«Лагерная» проза.

АЛЕКСАНДР ИСАЕВИЧ СОЛЖЕНИЦЫН.

(1918-2008)
Детство.Война.Арест.
Предки писателя по отцовской линии — крестьяне. Отец, Исаакий Се-
мёнович, получил университетское образование. Из университета в Первую
мировую войну добровольцем ушёл на фронт. Вернувшись с войны, был
смертельно ранен на охоте и умер за полгода до рождения сына.
Мать, Таисия Захаровна Щербак, происходила из семьи богатого ку-
банского землевладельца. По словам писателя, «это был человек редкой
энергии и трудолюбия... А с рабочими обращался так, что после революции
они старика 12 лет до смерти добровольно кормили».
Александр Исаевич Солженицын родился в Кисловодске. В 1924 г. вме-
сте с матерью переехал в Ростов-на-Дону. Пятнадцать лет они ютились по
углам, снимали за большую плату комнаты в гнилых избушках. Собственное
жильё, которое они наконец получили, было частью перестроенной
конюшни. «Всегда холодно, дуло, топилось углём, который доставался
трудно, вода приносная издали» — таким запомнилось писателю его детство.
Матери было сложно устроиться на работу: ей ставили в вину социальное
происхождение — дочь богатого землевладельца, «кулака». Она умерла во
время Великой Отечественной войны, когда сын был на фронте. Он смог
прийти на материнскую могилу лишь через двенадцать лет после её кончины,
отбыв заключение в лагере и ссылку...
Уже в молодости Солженицын осознал себя писателем. В 1936 г. он
задумывает исторический роман о начале Первой мировой войны и начинает
собирать материалы к нему. Позднее этот замысел был воплощён в «Августе
Четырнадцатого» - первой части («узле») исторического повествования
«Красное колесо».
В 1941 г. Солженицын окончил физико-математический факультет
Ростовского университета. Ещё раньше, в 1939 г., он поступил на заочное
отделение Московского института философии, литературы и искусства.
Закончить этот институт ему не дала война. После обучения в артиллерий-
ском училище в Костроме в конце 1942 г. будущий писатель был отправлен
на фронт и назначен командиром батареи звуковой разведки.
Солженицын прошёл боевой путь от Орла до Восточной Пруссии, по-
лучил звание капитана, был награждён орденами. В конце января 1945г. он
вывел батарею из окружения. Командование высоко ценило храбрость и
воинское мастерство Александра Исаевича... Казалось, ничто не предвещало
катастрофы. Но 9 февраля 1945 г. его арестовали: военная цензура обратила
внимание на переписку Солженицына с его другом Николаем Виткевичем.
Там содержались резкие оценки Сталина и установленных им порядков,
говорилось о лживости современной советской литературы. Солженицына
осудили на восемь лет лагерей и вечную ссылку. Отбывал он срок в Новом
Иерусалиме под Москвой, потом на строительстве жилого дома в Москве.
Затем — в «шарашке» (секретном научно-исследовательском институте, где
работали заключённые) в подмосковном посёлке Мафино. 1950 -1953 гг. он
провёл в лагере (в Казахстане), был на общих — самых тяжёлых — лагерных
работах.
Срок заключения окончился в феврале 1953 г., и недавний узник стал
преподавать математику в районном центре Кок-Терек Джамбульской об-
ласти Казахстана. Так началась «бессрочная ссылка», длившаяся три года. 6
февраля 1956 г. Верховный суд Советского Союза освободил Александра
Исаевича от ссылки, а через год его и Виткевича объявил полностью
невиновными: критика Сталина и литературных произведений была признана
справедливой и не противоречащей социалистической идеологии.
В 1956г. Солженицын переселился в Россию — в небольшой посёлок
Рязанской области, где работал учителем. Через год он обосновался в Рязани.
В годы ссылки и преподавания в Рязанской области и Рязани Солженицын
работал над романом «В круге первом» и над «художественным
исследованием» «Архипелаг ГУЛАГ», не надеясь на их публикацию.

