм), но
их прогресс можно оценить по тем нормам и правилам, которые по-
явились в ходе их деятельности. Результаты деятельности междуна-
родных режимов необязательно положительные с точки зрения норм:
например, создание режима по сохранению биоразнообразия привело
к появлению черного рынка редких растений и животных. В этом осо-
бенность сотрудничества на международном уровне — применение
норм не гарантирует достижение целей, неопределенность снижает-
179
ся, но не исчезает. Однако результаты деятельности международных

режимов оказывают определенное воздействие на мировую полити-
ку — создают условия и обстоятельства, которые подталкивают ак-
торов к сотрудничеству, превращают возможности сотрудничества
в использованные возможности [22, c. 5–11]. Таким образом, основная
функция международных режимов в отношении поведения их участ-
ников — скорее направляющая и корректирующая, а не предопреде-
ляющая.
В целом неолиберальные теории среднего уровня предполагали
определенную корректировку представлений относительно социальной
онтологии. Неолибералы не оспаривали единство социального и фи-
зического мира, но искали источник вдохновения для исследований
международных отношений и мировой политики не столько в физике
(столкновение, притяжение, отталкивание), сколько в эволюционной
биологии [4, c. 90–91]. По их мнению, международные акторы и среда
их деятельности развивались по принципу «от простого к сложному»,
уже в ходе своего существования формировали новые механизмы са-
морегулирования и воспроизводства. Именно поэтому неореалистское
видение международных отношений неолибералы считали статичным,
негибким, упрощенным, что на фоне разнообразия акторов и форм их
деятельности кажется опрометчивой исследовательской стратегией.
Оспаривая базовые допущения неореализма, представители нео-
либерализма допустили, как минимум, два серьезных просчета.
Во-первых, сформированные ими понятия — «демократический мир»,
«международный режим», «комплексная взаимозависимость» и неко-
торые другие — оставались достаточно размытыми и нередко внутренне
противоречивыми. Совершенно очевидно, что от калибровки этих по-
нятий (например, демократии) зависят эмпирические данные — то, что
может подтвердить или опровергнуть неолиберальные теории среднего
уровня. В таких условиях исследование легко может не продвинуться
дальше стадии определения понятий, перечисления или исключения
каких-либо их признаков.
Во-вторых, в работах неолибералов остается недоработанным глав-
ный вопрос: что все-таки больше влияет на поведение акторов — си-
стемные эффекты или механизмы взаимозависимости, формирова-
ния внутренних и внешних норм? Можно предположить, например,
что системные эффекты будут определяющими до какого-то момента,
а потом вступит в силу политическое устройство, описанное неолибе-
ральными теориями среднего уровня. Наступил ли этот момент? Или
нам еще предстоит его дождаться? Поскольку вышеперечисленные те-
180
ории делают акцент на сложности и двойственности описываемых про-

цессов — вполне естественно, их ответы на эти вопросы нельзя назвать
точными. А пока сохраняется возможность, что системные (обуслов-
ленные структурно) характеристики в большей степени влияют на по-
ведение международных акторов — неолибералы фактически рискуют
проиграть теоретическую войну с неореалистами, одержав победу в не-
скольких важных битвах.
1. Лебедева М. М. Проблемы развития мировой политики // Полис. Поли-
тические исследования. 2004. №. 5. С. 106–113.
2. Лошкарев И. Д. Связка «миграция–развитие» в рамках глобального режи-
ма в сфере миграции // Человек. Сообщество. Управление. (В настоящее вре-
мя — Южно-российский журнал социальных наук). 2018. Т. 19. № 1. С. 42–59.
3. Цыганков А. П., Цыганков П. А. Кризис идеи «демократического мира» //
Международные процессы. 2005. Т. 3. № 3. С. 33–44.
4. Axelrod R. M. Evolution of cooperation. N.Y.: Basic Books, 1984.
5. Babst D. V. Elective governments: a force for peace // The Wisconsin Sociolo-
gist. 1964. Vol. 3. No. 1. P. 9–14.
6. Garnham D. War-proneness, war-weariness, and regime type: 1816–1980 //
Journal of Peace Research. 1986. Vol. 23. No. 3. P. 279–289.
7. Hegre H. Democracy and armed conflict // Journal of Peace Research. 2014.
Vol. 51. No. 2. P. 159–172.
8. International regimes / Ed. by S. D. Krasner. Ithaca; L.: Cornell University
Press, 1983.
9. Kams M. P., Mingst K. A. International Organizations: The Politics and Pro-
cesses of Global Governance. 2nd ed. Boulder: Lynne Rienner Publishers, 2010.
10. Keohane R. O. Theory of world politics: structural realism and beyond // Neo-
realism and its Critics / Ed. by R. O. Keohane. N.Y.: Columbia University Press, 1986.
P. 158–203.
11. Keohane R. O., Nye J. S. Power and interdependence // Survival. 1973. Vol. 15.
No. 4. P. 158–165.
12. Keohane R. O., Nye J. S. Power and Interdependence. 4th ed. Boston: Long-
man, 2012.
13. Mansfield E. D., Snyder J. Democratization and the Danger of War // Interna-
tional Security. 1995. Vol. 20. No. 1. P. 5–38.
14. Marshall M. G., Cole B. R. Global Report 2011. Conflict, Governance, and.
State Fragility. Center for Systemic Peace, 2011. URL: http://www.systemicpeace.
org/vlibrary/GlobalReport2011.pdf.
15. Nye J. S., Keohane R. O. Transnational Relations and World Politics: An
Introduction // International Organization. 1971. Vol. 25. No. 3. P. 329–349.
16. Powell R. Anarchy in international relations theory: the neorealist-neoliberal
debate // International Organization. 1994. Vol. 48. No. 2. P. 313–344.
181
17. Russett B. M. Grasping the Democratic Peace: Principles for a Post-Cold War
World. Princeton: Princeton University Press, 1993.
18. Slaughter A.-M. The Chessboard and the Web: Strategies of Connection in a
Netwo rked World. New Haven: Yale University Press, 2017.
19. Small M., Singer J. D. The war-proneness of democratic regimes, 1816–1965
// Jerusalem Journal of International Relations. 1976. Vol. 1. No. 4. P. 50–69.
20. Tarrow S. Transnational Politics: Contention and Institutions in International
Politics // Annual review of Political Science. 2001. Vol. 4. No. 1. P. 1–20.
21. Young O. R. International Regimes: Problems of Concept Formation // World
Politics. 1980. Vol. 32. No. 3. P. 331–356.
22. Young O. R. The consequences of international regimes. A framework
for analysis // Regime Consequences: Methodological Challenges and Research
Strategies / Ed. A. Underdal, O. Young. SpringerScience, 2004. P. 3–24.
182
10
Социальный
конструктивизм:
международные
отношения
как общение
Основные персоналии: Александр Э. Вендт, Марта Финнимор, Николас
Г. Онуф, Питер И. Катценштайн, Фридрих В. Кратохвил.
Основные понятия: «возникновение нормы», иллокутивный акт, интернализация
нормы, интерсубъективное явление, «каскад нормы», классический
конструктивизм, конститутивные нормы, логика уместности, натуралистский
конструктивизм, норма, перлокутивный акт, правила гегемонии, правила
гетерономии, правила иерархии, проблема очеловечивания, регулятивные
нормы, речевой акт, сила Протея, экстернализация нормы.
В отличие от многих других теоретических школ международных от-

ношений конструктивизм развивался не только из соответствую-
щих идей в политической философии, теории права и смежных научных
дисциплинах. Это одна из немногих «больших теорий» или теоретиче-
ских школ, которая во многом обязана своим появлением искусству.
Первым конструктивистом можно считать итальянского архитектора,
выходца из Венеции Джованни Батисту Пиранези (1720–1778). За свою
жизнь Пиранези построил всего одно здание, но прославился много-
численными проектами, многие из которых изображали фантастиче-
ские и физически неосуществимые конструкции зданий. Эти проекты,
по сути, показывали, что человеческое воображение и восприятие мо-
гут сильно расширить границы реальности, продемонстрировать но-
вые возможности и альтернативы.
«Бумажная архитектура» Пиранези получила большую популяр-
ность в 20–30-е годы XX в. в РСФСР (затем — СССР), где художни-
ки, архитекторы, декораторы активно пытались определить и создать
искусство будущего — искусство, которое бы отражало новые реалии
советского общества и его стремление ускоренно развиваться. Это
разнородное направление в искусстве получило название конструкти-
183
визм — его представители в буквальном смысле конструировали или за-

ново собирали мир в соответствии с ценностями и запросами «перво-
го пролетарского государства». Большинство конструктивистов были
романтиками1, их привлекала идея нового и в этом смысле открытого
для трактовок общества, а партийно-идеологические установки не вос-
принимались ими как догма.
В сущности, идея конструктивизма в искусстве заключалась в воз-
действии на человека с помощью изменения или переопределения ка-
ких-либо материальных объектов. В советском исполнении отдель-
ное внимание уделялось формированию коллективных представлений
и корректировке направленности коллективных действий с помощью
материального воплощения идей. Проще говоря, продумав тот или
иной проект, сконструировав в его рамках какое-то новое измерение
реальности, конструктивисты полагали, что смогут преобразовать
большие группы (рабочих, военнослужащих, советских чиновников) и,
в конечном счете, все общество. За этой простой идеей в искусстве сто-
яло огромное наследие европейской философии (прежде всего немец-
кой) XVIII–XIX вв., но в искусстве, по всей видимости, эта идея про-
явилась ярче и смогла привлечь больше внимания (рис. 10.1). В целом
значение конструктивизма в искусстве для формирования конструкти-
вистской мысли в психологии и социальной философии сложно пере-
оценить [1, c. 566–569].
Социальный конструктивизм как относительно единый набор
представлений об онтологии и эпистемологии появился несколь-
ко позже — в 50–60-х годах XX в. Основополагающей работой в этот
период стала работа Питера Бергера (1929–2017) и Томаса Лукмана
(1927–2016) «Социальное конструирование реальности. Трактат по
социологии знания» (1966). Основная идея данной книги достаточно
простая — граница между реальностью и знанием размыта, посколь-
ку знание на коллективном уровне нередко становится реальностью.
В различных обществах знание переходит в реальность вне зависимо-
сти от его обоснованности — именно так оно развивается, передает-
ся и хранится. Иными словами, по мере того как меняется подобное
социальное знание, происходят и трансформации реальности — такое
знание «конструирует» реальность. При этом объективные характери-
стики реальности также влияют на то, что считается и становится ре-
альностью — в конечном счете знание не может существовать само по
1
«Советским Пиранези» называли Якова Георгиевича Чернихова (1889–1952) — ле-
нинградского архитектора и художника.
184
Глава 10. Социальный конструктивизм...
Рис. 10.1. Графический набросок Дж. Б. Пиранези
себе. Другими словами, с одной стороны, знание, безусловно, остается

отражением реальности, но, с другой стороны, это не пассивное отра-
жение, а активный «преобразователь» реальности. Знание не пассив-
но, поскольку находит выражение в крайне подвижных составляющих
человеческого сознания — языке, пространственном восприятии, по-
вышенном внимании к чему-либо, стереотипах и шаблонах поведения
(«само собой разумеющиеся вещи») [2, c. 12–13, 38–42]. Если прово-
дить аналогию, то можно сказать, что информацию о реальности за-
писывают разными языками программирования на флеш-накопитель
(флешку), некоторые чипы памяти которого перегорают, меняют по-
ложение в разрядной линии или не признают команду об удалении
прежде записанных данных.
Другая важная идея П. Бергера и Т. Лукмана заключается в том, что
«систем знания» или возможных отображений реальности становится
больше. По мере развития обществ количество институтов, ответствен-
ных за производство знания, увеличивается — сегодня нет монополии
на знание, которая была в Средневековье у церкви, немногочисленных
университетов и профессиональных цехов. Вместо этого знание рас-
пределяется по нескольким группам институтов, становится менее свя-
185
занным в пределах общества. Это создает условия для одновременного

существования нескольких автономных или даже изолированных друг
от друга отображений реальности. Проще говоря, вместо консолида-
ции знания в виде единственно верного учения (религиозного, пар-
тийного, научного) происходит распределение знания и обособление его
компонентов [2, c. 135–136, 139–142].
Важнейший элемент процесса производства знания — это связь
действия и его смысла. Классический пример — кивание в Болгарии
и в России. Широко известно, что кивок головы в России означает со-
гласие с чем-либо, но в Болгарии — все наоборот, это сигнал отказа или
несогласия. Само действие — абсолютно ничем не отличается, но смысл
его в двух обществах противоположен. Разобраться в связи действия
и смысла помогает теория речевых актов, которую разработали бри-
танский философ Джон Лэнгшоу Остин (1911–1960) и американский
мыслитель Джон Сёрль (р. 1932). Cогласно теории речевых актов, любое
общение и, как следствие, формирование общего смысла подразуме-
вает наличие у участников общения определенных намерений. Эти на-
мерения позволяют участникам постепенно формировать обозначения
тех или иных ситуаций, вводить правила реагирования на них — при их
повторном проявлении. Именно так возникают значения или смыслы
действия (Сёрль, по сути, отождествляет их с языком общения в линг-
вистическом смысле) [12, c. 16–17].
Исходя из намерений одного из участников общения, можно вы-
делить такие типы речевых актов:
 введение в обращение, или акт изложения (англ. utterance act).
Например, высказывание: курение вредит;
 утверждение или упоминание о собеседнике — пропозиционный
акт (англ. propositional act). В частности: курение вредит Андрею;
 совершение действия через высказывание, или иллокутивный
акт1. Например: Я против, чтобы Андрей курил;
 реагирование на высказывание, или перлокутивный акт. Воз-
можный ответ Андрея: я согласен с тем, что ты сказал(а) о моей
привычке.
Для формирования правил поведения наибольшее значение име-

ют два последних типа речевых актов — иллокутивные и перлокутивные.
Акты изложения и упоминания позволяют запустить процесс комму-
никации, обозначить перечень обсуждаемых вопросов — но для про-
1
От англ. locution — выражение, оборот речи.
186
должения общения нужны правила поведения, иначе процесс может

оборваться из-за непонимания и неправильной трактовки действий
собеседника (оппонента). Сначала1 возникают конститутивные нормы,
которые упорядочивают новые формы поведения и в значительной
степени создают саму возможность такого поведения. Например, для
того чтобы создать угрозу королю в шахматах, нужно знать правила
того, как ходит каждая из фигур. Другой вид правил — регулятивные
нормы сдерживают и структурируют уже существующее поведение. На-
пример, всем известно, что во время дождя желательно взять с собой
зонт — за несколько десятков тысячелетий люди поняли, что можно не
намокнуть, если прикрыться от дождя. Регулятивные правила охваты-
вают более крупные классы ситуаций, тогда как конститутивные отно-
сятся к узким группам событий и требуют существенной детализации.
Другими словами, если конститутивные правила сложны в описании
и часто имеют форму «А значит В только при контексте С», то регуля-
тивные правила обычно можно сформулировать просто — «сделай А»
или «если А, то В» [12, c. 23–38]. Вместе эти правила, выражающиеся
во взаимосвязанных речевых актах, формируют пространство общего
смысла — институты или, точнее, их состояния — институциональные
факты.
Особенность теории речевых актов заключается в установлении
приоритета онтологии над эпистемологией. Дж. Сёрль подчеркивал,
что социальные науки слишком озабочены проблемами получения
знания — что и как мы можем узнать. В то же время вопросы о самом
мире — что и как существует — остаются оттесненными на второй
план. Теория речевых актов призвана вернуть онтологические вопросы
на первое место в исследованиях, а вопросы эпистемологии — решать
при необходимости. Описание мира через речевые акты способно не
только ответить на подобные онтологические вопросы, но и показать
через описание знания и реальности сущностное единство мира, в ко-
тором ментальные, культурные и материальные явления тесно пере-
плетены [13, c. 20–21].
Тезисы социальных конструктивистов и теории речевых актов при-
менительно к международным отношениям попытался раскрыть Ни-
колас Гринвуд Онуф (р. 1941) в работе «Мир, который мы создаем» (1989).
Онуф подчеркивал, что «акт конструирования, со-формирования лю-
дей и общества, движет историей». Биологически различные индиви-
1
По степени формализации можно разделить нормы на неявные и явные. Неявные
нормы, нормы на уровне ожиданий, видимо, появляются раньше.
187
ды материальны, но вместе они формируют в процессе общения нечто

большее, чем совокупность материальных единиц, — они формируют
общество, пространство значений и смыслов. Из-за этой целостности
только взятые вместе — действие и значение — могут быть проанализи-
рованы в научном исследовании. Тем самым социальные науки, огра-
ниченные вроде бы узким предметом исследования, снова сближаются
с философией и обращаются к первоочередным вопросам — что есть
общество и в чем его значение (смысл) [10, c. 40–43].
В социальном (субъективном) измерении мира акты конструиро-
вания напрямую связаны с появлением норм. Возвращаясь к теории
речевых актов, Н. Онуф отмечал, что высказывание чего-либо Другому
запускает социальную ситуацию и именно в ее рамках ищется значе-
ние высказывания: оно может быть воспринято Другим как угроза, как
предложение обмена, как необязывающее ни к чему приветствие или
иным образом, т.е. не язык как средство общения определяет значе-
ние, а, скорее, наоборот, общение как средство выявления значений
формирует язык. Иными словами, значение не объективно и не субъ-
ективно, а интерсубъективно — существует только в рамках конкретно-
го общения и только пока оно продолжается (рис. 10.2).
Интерсубъективное значение может стать нормой — разделяемым
представлением о надлежащем поведении для какого-либо актора или
категории акторов. Для этого нужно достигнуть определенных усло-
вий. Во-первых, стороны общения (Я и Другой) должны согласиться по
поводу содержания нормы. Это подразумевает, помимо прочего, обо-
значения того класса ситуаций, к которым применима данная норма
или высказывание. Во-вторых, сторонам необходимо дать друг другу
определенные гарантии в виде соответствующих речевых актов (кото-
рые, как известно, могут включать в себя не просто высказывание, но
и действие через высказывание). И вопрос достаточности гарантий во
многом зависит от каждой стороны общения и от того, насколько те
или иные пожелания признаются другой стороной как обоснованные
в рамках ситуации нормотворчества. Наконец, в-третьих, участни-
кам общения необходимо закрепить достигнутое обязательствами по
поводу последующих ситуаций из числа включенных в норму (также
действие через высказывание). Безусловно, на выходе получаются
«слабые» нормы, которые можно нарушить или пересмотреть. Однако
все последующее общение выстраивается не заново, а отталкивается
от уже имеющихся норм и отношения сторон к ним, т.е. даже самые
«слабые» нормы создают определенный контекст для дальнейших дей-
ствий [10, c. 84–85].
188
Рис. 10.2. Примерная схема появления норм

в социальном конструктивизме
Между конструктивистами нет согласия по поводу того, как имен-

но речевые акты влияют на действия акторов и когда возникают нор-
мы. Н. Онуф полагал, что некоторые речевые акты сами по себе ведут
к каким-либо действиям: например, просьба что-то признать ведет
к признанию или непризнанию, требование что-то сделать — к дей-
ствию или бездействию, обещание выполнить что-либо — к возмож-
ности Другого проверить, исполнено обещание или нет, т.е. существует
прямая причинно-следственная связь между основными иллокутив-
ными речевыми актами и действием [10, c. 86–89]. В такой трактовке
нормы создаются скорее до проверки действием. Другой конструкти-
вист — Фридрих Виктор Кратохвил (р. 1944) — возражал против такой
трактовки. По мнению Кратохвила, речевой акт может только запу-
стить процесс производства смыслов, внутри которого — через дискус-
сию и аргументацию — возникает действие. Понадобится несколько
обменов иллокутивными и перлокутивными актами, чтобы сформиро-
вались нормы общения и обоснования тех или иных требований. Толь-
ко затем акторы смогут отреагировать осмысленно и совершить дей-
ствие. Проще говоря, воздействие речевых актов на действия акторов
нелинейно и включает множество промежуточных стадий и переменных
[9, c. 29–33]. В варианте Кратохвила нормы могут возникать как в про-
цессе первичного общения участников, так и после совершения ими
действий.
Актор может осуществить два основных действия по отношению
к нормам — экстернализировать (вынуждать или убеждать других при-
держиваться норм) и интернализировать (сделать норму частью себя,
189
включить ее в то, что означает быть собой). Если интернализация обыч-

но связана с комфортом от соблюдения норм, экстернализация требует
существенных усилий. Во-первых, сила норм напрямую зависит от их
формального закрепления — чем четче и подробнее зафиксированы
нормы, чем выше статус коммуникативной ситуации нормотворчества,
тем лучше. Во-вторых, экстернализация нуждается в специальных ин-
ститутах — нужны дополнительные правила и специальные исполнители,
которые с помощью правил способны наказывать и поощрять поведе-
ние, связанное с нормами. Наконец, в-третьих, необходимы люди —
материальное воплощение норм, которые выполняют функции в рамках
специальных институтов-исполнителей [10, c. 129–144].
На международном уровне недостаточно, чтобы несколько акто-
ров сформировали норму — чтобы стать нормой международного по-
ведения, норме нужно достигнуть определенного порога признания,
т.е. норма должна стать интерсубъективно разделяемым смыслом для
многих акторов. Американская исследовательница Марта Финнимор
(р. 1959) предложила такую схему «жизненного цикла» международ-
ных норм. На первом этапе («возникновение нормы») небольшая группа
акторов продвигает какую-либо норму в своих интересах: договорив-
шись друг с другом, такие участники международных взаимодействий
пытаются договориться с другими политическими единицами. Такие
инициативные группы привлекают внимание к каким-либо проблемам
или даже формулируют ранее не существовавшие проблемы, чтобы по-
высить спрос на предлагаемую норму. В основе мотивации таких групп
акторов, помимо частного интереса, может быть сочувствие, идейные
соображения. Постепенно такая активность может давать результат,
приводить к признанию нормы, прежде всего, государствами. Как
только норма находит поддержку у заметного числа государств (при-
мерно треть от общего числа) и признание у части тех акторов, чьи
интересы она непосредственно затрагивает, происходит второй этап
в жизни норм — «каскад нормы». На втором этапе акторы следуют при-
меру сторонников норм и тоже принимают их в отношении себя, по-
скольку это позволяет увеличить престиж, воспроизвести успех других
политических единиц. Это долгий процесс, отчасти похожий на дет-
ский сад: над какими-то детьми издеваются и ругают их, если они де-
лают что-то неправильно, — хотя такие дети могут просто не понимать,
за что их ругают. Точно так же международных акторов, не признаю-
щих нормы, могут подвергать различным формам социального давле-
ния (осуждение, осмеивание), что может подтолкнуть их к изменению
190
своих позиций. Международные акторы, как и дети, могут просто со-

блюдать нормы, чтобы их не подвергали социальному давлению, без
глубокого понимания, зачем нужна норма и каковы ее последствия.
Поэтому количественное распространение нормы лишь постепенно
переходит в качественное — начинается третий этап («интернализация
нормы»). С течением времени возникает «привычка» соблюдать нор-
му, расширяется диалог по поводу ее детализации — именно так норма
становится частью самого актора, часть Я-концепции [6, c. 893–905].
Совершенно очевидно, что и после третьего этапа «жизненный цикл»
нормы может продолжаться — нормы отторгаются с течением време-
ни, лишаются массовой поддержки, меняются существенным образом
и даже прекращают существование.
По мнению конструктивистов, в международных отношениях уже
сформировалось несколько устойчивых комплексов конститутивных
(формирующих) норм, т.е. несколько моделей «правильного» поведе-
ния. Н. Онуф выделял три комплекса конститутивных правил. «Пра-
вила гегемонии» возникают, когда в общении акторов один из участни-
ков использует иллокутивные акты, в которых содержатся требования
и указания. Иными словами, один из участников оказывается более
настойчивым, чем остальные (табл. 10.1). Н. Онуф отмечает, что такие
правила построены на манипуляциях, односторонних действиях —
у участников международного общения не хватает аргументов, чтобы
предложить альтернативу. В логике «правил гегемонии» возникают
подчиненные и подчиняющие акторы, причем подчиненные посте-
пенно начинают рассматривать такие неравноправные отношения как
естественные и неизбежные. Причина настойчивости в общении, ско-
рее всего, происходит из выработки враждебного отношения к осталь-
ным сторонам коммуникации: Другой воспринимается как враг и по-
стоянная угроза, с которой нельзя наладить взаимопонимание. В такой
сетке координат, где стороны могут не признавать право на существо-
вание друг друга, насилие (как в речевом акте, так и физическое) оказы-
вается способом сдерживания угроз.
Напротив, «правила иерархии» связаны с наличием крайне формали-
зованных правил и многоуровневым контролем за их соблюдением. Если
в гегемонии источник норм находится в руках узкого круга акторов, то
в мире иерархии нормы реализуются с помощью многочисленных до-
полнительных правил, составляющих «машину принуждения», т.е. меж-
дународные акторы соглашаются с «правилами иерархии», поскольку
их конкретное содержание остается сложным для понимания и гораздо
191
проще доверить их трактовку специальным исполнителям. Появление

данного комплекса правил связано с признанием Другого не врагом, но
конкурентом. В отношениях конкуренции стороны признают за оппо-
нентом право на существование и на наличие определенного потенци-
ала (например, территории). Насилие в таких условиях остается спосо-
бом решения споров — но не единственным и нередко ограниченным
(все-таки на этот случай тоже есть нормы). Гораздо чаще стороны пола-
гаются на долгосрочное планирование, поддержание статус-кво и вы-
яснение отношений через международные институты. Иными слова-
ми, «правила иерархии» во многом сходны с рыночным поведением:
для поддержания рыночного обмена нужны устойчивые курсы обмена
валют, надежная логистика для товаров, суды, полиция — в «правилах
иерархии» международные и региональные организации и режимы пы-
таются выполнить эти функции и задачи.
Наконец, «правила гетерономии» подразумевают значительную ав-
тономию акторов и их стремление минимизировать риски. Но сама
ситуация общения подталкивает их к иллокутивным актам, которые
содержат взаимные обязательства. В «правилах гетерономии» рацио-
нальное поведение неразрывно связано с отсутствием принуждения
и добровольным принятием обязательств, что считается «хорошим то-
ном». Истоки такого поведения восходят к признанию Другого другом,
а не врагом. Безусловно, такая дружба между международными игро-
ками (в первую очередь государствами) может носить ограниченный
характер, не выходить за рамки военно-политического или экономи-
ческого сотрудничества. Но поскольку сторонами движет взаимное
уважение и логика добровольно принятых обязательств, в их взаимо-
действии формируется сплоченность, дух команды [10, c. 208–219;
16, c. 259–268, 279–285, 297–302].
В международно-политической реальности вполне можно най-
ти примеры взаимодействия по каждому из трех комплексов правил.
Например, НАТО во главе с США очевидно действуют по «правилам
гегемонии», в рамках которых сильнейшее государство навязывает
определенную точку зрения всем членам военно-политического союза.
Одновременно Европейский союз и его наднациональные институты
(в том числе солидный бюрократический аппарат) вполне можно счи-
тать отражением «правил иерархии». Наконец, «правила гетерономии»
остаются во многом недостижимым идеалом, к которому в наше время
приблизились, например, небольшие островные государства в Кариб-
ском море (Организация восточнокарибских государств).
192
Таблица 10.1
Логика основных комплексов конститутивных норм
в международных отношениях
«Правила «Правила «Правила
гегемонии» иерархии» гетерономии»
Отношение Враг Конкурент Друг
к Другому
Допустимость Высокая Средняя Низкая
насилия
Направление Централизация Частичная цен- Децентрализация
развития трализация (в тех
международных вопросах, где это
отношений требуется)
Сотрудничество Временно, при Временно, пока Неопределенно
возможно наличии общей выгоды от него долго
угрозы превышают убытки
Опорная идея Историческое Децентрализован- «Вечный мир»
превосходство ное сотрудниче-
ство
Условный девиз Каждый сам за Даже дьявол дол- Один за всех и все
себя жен быть выслу- за одного
шан в суде
Причина появления «правил гетерономии» и «правил иерархии»

кроется в недоверии, которое возникает между акторами в процес-
се коммуникации. Источником недоверия, прежде всего, выступает
само разделение Я/Другой, поскольку другой конструируется как не-Я,
как некто неизвестный и функционирующий по неясным принципам.
Кроме того, нередки случаи ошибок в коммуникации — ситуация, когда
намерение одной стороны истолковано неверно, что ведет к необосно-
ванной реакции. Появление и повторение подобных ошибок в любом
общении неизбежно. Поскольку международно-политические взаимо-
действия в наибольшей степени удалены от человека, осуществляются
через разных политических акторов (от экспертных сетей до сверхдер-
жав), в них накопление ошибок ведет к более масштабным последстви-
ям. Наконец, отдельные конститутивные нормы групп государств или
негосударственных акторов вполне могут противоречить друг другу.
Например, обоснование существования независимого государства ев-
рейского народа (Израиля) расходится с идеей об объедении всех тер-
риторий с арабским населением (панарабизм).
193
Напротив, «правила гетерономии» возникают, когда акторы счи-

