СЕМИОТИКАnew

Кафедра: «Копьютерная лингвистика и межкультурная коммуникация»
Вашему вниманию предлагается учебно-методический комплекс

дисциплины (УМК-Д)
"Семиотика"
для магистрантов направления «КЛиМК»
Содержание учебно-методический комплекс дисциплины

1. Стандарт дисциплины, утвержденный Министерством образования и науки
КР
2. Рабочая программа учебной дисциплины.
3. График самостоятельной работы студентов.
4. Методические указания по выполнению курсовых проектов.
5. Методические указания по выполнению лабораторных работ (могут входить в
состав учебных комплексов).
6. Методические указания, комплект исходных данных и образцы выполнения
самостоятельных работ (домашних заданий).
7. Фонд тестов, тестовых и контрольных вопросов для текущей, промежуточной и
итоговой оценки знаний по дисциплине (может совмещаться с рубрикатором).
8. Комплект образцов экзаменационных билетов.
9. Карта обеспеченности дисциплины основной и дополнительной учебной
литературой.
10. Карта обеспеченности студентов учебной литературой по дисциплине.
11. Карта обеспеченности дисциплины кадрами профессорско-преподавательского
состава и техническими средствами обучения.
Кроме перечисленных элементов, УМКД включает дополнительные материалы,
такие как:
 силлабус
 учебник или учебное пособие.
 учебно-методическое пособие;
 практикум.
 конспекты лекций;
 рабочие тетради;
 хрестоматии;
 задачники;
 глоссарий;
 примерные темы рефератов, эссе;
 презентации курсов;
 обзорные лекции;
 видеоматериалы;
 дидактические материалы и др.
 компетенции по дициплине
УМК должно быть оформлено по модульному принципу с использованием
гиперссылок ввиде электронных книг.
Содержание учебно-методический комплекс дисциплины
1. Стандарт дисциплины, утвержденный Министерством

образования и науки Кыргызской Республики.
СОДЕРЖАНИЕ ДИСЦИПЛИНЫ ИЗ ГОСУДАРСТВЕННОГО

ОБРАЗОВАТЕЛЬНОГО СТАНДАРТА ВЫСШЕГО ПРОФЕССИОНАЛЬНОГО
ОБРАЗОВАНИЯ
№ Наименование дисциплины и их основные Всего часов

разделы
СЕМИОТИКА
ОПД. Г.02 Предметом данного курса является изучение
природы и структуры знака, организации и 30
функционирования знаковых систем. Это
прежде всего сферы коммуникации и
организации знания, а также социальная и
художественно-эстетическая сферы знака.
2. Рабочая программа учебной дисциплины.
МИНИСТЕРСТВО ОБРАЗОВАНИЯ И НАУКИ

КЫРГЫЗСКОЙ РЕСПУБЛИКИ
КЫРГЫЗСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ

СТРОИТЕЛЬСТВА, ТРАНСПОРТА И АРХИТЕКТУРЫ
ИМ. Н.ИСАНОВА
ИНСТИТУТ НОВЫХ ИНФОРМАЦИОННЫХ ТЕХНОЛОГИЙ
Кафедра «Компьютерной лингвистики и межкультурной

коммуникации»
УТВЕРЖДАЮ: СОГЛАСОВАНО:
Зав. кафедрой «ПИ» Директор ИНИТ
___________д.т.н., проф Укуев Б. Т. ________ д.т.н., проф Укуев Б. Т.
«______» ______________ 2017 г. «_____» __________ 2017 г.
РАБОЧАЯ ПРОГРАММА
дисциплины “Семиотика”
Направление подготовки: 531200 - “МКиАСП”

Институт новых информационных технологий
Общая трудоемкость дисциплины составляет 4 зачетных единицы (60 часов)

Форма обучения очная
Семестр II, III
Аудиторных 30
Лекции, часов 30
Лабораторный практикум, часов -
Курсовая работа -
Самостоятельная работа, часов 60
Форма контроля экзамен
Рабочая программа обсуждена на заседании кафедры «КЛиМК»,

протокол №____ от «___» ________ 20__г.
Разработала: ____________ст. преподаватель кафедры «КЛиМК» Борукулова Г. Ш.
Проверил _______________ д.т.н., зав. каф. “ПИ” Б. Т. Укуев
БИШКЕК - 2017 г
Рецензент ___________________________________________
Рабочая программа дисциплины «Семиотика»
Составител: Борукулова Гулсада Шерматовна, КГУСТА. Бишкек 2017г.
Рабочая программа предназначена для преподавания дисциплины студентам очной

формы обучения по направлению «МКиАСП» в 1семестре.
Рабочая программа составлена с учетом Государственного образовательного
стандарта высшего профессионального образования по подготовки дипломированных
специалистов с академической степенью – магистр по направлению 531200- «МКиАСП».
Составитель _____________Борукулова Г. Ш.
Дата: «____»_______________ 2017 г.
©Борукулова Г. Ш.
© КГУСТА 2017
ЛИСТ
согласования рабочей программы
Направление подготовки: 531200- «МКиАСП»._________________

Шифр и наименование
Дисциплина: Семиотика _____________________
Форма обучения: _____очная____________________________________________________

(очная, очно-заочная, заочная)
Рекомендовано заседанием кафедры КЛиМК________
наименование кафедры
протокол от «_______» _________ 2017 г.
Ответственный исполнитель, ст. преп. каф. КЛиМК Борукулова Г. Ш.
_________________________________________________________________________
наименование кафедры подпись расшифровка подписи дата
Исполнители:
______________________________________________________________
должность подпись расшифровка подписи дата
__________________________________________________________________________
должность подпись расшифровка подписи дата
____________________________________________________________________
СОГЛАСОВАНО:
Заведующий кафедрой ПИ______________________Укуев Б.Т.______________

наименование кафедры личная подпись расшифровка подписи дата
Заведующий кафедрой _______________________________________________________

наименование кафедры личная подпись расшифровка подписи дата
Председатель методической комиссии института (факультета)

____________________________________________________________________________
личная подпись расшифровка подписи дата
Заведующий отделом комплектования научной библиотеки

___________________________________________________________________________
Начальник УУ КГУСТА
_______________________________________Жумабаев Р. А.______________________
Аннотация
В настоящее время семиотический подход распространяется на все более обширные

области гуманитарных исследований, в связи с чем овладение концептуальными основами
и методическими приемами семиотического анализа является необходимым в
образовании студента-гуманитария.
Предметом данного курса является изучение природы и структуры знака, организации и
функционирования знаковых систем. Это прежде всего сферы коммуникации и
организации знания, а также социальная и художественно-эстетическая сферы знака.
Важнейшей темой представляется история освоения знаковых систем, развивающая
эволюционный подход, начиная с предыстории знака в мире животных и кончая
созданием искусственных языков и компьютерной революцией. Основные
закономерности этого процесса анализируются с учетом современных данных.
ЦЕЛИ И ЗАДАЧИ ИЗУЧЕНИЯ ДИСЦИПЛИНЫ
Цель курса заключается в том, чтобы выработать у студентов семиотический подход к

анализу знаковых явлений и процессов в языке и в широком контексте культуры на
основе изучения теоретических проблем и методов семиотики.

Задачи дисциплины:
Конкретные задачи курса состоят в том, чтобы:
 ознакомить студентов с основными понятиями семиотики

 ознакомить с принципами типологии знака;
 рассмотреть основные принципы организации и функционирования знаковых
систем;
 расмотреть семиотическую структуру коммуникации;
 ознакомить с теориями развития звуковой сигнализации и формирования
архаических языковых подсистем;
 рассмотреть основные понятия невербальной семиотики, принципы и формы
жестовой коммуникации;
 на примере письма рассмотреть формирование и организацию вторичной знаковых
системы;
 рассмотреть примеры искусственных языков.
Важной задачей является освоение студентами навыков семиотического анализа знаков,

згаковых систем, знаковых процессов и коммуникативных ситуаций.
ТРЕБОВАНИЯ К РЕЗУЛЬТАТАМ ОСВОЕНИЯ ДИСЦИПЛИНЫ
В результате изучения дисциплины студент должен

знать:
 основные понятия структуры знака,

 основные принципы организации и функционирования знаковых систем;
 основные принципы типологии знака, характеристики основных типов знаков;
 основные модели коммуникативного взаимодействия;
 основные отличия естественного языка от коммуникативных систем животных;
 основные этапы формирования и развития вторичных знаковых систем на примере
письма;
 основные принципы построения искусственных языков и их примеры.
В результате изучения дисциплины студент должен

уметь:
 провести семиотический анализ конкретных знаков и знаковых систем;

 провести семиотический анализ процесса коммуникативного взаимодействия в
различных коммуникативных ситуациях;
 провести семиотический анализ культурных концептов в конкретной сфере.
Процесс изучения дисциплины направлен на формирование следующих

компетенций:
ОК-1, ОК-6, ОК-7, ОК-8; ПК-1, ПК-3, ПК-22, ПК-36, ПК-37.
МЕСТО ДИСЦИПЛИНЫ В СТРУКТУРЕ ООП
Изучение данной дисциплины базируется на следующих дисциплинах:

ПРЕРЕКВИЗИТЫ ДИСЦИПЛИНЫ
Дисциплина Главы, разделы

1. Культурология Понятие, культуры и ее место в жизни общества. Структуры
культурологического знания
2. Социология Социологическое мышление. Предмет социологии
3. Философия Философия культуры. Парадигмы западного философского

мышления.
4. Логика Логика и теория аргументации.
ПОСТРЕКВИЗИТЫ ДИСЦИПЛИНЫ
Полученные в ходе освоения дисциплины «Семиотика» профессиональные
компетенции будут использоваться в профессиональной деятельности, а также при
изучении следующих дисциплин:
1. «Основы теории коммуникации»
2. «Культурология»
3. «Социология» и др.
Дисциплина изучается студентами очной формы обучения на 1 и 2 курсах в
течении двух семестров (2, 3) и рассчитан 60 часов (30/30)- 15 часов лекционных занятий.
Теоретические знания и практические навыки, полученные магистрантами при
изучении дисциплины, должны быть использованы в процессе изучения последующих
дисциплин по учебному плану, при подготовке рефератов, выпускной работы,
выполнении научных магистерских работ.
ОБЪЕМ ДИСЦИПЛИНЫ И ВИДЫ УЧЕБНОЙ РАБОТЫ

Вид учебной работы Всего часов
Количество кредитов 4
Курс I, II
Общая трудоемкость дисциплины 90/98
Аудиторные занятия
Лекции 18/18
Практические занятия 18/18
Самостоятельная работа 82
Вид итогового контроля экзамен
ТЕМАТИЧЕСКИЙ ПЛАН КУРСА
Лекц. Практ. СРС Формы

контроля
Темы одо/оз одо/озо одо/озо
о
Семиотика как наука (предмет семиотики, 2/2 2/2 8/8 Проверка

основные категории, понятия и концепции) учебных
материалов
Интеллектуальные истоки и направления 2 2/2 4/6 Собеседование

исследований в семиотике по научной
литературе
Свойства знаков. Типы знаков. 2/1 2 4/6 Мини-опрос

Семиотическая классификация знаков
Семиотический континуум 2/1 2 4/6 Собеседование

по научной
Языки молчания: семиотика невербальной 1 4/6 Проверка

коммуникации учебных
О семиосфере и языках культуры 1 4/6 Мини-опрос
Смысловая природа сознания
Понимание и интерпретация 2/2 2 4/8 Проверка

учебных
Игровые пространства семиотики 2/1 2 4/6 Собеседование

по научной
Языкотворчество как семиотическая 2/1 2 4/6 Мини-опрос

проблема
Методы семиотики 1 4/6 Мини-опрос

Методологические проблемы семиотики 1 4/6 Проверка
учебных
Итого 18/8 18/8 54/82
РАБОЧАЯ ПРОГРАММА ДИСЦИПЛИНЫ
Тема № 1. Семиотика как наука (предмет семиотики, основные категории, понятия

и концепции) Знаковая природа информации. Коммуникативные процессы в природе и
обществе. Основа семиотического механизма. Определение знака. Дефиниция и строение
знака; разные подходы к его осмыслению. Знаки по степени сложности. Место семиотики
в ряду других дисциплин. История становления науки. Основные концепции природы
знака.Античность. Спор о сущности имени: теория «фюсей» (Гераклит, стоики,
гностики, пифагорейцы) и теория «тесей» (Демокрит, Аристотель, Платон);
семиотические идеи в трактате Платона «Кратил, или о правильности имен».
Средневековье. Имяславцы и имяборцы. Апофатическая теология Псевдо-Дионисия
Ареопагита; семиотические исследования Августина Блаженного, его вклад в дальнейшее
осмысление знака. «Новое время». Концепция знакового универсализма;
гносеологические (Д. Локк, И.Кант), коммуникативные (В. Лейбниц) и лингвистические
( И. Гердер) аспекты семиотики. ХIХ в. Теория Ч.С.Пирса: основные принципы семиотики,
научная характеристика знака, его значение, знаковые отношения, классификация знаков.
Система структурных закономерностей и отношений между языковыми знаками (вне их
динамического развития) Ф. де Соссюра. Лингвистическая философия Л. Витгенштейна.
ХХ в. Теория знаков Р. Якобсона. Э.Сепир о символе в культуре и жизни личности.
Семиотика в западноевропейком стрктурализме и постструктурализме: изучение знаковых
структур (мифов, ритуалов, социальных установок) в трудах К. Леви-Строса;
семиологический парадокс Р.Барта, «эпистемы» М.Фуко, деконструкция знака, текста Ж.
Деррида, симулякр в трактовке Ж.Делеза и П. Клоссовски.
Семиотика в России. Учение о внутренней форме слова А.Потебни. Принципы

феноменологического и герменевтического подхода к исследованию знака у Г.Шпета.
Трактовка символа А.Белого и Вяч. Иванова. Символические взгляды П.Флоренского.
«Философия имени» А.Лосева. Семиотическая теория Л.Выготского. «Металингвистика»
М. Бахтина, знаковая структура речевого жанра, полифония романа, концепция диалога,
хронотопа. Основные постулаты московско-тартуской семиотической школы (Ю. Лотман,
Б. Успенский, В.Топоров, Вяч. Вс. Иванов).
Тема № 2. Типы знаковых систем.
Семиотический континуум и способы его обзора. Основные классы знаковых систем,

различающиеся по своему генезису – биологические (врожденные) семиотики (языки
животных) и культурные семиотики (естественные (жесты, мимика, интонация,
поведение, одежда, этикет, религии, искусства, естественные (этнические) языки),
искусственные (математическая символика, семиотика географической карты, знаки
дорожного движения и др.)). Генезис и онтогенез знаковых систем. Типы (классы)
элементарных знаков, различных по типу мотивированности и степени
конвенциональности: принципы классификации знаков, типы мотивированности и три
класса элементарных знаков (знаки-индексы, иконические знаки / звукосимволизм, знаки-
символы). Сложные знаки и новые ступени семиозиса (производные и сложные знаки,
телесные движения-образы, знаки-артефакты, интонационные знаки-образы, образы,
вербальные образы, символы, эмблемы, аллегории и иносказания, знаки-конструкции).
Тема № 3. Естественные знаки и их системы.
План содержания знака и знаковых систем. Два полюса универсального информационного

континуума: субъективно-чувственный и объективно-рациональный. Возможности языка
в выражении чувственной, субъективно-эмоциональной и рационально-объективной
информации. Три типа семиотического содержания (градация когнитивных свойств
разных знаков): художественный образ, лексическое значение, понятие. Факторы
надежности в передаче сообщений. Денотатика, семантика и прагматика. Различия между
семиотиками в составе функций; состав и иерархия функций, присущих разным
семиотикам и разным видам коммуникации (регулятивная, магическая, эмоционально-
экспрессивная, фатическая (контактоустанавливающая), эстетическая. Типы строения
знаковых систем: изолированные знаки и знаковые системы, элементарные и сложные,
одноуровневые и многоуровневые семиотики. Черты строения паралингвистики,
поведения и этикета: разнообразие подсистем, линейность, многоканальность.
Тема № 4. Образы и образные системы знаков.
Сложные, многоканальные и комплексные семиотики. История искусств как развитие и

взаимодействие художественных языков. Художественные семиотики движений человека:
танец, игра актера, пантомима, цирк; «лексика» и «синтаксис» танца, фактура и единицы
театрального языка, пантомима как семиотический эксперимент, семиотическая
парадоксальность цирка. Место музыки в семиотическом континууме культуры;
семиотическая структура музыки, типы музыкального творчества и разнообразие
музыкальных форм. Семиотики художественного изображения: скульптура, графика,
живопись, архитектура, фотография, кино; семиотическая специфика изобразительного
искусства, иконичность и конвенция пластических искусств, вклад кинематографа в
развитие визуальных семиотик. Семиотика искусного слова: поэзия и проза; эпос, лирика,
драма (функции вербального дискурса, интеллектуально-информационная
содержательность, литературные образы); уровневое строение художественной
литературы
Тема № 5. Языковые знаковые системы и их логика.
Уровни иерархии языковой знаковой системы: 1) уровень дифференциальных признаков

фонем («твердость / мягкость», «шумность / сонорность» и т. д.), 2) уровень фонем; 3)
уровень силлабем (слогов), 4) уровень морфем, 5) уровень лексем (слов), 6) уровень
единиц «малого синтаксиса» - синтагм (словосочетаний), 7) уровень единиц «большого
синтаксиса» (предложений), 8) уровень сверхфразовых единств (или сложных
синтаксических целых – фрагментов текста, соответствующие абзацу), 9) уровень
законченного целого – текста. Два уровня семиотического подхода к языку, исходя из
лингвистических единиц, имеющих самостоятельное значение: 1) уровень слов и других
воспроизводимых единиц (клише), извлекаемых из сознания в готовом виде; 2) уровень
образуемых знаков, создаваемых в ходе общения по имеющимся в языке синтаксическим
моделям. Слово как основная единица знаковой системы языка, высказывание как
результат использования языка в акте коммуникации. Проблемы уровневого устройства
языка: межуровневое взаимодействие, межуровневая корреляция и структурное сходство
разных уровней языка (изоморфизм), лингвистические универсалии.
Тема № 6. Метаязык в языковых знаковых системах.
Метаязыковая функция в языке: речевой комментарий речи; метаязыковая функция по Р.

Якобсону (предмет сообщения – «код») как результат рефлексии сознания над
собственным коммуникативно-познавательным инструментарием. Метаязыковые
комментарии (оценка слова, мотивированность выбора речения, индивидуальные оттенки
смысла), метаязыковое назначение вводных клише. Характеристика метаязыковые
средства: «текущие» вставные характеристики, обозначение процессов и участников
речевого общения, названия проявлений речи, языковедческая терминология. Реализация
метаязыковой функции в устных и письменных высказываний о языке. Метаязыковая
рефлексия в онтогенезе и филогенезе. Роль метаязыка в интеллектуальном развитии
сознания. Метасемиотика в науках и искусствах.
ТЕМЫ СЕМИНАРСКИХ ЗАНЯТИЙ
Тема № 1. Основные понятия и категории семиотики
1. Предмет и задачи семиотики.

2. Основа семиотического механизма. Определение знака.
3. Знак и денотат, виды знаков, Системные и несистемные знаки.
4. Знаки по степени сложности.
5. Разные подходы к осмыслению знака: философский, лингвистический,
семантический, семиотический, социально-антропологический.
Литература
1. Ветров, А. А. Семиотика и ее основные проблемы / А. А. Ветров. – Москва,

1968.
2. Лукин, В. А. Художественный текст: основы лингвистической теории и
элементы анализа / В. А. Лукин. – Москва,1999.
3. Махлина, С. Т. Семиотика культуры и искусства. Опыт энциклопедического
словаря : В 2 т. / С. Т. Махлина – Москва, 2000.
4. Мечковская, Н. Б. Семиотика: Язык. Природа. Культура : учеб. пособие / Н. Б.
Мечковская. – Москва, 2004.
5. Моррис, Ч. У. Основания теории знаков / Ч. У. Моррис // Семиотика 1983. – С.
37 – 89.
6. Никитин, М. В. Предел семиотики / М. В. Никитин // Вопросы языкознания. –
1997. – №1. – С. 3 – 14.
7. Степанов, Ю. С. Семиотика / Ю. С. Степанов. – Москва, 1971.
8. Якобсон, Р. О. Взгляд на развитие семиотики / Р. О. Якобсон // Якобсон Р. О.
Язык и бессознательное. – Москва, 1996.
Тема № 2. Элементарные знаки и знаковые системы
1.Принципы классификации знаков и знаковых систем:
а) с точки зрения материального плана выражения (оптические, слуховые,

тактильные, знаки, связанные с восприятием запахов, со вкусовыми ощущениями);
б) с точки зрения генезиса знаковых систем (природные (биологические,
врожденные), небиологические (культурные), искусственные);
в) с точки зрения строения (структуры) (одноуровневые и многоуровневые

системы).
2. Три ступени семиозиса и три типа знаков в зависимости от характера связи

означающего и означаемого. Мотивированная и немотивированная связи. Градация
степени условности знаков-индексов, знаков-икон, знаков-символов. Разновидности
трех типов знаков.
3. Производные и сложные знаки (телесные движения-образы, знаки-артефакты,

знаки-образы (интонационные, вербальные)), символы, эмблемы, аллегории, знаки-
конструкции ( формула, сюжет, композиция)).
4. План содержания знака и знаковых систем: субъективность – объективность,

эмоциональность – рациональность (логичность); чувственно-наглядный –
понятийный, индивидуально-конкретный – обобщенно-абстрактный, «сиюминутный»
- вневременный характеры. Денотатика, семантика, синтактика, прагматика.
5. Состав и иерархия функций знаковых систем и видов коммуникации (регулятивная,

магическая, эмоционально-экспрессивная, контактоустанвливающая, метаязыковая,
эстетическая). Семиотика и процесс познания.
1. Горелов, Н.И. Невербальные компоненты коммуникации / Н. И. Горелов. –

Москва, 1980.
2. Жан, Ж. Знаки и символы / Ж. Жан. – Москва, 2002.
3. Кобозева, И. М. Лингвистическая семантика / И. М. Кобозева. – Москва, 2000.
4. Лотман, Ю. М. Между эмблемой и символом / Ю. М. Лотман // Лотмановский сб.
№ 2. – Москва, 1997. – С. 416 – 423.
5. Мартынов, В. В. Основы семантического кодирования: опыт представления и
преобразования знаний / В. В. Мартынов. – Минск, 2001.
6. Моррис, Ч. У. Основания теории знаков / Ч. У. Моррис // Семиотика – 1983. –
С.37 – 89.
7. Мечковская, Н. Б. Семиотика: Язык. Природа. Культура / Н. Б. Мечковская. –
Москва, 2004.
8. Панов, Е. Н. Знаки, символы, языки / Е. Н. Панов. – Москва, 1980.
9. Пирс, Ч. С. Логические основания теории знаков / Ч. С. Пирс. – Санкт-Петербург,
2000.
10. Соломоник, А. Семиотика и лингвистика / А. Соломоник. – Москва, 1995.
11. Фреге, Г. Смысл и денотат / Г. Фреге // Семиотика и информатика. Operaselekta:
сб. научных статей. – Вып. 35. – Москва, 1997. – С.352 – 379.
12. Якобсон, Р.О. Язык в отношении к другим системам коммуникации / Р. О.
Якобсон // Якобсон Р.О. Избранные работы. – Москва, 1995.
Тема № 3. Семиотика художественного образа
1. Понятие многоканальной и комплексной семиотики. Классификация художественных

семиотик (общие положения).
2. Художественные семиотики движений человека: танец, игра актера, пантомима, цирк;
«лексика» и «синтаксис» танца: а) фактура и единицы театрального языка, б)
пантомима как семиотический эксперимент, в) семиотическая парадоксальность
цирка.
3. Семиотика музыки: а)семиотическая структура музыки, б) типы музыкального
творчества и разнообразие музыкальных форм.
4. Семиотики художественного изображения: скульптура, графика, живопись,
архитектура, фотография, кино: а)семиотическая специфика изобразительного
искусства, б) иконичность и конвенция пластических искусств, в) кинематограф и
развитие визуальных семиотик.
5. Семиотика искусного слова: поэзия и проза; эпос, лирика, драма: а) функции
вербального дискурса, б) интеллектуально-информационная содержательность, в)
литературные образы, г) уровневое строение художественной литературы.
1. Мечковская, Н. Б. Семиотика: Язык. Природа. Культура / Н. Б. Мечковская. –

Москва, 2004.
2. Барт, Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика / Р. Барт. – Москва, 1989.
3. Бореев, Ю. Эстетика. В 2 т. : учеб. пособие / Ю. Бореев. – Москва, 1997.
4. Выготский, Л.С. Психология искусства / Л. С. Выготский. – Москва, 1998.
5. Горелов, Н. И. Невербальные компоненты коммуникации / Н. И. Горелов. –
Москва, 1980.
6. Крейдлин, Г. Е. Невербальная семиотика: язык тела и естественный язык / Г. Е.
Крейдлин. – Москва, 2002.
7. Лукин, В.А. Художественный текст: основы лингвистической теории.
Аналитический минимум / В. А. Лукин. – Москва, 2005.
8. Махлина, С. Т. Семиотика культуры и искусства. Опыт энциклопедического
словаря: В 2 т / С. Т. Махлина. – Москва, 2000.
9. Успенский, Б.А. Семиотика искусства / Б. А. Успенский. – Москва, 1995.
Тема № 4. Методологические принципы московско-тартуской семиотической

школы
1. Специфика семиотического подхода школы к явлениям языка и культуры.

2. Основные постулаты московско-тартуской семиотики: а) концепция вторичных
моделирующих систем, б) искусство и игра, в) отношение к знаку как к основе
построения типологии культур.
3. Основные семиотические идеи Ю.М. Лотмана: а) семиосфера как пространство, в
котором реализуются коммуникативные процессы и вырабатывается новая
информация, б) диалог семиотических феноменов, в) поведение человека как
«текст» его частной жизни.
4. Семиотические разработки Вяч. Вс. Иванова и В. Топорова: универсальная
значимость парных символов, обоснование возможности реконструкции текста и
знаковой системы.
5. Тема неконвенционального отношения к знаку в работах Б. Успенского. Понятие
«точка зрения» в «Поэтике композиции». Семиотическая концепция иконы.
1. Аймермахер, К. Знак. Текст. Культура / К. Аймермахер. – Москва, 1998.

2. Амелин, Г. Г. Из истории Московско-тартуской семиотической школы / Г. Г.
Амелин // Новое литературное обозрение. – 1993. – № 3. – С. 28 – 87.
3. Егоров, Б. Ф. У истоков Тартуской школы / Б. Ф. Егоров // Новое литературное
обозрение. – 1994. – № 8. – С. 78 – 98.
4. Иванов, В.В. Избранные труды по семиотике и истории культуры: В 2 т. / В. В.
Иванов. – Москва, 1999.
5. Иванов, В. В. Славянские языковые моделирующие языковые системы / В. В.
Иванов, Топоров, В. Н. – Москва, 1965.
6. Иванов, В.В. Исследования в области славянских древностей / В. В. Иванов,
Топоров, В. Н. – Москва, 1974.
7. Ю.М. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. – Москва, 1994.
8. Лотман, Ю. М. Семиосфера / Ю. М. Лотман. – Санкт-Петербург, 2000.
9. Московско-тартуская семиотическая школа. История. Воспоминания.

Размышления. – Москва, 1998.
10. Столович, Л. Н. А.Ф. Лосев о семиотике в Тарту / Л. Н. Столович // Новое
литературное обозрение. – 1994. – № 8. – С. 99 – 104.
11. Успенский, Б.А. Семиотика искусства / Б. А. Успенский. – Москва, 1995.
12. Успенский, Б. А. Избранные труды: В 3 т. / Б. А. Успенский. – Т.1. – Москва,
1996.
Тема № 5. Семиотическая теория текста
1. Связность текста. Виды связности в их отношении к знаковой последовательности

текста.
2. Текстовые знаки (самопонятность и автосемантия, заголовок, метатекст в тексте,
интертекстуальность и др.).
3. Код художественного текста: понятие кода, код и связное сообщение, получатель
(адресат) как субъект кодовой организации текста, цельность и код, семиотика
автореферентности, код и сильные позиции, структура кода; синтагматика и
парадигматика художественного текста.
4. Семантическая структура текста: множественность структур текста, ключевые
знаки, пространство текста, структура текста как конфигурация его
семантического пространства.
5. Постструктуралистская концепция текста (Р.Барт, Ж. Деррида) «генотекст»,
смысловая множественность (порожденная пространственной многолинейностью
означаемых), неинтенциональность, «вторичность», «игра означающих»,
«открытость», гетерогенность.
1. Барт, Р. Основы семиологии / Р. Барт // Структурализм: «за» и «против»: сб. статей.

– Москва, 1975. – С. 114 – 163.
2. Барт, Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика / Р. Барт. – Москва, 1989.
3. Барт, Р. Текстовой анализ / Р. Барт // Новое в зарубежной лингвистике. – Вып. IХ:
Лингвостилистика. – Москва, 1983. – С. 307 – 312.
4. Деррида, Ж. О грамматологии / Ж. Деррида. – Москва, 2000.
5. Ильин, И. П. Постструктурализм. Деконструктивизм. Постмодернизм / И. П.
Ильин. – Москва, 1996.
6. Лотман, Ю. М. Структура художественного текста / Ю. М. Лотман. – Москва, 1970.
7. Лукин, В. А. Художественный текст: основы лингвистической теории.
Аналитический минимум / В. А. Лукин. – Москва, 2005.
8. Михайлов, Н. Н. Теория художественного текста / Н. Н. Михайлов. – Москва, 2006.
9. Плотников, Б. А. Семиотика текста. Параграфемика / Б. А. Плотников. – Минск,
1992.
10. Якобсон, Р.О. Лингвистика и поэтика / Р. О. Якобсон // Структурализм: «за» и
«против»: сб. статей. – Москва, 1975. – С. 193 – 230.
Тема № 6. Структурная поэтика художественного текста
1. Типология и система категорий структурной поэтики:

а) категории предмета структурного анализа: общие (знак – значение,
речь – язык, текст – контекст, культура – природа), частные (отправитель, получатель,
сообщение, код);
б) категории процесса структурного анализа: операции структурного анализа

(чтение, микроанализ, интерпретация, дешифровка, моделирование), этапы
структурного анализа (аксиоматизация, диссоциация, ассоциация, идентификация,
интеграция);
в) категории системы структурного анализа: элемент, система (вариант –

инвариант), отношение, структура, уровень, иерархичность, положение, оппозиция,
модель.
2. Анализ структурной поэтики стихотворения Б.Л. Пастернака «Между прочим, все

вы, чтицы…» (из сборника «Темы и вариации») и рассказа А.П. Чехова «Радость».
1. Бореев, Ю. Структурная поэтика / Ю. Бореев // Литературоведческий

энциклопедический словарь. – Москва, 1987. – С. 427 – 428.
2. Лотман, Ю. М. Структура художественного текста / Ю. М. Лотман. – Москва,
1970.
3. Лотман, Ю. М. Анализ поэтического текста / Ю. М. Лотман // Лотман Ю. М. О
поэтах и поэзии. – Санкт-Петербург, 1998.
5. Успенский, Б. А. Поэтика композиции (Структура художественного текста и
типология композиционной формы) / Б. А. Успенский. – Москва, 1970.
6. Успенский, Б. А. Семиотика искусства / Б. А. Успенский. – Москва, 1995.
Тема № 7. Лингвистика как наука. Структура языковой модели.
1. Предмет и задачи лингвистики.

2. Основные функции языка.
3. Структура языковой модели:
1) основные и промежуточные единицы языка;
2) уровни языковой структуры:
а) фонологический / фонетический: классификация звуков, фонетические процессы

(аккомодация, ассимиляция, диссимиляция, диереза, эпентеза, протеза, метатеза, и
др.), понятие о транскрипции;
б) морфемный (виды морфем; показать на конкретных примерах);
в) лексемный / лексический (основное значение и коннотации, стилистические пометы

слов, лексические группы, тропы и их разновидности);
г) морфологический (классификация частей речи; грамматические категории);
д) синтаксический (виды словосочетаний и предложений, тема и рема в предложении);
е) общая характеристика промежуточных уровней – фразеологический (типы

фразеологизмов), дериватологический (словообразовательный): виды
словообразования, фономорфемный (морфонологический).
1. Алефиренко, Н. Ф. Теория языка. Вводный курс : учеб. пособие / Н. Ф.

Алефиренко. – Москва, 2010.
2. Валгина, Н. С. Теория текста : учеб. пособие / Н. С. Валгина, 2003.
3. Гируцкий, А. А. Общее языкознание / А. А. Гируцкий. – Москва, 2001.
4. Гречко, В. А. Теория языкознания / В. А. Гречко. – Москва, 2003.
5. Кочергина, В. А. Введение в языкознание / В. А. Кочергина. – Москва, 2006.
6. Маслов, Ю. С. Введение в языкознание : учеб. / Ю. С. Маслов. – Москва, 2001.
7. Норман, Б. Ю. Теория языка: вводный курс : учеб. пособие / Б. Ю. Норман. –
Москва, 2004.
Тема № 8. Семантический и прагматический аспекты языка.
1. Денотатика, семантика, синтактика, прагматика как содержательные аспекты

языка.
2. Теория Ч. Морриса о трех аспектах содержания знака (семантика, синтактика,
прагматика).
3. Денотативный аспект содержания знака; два вида разных отношений в
семантической сфере знака (сигматика, семантика (парадигматика).
4. Учение А. Е. Супруна о разной степени зависимости разных аспектов знака от
внешнего мира и от употребления / функционирования знака.
5. Прагматика как аспект семиотики.
1. Кобозева, И. М. Лингвистическая семантика / И. М. Кобозева. – Москва, 2000.

4. Моррис, Ч. У. Основания теории знаков / Ч. У. Моррис // Семиотика 1983. – С. 37 –
89.
5. Супрун, А. Е. Лекции по теории речевой деятельности / А. Е. Супрун. – Минск,
1996.
Тема № 9. Типы означающих и означаемых.
1. Дефиниция и строение знака.

2. Триада «знак – понятие – вещь» в разных школах и концепциях:
а) стоики (III – I вв. до н. э.): означающее – означаемое – вещь;
б) концепция Г. Фреге (1892): термин, имя, выражение – смысл – вещь;
в) Ф. де Соссюр (1916) – означающее как название и как акустический образ –

понятие – вещь;
г) лингвистическая семантика: слово, лексема (в формальном аспекте и в аспекте

своей внутренней формы) – понятие, представление, лексическое значение, денотат,
дессигнатор, интенсионал, экстенсионал;
д) логическая семантика: имя, слово, выражение, пропозиция – сигнификат,

концепт, значение, смысл, интенсионал, десигнат, концепт денотата – денотат, референт,
экстенсионал.
3. Субзнаки: частичные знаки, полузнаки, фигуры, экспоненты; явления, сочетающие в

себе знаковые и незнаковые (утилитарные) функции.
1. Алефиренко, Н. Ф. Теория языка. Вводный курс : учеб. пособие / Н. Ф.

Алефиренко. – Москва, 2010.
3. Ольховиков, Б. А. Общая теория языка: Античность – ХХ век / Б. А. Ольховиков. –
Москва, 2007.
5. Степанов, Ю. С. В трехмерном пространстве языка (семиотические проблемы
лингвистики, философии, искусства) / Ю. С. Степанов. – Москва, 1985.
Тема № 10. Текст – интертекст - дискурс.
1. Текст как объект лингвистического изучения (основные свойства и единицы

текста).
2. Средства связанности текста. Форма текста, коммуникация как предмет теории
речевых жанров.
3. Текст – интертекст (структуралистское и постструктуралистское учение о тексте).
4. Текст и дискурс: специфика линейности и нелинейности организации, механизмы
порождения текста и условия текстопорождения.
1. Болотнова, Н. С. Филологический анализ текста : учеб. пособие / Н. С. Болотнова. –

Томск, 2006.
2. Гальперин, И. Р. Текст как объект лингвистического анализа / И. Р. Гальперин. –
Москва, 1981.
3. Гринев, С. В. Введение в лингвистику текста : учеб. пособие / С. В. Гринев. –
Москва, 2000.
4. Дементьев, В. В. Непрямая коммуникация / В. В. Дементьев. – Москва, 2006.
5. Николина, Н. А. Филологический анализ текста : учеб. пособие / Н. А. Николина. –
Москва, 2003.
Тема № 11. Лингвистика и культурологические проблемы современности.
1. Взаимоотношение языка и культуры; реализация основных функций культуры

через язык: освоения и преобразования окружающего мира, коммуникации,
знакового моделирования, кумулятивная, регулятивная, директивная, адаптивная
функции.
2. Предмет и методологические принципы:
а) лингвокультурологии,
б) этнолингвистики,
в) лингвострановедения.
г) биолингвистики,
д) антрополингвистики,
е) психолингвистики,
ж) социолингвистики,
з) когнитивной лингвистики.
3. Проблема лингвистической интерпретации человека на современном этапе.

1. Алеференко, Н. Ф. Язык, познание и культура / Н. Ф. Алеференко. – Волгоград,

2006.
2. Вержбицкая, А. Язык. Культура. Познание / А. Вержбицкая. – Москва, 1996.
3. Воробьев, В. В. Лингвокультурология / В. В. Воробьев. – Москва, 1997.
4. Герд, А. С. Введение в этнолингвистику / А. С. Герд. – Санкт-Петербург, 1995.
5. Дуличенко, А. Д. О перспективах лингвистики ХХI века / А. Д. Дуличенко //
Вестник Московского университета. Сер. 9. – 1996. – № 5.
6. Кибрик, А. Е. Современная лингвистика: откуда и куда? / А. Е. Кибрик // Вестник
Московского университета. Сер. 9. – 1995. - № 5.
7. Маслова, В. А. Лингвокультурология / В. А. Маслова. – Москва, 2001.
8. Толстой, Н. И. Язык и народная культура / Н. И. Толстой. – Москва, 1995.
9. Фрумкина, Р. М. Психолингвистика / Р. М. Фрумкина. – Москва, 2001.
10. Шаклеин, В. М. Лингвокультурная ситуация и исследование текста / В. М.
Шаклеин. – Москва, 1997.
ВОПРОСЫ ДЛЯ САМОПРОВЕРКИ (семиотика)
1. Семиотика как наука. Предмет и задачи семиотики, ее место в ряду других

дисциплин.
2. Коммуникативный процесс. Основа семиотического механизма. Определение
знака; разные подходы к его определению.
3. Структура знака. Знаки по степени сложности.
4. Принципы классификации знаков и знаковых систем.
5. Три ступени семиозиса и три типа знаков.
6. Производные и сложные знаки.
7. План содержания знака и знаковых систем.
8. Состав и иерархия функций знаковых систем.
9. Текстовые знаки и код художественного текста.
10. Классификация художественных семиотик.
11. Семиотика искусного слова.
12. Основные постулаты московско-тартуской семиотической школы.
13. Основные семиотические идеи Ю.М. Лотмана.
14. Семиотические разработки Вяч. Вс. Иванова и В. Топорова.
15. Тема неконвенционального отношения к знаку в работах Б. Успенского.
16. Связность текста. Виды связности в их отношении к знаковой последовательности
текста.
17. Текстовые знаки: общая характеристика.
18. Код художественного текста.
19. Семантическая структура текста.
20. Постструктуралистская концепция текста (Р.Барт, Ж. Деррида).
ТЕМЫ РЕФЕРАТОВ И КОНТРОЛЬНЫХ РАБОТ*
1. Семиотические концепции античности.

2. Вклад средневековья в дальнейшее развитие семиотики.
3. Концепция знакового универсализма в «Новое время»; гносеологические,
коммуникативные и лингвистические аспекты семиотики.
4. Семиотическая теория Ч. С. Пирса.
5. Система языковых знаков Ф. де Соссюра.
6. Изучение знаковых структур в трудах К. Леви-Строса.
7. Семиотические идеи западноевропейского структурализма (М. Фуко, Р. Барт).
8. Деконструкция знака и текста в исследованиях Ж. Деррида.
9. Концепции симулякра Ж. Делеза и П. Клоссовски.
10. Учение о внутренней форме А. Потебни.
11. Феноменология и герменевтика знака у Г. Шпета.
12. Трактовка символа А. Белого и Вяч. Иванова.
13. Символические взгляды П. Флоренского.
14. Концепция имени А. Лосева.
15. Семиотическая теория культуры Л. Выготского.
16. Основные постулаты московско-тартуской семиотической школы.
17. Вклад Ю. М. Лотмана в развитие семиотики.
18. Семиотические разработки Вяч. Вс. Иванова и В. Топорова.
19. Семиотические взгляды Б. Успенского.
20. Вклад В. В. Виноградова в развитие отечественной лингвистики.
21. Пиктография, идеография, фонография как типы письма.
22. Текст как объект лингвистического изучения.
23. Дискурс как коммуникативно-когнитивное явление.
24. Методологические принципы лингвокультурологии.
25. Этнолингвистика как наука: предмет, объект, методы исследования.
26. Перспективы развития науки о языке.
Объем реферата и контрольной работы должен составлять не менее 20 стр. печатного

текста (формата А 4, кегль – 14, интервал – 1,5); список литературы – 10 и более
наименований.
ГЛОССАРИЙ
Арбитрарность (произвольность) – в трактовке Ф. де Соссюра одно из свойств

«первостепенной важности» языкового знака, обозначающее его условность,
конвенциональность.
Вторичные моделирующие системы – концепция московско-тартуской семиотики,

согласно которой естественные языки, мифологии, религии, литература и искусство, а
также социоэтические нормы (запреты и предписания) представляют собой знаковые
системы, которые отображают (моделируют) определенные аспекты реальности и в
результате функционирования порождают произведения (знаковые последовательности, т.
е. тексты, в семиотическом смысле слова), реализующие коммуникативно-познавательные
возможности отдельных семиотик.
Денотат (десигнат) – объект, обозначением которого является данный знак.
Дискурс – коммуникативное событие, включающее в себя «говорящего и слушающего»,

различные «аспекты социальной ситуации» общения (по Т. А. Ван Дейку). В
художественном произведении это коммуникативное событие между креативным
(производящим) и рецептивным (воспринимающим) сознаниями.
Знак – это «материальный, чувственно-воспринимаемый предмет (вещь, явление,

действие, признак), выступающий в качестве представителя (заместителя, репрезентанта)
другого предмета, свойства или отношения и используемый для получения, хранения,
переработки и передачи информации» (Н. Б. Мечковская).
Знаки-идексы (знаки-симптомы) – знаки, в которых связь означающего и означаемого

мотивирована их естественной смежностью (соприкосновением или пересечением), в
случае пересечения означающее является частью означаемого. Мотивированность
означающего означаемым в знаках-идексах характеризуется как метонимическая.
Знаки-копии, (знаки-иконы, иконические знаки) – в этих знаках, связь означающего и

означаемого мотивирована сходством, подобием между ними. Мотивированность в этих
знаках носит метафорический характер.
Знаки-символы – условные знаки, которым не свойственна природная мотивированность

связи означаемого и означающего (например, почему знак 5 – связан с количеством
«пять»).
Знаковая система – «совокупность знаков, обладающая внутренней структурой, явными
(формализованными) или неявными правилами образования, осмысления и употребления
ее элементов и служащая для осуществления индивидуальных и коллективных
коммуникативных и трансляционных процессов» (А. Г. Шейкин).
Инвариант – абстрактная единица языка, несущая общие признаки всех ее реализаций,

ось координат единой системы.
Интенсионал – смысл имени (термина), называющего понятие.
Концепт – смысл понятия; в когнитивной лингвистике – «оперативная содержательная

единица памяти, ментального лексикона,…всей картины мира, отраженной в
человеческой психике» (Е. С. Кубрякова).
Метаязык – это язык, на котором описывается некоторый другой язык, называемый в

этом случае предметным языком или языком-объектом.
Означающее – план выражения знака.
Означающее – план содержания знака.
Парадигма – система форм одного слова, отражающая его видоизмененияе по

грамматическим категориям; класс языковых единиц, объединенных по какому-либо
признаку.
Парадигматика – раздел грамматики, изучающий морфологические категории слов как

системы; логический выбор одного или нескольких возможных в данном контексте
элементов при построении фразы.
Прагматика – один из трех основных аспектов знака, включающий в себя отношения

между знаками и участниками коммуникации, т. е. отношения людей к тем знакам,
которые они используют и воспринимают (по Ч. У. Моррису).
Референт – предмет, к которому относится данное языковое высказывание, знаковое

выражение.
Семантика – один из трех основных аспектов знака, включающий в себя отношения

между знаками и тем, что они обозначают (по Ч. У. Моррису).
Семиозис – это «процесс, в котором нечто функционирует как знак» (Ч. У. Моррис),
«процесс означивания и возникновения в сознании знака и знаковых отношений между
явлением действительности, его отображением в сознании и формой знака» (Н. Б.
Мечковская).
Семиологический парадокс (Р. Барт) – понятие, состоящее в том, что знаковые функции
приписываются тем или иным вещам, которые прежде , и наоборо, вещи-знаки могут
утрачивавть свои знаковые свойства.
Семиосфера (семиотический универсум) – термин Ю. М. Лотмана, обозначающий

пространство, в котором реализуются коммуникативные прпоцессы и вырабатывается
новая информация; семиосфера образует коммуникативно-семиотическую структуру
ноосферы (области жизни, организуемой сознанием человечества), если понятие
ноосферы охватывает содержание сознания и его воздействие на реальность, то
семиосфера – это система знаковых опор сознания, т. е. носителей и передатчиков
значения., каналов и способов передачи информации.
Семиотический треугольник – графическая формула знака, включающая в себя план

выражения знака (означающее), план содержания знака (означаемое), «вещь» (объект
обозначения); эта формула восходит к «логическому треугольнику» Г. Фреге –
графическому образу, разводящему и объединяющему «денотат – концепт – знак» и
«семантическому треугольнику» Ч. Огдена, А. Ричардса «слово – понятие – вещь».
Синтагма – цельная речевая синтаксическая интонационно-смысловая единица;

последовательность двух и более единиц, соединенных определенным типом связей, а
также сочетание слов или частей слова, представляющее собой комбинацию
определяющего и определяемого элемента.
Синтагматика – аспект изучения языковых систем, предметом которого являются

единицы языка в их последовательном расположении и отношениях, связывающих их в
речи или в тексте, а также линейные отношения между единицами языка в речи ли в
тексте.
Синтактика – один из трех основных аспектов знака, включающий в себя отношения

между знаками в знаковых последовательностях – например, отношения между словами в
высказывании (по Ч. У. Моррису).
Субзнаки – элементы структуры знаков, не обладающие соотнесенностью с тем или иным

представлением о внешнем мире, это незначащие единицы (дифференциальные признаки
фонем, сами фонемы, графемы (буквы), знаки препинания) и значащие, но
несамостоятельные единицы (морфемы).
Текст – объединенная смысловой связью последовательность знаковых единиц,
основными свойствами которой являются цельность и связность (Т.М. Николаева).
Экстенсионал – область приложения или референции имени (некоторого понятия).
ЛИТЕРАТУРА
Основная
1. Лотман, Ю. М. Семиотика: Культура и взрыв. Внутри мыслящих миров. Статьи.

