Б.

А С А Ф Ь Е В

МИ
дрмем
ОБ

&
 Б. В. А С А Ф Ь Е В

ОЧЕРКИ ОБ АРМЕНИИ
Редактор-составитель

Г. Г. Т И Г Р А Н О В

СОВЕТСКИЙ КОМПОЗИТОР
Москва 1958
 СОДЕРЖАНИЕ
Стр.

Г. Тигранов. Б. В. Асафьев об Армении 3

Очерк 1-й. М о я д о р о г а я Армения . . . . . 1 1

Очерк 2-й. Встреча со С п е н д и а р о з ы м . . . . 13

Очерк 3-й. А р а р а т и Е р е в а н . . . . . . 17

Очерк 4-й. Б а ш - Г а р н и . . . . . . . . 23

Очерк 5-й. Дорога в Гехарчский монастырь . . . 26

Очерк 6-й. Гехарт 28

Очерк 7-й. Ара?.; Х а ч а т у р я н * 30

Б. В. АСАФЬЕВ
ОЧЕРКИ ОБ АРМЕНИИ
ИЗД. До 672
Р е д а к т о р А. Красинская. Техн. редактор А. Ярмак.
Корректор Н. Сендык. Художник Г. Гандель.

Ш-01909 Сдано в произв. 1 /11-1958 г. Подл, к печ. 10/111-1958 г. печ. л. 2 + 4 вклейки.

Уч.-изд. л. 2. Т и р а ж 2000 экз. Б у м а г а 60XS2 1/. |6 . Бум. л. 1.
З а к а з J6 221. Цена | руб.

Московская тип. Всесоюзн. издательства «Советский ком "тпл-

 Б. В. АСАФЬЕВ ОБ АРМЕНИИ

Общеизвестна необычайная многогранность творческого и

научного наследия академика Б. В. Асафьева. Выдающийся со-
ветский музыковед, известный композитор, видный музыкально-
общественный деятель, педагог, публицист, Б. В. Асафьев отли-
чался поразительной широтой взглядов, творческих и научных
интересов. Кажется, нет такой области музыкальной жизни
прошлого к настоящего, на которую он не откликнулся творче-
ской мыслью, пером ученого, публициста.
Трудно перечислить круг научных проблем, волновавших
Б. В. Асафьева. Он исследовал многочисленные темы, связанные
с историей русской музыки, с творчеством Глинки, Мусоргского,
Бородина, Римского-Корсакова, Чайковского, Глазунова, Скря-
бина, Прокофьева и других композиторов. Он интересовался му-
зыкой древней Руси и современной советской музыкальной лите-
ратурой. Перу Асафьева принадлежат работы по многочислен-
ным проблемам зарубежной музыки, посвященные .Моцарту,
Бетховену, .Листу, Верди, Григу и другим; он изучал музыкаль-
ную культуру античного мира и эпохи Возрождения, литературу,
театр, живопись, архитектуру, историю, археологию и т. д. В
личности Б. В. Асафьева-ученого изумительно органично сочета-
лись историк и теоретик музыкального искусства. Его талантли-
вые, смелые и оригинальные труды по истории и теории музыки
открыли новые горизонты в музыкознании.
Верный последователь замечательных традиций русского
классического музыкознания, традиций Серова, Стасова и других
крупнейших представителей русской научной мысли о музыке,
выдающийся советский исследователь-новатор, Б. В. Асафьев
был в полном смысле слова ученым-гражданином. Он жил инте-
ресами своей Родины, своего народа, он не мыслил своего твор-
ческого труда вне высоких целей служения обществу.
Во всей творческой и научной деятельности Б. В. Асафьева
•появилась одна из замечательных и благородных черт, неиз-
менно пзнгущих передовым деятелям русской культуры, — соче-
тание высокого патриотизма с подлинным интернационализмом,
глубоким уважением и живым интересом к культуре других на-
родов. Творческое и научное наследие Асафьева хранит множе-
ство глубоко содержательных и чутких «откликов» на различные
явления культурной жизни народов нашей многонациональной
социалистической родины. Немало поистине вдохновенных, со-
гретых искренним чувством страниц гТосвятил Б. В. Асафьев и
культуре Армении.
 Высказывания Б. В. Асафьева об Армении запечатлены в па-
мяти его современников, друзей, учеников и коллег, в периоди-
ческой печати и отдельных исследованиях и, наконец, в написан-
ных им незадолго до смерти и впервые публикуемых ниже не-
скольких очерках, посвященных Армении. 1
Интерес к Армении, истории и культуре армянского народа у
Б. В. Асафьева возник с юных лет и сохранялся на протяжении
всей его жизни.
Как вспоминает сам Б. В. Асафьев, еще в студенческие годы
(в начале первого десятилетия XX века) он «...был особенно
взволнован судьбами Армении, ее народа..., ж а д н о штудировал
появлявшиеся труды по истории и культуре Армении», «улав-
ливал фрагменты армянского мелоса», 2 начинал знакомиться
с армянской поэзией и народной песней. Особо подчеркивал
Б. В. Асафьев ту роль, которую сыграла в его приобщении к
армянской культуре книга «Поэзия Армении», выпущенная под
редакцией Валерия Брюсова в 1916 г., а т а к ж е работа последне-
го «Очерк исторических судеб армянского народа».
В студенческие годы Б. В. Асафьев познакомился в Петер-
бурге с талантливым армянским композитором А. А. Спендиаро-
вым, недавно завершившим занятия у Н. А. Римского-Корсакова.
Проникновенные, интереснейшие страницы посвятил Б . В . А с а -
фьев воспоминаниям о своих встречах со Спендиаровым в «ста-
совских кругах», в «нотных магазинах, этих музыкальных
клубах былого Петербурга», и особенно на репетиции симфони-
ческой картины Спендиарова «Трн пальмы» в зале б. Дворянско-
го собрания в Петербурге в 1905 г. Воспоминания Б. В. Асафье-
ва сохранили д л я нас ценные сведения о личности Спендиарова,
о его интересах, они помогают правильному пониманию замысла
некоторых сочинений композитора.
Б. В. Асафьев постоянно интересовался творчеством Спендиа-
рова, понимал и высоко ценил его произведения, подчеркивая их
новизну и свежесть. Так, например, уже о ранних романсах
Спендиарова, изданных Бесселем в начале XX века (op. 1 и
ор. 5), он писал, как о произведениях, пленивших его «...своей
свежестью и ароматом' «лирики с непривычной стези», хотя с
внушениями корсаковской музыки, но с национальным колори-
том, уже обещавшим дальнейший расцвет».
1
Очерки «Моя д о о о г а я Армения», «Встреча со С п е н д и а р о в ы м » , «Ара-
рат и Ереван», « Б а ш - Г а р н и » , « Д о р о г а в Г е х а р т с к и й монастырь», « Г е х а р т »
написаны в 1947 г. и в х о д я т в серию очерков «Из моих странствований».
Очерк «Арам Х а ч а т у р я н » н а п и с а н в н а ч а л е 1945 г. и входит в серию очер-
ков « П о р т р е т ы советских композиторов».
В сокращенном в и д е были о п у б л и к о в а н ы очерки: «Встреча со Спендиа-
ровым» (сб. « Д р у ж б а » , М., 1956) и «Арам Х а ч а т у р я н » (сборник статей, по-
священных б а л е т у « С п а р т а к » А. Х а ч а т у р я н а , Л . . 1957).
2
К а к эти, т а к и п о с л е д у ю щ и е ц и т а т ы (за исключением отмеченных
особо) з а и м с т в о в а н ы из п у б л и к у е м ы х н и ж е очерков Б. В. А с а ф ь е в а об А р -
мении.

—4 -
 По собственному признанию Б. В. Асафьева, Спендиаров
внушил ему глубокую приязнь к тогда еще неведомой ему Арме-
нии, «...к ее серьезному, трудолюбивому народу, чья история —•
древняя и величавая — история жизненной выдержки и долго-
терпения». Спендиаров рассказывал ему и «...о древнеармянском
религиозном мелосе и о красоте народных любовных и колыбель-
ных песен... -•>.
Д о последних лет своей жизни Б. В. Асафьев не раз обра-
щался к творчеству Спендиарова, высказывая о нем чуткие суж-
дения. Особенно подчеркивал он глубокие народные истоки му-
зыки армянского композитора. «В Армении Спендиаров, в Гру-
зин Палиашвили, — писал Асафьев. — оставили на последних
этапах творчества ряд примеров такой спаянности народного
материала с умением в нем ж е почерпать не механику движения
музыки, а жизнь звуков — интонации». 1
Интересна мысль Б. В. Асафьева о воздействии на Спендиа-
posa русской полифонической культуры: «Эта освеженная
живым жизненным чувством народности полифоническая куль-
тура (полифония Глинки и других классиков русской музыки. —
Г. Т.) оказала влияние на соседние русской восточные культу-
ры, особенно К а в к а з а , да и Армении (например, творчество
Спендиарова)». 2
Юношеское романтически восторженное влечение Б. В. Аса-
фьева к Армении со временем, и особенно в советские годы, сме-
нилось серьезным изучением закавказской, в том числе и армян-
ской культуры, глубокими раздумьями о ее судьбах и историче-
ском значении. Б. В. Асафьев постоянно знакомился с новейшей
литературой по истории Армении, с материалами раскопок
Н. Я. Марром, И. А. Орбели древнеармянских городов, с произ-
ведениями армянской литературы и искусства. В беседах с авто-
ром этих строк Б. В. Асафьев не раз восторженно отзывался о
поэзии О. Туманяна, И. Иоаннисяна, А. Исаакяна, о драматиче-
ских повестях Ширванзаде, о древнеармянской гравюре и архи-
тектуре, о произведениях М, Сарьяна и Комитаса. Особенно
пленили его хоры Комитаса. Б. В. Асафьев сумел почувствовать
их глубокое своеобразие, народность и национальную самобыт-
ность. Он любил, в частности, приводить хоры Комитаса как
пример глубоко жизненной и народной основы полифонического
письма.
В 1935 году 3 Б. В. Асафьев совершил поездку в Армению,
впечатлениям от которой и посвящены его очерки: «Арарат и
Ереван». «Баш-Гарни», «Дорога в Гехартский монастырь» и «Ге-