тают друг друга «своими». Такая ситуация может достигаться за счет
культурной и исторической близости, которая нашла отражение в со-
ответствующих нормах (например, «мягкая» норма панафриканиз-
ма — стремление выстроить общую судьбу Африки, дать континенту
«африканские решения»). Кроме того, к появлению «правил гетеро-
номии» может подталкивать привлекательность акторов, которая не
базируется на каких-либо рациональных или как-то иначе обосно-
ванных доводах. Наконец, данный тип конститутивных правил может
формироваться в политических сообществах акторов — коллектив-
ных механизмах формирования смыслов, которые описывают новые
типы одобряемого поведения [3, c. 407–412].
Постоянное изменение норм и их взаимовлияние ведет к тому,
что и сами международные проблемы приобретают новые смысловые
оттенки. Например, Ф. Кратохвил попытался понять, достаточно ли
существующих международных норм для решения старой проблемы
мирных перемен — упорядочивания через договоренность, а не при-
менение силы. Попытки создать жесткие нормы сдерживания наси-
лия, воплощенные в Лиге Наций и отчасти в ООН, не дали результата,
поскольку их исполнение зависело от ведущих государств. Хотя эти
жесткие нормы не дали прямого эффекта, они сформировали совер-
шенно новые нормы в других сферах — например, неприятие завоева-
ния как основания контроля над территорией, отказ от колониализма
(по крайней мере, политического). В результате вместо сдерживания
насилия в международных отношениях возникли нормы, регулиру-
ющие вопросы легитимности/нелегитимности того или иного дей-
ствия.
К 70-м годам прошлого века стало формироваться новое поколе-
ние международных норм, связанное с тем, что государства уже не ре-
агировали на одно лишь осуждение своих действий. Появился запрос
на нормы, детализирующие защиту легитимного устройства мира.
В то же время изменились и нормы, определяющие доступ к между-
народным взаимодействиям: в сфере торговли государства перестали
быть основным игроком, эта роль перешла к многочисленным фир-
мам1. Поэтому, с одной стороны, выработка новых глобальных норм
(по легитимности и регулированию насилия) потребует больших уси-
1
Это согласуется с тезисами П. Бергера и Н. Лукмана. В основе современной эко-
номики лежат инновации — идеи о том, как сделать продукт лучше, эффективнее, доступ-
нее, дешевле. Фирмы все активнее включаются в процесс производства знания.
194
лий. С другой стороны, последние сто лет истории наглядно проде-

монстрировали поступательное развитие норм и некоторое сокраще-
ние сферы применения насилия. Поэтому, заключил Ф. Кратохвил,
само содержание мирных перемен будет несколько иным, чем это
мыслилось в первой половине XX в. [8, c. 207–218].
В целом анализ норм в конструктивизме демонстрирует, что все
основные теории международных отношений в какой-то степени пра-
вы — они описывают разные комплексы конституирующих правил.
В частности, реализм и марксизм анализируют «правила гегемонии»,
неореализм и неолиберализм — «правила иерархии». А «правила ге-
терономии» нашли свое отражение в нормативных теориях между-
народных отношений (от «манчестерской школы» до либерального
интернационализма)1.
Более того, в конструктивизме просматривается несколько уров-
ней реальности. На уровне наблюдаемых явлений преобладают четкие
причинно-следственные связи, а переменные — можно измерить.
На уровне психологических явлений можно выделять мотивы, на-
мерения. В этой части реальности переменные сложно измерить —
их объясняют, обосновывают, дополняют, в их отношении делают
исключения. Наконец, на уровне общих смыслов, где основной еди-
ницей исследования становятся интерсубъективные явления, ис-
следование сводится к трактовке намерений, к выявлению отсылок
к каким-либо нормам, к выдвижению предположений о действи-
ях Другого [9, c. 21–27]. Если перенести это на международно-по-
литическую реальность, то получится, что на уровне наблюдаемых
явлений преобладают объективные взаимосвязи, на уровне психо-
логических явлений — субъективные, а третий уровень по определе-
нию включает в себя интерсубъективные отношения. Совмещая это
с основными конституирующими нормами международных отноше-
ний, можно получить определенное представление о том, какие те-
оретические школы и подходы наиболее применимы для различных
уровней (измерений) реальности (табл. 10.2). Очевидно, что за счет
онтологического охвата познавательная ценность конструктивизма
оказывается выше и/или шире, чем у некоторых других теоретиче-
ских школ.
1
В работах А. Вендта данные комплексы правил называются политическими (меж-
дународно-политическими) культурами. Вендт отождествляет их с тремя крупными по-
литическими философами — Гоббсом, Локком и Кантом.
195
Таблица 10.2
Множественные измерения международной реальности:
применимые теории
Конститутивные международно-
Международная политические нормы
реальность «Правила «Правила «Правила
гегемонии» иерархии» гетерономии»
Объективные Реализм, Либеральный
Реализм,
(материальные) отноше- неореализм, интернациона-
ния бихевиорализм лизм
Субъективные отношения Либеральный
Реализм,
(намерения, интересы) Неолиберализм интернациона-
лизм
Интерсубъективные
отношения Конструктивизм — во всех ячейках
(идентичности, нормы)
В 90-е годы XX в. внутри конструктивизма возникло несколько

новых течений, которые оспаривали базовые положения конструкти-
визма. Классический (когнитивный) конструктивизм1 Н. Онуфа, Ф. Кра-
тохвила и некоторых других опирался на теорию речевых актов и вы-
являл различные ограничения для международно-политической науки,
обусловленные структурой коммуникации акторов, ее содержанием
и формой. Однако часть исследователей (радикальные или критические
конструктивисты) доводили логику теории речевых актов до утверж-
дения, что сами по себе научные «системы знания» содержат настолько
разные нормы, так что идеалы объективного исследования на основе
существующих методов безосновательны. Другое течение — натура-
листский конструктивизм — наоборот, настаивало, что, при всех разли-
чиях и множественности «систем знания», мир принципиально един
и потому познаваем с помощью научных методов [11, c, 35–36]. При
этом натуралистский конструктивизм предпринял попытку очистить
конструктивистское теоретизирование от теории речевых актов, со-
храняя другие базовые положения. С этой целью потребовалось изме-
нить фокус исследования — анализировать не то, что влияет на меж-
дународных акторов (нормы, речевые акты, Другой), а самих акторов
[4, c. 503–504].
1
Дж. Рагги предлагал называть это течение неоклассическим конструктивизмом,
чтобы удобнее было сравнивать его с неореализмом и неолиберализмом.
196
Лидером натуралистского конструктивизма стал Александр Вендт

(р. 1958). Вместо изучения норм ученый предложил обратиться к бо-
лее привычному для международников анализу интересов. Как и дру-
гие конструктивисты, А. Вендт признавал частичную правоту нео-
реалистов и неолибералов. В логике неореалистов международная
анархия обусловливает действия государств — с помощью принципа
«помоги себе сам» формируется национальный интерес. В логике нео-
либералов на действия также влияют внутриполитические характери-
стики государств. Но эти тезисы, согласно Вендту, нуждаются в объ-
яснении, поскольку принцип «помоги себе сам» и другие механизмы
формирования внешней политики государств не носят универсально-
го характера — это всегда один из механизмов или один из множества
факторов [14, c. 395–403, 411–415]. Другая проблема заключается
в том, что предпочтения («то, что хотят акторы») оказываются «вну-
три» актора: подобно студентам и школьниками, акторы «обучаются»,
т.е. внешнее воздействие активизирует их предпочтения и заставляет
понять, что необходимо. Но на вопрос — кто и на каком уровне «обу-
чает» — четкого ответа нет, поскольку часть «учителя», очевидно, на-
ходится внутри государств (центры принятия решений), а часть вне
его [5, c. 10–12].
Необходимое объяснение, согласно Вендту, дает понятие «иден-
тичность». В самом общем виде идентичность — это то, что придает
содержание любому предмету. Однако в международных отношени-
ях идентичность, прежде всего, подразумевает те значения и смыс-
лы, с помощью которых актор определяет себя (идентичность = са-
мопонимание, самокатегоризация). Отчасти идентичность актора1
связана с собственными представлениями о роли в мире, об имею-
щихся достоинствах и недостатках. Это внутренние характеристики
идентичности актора, от которых можно оттолкнуться при анализе
предпочтений. Внешние характеристики идентичности актора свя-
заны с опытом взаимодействия и влиянием норм поведения. Так
же как и нормы, идентичность интерсубъективна — формируется во
время взаимодействия, хотя и с опорой на внутренние характеристи-
ки [14, c. 224]. Такое определение позволяет не оценивать конкрет-
ные значения идентичности и каждого взаимодействия идентично-
сти с материальными и смысловыми явлениями: вместо содержания
определяющим становится сам факт взаимодействия, конфигурация
характеристик того или иного явления.
1
А. Вендт предпочитает использовать понятие «агент».
197
Рис. 10.3. Основные типы (уровни) идентичности международно-

политического актора
А. Вендт выделил несколько разновидностей (уровней) идентично-

сти международно-политических акторов (рис. 10.3):
1) персональный тип идентичности связан с осознанием своего су-
ществования. Например, когда говорят о государствах — прежде всего,
отмечают, что у них имеются определенные полномочия и территория,
на которой действуют разного рода законы. Если проводить аналогию
между человеком и государством, то на персональном уровне идентич-
ности государство осознает себя именно через эти характеристики су-
веренности;
2) организационный тип идентичности (англ. corporate identity) от-
мечается у сложных человеческих коллективов и находит воплощение
в конкретных людях, которые представляют коллектив, а также в общих
коллективных убеждениях и правилах, которые позволяют определить,
кто будет представлять коллектив. Для государств организационная
идентичность находит воплощение во внутренней политике — в систе-
ме выборов и партий, в содержании концептуальных документов и не-
писаных общих представлений о мире (в частности, внешнеполитиче-
ских доктрин), в способах отбора и обновления элиты;
3) родовой тип идентичности (англ. type identity) связан с приписы-
ванием к большим категориям акторов. Для государств это может быть
связано с региональной принадлежностью (государства Азии), исполь-
198
зованием языка (франкофонные государства), идеологией (коммуни-

стические государства), формой правления (государства-монархии)
и т.д.;
4) ролевой тип идентичности описывает достаточно абстрактные
характеристики актора, которые напрямую связаны с Другим. Если
предыдущие типы идентичности в основном опирались на внутрен-
ние характеристики актора, то ролевая идентичность напрямую соот-
носится с внешними факторами. Если в системных теориях МО роль
актора зависела от положения в системе, то в конструктивизме роль
актора и его представления о своей роли связаны с результатом взаи-
модействия, могут быть навязанными или выбранными добровольно.
В частности, ролевые идентичности друга, врага, посредника — одни
из базовых для современных международных акторов, в том числе го-
сударств;
5) коллективный тип идентичности обозначает точку размывания
границ между Я и Другим. Данный тип идентичности связан с фор-
мированием общей идентичности нескольких акторов — например,
в рамках интеграционных объединений или международных организа-
ций [15, c. 48–51; 16, c. 202–230].
Хотя в современном мире коллективная идентичность пока окон-

чательно не сформировалась у международных акторов, все типы
идентичности представлены в глобальной политике сравнительно
широко. Взаимодействие идентичностей друг с другом и с внешними
для актора явлениями формирует определенные потребности — осоз-
нание недостатка в чем-то, уверенность в перераспределении чего-
то, признание каких-либо ошибок в прошлых действиях и так далее.
По мере формирования потребностей у акторов идентичность вы-
зревает, вбирает в себя или, наоборот, исключает какие-то вариан-
ты поведения и их альтернативы. Так действует основное уравнение
конструктивизма:«Представление о потребности + убеждения по поводу
себя = действие».
Проще говоря, потребности направляют идентичность на какой-
то конкретный объект — так возникает образ желаемого результата,
т.е. политический интерес [16, c. 230-–232]. Исходя из этого определе-
ния, неореализм действует в логике «интерес → действие» и игнорирует
в уравнении компонент убеждений, отдельно выделяя материальные
факторы. Как минимум, неореалисты не объясняют направленность
актора на конкретный объект. А неолиберализм воспроизводит урав-
199
нение более точно, но в неполной мере: «Потребности + некоторые

убеждения по поводу себя → действие», т.е. появление и осмысление
потребностей в неолиберализме неполное, как и оценка внутренних
характеристик акторов.
Вводя понятие идентичности, натуралистский конструктивизм
парадоксальным образом сближается с другими школами теории
международных отношений, поскольку задается вопросом о вли-
янии внешних факторов на идентичность (шире — на актора). Эти
внешние факторы объединены в понятие «структура». В неореализ-
ме структура описывалась как ненаблюдаемые сдерживающие ме-
ханизмы, которые обеспечивают целостность всех взаимодействий
акторов. А. Вендт и его последователи не оспаривают сдерживающие
или ограничительные функции международной структуры, они иначе
трактуют природу и сам процесс функционирования структуры.
Во-первых, для конструктивистов важно объяснить, почему воз-
действие структуры на разные страны будет и должно приводить
к различным результатам (а не к одинаковым, как утверждали неоре-
алисты). Другими словами, закономерности поведения не проистека-
ют от структуры, хотя и могут подпадать под ее воздействие.
Во-вторых, для конструктивистов принципиален акцент на вну-
треннем плюрализме (пусть и относительном) структуры: многочис-
ленные акторы вносят вклад в формирование структуры, поскольку их
характеристики (в том числе идентичность) разнообразны, то разно-
роден и итоговый продукт (вернее, процесс). Из этого можно сделать
два вывода. Первый — различие в реакции на воздействие структуры
можно объяснить вкладом актора в ее формирование и внутренними
особенностями самого актора. Второй — структур в международных
отношениях может быть несколько и необязательно только одна —
с поистине глобальным охватом [17, c. 337–349, 366–367].
Естественно, что конструктивисты дают новое определение и са-
мой структуре: международная структура — это, прежде всего, раз-
деляемые акторами значения или представления о международных
отношениях. Эти значения формируются действиями акторов и скла-
дывающимися на их основе нормами поведения. В то же время меж-
дународная структура включает и материальные элементы, а также
интересы (направленные реакции идентичности). Значимость всех
компонентов или «ликов» структуры одинакова, а наличие непохожих
причинно-следственных и непричинно-формирующих механизмов
обеспечивает не только разнородность структуры, но и многообразие,
200
многоуровневость и многомерность той социальной реальности, ко-

торую структура упорядочивает [16, c. 139–244].
Исходя из такого определения структуры, можно четче сформули-
ровать, кто или что такое актор (агент). По мнению А. Вендта, актор
обладает тремя основными характеристиками — способностью объ-
яснить свои действия, отслеживать и изменять свое поведение, при-
нимать решения [17, c. 359]. Еще одна косвенная черта актора — его
взаимодействие со структурой, которое намеренно и ненамеренно
трансформирует ее. Такое определение достаточно расплывчато —
может подразумевать как государства, так и негосударственные по-
литические единицы. В целом конструктивисты (особенно натура-
листские конструктивисты) скорее склонны исследовать государства
в качестве акторов, хотя это связано с общими тенденциями в теории
международных отношений, а не с какими-то специфическими по-
ложениями конструктивизма. В качестве аргумента в пользу такой
позиции нередко подчеркивают, что у государства по-прежнему со-
храняется ведущая (пусть и не монопольная) роль в вопросах регули-
рования насилия [16, c. 8–9], но даже конструктивисты признают, что
насилие можно считать лишь одним из вариантов поведения.
В анализе взаимоотношений актора и структуры возникает важ-
ная онтологическая проблема. Описывая идентичность акторов как
самосознание, конструктивисты невольно сближают тех, кто дей-
ствительно обладает сознанием (живых существ, прежде всего лю-
дей), и социальные явления. Проблема очеловечивания социальных
явлений заключается в том, что у коллективных единиц — государств,
организаций, политических движений — в принципе, может и не
быть сознания. В практике исследований перенос человеческих ха-
рактеристик на коллективные единицы уместен — для упрощения,
описания явлений с помощью понятных аналогий. Cпор заключает-
ся в том, отражает ли очеловечивание свойство самих объектов ис-
следования, или же оно используется исключительно для удобства.
А. Вендт отмечает, что все-таки нужно признать наличие у социаль-
ных явлений (акторов) сознания (пусть и в несколько расширитель-
ной трактовке). Во-первых, заметны и ощутимы последствия такого
сознания (точно так же, как в неореализме описывают структуру —
через последствия). Во-вторых, коллективные единицы — явно нечто
большее, чем совокупность своих частей. То, что определяет их как
коллектив, как целостность — это новые индивидуальные характе-
ристики. И эти характеристики напрямую связаны со способностью
201
осознавать себя как коллектив, осознавать его изменения и опреде-

лять его дальнейшие действия (через представителей — но от име-
ни коллектива). Конечно, это не сознание в узком биологическом
смысле и не совокупность определенных химических реакций. Но,
в-третьих, одна из черт сознания как раз и заключается в необходи-
мости внешнего воздействия — сознание формируется во взаимодей-
ствии с остальным миром, материальным и социальным. И отрицать
это внешнее воздействие не приходится, т.е. придание государствам
человеческих черт — ограниченной рациональности, персональных
убеждений и ценностей, идентичности — больше, чем аналогия [16,
c. 215–218; 18].
По мнению конструктивистов, поведение акторов в международ-
ной системе сложно описывать в терминах рациональности или не-
рациональности. Рациональность подразумевает оценку последствий
и выстраивание действий в соответствии с желаемыми последствиями.
Вместо рациональности конструктивисты предлагают логику уместно-
сти, т.е. соответствия поведения существующим нормам и правилам.
Рациональность — производное от акторов, а правила уместности
отражены в социальной структуре. Логика уместности содержит схо-
жие предписания для различных акторов, а логика рациональности
предполагает специфические предписания для каждого актора в за-
висимости от его потенциала и имеющихся альтернатив поведения.
Наконец, логика уместности подразумевает учет культурных и исто-
рических особенностей, а также требований морали. Рациональность
по определению все-таки сторонится этих соображений, сосредото-
чиваясь на лучшем доступном результате. В целом логика уместно-
сти необязательно иррациональна и противоречит базовым задачам
акторов (например, задача правозащитных организаций — отстаи-
вать права человека), однако может существенно корректировать, что
именно рассматривается как рациональное поведение [5, c. 28–31].
Таким образом, интересы акторов связаны в первую очередь с тем,
какие варианты поведения им доступны, и лишь затем — с возмож-
ными результатами их поведения. Более того, ожидаемые результаты
в условиях логики уместности нередко расходятся с практикой, по-
скольку в процессе взаимодействия переопределяются и развиваются
в нечто новое.
В условиях, когда логика поведения акторов нелинейна, когда
структура неоднородна и представлена разными комплексами норм,
когда структура и актор постоянно трансформируются, важнейшим
202
преимуществом для акторов оказываются не столько материальные

возможности (хотя без них и не обойтись), сколько способность адап-
тироваться и предугадывать новые угрозы. Обращение к текущему по-
тенциалу и предсказуемым рискам рутинизирует мышление акторов,
делает их невосприимчивыми к неожиданным возможностям. Кон-
структивист Питер Иоахим Катценштайн (р. 1945) назвал такую спо-
собность к действиям в условиях нарастающей неопределенности си-
лой Протея. По легенде, сын Посейдона Протей менял свое обличье,
если его замечали люди. Исходя из этого образа, сила Протея заклю-
чается не в том, чтобы что-то иметь или компенсировать какой-то не-
достаток. Способность действовать в условиях неопределенности —
это способность переопределить возможное, вероятное, естественное
и нормальное. Переопределить эти характеристики реальности мож-
но за счет творческого и неожиданного прочтения норм, применения
каких-либо принципов в новой трактовке, т.е. инноваций на уровне
структуры. Также актор может изменить что-то в себе и в своей иден-
тичности, чтобы подпадать под действие норм, которые его ранее не
затрагивали или затрагивали в недостаточной степени. В отличие от
силы в традиционном понимании сила Протея не распределяется по
акторам в зависимости от каких-либо их характеристик — речь идет
скорее о циркуляции, поскольку всем акторам рано или поздно прихо-
дится импровизировать в непредвиденных ситуациях. Таким образом,
сила Протея призвана скорее использовать сложность и неисчисли-
мость социальной реальности в интересах акторов, отвечать неожи-
данным поведением на непредсказуемые шоки [7, c. 4–12, 16–26].
В целом социальный конструктивизм внес много новшеств
в международно-политические исследования. Во-первых, конструк-
тивизм вернул в международно-политическую науку философскую
проблематику, вывел на передний план вопросы о принципах на-
учных исследований — в зависимости от свойств изучаемого объек-
та и исследователя. При этом конструктивизм не отверг остальные
теории, а попытался выявить их эпистемологические границы. Во-
вторых, конструктивисты сформулировали большое количество по-
нятий и их трактовок, что позволило более отчетливо зафиксировать
сложность и многомерность международно-политической реаль-
ности (табл. 10.3). Важно, что при выдвижении этих концептов и их
интерпретаций конструктивисты вполне допускали дискуссию и не-
согласие со своими построениями. Более того, сами конструктивисты
нередко не согласны друг с другом в фундаментальных вопросах он-
203

тологии и эпистемологии [1, c. 600]. Это обезоруживает многих кри-

тиков и оппонентов. Наконец, в-третьих, конструктивизм предста-
вил свою версию динамики, а не «ментальных снимков» и отдельных
состояний международных отношений. Установка на анализ явлений
в их развитии и усложнении все-таки дает возможность выяснить
больше об объекте исследования.
Таблица 10.3
Базовые допущения конструктивизма
1. Эпистемология: значение и, как следствие, знание — социально скон-
струированы. Это касается и знания о материальной части реальности:
«материальный мир» доступен только через знание.
2. Онтология: социальная часть реальности («социальный мир») — также
сконструирована.
3. Знание и «социальный мир» взаимно конструируют друг друга. Этот про-
цесс формирует множество интерсубъективных явлений, в том числе
международных.
4. Международная система (структура или международная упорядочен-
ность) как часть «социального мира» — тоже социальный конструкт, со-
стоящий из нескольких противоборствующих норм поведения.
5. Международная упорядоченность — это скорее процесс, а не сущность.
Даже сравнительно стабильные упорядоченности испытывают колеба-
ния самого различного характера — от колебаний в собственной конфи-
гурации и плотности до колебаний в поведении отдельных акторов.
6. Любой международный актор в какой-то степени взаимодействует
с международной структурой — влияет на нее и подпадает под ее воз-
действие.
7. Любой международный актор менее всего склонен менять свои ис-
ходные характеристики — персональную и/или организационную иден-
тичность. Для государств элементами такой идентичности выступают
суверенитет, территория, уникальные полномочия, функционирование
законов.
8. Неуверенность акторов в намерениях друг друга может как усиливаться,
так и сходить на нет в процессе взаимодействия. Рациональность акто-
ров обусловлена самим взаимодействием, т.е. носит реляционистский
характер.
В то же время конструктивизм не лишен недостатков. В частности,

как отмечал А. Вендт, конструктивизм — по сути, не теория между-
народных отношений [16, с. 193]. «Всеядность» конструктивизма, его
применимость к лингвистическим, социологическим, антропологиче-
204
ским и иным вопросам — откровенно затрудняет выработку хотя бы

минимального консенсуса по базовым понятиям. В одних областях
знания конструктивизм всегда немного не такой, как в других. Отсю-
да — заметная размытость базовых понятий конструктивизма и частая
путаница с объяснением механизмов взаимовлияния социальных явле-
ний. В результате конструктивисты намного хуже справляются с рабо-
той на микроуровне и с эмпирическими изысканиями. Более того, им,
в сущности, приходится «замораживать» переменные и индикаторы
в исследовании, чтобы не допустить возможности их изменения в про-
цессе исследования или в ходе непрерывно продолжающегося взаимо-
действия с другими переменными.
Главный недостаток современного конструктивизма заключается,
как ни парадоксально, в недостаточном осмыслении сложности соци-
ального измерения реальности. Конструктивизм охотно анализирует
социальные агрегаты — государства, культуру, коллективные идентич-
ности (т.е. что-то состоящее из множества переменных, самостоятель-
ных и автономных единиц). Но просто констатировать, что эти со-
циальные агрегаты образуют целостность, недостаточно, нужен более
детальный анализ того, как именно появляется целостность, до какой
степени речь идет о целостности, как меняется целостность, в каких
аспектах и за счет каких факторов. На все эти вопросы конструктивиз-
му еще только предстоит дать ответ.
2. Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности. Трактат
по социологии знания / Пер. Е. Д. Руткевич. М.: Медиум, 1995.
3. Barnett M. N. Identity and Alliances in the Middle East // The Culture of Na-
tional Security: Norms and Identity in the World Politics / Ed. by P. J. Katzenstein.
N.Y.: Columbia University Press, 1996. P. 400–447.
4. Epstein C. Constructivism or the eternal return of universals in International
Relations. Why returning to language is vital to prolonging the owl’s flight // European
Journal of International Relations. 2013. Vol. 19. No. 3. P. 499–519.
5. Finnemore M. National Interests in International Society. Ithaca: Cornell Uni-
versity, 1996.
6. Finnemore M., Sikkink K. International Norm Dynamics and Political
Change // International Organization. 1998. Vol. 52. No. 4. P. 887–917.
7. Katzenstein P. J., Seybert L. A. Protean Power and Control Power: Conceptual
Analysis // Protean Power: Exploring the Uncertain and Unexpected in the World
Politics / Ed. by P. J. Katzenstein, L. A. Seybert. Cambridge: Cambridge University
Press, 2018. P. 3–26.
205
8. Kratochwil F. V. Politics, Norms and Peaceful Change // Review of Interna-

tional Studies. 1998. Vol. 24. No. 5. P. 193–218.
9. Kratochwil F. V. Rules, Norms, and Decisions: on the Conditions of Practi-
cal and Legal Reasoning in International Relations and Domestic Affairs. Cambridge:
10. Onuf N. G. World of Our Making: Rules and Rule in Social Theory and Inter-
national Relations. Columbia: University of South Carolina, 1989.
11. Ruggie J. R. Constructing the World Polity: Essays on International Institu-
tionalisation. L.; N.Y.: Routledge, 1998.
12. Searle J. L. Speech Acts. An Essay in the Philosophy of Language. Cambridge:
13. Speech Acts, Mind, and Social Reality Discussions with John R. Searle / Ed.
by G. Grewendorf, G. Meggle. Dordrecht: Springer, 2002.
14. Wendt A. Anarchy Is What States Make of It: The Social Construction of Pow-
er Politics // International Organization. 1992. Vol. 46. No. 2. P. 391–425.
15. Wendt A. Identity and Structural Change in International Politics // The Re-
turn of Culture and Identity in IR Theory / Ed. by Y. Lapid, F. Kratochwil. Boulder:
Lynne Rienner Publishers, 1996. P. 47–64.
16. Wendt A. Social Theory of International Relations. Cambridge: Cambridge
University Press, 1999.
17. Wendt A. The Agent-Structure Problem in International Relations Theory //
International Organization. 1987. Vol. 41. No. 3. P. 335–370.
18. Wendt A. The state as person in international theory // Review of International
Studies. 2004. Vol. 30. No. 2. P. 289–316.
206
Раздел III
ТЕОРИИ
НЕРАВЕНСТВА
В УСЛОВИЯХ
НЕРАВЕНСТВА
ТЕОРИЙ
207
208
11
Неомарксистский
анализ
отношений:
мир-системный
подход
Основные персоналии: Иммануил Валлерстайн, Андре Гундер Франк, Джован-
ни Арриги, Самир Амин.
Основные понятия: социальная система, мир-система, мир-империя, мир-
экономика, мини-система, культура, существенный обмен, государство,
капитализм, гегемония, «длинные» циклы, центр, периферия, полупериферия,
производственные цепочки, «догоняющее развитие», «отсоединение».
В 70-е годы XX столетия в социальных науках оформилась школа мир-

системного анализа или мир-системный подход. Хотя представители
этого подхода работали в основном в американских университетах, они
были продолжателями идей европейской науки, в частности наработок
французских, советских и британских историков, экономистов, соци-
ологов. Более того, их объединял уникальный опыт работы в странах
третьего мира: Иммануил Валлерстайн (1930–2019) более 30 лет изучал
Африку и неоднократно посещал континент, Андре Гундер Франк (1929–
2005) почти 10 лет работал в Чили и консультировал местные власти,
Джованни Арриги (1937–2009) более 8 лет преподавал в современных
Зимбабве и Танзании, а египтянин Самир Амин (1931–2018) большую
часть жизни прожил в Сенегале. Этот опыт позволил данным ученым
задаться вопросом о том, какова роль стран Азии, Африки и Латинской
Америки в международных делах, каковы причины и механизмы их, по
сути, подчиненного и зависимого статуса. И самое главное — вопросом
о том, изменится ли что-либо в ближайшем будущем.
В основе подхода И. Валлерстайна и его единомышленников лежит
понятие мир-системы (мир как система). Однако определение понятия
в работах авторов мир-системного подхода достаточно размытое:
209
Р а з д е л I I I . ТЕОРИИ НЕРАВЕНСТВА В УСЛОВИЯХ НЕРАВЕНСТВА ТЕОРИЙ
 «Мир-система — это такая социальная система, которая имеет

те или иные пределы, структуры, участвующие в ней группы,
правила легитимации и связность» [4, c. 427];
 мир-система — «общность с единой системой разделения труда
и множественностью культурных систем» [2, c. 24];
 мир-система — «система, в которой центральные и периферий-
ные единицы связаны воедино — организационно и иерархиче-
ски» [10, c. 23];
 мир-система — «обладающая системными характеристиками
предельная совокупность человеческих обществ, заметным обра-
зом прямо или опосредованно связанных между собой» [7, c. 22].
Из этих определений на первый взгляд следует только то, что у мир-