Исследования. Заметки / Ю. М. Лотман; сост. М. Ю. Лотман. – Санкт-Петербург :
Искусство, 2001.
2. Махлина, С. Т. Семиотика культуры и искусства: опыт энциклопедического словаря :
в 2 ч. / С. Т. Махлина ; науч. ред. Иконникова. – Санкт-Петербург : СПбМГУКИ, 2000.
3. Мечковская, Н. Б. Семиотика: Язык, природа, культура : учеб. пособие / Н. Б.
4. Розин, Вадим Маркович. Семиотические исследования : науч. издание / В. М.
Розин; ред. И. И. Ремезова. - Москва : ПЕР СЭ: Университетская книга, 2001.
5. Семиотика: антол. / сост. и общ. ред. Ю. С. Степанова. – Москва; Екатеринбург, 2001.
Дополнительная
1. Крейдлин, Г. Е. Невербальная семиотика: язык тела и естественный язык / Г. Е.

Крейдлин. – Москва, 2002.
2. Леви-Строс, К. Структурная антропология / К. Леви-Строс. – Москва, 1985
3. Лотман, Ю. М. Семиосфера / Ю. М. Лотман. – Санкт-Петербург, 2000.
4. Лотман, Ю. М. Культура и взрыв / Ю. М. Лотман. – Москва, 1992.
5. Лотман, Ю. М. Структура художественного текста / Ю. М. Лотман. – Москва, 1970.
6. Лукин, В. А. Художественный текст: основы лингвистической теории. Аналитический
минимум / В. А. Лукин. – Москва, 2005.
7. Лурия, А. Р. Язык и сознание / А. Р. Лурия. – Москва, 1975.
8. Махлина, С. Т. Семиотика культуры и искусства. Опыт энциклопедического словаря: в
2 т. / С. Т. Махлина. – Москва, 2000.
11. Панов, Е. Н. Знаки, символы, языки / Е. Н. Панов. – Москва, 1980.
12. Пирс, Ч. С. Логические основания теории знаков / Ч. С. Пирс. – Санкт-Петербург,
2000.
13. Потебня, А. Эстетика и поэтика / А. Потебня. – Москва, 1976.
14. Почепцов, Г. Г. Русская семиотика: идеи и методы, персоналии, история / Г. Г.
Почепцов. – Москва; Киев, 2001.
15. Почепцов, Г. Г. История русской семиотики до и после 1917 года / Г. Г. Почепцов. –
Москва, 1998..
16. Сепир, Э. Избранные труды по языкознанию и культурологии / Э. Сепир. – Москва,
1993.
18. Степанов, Ю. С. Семиотика / Ю. С. Степанов. – Москва, 1971.
19. Степанов, Ю. С. В трехмерном пространстве языка. Семиотические проблемы
лингвистики, философии, искусства / Ю. С. Степанов. – Москва, 1985.
20. Успенский, Б. А. Семиотика искусства / Б. А. Успенский. – Москва, 1995.
21. Шпет, Г. Г. Сочинения / Г. Г. Шпет. – Москва, 1989.
22. Фуко, М. Археология гуманитарных наук / М. Фуко. – Санкт-Петербург, 1994.
23. Эко, У. Отсутствующая структура. Введение в семиологию / У. Эко. – Санкт-
Петербург, 1998.
24. Якобсон, Р. О. Избранные работы / Р. О. Якобсон. – Москва, 1995.
СОДЕРЖАНИЕ
Лекция первая.
О предмете семиотики: является ли семиотика наукой?
Лекция вторая.
Интеллектуальные истоки и направления исследований в семиотике
Лекция третья.
Свойства знаков. Типы знаков. Семиотическая классификация знаков
Лекция четвертая.
Семиотический континуум
Лекция пятая.
Языки молчания: семиотика невербальной коммуникации
Лекция шестая.
О семиосфере и языках культуры
Лекция седьмая.
Смысловая природа сознания
Лекция восьмая.
Понимание и интерпретации
Лекция девятая.
Игровые пространства семиотики
Лекция десятая.
Языкотворчество как семиотическая проблема
Лекция одиннадцатая.
Методы семиотики
Лекция двенадцатая.
Методологические проблемы семиотики
Лекция первая
О ПРЕДМЕТЕ СЕМИОТИКИ: ЯВЛЯЕТСЯ ЛИ СЕМИОТИКА НАУКОЙ?

Содержание
1. О предмете семиотики как научной дисциплины.
Составляющие компоненты научной дисциплины.
2. Смысл как объект изучения семиотики.
3. Классификация культурологических смыслов.
Ключевые понятия: знак, сознание, смысл, значение, типы смыслов, объект и предмет
исследования.
Даже тот, кто не прочитал ни одной статьи или книги по семиотике знает, что это
"наука о знаках и знаковых системах". Слово это происходит от древнегреческого semeion
(семейон), что означает "знак". Но что есть знак? Мы говорим о денежных знаках, знаках
Зодиака и астрологических знаках, есть знаки препинания, знаки математических
операций: умножения, сложения, равенства, знаки различий, нотные знаки, дорожные
знаки, фирменные знаки, почтовые знаки, знаки признательности и уважения, а также
знаки этикета, перемирия или поражения, знаки согласия и неодобрения и т.д. и т.п. Все
может быть знаком, точнее, может быть рассмотрено как знак. Можно задаться другим
вопросом, что знаком не является? Только то, что знак порождает - человеческое
сознание. Если продолжить эту цепочку рассуждения, можно сказать, что знак - это
материальная сторона сознания (на духе изначально, по словам Маркса, лежит "проклятие
материи"). Сознание в его человеческом существовании имеет знаковую форму и является
индивиду в знаковой же форме. Поэтому оно и есть со-знание. А так как содержаем
сознания может быть весь объективный мир, то и знаком может быть все, что включено в
человеческую практику. Значит ли это, что научного знания о знаках не может быть. Ведь
классическая парадигма научного знания выработала достаточно жесткие критерии, по
которым все науки отделяются друг от друга. Согласно выраженному или
подразумеваемому постулату статус любой науки в этой парадигме определяется
объектом исследования, совокупностью методов и приемов, а также специфическим
языком описания. В этом аспекте семиотика, возникшая на рубеже столетий, либо
отрицает классическую парадигму знания, либо вообще не является наукой. Во-первых,
семиотика не предложила собственного метода исследования, если под методом понимать
совокупность операций, позволяющих теоретически или практически осваивать
действительность. Вернее сказать, что она в принципе вбирает в себя любые методы,
отрицая какую-либо связь между методом и мировоззрением. Во-вторых, семиотика
практически игнорирует различие объекта описания и языка описания, рассматривая то и
другое в качестве двух изоморфных друг другу языков. Возможно, это единственный
случай в культуре, когда синхрония (состояние объекта в момент его использования в
коммуникации) целиком объясняет его диахронию (историческое развитие объекта во
времени).
Если семиотика не является мировоззрением или методом, поскольку к ней
обращаются люди разных мировоззрений - от идеалистов-богословов до материалистов-
атеистов, она вбирает в себя все существующие методы (социологические,
психоаналитические, лингвистические, логические и т.д.) или, напротив, становится
одним из составляющих каждого метода в отдельности. Если семиотика не является
мнением или сводом мнений отдельных семиотиков, поскольку особое устройство
семиотического аппарата и метаязыковой характер описания не дают этим мнениям
полностью проявить свою субъективную природу, но налагают на нее целый ряд
ограничений (правил). То можно предположить, что предмет семиотики очерчен не
совсем точно или не верно назван. Это не только "способ существования человека внутри
создаваемого им языка", но и вне его - "как только иллокутивный акт перестает быть
чистым действием и перемещается в сферу рефлексии, мы объективно попадаем в
пространство семиотики" (Шатин, с.47). Значит - это наука о смыслах человеческого
сознания. Только сознание может быть одновременно и во «вне» и «внутри» означенного
им образования, поскольку само не имеет собственного места (согласно Канту,
метафизическая задача о месте души не только неразрешимая, но и внутренне
противоречивая). Сознание человека пишется на языке смыслов, семиотика же пытается
описать законы смыслопорождения.
2. Категория "смысл" рассматривается в разных дисциплинах, таких как философия,
психология, богословие, теория социальной коммуникации. Любая духовная
деятельность, всякий умственный труд, и, прежде всего - познание, оперируют смыслами,
а не материальными телами. Базовой функцией психики является отражение. В эффектах
отражения субъекту открывается предметная, а значит, осмысленная картина
воспринимаемого, представляемого, мыслимого. Мир для человека становится значащим
благодаря тому, что человек способен к его осмыслению. Смысл есть исключительно
прерогатива человека. Вне человеческой психики смысл себя не обнаруживает. Здесь
можно вспомнить известное высказывание Л.Витгенштейна: "Смысл мира должен
находиться вне мира. В мире все есть, как оно есть, и все происходит, как оно происходит,
в нем нет ценности - а если бы она и была, то не имела бы ценности" (Витгенштейн, с.70).
Другими словами, смысл нельзя обнаружить как вещь, как свойство или функцию какого-
либо объекта действительности. Ни реальный, чувственно воспринимаемый предмет, ни
события или явления мира, ни история, ни литературный текст не имеют смысла, а только
восприятие, представление или размышление о чем-либо может быть наполнено смыслом.
Только в человеческой психике, которая является моделью действительного мира,
последний обладает смыслом, в силу чего и присутствие человека в мире становится
осмысленным. Само неустанное стремление человека искать в своей жизни смысл - есть
лучшее свидетельство его объективного существования в субъективном мире человека. И
"дело не в том, чего мы ждем от жизни, а в том, чего она ждет от нас. ...Эти требования, -
по словам Виктора Франкла, - а вместе с ними и смысл бытия, у разных людей и в разные
мгновения жизни разные. Значит, вопрос о смысле жизни не может иметь общего ответа"
(Франкл, с.107). Но может существовать наука, которая занимается смыслами как
всеобщими формами человеческого сознания и такая наука есть семиотика.
Смысл представляет собой предельную степень аналитического деления психики.
Смысл неделим - это молярная единица. Единицей анализа смысла может быть только
другой смысл. Такой точки зрения придерживался М.Бахтин, записав следующее:
"Смыслами я называю ответы на вопросы. То, что ни на какой вопрос не отвечает, лишено
для нас смысла. ...Смысл потенциально бесконечен, но актуализоваться он может, лишь
соприкоснувшись с другим (чужим) смыслом, хотя бы с вопросом во внутренней речи
понимающего. Каждый раз он должен соприкоснуться с другим смыслом, чтобы раскрыть
новые моменты своей бесконечности (как и слово раскрывает свои значения только в
контексте). Актуальный смысл принадлежит не одному (одинокому) смыслу, а только
двум встретившимся и соприкоснувшимся смыслам. Не может быть "смысла в себе" - он
существует только для другого смысла, то есть существует только вместе с ним. Не может
быть единого (одного) смысла. Поэтому не может быть ни первого, ни последнего смысла,
он всегда между смыслами, звено в смысловой цепи, которая только одна в своем целом
может быть реальной. В исторической жизни эта цепь растет бесконечно, и потому
каждое отдельное звено ее снова и снова обновляется, как бы рождается заново.
Безличная система наук (и вообще знания) и органическое целое сознания (или
личности)» (Бахтин, с.350-351).
Затрагивая понятие "смысл", мы попадаем в эпицентр многовековых споров
идеалистов и материалистов, поскольку "смысл" - псевдоним философской категории
"идеальное". Здесь не просто определиться в понимании понятия, поэтому для начала
можно обратиться к здравому смыслу естественного языка.
В.И.Даль в "Толковом словаре живого великорусского языка" указывал: "смысл - сила,
значение, толк, разум, суть" и приводил примеры: "смысл долгой речи этой тот, что без
денег ничего не сделаешь; это набор слов без разумной связи и смысла; не изворачивай
смысла закона, а в нем прямой и ясный смысл один". В "Словаре русского языка"
С.И.Ожегова читаем: "Смысл - 1) внутреннее содержание, значение чего-л.; постигаемое
разумом ("понять смысл чего-л.: слово в переносном смысле");2)цель, разумное основание
("в этом нет смысла");3) разум ("иметь здравый смысл"). Здесь же указано, что "смыслить"
означает "понимать, знать что-л. "("ничего не смыслю в музыке")". Из этих трактовок
можно выделить следующее:
а) смыслом обладает не только отдельное слово ("в полном смысле слова"), но и
высказывания, речь, в общем - текст, которые могут содержать скрытый смысл (просьба о
деньгах, смысл закона, слово в переносном смысле);
б) осмысленным или бессмысленным может быть действие, например, бесцельное
действие именуется бессмысленным; отсюда связь понятий "смысл" и "цель".
в) И В.Даль и С.И.Ожегов связывают понятия "смысл" и "разум", "содержание", "суть",
"значение", правда, никак не раскрывая этой связи.
В качестве научного понятия в логике, лингвистике, психологии, смысл получает не
столь расплывчатые определения как в толковых словарях разговорного языка.
Так, в Философской энциклопедии под ред. Ф.В.Константинова смысл имеет такое
определение: «1) Термин, употребляемый в логике, логической семантике и науке о языке
как синоним «значения». 2) В некоторых теориях значения (напр., Фреге и Черча) термин
«смысл» служит для обозначения того мысленного содержания, той информации, которая
связывается с данным языковым выражением, являющимся собственным (хотя быть
может и описательным) именем, в отличие от «значения» (предмета, денотата),
называемого этим выражением» (т. 5).
В новой философской энциклопедии смысл определяется как «внеположенная сущность
феномена, оправдывающая его существование, связывая его с более широким пластом
реальности. Определяя место феномена в некоторой целостности, смысл превращает его
осуществление в необходимость, соответствующую онтологическому порядку вещей.
Бессмысленный набор знаков может случайно возникнуть, но он не остается как факт
культуры. Существование такого набора эфемерно. Осмысленный текст хранится и
воспроизводится в культуре и стимулирует порождение новых текстов, комментирующих,
развивающих и даже опровергающих исходный» (Шрейдер, с.577).
Психологический словарь дает определение личностного смысла, записывая именно
последний в предмет изучения психологии: «индивидуализированное отражение
действительного отношения личности к тем объектам, ради которых развертывается ее
деятельность, осознаваемое как «значение-для-меня» усваиваемых субъектом безличных
знаний о мире, включающих понятия, умения, действия и поступки, совершаемые
людьми, социальные нормы, роли, ценности и идеалы»(1985). По Д.А. Леонтьеву, смысл
есть «отношение между субъектом и объектом или явлением действительности, которое
определяется местом объекта (явления) в жизни субъекта, выделяет этот объект (явление)
в образе мира и воплощается в личностных структурах, регулирующих поведение
субъекта по отношению к данному объекту (явлению)» (с.114).
Итак, отвлекаясь от терминологических разночтений, сделаем очевидный вывод: для
экспликации, т.е. развернутого и всестороннего толкования понятия "смысл", нужно
учитывать его отношение с целым "созвездием" других понятий, так или иначе связанных
с идеальной (духовной) стороной человеческой деятельности, общения, познания,
мышления.
Пространство смыслов, как и любое другое идеальное образование, связано с
материальным миром, который преобразуется в одухотворенную природу.
Одухотворенная природа включает следующие виды воплощения (опредмечивания,
материализации) смыслов:
- форма - все вовлеченные в орбиту общественной жизни природные объекты,
обладающие содержанием (земли, дороги, растительность, домашние животные,
человеческое тело и пр.);
- явления - события и процессы общественной жизни, имеющие определенную сущность,
например, войны, революции, реформы, праздники, обыденность и т.д.;
- речь, документы - материальные явления и предметы (звуки, жесты, изображения,
экспонаты), имеющие значения и представляющие собой, таким образом, тексты или
знаки;
- изделия, сооружения - предметы материальной культуры, включая одежду, оружие,
орудия труда, жилища и общественные здания, специально предназначенные для
выполнения определенных функций;
- деятельность, поведение - целенаправленные и осознанно мотивированные действия
людей.
Пространство смыслов охватывает все виды смыслов, имеющих различное
терминологическое оформление, а именно:
1.Содержание и сущность предметов и явлений, освоенных обществом и образующих
одухотворенную природу;
2.Результаты познания и чувственных переживаний - разум, знания, умения, вера,
эмоции, чувства;
3.Значения языка, знаков и коммуникационных сообщений (текстов);
4.Назначения, функции целенаправленно созданных обществом изделий и сооружений;
5.Цели, желания, установки, мотивы, интересы, выступающие в качестве побуждений в
деятельности индивида и общества;
6.Ценности - самое широкое и, подобно смыслу, неопределенное понятие. Ясно, что не
все смыслы являются ценностями: здесь может проходить раздел по признаку принятия
или не принятия обществом (общественным мнением, моралью, сознанием)
индивидуальных, личностных смыслов.
Итак, что же такое "смысл"? Есть два ответа на этот вопрос: один культурологический,
другой "пантеистический". С культурологической точки зрения смысл - это сокровенное
духовное начало в культуре. Смыслы присущи всем формам, явлениям, продуктам
культурной деятельности, но они не воспринимаются органами чувств. Скрытый
(сокровенный) смысл произведений культуры можно понять (постичь) только путем
умственного труда, т.е., через знаковую работу понимающего себя сознания. Поэтому
область бытия культурологических смыслов - идеальное пространство смыслов.
Пантеистическая точка зрения видит смыслы не только в одухотворенной человеческой
культуре, но и в неодухотворенной (косной, неокультуренной) природе. Здесь действует
определение: смысл - это сокровенное духовное начало в природе. В классических
пантеистических концепциях (например, Б.Спинозы) духовное начало природы
отождествляется с Богом. В этом случае все природные объекты становятся носителями
таинственного замысла Творца, который не всегда доступен человеческому разумению.
Область бытия смыслов в этом случае совпадает с областью бытия природы. Если в
каждом природном объекте усматривается информационное сообщение или знак (текст),
которые нужно расшифровать (раскодировать), то тем самым признается наличие в них
некоторого смысла, в противном случае, расшифровывать нечего. Откуда взялся этот
смысл? Он - толика Разума всемогущего Творца.
Вполне вероятно, учитывая смысловую природу сознания, что "втягивание" в орбиту
человеческих смыслов всю природу, позволяет сознанию переступать границы
познанного и познаваемого, прогнозируя бытие в несуществующем пока будущем. Это,
между прочим, водораздел между научным и мифологическим мышлением, когда
знаковые системы описывают существующую человеческую практику или же некоторые
мифологические представления о природных объектах (например, астрология).
3. Классификация культурологических смыслов
Пространство смыслов является многомерным, поэтому классифицировать смыслы можно
по разным признакам. Остановимся на трех основаниях, по которым смыслы
объединяются в группы и изучаются разными дисциплинами. Семиотике среди них
принадлежит одно значимое место.
А. Смыслы могут быть личностными и социальными. В отечественной психологии
традиционно разграничивают понятия "смысл" и "значение". Одним из первых
дифференцировал эти понятия Л.С.Выготский. Говоря о слове как средстве знаковой
коммуникации, Выготский, вслед за Ф.Полани, различает "смысл" слова и его "значение".
"Смысл, - писал Выготский,- представляет собой совокупность всех психологических
фактов, возникающих в нашем сознании... Смысл слова... оказывается всегда
динамическим, текучим, сложным образованием, которое имеет несколько зон различной
устойчивости. "Значение" есть только одна из зон... и притом зона, наиболее устойчивая,
унифицированная и точная... Значение есть тот неподвижный и неизменный пункт,
который остается устойчивым при всех изменениях смысла слова в различном контексте.
"Значение" есть не более как потенция, реализующаяся в живой речи, в которой это
значение является только камнем в здании смысла" (Выготский, с.347). Главный вывод,
который на основании такого разделения делает Выготский, состоит в том, что "смысл",
не являясь, в отличие от "значения", неразрывно связанным с определенной знаковой
формой, отделим от знака. Всегда существует возможность выражения одного и того же
смысла через различные наборы знаков. Иначе говоря, смысл никогда не связан какой-
либо жесткой знаковой формой. Количество степеней семантической свободы знака
обусловлено, в свою очередь, его положением в контексте. "...Смысл слова неисчерпаем...
Смысл... никогда не является полным", - указывал Выготский. С его идеями в полной мере
согласуется мнение А.Н. Леонтьева. По Леонтьеву, "смысл выражает "отношение мотива
к цели", в то время как "значение" отражает индивидуальное, независимое от личности
отношение к объективной действительности. "...Смысл выражается в значения (как мотив
в целях), а не значение в смыслах" (Леонтьев А.Н.,1981,с.300-301). А.Р.Лурия называет
"смысл" "индивидуальным значением слова" и полагает, что субъективные аспекты
значения привносятся "соответственно данному моменту ситуации". Свою позицию
Лурия поясняет следующим примером: "Слово "уголь" имеет определенное объективное
значение. Это черный предмет древесного происхождения, результат обжига деревьев,
имеющий определенный химический состав, в основе которого лежит элемент С
(углерод). Однако смысл слова "уголь" может быть совершенно различным для разных
людей и в разных ситуациях. Для хозяйки слово "уголь" обозначает то, чем разжигают
самовар или что нужно для того, чтобы растопить печь. Для ученого уголь - это предмет
изучения, и он выделяет интересующую его сторону этого значения слова - строение угля,
его свойства. Для художника - это инструмент, которым можно сделать эскиз,
предварительный набросок картины. А для девушки, которая испачкала белое платье
углем, слово "уголь" имеет неприятный смысл: это что-то, что доставило ей в данный
момент неприятные переживания" (Лурия, с.61).
Термины "значение" и "смысл" используются не только в психологии, но также в
логике, теории информации, лингвистике, культурологии и в других областях знания.
Иногда то, что одни считают "смыслом" (например, Фреге), другие называют "значением"
(Полани, Выготский, Леонтьев, Бахтин). Однако, несмотря на большое количество
определений (в начале ХХ в. Ч.Огден и А.Ричардс приводили уже 16 вариантов
определения понятия "значение"), "разведение" понятий "смысл" и "значение" делается на
следующем основании: значения существуют в сфере культурных конвенций, а смыслы
локализованы в психической сфере субъектов, участвующих в процессе познания,
деятельности и знаковой коммуникации, в том числе и автокоммуникации.
Следовательно, "смысл" как факт и содержание психики не может являться
характеристикой знака, языкового выражения, равно как и любого явления, за
исключением психического. Смысловую оценку получает воспринимаемое,
представляемое, переживаемое, мыслимое, тогда как значения объектов восприятия,
представления, переживания и мысли выступают конвенциональным коррелятом
смыслообразований. Иначе говоря, смыслы порождаются личностями и существуют как
личностные смыслы. Однако не все личностные смыслы являются коммуникабельными,
т.е. поддаются выражению посредством знаков. Толстой Л.Н. заметил: "У каждого
человека есть глубина внутренней жизни, сущность которой нельзя сообщить другому.
Иногда хочется передать это людям. Но тотчас же чувствуется, что передать это вполне
другому человеку невозможно" (Толстой Л.Н.,с.439).
Стало быть, имеются коммуникабельные и некоммуникабельные личностные смыслы.
Коммуникабельные смыслы могут выражаться посредством естественного языка и других
социализированных знаковых средств, принятых в данном обществе. Однако отдельные
творческие личности склонны к самовыражению несоциализированными знаками, ярким
примером которых может служить заумь и другие средства авангардного искусства.
Заметим, что использование в художественном и философском творчестве
нетрадиционных и неожиданных способов выражения смыслов - необходимое условие
развития и обогащения социальных коммуникаций.
Социальные смыслы - это общепризнанные материальные и духовные ценности,
социальные нормы, общественные знания, технологические умения, национальный язык и
производные от него искусственные языки, социально-психологические качества и др.
Социальные смыслы образуются путем обобществления несоциализированных
личностных смыслов. Общество способно лишь отвергать или принимать смыслы,
предлагаемые творческими личностями, но не может их генерировать. Поэтому
социальные смыслы всегда коммуникабельны и социализированы.
Хранилищем социальных смыслов является социальная память, состоящая из
овеществленной (ретроспективной) части и живой (текущей) части. Овеществленная часть
включает два рода смыслов:
- орудийные - смыслы артефактов (искусственно созданных орудий, оружия, механизмов,
построек и прочих изделий), которые представляют собой их назначение;
- знаковые - смыслы документов, которые представлены в виде их значения (плана
содержания).
Живая социальная память оперирует неовеществленными (незапечатленными)
смыслами, которые представлены знаниями, умениями, верой (убеждениями), а также
общественным мнением, массовыми настроениями и другими социальными чувствами.
Трансляция содержания неовеществленной социальной памяти происходит посредством
устной коммуникации. Поскольку это содержание представляет собой менталитет данного
исторического общества, Соколов А.В. предлагает называть смыслы, образующие живую
социальную память ментальными.
Знаковые и ментальные смыслы неразрывно связаны друг с другом. "Ментальные
смыслы образуют значения текстов, а овеществленные в знаках смыслы могут
передаваться посредством разных текстовых воплощений (устных, электронных или
документальных), но миновать их вообще не могут. Знаковые смыслы - это ментальные
смыслы, движущиеся в социальном времени и пространстве, а ментальные смыслы -
инвариант знаковых смыслов, освобожденный от материальной формы" (Соколов
А.В.,с.210).
Б. Смыслы делятся по их истокам - способам получения - на рациональные и
иррациональные.
Рациональные смыслы - результат абстрагирующего мышления, протекающего в
логической форме понятий, суждений, умозаключений. Научные знания (и научная
информация) - характерные представители рациональных смыслов. Результатом
рационального мышления являются также орудийные смыслы, запечатленные в камне,
металле или других материалах.
Источником иррациональных смыслов может служить искусство, которое располагает
вне логическими познавательными путями. Сюда могут быть отнесены: озарение, экстаз,
медитация, мистицизм.
В. И, наконец, смыслы могут делиться по основанию простой-сложный, в соответствии
со способом знакового опосредования. Практически бесконечному разнообразию смыслов
соответствуют сложность и мощность знаковой системы его овеществления.
Мощность любой знаковой системы определяется следующими ее характеристиками:
числом элементарных исходных знаков, числом и сложностью отношений между ними (и
правилами построения сложных знаков), а также числом и разнообразием правил
употребления знаковой системы. Для забивания гвоздей не нужен инструмент мощнее и
сложнее молотка, а для того чтобы складывать и вычитать пятизначные числа, достаточно
калькулятора, и вовсе не нужен современный компьютер. Для выражения простых эмоций
достаточно простого языка цветов, языка подарков и т.п. Мощность знаковой системы
должна соответствовать ее целевому назначению.
Традиционная теория четырех уровней экзегезы или уровней смысла распределяла их по
степени сложности или опосредованности смыслопостижения на буквальный,
аллегорический, моральный и анагогический уровни. Каждый из этих уровней требовал
своей подготовки или продвинутости в постижении истины. «И приступивши ученики
сказали Ему: для чего притчами говоришь им? Он сказал им в ответ: для того, что вам
дано знать тайны Царствия Небесного, а им не дано; Ибо, кто имеет, тому дано будет и
приумножится; а кто не имеет, у того отнимется и то, что имеет; Потому говорю им
притчами, что они видя не видят, и слыша не слышат, и не разумеют; И сбывается над
ними пророчество Исаии, которое говорит: «слухом услышите, и не уразумеете; и глазами
смотреть будете, и не увидите; Ибо огрубело сердце людей сих, и ушами с трудом
слышат, и глаза свои сомкнули, да не увидят глазами и не услышат ушами, и не
уразумеют сердцем, и да не обратятся, чтобы Я исцелил их». Ваши же блаженны очи, что
видят, и уши ваши, что слышат; Ибо истинно говорю вам, что многие пророки и
праведники желали видеть, что вы видите, и не видели, и слышать, что вы слышите, и не
слышали» (Евангелие от Матфея, гл. 13, 10-17). Постижение смысла требует специального
воспитания, обучения и развития, естественным путем к нему не прийдешь.
Семиотический подход здесь может оказать большую услугу в качестве применения знака
как интеллектуального орудия смыслопостижения и смыслопорождения.
Можно только предположить, что развитие смыслопостигающей способности шло по
пути от простого знака к тексту или, по другому, от простого текста (знака) к
усложненному знаку – языку. Отсюда, вершины семиотического треугольника: «смысл -
текст - понимание» можно условно обозначить как объект, предмет и метод семиотики.
Семиотику противостоит в качестве объекта изучения смысловая структура
сознания. Эта структура задана не только языком, но и многими другими знаковыми
системами, шире – культурой как знаковым образованием. Семиотика, как
инженерная дисциплина, пытается сконструировать язык для коммуникативных
взаимообменов в гетерогенной знаковой среде культуры. Отсюда интерес семиотики
к тексту, как одному из знаковых воплощений смысла в коммуникации.
Литература:
Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М., Искусство, 1979.
Витгенштейн Л. Логико-философский трактат\Философские работы. Ч.1.М., 1994
Выготский Л.С. Мышление и речь.\Выготский Л.С. Собрание сочинений. Т.2.М:
Педагогика,1982.
Леонтьев А.Н. Проблемы развития психики. М.,1981.
Леонтьев Д.А. Психология смысла: природа, строение и динамика смысловой
реальности.- М.: Смысл, 2003.
Лурия А.Р. Язык и сознание. МГУ, 1979.
Никитин М.В. Предел семиотики// "Вопросы языкознания", 1997, N1.
Соколов А.В. Введение в теорию социальной коммуникации: Учебное пособие. СПб.:
СПбГУП, 1996.
Толстой Л.Н. Круг чтения: в 2т. - М.,1991.-Т.1.
Франкл Виктор. Сказать жизни "Да": психолог в концлагере. - М.: Смысл, 2004.
Шатин Ю.В. Три вектора семиотики\ж. "Дискурс", 1996, №2.
Яковлев А.А. Что является объектом понимания?//Загадка человеческого понимания.
М.:Политиздат, 1991.
Лекция вторая
ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНЫЕ ИСТОЧНИКИ И НАПРАВЛЕНИЯ ИССЛЕДОВАНИЙ
В СЕМИОТИКЕ
1. Предметное пространство семиотической пирамиды

2. Семиотика Ф. де Соссюра
3. Герменевтика и семиотика: точки пересечения
4. Русские корни семиотики
Ключевые понятия: язык, речь, значимость, герменевтика, символ, модель знака,
предметная пирамида знака
Поскольку непосредственное общение сознаний невозможно, то знаки выступают

носителями передачи смыслов. Знак – это такой материальный объект, который заменяет
собой что-то другое, а именно то, что один человек хочет сообщить другому, передать в
качестве информации. Структуру знака как единицы коммуникационного действия
предложили американские семиотики С.Огден и И.Ричардс в книге с характерным
названием «Значение значения: Исследование влияния языка на мышление и научный
символизм», опубликованной в 1923 году. Треугольник Огдена-Ричардса представляет
собой модель взаимосвязи трех главных логико-лингвистических категорий: 1) данный в
ощущениях объект реальной действительности, именуемой в логике «денотат», а в
лингвистике «референт»; 2) возникающий в сознании людей мысленный образ
(психологическое представление) о данном объекте, которое в логике называется
«понятие» или «концепт», а в лингвистике «значение» или «смысл»; 3) принятое в
человеческом обществе наименование объекта – «имя» (слово, лексема).
На рисунке воспроизведен прославленный семантический треугольник с

некоторыми дополнениями.
ЗНАК
Значение, понятие, концепт
Денотат, референт Имя, слово
Одно из достоинств семантического треугольника состоит в том, что он наглядно

показывает структуру знака: единство духовного плана содержания и материального
плана выражения. Если дополнить треугольник еще одной гранью, перпендикулярной к
его центру и вершину обозначить как ценность или валентность знака (то, что Ф.де
Соссюр называл «значимостью» знака, то мы получим четырехгранник или пирамиду.
Грани пирамиды образуют предметное пространство, изучаемое такими дисциплинами

как логика, лингвистика, герменевтика, психология, в центре которых стоит отношение
знака – смысла – предмета - значимости. Каждая из дисциплин изучает эти отношения в
особом повороте. Конкретизируем наполнение понятия «знак» через рассмотрение его в
этих предметных полях.
Семиотическая пирамида:
Имя
Значимость
Предмет Значение
Как известно, семиотика возникла в трех географически удаленных друг от друга точках
– Северной Америке, Швейцарии и России практически одновременно, в 1890 – 1910 -е
годы, причем, ее создатели не только ничего не знали друг о друге, но и работали в
разных отраслях знания – в логике, лингвистики и нетрадиционном богословии.
Со стороны философии отцом-основателем семиотики считается Чарльз Пирс (1839-

1914), американский логик, математик и естествоиспытатель, прославившийся в
философии как родоначальник прагматизма. Основные понятия и принципы семиозиса –
знаковой деятельности – Чарльз Моррис, один из талантливых продолжателей теории
Пирса, изложил в монографии «Знаки, язык и поведение» (1946). Помимо американских
философов, интересовавшихся прагматическими свойствами знаков, языковые проблемы
в 20-е – 50-е годы привлекли внимание западноевропейских ученых, что вылилось в
становление самостоятельного направления философской мысли – аналитической
философии. Это направление представлено именами Б.Рассела, Л.Витгенштейна,
Р.Карнапа, Дж. Мура, М.Шлика, У.Куайна и др. Л.Витгенштейн заявил, что «мы не
понимаем логики нашего языка», поэтому язык стал рассматриваться не только как
привычное средство для сообщения результатов философствования, но и как
привлекательный предмет анализа философов и логиков. На первом «романтическом»
этапе аналитической философии, когда она формировалась под знаменем логического
позитивизма, существовала уверенность в том, что, опираясь на аппарат математической
логики, можно будет распознавать истинные утверждения и отсеивать ложные, превращая
философию в стройную дедуктивную науку, очищенную от дезориентирующей
метафизики. После того, как утопическая программа логического позитивизма потерпела
фиаско, аналитическая философия сосредоточилась на изучении «стихии обыденного
естественного языка», сблизившись со структурной лингвистикой. Вот здесь-то и вышла
на первый план проблема значения знаков естественного языка, изучение которой уже
имело продолжительную историю в философской традиции (можно вспомнить
средневековый спор номиналистов и реалистов, в замаскированном виде
продолжающийся в концептуальных направлениях современной математической логики).
Одним из достижений современной логики явился и «семантический треугольник»
Огдена – Ричардса. В пирамиде, состоящей из граней-дисциплин, изучающих смысловую
структуру сознания, этому направлению принадлежит треугольник: имя – денотат –
понятие (смысл). Смотри статью Г. Фреге в ПРИЛОЖЕНИИ.
Со стороны лингвистики признанным основоположником семиотики, или семиологии,

является швейцарский лингвист Фердинанд де Соссюр (1857-1913). Его «Курс общей
лингвистики», изданный учениками ученого после его смерти, стал поворотным пунктом
в истории языкознания. Идеи Соссюра использовались в качестве отправной точки в
различных школах структурной лингвистики, возникших в Европе и США после первой
мировой войны. Кроме лингвистики, структуралистические подходы нашли успешное
применение в культурологии и этнографии, литературоведении и экономике. Когда
Соссюр вводил термин «семиология», он предполагал, что наряду с языком в обществе
существуют еще другие языкоподобные явления, составляющие знаковые системы. Так,
он говорил: «Язык есть система знаков, выражающих понятия, а следовательно, его
можно сравнивать с письменностью, с азбукой для глухонемых, с символическими
обрядами, с формами учтивости, с военными сигналами и т.д. и т.п. Он только
наиважнейшая из этих систем. Следовательно, можно представить себе науку,
изучающую жизнь знаков в рамках жизни общества; такая наука явилась бы частью
социальной психологии, а, следовательно, и общей психологии; мы назвали бы ее
семиологией (от греч.semeion «знак»). Она должна открыть нам, что такое знаки и какими
законами они управляются.
…Лингвистика – только часть этой общей науки: законы, которые откроет семиология,
будут применимы и к лингвистике, и эта последняя, таким образом, окажется отнесенной
к вполне определенной области в совокупности явлений человеческой жизни» (Соссюр,
с.54). Если мы хотим обнаружить истинную природу языка, то, согласно Соссюру,
должно, прежде всего, обратить внимание на то, что в нем общего с иными системами
того же порядка. Ф. де Соссюру принадлежит честь отчетливой формулировки новых
представлений о языке и новых методов исследования языка.
1. Величайшая заслуга Соссюра состоит в том, что он был одним из первых

исследователей, осознавших факт многоликости языка. Иными словами, он понял,
что язык скрывает не один, а несколько предметов изучения. Язык, анализируемый с
точки зрения своих функций, может рассматриваться как средство общения,
средство выражения мыслей, средство оформления мыслей и т.д. Язык,
анализируемый с точки зрения условий своего существования, может
рассматриваться как факт культурно-исторический. Язык, анализируемый с точки
зрения своего внутреннего устройства, может рассматриваться как некоторая
знаковая система, служащая для кодирования и декодирования сообщений. Ф. де
Соссюр не только осознал факт многоликости языка, но и выразил это новое
представление через ряд понятий.
2. Ф. де Соссюр противопоставил, внешнюю и внутреннюю лингвистику. Внешняя
лингвистика изучает условия существования языка, т.е. язык в связи с историей
народа и цивилизации, в связи с политикой и литературой, в связи с его
географическим распространением и т.д. Внутренняя лингвистика изучает
устройство языка, его структуру. Соссюр утверждает при этом, что между
внутренним устройством языка и внешними условиями его существования нет
никакой необходимой или непосредственной связи. Эту мысль он поясняет
сравнением языка с шахматами: тот факт, что шахматы пришли в Европу из Персии,
- внешнего порядка. Он никак не определяет системы и правил игры.
3. Внутренний механизм языка можно вполне адекватно изучить и объяснить, ничего
не зная о его истории. Более того, плодотворное изучение этого внутреннего
механизма предполагает выделение в языке синхронного аспекта, или оси
одновременности, в противоположность диахроническому аспекту, или оси
последовательности. Синхрония связана с диахронией, но не определяется ею.
Каждая ось имеет свой собственный предмет. Синхроническая лингвистика изучает
внутреннее устройство языка или его систему, а диахроническая – историю
изолированных языковых единиц. Здесь, как и в первом случае, помогает сравнение
с шахматами. Каждая позиция в ходе игры – это моментальный синхронический
срез. «В шахматной партии любая данная позиция характеризуется, между прочим,
тем, что она совершенно независима от всего того, что ей предшествовало;
совершенно безразлично, каким путем она сложилась; зритель, следивший за всей
партией с самого начала, не имеет ни малейшего преимущества перед тем, кто
пришел взглянуть на положение партии в критический момент; для описания данной
шахматной позиции совершенно незачем вспоминать о том, что происходило на
доске десять секунд тому назад» (Соссюр, с.122).
4. Ф. де Соссюр разделил язык (langue) и речь (parole). Речь связана с языком. Она
представляет собой результат использования языка, результат отдельного акта
говорения. Существует речь говорящего А, речь говорящего В и пр. Она
индивидуальна, линейна, имеет физический характер. Язык – это система
взаимосвязанных знаков, обязательная для всех членов данного языкового
коллектива. Язык социален, нелинеен, имеет психический характер. Язык как
система не определяется речью, т.е. индивидуальным использованием этой системы.
Можно было бы развить сравнения Ф. де Соссюра применительно к этому случаю и
сказать, что язык так же независим от речи, как правила шахматной игры – от
разыгрывания той или иной партии двумя соперниками. Язык – это правила
лингвистической игры, т.е. правила передачи и приема сообщений с помощью
некоторой системы знаков. Все носители данного языка обязаны в своей языковой
практике подчиняться этим правилам, если они хотят быть участниками
эффективного общения.
В свете учения о языке и речи Ф. де Соссюр начал пересматривать понятия о
языковых единицах, расщепляя каждое понятие на пару новых понятий: понятие о
единице языка и соответствующее ему понятие о единице речи. В современной
лингвистике, вслед за Соссюром, говорят о фонеме, морфеме, слове, синтагме, типе (или
образце) предложения и значении как единицах языка и о звуке (или аллофоне),
алломорфе, глоссе, словосочетании, предложении и употреблении как соответствующих
единицах речи.
5. Ф. де Соссюр выдвинул важное положение о системности языка. Язык определяется

им как система взаимообусловленных знаков. По Ф. де Соссюру, языковой знак
состоит из означающего (совокупности фонем) и означаемого (понятия), причем оба
элемента знака психического свойства. Ни фонемы, ни значения, взятые по
отдельности, не являются языковыми знаками.
Каждый языковой знак, а следовательно, означающее и означаемое, существуют не
сами по себе, а исключительно в силу своего противопоставления другим единицам
того же порядка. В языке нет ничего, кроме противопоставлений; «язык есть форма,
а не субстанция», - говорит Ф. де Соссюр. Другими словами, существенным для
языковой единицы является не материал, из которого она построена, а
исключительно множество противопоставлений, в которые она входит. Это
множество определяет ее значимость, или ценность. Обратимся еще раз к
соссюровскому примеру с шахматами. Если мы заменим деревянные фигуры
фигурами из слоновой кости, металла или стекла, такая замена будет безразлична
для системы, потому что отношения между фигурами или их противопоставлениями
друг другу («значимости») остаются прежними.
На первый взгляд, мысль о независимости формы от субстанции и особенно

вытекающее из нее положение о том, что человеческий язык может быть не
звуковым, кажется фантастической. Однако против нее нельзя привести каких-либо
существенных логических соображений, а некоторые экспериментальные данные как
будто подтверждают ее. Глухой от рождения человек может усвоить систему
данного языка, ни разу не слышав, как он звучит. Известен результат эксперимента
проф. И.А.Соколянского, который разработал методику обучения языку слепо-глухо-
немых. Они усваивали обычный язык (русский) в изобретенном им тактильном коде,
а затем переходили на брайлевскую азбуку для слепых. Некоторые из его учеников
впоследствии получили высшее образование, один стал ученым-психологом.
Широко известен подвиг Э.Келлер, слепо-глухо-немой американки, которая таким
образом обучилась не одному, а нескольким языкам, занималась историей,
литературой и даже математикой.
6. Ф. де Соссюр рассмотрел два вида отношений (противопоставлений) между