Еще в лагере у Солженицына обнаружили раковое заболевание, и 12

февраля 1952 г. ему была сделана операция. Во время ссылки Солженицын
дважды лечился в Ташкентском онкологическом диспансере, использовал
различные целебные растения. Вопреки ожиданиям медиков, злокаче-
ственная опухоль исчезла. В своем исцелении недавний узник усмотрел
проявление Божественной воли - повеление рассказать миру о советских
тюрьмах и лагерях, открыть истину тем, кто ничего не знает об этом или не
хочет знать.
Первые сохранившиеся произведения Солженицын написал в лагере.
Это были стихотворения и сатирическая пьеса «Пир победителей». Главный
герой пьесы Нержин (как и Солженицын, капитан батареи звуковой
разведки) оставляет воинскую часть, намереваясь пробраться на Запад и,
возможно, даже выступить против Сталина с оружием в руках.
«Один день Ивана Денисовича».
Зимой 1950/51 гг. писатель задумал рассказ об одном дне заключённого.
В 1959 г. практически за месяц была написана повесть и названа «Щ-854
(Один день одного зэка)». «Щ-854» — лагерный номер главного героя, Ивана
Денисовича Шухова.
Осенью 1961 г. с повестью познакомился главный редактор журнала
«Новый мир» Твардовский. Разрешение на публикацию повести Твардовский
лично добился от Первого секретаря Центрального Комитета
Коммунистической партии Советского Союза П. С. Хрущёва. «Щ-854» под
изменённым названием — «Один день Ивана Денисовича» — был напечатан
в одиннадцатом номере журнала «Новый мир» за 1962 г. Ради публикации
повести Солженицын был вынужден смягчить некоторые детали жизни
заключённых.
 Солженицын стал известен всей стране. Чтобы прочитать его повесть, за
номером «Нового мира» в библиотеках записывались в огромные очереди.
Текст повести передавали из рук в руки, перепечатывали на пишущей
машинке. «Один день Ивана Денисовича» стал для многих откровением.
Впервые о лагерном мире была сказана неприкрытая правда. Автор и
редакция «Нового мира» получали множество писем. Одни читатели
благодарили писателя за честное изображение быта политических за-
ключённых, восхищались сочным, красочным языком с лагерными сло-
вечками и выражениями. Другие клеймили Солженицына как «врага» и
«клеветника». Появились публикации, в которых угверждалосъ, что писатель
сгущает краски. Но преобладало восторженное восприятие рассказа. Сол-
женицын на короткое время был признан официально.
Действие повести умещается в один день — от подъема до отбоя.
Повествование ведётся от лица автора, но Солженицын постоянно прибегает
к несобственно-прямой речи: в авторских словах слышится голос главного
героя, его оценки и мнения. Иван Денисович Шухов — в прошлом кресть-
янин и солдат, его осудили как «шпиона» на десять лет лагерей за то, что он
попал в плен.
С утра Иван Денисович чувствовал себя больным, его знобило. Но
температура оказалась нормальной, и он был отправлен вместе с другими
зэками работать на стройку почти в тридцатиградусный мороз. Со стройки
Ивану Денисовичу удалось, несмотря на шмон, пронести в рукавице ножовку
(незаменимая вещь в хозяйстве). Ему досталась лишняя миска баланды, а
лагерник Цезарь Маркович поделился с ним колбасой из посылки. Каковы же
были другие дни Шухова, если этот — полный опасений, страхов, унижений
- показался ему почти счастливым?
Шухов — обыкновенный человек, не герой. Верующий, но не
подвижник, готовый отдать жизнь за веру. Иван Денисович цепко держится
за жизнь: он порой угодлив с начальством, услужлив с зэками, от которых
ему может перепасть какая-то еда. Но Шухов — и не «шакал», как Фстюков:
тот постоянно ищет, где бы урвать хоть немного еды или курева, готов от
голода облизывать чужие миски.
Природный ум и мастеровитость Шухова Солженицыну ближе, чем
неуместные здесь споры двух интеллигентов. Они пристроились в лагере на
лёгкую работу в тепле и потому могут поговорить о том, надо ли осуждать
кинорежиссёра Эйзенштейна, создавшего фильм об Иване Грозном,
исполненный художественных достоинств, но прославляющий тиранию.
И Иван Денисович, и другие зэки ощущают себя спаянными друг с дру-
гом в бригаде. Более умелые и сильные выполняют там сложную работу,
освобождая от неё менее приспособленных. Бригадир пытается защитить их
от лагерного начальства. Но бригада — это и наиболее изощрённая форма
порабощения, контроля над узником. Каков будет скудный лагерный паёк —
зависит от выработки всей бригады, и озлобленные люди настороженно
следят за своими товарищами: не отлынивают ли те от работы, не филонят
ли. Следит за другими бригадниками и Шухов. Солженицын прямо не
оценивает своего героя: плох он или хорош.
С азартом Шухов вместе с бригадой строит ТЭЦ
(теплоэлекгроцеитраль). Стена ТЭЦ, которую они возводят, укрывает их от
вьюги — не символ ли это защиты, дома? Но ведь полуголодные,
измученные зэки работают на государство, которое обрекло их на страдания,
сломало их жизни!
«Один день Ивана Денисовича» — произведение почти документальное.
Персонажи, за исключением главного героя, — реальные люди, с которыми
Солженицын познакомился в лагере. Документальность — отличительная
черта почти всех произведений писателя; он больше доверяет жизни и её
творцу — Богу, чем художественному вымыслу. Жизнь для него более сим-
волична и многосмысленна, нежели художественный вымысел.
«Матрёнин двор».
Спустя несколько месяцев после «Одного дня Ивана Денисовича» в
первом номере «Нового мира» за 1963 г. был напечатан ещё один рассказ
Солженицына — «Матрёнин двор». Он, как замечал сам автор, «полностью
автобиографичен и достоверен». Прототип главной героини — знакомая
Солженицына, владимирская крестьянка Матрёна Васильевна Захарова, у
которой жил писатель. Повествование ведётся от первого лица — Игнатича
(отчество созвучно с отчеством автора — Исаевич), который возвращается в
Европейскую Россию из дальней ссылки: «Мне хотелось затесаться и
затеряться в самой нутряной России — если такая где-то была, жила».
Рассказчик, казалось бы, находит эту патриархальную, нетронутую Рос-
сию в деревне Тальново. Неприглядная правда жизни разрушает его
надежды: колхозники недоброжелательны друг к другу и корыстны. Их
убогая и несчастная судьба мало чем отличается от существования лагерных
узников. Но в этом беспросветном, постылом мире Игнатич находит
праведницу -крестьянку Матрёну. Она — человек не от мира сего. Её
имущество — колченогая кошка и коза. Её дети умерли в младенчестве. В
Великую Отечественную войну без вести пропал муж. Ей долго не
оформляют за него пенсию. И всё же Матрёна не озлобилась, осталась
радушной, открытой и бескорыстно отзывчивой. Матрёна напоминает
библейскую героиню Марию, чуждую земных забот.
Матрёна у Солженицына — воплощение идеала русской крестьянки. Её
облик подобен иконе, жизнь — житию святой. Её дом — сквозной сим-
волический образ рассказа — как бы ковчег библейского праведника Ноя, в
котором он спасается от потопа вместе с семьёй и парами всех земных
животных — чтобы продолжился род людской.
Матрёна и похожа на Ивана Денисовича, и не похожа. Шухов воплощает
народную практичность и смётку Он может быть покорным потому, что это
выгодно. Матрёнина покорность идёт от сердца. Матрёна не прислуживает,
но служит другим. Шухов - обыкновенный, неплохой человек Матрёна —
праведница. Она всегда готова поделиться последним. Односельчане не
ведают об её утаённой святости, считают Матрёну просто неумной. Но
именно она хранит высшие черты русской духовности.
Житие святой должно завершаться счастливой смертью, соединяющей её
с Богом. Таков закон житийного жанра. Однако смерть Матрёны - горько-
нелепая. Брат покойного мужа алчный старик Фаддей, принуждает Матрёну
отдать ему её горницу. Матрёна сама помогает перевезти дом. Она остро
ощущает вину перед Фаддеем. Перед Первой мировой войной она стала его
невестой, но, уверенная, что тот погиб на фронте, вышла замуж за Фаддеева
брата.
Потеря горницы и внезапная пропажа кошки предвещают гибель Мат-
ренина дома и её смерть. На железнодорожном переезде Матрена попадает
под поезд... Гибель героини символизирует жестокость и бессмысленность
мира, в котором она жила.
В 1963—1966 гг. в «Новом мире» были опубликованы ещё три рассказа
Солженицына. После 1966 г. сочинения автора «Ивана Денисовича» не
печатались на Родине более двадцати лет.
«В круге первом».
Ещё находясь в ссылке, в 1955 г., Солженицын начал писать роман «В
круге первом».
В 1964 г. Твардовский решил напечатать в «Новом мире» роман Солже-
нииына «В круге первом». Ради публикации автор переработал роман,
смягчив критику советской действительности. Вместо девяносто шести
написанных глав текст содержал только восемьдесят семь. В первоначальном
варианте рассказывалось о попытке высокопоставленного советского
дипломата предотвратить кражу сталинскими агентами секрета атомного
оружия у США. Он убеждён, что с атомной бомбой советский диктаторский
режим будет непобедим и может покорить пока ещё свободные страны
Запада. Для публикации сюжет был изменён: советский врач передавал на
Запад сведения о замечательном лекарстве, которые советские власти
хранили в глубокой тайне. Тот же дипломат Иннокентий Володин теперь
звонил — разумеется, из автомата — не в американское посольство, а в
квартиру врача — предупредить об аресте.
Позднее Солженицын восстановил первоначальный текст, внеся в него
небольшие изменения.