системы есть границы, а внутри нее элементы упорядочены по какому-
либо принципу. Однако мир-системный подход все-таки опирается на
наследие К. Маркса, поэтому любая социальная система для И. Вал-
лерстайна и его единомышленников основана на разделении труда.
Другими словами, для любой социальной системы (в том числе мир-
системы) характерно наличие производственных цепочек, которые объ-
единяют добычу ресурсов, их обработку, производство из них товаров
с последующей продажей или обменом на другую продукцию. Имен-
но это делает систему самодостаточной [4, c. 427–428]. Проще говоря,
если система объединена по какому-либо другому принципу (геогра-
фическому, культурному, политическому), то такая система — не со-
циальная, а значит, и не мир-система.
Итак, связность мир-системы обеспечивается своеобразным рас-
пределением обязанностей внутри нее — одни территории и группы
производят что-то одно, другие — что-то иное, произведенные товары
обмениваются и нередко используются для изготовления более слож-
ной продукции. А что же обеспечивает границы мир-системы? Как ни
парадоксально, то же самое разделение труда. Если группа или терри-
тория участвует в производственных цепочках, то, значит, она внутри
системы, если нет — то вне ее. На рис. 11.1 в первой ситуации произ-
водственные цепочки связывают группы А, Б и В: затем Б оказалось
выгоднее сотрудничать с группой Г и получать от нее сырье. Поэтому
во второй ситуации группа В оказалась исключенной из разделения
труда, т.е. вне социальной системы. Граница социальной системы из-
менилась — Г оказалась внутри, а В снаружи. В этом одна из основных
характеристик социальных систем — их состав постоянно меняется
и напрямую связан с научно-техническим прогрессом, т.е. с совершен-
210
Глава 11. Неомарксистский анализ международных отношений...
Рис. 11.1. Разделение труда и границы социальной системы
ствованием производства, появлением новых видов товаров и перехо-

дом от одного типа сырья к другому.
Особенность мир-системы и ее отличие от других социальных си-
стем — в ее размере. Однако И. Валлерстайн достаточно интересно опре-
деляет размер социальных систем — не через численность людей, вклю-
ченных в какие-либо отношения, не через площадь занятой территории
и не через какой-либо средний уровень благополучия. Его критерий —
наличие нескольких культур (поликультурность). Однако значение поня-
тия «культура» в мир-системном подходе отличается от общепринятых
трактовок: культура — это механизм легитимации того или иного миро-
устройства, способ объяснения несправедливости, неопределенности
будущего и сложности общества, в котором живут люди [15, c. 38, 53].
С этой точки зрения культура — скорее инструмент сдерживания творче-
ского потенциала людей, их не до конца осознанная «тюрьма». Но также
культура формирует различные общности — социальные группы, эт-
носы, религиозные и расовые объединения, государства. Разнообразие
этих общностей достаточно велико, поэтому И. Валлерстайн использу-
ет более общий термин «культура»1. Именно эти общности и являются
строительными блоками мир-системы, поскольку между ними и проис-
ходит разделение труда. Если система состоит из одной подобной общ-
ности, но при этом она остается самодостаточной — это мини-система.
Значение культуры для мир-систем также заключается во влиянии
на восприятие того, что является важным с точки зрения производства,
а что нет. Этот аспект позволяет провести различие между связями вну-
три системы и между несколькими системами. Совершенно очевидно,
1
В мир-системном подходе различие между «экономикой», «политикой» и «культу-
рой» вообще считается во многом искусственным — изобретением XIX столетия, частью
культуры капиталистической мир-системы.
211
что и между мир-системами был определенный обмен товарами и ре-

сурсами — например, Великий Шелковый путь или соляная торговля из
Западной Африки в Средиземноморье в XIII столетии. И разумно было
бы предположить, что мир-системы в этом обмене входят в какую-то
общую мир-систему, но так в количестве и разграничении мир-систем
можно безнадежно запутаться. Поэтому И. Валлерстайн вводит крите-
рий существенного обмена: если между двумя общностями происходит
обмен «безделушками» или чем-то маловажным для основных произ-
водственных процессов, то они не составляют одну социальную систе-
му [2, c. 33]. Разграничение между существенным и несущественным
обменом — субъективное и изменчивое, определяется в каждой куль-
туре по-разному. Поэтому культура также косвенно влияет на границы
социальных систем.
В целом мир-системы бывают двух типов — с политической над-
стройкой или без нее (рис. 11.2). Если в мир-системе с помощью ме-
ханизмов принуждения какие-либо группы пытаются навязать всем
находящимся внутри какой-либо вид деятельности (производство
масла, а не пушек; хождение вокруг зданий по часовой стрелке, а не
в обратном направлении), то это и есть политическая надстройка. Та-
кая мир-система называется мир-империя. Важно понимать, что мир-
империя не подразумевает полного контроля над всей территорией
с производственными цепочками — этот контроль остается ослаблен-
ным, с наличием разных и пересекающихся юрисдикций. В этом смыс-
ле мир-империя — это синоним крупных империй, которых в истории
человечества было предостаточно.
Второй тип мир-системы — мир-экономика — не имеет полити-
ческой надстройки. Если мир-империя стремится объединить тер-
ритории вокруг какого-либо вида деятельности, то мир-экономика
формирует общность через транспортную инфраструктуру и обмен
информацией. Поэтому мир-империя во многом зависит от воору-
женной силы и устойчивости имперской культуры, а мир-экономика
опирается прежде всего на развитие технологий (в том числе средств
транспорта и передачи информации). Из-за этого мир-империи были
более стабильными, чем мир-экономики: даже в условиях ослабленно-
го контроля был единый центр принятия решений, который мог ре-
агировать на проблемы и вызовы. А мир-экономики в прошлом либо
распадались, либо превращались в мир-империи. Но где-то к XVI сто-
летию (некоторые исследователи полагают, что раньше — уже в XIII–
XIV вв.) ситуация резко изменилась: европейская мир-экономика про-
существовала несколько столетий и не превратилась в мир-империю,
а начала пространственное расширение — пока не охватила весь мир
212
Рис. 11.2. Типы социальных систем (по И. Валлерстайну)
[2, c. 24–25; 4, c. 428–429]. Именно так сформировалась современная

мир-система.
Чем обусловлен такой успех современной мир-экономики? В чем ее
преимущество по сравнению с мир-экономиками прошлого? В ответах
на эти вопросы мир-системный подход наиболее близок к классическо-
му марксизму. Причина устойчивости современной мир-экономики —
это наличие особого капиталистического способа производства. Особен-
ность этого способа производства1 в том, что главная цель социальных
систем, которые сформированы при таком способе производства, —
это расширение и накопление капитала: «капитализм — это процесс,
целью которого является он сам». У капитализма как способа произ-
водства есть ограничения. Первое ограничение связано с расшире-
нием, оно обычно происходит двумя путями: либо что-то признается
товаром (чем-то, что продается), либо расширяется территория сбыта
товаров. Расширение не может быть бесконечным, поскольку террито-
рия планеты конечна и количество покупателей конечно. Второе огра-
ничение связано с производством — на нем работают люди, которые
1
Способ производства в марксизме — исторически обусловленное единство доступ-
ных орудий труда, форм труда и экономических отношений, связанных с продвижением
товара от производства к потреблению. Проще говоря, способ производства — социаль-
ная и экономическая система превращения ресурсов в материальные блага.
213
получают часть прибыли от производства за свой труд, т.е. полностью

обратить капитал на накопление не получится. Особенность капита-
лизма в том, что он по определению вынужден преодолевать эти огра-
ничения — через нормы поведения в обществе, идеологию, рекламу (ту
самую культуру в широком смысле слова), а также через конкуренцию
производителей и снижение издержек на производство [3, c. 76–80].
Главное достижение капитализма состоит в том, что иногда эти огра-
ничения все-таки удается обойти.
Таким образом, мир-экономики до XIV–XVI вв. сосредоточивались
на ограниченной группе товаров, а международная торговля в основ-
ном не была существенным обменом, поскольку подразумевала торговлю
прежде всего товарами престижного потребления. Подобный товарный
обмен осуществлялся на большие расстояния и иногда существовал дли-
тельное время, но получаемый капитал не обладал некоторыми важными
свойствами. Во-первых, такой капитал нередко не принадлежал кому-то
конкретно, это была собственность семьи, гильдии, общины. Соответ-
ственно, накопление нередко становилось распределением. Во-вторых,
само производство также часто было коллективным и иногда прину-
дительным, а значит, получаемый капитал чаще направлялся на нужды
производства, а не на накопление. Наконец, в-третьих, капитал сложно
было посчитать в каких-либо конкретных единицах, поскольку устойчи-
вого обменного эквивалента или «курса валют» либо не было, либо они
устанавливались произвольным образом [9, c. 139–141]. Понадобилось
осознание и упорядочивание индивидуальных прав собственности, об-
менных эквивалентов (прежде всего валют) и превращение большого
числа производимых вещей в товары, чтобы архаичный капитализм пре-
вратился в современный капитализм1.
Хотя в мир-экономике нет политической надстройки, в ней заложены
определенные политические механизмы. В любой цепочке производители
заинтересованы в том, чтобы сократить свои возможные потери и конъ-
юнктуру к лучшему. Для этого каким-то производителям необходимо
ограничить конкуренцию, а каким-то, наоборот, поощрять ее, чтобы
получить доступ к новым рынкам. При этом сама мир-экономика как
система держится на диспропорции между различными территория-
ми — именно неравномерное распределение ресурсов обеспечивает
разделение труда (у кого-то получается только добывать, а у кого-то —
1
Представители мир-системного подхода не достигли согласия, что было до капи-
тализма — перечень способов производства, который предложил Маркс, или какой-то
сокращенный набор (например, без «азиатского способа производства»). А. Г. Франк
в середине 90-х годов XX столетия стал утверждать, что капитализм существовал уже
5 тыс. лет назад, а значит, и глобальная мир-система возникла в этот же период.
214
обрабатывать и создавать весьма сложную продукцию). Поддержание

диспропорции и урегулирование противоречивых пожеланий произво-
дителей осуществляется особым видом общности — государством.
С точки зрения мир-системного подхода государства — это меха-
низмы принуждения, которые действуют в частных интересах в самых
разных культурных контекстах. Государство обладает четырьмя важ-
нейшими характеристиками:
1) способность устанавливать границы, в том числе присоединить
другое государство;
2) общепризнанное право устанавливать правила общественных
отношений (в том числе правила производства и правила пере-
мещения товаров);
3) возможность облагать население налогами, т.е. перераспреде-
лять различные блага;
4) стремление монополизировать применение насилия.
Если упростить, то государство — это способ реализации интересов

некоторых производителей и навязывания этих интересов остальному
обществу. Почему этот способ оказывается действенным? Во-первых,
государство нередко предоставляет какие-либо блага населению, т.е.
выгода от производства частично перераспределяется. Во-вторых,
государства обеспечивают некоторый уровень определенности в со-
циальных отношениях — всем приблизительно понятно, чего можно
ожидать в типичных ситуациях. В-третьих, производители реализуют
свои интересы таким образом, что их действия воспринимаются как
легитимные (оправданные). Иными словами, навязывание интересов
производителей сопровождается сложными культурными процессами,
оператором которых выступает государство. Чаще всего государства
стремятся сплотить людей вокруг какой-либо одной культуры («наша
страна — лучшая»), т.е. происходит гомогенизация культур [3, c. 100–
104]. В борьбе за подобные притягательные идеалы население более
спокойно воспринимает уступки в интересах отдельных производите-
лей. Наконец, в-четвертых, с течением времени связь государства с ка-
кой-либо конкретной группой производителей ослабевает, государство
приобретает определенную автономию и собственную динамику разви-
тия: у различных групп производителей возникает стимул не бороться
с государством как инструментом реализации интересов конкурентов,
а попытаться изменить что-либо изнутри, заменить конкурентов у вла-
сти или хотя бы заблокировать их дальнейшие инициативы.
И. Валлерстайн приводит некоторые примеры того, как появление
государств было связано с экономическими интересами локальных элит.
215
Например, необходимость поиска новых рабов на продажу в Западной

Африке привела к появлению крупных прибрежных государств Дагомея
и Ашанти (XVII–XIX вв.). Логика событий была приблизительно такой:
поскольку спрос европейцев был стабильно высокий, приходилось обе-
спечивать постоянный приток рабов — их приходилось «добывать» си-
ловым образом у соседей. Так возникли циклы «рабы–ружья»: чем боль-
ше местные элиты стремились обеспечить стабильные поставки рабов,
тем сильнее они выстраивали государственные институты, в том числе
стремились к монополии на насилие. И наоборот — когда работоргов-
ля практически прекратилась, необходимость в этих государствах отпа-
ла1 [5, c. 231–232]. Другой пример — Бельгия. Ее территория оказалась
в составе Нидерландов только в 1815 г., до этого управлялась династией
Габсбургов (испанских и австрийских) и непродолжительное время —
Францией. Местная элита не хотела участвовать в выплате существен-
ных внешних долгов Нидерландов, а местная промышленная продукция
не имела широкого доступа к мировым рынкам. Этого оказалось доста-
точно, чтобы протесты против внедрения нидерландского языка выли-
лись в успешное восстание в 1830 г. [6, c. 74–82]. Эти примеры хорошо
демонстрируют важный тезис мир-системного подхода: государства на-
ряду с другими видами общностей (цивилизациями, этничностями, ра-
совыми меньшинствами) «временно возникали тут и там из людей, жи-
вущих вперемешку» [11, c. 12].
Любая мир-экономика основана на диспропорции различных тер-
риторий в распределении выгод от производства — эта диспропорция
трехуровневая. В центре (англ. core) мир-экономики находятся те про-
изводители, которые получают наибольшую выгоду от товарного обмена.
Именно поэтому центр мир-экономики обычно связан с какими-либо
устойчивыми государствами, которые сравнительно эффективно кон-
тролируют границы и сохраняют монополию на применение насилия.
Напротив, те производители, которые обеспечивают мир-экономику
сырьем и получают наименьшую долю прибыли от товарного обмена,
формируют периферию мир-экономики. В периферийных зонах госу-
дарства также могут существовать — но это так называемые «слабые» или
«хрупкие» государства, которые не могут эффективно защитить своих
производителей от внешней конкуренции и часто не обладают моно-
полией на насилие. Чаще всего эти государства или безгосударственные
территории зависят от других политических или экономических игроков.
Наконец, в мир-экономике существует своеобразный структурный уро-
1
Сегодня на территории Дагомеи и Ашанти располагаются следующие государства:
Бенин, Того и Гана.
216
Периферия
Центр
Полупериферия
Рис. 11.3. Структура современной мир-экономики
вень, который смягчает противоречия между периферией и центром, —

полупериферия. Нередко в полупериферийную зону попадают бывшие
части центра, которые технологически отстали от своих конкурентов,
или, наоборот, часть бывшей периферии, сделавшая значительный тех-
нологический рывок. Основная функция полупериферии именно поли-
тическая — обеспечение устойчивости мир-экономики как системы. Но,
помимо этого, у полупериферии и экономические функции — именно
в этой зоне (на этом уровне) сосредоточиваются необходимые в системе
навыки, которые в центре по экономическим или культурным причинам
считаются неприемлемыми [2, c. 39–44; 4, c. 430–431].
Таким образом, в современной мир-системе три основных элемента
(рис. 11.3) — глобальный рынок, трехуровневая структура распределе-
ния выгоды и государства, которые различаются по степени устойчиво-
сти и способности применять насилие [2, c. 82–83]. Именно потому что
современная мир-система — это мир-экономика, значение государств
как способа создания социальной общности намного выше, чем могло
быть. Если бы глобально расширилась какая-либо мир-империя, то
политическая организация состояла из одного конкретного образца —
с конкретным набором характеристик. А сейчас государств много, они
различаются с институциональной, культурной, территориальной то-
чек зрения. Многообразие государств оказывается залогом экономиче-
ской конкуренции на глобальном уровне: если какой-либо род эконо-
мической деятельности и стоящие за ним экономические интересы не
находят поддержки в одном государстве, они находят ее в другом.
Как и на рынке товаров и услуг, между государствами существует
конкуренция — но ее правила не совсем такие, как в борьбе произ-
217
водителей за рынки сбыта или дешевое сырье. Наличие трех уровней

распределения выгоды заранее предопределяет и контуры межгосудар-
ственной иерархии. Но все-таки не полностью. Если в экономике борь-
ба разворачивается за место в производственной цепочке и в конечном
счете за прибыль, то в межгосударственных отношениях — за военный
потенциал. Зачем наращивание военной мощи государствам? Государ-
ства центра с помощью военной силы и разработанной ими идеологии
поддерживают диспропорцию в распределении выгод от производства,
а государства полупериферии и периферии с помощью военных акций
пытаются «попасть» на более высокий уровень экономической иерар-
хии, чтобы увеличить долю своих преимуществ [3, c. 105–106].
При определенной комбинации экономических и политических
факторов современная мир-экономика (c XIV–XVI вв.) может прибли-
жаться к состоянию мир-империи. Иногда государства центра могут при-
обретать настолько существенный военный потенциал, что остальные
страны, даже экономически продвинутые, вынуждены занять подчи-
ненное положение. Это неустойчивое явление называется гегемонией.
Экономической предпосылкой гегемонии считается одновременный
отрыв какого-либо государства центра от основных своих конкурентов
в сфере сельскохозяйственного производства, международной торговли
и финансов. Политическая предпосылка гегемонии — крупная («ми-
ровая») война, в которой экономический отрыв демонстрировался на
практике. Такие войны завершались победой претендента на гегемонию
и фиксировали межгосударственную иерархию в форме политических
союзов и военных альянсов [2, c. 96–101]. Однако «пик» обычно нена-
долго сменял «плато» в межгосударственных отношениях, поскольку
гегемоны достаточно быстро утрачивали преимущества в одной из трех
сфер, что подталкивало производителей делать ставку и на другие госу-
дарства (чтобы не терять прибыль). Более того, бизнес в долгосрочной
перспективе не заинтересован в усилении одного государства и одного
комплекса правил, поскольку, как известно, каждое государство фор-
мировалось для обеспечения интересов каких-либо отдельных произво-
дителей и его (государства) правила могут просто не подходить другим
предпринимателям [3, c. 106–107]. После изменения экономических ус-
ловий политические опоры гегемонии в виде политических и военных
союзов ослабевают и постепенно исчезают (рис. 11.4).
Итак, важнейшее свойство гегемонии состоит в том, что она фор-
мирует четкую (а не размытую в условиях равновесия между несколь-
кими державами центра) политическую иерархию в мире. Именно
поочередное наличие и отсутствие подобной иерархии — циклы геге-
монии — можно считать основной формой политических изменений
218
Рис. 11.4. Примерное соотношение долгосрочных экономических циклов

Кондратьева и установления гегемоний в межгосударственной системе
в истории. Представители мир-системного подхода подчеркивали, что

эти циклы связаны и отчасти зависят от экономических циклов — пре-
жде всего, долгосрочных циклов1 (50–70 лет — циклы Кондратьева,
100–150 лет — циклы обновления технологий). Если долгосрочные
экономические циклы характеризуют процессы совершенствования
производства, роста прибыли, вовлечения в конкуренцию новых игро-
ков, то циклы гегемонии характеризуют перераспределение прибыли
в центре системы и изменения в мировой иерархии распределения
прибыли [14, c. 119–129]. Иначе говоря, экономические циклы свя-
заны с изменениями в производстве (получением богатства), а циклы
гегемонии — с распределением богатства. Но функция гегемона всегда
была несколько шире, чем просто доминирование над государствами:
упорядоченность межгосударственных отношений нередко отвечала
1
В экономической науке теории «длинных» циклов нередко не признаются.
219
интересам экономического развития, внедрения и распространения

производственных и торговых технологий, т.е. позволяла перераспре-
делить ресурсы и переформулировать правила ведения бизнеса так,
чтобы увеличить темпы прироста прибыли [1, c. 68–75].
Взаимосвязь экономических и гегемонистских циклов демонстри-
рует А. Г. Франк на примере борьбы Великобритании и Франции за
преобладание в Европе и мире. В 60–90-х годах XVIII столетия в мире
наблюдалось длительное падение экономики (так называемая «фаза В»
в цикле Кондратьева), которое было связано с тем, что избыток добы-
чи драгоценных металлов в колониях Нового Света в конечном счете
привел к падению стоимости сахара — ключевого товара для той эпохи.
Если Франция и некоторые другие европейские государства стремились
вдохнуть новую жизнь в плантационное производство сахара, то Вели-
кобритания попыталась изменить специализацию и расширить рынки
чая и текстильных товаров. К чему это привело? Например, из-за голода
в Бенгалии (сейчас часть Индии и Бангладеш) в 1770–1771 гг. упали про-
дажи чая в регионе: англичанам пришлось обеспечить льготные условия
для продажи чая в других своих колониях, чтобы товар «не залеживался».
В частности, в североамериканских колониях британская Ост-Индская
компания получила фактическую монополию на поставки чая, что угро-
жало интересам местных поставщиков (в том числе контрабандистов).
Протест против этого — знаменитое «бостонское чаепитие» (1773) — по-
ложил начало борьбе североамериканских колоний за независимость,
что привело к появлению на карте мира современных США. Дальнейшее
падение экономики и сжатие сахарного рынка повлияли и на Францию:
именно эти причины обусловили революцию 1789 г. и последующие на-
полеоновские войны [12, c. 251–254; 13, c. 109–128]. Переход к новому
экономическому циклу совпал с тем, что после множества проб и оши-
бок Великобритания все-таки сумела «слезть с сахарной иглы» и пере-
ориентировать свою экономику (сначала на текстиль, затем на произ-
водство промышленного оборудования). На фоне военного поражения
наполеоновской Франции это обеспечило необходимые предпосылки
для формирования британской гегемонии в мире.
Итак, современная мир-экономика возникла благодаря расшире-
нию европейской мир-системы, основанной на капиталистическом
способе производства. Как в такой системе происходят изменения?
Первый и наиболее очевидный способ — расширение — сейчас стано-
вится ограниченно доступным. Сохраняется возможность создавать
новые товары и увеличивать число покупателей (из-за общего роста
численности населения мира). Однако территориальное расширение
уже невозможно. Второй способ связан с циклами гегемонии и нако-
220
плением капитала в крупных государствах. При перетоке капитала из

одной страны в другую постепенно меняется конфигурация центра
мир-экономики, что может повлечь появление или исчезновение геге-
монии, возникновение новых товаров или правил обращения капита-
ла. Третий способ — это деятельность так называемых «антисистемных
движений». Подобные движения (коммунисты, националисты, «новые
левые», антиглобалисты) отражают позицию тех, кто получает мень-
шие выгоды от капиталистического способа производства: рабочих, эт-
нических и расовых меньшинств, колонизированных народов. Борьба
людей за более справедливое распределение богатств вынуждает про-
изводителей и обладателей капитала делать уступки, постепенно по-
вышать доходы неимущих и малоимущих, в том числе для укрепления
покупательной способности. Антисистемные движения ставят под со-
мнение статус-кво и тем самым оказывают некоторое влияние на рас-
пределение капитала [2, c. 115–122].
Такое устройство современной мир-экономики позволяет госу-
дарствам искать способы улучшения своего положения в глобальной
иерархии и/или более справедливого распределения выгоды. Это до-
стигается двумя путями. Первый путь — «догоняющее развитие», бы-
строе освоение страной уже существующих производственных про-
цессов. Но скорее это способ сократить увеличивающийся разрыв
в доходах между центром и остальными компонентами современ-
ной мир-системы, но не способ устранить его [1, c. 420–425]. Второй
путь — это попытка переопределить, что такое капитал. Для этого нуж-
но, по сути, «отменить» капитализм в отдельно взятой стране или груп-
пе стран и заново определить, как формируется стоимость товара, как
он производится на этой замкнутой территории и как распределяется
прибыль. С. Амин назвал эту стратегию «отсоединением» от мировой
системы [8]. Теоретики мир-системного подхода полагали, что СССР
и его союзники во многом реализовали эту стратегию в XX столетии.
На современном этапе мир-системный подход предполагает несколь-
ко сценариев развития межгосударственных отношений и современ-
ной мир-экономики. Первый вариант — перерастание мир-экономики
в мир-империю, вызванное стремлением части бизнеса монополизиро-
вать глобальный рынок. Второй вариант — переход гегемонии от США
к какой-либо другой стране (вероятнее всего, к Китаю) с последующим
переосмыслением преобладающей в мире либеральной идеологии и пра-
вил ведения торговли. Третий вариант — сохранение гегемонии США на
еще один «длинный» цикл (до второй половины XXI столетия) с обнов-
лением торговой и военно-политической основы американского преоб-
ладания. Наконец, четвертый вариант — переход к миру без гегемонии,
221
в котором обостряется военная и идеологическая (шире — культурная)

конкуренция государств. Именно такие альтернативы будут определять
развитие мировой системы как целостного и сложного социального яв-
ления, существующего, по оценкам, от 500 до 5000 лет.
1. Арриги Дж. Долгий двадцатый век: Деньги, власть и истоки нашего време-
ни / Пер. с англ. А. Смирнова и Н. Эдельмана. М.: Издательский дом «Террито-
рия будущего», 2006.
2. Валлерстайн И. Анализ мировых систем и ситуация в современном мире /
Пер. с англ. П. М. Кудюкина; под общ. ред. Б. Ю. Кагарлицкого. СПб.: Изд-во
«Университетская книга», 2001.
3. Валлерстайн И. Исторический капитализм. Капиталистическая цивилиза-
ция. М.: Товарищество научных изданий КМК, 2008.
4. Валлерстайн И. Мир-система Модерна. Т. I: Капиталистическое сель-
ское хозяйство и истоки европейского мира-экономики в XVI веке / Предисл.
Г. М. Дерлугьяна; пер. с англ., литер. ред., коммент. Н. Проценко, А. Черняева.
М.: Русский фонд содействия образованию и науке, 2015.
5. Валлерстайн И. Мир-система Модерна. Т. III: Вторая эпоха великой экс-
пансии капиталистического мира-экономики, 1730–1840-е годы / Пер. с англ.,
литер. ред., коммент. Н. Проценко. М.: Русский фонд содействия образованию
и науке, 2016.
6. Валлерстайн И. Мир-система Модерна. Т. IV: Триумф центристского ли-
берализма, 1789–1914 / Пер. с англ., литер. ред., коммент. Н. Проценко. М.: Рус-
ский фонд содействия образованию и науке, 2016.
7. Гринин Л. Е., Коротаев А. В. Пролегомены к краткой истории Мир-
Системы // Философия и общество. 2008. №. 2. С. 22–50.
8. Amin S. A Note on the Concept of Delinking // Review (Fernand Braudel Cen-
ter). 1987. Vol. 10. No. 3. P. 435–444.
9. Amin S. Accumulation on a World Scale. A Critique of the Theory of Underdevel-
opment. Translated by B. Pierce. N.Y.: Monthly Review Press, 1974.
10. Amin S. Unequal Development: An Essay on the Social Formations of Periph-
eral Capitalism / Translated by B. Pierce. N.Y.: Monthly Review Press, 1976.
11. Frank A. G. A Plea for World System History // Journal of World History. 1991.
Vol. 2. No. 1. P. 1–28.
12. Frank A. G. ReORIENT: Global Economy in the Asian Age. Berkeley: Univer-
sity of California Press, 1998.
13. Frank A. G. World Accumulation, 1492–1789. N.Y.: Algora Publishing, 1978.
14. Gills B. Hegemonic Transition in World History // The World System: Five
Hundred Years Or Five Thousand? / Ed. by A. G. Frank, B.K. Gills. L/; N.Y.: Rout-
ledge, 1996. P. 115–140.
15. Wallerstein I. Culture as the ideological battleground of the modern world-sys-
tem // Theory, Culture & Society. 1990. No. 7 (2–3). P. 31–55.
222
12
Постмарксистский
анализ
отношений:
неограмшианский
подход
Основные персоналии: Антонио Грамши, Роберт Кокс, Стивен Гилл, Крейг
Мерфи, Марк Руперт.
Основные понятия: социальные силы, гегемония (как несиловое лидерство),
связка «государство–общество», историческая структура, формы государства,
мировые порядки, контргегемония, негегемонистский мировой порядок,
паноптическая власть.
У словной датой появления неограмшианского подхода считается

1981 г., когда в журнале «Миллениум» вышла публикация канад-
ца Роберта Кокса «Социальные силы, государства и мировые порядки:
за пределами теории международных отношений». Историк по обра-
зованию, Р. Кокс (1926–2018) добился карьерных успехов в качестве
международного эксперта-бюрократа, долго служил в Международной
организации труда (1948–1972), а затем преподавал в Йоркском уни-
верситете в г. Торонто (1977–1992). Изначально Кокс придерживался
реалистских взглядов и во многом стремился использовать наработ-
ки Э. Карра для анализа процесса принятия политических решений.
Однако анализ решений сразу на нескольких уровнях (внутригосудар-
ственный, межгосударственный и уровень международных организа-
ций) в рамках одного лишь реализма не получался полноценным. По-
нимая это, Р. Кокс обратился к историческому контексту и попытался
пересмотреть саму единицу анализа (связка «государство–общество»
вместо одного лишь государства), что и привело к появлению нового
теоретического подхода [12, c. 12–19].
Интеллектуальные поиски в 60–70-х годах XX в. во многом были
связаны с так называемым критическим поворотом в социальных на-
223
уках. Эта тенденция выразилась в попытках ученых переосмыслить

наследие К. Маркса и его последователей, по-новому взглянуть на то,
что такое социальное изменение и как оно фиксирует или может пре-
образовать существующую несправедливость в мире [1, c. 543–544].
Вопрос отчасти заключался в том, какие идеи Маркса и его сторон-
ников можно использовать. Представители мир-системного подхода
черпали вдохновение в первую очередь в марксистской теории им-
периализма, а также в классических идеях марксизма о прибавочном
продукте и способе производства. Помимо этого, мир-системный
подход широко использовал идеи и достижения европейской соци-
альной науки того времени — французской, британской, советской.
В свою очередь, Роберт Кокс и его единомышленники — Стивен Гилл
(р. 1950), Крейг Мерфи1 (р. 1953) и Марк Руперт (р. 1957) — попытались
опереться на то, что еще не было активно освоено англосаксонской
теорией международных отношений. Они обратились к теоретиче-
скому наследию итальянских ученых — Н. Макиавелли (1469–1527),
А. Джентили (1552–1606), Дж. Вико (1688–1744). А из марксистско-
го наследия эти ученые взяли то, что было написано Антонио Грáмши
(1891–1937) — тоже итальянцем. Именно поэтому наработки Р. Кокса
и его последователей нередко называют неограмшианским (неограм-
шистским) подходом и реже — «итальянской школой» теории междуна-
родных отношений.
Необходимо напомнить, в чем состояла новизна и «изюминка»
работ Грамши. Антонио Грамши в студенческие времена увлекся со-
циалистическими идеями, причем был близок к группе сторонников
большевистского социализма и бескомпромиссного отношения к су-
ществующему строю. Какое-то время Грамши даже жил в Москве,
скрываясь от преследований властей (1922–1923). Но в 33 года его
заочно избрали депутатом в парламент — и он вернулся в Италию,
возглавив парламентскую фракцию коммунистов. В стране уже уста-
новился фашистский режим Б. Муссолини, так что через два года
Грамши был арестован и приговорен к 20 годам тюрьмы — за «во-
енный заговор с целью насильственного свержения правительства»
[3, c. 56–57, 60–61, 148–154]. Именно в заключении Грамши напи-
сал свои знаменитые «Тюремные тетради», в которых обобщил свои
прежние идеи и заложил фундамент для кардинального пересмотра
марксизма.
1
Президент Ассоциации международных исследований (ISA) в 2000–2001 гг.
224
Глава 12. Постмарксистский анализ международных отношений...
В «Тюремных тетрадях» Грамши не согласился с марксистами сво-

его времени в главном — в том, что экономика «в конечном счете слу-
жит движущей пружиной истории». Этот тезис он считал упрощением
и интеллектуальной уступкой либерализму — идеологии бизнеса и тор-
говли. На развитие общества оказывают влияние как абсолютные ве-
личины (наличие эксплуатации, например), так и относительные (не-
большое техническое усовершенствование или банкротство крупной
фирмы). Среди таких относительных величин в политической и между-
народно-политической реальности определяющее значение имеет кон-
фигурация основных политических игроков — тот самый баланс сил.
Но этот баланс сил включает в себя не только отдельные исторические
личности и элитные группы, но и соотношение сил между основными
социальными силами (условно — сколько в обществе крестьян и сколь-
ко дворян), между основными политическими силами (насколько орга-
низованна каждая из социальных сил, как распределяется поддержка
между основными партиями, движениями, клубами) и между военными
силами государств. Хотя производственные отношения (кто, кого и как
эксплуатирует) формируют основные социальные силы, т.е. некое
первичное деление в обществе, на остальных уровнях взаимодействий
действует своя неэкономическая логика развития. Более того, динамика
отношений на каждом уровне влияет на происходящее на других уров-
нях, т.е. влияние политики и экономики — в сущности, двустороннее.
На «неэкономических» уровнях общественных взаимодействий совер-
шенно недостаточно надеяться на скорый приход коммунизма и по-
лагать, что капитализм изживет себя сам: над желательным будущим
необходимо работать, «готовить» нужную политическую силу и менять
в ее пользу соотношение сил в обществе (рис. 12.1). Изменение баланса
между основными политическими силами — это, прежде всего, поиск
компромиссов между различными социальными силами, переубежде-
ние «массы» населения, хотя этот процесс не подразумевает полный от-
каз от силового принуждения. Грамши противопоставил захват власти
или территории (подчинение) и последовательное изменение баланса
сил на трех уровнях общественных взаимодействий (гегемонию): под-
чинение может обеспечить только пересмотр относительных величин
(«работает» на каком-то одном уровне), гегемония формирует абсо-
лютные величины (позволяет увязать все три уровня взаимодействий)
[4, c. 150–156, 162–174; 15, c. 25–37].
Итак, Антонио Грамши в «Тюремных тетрадях» во многом вос-
кресил для европейской (континентальной) философии XX столетия
225
Рис. 12.1. Примерный анализ социальных и политических процессов

по А. Грамши
понятие гегемонии, которое активно употреблялось в Древней Греции.