языковыми единицами: парадигматические (Ф. де Соссюр называл их
ассоциативными) и синтагматические. Первые возникают в результате ассоциации
единиц по сходству на парадигматической (вертикальной) оси языка, а вторые – в
результате ассоциации единиц по смежности на синтагматической (горизонтальной)
оси языка, т.е. в речевом потоке. Учением о синтагматике и парадигматике Ф. де
Соссюр, по существу, снял традиционное деление грамматики на морфологию и
синтаксис и заменил его различением теории парадигм, изучающей отношения
языковых единиц на парадигматической оси, и теории синтагм, изучающей
отношения лингвистических единиц на синтагматической оси.
7. До сих пор речь шла, в основном, о том, как Ф. де Соссюр понимал язык – предмет
лингвистики. Суммируем теперь в нескольких словах его представления о
лингвистике как науке. Поскольку язык, рассматриваемый с точки зрения своей
внутренней организации, представляет собой чисто знаковую, так называемую
семиотическую систему, логически независимую от своей манифестации в том или
ином субстрате, он сближается с другими знаковыми системами и вместе с ними
составляет объект общей теории знаковых систем, которую Ф. де Соссюр назвал
семиотикой, или семиологией. Лингвистика входит в состав семиотики. Как и другие
семиотические дисциплины, она является формальной теорией, рассматривающей
идеальные объекты, существование которых не выводится непосредственно из
наблюдаемых фактов. Поэтому Ф. де Соссюр так охотно сравнивал лингвистику с
математикой, которую не интересует физическая природа изучаемых ею объектов.
Впоследствии Ф. де Соссюр сближал лингвистику с алгеброй и геометрией и думал о
лингвистических теоремах, которые можно было бы доказывать. Идея широкого
применения лингвистического метода стала весьма привлекательной из-за
формальной строгости современной лингвистики. Многие специалисты смежных
гуманитарных наук стремятся заимствовать лингвистический метод в целом и по
частям. Иногда сами лингвисты переходят к иным, неязыковым знаковым системам
и исследуют их лингвистически. Благодаря предпринятому Ф. де Соссюром
расчленению до него диффузно понимавшегося объекта стала возможной столь
характерная для других точных и естественных наук интеграция и специализация
научных дисциплин. В результате интеграции в точках соприкосновения
лингвистики с этнографией и психологией возникли этнолингвистика,
психолингвистика, и ряд других гибридных дисциплин: биосемиотика, семиотика
искусства, культуры, логико-математическая теория знаковых систем. Это есть
грань пирамиды: имя – значение – значимость.
Еще одним из источников семиотики можно считать герменевтику, возникшую еще в
античные времена. Герменевтика (теория понимания смысла) этимологически связана с
именем Гермеса, которого древнегреческая мифология рисовала посланцем олимпийских
богов, передававшим их повеления и послания людям. В обязанность Гермеса входило
истолкование и объяснение передаваемого текста, ему приписывалось изобретение речи и
письма. В Древней Греции герменевтика представляла собой искусство толкования
(интерпретации) иносказаний, символов, произведений древних поэтов, прежде всего –
Гомера. В христианской теологии герменевтика связана с толкованием Библии. В
богословии различают профанную историю, где события не имеют скрытого смысла, и
сакральную историю, где одни события являются символами других событий.
Специальная богословская дисциплина – экзегетика – занята выявлением глубинных
смыслов притч и поступков Христа, описанных в Священном писании. Особое значение
поиску истинного смысла священных текстов придавали протестанты, которые на этой
почве непримиримо враждовали с католиками, считавшими невозможным правильное
понимание Священного писания в отрыве от церковной традиции.
С эпохи Возрождения герменевтическая проблематика вошла в состав классической

филологии в связи с пониманием и включением в современность памятников античной
культуры. Методология герменевтики была направлена на преодоление языковых и
культурно-исторических коммуникационных барьеров с тем, чтобы привести к согласию
автора и читателя (реципиента). «Отец современной герменевтики» - протестантский
теолог и филолог-классик Фридрих Шлейермахер (1768-1834) считал понимание
реконструктивным процессом: автор строит высказывания, кодирует текст, реципиент
декодирует и расшифровывает смысл, стараясь проникнуть в духовный мир автора. В
ходе понимания, согласно Шлейермахеру, интерпретатор должен превратить себя в
другое лицо, постичь его личностное сознание.
Продолжателем Ф. Шлейермахера стал Вильгельм Дильтей (1833- 1911), немецкий

историк культуры и «философ жизни», основоположник понимающей социологии.
Дильтей видел в герменевтике метод «вживания», «вчувствования» в духовную жизнь, в
культуру прошлых эпох, который свойствен гуманитарным наукам, в отличие от
естественных наук. Благодаря герменевтическому методу гуманитарные науки, «науки о
духе», способны постигать сущности, а естествознание – лишь объяснять наблюдаемые
факты.
Большое влияние на современную западную философию оказали идеи Ханса Георга

Гадамера, который критически осмыслил предшествующую герменевтическую
традицию, выявил в ней основные направления и предложил собственный подход в книге
«Истина и метод. Основы философской герменевтики». Намечая дальнейшее развитие
герменевтики, Гадамер задумал «онтологический поворот герменевтики к путеводной
нити языка». На связь герменевтики с языком указывал еще Хайдеггер. Гадамер во
многом следует своему учителю. Многие категории, которые использует в своей
герменевтике Гадамер, рассматривались Хайдеггером, поэтому иногда очень трудно
выяснить степень новизны, внесенной Гадамером в разработку категориального аппарата
герменевтики. Да это, собственно, и не входит в предмет нашего рассмотрения. Отметим
лишь, какими категориями пользуется Гадамер. Среди них прежде всего следует выделить
предпонимание, традицию, предрассудок, горизонт понимания. Совокупность
предрассудков и «предсуждений», обусловленных традицией, составляет то, что Гадамер
называет «горизонтом понимания». Поскольку любая традиция нерасторжимо связана с
языком, в нем выражается и им в определенной степени обусловлена (вспомним в связи с
этим гумбольдтовский тезис о том, что язык является носителем и внутренне
схематизирующей силой мировоззрения, что он сам содержит в себе мировоззрение),
постольку первейшим предметом и источником герменевтической рефлексии и
герменевтического опыта является именно язык как структурный элемент культурного
целого. Исходным пунктом в герменевтике Гадамера является шлейермахеровское
положение о том, что все предполагающееся в герменевтике есть только язык и все
относящееся к ней, включая также объективные и субъективные предпосылки, должно
браться из языка.Язык есть мир, который окружает человека, без языка невозможны ни
жизнь, ни сознание, ни мышление, ни чувства, ни история, ни общество. Все, что связано
с человеком, находит свое отражение в языке. Язык есть не только «дом бытия»
(Хайдеггер), но и способ бытия человека, сущностное его свойство. Так понимаемый язык
становится условием познавательной деятельности человека. Понимание считается
неотъемлемой функцией языка наряду с говорением, а язык является существенным
свойством человеческого бытия. Таким образом, понимание из модуса познания
превращается в модус бытия. Гадамер рассматривает понимание как момент человеческой
жизни. Такая оценка понимания переориентирует устремления герменевтики как научной
дисциплины. Теперь ее основной задачей выступает не методологическая направленность
на феномен постижения смысла, а выяснение онтологического статуса понимания как
момента жизни человека. Герменевтика в связи с этим приобретает еще большую
философскую значимость, она становится учением о человеческом бытии, своебразной
философской антропологией.
У истоков русской семиотики, бесспорно, стоял В. С. Соловьев (1853-1900), давший

особое понимание символа, отличное от Ч. Пирса и Ф. де Соссюра. Касаясь
различных способов познания и интерпретации в «Критике отвлеченных начал»,
философ выдвинул тезис о двух разновидностях понимания мира: «извне, со
стороны нашей феноменальной отдельности, - знание относительное, в двух видах,
как эмпирическое и рациональное, и изнутри, со стороны нашего абсолютного
существа, внутренне связанного с существом познаваемого, - знание безусловное,
мистическое» (Соловьев В.С., с.724). Следовательно, в самом познании мы можем
рассматривать каждый элемент либо как феноменальную отдельность, либо,
напротив, как элемент целого, всеединства. Способом, обеспечивающим связь
целого и отдельного, выступает символ. Символ, по Соловьеву, не знак вещи, но
знак трансцендентного мира, выступающего как отрицание мира вещественного,
который вызывает у философа самые негативные чувства.
Подобно Ч. Пирсу, В.С. Соловьев относится к символу как к высшему проявлению
возможностей языка – возможностей выхода за границы обозначения вещей. Но
причину и смысл такого выхода два мыслителя объясняют по-разному. Для Пирса
символизация – результат саморазвития мышления и способов его знакового
выражения, связанный с предельным иносказанием, с предельной
конвенциональностью. Для В.С. Соловьева символ – выражение нового, софийного
понимания Святой Троицы.
«Идея части, - говорит В.С. Соловьев,- предполагает пространство, идея ступени

развития предполагает время; устраняя из Божественного бытия представление
пространства и времени, приходится предположить в безусловном единстве три
относительно различных и вечных субъекта, или три ипостаси, из коих второй,
непосредственно порождаясь первым, есть прямой образ ипостаси его, выражает
своей действительностью существенное содержание первого, служит ему вечным
выражением, или словом, а третий, исходя из первого, как уже имеющего свое
проявление во втором, утверждает его как выраженного или в выражении.
Обозначение трех ипостасей именами Отца и Сына и Святого Духа вовсе не
представляет метафоры, а выражает собой действительную полноту Божественного
содержания. Каждый из них есть истинный Бог, но именно потому, что каждый
неразделен с двумя другими, Бог-отец по самому существу не может быть без Слова,
Его выражающего, и без Духа, Его утверждающего. Таким образом, общая идея
триединства Божия есть настолько же истина умозрительного разума, сколько и
откровения <…> Теперь необходимо и назвать самую безусловную объективность,
единую субстанцию божественной Троицы. Эта единая субстанция есть всеединство
(toutdansl’unite), это абсолютное единство есть мудрость, София Божества» (Радлов
Э.Л., С. 94-95). Символ, таким образом, никакая не конвенциональность, не
иносказание, но обозначение полноты Божественного содержания, непосредственная
данность идеи в Слове, поскольку, как говорит далее В.С.Соловьев, «Бог проявляет
свою истину тем, что противопоставляет хаосу не только акт всемогущества, но и
основание акта, или идею» (Там же, С.96).
Терминологически философия В. С. Соловьева далека от семиотики: отношение

знака, значения и смысла не столь интересуют русского философа, как его
знаменитых современников Ч. Пирса и Ф. де Соссюра. Тем не менее, можно
утверждать, что софиология В. С. Соловьева в невыраженном виде включает в себя
основные предпосылки семиотической теории. Непосредственным подтверждением
такого предположения может служить развитая теория символического дискурса,
разработанная П. А. Флоренским под прямым влиянием соловьевских идей.
В работе «Строение слова», представляющей часть неосуществленного замысла

монографии «У водоразделов мысли», П.А. Флоренский, по сути, разрабатывает
третий вариант семиотики (параллельно Ч. Пирсу и Ф. де Соссюру). Согласно П.А.
Флоренскому, «строение слова трихотомично. Слово может быть представлено как
последовательно обхватывающие один другой круги, причем ради наглядности
графической схемы слова полезно фонему его представить как основное ядро, или
косточку, обернутую в морфему, на которой в свой черед держится семема» (с.351).
Главной особенностью такой трихотомии становится последовательная потеря
устойчивого равновесия по мере движения от костяка (фонемы) к телу (семеме). Так,
значение семемы «меняется даже в пределах одной речи иногда весьма существенно,
включительно до противоположности: ироническое, например, или саркастическое
словоупотребление меняет семему на прямо противоположное» (Там же, с.352).
Естественно, в этом случае возникает вопрос, как же при колеблющейся семантике

в каждом индивидуальном употреблении мы обречены более или менее понимать
друг друга. По П.А. Флоренскому, в процессе коммуникации происходит
сверхчувственное преодоление значения, превращения его в смысл. «Мы верим и
признаем, что не от разговора мы понимаем друг друга, а силою внутреннего
общения, и что слова способствуют обострению сознания, сознанию уже
происшедшего духовного обмена, но не сами по себе производят этот обмен» (с.353).
Именно благодаря предшествованию смысла выраженному значению (а не

приданию рациональности мысли и поведению, как считал Пирс) осуществляется
последовательная символизация указанных кругов языка. «Фонема слова есть,
следовательно, символ морфемы, как морфема – символ семемы; эта последняя есть
цель и смысл морфемы, а морфема – цель и смысл фонемы. Если в фонеме нужно
видеть духовную реакцию на впечатления и, следовательно, процесс, которым
осознается ощущение, то морфема есть духовная реакция на уже созданное
ощущение и, следовательно, процесс, которым образуется понятие – представление;
наконец, семема, как духовная реакция на последнее, служит образованию идеи»
(с.356-357). Лингвистический анализ слова, считает П.А. Флоренский, подтверждает
учение святых отцов о троякости смысла Священного писания, символически
соотнесенного с тремя духовными функциями. «Эти три духовные функции
соответствуют тому, что Филон называл действительностями тела, души и духа. А
внимательное пользование ими есть условие поэзии как символической, когда слово,
гармонически развитое в трех своих сторонах, воздействует на весь духовный
организм, поддерживая каждое свое действие двумя другими» (с.357-358).
Наконец, последним пунктом теории символического дискурса становится вопрос

о связности и целостности словесного мира, благодаря чему открывается новая
реальность, отличная от блестящей поверхности вещественного мира. «Невидимые
нити могут протягиваться между словами там, где при грубом учете их значений не
может быть никакой связи; от слова тянутся нежные, но цепкие щупальцы,
схватывающиеся с таковыми же других слов, и тогда реальности, недоступные
школьной речи, оказываются захваченными этой крепкой сетью из почти незримых
нитей» (Там же, с.369).
В теории символического дискурса, созданной П.А. Флоренским, вполне очевидны

соловьевские истоки. Триединство слова, о котором говорит исследователь, прямо
связано с софийным пониманием Святой Троицы, поскольку Слово и есть ее символ,
открывающий новое понимание мироустройства. Исходя из прозрений В.С
Соловьева, П.А. Флоренский создал семиологически завершенное построение, не
уступающее открытиям Ч. Пирса и Ф. де Соссюра, но развивающее семиотику в
третьем направлении, вычерчивающей иную грань в пирамиде семиотических
исследований, грань: смысл – значение – значимость, по другому, денотат – понятие-
значимость.
Остается еще одно поле исследований (иной разворот семиотических проблем),

которое традиционно разрабатывалось психологией. Недаром Ф. де Соссюр считал
семиотику только частью социальной психологии. Это грань отношений: имя –
денотат - значимость. Здесь знак предстает в развороте к смыслопорождению, в его
внутренней форме, в процессах автокоммуникации. Это не только постоянное
выискивание в любых событиях, явлениях, вещах некие персональные послания,
которые нужно расшифровывать и складывать в копилку для дальнейшего изучения.
Хотя такая игра утешительна для самомнения (если Кто-то или Что-то адресует тебе
знаки, значит ты что-то собой представляешь). Но и постоянные акты понимания,
сопровождающие события сознательной жизни. Стоит отметить, что изучение этого
поля началось сравнительно недавно. Мы сошлемся на несколько работ в этой
области, которые до сих пор выступают объектом цитирования и не утратили своей
интеллектуальной значимости. Это книги Л.С. Выготского «Мышление и речь»,
Н.И.Жинкина «Язык – Речь - Творчество», Ю.М. Лотмана « Внутри мыслящих
миров», А.Н. Соколова «Внутренняя речь и мышление», А.Р. Лурия «Язык и
сознание», статьи Е.Ю. Артемьевой «Психология субъективной семантики», И.
Пешкова «От-речение мысли», и некоторые другие. В ПРИЛОЖЕНИИ приведем
отрывок из статьи Ю.М.Лотмана «Автокоммуникация: «Я» и «Другой» как
адресаты».
Семиотика возникла на пересечении интересов таких дисциплин как логика,

лингвистика, герменевтика и психология. Интерес к изучению знаковой
организации сознания связан, в первую очередь, с возросшими требованиями к
процессам переработки и передачи информации. По мере роста знания незнание
не только не уменьшается, но возрастает в опережающей знание прогрессии. В
этих условиях недостаток информации может компенсироваться способами ее
«упакованности» и возможностями пользоваться разными носителями знаний.
Семиотика и призвана обеспечить понимание механизмов функционирования
знаковой среды сознания.
Радлов Э.Л. Владимир Соловьев: Жизнь и учение. Спб.,1913.
Соловьев В.С. Соч.: В 2 т. М., 1988. Т.1.
Фердинанд де Соссюр. Труды по языкознанию. М.: «Прогресс»,1977.
Флоренский П.А. Строение слова //Контекст.1972. М.,1973.

Лекция третья
СВОЙСТВА ЗНАКОВ. ТИПЫ ЗНАКОВ. СЕМИОТИЧЕСКАЯ КЛАССИФИКАЦИЯ

ЗНАКОВ.
1. Свойства знака
2. Основания классификаций знаков
3. Семиотическая классификация знаков
Ключевые понятия: материальность/духовность, произвольность/мотивированность,

системность, неисчерпаемость знака, нулевой знак, коннотация, метаязык, иконический
знак, индексальный знак, знак-символ
Если мы вернемся к пирамиде, изображающей основные составляющие знака, то

можно предположить, что ее ребра отображают свойства знака в отношениях между его
компонентами.
Имя
Значимость
Предмет Значение
Перечислим некоторые из этих свойств.
1. Всякий знак оказывается единством материального и духовного (смыслового)

начала. Каким образом возможно такое единство – главный познавательный вопрос
семиотики. Единение материальности и духовности воплощено, например, в книге,
которая представляет собой, с одной стороны, произведение человеческого разума,
предназначенное для передачи определенного смысла, с другой стороны, - материальную
вещь, обладающую рыночной стоимостью. Аналогично книге, духовно-материальными
единствами являются любые документы, устная речь, экранные изображения. Это грань -
Имя – Значение: любой знак имеет план выражения и план содержания. Имя, слово –
выражает значение, понятие, концепт.
2. Знак одновременно произволен (немотивирован) и мотивирован. Языковой знак

произволен по отношению к предмету, который он называет, поскольку не имеет с
ним никакой естественной связи в реальном мире. Выражения для одного понятия
изменяются во времени и пространстве (наличие многих языков), а значит, не
имеют с ним никакой обязательной связи. На основе всеобщего несходства
названий делается заключение о его всеобщей случайности. Иначе говоря, между
знаком и реальностью, предметом, им называемым, нет прямого перехода.
Действительно, в абсолютном большинстве случаев мы не можем сказать, почему
тот или иной предмет называется так-то, а не так-то, но это произвольность не
абсолютная, а относительная. Ведь мы отлично понимаем, почему чернила названы
чернилами, а белила белилами. Конечно, и то, и другое могло быть означено иным
способом, но ни в коем случае чернила не могли стать белилами, а белила
чернилами. Связь же между означаемым и означающим (именем и понятием) не
произвольна, а, напротив, она необходима. Симбиоз между звуковым комплексом
и понятием столь тесен, что понятие является как бы «душой» акустического
образа. В сознании нет пустых форм, как нет и не получивших название понятий.
Разум приемлет только такую звуковую форму, которая служит опорой некоторому
представлению, поддающемуся идентификации; в противном случае разум
отвергает ее как неизвестную или чуждую. Следовательно, означающее и
означаемое, акустический образ и мысленное представление являются в
действительности двумя сторонами одного и того же понятия и составляют вместе
как бы содержащее и содержимое. Означающее – это звуковой перевод идеи,
означаемое – это мыслительный эквивалент означающего. Сам Фердинанд де
Соссюр обращает на это внимание, когда сравнивает язык с листом бумаги.
«Мысль – его лицевая сторона, а звук – оборотная; нельзя разрезать лицевую
сторону, не разрезав и оборотную. Так и в языке нельзя отделить ни звук от мысли,
ни мысль от звука; этого можно достигнуть лишь путем абстракции, что
неизбежно приведет либо к чистой психологии, либо к чистой фонологии»
(Соссюр, с.145).
3.Знак является, с одной стороны, частью, элементом системы знаков, с другой -
составляет феноменальную отдельность. По оси пирамиды Имя – значимость, знак
выступает как формообразующее сущность, а не как субстанция. Дело в том, что все
значимости суть значимости в силу противопоставления друг другу и определяются
только на основе их различия. Будучи противопоставлены, они удерживаются в
отношении необходимой обусловленности. Здесь мы имеем дело уже не с
изолированным знаком, а с языком как системой знаков. Чтобы отстоять тезис
абсолютной произвольности знака Ф. де Соссюру пришлось ввести одно
разграничение. Согласно последнему, язык можно описывать двумя способами: как
систему, изменяющуюся во времени (диахрония), и как моментальный снимок
неизменной системы (синхрония). В диахронии знак тяготеет к символу, который
всегда не до конца произволен. В символе есть рудимент естественной связи между
означающим и означаемым. Так, символ справедливости, весы, нельзя заменить чем
попало, например колесницей. В диахронии знак соотнесен с обозначаемой
реальностью и с самим собой на временной оси. На этой оси он подвержен
предметной мотивацией, которая, в свою очередь, подвержена действию различных
исторических факторов. В синхронии же существуют не только значения, но еще
главным образом и значимости. «Говоря, что они соответствуют понятиям, следует
подразумевать, что они в этом случае чисто дифференциальны, то есть определяются
не положительно – своим содержанием, но отрицательно – своими отношениями к
прочим членам системы. Их наиболее точная характеристика сводится к следующему:
быть тем, чем не являются другие» (Соссюр, 149). Так, например, значимость
французского множественного числа не покрывает значимости множественного числа
в санскрите, хотя их значение чаще всего совпадает: дело в том, что санскрит обладает
не двумя, а тремя числами («мои глаза», «мои уши», «мои руки», «мои ноги» имели бы
в санскрите форму двойственного числа); было бы неточно приписывать одинаковую
значимость множественному числу в санскритском и французском языках, так как в
санскритском языке множественное число употребляется не во всех тех случаях, где
оно употребляется во французском; следовательно, значимость множественного числа
зависит от того, что находится вне и вокруг него в системе. Смотри в ПРИЛОЖЕНИИ
следствия из произвольности знака в синхронии и диахронии, а далее, в поведении
реального субъекта, выведенные Э.Бенвенистом. Итак, значимости знака в синхронии
и в диахронии подчинены разным оппозиционным отношениям, которые можно было
бы сравнить с существованием знака одновременно в двух перпендикулярных осях
или системы координат: социальной и культурной. Снятие противоречивых
характеристик знака происходит в конкретном коммуникационном акте «здесь и
теперь», т.е. в коммуникационном хронотопе.
4. Знак неисчерпаем в своем содержании, как неисчерпаем предмет, который он

замещает. У знака может быть столько значений, сколько контекстов его употребления
может быть найдено. Это свойство привело в дальнейшем к разведению понятий
значения и смысла знака.
II Опираясь на структуру знака, заданную пирамидой, можно предложить

следующую классификацию видов знаков. Так, основанием для классификации может
быть взято имя знака. Тогда по форме знаки можно разделить на:
1. Природные и искусственные (условные и естественные). Форма природных

знаков существует независимо от человека - это предметы реального мира,
которые общество приспосабливает для целей обозначения, т.е., приписывает им
еще и функцию знака. С того момента, как существует общество, всякое
пользование предметом превращается в знак этого пользования: функция плаща
заключается в том, чтобы предохранить нас от дождя, но эта функция неотделима
от знака, указывающего на определенную погоду. Об автомобиле можно
рассуждать так, словно он служит только одной цели – быстрое и удобное
передвижение в пространстве. Но в своей знаковой функции автомобиль относится
к области коннотации и указывает еще на статус и другие социальные
характеристики его владельца. Искусственные знаки создаются человеком для
выражения нового смысла и неотделимы от ситуаций общения, для которых они
были созданы. Сюда можно отнести слова, жесты, дорожные знаки и т.д.
2. Еще одно деление знаков связано с органами чувств, с помощью которых человек
воспринимает тот или иной знак. Известно, что человек обладает пятью органами
чувств и им соответствуют пять видов знаков: зрительные, слуховые,
осязательные, обонятельные и вкусовые. Самые употребительные из них
зрительные и слуховые. Не случайно поэтому, что в языке имеются знаки именно
этих двух видов. В устной форме языка используются слуховые знаки, а в
письменной – зрительные. Зрительные и слуховые знаки встречаются повсюду: мы
видим на людях форменную одежду и знаки отличия, воспринимаем сигналы
светофора, дорожные знаки, мимику, жесты, позы. Мы слышим гудки и сирены
автомобилей, выстрел стартового пистолета, всевозможные знаки-звонки:
будильника, телефона, школьного или дверного звонка. Среди осязательных знаков
наиболее известны различные жесты-касания, пожатие руки, шлепки в качестве
наказания и одобрения, пощечины и др. Для слепо-глухих этот вид знаков
становится основным. Разработана даже специальная азбука (система Брайля) с
выпуклыми буквами, которые можно читать пальцами. К обонятельным знакам
можно отнести священные благовония, различные ароматические запахи, запахи
красок, запах пищи, запахи городов («Ароматы Версаля») и др. Вкусовые знаки
указывают на наличие того или иного вещества («горячие» вкусы: кислое, соленое,
острое и «холодные» вкусы: сладкое, горькое, вяжущее) в составе пищевых
продуктов или блюд. Каждый из шести вкусов непосредственно общается с
«квантовым» телом и несет в себе особый сигнал. Язык знает их благодаря
инстинктам. Приторная сладость ванили диаметрально противоположна горькому
вкусу лимонной кожуры; первое успокаивает, второе шокирует. Эту разницу
ощущает все тело, но первым чувствует ее язык, а уже вслед за ним и весь
организм.
Нулевой знак. До сих пор речь шла о формах знака, воспринимаемых и связанных с
определенным значением. Однако существуют и такие знаки, форму которых
воспринимать нельзя. Отсутствие формы и есть знак, знак того, что отсутствует значимый
элемент системы. Знак с такой формой, то есть значимым отсутствием чего бы то ни
было, в семиотике называют нулевым знаком. Нулевой знак не может существовать сам
по себе, независимо от других ненулевых знаков. Если во время приветствия вы не
пожимаете протянутую руку, то это означает «не хочу здороваться» (потому что обижен,
знать не желаю и т.д.). Нулевые знаки используются даже животными. Например,
африканский слон, как считают этологи, выражает тревогу молчанием. Молчание в
отличие от тишины, также является нулевым знаком. А так как молчать можно обо всем,
то и функции молчания те же самые, что и функции говорения.
II. По обозначаемому предмету знаки можно делить на

3. знаки - идеи и знаки-чувства. Например, к первым можно отнести дорожные знаки, ко
вторым – подарки.
4.Знаки могут иметь денотат (объект, существующей в действительности), а могут иметь

только коннотат (свойство, в принципе независимое от денотата). К примеру, в языке
встречаются слова, не имеющие денотата, но имеющие коннотацию – совокупность
известных свойств: «русалка», «кентавр», «дьявол».
5. Интересную классификацию культурных знаков предложил Жан Бодрийяр в «Системе

вещей». Он описывает общество потребления, в котором последнее сделалось главным
содержанием общественной жизни, оттеснив на второй план производство и накопление.
Потребление здесь не сводится к пассивному использованию вещей, оно превращается в
активный процесс их выбора и регулярного обновления, в котором обязан участвовать
каждый член общества. Приобретая вещи, он стремится к вечно ускользающему идеалу –
модному образцу, опережая время благодаря кредиту, пытается зафиксировать и
присвоить его себе, собирая вещи коллекционные. Для утверждения и регулирования
такого образа жизни служит реклама, цель которой – не столько способствовать продаже
того или иного товара, сколько внедрить в общественное сознание образ целого общества,
эти товары потребляющего. Подобное потребительство принципиально не знает предела,
насыщения, поскольку имеет дело не с вещами как таковыми, а с культурными знаками,
обмен которыми происходит непрерывно и бесконечно. Однако знаки эти, хотя и
обладают высокой семиотической ценностью, но оторваны от собственно человеческих,
личностных или родовых, смыслов; это знаки дегуманизированной культуры, в которой
человек отчужден.
И еще одна, на наш взгляд очень важная классификация знаков по денотатному
основанию предложена Роланом Бартом.
6. Любая знаковая система включает в себя план выражения (Е) и план содержания (С), а
значение соответствует отношению (R) между этими двумя планами: ERC. «Теперь
предположим, пишет Р.Барт, что система ERCвыступает в роли простого элемента
вторичной системы, экстенсивной по отношению к первой. В результате мы получим две
системы, как бы вставленные одна в другую, но в то же время и разделенные. Однако
такое «разделение» может быть осуществлено двумя совершенно различными способами;
в зависимости от того, каким образом первая система включается во вторую, мы получим
два противоположных явления. В первом случае первая система (ERC) , будет служить
планом выражения или означающим по отношению ко второй системе:
2 ERC,
1 ERC
что можно выразить и как (ERC) RC. Полученную семиотику Ельмслев назвал
коннотативной семиотикой; первая система представляет собой денотативный

план, а вторая – коннотативный. Поэтому можно сказать, что коннотативная
система есть система, план выражения которой сам является знаковой
системой. Наиболее распространенные случаи коннотации представлены
сложными системами, где роль первой системы играет естественный язык (такова,
например, литература). Во втором случае первая система (ERC) становится уже
не планом выражения, как при коннотации, но планом содержания или
означаемым по отношению ко второй системе:
2 ERC
1 ERC,
что можно выразить так: ER (ERC). Таковы все метаязыки. Метаязык есть
система, план содержания которой сам является знаковой системой; это
семиотика, предметом которой является семиотика. Таковы два пути удвоения
знаковых систем: коннотация и метаязык» (Барт, 157-158).
8.Знаки могут быть статическими и операциональными. Последние обозначают

операции, действия над другими знаками, например знаки +, =, знаки «сдвинуть»,
«раздвинуть», «заменить местами», «перевернуть» в корректорском деле.
III. По значению (смыслу) знаки могут разделяться на:
9. Переменные и постоянные (ситуативные и аситуативные). Значение переменных

знаков зависит от говорящего, от ситуации говорения и для каждого говорящего
свое. Так, a + b может в определенной ситуации иметь денотат 6+4 либо 3+2 и т.д.
Среди языковых знаков ситуативными являются местоимения, слова «правый» и
«левый», «Восток» и «Запад», здесь, сегодня и сейчас.
10. Самостоятельные и несамостоятельные. Последние отдельно не употребляются,
но всегда появляются вместе с какими-то другими знаками. К самостоятельным
знакам можно отнести слова, словосочетания, предложения, дорожные знаки,
погоны, деньги и многое другое. К несамостоятельным знакам в языке относятся,
например, аффиксы, знаки препинания, звездочки и полосы на офицерских погонах,
цифра на денежной банкноте: без банкноты цифра имеет другое значение.
11. Длительные (стабильные) и кратковременные. Кратковременный знак исчезает
сразу после его использования, длительный же сохраняется в течение долгого
времени, что позволяет использовать его не один раз. Звучащие слова, жесты,
мимика, световые сигналы относятся к кратковременным знакам, написанные слова,
монеты, дорожные знаки, ордена, почтовые знаки – это все длительные знаки.
Впрочем, с появлением современных технических средств записи звука и
изображения кратковременные знаки сохраняются дольше, чем многие длительные.
Длительные знаки обладают важным свойством: их можно передавать на большие
расстояния, что позволяет собеседникам общаться, находясь далеко друг от друга.
Возможно, именно поэтому возникла письменная форма языка.
12. Тематические (ограниченные) и атематические. Так, знаки записи шахматной
игры могут служить для передачи качественно ограниченной информации,
топографические знаки также служат для передачи информации одного типа в
отличие от письменности, азбуки Морзе или естественного языка, которые передают
качественно неограниченную информацию. В языке тематическими являются
системы терминов различных наук.
IY. По значимости или месту в системе знаков (системные характеристики) знаки
можно разделить на:
13. Простые и сложные (синтагматические и асинтагматические). Если в знаке

можно выделить более простые элементы, которые также являются знаками, то
такой знак называется сложным, если нет – простым. Таким образом, сложные знаки
членятся на простые, а простые знаки нечленимы. В последних каждый знак равен
целому сообщению. Так, в естественном языке, азбуке Морзе, сообщение равно
последовательности знаков. Офицерские погоны состоят из звездочек и полос.
Количество звездочек и число полос имеет самостоятельное значение. Одна полоса
обозначает принадлежность к младшему офицерскому составу, а две – к старшему.
Внутри каждого состава есть свой порядок званий (иерархия). Этот порядок
отражается числом звездочек: чем больше звездочек, тем выше звание. Существует
даже такое выражение: «получить еще одну звездочку», что означает «занять более
высокое место в иерархии в пределах того же офицерского состава». Только для
сложных знаков возможно различие между синтагматикой и парадигматикой.
14. Единичные и системные, где каждый знак противопоставляется многим другим.
Звонок на урок, например, не противопоставляется своему отсутствию, отсутствие
звонка ничего не значит; звонок является здесь единичным знаком, который не
входит в оппозицию ни с какими другими знаками и не имеет значимости. Всякая
система знаков является коммуникативным устройством, но не всякое
коммуникативное устройство есть система, например, совокупность единичных
знаков (вывески).
15. Замкнутые и открытыесистемы знаков. В замкнутых системах количество знаков
строго определено, и каждый новый возникший знак превращает исходную систему
в новую знаковую систему. В открытых знаковых системах возникновение нового
знака не разрушает старой системы. Так, число корректорских знаков
неопределенно, каждый корректор придумывает столько значков типа Г L Т FH,
сколько исправлений нужно сделать на данной странице. В языке словарный состав,
по-видимому, является неопределенной системой, поскольку число слов, если
считать потенциальные слова, также неопределенно.
По всем этим признакам можно формально отграничить объект лингвистики – язык - от

других знаковых систем. Языком будет называться совокупность условных, произвольных,
синтагматических, атематических, аситуативных, статических знаков, образующих
открытую многоярусную систему, соположенную с другими знаковыми системами, но
иерархически не подчиняющуюся ни одной из них. Природа языка, его репрезентативная
функция, динамизм, роль в жизни коллектива делают его своего рода универсальной
семиотической матрицей или такой моделирующей структурой, у которой другие
структуры заимствуют основные особенности устройства и функционирования. Тем не
менее, все эти свойства языкового знака не позволяют совершить переход от языка к речи.
Мир знаков замкнут и от него к высказыванию нет движения ни путем образования
сложных знаков, ни каким-либо иным способом. Их разделяет непереходимая грань. Как
на основе языка строить высказывания – проблема семиотической системы Фердинанда
де Соссюра и всей структурной лингвистики после него. «Развитие семиологии языка
было задержано, как это ни парадоксально, отмечает Бенвенист, самим орудием ее
создания – знаком. Нельзя было отказаться от идеи языкового знака без того, чтобы тем
самым не отбросить самую важную особенность языка; но нельзя было также и
распространить эту идею на целое речевое произведение, не вступив в противоречие с
определением знака как минимальной единицы» (Бенвенист, с.89).
Классификацию знаков по принципу отношения между означающим и означаемым

разработал Чарльз Сандерс Пирс (1839 – 1914). Его классификация знаков основана на
способе связи между формой и содержанием знака. С точки зрения Пирса, существует
три типа знаков, каждый из которых отличается от другого особым отношением
означающего и означаемого, иконические знаки, основанные на подобии означающего и
означаемого, индексальные знаки, основанные на смежности означающего и
означаемого и знаки-символы, основанные на конвенции, соглашении и не имеющие
выраженной связи между означающим и означаемым. Приведем примеры всех этих типов
знаков.
К иконическим (от древнегреческого слова со значением «изображение»- икона) знакам

относятся: портрет в живописи или фотография, наскальный рисунок, знаки для туристов:
знак перехода или ресторана (изображение вилки и ножа), идеофоны или
звукоподражательные знаки (мяу, му-у, бе-е-е, ква-ква, бум, апчхи и др.). Звучание
идеофона отражает свойства имитируемого звука: его громкость, высоту, длительность.
По идеофону можно даже восстановить размер предмета, издающего звук, скорость его
движения и т.п. Вспомним детскую песенку, где идеофоны различают звуки и тем самым
размеры и виды часов:
Бьют часы на башне:
Тик-так, тик-так.
А стенные поскорее:
Тики-таки, тики-таки.
А карманные спешат:
Тики-таки, тики-таки-так.
К иконическим же знакам относятся схемы, диаграммы, графики. Для изображения

связей и отношений удобнее пользоваться последними, нежели картинками.
В языке порядок событий во времени может передаваться порядком слов. В знаменитой

фразе римского императора Юлия Цезаря «Пришел, увидел, победил» порядок слов
соответствует последовательности происходящих событий. Сначала пришел, потом
увидел и, наконец, победил. Фраза «Я умылся и поел» означает не то же самое, что фраза
«Я поел и умылся». Порядок слов в русском языке, таким образом, тоже может быть
диаграммой.
У знаков-индексов или индексальных знаков, как и у знаков-икон, форма связана с

содержанием, но связь здесь основана не на сходстве формы и содержания, а на их
близости в пространстве или во времени, причем эта близость не случайна, а определяется
законами природы или общеизвестными закономерностями. Форма является следствием
содержания, и наоборот, содержание – причиной формы. Видя дым, мы понимаем, что
что-то горит. Дым является индексальным знаком: он обозначает наличие где-то рядом
огня. Закономерность связи дыма с огнем отражена в известной поговорке «Нет дыма без
огня». Животные, когда метят свою территорию, оставляют клочья шерсти на деревьях,
камнях, земле, или оставляют свою мочу. Эти знаки тоже являются индексами.
Благодаря существованию общеизвестных причинно-следственных законов и

закономерностей часто возникает ситуация ненамеренного общения, когда адресат
получает сообщение, у которого нет реального отправителя. Так, преступники оставляют
улики на месте преступления – невольные знаки своего присутствия. Индексальным
связям обязан знаменитый дедуктивный метод Шерлока Холмса. Симптомы болезни
тоже относятся к знакам-индексам. Сюда же можно отнести и мимику, поскольку
выражение лица – это, прежде всего непроизвольное отражение человеческих эмоций и
состояний. Мимика, жесты, позы, даже походка выдают не только сиюминутное
настроение человека, но и постоянные черты характера.
Иконические и индексальные знаки обладают одним общим свойством: по их форме

можно догадаться о содержании, даже не будучи знакомым с самими этими знаками.
Форма подсказывает человеку содержание, либо потому, что похожа на него (иконы),
либо потому, что общеизвестна причинно-следственная связь между ними (индексы). Эта
связь неизменна и не зависит от желаний и воли человека. Человек не властен отменить
ни сходство, ни законы природы.
Большинство же знаков устроено иначе. Их форма сама по себе не дает никакого

представления о содержании. Связь между формой и содержанием устанавливается
произвольно – по соглашению, касающемуся именно данного знака. Такие знаки
называются символами, или символическими знаками. По виду дорожного знака
«кирпич» нельзя понять, что он означает запрет движения, так как форма «кирпича»
ничего не говорит об этом. Чтобы понять этот знак, надо заранее договориться о его
значении, или же знать об уже существующем договоре относительно данного знака, т.е.,
выучить правила дорожного движения. Подавляющее большинство слов естественного
языка являются символическими знаками. При этом совсем разные формы могут
передавать одно и то же содержание, что затрудняет общение между владеющими
разными языками. Но это, как говорит Библия, наказание Божье за человеческую
гордыню.
В человеческом языке символ, в общем случае, не является слепком с данных нашего

опыта – в том смысле, что между явлением действительности и его языковой формой нет
обязательного подобия. И это позволяет языку, между прочим, обеспечивать субститут
опыта, который без конца может передаваться во времени и пространстве, независимо от
конкретной ситуации; это и есть особенность нашей символической деятельности и
основа языковой традиции.
Типология знаков Ч. Пирса соотносится с тремя способами восприятия времени

субъектом и, следовательно, с построением высказывания. В одной из лучших работ
Ч.Пирса (изданной посмертно) «Экзистенциальные графы», имеющей подзаголовок «Мой
шедевр», описано такое соотнесение. «Бытие иконического знака принадлежит прошлому
опыту. Он существует только как образ памяти. Индекс существует в настоящем опыте.
Бытие символа состоит в том реальном факте, что нечто определенно будет воспринято,
если будут удовлетворены некоторые условия, а именно если символ окажет влияние на
мысль и поведение его интерпретатора. Каждое слово есть символ. Каждое предложение-
символ. Каждая книга – символ…Ценность символа в том, что он служит для придания
рациональности мысли и поведению и позволяет нам предсказывать будущее» (Цит. по
Якобсону, с.116).
Последняя фраза Ч. Пирса чрезвычайно важна для уяснения различий между языком
человека и языком животных. Животные, как и люди, достаточно хорошо усваивают и
оперируют иконическими и индексальными знаками. Но ни одно животное
принципиально не может освоить систему знаков-символов, поскольку оно не способно к
рационализации будущего. Возможность предсказывать будущее, знание о конце земной
жизни и предчувствие посмертного бытия – вероятно, являются главными свойствами
человеческого языка.
Классификация Пирса выводит знак в мир речи, позволяя анализировать отношение

знака к пользователю (интерпретатору). Поэтому у Ч.Пирса выделено три измерения
семиозиса в отличие от Соссюра с его двумя осями измерения знака. Но об этом в
следующей лекции.
Знак, как субстрат человеческого сознания, связан двумя основными формами

чувственного созерцания: пространством и временем. Три вектора пространства задают
координаты знака как вещи, соотнося его с именем, предметом и значением. Четвертая
координата – временная – связывает знак в линейной цепи с другими знаками, наделяя его
смысловой характеристикой. Последняя «выносит» знак в речь, где он получает свою
значимость. Классификация знаков по временной оси, имея своим основанием процессы
семиозиса сознания, может быть рассмотрена как семиотическая классификация.
Ролан Барт. Основы семиологии.// Структурализм: «за» и «против». М., Прогресс,1975.
Бенвенист Э. Общая лингвистика. М., «Прогресс»,1974.
Фердинанд де Соссюр. Труды по языкознанию. М.: Прогресс, 1977.
Якобсон Р. В поисках сущности языка.//Семиотика. М., «Радуга»,1983.
Лекция четвертая
СЕМИОТИЧЕСКИЙ КОНТИНУУМ. ПРОСТРАНСТВО СЕМИОЗИСА.
1. Проблемы разграничения кода, знака, текста. Понятие гипертекста.