1
Б . В. Асафьев. И з б р а н н ы е т р у д ы , т. V. И з д . А к а д е м и и н а у к С С С Р ,
i 057, стр. 92.
2
Там же, т. I, 1952, стр. 67.
3
На Кавказе (в Грузии, на Кавказском побережье Черноморья'
Б. В. Асафьев бывал и раньше (в 1930—1932 гг.). О д н а к о нам не у д а л о с ь
.выяснить, был ли он тогда в Армении.

— 5 -
март». Здесь и восторженный отклик тонкого художника на не-
повторимое своеобразие, красоту и величие природы Армении,
здесь и размышления об исторических судьбах древней страны,
и меткие наблюдения над бытом и культурой народа.
Не может не взволновать и не тронуть название первого
очерка — «Моя дорогая Армения» и слова автора: «...мне сразу
ж е пришло в голову единственно возможное для моего очерка
название — обращение как к дорогому клочку земной планеты,
отпечатлевшемуся в сознании, подобно величавому царству, про-
жившему от утренней зари исторических эпох человечества до:
наших современных дней».
Как лейтмотив, проходят через все очерки высказывания Бо-
риса Владимировича о величественных горах Арарате и Алагезе.
Поэтизируя их, он пишет о них, как о «живых существах», как
о «свидетелях» вековой истории страны.
Увлеченно рассказывает Борис Владимирович о том, как он
вступал в «сутолоку раннего дня Еревана», блуждал по узень-
ким улицам «старого Еревана», нередко попадая вместо «тро-
туаров... на плоские крыши...», слушал «старые, старые восточ-
ные рассудительные сказы... в некое:.! подобии караван-сарая
или гостиницы при древней мечети...», знакомился с повседнев-
ной жизнью трудового крестьянства Аоапатской долины, с кре-
стьянским очагом, проникаясь глубоким уважением к нему.
«Нельзя было не склоняться перед этой наглядно себя обнар; -
живавшей «правдой труда» на нагорьях древне;; страны,—пишет
Б. В. Асафьев. — Моему музыкантскому воображению все виден-
ное диктовало себя, как гигантская симфоническая поэма на-
родных трудов и дней перед очами Арарата».
Громадное впечатление произвели на Б. В. Асафьева памят-
ники древнеармянской архитектуры Гарни, Гехарт, Эчмиадзин.
Он воспринимал их как самобытное п появление творческого ге-
ния армянского народа и, вместе с тем. как свидетельства широ-
ких историко-культурных связен стран древнего мира ; Армения,
Греция, Рим, Сирия, Египет).
Лаконичное, но поистине эпическое описание дает Б. В. Аса-
фьев развернувшейся перед ним «араратской днли» и дороги к
Гехарту. Описание Гехарта, воспринятого Б. В. Асафьевым в не-
разрывной связи с пафосом старины и ароматом природы, полно
поэзии и музыкальных ассоциаций.
Восторженная дань «монументальным фрагментам древнего
зодчества» Армении сменяется живым, радостным ощущение?;
Б. В. Асафьевым современности, бурного социалистического строи-
тельства в столице Советской Армении. «Я застал Ереван в
размахе нового строительства, — вспоминает Асафьев, — и сре-
ди возводимых зданий разнообразной целеустремленности и, на-
сколько можно было уяснить себе, целесообразной стилевой на-
правленности, придававшей новому городу очень красивый, не
отрывавшийся от родной почвы, облик».
— 6 —
 Высоко оценил Б. В. Асафьев Музей живописи в Ереване,
где, как он пишет, «находилось исключительное по тщательности
отбора и эстетической культуре собрание русской живописи
XIX и XX века...» Специально останавливается Асафьев на заме-
чательных собраниях древностей Армении, особенно рукописей
и книжных сокровищ, на той части былого изобразительного
искусства, в которой его «...изумила, как контраст утвержде-
ниям импрессионистов, живопись портретов с господствующим
глубоким черным тоном...». «Прошло с той поры лет двенад-
цать, — пишет он. — а я словно сейчас любуюсь этой экспрес-
сивнейшей чернотой, ее красочными возможностями в передаче
осанки, посадки, в умении выразить основное впечатление от
человека...».
Б. В. Асафьев придавал громадное значение народной музы-
ке. В ней он видел подлинную основу профессионального компо-
зиторского творчества. Среди учеников Бориса Владимировича
были представители различных национальностей. Бережно сохра-
нял он в них связи с народной музыкой их родины; не только
сохранял, но стремился эти связи сделать более глубокими и осо-
знанными. Интересны в этом отношении высказывания Асафье-
ва о его работе с учеником, композитором-армянином Тупиком
Ованесяном (безвременно погибшим на фронте в дни Великой
Отечественной войны). Борис Владимирович подчеркивал свое
стремление «...упорно содействовать охране в его даровании ин-
тереснейших следов мелоса его Родины и беречь их, когда они
проскальзывали в его композиторстве, сквозь обучение привыч-
ным стезям гармонии, контрапункта и форм».
В 1944 году автор этих строк имел случай показать , Борису
Владимировичу рукопись расшифрованного древнеармянского
тага « Х а в и к » — э т о г о высокого образца развитой монодии.
Б. В. Асафьев с неподдельным увлечением сольфеджировал этот
таг, буквально смакуя его мелодическое богатство, оценивая его
ладо-интонационное своеобразие, прослеживая логику мотивного
развития.
Внимательно и глубоко заинтересованно следил Б. В. Асафьев
за развитием советского музыкального творчества, поддерживая
все новое, молодое, талантливое. Среди советских композиторов,
творчество которых он особенно ценил, был и Арам Хачатурян.
В. Асафьев не раз с увлечением говорил о творчестве А. Ха-
чатуряна, подчеркивая его солнечность, оптимизм, яркий нацио-
нальный колорит и большую талантливость. «Я бы сказал, — пи-
сал Б. В. Асафьев, — что искусство Хачатуряна — это искусство
«высокого Ренессанса». В другом месте, указывая на глубокую
жизненность, полнокровность, красочность музыки А. Хачатуря-
на, он назвал композитора «Рубенсом нашей музыки». Чтобы
подметить наиболее типическое, характерное в творческом обли-
ке того или иного композитора, Б. В. Асафьев не боялся таких
смелых гиперболических сопоставлений и аналогий.
 «Он (Хачатурян. — Г. Т.) не может создавать вне ощущения
солнца, света, яркости тканей в игре напевов и ритмов, в сочно-
сти красок оркестра... И всюду всегда слух ошеломлен щедро-
стью выразительных средств и неисчерпаемостью выдумки», —
писал Асафьев.
Истоки творчества Хачатуряна Асафьев видел, с одной сторо-
ны, в народной и ашугской музыке З а к а в к а з ь я и, прежде всего,
родной композитору Армении, а с другой — в русской музыкаль-
ной, классике, в «русской музыке о Востоке». «...Родник хачату-
ряновских интонаций,—пишет Асафьев, — многоликая образ-
ная песенность и плясовые ритмы народов Востока (разумею
прежде всего страны и народы Кавказа и З а к а в к а з ь я , спаянные
с русской культурой музыки...)». В этой связи интересно высказы-
вание Асафьева и об искусстве народных певцов и музыкантов -
ашугов. «Достаточно вспомнить песни ашугов, — указывает он,—
чтобы ощутить именно мудрость их жизнеупорного мелоса и вло-
женное в него, отложившееся в нем народно-серьезное, высоко-
этическое отношение к действительности». Народные истоки му-
зыки Хачатуряна Асафьев видит не только в интонациях, но и
в характерных приемах импровизационного, вариационного раз-
вития.
Особо подчеркивает Асафьев значение Хачатуряна в разви-
тии «...из мелоса ближневосточных народов музыки великолеп-
ных монументальных форм...».
Б. В. Асафьев считал, что «Хачатурян становится особенно
чутким выразителем современного этапа советской музыкальной
культуры в ее наиболее интенсивном стремлении к раскрытию
всякого народно-национального искусства, как особенного выра-
жения высших форм искусства демократии свободолюбивых
народов в их борьбе за общечеловеческие идеалы». 1
С живым интересом следил Б. В. Асафьев за творчеством мо-
лодого поколения армянских композиторов: А. Арутюняна,
А. Б а б а д ж а н я н а , Э. Мирзояна.
Борис Владимирович никогда не пропускал возможности об-
тэатить внимание на исторически сложившуюся и ставшую осо-
бенно прочной в условиях советской действительности близость
и дружбу народов СССР.
В суровые дни начала Великой Отечественной войны Борис
Владимирович находился в осажденном Ленинграде и жил в
бомбоубежище, помещавшемся в здании театра им. Пушкина.
Находясь в эти дни т а к ж е в Ленинграде, я как-то в декабре
1941 года навестил его. Взволнованно, с огромной верой и убеж-
денностью в нашей будущей победе говорил он о вольнолюбии и
патриотизме советских людей, о том. как «героически, плечо к
плечу,, сражаются, отстаивая каждый кусок нашей земли, рус-
ский и армянин, грузин и белорус, узбек и украинец». Во время