Персонажи романа — точные портреты реальных людей, заключённых

«шарашки» в подмосковном поселке Марфино. Действие романа
укладывается в неполные трое суток — накануне 1950 г. В большинстве глав
события не выходят из стен марфинской «шарашки». Таким образом,
повествование становится предельно насыщенным.
«Шарашка» — это мужское братство, в котором ведутся смелые свобод-
ные дискуссии об искусстве, о смысле бытия, о природе социализма.
(Участники споров стараются не думать о соглядатаях и доносчиках). Но
«шарашка* — также и царство смерти, ад. Символика смерти обволакивает
её. Один из узников, вспоминая трагедию Гёте «Фауст>>, уподобляет
«шарашку» могиле, в которую слуги дьявола Мефистофеля прячут тело
Фауста — мудреца, философа. Но если в прославленной гётевской трагедии
душу Фауста Бог освобождает от власти дьявола, то марфинские зэки не
верят в спасение.
Марфинские узники — зэки привилегированные. Здесь — по сравнению
с лагерем — хорошо кормят. Труд не превращает их в лагерных доходяг.
Ведь они — учёные, работающие над созданием сверхсовременного обору-
дования, которое нужно Сталину и его подручным. Заключённые должны
изобрести устройство, затрудняющее понимание подслушанных телефонных
разговоров (шифратор).
Один из марфинских зэков, одарённый филолог Лев Рубин, так скажет о
«шарашке»: «Нет, уважаемый, вы по-прежнему в аду, но поднялись в его
лучший высший круг — в первый».
Образ кругов ада заимствован из поэмы итальянского писателя Данте
Алшъери (1265—1321) «Божественная комедия». В поэме Данте ад состоит
из девяти кругов. Солженицынский герой Рубин допускает неточность,
сравнивая обитателей «шарашки» с наименее виновными грешниками —
добродетельными мудрецами-нехристианами дантевской поэмы. Они
пребывают не в первом круге, а в преддверии этого круга.
В романе много сюжетных линий. Это в первую очередь история Глеба
Нержина — героя, симпатичного автору. Нержин отказывается сотрудничать
с неправедной властью. Он отвергает предложение работать над секретными
изобретениями, предпочитая возвращение в лагерь, где может погибнуть.
Это история Льва Рубина, презирающего своих палачей и Сталина, но
убеждённого, что есть иной, чистый, неискажённый социализм. Это линия
гениального изобретателя и философа Дмитрия Сологдина, готового отдать
своё изобретение сатанинской власти, но при этом смело диктующего
условия палачам. Сологдин обещает предоставить начальству чертёж
изобретения, если его назначат ведущим конструктором.
«…Всё придумано очень просто. Профессора, инженеры высших
разрядов, изобретатели — народ балованный. Им большие деньги
положены, персональные ставки, академические пайки... На воле голова
редко бывает нанята одной работой. Там всякие посторонние мысли
лезут, и заботы, и мечты... Значит, на воле инженер не может
работать в полную силу и через силу...
Такому уже могут помочь только родные органы. Берут его за
шкирку, волокут на Лубянку, в Лефортово или в Сухановку признавайся...
на кого шпионил, как вредительствовал... Спустят его раз-другой и
кандей (карцер) с морозцем, с водой. Надают по морде, по заднице, по
рёбрам — но так, чтобы не убить, не искалечить, но чтобы ему и боль, и
стыд, чтобы почувствовал, что он уже не человек, а никто и они могут
делать с ним всё, что хотят. Прокурор ему… пообещает вышку
(расстрел)... Следователь грозит… что посадит жену... А потом, после
всего этого, дают ему великодушную десятку... Старайтесь, можете
заслужить досрочное освобождение... Вот так и готовят кадры дли
шарашек...
Работать в лагере - значит ишачить, горбить, упираться рогами. И
чтобы... не заработать... «деревянный бушлат» (не умереть) - надо
сачковать... филонить...
А на шарашке всё наоборот. Там тебя по имени-отчеству величают,
кормят прилично... работаешь в тепле, спишь на тюфяке с простынёй.
Никаких тебе забот — знай только шевели мозгами, думай, изобретай,
совершенствуй, двигай науку и технику...»
Л. 3. Копелев. Из книги «Утоли моя печали»

Сологдин отметает не только социалистические идеи, но и демократию.

«Равенство людей» для него - почти бранное выражение. Он непримиримый
противник иностранных слов в русском языке. Вместо них он создаёт новые
русские слова: причудливые, порой неуклюжие, порой прекрасные.
Сологдинское словотворчество напоминает словотворчество самого автора.
(Недаром созвучны фамилии Сологдина и Солженицына.)