В произведениях античных авторов гегемония использовалось как
синоним лидерства в какой-либо отдельной сфере — нечто основан-
ное на взаимном согласии тех, кого направляют лидеры. С этой точки
зрения гегемония нередко противопоставлялась понятию «архэ», ко-
торое мыслилось как нечто всеобъемлющее (а не ограниченное кон-
кретной сферой применения), основанное на принуждении и упоря-
дочивании. Новизна трактовки Грамши заключалась в следующем.
Во-первых, гегемония стала рассматриваться как состояние, устанав-
ливаемое социальными силами (классами), а не лидерами или госу-
дарствами. Причем в отличие от советских коммунистов Грамши на
уровне теории допускал, что гегемония может быть и у «неправиль-
ной» социальной силы — например, у помещиков или рабовладель-
цев. Во-вторых, гегемония в «Тюремных тетрадях» стала означать не
просто согласие противоборствующих сторон, а добровольное подчи-
нение социальных сил такому порядку, который может быть для них
содержательно враждебным, т.е. гегемония «немыслима без согласия,
неисполнима без силы» [2, c. 10–26, 36–43].
Канадский профессор Роберт Кокс сделал следующие выводы из
«Тюремных тетрадей». Во-первых, изменения на уровне межгосудар-
226
ственных отношений вызваны изменениями на других уровнях вза-

имодействий — на уровне политических сил и уровне социальных
сил. Другими словами, государство, может быть, остается основным
субъектом международных отношений, но не само по себе государ-
ство, а государство с «социальным базисом». Социальные противоре-
чия внутри государств обязательно должны учитываться в анализе
международных отношений. Во-вторых, влиятельные государства
обязаны своим статусом и возможностями прежде всего внутрен-
ним производственным изменениям и политической «проработке»
этих изменений. Без подобных изменений преобладания в междуна-
родных делах не бывает. Иными словами, важен акцент на невоенных
аспектах международных отношений. В-третьих, международная ге-
гемония является достоянием одного конкретного государства в той
мере, в которой оно добилось экономического и социального про-
гресса и использовало свои достижения для упорядочивания мировой
экономики. Но отождествление государства с гегемоном условно, на
самом деле гегемоном становятся конкретные социальные силы: геге-
мония внутри государств создает возможности для гегемонии над го-
сударствами. Поэтому, в-четвертых, гегемония на межгосударствен-
ном уровне (международная гегемония) предполагает взаимодействие
социальных сил из разных государств, их выход за рамки государств
и вовлечение в производственные цепочки, их согласие с действую-
щим порядком, т.е. международная гегемония подразумевает появ-
ление сети тех, кто извлекает преимущества из сложившегося эко-
номического и социального порядка — «глобального гражданского
общества». Наконец, в-пятых, утрата или смена гегемонии связана
с изменениями в коалициях социальных сил и с формированием но-
вых коалиций и конфигураций [5, c. 169–174].
Эти выводы обусловили совершенно иное восприятие фунда-
ментальных основ теории международных отношений, в частности
представлений о природе человека, о природе государств и о сущности
межгосударственной системы. Например, в неореализме считается
неоспоримым утверждение об эгоистической природе человека и, как
следствие, государств. Исходя из этого, поведение государств трак-
туется как соответствующее или не соответствующее логике эгоизма
(наращивание потенциала, устранение страхов, стремление к соб-
ственной безопасности). С точки зрения Грамши и неограмшианства,
это ошибочные рассуждения: поскольку государство и межгосудар-
ственная система являются продуктами конкретной конфигурации
социальных сил (четко привязанного ко времени соотношения между
227
классами), то постоянной единой природы государств и человека су-

ществовать не может. Проще говоря, в каждый момент истории мо-
тивы действий людей и государств совершенно разные, поскольку
действуют разные социальные силы. «Природа человека и людские
институты, — писал Р. Кокс, — совпадают с человеческой историей»
[7, c. 131–133].
Более того, последовательное применение логики Грамши приво-
дит к появлению не только горизонтального анализа международных
отношений (отношения между странами, военными блоками), но
и вертикального. Если какая-то проблема не находит объяснения на
одном уровне анализа (например, на межгосударственном), то ответ
следует искать на других уровнях анализа, а не пытаться вносить ка-
кие-либо уточнения, чтобы найти ответ на том же уровне. В этом от-
личие неограмшианства не только от реализма, но и мир-системного
подхода, где анализ событий и процессов проходит преимущественно
на одном уровне — в рамках мир-системы.
Из наличия горизонтального и вертикального анализа прямо
следует отсутствие одной базовой единицы анализа. Если неореализм
и неолиберализм настаивают на том, что государство остается основ-
ным актором международных отношений, то для неограмшианского
подхода это совершенно не так. Вместо акторов и единиц анализа
появляются комплексы отношений, которые включают меняющие-
ся группы и комбинации социальных сил. Такой подход, предполо-
жительно, позволяет анализировать более широкий круг стратегий
возможного поведения международных игроков, выйти за рамки до-
минирующих представлений о правильных и доступных вариантах
поведения [13, c. 28–30].
Как анализировать комплексы отношений с участием государств,
социальных сил, партий, отдельных предприятий? Для этого Р. Кокс
предлагает принять в качестве базовых допущений следующее.
Во-первых, экономики — по своей сути многоукладны, т.е. одновре-
менно сосуществуют несколько способов производства. Это суще-
ственное расхождение с идеями К. Маркса, для которого доминирую-
щий способ производства на определенном этапе вытеснял остальные
и тем самым определял социальные и политические отношения
(«надстройку»). Только для современных экономик Кокс предложил
12 основных способов производства, что дает более 479 млн возмож-
ных комбинаций (12!). Иными словами, чрезмерно многообразны
возможные комбинации социальных сил, а значит, и формы поли-
228
Рис. 12.2. Историческая структура и три измерения (уровня) социальной

реальности по Р. Коксу
тической организации обществ [6, c. 32–34]. Во-вторых, конкретное

содержание социальной реальности предопределяется исторической
структурой, которая формирует стимулы и ограничения для социаль-
ных сил. Историческая структура — это конкретное сочетание вза-
имосвязанных между собой материальных условий, мыслительных
шаблонов и социальных институтов. Подобное сочетание оказывает
влияние на ожидания, привычки, страхи людей [7, c. 135]. Это очень
важно с точки зрения методов исследования, потому что любое иссле-
дование становится «исследованием через прошлое», ведь качественные
характеристики объекта исследования не появляются в один момент,
они накапливаются с разной скоростью и на основе разных правил
[10, c. 22–23].
Историческая структура состоит из трех групп факторов — ма-
териальных возможностей (или условий), институтов и идей (рис.
12.2). Материальные возможности — это и наличие природных ре-
сурсов, и разработка технологий, и запас ресурсов и оборудования,
и организационные навыки, чтобы использовать ресурсы, запасы
и технологии. В свою очередь, идеи — это прежде всего представ-
ления о том, «как все устроено» и «как все должно быть устроено»,
т.е. осмысление существующей реальности и разработка идеального
видения мира или его отдельных частей. А институты — это правила,
по которым действует и самовоспроизводится существующий поря-
док [7, c. 136–137]. В исторической структуре материальные возмож-
ности позволяют выстроить некий порядок, институты — поддер-
живать его, а идеи дают само понимание порядка, легитимируют его
229
и закладывают основы для поиска альтернативных вариантов соци-

ального устройства.
Р. Кокс отмечал, что в основе любого социального устройства ле-
жит действие — даже институты для него были скорее процессом, а не
зафиксированным состоянием. Исходя из этого, в его схеме размыш-
лений историческая структура сама по себе не может быть объектом
исследования: объект исследования — это настоящее, та реальность,
с которой сталкивается исследователь. Соответственно, в настоящем
необходимо выявить приблизительное «отображение» исторической
структуры в трех основных измерениях — социальном, политическом
и международном. Подобные «отображения» Р. Кокс обозначает сле-
дующим образом (рис. 12.2):
 социальные силы — способы производства и возникающие из-
за них социальные разграничительные линии;
 формы государства — вариант взаимоотношения государства
и различных социальных сил, который формирует, помимо
прочего, особенности распределения благ в обществе и склон-
ности государства к мирным или агрессивным действиям;
 мировые порядки — конфигурации социальных сил, которые
могут определять вопросы войны и мира между государствами
на сравнительно долгий срок [7, c. 137–138].
Использование данных триад позволяет ответить на вопрос о том,

как будут развиваться существующие международные отношения, го-
сударства и ключевые социальные классы. В данной логике исследова-
тель устанавливает, в каком состоянии в настоящий момент находят-
ся три аспекта (измерения или уровня) реальности, оценивает истоки
этого состояния с помощью описания исторической структуры, выяв-
ляет основную тенденцию развития и мысленно продлевает ее в буду-
щее — так получается новое знание об объекте исследования. Проще
говоря, в неограмшианском подходе объект исследования заключается
в «клетку» между двумя триадами — между исторической структурой
и основными измерениями социальной реальности. И в этой «клетке»
исследуются взаимосвязи между вершинами шестиугольника, хотя все
шесть вершин анализировать не приходится, поскольку реальность
в каждой из вершин все-таки остается «отображением» соответствую-
щей вершины в плоскости исторической структуры.
С точки зрения изучения международных отношений объектом
исследования может быть главным образом мировой порядок. Ми-
230
ровой порядок может развиваться в двух направлениях (по одной

из двух тенденций) — либо в направлении объединения и консен-
суса государств и социальных сил, либо в направлении фрагмента-
ции и противостояния государств и социальных сил. Консолидация
и поиски консенсуса — это свидетельство гегемонистского мирово-
го порядка, возникшего вокруг какого-либо крупного государства,
в котором преобладающие социальные силы добились наибольше-
го прогресса в организации производства и в получении доходов от
него. Для гегемонистского порядка характерны, как и предполагал
А. Грамши, постоянный диалог о распределении благ, формирование
и распространение общего видения мироустройства (появление пред-
ставлений о правильном и неправильном направлении развития),
создание институтов, которые обеспечивают стабильность и снижа-
ют напряжение между странами и отчасти внутри них [6, c. 149–150;
12, c. 51–53]. Ключевой механизм распространения и укрепления
гегемонии — это подражание, попытки других государств и обществ
позаимствовать или воспроизвести какие-либо технологические, по-
литические и экономические достижения лидирующего государства.
Это проявляется также на уровне отдельных идей и идеологий. На-
пример, неолиберальные идеи свободы, современности (в противо-
вес архаике), благополучия и «конца идеологии» стали популярными
в результате формирования американоцентричного мирового поряд-
ка [9, c. 47–49].
Любая попытка выстроить гегемонистский мировой порядок про-
буждает противоположные социальные силы, т.е. создает возмож-
ности для появления контргегемонии. Пока гегемония устойчива,
контргегемония остается «альтернативной реальностью», которая
не оказывает существенного влияния на развитие событий. Однако
в момент кризиса мирового порядка может сформироваться коалиция
социальных сил в поддержку контргегемонии, которая будет оспари-
вать ключевые элементы гегемонии — глобальные институты, пре-
обладающие идеи, устоявшиеся способы производства и накопления
капитала. Именно в такие моменты осуществляется переход от одного
мирового порядка к другому. Примечательно, что в отличие от пред-
ставителей мир-системного подхода Р. Кокс и его единомышленники
не связывают эти процессы с экономическими циклами, в их пред-
ставлении в основе изменения мирового порядка в большей степени
лежит распад коалиций социальных сил в поддержку той или иной
гегемонии [10, c. 41–44].
231
Рис. 12.3. Примерный анализ международных отношений по Р. Коксу
Если же каких-либо элементов гегемонии в наблюдаемой реаль-

ности нет (например, мировой порядок не стабилен или в доминиру-
ющем государстве нет ярко выраженных преобладающих коалиций
социальных сил), то такой порядок называется негегемонистским.
В таком мировом порядке силовые методы оказываются более частым
способом разрешения споров, чем использование существующих ин-
ститутов (например, арбитража или посредничества международных
организаций). Причина этого в том, что возникают способы произ-
водства и формы государства, которые несовместимы друг с другом
(например, советский политический режим и западноевропейские
режимы в 20–30-х годах XX в.). Соответственно, обострение противо-
речий, фрагментация социальных сил, государств или их отдельных
ключевых компонентов — это признак того, что образуется негегемо-
нистский мировой порядок.
Выяснить, какая на самом деле тенденция имеет место, можно по
четырем показателям (с некоторой натяжкой, рис. 12.3):
1) изменение в относительной силе государств;
2) изменение в производительных силах и в относительном по-
тенциале каждого общества;
3) изменение в соотношении потенциала социальных сил в каж-
дом обществе и формирование из них новых коалиций;
4) изменение в структуре и в механизмах накопления капитала (т.е.
изменение в соотношении темпов роста стран) [6, c. 209–210].
В каждом из этих показателей заложено определенное противоре-

чие — между поддержкой существующего мирового порядка и сопро-
232

тивлением по отношению к господствующим в нем нормам, между

стремлением нарастить материальные возможности и необходимо-
стью их распределить между социальными силами, между попытками
сохранить существующее устройство государств и появлением новых
социальных сил с новой повесткой дня, между старыми и новыми от-
раслями, технологиями и способами ведения бизнеса. Именно эти
противоречия и формируют, с одной стороны, изменение в каждом из-
мерении (аспекте) социальной реальности и в исторической структу-
ре, а с другой стороны, позволяют описать, что именно происходит.
Р. Кокс использует эту схему анализа (пусть и с корректировка-
ми), например, для анализа мирового порядка в начале XXI столетия.
С точки зрения изменения относительной силы государств с 1989 г. на-
блюдается резкое усиление США. Вашингтон укрепил свое лидерство
путем формирования небольшой группы тесно интегрированных го-
сударств («Большая семерка») и сформулировал идеологию «демокра-
тии и рыночных реформ» для остального мира. Чтобы сохранить сло-
жившийся мировой порядок, США и стоящие за ними социальные
силы действуют по двум основным направлениям. Во-первых, идео-
логия «демократии и рыночных реформ» активно продвигалась че-
рез международные институты (ООН, МВФ, Всемирный банк, ВТО)
в рамках конкретных программ сотрудничества с отдельными стра-
нами. Во-вторых, Вашингтон и «Большая семерка» активно борются
с бедностью с помощью программ помощи развитию и гуманитарной
помощи, чтобы мировая иерархия не разрушилась на низовых уров-
нях — в бедных государствах и среди ущемленных социальных слоев,
т.е. возникают противоречия в идеологической и распределительной
плоскости.
С точки зрения изменения в потенциале социальных сил существу-
ющие комбинации способов производства обусловили появление
нового типа социальных сил. Размывание национальных границ
для бизнеса и производства привело к резкому росту численности
тех социальных групп, которые находятся в «подвешенном» состоя-
нии — их представителей могут в любой момент «оптимизировать»,
заменить на внешнего поставщика услуг, перевести на более низкую
должность. В любом мировом порядке будут так называемые исклю-
чаемые социальные силы — в них не нуждаются производители, их
интересы никто не отстаивает. Однако увеличение «подвешенных»
социальных групп1 создает потенциальную угрозу для мирового по-
1
В настоящее время такие социальные группы получили название «прекариат».
233
рядка — в момент, когда случится какой-либо серьезный экономиче-

ский кризис, такие группы могут вступить в борьбу за ресурсы.
С точки зрения изменения в производительных силах возникло
мощное противоречие между экономическим развитием, логикой
производства и неспособностью окружающей среды выдержать за-
данные темпы развития. Иными словами, экологическая деградация
сдерживает экономический рост и, как следствие, косвенно снижает
устойчивость самого мирового порядка.
Наконец, с точки зрения накопления капитала обострилась борьба
сразу нескольких моделей накопления — англосаксонской индивидуа-
листической, европейской социально ориентированной и восточноазиат-
ской торгово-патерналистской. Потенциально близки к появлению
исламская и китайская модели накопления капитала, а также «зеленая
экономика», основанная на поощрении определенных (экологически
приемлемых) способов производства. В условиях подобного плюрализ-
ма представлений о том, как зарабатывать и как распределять капитал,
многие общества и государства просто не могут воспринимать идео-
логию «демократии и рыночных реформ» (неолиберализм1), которую
продвигают США.
Р. Кокс полагал, что в коалицию в поддержку текущего порядка
входят, как минимум, следующие силы: формальные и неформальные
организации и сети принятия решений (Давосский экономический
форум, МВФ, «Большая семерка»), международные рейтинговые
агентства, трансграничный класс менеджеров, легальные и нелегаль-
ные силовые организации (спецслужбы, организованная преступ-
ность, отчасти террористы2). У этой коалиции все еще достаточно
сил, чтобы поддерживать существующий мировой порядок, но уже
не хватает сил, чтобы обеспечивать его воспроизводство с помощью
доминирующей идеологии, устойчивого экономического роста и по-
иска новых социальных сил для долговременного (а не ситуативного)
партнерства. Исходя из существующих противоречий, мировой поря-
док движется, с точки зрения Р. Кокса, к дальнейшему размыванию
1
Идеология неолиберализма не тождественна неолиберальной школе в теории
международных отношений, хотя их объединяют общие интеллектуальные истоки.
2
Р. Кокс отмечал, что террористов можно причислить к сторонникам статус-кво,
так как они используют те каналы коммуникации, которые существуют в рамках дан-
ного мирового порядка. Если бы они в полной мере выступали против мирового по-
рядка, то придумали бы свои формы передачи информации, капитала и материальных
ресурсов.
234
самого государства, к фрагментации институтов власти и институтов

протеста [8, c. 47–59]. А это значит, что намечается тенденция к фор-
мированию негегемонистского мирового порядка.
Представители неограмшианского подхода в основном разделяют
эту оценку тенденций развития мирового порядка. При этом отмеча-
ют три важных смысловых нюанса. Во-первых, многие теоретики МО
уже с 80-х годов XX столетия писали об упадке Запада или его ключе-
вых государств (США, Великобритании). Казалось бы, в тезисах пред-
ставителей неограмшианского подхода нет ничего нового. Однако это
не совсем так. Ключевое отличие от многочисленных произведений
«об упадке США» — в оценке масштаба и перспектив происходящего.
В условиях, когда коалиция социальных сил в поддержку существу-
ющего миропорядка распадается, отсутствует преобладающая идео-
логия и растет неравенство, речь не может идти об упадке отдельного
государства или группы государств, это изменение мирового порядка
в целом [15, c. 206–207].
Во-вторых, представители неограмшианского подхода подчер-
кивают, что США не склонны спокойно наблюдать, как американ-
ский гегемонистский мировой порядок уходит в прошлое. Развитие
цифровой экономики, основанной на компьютеризации процессов
производства и потребления, стало формировать потенциально но-
вый способ производства, что укрепляет позиции вроде бы ослабе-
вающего гегемона. Помимо института интеллектуальных прав, ми-
ровой порядок поддерживается с помощью целой инфраструктуры
по наблюдению за людьми, организациями и государствами, кото-
рая увеличивает предсказуемость многих процессов, т.е. косвенно
стабилизирует мировой порядок (или, как минимум, соотношение
социальных сил в конкретных обществах). Сбор и систематизация
данных о людях позволяет поощрять определенные формы поведе-
ния или, наоборот, пресекать их, т.е. «нормализировать» поведение.
С помощью этого инструмента у крупного бизнеса и государств воз-
никает возможность манипулировать социальными силами, сдержи-
вать противоречия между накоплением капитала и воспроизводством
социальных сил, формировать социальный консенсус с помощью
«нормализации», а не диалога. По мнению Стивена Гилла, появле-
ние подобной паноптической власти должно учитываться при анализе
относительной силы государств. Поскольку у США наиболее развиты
материальная инфраструктура и институты наблюдения, то это ведет
к применению «нормализации» не только к собственным гражданам,
235
но и к остальному миру, в том числе к союзникам. Тем самым на-

личие у США значительной паноптической власти может привести
к замораживанию процессов перехода к негегемонистскому мирово-
му порядку [11, c. 208–236].
Наконец, в-третьих, пока, по всей видимости, не сформировалась
глобальная контргегемония. В мире выделилось несколько основных
групп противников мирового порядка — реакционно-консерватив-
ные, левоцентристские, регионалистские. Эти группы различаются не
только по идеологическому признаку, но и по географическому, про-
изводственному, политическому (например, с точки зрения поддержи-
ваемых политических партий и движений). Между ними пока не до-
стигнуто согласие по ключевым вопросам современной повестки, еще
не выработана интеллектуальная альтернатива нынешнему мировому
порядку [11, c. 244–246, 257–260]. Это косвенный признак того, что
ослабление нынешнего гегемонистского порядка может быть все-таки
неокончательным.
Таблица 12.1
Сходства и различия мир-системного и неограмшианского подходов
Мир-системный подход Неограмшианский подход
Основной метод Дедукция («сверху вниз») Индукция («снизу
вверх»)
Основная единица Мир-системы Отсутствует
анализа
Истоки изменений Расширение, изменение Формирование новой
состава центра современ- коалиции социальных
ной мир-системы, дея- сил (≈антисистемные
тельность антисистемных движения)
движений
Гегемония Основана на накоплении Формируется из несколь-
капитала, преимуществен- ких факторов, преимуще-
но силовая ственно диалогичная
Характеристики Цикличные, скорее разви- Нецикличные, механиз-
развития экономики ваются по определенной мы развития исторически
и социальных групп стадиальной схеме (от не повторяются
простого к сложному)
Перспективы Кризис или стабилизация Переход к негегемонист-
мир-системы/ мир-системы скому порядку (возмож-
мирового порядка но, длительный)
в наши дни
236
В целом неограмшианский подход многое заимствует из марксиз-

ма, но приходит к противоположным выводам. Как подчеркивал Крейг
Мерфи, «короткая история англоязычного грамшианского анализа
международных отношений подводит к мысли, что почти нет основа-
ний опасаться, что применение идей Грамши затянет ученых все даль-
ше в марксистские схемы — по мере того, как приходится давать ответы
на новые вопросы о международных отношениях» [14, c. 424]. С этой
точки зрения неограмшианский подход можно отнести скорее к пост-
марксизму, нежели к неомарксизму. Это заметно при сравнении его
с мир-системным подходом (табл. 12.1), в котором сохранились многие
элементы марксизма: упор на экономические причины международ-
но-политических событий, на цикличность и повторяемость основных
процессов. При этом нельзя сказать, что представители неограмши-
анского подхода выхолостили или как-то поверхностно использовали
идеи коммуниста Антонио Грамши — они эти идеи просто довели до
логического конца и применили к конкретным историческим ситуаци-
ям, в которых пролетариат занимал гораздо более скромное место, чем
этого ожидал Маркс и его последователи.
2. Андерсон П. Перипетии гегемонии / Пер. с англ· Д. Кралечкина; под науч.
ред. В. Софронова. М.: Изд-во Института Гайдара, 2018.
3. Големба А. С. Грамши. М.: Молодая гвардия, 1968.
4. Грамши А. Избранные произведения: В 3 т. Т. 3: Тюремные тетради. М.:
Изд-во иностранной литературы, 1959.
5. Cox R. W. Gramsci, Hegemony and International Relations: An Essay in Meth-
od // Millennium: Journal of International Studies. 1983. No. 12 (2). P. 162–175.
6. Cox R. W. Production, Power, and World Order. Social Forces in the Making of
History. N.Y.: Columbia University Press, 1987.
7. Cox R. W. Social forces, states and world orders: beyond international rela-
tions theory // Millennium: Journal of International Studies. 1981. No. 10 (2).
P. 126–155.
8. Cox R. W. The Way Ahead: Toward a New Ontology of World Order // Critical
Theory and World Politics / Ed. by R. W. Jones. Boulder: Lynne Rienner Publishers,
2001. P. 45–59.
9. Gill St. American Hegemony and the Trilateral Commission. Cambridge: Cam-
bridge University Press, 1991.
10. Gill St. Epistemology, ontology, and the ‘Italian School’ // Gramsci, Histori-
cal Materialism and International Relations / Ed. by St. Gill. Cambridge: Cambridge
University Press, 1993. P. 21–48.
237
11. Gill St. Power and Resistance in the New World Order. 2nd ed. L.; N.Y.:
Macmillan-Palgrave, 2008.
12. Leysens A. The Critical Theory of Robert W. Cox: Fugitive or Guru?
13. Linklater A. Beyond Realism and Marxism: Critical Theory and International
Relations. N.Y.: St. Martin’s Press, 1990.
14. Murphy C. N. Understanding IR: Understanding Gramsci // Review of
International Studies. 1998. Vol. 24. No. 3. P. 417–425.
15. Rupert M. Producing Hegemony. The Politics of Mass Production and
American Global Power. Cambridge: Cambridge University Press, 1995.
238
13
Гендерный подход
в теории
отношений
Основные персоналии: Джин Б. Эльштайн, Джудит Э. Тикнер, Кристин Силь-
вестр, Рейвин Коннелл, Синтия Энло, Спайк В. Питерсон.
Основные понятия: гегемонистская маскулинность, гендерная иерархия,
гендерная транснационализация международного, гендерный разрыв,
деконструкция ошибки, демаскулинизация международного, маскулинность,
персонализация международного, реконструкция теории, реконструкция факта,
скрытые формы властвования (власти), феминность, эпистемологический
релятивизм.
В конце 80-х годов XX столетия некоторые исследователи предложи-