1
Б . В. Асафьев. И з б р а н н ы е т р у д ы , т. V, стр. 130—131.
этой встречи он показывал свои наброски воспоминаний об Ар-
мении, легшие в основу написанных позднее очерков, с увлече-
нием говорил о Комитасе, Спендиарове, Хачатуряне.
После войны Б. В. Асафьев вновь и не раз обращался к во-
просам, связанным с культурой Армении и всего З а к а в к а з ь я . В
1947 г. им были завершены очерки об Армении. Отдельные инте-
ресные и в а ж н ы е мысли о закавказской культуре с о д е р ж а т с я
в «Мыслях и думах» Б. В. Асафьева, к сожалению, еще не опуб-
ликованных. в его книге о Глинке, в статьях о советской
музыке и т. д.
Поразительны и тонкость наблюдений, и смелость, широта
обобщений, проявленные Б. В. Асафьевым в столь далекой, к а -
залось, от основного русла его научных работ области. Б о р и с
Владимирович подчеркивает громадное познавательное значение:
изучения истории музыки З а к а в к а з ь я . « К а в к а з в своем сплете-
нии «музыкальных языков и диалектов», — писал он,—значил в
эволюции музыкально-интонационной речи человечества не ме-
нее, чем в истории языка и словесно-языкового мышления». 1
Понимая диалектику историко-культурных процессов древнего
мира, Б. В, Асафьев подчеркивал важную мысль о том, что в
древности происходил процесс не только эллинизации Востока,
но и ориентализации З а п а д а , мысль, которую развивали и дру-
гие советские историки древнего мира. В этом, в частности, ска-
зывалось стремление выдающегося советского ученого рассмат-
ривать явления культуры Востока как устойчивые, самобытные,
исторически обусловленные проявления творческого гения на-
рода, а не результат наносных влияний.
Большой интерес представляют высказывания Асафьева о
Кавказе- как колыбели «...музыкальных интонаций, уходящих в
глубь времени и в праисторию музыки значительной части на-
шей страны», о взаимодействии «...музыки славянства с «музы-
кальными языками Кавказа и Армении», о «...высоком художе-
ственном интересе, который русские композиторы-классики и осо-
бенно балакиревцы обнаружили в своем творчестве к музыке на-
родов Востока» 2 и т. п.
Восток привлекал внимание Асафьева не только как ученого,
исследователя, публициста, но и как композитора. В этом отно-
шении он сам явился продолжателем неоднократно упоминав-
шейся в его работах традиции «русской музыки о Востоке».
Среди многочисленных сочинений Б. В. Асафьева, посвященных
Востоку, выделяются его балеты: «Бахчисарайский фонтан»,
«Кавказский пленник», «Ашик-Кериб» и др. Первые два, постав-
ленные и на сцене Государственного Академического театра
оперы и балета им. Спендиарова, хорошо известны, как и боль-
шинство научных трудов Б. В. Асафьева, музыкальной общест-
венности Армении.
1
Б. В. Асафьев. И з б р а н н ы е т р у д ы , т. V, стр. 60.
2
Там ж е , т. IV, 1955, стр> 139 и 308.
 Армяно-русские музыкальные связи — прочная и плодотвор-
нейшая исторически сложившаяся культурная традиция.
Б. В. Асафьев — выдающийся представитель русской советской
музыкальной культуры •— вписал новые вдохновенные и содер-
жательные страницы, обогащающие эту замечательную тради-
цию.

Г. ТИГРАНОВ
 Очерк 1-й

МОЯ ДОРОГАЯ АРМЕНИЯ

Такое название может казаться странным. Более того—пре-

тенциозным. Какое право имеет скромный путешественник, чуть-
чуть прикоснувшийся взором своим и слухом к этой древней
своей историей и культурой стране, называть свой весьма малый
очерк столь интимным обращением, будто он начинает ритори-
ческое письмо к прекрасной возлюбленной (или, подобно Бетхо-
вену, — к далекой возлюбленной) и намерен обратиться для
этого к стилосу и сочинять на добротной латыни. А между тем,
когда я решился по просьбе одного из друзей моих и несомнен-
ного друга, коренного друга этой удивительной страны, которую
сторожат сказочные витязи Арарат и Алагез, 1 посметь присо-
единить мой застенчивый рой воспоминаний к всемерно много-
кратным юбиляциям множества людей, возвещавших свои хвалы
Армении,—мне сразу ж е пришло в голову единственно возможное
д л я моего очерка название — обращение, как к дорогому клочку
земной планеты, отпечатлевшемуся в сознании, подобно велича-
вому царству, прожившему от утренней зари исторических эпох
человечества до наших современных дней.
В былые дни и годы моей личной жизни, посвящая мои тог-
дашние предвкушения знаний пропилеям к занятиям историей
культуры Средиземноморья и пытаясь знакомиться с языками
Ближнего Востока, я был особенно взволнован судьбами Арме-
нии и ее народа. По мере появления трудов об Армении на рус-
ском языке, я жадно штудировал их.
Будучи начинающим музыкантом, я краем ушей улавливал
фрагменты армянского мелоса, особенно культового, и очень вос-
хищался его суровой архаикой, пронесенной народом сквозь тес-
нины наслоений и сохранившей в основах своих девственный
облик Прекрасной Д а м ы — мелодии эпох музыкального станов-
ления человеческого сознания, когда люди, еще дети умом, на-
учились уже связывать голосом опорные точки интервалом, слов-
но циркулем, четко нацарапывая их, чтобы хранить в памяти.
Вероятно, интуитивно, но с каким-то глубоко юношеским трепе-
том я начал вникать в мелодию религиозного культа древней
Армении и улавливать ее суровые и сурово колорированные на-
певы, которые д а ж е в своей горизонтали одноголосия сперва ка-

1
Алагез, к а к и Арарат, — крупнейшая горная вершина, находящаяся
вблизи Е р е в а н а .
зались мне плавным последованием колонн, настолько весомым
слышался отдельный тон.
Шло время. Я начинал знакомиться с армянской поэзией и
мелодиями народных песен. Композитор Спендиаров и книга
Брюсова о поэзии армян оказали тут свое особенное влияние и
присоединились к моим историческим чтениям.
Прошли еще годы. И вот, я помню, в начале тридцатых годов
в числе моих консерваторских учеников оказался начинающий
композитор Ованесян Туник. 1 Я ничего не р а с с к а з а л ему о своих
тогда уже давнишних поползновениях кое-что познать из области
мелоса и художественной культуры Армении, ее истории, а так-
ж е об одном кратком ознакомлении с горными массивами и ар-
хитектурными памятниками этой страны и своих встречах. Мне
хотелось знать, как он отнесется к моей попытке упорно содейст-
вовать охране в его даровании интереснейших следов мелоса его
родины и беречь их, когда они проскальзывали в его композитор-
стве 'сквозь обучение привычным стезям гармонии, контрапункта
и форм. Я был горд перед самим собою, когда, анализируя его
опыты, угадывал следы народной интонации и помогал ему, по
мере возможности, верным чутьем ей следовать и развивать ее.
К моему горю, его скоро от меня изъяли, вероятно, за недоста-
точное педагогическое умение обучить его непременным русско-
консерваторским схоластическим истинам из немецких учебников
(напр., странная система внедрения сугубо хоральных интона-
ций!). Но я был вдвойне счастлив, когда на вечеринке по поводу
одного из моих юбилеев услышал памятную мне речь этого ком-
позитора, из которой для меня явствовало, что я не так у ж плохо
наставлял его беречь, хранить и развивать в себе черты армян-
ской национальной музыкально-интонационной диалектологии на
основании им раскрываемых опытов, не навязывая ему непре-
менных европеизмов и «руссоизмов». как обязательных кадансо-
вых оборотов и схем-форм. Я пытался дать ему понять нечто о
мелодической природе й сущности каданса. В общем я был дово-
лен этим опытом, так как он, к тому же. состоялся раньше моего
нового странствования по Армении в середине тридцатых годов.

1
О в а н е с я н Туник пал смертью х р а б р ы х во время Великой Отечествен-
ной войяы при обороне Л е н и н г р а д а .
 Очерк 2-й

ВСТРЕЧА СО СПЕНДИАРОВЫМ

«Знаменитый армянский композитор Спен-

диаров, завоевавший славу в европейском му-
зыкальном мире, вернулся в свою родную стра-
ну. Он познакомил нас со своими блестящими
творческими планами, залогом осуществлений
которых служат его огромный талант и высо-
кое мастерство».