Прообразом Дмитрия Сологдина А. И. Солженицыну послужил

марфинский узник - инженер и философ Дмитрий Панин; в Глебе Нержине
видны черты самого Солженицына.
Свой особый путь у зэка Спиридона — неучёного, простого человека.
Благо семьи, родных для него высшая ценность. Он храбро сражался с нем-
цами, но он же и дезертировал, когда перед ним встал выбор: защищать го-
сударство или заботиться о жизни близких. Спиридон не воплощение
авторского идеала. Он не лучше, хотя и не хуже Глеба Нержина, который
именно в беседах со Спиридоном постигает характер простого русского
человека.
По воле случая незримо соединяется с марфинской «шарашкой» судьба
молодого дипломата Иннокентия Володина. Лев Рубин, используя ре-
зультаты проведённых в «шарашке» опытов, по магнитофонной записи
телефонного разговора определяет, кто тот человек, которого ищут со-
трудники Министерства государственной безопасности. Зэк превращает
свободного человека в такого же, как и он сам, узника.
Мир романа не ограничен «шарашкой». За её пределами — история
нержинской жены Нади, разлучённой с Глебом на многие годы, по хранящей
верность мужу. Она из последних сил противостоит соблазнам и тяготам,
подстерегающим жену репрессированного.
Есть у Солженицына и истории палачей — от размышлений Сталина о
своей жизни до рассказа о нравственном падении марфинского начальника
полковника Яконова. Ради карьеры Яконов оставляет свою невесту: власти
преследуют верующих, а Агния — православная, Яконов принимает правила
поведения, навязываемые коммунистическим режимом, хотя в глубине души
понимает их лживость.
 СТАЛИН В РОМАНЕ «В КРУГЕ ПЕРВОМ»
Сколько было написано поэм, романов, рассказов, пьес, стихотворений,
воспевающих Мудрого Вождя и Учителя, Гения всех времён и народов!..
Солженицын опирается на подобные творения, использует подобные
оценки, но интерпретирует их по-своему. Словами из поэм, од и ораторий в
романе думает о себе сам Сталин...
А Солженицын рисует его лишённым всякого ореола...
Сатирический эффект сталинских глав строится... на контрасте между
всемогуществом «Властителя полумира» и немощью больного, одинокого
старика...
С первых же страниц обнажается чудовищная несовместимость величия
и ничтожества: «Имя этого человека склоняли газеты земного шара,
бормотали тысячи дикторов на сотнях языков... провозглашали во здравие
архиереи. Имя этого человека запекалось на обмирающих губах
военнопленных, на опухших дёснах арестантов... А он был просто маленький
желтоглазый старик...
Контраст такого рода... завершается... трагическим пассажем: «Это была
собачья старость... Старость без друзей. Старость без любви. Старость без
веры. Старость без желаний. Ощущение перешибленной памяти, меркнущего
разума, отъединения от всех живых заполняло его беспомощным ужасом».
Ничтожной и смехотворной кажется даже самая безграничная власть в
сравнении с неумолимыми и непреложными законами бытия...
Вся жизнь всесильного Вождя была безрадостной, в конечном счёте —
трагической. И — смешной, при всём видимом грозном величии.
(Из книги Марии Шнеерсон
«Ллексанлр Солженицын: Очерки творчества».)
Повествование Солженицына — хор, в котором авторский голос звучит
приглушённо. Писатель избегает прямых оценок, давая выговориться пер-
сонажам. Но прежде всего сама действительность должна подтвердить
бесчеловечность, мертвящую пустоту политического режима тех лет. И лишь
в финале, рассказывая об этапе, которым следуют строптивые зэки,
отказавшиеся принести свои таланты на службу палачам, автор открыто
врывается в повествование. «Может быть, он (зэк) и не доедет до места
назначения? В телячьем вагоне умрёт от дизентерии? оттого, что шесть
суток эшелон будут гнать без хлеба. Или конвой забьёт его молотками (у
конвоиров были деревянные молотки, которыми они простукивали днища
вагонов, проверяя, целы ли доски) за чей-то побег? Или в конце пути из
нетопленой теплушки будут выбрасывать, как дрова, окоченевшие трупы
зэков?..
Помяни, Господи, тех, кто не доехал!»
«Раковый корпус».
В 1955 г. Солженицын задумывает, а в 1963—1966 гг. пишет повесть
«Раковый корпус». В ней отразились впечатления автора от пребывания в
Ташкентском онкологическом диспансере и история его исцеления. Время
действия ограничено несколькими неделями, место действия - стенами
больницы.
В палате «ракового корпуса», расположенного в большом среднеазиат-
ском городе, странно соединились судьбы разных персонажей, которые вряд
ли встретились бы друг с другом в ином месте. Это главный герой Олег
Костоглотов, чья история напоминает судьбу самого Солженицына: отбыв-
ший срок в лагерях по надуманному обвинению, ныне он - ссыльный.
Это и рабочий Ефрем, в Гражданскую войну расстреливавший
несогласных с большевистской властью, а в недавнем прошлом
вольнонаёмный в лагере, помыкавший зэками. Это и бывший солдат
Ахмаджан, служивший в лагерной охране и считающий узников отбросами
общества. В палату попадает и начальник отдела кадров Русанов. Он
чувствует себя человеком высшего сорта. Привыкший к привилегиям,
отгородившийся от жизни, он любит «народ», но брезгливо относится к
людям. Русанов повинен в тяжких грехах: выявлял родственников заключён-
ных среди работников и заставлял их отречься от невинно осуждённых; по
доносу Русанова был отправлен в тюрьму его товарищ.
Ещё один персонаж — Шулубин, избежавший репрессий, но проживший
всю жизнь в страхе. Лишь теперь, в преддверии тяжелой операции и
возможной смерти, он начинаег говорить правду о лжи, насилии и страхе,
окутавших жизнь страны.
Раковая болезнь уравнивает всех больных. Для некоторых, как для Еф-
рема и Шулубина, это путь к нравственному прозрению или к обретению
мужества. Для Русанова — это возмездие, им самим не осознанное. Не слу-
чайно Костоглотов даёт прочесть Ефрему рассказ Льва Толстого «Чем люди
живы?». Мысль о неизбежной смерти, которая заставляет людей задуматься о
своих грехах, роднит солженицынскую повесгь и толстовский рассказ.
Но у Солженицына раковая болезнь ещё и символ той злокачественной
болезни, которая проникла в плоть и кровь общества.
На первый взгляд повесть завершается счастливо: Костоглотов излечи-
вается, скоро он будет освобожден от ссылки. Но лагеря и тюрьмы оставили
неизгладимый след в его душе. Олег вынужден подавлять в себе любовь к
врачу Вере Гангарт, так как понимает, что уже не способен принести
женщине счастье.
Повесть была высоко оценена Твардовским. Но все попытки напечатать
её в «Новом мире» оказались неудачными. «Раковый корпус», как и «В круге
первом», распространялся в «самиздате». Повесть вышла впервые на Западе
в 1968 г.
Прорыв немоты.
В середине 60-х гг., когда власть не желала больше вспоминать о
репрессиях сталинского времени, в Солженицыне стали видеть опасного
противника. В сентябре 1965 г. у одного из друзей писателя, хранившего его
рукописи, был устроен обыск. Солженицынский архив оказался в Комитете