ли новый проект обновления теории международных отношений,
в основе которого лежало переосмысление человеческой природы. На-
помним, что в классических версиях реализма и либерализма немалое
внимание уделялось исходным характеристикам человека — доброте
и злонамеренности, себялюбию и самопожертвованию. Классические
теории искали способ перенести исходные качества человека на анализ
действий политических акторов и государств: если человек обладает
какими-либо характеристиками, то эти характеристики задают траек-
торию и для чего-то созданного человеком. Поэтому некоторые уче-
ные, прежде всего Синтия Энло (р. 1938), Джудит Энн Тикнер (р. 1937),
Спайк Питерсон (р. 1946), обратили внимание на многозначность са-
мого понятия «человек». Что именно мы имеем в виду, когда говорим
о природе человека? О природе каких людей идет речь?
Условной датой рождения гендерного подхода в теории между-
народных отношений обычно называют выход книги политического
философа Джин Беске Эльштайн «Женщины и война» (1987). Джин Эль-
штайн (1941–2013) задалась вопросом, почему коллективное насилие
(прежде всего войны) в общем-то остается социально одобряемым,
почему войны часто считают «справедливыми». Более того, нередко
239
любые политические действия (в том числе на международной арене)

рассматриваются ключевыми игроками как нечто военное («продолже-
ние войны другими средствами»). Вывод Джин Эльштайн заключался
в том, что преобладает определенное восприятие войн и коллективно-
го насилия и это восприятие отражает точку зрения мужчин. Сложив-
шаяся ситуация воплощается в языке, с помощью которого описыва-
ется политическая реальность. Именно поэтому некоторые понятия
и действия получают положительную смысловую окраску, а некото-
рые — отрицательную. Бывает и так, что схожие действия описываются
по-разному: например, фактическое различие между «террористом»
и «борцом за свободу», «битвой» и «бойней» во многом зависит от кон-
текста. Но в мужском восприятии политической реальности война
оказывается не просто совокупностью образов героизма и жертвен-
ности: участие в войне становится высшей добродетелью, поскольку
оно рассматривается как защита государства (Отечества) и как способ
укрепления и поддержания политической организации как таковой.
По мнению Джин Эльштайн, все-таки война не может быть высшей
добродетелью, нужна какая-то этическая альтернатива. Хотя в этом
мире восприятия и образов точка зрения мужчин преобладает — в осо-
бенности в политической науке и в политической философии, — она
далеко не единственная, поскольку существует и точка зрения женщин.
В современном мире женщины все более активно участвуют в управле-
нии и даже в войнах, а значит, их восприятие политической реальности
становится все более актуальным [9, c. 68–89; 10, c. 448–449, 454–456].
Таким образом, Джин Эльштайн, вслед за феминистским направлени-
ем в социальных науках, сделала выводы о процессе познания на ос-
нове этических соображений. Эльштайн одной из первых поставила
в ТМО вопрос о том, что производство знания может и не быть целост-
ным: разный социальный опыт ведет к тому, что одна и та же информа-
ция обрабатывается неодинаково — получаются разные выводы. Такую
трактовку познания называют эпистемологическим релятивизмом.
Что именно делает опыт и восприятие мужчин и женщин разным?
Главным образом это не биологические различия, а социальные и куль-
турные. В первую очередь речь идет о том, что положение женщин
и мужчин в обществе неравное. В частности, мужчины имеют широкий
доступ к политической деятельности и к рынку труда, напротив, жен-
щины в большей степени занимаются домашним хозяйством и не пред-
ставлены в политических партиях и органах власти пропорционально
своей доле в общей численности населения. Это имеет далекоидущие
последствия. Как отмечает исследовательница Спайк Питерсон, муж-
ские «привилегии и предпочтения широко проникли в религиозные
240
Глава 13. Гендерный подход в теории международных отношений
доктрины и содержание современного образования, в политику госу-

дарств и в юридические документы — это, в свою очередь, институцио-
нализирует иерархические отношения. Одно последствие состоит в том,
что воспитание привилегированных мужчин учит их переоценивать
свои физические особенности, идентичность и деятельность, в то вре-
мя как женщины — бедные и не принимаемые обществом “другие” —
учатся недооценивать себя и жить с этим. Другое последствие — жен-
щин как “других” […] дискриминируют, несмотря на их неоценимую
роль в современном капитализме»1 [15, c. 80].
Все же социальная реальность не разбивается на две четко фик-
сируемые части — женскую и мужскую — из-за появления иерархии.
Поскольку различия женщин и мужчин конструируются в социальной
и культурной сфере и с помощью определенных культурных механиз-
мов (например, религия или образование), часто не получается разде-
лить мир ровно на две части — возникают промежуточные и взаимно
пересекающиеся деления. Именно поэтому социальные и культурные
различия между женщинами и мужчинами (на уровне социальных ро-
лей, социально одобряемого поведения), а также механизмы появления
таких различий называют не биологическим полом, а гендером. В отличие
от биологических различий социальные гендерные различия зафикси-
рованы в меньшей степени [5, c. 10–13]. Поэтому направление междуна-
родно-политической мысли, занимающееся проблематикой гендерных
иерархий, получило название гендерного или феминистского подхода2.
Эпистемологический релятивизм в гендерном подходе проявляется
в том, что условными становятся основные разделительные линии в со-
временной науке: между объективным и субъективным, рационально-
стью и эмоциональностью, автономностью и связанностью, частным
и общественным, властвующим и подчиненным. Каждая из этих разде-
лительных линий не воспроизводит в точности различия между женщи-
нами и мужчинами, но в самом таком разделении эти различия так или
иначе проявляются. Например, понятия автономности и частного могут
оказаться механизмом распределения социальных ролей на «мужские»
и «женские» [20, c. 431–432]. Переосмысление этих разделительных ли-
ний позволило установить, что различие женского и мужского начал
нередко существует в скрытой форме, его почти не изучали из-за преоб-
ладания различных стереотипов и особенностей восприятия. Поэтому
ключевая задача науки — выявить, как проявляются гендерные разли-
1
Текст несколько упрощен по сравнению с оригиналом.
2
В образовательных целях автор не разграничивает различные направления феми-
нистской мысли — либеральный феминизм, критический феминизм, феминизм разли-
чия и др.
241
чия, какие трактовки политической реальности преобладают и почему.

Это, безусловно, касается политической и международно-политической
науки. В связи с этим Синтия Энло отмечала, что любое гендерное ис-
следование должно включать в себя следующие вопросы:
1. Какие формы власти существуют? Кто ей распоряжается?
2. Какие формы власти остаются скрытыми настолько, что они не
похожи на остальные формы? Насколько факт «сокрытия» зависит от
гендерной принадлежности тех, кто распоряжается властью?
3. Как распределяется выгода от гендерно-обусловленного властво-
вания? Кто и что получает?
4. Какие есть противовесы или альтернативы гендерно-ориентиро-
ванному властвованию?
5. При каких обстоятельствах эти альтернативы добиваются успеха,
при каких — нет? [11, c. 8–9].
Таким образом, в основе гендерного подхода лежит стремление
пройти, как минимум, три стадии исследования и добиться трех ос-
новных исследовательских целей. Во-первых, установить, насколько то
или иное знание стало гендерно-обусловленным: как именно форму-
лируются те или иные причинно-следственные связи, где их наличие
отрицается, каково при этом соотношение представителей различных
гендерных групп в той или иной сфере деятельности и/или знания («де-
конструкция ошибки»). Во-вторых, выявить, что существующее знание
говорит нам о том, кто познает, кто имеет или приобретает статус субъ-
екта познания. А также то, как изменится этот статус, если трансфор-
мируется понимание того, что считается знанием («реконструкция фак-
та»). Наконец, в-третьих, определить, как именно некое знание стало
гендерно-обусловленным и можно ли его перегруппировать таким об-
разом, чтобы снять эту обусловленность («реконструкция теории»). По-
добные цели в скрытом виде подразумевают не только относительность
знания как такового (эпистемологический релятивизм), но и размы-
тость разграничения объекта и субъекта исследования, а также взаимо-
зависимость самих субъектов, находящихся в одинаковых или смеж-
ных контекстах (рис. 13.1) [14, c. 331–338; 17, c. 188–192].
С точки зрения гендерного подхода «ошибкой» можно считать лю-
бую несправедливость в обществе. Для международников проблема,
прежде всего, в количественном преобладании мужчин на руководящих
позициях в сфере международных отношений — в дипломатии, пар-
ламентских внешнеполитических структурах, органах разведки и на-
циональной безопасности, международных организациях. Безусловно,
ситуация стала постепенно меняться в XX в. В 1922 г. впервые женщи-
на — Александра Коллонтай (1872–1952) — была назначена послом (по-
242
Рис. 13.1. Основные стадии исследования в гендерном подходе
сол СССР в Швеции)1. В 1947 г. женщина впервые стала министром

иностранных дел — Анна Паукер (1893–1960) в Румынии. В 1960 г. на
Шри-Ланке впервые в мировой истории пост министра обороны так-
же заняла женщина — Сиримаво Бандаранаике (1916–2000). В 1965 г.
бельгийский парламентарий Изабелла Блюм (1892–1975) стала первой
женщиной-руководителем международной организации — Всемирно-
го Совета мира2. Но все-таки этот процесс происходит медленно, про-
блема гендерного разрыва сохраняется. Если учитывать данные по госу-
дарствам–членам ООН, то к концу 2019 г. в мире только 20 государств
возглавляли женщины3. По данным американского Совета по между-
народным отношениям, в тот же период женщины занимали пост ми-
нистра обороны в 20 странах (почти 10%) и министра иностранных
дел — в 34 (18%). При этом женщины составили только 15% от общей
численности послов (дипломатических представителей) в государствах
мира [4, c. 4]. По имеющимся подсчетам, только к 2018 г. доля женщин
среди руководителей международных организаций достигла 30%. При-
чем в более чем 40% ключевых международных организаций никогда
не было женщин-руководителей [3, c. 10–12].
Соответственно, «фактом» в международных отношениях мо-
жет быть описание процесса создания и воспроизводства «мужских»
и «женских» представлений об устройстве мира, а также выявление
связей между этими представлениями и господствующими теория-
ми и практикой. Поскольку гендер — это, прежде всего, социальное
и культурное явление, то и гендерно-ориентированные представления
могут не совпадать с биологическими разделительными линиями: жен-
щины нередко разделяют «мужское» видение мира, а мужчины — скло-
1
Въедливые историки отмечают, что еще в 1632 г. Швеция уполномочила Катари-
ну Стопиа представлять интересы страны за рубежом — после смерти ее супруга-посла
в России.
2
В зарубежной литературе чаще называют Мари-Элен Дефрен, которая в 1981 г.
возглавила Международное бюро выставок.
3
Включая неформальное лидерство Аун Сан Су Чжи в должности государственного
советника в Мьянме (2016 — февраль 2021).
243
няются к «женскому». Поэтому для обозначения стереотипных «жен-

ских» представлений и механизмов их воспроизводства используется
понятие «феминность», а для аналогичных «мужских» характеристик —
«маскулинность». К маскулинным характеристикам (табл. 13.1) обычно
причисляют стремление доминировать, не проявлять слабости (вклю-
чая эмоции), осваивать новые пространства и занятия. Отсюда — на-
целенность на формирование солидарности (по профессиональному,
политическому признакам) и системы общих подходов к основным
общественным проблемам, которые поддерживают чувство «нормаль-
ности». Нередко чертой маскулинности называют агрессивность,
склонность решать противоречия силой. Противоположные характе-
ристики — подчиненность, эмоциональность, методичность в доведе-
нии дел до конца, подвижность во взглядах и в социальных связях —
считаются феминными. Кроме того, феминность подразумевает заботу,
нацеленность на диалог и жертвенность. В глобальных взаимодействи-
ях гендерный анализ относит к маскулинным характеристикам и про-
цессам автономию, акторность, упорядоченность, предсказуемость,
цивилизованность и производство, а также любые формы «жесткого»
поведения. Напротив, к феминным характеристикам причисляют за-
висимость, пассивность, анархию, первозданность и воспроизвод-
ство — как и любые формы «мягких» действий, нацеленных на то, что-
бы «выслушать», а не заставить. Исследования психологов и биологов
показали, что отчасти эти характеристики действительно свойственны
мужчинам и женщинам — это во многом связано с особенностями ра-
боты мозга, однако в большей степени эти характеристики также соци-
альные, т.е. приписываемые и присваиваемые [1; 12, c. 49–51, 128–182].
Таблица 13.1
Примерные маскулинные и феминные характеристики
(по К. Гольдштейн)
Маскулинные характеристики Феминные характеристики
Субъект познания / Автономия / Ак- Объект познания / Зависимость /
торность Пассивность
Объективность / Рациональность Субъективность / Опора на эмоцио-
и опора на факты / Логичность нальную ценность / Нелогичность
Абстрактность / «Жесткие» формы Конкретность / «Мягкие» формы по-
поведения ведения
Культура /публичное / цивилизован- Природа / частное / первозданное
ное
Производство Воспроизводство
244
Большинство представителей гендерного подхода выделяют, как

минимум, четыре основных маскулинных образа в политической исто-
рии человечества (табл. 13.2). Первый — это «гражданин-воин», в ко-
тором воинственность увязывалась с правом на участие в делах госу-
дарства. Второй — это иудео-христианский образ патриарха (в данном
случае мужчины-руководителя, а не религиозного лидера), который
распоряжается ресурсами и несет ответственность за подчиненных.
В этом образе очень важен акцент на воспроизводстве иерархических
отношений как семейных. Образ патрона ассоциируется с поведени-
ем аристократов: принятие рискованных решений как тест на муже-
ственность, акцент на героизме и воинской доблести (необязатель-
но разумной). Наконец, образ рационального буржуа подразумевает
расчетливость и рациональность, но при этом упор на конкуренцию
и индивидуализм (контроль над собой, опора на собственные силы).
Данные базовые маскулинные образы нередко смешиваются в поли-
тической практике: в какой-то мере это способствует воспроизводству
гендерной иерархии [13, c. 64–66].
Дж. Энн Тикнер приводит пример процесса реконструкции фактов
в рамках гендерного подхода. Одним из центральных понятий в теории
международных отношений остается понятие безопасности, которое
трактуется как защищенность границ, территориальной целостности
и ценностей государств от внешних неблагоприятных факторов. Это по-
нятие отражает представление о том, что государства должны защищать
границы, что межгосударственные конфликты, которые всегда так или
иначе затрагивают вопрос границ, — важная (если не основная) форма
изменения в международных отношениях. В таких условиях возникает
противоречие. С одной стороны, ТМО необходимо в первую очередь за-
ниматься изучением государств с наибольшим военным потенциалом
(великие державы), поскольку участие таких государств в межгосудар-
ственных конфликтах потенциально означает наиболее сильные изме-
нения (именно так и полагают неореалисты). С другой стороны, с 1945 г.
основные межгосударственные конфликты происходят не между вели-
кими державами, а в так называемом третьем мире (условном Незападе),
который сравнительно слабо влияет на общую динамику международ-
ных отношений. Соответственно, либо теории международных отно-
шений необходимо обратиться к изучению опыта группы незападных
и развивающихся государств — без перспективы анализа потенциально
сильных изменений, либо теории международных отношений придется
дальше заниматься великими державами, во многом игнорируя практи-
ку защиты границ — самую суть преобладающих трактовок безопасно-
сти. Поскольку оба этих варианта нелогичны и, по научным стандартам,
245
Таблица 13.2
Краткая характеристика основных маскулинных образов
Элементы образа Гражданин-воин Патриарх Патрон Буржуа
Ключевое понятие Долг Порядок Честь Выгода
Рациональность + +/– –/+ +
Воинственность + +/– + –
Неуступчивость +/– +/– + –
Конкуренция +/– –/+ +/– +
Индивидуализм – – + +
неприемлемы1, необходим третий вариант. Дж. Энн Тикнер отмечает,

что проблема возникает из-за исходного определения безопасности —
если принять расширенную трактовку, то вышеперечисленных слож-
ностей можно избежать. Соответственно, понятие безопасности долж-
но включать в себя не только защиту от военных внешних факторов, но
и социальные, экономические и экологические вопросы — но для этого
нужно прояснить некоторые факты [2, c. 101–112].
Почему понятие безопасности увязывается преимущественно с за-
щитой границ и территории, хотя это теоретически неоправданно?
Дж. Энн Тикнер отмечает, что большую роль в этом процессе сыграло
представление о мужчинах как о защитниках (образ «гражданин-во-
ин»). При переносе на уровень государств это представление логиче-
ски доходит до утверждения, что войны ведутся для защиты наиболее
уязвимых категорий населения — женщин, детей, пожилых. В реаль-
ности же войны сказываются на уязвимых категориях населения от-
рицательно — доля пострадавшего гражданского населения в войнах
растет. В свою очередь, миф о мужчинах как защитниках — это прямой
результат преобладания мужчин на властных позициях в государствах.
Более того, сами современные государства выстраивались мужчина-
ми как маскулинные — во многом ненамеренно, в условиях отсутствия
альтернативы. Это повлияло и на теорию международных отноше-
ний, в которой долгое время отношения государств рассматривались
как соперничество, максимизация силы, опора на собственные силы, т.е.
как отношения с маскулинными характеристиками. Таким образом,
миф о мужчинах-защитниках привел к легитимации войн, к констру-
ированию государств как акторов с определенной логикой поведения
и к формированию такой теории, которая не оставляла места альтер-
1
Представители неореализма утверждают, что никакого противоречия нет, по-
скольку великие державы просто перенесли свои конфликты на территории третьих
стран для минимизации собственных убытков. Но в этом есть потенциальная теоретиче-
ская угроза — размывание тезиса об одинаковости государств как акторов.
246
нативному видению положения дел. Исходя их этого, Дж. Энн Тикнер

полагает, что понятие безопасности необходимо пересмотреть, как ми-
нимум, в следующих фактических аспектах:
 участие женщин в боевых действиях — существует потенциаль-
ный образ «женщины-защитницы», который позволяет переос-
мыслить цели коллективного насилия;
 антивоенная деятельность женщин — сохраняется давний образ
матери как противовес мужчине-«защитнику», который ведет
к переоценке ценности войны как таковой;
 степень защищенности — расширенная трактовка безопас-
ности подразумевает, что безопасность может быть неполной
и фрагментарной;
 многоуровневость — предпочтителен анализ не безопасности
государства, а безопасности общества и его отдельных предста-
вителей [2, c. 121–133, 138–151].
Эти фактические утверждения в целом разделяются большинством

представителей и представительниц гендерного подхода. Самое слож-
ное — выстроить на их основе теоретическое знание. Синтия Энло от-
толкнулась от двух первых утверждений и предложила концепцию
персонализации международного. По ее мнению, гендерный анализ меж-
дународных отношений должен включать, во-первых, формы властвова-
ния, которые воспроизводятся и усиливаются через конструирование
личных отношений. Прежде всего, речь идет о положении жен диплома-
тов и военных, которые на добровольной основе оказывают мужьям по-
мощь политического характера (например, участие в официальных ме-
роприятиях). Без этой помощи не обходится ни одно государство — и эти
практики по-прежнему повторяются и воспроизводятся. Во-вторых,
гендерный анализ должен включать отражение гендерных иерархий во
внешней политике, колонизации и инвестиционных процессах, воен-
ных доктринах. Например, международная торговля бананами не толь-
ко сформировала условно феминный образ стран третьего мира («бана-
новые республики» — слабые, запутавшиеся в себе), но и упорядочила
определенным образом рынок труда (бананы собирают преимуществен-
но мужчины) и спрос на продовольствие (бананы в большей степени по-
купают женщины из-за их питательной ценности) [11, c. 218–249, 348–
352]. В целом концепция персонализации международного во многом
близка к неограмшианскому подходу, поскольку рассматривает государ-
ства и торговые корпорации как проекции более сложных социальных
структур. Отличие в том, что неограмшианцы все-таки видят истоки
этих структур в способе производства и в экономически обусловленной
идеологии, а не в гендерно обусловленных различиях.
247
Далеко не все представители и представительницы гендерного

подхода готовы просто вынести государство за скобки путем отрица-
ния какого-либо особого статуса государств в международных отно-
шениях. По сути, это означает «деперсонализацию» государств — отказ
от учета их особенностей. Дж. Энн Тикнер отмечала, что государства
все-таки отличаются друг от друга, некоторые из них проводят гендер-
но сбалансированную политику. Более того, государство оказывается
несколько более нейтральным игроком в вопросе защиты социальных
прав женщин, чем крупные корпорации с преимущественно мужским
руководством [2, c. 259–267]. Это не отменяет того факта, что совре-
менное государство в глазах гендерных теоретиков во многом похоже
на рэкетира: создает угрозы, а потом от них защищает. Но поскольку
современное государство во многом построено на основе принципа
«подчинение в обмен на безопасность», пересмотр практик защиты ка-
ких-либо категорий или всего населения, а также переоценка понятия
безопасности — это путь к переосмыслению государства [16, c. 49–51].
Если попытаться как-то разделить государства на группы, то мож-
но выделить, как минимум, четыре категории менее маскулинных и,
соответственно, более феминных государств (табл. 13.3). Во-первых,
социально ориентированные государства с высокой степенью перерас-
пределения доходов — в них лучше налажен диалог в рамках гендер-
ной иерархии. Во-вторых, государства с территориальной системой
обороны (Швейцария), а не постоянно действующими контрактными
или призывными армиями. Это позволяет на уровне институтов из-
бежать героизации военной деятельности. В-третьих, это, как ни па-
радоксально, государства с протекционистской внешней торговлей, по-
скольку ограничение конкуренции в мировой торговле «без правил» не
позволяет полностью воспроизводить гендерную иерархию. Наконец,
в-четвертых, государства с гендерными квотами при формировании ор-
ганов власти, которые постепенно утрачивают способность воспроиз-
водить гендерную иерархию1. В целом раздел всего человечества на су-
веренные государства подобен отчуждению взрослеющих мальчиков от
матери — по мере взросления такое гендерное отчуждение может при-
тихнуть или смягчиться [21, c. 26–30]. Такую позицию ряда теоретиков
гендерного подхода (Дж. Э. Тикнер, В. С. Питерсон) можно условно
назвать концепцией демаскулинизации международного (а не деперсо-
нализации, к которой склоняются С. Энло и К. Сильвестр).
1
Другая трактовка может заключаться в том, что маскулинные по своей природе
государства могут использовать гендерные квоты и перераспределение доходов для леги-
тимации существующего политического порядка.
248
Таблица 13.3
Примерный перечень наименее маскулинных государств
(по критериям Дж. Э. Тикнер)
Критерий Пример
Перераспределение национального Ирландия, Бельгия, Финляндия,
дохода через социальные программы Словения
Наличие территориальной системы Швейцария, Бутан
обороны
Протекционизм во внешней торговле США, КНР, Индия
Введение гендерных квот при форми- Эфиопия, Танзания, Зимбабве,
ровании органов власти Намибия, Австралия, Мексика
Несколько критериев сразу Швеция, Норвегия
Несколько иначе рассуждают те представители гендерного подхо-

да, которые отталкиваются от идей иерархии и многоуровневости. Если
рассматривать безопасность как производное подчиненности, возни-
кает вопрос — кому в конечном счете подчиняются? Какие структуры,
институты или акторы находятся на вершине иерархии? Для ответа на
этот вопрос используют понятие гегемонистской маскулинности, которое
ввела австралийский исследователь Рейвин Коннелл (р. 1944). Р. Коннелл
назвала гегемонистской маскулинностью те социальные практики, ко-
торые считались в наибольшей степени «мужскими». С одной стороны,
эти практики в какой-то момент выбирались мужчинами в качестве са-
мых престижных, с другой стороны, они упорядочивали поведение муж-
чин — с помощью культуры, институтов и убеждения [7, c. 832].
Использовать понятие гегемонистской маскулинности для анализа
международной проблематики можно, как минимум, двумя способа-
ми. Во-первых, можно сделать акцент на том, что глобализация, в сущ-
ности, устранила локальные маскулинные культуры и дала возмож-
ность некоторым из них оперировать на глобальном уровне. Основным
актором в этом процессе стали транснациональные корпорации, которые
в последние десятилетия опередили жесткие милитаристские струк-
туры в освоении мира. Соответственно, современная гегемонистская
маскулинность — это модель расчетливого, эгоцентричного и вместе
с тем гибкого поведения («рациональный буржуа»). В период холод-
ной войны преобладала другая модель поведения, включавшая такие
качества, как непреклонность, зацикленность на контроле. Проще го-
воря, капитализм как образ мышления сменил конфронтационное про-
тивостояние государств и идеологических систем. A во-вторых, можно
вернуться к стадии деконструкции ошибки и определить, как сфор-
мировалась глобальная гегемонистская маскулинность. Совершенно
249
очевидно, что формирование этого типа маскулинности связано с ин-

ститутами и культурой определенных государств, прежде всего Вели-
кобритании и США. Таким образом, речь не идет о влиянии любых
транснациональных корпораций на преобладающую в мире маскулин-
ность — только о влиянии англо-американских (англосаксонских) ком-
паний [6, c. 236–237; 13, c. 8–9]. Условно такую точку зрения можно
назвать концепцией гендерной транснационализации международного.
Таким образом, гендерный подход исходит из того, что под приро-
дой человека в теории международных отношений подразумевается при-
рода мужчин. Хотя природные характеристики мужчин разнообразны,
их объединяет стремление доминировать и тем самым подавлять альтер-
нативные взгляды (рис. 13.2). Это существенно деформирует отношения
между людьми, между потребителями и производителями, между поли-
тическими организациями и государствами, т.е. деформирует междуна-
родные отношения на всех уровнях взаимодействий. Более того, такая
ситуация негативно сказывается и на изучении международных отноше-
ний — любое исследование без учета гендерной проблематики остается
неполным. Базовая идея гендерного подхода не в том, чтобы заменить
мужчин женщинами при анализе природы человека (или маскулин-
ность — феминностью). Необходимо учитывать и мужчин, и женщин.
Однако, с учетом свойств маскулинности, требуется особое внимание
к социальному и историческому опыту женщин, к выявлению тех форм
поведения, которые им были навязаны или внушены. Таким образом,
чтобы рассуждать о природе человека в теории международных отноше-
ний, необходимо включить в обсуждение гендерную проблематику. Но
у этого шага есть своя теоретическая цена: придется отказаться, помимо
прочего, от и без того шаткого разделения между внутренней и внешней
политикой. Гендерный анализ международных отношений оказывается
невозможным без понимания, кто руководит государством, как в госу-
дарстве относятся к существованию «гендерного разрыва» в процессах
политического участия и представительства, какой образ государство
транслирует вовне. Более того, если гендерная иерархия носит глобаль-
ный характер, то отношения между государствами во многом связаны
с этой иерархией: гендерные причины ведут к сближению государств и
к войнам между ними [8, c. 293–302; 18, c. 111–124].
Гендерный подход делает основной упор на выявление скрытых
форм доминирования и иерархий. Но для этого исследователям при-
ходится учиться «слышать голоса» разных теоретических школ — по
сути, вступать в переговоры по поводу теоретического знания. Подоб-
ная открытость формирует определенное противоречие. Напомним,
что в основе гендерного подхода лежит эпистемологический реляти-
визм — убеждение, что существует множество «правильных» точек зре-
250
Рис. 13.2. Взаимосвязь мужчин и современных международных отношений

(по Ш. Хупер)
ния и эти точки зрения одинаково ценны. Это означает, что вроде бы
гендерный подход изначально и не нацелен на конструктивный диа-
лог теоретических школ. Все-таки есть разница между фразами «И вы
правы, и мы правы» и «Вы правы в этом, мы правы в другом». Однако
это противоречие смягчается или даже разрешается за счет постоянных
междисциплинарных экспериментов и обращения к концептам кон-
курирующих школ — так возникают смежные сферы исследований:
гендер и войны, гендер и миротворчество, гендер и цифровая эконо-
мика. В общем-то один из основных методов гендерного подхода — это
создавать такие пограничные пространства знания, площадки диалога
с остальными теоретическими школами [19, c. 326–328].
Хотя гендерный подход обеспечивает целостную картину в отноше-
нии ряда теоретических и практических вопросов, его слабым местом
остается проблема влияния гендерных иерархий на поведение людей
и политических акторов. Недостаточно утверждать, что такие иерар-
хии влияют — желательно определить, насколько влияют и постоянно
ли влияют. Только это поможет понять, как и в какой степени меняет-
ся ситуация с гендерным разрывом в современной мировой политике,
в какой степени эти изменения трансформируют социальные иерархии
и в конечном счете международные иерархии. С учетом подозритель-
ного отношения гендерного подхода к количественным методам ана-
лиза и изначальным поиском «ошибки» в имеющейся информации от-
ветить на подобные вопросы будет непросто.
1. Ильиных С. А. Множественная маскулинность // Социологические ис-
следования. 2011. №. 7. С. 101–109.
251
2. Тикнер Дж. Э. Мировая политика с гендерных позиций. Проблемы

