Я учился плохо.

В детстве каждый вечер, возвращаясь домой из школы, я

чувствовал, что она не отпускает меня. Мой дневник возвещал о недовольстве учителей̆.
Когда я не был последним в классе, то был предпоследним. (Шампанского!) Наглухо
закрытый̆ сначала для арифметики, потом для математики, глубоко и хронически
безграмотный̆, устойчиво невосприимчивый̆ к запоминанию дат и определению
местоположения на карте, неспособный̆ к изучению иностранных языков, отъявленный̆
лентяй (невыученные уроки, несделанные домашние задания), я носил домой жалкие
результаты своего обучения, которых не могли искупить ни успехи в музыке, ни
спортивные достижения, ни любая другая внешкольная деятельность.
“Ты понимаешь? Ты хотя бы понимаешь, что я тебе объясняю?”
Я не понимал. Эта неспособность к пониманию коренилась так далеко в моём
детстве, что в поисках её истоков в семье сочинили легенду, согласно которой всё
началось, когда я осваивал азбуку. Всю жизнь слышал я разговоры о том, что на
запоминание буквы “а” у меня ушёл целый год. Буква “а” — за год. Пустыня моего
невежества начиналась за непреодолимой буквой “б”.
“Без паники: каких-нибудь двадцать шесть лет, и он выучит весь алфавит” — отец
старался иронией рассеять собственные опасения. <...>
Простейшие слова теряли свой смысл, едва мне предлагали взглянуть на них как на
объект познания. Если мне надо было выучить урок о горном массиве Юра, например,
коротенькое слово из трёх букв распадалось на глазах, теряя всякую связь с областью
Франш-Конте, с департаментом Эн, со знаменитыми на всю страну часами,
виноградниками, трубками, высокогорными пастбищами, коровами, зимними холодами,
швейцарской границей, альпийскими горными массивами и просто горами. Оно больше
ничего не значило. Юра, повторял я про себя. Юра? Юра... И без устали твердил это
слово, словно малое дитя, которое всё жуёт и жуёт, не глотая, повторяет, не понимая, до
окончательной потери вкуса и смысла, жевал, повторял: Юра, Юра, юра, юра, ю-ра, ю-ра,
йу-рра, йууу-ррра, юраю-раюраюра — пока слово не становилось однородной звучащей
массой, лишённой малейшегонамёка на смысл, — нечленораздельное пьяное мычание в
рыхлом мозгу... Так вот и засыпают люди на уроках географии.
— Ты ещё говорил, что ненавидишь заглавные буквы.
А! Точно! Эти жуткие часовые — заглавные! Мне казалось, что они специально
встают между именами собственными и мной. Чтобы помешать нашему общению. Любое
слово, начинавшееся с большой буквы, было обречено на немедленное забвение: города,
реки, битвы, герои, договоры, поэты, галактики, теоремы вычёркивались из памяти по
одному признаку — присутствию в них заглавной буквы, парализующей волю и память.
“Стоять! — крича- ла заглавная. — Сюда нельзя! Это имя собственное! Кретинам вход
воспрещён!” <...>
Страх был главным чувством в мои школьные годы — и главным препятствием. А
потом, став учителем, я первым делом стараюсь искоренить страх в своих двоечниках,
чтобы снять это препятствие и дать знаниям шанс просочиться в их головы.

Д.Пеннак. «Школьные страдания» (пер. С.Васильевой)

Контрольные. Мрак за окном фиолетов,

Не хуже чернил. И на два варианта
Поделенный класс. И не знаешь ответов.
Ни мужества нету ещё, ни таланта.
Ни взрослой усмешки, ни опыта жизни.
Учебник достать — пристыдят и отнимут.
Бывал ли кто-либо в огромной отчизне,
Как маленький школьник, так грозно покинут?
Быть может, те годы сказались в особой
Тоске и ознобе? Не думаю, впрочем.
Ах, детства во все времена крутолобый
Вид — вылеплен строгостью и заморочен.
И я просыпаюсь во тьме полуночной
От смертной тоски и слепящего света
Тех ламп на шнурах, белизны их молочной,
И сердце сжимает оставленность эта.

И все неприятности взрослые наши:

Проверки и промахи, трепет невольный,
Любовная дрожь и свидание даже —
Всё это не стоит той детской контрольной.
Мы просто забыли. Но маленький школьник
За нас расплатился, покуда не вырос,
И в пальцах дрожал у него треугольник...
Сегодня бы, взрослый, он это не вынес.

Александр Кушнер