государственной безопасности, С 1966 г. сочинения писателя перестают
печатать, а уже опубликованные изымают из библиотек. КГБ распространяет
слухи, что во время войны Солженицын сдался в плен и сотрудничал с
немцами. В марте 1967 г. Солженицын обратился к Четвёртому съезду Союза
советских писателей с письмом, где говорил о губительной власти цензуры и
о судьбе своих произведений. Он потребовал от Союза писателей опро-
вергнуть клевету и решить вопрос о публикации «Ракового корпуса». Руко-
водство Союза писателей не откликнулось на этот призыв.
Начинается бескомпромиссное противостояние Солженицына власти.
Он пишет публицистические статьи, которые расходятся в рукописях.
Отныне публицистика становится такой же значимой частью его творчества,
как и художественная литература. Он распространяет открытые письма с
протестами против нарушения прав человека, преследований
инакомыслящих в Советском Союзе. В ноябре 1969 г. Солженицына ис-
ключают из Союза писателей.
В 1970г. Солженицын становится лауреатом Нобелевской премии.
О своём противостоянии коммунистической власти он рассказал в книге
«Бодался телёнок с дубом», впервые опубликованной в Париже в 1975г.
«Архипелаг ГУЛАГ».
С 1958г. Солженицын работал над книгой «Архипелаг ГУЛАГ» -
историей репрессий, лагерей и тюрем в Советском Союзе. В 1968г. он
завершил этот огромный трёхтомный труд. В 1973г. сотрудники Комитета
государственной безопасности захватили один из экземпляров рукописи.
Преследования писателя усилились. В конце декабря 1973г. на Западе вышел
первый том «Архипелага…».
Своим «Архипелагом ГУЛАГ» Солженицын сделал самый решительный
шаг по пути синтеза искусства и истории. Не случайно он дал своей книге
такое жанровое обозначение – «опыт художественного исследования». И
именно эта книга, несмотря на её «судорожность и недоработанность» (что
автор объяснял гонениями, которым он тогда подвергался), произвела самое
сильное впечатление на читающее общество как в Советском Союзе, так и за
рубежом.
Самым главным источником потрясения был тот фактический
материал, который представил Солженицын на основании 227 свидетельств
бывших узников ГУЛАГа, бесед с разными людьми собственных
изысканий и своей биографии. В годы «оттепели» кое-что о массовых
репрессиях в «период культа личности» стало известно, кое-что бродило в
слухах и молве. Но то, что сделал Солженицын, оглушило читателей 1970-х
годов. Он первым дал систематический обзор преступлений правящего
режима против своего народа:
- тут и история всех волн массовых репрессий, начиная с 1921 года
(концлагеря для семей крестьян во время Тамбовского восстания) и кончая
1948-м (высылкой причерноморских греков);
- тут и история самых громких политических процессов, начиная с 1918
года и вплоть до судилищ 1937— 1938 годов;
- тут и обозрение всех разновидностей карательных учреждений,
созданных советской властью, всех «островов» и «портов» ГУЛАГа;
 - тут и длиннейший список строек, выполненных рабским трудом
арестантов «с первой пятилетки по хрущевские времена»;
- тут и жуткая классификация приемов сламывания воли и личности
арестанта во время следствия (первый — «убеждения в искреннем тоне», а
тридцать первый — «взнуздание», или «ласточка»)... Не случайно «Ар-
хипелаг ГУЛАГ» называют «энциклопедией советской каторги» (Ж.
Нива), «мартирологом» (Э. Эриксон).
Открывшаяся на страницах «Архипелага» апокалиптическая картина
нанесла сокрушительный удар по всей советской мифологии. Эта книга
окончательно развеяла иллюзии насчет так называемых «преимуществ
реального социализма». Она показала всему миру, что этот режим был
изначально преступен. Что на совести этого режима — уничтожение
десятков миллионов советских людей, т.е. геноцид собственного народа.
Все, названное выше, конечно же, относится к сфере исторического
знания. Но то эмоциональное впечатление, которое вызывали
представленные в «Архипелаге» реальные факты и документальные
материалы, рождало, как цепную реакцию, эффект эстетический —
ценностное отношение читателя (чувство возмущения, отвращения, гнева,
восторга и т.п.). Нельзя не учитывать и того, что отдельные факты,
приводимые Солженицыным, это, можно сказать, готовые образы, перед
ними меркнет фантазия самого изобретательного беллетриста — настолько
они ошеломляющи сами по себе, настолько емки по своей обобщающей силе.
Эти факты, к тому же, изложены пластическим словом Солженицына-
художника и эмоционально окрашены его нескрываемым чувством. А из
сплава жизненного материала и раскаленного чувства автора-исследователя
возникает определенная поэтика. Тут и грандиозные метафоры: «мрачные
зловонные трубы нашей канализации» (о советской карательной системе),
«машинное отделение» (о системе судопроизводства), «архипелаг» (о сети
концлагерей, тюрем и каторг) и т.п. Причем эти основные метафоры живут в
тексте, обрастают пристройками, подробностями и деталями: у основных
«потоков» в канализации появляются «ручейки, ручеечки, желобки,
капельки», зловещие Органы ассоциируются с «цельным живым существом,
обитающим в государстве, как солитер в человеке.
Солженицын в своем исследовании советской карательной системы
во главу угла ставит «человеческое измерение». Главное, на чем
сосредоточено внимание автора: что ГУЛАГ делает с человеческой
душой? Есть ли у человека возможность сопротивляться этой бездушной
махине? Из семи частей в «Архипелаге» только одна небольшая по объему
часть непосредственно посвящена обозначенной проблеме — это часть
четвертая, которая называется «Душа и колючая проволока». Но в ситуации
«душа и колючая проволока» представлены автором рассказанные во всех
других частях судьбы сотен людей, прошедших через «канализационные
трубы» ГУЛАГа.
Солженицын показывает, как целенаправленно и беспощадно
ГУЛАГ растлевал душу отдельного человека, как системе удавалось
добиваться растления миллионов («массовой паршой душ» называет
автор эту эпидемию) и в чем это растление проявлялось (страх, ложь,
скрытность, жестокость, стукачество, а главное — рабская психология).
Но растление — не диво для ГУЛАГа, это скорее его норма. А
Солженицын нацеленно ищет те судьбы, которые свидетельствовали бы
о способности человека сохранять «душу живую» в тюремных камерах, в
«зонах» и ссылках. Ему крайне важно обязательно разглядеть, как
происходит восхождение.
Морализаторский пафос Солженицына проявляется в жесткости
нравственных оппозиций: если он приводит историю растления, то почти
всегда противопоставляет ей историю восхождения, и наоборот.
Однако нередко Солженицын рассказывает о таких психологических
«кульбитах», которые никак не укладываются в бинарную оппозицию «или-
или», он сам останавливается в растерянности перед необъяснимыми
движениями человеческой души, перед тайной поступка. Почему
«бесстрастная немая выводная» во время бомбежки «кинулась к своей
заключенной и в ужасе обняла ее»? Как мог мужественный и честный