Оваяес Туманян

Их — встреч — было немного. И, к сожалению, все краткие,

непреднамеренные, д а ж е очень случайные. Но и очень памят-
ные. Так бывает в странствованиях: пробудешь где-либо долго,
будто и надо, и необходимо, а в результате — потом, в памяти —
полое пространство. Будто и дел, и интересу там как не бывало.
Совсем обратно: многие краткие посещения; и порой лишь бро-
шенные взгляды, и кое-что мимолетно пройденное оставляют па-
мятные следы на всю жизнь и получают очень заметное значение
в жизни, в думах, в творческой работе. К примеру, мечтал я о
поездке в Рим, давно и длительно. Готовился к ней. А осущест-
вилась она и с трудом, и ненадолго (где уж тут—летом 1914 го-
да — и духота была, и неясные, кошмарные предчувствия, а в
целом кратко и сверхудачно, и полно, но хорошо, что во время
выбрался!).
То ж е случается и в проходящих встречах с людьми: от них
остается прочная, неизгладимая память, и потом долго и нередко
вспоминая об этих мигах и сожалея — почему ж е такие они бы-
ли, т. е. стиснутые либо временем, либо самой случайностью, —
узнаешь, наконец, причины и смысл краткости и д а ж е обра-
дуешься ей: вот именно так-то и столько было вполне достаточно
встреч, чтобы включить в жизнь, как явление, данного челове-
ка и хорошо сохранить в сознании все «зачем» по поводу этих
встреч.
Я начал встречаться со Спендиаровым в былом Петербурге
еще в свои университетские и консерваторские годы (начало на-
шего века!) и быстро почувствовал симпатию и приязнь к нему
как тонкому музыканту, изысканному в' своей застенчивой скром-
ности, таланту, «не шумящему собою», но человеку с присталь-
ным радушием к собеседнику, если в последнем он чутко заметит

- 13
внимание (особенно, если оно связано с вниканием!) и готов-
ность понять его стремления. Последующие мои разговоры о
Спендиарове с А. К. Глазуновым и М. О. Штейнбергом, очень
его уважавшими и любившими, всегда только усиливали мои
личные впечатления. Первая моя встреча была связана с его поэ-
мой «Три пальмы». Об этой памятной встрече я и расскажу,
вкратце изложив про остальные, еще более сжатые, но не менее
для меня значительные, а д л я него, возможно, и совсем преходя-
щие. Из страха показаться навязчивым я пропускал, в молодости
своей, многие встречи с особенно полюбившимися мне существа-
ми, не бросая, однако, своих наблюдений за жизненным путем к
житейской поступью таких людей и радуясь их удачам.
Я встречался несколько раз со Спендиаровым в нотных мага-
зинах, этих музыкальных клубах былого Петербурга, особенно у
Юргенсона и у Бесселя. Именно Бессель издавал первые (op. 1.
ор. 5 и др.) романсы Спендиарова, пленявшие меня своей свеже-
стью и ароматом «лирики с непривычной стези», хотя и с внуше-
ниями корсаковскими, но с национальным колоритом, у ж е обе-
щавшим дальнейший рассвет. Теперь, когда в моих руках имеет-
ся первый том полного собрания сочинений А. Спендиарова (Гос-
издат Армении, Ереван, 1943), я нахожу в нем много дорогих
мне музыкальных воспоминаний, связанных и с беседами с ком-
позитором-автором в тесном помещении бессельсхого магазина.
Встречался я со Спендиаровым и в кругах стасовских, особенно
ж е после кончины В. В. Стасова в радушной семье Дмитрия Ва-
сильевича и Поликсены Степановны в связи с проигрыванием по-
священной памяти покойного кантаты, сочиненной Спендиа-
ровым.
Но первая наша беседа завязалась на одной из утренних ор-
кестровых репетиций в приятнейшем, очень ценимом старыми
петербуржцами зале б. Дворянского собрания, на «красном ди-
ване», часто привлекавшем и Владимира Васильевича Стасова.
Эти ранние репетиционные утра, привлекавшие к себе и музы-
кальных знаменитостей, и молодежь, являлись тесным средото-
чием «людей строгого слуха», посвящавших себя и свою работу,
и свои досуги музыке, горячо ими любимой. Праздношатающих-
ся тут не бывало. Н а ш е дорогое петербургское трио высокочти-
мых, «ведших тогда русскую музыку» композиторов — Римского-
Корсакова, Глазунова и Лядова — с группами учеников всегда
почти можно было повстречать на этих репетициях, особенно
если они предшествовали «русским симфоническим концертам»
(М. Беляева) или начинавшим входить в известность симфониче-
ским концертам (А. И. Зилоти).
В описываемое мною утро в числе репетировавшихся произве-
дений была новая вещь: «Три пальмы», симфоническая поэма
А. Спендиарова. Приглядываясь в утреннем полумраке к нахо-
дившимся в зале лицам, я обратил внимание на внимательно
втянувшуюся в приготовления оркестрантов и настройку оркест-

— 14 -
pa худощавую фигуру, одиноко приютившуюся слева от основно-
го входа, на характерном красном диване. По повадке человека,
нервно листавшего нотную рукопись, которую он то клал рядом
с собою, то, завернув, брал в руки и наблюдал за музыкантами
на эстраде, я угадал в нем заинтересованного в предстоящей про-
бе композитора и решил присесть с ним рядом.
Меня дразнил соблазн видеть партитуру. Спросив позволения,
я разместился возле незнакомца. Разговор завязался сразу, и мы
быстро познакомились. Уже до начала корректурной пробы «Трех
пальм», я услышал от него .заинтересовавшие меня подробности
и о нем самом и о причинах, вызвавших в нем, композиторе,
увлечение Лермонтовым, «странником Востока», поэтикой лер-
монтовского пейзажа и «философичностью» его трактовки во-
сточных тем. и особенно о «жестоком втискивании завоевателей-
цивилизаторов» в природу и нравы экзотических стран и т. д., и
т, д. Я оценил романтические вкусы и воззрения моего нового не-
знакомца, ибо тогда я уже дорожил такими встречами, и, в сущ-
ности, как человек, Спендиаров, остался для м е н я ' незнакомцем
навсегда.
Но вот началась проба, и я услышал, следя по лежавшей
передо мной рукописи, навсегда теперь покорившее меня коло-
ритное музыкально-поэтическое сказание, кристально-наивное и
душевно-прозрачное, как м и р а ж пустыни. У оркестрантов, судя
по отношению к автору, подошедшему к ним, оно вызвало без-
условный интерес. Я ж е с нетерпением думал, вернется ли он сам,
виновник пленившего меня симфонического пересказа любимого
стихотворения Лермонтова, вернется ли сюда, ко мне, в уютный
угол на «красный диван» и продолжим ли мы завязавшуюся бе-
седу. Он вернулся, и мне удалось, без обычно присущей мне за-
стенчивости с авторами новых произведений и без лишних «зале-
заний» в «композиторскую психику», высказать ему свое радост-
ное «очень нравится». Передо мной, приветливый и скромный,
находился несомненный талант, которому предстояло одарить
музыку ласковыми страницами задушевной, светло-элегической
лирики.
И вновь завязалась наша беседа: о Крыме, Кавказе и, нако-
нец, Армении. Он внушил мне глубокую приязнь к этой, тогда
еще неведомой мне стране, к ее серьезному, трудолюбивому на-
роду, чья и с т о р и я — д р е в н я я и величавая — история жизненной
выдержки и долготерпения. Вот с того дня я и стал готовиться к
посещению Армении. Спендиаров рассказал мне и о древнеар-
мянском религиозном мелосе, и о красоте народных любовных и
колыбельных песен, о культуре любви и культе любования кра-
сотой, о глубоких интимно-человечных связях, существующих
между поэтикой Розы у арабов и в Армении с таковой ж е ро-
манской, наконец, робко заговорил о национальных тонкостях
своей музыки и своих трудностях на первых путях в отношении
ее распространения.

— 15 -
 Возникшая во мне признательность к Спендиарову за его ми-
мозный, кажущийся зыбким талант и за его посвящение меня
в пламенный культ искусства Армении сочеталась с параллель-
ной признательностью к Валерию Брюсову за его книги о поэзии
Армении и истории Армении. Следы этой признательности отра-
зятся и на этих робких очерках.
Глубоко сожалею, что гибель во время осады Ленинграда
архитектора Ильина, энтузиаста суровой природы Армении, на-
бросавшего ряд прекрасных рисунков пейзажей итальянским ка-
рандашом к моим повествованиям о. виденном и особенно о до-
роге в Эчмиадзин, лишает меня возможности писать подробно о
таких путевых впечатлениях пешехода: он сумел сочетать
свой и мой итинерарий в совершенстве. Мир его памяти! Н а ш а
встреча имела место в одной из палат ленинградской Свердлов-
ской больницы в октябре 1942 года, и я не могу не вспомнить об
этом энтузиасте пленившей нас страны и о наших длительных с
ним беседах о ней.
 Очерк 3-й

АРАРАТ И ЕРЕВАН

«И та гора, гигант-шатер,
Гора из гор и царь всех гор,
Седой приникнув головой
К небесной груди голубой,
Встает, торжественно скорбя,
Вдали — ив сердце у тебя».