и подходы эпохи, наступившей после «холодной войны» / Пер. с англ.; под ред.
Д. И. Полывянного. М.: Культурная революция, 2006.
3. Barraza Vargas C. Women in Command: The Impact of Female Leadership on
International Organisations // Global Society. 2019. Vol. 33. No. 4. P. 541–564.
4. Bigio J., Vogelstein R. Understanding Gender Equality in Foreign Policy. What
the United States Can Do. N.Y.: Council on Foreign Relations, 2020. URL: https://
cdn.cfr.org/sites/default/files/report_pdf/discussion-paper_bigio-and-vogelstein_
gender-equality_or_0.pdf.
5. Butler J. P. Gender trouble: feminism and the subversion of identity. L.; N.Y.:
Routledge, 1999.
6. Connell R. W. Masculinity politics on a world scale // Women in culture: An in-
tersectional anthology for gender and women’s studies / Ed. by B. K. Scott, S. E. Cay-
leff, A. Donadey, I. Lara. 2nd ed. Malden: Wiley Blackwell, 2017. P. 234–238.
7. Connell R. W., Messerschmidt J. W. Hegemonic masculinity: Rethinking the
concept // Gender & Society. 2005. Vol. 19. No. 6. P. 829–859.
8. Elshtain J. B. Woman, the state, and war // International Relations. 2009.
Vol. 23. No. 2. P. 289–303.
9. Elshtain J. B. Women and War. N.Y.: Basic Books, 1987.
10. Elshtain J. B. Women and War: Ten Years On // Review of International Stud-
ies. 1998. Vol. 24. No. 4. P. 447–460.
11. Enloe C. H. Bananas, beaches and bases: making feminist sense of interna-
tional politics. 2nd ed., completely revised and updated. Berkeley and Los Angeles:
University of California Press, 2014.
12. Goldstein J. S. War and Gender: How Gender Shapes the War System and Vice
Versa. Cambridge: Cambridge University Press, 2003.
13. Hooper C. Manly States: Masculinities, International Relations, and Gender
Politics. N.Y.: Columbia University Press, 2001.
14. Longino H. E. Feminist epistemology // The Blackwell guide to epistemology /
Ed. by J. Greco, E. Sosa. Maiden: Backwell Publishers, 2017. P. 325–353.
15. Peterson S. V. A critical rewriting of global political economy: integrating re-
productive, productive, and virtual economies. L.; N.Y.: Routledge, 2003.
16. Peterson S. V. Security and sovereign states: what is at stake in taking feminism
seriously? // Gendered States: Feminist (Re)Visions of International Relations Theory
/ Ed. by V. S. Peterson. Boulder; L.: Lynne Rienner Publishers, 1992. P. 31–64.
17. Peterson S. V. Transgressing boundaries: Theories of knowledge, gender and
international relations // Millennium. 1992. Vol. 21. No. 2. P. 183–206.
18. Sjoberg L. Gender, the state, and war redux: Feminist international relations
across the ‘levels of analysis’ // International Relations. 2011. Vol. 25. No. 1. P. 108–134.
19. Sylvester C. Empathetic Cooperation: A Feminist Method for IR // Millen-
nium. 1994. Vol. 23. No. 2. P. 315–334.
20. Tickner J. A. Hans Morgenthau’s principles of political realism: A feminist
reformulation // Millennium. 1988. Vol. 17. No. 3. P. 429–440.
21. Tickner J. A. Rethinking the State in International Relations: A Personal Re-
flection // Revisiting gendered states: feminist imaginings of the state in international
relations / Ed. by S. Parashar, J.A. Tickner, J. True. Oxford: Oxford University Press,
2018. P. 19–32.
252
14
Незападные теории
отношений
Основные персоналии: Абу Ханифа, Амитав Ачария, Барри Бузан, ибн Хальдун,
Мустафа Паша, Цинь Яцин, Чжао Тиньян, Юсуф аль-Кардави, Ян Сюетун.
Основные понятия: Арабский халифат, асабийя, васатийя, Дар-аль-Ислам, Дар-
аль-Харб, джихад, инклюзивность, подлинное лидерство, проблема «перевода»,
разрыв Запада и Незапада, реляционистский подход, реформисты, сифан,
тянься, умма, фундаменталисты.
В XXI столетии отчетливо обозначилась следующая тенденция: по

многим параметрам разрыв между Западом и некоторыми страна-
ми Незапада сокращается, по отдельным параметрам незападные го-
сударства даже стали опережать конкурентов. В частности, объем ВВП
Китая в фиксированных ценах вырос почти в 6 раз, Индии — более чем
в 3 раза (рис. 14.1). По паритету покупательной способности динамика
еще более интересная: в 2014 г. ВВП КНР впервые за более чем полтора
столетия превысил ВВП США. Не менее впечатляющие цифры харак-
теризуют соотношение численности населения коллективного Запада
(условно стран ОЭСР) и крупных стран Незапада. По данным Всемир-
ного банка, население Китая к 2000 г. выросло до 1,26 млрд человек,
Индии — 1,06 млрд человек, всех стран Организации экономического
сотрудничества и развития в совокупности — до 1,2 млрд человек1.
Этот прогресс отдельных стран Незапада постепенно стал сказывать-
ся и на их военных возможностях — модернизации армии, создании
новых родов войск, развитии современных военных технологий. Хотя
сокращение разрыва между Западом и Незападом пока рано называть
устойчивым и необратимым, сам факт такого сокращения ставит во-
прос о политической роли незападных стран и обществ в мире и о том,
как в современной теории международных отношений раскрывается
или не раскрывается эта роль.
1
В 2019 г. показатели были такими: КНР — 1,4 млрд человек, Индия — 1,37 млрд
человек, страны ОЭСР — 1,36 млрд человек. В 2000–2019 гг. в ОЭСР вошли еще 7 госу-
дарств.
253
Рис. 14.1. Объем ВВП США, КНР и Индии по обменному курсу в ценах
2010 г. (в трлн долл. США): данные Всемирного банка
Социальные науки достаточно давно столкнулись с вызовом: неза-

падные государства и общества нередко не получается описывать и ана-
лизировать в рамках имеющихся теорий и подходов. В чем причина?
Исследования показали, что ключевые политические институты в не-
западных обществах функционируют не совсем так, как в западных:
партии нередко не имеют ярко выраженной идеологии и иногда даже
не пытаются получить власть, политическая элита остается очень зам-
кнутой, большое значение в политике имеет фактор смены поколений
и т.д. [4]. Поскольку международные отношения чаще всего анализи-
руют с позиций государств, с государством в качестве точки отсчета, то
и в теории международных отношений эта проблема также существует:
можно, безусловно, утверждать, что по всему миру располагаются функ-
ционально одинаковые («вестфальские») государства, но ведь это не так
[28, c. 334–335]. Поэтому возникает вопрос, насколько адекватны для ис-
следования международных процессов в незападных регионах мира со-
временные теории МО, которые сформулированы преимущественно за-
падными авторами и на основе исторического опыта западных государств?
Ответ на этот вопрос непростой. Во-первых, необходимо определить-
ся, существуют ли некие общие законы развития международных отно-
шений, или же подобные законы изначально ограничены каким-то гео-
графическим ареалом и/или историческим периодом. Если такие общие
законы развития существуют, то уже имеющиеся теории международ-
ных отношений достаточно дополнить «местным» компонентом, раз-
работать более нюансированные схемы анализа, которые учитывали бы
254
Глава 14. Незападные теории международных отношений
незападную политическую специфику. Если же таких законов развития

не существует, то необходима полноценная незападная теория междуна-
родных отношений — а лучше даже несколько таких теорий, которые по-
зволяли бы исследовать различающиеся реалии в Юго-Восточной Азии,
в Западной Африке, Латинской Америке или на Ближнем Востоке. Во-
вторых, придется определиться с трактовкой самой науки и познания
как такового: либо наука воспринимается как целостный процесс произ-
водства знания, в котором допустим диалог разных теоретических школ,
либо придется признать, что культурно-исторические особенности
предопределяют возможности и пути формирования знаний [17, c. 329,
335–337]. В первом случае поиск незападных теорий МО означает всего
лишь поиск альтернатив, поиск способа описать исследуемые явления
по-новому. Во втором случае незападные теории превращаются в един-
ственно возможный способ научного познания незападных международ-
ных отношений: «чтобы понять китайца, надо думать, как китаец; чтобы
понять индийца, нужно думать, как индиец» — и так далее.
Дискуссия о незападных (постзападных) школах ТМО началась
приблизительно в середине 2000-х годов. Одними из инициаторов этой
дискуссии стали британец Барри Бузан (р. 1946) и исследователь ин-
дийского происхождения Амитав Ачария1 (р. 1962). Бузан и Ачария при-
мерно так обосновывали необходимость незападных теорий МО:
1) существует проблема представленности незападной науки
в мировой науке, а в теории международных отношений на-
блюдается преобладание англосаксонского теоретизирования,
т.е. появление незападных теорий МО — это отчасти вопрос
научной справедливости;
2) наука продвигается вперед именно в рамках диалога разных
теорий и подходов, но в специфических отраслях знания есть
место и исключительному положению отдельных теорий, т.е.
возможный исключительный статус незападных теорий в ис-
следовании незападных стран — это не повод отказаться от по-
иска и разработки подобных теорий;
3) прогресс в изучении незападных теорий многое покажет и в от-
ношении Запада — насколько верны разработанные там тео-
рии, какое влияние они оказывали и оказывают на исследо-
вателей из незападных стран, как различались условия при
выработке той или иной теории на Западе и в незападных стра-
нах [10, c. 291–301].
1
Президент Ассоциации международных исследований (ISA) в 2014–2015 гг.
255
Таким образом, незападные теории международных отноше-

ний изначально рассматривались скорее как группа альтернатив-
ных теорий по отношению к уже существующим, но при этом ответ
на вопрос о наличии общих законов развития (говоря философским
языком, о глобальном единстве социальной онтологии) фактически
откладывался, оставался непредрешенным. К этому добавилось важ-
ное дополнение в виде цели теоретизирования — согласно А. Ачарии,
у незападных теорий есть назначение, которое заключается в форми-
ровании или восстановлении теоретической субъектности Незапада
[8, c. 19–20].
Разработка и осмысление незападных теорий МО столкнулись
с рядом препятствий. Во-первых, отдельные идеи и концепты незапад-
ной науки и общественной мысли уже давно стали частью западных
исследований. В частности, популярное понятие «модернизм» было
впервые сформулировано поэтом из Никарагуа, а «постмодернизм» —
египетским арабом — сыном местного управленца средней руки. Более
того, на глубинном уровне сама идентичность европейских и, в мень-
шей степени, североамериканских государств возникла в результате
противопоставления Запада и Востока — со времен Крестовых похо-
дов и в последующую колониальную эпоху. Помимо противопоставле-
ния, средневековые европейцы позаимствовали на Востоке многое —
от первых форм инвестиционных соглашений и правил бухгалтерии
до основ алгебры и медицины [15, c. 683–686; 18, c. 3–6]. Во-вторых,
современная наука незападных стран — особенно в том, что касается
социальных наук, — давно уже не может считаться полностью аутен-
тичной. Большинство незападных государств ранее находилось в ко-
лониальной зависимости от европейских стран (реже — от США или
Японии), местная интеллектуальная элита воспитывалась в универси-
тетах метрополий. Соответственно, незападная наука нередко опери-
рует «западными» понятиями и работает в «западных» теоретических
рамках. В то же время колонизация в разных уголках мира могла быть
номинальной или же достаточно жесткой, подразумевала «окульту-
ривание» местного населения или же ограничивалась контролем над
местными элитами. Другими словами, колониальное влияние не было
в одинаковой степени устойчивым, так что есть дополнительная слож-
ность — незападная наука, судя по всему, аутентична неравномерно
[28, c. 15–18].
Амитав Ачария предложил пять основных направлений анализа
незападной общественной мысли, с помощью которых можно опреде-
лить контуры незападных теорий международных отношений:
256
1) расширительная трактовка того, что считается наукой, — с кри-

тическим учетом незападного религиозного опыта: пересмотр
соотношения между духовным и материальным, между изме-
ряемым и неизмеримым;
2) выявление эволюции систем международных отношений вне
Европы;
3) возвращение в теоретические схемы международных регионов,
в рамках которых осуществляется значительная часть межгосу-
дарственных и людских взаимодействий;
4) определение акторов в незападных международных отношени-
ях (например, с помощью переосмысления суверенитета, ана-
лиза его множественности и многоуровневости);
5) включение в анализ человека — путем переосмысления
его прав, безопасности, развития в незападных обществах
[9, c. 626–636].
Подобные предложения подразумевают ряд сложностей, которые

требуют отдельной научной дискуссии. Например, возвращение меж-
дународных регионов в качестве базовой единицы теории МО потре-
бует достаточно четкого определения географических границ тех или
иных регионов, выявления причин их выделения в географической на-
уке. В частности, в современной науке Азиатско-Тихоокеанский регион
(АТР) стали активно выделять только в 70–80-е годы XX в. в связи с тем,
что необходимо было отвлечь внимание от поражения США в войне
во Вьетнаме и показать преимущества развития по западному образцу
соседних политических единиц — Южной Кореи, Тайваня, Сингапура
[14, c. 10–11]. Другой подобный пример — изменение классификации
ООН, окончательный перевод в 2016 г. стран Прибалтики (Балтии)
в состав Северной Европы (вместо Восточной Европы). Очевидно, что
этот переход вызван стремлением самих этих стран дистанцироваться
от своего советского прошлого, поскольку в англоязычной литерату-
ре Восточная Европа ассоциируется с бывшими коммунистическими
государствами. Что касается других направлений поиска конкретных
очертаний незападных теорий МО, потребуется большая дискуссия от-
носительно приемлемых границ расширительного толкования науки,
отбора модельных международных систем (тех, которые будут рассма-
триваться в качестве образца), пересмотра перечня акторов и так далее.
Другая сложность заключается в том, что альтернативой универ-
сализму западной теории МО может стать примитивное отчуждение
от достижений западной мысли, попытки заменить интеллектуальный
257
поиск некритическим воспроизводством идей прошлого [14, c. 16–17].

Это может сопровождаться формированием предвзятого образа Запада,
в котором могут преувеличиваться отдельные негативные стороны по-
литики западных государств (ведение войн, прогресс в области оружия
массового уничтожения, несправедливая международная финансовая
архитектура). Тем самым, возникает риск, что вместо объективного ана-
лиза Незапада может получиться либо необъективный и ангажирован-
ный «разбор полетов» Запада, либо безудержное прославление Незапада.
Несмотря на данные сложности, незападные теории международных
отношений конкурентоспособны, как минимум, в нескольких измере-
ниях. Во-первых, они позволяют более полно и нюансированно анализи-
ровать контекст действий незападных государств — системы убеждений
лидеров, господствующие в обществе нарративы о тех или иных стра-
нах, склонность к силовым или компромиссным действиям. Не менее
важно, что анализ контекста позволяет оценить нормы и идеи, которые
формируются незападными государствами и иными акторами на меж-
дународной арене. Проще говоря, с помощью данных теорий можно
осмыслить, почему одни и те же проблемы в разных уголках мира ре-
шаются по-разному, как формируются подходы к пониманию вызовов
и рисков и какие альтернативы при принятии решений рассматривают-
ся. Во-вторых, незападные теории МО позволяют более полно учесть
географическое и историческое разнообразие современного мира, подтал-
кивают к переосмыслению роли и форм международно-политических
регионов. Наконец, в-третьих, данные теории позволяют исследовать
проблему «перевода» или трансформации различных форм деятельности,
идей и норм, которые возникли на Западе и распространились по всему
миру или, наоборот, появились в незападных обществах и были воспри-
няты за их пределами [8, c. 20–23; 28, c. 331–332].
В качестве примера рассмотрим несколько незападных теорий
международных отношений — китайские и исламские. Это далеко не
полный перечень, который тем не менее демонстрирует специфику
незападных теорий и их потенциал (табл. 14.1). Хотя в условном ис-
ламском мире от 40 до 60 государств (в зависимости от особенностей
учета), отдельных страновых теорий или теоретических школ пока нет,
но в то же время болезненный колониальный опыт и общие пробле-
мы (бедность, неравномерность развития, длительные международные
конфликты) обусловили наличие близких по смыслу подходов. Более
того, историческая роль ислама в регулировании общественной жизни
в широкой географической полосе от Мавритании до Индонезии пре-
допределила появление общих для этого пространства представлений
о международных отношениях.
258
Таблица 14.1
Сравнение китайских и исламских теорий международных отношений
по критериям А. Ачарии
Критерий Китайские Исламские
Расширение оснований Конфуцианской этики Священных текстов и об-
научного за счет… щепризнанных коммента-
риев к ним
Модельная система «Тянься» Биполярная система (му-
международных сульмане–немусульмане)
отношений
Ключевые акторы «Срединное» государство, Умма, государство, дру-
остальные государства гие формы организации
трансграничная — уммы (партии, движения,
преступность тарикаты)
(ранее — пираты)
Международный Восточная Азия Возможно, Дар-аль-Ислам
регион
Роль человека Почтительное и выгодное Соблюдение религиозных
подчинение норм
В современном Китае (КНР) поиск собственных подходов к теории

международных отношений начался в 80-х годах XX столетия. Снача-
ла стали выходить специализированные научные журналы по между-
народной проблематике — «Мировая экономика и политика» (с 1979),
«Современный мир» и «Современные международные отношения»
(с 1981), «Международный обзор» (с 1984). Затем начались регулярные
конференции ученых КНР по вопросам теории международных отно-
шений — первая состоялась в 1987 г. в Шанхае. Из-за особенностей по-
литического режима в стране в этот процесс были вовлечены не только
ученые, но и правящая Коммунистическая партия Китая. На направ-
ление поиска новых теоретических подходов в общественных науках,
например, оказала влияние идеологическая кампания ЦК КПК «Ки-
тай должен идти собственным путем», начатая в 2014 г. В результате
нескольких десятилетий подобных призывов со стороны властей мно-
гие ученые страны стали работать над теориями «с китайской специ-
фикой», попытались сочетать уже имеющиеся теории МО и элементы
традиционной китайской философии [1; 7].
Основным источником вдохновения китайских теорий междуна-
родных отношений стало переосмысление прошлого Китая и его фи-
лософского наследия. Центральным элементом социальных институ-
тов страны (семья, образование, управление) в течение тысячелетий
259
оставалось конфуцианство и его этические нормы. Важнейшими эле-

ментами конфуцианства в повседневной практике были и остаются
внимание к процедурам, акцент на уместности тех или иных действий
и, самое главное, идея о снижении противоречий в обществе с по-
мощью превращения любых отношений в этические. Иными слова-
ми, в конфуцианстве достаточно размыты границы между «как есть»
и «как надо», между реальной практикой и нормативным идеалом.
Более того, если эти границы в какой-то мере приобретают очерта-
ния, то такая ситуация рассматривается как ненормальная и кратко-
временная.
C исторической точки зрения Китай остается одним из древней-
ших из ныне существующих государств, которое уже в I тыс. до н.э.
создало свою региональную систему международных отношений.
По мнению сотрудника Института философии Китайской академии
общественных наук Чжао Тиньяна (р. 1961), во многом международ-
ные отношения на территории Китая сформировались даже рань-
ше, чем собственно китайское государство: в период Сражающихся
Царств (V–III вв. до н.э.) основным процессом было превращение
внешней политики во внутреннюю, а не наоборот. В результате око-
ло 1000 небольших государств и княжеств постепенно объединились
в одно. Так сформировалось «поднебесное» пространство — «тянься».
Чтобы сохранять устойчивость этого пространства, китайским пра-
вителям достаточно рано пришлось обратиться к дипломатическо-
му искусству — поиску взаимовыгодных интересов, формированию
взаимозависимости множества мелких государств. Соответственно,
в трактовке Чжао Тиньяна «тянься» — это политическое простран-
ство, основанное на принципах взаимной выгоды, общего интереса
и постоянной проверки, насколько участники пространства готовы
в нем оставаться. В этом пространстве важнейшим благом была безо-
пасность, которая обеспечивалась единым центром упорядочивания
и покровительством высших сил.
Наличие единого центра упорядочивания c достаточным силовым
потенциалом абсолютно не означало полного подчинения других госу-
дарственных образований, поскольку на уровне практики сохранялась
весьма запутанная система подчиненности одних княжеств другим —
по сути, сформированная как сеть, а не иерархия. Соответственно,
основной функцией «тянься» всегда было скорее сосуществование,
а не подчинение. Это нашло отражение и на практике: китайским им-
ператорам номинально принадлежали основные ресурсы участников
«тянься», а проверка приверженности политическому порядку осу-
260
ществлялась в форме периодической дани и личных визитов ко двору

императоров1. При этом вопросы управления, экономики, культуры
оставались во многом на усмотрение правителей государств–участни-
ков «тянься».
Важный момент в понятии «тянься» заключается в том, что «под-
небесное» пространство потенциально охватывает весь мир. Во-первых,
универсальность китайского политического упорядочивания в древно-
сти отождествлялась с волей высших сил — нечто подобное существо-
вало во многих уголках мира. Но, во-вторых, основа универсальности
«тянься» в том, что вхождение в эту систему основано на выгоде — и не
только долгосрочной и неопределенно коллективной, но и индивиду-
альной и конкретной [31, c. 2–15]. В такой системе координат распро-
странение норм «тянься» на какие-либо регионы не рассматривается
как экспансия или проникновение.
Все же концепция Чжао Тиньяна носит во многом идеалистиче-
ский характер. В истории Китая помимо и в рамках «тянься» суще-
ствовали и другие подходы к международному политическому поряд-
ку. Во-первых, даже система «тянься» подразумевала наличие центра
упорядочивания «ба»2 — политической структуры, которая выступает
от имени всех участников. Иначе говоря, многим участникам «тянься»
изначально приходилось принимать подчиненный статус. Во-вторых,
в древнекитайской истории достаточно популярным было понятие
«сифан» или «четыре стороны света» — упорядочивание через силу,
некий аналог центр-периферийных отношений. Наконец, в-третьих,
в китайской мысли укоренилась идея «срединного государства» или
чжунго3 — равноудаленного центра культуры, который, может быть,
и не доминирует напрямую, но точно является местом притяжения для
всех участников «тянься» [13, c. 30–35].
Президент Китайского университета международных отношений
Цинь Яцин (р. 1953) полагает, что система «тянься» и не была в чистом
виде системой международных отношений. В отношениях Китая с со-
седями в большей степени нашло отражение конфуцианское понима-
ние семейных отношений, где отец семейства направляет действия чле-
нов семьи и пользуется почетом. С этой точки зрения «тянься» — это
«расширение эго», попытки Китая стереть границы между различными
государствами Восточной и Юго-Восточной Азии. Соответственно,
1
Критерии приверженности были сравнительно размытыми: «послушание», «бла-
гонадежность», «лояльность».
2
Старший сын в семье, в исторических работах переводится как «гегемон».
3
Именно так официально называется современный Китай.
261

такой подход противоположен всему «международному»: вместо раз-

граничения — слияние, вместо равновесия — концентрация, вместо
динамики — тысячелетняя статика [24, c. 322–324].
В целом условная система международных отношений, в которой
Китай существовал несколько тысячелетий, подразумевала как фор-
мальную иерархию во главе с центральным государством («сифан»), ту
неформальную сеть торговых, культурных и политических взаимоот-
ношений («тянься»)1. Военная сила играла определенную роль в этой
системе: китайские правители иногда направляли войска в соседние
государства (Корею, Вьетнам, с натяжкой — в Японию). Однако мно-
гие периферийные государства системы — например, на территории
современных Малайзии, Лаоса, Таиланда, Камбоджи и Бангладеш —
никогда не сталкивались с проявлением силы «срединного государ-
ства». Как отмечал Д. Канг, в 1368–1841 гг. в китаецентричной системе
международных отношений произошло всего 6 крупных войн (вклю-
чая завоевание маньчжурами Китая), что намного меньше европейских
показателей. Однако это не значит, что система была неконфликтной.
Но основные конфликты у государств происходили с негосударствен-
ными акторами — кочевниками и пиратами. В указанный период было
зафиксировано более 300 конфликтов с негосударственными акторами
и только 51 межгосударственный конфликт [16, c. 35–53, 83–92].
Ключевая проблема для системы «тянься» и ее исторического во-
площения состояла в инклюзивности — способности признавать разли-
чия, а не подавлять их. В прошлом китайские правители и мыслители
всегда делали различие между этническими китайцами и некитайцами.
Система «тянься» во многом была фиксацией неравенства народов и от-
дельных людей, пусть и основанной на упорядоченности и выгоде. Это
нашло отражение и в конфуцианской этике, которая стала неотъем-
лемой частью китайской культуры: подчинение старшему рассматри-
валось не просто как уместное поведение, но и как необходимая до-
бродетель. Проще говоря, в китаецентричном порядке иерархическое
распределение ролей во многом определяло структуру самой системы
«тянься», стало едва ли не главным принципом ее упорядочивания
[30, c. 28–32, 158–161].
Китайские теоретики предложили два способа устранения столь
явного неравенства между людьми и государствами в координатах
«тянься». Первый способ — концепция подлинного лидерства или «ван».
Профессор Университета Цинхуа в Пекине Ян Сюетун (р. 1952) стал
одним из основоположников этой концепции, попытался объединить
1
Нередко эту систему международных отношений называют «даннической системой».
262
некоторые положения конфуцианства с современным реализмом.

С точки зрения Ян Сюетуна, в конфуцианстве резко разделяется ли-
дерство де-юре (статус лидера) и де-факто (объективное наличие ли-
дерства). Эта логика работает и для международных отношений: «на-
стоящее» — долгосрочное и устойчивое — лидерство не может быть
только статусным и базироваться на одном лишь силовом потенциале,
поскольку это вызовет откровенное недовольство тех, кого подчиняют.
Соответственно, долгосрочное лидерство возможно только при одно-
временном укреплении силового потенциала и формировании внеш-
ней политики на этической основе. Поскольку соотношение реальности
и этического идеала может быть разным, существуют три варианта от-
ношений между претендентом на лидерство в мире и остальными госу-
дарствами: авторитет, гегемония, тирания (табл. 14.2). Эти типы разли-
чаются главным образом по своему отношению к роли морали.
Таблица 14.2
Типы международного лидерства по Я. Сюетуну
Авторитет Гегемония Тирания
(подлинное лидерство)
Отношение Положительное Компромиссное Непризнание
к морали
Силовой Значительный / Значительный Значительный
потенциал незначительный
Степень Значительная Средняя Незначительная
стабильности
По мнению Ян Сюетуна, авторитет как тип международного лидер-

ства предоставляет дополнительные политические ресурсы, связанные
с формированием благоприятной внешней среды. Хотя неравенство
среди государств неустранимо (по размеру, местоположению, эконо-
мическому и военному потенциалу), но, строго говоря, и обязатель-
ства у государств неравные. Соответственно, авторитет или подлинное
лидерство может означать не борьбу с неравенством — а его рациона-
лизацию и обращение на пользу всем странам. Более того, возможные
эффекты от неравенства намного меньше потенциальных выгод иерар-
хического порядка в условиях «ван». Во-первых, предрасположенность
подлинного лидера к моральным нормам обусловливает повышение
предсказуемости системы и определенное самоограничение государства-
лидера. Во-вторых, наличие этического иерархического порядка, как
показывает опыт «тянься», в целом снижает конфликтность в между-
народных отношениях. Наконец, в-третьих, для обычных людей в ус-
263
ловиях «подлинного лидерства» формируются более комфортные ус-

ловия для самосовершенствования, развития талантов [29, c. 70–73,
85–92, 99–106].
Второй способ как-то обойти проблему неравенства был предложен
теоретиками так называемого реляционистского подхода, прежде всего
уже упомянутым Цинь Яцином. В реляционистском подходе, как и в не-
которых версиях бихевиорализма, основной единицей анализа стано-
вится не актор (государство, человек), а связи или отношения между
чем-либо. Это имеет несколько последствий с точки зрения приемов
и ограничений познания. Во-первых, оценивается длительность суще-
ствования событий и связей, а не акторов или каких-либо социальных
и политических единиц. Проще говоря, весь мир рассматривается как
пересекающиеся «круги на воде» — многочисленные концентрические
круги на условной поверхности социальной реальности. Поэтому по-
пытки анализировать акторов превращаются в выявление характеристик
других акторов («каждый является чем-то еще») и определение позиций
акторов относительно друга друга (центральность–периферийность,
близость–удаленность, плотность–изолированность). Во-вторых, со-
циальная реальность рассматривается как процессы, а не как нечто за-
фиксированное. С этой точки зрения любые социальные и политиче-
ские единицы постоянно чем-то становятся, приобретают и утрачивают
какие-либо характеристики. Соответственно, глобальное управление,
международное сотрудничество или великодержавную конкуренцию
также можно считать процессами, содержание которых определяют
способы поддержания связей, инструменты разрешения противоречий,
инерционные механизмы (ко-эволюция и со-изменение).
Реляционистский подход Цинь Яцина подводит к двум важным
выводам. Во-первых, включенность каждого государства как точки
в международной сети в те или иные взаимодействия создает уникаль-
ную конфигурацию связей — контекст, в котором формируется внеш-
няя политика [22, c. 35–38]. Это завуалированный способ утверждать,
что единой науки о международных отношениях быть, скорее всего, не
может, а есть взаимосвязанные науки о международных отношениях,
каждая из которых функционирует в рамках того или иного контекста
межгосударственных связей. Во-вторых, размывается классическая
(европейская) логика рассуждений: в отношениях, где А — не В, А мо-
жет включать не-А и В. Иными словами, включенность в отношения
государств и отдельных людей формирует совершенно иные связи по
линии «включение–исключение», которые подразумевают множество
промежуточных стадий и взаимопроникновение противоположностей
[23, c. 10]. Cоответственно, проблема неравенства не может рассматри-
264
ваться с позиции результата взаимодействия для каждого актора (го-

сударства, человека) только с точки зрения интенсивности связей, их
устойчивости и изменений в конфигурации. Проще говоря, государ-
ства бедны и слабы не потому, что с ними поступили несправедливо
колонизаторы или транснациональные корпорации, а потому, что эти
государства не смогли поддерживать или лишились каких-либо суще-
ственных связей в общемировом концентрическом «круге на воде».
Если китайские теории международных отношений приблизи-
тельно соотносятся с одним государством (при политически проме-
жуточном статусе Гонконга, Макао, Тайваня), то исламские теории
международных отношений, в принципе, отражают наработки ученых
и мыслителей из более чем 40 государств (без учета Палестины и Ко-
сово). Это отчасти объясняет, почему исламская теория не настолько
далеко продвинулась в выработке собственных концептов и в осмыс-
лении ключевых теоретических проблем по сравнению с китайской.
В КНР государство стимулирует выработку теории «с китайской специ-
фикой», в то время как в государствах с преимущественно мусульман-
ским населением такой политики пока не ведется, поскольку такому
количеству игроков договориться намного сложнее.
Стремительное распространение ислама в VII–VIII вв. имело не-
сколько судьбоносных последствий. Во-первых, руководители религи-
озной общины в Мекке за очень непродолжительное время преврати-
лись в лидеров крупного государства с территорией от Гибралтара на
западе до р. Инд на востоке. Соответственно, в исламском мире и по-
сле распада этого государства в XI столетии не сложилось отдельного
института организованной религии (в Европе — церкви), а значит, не
возникло разделение между религией и государственностью [5, c. 12–13].
Именно поэтому в конечном счете любая политика (в том числе внеш-
няя) в исламском обществе может анализироваться только с помощью
соответствующих религиозных положений. Во-вторых, на Ближнем
Востоке в период распространения ислама существовали другие влия-
тельные религии (христианство, зороастризм, иудаизм), так что ислам
изначально развивался в условиях плюрализма. Поэтому в священных
исламских текстах содержатся вполне благожелательные формулиров-
ки в отношении представителей других культур и стран. Например,
в Коране христиане названы теми, кто «ближе всех в любви к верую-
щим (к мусульманам. — И. Л.)». В качестве примера такого отношения
обычно приводят следующий факт: приблизительно в 625 г. пророк
Мухаммед даровал монастырю Святой Екатерины на горе Синай в Егип-
те значительные привилегии, которые с тех пор не нарушались — не-
смотря на частые изменения границ на Ближнем Востоке [11, c. 10–12].
265
В трактовке священных текстов и их практическом применении

в самом общем виде можно выделить два основных течения исламской
общественной и международно-политической мысли. Фундаментали-
сты (салафиты) полагают, что любые отклонения от положений Корана
недопустимы, а уже имеющиеся расхождения между реальностью и по-
ложениями священных текстов необходимо исправить. Для них теория
международных отношений если и существует, то сводится к дослов-
ному цитированию Корана и, может быть, отдельных его толкований
[2, c. 183–189]. Напротив, реформисты (модернисты) более склонны
к формированию теории международных отношений в научном смысле
слова. Они предлагают переосмыслить религиозные тексты и нормы, от-
части выйти за их рамки — освоить и обратить на пользу мусульманским
обществам достижения западной науки и мысли. В целом реформисты
отмечают, что новые вызовы для мусульманских государств и обществ
обусловливают и новые способы реагирования на них [5, c. 14–16].
Сложность заключается в том, что в самом Коране понятия «ересь»
и «новшество» передаются через одно и то же слово (бид’а).
С исторической точки зрения распространение ислама привело
к появлению необычной системы международных отношений на Ближ-
нем Востоке и в Северной Африке. Вместо жестких централизованных
империй прошлого Арабский халифат (VII–XIII вв.) был теократической
федерацией территорий, которые обладали существенной автономи-
ей от центра и друг от друга. Более того, связность этой совокупности
государств поддерживалась прежде всего на уровне институтов (а не
силой) — с помощью религии и распространения арабского языка, ис-
пользования в управлении местных практик. Конфликты возникали
главным образом на границах халифата (Ringmar 88–89). Именно по-
этому правовед и богослов Абу Ханифа (699–767) ввел разделение между
Дар-аль-Ислам (земля мира, земля ислама) и Дар-аль-Харб (земля войны,
земля неверующих). По его мнению, мир (как отсутствие войн) может
установиться двумя путями: либо в Дар-аль-Харбе мусульманам дадут
возможность жить в безопасности и проповедовать свою религию, либо
Дар-аль-Ислам сломит сопротивление распространению заветов Про-
рока силой [19, c. 115–116]. Хотя это разделение не считается общепри-
нятым, понимание отношений исламских территорий с неисламскими
неразрывно связано с разграничением внутреннего и внешнего.
Очевидная сложность заключается в том, что можно считать «вну-
тренним» для исламской политической мысли. Главным способом со-
циальной и политической организации в религиозных текстах названа
умма — община верующих. Это слово имело несколько значений —
266
и определенное положение дел, и поколение людей, и подчинение.