человек, испытавший на себе все ужасы ГУЛАГа, после освобождения пойти
служить в Органы? Или после всего перенесенного говорить: «Все равно в
душе я большевик. Когда умру — считайте меня коммунистом». Автору
остается только развести руками: «Не то шутит, не то нет».
Конечно же, постижение подобных психологических феноменов, в
которых проявляется тайна характера, — сфера искусства. А достоверность
фактов только усиливает эмоциональную убедительность того, что в
беллетристике считалось бы совершенно неправдоподобным. Но это не
выдумано, это 6ыло.
В качестве главного предмета исследования тех процессов, которые
происходили (или могли происходить) в психологии человека «советской
выделки» в мире ГУЛАГа, Солженицын избирает самого себя. Автор-
субъект одновременно становится персонажем-объектом, повествование
— исповедью, эпический сказитель — лирическим героем. Такое решение
явилось самым сильным ходом в преображении документального
исследования в художественное произведение.
Солженицын, герой исповеди, не сосредоточен эгоцентрически на себе,
очень часто он ставит себя на место другого, даже на место одного из тех,
кого презирает: «А повернись моя жизнь иначе — палачом таким не стал бы
и я?» И, проделав беспощадный анализ возможностей растления, которые в
нем были заложены всей системой воспитания, образом жизни,
господствующими нравами, вспомнив постыдные эпизоды из своей
биографии, он отвечает:
Я приписывал себе бескорыстную самоотверженность. А между тем
был — вполне подготовленный палач. И попади я в училище НКВД при Ежове
— может быть, у Берии вырос бы как раз на месте?..
Далее Автор с иронией оценивает политические убеждения, с которыми
оказался на Лубянке. И то, как вскипел, услыхав: «Ильич, сегодня парашу ты
выносишь?», только потому, что считал «вообще кощунством называть кого
бы то ни было Ильичем, кроме единственного человека на земле!»
В сущности, воспоминания Автора о своих постыдных поступках и о
своих прежних политических убеждениях носят характер покаяния. И с этого
начинается процесс его духовного восхождения. Солженицын отмечает
основные ступени, по которым поднимается душа узника ГУЛАГа: тут и
ypoки интеллектуального самостоянья, извлекаемые из общения с умными
людьми, с которыми его свела тюремная доля, тут и трезвое осознание
несоизмеримости своей собственной беды с эпическим разливом трагедии
миллионов жертв тирании. И, наконец, это близкое к религиозной идее
великомученичества благодарное чувство к своему узилищу:
Благословение тебе, тюрьма! <...> Я - достаточно там сидел, я душу
там взрастил и говорю непреклонно:- Благословение тебе, тюрьма, что ты
была в моей жизни!
Однако на этой патетической ноте Солженицын не смог завершить
главу. Опыт ГУЛАГа заставил его поколебать стройную лестницу
восхождения, и он добавляет в скобках: «А из могил мне отвечают: —
Хорошо тебе говорить, когда ты жив остался!» Это возражение в скобках
очень показательно для мировосприятия Автора в «Архипелаге».
Он судит. С сарказмом, а порой и с гневом обличает за трусость, за
предательство, за черствость («Современники! Соотечественники! Узнали вы
свою харю?»). И он величает тех, кто сумел выстоять, кто поднялся душою
над ГУЛАГом, — академика Вавилова Николая Ивановича, выдержавшего
400 допросов и не признавшего своей вины, гордого инженера Юрия
Венгерского («Если бы все мы были так горды и тверды — какой бы тиран
удержался?»), неустанного борца с несправедливостью Анну Скрипникову
(«Если бы все были вчет-верть такие непримиримые, как Анна Скрипникова,
— другая была бы история России»)...
И все же художественная сущность «Архипелага ГУЛАГ» не бесспорна.
Главным свойством художественного произведения является его особая
целостность, которая преображает текст в эстетическую модель мира. А в
книге Солженицына целостный образ ГУЛАГа как «модели мира» должен
возникать из относительно самостоятельных проблемно-тематических
частей, подчиненных логике исследования карательной системы, а не логике
сюжетного саморазвития художественной реальности и судьбы героя.
Таковы опасности, которые таятся в самой структуре художественно-
документального произведения.
Во всех других своих произведениях, написанных после «Архипелага»,
Солженицын продолжает творческий эксперимент на грани истории и
художественной литературы.
Завещание на случай ареста.
В августе 1973 г. Солженицын составил завещание «На случай ареста».
Когда 12 февраля 1974 г. он был отвезён в тюрьму, его жена Наталья
Дмитриевна распространила завещание в «самиздате».
 «Я заранее объявляю неправомочным любой уголовный суд над русской
литературой, над единой книгой её, над любым русским автором. Если
такой суд будет назначен надо мной — я не пойду на него своими ногами,
меня доставят со скрученными руками в воронке. Такому суду я не отвечу ни
на один его вопрос. Приговорённый к заключению, не подчинюсь приговору
иначе, как в наручниках. В самом заключении, уже отдав свои лучшие восемь
лет принудительной казённой работе и заработав там рак, — я не буду
работать на угнетателей больше ни получаса.
Таким образом я оставляю за ними простую возможность открытых
насильников: вкоротке убить меня за то, что я пишу правду о русской
истории».
В изгнании.
12 февраля 1974 г. Солженицын был арестован и спустя сутки выслан из
Советского Союза в Западную Германию. Сразу после ареста писателя его
жена распространила в «самиздате» солженицынскую статью «Жить не по
лжи» — призыв к гражданам СССР отказаться от соучастия во лжи, которой
от них требует власть.
Вскоре Солженицын с семьёй поселился в швейцарском городе Цюрихе,
а в 1976 г. переехал в небольшой город Кавендиш в американском штате
Вермонт.
В эмиграции писатель напряжённо работает над огромным произ-
ведением «Красное колесо», посвящённым предреволюционным годам
России.
Это своеобразная летопись, соединяющая разнородный материал.
Повествование Солженицына, как и летопись, создаётся из фрагментов
разных жанров. Это и репортаж-протокол. (Таков, например, рассказ о
спорах министра Риттиха с депутатами Государственной думы.) Это и «отчет
о происшествиях», в котором регистрируются уличные беспорядки в феврале
1917 г., и фрагменты из газет разных направлений. Это и главы,
напоминающие психологический роман, в них описываются эпизоды из
жизни вымышленных и исторических персонажей: полковника Воротынцева,
его жены Алины и возлюбленной Ольды; влюблённых в революцию
интеллигентов Ленартовича и Верда, генерала Самсонова, одного из лидеров
Государственной думы Гучкова и многих других.
Оригинальны фрагменты, названные автором «экранами», - нечто вроде
кинокадров, полных символического смысла. В кинофильме объектив
кинокамеры может неожиданно приближаться к предметам, укрупнять их, а
разные сцены следуют одна за другой с помощью монтажа. Сходным
образом построены и «экраны» Солженицына.