( Ов а нсс Туманян

Мне говорили, когда я собирался поехать в Армению: вы так

полюбили у ж е заочно Ереван и Арарат, что ваше самочувствие
будет зависеть от простой случайности, повезет ли вам с видом
на эту гору, не скроет ли она от вас свой взор или его закроет
состояние атмосферы. Д а и кто знает, что может произойти: Ара-
р а т так капризен! Поэтому у ж е ночью в тифлисском поезде я
нервничал. В томительном ожидании рассвета я не спал и нетер-
пеливо вглядывался в окна вагона: не светает ли? не показа-
лись ли очертания дивной горы?
Но ничего досадного не случилось. И потом д а ж е оказалось,
что в моих кратких странствованиях по Армении мне сразу по-
везло и везло до конца. Еще до поездки я получил одно подтвер-
ждение моим представлениям об Арарате, получив взволновав-
щий меня подарок одного из друзей-художников — чутко ском-
панованную акварель «Арарат на утренней заре», порадовавшую
меня своим музыкальным строем: так сурово и вместе с тем мяг-
ко идиллически, без назойливой сладостности звучали только не-
которые бетховенские анданте и нечто подобное влекло меня к
себе в архаике стариннейших монодий. Д ы ш и т серьезное отноше-
ние к окружающему миру, но нет отвлеченного размышления;
нет ни скорбного пустынничества, ни надуманного бегства от лю-
дей и от жизни...
Наконец, в поезде, я потерял нить своих раздумий и забылся.
Вероятно, начинало рассветать. Меня разбудили радостные кри-
ки спутников: «Да проснитесь же, вам повезло с утренним Ара-
ратом. Вот он, и шлет приветы вниз долинам!» Сна и усталости
как не бывало. Я впился в живописные очертания великана,
стража Армении, и не мог у ж е оторваться от них и рассудком
точно означить, что ж е со мной происходило. Д л я меня насту-
2 Б. В. Асафьев - 17 -
пили с этого момента первовидения дни незабвенной недели воз-
ле постоянно сопровождавшего меня чудного облика горы, о
склоках которой и вот именно о таком величаво покойном и гор-
дом, но не вычурном силуэте, пели мне мои мечты. Пели, потому
что Гора-страж сразу ж е мне ответила теперь звучанием: я слы-
ш а л в своем сознании наиболее памятные и любимые мною на-
певы, прекрасные в своей архаической обнаженности древнеар-
мянского мелоса. А вокруг по-своему пело новое для меня утро,,
с воспринимаемой по-иному, чем не только на моем Севере, но)
и в моих странствованиях по Крыму, Черному морю и Италии,,
голубизной и отчетливой ясностью.
Я вступил в сутолоку раннего дня Еревана, у ж е не чувствуя
себя чужим и чуждым окружающей местности. Я знал—что и
сбылось,—что здесь не одно лишь жадное любопытство диктует
мне напряженное вникание во все происходящее, но ощутимая
на каждом шагу радость — радость жить неожиданностями, к
органической необходимости которых я давно себя приготовлял.
Это ведь высшая прелесть встреч д л я путника, когда глаз и слух
вырастают в непрерывном осязании прекрасного долгожданного,,
тем сильнее награждающем вас все-таки превосходством этих,
богатств действительных впечатлений ваших над приготовлен-
ными.
Каждый момент дня в Ереване стал для меня, для груди,
сердца, глаз, слуха желанным восполнением ранее искомого ис-
пытания еще непознанного в природе, в стране, в искусстве. Я:
пережил сильную своей стихийностью, своим наскоком на город
грозу с мощным ливнем и после нее успокоившееся предвечернее
небо с алой восходящей луной на глубочайшей облачной завесе
цвета знамени пророка. Небосклон словно зардел, как в стихе
Алексея Толстого, и глаз нельзя было отвести от лунной алости
при несомненной «зелености» густого фона.
Я испытал — в течение одной из своих предвечерних далеких
прогулок за Ереваном, вдоль города, с подъемом на плоскогорье
с плитами и с медленным схождением обратно к воротам в го-
род по дороге с возвращающимся из него, видимо, окрестным
населением — испытал, к счастью для себя, полноту ощущения
«недалекости от нашей современности» древних-древних времен
легендарного Востока — с шествием верблюдов, маститых, оку-
танных шерстью, старцев с густыми бородами и посохами, окру-
женных стадами коз и овец; шалили ребята, устало двигались
женщины, их обгоняла молодежь, парни и гибкие девушки, чей
стан — словно обведенный мастером рисунка контур. А в это
время — стоило поднять голову на горные склоны — глазам
предстояло величавое зрелище собеседования великанов Алагеза
и Арарата. Один из них уже примирился с наступающей ночной
мглой. Другой ж е еще был обласкан тихим светом закатным.
Подчеркиваю: это не лермонтовский «Спор» Казбека с Шат-горою
остановил мое внимание; это представлялось мне зрелищем муд-

- 18 -
 рого мирного становления друг перед другом вековых истин с
суете сует человеческих.
Старые, старые восточные рассудительные сказы слушал и
наблюдал я ежедневно в центре города, в некоем подобии ка-
раван-сарая или гостиницы при древней мечети. Может быть,
я з а б л у ж д а ю с ь в точности определения «целевой установки»
этого здания, овеянного массивными каменными стенами с ни-
шами и с прекрасными мощными деревьями густого сада внутри
них, но мне в те дни не хотелось докапываться «до существа» в
справочниках об Ереване по поводу восхищавшей меня мечети.
Она была прекрасным архитектурным живым существом сама
по себе, а не стилизованным пережитком, и хорошо дополняла
мои ереванские скитания вместе с только что описанной пред-
вечерней, полусумеречной дорожной суетой у врат старого, мно-
го испытавшего города. К тому же, в середине сада упомянутой
мечети находилась «чайная» с отличным вкусным напитком —
удивительнейшим чаем, и в особенно ж а р к и е часы дня там мож-
но было т а к ж е наблюдать круг степенных старцев, представи-
телей уходящего вдаль мусульманского Востока, и хоть в малой
степени, но ощущать, что представляют собою их состояния со-
зерцания или «тишина покоя» и сосредоточения мыслей мудре-
цов былых цивилизаций.
А порой я уходил в узенькие закоулки улиц «старого Е р е в а -
на» и, блуждая в них, нередко попадал вместо «тротуаров» (впро-
чем, это совсем не название для проходов среди домов такого
квартала!) на плоские крыши, а в дождь, когда вода в каналах
уличек неслась дико-стремительно, приходилось забираться на
эти крыши явно намеренно, чтобы не оступиться в своеобразные
«арыки» и не промокнуть до костей. Много, много вспоминается
о прогулках по Еревану.
Хотелось бы хорошо вспомнить о замечательном Музее живо-
писи, о той части его, где находилось такое исключительное по
тщательности отбора и эстетической культуре собрание русской
живописи XIX и XX века, как «прекрасный свод» картин «Мира
искусства» и до-мир-искуснических эпох русской живописи, но
собранных сквозь призму этого близкого мне по знакомствам и
художественным вкусам течения. По возвращении из Армении я
не раз советовал друзьям «Мира искусства» и лицам, его из-
учающим, не миновать этого ереванского собрания, к а к «фонда
живописных вкусов эпохи конца XIX и первого десятилетия
XX века».
Я не могу здесь останавливаться на замечательных собраниях
древностей Армении, особенно рукописей и книжных сокровищ;
на той части былого изобразительного искусства, в которой меня
изумила, как контраст утверждениям импрессионистов, живопись
портретов с господствующим глубоким черным тоном, где имен-
но черный цвет, черная краска как таковая, ее выразительность,,
ее динамизм, ее убедительность привлекли целиком мое внима-