Изначально это понятие отождествлялось с территорией проживания
мусульман, которое реально, а затем номинально было объединено
в рамках единого государства — халифата. Однако впоследствии умма
стала означать и надгосударственное единство верующих, и, наоборот,
самоопределение верующих в рамках какой-либо территории в процес-
се образования государств [3, c. 270–276]. В конечном итоге в ислам-
ской политической мысли умма оказывается содержательно размытой
категорией и при этом чем-то первичным по отношению к государству:
это понятие обозначает нечто трансграничное и одновременно ограни-
чиваемое, умма как общность учреждает государства и одновременно
может быть только частью государств (особенно мусульманские общи-
ны в немусульманских странах). В таком понимании отношения вну-
тренний/внешний (включения/исключения) скорее связаны не с вну-
тренними характеристиками Дар-аль-Ислама, а с незавершенностью
и неопределенностью границ как таковых [21]1.
Исходя из этого, в исламской теории международных отношений
государство не может считаться основной формой политической ор-
ганизации, а значит, не так важны понятия суверенитета и суверенно-
го равенства государств. Пакистанский поэт и мыслитель-реформист
Мухаммад Икбал (1877–1938) отмечал, что в само разделение на госу-
дарства в исламском мире («искусственные границы») принимается
людьми «только для удобства общения» [5, c. 95]. Поэтому в исламской
теории международных отношений акторами вполне могут выступать
не только государства, но и иные формы организации в рамках уммы —
партии, политические движения, религиозные братства (тарикаты),
в том числе радикального толка.
Главный смысловой узел размышлений международного характера
в современных исламских обществах касается войн и соглашений с не-
мусульманскими государствами. С одной стороны, в Коране более 50 раз
упомянуты разного рода договоры — их рекомендуется соблюдать и не
нарушать первыми. Само по себе сотрудничество, безусловно, находит-
ся с этической точки зрения ниже единения в рамках уммы, но тем не ме-
нее вполне приветствуется — как между мусульманскими государствами
и организациями, так и между мусульманскими и немусульманскими.
Это утверждение включает в себя и процессы региональной интеграции —
экономическое и политическое сотрудничество между соседними стра-
1
В этом существенное отличие от европейской или «западной» логики рассужде-
ний. Упрощенно, социальные нормы Запада вытесняют, подавляют или адаптируются
к каким-либо местным нормам, а исламские нормы как бы «расширяются в пустоту».
267
нами, которое, в сущности, воспроизводит исторический опыт Арабско-

го халифата. С другой стороны, с самого начала существования ислама
в отношении немусульман нередко применялись силовые меры — «вой-
на против неверных» (джихад). Джихад и производные от этого слова упо-
мянуты в Коране более 40 раз — эти положения священных текстов были
вдохновением для многих вооруженных конфликтов и позволили суще-
ственно расширить территории с преимущественно мусульманским на-
селением. В то же время большинство исламских правоведов сходятся
на том, что объявление и ведение джихада предопределяется наличием
определенных условий, т.е. не каждая война с немусульманами может
быть джихадом [11, c. 12–14; 26, c. 146–147].
Современные мусульманские мыслители (прежде всего рефор-
мистского толка) предложили несколько концепций взаимоотноше-
ний Дар-аль-Ислама с остальным миром, которые сочетают традиции
богословия и современной общественно-политической науки. Во-
первых, предлагается переосмыслить джихад, трактовать его не только
как «справедливую» войну, но и как любое усилие в выполнении рели-
гиозных норм в том числе, внутри самих мусульманских обществ. Это
важное направление общественно-политической мысли, поскольку
идея джихада нередко вызывает тревогу в немусульманских обществах.
Во-вторых, ведутся активные дебаты по поводу нормативного и реаль-
ного: многие реформаторы (модернисты) склоняются к тому, чтобы
признать, что реальность вносит коррективы в религиозные представ-
ления о правильном: помимо джихада, есть обычные войны, причем
между мусульманами; помимо сотрудничества между мусульманскими
государствами иногда происходит намного более выгодное сотрудни-
чество с немусульманскими государствами; вместо единой уммы есть
множество государств, организованных нередко по западному образцу.
К подобным реформистским предложениям относится и концеп-
ция «васатийя» («срединная», сбалансированная позиция) египтянина
Юсуфа аль-Кардави (р. 1926). Хотя аль-Кардави был близок к органи-
зации «Братья-мусульмане»1, его идеи в некоторых вопросах остают-
ся достаточно умеренными. Концепция «васатийя» была предложена
в 90-е годы XX в. и предполагает выстроить иерархию политических при-
оритетов — упорядочить то, в какой последовательности и как реали-
зуются нормы Корана. Один из высших приоритетов — это завоевание
симпатий людей по всему миру (особенно у молодежи), что позволит
консолидировать умму извне и изнутри. Соответственно, государства
и отдельные организации должны ориентироваться прежде всего на
1
В России и ряде других стран признана террористической.
268
диалог — использовать все возможности и все доступные форматы со-

трудничества1. Например, аль-Кардави настаивал, что необходимо от-
казаться от наступательных форм джихада, чтобы в нужный момент
мобилизовать помощь по всему миру в поддержку оборонительного
джихада. Более того, эту борьбу можно вести не столько традиционны-
ми методами, сколько с использованием современных информацион-
ных технологий [12, c. 56–59]. Упрощенно можно утверждать, что кон-
цепция «васатийя» предлагает сформировать «глобальное гражданское
общество» на исламской основе — с акцентом на массовом характере
политики (в противовес западному, элитистскому) и продуманную
пропаганду соответствующих религиозных идей.
Попытки сформулировать исламскую теорию международных от-
ношений нередко связаны не только с обращением к вызовам насто-
ящего, но и к подходящим авторитетам прошлого. Наиболее попу-
лярным авторитетом с этой точки зрения остается выходец из Туниса
философ ибн Хальдун (1332–1406) и его произведение «Мукаддима»
(«Введение»). Ибн Хальдун2 во многом выступил предшественником
современного конструктивизма, поскольку предложил стройную тео-
рию политического развития. По его мнению, в основе любой полити-
ческой организации лежит асабийя — чувство связности, «спаянности».
Если в конструктивизме идентичность полностью возникает в процес-
се взаимодействия, то асабийя — только частично. Ибн Хальдун по-
лагал, что связность формируют родственные связи и общие внешние
факторы (например, опасность, угроза гибели). Разумеется, связность
не существует просто так: люди, объединившиеся в рамках какой-ли-
бо связности, закладывают свои интересы в общее дело; связность
нуждается в постоянном подтверждении. Поэтому в наиболее полной
и стабильной форме асабийя/связность реализуется только в рамках
«владетельного преобладания» [6]. Проще говоря, логика развития со-
циальной связности предполагает появление политической надстрой-
ки: асабийя — это конституирующий (учреждающий) механизм полити-
ческой организации (у племен, государств, цивилизаций).
В этой связи возникает вопрос — почему некоторые политические
структуры в какой-то момент прекращают борьбу за «владетельное пре-
обладание», хотя по мере их формирования возникают все новые и но-
вые возможности расшириться или усилить контроль над чем-либо?
1
Исходя из текущего положения дел в Палестине, аль-Кардави делает исключение
для Израиля.
2
Полное имя — Абу Зейд Абдуррахман ибн Мухаммад ибн Хальдун аль-Хадрами
аль-Ашбили.
269
Возможны два ответа. Во-первых, некоторые политические единицы

начинают внутренне ослабевать, а потому стремятся сохранить то, что
есть — зафиксировать статус-кво. Во-вторых, другие политические еди-
ницы оказываются в чьем-либо подчинении и утрачивают инициативу
в этой борьбе. В обоих случаях это негативно сказывается на асабийи —
способности социальных групп или обществ сохранять собственную
связность. С учетом того, что постепенно формируются новые механиз-
мы связности (новая асабийя), а уже существующая связность проходит
испытания повседневной несправедливостью (как экономической, так
и политической), происходит периодическая смена асабийи и, как след-
ствие, вытеснение одних политических надстроек другими [6].
Какие выводы можно сделать из концепции асабийи? Профессор
знаменитой кафедры международной политики в Университете Абер-
сиута Мустафа Паша предложил такую трактовку: текущую ситуацию
в исламском мире можно описать как кризис асабийи. Таким образом,
наличие расхождений между этическим идеалом ислама и реальностью
не только в том, что Запад в XIX–XX столетиях значительно ослабил
связи внутри Дар-аль-Ислама. Исламский мир, если применять кон-
цепцию асабийи, ослабевает изнутри — из-за несовершенства политиче-
ского устройства государств, социальной несправедливости и бедности,
конкуренции со стороны других видов социальной связности. Соот-
ветственно, возможны две альтернативы — попытки реорганизовать
и усилить прежнюю асабийю в совершенно иных внешних условиях или
создать новую асабийю для исламского мира с опорой на достижения
прошлого. Первый вариант подразумевает либо активизацию внешних
факторов консолидации асабийи (опасность или угроза гибели, т.е. опо-
ра на конфликты), либо, в сущности, частичную вестернизацию (адап-
тацию западных институтов с упором на сглаживание социальных про-
тиворечий). Второй вариант пока слишком радикален, чтобы его всерьез
рассматривали ученые мусульманского мира [20, c. 64–67].
В целом изложенные выше незападные теории международных от-
ношений пока не предлагают исследователям целостную картину мира,
ограничиваются отдельными (хотя нередко оригинальными) теориями
среднего уровня. Обращение к этическим и религиозным нормам неза-
падных обществ ставит вопрос о соотношении научной логики и спо-
собов получения знания с неоспоримыми истинами соответствующих
религиозных и этических учений: слишком явный перекос в сторону
«вестернизированной» науки с четкими процедурами обработки ин-
формации вызывает отторжение внутри незападных обществ, чересчур
заметный отход от науки делает полученное знание недостаточно гиб-
ким для использования. Это осложняется тем, что в китайских реалиях
270
различие между реальным и идеальным во многом размыто из-за осо-

бенностей конфуцианской этики, а в мусульманском мире — нередко,
наоборот, гипертрофировано.
В то же время в незападных теориях международных отношений
отчетливо заметно стремление работать с разными единицами анали-
за — не только с государством, но и с другими акторами и другими ка-
тегориями. Однако вопреки ожиданиям А. Ачарии незападные теории
международных отношений, будучи порождением исторического раз-
вития в отдельном географическом регионе мира, не ограничиваются
каким-либо ареалом, а претендуют на универсальность, на глобальный
охват. Соответственно, в них очень слабо проработана проблематика
международных регионов. Это, возможно, компенсируется тем, что от-
ношения включения и исключения, внешнего и внутреннего, раскры-
ваются в данных теориях с помощью концепций предопределенного
и отчасти рационализированного неравенства.
1. Грачиков Е. Н. Китайская теория международных отношений // Между-
народные процессы. 2016. № 14 (3). С. 68–80.
2. Наумкин В. В. Исламский радикализм в зеркале новых концепций и под-
ходов // Россия и мусульманский мир. 2006. № 7. С. 182–215.
3. Наумкин В. В. Концепция мусульманской уммы: от религии к национа-
лизму и глобализму // Арабский мир, ислам и Россия: прошлое и настоящее.
М.: Институт востоковедения, 2013. С. 270–286.
4. Пай Л. Незападный политический процесс // Политическая наука. 2003.
№. 2. C. 66–85.
5. Степанянц М. Т. Ислам в философской и общественной мысли зарубеж-
ного Востока (XIX–XX вв.). М.: Наука, 1974.
6. Хальдун Ибн. Введение (ал-Мукаддима) // Историко-философский еже-
годник 2007. М.: Наука, 2008. С. 187–217.
7. Цыганков П. А., Грачиков Е. Н. Проблема мирового порядка в китайской
и российской политической науке: общее и особенное // Политическая наука.
2015. № 4. C. 22–39.
8. Acharya A. Constructing global order: agency and change in world politics.
Cambridge: Cambridge University Press, 2018.
9. Acharya A. Dialogue and discovery: In search of International Relations theo-
ries beyond the West // Millennium. 2011. No. 39(3). P. 619–637.
10. Acharya A., Buzan B. Why is there no non-Western international relations
theory? An introduction // International Relations of the Asia-Pacific. 2007. Vol. 7.
No. 3. P. 287–312.
11. Alikhani A. A. Fundamentals of Islam in International Relations // Islam and
International Relations Contributions to Theory and Practice / Ed. by D. Abdelkader,
N. M. Adiong, R. Mauriello. Basingstoke: Palgrave Macmillan, 2016. P. 7–31.
271
12. Browers M. L. Political Ideology in the Arab World: Accommodation and

Transformation. Cambridge: Cambridge University Press, 2009.
13. Chang C. Tianxia system on a snail’s horns // Inter-Asia Cultural Studies.
2011. No. 12 (1). P. 28–42.
14. Chen C.-C. The Absence of Non-Western IR Theory in Asia Reconsidered //
International Relations of the Asia-Pacific. 2011. No. 11 (1). P. 1–23.
15. Hobson J. M. Provincializing Westphalia: The Eastern Origins of Sovereign-
ty // International Politics. 2009. No. 46 (6). P. 671–690.
16. Kang D. East Asia Before the West: Five Centuries of Trade and Tribute. N.Y.:
Columbia University Press, 2012.
17. Makarychev A., Morozov V. Is “Non-Western Theory” Possible? The idea of
multipolarity and the trap of epistemological relativism in Russian IR // International
Studies Review. 2013. Vol. 15 (3). P. 328–350.
18. Mitchell T. The Stage of Modernity // Questions of Modernity / Ed. by
T. Mitchell. Minneapolis: University of Minnesota Press, 2000. P. 1–34.
19. Nuruzzaman M. Western and Islamic international theories: A comparative
analysis // International Studies. 2018. No. 55 (2). P. 106–129.
20. Pasha M. K. Ibn Khaldun and world order // Innovation and Transformation
in International Studies / Ed. by S. Gill, J. H. Mittelman. Cambridge: Cambridge Uni-
versity Press, 1997. P. 56–74.
21. Pasha M. K. Nihilism and the otherness of Islam // Millennium: Journal of
International Studies. 2013. No. 42 (1). P. 177–197.
22. Qin Y. A relational theory of world politics // International Studies Review.
2016. Vol. 18. No. 1. P. 33–47.
23. Qin Y. Relationality and processual construction: bringing Chinese ideas
into international relations theory // Social Sciences in China. 2009. Vol. 30. No. 4.
P. 5–20.
24. Qin Y. Why there is no Chinese International Relations Theory? // Interna-
tional Relations of the Asia-Pacific. 2007. Vol. 7. No. 3. P. 313–340.
25. Ringmar E. History of International Relations. A Non-European Perspective.
Cambridge: Open Book Publishers, 2019.
26. Sabet A. G. E. Islam and the Political Theory, Governance and International
Relations. L.: Pluto Press, 2008.
27. Shilliam R. The perilous but unavoidable terrain of the non-West // Interna-
tional relations and non-western thought: imperialism, colonialism, and investigations
of global modernity / Ed. by R. Shilliam. N.Y.: Routledge, 2011. P. 12–26.
28. Tickner A. B., Wæver O. Worlding where the West once was // International
relations scholarship around the world / Ed. by by A. B. Tickner, O. Wæver. L.; N.Y.:
Routledge, 2009.
29. Xuetong Y. Ancient Chinese Thought, Modem Chinese Power. Princeton, NJ:
Princeton University Рress, 2011.
30. Zhang F. Chinese hegemony: grand strategy and international institutions in
East Asian history. Stanford: Stanford University Press, 2015.
31. Zhao T. Redefining A Philosophy for World Governance / Translated by L.
Tao. Singapore: Palgrave Macmillan, 2019.
272
Приложение 1
Тексты для самостоятельной подготовки
Проанализируйте тексты, выделите в них главный тезис и основные

аргументы. Определите и объясните, к какой теоретической школе
(парадигме) может относиться текст.
№1
Мир, как и война, — это двигающаяся мишень. Люди в Средневековье
понимали мир совсем иначе, чем их потомки в XVII столетии. Наше понима-
ние мира также, судя по всему, меняется: если война в скором времени может
пройти в форме взаимного заражения болезнями, значит ли это, что мир — это
«взаимная прививка»? И если, как я думаю, войны будущего будут вестись
в компьютерах и с помощью компьютеров, будет ли мир существовать только
в киберпространстве?
Опять же не идет ли речь о том, что мир всегда был «виртуальным» или
не существовал вовсе — с эпистемологической или онтологической точки зре-
ния? Понятие мира развивалось со времен античности как «отсутствие войны»,
но в употреблении реалистов всех мастей это утратило смысл. Понятие «не-
гативного мира» может обозначать ситуации в реальном мире, когда в течение
нескольких лет организованное насилие между политическими субъектами не
происходит. Однако с точки зрения эпистемологии мир в узком значении от-
сутствия войны — это оксюморон: мы не можем четко определить что-то, что
является противоположностью чего-то другого. Иными словами, мир, может,
и существует, но мы не можем точно это узнать.
«Позитивный мир», с другой стороны, не существует с онтологической
точки зрения; это цель, которую нельзя достигнуть в настоящем. Идеалисты
различного толка описывали мир как утопию, которая включает в себя со-
вершенствование политической сферы и человеческой природы, социальной
справедливости, морали […] С этой точки зрения мир никогда не существовал,
сейчас не существует и, видимо, никогда не будет существовать. Иными сло-
вами, состояние мира не существует, хотя мы можем его представить и можем
определить, что нужно для его достижения.
[…] Мир — это не временное отсутствие войны или фантомная цель. При-
рода и качество отношений среди государств, которые имеют общие оценки
происходящего и доверяют друг другу, может привести и уже приводит к по-
явлению транснациональных общностей, которые сохраняют взаимообуслов-
ленное ожидание мирных перемен.
273
Поскольку коллективные идентичности (и иные коллективные оценки
происходящего […]) воплощаются с помощью практик, мир — это, прежде все-
го, практика. Практики реальны не только потому, что их физическое и мате-
риальное воплощение можно эмпирически описать, но и потому, что с точки
зрения социальной онтологии они выражают коллективное значение, которое
люди присваивают реальности. Иными словами, мир, как он сегодня суще-
ствует, можно проследить в когнитивных структурах или общих оценках про-
исходящего — в коллективных идентичностях […].
№2
Господствующая в современной капиталистической системе олигархия
пытается восстановить систему в том виде, в котором та находилась до кризиса
2008 года. Для этого и предпринимаются попытки объединить людей вокруг
«консенсуса», который бы не позволил бросить вызов существующей власти.
Поэтому правящие классы готовы к риторическим уступкам […]
Участие в этой игре и стремление убедить людей в необходимости прийти
к «консенсусу» — пусть даже сформулированному в наиболее привлекательном
виде — обречено на неудачу. […] ответ на вызов современности требует, прежде
всего, изменения властных отношений в пользу трудящихся и, на международ-
ном уровне, в пользу народов периферии.
[…] История доказала, что это — требование необходимости. Ответ на пер-
вый длительный кризис старого капитализма в 1914—1950 годах выражался
в сопротивлении народов периферии господству империалистических держав
и, в определенной степени, в улучшении положения народных классов в {ка-
питалистическом} центре. […]
В 2008 году второй длительный кризис капитализма вошел в новую стадию.
Жестокие международные конфликты уже разгорелись и перешли в открытую
фазу. Однако бросят ли они антиимпериалистический вызов господству гло-
бальных монополий? […] Иными словами, смогут ли народы противопоставить
стратегии властей предержащих по «выходу из кризиса» стратегию «выхода из
капитализма в кризисе»?
Обслуживающие власть идеологи посвящают свои усилия описанию «мира
после кризиса»; ЦРУ не способно предложить ничего иного, кроме восстанов-
ления системы с более тесной интеграцией «развивающихся рынков» в ли-
беральную глобальную систему […] Они не понимают, что углубляющийся
кризис нельзя «преодолеть» иначе как путем жестоких международных и со-
циальных конфликтов […]
Только радикализация даст возможность определить ключевые задачи
долгого пути к социализму. Лишь она позволит «движениям» обрести реальную
власть (именно что «обрести права и расширить сферу их применения» — луч-
ше и не скажешь).
Подобное расширение возможностей движений предполагает создание
определенных макрополитических и макроэкономических условий […] Как же
создать эти условия? Здесь мы подходим к центральному вопросу — вопросу
о государственной власти. Окажется ли обновленное государство, подлинно
народное и демократическое, способным проводить эффективную политику
274
в условиях глобализации современного мира? […] Единственный возможный
путь — это развитие на национальном уровне при поддержке движений на ре-
гиональном уровне. Такое развитие должно иметь своей целью в первую оче-
редь демонтаж мировой системы («отсоединение» от нее), а потом уже ее вос-
становление, исходя из новых общественных отношений, с перспективой на
преодоление капитализма.
№3
Какова будет политическая картина мира будущего? Часто при ответе на
этот, видимо, один из наиболее волнующих вопросов дается прогноз по кон-
кретным странам: кто будет лидером, а кто — аутсайдером. Одним из приме-
ров такого прогноза может служить исследование PricewaterhouseCoopers […].
Согласно этим данным, Китай через двадцать лет станет мировым экономи-
ческим лидером, США окажутся на втором месте, а Россия войдет в пятерку
ведущих держав, пропустив вперед Индию.
С этими прогнозами можно спорить. Но главная проблема, думается, не
в том, кто какое место займет, а в самой логике подобных прогнозов. Идея
сменяемости лидерства одних государств другими не нова. Эту идею доволь-
но ярко сформулировал Пол Кеннеди двадцать пять лет назад в книге «Взлет
и падение великих держав». Он на исторических примерах показал, что ми-
ровое лидерство того или иного государства не бесконечно: одни государства
выходят на первый план, другие им уступают, за взлетом всегда следует паде-
ние. С исторической точки зрения здесь возразить сложно. Но будет ли данная
закономерность проявляться все время? Не стоим ли мы на пороге новой по-
литической архитектуры мира, где лидерство государств будет не столь значи-
мым, как прежде?
Представляется, что в настоящее время мы как раз переживаем новый этап
политического развития мира. Можно характеризовать его по-разному: глоба-
лизация, перестройка мировой политической системы, эрозия Вестфальской
системы и т.п. Важно, что современный мир находится на очень важной стадии
переходного периода своего развития. […]
Третье. Речь идет о политическом диалоге, т.е. о том, на основе чего бу-
дут разрабатываться и приниматься правила международного взаимодействия.
Очевидно, что мнений относительно того, как должна выстраиваться полити-
ческая организация мира, множество. Встает вопрос их согласования.
О политическом диалоге говорят и пишут много. Часто диалог цивилиза-
ций противопоставляется столкновению цивилизаций. В принципе это верно.
Но что должен представлять собой международный диалог в будущем? Сегодня
диалог нередко фактически подменяется монологом. Но международный диа-
лог не может быть односторонним, он всегда имеет «двухстороннее движение».
Удивительно, но на этот факт немногие обращают внимание. Даже те авторы,
которые подчеркивают необходимость не только силового воздействия, исхо-
дят из того, что воздействие является односторонним.
[…] Четвертое. Вряд ли сегодня стоит говорить о политической архитектуре
мира ХХII в. как о некоей целостной и завершенной конструкции и, соответ-
ственно, прогнозировать ее в законченном виде. Проект политической орга-
275
низации мира можно выстраивать только постепенно, разрабатывая правила
международного взаимодействия и создавая соответствующие структуры, ко-
торые позволяли бы двигаться шаг за шагом в желаемом направлении.
№4
Между тем ЯО (ядерное оружие. — И. Л.), строго говоря, пока не состоя-
лось как оружие. После нанесения американцами атомных ударов по Хиросиме
и Нагасаки в 1945 г. в мире не было случаев его применения. Использование
ЯО против японских городов было скорее политической демонстрацией, чем
отработкой реальных военных возможностей. Мы не видели применения ЯО
в боевой обстановке и, соответственно, не можем оценить результаты: число
реально пораженных целей и степень их разрушения, воздействие на воору-
женные силы противника и эффективность мер защиты, предпринятых им.
Оценки поражающей мощи ЯО опираются либо на неоднозначные материалы
ядерных испытаний, либо на теоретические расчеты. Все концепции «ядерного
сдерживания» являются, по сути, теорией, игрой ума […]
Но если это так, то тезис, что ЯО обеспечивает современный «долгий мир»,
сомнителен. Само по себе оружие не способно обеспечить ни мир, ни войну:
все решает намерение политических элит ведущих держав. Никто не может га-
рантировать, что отношение политиков к ЯО не изменится. […]
Исторический опыт позволяет смоделировать ситуацию, при которой за-
канчивается «долгий мир». Для этого необходимо не создание сверхнового ору-
жия, а изменение политической мотивации элит. Для начала тотальной войны
необходимы:
 разочарование элит в действующем мировом порядке;
 появление ярко выраженных государств-ревизионистов, нацеленных
на слом существующих правил игры;
 согласие политических элит и общественности решить проблемы с по-
мощью тотальной войны (т.е. появление «нации войны»);
 наличие технических возможностей для сокрушения противника, т.е.
уничтожения его вооруженных сил и оккупации его территории для
установления желанного для победителя порядка;
 наличие механизмов эскалации — кризисных пространств, где может
начаться война (как, например, Балканы накануне Первой мировой,
а Восточная Европа — накануне Второй мировой войны).
В современном мире еще не созрели предпосылки для распада «долгого