Солженицын говорил, что вернётся на родину лишь тогда, когда туда

вернутся его книги. Журналу «новый мир» пришлось выдержать долгую
борьбу с властями, чтобы начать публикацию «Архипелага…». К началу 90-х
в России были изданы все главные произведения писателя. В мае 1994г.
Солженицын вернулся в Россию. Он пишет книгу воспоминаний «Угодило
зёрнышко промеж двух жерновов», выступает в газетах и на телевидении с
оценками современной политики российских властей. Писатель обвиняет их
в том, что проводимые в стране преобразования непродуманны,
безнравственны и наносят большой урон обществу. После этого
телевизионные беседы Солженицына были отменены.
В 1998г. он напечатал книгу «Россия в обвале». В ней писатель резко
критикует экономические реформы. Он размышляет о необходимости
возрождения русского национального самосознания, о возвращении к
традициям.

ВАРЛАМ ШАЛАМОВ
(1907 – 1982)
С Шаламовым-поэтом читатели встретились в конце 1950-х годов. А
встреча с Шаламовым-прозаиком состоялась лишь в конце 80-х, когда словно
прорвало плотину: то, что создавалось Шаламовым в течение 20 лет, с 1954
по 1973 год, выплеснулось в считанные месяцы. Здесь и воспоминания о 20-х
годах, и автобиографическая повесть «Четвёртая Вологда», и «Очерки
преступного мира», и пьеса «Анна Ивановна». Но главное место в
шаламовских публикациях заняли рассказы о Колыме (к концу 1989 года
издано более 100 рассказов).
Шаламовская Колыма – это множество лагерей-островов. Именно
Шаламов нашёл эту метафору «лагерь-остров». (Впоследствии, с
благодарностью воспользовавшись «подсказкой» Шаламова, А.Солженицын
ввёл образ-понятие «архипелаг ГУЛАГ», которым он назвал своё
повествование.)
Концлагерь, заместивший собою всю страну, страна, обращённая в
огромный архипелаг лагерей, - таков гротескно-монументальный образ мира,
который складывается из мозаики «Колымских рассказов». Он по-своему
упорядочен и целесообразен, этот мир. Это целый город, выстроенный в
полном соответствии со своим антиутопическим назначением.
Социальное устройство лагеря – одна из постоянных тем шаламовской
«этнографии». Два полюса: «блатари», они же «друзья народа», - на одном, а
на другом – политзаключённые, они же «враги народа». Союз воровских
законов и государственных установлений.
Но кажущаяся очерковость – это только «первый слой» образа. Шаламов
идёт сквозь «этнографию» к духовной сути Колымы, он ищет эту суть в
эстетическом ядре реальных фактов и событий. Не случайно так велик в
«Колымских рассказах» удельный вес деталей и подробностей. Шаламов
особо ценит деталь, видя в ней часть, которая концентрированно выражает
эстетическую суть целого. Причём у Шаламова почти каждая деталь, даже
самая «этнографическая», строится на гиперболе, гротеске, ошеломляющем
сравнении:
Тела людей на нарах казались наростами, горбами дерева, выгнувшейся
доской. («Тифозный карантин»).
 Мы шли по тракторным следам, как по следам какого-то
доисторического животного. («Сухим пайком»).
Крики конвоиров подбодряли нас, как плети.(«Как это началось»).
Порой писатель берёт старинный, ещё преданием освящённый, высокий
образ-символ, заземляет его в физиологически грубом «колымском
контексте», и там этот образ приобретает какую-то особую щемящую
окраску: «Каждый из нас привык дышать кислым запахом поношенного
платья, пота – ещё хорошо, что слёзы не имеют запаха» («Сухим пайком»).