- 19 -
аие. Прошло с той поры лет двенадцать, а я словно сейчас лю-
буюсь этой «экспрессивнейшей чернотой», ее красочными возмож-
ностями в передаче осанки, посадки, в умении выразить основное
впечатление от человека, как существа «репрезентативного», «но-
сящего себя» перед встречными... Слишком кратки, к со(жалению,
оказались мои посещения Музея и, боюсь", не суждено мне будет
их повторить, равно и посещение Эчмиадзина. 1 Мне удалось сна -
ружи его только обозреть и запечатлеть зрительно его архитек-
турный «веский» облик, ответивший моим основным впечатле-
ниям от Армении, как страны, история которой велит наглядно
осязать себя и в самой природе «вкруг Арарата», и в монумен-
тальных фрагментах древнего зодчества, и в формах жилья, на-
чиная с собирания и хранения топлива и забот об очаге, как цент-
ре сельского жизнеустройства и сохранения тепловой энергии.
Эчмиадзин т а к ж е явился передо мной очагом, подобным архаи-
ческим селениям, но как величавый, как архитектурный символ
хранителя духовной энергии народа в веках исторического ста-
новления страны.
Я застал Ереван в размахе нового строительства и среди воз-
водимых зданий разнообразной целеустремленности и, насколько
можно было уяснить себе, целесообразной стилевой направлен-
ности, придававшей новому городу очень красивый, не отрывав-
шийся от родной почвы, облик. И м я архитектора Таманяна 2
звучало повсеместно. И мне было очень отрадно это слышать.
Славный этот зодчий принадлежал ветви строителей, осущест-
влявших архитектурное идейное возрождение родного мне
Ленинграда.
Здесь, в Ереване, впечатление от темпа строек напоминало
эпоху Микельанджело, когда личная творческая энергия и изо-
билие талантов зодчих целиком сплетались с энтузиазмом и вос-
торгами населения перед музыкой мраморов, восторгами, охва-
тившими Италию Ренессанса. Я еще не видал, что и сколько
оказалось достроенным в Ереване с тех пор, как я бродил по
улицам города, наблюдая архитектурные контрасты былого и
современного. Еще допевали свои песни мусульманского Восто-
ка кое-где сохранившиеся мечети, еще тесные закоулки старого
Еревана привлекали меня, новичка, своими живыми напомина-
ниями о многом, многом, читанном в легендах и сказках.
Главное же, что восхищало меня,—это постоянное присутст-
вие Арарата. Куда бы я ни зашел, я знал, что, стоит мне от-
влечься от окружающего и всмотреться в ту сторону, где спокой-
но и величественно отдыхает Он — гордость взоров людей, — я
1
Э ч м и а д з и н — старейший христианский х р а м в Армении. Построен
в 303 г. н. э. Н а х о д и т с я в районном центре — Э ч м и а д з и н е (б. В а г а р ш а п а -
т е ) . Р е з и д е н ц и я к а т о л и к о с а . З д е с ь ж е д у х о в н а я семинария, музей.
2
А. И . Т а м а н я н — в ы д а ю щ и й с я советский зодчий, а к а д е м и к архитекту-
ры. Среди лучших зданий, построенных по его проекту, — Д о м правитель-
ства и Театр оперы и балета им. А. Спендиарова в Ереване.

— 20 -
непременно увижу прекрасные очертания и буду долго осязать,
ставший и для меня дорогим облик молчаливого наставника поэ^
тических дум тысячелетий. Иногда я ощущал на прогулках,
быть может, детски наивное спокойствие от одного только созна-
ния: я еще в Армении, в Ереване, и Арарат всегда властвует в
глубокой ясности этого неба, вот там, плавно раскинувшись на
горизонте. Иногда, на прогулке, где-либо внутри, в извилинах,
среди заборов новой стройки, задумаешься, замечтаешься — и
вдруг, подняв голову, нечаянно взглянув в даль, неожиданно
заметишь его, будто спящего, окутанного нежными, овеявшими
его облаками. Какая-то тихая радость, блоковская «нечаянная
радость», слегка взрыхлив сердце, тотчас успокоит его. А грудь,
задышит глубоким ощущением полноты жизни.
Я много раз видывал владыку Альп — Монблан и один раз
очень удачно — на раннем-раннем рассвете, другой раз засыпаю-
щим на закате, конечно, оба раза далеко снизу, а однажды, по-
скольку мне позволяли мои слабые силы, довольно близко, ран-
ним утром, с одного из соседних ледяных полей соседнего Мон-
блану горного кряжа. При моих слабых силах, повторяю, я, все-
таки, имею право сказать: я наблюдал массив гордой горы. Уда-
лось, неплохо удалось с развалин старого монастыря возле Каз-
бека постичь роскошь очертаний и этой знаменитой горы, взоб-
равшись туда, к монастырю, путем от станции Казбек Военно-
грузинской дороги. Но вот далекое присутствие Арарата и одна
только радость видеть от Еревана и окрестных ему местностей
ласкающий взор облик, а порой только силуэт и так, что о нем
более догадываешься и воображаешь, чем вполне им любуешь-
ся, — все это доставляло организму творческую утеху и особен-
ный прилив сил и особенно знакомое каждому страннику радо-
вание и сознание счастливой удачи видения еще одного из по-
дарков природы человечеству.
Мне, действительно, везло с Араратом. Не было пустой про-
гулки в Ереване! Когда бы я ни пожелал, я находил Его взором,
казалось бы, из таких поворотов и сторон города, откуда нельзя
было ожидать его появления. Удивительная гора. Ее прячут
облака и тучи. На ней разыгрывают трагедии молнии. А она,
благодаря своему расположению — географическому, но и бла-
горасположению к людям, — словно никогда ни от чьего взора
не таится, ни от кого не прячется. Я читал историю восхождений
на Арарат, увлекался, как странник, попытками людей овладеть
им, но теперь в Ереване, робко взирая на возвеличенную леген-
дами библии возвышенность, думал: вот редкая из гор, покоя ко-
торой путник не должен стремиться нарушить жалким восхож-
дением, красота ее себя довлеет, и это прекрасно!.. Но созерцать
ее хочется неотрывно, и я ловил каждый свободный миг среди
своих досугов, чтобы еще и еще взглянуть на высоты, пленявшие
взоры людей минувших тысячелетий и в наше время нас ласка-
ющие.

— 21 -
 Как-то, проходя одной из улиц Еревана и в щели домов не-
о ж и д а н н о поймав взором Арарат, я вспомнил: это Арарат. К а к
сильно действие звуков! « Ж а д н о глядел я на библейскую гору,
видел ковчег, причаливший к ее вершине с надеждой обновления
и жизни, — и врана и голубицу излетающих, символы казни и
примирения» (Пушкин). Это было в тот момент моим прощаль-
д ы м приветом и расставанием с Араратом.
 Очерк 4-й

БАШ-ГАРНИ1

«Руины величья наших отцов.

Вот здесь — обломок забытых искусств.
Вон там — о славе загадочный бред.
И памятник веры, и призрак чувств,
И прошлого блеска печальный след...»

Иоаннес Иоаннисян

Д а в н и м - д а в н и м ж е л а н и е м моим было увидеть памятники,

ж и в ы е еще, греческого и римского Причерноморья и глубже.
В Грецию и на ее острова я не попадал. То, что я видел в Крыму
(Херсонес), меня не насыщало. В Армении я начинал у ж е по-
нимать, что ее история, о с я з а е м а я зрением и слухом, — это исто-
рия художественного в о о б р а ж е н и я страны, а не просто топогра-
фия распространения нашествий и хотя бы путь римских завое-
вателей. Когда мне советовали непременно навестить Б а ш - Г а р н и ,
я еще никак не представлял себе, почему это важно. Д о р о г а
пошла от главной артерии самого Е р е в а н а , мною, Вернее, нога-
ми моими у ж е прочувствованно нащупанной. Н е знаю отчего, но
ощущение постоянного присутствия А р а р а т а внушало моему во-
о б р а ж е н и ю , будто я пребываю вовсе не в городе в римском по-
нимании (не в с а м о м U r b u s ' e ) , а в P o l i s ' e к а к о й - л и б о из грече-
ских колоний.
Когда я тотчас з а Ереваном сворачивал налево и д о б и р а л с я
д о горной устланной плитами долины, откуда мог передавать
приветы с т р а ж а м Армении — Алагезу и Арарату, — в те часы
я чувствовал свое внедрение в сердце страны. Но когда теперь
в ы б р а н н а я возницей дорога пошла явно вглубь, но у ж е направо,
причем над склонами в огромную долину и так, что открытой
о к а з а л о с ь широкое пространство перед А р а р а т о м во всем его
щедром, раскидистом величии, — то забилось мое сердце от рос-
коши осязания и восторга перед въездом в библейскую глубину

1
Гарни — один из дпевнейших я з ы ч е с к и х х р а м о в в Армении, з а м е ч а -
тельный п а м я т н и к эллинистической архитектуры. Н а х о д и т с я в 28 км от
Е р е в а н а . Есть основание п р е д п о л а г а т ь , что в р е м я постройки храма —
I век н. э.