2. Язык как знаковая система.
3. Три измерения знака: семантика, синтактика, прагматика.
Ключевые понятия: семиотический континуум, код-знак-текст, супертекст,
отношение интерпретирования, семантика, синтактика, прагматика
Распространенное определение знака, как такого предмета, который репрезентирует

(представляет, замещает) другой предмет (свойство, отношение), нуждается в уточнении и
развертывании. В соответствии с этим толкованием всякий знак, поскольку он
репрезентирует определенную идею, или, по словам Ю.М.Лотмана, «выражает другое,
более ценное содержание», и в плане выражения, и в плане содержания всегда
представляет собой некоторый текст. Иными слова, знак всегда адресован кому-то и
предполагает его прочтение и интерпретацию. Действительно, для объяснения сущности
непонятного знака или же любого символа требуется довольно распространенный текст.
Таким образом, водораздел между знаком и текстом оказывается размытым: где кончается
«знак» и начинается «текст»? Ситуация усложняется еще больше, если обратиться к
зарубежным структуралистам-филологам. «Текст не ограничивается рамками
добропорядочной литературы, не поддается включению в жанровую иерархию, даже в
обычную классификацию, - пишет Р. Барт. – Текст уклончив, он работает в сфере
означающего. Текст зиждется не на понимании, а на метонимии; в выработке ассоциаций,
взаимосцеплений, переносов находит себе выход символическая энергия; без такого
выхода человек бы умер…» и т.д. (с.415-417). В итоге текст перерастает в «дискурс» или
«диалог» (в смысле М.М. Бахтина) и оказывается обозначением смысловой среды, среды
всеобъемлющей культуры, в которой обитает цивилизованный человек, постоянно
общающийся с другими людьми и совместно с ними творящий бесконечный глобальный
текст. Всякий знак – это свернутый текст, скрытый в его значении, а всякий текст –
элемент смыслового диалога, дискурса, постоянно ведущегося в обществе и между
обществами, включая прошлые поколения.
Таким образом, вырисовывается семиотический континуум – последовательность
плавно переходящих друг в друга знаков, символов, текстов. Классическим примером
континуума является цветовой спектр, где один цвет незаметно переходит в другой и
невозможно установить границу между голубым и зеленым, красным и оранжевым
цветами. Точно так же не очевидны границы между знаком и текстом, словом и
предложением (устойчивые словосочетания, идиомы, поговорки – это слова, фразы или
предложения? Лингвистика до сих пор не может дать однозначного ответа на этот
вопрос). Спаянность семиотического континуума (смысловая его спрессованность)
затрудняет выявление единиц анализа и классифицирования знаков в семиотических
системах. Тем не менее, мы не можем отказаться от препарирования семиотического
континуума, ибо только таким путем возможно, его познание.
Для начала уточним соотношение между понятиями «знак» и «код», которые довольно
часто употребляются как синонимы.
Понятие «код» укоренилось в технике связи (телеграфный код, код Морзе), в

вычислительной технике, математике, кибернетике, информатике, даже в генетике
(вспомним «генетический код»). Характерно, что во всех случаях не требуется обращение
к смыслу кодированных сообщений. Когда кодом называется естественный язык,
учитывается внешнее сходство, а смысловая сторона игнорируется. В теории
кодирования решаются проблемы оптимизации и помехоустойчивости кодов, а не
проблемы их понимания. Можно человекочитаемый текст закодировать телеграфным
кодом, и содержание текста при этом не изменится. Аналогично звуковую речь можно
закодировать письменами. С известными оговорками перевод Шекспира с английского
языка на русский можно трактовать как перекодирование. Во всех этих случаях
происходит изменение внешней, материальной формы знака или текста, а внутренняя,
смысловая его сторона сохраняется постоянной. Трансформируется «тело» знака, а не его
смысл. Таким образом, текст или знак можно рассматривать как последовательность
кодов.
Теория кодирования входит в семиотическую проблематику, занимающуюся

построением искусственных языков, машинным переводом, шифровкой и дешифровкой
текстов. Ее предметом является план выражения знаков, т.е. чувственно-наглядные
средства репрезентации представляемого знаком предмета, а не отношение обозначаемое-
обозначающее, образующее план содержания знака. Именно такая позиция, как известно,
свойственна математической теории информации К.Шеннона, которая, измеряя в битах
количество информации, абстрагируется от ее смысла (содержания).
Сказанное позволяет разграничивать коды, знаки, тексты следующим образом: знаки и

тексты в качестве духовно-материальных единств имеют две стороны, или два плана: план
содержания и план выражения; коды же плана содержания не имеют, они служат
«строительным материалом» для плана выражения знаков и текстов. Примером кодов
могут служить звуки, буквы, жесты глухонемых, различные тайнописи: например,
«пляшущие человечки» из детективной истории Артура Конан Дойля.
Обратимся теперь к разграничению знака и текста. Итак, знак состоит из означающего и

означаемого. Означающие образуют план выражения языка, а означаемые – его план
содержания. В каждый из этих планов основатель глоссематики, выдающийся датский
лингвист Людвиг Ельмслев (1899-1965) ввел разграничение, которое оказалось весьма
важным для изучения семиологического (а не только лингвистического) знака. По
Ельмслеву, каждый план имеет два уровня (strata): форму и субстанцию. Необходимо
обратить внимание на новизну определения этих выражений у Ельмслева, так как за
каждым из них стоит богатое лексическое прошлое. Согласно Ельмслеву, форма – это то,
что поддается исчерпывающему, простому и непротиворечивому описанию в лингвистике
(эпистемологический критерий) без опоры на какие бы то ни было экстралингвистические
посылки. Субстанцией является совокупность различных аспектов лингвистических
феноменов, которые не могут быть описаны без опоры на экстралингвистические
посылки. Поскольку оба уровня выделяются как в плане выражения, так и в плане
содержания, в итоге мы получаем четыре уровня:
В плане содержания семиотических сообщений:
1) субстанция плана содержания – аморфный, несформулированный замысел,

мысленный образ будущего текста, «позитивный» смысл означаемого;
2) форма содержания – результат наложения на аморфный замысел структуры и
выразительных возможностей данного языка, формирующих мысль в границах
лингвистической относительности Сэпира-Уорфа. Это формальная организация
отношений между означаемыми, возникающая в результате наличия или отсутствия
соответствующих семантических признаков.
В плане выражения обнаруживаются:
3) субстанция плана выражения – звуки, изображения, пантомима и другие

материальные носители сообщений. Многие семиологические системы имеют
субстанцию выражения, сущность которой заключается не в том, чтобы означать.
Очень часто такие системы состоят из предметов повседневного обихода, которые
общество приспосабливает для целей обозначения: одежда, пища и др.
4) форма плана выражения, образуемая парадигматическими и синтаксическими
правилами – фонетический состав разговорного языка, алфавиты письменности,
выразительные средства живописи, музыки, танца и т.п.
Получается, таким образом, 4 уровня семиотического континуума, из которых
четвертый уровень – это коды, а третий – их материальные носители. Второй уровень -
поверхностный смысл текста, представляющий собой сумму смыслов знаков,
образовавших текст; первый уровень – глубинный смысл, исходный замысел автора,
определивший выбор знаков и способов кодирования. Соотношение между глубинным и
поверхностным смыслами – это герменевтическая проблема или, с точки зрения
современной риторики, проблема изобретения как семиозиса - соотношения живой
мысли и слова. Более подробно мы остановимся на этом в разделе о творении языка.
Здесь же только отметим, что отчетливо разграничены глубинные смыслы (мораль) и
поверхностные смыслы (повествование) в баснях, притчах, поговорках. Любое
художественно-литературное произведение обладает идейно-эстетическим замыслом, не
сводимым к сумме значений используемых знаков. Литературоведческий анализ как раз
занимается выявлением глубинных, а не поверхностных смыслов художественного
текста. Итак, вернемся к проблеме разграничения понятий «знак» и «текст».
Знак – кодовое выражение, обладающее только поверхностным смыслом (значением).

Например, взятое вне контекста слово с его словарным толкованием является подобным
знаком. Текст – есть отдельный знак или, как правило, упорядоченное множество
знаков, объединенных единством замысла коммуниканта и в силу этого обладающих
глубинным смыслом («личностным смыслом» понимающего). Именно отсутствие
глубинного смысла разделяет текст и знак. Символы потому и считаются текстами, что
они обладают глубинными, иногда мистическими смыслами. Текстом можно назвать
роман, реплику в диалоге, стихотворение, художественное полотно, инженерный
проект, архитектурный ансамбль, пантомимический этюд, фортепьянную пьесу,
частушку и многое другое. Энциклопедия, собрание сочинений, сборник статей,
библиографический указатель есть текст текстов, или супертекст,поскольку в них
глубинные смыслы отдельных произведений организованы согласно замыслу их
составителей (создателей нового глубинного смысла). Объединив все мыслимые тексты
и супертексты, можно прийти к глобальному Тексту – абстракции структурализма.
Итак, диапазон семиотического континуума простирается от бессодержательного кода

до глобального Текста.
II. С проблемой семиотического континуума связан вопрос об единицах анализа,

которые содержат в себе, как молекула, все основные характеристики производимого
смысла. Всякая семиотическая система характеризуется:
(1) операторным способом;

(2) сферой действия;
(3) природой и числом знаков;
(4) типом функционирования.
Каждый из этих признаков содержит некоторое число разновидностей.
Операторный способ – способ, посредством которого система воздействует, а именно

то ощущение (зрение, слух, вкус и т.д.), через которое она воспринимается.
Сфера действия – область, в которой система является обязательной, признается и

воздействует на поведение.
Природа и число знаков есть производное от вышеназванных условий.
Тип функционирования – отношение, которое соединяет знаки и придает им

различительную (дистинктивную) функцию.
Проиллюстрируем это определение на элементарной системе – системе дорожных

световых сигналов:
- операторный способ системы – визуальный, дневной и ночной, под открытым

небом;
- сфера действия – передвижение транспортных средств на дорогах;
- знаки системы образуются цветовой оппозицией зеленый ~ красный (иногда с
промежуточной фазой – желтый, имеющей значение простого перехода от одного к
другому), то есть, система бинарна;
- тип функционирования – отношение альтернации (и никогда не одновременности)
зеленого~красного, означающей «путь открыт» ~ «путь закрыт» либо в форме
предписания: «двигайтесь»~ «стойте».
Данная система допускает расширение или перенос, но это касается только одного из
четырех указанных признаков: сферы действия. Ее можно применить в речной навигации,
в обозначении фарватеров, на взлетных полосах аэродромов и т.п. при условии
сохранения той же цветовой оппозиции в том же значении.
Входящие в это определение признаки образуют две группы: два первых, операторные
средства и сфера применения, представляют внешние, материальные свойства системы;
два последних, касающиеся знаков и типа их функционирования, указывают внутренние,
семиотические свойства. Первые допускают варьирование или приспособление, два
других – нет. Данная структурная форма обрисовывает каноническую модель бинарной
системы, которую мы находим, например, в способах голосования с помощью белых и
черных шаров, посредством вставания и сидения и т.п., то есть во всех ситуациях, где
альтернатива могла бы быть выражена (однако не выражается) в языковых терминах как
да~нет.
Теперь можно выделить два принципа, которые характеризуют отношения между

семиотическими системами. Первый принцип определяется как принцип
неизбыточности в сосуществовании систем. Между семиотическими системами не
существует «синонимии»; нельзя «сказать одно и то же» с помощью слов и с помощью
музыки, то есть с помощью систем с неодинаковой базой. Иными словами, две
семиотические системы разного типа взаимонеобратимы. Природа единиц этих систем и
различий в типах их функционирования – внутренние семиотические свойства – является
причиной неизбыточности в мире знаковых систем. Человек не располагает несколькими
различными системами для передачи одного и того же содержания. Напротив,
графический алфавит, азбука Брайля или Морзе или алфавит глухонемых являются
взаимообратимыми системами, поскольку у них одинаковая база, основанная на принципе
алфавита: одна буква – один звук.
Второй принцип вытекает из первого и является его логическим завершением. Две

системы могут иметь один и тот же знак, и это не ведет ни к синонимии, ни к
избыточности, иными словами, существенно не субстанциальное тождество знака, а
лишь его функциональное отличие. Красный цвет в бинарной системе дорожной
сигнализации не имеет ничего общего с красным цветом трехцветного флага, так же как
белый цвет этого флага не имеет ничего общего с белым цветом траура в Китае.
Значимость знака определяется только системой, в которую он включен.
Надсистемныхзнаков не бывает.
Какие отношения существуют между знаковыми системами? Связаны ли они между

собой лишь отношением сосуществования или же отношения между семиотическими
системами само носит семиотический характер? Э.Бенвенист выявил три типа отношений
между семиотическими системами:
1) Система может порождать другую систему. Отношение порождения имеет место

между двумя сосуществующими во времени различными, но однотипными
системами, из которых одна строится на основе первой и выполняет какую-либо
более частную и специальную функцию. Так, обычный язык порождает логико-
математический формализованный язык, обычное письмо порождает стенографию,
обычный алфавит – азбуку Брайля. Следует отличать отношение порождения и
отношения деривации (происхождения), которое предполагает эволюцию и переход
во времени от одной системы к другой. История систем письменности дает
множество примеров деривации.
2) Второй тип отношения – отношение гомологии, устанавливающее корреляцию
между частями двух семиотических систем. В отличие от предыдущего это
отношение не констатируется, а вводится на основании связей, которые можно
обнаружить или установить между двумя разными системами. Характер
гомологичного соответствия может варьироваться, быть интуитивным или
осознанным, субстанциальным или структурным, логическим или поэтическим. У
Бодлера «запахи, цвета и звуки отвечают друг другу». Эти «соответствия»
организуют его поэтический мир и отражающую этот мир систему образов.
Соответствия между готической архитектурой и схоластической философией носят
понятийно-логический характер. Исследователи отмечают также гомологическое
соответствие письма и ритуальных жестов в Китае.
3) Третье отношение между семиотическими системами – отношение
интерпретирования. «С точки зрения языка это фундаментальное отношение
разделяет системы на две группы: системы артикулирующие (самочленящиеся) и
имеющие тем самым свою собственную семиотику, и системы артикулируемые
(несамочленящиеся), семиотический характер которых выявляется только при
наложении на них решетки какой-либо другой системы выражения. Так вводится и
обосновывается тот принцип, согласно которому язык есть интерпретант всех
семиотических систем. Никакая другая система не располагает соответствующим
«языком», с помощью которого она могла бы сама создавать свои категории
(самокатегоризоваться) и самоинтерпретироваться в соответствии со своими
семиотическими отличиями, тогда как язык в принципе может категоризовать и
интерпретировать все, включая и самого себя» (Бенвенист, с.85).
Язык предоставляет единственный пример системы, которая является семиотической
одновременно и по своей формальной структуре, и по своему функционированию:
а) он реализуется в высказывании, которое имеет референтом определенную вне его

лежащую ситуацию: говорить – это всегда говорить о чем-то;
б) в формальной структуре он состоит из отдельных единиц, каждая из которых есть

знак (единица и знак – явления разного характера. Знак необходимо представляет собой
единицу, но единица может и не быть знаком);
в) он воспроизводится и воспринимается каждым членом коллектива на основе одних и

тех же референтных связей;
г) он представляет собой единственную форму реализации межсубъектной

коммуникации.
По этим причинам, как отмечает Э.Бенвенист, язык является системой с наиболее ярко
выраженным семиотическим характером. Именно в языке возникает понятие знаковой
функции, и только язык дает ей образцовое воплощение. Отсюда вытекает способность
языка сообщать другим системам знаковые свойства и тем самым свойство быть
системами, передающими значение. Иными словами, «язык выполняет семиотическое
моделирование, основу которого можно искать также только в языке. Природа языка, его
репрезентативная функция, динамизм, роль в жизни коллектива делают его своего рода
универсальной семиотической матрицей, такой моделирующей структурой, у которой
другие структуры заимствуют основные свойства устройства и функционирования»
(Бенвенист, с.86-87). Семиотическое отношение между системами проявляется как
соотношение между системой интерпретирующей и системой интерпретируемой.
Знаки, имеющие хождение в обществе, могут быть полностью интерпретированы
посредством знаков языка, но не наоборот. Язык, таким образом, выступает как
интерпретант общества. С семиотической точки зрения, между прочим, язык – это то,
что соединяет людей в единое целое, это основа всех тех отношений, которые, в свою
очередь, лежат в основе общества. В этом смысле можно утверждать, что язык включает в
себя общество. Таким образом, отношение интерпретирования, являющееся
семиологическим, противоположно отношению включения – социологическому.
Последнее, объективируя внешние зависимости, точно так же овеществляет и язык и
общество, тогда как первое отношение устанавливает их взаимозависимость на основе их
способности к семиотизации. Получается, что не язык функционирует внутри общества,
которое включает его в себя, а язык есть то целое, частью которого является общество.
Такое в прагматическом отношении доминирующее положение языка есть следствие

его «устройства» как означивающей системы. Язык обладает свойством двойного
означивания. Эта модель не имеет аналогий. Язык сочетает два разных способа
означивания, один из которых называется семиотическим, а другой – семантическим
способом. Это та грань пирамиды, где треугольник образуется вершинами: имя – значение
– значимость. Семиотическим называется такой способ означивания, который придает
знаку статус целостной единицы. Чтобы опознать знак здесь достаточно решить вопрос о
его существовании, ответом на который будет либо «да», либо «нет»: дерево, песня, мыть,
нерв, желтый, на – существуют, *мерево, *пасня, *дыть, *берв, *волтый, *са – не
существуют. Всякое в строгом смысле термина семиотическое исследование обязательно
проходит следующие этапы: выделение и идентификация единиц, описание их
различительных признаков, отыскание все более и более тонких критериев их
разграничения. В результате каждый знак будет находить все более четкую
характеристику присущего ему означивания внутри некоторой совокупности или
множества знаков. «Взятый сам по себе, знак представляет чистое тождество с самим
собой и чистое отличие от любого другого, он является означивающей основой языка,
необходимым материалом выражения. Он существует в том случае, если опознается как
означивающее всей совокупностью членов данного языкового коллектива и если у
каждого вызывает в общем одинаковые ассоциации и одинаковые противопоставления.
Таков характер семиотического способа и сфера его действия» (Бенвенист, с.88).
Под семантическим означиванием разумеется такой способ означивания, который

порождается речью. Возникающие здесь проблемы связаны с ролью языка как устройства,
порождающее сообщения. Сообщение не сводится к простой последовательности единиц,
которые допускали бы идентификацию каждая в отдельности; смысл не появляется в
результате сложения знаков, а как раз наоборот, смысл («речевое намерение») реализуется
как целое и разделяется на отдельные «знаки», какими являются, например, слова. Кроме
того, семантическое означивание основано на всех референтных связях, в то время как
означивание семиотическое в принципе свободно и независимо от всякой референции
(вспомним здесь принцип произвольности или немотивированности знака).
Семантический аспект принадлежит сфере высказывания и миру речи.
Оба способа означивания предъявляют к своим единицам различные критерии

идентификации. Семиотическое (знак) должно быть узнано, семантическое (речь) должно
быть понято. Различие между узнаванием и пониманием связано с двумя отдельными
свойствами разума: способностью воспринимать тождество предыдущего и настоящего, с
одной стороны, и способностью воспринимать значение какого-либо нового
высказывания, с другой. При патологических нарушениях речевой деятельности эти две
способности часто разрываются.
Итак, язык – это единственная система, где означивание протекает в двух разных
измерениях. В других системах означивание одномерно: оно имеет либо семиотический
характер (жесты вежливости; mudras), без семантики; либо семантический
(художественные способы выражения), без семиотики. Привилегированное положение
языка заключается в его свойстве осуществлять одновременно и означивание знаков и
означивание высказывания. Отсюда и проистекает его главная способность, способность
создавать второй уровень высказывания, когда становится возможным высказывать нечто
означивающее о самом означивании. В этой метаязыковой способности лежит
источник отношения интерпретирования, благодаря которому язык включает в себя
другие системы.
Ш. Согласно Ф. де Соссюру, отношения, связывающие языковые элементы, могут

принадлежать двум планам, каждый из которых создает собственную систему
значимостей. Эти два плана соответствуют двум формам умственной деятельности.
Первый план – синтагматический. Синтагма есть комбинация знаков, предполагающая
протяженность; эта протяженность линейна и необратима: два звука не могут быть
произнесены в один и тот же момент. Значимость каждого элемента возникает как
результат его оппозиции к элементам предшествующим и последующим; в речевой цепи
элементы объединены реально, в момент говорения; анализом синтагмы будет ее
членение. Второй план – ассоциативный (по терминологии Соссюра). «Вне процесса
речи слова, имеющие между собой что-либо общее, ассоциируются в памяти так, что из
них образуются группы, внутри которых обнаруживаются разнообразные отношения»
(Соссюр, с.155). Эти отношения соединяют члены ассоциативного ряда в виртуальный,
мнемонический мир. Любой член этой группы может быть рассмотрен как своего рода
центр созвездия, как точка, где сходятся другие, координируемые с ним члены группы,
число которых безгранично. Два свойства ассоциативного ряда – неопределенность
порядка и безграничность количества всегда присутствуют в системе языка. Анализ
ассоциаций заключается в их классификации. Синтагматический и ассоциативный планы
находятся в тесной связи, которую Соссюр пояснил при помощи следующего сравнения:
каждый языковой элемент подобен колонне в античном храме; эта колонна находится в
реальном отношении смежности с другими частями здания, с архитравом, например
(синтагматические отношения). Но если это колонна дорическая, то она вызывает у нас
сравнение с другими архитектурными ордерами, например, ионическим или коринфским.
Здесь мы имеем дело с виртуальным отношением субституции, то есть, с ассоциативным
отношением. Оба плана связаны между собой таким образом, что синтагма может
разворачиваться лишь тогда, когда она черпает все новые и новые единицы из
ассоциативного плана.
Со времен Соссюра анализ ассоциативного плана получил значительное развитие;

изменилось даже его название; сейчас говорят уже не об ассоциативном, а о
парадигматическом или же о систематическом плане (частью которого является
семантика). Синтагма и система образуют два плана (оси) языка. И если следовать логике
Ф. де Соссюра, то придется признать, что мир его знаков замкнут. От знака к
высказыванию нет перехода ни путем образования синтагм, ни каким-либо иным путем.
Их разделяет непереходимая исследователем грань, поэтому в изучении языка и
существуют две независимые области: семантика и синтактика.
Однако эту грань свободно преодолевает «живое сознание». А в ситуациях, связанных,
например, с творческим процессом (иначе, с процессом, где нарушаются устоявшиеся
правила употребления того или иного знака) «края» этих двух планов как бы находят друг
на друга, что нарушает нормальное отношение между системой и синтагмой. Главным
нарушением здесь является переход парадигмы в синтагматический план. Обычно в
синтагме актуализируется лишь один термин оппозиции, а другой (другие) остается
виртуальным. Нечто иное произойдет, если мы попытаемся создать высказыванье,
последовательно присоединив друг к другу все падежные формы какого-либо слова.
Проблема такого превращения парадигмы в синтагму выдвигалась уже в фонологии. Но
наибольший интерес проблема нормы и ее нарушений представляет для семантики,
которая имеет дело с единицами значения (а не просто с различительными единицами) и
где наложение друг на друга двух языковых осей влечет за собой видимые изменения
смысла. Игра слов, каламбуры в большинстве случаев возникают именно за счет
сосуществования двух осей или пространств оппозиций смысла и значения и их
столкновения в одном коммуникативном поле.
Примеры: «И зал встает, и зал поет, и в зале дышится легко» (К. Симонов).
«Не доверяй своему сердцу – оно жаждет твоей крови».
«В начале было Слово, а в конце фраза» (С. Е. Лец).
Второе направление исследований – изучение рифмы. В целом рифма представляет

собой нарушение дистанции между синтагмой и системой; в ее основе лежит сознательно
достигаемое напряжение между принципом сходства и принципом различия; рифма, по
словам Р. Барта, «это своего рода структурный скандал». Наконец, с творческим
нарушением нормы целиком связана вся риторика. Именно в акте порождения речи
происходит постоянный переход из парадигматической последовательности
(метафорическая последовательность) в синтагматическую (метонимия, как застывшая и
поглощенная системой синтагма). По мысли Р. Якобсона в метафоре селекция становится
смежностью, в метонимии смежность становится полем селекции. Творческий акт всегда
происходит на границе между этими двумя планами. Именно в речи совершаются
«переходы» из одной системы (семантики) в другую (синтактику) и обратно и эта область
получила свое название в семиотике, а именно прагматика.
Еще Ч. Пирс выделял три (а не два, как Ф. де Соссюр) измерения семиозиса:

синтактику, характеризующую отношение одного знака к другому или другим,
семантику, характеризующую отношение знака к значению, и прагматику,
характеризующую отношение знака к пользователю (интерпретатору). В теоретических
поисках Ф. де Соссюра места для прагматики не нашлось, поскольку «знак всегда до
некоторой степени ускользает от воли как индивидуальной, так и социальной, в чем и
проявляется его существенная, но на первый взгляд наименее заметная черта» (с.55).
Исключение прагматики как третьего измерения семиозиса, делает теорию Ф. де Соссюра

более формализованной и завершенной по сравнению с изысканиями Ч. Пирса. Вместе с
тем изъятие прагматического компонента исключает семиотическое объяснение
некоторых значимых фактов естественного языка. Речь, высказывание вызывали у
Соссюра серьезные затруднения, и он вынес их за пределы науки лингвистики, оставив
для изучения психологам, культурологам и специалистам иных дисциплин. В пределах
соссюровской модели невозможна сама постановка вопроса, предшествует ли смысл
знаковому выражению, либо он реализуется в данной знаковой форме. И еще, пользуясь
категориями соссюровской лингвистики, мы никогда не объясним такого, безусловно,
языкового явления, как перформатив. Однако, речевая жизнь – создание и понимание
целых речевых произведений – текстов - доказывает существование и значимость именно
третьего – прагматического компонента семиозиса. Приведем самый цитируемый пример
из Л.Н. Толстого: объяснение Левина и Кити, в основу которого был положен реальный
эпизод из жизни самого Льва Николаевича: « Он глядел ей прямо в ласковые, хотя и
испуганные глаза. – Пожалуйста, спросите. – Вот, - сказал он и написал начальные буквы:
к, в, м, о:э, н, м, б, з, л, э, н, и, т? Буквы эти значили: «когда вы мне ответили: этого не
может быть, значило ли это, что никогда или тогда?» Не было никакой вероятности, чтоб
она могла понять эту сложную фразу; но он посмотрел на нее с таким видом, что жизнь
его зависит от того, поймет ли она эти слова. Она взглянула на него серьезно, потом
оперла нахмуренный лоб на руку и стала читать. Изредка она взглядывала на него,
спрашивая у него взглядом: «То ли это, что я думаю?» - Я поняла, - сказала она,
покраснев. – Какое это слово? – сказал он, указывая на н, которым означалось слово
никогда. – Это слово значит никогда, - сказала она, - но это неправда! Он быстро стер
написанное, подал ей мел и встал. Она написала: т, я, н, м, и, о. <…> Он вдруг просиял:
он понял. Это значило: «тогда я не могла иначе ответить». Он взглянул на нее
вопросительно, робко. –Только тогда? –Да,- ответила ее улыбка. – А т… А теперь? –
спросил он. –Ну, так вот прочтите. <…> - Она написала начальные буквы: ч, в ,м, з, и, п, ч,
б. Это значило: «чтобы вы могли забыть и простить, что было» (с.436-437). Естественно,
что в данной ситуации, когда отключены механизмы синтактики и семантики, прагматика
остается единственным, что обеспечивает понимание двух коммуникантов.
Исключив прагматику, мы также никогда не поймем сущности перформатива. В самом

деле, почему высказывания одних людей предполагают за собой определенные действия,
а эти же высказывания в других устах оказываются обычным декларативом.
В заключении мы приведем классификацию Чарльза С. Пирса, в которой знак может быть

рассмотрен по отношению к самому себе (синтактика), к обозначаемому объекту
(семантика) и по отношению к интерпретанту (прагматика).
квалисигнум: восприятие цвета, звукового тона.
по отношению
к себе синсигнум: объект или событие; отдельное слово есть
синсигнум, посколько оно является индивидуальным
воспроизведением легисигнума.
легисигнум: конвенция, закон, наименование как

конвенциональное лингвистическое отношение
икона: мысленный образ, рисунок, диаграмма повторяющая

рисунок воспроизводимого отношения, метафора. Икона
Характеризуется естественным сходством с объектом.
по отношению
к объекту индекс: градуированная шкала, логический оператор, сигнал,
крик, указательное местоимение. Привлекает внимание к
объекту посредством слепого импульса.
символ: существенное, рассказ, книга, закон, интуиция. В

отличие от двух других конвенционален.
рема: пропорциональная функция. Но также термин по

отношению к дицисигнуму, являющемуся высказыванием,
и к аргументу, являющемуся рассуждением.
дицисигнум: высказывание. Заполненная рема. Определение.
по отношению аргумент: силлогизм.

к интерпретанту
Легко заметить определенную связь между типологией знаков Ч. Пирса и такими

важными способами образования вторичных значений в естественных языках, как
метафоризация, метонимизация и символизация. Метафора, метонимия и символ –
главные источники развития семантики не только естественного языка, являющегося
объектом лингвистики, но и языка художественного, изучаемого поэтикой. Здесь
семиотика смыкается с риторикой, тем ее разделом, который называется элокуцией или
«цветами красноречия». Но об этом далее.
Согласно принципу дополнительности Нильса Бора, для воспроизведения в знаковой

системе целостного явления необходимы взаимоисключающие, дополнительные
классы понятий. Для самого знака этот принцип сохраняется в том же виде. Будучи
представителем сознания в коммуникации знак несет с собой и характеристики
сознания, его дискретно-континуальную природу. Это и четырехмерное
пространственно-временное существование (три координаты пространства и одна
координата времени), и неизбыточность в сосуществовании знаковых систем, и
двойное означивание: предмета и знания о нем, и возможность «входить» в другой
знак, расширяя его смысл. Отсюда вытекает одна из главных проблем семиотики –
выделение единиц анализа знаковых систем и их иерархии в структуре сознания.
Барт Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика/Пер. с фр. – М., 1994.
Бенвенист Э. Общая лингвистика. М., «Прогресс», 1974.
Ф. де Соссюр. Труды по языкознанию. М.:1977.
Толстой Л.Н. Собр. соч.: В 22 тт. М.,1981. Т.8.
Эко У. Отсутствующая структура. Введение в семиологию. –ТОО ТК «Петрополис»,1998.
Якобсон Р.О. В поисках сущности языка //Семиотика. М.: Прогрессъ
Лекция пятая
ЯЗЫКИ МОЛЧАНИЯ: СЕМИОТИКА НЕВЕРБАЛЬНОЙ КОММУНИКАЦИИ
1.Невербальная коммуникация и невербальное поведение. Схема невербального

поведения.
2. Особенности невербальной коммуникации в сравнении с речью.
3. Топономика или азбука молчания.
4. Семиотическая система запахов
Ключевые понятия: языки тела, невербальная маска, функции невербального поведения,

координаты психического пространства: вертикаль, сагитталь, горизонталь, эгональ;
внешние топономы, внутренние топономы
Как мы уже знаем, речь (естественный, вербальный язык) – это лишь малая часть того,
что включает в понятие «язык» семиотика. А поскольку естественный язык занимает
уникальное место среди других, то вполне возможна классификация, разделяющая все
языки на вербальные и невербальные. То, благодаря чему мы при непосредственном
общении понимаем друг друга без слов, и называют языком невербального (т.е.
бессловесного, внеречевого) общения. Невербальная коммуникация является самой
древней формой общения людей. Удивительное положение относительно средств
невербальной коммуникации состоит в том, что, несмотря на такое совершенное средство
общения, каким стал вербальный язык, в межличностном общении невербальные языки по
некоторым усредненным подсчетам передают 65% всей информации.
«Несловесный язык» объединяет большой круг явлений и включает не только движения

тела человека, но и самые различные предметы труда, быта, одежду, косметику,
окружающую среду, архитектуру, т.е., все знаковое пространство человеческой культуры,
все то, что не есть слово. Однако, понятие «невербальная коммуникация» и шире
«невербальное поведение» чаще всего рассматривается в связи с индивидными и
личностными характеристиками, когда изучаются те особенности поведения, которые
дают возможность говорить о человеке как об индивидуальности и субъекте общения.
«Невербальное поведение» - это языки тела. Такая тенденция является достаточно
устойчивой и имеет под собой не только естественно-биологическое основание, но и
социокультурное: рассмотреть самого человека как знак, включенный в другие знаковые
образования.
Многочисленные данные о влиянии среды на невербальное поведение человека

подтверждают факт существования устойчивых форм поведения (алгоритмов
«паттернов») у людей одной эпохи, одного круга, одного уровня культуры, в которых
представлены сочетания индивидных, личностных форм поведения с групповыми,
социокультурными. Каждая общность воспроизводит в своих членах те качества личности
и способы их выражения, которые соответствуют ее образу жизнедеятельности. Как
отметил П.Тищенко: « Вся телесность человека во всех ее основополагающих
проявлениях втягивается в культурный контекст, превращаясь в универсальный язык
культуры…Объективация индивидом в собственном теле позиции социума является
условием окультуривания телесности – превращения телесности человека в
универсальную знаково-орудийную форму…Человеческое тело превращается в
своеобразный текст, сгусток социальной памяти» (с.47). «Окультуривание телесности»
чаще всего осуществляется в авторитарном режиме, является одним из механизмов
контроля не столько над телом человека, сколько над его личностью, так как общество
через поведение человека воспроизводит социально-желаемый спектр черт, которые
должны иметь четкое внешнее выражение и, благодаря этому, легко диагностироваться
окружающими.* Перечень этих черт может меняться в различные исторические эпохи, он
может быть различен для разных социальных групп. Но важно одно, то, что
поведенческая модель этих черт должна соответствовать социальным ожиданиям, в ней
должны быть представлены идеологические запросы времени, нравственно-этические
требования к личности. Так, в книге В. Кузнецовой «Кинофизиогномика» (1978 г.),
подробно рассматриваются типажные характеристики актеров с точки зрения
определенных социальных ожиданий, смену отношения к актеру в соответствии с
изменением требований времени к его внешнему облику. Мы узнаем, что на протяжении
долгого времени, в соответствии с определенными идеологическими установками,
«настоящим» человеком был тот, кто отличался действенностью, упорством, стойкостью,
мужеством, у него должно было быть простое лицо с крупными чертами, большие руки,
широкие плечи, массивная фигура, белозубая улыбка, прямой взгляд, четкий жест и т.д.
Все те, кто в силу природных обстоятельств или условий воспитания не соответствовали
этой поведенческой модели, рисковали прослыть «гнилыми интеллигентами». Так с
помощью социально-маркированных форм поведения осуществляется обществом деление
на «своих» и «чужих». Стереотипы меняются, но сами модели не только остаются, но
становятся более жесткими, так как теперь они подкрепляются аргументами из
медицинских, социологических и прочих отраслей научных знаний.
Приведем одну из схем классификаций невербальной коммуникации, предложенную

В.А.Лабунской, тем более что свой подход к изучению структуры невербального
поведения автор обозначает как психосемиотический и социолингвистический.
СТРУКТУРНАЯ СХЕМА НЕВЕРБАЛЬНОГО ПОВЕДЕНИЯ
Главной из изображенных на схеме систем является оптическая. Зрительно

воспринимаемый диапазон движений тела, жесты рук, движения глаз и лица принято
называть кинесикой. Центральное место в кинесике занимает экспрессивная
подструктура, которая подразделяется на выразительные движения и физиогномику.
Выразительные движения, проявляющиеся в общении при различных психических
состояниях, служат внешним выражением этих состояний, атакже отношений к тем
или другим лицам, предметам или явлениям действительности.
Еще одной подструктурой кинесики являются движения глаз или «контакт глаз».
В этом разделе кинесики изучаются способы обмена взглядом во время беседы,
длительность и частота фиксации взгляда на партнере, направление движения глаз.
Следующая структура невербального поведения — просодическая. Она

отражается с помощью акустического канала. К ней примыкает экстралингвистическая
структура, состоящая из речевых пауз, различных психофизиологических реакций
человека: плач, кашель, смех, вздох и т. д.
Следующая система отражения невербального поведения — тактильно-

кинестезическая. Тактильно-кинестезические данные поступают от рецепторов,
находящихся в коже, мышцах, сухожилиях, суставах. Именно мышечные рецепторы
сообщают о том, какова сила рукопожатия, поцелуя, насколько близко находится
другой человек. Начиная с раннего возраста физический контакт в виде прикосновений,
поглаживаний, поцелуев, похлопываний является важным средством развития личности.
По этой причине они выделены в отдельную область изучения и представляют еще
одну структуру невербального поведения — такесику. Такесическая структура находится
под контролем не только тактильно-кинестезической системы отражения, но и
воспринимается с помощью зрения (например, амплитуда движения при рукопожатии),
слухового анализатора, что способствует оценке всех нюансов физического контакта.
Следующая структура невербального поведения — ольфакторная. Она получила

свое название в соответствии с ольфакторной системой отражения, базирующейся на
обонянии человека. Данная структура включает искусственные и естественные запахи
(запах тела и косметики).
В качестве основных характеристик невербального поведения, с помощью

которых можно описать любую из его структур (кинесическую, такесическую,
просодическую структуры и систему запахов), выступают следующие: «степень
дискретности — континуальности»; «степень произвольности — непроизвольности»;
«степень осознанности — неосознаности невербального поведения»; «степень
целенаправленности — нецеленаправленности; «степень интенциональности —
непреднамеренности»; «степень определенности — неопределенности»; «степень
абстрактности — конкретности»; «степень устойчивости — вариабельности»; «степень
однозначности — многозначности»; «линейность — пространственно-временная
целостность».
Соотнесение крайних позиций на каждой из шкал дают два абстрактных типа
невербального поведения. Первый тип невербального поведение имеет такие
характеристики, как высокая степень дискретности, произвольности, осознаваемости,
целенаправленности, интенциональности, определенности, высокая степень
отчужденности от действительных состояний и отношений личности, устойчивости
(внеситуативности), однозначности и линейности. Второй тип невербального
поведения представляет собой образование, имеющее такие характеристики, как
континуальность, непроизвольность, неинтенциональность, неопределенность, высокая
степень связи с психологическими и социально-психологическими характеристиками
личности, вариабельность (зависимость от контекста общения), многозначность,
пространственно-временная целостность. Между этими двумя типами невербального по
ведения располагается все многообразие форм и паттернов невербального поведения
личности, которые представляют собой совокупность движений, отличающихся
сочетанием выше перечисленных параметров невербального поведения. Поэтому
структура невербального поведения может быть представлена с точки зрения
соотношения в ней движений определенного вида.
Наиболее полно особенности невербального поведения как специфического языка

общения описаны американским психологом R.Harrison. В качестве критериев анализа
невербального поведения им выбраны те, с помощью которых характеризуется
вербальный язык: дискретность, произвольность, определенность, абстрактность.
Невербальный язык отличается от вербального по этим параметрам тем, что он

континуальный, непроизвольный, вероятностный, конкретный. С точки зрения
происхождения обоих языков отмечается то, что невербальный язык является природным,
первичным, правополушарным. Нарушения речи, вызванные различными воздействиями
на мозг (например, наркоз), приводят прежде всего к потере вербальной речи, как более
позднего образования и, во вторую очередь, к нарушению невербальной коммуникации,
как базирующейся на более древних структурах мозга (подкорка) и потому более
устойчивой к деструктивным воздействиям. Исходя из происхождения обоих языков,
R.Harrison вводит следующие характеристики: когнитивный – аффективный, логический –
интуитивный, сознательно употребляемый – неосознанно используемый,
целенаправленный – нецеленаправленный, интенциональный – непреднамеренный.
На основе признаков намеренности – ненамеренности можно различать три типа

невербальных средств: 1) поведенческие знаки, которые обусловлены физиологическими
реакциями на тот или иной стимул, например, потоотделение, дрожь, покраснение от
страха, холода или стыда; 2) ненамеренные знаки, употребление которых обусловлено
привычками человека – например, дергать себя за ухо без всякой надобности, чесать
затылок, потирать ладони (такие знаки иногда называют самоадапторами); 3) собственно
коммуникативные знаки – сигналы, которые передают информацию об объекте, событии
или состоянии (интерактивные знаки), например, универсальными чертами поведения
человека с высоким статусом представлялись такие как замедленность движений (вплоть
до полной неподвижности, статичности), тихий голос, сдержанность в проявлении
эмоций, прямой, неподвижный взгляд, сведенная к минимуму жестикуляция
(А.К.Байбурин и А.Л.Топорков «У истоков этикета», с.66). Если человек, занимающий
высокое положение в обществе, группе, демонстрирует иное невербальное поведение, то
это резко изменяет отношение к нему, вызывает подозрение у окружающих людей,
формирует недоверие и т.д.
С точки зрения пространственно-временных характеристик вербальный и невербальный

языки отличаются тем, что первый имеет линейную временную последовательность, а
второй представляет пространственно-временную целостность. Словесный диалог
строится на основе поочередного обмена информацией – «ты говоришь – я слушаю; я
говорю – ты слушаешь». Внеречевое же общение, выраженное в зримой пластике,
содержит два одновременных встречных потока информации: «как я говорю и слушаю, и
как ты говоришь и слушаешь». Причем эта одновременность, подобная особого рода
пению дуэтом в опере, сохраняется и в ситуации обоюдного молчания. Иначе говоря,
процесс невербального общения – непрерывен, а речевого - дискретен.
Вербальный язык легко кодируется и декодируется, чего нельзя сказать о невербальном

языке. С этим связана такая особенность невербальных текстов, что значительная часть их
не может быть переведена в код другого языка без существенной потери смысла для
партнера.
Вербальный язык – это вокально-звуковое явление (по определению Э.Бенвениста,

«языка без голоса не бывает»), в то время как невербальный язык строится из
разнообразных движений.
Особенным, как заметил М.М. Бахтин, для невербального поведения является также то,
что оно частично представлено и самому субъекту. Он не видит напряжения своих мышц,
всей пластики своих поз, экспрессии своего лица, экспрессии его отношений к другому, в
то время как партнер по взаимодействию может отражать невербальное поведение с
помощью оптической, тактильно-кинестетической, акустической, ольфакторной систем,
взаимодействие между которыми способствует возникновению многозначных связей
между невербальным поведением и психологическими характеристиками личности.
Высокие диагностические возможности невербального поведения, его постоянная

представленность другому («осязаемое данное») привели к развитию противоположной
назначению невербального поведения функции – функции маскировки действительных
переживаний и отношений человека, к развитию на ее основе способностей к управлению
невербальным поведением, формирование которых поощряется во всех социальных
группах и сообществах. Без таких «невербальных защит» трудно представить процесс
социализации и вхождения личности в культуру. Социокультурная разработка
«невербальных защит», «невербальных масок» осуществляется, как правило, в
направлении отбора совокупности движений, делающих поведение человека социально-
приемлемым, успешным, привлекательным (см. например, современные руководства по
практическому взаимодействию). Далеко не случайно возведена в идеал система
воспитания манер «gentleman»а: статусообразная неподвижность туловища,
масковидность лица, ограниченность жестикуляции. Эта манера держаться как бы
специально создана для того, чтобы в общении партнеры смогли скрыть свои истинные
чувства, отношения друг к другу, ко всей ситуации взаимодействия. Описание различных
невербальных «масок» можно найти в книгах по культуре поведения, в «наставлениях» по
актерскому мастерству, в трактатах о живописи. Наиболее типичные невербальные
«маски» используются человеком для того, чтобы создать нравственно-этический образ
для другого человека. Всем известно, что скромный человек «должен» иметь склоненную
голову и опущенные глаза.
Функции невербального поведения в общении.
Анализ имеющихся по данному вопросу исследований показывает, что каждая структура

и подструктура невербального поведения выполняет информационную, регулятивную,
аффективную функции. В этом плане нет приоритета у тех или иных компонентов
невербального поведения. Они полифункциональны: 1) являются одним из показателей
общей психомоторной активности личности, сопряженной с ее темпераментом (темп,
амплитуда, интенсивность, гармоничность движений); 2) свидетельствуют об актуальных
психических состояниях личности; 3) несут информацию о свойствах и качествах
личности; 4) выражают отношения одного человека к другому; 5) свидетельствуют о
развитии личности как субъекта общения: программы вступления в контакт, поддержания
и выхода из него; 6) выступают в качестве показателя социального статуса личности; 7)
говорят о ее принадлежности к той или иной группе, общности, культуре; 8)
поддерживают оптимальный уровень близости между общающимися; 9) выполняют
функцию социальной стратификации; 10) выражают качество и изменение
взаимоотношений партнеров по общению, формируют эти отношения; 11)
свидетельствуют о форме взаимодействия между людьми; 12) выполняют функции
опережающей манифестации психологического содержания общения (относительно
речи); 13) выступают в роли уточнения, изменения понимания вербального сообщения,
усиливают эмоциональную насыщенность сказанного; 14) выполняют функцию экономии
речевого сообщения; 15) выступают в качестве маскировки «я» личности; 16)
контролируют аффект, создают условия его нейтрализации или социально-значимого
аффективного отношения; 17) выполняют функцию разрядки, облегчения, регулируют
процесс возбуждения.
Владение языком внеречевого общения – можно сравнить с устной речью

необразованного человека. Последняя может быть яркой, верно построенной, но, при
этом, грамота родного языка ему остается неведомой.
Обращение к невербальным языкам иных культур и народов показало, что

невербальные языки отнюдь не универсальны. Противоположные примеры являются
скорее исключением, нежели правилом. Такое исключение приводит К.Чапек в рассказе
«Дирижер Калина». Человек оказывается по воле случая в чужой стране и, не зная языка
этой страны, тем не менее, понимает случайно подслушанный разговор двух людей: «
Слушая этот ночной разговор, я был совершенно убежден, что контрабас склонял кларнет
к чему-то преступному. Я знал, что кларнет вернется домой и безвольно сделает все, что
велел бас. Я все это слышал, а слышать – это больше, чем понимать слова. Я знал, что
готовится преступление, и даже знал какое. Это было понятно из того, что слышалось в
обоих голосах, это было в их тембре, в кадансе, в ритме, в паузах, в цезурах… Музыка –
точная вещь, точнее речи!». Опыт глухонемых также показывает, что обучиться
«иностранному» невербальному языку можно намного быстрее и легче, чем языку
вербальному. Но все это является результатом не только особого дара людей с
утонченным предметно-образным эмоциональным слухом, а в первую очередь, единой
семиотической структурой невербальных средств коммуникации.
III. Топономика или азбука молчания.
Несмотря на различные способы отображения похожих чувств, желаний, отношений у

