Он 

чувствовал себя  поставленным перед самым ужасным

несчастьем, какое
он в  состоянии был понять: бесконечным несчастьем  старой 
женщины, которую
оставляли,  чтобы пойти  в  кино.  Он  хотел  выйти и  исчезнуть,  не 
хотел
понимать, стараясь высвободить руку. Продолжительное мгновение  он
испытывал
дикую  ненависть к этой старой женщине и  желание дать ей пощечину
со  всего
размаха.
     Он  смог  наконец  ретироваться  и  выйти,  в  то  время  как  больная,
наполовину  приподнявшаяся в своем кресле, с  ужасом  смотрела, как
исчезает
единственная реальность, которой она могла  успокоиться.  Теперь
ничто ее не
поддерживало. Целиком предоставленная мыслям  о своей  смерти, она
не  знала
точно, что ее ужасает, но чувствовала, что не хочет быть одна. Бог ни на
что
не годился, когда ее  лишали людей и оставляли одну.  Она не хотела
покидать
людей. Поэтому она заплакала.
     Остальные были  уже  на улице.  Неотвязные  угрызения совести
одолевали
молодого  человека.  Он  поднял глаза  к освещенному окну, большому
мертвому
глазу в тихом доме.  Глаз  закрылся.  Дочь  старой больной  женщины 
сказала
молодому  человеку:  "Она  всегда  гасит  свет, когда она  одна.  Она 
любит
оставаться в темноте".
     Этот старик торжествовал, сдвигал брови, тряс  нравоучительным
пальцем.
Он  говорил:  "Мой  отец  давал  мне  пять  франков в  неделю,  чтобы
как-то
развлекаться до субботы. И хорошо, что  я еще нашел средство получать 
су на
стороне. Чтобы  повидать  свою  невесту,  я проделывал  долгий путь, 
четыре
километра туда и четыре обратно. Послушайте, послушайте,  это  я вам
говорю,
нынче молодежь не умеет больше развлекаться". Они размещались
вокруг  стола,
трое  молодых,  один  старый. Он  рассказывал  о своих жалких 
приключениях:
пустяки, которые он слишком переоценивал,  бессилие, которое  он 
праздновал
как победу. Он не мог рассказывать спокойно,  и, спешащий сказать все 
перед
тем, как  быть покинутым, он вспоминал о своем прошлом то, чем думал
тронуть
слушателей.  Вынуждать себя  слушать  было  его единственным
пороком.  Он не
хотел видеть иронические взгляды и насмешливую грубость,
угнетавшую его. Для
них он  был стариком, о котором известно,  что все у него хорошо  с тех
пор,
как он решил  стать почтенным старцем, чей опыт имеет вес. Молодые
не знают,
что опытность -- это поражение и надо все потерять, чтобы немного
узнать. Он
страдал. Он ничего об  этом не говорил. Лучше  казаться счастливым. И
потом,
если он и был в этом  неправ,  то более грубой ошибкой будет желание
тронуть
своими  несчастьями.  Какое вам дело до  страданий одинокого человека,
когда
жизнь всецело  занимает вас? Он говорил, говорил, с  наслаждением
блуждая  в
серости  своего  приглушенного  голоса.  Но  это не могло  продолжаться.
Его
воодушевление гасло,  и внимание его слушателей ослабевало.  Он  даже
не был
более забавным; он был стар. А молодые любили бильярд и карты, не
похожие на
тупую повседневную работу.
     Он скоро остался один,  несмотря на все усилия и выдумки, чтобы
сделать
свой рассказ  более привлекательным.  Не обращая  на  него внимания,
молодые
люди вышли. Снова один. Его больше  не слушают:  как это ужасно,
когда стар.
Его приговорили к безмолвию и  одиночеству.  Для него  это означает,
что  он
скоро  умрет.  А  старый человек, который  вот-вот  умрет,  бесполезен,
даже
тягостен  и зловреден. Пусть  он уйдет. Пусть хотя бы замолчит:  это
требует
меньше всего внимания. А он страдает, потому что не может молчать, не
думая,
что он стар. Все-таки он поднялся и вышел, улыбаясь всем вокруг. Но
встретил
лица только  равнодушные  и взбудораженные весельем, в  котором он 
не  имел
права участвовать. Один  смеялся: "Она стара,  я ничего не говорю, но
иногда
как раз в старых  кастрюлях варят лучшие супы". Другой -- уже
серьезней: "Мы
небогаты, но  едим  хорошо. Ты  знаешь моего  внука, он ест больше, 
чем его
отец.  Его отцу  нужен фунт  хлеба, этому  килограмм нужен! И  подавай 
сюда
колбасу, подавай камамбер. Иногда,  расправившись  с этим, он 
говорит: "Ух!