— 23 -
мира, начертанную в древнейших сказаниях, ставших сейчас
въявь перед моим взором.
Было еще утро. Д ы ш а л о с ь свободно. Сиявшее уже солнце
еще не завоевало дня и не выглядело жестоким вавилонским
богом, как потом за полднем, когда оно чуть не сразило меня.
В те часы, когда я любовался изумительной панорамой, Арарат,
на мою удачу, красовался вместе со всеми подступами к нему:
мне казалось, что величавая гора любуется долиной Армении и
ее советской столицей, нежась сама под утренними ласками
солнца.
По дороге начали встречаться крестьянские селения, и мне
представилось много случаев вглядеться в характер и ритм по-
вседневной жизни, д а ж е в следы исторической давности ее строя.
Крестьянский очаг и топливо внушали мне особенно глубокое
уважение: здесь еще можно было почувствовать века первобыт-
ных верований в душевность огня и все значение подчинения че-
ловеку открытой им стихии пламени: ведь это было действитель-
но укрощением строптивой Психеи. Во мне возникала все более
и более глубокая признательность к бытовой психике армянского
народа, через которую д а ж е в сознание впервые странствовав-
шего чужестранца прежде всего проникала — подчеркиваю-
опять — серьезность приятия жизни, установившаяся в тысяче-
летиях терпеливо им выношенной «ноши истории». Нельзя было
не склоняться перед этой наглядно себя обнаруживавшей «прав-
дой труда» на нагорьях древней страны. Моему музыкантскому
вообра'жению все виденное диктовало себя, как гигантская «сим-
фоническая поэма народных трудов и дней перед очами Ара-
рата».
Остановка и передышка — возле одного из очагов в окруже-
нии домашнего быта в селении Баш-Гарни. Я сидел, отдыхая и
наблюдая, в состоянии суровой самоотчетности от полученных
впечатлений, стараясь не упустить ничего из «мыслей, запечат-
левшихся в дороге». Но в-то ж е время я чувствовал, что начинаю
поддаваться поэтизации происходившего сквозь соблазны Ови-
дия.
Меня окутывала простота античности и ее сельских очагов.
Правда, что ни Филемона и Бавкиды, ни посетивших их богов
тут не было. Были ребята и одна Бавкида, хозяйка, но далеко
еще не старуха, двигавшаяся спокойно, рассудительно, молча,
без суетни.
После краткого отдыха мои спутники предложили мне про-
гулку, пока еще отдохнут лошади. Повернули чуть влево, где за
деревьями чуялся наклон. Вот теперь и поджидал меня сюрприз
из сюрпризов. Вглядываясь вдаль в сиявший ещё, но несколько
отодвинувшийся назад, глубже в цепь горных соседств, Арарат,
я споткнулся о камень, замедлил шаги и остолбенел: передо'
мной лежали гордые развалины античного храма с местами уце-
левшими в достаточной мере архитектурными фрагментами.

— 24 -
 Все дорогое, родное памяти из анналов искусства Греции и
Р и м а словно стрелами стало светиться в мозгу. Я присел на
одной из повалившихся колонн и попробовал разобраться. Подо
мною разлегся обширный овраг. Видимые мною «поддорожные»
склоны и вся противоположная взорам «араратская даль» будто
сузились, укоротив и долину. Так мне казалось. Бока скручились
в лежавшем передо мной, теперь очень глубоко внизу, простран-
стве. Там виднелся ручей, а возможно и речка, но спуститься к
ней я не решился. И з знакомых мне по различным фотоснимкам
видов Греции я рискнул сравнить то, что меня изумляло те-
перь, с одной из долин Спарты, н о — думалось — она должна
была бы оказаться суровее. Скорее представлявшееся моему взо-
ру пространство походило на одно из описаний странствования
в Д е л ь ф а х в Аполлоновой ограде. А быть может, мне в моих
грезах наяву хотелось, чтобы именно т а к было: что-то аполлонов-
ское. Я удержал свое воображение. Только одно мне показалось
несомненным: что передо мной развалины римского храма, что я
нахожусь в пределах завоеваний Рима, в римской провинции и
в местности, где чувствуется веяние предсирии, «предмалоазий-
ства» — винюсь в неологизме, топографическом вольномыслии,
но мне желательно определить мое «географо-психологическое
состояние», волновавшее меня.
Вновь поднявшись к развалинам, я всецело отдался созерца-
нию пейзажа. По камням их сновали беспечные ящерицы различ-
ных окрасок. Проползли две-три змеи, неторопливо; значит, и
их л а с к а л а тишина и что-то достойное уважения в окружающем
спокойствии. Становилось душнее. .Манили ближайшие кустар-
ники. Очарование античности не прекращалось. Знакомое мне
чувство осязания взором деталей архитектурных фрагментов, что
я не раз у ж е испытывал в Армении (напр., массивы Эчмиадзи-
н а ) , дразнило меня тут еще острее. Усталости я не ощущал, не-
смотря на ожесточавшееся солнце. Словно египетский Р а — или
ж е мне тут вспомнился один из сирийских образов восточного
Пантеона, — который предупреждал любопытных путников о
возможности гибели в раскаленном ущелье, куда нам еще пред-
стояло двигаться. Я с сожалением расставался с разрушенным
веками истории или гневом стихий светлым (как мне казалось)
благорасположенным храмом, овеявшим меня грезами антично-
сти, близкими детству человеческого искусства и самого челове-
чества.
 Очерк 5-й

ДОРОГА В ГЕХЛРТСКИЙ МОНАСТЫРЬ'

«Эй вы, дороги, дороги,

С древней пылью, дорогиГ
Где исходившие вас?
1\то они были, дороги?»

О в яне с Туманян

Н а д о было спешить. Горело солнце и жестоко начинал греть

воздух. Ставшая привычной для глаз каменистость окружающе-
го пейзажа начинала грозить своей суровостью. И на подъемах,
и на склонах одинаково давала себя знать ж а р а . Чем дальше,
тем сильнее взор наблюдал за господством переливов желтовато-
коричневатой гаммы тонов вокруг. Я вспомнил рассказы друзей,
бывавших в долинах Тигра и Ефрата. Я знал, что до них далеко,
но дразнило жадное любопытство, что нахожусь в стране, исто-
рия путевых дорог которой наводила мысли на передний Восуок
Азии к тому средиземноморскому «лукоморью», которое так свое-
образно-легендарно было обжито человечеством.
Мы пробирались к Гехартскому стариннейшему монастырю,,
где-то там впереди в дальнем ущелье, и я чувствовал по сжатию
плоскогорья с его сторон, что «атмосфера нас зажимала», иначе
мне не выразить ощущения. Еще точнее скажу: возникло ощуще-
ние, что именно ущелье начало нас втягивать. Нечто иное я ис-
пытывал на запа де Швейцарии, при частых поездках по электри-
фицированным нравившимся мне горным дорогам. Они сновали,
как ящерицы, то взбираясь из долин на пики, то ныряя в ущелья,
в тоннели, потом снова вылетали на воздух, скользя по «узень-
кой» прижатой к стенам какой-либо громады «рельсовой трассе»
над головокружительной бездной. Тогда хозяин среди ущелий
был ветер, резвый, резкий, сам стиснутый. Тут господствовала
горячая тишина, совсем неподвижная, окаменевшая атмосфера,
будто с трудом рассекаемый запекшийся воздух, давивший виски
и сердце. Было жутковато, но все окружающее чаровало необыч-

1
Г е х а р т (или Айованк1 — тп»вний армянский пещерный храм. Нахо-
д и т с я в глубоком у щ е л ь е в 38 км от Е р е в а н а .
»
— 26 -
ностью, невиданностью. Горные кряжи стискивались, словно нас
всасывало ущелье.
Когда мы оказались у предела дороги и очутились среди ка-
менных громоздких сооружений, попав в какой-то тупик, то об-
наружилось, что мы находимся у въезда в мощное строение типа
горных крепостей-монастырей, на крутом обрыве, который пред-
ставлялся подножием прервавшего наш путь скопища зданий.
Это и был искомый и обретенный словно бы неожиданно Гехарт,
где народные празднества еще на памяти здешних людей сопро-
вождались ритуалом кровавых жертвоприношений.
 Очерк 6-й

ГЕХАРТ

«Ночи знойные>
'Звезды чудные1..»

А. п уш к и и

«Солнце село, но воздух все еще был душ >.н».

А. П у ш к и н

Сторож провел нас на правую стену, где находились покои

для заходящих и заезжих путников, чтобы сложить немногие
пожитки. Хотелось скорей, скорей обозреть что возможно до
быстрого ниспадания темноты и разобраться в хаосе впечатле-
ний. Сердце мое почуяло облегчение: ж а р а явно сдавала, но все
ж е ради осторожности пришлось прежде всего укрыться в свое-
образное убежище — в высеченные в скалах древние храмы, вос-
точные варианты катакомб, снаружи обрамленные каменной
резьбой, строгой и наводящей на почтительные мысли каждого,
проникающего вглубь стен, где вас невольно подчиняло себе умо-
зренческое состояние, чему трудно было не поддаться, чтобы не
показаться легкомысленным своей ж е собственной совести.
Н а каменистом дворе перед основным храмом и шедшим
к дальней стене, над которой тянула взор ввысь вертикаль утеса
ли, горного ли массива, окутанного зеленым густым покровом
кустарников, — я у ж е до входа внутрь каменных срубов испытал
то чувство необычайного восторга, когда проникаешь в обжитое
массами людей прошлое. Будто они только ушли, а не скрыты
смертью навек. Поэтому в таких случаях не испытываешь одино-
чества. Если бы в подобное местожительство я попал, скажем,
у Мцхета, или в верховьях гор у развалин «Монастыря на Каз-
беке» в романтической трактовке пушкинского стихотворения, —
мне бы не терпелось принять его за скит, куда люди уходят от
мира. Сперва мне д а ж е почудилось и здесь, что не подобное ли
уединенное, в глуби ущелья сокрытое строение приняло к себе
лермонтовскую Тамару. Позже, когда уже ночью я обошел стены
и низкую ограду монастыря, где горный массив тянул взор в
звездную высь, где тишина нарушалась присутствием струящей-
ся воды, только слышимой, но не видимой нигде, я был не в со-