разных народов, групп, индивидов, существует, и это установлено в практике
взаимодействий, общепонятность, транслируемость без перевода различных видов
искусств и знаковых телесных движений в различных культурных средах. Иначе говоря,
чтобы быть понятным, любой текст должен иметь тенденцию быть текстом на «другом»
языке, содержать в себе элементы перехода на чужой язык. Для языка тела таким
«чужим», иным языком должен быть универсальный общечеловеческий код, в противном
случае - перевод невозможен. Что это за универсальный, общечеловеческий код,
выступающий посредником – переводчиком – с разных невербальных языков на
общепонятные смыслы?
Один из вариантов ответа на этот вопрос содержится в гениальной работе Александра

Бродецкого «Азбука молчания или топономика. А.Бродецкий утверждает, что все поиски
алфавита или единиц невербальной коммуникации оставались мало продуктивными
только потому, что они ограничивались изучением лишь статических жестов и поз.
Можно вспомнить попытки шведского ученого Бердвистла, предложившего в качестве
единицы телодвижений человека – «кин» или «кинему». Хотя отдельный кин
самостоятельного значения не имеет, при его изменении изменяется вся структура.
Совокупность единиц образует более сложные кинеморфы (нечто подобное фразам),
которые и воспринимаются в ситуации общения. Впоследствии сам Бердвистл пришел к
выводу, что построить удовлетворительный словарь телодвижений ему не удалось, так
как понятие кина оказалось достаточно неопределенным, уводя от необходимых
обобщений в сторону частностей, порой случайных. С этой позиции невозможно отличить
естественные жестовые движения от искусственных, изобретенных. Придуманный
искусственный жест-знак существует и воспринимается как статическая фиксация
определенного сочетания позиции головы, корпуса, рук или ног. В связи с эти, в
искусственном жесте невозможна подмена, перевод, например, положения руки мимикой.
По мысли Бродецкого, «значение естественного знакового движения – в его связи со
всем окружением человека и зависит от того, как это жестовое движение
сориентировано в пространстве» (Бродецкий, с.9). Поэтому, при одном и том же
направлении движения, от взгляда до перемещения всего тела, значение всегда будет
одинаковым. По другому, особое значение здесь приобретает не то, какие мышцы
сократились под влиянием душевного волнения, а куда было направлено это
сокращение, в какую точку пространства. То, что знаковый характер движения
выражается в направлении движения, чрезвычайно важно для понимания всех процессов
происходящих в сфере общения. Это зафиксировала наша речь, которая сводит все, даже
самое сложное, к элементарным двигательным актам, чаще всего к простым
перемещениям пешехода. Так, мы идем по жизни тем или иным путем, можем
заблуждаться, выбрать правильное направление в решение задач или свернуть с него;
мы можем встретиться с трудностями, после чего уйти от них или, наоборот, пойти
напролом; наша жизнь – полна падений и подъемов; мы ходим вокруг да около; ведем
других за собой или плетемся в хвосте; часто нам надо осмотреться, чтобы потом –
отступить или сделать решающий шаг вперед. Иногда мы даже способны поставить
себя на место другого человека, встать на его точку зрения; возвысить себя в
собственных глазах; пройти мимо удачи или войти в чье-то положение.
Если вслушаться в нашу речь еще внимательней, то станет очевидно, что

пространственно координированными для нас являются не только большинство
словосочетаний, и не только специальные слова, но и каждое слово, перед которым стоит
предлог или в состав которого входит приставка – все эти «над» и «на», за» и «перед»,
«из» и «из-за», «от», «к», «с»… Иными словами, предполагается, что основное значение
имеет не та или иная форма жестового движения, но его конкретная координация по осям
трехмерного пространства. «Именно это обстоятельство позволяет обнаружить то, что
каждый из нас и все мы вместе существуем как бы в двух пространствах. Первое из
них – обычное, земное, где координаты – высота, широта, глубина ничего кроме себя
самих не значат, и другое – тоже конкретное, наблюдаемое, но имеющее некоторую
знаковую природу, где координаты уже приобретают определенное смысловое
значение» (Бродецкий, с.13). Любой визуальный невербальный знак (условно можно
изобразить его «звездочкой»), как и любой наблюдаемый объект, может быть
скоординирован по трем основным осям трехмерного пространства.
 Местом пересечения этих координат является тот, кто в данный момент

использует знак, т.е. субъект визуального невербального высказывания.
«Звездочка» - это конечный пункт знакового движения, его значимая
цель. Можно только предположить, что в истоке человеческой
цивилизации, все нынешние «пространственные иносказания» имели
буквальный смысл. Затем, не меняясь по существу, они стали относиться
к все более сложным жизненным процессам, к знаковой
операциональной деятельности.
Эту цель – значимое местоположение – А.Бродецкий называет «топонома» (от

греческого слова «топикос», что означает «место», «местность»). Топонома – элементарно
значимая часть визуального невербального языка. Ее значение – это комплекс ассоциаций,
связанных у человека с тем или иным локализованным местом в пространстве. Впервые
догадку о существовании топоном высказал М.Чехов: «В воздухе остаются живые формы
от движений моего тела»… «Еще глубже и тоньше овладеете вы характерностью роли,
если к созданному вами телу присоедините и воображаемый центр… Даже вне пределов
тела можете вы вообразить центр. Для Гамлета, Просперо или Отелло, например, вы
можете поместить его перед телом. Для Санчо Пансы – сзади, понижи спины, и т.п.
Найдя воображаемое тело и центр и вжившись в них, вы заметите, что они становятся
подвижными и способными меняться в зависимости от сценического положения. Вы
заметите, что не только вы играете созданными вами телом и центром, но и они играют
вами, вызывая новые душевные и телесные нюансы в вашем исполнении…
Вы готовите роль Дон Кихота… [Его] центр – сияющий, маленький, беспокойный,

горячий – вращается высоко-высоко над его головой…
[Враг приближается и] центр уходит все выше и выше…
[Дон Кихот нападает]. В мгновение ока центр падает вниз и застывает в верхней части
груди, спирая дыхание!
Прыжок на врага, и центр, теперь маленький, темный как мяч на резинке, летает вправо
и влево, вперед и назад. Вслед за ним мечется рыцарь, то пригибаясь всем телом к земле,
ширясь в плечах, то на мгновение худея и устремляясь вверх на цыпочках…» («Михаил
Чехов. Литературное наследие». Москва, «Искусство», 1995. В 2-х томах. Т.2).
Поскольку язык тела континуален, то все возможные «центры» движения – топономы -

заполняют полностью психическое пространство жизнедеятельности человека. При этом,
местоположение большинства топоном внутри пространства может быть определено по
другим менее численным топономам, расположенных непосредственно на линии
координат. Таким образом, одну часть топоном можно отнести к координируемым, а
другую – к координирующим. В результате, получаются три типа координирующих
топоном (вертикальные, сагиттальные и горизонтальные) и одной центральной.
Координирующие топономы каждого типа подразделяются на шесть групп - верхнюю-
нижнюю, переднюю-заднюю, правую-левую. Отличие значений топоном друг от друга
внутри каждой группы определяется степенью удаленности (расстоянием) каждой из них
от центральной топономы. «Координирующие топономы не имеют формы. Они условны и
невидимы точно так же, как и линии координат, которые они образуют. И подобно тому,
как изображение осей координат – это фиксация некоторой общей договоренности об
ориентирах окружающего человека пространства, так и изображение их составляющих
топоном, есть не более чем условное изображение основных стереотипов психологии
восприятия пространства, связанного у нас с такими понятиями как «вверху», «внизу»,
«сзади», «спереди», «справа» и «слева». Однако в отличие от координирующих топоном
(назовем их основными), координируемые (присвоим им название – простые) всегда
имеют конкретную форму визуального невербального знака – жеста, взгляда,
архитектурной детали, театральной мизансцены и т.д.» (Бродецкий, с. 16-17). Простые
топономы – это элементарные невербальные знаки, лежащие в основе всех видов и форм
невербальной визуальной коммуникации, значение которых определяется по их
положению относительно основных топоном, а значение последних – направлением
и степенью удаленности от центральной топономы.
Из этого вытекают два следствия. Первое – у одинаковых по форме невербальных

знаков с разными топономами невербальное значение не совпадает. Второе – у разных по
форме невербальных знаков с одинаковыми топономами невербальное значение
совпадает.
И еще одно важное положение вводит автор топономики. Система координат

трехмерного очеловеченного пространства как основа топономики проникает в
подсознание человека не сразу, но с определенной очередностью. Топономный мир
новорожденного является одномерным. Первая координата, которую он усваивает – это
вертикаль. Все основные функции (передвижение, питание, избавление от опасности и
т.п.) у человеческого детеныша приходит сверху, от родителей. Помощь и верх – для
младенца одно и то же. Действия самого ребенка, направленные на преодоление силы
тяжести есть важный акт самоутверждения, а также проходящие по вертикали
взаимоотношения со взрослыми, со сверстниками, младшими детьми и с предметами во
время игр, - все нашло свое отражение во внеречевом визуальном языке общения.
Впоследствии, оторванное от обычной для него цели, конкретное действие становится
знаком в иной ситуации. Наличие в нашей речи ансамбля слов с вертикальной
ассоциацией – это производное, своеобразный перевод с одного языка, свойственного
всему живому – языка тела, на символический язык. Процесс формирования
вертикальных ассоциаций не заканчивается в детстве, но продолжается в течение всей
жизни на основе личного опыта, общественной памяти и на основе формирования
современных нам ассоциаций, рожденных освоением космического пространства.
Доминирующим значением этой координатной оси является ее значение как
иерархически-социальной связи.
Для более старшего ребенка топономный мир уже двухмерный. Сагитталь (от
латинского sagitta – стрела) объединяет все то, что находится спереди (фронт) и сзади
(тыл) от каждого из нас. Сагиталль – координата независимости, вектор траты
двигательной энергии. Три фазы сагиттального движения: устремленность к объекту,
достижение его и обладание им приводят к архетипическому слиянию субъекта и объекта
в единое целое. С механизмом проектирования собственных устремлений к объекту тесно
связаны первые понятия о времени – будет, есть и было. Будет – предощущение движения
к объекту; Есть – архетипическое слияние с объектом; Было – память о проделанном пути.
Психологическое время – сагиттально. Фронт – притяжение. Тыл – отторжение. С
позиции сагиттального обзора только для троих общающихся в их совокупности
пространство лишено terraincognita. Не отсюда ли, из пространства объективно-
всесторонней информированности при общении, тяга к триаде во всех сферах жизни. Три
- это целостная, завершенная единица, молекула взаимодействия отдельных атомов
социального бытия. Движения по сагиттали изначально носят импульсивный, спонтанный
характер, а затем полностью подчиненный, прежде всего, эмоциональному состоянию
архетипического желания слиться с объектом в одно целое.
И, наконец, последняя координата – горизонталь. Только психологический мир

взрослого существует в полноценном, объемном трехмерном очеловеченном
пространстве. Главное, что отличает горизонталь от вертикали и сагиттали – это то, что
она не является вектором движения. Это координата устойчивости, асимметрии. Если
здесь и происходит движение, то только вширь. Горизонталь – координата выбора и
сравнительного анализа. «Право» и «лево» связаны с функциональной асимметрией двух
полушарий головного мозга. Это координата операций сравнения, сопоставления
иерархически равных объектов при равной их целевой значимости. Если расположенные
объекты по вертикали воспринимаются по критерию иерархической значимости; если
расположение объектов по сагиттали воспринимается с точки зрения трудности их
достижения, то расположение по горизонтали – предполагает выбор из равных по
иерархии и трудности достижения (доступности) предметов. Результат выбора здесь
зависит, прежде всего, от сравнительного анализа и умения разглядеть признаки
асимметричности. Так начинает формироваться первая и самая главная «право-левая»
ассоциация – горизонталь как совокупность топоном аналитической деятельности,
рациональных связей. Способность различать правое и левое не менее сложна, чем само
видение. Различая правое и левое, человек разделяет пространство по отношению к себе,
принимая себя за центр. А поскольку мое «правое» это «левое» другого, то для
координации действий необходимо договориться, чтобы определить, где правая, а где
левая сторона. Поэтому горизонталь еще и координата конфликтов (если цели разные) и
взаимодействий. Где право и лево у загонщиков зверя? Где общее право и лево у сидящих
вокруг одного стола? Необходимость слова в координации именно по горизонтали
указывает на то, что именно она является как бы мостом между жестом и словом.
Интересно отметить, что пространственные стереотипы, связанные с понятием «правое» -
«левое» ассоциируются с такими бинарными оппозициями как мужской – женский,
хороший – плохой, позитивный – негативный, живой – мертвый, ближний - дальний,
внутренний - внешний (Толстой Н.И.,с.171-173). В диалоге «права на право» попеременно
переходят от одного собеседника к другому. В монологе «право на право» принадлежит
говорящему полностью. Горизонтальные топономы формируются в последнюю очередь,
после вертикальных и сагиттальных, как по мере развития каждого ребенка с началом его
пространственно-аналитической деятельности, так и в эволюции всего человечества. На
историческую и конкретно биографическую молодость горизонтальных топоном
указывает, в частности, и то, что многие люди до сих пор плохо ориентируются по
горизонтали, часто путая «право» и «лево». «Право–лево» – не только асимметрия, но и
доминирование в культуре праворукости. Наши праотцы с дубинкой в правой руке очень
хорошо знали, что такая же дубинка противника находится в противоположной, левой от
них стороне. «Главной» эта рука считалась у египтян, живших 5 тысячелетий назад.
Древние греки и римляне связывали с ней представление о добре, честности, силе,
возлагая на левую руку ответственность за все несчастья. В дальнейшем все это свелось к
формуле: от всего, что обращено ко мне, активность находится в левой от меня зоне.
Напомним, что из-за перекрещивания нервных волокон информация о левой от нас части
пространства сетчатка глаза передает в правое полушарие и наоборот. Итак, горизонталь
выступает вектором взаимодействия, диалога.
Завершая свою работу А. Бродецкий написал, что «топонома – это комплекс

стереотипных ассоциаций, связанных у человека с такими понятиями как верх, низ,
фронт, тыл, право, лево и центр-Я и областями пространства, заключенными в пределах
этих ассоциативных координат.
Топономы, расположенные на каждой из трех координат – одномерны (например,

«верховенство», «низость», «целеустремленность» и др.).
Топонома на условной плоскости внутреннего пространства, скоординированная по

двум одномерным топономам как усложненный комплекс ассоциаций (например,
«высокая цель», «низкий поступок», «правое дело» и т.п.) - это двухмерная топонома.
Топонома, скоординированная по трем ассоциативным осям – трехмерна (например,

«высокая правая цель», «тяжелое неправедное прошлое» и др.).
Воспринимая какой-либо факт и совершая любое по форме жестовое движение, человек

как бы устремляется к выбранной им топономе и, тем самым указывает на нее. Этот
выбор-указание и есть знак отношения к чьему-либо слову или поступку.
«К различным попыткам разгадать тайну числа 7, добавим еще одно предположение:
семь – это минимальное количество векторов, которое необходимо для ориентации в
трехмерном пространстве и, одновременно, это число означает количество
психологических координат внеречевого пространственного общения.
Каждое из трех измерений – вертикаль, сагитталь и горизонталь, несут стереотипное

ассоциативное значение своих топоном, являясь координатами внутреннего и внешнего
очеловеченного пространства. Соответственно этому, все топономы можно подразделить
не только на координирующие и координируемые, но и на внешние и внутренние.
Внешние топономы – в детстве формируют значение внутренних топоном, а у взрослых

вновь проецируются во внешний мир.
Не имея решающего значения в обычных индивидуальных трудовых операциях,

внешние топономы приобретают ведущую роль во всех сферах непосредственного
человеческого общения: служат основой невербальной коммуникации и
основополагающим началом композиции во всех пространственных визуальных видах
искусства.
Внутренние топономы – это отражение внешних топоном, существующее в подсознании

каждого человека.
При этом каждый из нас, разумеется, имеет свою собственную модель мира. Благодаря
тому, что такая модель скоординирована в системе общих для всех психологических
координат и помогает людям соотносить свои индивидуальные модели мира и друг с
другом, и с объективной реальностью. Такая общность координат позволяет избежать
вавилонского столпотворения представлений об окружающем нас мире.
Таким образом, предполагается следующий процесс: реальные координаты внешнего

мира, как бы обрастая комплексом ассоциаций, по очереди входят во внутренний мир
человека непосредственно как этот комплекс. Затем возвращаются во внешний мир,
очеловечивая тем самым систему координат, объективно предопределенную
гравитационным полем земли и генетическими предпосылками строения тела.
Тот факт, что ассоциативные координаты психологического пространства являются

равнозначными для всех и, одновременно, находятся в подсознании у каждого и то, что
они же определяют во многом коммуникативные процессы, позволяет предположить
наличие пространственной формы коллективного подсознания, объемное исследование
которого еще впереди» (Бродецкий, с.160-161).
IV. И последнее. В качестве иллюстрации семиотического анализа одного из

невербальных (телесных) кодов приведем отрывок из работы Шаал Б., Руби К., Марлье Л.
и др. «Изменчивость и универсалии в воспринимаемом пространстве запахов»
(Межкультурные подходы к исследованию обонятельного гедонизма).
ПРОСТРАНСТВОЗАПАХОВ И ОЛЬФАКТОРНАЯ ЛЕКСИКА

Одна из первых попыток сравнить категориальные нормы организации запахов
была предпринята в 1988 г. Шлейдтом, Ньюменом и Мориситой в Западной Германии и в
Японии, двух глубоко различных, но высокоразвитых странах. При этом не
использовались ни обонятельные, ни вербальные стимулы, кроме просьбы назвать все
знакомые запахи, приятные и неприятные, и описать объекты/контексты, с которыми они
ассоциируются. 166 немецких и 88 японских респондентов употребили в общей сложности
2040 слов, имеющих отношение к запахам, и привели 3520 контекстных запаховых
ассоциаций.
В целом результаты японской выборки дают меньшую пропорцию ольфакторных

терминов и ассоциаций, нежели результаты опроса немцев (26% слов, обозначающих
запахи, против 74% и 17% ольфакторных ассоциаций против 83%, соответственно). В
целях сравнения двух культур все слова, обозначающие запахи, были разбиты на 5
больших функциональных групп («цивилизация»: искусственные запахи повседневной
среды; «пища и напитки»; «природа»: запахи естественной среды; «человеческие запахи»;
«иные запахи», в частности, связанные с разложением). Авторы отмечают, прежде всего,
совпадения двух изучаемых культур и указывают на ряд значимых различий между
ними. Ответы и японцев, и немцев сходным образом (в пропорции) распределяются
внутри больших классов, причем содержат примерно равное количество приятных и
неприятных запахов. Как и следовало ожидать, источники запахов, входящие в каждый из
классов, могут значительно различаться. Так, например, в категории «цивилиза ция»
приятно пахнущими предметами для немцев являются свечи, чистые простыни,
свежевыстиранная одежда, а для японцев — те, что имеют отношение к ванной. В
категории «пища» японцы отдают предпочтение рису, немцы — мясу и субпродуктам.
Наконец, в категории «природа» немцы чаще всего упоминают лес и траву, а японцы —
цветы. В обеих группах отмечается значение человеческих запахов, преимущественно
с негативной оценкой. Внутри каждой категории обе группы респондентов согласны
относительно источников неприятных запахов («цивилизация»: дымы, выхлопные газы;
«пища и напитки»: пригоревшее, испорченное, тухлые яйца и рыба; «природа»:
экскременты животных; «человеческие запахи»: телесные выделения и экскременты).
Следует отметить, что исследование Шлейдта и др. строится на классификации

скорее источников запаха, чем самих запахов. Группируя слова, авторы фактически имеют
в виду объекты, связанные в семантическом плане; сомнительно, чтобы речь
действительно шла о запахе этих объектов. Напротив, зачастую в эти категории
входят объекты, по-разному пахнущие в разных культурах. Если цель этой классификации
состоит в том, чтобы установить функцию обоняния, то вопрос о существовании не
семантических, а ольфакторных универсалий остается открытым. Мы, тем не менее,
исходим из гипотезы, что в области запахов, как и в области цвета, существуют если не
универсалии, то, по крайней мере, точки перцептивного пересечения, на которых строится
категоризация объектов окружающего мира. Поиск подобных «фокусов» предполагает
создание классификации запахов, а не слов, означающих запахи.
Исследование Дюпира представляется более «ощутимым». Дюпир изучил с

этнографической точки зрения лексику запахов у сенегальской народности Сереер Н'Дут,
у которой ольфакторное и вкусовое восприятие служит эксплицитным организующим
началом окружающего мира; иначе говоря, в этом обществе оппозиции предметов
недвусмысленно основаны на оппозиции запахов. Собранные им обширные данные
(опрошен целый ряд жителей одной деревни, среди них 4 основных респондента) мы
представим выборочно, сделав акцент на гедонистических разграничениях туземцев.
Ольфакторные категории, действующие в этой группе, схематически представлены в
таблице 1. Судя по всему, Н'Дут четко выделяют, с одной стороны, класс хороших
запахов, а с другой — три категории плохих запахов и одну категорию запахов
двойственных, приятных или неприятных в зависимости от контекста. Все пять классов
имеют свои особые названия, и мы вправе задаться вопросом, не выполняют ли эти
названия функцию точек перцептивного пересечения, обозначающих четкие
Ольфакторные ощущения, не соотносящиеся с объектом-источником запаха (ср. понятие
«базового термина» у Берлина и Кея). В таблице 1 дано несколько источников запаха,
репрезентативных для данных терминов. Интересно, что пять различных терминов
относятся к различным нюансам человеческих запахов. Так, hеп характеризует соседние
этносы, Бамбара и Н'Дут, которые моются и пользуются духами; sип обозначает ребенка
(мочу), взрослого Н'Дут или этносы (европейцев и ливанцев), которые, как считается,
редко моются; hоtопределяет телесную вонь, вызванную испусканием кишечных газов или
запахом изо рта, а hеs — кормящую мать или другие соседние этносы (Диола и Маниак).
Вербальная классификация запахов у Н'Дут усложнена в силу пересечения трех

планов — перцептивного, метафорического и ритуального. Например, в лексике
зафиксированы две формы человеческих запахов: первая (kiiliатеf) — это личный запах
человека, самым очевидным источником которого является потная подмышка; вторая
(соопа) — форма абстрактная: это проявление души, материализующейся в пульсации
родничка новорожденного; с ней связаны погребальные ритуалы. Впрочем, этот
метафорический элемент присутствует и в ольфакторной лексике европейских языков
(ср., например, выражение «вонючий тип»).
Если попытаться сравнить результаты, полученные при изучении сенегальских

Н'Дут, с предыдущим исследованием, касающимся немцев и японцев, то можно
отметить, что внимание респондентов привлекали схожие категории запахов, и на них же
основана структура ольфакторного пространства, или, во всяком случае, ольфакторной
лексики. Во всех трех языках закрепившиеся в перцепции категориальные нормы
функционируют, по-видимому, сходным образом: в частности, запахи растительности в
большинстве случаев оцениваются как приятные, тогда как человеческие запахи, запахи
экскрементов и гнили считаются очень неприятными.
«В засуху в густонаселенных деревнях преобладают неприятные запахи — экскрементов,

кишечных газов, трупов, человеческого тела и домашних животных, содержащихся вблизи
жилья, — поэтому все усилия сосредоточены на том, чтобы их избежать, удалить,
скрыть».
Другие исследования ольфакторной лексики, проводившиеся независимо друг от

друга в Австрии, Великобритании и в США, свидетельствуют о той же тенденции:
сходстве в гедонистической оценке неприятных запахов (фекалий, пота, мускуса,
аммония; едкого запаха, запаха гниения). В целом результаты последних работ указывают
на то, что запахи человеческого тела, как правило, отвергаются, но запахи близких людей
или соплеменников оцениваются не столь негативно, а иногда даже позитивно, как в
случае с детскими запахами. Ниже мы еще будем говорить о месте неприятных запахов в
ольфакторном пространстве.
Таблица 1. Ольфакторные категории сенегальского племени Сереер НДут.
Hen hes hot Sun pirik pen
«душистый» «молоко-рыба» «тухлый» «пахнущий «кислый»

мочой»
Цветы молоко некоторые обезьяны некоторые

грибы коренья
свинья
фрукты рыба лошадь
утка томаты
сырой лук коза собака
верблюд осел
арахисовый корова мочегонные
соус растения
лимон собака дети

антилопа
Сереер НДут труп взрослые НДут

шакал
Бамбара кишечные газы европейцы

кормящая мать
соседние
племена
Приятный Приятный или Неприятный

неприятный
Туземные термины выделены курсивом; к ним дан перевод, ряд репрезентативных

источников запаха и местная гедонистическая характеристика (по Дюпиру).
ГЕДОНИСТИЧЕСКАЯ ОЦЕНКА ЗАПАХОВ У ВЗРОСЛЫХ, ПРИНАДЛЕЖАЩИХ К
РАЗЛИЧНЫМ КУЛЬТУРАМ.
Второй подход заключается в создании ольфакторной палитры, то есть серии

запахов, отобранных в силу репрезентативности их химико-сенсорных свойств для
даннойкультуры. Критериями отбора служат функциональные (пищевые, социальные
запахи, запахи окружающей среды), гедонистические, психологические (знакомый,
новый) и химические понятия (запахи чистые или сложные). Затем эти запахи
предъявляются респондентам, принадлежащим к различным культурным средам. Ниже
приведены результаты трех экспериментов, где были использованы выборки взрослого
населения.
В рамках первого исследования16 отобранным группам по 30 человек,

принадлежащим к 16 разным этносам и национальностям, были предложены 22 запаха
(из них 18 — пищевые запахи). Каждый участник оценивал эти запахи и наносил их на
шкалу — от 1 (очень неприятный) до 9 (очень приятный). На схеме 1 отражены средние
гедонистические параметры, установленные для каждого запаха в изучаемых выборках.
Уже на глаз видно, что рисунок гедонистических реакций на предложенную серию
запахов на удивление сходен. Многие запахи во всех исследуемых культурах получили
однозначно позитивную оценку. К таким аппетитным ароматам относятся запахи
растительных субстанций — банана, мяты, лимона, ванили, вишни, клубники, аниса и
винограда (в убывающем порядке предпочтений). И наоборот, представители всех стран
единодушно относят многие запахи (такие, как запах газа, скунса, дыма) к негативной
части шкалы. Однако результаты свидетельствуют и о ряде существенных различий. Так,
например, запах метилсалицилата в странах Северной Америки оценивается весьма
высоко, но в других странах к нему относятся скорее нейтрально, а «нос» англичанина и
швейцарца ставит ему такую же оценку, как запаху скунса. С другой стороны, запах газа
(меркаптана), который почти во всех странах считается самым неприятным, вызвал
гораздо менее негативную реакцию у респондентов-индийцев.
Анализ близких гедонистических оценок по регионам позволяет, однако,

предположить наличие региональной специфики в сфере ольфакторных предпочтений
(см. схему 2). Так, например, семь обследованных европейских стран образуют
однородное целое. То же самое можно сказать и о группах стран Северной, Центральной
Америки и Азии. Еще поразительнее, что между реакциями различных этнических групп,
проживающих в одной стране, по-видимому, нет принципиальных различий (как
между выходцами из Тайваня, живущими в Калифорнии, и коренными калифорнийцами,
или между африканерами и тсвана в Южной Африке); этот факт подразумевает наличие
региональных гедонистических конвергенции, вызванных общностью экологической и
пищевой «химиосферы».
Еще одно исследование, осуществленное при финансовой поддержке

Национального географического общества США (NGS), отличается широтой охвата: 1,42
млн. человек со всех континентов выразили свое отношение к 6 одорантам. Имеется в
виду часть подписчиков ежемесячного журнала этого научного общества, выходящего
11-миллионным тиражом. Нужно сразу подчеркнуть, что, несмотря на грандиозные
размеры выборки, в ней есть лукавство: к опросу привлекаются люди, читающие
англоязычный специализированный журнал. С этой важной оговоркой неспешный анализ
полученной массы данных позволяет выявить интересные тенденции.
Читателям были предложены микрокапсулы с 6 запахами: пота-мочи

(андростенон), банана (амилацетат), мускуса (галаксолид), гвоздики (евгенол), розы,
газа (меркаптаны). По каждому запаху нужно было ответить на 6 вопросов (таблица 2).
Здесь мы рассмотрим лишь ответы на вопросы 1 и 2.
Таблица 2. Анкета относительно восприятия 6 запахов, предложенных в ходе опроса

Национального географического общества.
1) Ощутили ли вы какой-либо запах?

(ответ: да/нет)
2) Как Вы оцениваете этот запах?

(ответ по пятибалльной шкале, от очень приятного до очень неприятного)
3) Какова интенсивность этого запаха?

(ответ по пятибалльной шкале, от очень слабого до очень сильного)
4) Вызывает ли у Вас этот запах какое-либо воспоминание?

(ответ: да/нет; описание)
5) Могли бы Вы съесть что-нибудь, имеющее этот запах?

(ответ: да/нет/не знаю)
6) Могли бы Вы использовать этот запах для тела?

(ответ: да/нет/не знаю)
7) Каким словом можно точнее всего описать этот запах?

(ответ: без запаха, цветочный, мускусный; запах мочи, гниения, краски, пряностей,
леса, фруктов, горелого; сладковатый, другое)
Все респонденты, независимо от принадлежности к той или иной культуре,

придерживались следующей иерархии предпочтений: роза> гвоздика> банан> мускус
>пот-моча> газ. Однако этот усредненный порядок несколько варьировался в
зависимости от пола и местожительства респондентов. Так, мужчины более позитивно
оценили запахи банана, пота-мочи и газа, тогда как женщинам больше понравились запахи
мускуса, гвоздики и розы (см. схему 3). Географический же фактор по-разному влияет на
гедонистические оценки респондентов. Для его анализа ответы о преференциях между 6
запахами были поделены на 9 групп стран (из-за языка анкеты подход оказался очень
англоцентричным). Среднестатистические результаты приводятся на схеме 3. Так, запах
пота-мочи (андростенон) ниже всего ценится в Европе, тогда как во всех остальных
регионах его средняя оценка выше 3/5. Запах мускуса меньше всего нравится жителям
азиатских стран, а больше всего — респондентам из Африки, Великобритании и
Австралии, 50% которых выразили готовность использовать его как духи. Запах газа
(напоминающий также запах разлагающейся органики) низко ценится везде: его
преференциальная оценка —1,5/5. Фруктовый запах банана очень нравится жителям
Карибских островов, Центральной и Южной Америки, Азии и Африки, меньше — в США
и в Европе. Очень неоднородны оценки запаха гвоздики: реже всего его предпочитают
респонденты из Азии, Латинской Америки и Европы, тогда как в США и Канаде к нему
относятся более позитивно. Наконец, запах розы, как правило, оценивается
положительно, особенно в Африке и Латинской Америке.
Два представленных выше исследования позволяют выявить разные

среднестатистические модели гедонистической оценки запахов в зависимости от
культурной и национальной среды. На данный момент эти различия в ответах носят
чисто описательный характер и требуют объяснения, для чего необходимо изучение
различных переменных, например, раннего химикосенсорного опыта, режима питания,
гигиенических привычек, межличностной толерантности, гигиены городской среды и
т.д.
Кроме того, исследование, проведенное Национальным географическим обществом,

показывает, что ольфакторные способности респондентов могут варьироваться в
зависимости от географического ареала проживания. Умение распознавать некоторые
одоранты распределяется среди населения неравномерно. Так, 33% американских
респондентов-мужчин и 24% женщин (соответственно, 24% и 16% европейцев и 22% и
16% африканцев) проявили пониженную чувствительность к запаху андростенона, тогда
как у остальных уровень чувствительности к нему был нормальным. В обычных случаях
недостаточная чувствительность обнаруживается в отношении запахов со многими
составляющими и меняется в зависимости от возраста, пола и ольфакторного опыта
индивида. Эта ограниченная чувствительность может отражаться на гедонистических
оценочных суждениях; действительно, в гедонистической оценке андростенона
опрошенные разделились на две группы: взрослые люди с гипочувствительностью к
нему оценили его положительно, респонденты с нормальной чувствительностью —
скорее негативно.
В рамках третьего исследования сравнивались реакции мужчин и женщин трех

стран (Германии, Италии и Японии) на запахи реального мира, а именно на телесные
запахи супруга (в частности, на запах пота). Исследование имело двоякую цель: изучить
способность супругов узнавать друг друга только по запаху и оценить эмоциональное
значение телесных запахов знакомых и незнакомых людей. В каждой культурной выборке
каждому респонденту предлагалось 10 футболок, которые до этого носили на голое тело
разные люди, включая его самого и его супруга. Ученые исходили из гипотезы, что
представители т.н. «контактных» культур (Италия), в отличие от представителей культур
«неконтактных» (Япония, Германия), дадут ответы, свидетельствующие о лучшей
способности к распознанию запаха и большей толерантности по отношению к неприятным
запахам других людей. Однако результаты исследования не подтвердили этой гипотезы.
Напротив, представители всех трех культурных единиц вели себя сходным образом,
демонстрируя одинаковую способность распознавать в предложенном ряду привычные
запахи (свой и супруга). Больше того, гедонистические оценки мужчин и женщин во
всех трех культурных группах оказались сходными: запах мужчины везде оценивался как
менее приятный, чем запах женщины. В целом женщины отнесли запах своего супруга к
числу неприятных; самыми категоричными в суждениях оказались японки. Напротив,
мужчины, независимо от культурной принадлежности, оценили запах партнерши как
приятный. Сходные результаты были получены и в ходе аналогичного исследования,
проведенного в США.
Таким образом, представители как минимум трех урбанистических культур с

различными социальными и гигиеническими нормами обнаружили сходные
гедонистические оценки телесных запахов. Представляется, однако, что японки сильнее
реагируют на ольфакторные признаки супруга. Можно предположить, что эта тенденция
связана с резким осуждением телесных запахов (в частности, запаха пота) в данной
культуре. Так, запах пота стал в Японии причиной военной реформы; к тому же он
считается симптомом болезни (бромидроза), и японские врачи разработали радикальную
методику его лечения — удаление потовых желез.
В целом в ходе всех этих межкультурных ольфакторных опросов, касающихся как

непосредственных реакций на запахи, так и связанных с ними воспоминаний, было
выявлено как сходство, так и изменчивость гедонистических оценок. В качестве
сходных межкультурных моментов можно назвать единодушное неприятие запахов,
сопровождающих гниение (меркаптаны), и запахов фекалий; правда, разные культуры
демонстрируют и разную степень толерантности по отношению к ним. Так, например,
респонденты-индийцы более терпимы к запахам скунса и газа (меркаптанам), по крайней
мере предложенным в виде микрокапсул. В то же время телесные запахи, в частности,
запах пота и мочи, всюду получили негативную оценку. Мужские запахи (или их
синтетические заменители, как андростенон) неприятны всем, если на их оценку не
влияют интимные или дружеские отношения, тогда как запахи женские (с менее
выраженным запахом пота и мочи) оцениваются как более привлекательные. Оценка
запаха как неприятного часто дублируется у респондентов его оценкой как очень
сильного или же незнакомого. Если слабый запах может быть назван приятным, то в
более сильной концентрации он вызывает неприятие (использование жасминной,
скатоловой и мускусной эссенций в духах, но в слабой концентрации).
На гедонистическую оценку запаха, по-видимому, оказывает сильное влияние контекст, в

котором она высказывается, и метаболизм индивида: так, запах жареной рыбы будет
приятным до еды, но менее приятным, когда человек сыт; он будет приемлемым в
ресторане, но наверняка не в концертном зале. Этим можно объяснить тот факт, что
внеконтекстуальные сенсорные исследования иногда приводят к парадоксальным
результатам: например, согласно указанному исследованию Пенгборна и др., у
французской выборки слабо выражено приятие запаха чеснока, хотя считается, что эта
приправа очень популярна во Франции.
ВЫВОДЫ:
ГЕДОНИСТИЧЕСКИЕ ИНВАРИАНТЫ И ПЕРЕМЕННЫЕ В РАМКАХ
ОЛЬФАКТОРНОГО ПРОСТРАНСТВА
Вышеупомянутые межкультурные подходы, основанные как на эксперименте, так и на

«партиципации», скорее в целом подтверждают гипотезу об относительном оценочном
консенсусе применительно к отрицательному полюсу запаховой гаммы и значительной
вариативности гедонистических суждений применительно к ее положительному полюсу.
Сравнение различных возрастных групп в рамках одной культуры дает аналогичные
результаты. Более выраженное согласие в гедонистических оценках наиболее
«негативных» запахов, по-видимому, почти не связано с возрастом и полом индивида, но
может быть связано с особенностями химико-сенсорного восприятия (частичной
аносмией), меняющимися в зависимости от пола и возраста. Напротив, различия в оценке
«нейтральных» или «положительных» запахов, видимо, в значительной мере обусловлены
этими переменными.
Аффективная поляризация приятных запахов (и вкусов), как представляется, связана в

первую очередь с питанием. Культурные влияния в этой сфере осуществляются на
индивидуальном уровне, через многообразные процессы привыкания, обучения,
выработки условных рефлексов, подражания, регулируя систему личностных
предпочтений в соответствии с нормами, присущими данной локальной группе. Тем
самым индивидуальные обонятельно-вкусовые преференции сложным образом
«нормализуются» в сфере питания (и, скорее всего, в области гигиены и окружающих
ароматов). Нередко случается, что изначально отталкивающие запахи (для детей или
взрослых, принадлежащих к иной культуре) через эти механизмы культурного
моделирования предпочтений могут приобретать позитивную окраску. Этот особый
случай часто описывается применительно к запахам с сильным тактильным компонентом,
таким, как запах табака, кофе, уксуса, горчицы, хрена, перца и т.д. Меньшее отвращение к
запаху фекалий (человека и животных) отмечено также в группах, для которых характерна
высокая агрономическая оценка экскрементов.
По отношению к некоторым запахам общество может испытывать фобию в одной

функциональной сфере (например, в гигиене) и одновременно считать их
привлекательными в другой (например, в питании). Так, отторжение неприятных запахов
в контексте человеческих отношений вовсе не препятствует гастрономической
приверженности к ним: немало продуктов ценятся в какой-либо местности несмотря на то,
что пахнут почти как экскременты (мюнстерский, маруальский и корсиканский сыры во
Франции, дуриан в Азии, дичь с душком у эскимосов, подтухшая рыба у скандиновов).
Однако, по крайней мере по отношению к сыру, региональная приверженность к
сильнопахнущим сортам возникла, по-видимому, не так давно. Таким образом, химико-
сенсорные предпочтения и толерантность являются также результатом исторических
процессов: Корбен показал это на материале фекальных миазмов и духов, Фландрен –
кулинарных предпочтений, а Кампорези – пахучих сыров. Все эти психологические
изменения, описанные для больших временных протяженностей, могут происходить и в
течение сравнительно коротких периодов. Часто такие изменения преференций
выявляются в ходе маркетинговых опросов (например, с 1974 по 1994 гг. максимальное
содержание сахара в апельсиновых напитках, наиболее популярных среди населения
экваториальных территорий Америки, Африки и Азии, снизился с 17% до 13%).
Инвариантная гедонистическая реакция на неприятные запахи, по-видимому,

концентрируется, прежде всего, в области интенсивных запахов с коннотацией фекалий,
мочи и гниющей органики. Телесные запахи воспринимаются особым образом. Поскольку
они являются общевидовыми, то можно ожидать, что основанные на них гедонистические
категории будут почти неизменными. Запахи секрета (пота, в частности, подмышечного) и
выделений (мочи, кала, менструальной крови) в большинстве рассмотренных нами
культур имеют негативную коннотацию; то же отвращение зафиксировано и в
большинстве этнографических исследований, осуществленных в иных культурных
группах. Если для некоторых групп характерно менее нетерпимое отношение к этим
запахам, то причиной тому будет либо их неустранимость из-за отсутствия канализации,
либо агрономические и технологические практики (применение мочи эскимосами) или
особые ритуалы (примочки бычьей мочой у скотоводов долины Нила или верблюжьей
мочой у бедуинов; «скатологические» обряды индейцев зуньи). Однако и для этих групп
характерна та же реакция отвращения по отношению к телесным запахам соседних
народов.
Мы предполагаем, что запахи человеческого тела образуют одну из перцептивных

универсалий, о которых говорилось выше, и что в ольфакторной лексике разных языков
должны существовать специальные термины для их передачи. В тех редких
этнографических исследованиях, где уделяется внимание человеческим запахам,
содержатся многочисленные подтверждения этой гипотезы. Действительно, первый опыт
лексикографического анализа, осуществленный недавно на материале (зафиксированном в
словарях) более 60 языков и языковых семей, показывает, что лексика, относящаяся к
негативным запахам, гораздо обширнее, нежели та. Что обозначает запахи позитивные
или нейтральные. Лучше всего в языке представлены негативные запахи человеческого
тела, особенно связанные с потом, мочой и дыханием (занятно, что запах фекалий редко
передается средствами языка: можно предположить, что это объясняется исключением
части лексики из академических словарей). За ними следуют запахи испорченной
органики, включающие такие слова, как «гнилой», «прогорклый», «затхлый» и
«заплесневелый», «подгорелый», запахи пищи («рыба», чаще всего тухлая, и «сырое
мясо») и запахи животных (в частности, животных с сильно развитыми пахучими
железами, среди которых чаще всего упоминаются козлообразные и циветта).
Несмотря на то, что гедонистические оценки телесных запахов всегда тяготеют к

негативному полюсу, они могут смягчаться под действием различных факторов – возраста
(детский запах, как правило, оценивается более позитивно), пола (и мужчины, и женщины
предпочитают женские запахи), и особенно близких отношений между носителем запаха и
респондентом. Влияние близости или родства, по-видимому, само является инвариантом:
все культурные группы, либо различные социальные группы, принадлежащие к одной
культуре (родственные, этнические либо профессиональные), ссылаются на телесный
запах, чтобы отличать свою группу от соседних групп либо различать последние между
собой. Так, у арабов иностранец – это «тот, кто воняет». В Японии европейцев называют
«воняющие маслом». То же самое наблюдается у Н’Дут, которые оценивают соседние
этносы низко или высоко в зависимости от их запаха. Таким образом, личные запахи
служат основой «социографии» других людей, а значит, наверняка регулируют отношения
обмена; на это указывают многие социологи и этнографы.
В плане теории исследования можно условно разделить на два течения: сторонники

культурного релятивизма, к числу которых принадлежат главным образом
психологи-«эмпирики» и антропологи, утверждают, что все гедонистические свойства
запахов человека усваивает исключительно извне. По их мнению, человек рождается
«чистой доской», apriori не имея ольфакторного восприятия, и запахи для него «не имеют
значения до тех пор, пока не будут связаны с определенным контекстом».
Противоположное течение, «универсалисты», представлено главным образом биологами,
а также некоторыми антропологами, полагающими, что индивид может без всякой
предварительной подготовки классифицировать запахи и вкусы по принципу
психологического деления на приятное и отвратительное. Этой универсалистской
концепции сопутствует «нативистский» подход, согласно которому гедонистическая
классификация запахов не требует существенных культурных опор (она является
функциональной с момента рождения), хотя и остается открытой для обучающего
воздействия культуры. Тем не менее, в свете рассмотренных выше работ оба течения,
нередко замыкающиеся в рамках своего кредо, могут сочетаться между собой. Варианты и
инварианты, не исключая друг друга, могут располагаться на разных уровнях
психобиологического функционирования индивида. Сравнительно устойчивые
инварианты, расположенные ближе к «неприятному» полюсу гедонистического
пространства, нимало не мешают чрезвычайной открытости и вариативности, характерной
для «приятного» полюса. Таким образом, приобщение индивида к культуре может
происходить очень рано, через универсальные процессы социализации запахов,
основанные либо на закреплении уже существующих гедонистических тенденциях, либо
на усвоении тенденций новых. Подобные феномены описаны у многих видов
млекопитающих; не исключено, что они существуют и у рода человеческого.
Невербальные знаки в своей текстовой завершенности составляют контекст –

интерпретационный текст – для вербального поведения. Выделение единиц и грамматики
невербальных кодов поведения является необходимым условием интерпретирующей
деятельности в коммуникативном взаимодействии людей.
* Окультуривание через эксперимент, а не принуждение можно встретить в
периоды ломки культурных традиций, смены культурных стереотипов, кодов, в том числе
и телесного поведения. В качестве примера приведем отрывок из главы XIII Ф. Раблэ
«Гаргантюа и Пантагрюэль», из которой мы узнаем как Грангузье узнал об изумительном
уме Гаргантюа, когда тот изобрел подтирку.
«К концу пятого года Грангузье, возвратившись после поражения канарийцев,

навестил своего сына Гаргантюа и обрадовался так, как мог обрадоваться такой отец
при виде такого сына. Целуя его и обнимая, он расспрашивал о том и о сем из области
ребячьих интересов. При этом он выпил с сыном и с нянюшками, у которых тщательно
расспрашивал, держат ли они его в чистоте и опрятности. На это сам Гаргантюа ответил,
что он завел такой порядок, что во всей стране нет мальчика чище его.
— Как так? — спросил Грангузье.
— После настойчивых и затейливых опытов,— ответил Гаргантюа,— я изобрел

особый способ подтираться: самый блестящий и самый удобный из всех, какие я когда-
либо видел.
— Какой же это способ? —спросил Грангузье.