Ух!" И ест еще". Старик удалялся. Своим медленным шагом, мелким
шагом тяжело
нагруженного  осла  он прошел по  длинным, заполненным людьми
тротуарам.  Он
чувствовал себя плохо и не  хотел возвращаться домой. Обычно он 
любил снова
найти стол и керосиновую лампу,  положения,  в которых его пальцы
машинально
занимали  свое место. Еще он  любил  неторопливый  ужин; старуха
сидит перед
ним,  долго жующие  губы, пустой  мозг,  мертвые, уставившиеся  в одну
точку
глаза.  Этим  вечером  он вернется  поздно. Накрытый ужин  остынет, 
старуха
ляжет,  не беспокоясь, по тому  что знает его непредсказуемые
опоздания. Она
говорит: "Он тронутый." И этим все сказано.
     Он шел теперь, внимательно погруженный в свои шаги. Он был один
и стар.
К концу жизни  старость  становится омерзительной.  Все кончается 
тем,  что
никто уже не слушает тебя. Он идет, заворачивает за угол, спотыкается
и чуть
не  падает. Я  увидел его. Это смешно, но что поделаешь. Несмотря ни на
что,
он  больше  любит  улицу, лучше улица,  чем  эти часы,  когда  его
лихорадка
вытесняет старуху  из сознания, изгоняет  ее в  свою  комнату. Иногда 
дверь
медленно открывается  и  остается на  какое-то  время  полуоткрытой. 
Входит
человек. Он  одет в  светлое.  Он садится напротив  старика и  долгие
минуты
молчит. Он неподвижен, как только что распахнутая дверь. Время от
времени он
проводит рукой  по  волосам  и  тихо  вздыхает.  Долго разглядывает 
старого
человека своим  тяжелым печальным взглядом,  потом бесшумно
выходит.  За ним
резкий  стук  щеколды,  и  старик  остается,  испуганный,  с 
разъедающим  и
мучительным  страхом в животе. А на улице  он  не один,  если даже
встречает
мало  людей.  Его  лихорадка  звенит.  Его  мелкий шаг  спешит:  завтра 
все
изменится,  завтра.  Вдруг  он  понимает,  что  завтра  будет  таким  же,  и
послезавтра, и все другие дни.  И  это непоправимое открытие
уничтожает его.
Именно такие мысли заставляют вас умереть. Чтобы не терпеть их,
убивают себя
или, если молоды, разглагольствуют об этом.
     Старый,  сумасшедший, пьяный,  кто его  знает  какой. Его  конец 
будет
достойным,  великолепным, вызывающим рыдания. Он умрет  с 
блеском,  я  хочу
сказать, смирясь. Это принесет  ему утешение. А впрочем,  куда идти: он
стар
навсегда. Люди строят планы  относительно подступающей  старости. А
старость
одолевает непоправимо; они  готовы предаться праздности, 
оставляющей их без
защиты. Они хотят  стать  почтенными  людьми,  чтобы  удалиться  на
покой  в
маленькую  виллу. Но однажды войдя  в возраст, они уже хорошо знают,
что это
было  иллюзией. Чтобы защищаться, они нуждаются в других людях. И 
ему нужно
было, чтобы его услышали, тогда и он поверил бы  в собственную жизнь.
Теперь
улицы  стали  темнее  и малолюдное.  Доносились  еще два голоса.  В
странной
успокоенности   вечера  они  казались  более   торжественными.  За 
холмами,
окружавшими  город, были  еще отблески дня.  Величественный дым, 
неизвестно
откуда дошедший, показался из-за  лесистых хребтов. Он медленно
поднимался и
громоздился  ступеньками,  похожий на  пихту.  Старик  закрыл  глаза. 
Перед
жизнью, уносящей  городской шум, и  глуповатой безразличной улыбкой
неба  он
стоял один, растерянный, голый, уже мертвый.
     Нужно  ли  снова описывать обратную  сторону  этой красивой
медали?  Мы
знаем, что в  грязной  и  темной комнате старуха накрыла на  стол,  что
ужин
готов; она  села, посмотрела на часы,  еще подождала и принялась с
аппетитом
есть. Она думала: "Он тронутый". Этим все сказано.
     Они жили впятером: бабушка, ее  младший  сын,  ее  старшая дочь  и
двое
детей  этой последней. Сын был почти немой;  дочь, болезненная,
соображала с
трудом, и двое детей, один уже работал в страховой компании, а самый
молодой
продолжал учиться. В семьдесят лет бабушка еще властвовала над
всеми. Над ее
кроватью  можно было видеть ее портрет, где, моложе на пять лет, вся
прямая,
в  черном платье, с  застегнутым  на шее медальоном,  без единой 
морщины, с
огромными, светлыми и холодными глазами, она имела осанку 
королевы, которую
утратила только  с возрастом  и  которую  иногда пыталась  вновь
обрести  на
улице.