— 28 -
стоянии не поддаться музыке лермонтовских стихов одинокой-
монашенки и шелеста крыльев прилетавшего со звездной выси
Демона.
«Ночь тепла, ночь темна»...
Ночь была бархатная. От тишины немели чувства. Я был
один внизу, у калитки монастыря. Чернели кустарники. Струя-
щиеся нити воды шелестели. Камней не заметить. Но слух мой
чутко улавливал различной весомости упадавшие капли: с кам-
ня на камень, потом пропадая в пустоте. Иногда сплошная мело-
дия вытягивавшейся в длинную струю струйки, иногда всплески
небольшой силы каскада, иногда тихий шелест, интимный шелест
водяных змеек, иногда бег воды, будто ее подгонял плач здеш-
ней Ундины; иногда чародействовало мягкое форте струйного
ансамбля, подобное квадратам шахматной горы в фонтанном ли-
ковании нижнего Петергофского сада. Ночь обострила слух до
слышимости мельчайших тенет водной паутины. Ничего более
обворожительного я не воспринимал в симфониях природы. Мною
любимое скерцо альпийской феи в «Манфреде» Чайковского,
если бы тут внезапно его исполнил людской симфонический
оркестр, показалось бы мне прозой, а игры с золотыми яблочка-
ми царевен в сказке о Жар-птице Стравинского перестали бы
пленять мой слух: они прозвучали бы прозаическим шумом.
На утро кто-то. зашедший во двор Гехартской обители, разъ-
яснил мне, что я провел часть ночи под сетью падавшей далеко
сверху и рассыпавшейся на множество мелких потоков воды из
очень древнего, посвященного стихиям воды и воздуха, храма.
А что еще выше и дальше, в стране уже курдов, можно было
повидать поверженных богов-рыб, громадных каменных чудовищ.
Про них я уже читал в работе Марра, но я не подозревал, что
они — «вишапы» — находятся тут, над скалой, и если бы вска-
рабкаться... Но уже ночью, попытавшись по нащупанной тропке,
очень изрезанной камнями, вскарабкаться на малый ее отрезок,
я узнал, что такое желание — дурь воображения и грозит ги-
белью. Теперь ж е утром, посетив еще раз, на прощанье, место
ночных волшебств природы, я послал лишь умозрительный при-
вет вишапам, но навсегда не потерял веры в легенду об антич-
ном храме воды и воздуха, откуда я слушал музыку совершен-
нейших челест и шелест тканей, вытканных или нашитых и на-
бросанных на деревья и кустарники миллиардами водяных капе-
лек.
 Очерк 7-й

АРАМ ХАЧАТУРЯН

Это, прежде всего, пир музыки. Нечто рубенсовское в пыш-

ности наслаждающейся жизнью мелодики и роскоши оркестро-
вых звучаний. И не только тут пышность, но и изобилие, щед-
рость: грозди мелодий и орнаментов. Словно вкушаешь музыку,
расточительно привольную, радующуюся своему изобилию. Он
не может создавать вне ощущения солнца, света, яркости тканей
в игре напевов и ритмов, в сочности красок оркестра, больше
того, в атмосфере гедонизма.
Повторяю, это Рубенс нашей музыки, но' Рубенс восточных
сказок, потому что Хачатурян — музыкант из стран дивных кра-
сочных поэм и прекрасных узорчатых мелодий. Но его пленила
культура творчества тех славных русских композиторов-класси-
ков, которые, увлекаясь природой и жизненной мудростью Вос-
тока, очарованные народным музыкальным гением Востока, со-
здали на традициях и на личных впечатлениях от восточной музы-
ки р у с с к у ю м у з ы к у от В о с т о к а. Тут наряду с Глинкой,
затем Бородиным и Римским-Корсаковым, хочется особенно вы-
делить солнечного Балакирева с его «Тамарой», «Исламеем» и
восточными по колориту несколькими выразительнейшими ро-
мансами (Грузинская песнь, Песнь Селима «Месяц плывет»).
Именно Балакирев ассоциируется ближе и скорее всего с тем,
что сейчас свойственно в широких масштабах и в условиях со-
временного оркестра с его роскошной палитрой импровизацион-
ному стилю Хачатуряна. Тоже распевному, тоже орнаментально-
му, тоже цементируемому плясовыми ритмами рисунку изобиль-
ных напевов, как и у Балакирева, у Хачатуряна соответствует
звено за звеном чередующаяся звукопись оркестра, звукопись в
пластичной оправе, звукопись всегда нарядная и картинно-иллю-
зоргтая.
В какой бы форме ни являлась музыка Хачатуряна, в ней
все ж е непременно обнаружится импровизационно-привольное
звеньевое построение, то есть данные напев и ритм в вариантных
сопоставлениях со множеством узоров на остинантном рисунке.
Гамма настроений и смена их—беспредельны: от томных, неж-
ных, изысканно-рыцаоственных высказываний и обоазов до ве-
личаво-грозных, плотоядно-страстных, жгуче-солнечных. И всю-
ду всегда слух ошеломлен щедростью выразительных средств и
неисчерпаемостью выдумки. Роскошь музыки достигает порой
м о н о т о н н о с т и — у слушателей ч силу именно безогляд-

— 30 -
 ной изобильное™ и пестрой смены драгоценностей: словно пере-
сыпаются лучистые драгоценные камни, и нанизывается ожерелье
за ожерельем, и смены красок в оркестре и смены звеньев-на-
строений кажутся перемежающейся игрой сияний камней, от яр-
костей бриллиантовых лучей до элегической прелести жемчуга!
В Хачатуряне музыкальное сказание о Востоке переживает
пышное Возрождение и д а ж е новую жизнь, и еще более того —
открытие новых стран — сфер музыки, озаренных светом радост-
ного жизнепостигания и любовью к красоте жизни.
Хачатурян всем своим рубенсовским темпераментом, всей
свойственной природе его музыки тягой к чувственным «преле-
стям звукотканёй» выступает провозвестником реальности истин-
ного гедонизма, ничего общего не имеющего с расслабленностью
модернистической цивилизации, но уходящего глубоко в народ-
ные корни.
Этот родник хачатуряновских интонаций — многоликая об-
разная песенность и плясовые ритмы народов Востока (разу-
мею прежде всего страны и народы Кавказа и З а к а в к а з ь я ,
спаянные с русской культурой музыки, но своими «началами»
уводящие слух и в Иран, и в другую сторону — в гомеровски
широковетвистую музыкальную культуру Средиземноморья).
Родник этот вечно юный, и связи, через соприкосновение с ним
возникающие, — связи дальнозоркие. Тут, в краю неохватных еще
возможностей, музыка еще и еще найдет для себя молодость и
жизнерадостность, и то, чему можно уже сейчас сочувствовать в
творчестве Хачатуряна, созревающем на наших глазах, разовьет-
ся в ближайшие десятилетия в век музыки, подобный кватроченто
в живописи. Это возрождение из мелоса ближневосточных наро-
дов музыки великолепных монументальных форм в соревновании
с тем, что подарили вековой музыкальной культуре Север и За-
пад. Но в этом богатейшем роднике ритмов и мелодий, созданных
как отражение действительности в интонациях исторически мно-
гоопытными народами, заключается не только жизнерадостность,
а и жизнеупорство от веками просветленного сознания. Достаточ-
но вспомнить песни ашугов, чтобы ощутить именно мудрость их
жизнеупорного мелоса и вложенное в него, отложившееся в нем
народно-серьезное, высоко-этическое отношение к действитель-
ности.
Как разовьется эта сфера художественного сознания в рубен-
совском по природе своей творчестве Хачатуряна, гадать не стоит.
Творчество его, в стадии юности по своему гедонистическому раз-
маху и любви к жизни в ее красоте, и оно несет с собою снопы
ярких лучей света в наш симфонизм.
Искусство Хачатуряна зовет: «Да будет свет! И да будет
радость!» Теперь, в канун победы, эти зовы, пусть в восточно-ко-
лоритной оправе, но зовы жизни упорные, особенно манят и пле-
няют. а потому стоит ли внушать Хачатуряну старые заповеди
э с т е т и к и ч у в с т в а м е р ы, то есть, что роскошь плюс рос-

- 31 -
 кошь и еще раз роскошь красочности в музыке, как и во всяком
искусстве, требует глубоких контрастов. Это знали наши классики
русской музыки о Востоке и знают музыканты Востока. Но пра-
во же, хотя досадно было бы, если дарование Хачатуряна оста-
новилось бы на горделивом юном самоуслаждении роскошью
мастерства и изобилием фантазии, 1 все-таки оно — солнечно и
поет гимн вечно возрождающейся жизни. А за это стоит быть
благодарным даровитому композитору, чарующему слух буйной
роскошью мелодий и орнаментов.

1
В то время, к о г д а п и с а л с я этот очерк, Б . В. А с а ф ь е в у е щ е не были
известны (впоследствии высоко оцененные им) балет «Гаянэ» и Вторая
симфония А. Х а ч а т у р я н а . Тем более он не мог з н а т ь с о з д а н н ы е А. Хача-
т у р я н о м з н а ч и т е л ь н о позднее музыку к кинофильмам и особенно б а л е т
« С п а р т а к » . В этих п р о и з в е д е н и я х творчество А. Х а ч а т у р я н а достигло пол-
ного р а с ц в е т а , большого идейно-тематического и ж а н р о в о г о р а з н о о б р а з и я ,
возвысилось до в о п л о щ е н и я т р а г е д и й н ы х и эпико-героических о б р а з о в .
Храм в Гарни (фрагмент)