Сейчас вам расскажу,— ответил Гаргантюа.— Однажды я подтерся бархатным
кашне одной барышни и нашел, что это неплохо, потому что мягкость шелка доставила
мне очень большое удовольствие. Другой раз шапочкой — тоже оказалось недурно.
Третий раз — шейным платком; затем — атласными наушниками,— но чортова куча
золотых шариков ободрала мне весь зад. Антонов огонь в кишки ювелиру, который их
сделал, да и барышне, которая их носила!
«Боль прошла, когда я подтерся шляпой пажа, отделанной перьями по-

швейцарски. Присев однажды под кусты, я нашел мартовскую кошку и подтерся ею, но она
ободрала когтями все мои полушария. На следующий день я вылечился, подтершись
перчатками матери, надушенными бензоем. Подтирался шалфеем, укропом, анисом,
майораном, розами, ботвой от тыквы, свеклы, капустными и виноградными листьями,
девичьей кожей, травой-акулинкой (она краснеет от этого), салатом, латуком, шпинатом...
Все это было весьма полезно для ног. Потом еще брал крапиву, бурьян, почечуй,
живокость, но у меня сделалось кровотечение. Вылечился, подтираясь гульфиком.
«Я обратился затем к простыням, одеялам, занавескам, скатертям, салфеткам,

носовым платкам, женским халатам. Все это мне доставило больше удовольствия, чем
шелудивому, когда его скребут».
— Вот как! — сказал Грангузье.— Но чем же подтираться лучше всего?

— Я уже подошел к этому, скоро вы все узнаете. Подтирался я сеном,
соломой, паклей, волосом, шерстью, бумагой, но...
Всегда на передочке замарает,
Кто зад бумагой подтирает.
— Как, мое золотое яичко,— сказал Грангузье,— ты уж и стихами говоришь?

— Да, да, мой король,— ответил Гаргантюа.
— Ну,— сказал Грангузье,— вернемся к нашему предмету.
— К какому предмету?
— К подтиранию.
— А не хотите выставить большой бочонок бретонского, если я припру вас к
стенке?
— Непременно,— сказал Грангузье.
— Нет нужды подтираться, если нет г... А г... не бывает, пока не..., поэтому,
значит, надо раньше..., чем подтираться.
— Ого,— сказал Грангузье,— какой ты здравомыслящий мальчуган! Я тебя
на этих же днях представлю к докторской степени, ты умен не по возрасту. Но
продолжай, пожалуйста, свое подтиральное рассуждение. Клянусь бородой, вместо
одного бочонка ты получишь шестьдесят бочек хорошего бретонского, которое, однако,
идет не из Бретани, а из доброго Веррона 18.
Потом я подтирался,— продолжал Гаргантюа,— колпаком, подушкой, туфлей,
охотничьей сумкой, корзинкой. Какая скверная подтирка! Затем — шляпами. Обратите
ваше внимание: есть шляпы гладкие, шерстистые, есть ворсисто-бархатные, есть
шелковистые, атласные. Но лучше всех шерстистые: отлично подчищают.
«Затем приходилось подтираться курицей, петухом, цыпленком, телячьей

шкурой, зайцем, голубем, бакланом, адвокатской сумкой, капюшоном, чепцами,
птичьим чучелом.
«В заключение говорю вам и удостоверяю, что нет лучше подтирки, чем

гусенок с нежным пушком, только надо его взять за голову, когда кладешь между ног.
Тогда чувствуешь удивительную приятность (и от нежности пуха, и от теплоты самого
гусенка), которая по прямой кишке и по другим внутренностям доходит до области
сердца и мозга.
«И не верьте, что блаженство героев и полубогов в Елисейских полях

проистекает от златоцвета, нектара и амврозии, как бол тают наши старухи. По
моему мнению, блаженство их в том, что они подтираются гусятами; такого же
мнения держится магистр Иоанн Шотландский».
Ароматы и запахи в культуре. Книга 1.М.: Новое литературное обозрение, 2003.
Байбурин А.К., Топорков А.Л. У истоков этикета. М., 1992.
Бродецкий А.Я. Азбука молчания или топономика. М., Импринт-Гольфстрим,1998.
Лабунская В.А. Экспрессия человека: общение и межличностное познание. Ростов-на-

Дону: «Феникс», 1999.
Толстой Н.И. О природе связей бинарных противопоставлений типа ПРАВЫЙ-ЛЕВЫЙ,

МУЖСКОЙ-ЖЕНСКИЙ // Языки культуры и проблемы переводимости.М.: Наука, 1987.
Тищенко П. Д. «Дано мне тело…»// ж.Человек 1990, N 3 .
Лекция шестая
О СЕМИОСФЕРЕ И ЯЗЫКАХ КУЛЬТУРЫ
1. Семиосфера: границы и структура.

2. Типы культур: устная, письменная, электронная.
3. Мир молчания в современной культуре.
Ключевые понятия: пансемиотизм, семиосфера, закон зеркальной симметрии,
коллективные формы памяти, семиотическая типология культур, молчание
В обществе одновременно сосуществуют множество знаковых систем, ни одна из

которых, взятая в отдельности, фактически не может выступать в роли смыслового
генератора. Только в ситуации семиотического многоязычия возможен диалог как
механизм смыслопорождения. Любое сознание моделирует себе «другого», собеседника,
включенного в систему понимания-непонимания, коммуникативного сотрудничества-
борьбы. И сами системы функционируют и развиваются лишь будучи погружены в некий
семиотический континуум, заполненный разнотипными и находящимися на разном
уровне организации семиотическими образованиями. Такой континуум и называется
семиосферой. «Пространство семиосферы» - понятие, которое употребляется отнюдь не
в метафорическом смысле, но есть определенная сфера, обладающая рядом характерных
признаков. Только внутри такого пространства оказывается возможной реализация
коммуникативных процессов и порождение новых смыслов. Человек в таком
пространстве является функцией семиосферы, иначе, элементом целостной системы,
реализующим ее цели и задачи, к тому же не всегда ему самому понятные. «Можно
рассматривать семиотический универсум как совокупность отдельных текстов и
замкнутых по отношению друг к другу языков, - пишет Ю.М.Лотман. – Тогда все здание
будет выглядеть как составленное из отдельных кирпичиков. Однако более
плодотворным представляется противоположный подход: все семиотическое
пространство может рассматриваться как единый механизм (если не организм). Тогда
первичной окажется не тот или иной кирпичик, а «большая система», именуемая
семиосферой. Семиосфера есть то семиотическое пространство, вне которого невозможно
само существование семиозиса.
Подобно тому, как склеивая отдельные бифштексы, мы не получим теленка, но разрезая

теленка, можем получить бифштексы, суммируя частные семиотические акты, мы не
получим семиотического универсума. Напротив, только существование такого
универсума – семиосферы – делает отдельный знаковый акт реальностью» («О
семиосфере», с. 7).
Семиосфера характеризуется рядом признаков.
А. Наличием границы. Существует расширительная трактовка семиотики как науки об

отношениях между человеком и миром (включая отношения между людьми). В свете
подобного «пансемиотизма» в качестве знаков могут рассматриваться конфигурации,
которые образуют облака на небе. Астрология оказывается древнейшей семиотической
дисциплиной, специализирующейся на прочтении звездных текстов. Врач,
диагностирующий больного и на основании симптомов ставящий ему диагноз, а затем
назначающий лечение – также может рассматриваться как семиотик. И тогда все
содержание наук сводится к «бессодержательной категоризации в терминах означаемого-
означающего» (Никитин М.В.,с. 3).
У знаков есть все же одна особенность. Все, что угодно, может стать знаком, но только
в ситуации человеческого общения. В определении знака существенно то, что он
интенционален и у него есть отправитель. Нет коммуникативной интенции – нет и знака,
нет отправителя – тоже нет знака. «Знак предполагает отправителя с коммуникативной
интенцией, которую знак реализует. Однако одного получателя – интерпретатора
недостаточно. … Знак интенционален и предполагает отправителя еще в большей мере,
чем получателя. В его определение непременно должно входить то, что это –
конвенциональный транслятор значений от отправителя к получателю. Он – результат
специальной конвенции, в том числе спонтанно возникшей (как в случае естественных
языков – первичной знаковой системы, обеспечившей обобщающе-абстрагирующий
понятийный уровень человеческого сознания). Эта конвенция связывает условной, в
принципе произвольной связью означающее (десигнатор) и означаемое (значение,
десигнат) с тем, чтобы посредством означающего отправитель знака мог по своей воле и
желанию актуализировать значения в сознании получателя. Связь двух сторон знака
произвольна в принципе, но ничего не мешает ей (там, где это возможно и желательно)
быть так или иначе мотивированной (например, для удобства запоминания и понимания
знака)» (Никитин, с.4-5). Следовательно, граница семиотики совпадает с границей
человеческих коммуникаций. Между прочим, это отмечал еще Э.Бенвенист. Проводя
разграничение между языком животных и человека, он к необходимым условиям
существования человеческого языка отнес такое его свойство как диалог: « Мы
разговариваем с собеседниками, которые нам отвечают, - такова человеческая
действительность. …В силу отсутствия диалога сообщение у пчел соотносится лишь с
некоторым фактом объективной действительности. У них не может быть сообщения о
языке, во-первых, уже потому, что у пчел нет ответа – языковой реакции на языковое
действие, и, кроме того, известие одной пчелы не может быть воспроизведено другой,
которая не видела бы сама того, о чем сообщает первая. …Характерное же свойство языка
в том, чтобы обеспечить субститут опыта, который без конца можно передавать во
времени и пространстве; это и есть особенность нашей символической деятельности и
основа языковой традиции» (Бенвенист, с.101).
Семиотическая граница – это «сумма билингвиальных переводчиков - «фильтров»,

переход сквозь которые переводит текст на другой язык (или языки), находящийся вне
данной семиосферы» (Лотман Ю.М., с.8). Замкнутость семиосферы проявляется в том, что
она не соприкасается с иносемиотическими текстами или с не-текстами. Для того чтобы
они для нее получили реальность, проникли в внутрь, ей необходимо перевести их на
один из языков ее внутреннего пространства или семиотизировать несемиотические
факты. Граница семиосферы как историко-культурного пространства зависит от способа
кодирования или, по другому, от границы мифа культурной среды. Именно миф отделяет
«свое» (освоенное) от «чужого» (чуждого, не связанного семиотическими отношениями),
фильтрует «внешние» сообщения и переводит их на свой язык, равно как и превращает
внешние не сообщения в сообщения, то есть, производит семиотизацию поступающего
извне и превращение его в информацию. Функция любой границы сводится к
ограничению проникновения, фильтрации и адаптирующей переработке внешнего во
внутреннее. Общая граница семиосферы пересекается границами частных культурных
пространств. Природа граница двуязычна (об этом мы еще будем говорить, обсуждая
проблему двуязычия смысловой структуры сознания). «Надо иметь, однако, в виду, -
добавляет Ю.М. Лотман, что, если с точки зрения своего имманентного механизма
граница соединяет две сферы семиозиса, то с позиции семиотического самосознания
(самоописания на метауровне) данной семиосферы, она их разделяет. Осознать себя в
культурно-семиотическом отношении – значит осознать свою специфику, свою
противопоставленность другим сферам. Это заставляет акцентировать абсолютность той
черты, которой данная сфера очерчена. В разные исторические моменты развития
семиосферы тот или иной аспект функции границы может доминировать, заглушая или
полностью подавляя второй» (Лотман, 1984,с. 10-11).
У границы есть еще одна функция в семиосфере: это область ускоренных семиотических
процессов, которые всегда более активно протекают на периферии культурного
пространства, чтобы оттуда устремляться в ядерные зоны и вытеснять их. Оппозиция
центр/периферия сменяется оппозицией вчера/сегодня.
Поскольку граница – необходимая часть семиосферы, последняя нуждается в

«неорганизованном» внешнем окружении и конструирует его себе в случае отсутствия.
Культура создает не только свою внутреннюю организацию, но и свой тип внешней
дезорганизации. Так античность конструирует себе «варваров», а «сознание» -
«подсознание». При этом неважно, что эти «варвары» могли обладать культурой
значительно более древней и не представлять собой единого целого. Основным
признаком «отчужденного» мира является отсутствие общего языка (мифа) с данной
культурой. Внешние, расположенные по ту сторону семиотической границы, структуры
объявляются не-структурами.
Оценка внутреннего и внешнего пространства не значима. Значимым является сам факт

наличия границы. Так, в робинзонадах XVIII в. мир «дикарей», находящийся вне
семиотики цивилизованного общества, как и сконструированные миры индейцев,
животных, детей – по признаку расположенности вне «условностей» культуры, т.е. ее
семиотических механизмов, оценивается положительно.
Б. Другим признаком семиосферы является ее неравномерность. Семиотическое

пространство характеризуется наличием ядерных структур (чаще нескольких) с
выявленной организацией и тяготеющего к периферии более аморфного семиотического
мира, в который погружены ядерные структуры. Если одна из ядерных структур не только
занимает доминирующее положение, но и возвышается до стадии самоописания и,
следовательно, выделяет систему метаязыков, с помощью которых она описывает не
только самое себя, но и периферийное пространство данной семиосферы, то над
неравномерностью реальной семиотической карты надстраивается уровень идеального ее
единства. Активное взаимодействие между этими уровнями становится одним из
источников динамических процессов внутри семиосферы. Неравномерность на одном
структурном уровне дополняется смешением уровней. В реальности семиосферы
иерархия языков и текстов, как правило, нарушается: они сталкиваются как находящиеся
на одном уровне. Тексты оказываются погруженными в несоответствующие им языки, а
дешифрующие их коды могут вовсе отсутствовать. Ю.М. Лотман предложил аналогию с
положением дел в музее, где в разных витринах выставлены экспонаты разных веков,
надписи на известных и неизвестных языках, инструкции по дешифровке, составленный
методистами пояснительный текст к выставке, схемы маршрутов экскурсий и правила
поведения посетителей. Если поместить туда еще и самих посетителей с их
семиотическим миром, то получится нечто напоминающее картину семиосферы.
Структурная неоднородность семиотического пространства образует резервы

динамических процессов и является одним из механизмов выработки новой информации
внутри сферы. В периферийных участках, менее жестко организованных и обладающих
гибкими конструкциями, динамические процессы встречают меньше сопротивления и,
следовательно, развиваются быстрее. Периферийные семиотические образования могут
быть представлены не замкнутыми структурами (языками), а их фрагментами или даже
отдельными текстами. Выступая в качестве «чужих» для данной системы, эти тексты
выполняют в целостном механизме семиосферы функцию катализаторов. С одной
стороны, граница с чужим текстом всегда является областью усиленного
смыслообразования. С другой, любой обломок семиотической структуры или отдельный
текст сохраняет механизмы реконструкции всей системы.
Деление на ядро и периферию – закон внутренней организации семиосферы. Будучи

гетерогенной по природе, она развивается с различной скоростью в различных своих
участках. Разные языки имеют различное время и различную величину циклов:
естественные языки развиваются значительно медленнее, чем ментально-идеологические
структуры.
Таким образом, семиосфера многократно пересекается внутренними границами,
специализирующими ее участки в семиотическом отношении. Информационная
трансляция через эти границы, игра между различными структурами и подструктурами,
непрерывные направленные семиотические «вторжения» той или иной структуры на
«чужую территорию» образуют порождения смысла, возникновение новой информации.
Внутреннее разнообразие семиосферы подразумевает ее целостность. Отдельные части

являются одновременно и самостоятельными структурами и элементами этого целого. По
отношению к этому целому они, находясь на других уровнях структурной иерархии,
обнаруживают свойство изоморфизма. То есть, они являются одновременно и частью
целого, и его подобием, как осколки зеркала. Подобно тому, как объект, отраженный в
зеркале, порождает сотни отражений в его осколках, сообщение, введенное в целостную
семиотическую структуру, тиражируется на более низких уровнях. Система способна
превращать текст в лавину текстов. Такова особенность структурного построения ядерных
механизмов семиосферы, которую можно расположить по вертикальной оси пространства.
Однако выработка принципиально новых текстов требует иного механизма. Здесь

необходимы контакты принципиально иного – горизонтального типа. Одно из условий
этого вида семиозиса состоит в том, что участвующие в нем субструктуры должны быть
не изоморфны друг другу, но порознь изоморфны третьему элементу более высокого
уровня, в систему которого они входят. Так, например, словесный и иконический язык
рисованных изображений не изоморфны друг другу. Но каждый из них, в разных
отношениях, изоморфен внесемиотическому миру реальности, отображением которого на
некоторый язык они являются. Это делает, с одной стороны, возможным обмен
сообщениями между этими системами, а, с другой, нетривиальную трансформацию
сообщений в процессе их перемещения.
Чтобы такая трансформация состоялась, необходимы два условия. Первое: каждый из

транслируемых текстов должен не только представлять отдельный текст, но и быть
одновременно текстом на другом языке, то есть, содержать в себе элементы перехода на
чужой язык. Так, литература XIX в. для того, чтобы оказать мощное воздействие на
живопись, должна была включить в свой язык элементы живописности. Аналогичные
явления происходят и при ареальных культурных контактах. И второе: необходимо, чтобы
время передачи сменялось временем приема. Последнее подразумевает дискретность –
возможность делать перерывы в информационной передаче – переход от говорения к
слушанию, от мышления к пониманию. Погружение в ситуацию молчания. Дискретность
в семиотических системах возникает при описании циклических процессов языком
дискретной структуры.
Диалогический обмен между текстами не является факультативным явлением

семиотического процесса. Сознание без коммуникации невозможно. В этом смысле
можно сказать, что диалог предшествует языку и порождает его. Именно это и лежит в
основе представления о семиосфере: ансамбль семиотических образований предшествует
отдельному изолированному языку и является условием существования последнего. Без
семиосферы язык не только не работает, но и не существует. Различные субструктуры
семиосферы связаны во взаимодействии и не могут работать без опоры друг на друга.
Поэтому взаимосвязь всех элементов семиотического пространства не метафора, а
реальность.
Динамическое развитие элементов семиосферы (субструктур) направлено в сторону их

спецификации и, следовательно, увеличения ее внутреннего разнообразия. Однако
целостность ее при этом не разрушается, поскольку в основе всех коммуникативных
процессов лежит инвариантный принцип, делающий их подобными между собой. Этот
принцип строится на сочетании симметрии-асимметрии (на уровне языка эта структурная
черта была охарактеризована Ф. де Соссюром как механизм сходств и различий) с
периодической сменой апогеев и затуханий в протекании всех жизненных процессов в
любых их формах. По сути и эти два принципа могут быть сведены к более общему
единству: симметрия-асимметрия может рассматриваться как расчленение некоторого
единства плоскостью симметрии, в результате чего возникают зеркально-отраженные
структуры – основа последующего роста разнообразия и функциональной спецификации.
Цикличность же имеет в основе своей вращательное движение вокруг оси симметрии.
«Закон зеркальной симметрии – один из основных структурных принципов внутренней

организации смыслопорождающего устройства. К нему относятся на сюжетном уровне
такие явления, как параллелизм «высокого» и комического персонажей, появление
двойников, параллельные сюжетные ходы и другие, хорошо изученные явления удвоений
внутритекстовых структур. С этим же связаны магическая функция зеркала и роль мотива
зеркальности в литературе и живописи. Такую же природу имеет и явление «текста в
тексте». С этим же можно сопоставить…явление, наблюдаемое на уровне целостных
национальных культур: процесс взаимного ознакомления и включения в некоторый
общий культурный мир вызывает не только сближение отдельных культур, но и их
специализацию – войдя в некоторую культурную общность, культура начинает резче
культивировать свою самобытность. В свою очередь, и другие культуры кодируют ее как
«особую», «необычную». Изолированная культура «для себя» всегда «естественна» и
«обычна». Лишь сделавшись частью более обширного целого, она усваивает внешнюю
точку зрения на себя и воспринимает себя как специфическую» (Лотман, 1984, с. 22).
2. Семиотический подход позволяет описывать и понимать разные культуры,

цивилизации, исходя из их типологических особенностей. В период слома письменной
цивилизации и перехода к цивилизации электронной особенно ясно проступили черты
двух различных культур, границы между которыми до сих пор пролегают в общественной
жизни. Подобно тому, как индивидуальное сознание обладает своими механизмами
памяти, коллективное сознание, обнаруживая потребность фиксировать общее для всего
коллектива, создает механизмы коллективной памяти. Письменность относится к одному
из таких механизмов. Но это не единственная форма коллективной памяти. Формы памяти
производны от того материала, который считается подлежащим запоминанию, а это, в
свою очередь, зависит от ориентации и структуры данной цивилизации. По замечанию
Ю.М.Лотмана, привычное нам отношение к памяти подразумевает, что запоминанию
подлежат исключительные события, т.е. события единичные или в первый раз
случившиеся, или же те, которые не должны были произойти, или такие, осуществление
которых казалось маловероятным. Именно такие события попадают в хроники и летописи,
становятся достоянием газет. Для памяти такого типа, ориентированной на сохранение
эксцессов и происшествий, письменность необходима. Культура такого типа постоянно
умножает число текстов: право обрастает прецедентами, юридические акты фиксируют
отдельные случаи – продажи, наследства, решения споров, причем каждый раз судья
имеет дело именно с отдельным случаем. Этому же закону подчиняется и художественная
литература. Возникает частная переписка и мемориально-дневниковая литература, также
фиксирующая «случаи» и «происшествия». Для письменного сознания характерно
внимание к причинно-следственным связям и результативности действий: фиксируется не
то, в какое время надо начинать сев, а какой был урожай в данном году. С этим же связано
и обостренное внимание к времени и, как следствие, возникновение представления об
истории. История – есть один из побочных результатов возникновения письменности.
Культура, ориентированная не на умножение числа текстов, а на повторное

воспроизведение текстов, раз навсегда данных, предполагает иное устройство
коллективной памяти. Письменность здесь не является необходимой. Ее роль выполняют
мнемонические символы – природные (растения, животные, скалы, звезды) и созданные
человеком (идолы, курганы, архитектурные сооружения), организуемые ритуалом –
социальным действием - в семиотическое пространство. Обряд выполняет здесь
регулирующую и управляющую функцию мнемонического (сакрального) символа.
Связанные с ритуалом действия сохраняют для коллектива память о тех поступках,
представлениях и эмоциях, которые соответствуют нужной ситуации.
При этом необходимо иметь в виду, что если письменная культура ориентирована на
прошлое, то устная культура – на будущее. Поэтому огромную роль в ней играют
предсказания, гадания и пророчества. Урочища и святилища – не только места
совершения ритуалов, хранящих память о законах и обычаях, но и места гаданий и
предсказаний. В этом отношении принесение жертвы – футурологический эксперимент,
ибо оно всегда связано с обращением к божеству за помощью в осуществлении выбора.
Члены «бесписьменного» коллектива ежечасно оказывались перед необходимостью
выбирать, но выбор этот они осуществляли, не ссылаясь на историю, причинно-
следственные связи или ожидаемую эффективность, но обращаясь к гадателям или
колдунам – людям пограничной культуры, «переводчикам» с языка иного мира. Этой
традиции противостоит кантовский идеал человека, который сам решает, как ему мыслить
и действовать. Кант писал: «Просвещение – это выход человека из состояния своего
несовершеннолетия, в котором он находится по собственной вине. Несовершеннолетие
есть неспособность пользоваться своим рассудком без руководства со стороны кого-то
другого<…> Ведь так удобно быть несовершеннолетним! Если у меня есть книга,
мыслящая за меня, если у меня есть духовный пастырь, совесть которого может заменить
мою, и врач, предписывающий мне такой-то образ жизни, и т.п., то мне нечего и
утруждать себя» (с.27).
Бесписьменная культура с ее ориентацией на приметы, гадания и оракулов переносит

выбор поведения во внеличностную область. Идеальным человеком здесь считается тот,
кто умеет понимать и правильно истолковать предвещания, а в осуществлении их не знает
колебаний, действует открыто и не скрывает своих намерений. Приметы и предсказания,
прогнозируя будущее, связывают функцию выбора с коллективным опытом, оставляя
отдельной личности открытое и решительное действие. В противоположность этому
культура, ориентированная на способность человека самому выбирать стратегию своего
поведения, требует благоразумия, осторожности, осмотрительности и скрытности,
поскольку каждое событие рассматривается как «случившееся в первый раз».
Общество, построенное на обычае и коллективном опыте, неизбежно должно иметь

мощную культуру прогнозирования. Это с необходимостью стимулирует наблюдения над
природой, особенно над небесными светилами, и связанное с этим теоретическое
познание. Некоторые формы начертательной геометрии могут вполне сочетаться с
бесписьменным характером культуры как таковой, имея дополнением календарно-
астрономическую устную поэзию.
Мир устной памяти насыщен символами. Появление письменности не усложнило, а

упростило семиотическую структуру культуры. Письменность изменила культуру
упражнения памяти. Припоминать стали извне, доверяясь письму, по посторонним
знакам, а не изнутри, по смысловой организации действия. Письменный текст – средство
для припоминания, а не живой памяти. Платоновский Сократ связывает с появлением
письменности не прогресс культуры, а утрату ею высокого уровня, достигнутого
бесписьменным обществом. В диалоге Платона «Федр» Сократ говорит, что письмо дает
ученикам мнимую, а не истинную мудрость. Они все будут знать понаслышке, без
обучения, и будут казаться многознающими, оставаясь в большинстве невеждами, людьми
трудными для общения; они станут мнимомудрыми вместо мудрых. Ведь самое
существование символов подразумевает наличие существующей одновременно сферы
устных рассказов, легенд, песен, фольклора. Будучи включенными в текст ритуала, по
отношению к словесному тексту символы сохраняют известную свободу. Это приводит к
тому, что синтаксические связи этих символов с различными контекстами оказываются
ослаблены. Если словесный (в частности, письменный) текст покоится на синтаксических
связях, устная культура ослабляет их до предела. Она может включать большое число
символических знаков низшего порядка, находящихся как бы на грани письменности:
амулетов, владельческих знаков, счетных предметов, знаков мнемонического «письма»,
но предельно редуцирует складывание их в синтактико-грамматические цепочки. В
рамках такой культуры возможно бурное развитие магических знаков, используемых в
ритуалах и использующих простейшие геометрические фигуры: круг, крест, параллельные
линии, треугольник и др. – и основные цвета... Если знаки письменной культуры
обозначают смысл, то символы напоминают о нем. Они обретают смысл в ритуале и
только в нем. Символы включены в синкретический текст ритуала или мнемонически
связаны с устными текстами, приуроченными к конкретному месту и времени. Так, устная
и письменная культура по разному относятся, «переживают» местный ландшафт.
«Письменная культура тяготеет к тому, чтобы рассматривать созданный Богом или
Природой мир как Текст, и стремится прочесть сообщение, в нем заключенное. Поэтому
главный смысл ищется в письменном Тексте – сакральном или научном и –
экстраполируется затем на ландшафт. С этой точки зрения смысл Природы раскрывается
лишь «письменному» человеку. Человек этот ищет в Природе законов, а не примет.
Интерес к приметам расценивается как предрассудки, будущее стремятся определить из
прошлого, а не на основании гаданий и предвещаний.
Бесписьменная культура относится к ландшафту иначе. Поскольку то или иное урочище,

святилище, идол «включаются» в культурный обиход ритуалом, жертвоприношениями,
гаданиями, песнями или плясками, а все эти действа приурочены к определенному
времени, эти урочища, святилища, идолы связаны с определенным положением звезд или
солнца, луны, циклическими ветрами или дождями, периодическими подъемами воды в
реках и пр. Природные явления воспринимаются как напоминающие или
предсказывающие знаки. То, что библейский бог в договоре с Ноем заветом поставил
радугу, а Моисею дал письменные скрижали, отчетливо символизирует смену
типологической ориентации на разные виды памяти. Легко заметить, что так называемая
«народная» и «культурная» медицина ориентируются на два различных вида сознания –
бесписьменное и письменное» (Лотман, 1987, с.10).
Обе культуры не следует рассматривать как сменяющие друг друга стадии – низшую и
высшую. Культурные возможности и достижения бесписьменной цивилизации
доказывают ее жизнеспособность и естественность в определенной жизненной среде.
Вековая изоляция, предельная ограниченность торгово-военных контактов с внешними
культурами – идеальные условия для непрерывности культурной традиции. Разрушение
изоляции, как правило, сопровождается полным исчезновением такой цивилизации. В
романе Г.Маркеса «Сто лет одиночества» описан закат одной из таких культур.
Для того чтобы письменность сделалась необходимой, требуются нестабильность

исторических условий, динамизм и непредсказуемость обстоятельств, а также
потребность в разнообразных семиотических переводах, возникающая при частых и
длительных контактах с иноэтнической средой.
Переход к культуре электронной, экранной потребовался в эпоху глобализма и принес

с собой иные формы мнемической деятельности и устройства сознания.
3. Мир молчания в современной культуре.
Молчание – вид коммуникативного действия. В отличие от тишины, молчание возможно

только в человеческом мире и только для человека. Птица не может не петь. Человек мог
и не заговорить. Поэтому выбор между молчанием и речью принадлежит к первой и
последней свободе человека. «Вначале было СЛОВО», «СЛОВО», рожденное из
МОЛЧАНИЯ. В молчании никто не говорит или некто не говорит. Прерывание молчания
– волевой и осмысленный акт коммуникативного действия. Хотя, по замечанию
М.М.Бахтина, тишина и молчание всегда относительны. Первоначальный выбор между
именованием и умолчанием продолжается на каждом этапе в отмеривании степени
высказанности. «Медведь» - способ и назвать страшного зверя, и умолчать о нем.
«Министерство обороны» - способ и назвать известное учреждение, и отвести глаза от
многого из того, чем оно на самом деле занимается. Язык полон имен, в которых мы полу
называем вещи, полу прячем их. Как и что мы говорим, в свою очередь зависит от того,
как и о чем мы молчим. Каждая культура по-своему молчит о своем. И это вовсе не
означает отсутствие сообщения. Молчание о чем-то может быть также значимо, как и
говорение – это говорящее молчание или сообщение о зоне умолчания (всевозможные
табу, правила речевого этикета, состояния сознания и т.д.). Взаимодополнительный
характер этих миров задан культурой, как континуальное и дискретное, образное и
речевое, начало и конец. Молчание есть момент осмысленного звука, его другая сторона
(как «внутренняя сторона ветра»). В сферах коммуникации молчанию отводится разное
место. Укрощение слуха и голоса в церковной традиции. В структуре самой
коммуникации между человеком и Богом, прихожанином и пастырем психологически
необходимым и идеологически достаточным условием оказывается не речь, а слушание.
Молчание здесь есть не только условие конфессионального послушания, но и мета,
свидетельствующая о богоизбранности молчащего: не человек творит слово, но
божественное слово творит человека. В структуре такого общения сверхзадачей человека
является не то, как сказать, а то, как услышать.
Любое говорение погружено в молчание. Поэтому между высказываниями в тексте

существуют связи, которые не могут быть определены ни в лингвистических, ни даже в
семиотических отношениях. С самого раннего возраста ребенок учится расшифровывать
двоякий смысл того, что ему говорят, заключенный, с одной стороны, в самих словах, а с
другой – в том, как эти слова были сказаны. Иначе, в момент своего рождения
высказывание погружено во внутреннюю социальность молчания. Это не перерыв в
говорении, а готовность к уникальному ответу (смыслу). Спектр возможных причин
молчания многолик и симметричен причинам говорения. Так, участник диалога может
молчать, если:
- не знает, что сказать или как ответить;

- хочет выразить пренебрежение или гнев;
- потерял интерес к диалогу;
- изумлен репликой собеседника («вопросительное молчание»);
- хочет посмеяться над собеседником, поставить его в неловкое положение
(«ироническое молчание»);
- не хочет выдать свое мнение (умалчивание);
- не согласен с собеседником, но не желает это выразить («вежливое молчание»);
- согласен с собеседником («одобрительное молчание») и т.д. и т.п.
В принципе любое коммуникативное намерение может быть выражено молчанием.
Человеческая речь переплетена с молчанием в каждой фразе, в каждом слове, в каждом
звуке. За молчанием стоит смысл говоримого. Без глубины молчания слова поверхностны
и скучны. Дети обычно молчат именно тогда, когда их спрашивают о хорошо известном.
Но молчанию трудно остаться тишиной – оно в любом случае говорит. Вызывающее
молчание громче крика. Затянувшееся молчание неизбежно будет подвергнуто
истолкованию. Если человек не выскажет себя, за него скажет другой. Человеку, не
давшему себе труда высказывания, грозит заговорить чужим голосом. Молчание может
быть надежно сохранено только словом. Между мыслью и словом есть пространство и
пространство это заполнено молчанием. Однажды Кюре д. Арс – французский святой
девятнадцатого века – спросил одного старого крестьянина, что он делает, часами сидя в
церкви, по-видимому, даже и не молясь; крестьянин ответил: «Я гляжу на Него, Он глядит
на меня, и нам хорошо вместе». Этот человек научился говорить с Богом, не нарушая
тишины близости словами. Если мы это умеем, добавляет митрополит Сурожский,
Антоний, то можем употреблять любую форму молитвы. И какими вдохновляющими
могут быть слова, когда за ними стоит безмолвие.
Если мысленно поделить время коммуникативного действия на внешнее (говорение для

других) и внутреннее (понимание для себя), то можно отметить, что современная культура
сократила именно внутреннюю компоненту. Мы живем в обществе тотального говорения.
Говорят все, всегда и везде. Для событий всеобщей значимости отводится «минута
молчания». Современные средства связи позволяют практически мгновенно передавать
информацию в любом объеме и в любую точку планеты и даже за ее пределы. В связи с
колоссальным ростом коммуникационных возможностей резко обостряются проблемы
определения границ человеческих возможностей получения, восприятия и понимания
сообщений в условиях все более и более удлиняющегося коммуникативного времени.
Психологи утверждают, что человек общается всегда, даже когда он спит, ведь сон – это
тоже общение со своим «Я».
Характерно, что из целостного акта общения, в особенности из его внутренней

составляющей все чаще стал «выпадать» фрагмент под названием «понимание». На
обдумывание ответа уже «не хватает» времени.
Связная речь покидает СМИ и заменяется обрывками мысли, жестко лимитированным

временем выступления. «У нас очень мало времени, у вас осталось 10 секунд». В СМИ
«прописались» эксперты, жонглирующие банальностями, готовые быстро пересказать
общепринятый миф и приложить его к ситуации. Пьер Бурдье именует их
«быстродумами» (fast-thinker-ами), по аналогии с фаст-фудом. Но «быстродум», в отличие
от фаст фуда не думает вовсе (не «питает» сознание), а воспроизводит придуманное до
него.
Медийное поле постепенно начинает доминировать над другими культурными полями,

в то время как само оно зависит от экономического поля. Рыночная конъюнктура, которая
в значительной степени формируется решениями государственно-экономической элиты,
завоевывает духовную культуру именно с помощью СМИ, где время – деньги, создавая
тоталитарную гомогенность современного мира. Эталоном измерения коммуникативного
времени становится неконвертируемая валюта. «Сколько стоит ваше время?» - мера
человеческой ценности и человеческого достоинства.
Диалог как механизм генерации смыслов возможен лишь в ситуации многоязычия.

Сознание моделирует себе «другого», собеседника и тем самым разрывает границы
видимого.
Культура как внешняя сторона сознания – многоязычна. Многообразие кодовых

систем перекрывает пространство мира, значимого для человеческого существа.
Понимание как перевод возможно только при наличии универсальной кодовой

системы, включенной во все знаковые образования, составляющей форму знака. Такой
системой выступает пространственно-временная координатная сетка знака.
Структура этой формы определяет тип социальной памяти, лежащей в основании

семиотической типологии культуры: устной, письменной, электронной.
Доминирующий тип знака в организации социальной памяти: символический,
иконический или индексальный положен в основание такой типологии культур.
Молчание, как разрыв во времени коммуникации, позволяет сосуществовать

множеству знаковых систем в сознании одновременно.
См. в Приложении Ж. Делёз «Логика смысла», 23 серия: Эон.
Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. – М.: «Искусство», 1979.
Бенвенист Э. Коммуникация в мире животных и человеческий язык//БенвенистЭ. Общая

лингвистика: Прогресс,1974.
Бибихин В.В. Язык философии. М.: 1993.
Богданов К.А. Очерки по антропологии молчания. HomoTacens.- СПб.: РХГИ, 1997.
Кант И. Соч.: В 6-ти томах. М.,1966, т.6.
Лотман Ю.М. Культура и взрыв. М.: Гнозис, 1992,
Лотман Ю.М. О семиосфере// Труды по знаковым системам XVII. Тарту, 1984.
Лотман Ю.М. Несколько мыслей о типологии культур // Языки культуры и проблемы

переводимости. М.: Наука, 1987.
Маршалл Мак-Люэн. Галактика Гутенберга. Сотворение человека печатной культуры.

Киев, 2003.
Никитин М.В. Предел семиотики// ж. Вопросы языкознания, 1997, N 1.
Хоружий С.С. Диптих Безмолвия. - М.: Центр психологии и психотерапии,
1991.
Лекция седьмая
СМЫСЛОВАЯ ПРИРОДА СОЗНАНИЯ
1. Свойства и характеристики сознания.
2. Проблема единиц анализа сознания. Смысл как организующая единица
сознания.Амодальность смысла.
3. Память – бессознательное семантическое хранилище.
4. Понимание как родовая, смыслопорождающая функция сознания.
Ключевые понятия: субъективность, закрытость, единство, интенциональность
сознания; смысл как единица анализа сознания, самосознание, социальная память,
сознание как клинический факт, формы существования сознания
Сознание относится к числу мировых загадок человечества и это одна из проблем,

которые всегда останутся тайнами. «У нас нет даже плохих идей» о сознании, -
констатировал Н.Хомский. Может быть, поэтому многие школы в психологии попытались
вовсе исключить сознание из своего предмета изучения. Вводя тему сознания в наш курс,
мы, вслед за Декартом, будем исходить из того, что сознание есть, то есть, существует.
Мысля, по утверждению Декарта, нелепо предполагать несуществующим то, что мыслит.
«Cogitoergosum» («Мыслю, следовательно, существую») – есть первое положение

возможности изучения сознания.
Невозможность абсолютной рационализации реальности, наличие очевидных и
неустранимых пробелов в нашем знании не упраздняет, на наш взгляд, саму возможность
научного познания или такой способ бытия сознания, при котором познание составляет
несомненную необходимость и ценность в сравнении с другими «играми, в которые
играют люди».
Первая научная программа построения психологии как опытной науки (разработана

Вильгельмом Вундтом) – школа психологии сознания – положила в основание своих
исследований постулат, утверждающий, что первое, что человек обнаруживает в себе, -
это его собственное сознание. Существование сознания – главный и безусловный факт, и
основная задача психологии состоит в том, чтобы подвергнуть анализу состояния и
содержания сознания. Психология этого периода описала большинство свойств и
феноменов сознания, поставив вопросы, многие из которых обсуждаются по сей день.
Перечислим в самом общем виде основные характеристики сознания, подвергшиеся

испытанию в школе сознания.
1.Субъективность сознания. Фундаментальное свойство процессов сознания

непосредственно открываться (репрезентироваться) субъекту. Факты сознания могут
открываться непосредственно тому, кому они даны и никому больше. Никто не может
пережить состояния «чужого» сознания, так как их переживает сам субъект. И
невозможно проникнуть в образы и переживания других людей. Качества ощущений,
образов, переживаний – уникальны.
2. Закрытость сознания для других. Сознание разных людей сравнивали с замкнутыми

сферами, которые разделены пропастью. Из этого свойства можно было бы вывести
границы сознания или сознаваемости. Эти границы задаются пространственно-
временными координатами сознания. Начиная с Канта, укоренилось представление об
асимметрии сознания в отношении пространства и времени. Временные характеристики
сознания описывались через понятия ритмов сознания, режимов работы сознания или
видов временной организации сознания – память (прошлое), восприятие (настоящее),
воображение (будущее), мышление (будущее в настоящем). Тогда как протяженность
сознания в пространстве является по Канту вещью немыслимой или изначально
противоречивой: так как для этого душе пришлось бы сделать самое себя предметом
своего собственного внешнего созерцания и выйти за пределы самой себя, что и является
противоречием. Тем не менее, отметим, что смена парадигмы в изучении сознания,
переход к диалогической структуре Я, подвело исследователей к иной трактовке
пространственных характеристик сознания, и в частности, изучению хронотопов
сознания.
Закрытость сознания для других связана с еще одним важным свойством сознания, а
именно, его единством.
3. Единство сознания Кант называл «трансцендентальным единством апперцепции».
При всем многообразии содержания сознания: это и образы непосредственно

окружающего мира, и образы-воспоминания, и мимолетные ощущения себя, и
эмоциональные переживания, и предчувствия, и мысли, идеи, все это, тем не менее,
осознается как единое целое моего сознания в данный момент времени. Это и есть
способность сознания суммировать данные представления и соотносить их с
целостностью внутреннего самосозерцания, самосознавания, где Я=Я, которое едино и
целостно. Без этого свойства – объединения прошлого опыта с настоящим по вертикали
(во времени) и связывания элементов в единую картину по горизонтали (в пространстве) –
мы не могли бы извлекать социальный смысл из нашего опыта. Самосознание как точка,
центр сознавания составляет неотъемлемую характеристику сознания как такового.
4. Интенциональность сознания характеризуется тем, что в нем всегда сосуществует

его объект. Это всегда «знание о чем-то». Это сосуществование объекта в сознании
выражено в трех моментах: а) идеации, т.е. представливание объекта в форме образа; б)
суждении о нем как истинном или ложном; в) эмоциональной оценке его как желаемого
или отвергаемого. Область сознания – это не сами по себе ощущения или представления, а
те акты, «действия», которые производит субъект (акты представливания, суждения,
эмоциональной оценки), когда он превращает нечто в объект осознания. Вне этого акта
объект не существует. Акт, в свою очередь, с необходимостью предполагает
«направленность на», так называемую интенцию. Так, понимание значения есть
психический феномен, который разрушается, если брать порознь акустический
раздражитель и обозначенную им вещь. Психическое появляется только в соединении
звука и обозначаемой им вещи. Позже, в деятельностной парадигме изучения сознания эта
характеристика получила наименование как предметность сознания.
Каждая из этих характеристик сознания может быть развернута до более полного

описания того, что из нее следует, и что также относится к свойствам сознания. Так, из
субъективности сознания вытекает его социальность, из закрытости – беспредельность
содержания (способность насыщаться содержанием при активном объединении во все
более крупные единицы), из единства – структурированность (деление на произвольные и
непроизвольные процессы), из интенциональности – организованность (в поле сознания
выделяется центральная область, особенно ясная и отчетливая; это – «поле внимания»,
или «фокус сознания»; за пределами ее находится область, содержание которой
неотчетливы, смутны, нерасчлененны; это – «периферия сознания». Так как поток
сознания невозможно остановить, ни одно минувшее состояние сознания не повторяется.
Тождественным может быть только объект внимания, а не впечатления о нем. Кстати,
удерживается внимание на объекте только в том случае, если в нем открываются все
новые и новые стороны. Отсюда же следует и аспектуальность сознания, то есть видения
объекта с некоторой точки зрения, «видение как»).
В психологии была проделана большая и кропотливая работа по описанию общей

картины и свойств сознания: многообразия его содержаний, динамики, ритмичности,
неоднородности его поля, измерению объема и т.д. Возникли вопросы: каким образом его
исследовать дальше? Каковы следующие задачи психологии? Перефразируя
А.Эйнштейна, можно было бы сказать: «Что такое сознание – понятно. И это самое
непонятное». Здесь кроется самая таинственная проблема человеческого познания. Если
мир дан человеку как модель этого мира, то каким образом эта модель становится
человеку понятной, то есть, отнесенной в своей смысловой наполненности к внешнему
относительно себя миру? Как человек понимает, что то, что им отражается, что является
объектом его отражения, тем не менее, ему не принадлежит, но и не существует в качестве
объекта познания вне его познавательных интенций?
Сознание оперирует только собственным содержанием. Кроме того, любая активность

сознания полагается активностью понимания. В силу этого, картина мира является
осмысленной только благодаря самопониманию сознания. Сознание в силу этого можно
было бы определить как сознавание и осознание своего содержания, как
«аутопонимание». Актами понимания сознание строит разные тексты: сенсорика,
восприятие, представление, мышление, эмоции. Кроме того, сознание способно
параллельно осуществлять различные процедуры понимания этих текстов. В процессе
мышления человек не перестает осмысленно воспринимать видимое и осязаемое и
одновременно с этим сознание «читает» текст, написанный на языке эмоций, чувств,
настроения, текст, который существует в сознании всегда, когда оно есть. А так как
сознание никогда не может быть потенциальным – оно всегда присутствует актуально,
когда оно есть; когда же его нет, человек об этом не знает, что его нет, так как обнаружить
сознание может только само сознание - понимание – постоянный атрибут сознания, если
только предположить, что человек понимает не только благодаря мышлению. Ведь
мышление столь затруднительно, что по замечанию исследователей Вюрцбургской школы
мышления, человеку легче сразу переходить к заключению, к принятию решения, чем
проделывать весь этот путь самому. Культивация мышления – результат эпохи
Просвещения. Но и до сих пор факт мышления – не частое событие в психической жизни.
Психология сознания, приняв за образец методы анализа естественных наук своего

времени, поставила задачу отыскать простейшие элементы сознания. Разложив сложную
динамическую картину сознания на простые, далее неделимые части, попытаться далее
найти законы соединения простейших элементов. Технология исследования была задана
механикой – сначала разложить сознание на составные части, а потом снова его собрать из
этих частей. Если получится, то «механика» сознания будет познана. Но не получилось:
не удалось собрать из простых элементов (в данном случае – ощущений) живые
полнокровные состояния сознания. Это можно было бы объяснить и тем, что в акте
интроспекции (самонаблюдении) не ухватываются все необходимые составляющие
компоненты структуры сознания, и тем, что неверно была выделена единица анализа
сознания, и тем, что сам метод «сборки» входит в компетенцию не только психологии. В
итоге, экспериментальная психология «покинула» Вильгельма Вундта.
2. Одно из направлений развития представлений о сознании связано с поиском первичных

единиц анализа психического. В качестве таковых в истории научно-психологической
мысли были рассмотрены: «ассоциация», «функция», «гештальт», «рефлекс», «реакция»,
«действие», «живое движение», «установка», «схема», «архетип», «переживание»,
«значащее переживание» и т.д. и т.п. Феноменология сознания пополнилась новым
списком элементов, расширив многообразие психической жизни. Однако выбор этих
элементов в качестве единиц анализа носил произвольный характер и во многом
определялся интеллектуальным пристрастием ученого. Мы остановимся на одной из
последних предложенных единиц, выбор которой был осуществлен на основании
методологических принципов или фильтров, ограничивающих сферу поисков.
Базовыми принципами, определяющими выделение единиц анализа психического
Андрей Агафонов предлагает считать следующие:
1. Принцип неразложимой целостности.