И это все вместе с описанием того, как человек обкусывает ногти и

грызет «грязную, толстую, чуть размягчившуюся кожу по кусочку», как
заживают цинготные язвы, как вытекает гной из обмороженных пальцев ног,
— это все, что всегда относили к ведомству грубого натурализма, обретает в
«Колымских рассказах» особый художественный смысл. Тут какая-то
странная обратная зависимость: чем конкретней и достоверней описание, тем
еще более ирреальным, химерическим выглядит, мир Колымы. Это уже не
натурализм, а нечто иное: здесь действует тог принцип сочленения жизненно
достоверного и алогичного, кошмарного, который скорее характерен для
«театра абсурда».
Действительно, мир Колымы предстает в рассказах Шаламова как
подлинный «театр абсурда». Там правит административное безумие: там,
например, из-за какой-то чиновничьей галиматьи везут людей по зимней
колымской тундре за сотни километров, чтобы удостоверить фантастический
заговор («Заговор юристов»). А чтение на утренних и вечерних поверках
списков приговоренных к расстрелу, приговоренных за «ни за что»
(«Сказать вслух, что работа тяжела, — достаточно для расстрела. За
любое, самое невинное замечание в адрес Сталина — расстрел. Промолчать,
когда кричат "ура" Сталину, — тоже достаточно для расстрела»), чтение
при дымных факелах, в обрамлении музыкального туша? («Как это
началось»). Что это, как не дикий кошмар?
«Все это было как бы чужое, слишком страшное, чтобы быть
реальностью». Эта шаламовская фраза — самая точная формула «абсурдного
мира».
А в центре абсурдного мира Колымы автор ставит обыкновенного
нормального человека. Зовут его Андреев, Глебов, Крист, Ручкин, Василий
Петрович, Дугаев, «Я». Шаламов не дает нам никакого права искать в этих
персонажах автобиографические черты: несомненно, они на самом деле есть,
но автобиографизм здесь нe значим эстетически. Наоборот, даже «Я» — это
один из персонажей, уравненный со всеми, такими же, как он, заключенны-
ми, «врагами народа». Все они — разные ипостаси одного человеческого
типа. Это человек, который ничем не знаменит, не входил в партийную
элиту, не был крупным военачальником, не участвовал во фракциях, не
принадлежал ни к бывшим, ни к нынешним «гегемонам». Это обычный
интеллигент — врач, юрист, инженер, ученый, киносценарист, студент.
Именно этот тип человека, не героя и не злодея, а рядового гражданина,
Шаламов делает главным объектом своего исследования.
Итак, нормальный «среднестатистический» человек в совершенно
ненормальных, абсолютно бесчеловечных обстоятельствах. Шаламов
исследует процесс взаимодействия колымского узника с Системой не на
уровне идеологии и даже не на уровне обыденного сознания, а на уровне
подсознания, на той пограничной полосе, куда ГУЛАГовская давильня
оттеснила человека, -- на зыбкой грани между человеком как личностью, еще
сохраняющей способность мыслить и страдать, и тем безличным существом,
которое уже не владеет собою и начинает жить самыми примитивными
рефлексами.
Шаламов удостоверяет: да, в антимире Колымы, где все направлено на
попрание, растаптывание достоинства узника, происходит ликвидация
личности. Среди «Колымских рассказов» есть такие, где описывается
поведение существ, опустившихся почти до полной утраты человеческого
сознания. Вот новелла «Ночью». Бывший врач Глебов и его напарник
Багрецов совершают то, что по шкале общепринятых нравственных норм
всегда считалось крайним кощунством: разрывают могилу, раздевают труп
сонарника с тем, чтобы потом его жалкое белье обменять на хлеб. Здесь уже
личности нет, остался чисто животный витальный рефлекс.
Однако в антимире Колымы не только выматываются душевные силы,
не только гаснет рассудок, но и наступает окончательная фаза, когда исчезает
сам рефлекс выживания: человека даже собственная смерть ничуть не
волнует. Такое состояние описано в рассказе «Одиночный замер». Студент
Дугаев, совсем еще молодой — двадцати трех лет, настолько раздавлен
лагерем, что даже на страдание у него уже нег сил. Лишь перед забором, за
которым расстреливают, мелькает тусклое сожаление, «что напрасно про-
работал, напрасно промучился этот последний сегодняшний день».
В то же время Шаламову в высшей степени дорого все человечное. Он
порой даже с умилением «вылущивает» из мрачного хаоса Колымы самые
микроскопические свидегельства того, что Системе не удалось до конца
выморозигь в людских душах то первичное нравственное чувство, которое
называют способностью к состраданию.
Когда врачиха Лидия Ивановна негромким своим голосом осаживает
фельдшера, что наорал на Андреева, тот запомнил ее «на всю свою жизнь» —
«за доброе слово, сказанное вовремя» («Tифозный карантин»). Когда
пожилой инструментальщик покрывает двух интеллигентов-неумех, что
назвались плотниками, лишь бы хоть денек побыть в тепле столярной
мастерской, и отдает им собственноручно выточенные топорища
(«Плотники»), когда пекари с хлебозавода стараются в первую очередь
накормить присланных к ним лагерных доходяг («Хлеб»), когда
ожесточенные судьбой и отчужденные друг от друга борьбой за выживание
зэки сжигают письмо и заявление единственной дочери старого столяра с
отречением от своего отца («Апостол Павел») — то все эти вроде бы
незначительные поступки предстают как акты высокой человечности. А то,
что совершает следователь в рассказе «Почерк»: он бросает в печку дело
Криста, включенного в очередной список приговоренных к расстрелу, -- это,
по существующим меркам, отчаянный поступок, настоящий подвиг
сострадания.
А самый оглушительный парадокс в «Колымских рассказах» - это
рождественская мечта одного из узников (причем героя-рассказчика, alter ego
автора) вернуться с Колымы не домой, не к семье, а в следственную камеру.
Вот его аргументы:
Я не хотел бы сейчас возвращаться в свою семью. Там никогда меня не
поймут, не смогут понять. То, что им кажется важным, я знаю, что это
пустяк. То, что важно мне — то немногое, что у меня осталось, — ни
понять, ни почувствовать им не дано. Я принесу им новый страх, еще один
страх к тысяче страхов, переполняющих их жизни. То, что я видел, — не
надо знать. Тюрьма — это другое дело. Тюрьма — это свобода. Это
единственное место, которое я знаю, где люди, не боясь, говорили все, что
они думали. Где они отдыхали душой. Отдыхали телом, потому что не
работали. Там каждый час существования был осмыслен («Надгробное сло-
во»).
Трагическое постижение «почему», докапыванье здесь, в тюрьме, за
решеткой, до секрета того, что происходит в стране, — вот то озарение, вот
то духовное обретение, которое дается некоторым героям «Колымских
рассказов» — тем, кто захотел и сумел думать. И своим пониманием ужасной
правды времени они возвышаются над временем. В этом состоит их
нравственная победа над тоталитарным режимом, ибо режиму не удалось
обмануть человека, дезориентировать демагогией, скрыть от пытливого разу-
ма истинные корни зла.
А когда человек понял, он способен принимать верные решения даже в
абсолютно безвыходных обстоятельствах. И один из персонажей рассказа
«Сухим пайком», старый плотник Иван Иванович, предпочитает покончить с
собой, а другой, студент Савельев, отрубить себе пальцы на руке, чем
вернуться с «вольной» лесной командировки обратно за проволоку, в
лагерный ад. И майор Пугачев, поднявший своих товарищей на редкостный
по смелости побег, знает, что им не вырваться из кольца многочисленной и
вооруженной до зубов облавы. Но «если и не убежать вовсе, то умереть —
свободными», вот на что шли майор Пугачев и его товарищи («Последний
бой майора Пугачева»).
Это поступки людей понимающих. Ни старый плотник Иван Иванович,
ни студент Савельев, ни майор Пугачев и его одиннадцать товарищей не
ищут себе оправдания перед Системой, которая осудила их на Колыму. Они
уже не питают никаких иллюзий, они сами поняли глубоко
античеловеческую суть этого политического режима. Осужденные Системой,
они возвысились до сознания судей над нею. Они вынесли свой приговор
Системе актом самоубийства или отчаянным побегом, тоже равноценным
коллективному самоубийству. В тех обстоятельствах — это одна из двух
форм сознательного протеста и сопротивления хрупкого человеческого
существа всесильному государственному злу.
А другая? А другая — выжить. Назло Системе. Не дать машине,
специально созданной для уничтожения человека, раздавить себя - ни
морально, ни физически. Это тоже битва, так ее и понимают герои Шаламова
— «битва за жизнь». Порой безуспешная (как в «Тифозном карантине»), но
— до конца.