     При  воспоминании об  этих светлых глазах ее внук  до сих пор
краснеет.
Старая  женщина  ждала его посещений, чтобы спросить, строго  на него
глядя:
"Кого  ты  больше любишь,  твою  маму или  твою бабушку?"  Игра 
приобретала
пикантность, когда  присутствовала  сама дочь. Ибо  в  любом случае 
ребенок
отвечал: "Мою  бабушку", с огромным порывом в  душе любви  к
матери, которая
всегда  молчала. Или,  если гости удивлялись такому предпочтению, 
говорила:
"Это ведь она его вырастила".
     Старая  женщина  считала  также,  что  любовь  -- это  вещь, в 
которой
нуждаются.  Она  извлекала  из  своего  сознания   доброй  матери 
семейства
определенную твердость и нетерпимость. Она никогда не изменяла
своему мужу и
принесла ему девять  детей. После его смерти она  энергично  поднимала 
свою
маленькую семью. Уехав с пригородной  фермы, они очутились в 
старом  бедном
квартале, где жили долгое время.
     И однако эта женщина не потеряла достоинства. Но для  своих
внуков, уже
достигших возраста безоговорочных суждений,  она была  только 
комедианткой.
Так, они  узнали  от  одного из своих дядьев  знаменательную  историю. 
Этот
последний, отправившись  навестить  свою тещу, заметил ее, 
бездеятельную, в
окне. Но приняла она его с тряпкой в  руке и извинилась за то, что
продолжит
свою  работу,  потому  что  хозяйственные  заботы оставляли ей 
слишком мало
времени.  И  следует,  конечно,  признаться, что  все  так и  было.  С
какой
легкостью  падала она в обморок, уходя от семейной перебранки! Из-за
болезни
печени  она  также страдала долгой  мучительной рвотой. Но она 
нисколько не
стеснялась своей болезни. И отнюдь  не стремилась  уединиться; ее с
грохотом
рвало в кухонный бидон для отбросов. И она возвращалась к своим, 
бледная, с
глазами полными слез от напряжения; если ее упрашивали лечь, она
напоминала,
что  кухня, где она должна управляться, это  ее  место в ведении дома: 
"Все
здесь делаю я". И еще: "Во что вы превратитесь, когда меня не будет!"
     Дети привыкли не обращать  внимания ни  на ее рвоту, ни на ее, как 
она
говорила, "атаки", ни на ее жалобы. Однажды она слегла и позвала 
врача. Его
попросили  прийти,  чтобы угодить  ей. В первый день  он  обнаружил 
простое
недомогание, во второй рак печени, а в третий тяжелую желтуху. Но
младший из
двух  детей упорно  видел  в  этом  только  новую комедию, более 
изощренную
симуляцию.  Он не беспокоился. Женщина эта  слишком притесняла его
для того,
чтобы  первые  его  взгляды  были пессимистичны. И  есть  какая-то
отчаянная
храбрость в  трезвости и  отказе от  любви. Но,  разыгрывая  болезнь, 
можно
действительно  ощущать ее; бабушка  довела симуляцию до смерти.  В
последний
день,  поддерживаемая детьми, она освобождалась от скопившихся
внутри газов.
С простодушием она обратилась к своему внуку: "Видишь,  -- сказала
она, -- я
пукаю, как маленькая свинка". Она умерла час спустя.
     Теперь ее  внук ясно чувствовал, что ничего в этом не  понял. Он не
мог
избавиться  от  мысли,  что  перед  ним  была  разыграна последняя  и 
самая
чудовищная  из  симуляций  этой  женщины.  И  когда  он  спрашивал 
себя  об
огорчении, которое он ощущал, то ничего такого не обнаруживал.
Только в день
похорон по причине общего извержения слез он плакал, но из опасения 
не быть
искренним  и  лгать  перед  лицом  смерти.  Это  был  красивый  зимний
день,
пронизанный лучами. В  синеве неба угадывался холод, весь
осыпанный  желтыми
блестками. Кладбище  возвышалось  над  городом,  и  можно  было 
видеть, как
прекрасное прозрачное  солнце  падает, словно в  рану, в трепещущую от
света
бухту.
     Все это несоединимо? Истинная правда. Женщина, которую
оставляют, чтобы
идти в кино, старый  человек,  которого больше не  слушают,  смерть,
которая
ничего не  искупает, и  потом, с  другой стороны,  весь свет мира.  Если 
мы
принимаем  все, то  что это значит?  Речь  идет  о  трех судьбах, схожих 
и,
однако,  различных.  Смерть для всех, но  для каждого  своя  смерть. В
конце
концов, солнце согревает нас так же, как и наши кости.