2. Принцип первичности психического материала.
3. Принцип гетерогенности.
4. Принцип необходимого развития.
5. Принцип психологической гомогенности.
Всем этим принципам удовлетворяет такая единица анализа человеческой психики как
смысл. Психика, включая сознание, имеет смысловое содержание.
Неразложимая целостность смысла задается его неделимостью. Смысл принадлежит к

континуальному пространству сознания – он представляет собой предельную степень
аналитического деления психики. Смысл подчиняется закону единства сознания и потому
он может актуализоваться «лишь соприкоснувшись с другим (чужим) смыслом, хотя бы с
вопросом во внутренней речи понимающего… Актуальный смысл принадлежит не
одному (одинокому) смыслу, а только двум встретившимся и соприкоснувшимся
смыслам. Не может быть «смысла в себе» - он существует только для другого смысла, то
есть существует только вместе с ним. Не может быть единого (одного) смысла. Поэтому
не может быть ни первого, ни последнего смысла, он всегда между смыслами, звено в
смысловой цепи, которая только одна в своем целом может быть реальной» (Бахтин,350).
Смысл, в отличие от значения, складывается не последовательно, линейно из различных

уровней языка, в котором описана, задана ситуация, а схватывается нами комплексно,
симультанно. В каждый момент психического настоящего в сознании может строиться
только один текст, который, однако, может быть представлен в разных познавательных
контурах, отсюда, возможность перевода или перекодировки единого смысла на разные
языки сознания.
Первичность психического материала смысла определяется его включенностью в
понимание. Смыслы – продукт деятельности понимания. Поэтому единственный способ
овладеть смыслами – их понять. Понять же можно только «продукты» деятельности
человека, то, во что он вложил свои мысли, чувства, цели, желания и т.п., все то, что и
называется смыслом. Понимание как осмысление есть такая деятельность сознания,
которая связана с нормативно-ценностными системами общественной практики.
Определяющим моментом понимания является осмысление на уровне социальных
значений. Именно этот момент составляет специфику человеческого осмысления
действительности, выявляющего в смысловой структуре социальный, надиндивидуальный
слой, опосредствующий отношение человека к миру. Иначе говоря, смысл в сознании
формируется актом его понимания. Понимание же – родовая функция сознания.
Принцип гетерогенности смысла получает свое воплощение через характеристику

амодальности смысла. Поскольку сознание не является потенциальным, а всегда работает
в актуальном режиме («здесь и теперь»), то содержанием сознания будет только то, что
составляет наличный (буквально: текущий, сенсорный, перцептивный) опыт
представления, мышления, эмоционального переживания. Работу сознания в актуальном
режиме невозможно представить без априорного пред-понимания. «Познавательные
контуры сознания: сенсорно-перцептивный, контур представления, мыслительный и
рефлексивный – есть формы, содержащие смыслы. Сами процессы формирования
интегральных продуктов познавательной деятельности, например, перцептогенез или
мыслительный процесс следует рассматривать как различные виды смыслогенеза, как
процессы понимания» (Агафонов, с.99). Смысл выражается в продуктах сознательной
активности. Напротив, в памяти=бессознательной психике, смысл хранится без
означающих его носителей, иначе, в виде значений. Ни ощущения, ни образы, ни мысли,
ни эмоции, ни действия не сохраняются в памяти. Память записывает и сохраняет только
смыслы, порождаемые в тот или иной момент времени в сознании, а не сами продукты
психической активности, поскольку последние обнаруживаются и существуют только в
момент переживания их в сознании. Память же, хотя и существует как актуальное
бессознательное содержание психики, хранит информацию о прошлом. В силу этого
семантическая модель мира или картина мира является амодальной по своей природе.
Амодален и смысл как психический субстрат памяти. «Амодальность смысла есть
тривиальное следствие анализа того факта, что мир является узнаваемым для
эмпирического субъекта, хотя в каждый момент времени психические продукты
уникальны. Вместе с тем их единственность в актуальный момент времени не делает
невозможным обнаружение, различение, опознание, другими словами, процессы
познания» (Агафонов, с.102). Инструментом кодировки смыслов выступают схемы.
Схемы остаются скрытым инструментом сознания, во-первых, потому что они своего
рода шлак; во-вторых, они являются средствами, и это позволяет их не замечать; и, в-
третьих, они, по крайней мере, сначала, не социализируемы. Многие схемы изначально
асоциальны, некоммуникабельны и потому скрыты даже от индивидуального сознания.
Именно схемы перерабатывают воспринятое, именно благодаря им создаются продукты
сознания, но «сами трудолюбивые рабы остаются в небрежении; индивидуальное
сознание знает цену продукту, но не знает цены производителям. Мы замечаем и
оцениваем наши собственные душевные состояния и наши скрытые содержания только в
той мере, в какой они известны и оценены окружающими» (Рево д’Аллон, с.177).
Вещь пребывает нерасшифрованной, если у нас нет одной или несколько схем,
которые можно наложить на нее. С помощью динамических схем («ожидания образа,
особой интеллектуальной установки» по Бергсону) мы вызываем мимолетное
воспоминание, узнаем объект, понимаем книгу, речь. Габриэль Рево д’Аллон
(французский психиатр и психолог) предложил классификацию схем внимания по восьми
уровням – от ощущения до разума. Это уровень сенсорных образов, перцептивных
образов, упорядочивающие схемы пространства и времени (изученные Кантом под
названием «трансцендентальных схем»), а также движения, числа, силы, интенсивности,
аспективные (родовая схема) и физиогномические схемы, голосовые эмоциональные
схемы, идеологические неименованные схемы – это идеи без закрепленного за ними
слова, схематизированные именованные понятия, номинальные понятия. Дальше
начинается схематизм мыслительный, включающий, в свою очередь, ряд уровней:
суждения, рассуждения и их многочисленные разновидности. «Современная
психологическая терминология, - пишет далее Рево д’ Аллон,- страдает явным
злоупотреблением негативными понятиями, такими, как бессознательность и невнимание.
Часто они неясны, не имеют четких границ, поскольку все факты, которые ими
объемлются, представляют собой разновидности сознания и внимания. Пытаясь сгладить
недостатки этих негативных терминов, прибегают к термину «подсознание», а также
принимают существование ряда степеней внимания, к которым подошел бы термин
«подвнимание». Когда и это оказывается недостаточным, пытаются скрыть отсутствие
реального определения, вместо того чтобы его дополнить. Говорится о соподчинении
уровней, однако сами уровни при этом не определяются. Вводится понятие минимальной
интенсивности, которое само остается загадочным и поверхностным, поскольку уровни не
получили должного описания и позитивного разграничения. Анализируя схематическое
апперцептивное внимание, являющееся промежуточной формой между сенсорным и
понятийным вниманием, анализируя понятийное и атрибутивное внимание, которые
занимают промежуточное положение между вниманием апперцептивным и
мыслительным, мы и пытаемся дать именно такое позитивное описание и реальное
определение уровней внимания, а вслед за этим и сознания» (Рево д’ Аллон, с.181-182).
Функцией внимания является «прояснение» воспринимаемого за счет различных схемных
вставок. Интуитивное или дискурсивное прояснение посредством образных схем является
перцепцией, посредством собирательных или родовых схем - апперцепцией, посредством
понятийных, атрибутивных, простых или сложных силлогистических схем – мышлением.
Схемы формируют познавательные контуры сознания, но отвечают только за синтаксис
текста сознания, а не за его семантику.
Принцип необходимости развития входит в само определение смысла. Последний нельзя
обнаружить как вещь, свойство или функцию какого-либо объекта действительности.
Только восприятие, представление или размышление о чем-либо может быть наполнено
смыслом. Смысл заполняет сознание субъекта, выступая «эфиром» всех его форм
познания. «Только в человеческой психике, которая является моделью действительного
мира, последний обладает смыслом, в силу чего и присутствие человека в мире становится
осмысленным. Само неустанное стремление человека искать в своей жизни смысл – есть
лучшее свидетельство его объективного существования в субъективном мире человека»
(Агафонов, с.89-90). Человеческое же сознание отражает не только события настоящего и
прошлого, но и ситуацию предстоящего должного или «потребного будущего», причем
последнюю в двух различных формах – вероятностного прогноза и программирования
потребного будущего (желательного или должного). Сознание не только отражает,
объясняет мир, но и изменяет, творит его. Именно поэтому смысл есть основание
взаимонеобходимости человека и мира. Он есть то, что фундирует бытие в мире.
Сознание может быть рассмотрено как механизм смыслопорождения, конструирования
смысла в целях понимания своего понимания. Последнее, в свою очередь, с
необходимостью подводит, к последнему принципу анализа психического,принципу
психологической гомогенности,в соответствии с которым запрещается выбирать какое бы
то ни было образование, не относящееся к сфере психического. Детерминанты
психического находятся не вне, а внутри психики, поэтому объяснение феноменологии
необходимо производить на языке сознания, не прибегая (редуцируя) к языку физиологии,
биологии, социологии и другим возможным языкам описания феноменов сознания. Если
последовать за Андреем Агафоновым и признать, что сознание есть синоним
самосознания: «сознание, которое понимает, и сознание, которое понимается как
актуальное смысловое содержание «текста» познавательного контура, - это одно и то же
сознание, само себя понимающее сознание» (с.99), то редукция сознания возможна только
в само сознание, в его прошлое и будущее. Прошлое сознания – это память, так как кроме
памяти за феноменом сознания ничего не стоит. Будущее же сознания – это понимание
сознанием самого себя, интерпретация сознания в контурах Другого сознания, в диалоге с
другим сознанием. Как писал М.М.Бахтин: «Возможно не только понимание
единственной и неповторимой индивидуальности, но возможна и индивидуальная
каузальность» (с.350), то есть логика смысла. Сознание открывает для себя такой способ
существования, который может быть от начала и до конца интерпретированным бытием.
Континуальность смысла позволяет проводить такого рода редукции. Результатом любых
преобразований смысла всегда является смысл. Любые психические операции
выполняются со смыслом с точностью до смысла. Конструируя смысл актом понимания,
аппарат сознания, порождающий смысл, становится внешней реальностью относительно
содержания сознания. Но сам этот механизм также является сознанием. И самое важное в
рассуждениях о нередуцируемости сознания состоит в том, что понимание в принципе
возможно и неизбежно. Человек, обладающий сознанием, не может не понимать.
Поскольку существует сознание, неминуемо и понимание. Верно также и обратное
утверждение: где есть понимание, там можно констатировать присутствие сознания.
3. Основа сознания – память. Благодаря памяти возможно мышление, чувства, воля. Без
памяти мы были бы существами мгновения. Наше прошлое было бы мертво для будущего.
Настоящее, по мере его протекания, безвозвратно исчезало бы в прошлом. Не было бы
психической жизни, смыкающейся в единстве личного сознания, и невозможен был бы
факт по существу непрерывного учения, проходящий через всю нашу жизнь и делающий
нас людьми. Именно память организует весь психический опыт. Память записывает и
хранит смыслы. Пьер Жане – французский психиатр, психолог и невропатолог (1859-
1947) описал память как своеобразное действие, изобретенное людьми в ходе их
исторического развития. Взгляды П. Жане оказали значительное влияние на развитие
современной психологии, на формирование культурно-исторической концепции
сознания. Поэтому представляется уместным привести здесь наименее традиционные и
необходимые для понимания сознания рассуждения П. Жане о памяти.
П. Жане разводит два вида мнемических способностей: реминисценцию и собственно

память. Реминисценция длится очень долго – это воспроизведение событий в их полноте,
как будто они снова происходят. Воспоминания длятся быстро, иногда за секунды можно
прожить всю свою жизнь. «Прошла еще секунда – секунда, в которую целый мир чувств,
мыслей, надежд, воспоминаний промелькнул в его воображении <…> Тут он вспомнил
про двенадцать рублей, которые был должен Михайлову, вспомнил еще про один долг в
Петербурге, который давно надо было заплатить; цыганский мотив, который он пел
вечером, пришел ему в голову; женщина, которую он любил, явилась ему в воображении,
в чепце с лиловыми лентами; человек, которым он был оскорблен пять лет тому назад и
которому он не отплатил за оскорбление, вспомнился ему, хотя вместе, нераздельно с
этими и тысячами других воспоминаний, чувство настоящего – ожидания смерти и ужаса
– ни на мгновение не покидала его <…> Он был убит на месте осколком в середину
груди» (Толстой Л.Н. Собр. соч.: В 22 т. М.,1979. Т.2 С.133-134). Воспоминание – это
факт нашей сегодняшней жизни, и оно не должно тревожить нас. Оно не должно угрожать
ей и подвергать нас всевозможным опасностям. Воспоминание должно быть частью
нашей жизни, оно не должно мешать действиям, которые нужно совершить в связи с
сегодняшними обстоятельствами.
Реминисценция неизменна – события в ней повторяются с точностью до детали.

Напротив, в последующем пересказе событий – акте памяти – возможны изменения, то
есть, рассказ приспособлен к обстоятельствам (кому, когда, где и зачем мы пересказываем
происшедшее). Рассказ адаптирован к наличной ситуации.
Память - это социальное поведение, имеющее место в присутствии другого, который

задает вопросы и слушает. Другой выступает «провоцирующим» элементом
воспоминаний. Память отвечает на вопрос. Это и не стимуляция, и не просто какое-либо
слово – это специфическое слово – вопрос, вызывающее специфическую реакцию: акт
памяти. Реминисценция, напротив, не является социальным поведением. Она ни к кому не
обращена, это привычка, форма автоматического повторения действий.
Воспоминание полезно, а полезность – с психологической точки зрения –

фундаментальная черта поведения. Мы не делаем ничего бесполезного или же мы больны.
Вспомнить следует, чтобы кому-то помочь. Например, фамилию доктора, который
хорошо лечит зубы, как в «Лошадиной фамилии» у А. П. Чехова. Реминисценция же –
бесполезна, если не происходит при определенных обстоятельствах, повторяющих
автоматически условия, при которых событие впервые произошло. Например, утренний
туалет, приготовление завтрака, одевание, поездка до работы и т. д. и т. п. Здесь мы
выступаем как автоматы для повторения. Реминисценция происходит под воздействием
механизма, названного Жане как restitutioadintegrum («восстановление до целого»). Это
действие, которое полностью восстанавливается при наличии одного из сопровождавших
его обстоятельств. Множество анекдотов посвящено рассеянным людям. Эти истории
могут служить иллюстрацией наличия реминисценций в нашей психики. Вот одна из них.
Однажды у известного математика Гильберта был званый вечер. После прихода одного из
гостей мадам Гильберт отвела мужа в сторону и сказала ему: «Давид, пойди и смени
галстук». Гильберт ушел. Прошел час, а он все не появлялся. Встревоженная хозяйка дома
отправилась на поиски супруга и, заглянув в спальню, обнаружила его в постели. Тот
крепко спал. Проснувшись, он вспомнил, что, сняв галстук, автоматически стал
раздеваться дальше и, надев пижаму, лег в кровать.
Известна и такая история. Приходит Н.Е. Жуковский к себе домой, звонит, из-за двери
спрашивают: «Вам кого?». Он в ответ: «Скажите, дома ли хозяин?». – «Нет». – «А
хозяйка?». – «Нет и хозяйки. А что передать?». – «Скажите, что приходил Жуковский».
Однако рассеянность ученых часто является оборотной стороной максимальной
собранности и сосредоточенности на основном предмете интересов. Выработав бытовые
стереотипы, ученые пользовались каждым случаем, чтобы вывести из сознания контроль
за их исполнением или своевременным переключением на другую программу и тем
самым освободить поле внимания для решения основной научной задачи.
Начало памяти лежит именно в социальном действии.
«Чтобы представить себе происхождение самого простого акта памяти, вообразим племя
дикарей, этих первобытных людей, описанных Леви-Брюлем, которые все же уже являются
людьми. Это племя воюет с другими племенами, и, располагаясь лагерем, оно выработало
привычку ставить часовых для защиты от врага. Тот факт, что они ставят часовых, не так
уж нас удивляет: этот акт встречается уже у животных. Он существует у обезьян, сурков,
серн и у многих других животных...
...Когда серны или сурки ставят часового, они ставят его внутри лагеря, так, чтобы он
присутствовал в лагере. Это значит.., что члены группы видят часового и могут его
слышать...
Но наши дикари поступили необычно: они поставили часового на расстоянии по

крайней мере пятисот метров от лагеря — то, что называется «часовой на изолированном
посту». Пустяк, скажете вы? Напротив, это важно, это чрезвычайно важно, так как
люди племени теперь уже не видят часового и он уже не видит своих товарищей. Они не
только не видят часового, но они и не услышали бы его, даже если бы позвал на помощь.
Что же происходит при таких обстоятельствах?
Часовой, находящийся за пятьсот метров от лагеря, видит в нескольких шагах

от себя неприятельские группы. При появлении первых врагов у часового наблюдается
серия знакомых нам реакций, которые я называю реакциями восприятия: он защищается от
этих первых врагов нападением и бегством... Но эта реакция восприятия длится очень
недолго, так как сразу же в сознании часового возникает другой акт, другая мощная
тенденция: позвать на помощь... Но он этого не делает, потому, что, во-пер вых, это было
бы бессмысленно, так как его товарищи находятся очень далеко и не могут его услышать;
далее, это было бы опасно так как шум привлек бы только врагов, а не друзей.
Итак, часовому хочется позвать на помощь, но он останавливает это желание в

самой начальной фазе... Он бежит по направлению к лагерю... сохраняя в течение всей
дороги это желание в начальной фазе. Он думает только об этом, идя к лагерю. И как
только он подходит к вождю, он зовет на помощь, указывая в определенном направлении и
говоря: «Враги там. Идти нужно туда».
Странное поведение!.. Он находится среди друзей, врагов больше нет. Почему он

говорит о них? Это бессмысленно. Это уже не реакция_восприятия, это действие, не
связанное ни с какой стимуляцией, вернее, связанное с необычной стимуляцией,
вопросительным поведением и вопросом вождя, который говорит в конечном счете
разными знаками — неважно, язык чего он использует: «Почему ты вернулся? Что
происходит?». Теперь часовой отвечает на вопрос, а не на обычную стимуляцию.
Но действие тут же усложняется. Выслушав часового, вождь сразу же зовет

остальных; он хочет собрать свои войска и направить их против врага. Вождь замечает,
что часть войск не отвечает ему и все по той же причине: эта часть отсутствует, она
находится на другом конце лагеря. Тогда он поворачивается к тому же часовому и
говорит ему: «Иди на другой конец лагеря и расскажи такому-то все, что ты только что
рассказал мне, и скажи ему, чтобы он подошел ко мне». Вождь дает ему поручение.
Поручение — это обычно приказ, но приказ особого рода: это приказ совершить акт
памяти...
Вот элементарное поведение, которое я называю памятью» (Жане

П.//Хрестоматия по общей психологии. Психология памяти. С. 90-91).
Такое поведение характеризуется некоторыми особенностями. Во-первых, память – это

акт социальный. Один человек не обладает памятью и в ней не нуждается. Для
изолированного человека воспоминание бесполезно, и Робинзону совсем ни к чему вести
дневник на своем острове, если только он не надеется вернуться к людям. Во-вторых – это
такое социальное поведение, которое адресовано особым соучастникам – отсутствующим
в той ситуации, которую необходимо воспроизвести, припомнить. «Память – это
социальная реакция в условиях отсутствия. В сущности, память – это изобретение
человечества, как и многие другие акты, которые рассматриваются обычно как банальные
и составляющие существо нашей жизни, в то время как они были созданы постепенно
человеческим гением.
Борьба с отсутствием является целью и основной характеристикой памяти» (Жане, с.91).

Но как можно бороться с отсутствием? Ожиданием,- отвечает П. Жане. Смысл простого
ожидания состоит в том, что оно объединяет две части социального действия: внешнего -
физического и внутреннего - социального. Люди испытывают потребность работать
вместе, сотрудничать, звать друг друга на помощь. Это значит, что они хотят, чтобы
действие, заданное обстоятельствами, совершалось совместно, и по мере возможности
призывают вас действовать вместе с ними. Соединить все вместе: обстоятельства и других
людей можно при помощи рассказа. Рассказ, говорит Жане, - это действие с определенной
целью заставить отсутствующих сделать то, что бы они сделали, если бы были
присутствующими. «Память – это усложнение приказа; при помощи памяти пытаются
объединить людей, несмотря на трудности и несмотря на отсутствие; это хитрость, для
того, чтобы заставить работать отсутствующих» (Там же, с.92). Поэтому третьей
особенностью памяти является ее речевая форма.
У ребенка память появляется только в возрасте от трех до четырех лет, совпадая по

времени с началом активного пользования речью (языком). Феномен детской амнезии,
когда многие люди практически не помнят, что происходило с ними до трех лет, получил
свое объяснение в гипотезе когнитивного психолога Э. Шахтеля (Schachtel, 1959).
Последний привел по этому поводу два основных замечания: 1) у ребенка нет схем, нет
внутренней системы для сохранения своих самых ранних впечатлений; 2) те схемы,
которыми он позже в детстве овладевает через языковые формы, не годятся для
интерпретации или перекодирования его ранних впечатлений. Наши воспоминания о
впечатлениях раннего детства, возможно, не столько сознательно подавляются, сколько
недоступны для воспроизведения, хотя и хранятся в памяти.
Как в начале нашей жизни, так и в конце ее есть периоды, когда мы больше не обладаем
памятью. Это не ее потеря - амнезия, но ее отсутствие – амнемозия, связанное с
нарушением социальной адаптации сознания. Неоспоримое существование феноменов
амнемозии доказывает, что память – это сложный акт, акт речи, который называют
рассказом, и для построения которого требуется развитое сознание.
4. Большое распространение в последние десятилетия получила точка зрения,

согласно которой сознания нет. Не акцентируя это специально, исследователи
просто не выделяют соответствующую главу в учебнике или монографии. Мы,
однако, будем исходить из того, что сознание существует, и как понятие не одно
столетие используется в науке, в частности, в медицине. Человек может находиться
в ясном или помраченном сознании, суженом сознании, в одном из измененных
состояний сознания или без сознания. Сознание существует, по крайней мере, как
клинический факт. Именно на основании клинических наблюдений В.М. Бехтерев
выделял шесть форм сознания.
1. «…Состояние, когда еще не выработано ни одного более или менее ясного
представления, когда лишь существует неясное безотносительное чувствование
собственного существования…», т.е. сознание исчерпывается неясным
ощущением существования Я.
2. «…Когда в нем присутствуют уже те или другие представления». Причем здесь
выделяются элементарная и более сложная формы. Первая – та, при которой «…в
сознании присутствует главным образом одна группа представлений о «Я», как
субъекте в отличие от «не-Я» или объекта…», т.е. психическое содержание
усложняется.
3. «…Когда человек может уже создавать пространственные представления об
окружающем его мире», т.е., когда появляется ориентировка в пространстве, а это
происходит, когда появляются психические конструкции, моделирующие для
субъекта пространственные отношения.
4. «…Когда человек улавливает уже последовательность внешних явлений…», т.е.
появляется психическая модель времени, которая структурирует его психическое
содержание.
5. «…Когда в его (сознания) сферу могут быть введены те ряды представлений,
которые составляют так сказать интимное ядро личности, как-то: представления
нравственные, религиозные, правовые и пр. С этой формой сознания связаны
также и нервные проявления воли субъекта», т.е. появляются психические
структуры, которые можно отнести к другим специальным психическим
конструкциям. Начинает проявляться в виде воли произвольная активность Я (или
мышления).
6. «…Когда человек, с одной стороны, обладает способностью по произволу вводить
в сферу сознания те или другие из бывших прежде в его сознании представлений,
с другой – может давать отчет о происходящих в его сознании явлениях…иначе
говоря, может анализировать происходящие в нем самом психические процессы»,
т.е. Я становится реальным «хозяином» психического содержания, и появляются
модели его самого (с.206-208).
В.М. Бехтерев описывал и обратную динамику изменения сознания у психически
больных в случае распада психики: «…первоначально утрачивается способность
самопознавания, затем растрачиваются те ряды представлений, совокупность которых
служит характеристикой нравственной личности данного лица: с течением же времени у
такого рода больных утрачивается уже и сознание времени, а затем и сознание места,
тогда как самосознание и сознание о «Я» как субъекте остаются большей частью не
нарушенными даже при значительной степени слабоумия… В некоторых случаях
крайнего упадка умственных способностей утрачиваются и эти элементарные и в то же
время более стойкие формы сознания, причем от всего умственного богатства человеку
остается лишь одно неясное чувствование собственного существования» (Там же, с.208).
Другими словами, в самом начальном состоянии при появлении сознания и в конечном

состоянии, перед его исчезновением, в психике присутствует только Я, но лишь в виде
ощущения существования – чувственной модели Я. На следующем этапе повышения
активности Я (психики), кроме чувственной модели Я в психике появляется психическое
содержание в виде отдельных моделей окружающего мира: образы восприятия и
представления, неясные ощущения и эмоции. Возможности Я становятся заметнее. Далее
происходит обогащение психического содержания, появляются психические конструкции:
«время», «мораль», «убеждения», «Я-концепция» и пр. При этом Я окончательно обретает
все присущие ему возможности влияния на психическое содержание и тело.
Ориентировка Я в собственной личности, в месте или более широко – в пространстве и

во времени используется в практике психиатрии как важнейшие критерии оценки
состояния сознания или другими словами – состояния Я. Фактически она позволяет
оценить степень сохранности трех важнейших для человека психических конструкций,
одна из которых моделирует его собственную психику в целом, другая – его положение в
окружающем мире, а третья представляет собой осевую, структурирующую все его
психическое содержание конструкцию – «время». Можно выделить не шесть форм
сознания, а гораздо больше, но суть не в их количестве, а в том, что они отражают
процесс усложнения и дифференциации структуры психического содержания и качеств Я
по мере его перехода с одного уровня функционирования психики на другой.
Большинство исследователей, пишущих о сознании, признают главным его элементом

наличие активной, доминирующей и все определяющей в психической жизни человека
сущности, которая владеет психическим содержанием – знанием о внешней и внутренней
реальности, воспринимает это психическое содержание, отдает себе отчет в своем
существовании и собственных действиях. Иными словами, давая определение сознанию,
исследователи последнего косвенно признают факт существования Я. «Сознание – это
понятие, обозначающее ПК (психическую конструкцию. – Авт.), моделирующую факт
наличия Я в психике с тем или иным сосуществующим с Я и доступным для него в
данный момент психическим содержанием. В зависимости от психического состояния, а,
возможно, и функционального состояния Я, человек, находясь в сознании, по-разному
понимает свое психическое содержание и с разной степенью эффективности
функционирует» (Поляков С.Э., с. 269-270).
Сознание характеризуется разной степенью «ясности», влияющей на эффективность

мышления и адекватность создаваемых им психических моделей окружающей
реальности. Ясность сознания может уменьшаться, в результате чего психические модели
становятся уплощенными или неадекватными. Сознание обладает также объемом,
цельностью – единством Я и психического содержания, единичностью и
континуальностью, т.е. постоянством своего наличия в состоянии бодрствования или
частичного бодрствования.
Понимание, являясь по определению Л.М. Веккера, специфической характеристикой

мышления, в процессах осознавания пронизывает практически все «этажи» сознания.
«Сознанию, - как пишет Агафонов А.Ю., для порождения эффекта осознания требуется,
как минимум, построить такой понятный для себя текст, в котором было различимо
различие между «Я» и внеположным относительно сознания действительным миром, в
котором находится объект. Поэтому сознание всегда должно «знать», что оно есть, то есть
самообнаруживаться. И эта самопроявленность есть результат функции понимания. В
каждом состоянии сознания заложена способность сознания к самовоспроизведению.
Сознание одновременно является и понимаемым, и понимающим, само-себя-
понимающим сознанием. Понимание и понимаемое неразрывны как две страницы одного
листа. Вместе с тем акт понимания – свободный акт. Еще и в силу этого понять сознание –
это понять, казалось бы, совершенно невероятную вещь – детерминанты свободной
(психической) активности.
Сознание актами понимания строит осмысленные тексты, и только это делает

возможным такое понимание, вследствие которого происходит дифференциация: Я –
мир» (Агафонов, с.222). Замыкание сознания на самом себе как постоянно действующий
механизм познавательных актов сознания и есть конструкт понимание. Сознание как
самосознание всегда знает о том, что является его содержанием, и выступает в отношении
своего собственного содержания активно действующим. Сознание себя есть творчество
себя: осмысление. Оно выдвигает гипотезы о внешнем мире, предвосхищает результаты
своих воздействий, оценивает эти результаты, возвращается к прошлому и забегает в
будущее, строит мир по своим собственным установлениям, разрушает его, когда меняет
принятые для себя правила, ошибается, ищет путь к истине и заставляет Я сомневаться в
сделанном выборе. Осознаваемое в этой активности сознания – есть психическое
содержание, доступное Я, то, что Я воспринимает, что оно понимает, чем оно
манипулирует (через интерпретации).
Понимание, как проникновение в сущность моделируемого аспекта реальности, зависит

от качества модели, созданной психикой. Оно может быть представлено разными
моделями при одинаковом осознании каждой из них. Понимание на своих низших
уровнях может быть вообще невербальным, т.е. чувственно-образным, эмоциональным,
пониманием на уровне ощущений, образов, эмоций и желаний с неспособностью
вербализовать это понимание. Более высокие уровни вербального (мыслительного)
понимания тоже могут сильно различаться между собой. Что касается полного
понимания, то оно нам недоступно в принципе по временному параметру. Разной степени
осознания психических явлений в один и тот же момент времени нет. Есть лишь разная
степень понимания одинаково осознанного.
«Всякий акт сознания – это осмысленный акт восстановления мира

из хаоса света, цвета, звука, беспредметной разобщенности. Это акт установления
пространственно-временного порядка. Это оформление мира в целостную картину мира.
Понимающее сознание – есть синоним человеческого присутствия в мире. Не мир
открывает себя для понимания, а только человек открывает мир в своем понимании,
конструируя его по собственной свободной воле к смыслу. Произвольно созидая все
возможные смыслы, человек не может произвольно порождать саму способность к
смыслопорождению. Поэтому, не умея не понимать, он обречен на поиск Смысла до тех
пор, пока обречен осознавать себя Человеком» (Агафонов, с.275).
Итак, человеческое сознание существует только как самосознание, как атрибут Я.
Между Я и сознанием могут устанавливаться разные типы связей. Например, деятель и
его деятельность, наблюдатель и объект наблюдения, адресант и адресат сообщения. В
отделении Я от своих чувств, представлений, знаний о себе кроется величайший факт
знаково-символического устройства сознания. «Я» может быть определено только в
терминах производства речи. «Я» - значит человек, который производит данный речевой
акт, содержащий Я. Данный речевой акт по определению является единственным и
действительным только в своей единственности. Субъективность есть не что иное, как
проявление в человеке фундаментального свойства языка. Тот есть «ego», кто говорит
«ego». По другому, между Я и сознанием формируется аппарат сознания внешний по
отношению к содержанию сознания. Этот аппарат имеет знаковую природу, потому
семиотика, как наука изучающая именно этот аппарат (инструментальную часть
сознания), является составной частью наук о сознании.
Агафонов А.Ю. Основы смысловой теории сознания. – СПб.: Издательство «Речь»,2003.
Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М., Искусство, 1979.
Бехтерев В.М. Избранные труды по психологии личности: В 2 т. Т.1 Психика и жизнь.

СПб.: Алетейя,1999
Веккер Л.М. Психические процессы. Т.2. Мышление и интеллект. ЛГУ,1976.
Жане П. Эволюция памяти и понятие времени//Хрестоматия по общей психологии.

Психология памяти. МГУ, 1979.
Поляков С.Э. Мифы и реальность современной психологии. М., Едиториал УРСС,2004.
Рево д’ Аллон Г. Внимание: схемы// Хрестоматия по вниманию. МГУ, 1976.
Серл Джон. Открывая сознание заново. М.: Идея-Пресс, 2002.
Лекция восьмая
ПОНИМАНИЕ И ИНТЕРПРЕТАЦИИ
1. Человек в проблемной ситуации: способы выбора поведения.

2. Понимание как познавательная процедура сознания. Мышление и
понимание.
3. Принципы понимания и континуальная природа смысла.
Герменевтика как ключ понимания.
4. Диалогическая природа понимания. Пределы интерпретации

Ключевые понятия: мир как текст, логика смысла, понимание как выражение
согласованности двух языков мышления, герменевтика, интерпретация, диалогическая
природа понимания
Как зритель, не видевший первого акта,
В догадках теряются дети,
И всё же они ухитряются как-то
Понять, что творится на свете.
С.Я. Маршак
Смысловая сфера сознания – образование позднее и не единственная в

жизнедеятельности людей регулятивная система. Человек, находящийся в состоянии
выбора, имеет не один способ организации своего поведения. Так, традиционная, устная
культура, ориентированная на будущее, огромное значение придавала предсказаниям,
гаданиям и пророчествам. Принесение жертвы здесь – футурологический эксперимент,
ибо оно всегда связано с обращением к божеству за помощью в осуществлении выбора.
Но и само состояние выбора уже означает отказ от обычая, от утвержденной веками роли.
Приметы же и предсказания, прогнозируя будущее, связывали функцию выбора с
коллективным опытом, оставляя отдельной личности открытое и решительное действие.
«Коллективное понимание», когда имеется однозначно сформулированный алгоритм

действия – привычная схема – не требует осмысления своего содержания. Человеку
достаточно узнавать определенный деятельностный контекст, чтобы начать вести себя в
нем соответствующим образом. Еще Ф. Энгельс отмечал, что возможны целые периоды
познавательной деятельности, когда «большинство людей дифференцирует и интегрирует
не потому, что они понимают, что` они делают, а просто потому, что верят в это, так как
до сих пор результат всегда получался правильный» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т.20, с.
89). Древние египтяне, например, умели довольно точно предсказывать солнечные
затмения, не понимая природы этого явления. Когда же «распалась связь времен» и
устная культура уступила место письменной цивилизации, тогда и проявилась
способность сознания к пониманию. Понимание теперь становится способом бытия
субъекта, такого бытия, которое существует, понимая. «Письменная культура, - по словам
Лотмана, - тяготеет к тому, чтобы рассматривать созданный Богом или Природой мир как
Текст, и стремится прочесть сообщение, в нем заключенное. Поэтому главный смысл
ищется в письменном Тексте – сакральном или научном и – экстраполируется затем на
ландшафт. С этой точки зрения смысл Природы раскрывается лишь «письменному»
человеку. Человек этот ищет в Природе законов, а не примет. Интерес к приметам
расценивается как предрассудки, будущее стремятся определить из прошлого, а не на
основании гаданий и предвещаний» (Лотман, с.10). Понимание не может быть просто
сведено к знанию, потому что оно появляется в результате определенных действий над
знанием. Весь вопрос в том, – каких действий? Согласно Д.А. Леонтьеву, возможны, по
меньшей мере, шесть разных систем отношений человека с миром и, соответственно,
шесть механизмов регуляции поведения, жизни человека в мире. Эти системы
переплетаются друг с другом, тем не менее, их достаточно четко можно выделить в
чистом виде.
Первый ответ на вопрос о действии: «Потому что я хочу». Это логика удовлетворения
потребностей. Второй ответ или вторая логика поведения: «Потому что он первый
начал». Это логика реагирования на стимул. Третий ответ: «Потому что я всегда так
делаю». Это логика предрасположенности, стереотипа, диспозиции, которая охватывает
большую часть психологии личности. С ней связаны такие понятия, как «характер»,
«стиль», «установка», «научение». Три названных системы или механизма – общие для
человека и животного. Любое животное может себя вести в русле этих трех логик или их
констелляции.
Четвертый ответ уже специфичен для человека, но не специфичен для личности:

«потому что все так делают». Это логика социальной нормативности, социальных
ожиданий, где критерием регуляции выступает соответствие определенным ожиданиям
социально значимой группы. Крайним выражением этой логики является тотальный
конформизм. Пятый ответ: «Я это сделал, потому что мне это важно». Эта логика –
логика смысла или логика жизненной необходимости, специфичная для личности и
конституирующая личность. Можно утверждать, по Леонтьеву Д.А., что человек является
личностью в той мере, в какой его жизнь определяется именно этой логикой. «Первые три
системы регуляции деятельности не нуждаются в представлении о мире как о целом. Для
того чтобы реагировать на стимул, достаточно стимула. Для того чтобы удовлетворять
свои потребности, достаточно потребностей. Чтобы вести себя по стереотипу, достаточно
стереотипа. Детерминанты всех этих форм поведения не выходят за пределы конкретной
ситуации. Действуя в рамках этих трех логик, субъект не может сделать что-то, чего нет в
ситуации. Логика социальной нормативности расширяет контекст деятельности, учитывая
то, чего нет здесь-и-теперь, в данной ситуации, но она все равно не связана с миром как
целым, она связана с расширением контекста жизнедеятельности, с включением значимых
социальных групп в жизненную структуру этих отношений. Действие же,
ориентирующееся на смысл – это действие, которое ориентируется на всю систему
отношений с миром в целом. Это поведение, в котором учитывается определенным
образом вся система отношений с миром и вся дальняя временная перспектива. Если я
ориентируюсь на смысл действия для меня, я не могу сделать что-то, что разрушительно
для моей жизни в дальней перспективе. Подобно тому, как по любому маленькому
кусочку голограммы можно восстановить целое, в смысле любого конкретного действия
отражается весь жизненный мир как целое. Ориентируясь на смысл, человек поднимается
над ситуацией» (Леонтьев Д.А., с. 155-156)
Наконец, шестой ответ: «А почему бы и нет?». В нем отражается логика свободного

выбора. Если первые пять логик поведения в той или иной степени присущи всем
психически здоровым и полноценным людям, то шестая логика отражает меру
личностной зрелости как ее основную дифференциально-психологическую
характеристику. Отсюда, между прочим, и гордость личного понимания и мужество
личного понимания («Я понял!»).
Возможны и другие логики выбора, например, поведение, управляемое высшим

призванием, миссией, когда человек ощущает высшую свободу именно потому, что для
него (субъективно) нет выбора. Это логика Спасителя или следования, однако,
носители этой логики поведения чрезвычайно малочисленны и потому, в практическом
плане, изучение ее является пока малоактуальным.
Способность к самоконтролю, присущая здоровой личности, основывается на

сбалансированном развитии всех шести регуляторных систем при доминирующей роли
высших, специфически человеческих систем – логики смысла и логики свободного
выбора. Не случайно попытки манипулировать поведением людей могут использовать
одну из четырех «низших» логик (соблазнение, провокация, формирование установки и
наложение обязательств) и должны в максимальной степени блокировать две высшие.
2. Итак, опора на понимание при принятии решений – результат длительного развития

мышления. Подтверждение этому положению мы находим в теории мышления,
разработанной Л.М. Веккером. В разделе, посвященном феномену понимания, Веккер
пишет, что понимание в его внутренней специфичности является характеристикой
собственно мыслительной. Процесс восприятия и образ как его результат также
сопровождается пониманием (или непониманием) и даже может существенно зависеть от
понятности или непонятности воспринимаемого. Но в принципе, в оптимальных
условиях, адекватный перцептивный образ с его основными характеристиками –
пространственно-временной структурой, модальностью, интенсивностью,
константностью, целостностью и даже собственно перцептивной обобщенностью может
быть сформирован и без понимания. Понятной или непонятной может быть также своя
собственная или чужая эмоция. Но непонятная эмоция не перестает быть эмоцией как
«психической реальностью», так же как непонятный перцептивный образ не перестает
быть образом во всей его основной психологической специфичности. «В отличие от этого
непонятая мысль, если в ней действительно отсутствуют даже проблески понимания,
перестает быть мыслью в ее специфическом качестве и может быть только механически
воспроизведенной, что как раз и означает, что в этом случае от нее остается лишь
пустотелая речевая оболочка. Жизненная практика, в частности, и в особенности практика
клиническая и педагогическая, ясно свидетельствует о том, что такой «речевой труп»
мысли является, к сожалению, еще достаточно распространенной реальностью. Это
выражено, в частности, в такой тяжелой «педагогической болезни», как зубрежка»
(Веккер, с. 79). Без понимания нет мысли в ее психологической специфичности.
Схематическое описание основных характеристик понимания, таких как:

«синтетический инсайт», сочетание пространственно-структурных и символически-
операционных компонентов мысли в феномене понимания, наличие операционных
компонентов понимания, понимание как инвариант вариативных характеристик мысли,
мера переноса, или транспонируемости, инвариантного отношения, выраженного данной
мыслью, соотнесение их с эмпирическими характеристиками мыслительных процессов
позволили Л.М. Веккеру выдвинуть следующую гипотезу: «Мышление как процесс
представляет собой непрерывный обратимый перевод информации с языка симультанно-
пространственных предметных гештальтов, представленных образами разных уровней
обобщенности, на символически-операторный язык, представленный одномерными
сукцессивными структурами речевых сигналов. Отдельная же мысль как структурная
единица и результат мыслительного процесса в ее психологической специфичности
представляет психически отраженное отношение как инвариант обратимого перевода с
одного языка на другой» (Веккер, с.136).
Непонятность тогда, в отличие от простой неизвестности искомого отношения, получает