мира». Однако, как минимум, три из них уже присутствуют: разочарование
элит в действующем мировом порядке, растущее представление элит и обще-
ственности о том, что крупный военный конфликт возможен, а также появ-
ление механизмов эскалации в виде кризисных пространств. В мире пока нет
ярко выраженных ревизионистов («нации войны») и военно-технического
прорыва, способствующего тотальным войнам. Однако у ведущих игроков
(США, России, возможно КНР) накапливаются причины для крупного воен-
ного конфликта.
276
№5
Уильям Перри и Эштон Картер недавно выступили с идеей о том, что
нужно пересмотреть то, как мы понимаем риски для безопасности США. На
вершине иерархии приоритетов они поставили «Список А» — угрозы, сопо-
ставимые с теми, что когда-то представлял Советский Союз для самого су-
ществования США. «Список В» перечислял неизбежные угрозы интересам
Вашингтона, которые не несут опасности для существования США, — такие,
как Северная Корея или Ирак. «Список С» включал отношения по касатель-
ной, которые не несли прямой угрозы интересам США […]
Удивительно следующее: как получилось, что «список С» стал домини-
ровать в современной внешнеполитической повестке дня. Картер и Перри
предположили, что причина в исчезновении угроз из «списка А» после конца
холодной войны. Но другая причина — в том, что «перечень С» преимуще-
ственно привлекает внимание СМИ в условиях информационной эпохи. По-
разительные кадры из зоны конфликтов и человеческих страданий в реаль-
ном времени проще завоевывают умы людей по сравнению с абстракциями
из «списка А» вроде вероятности «Веймарской России», роста гегемонизма
Китая, важности нашего союза с Японией или потенциального коллапса
международной системы торговли и инвестиций. Все же, если эти абстракт-
ные и более масштабные стратегические проблемы станут реальностью, они
окажут куда более значительное влияние на жизни большинства американ-
цев. […]
В информационную эпоху гуманитарные проблемы привлекают больше
внимания, чем раньше, — нередко за счет того, что внимание отвлекается от
стратегических проблем «списка А». Поскольку картинки сильнее слов, лю-
бая дискуссия об уступках становится эмоциональной. Конечно, действие из
гуманных соображений — чаще всего приемлемый вариант действия. Лишь
немногие американцы могут смотреть в телевизор на картинку с голодающи-
ми людьми или несчастными беженцами — и при этом не считать, что их
страна должна как-то помочь этим людям. […]
В таких ситуациях нет простых ответов. Мы не можем просто выклю-
чить телевизор или компьютер, даже если бы мы этого хотели. «Список С»
нельзя просто игнорировать. Но есть определенные правила благоразумного
поведения, которые могут помочь включить данные проблемы в стратегию
более высокого уровня […] Во-первых, есть разные степени озабоченности
гуманитарными проблемами и разные степени вмешательства в них, такие
как осуждение, индивидуальные санкции, полномасштабные санкции и раз-
личные способы применения силы. Нужно сохранить опцию применения
насилия только для вопиющих нарушений. Когда мы применяем силу, хо-
рошо бы вспомнить некоторые принципы доктрины «справедливой войны»:
видение причин произошедшего глазами других, сдержанность в действиях
во избежание причинения ущерба невинным, пропорциональность действий
и целей, ожидаемая высокая вероятность позитивных результатов (вместо по-
пыток выдавать желаемое за действительное).
277
№6
Значительная часть критики ЕС включает в себя положение о недостатке
транспарентности в процедурах и неподчетности демократической обществен-
ности. Многие граждане стран Европы мало знают о работе институтов ЕС. Не-
хватка «сопричастности» обычных граждан к ЕС заставила ученых попытаться
понять, почему так медленно формируются европейская идентичность (аналог
национальной идентичности), европейское «гражданское общество» и обще-
европейская политика. Главное, что пытались выяснить, почему в обществен-
ном мнении в странах Европы так мало чувства солидарности.
Я считаю, что ученые пока не смогли понять, почему некоторые люди в Ев-
ропе с большей вероятностью принимают европейскую идентичность, а не-
которые — нет. Я полагаю, что главный источник этой идентичности — это
возможность получить положительный опыт от взаимодействия с людьми из
других европейских стран, с которыми формируется общий базис для солидар-
ности. Поскольку такая возможность малодоступна для части населения, да-
леко не все в Европе, скорее всего, примут европейскую идентичность. Более
того, те, у кого такая возможность есть, чаще всего принадлежат к привилеги-
рованным группам в обществе, менеджеры, интеллигенты, бюрократы, люди
с высшим образованием и молодежь. […]
Это подразумевает несколько ключевых последствий в политической сфе-
ре. Во-первых, общенациональные политические партии откликнулись на
проевропейские взгляды среднего класса (и его верхней прослойки) и с тече-
нием времени заняли более проевропейские позиции. […] левоцентристские
и правоцентристские партии в Англии, Франции и Германии сошлись на про-
европейских взглядах. Это отражает их стремление избежать отчуждения клю-
чевой социальной группы, для которой европейская интеграция принесла бла-
го. С этой точки зрения «европейцы» (средний класс в каждом из государств»)
значительно повлияли на политику государств. Но крайне левые и крайне пра-
вые партии полны людей, для которых интеграция не принесла благ. […]
Во-вторых, решение многих политических вопросов в европейских стра-
нах зависит от того, что предпочитают или не предпочитают «ситуативные ев-
ропейцы» (те, кто иногда думает о себе как о европейцах). Часто такие группы
рассматривают решение вопросов, исходя из собственных интересов и инте-
ресов общества. Они подталкивают правительства действовать в их интересах
и тем самым отдаляют возможность более широкой европейской интеграции.
Но если «ситуативные европейцы» признают, что отдельные политические во-
просы нужно решать на общеевропейском уровне, они будут сильнее поддер-
живать сотрудничество в Европе.
№7
Причина всего — скоротечный триумф капитала укрупнившихся и гло-
бализировавшихся монополий, которые заразили людей «либеральным виру-
сом» […] по всему миру. Этот вирус убеждает свои жертвы в ложном тезисе, что
«капитализм — это конец истории», а в это время система развивается дальше.
278
Этот вирус стал синонимом множества варварских вторжений, у него уже нет
необходимой легитимности, чтобы обеспечить воспроизводство [капитализ-
ма]. Если подчиняться запросам этого хаотического воспроизводства, то при-
ходится компенсировать [бессвязность] с помощью архаичных форм, сформу-
лированных с позиций религии, этноса или иной общности, в зависимости от
обстоятельств. Все обратились в «религию денег» (англ. moneytheism), и США
показывают в этом пример — но все это сопровождается возвратом к архаич-
ным формам. […] В арабском и исламским мире подобное сочетание взаимо-
связанных противоположностей, т.е. поддержка рыночной экономики и про-
ектов теократического государства («исламизация политики и общества»),
представляет собой смертельную угрозу всему прогрессу в сфере демократиза-
ции общества, социальному прогрессу и формированию антиимпериалистиче-
ских взглядов.
Упадок старческого капитализма или «осень капитализма» не означают
автоматического продвижения к лучшим альтернативам, к «весне людей». Две
эти реальности могут быть двумя сторонами одной медали — или нет. Но это
точно будет больше, чем совпадение в той мере, в какой народы на Юге и Се-
вере преуспеют в созидании своего сближения […]. Только так они сумеют раз-
громить попытки капитала бороться с собственным упадком, который, в свою
очередь, ведет к всеобщему варварству. История не написана, пока ее не про-
жили.
Что касается стран региона, то есть несколько кандидатов на роль «восхо-
дящих» держав: Египет, Турция, Иран и Алжир. Но этот статус краткосрочный,
если только не будут сформированы альтернативные системы, основанные на
текущей борьбе и выходящие за рамки простой риторики и антиимпериалист-
ских заявлений. В этих системах нужно по-настоящему «отсоединиться» от
империалистской глобализации и работать над социальным прогрессом и де-
мократизацией в обществе. Подобный многотрудный вызов, если его так назы-
вать, может развиваться в разных направлениях — благоприятных и неблаго-
приятных для затронутых народов и государств. […]
Враг — глобальный монополистический капитал — выработал различные
формулы для периферии (для Юга), но они не слишком различаются: поли-
цейская диктатура без проекта мироустройства (модель преобладала последние
40 лет) или консервативная теократическая или этнократическая диктатура
(нынешняя наработка Вашингтона). При благоприятном стечении обстоя-
тельств у этих моделей бывает бессильный фасад электоральной демократии.
№8
Конечно, не находят поддержки пацифистские разговоры с подобным
моральным аргументом: мы не имеем права брать что-то силой. Снова здра-
вый смысл обычного человека расходится с пацифистской аргументацией.
Если отдельный производитель имеет право использовать против своего ме-
нее состоятельного конкурента все преимущества, которые ему могут дать фи-
нансовые ресурсы и производственные мощности, если он имеет право (а по
существующим правилам это так) […] избавляться от конкуренции с помо-
279
щью затратной и совершенствующейся организации производства, рекламы,
продаж, то почему государство не должно иметь права на преодоление со-
перничества других государств с использованием всех сил, имеющихся в рас-
поряжении органов власти? В производственной конкуренции стало общим
местом, что «большие фирмы» используют все слабости малых — недостаток
ресурсов и даже болезни руководителей — для снижения доходов малых фирм
и их ухода с рынка. Но мы знаем точно, что это не так […], так как обычный
человек полагает, что он вынужден принять мир таким, каков он есть, что
война и борьба в той или иной форме являются жизненными обстоятельства-
ми — обстоятельствами, созданными кем-то или чем-то другим. Он далек от
убеждения, что вооруженная борьба — наиболее тяжкая и жестокая форма
борьбы во Вселенной. В любом случае он принимает на себя риски, посколь-
ку военное преобладание дает реальное и ощутимое преимущество, которое
можно перевести в общее социальное благополучие — с помощью увеличения
коммерческих возможностей, расширения рынков, защиты от натиска кон-
курентов и так далее. […]
И именно поэтому пропаганда мира почти провалилась, а общественное
мнение в странах Европы не очень активно удерживает правительства от уве-
личения вооружений, что ведет к увеличению, а не снижению государственных
расходов. Люди повсюду полагают, что сила государства подразумевает богат-
ство, преимущество, что увеличение территории дает новые возможности для
производства; что сильное государство может предоставить гражданам больше
возможностей, чем слабое. […]
Я обосновывал, что корень всех проблем с вооружением заключается
в том, что теория экономических фирм применяется для силовых взаимо-
действий, что, другими словами, вооружение логически выводится из иллю-
зии […]. Я оспорил принятые взгляды о поведении государств и попытался
показать, что технический прогресс последних тридцати или сорока лет, осо-
бенно в сфере средств связи, дал толчок для экономического феномена, наи-
более важными чертами которого, наверно, являются усиление бирж и син-
хронизация банковских курсов в мире. Это делает современное богатство
и торговлю недоступными в том смысле, что их нельзя захватить или повли-
ять на них с помощью военной силы. С моральной точки зрения не самоза-
щита устарела, а агрессия: когда агрессия прекращается, самозащита больше
не нужна.
№9
Большая часть крупных корректировок управления в ЕС произошла после
чрезвычайных мер 2008–2009 гг., в ходе которых с кризисом суверенного долга
и падения доходности боролись с помощью мер «фискальной бережливости».
Эти меры были внедрены быстро, без какого-либо содержательного обсужде-
ния в парламентах или на общественных площадках. Причины кризиса отли-
чались от страны к стране: в каких-то случаях частные долги привели к утрате
платежеспособности частного сектора и «схлопыванию пузырей» на рынке не-
движимости (Испания, Ирландия) — а скупка частных долговых обязательств
280
повлияла на суверенный долг; в Греции обязательства по выплатам государ-
ственным служащим и по пенсиям оказались неподъемными — это выясни-
лось, когда были обнародованы правдивые данные о бюджете […].
Такое развитие событий углубило неолиберальный парадокс: значитель-
ной частью суверенного долга владеют частные банки, но кризис суверенного
долга и соответствующие неолиберальные способы его разрешить […] также
вызвали и до сих пор вызывают сомнения по поводу устойчивости европейской
и глобальной банковской системы.
«Тихая революция» подразумевает более централизованное регулирование
и надзор за государственными финансами, что зафиксировано в серии право-
вых и конституционных документов. […] «Налоговый пакт» (Договор о ста-
бильности, координации и управлении в экономическом и валютном союзе)
был подписан 2 марта 2012 г. (Чехия и Великобритания воздержались) […] Этот
документ требовал от ратифицирующих государств принять конституционные
поправки или законы о сбалансированности или профиците государственных
бюджетов.[…]
Такие результаты в основном соответствуют интересам банковского и кор-
поративного капитала. Например, «6 пунктов» по сокращению государствен-
ных расходов и макроэкономической стабилизации можно рассматривать
с позиции держателей облигаций […] настолько, насколько они подтверждали
приоритетное и оттого полное выполнение обязательств перед держателями
облигаций в ходе расходования государственных средств. […]
Также эти результаты, связанные с «тихой революцией», продемонстри-
ровали, как европейские политические, бюрократические и корпоративные
элиты увидели в кризисе возможность — возможность углубить и расширить
неолиберальную модель европейской интеграции. С этой точки зрения «тихая
революция» может теоретически рассматриваться как неолиберальная идея
управления через кризис — с целью изменить структуру ЕС (особенно его пе-
риферии) путем мер финансовой сдержанности и смежных решений по про-
движению «конкурентоспособности» (либерализация рынка труда, дерегули-
рование и приватизация).
№10
Политическая напряженность современного мира возникла из-за агрес-
сивного восприятия так называемых «неимущих» стран — жаждущих силы дер-
жав […]. Защитники статус-кво — это государства, которые все более или менее
устраивает. На поверку — такие государства также отстаивают демократию.
История не знает простых моральных истин. Можно считать демократиче-
ские государства «хорошими», потому что они стремятся сохранить мир, но эти
же государства можно считать виноватыми в тех циклах жестокости, которые
составляют современную историю. Ярость жаждущих силы держав — отчасти
негативный результат мстительности держав-победителей. Тот факт, что сто-
ронники статус-кво также выступают и за демократию, раскрывает двойствен-
ный характер противостояния. Тем не менее забудем на минутку о прошлом
и зафиксируем очевидный факт: […] у («жаждущих». — И. Л.) держав форма
281
правления основана на угрозах и агрессии. Вся их экономика подчинена во-
енным целям […].
Все же ни одно из этих государств («жаждущих держав». — И. Л.) не хочет
большой войны. Они слишком бедны, чтобы вынести ношу длительного кон-
фликта. Чего эти страны хотели? Того, чтобы влиятельные державы оставили
их в покое и позволили истязать слабые соседние государства. […]
Экономическая слабость […] держав предопределила их дипломатию. Они
добиваются уступок великих держав с помощью блефа, используют свои все
еще небольшие военные возможности, чтобы создать угрозу войны во всем
мире, если их условия не будут выполнены. Им позволительно так блефовать,
потому что нет необходимости учитывать страх войны в обществе — а это сдер-
живающий фактор для государственных деятелей в демократических странах.
[…] Конечно, будет наивным слишком сильно проводить различие между тра-
диционным типом дипломатии, к которому прибегают все страны, и этим.
В дипломатии никогда не было недостатка в блефе. Тем не менее правитель-
ства, которые были сформированы не в такое отчаянное время и которые хоть
немного чувствуют свою ответственность за будущее, […] — сильно бы смути-
лись из-за полного отсутствия каких-либо запретов для этих новых диктатур.
[…]
Демократия — сама по себе помеха в отношениях с диктаторами. Нелегко
убедить общественное мнение, что вывести блефующего диктатора на чистую
воду — это оправданный риск. От обычных избирателей едва ли стоит ожидать
четкого понимания судьбоности тех или иных действий страны в рамках про-
блем всего мира. В Америке, например, любой проект по коллективной безо-
пасности встретит больше яростного отторжения у фермера со Среднего Запа-
да, чем у банкира с восточного побережья.
282
Приложение 2
Примерные задания для контрольной работы
№1
ДАНО: в 1960–1973 гг. в Лаосе происходила гражданская война или так назы-
ваемая «Секретная война». С одной стороны, при поддержке США и Таи-
ланда действовали королевская армия и подразделения этнической группы
хмонги (общая численность — 50–70 тыс. человек). С другой стороны, на
севере страны преобладали отряды коммунистического фронта «Патет-
Лао» и подразделения Демократической Республики Вьетнам (общая чис-
ленность 30–40 тыс. человек). В 1973 г. было подписано Парижское со-
глашение о восстановлении мира во Вьетнаме, согласно которому США
прекратили помощь властям Лаоса и вывели своих консультантов и вспо-
могательные подразделения из страны. Аналогичных обязательств у Демо-
кратической Республики Вьетнам не было.
ЗАДАЧА: объясните, почему было принято это решение, с помощью ответов на

следующие вопросы (можно заполнить пустые ячейки):
1. Как распределялась сила между основ-

ными участниками МО — «великими дер-
жавами»? (какова собственная сила дер-
жав? какие были комбинации союзов?)
2. Каковы были характеристики силы го-
сударств–участников конфликта (потен-
циальная и актуальная, состояние видов
вооруженных сил — сухопутные войска,
флот, авиация, основные вооружения)?
3. Какой тип поведения США выбра-
ли (страх, самопомощь, максимизация
силы)? Что удержало ситуацию от воен-
ного решения (или не удержало)?
4. Что США приобрели — в относитель-
ном выражении? Как изменился регио-
нальный и глобальный баланс сил?
5. В чем США ошиблись относительно
намерений других держав и государств?
283
№2
ЗАДАЧА: ознакомьтесь с таблицей и ответьте на вопросы.
Соотношение экспорта и импорта (Э/И) во взаимной торговле

стран БРИКС за 2019 год (млрд долл.).
Бразилия Россия Индия Китай ЮАР
(Э/И) (Э/И) (Э/И) (Э/И) (Э/И)
Бразилия — 3,68/1,60 4,26/2,76 35,2/62,8 0,75/1,12
Россия 1,60/3,68 — 2,8/6,1 49,4/60,2 0,83/0,28
Индия 2,76/4,26 6,1/2,8 — 68,1/16,9 6,9/3,6
Китай 62,8/35,2 60,2/49,4 16,9/68,1 — 25,9/16,56
ЮАР 1,12/0,75 0,28/0,83 3,6/6,9 16,56/25,9 —
1. Для каких государств внешняя торгов-

ля со странами БРИКС происходит в ос-
новном с дефицитом торгового баланса?
2. Подсчитайте общий профицит торгов-
ли для каждого из государств. У какого
государства этот показатель самый высо-
кий?
3. Исходя из данных таблицы, для какого
из государств БРИКС взаимная уязви-
мость является самой низкой?
4. Какое государство БРИКС обладает
наибольшей взаимной чувствительностью
в этих торговых взаимоотношениях, ис-
ходя из общего объема торговли со страна-
ми БРИКС?
№3
ДАНО: в русском языке понятие «Родина» — одно из самых эмоционально силь-
ных по отношению к государству. Это понятие объединяет в себе и кон-
кретное место рождения, и чувство принадлежности, и всю территорию
государства. Исторически Родина тесно связана с понятием «мать сыра
земля» в древнерусских былинах. Иногда в качестве Родины может высту-
пать не только суша, но и крупные реки — прежде всего, Волга («Волга,
Волга, мать родная, Волга — русская река»). Вместе с религиозным обра-
зом Богородицы Родина составляет важную часть представлений россиян
о себе и своей стране.
С помощью образа Родины власти в современной России осуществляют
следующие функции (список неокончательный):
284
а) объясняют границы российского/русского пространства (напри-
мер, слова известной песни: «С чего начинается Родина? С картинки
в твоем букваре, с хороших и верных товарищей, живущих в сосед-
нем дворе»);
б) указывают принадлежность к коллективной российской культурной/
политической общности (например: россияне — это те, кто считает
Россию своей исторической Родиной);
в) объясняют уникальность и непохожесть страны на другие государ-
ства (например: наша Родина прошла такие испытания, которые не
выдержала бы ни одна другая страна);
г) подчеркивают участие всех слоев населения в важных мероприятиях
или каком-то серьезном противостоянии (например: защита Роди-
ны — дело всех ее сыновей и дочерей, каждый должен внести свой
вклад);
д) подчеркивают необходимость смириться с какими либо-трудностя-
ми в текущем положении дел (например, высказывание В. В. Путина:
«Наша родина больна, но от кровати больной матери не уезжают»).
1. Какие еще феминные образы есть у Рос-

сии? Приведите примеры.
2. Как вы полагаете, какое из этих со-
бытий в российской истории в большей
степени содержит феминный образ госу-
дарства?
— месть княгини Ольги древлянам (945);
— подписание Георгиевского трактата
с царством Картли-Кахети (1783);
— оборона Москвы (1941–1942);
— воссоединение Крыма с Россией (2014)
Свою позицию аргументируйте.

3. Приведите примеры маскулинных обра-
зов России, опираясь на ее внешнюю по-
литику и политику в сфере национальной
безопасности. Какие функции выполняют
эти образы?
4. А какой маскулинный образ для России
можно назвать основным (гражданин, па-
триарх, патрон, буржуа)?
Свою позицию аргументируйте, исполь-

зуя исторические примеры.
285
№4
ДАНО: в 1981 г. на основании Бастерского соглашения была создана Органи-
зация восточнокарибских государств, членами которой сегодня являются
7 государств, а ассоциированными членами — еще 4 страны. Шесть госу-
дарств–членов ОВКГ ранее были колониями Великобритании и сейчас
входят в Британское Содружество, а одно государство (Монсеррат) сохра-
няет статус «самоуправляющейся территории» королевства-метрополии.
Все указанные государства — островные, для них общим вызовом является
реагирование на природные бедствия (прежде всего ураганы). Во всех го-
сударствах Организации официальным языком является английский, хотя
в трех странах (Гренада, Доминика, Антигуа и Барбуда) также говорят на
креольских диалектах французского языка.
Практически с начала существования ОВКГ страны-члены используют
единую валюту — восточнокарибский доллар. Граждане этих государств
имеют право на свободное перемещение в рамках всех стран–членов Ор-
ганизации, получают равный доступ к здравоохранению, образованию
и трудоустройству. Помимо этого, страны ОВКГ координируют политику
в девяти сферах с Европейским союзом (сельское хозяйство, туризм, граж-
данская авиация и т.д.). В 2017 г. начата процедура получения членства
в Организации заморской общиной Франции Сен-Мартен — это само-
управляющаяся территория с официальным французским языком.
1. Какие факторы свидетельствуют о на-

личии правил гетерономии в описанной
ситуации?
Назовите не менее двух факторов или яв-
лений.
2. Каковы предпосылки появления пра-
вил гетерономии в рамках Организации?
Назовите не менее двух предпосылок.
3. Как вы полагаете, как повлияет на Ор-
ганизацию вступление Сен-Мартена? Не
возникнут ли какие-либо правила иерар-
хии в этом сообществе государств?
4. Приведите не менее двух аргументов
в пользу своей точки зрения.
№5
ЗАДАЧА: ознакомьтесь с текстом (Пратчетт Т. Изумительный Морис и его уче-
ные грызуны) и ответьте на вопросы.
«— Как ты думаешь, то, что мы делаем, ну, в общем… Ты не думаешь, что

это нечестно?
286
Повисла пауза.
— Что значит «нечестно»? — наконец откликнулся голос.
— Ну… мы же берем с них деньги, Морис. — Дилижанс подпрыгнул, угодив
колесом в выбоину.
— Допустим, — произнес невидимый Морис. — А теперь спроси себя сам:
с кого мы берем деньги на самом-то деле?
— Ну… обычно это мэр, или члены городского совета, или кто-то в этом
роде.
— Верно! А это значит… что? Мы с тобой это уже проговаривали.
— Эгм…
— Это пра-ви-тель-ствен-ные средства, малыш, — терпеливо объяснил
Морис. — А теперь повтори. Пра-ви-тель-ствен-ные средства.
— Пра-ви-тель-ствен-ные средства, — послушно произнес мальчуган.
— Верно! А что правительство делает с деньгами?
— Эгм, оно…
— Оно платит солдатам, — сообщил Морис. — Оно ведет войны. На самом
деле мы, вероятно, предотвратили немало военных конфликтов, забрав деньги
и помешав использовать их во зло. Да если задуматься, нам памятник надо по-
ставить! Монумент, вот!
— Морис, но некоторые города, как мне показалось, были ужасно бедны-
ми, — с сомнением произнес мальчуган.
— Именно в таких местах войны совершенно точно не нужны, так?»
1. Логику какой школы (парадигмы) в тео-

рии международных отношений отстаи-
вает герой произведения Морис?
2. Приведите не менее двух аргументов
в пользу своей точки зрения.
3. Какие конститутивные нормы в между-
народных отношениях отражает позиция
Мориса?
4. Какие контраргументы (не менее двух)
в отношении тезисов Мориса использо-
вали бы либеральные интернационалисты
(утописты 20–30-х годов XX столетия)?
5. К какой школе (парадигме) ТМО ближе
позиция второго собеседника — мальчу-
гана? Почему вы так считаете?
287
Учебное издание
Лошкарёв Иван Дмитриевич
МЕЖДУНАРОДНО-ПОЛИТИЧЕСКАЯ МЫСЛЬ
От истоков к современности
Формат 60×90/16. Усл. печ. л. 18,0. Заказ №

ООО Издательство «Аспект Пресс»
111141, Москва, Зеленый проспект, д. 3/10, стр. 15.
E-mail: info@aspectpress.ru; www.aspectpress.ru.
Тел.: 8(495) 306-78-01, 306-83-71
Отпечатано способом ролевой струйной печати
в АО «Т 8 Издательские Технологии»
109316, Москва, Волгоградский проспект, д. 42, кор. 5
288

Loshkariov Id Mezhdunarodnopoliticheskaia Mysl Ot Istokov K

Загружено:

Сведения о документе

Оригинальное название

Авторское право

Доступные форматы

Поделиться этим документом

Поделиться или встроить документ

Параметры публикации

Этот документ был вам полезен?

Это неприемлемый материал?

Авторское право:

Доступные форматы

Loshkariov Id Mezhdunarodnopoliticheskaia Mysl Ot Istokov K

Загружено:

Авторское право:

Доступные форматы

Московский государственный

институт международных отношений (университет)

Под редакцией профессора

В книге раскрываются основные этапы возникновения и форми-

ISBN 978-5-7567-1132-5 © Лошкарёв И. Д., 2021

Все учебники издательства «Аспект Пресс»

Г л а в а 1. Теоретическое знание о международных отношениях . . . . . . . . . . . 11

Г л а в а 6. Появление реализма: неизбежности и неопределенности

Г л а в а 11. Неомарксистский анализ международных отношений:

Однажды я найду правильные слова,

П оявление этого учебного пособия стало возможным благодаря сте-

Лучше слушать обличения от мудрого,

Основные персоналии: Аврелий Августин, Дэвид Юм, Иеремия Бентам, Имма-

С амо слово «международный» появилось сравнительно недавно.

ниями второго типа [4, с. 390]. Британский мыслитель совершенно не

были исключительно политическими — сказывались и природно-гео-

Ставка в споре о соотношении внутреннего и внешнего на самом

подменяет соотношение внутреннего и внешнего парой «локальное–

Рис. 1.1. Роль теории в практической деятельности

шеперечисленному, «ироническую функцию» — удерживает практиков

Однако теория международных отношений не столь требовательна

из правила. Но даже подобные ограниченные закономерности имеют

ров. В каком-то смысле теоретики скорее художники, нежели ученые,

предположений о международных отношениях в реальности. ТМО по-

Рис. 1.2. Функциональные уровни в теории международных отношений

наукой, позволяет участникам сообщества осознавать, что можно счи-

и научных текстах вполне можно встретить упоминания о конкуриру-

и процессов подразумевает сложный процесс их оценки, в котором

та — не иначе как «азиат мерзопакостный». Согласно историческим

который ее никогда не покидал; во всей истории этой страны невоз-

бы это сделать, поскольку положительный баланс одной страны под-

тов. Поэтому суть торговли состоит в постоянном заимствовании ин-

Цицерон полагал, что сохранение этой конструкции могло сделать

«запрещающими законами». Набор дополнительных обязательств вклю-

нос римских идеалов на много веков вперед обусловил тот парадокс,

универсальные не только для людей, но и вообще Вселенной. Переход

11. Нисбет Р. Прогресс: история идеи. М.: ИРИСЭН, 2007.

32. Rosenau J. N. The Study of World Politics. Vol. 1: Theoretical and

М еждународные отношения — явление, вне всякого сомнения,

дары его приняты» [6, с. 17]. Другими словами, Нарамсин не просто

Рис. 2.1. Система международных отношений

мер, сохранился договор «великого государя» хеттов и царька города

Рис. 2.2. Китайская система международных отношений: IV–III в. до н.э.

и в то время активно осваивало междуречье Хуанхэ и Янцзы, вытесняя

мер, теоретики из школы «фа-цзя» (легисты) полагали, что главный

вершатся победой в кратчайший срок. Поэтому моисты, по всей ви-

войны, а также все еще недостижимый идеал — «всеобщую любовь» го-

Рис. 2.3. Система международных отношений в Южной Азии:

факторов, играющих в пользу врага, наладить в обществе восемь заня-

Рис. 2.4. Иерархия внешнеполитических контактов в труде Каутильи

Для любого государства, утверждал Каутилья, можно выстроить

отпор. В этом, конечно, есть и должна быть хитрость, поскольку цель

т.е. отношения «между» кем бы то ни было оказываются «внутри» еди-

Рис. 2.5. Региональное распределение доли от общей численности

мы косвенно повлияли на современную практику международных отно-

Тем не менее исторические документы и первые политико-фило-

В XIX столетии мир изменился весьма существенным образом. В на-

Рис. 3.1. Британская колониальная империя к концу

управлять. Либо задача «цивилизованных» государств состоит в том,

Двумя ключевыми понятиями, которые в прикладном ключе раз-

(1830) Сениор отмечал, что торговля сформировала взаимную зависи-

«Бюджет»1, которую бурно обсуждали в парламенте, в частных клу-

(1806–1863). Граф Дарем принадлежал к высшим слоям британской