свое объяснение как выражение рассогласованности обоих языков мыслительного
процесса. Либо искомое соотношение выделено на словесном языке, но не имеет
предметного пространственно-структурного эквивалента (человек не может себе
представить того, о чем говорит). Либо, наоборот, имеется образная предметно-
структурированная схема возможного решения, не поддающаяся, однако, переводу в
словесную формулировку, выделяющую соответствующее отношение, скрытое в этой
предметной структуре, и воплощающую его в символически-операторном языке (человек
не может сказать себе, в чем состоит искомое отношение, потенциально представленное в
той предметной структуре, которую он, однако, себе представляет). В обоих случаях
осмысливание проблемности ситуации как понимание непонятности психологически
определяется взаимной рассогласованностью обоих языков мышления в отображении
искомого отношения. Собственно мыслительная операция отличается от других более
общих форм межъязыкового перевода тем, что она осуществляет такой обратимый
межъязыковой перевод, инвариантом которого является психически отображенное
отношение между объектами мысли. Понятность же есть субъективное выражение
обратимости и вместе с тем инвариантности перевода.
Мышление и сегодня не часто встречающееся событие в жизни индивида. Большинство

предпочитают просто делать заключения, то есть, переходить от проблемы сразу к ее
решению. Опорой для такой процедуры может служить чужой авторитетный текст. Но
этот текст должен быть все-таки осмыслен и «втянут» в логику принятия решения.
Отсюда вновь возникает интерес к такой древней дисциплине как герменевтика, цель
которой состоит в том, чтобы понять текст – понять, исходя из его интенции, понять на
основе того, что он хотел бы передать.
3. Происхождение термина «герменевтика» связывают обычно с именем бога

древнегреческой мифологии Гермеса, который был посредником между богами Олимпа и
людьми. Гермес был обязан доводить до сознания людей волю богов, истолковывая ее,
переводя ее с языка богов на естественный язык людей. Поэтому этимологически термин
«герменевтика» означает истолкование, интерпретацию.
Отдельные герменевтические приемы как практическое искусство толкования текстов

возникают в Древней Греции. Уже в то время появляется необходимость истолкования
древних текстов, в частности поэм Гомера. Язык «национального учителя» греков
становится непонятным для его потомков. К тому же времени относятся первые попытки
теоретического осмысления процесса интерпретации текстов, введения принципов
истолкования, т.е. предпринимаются первые шаги в направлении теоретической
разработки герменевтики.
Еще один мощный импульс для становления и развития герменевтических концепций

был дан новым учением – христианством. В I-III веках возникают два противоположных
по методологическим установкам герменевтических направления: аналогисты (центр –
Александрия; здесь переводится на греческий язык Библия, в связи с этим неизбежно
встают проблемы перевода, оформляется Александрийская богословская школа,
сущностью которой является аллегорическое толкование Библии) и аномалисты (центр –
Пергам; это направление придерживалось «дословного» толкования Библии). Так
родилась библейская экзегетика. Первая проблема, возникшая в истории герменевтики,
связана с количеством смыслов слов: сколько смыслов в слове? Различают два
направления в решении этой проблемы. Одно допускает один смысл, который трактуется
как объективное содержание речи. Второе направление придерживается версии
множественности смыслов слова. В этом случае в понимание смысла вкладывается
субъективно-психологическое содержание.
Постепенно, по мере возникновения практических потребностей в истолковании

художественных произведений, имеющих социальную значимость (таких, например, как
поэмы Гомера, которые преподавались в учебных заведениях), религиозных текстов,
философских трактатов возникают первые подходы к теоретическому осмыслению
интерпретационной и комментаторской деятельности. Впоследствии эти принципы
распространяются на всю литературу, расширяя тем самым предмет герменевтики.
Исходные герменевтические принципы представляют собой не что иное, как

филологические приемы, ставящие своей задачей умение (искусство, технику) находить
ошибки в грамматах и исправлять их, умение читать, истолковывать и оценивать
рукописи с литературной, художественной и эстетической точек зрения. Такое понимание
герменевтических приемов сохраняется в настоящее время за особой дисциплиной –
филологической критикой, суть которой составляет совокупность приемов,
способствующих восстановлению истинного текста литературного произведения и
уяснению его содержания и значения в истории литературы.
Средневековая культура изменила парадигму герменевтики. Возникла теологическая

герменевтика, основной задачей которой было каноническое толкование библейских
текстов. Это толкование должно было быть догматически правильным, строго
соответствовать установленным канонам. Присвоив себе монополию на понимание и
толкование догматов веры, богословы и монахи стали играть роль древнего Гермеса, но с
той разницей, что они уже диктовали людям «волю богов». Большой вклад в развитие
теории знаков вообще и библейской герменевтики в частности внес Бл.Августин. Он
понимал под герменевтикой правила, позволяющие изъяснять библейские тексты, и
преподавать их народу. Иначе, Августин ставил перед герменевтикой две задачи. Первая
состоит в нахождении «истинного смысла» Священного Писания. Решение этой задачи
составляет предмет богословской герменевтики – науки о системе методов истолкования
религиозных текстов с целью выявления их истинного (сокровенного) смысла. Изложение
же найденного смысла массам верующих входит в содержание второй задачи, которая
относится к предмету риторики. Но в обоих случаях имеют дело с языковыми реалиями,
со словами, поэтому чрезвычайно важно знать, что такое языковой знак. Августин
впервые четко сформулировал задачи и ограничил область действия науки о знаках,
фактически предварив идеи современного семиотического подхода в теории познания и
методологии науки. Он ясно определил понятие языкового знака, отличив его от вещей и
от неязыковых знаков, особо выделил познавательную функцию знаков; последовательно
развел понимание собственного и переносного значения слов и предложил теорию и
классификацию тропов; провел различение искусственных и естественных знаков, что
стало прообразом дальнейшего деления языков на искусственные и естественные. Наука
о знаках является для Августина введением в герменевтику. Им впервые была поставлена
проблема понимания как перехода от знака к значению. Настаивая на признании
единственности смысла знака, Августин опирался на предпосылку о том, что главным
условием понимания является «вхождение в герменевтический круг», выражая его суть
так: «Надо верить, чтобы понимать, и понимать, чтобы верить». Для Августина не
подлежит сомнению тот факт, что если истины Святого Писания не даются в актах веры,
то разум может быть помощником в их постижении. Но только на основе веры человек
постигает подлинный смысл Слова Божьего. Веру в божественный авторитет,
зафиксированный в Священном Писании, Августин провозглашал основой и главным
источником человеческих знаний. Вера должна предшествовать пониманию. Майоров
Г.Г., отмечая рационалистическое содержание тезиса Августина, подчеркивал: «Верю,
чтобы понимать (credoutintelligam) – эта знаменитая формула Августина, служащая
лейтмотивом всего его творчества, стала впоследствии эмблемой средневекового
теологического «рационализма»… В рамках христианской ортодоксии эта формула
отчасти легализовала рациональное исследование, отчасти указывала ему, так сказать,
нижнюю границу: если всякое, даже научное, исследование должно начинаться с каких-
либо предпосылок, то для средневекового исследователя такими предпосылками должны
быть положения религиозной веры. Зато верхняя граница оставалась открытой: разум,
контролируемый верой, мог сколь угодно предаваться медитациям над креденциальными
положениями» (Майоров, с.228). В дальнейшем в этой формуле термин «вера» заместился
на термин «знание». А поскольку знание всегда выполняло объяснительную функцию, в
герменевтике 19 века закрепляется рационалистический принцип: «Объяснять, чтобы
понимать». И в дальнейшем теоретические дискуссии развернулись именно вокруг этого
принципа, вокруг проблемы соотношения понимания и объяснения.
Герменевтика, понимаемая как анализ текста, пережила особый подъем в связи с

протестантским движением (XVI в.), когда возникла необходимость новой интерпретации
Священного Писания, отличной от догматической. Лютер и другие идеологи
протестантизма, говорившие о непосредственной, «буквальной» ясности понимания
текста, в поисках критериев и методов достижения такой ясности обращались к наследию
античной риторики. Значительный шаг в развитии герменевтических идей связан с
именем М.Флациуса Иллирийского (XVI в.), идеолога и теоретика протестантизма после
смерти Лютера, критика католической доктрины. В герменевтику в качестве
основополагающих теоретических положений вводятся следующие принципы.
Принцип контекстуальной интерпретации. Слово, выражение, текст имеют одно

значение, но различные контексты будут определять различные их смыслы. Смысл
становится зависимым от контекста. Отсюда проистекает, что центральной проблемой
герменевтики оказывается отношение части к целому, интерпретируемого выражения к
контексту. Герменевт, работая с различными контекстами, должен вскрывать в них
единственное божественное значение и истолковывать его смысловые оттенки, внесенные
в библейские тексты их авторами. Такого типа интерпретации учитывают субъективные
особенности авторской позиции. Задача герменевта заключается в выявлении цели и
замысла автора. Отсюда следует принцип учета цели и замысла автора. Решается эта
задача посредством определения специфических особенностей авторских приемов
изложения материала при помощи сравнения различных частей текста, в которых
используется интересующее толкователя слово. При этом, по мере того как промежуток
времени между писателями и читателями священных книг становился все больше и
истинное разуменее смысла Писания делалось более и более трудным, появилась нужда в
правилах, при руководстве которых можно было бы и легче находить и вернее изъяснять
подлинный смысл Священного Писания. Именно Флаций в 16 веке представляет
«изложение правил толкования Священного Писания в форме науки». После Флация
вопрос о том, сколько смыслов в текстах, снимается. Подлинный смысл один, но
читающим он может быть представлен в виде многозначности отдельных частей
контекстного истолкования. Так, деятель русской православной церкви архиепископ
Феоктист выделял в Писании Грамматический, Риторический, Логический,
Аллегорический, Исторический, Пророческий и Приточный, притом буквальный и
таинственный смыслы. И только контекстуальный подход позволяет объяснить факт
наличия множественности смыслов: слова проявляют единственность своего
концептуального содержания через вариабельность в контекстах своего использования.
Последовательность этапов в прочтении (понимании) текста и выявляет отдельные уровни
смысла, каждый из которых может обладать относительной самостоятельностью, но
служит, тем не менее, постижению истины, путь к которой опосредован многими
знаниями. Принцип герменевтического круга как раз и задает границы (горизонты)
человеческого понимания. Конечность человеческого опыта делает невозможным
беспредпосылочное мышление, она связывает мышление с определенной эпохой, делает
его в этом плане историчным. Поэтому человеческий опыт приобретает смысл, только
будучи включенным в определенную традицию. Познание начинается с предпосылки, и
такая предпосылка суть предварительное понимание, «пред-рассудок» (по Гадамеру),
заданный определенной традицией. Теоретическая деятельность сознания представляет
собой уже вторичное понимание. Устранение же «предпонимания» как предпосылки
любого познания неизбежно приводит к устранению всякого познания вообще. В этой
связи герменевтическое понимание оказывается процессом выхода сознания за пределы
его конкретной исторической данности, постижение иной смысловой структуры. Цель
герменевтики, по Х.Г. Гадамеру, состоит в том, чтобы перенести смысловую связь из
другого мира (исторического, личностного) в свой собственный. Поскольку
«предпонимание» трактуется у Гадамера как некоторый «горизонт» бытия и сознания
человека, адекватность познания, обеспечивающего герменевтическое понимание,
определяется им как «слияние горизонтов». Достичь этого возможно или мистическим
способом или через особым образом организованные процедуры интерпретации. Поэтому
важным моментом рационалистического познания истины служит принцип различения
понимания и интерпретации, обретенный герменевтикой благодаря усилиям Флация.
Понимание есть цель герменевтического искусства, а интерпретация – метод достижения
этой цели. Разнообразные виды интерпретаций ведут к определенным результатам,
которые представляют собой «ступени в процессе понимания». Синтез различных
ступеней (языковой: понимание отдельных слов, грамматических конструкций;
логической: понимание смысла логических констант, учет контекста употребления;
исторической: знание эпохи, культуры, своеобразие речи; психологической: знание
субъективно-психологических особенностей автора, его жизнь и окружение;
риторической: понимание цели данного вида произведения и средств выражения идеи,
связанных с определенным стилем – видовым, национальным, индивидуальным, и иное)
подводит к искомому общему пониманию.
Можно добавить еще принцип конгениальности, используемый уже Бл. Августином и

входящий в состав современных герменевтических методик. Суть его в том, что по
выражению Г. Шпета: «Боговдохновенность Писания требует и боговдохновенности
читателя» (цит. по Кузнецов, с. 23).). Соразмерность творческих потенциалов автора и
читателя – вот какова внутренняя сущность данного принципа. В теоретически
развернутом виде, с определенной системой методов, обеспечивающих реализацию этого
принципа, он был введен в герменевтику в XIX веке в системе универсальной
герменевтики Ф.Шлейермахера. Последний сформулировал основную цель
герменевтического метода как понимание автора и его труда лучше, чем он сам
понималсебя и свое творение. Эта цель может быть переформулирована как еще один
принцип понимания, характеризующий континуальную природу смысла. Суть его
сводится к диалогической природе познания. Введение этого принципа обусловливается
наличием различий между автором текста и интерпретатором как индивидами,
принадлежащими разным культурам, временам, цивилизациям и народам. Этот принцип
требует «помещения» автора и интерпретатора в одинаковые условия относительно
языка, культуры, традиций и пр. В ходе понимания, согласно Шлейермахеру,
интерпретатор должен превратить себя в другое лицо, постичь его личностное сознание.
Достижение такого положения практически недостижимо ввиду невозможности полного
уподобления одного человека другому. Однако суть понимания вовсе не в этом. Мы
понимаем мысль автора настолько, насколько мы оказываемся конгениальны ему
(принцип конгениальности говорящего/пишущего и слушающего/читающего). Объем
духовного мира автора шире самого обширного авторского текста. Понимание же имеет
дело с текстом, а не с духовным миром человека, хотя они и не чужды друг другу.
4. Диалогическая природа понимания. Человеческая деятельность развертывается всегда

на основе и на фоне множества уже имеющихся, возникающих и изменяющихся
контекстов, а ее результаты включаются в их сеть, в свою очередь, изменяя их и порождая
другие контексты. М.М. Бахтин отмечал, что всякое реальное целостное понимание
активно ответно и является не чем иным, как начальной подготовительной стадией ответа.
И сам говорящий установлен именно на такое активно ответное понимание: он ждет не
пассивного понимания, дублирующего его мысль в чужой голове, но ответа, согласия,
сочувствия, возражения, исполнения и т.д. «Более того, всякий говорящий сам является в
большей или меньшей степени отвечающим: ведь он не первый говорящий, впервые
нарушивший вечное молчание вселенной, и он предполагает не только наличие системы
того языка, которым он пользуется, но и наличие каких-то предшествующих
высказываний – своих и чужих, - к которым его данное высказывание вступает в те или
иные отношения (опирается на них, полемизирует с ними, просто предполагает их уже
известными слушателю). Каждое высказывание – это звено в очень сложно
организованной цепи других высказываний» (Бахтин, с.247). Понимание возникает в
ситуациях «разрыва» коммуникаций, мышления или деятельности, при утере смысловой
целостности («ситуации понимания»), и, через раскрытие характера конфликта ведет к
восстановлению целостного смысла, к новому смыслообразованию. Смыслы, поэтому,
можно определить и как ответы на вопросы. То, что ни на какой вопрос не отвечает,
лишено смысла, изъято из диалога. Актуальный смысл всегда принадлежит не одному
(одинокому) смыслу, а только двум встретившимся и соприкоснувшимся смыслам.
Арбитром в этом споре смыслов или непониманий выступает третий собеседник,
формально не участвующий в процессе общения, но играющий роль некой «точки
отсчета», по отношению к которой реальные коммуниканты упорядочивают свои
позиции. В разные исторические эпохи такой «нададресат» принимает различные
идеологические формы, выступая то как «суд божий», или «суд истории», то как
«требования совести» и т.д. Без этого третьего –интерпретанта ситуации встречи разных
смысловых позиций – диалог невозможен. Пример такой ситуации мы находим в
известной сцене «Безумного Чаяпития» из сказки Л. Кэррола «Приключения Алисы в
стране чудес». Алису удивляют часы Болванщика:
«- Какие смешные часы! – заметила она. – Они показывают число, а не час!
- А что тут такого? – пробормотал Болванщик. – Разве твои часы показывают год?
- -Конечно, нет, - отвечала с готовностью Алиса. – Ведь год тянется очень долго!
- Ну и у меня то же самое! – сказал Болванщик.
Алиса растерялась. В словах Болванщика как будто не было смысла, хоть каждое
слово в отдельности и было понятно» (пер.Н. Демуровой, М.: Пресса, 1992).
Очевидно, реплики Болванщика рассчитаны на соотнесение с иной системой

действий, в которой часы смазываются сливочным маслом для того, чтобы обеспечить
правильность хода, и опускаются в чашку с чаем в случае неисправности. Естественно,
что мир таких поступков оказывается полностью несовместимым с привычным для
Алисы поведением людей и, следовательно, смысл высказываний Болванщика
остается для нее невоспринимаемым.
Диалог оказывается невозможным и в том случае, если его участники только

включают сообщения собеседника в свой привычный и фиксированный набор
смыслов или стараются полностью воспринять способ осмысления, характерный для
собеседника, для чего стремятся разорвать все связи с нормативно-ценностными
системами своей социокультурной среды (что полностью никогда не достигается).
Лишь частичный выход за пределы привычного позволяет найти какие-то общие
моменты, обеспечивающие понимание. Такой выход всегда представляет собой
единство разнонаправленных процедур: с одной стороны, выявление неожиданного,
странного в сравнении с привычными способами освоения мира, с другой –
отождествление неизвестного, непривычного с известным, традиционным. Поэтому
понимание предстает всегда не просто диалогом, а столкновением «привычного» и
«непривычного».
Данный процесс связан с расшатыванием привычных представлений, вырыванием

явлений из привычного контекста их осмысления, разрушением старого смысла. Это
та сторона смыслообразования, которую В.Б. Шкловский удачно назвал
«остранением». Всякое осмысление предстает как переосмысление, выстраивание
нового смыслового ряда из остраненных смыслов.
Границы интерпретаций собственно и пролегают между двумя мирами, состояниями

сознания: канонизированной смысловой структурой, где индивид живет по законам
ритуала, предписанного поведения, и где понимание не является обязательной
процедурой мышления, с одной стороны. И миром неограниченного семиозиса, с
другой стороны, в котором, по выражению Жака Деррида «де-конструкция
трансцендентального означаемого» (поскольку всякий знак может быть процитирован,
то он легко покидает любой контекст) влечет за собой появление неограниченного
количества смыслов, иначе, задает безграничную вариативность прочтения.
Центральной, узловой фигурой понимания здесь становится Читатель, а не Автор.
Смещение центра диалога -понимания в сторону интерпретанта, приводит в конце
концов к крайностям абсурда, приемлемым в игре, когда разрушение привычного
смысла становится самоцелью, но не в жизни. Творческое, смыслопорождающее
начало текста все-таки остается за автором, хотя, когда сочиняют, думают и о
читателе. «Любой текст представляет собой внутренне диалогическую структуру, ибо
содержит в себе как явные, так и подразумеваемые апелляции к одним авторам,
направлен против взглядов других, опирается на известные факты и положения или
подвергает их сомнению. Недиалогичный текст, если бы он был возможен,
воспринимался бы или как полностью лишенный смысла, или как таковой, которому
может быть приписан любой смысл, что практически одно и то же» (Гусев,
Тульчинский, с.79).
В заключении лекции мне бы хотелось познакомить вас с оригинальным

мыслителем Ойген Розеншток-Хюсси (1888-1973), чьи идеи сегодня переживают
настоящий ренессанс, будучи созвучны с размышлениями мыслителей уже века
нынешнего. Так, А. Яковлев в статье «Что является объектом понимания?» завершает
свои рассуждения следующим утверждением: «Наконец, проблема понимания
проблема сознания и еще масса примыкающих к ним проблем гуманитарного порядка
в конечном счете замкнуты на проблему времени. Время – последний объект
понимания, а проблема понимания есть проблема времени» («Загадка человеческого
понимания», с.69). А вот как писал об этом Розеншток-Хюсси в работе «Рабочие учат
слишком мало, а учителя слишком много: разгадка Августином загадки времени».
«Новое учение должно исходить из того, что люди говорят между собой. …Заставить
людей говорить друг с другом мы не можем ни с помощью числа, ни с помощью логики.
Человек побуждает человека говорить с помощью речи. Конечно, это речь, обладающая
всей силой спряжений и склонений. Это речь, наделенная полномочиями, а не речь
ученых, пишущих свои труды в тиши кабинетов. Но эта речь превращает войну в мир,
человека – в ближнего, мертвые предметы – в живое настоящее. Она обращается с нами
как с переменными формами высшей грамматики. Эта последняя овладевает временами с
помощью превращения их в настоящее, т.е. посредством нашего вхождения во время и в
ход времени. Таким образом, будущий инструментарий должен заново предоставить язык
и время в наше распоряжение – так же, как число подчинило нам пространство. …Оба
акта, - побуждение рядом существующих людей к разговору и превращение в настоящее
загадочного времени, - открываются Августином в одном и том же акте, в беседе..
Собеседники…обнаруживают, что лишь благодаря разговору и возникают время и

пространство. А именно, если людям уже или еще нечего сказать друг другу, то они пока
еще отнюдь не находятся в одном времени или одном пространстве. Может быть
несколько, бесконечно много мировых пространств и мировых времен, соседствующих
друг с другом. Создание единства времени и единства пространств – результат искусства
беседы. …И действительно, только собеседники оказываются в полном смысле слова
людьми! Беседа делает нас людьми. Мы являемся людьми в большей мере, когда говорим
с нашими ближними, вкладывая в этот разговор всю энергию, нежели когда мы «мыслим»
или «работаем». Ибо только в беседе мы оказываемся в руке Бога и снова обретаем самих
себя благодаря силам, которые были вызваны в нас беседой. Эти силы «грамматизируют»
нас. Они не слишком «сверхъестественны», чтобы только и сообщить нам нашу высшую
возможность, а именно возможность стать властителями времени. Но что же это за силы?
В них нет ничего мистического. Это силы, с помощью которых мы обретаем время. Без
веры человек остается обрубком самого себя, поскольку для него закрыто его будущее.
Без надежды человек отрезан от своих корней в прошлом, поскольку они больше не
пробуждают в нем никаких желаний. А без любви ближний становится для человека
только одним из предметов этого мира, поскольку человек не способен заявить о своей
причастности живому настоящему, открывающемуся в единении со своим ближним. Вере
принадлежит грядущее время, надежде – прошедшее, а любовь объемлет собой простой
предмет для того, чтобы он разделил с нею настоящее.
Тем самым вера, любовь, надежда из «нравственных добродетелей» отдельного человека

превращаются в процессы, происходящие в обществе и доступные научному
исследованию. Они обосновывают наше отношение к будущему, прошлому и настоящему
времени. И они могут сделать это, лишь так овладевая отдельным человеком, что он
включается в хоровод последовательности времен, охватывающий его ближних.
Иными словами, «человек», который якобы находится во времени и пространстве,

никогда не является «одним» человеком, поскольку никто в качестве отдельного живого
существа не мог бы воспринимать времени или пространства. Наоборот, времена
оказываются, скорее, теми процессами, благодаря которым мы превращаемся в звенья
истории. Времена оказываются социальными продуктами. Времена и пространства – это
«неестественные» обстоятельства бытия человека. Только с их помощью мы входим в
человеческую семью.
…Тем самым основывается некая метаномика, которая может выступить на равных с

метафизикой мира и металогикой Бога. Ибо подобно тому, как логика Бога является
высшей логикой, разработанной схоластами в период с 1100-1500 г., а в метафизике
заключена высшая физика, исходя из которой мы смотрим на физический мир, так и мы,
руководствуясь метаномикой, волей-неволей должны овладеть «номосом» людей, их
отношениями друг с другом. Именно к принятию такой точки зрения ведет нас Августин.
Он является первым метаномиком.
…В природе человека заключается то, что старик, мужчина и мальчик лишь внешне
являются современниками, но по сути являются «разновременниками» Они живут не в
одном и том же времени. …В предельном случае можно даже утверждать, что каждый в
некотором смысле имеет свое собственное время. Но для метаномики времени понятие
разновременности является основополагающим. Ибо она усматривает в историческом
процессе именно то, что люди с боем пролагают себе путь к совместному времени. Мы с
любовью входим в совместное настоящее, туда, где прежде нам противостоял
равнодушный мир. Совместное будущее ждет тех, кто имеет одну и ту же веру. И из
одной и той же истории возникают все те, кто питает одни и те же надежды.
Исходной точкой метаномики Августина является отношение между учителем и

учеником. Всякое обучение основано на нашей способности создавать
последовательность времен с помощью некоего переноса знаний. Эта последовательность
времен возможна лишь в том случае, когда учитель считается более старым, а ученик –
более молодым. …«Молодой» и «старый» - это не биологические понятия. Это –
духовные представления нашей общественной жизни. Ибо самый молодой учитель все же
старше самого старого ученика, поскольку первый учит, а второй учится. …Без
существующего хотя бы на время превосходства учителя перед учеником и без
намеренного духовного запаздывания ученика обучение не имеет смысла. … Таким
образом, описание отношения между учителем и учеником предполагает, что они оба
занимают два места в осмысленном течении времени, и эти места являются
неодновременными. Один из этой пары является старшим, другой – младшим. Иначе
нельзя осуществить никакого духовного переноса, никакой преемственности в том, чему
обучают и чему учатся. Таким образом, слово «преемственность» имеет здесь
принципиальное значение, точно так же, как и выражение «порядок наследования» в
праве. В старые времена наследник был связан с завещателем тем, что он, живой, следует
за умершим. Он занимает то пустое место, которое образовалось после смерти, поскольку
жизнь существовавшего прежде п орядка заслуживает того, чтобы быть продолженной.
Древние развили все свои представления о совместном времени, отправляясь от

принципов права наследования. Старое, доброе время должно быть продолжено,
настоящее – твердо установлено, будущее – предположено. Существовала малая вечность,
эон. Благодаря праву наследования для многих поколений существовало совместное
время. Каждый индеец или германец мог сказать «мы», поскольку он был наследником
прошлого, завещателем будущего и современником своих братьев по племени,
участником их празднеств.
…сами времена являются творениями, процессами, порождениями любящих, верящих,

надеющихся людей и что эти времена «неестественны». Они суть продукты совместной
истории, свершающейся с людьми как некоей общностью.
Августиновская модель сводит те времена, которые должны быть сплавлены в
отношениях между двумя людьми, к беседе в ходе обучения. Но в принципе и учебное
занятие – это все еще сопряженное с преемственностью проникновение молодого
человека во время старшего. И учебное занятие – это определенный порядок
наследования. С этим связано второе, столь же поразительное свойство всякого обучения.
В процессе обучения его участники способны исправить содержание того, чему в данном
случае учат, но позже у них уже нет такой возможности и такой свободы. …
Академический мир утверждает нечто прямо противоположное. Этот мир считает
безошибочную передачу мыслей учителя ученику возможной. Он не воспринимает того
поля времени, где происходит исправление или перемещение частей сказанного по
отношению друг к другу в течение урока или семестра. Он не принимает всерьез той
примечательной устремленности старого и молодого к настоящему, которое способно
изменять все высказывания. Он ошибочно полагает, что новое поколение учеников может
иметь те же мысли, что и учитель. Но этого, конечно, никогда не бывало. Со времен
Платона, конечно, и Аристотеля все ученики начинали там, где остановились их учителя.
Ведь все учителя высказывают ученикам последние мысли своего времени. Но для
учеников эти самые мысли оказываются первыми мыслями их собственного времени. …
Как только мы откажемся от академической иллюзии вневременного мышления, мы
сможем преодолеть все ошибки, проистекающие из течения времени. Ибо теперь учитель
и ученик могут открыто уделить время взаимному непониманию. …Учитель, которого его
ученики никогда не понимали неправильно, наверняка не сказал ничего важного. Благо
преподавания измеряется количеством заблуждений, которые были преодолены в его
процессе.
Таким образом, можно ли считать, что мы являемся современниками в той мере, в какой
умеем объединяться друг с другом в качестве учителя и ученика? Был ли наследник
прежде способен получить наследство от завещателя лишь потому, что он ходил к нему в
школу? Не потому ли в наши дни всякая духовная преемственность все заметнее исчезает
из сферы государственной службы и частных предприятий, что там нигде не учат и не
учатся? …На эти вопросы легче ответить, если обратить внимание на тот способ, каким
объединяются между собой два элемента такого промежутка времени для начала акта
обучения. Чтобы увидеть этот способ, необходимо отказаться от еще одной
академической ереси, а именно от представления, будто учитель, обучающий некоему
искусству или некоей науке, в процессе обучения просто пользуется этим искусством или
этой наукой. Тогда физик учил бы согласно принципам физики, математик – математики,
историк – истории, юрист – юриспруденции. Но преподавание математики не относится к
области математического знания! Обучение юриспруденции само по себе не является
юриспруденцией. И все же противоположная точка зрения столь сильна, что она
присутствует во всех концепциях обучения. Читатель, разделяющий эту точку зрения, не
сможет понять нашего исследования. Обучение еще не открылось ему в качестве большой
модели всякой жизни, происходящей во времени. Он считает обучение неудобным
дополнением к своим навыкам или знаниям. Для нас все выглядит противоположным
образом. Поскольку отцы, сыновья, короли, кронпринцы, зодчие имеют учеников,
постольку происходит обучение. Поскольку нужно кого-то учить, возникает знание.
Обучение – источник наук. Без обучения науки сразу же перестают существовать.
…Следовательно, в обучении заключен опыт, обладая которым два человека исходят из
одного духа, но ведут себя противоположным образом. Один учит, а другой учится.
Обучающий намеренно делает себя старым, а учащийся намеренно делает себя молодым.
Быть старым означает духовно принимать определенный образ для того, чтобы быть в
состоянии учить, а быть молодым означает объявлять себя аморфным, необразованным,
пустым и в таком виде, ради возможности учиться, покориться стремлению к обретению
формы и образа. С помощью модели этой связи между старым и молодым раскрывается
тайна всякого духа, невидимая в эпоху «интеллектуалов», а именно то обстоятельство, что
он веет лишь там, где люди, исходя из одного духа, берут на себя выполнение
противоположных задач. Ни один отдельный человек не «имеет» духа. Напротив, дух
есть сила, побуждающая людей к разделению труда. Есть дух семьи, поскольку отец,
мать, сын и дочь воплощают собой различные роли внутри семьи. Почти никогда дух не
веет там, где в массе все кричат одно и то же. Но он веет тогда, когда в ходе революции
один строит баррикады, другой печатает прокламации, третий отливает пули, а четвертый,
пятый и шестой сопротивляются полиции. Здесь обнаруживается то, что Марксово
понимание разделения труда, каким бы глубоким оно ни было, все же нуждается в
углублении. Благодаря нашей модели, состоящей из учителя и ученика, мы приходим к
выводу, что дух способен также организовать работу на фабрике. Но его первоочередной
задачей является связывание между собой людей различных времен. Поскольку марксизм
осознал разделение труда в пространстве как великое деяние духа, он дальновиднее
индивидуализма. Но ряд «Гегель- Маркс – Ленин – Сталин» сам по себе – это не
разделение труда в пространстве. Это разделение труда во времени. И поскольку всякая
духовная жизнь нуждается во времени, то для того, чтобы понять разделение труда между
людьми, работающими в пространстве, сперва нужно принципиально осмыслить
разделение труда во времени.
… Расходование времени – это условие учения. Мы должны уделить друг другу время,
если нам надлежит учиться друг у друга. Но те промежутки времени, которые расходуют
учитель и ученик, обладают противоположными качествами. … Обучающий обращается с
речью к ученику, поскольку тот потенциально «моложе» и, таким образом, может
пережить учителя. Истина, которую обучающий в противном случае унес бы в могилу,
благодаря ее восприятию учащимся защищена от смерти. Таким образом, будущее истины
отделяется от сегодняшнего бытия учителя. Учитель преодолевает пределы собственной
жизни. Истина продвигается вперед благодаря живущему. Итак, она становится, так
сказать, «продвинутой вперед». Наоборот, учащийся получает доступ к тому прошлому,
которое противостоит ему в обучающем. Благодаря обучению учащийся отодвинут назад
по отношению к его собственной жизни. Он и в самом деле становится «отодвинутым
назад». …Нам хочется проникнуть во время, предшествовавшее рождению, то точно так
же – во время, следующее за смертью. …Любой процесс учения свидетельствует о
существовании двух этих побуждений. Они доказывают, что человек создан для того,
чтобы принадлежать всем временам. Тот, кто заключает человека в границы времени его
жизни, так или иначе калечит его. Мы хотим присутствовать во всех временах и не
обретем покоя, не достигнув этого. Через посредство учителя к ученику приходит вся
жизнь, предшествовавшая его рождению, и всякий учитель воплощает в себе для ученика
не собственное время, но всю жизнь от Адама и с самых незапамятных времен. Учащийся
научается от того, кто обучает, не тому, что тот думает, а тому, что тот знает. А знание –
это сумма всех бывших до сего дня и осознанных фактов. …Наоборот, ученик воплощает
в себе для учителя не его собственную молодость, а весь последующий мир вплоть до
Страшного суда. Преодоление рубежа, полагаемого собственной смертью, - вот
наименьшее из того, на что надеется человек. …На примере модели учебного занятия
смысл этого стремления продвинуться вперед раскрывается как желание выйти за
пределы собственной смерти вплоть до Страшного суда. Это проливает свет на полный
смысл слова «будущее». Но слово «будущее» зазвучит по-настоящему только тогда, когда
между сегодняшним днем и тем, что произойдет потом, будет признано и принято
наличие смерти. Лишь такой рубеж делает чем-то стоящим усилия осмыслить
представления о «будущем». В этой идее будущего заложен риск того, что сам живущий в
настоящее время человек не сможет извлечь результатов своей деятельности в будущем.
Таким образом, он должен доверить грядущий успех своей деятельности кому-то другому
– так же, как учитель должен доверить то, чему он обучает, своему ученику и при этом не
быть в состоянии увидеть окончательный результат. Ибо этот результат проявится лишь
тогда, когда ученик, молодой человек в настоящем, станет таким же старым, как и его
учитель!
…На примере учебного занятия можно понять, как времена вообще превращаются в
единое время.
…Речь идет об образовании совместного времени, тела времени, простирающегося от
периода, предшествовавшего моему рождению, до того, что последует за твоей смертью.
Это тело времени, «thisbodyoftime», как великолепно называет его Шекспир, должно
беспрестанно твориться заново. … «Время» именно беспрестанно творится нами из наших
отдельных биологических времен посредством их сочленения, и это именно то время,
которое может быть названо «нашим». Это время не дано, ибо оно создается. И создается
оно посредством отказа от любого особого времени, путем выхода за его пределы. Вера и
надежда обеспечивают такой отказ. Они заставляют нас забыть о границах нашего
«собственного» времени, установленных рождением и смертью. … Ибо сила,
указывающая направление и ориентиры деятельности отдельной головы, сообщающая
этой деятельности упорство и смысл, не находится в распоряжении отдельного обладателя
головы. Она возникает у него лишь из уверенности в том, что он находится внутри
некоторого совместного тела времени и что все, о чем он сам думает в данный момент,
существенно важно, истинно и осмысленно для всего этого тела времени.
…Итак, ни речь, ни мышление не могли бы происходить в обособленном биологическом
времени индивидов. Они являются, скорее, теми актами, в которых происходит
образование тела времени.
…Мы – ты и я – обретаем способность говорить тогда, когда мы подчиняемся некоторому
совместному духу. А совместному духу мы подчиняемся тогда, когда безоглядно
забываем о своем собственном времени и ведем себя так, словно у нас есть бесконечно
много времени. …Отдельному человеку не хватает времени. Ведь он не живет вечно.
Образование любой человеческой группы оказывается возможным только благодаря
парадоксу, в соответствии с которым мы, люди, нищие временем, забываем именно о
нехватке времени и ведем себя так, словно имеем бесконечное время друг для друга. …
Ибо человек становится Богом тогда, когда он действует, не считаясь со временем,
находящимся в его единоличном распоряжении.
…Животное по имени «человек» может действительно стать человеком лишь тогда,
когда он обретет способность, забывая о самом себе и о времени, прикладывая
бесконечные усилия. …Урок должен лишить учителя и ученика самостоятельной
значимости и, освободив их от высокомерной приверженности собственным образам,
бросить их в безмерность бесконечного времени. …Действительное будущее возникает из
действительности нашей веры, их надежд и нашей совместной любви. Это
осуществляемое будущее, вызванное нашими действиями, должно каждый день заново
одерживать верх над нашими представлениями о будущем. Воспитатель, сожги свой
образ человека! Это образ идола. …Это - творческая сила отказа. Черты нашего облика
формируются самоотверженными отказами всех тех, кто когда-либо любил нас. …Таким
образом, взращивание человеческого рода, его вскармливание и воспитание будут делом
достойным, если старые и молодые люди, используя три силы – движение вперед,
возвращение назад и создание настоящего, - переместятся в совместное время.
Лишь тогда мы обретем время. Лишь тогда мы увидим время. Ибо лишь тогда мы
превратим себя в носителей единого, общего для всех времени, в котором люди разных
возрастов имеют что-то сказать друг другу. …Отдельный человек является плодом
человеческой общности, в которой он научился говорить и возражать, поскольку именно в
ней он обрел время. Таким образом, его воля, его чувства, его рассудок, которые в нем
вычленяет язычество, суть элементы вторичного по своему характеру разделения
человека, который своей причастностью к телу времени уже преобразован и в своих
основах сотворен заново. Ибо благодаря любви, вере, надежде он превратился из
животного, не обладающего временем, в члена рода человеческого, в распоряжении
которого – безграничное время» (Розеншток-Хюсси, с. 38-76).
Герменевтика возникла как охранный механизм сохранения и передачи смыслов,

поскольку последние всегда субъективны и могут искажаться в процессе трансляции,
хранения, воспроизведения. И только в диалоге с другим (иногда более высокостатусным,
посвященным в тайны интерпретации), при встрече с другими смыслами может
устанавливаться тождество истины.
Понимание – достаточно позднее образование в структуре сознания, связанное с
развитием мышления. Функцией понимания является восстановление
индивидуального сознания до целостности, в которой индивид сознает себя
смысловой единицей. Возможность такого восстановления задается не только
функционированием нормативно-ценностных систем, в которые человек включается
в качестве участника с момента своего рождения, но и за счет существования
универсального кода (хронотопа коммуникации), выступающего посредником
перевода с языка образов на символический язык как механизма мышления.
Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М.: Искусство, 1979.
Веккер Л. М. Психические процессы. Том 2. Мышление и интеллект. ЛГУ, 1976.
Гусев С.С., Тульчинский Г.Л. Проблема понимания в философии: Филос. -гносеол.

анализ. - М.: Политиздат,1985.
Загадка человеческого понимания/ Под общ. Ред. А.А.Яковлева; Сост. В.Ф. Филатов.- М.:
Политиздат, 1991.
Кузнецов В.Г. Герменевтика и гуманитарное познание. МГУ,1991.
Леонтьев Д.А. Психология смысла: природа, строение и динамика смысловой реальности.

2-е, испр. изд. – М.: Смысл, 2003.
Лотман Ю.М. Несколько мыслей о типологии культур// Языки культуры и проблемы

переводимости. М.: Наука,1987.
Майоров Г.Г. Формирование средневековой философии. М.,1979.
Ойген Розеншток-Хюсси. Избранное: Язык рода человеческого. Пер. с нем. и англ. – М.;
СПб: Университетская книга, 2000.
Рикер Поль. Конфликт интерпретаций. Очерки о герменевтики. М.: «Academia– Центр»

«МЕДИУМ», 1995.
Усманова А.Р. Умберто Эко: парадоксы интерпретации. Минск, ЕГУ «ПРОПИЛЕИ»,2000.
Лекция девятая
ИГРОВЫЕ ПРОСТРАНСТВА СЕМИОТИКИ
1. Игра как феномен сознания. Свойства и функции игры.
2. Типы игр. Семиотическая классификация игр.
3. Интеллектуальные игры постмодернизма
Ключевые понятия: игра как феномен бытия и сознания, функции игры, коммуникативные
игры, постмодернизм: игра со смыслом

1. Игра как бытийный феномен сравнительно недавно привлекла к себе внимание
философов-культурологов, хотя игра старше культуры. Она имеет естественно-
физиологические истоки. Многие ученые отмечают, что игра в жизни животных –
нечто большее, чем чисто физиологическое явление, она обладает материальной
видимой формой и скрытым «имматериальным» содержанием, игра всегда имеет
смысл. К. Гроос видел в играх животных, например, брачных ритуалах, зачатки
эстетической деятельности. В первобытном человеческом обществе игры
выполняли чрезвычайно важные функции. Они использовались для социализации
подрастающего поколения, для подготовки к коллективной деятельности, для
тренировки. Главное же поле игровой деятельности принадлежало праздникам,
ритуалам, искусству. Игра выступала источником развития духовной деятельности,
творчества индивидуального и общественного сознания. В коллективных играх
индивид постигал чувство коллективизма, духовного единства с обществом. Йохан
Хейзинга (1872-1945), нидерландский историк культуры, завоевавший славу
выдающегося мыслителя XX века, благодаря вышедшей в 1938 г. книге
«HomoLudens» («Человек играющий»), показал, что человеческая культура
возникла и развивается в игре, как игра. «Важнейшие виды первоначальной
деятельности человеческого общества все уже переплетаются с игрой. Возьмем
язык, самый первый и самый высший инструмент, созданный человеком для того,
чтобы сообщать, учить, повелевать. Язык, с помощью которого он различает,
определяет, констатирует, короче говоря, называет, то есть возвышает вещи до
сферы духа. Дух, формирующий язык, всякий раз перепрыгивает играючи с уровня
материального на уровень мысли. За каждым выражением абстрактного понятия
прячется образ, метафора, а в каждой метафоре скрыта игра слов. Так человечество
все снова и снова творит свое выражение бытия, рядом с миром природы – свой
второй, измышленный мир. …В мифе и в культуре, однако, рождаются великие
движущие силы культурной жизни: право и порядок, общение,
предпринимательство, ремесло и искусство, поэзия, ученость и наука. Поэтому и
они уходят корнями в ту же почву игрового действия» (Хейзинга, с. 14).
В первобытной игре эти «великие силы» слиты воедино, синкретичны. Становление
классового общества (бронзовый век) привело к распаду игры как синкретичной
формы культуры. Вследствие выделения религии, искусства, образования, литературы,
наконец – науки игра была вытолкнута на периферию культуры как некое несерьезное
занятие. Но у всех народов игра сохранилась в форме праздников, имеющих
сакральное значение общения с божественными силами, а также бытовых игр. С 776
года до н.э. началось в Элладе летоисчисление по олимпиадам, прекращенное
декретом римского императора Феодосия в 393 г. н. э. (по-гречески шла первая
половина 293 олимпиад). Но кроме олимпийских, древние греки устраивали
музыкально-поэтические соревнования в честь Аполлона, игры в честь Зевса,
Посейдона, Афины.
Рим немыслим без гладиаторских боев, навмахий (морских боев), ипподромов,

цирковых представлений. Во время республики проводилось семь ежегодных игр,
занимавших в совокупности 60 дней. Во времена императоров игровые действа
приобретали все более роскошный и красочный характер, вошли необходимой частью в
образ жизни. Римские патриции, воображая себя богами, с удовольствием играли в их
игры, воображая людей «игрушками». В утрированном виде это проявилось у императора
Нерона. Смешение театра и жизни или переживание жизни как театра стало нормой
поведения Нерона: «когда он пел, никому не дозволялось выходить из театра, даже по
необходимости. Поэтому, говорят, некоторые женщины рожали в театре, а многие не в
силах его более слушать и хвалить перебирались через стены, так как ворота были закрыты,
или притворялись мертвыми». Характерно смешение смысловых пластов: император на
сцене притворяется актером, актер исполняет драматические роли императоров, а зрители,
желающие покинуть зал, исполняют роли мертвецов. Эта двойная роль императора и актера
проявляется в том, что на театральных конкурсах «победителем он объявлял себя сам» и,
удваивая самого себя, «возле ложа <...> поставил свои статуи в облачении кифареда».
Характерна трансформация: если рассматривать театральное увлечение как человеческую
слабость, то статуя призвана напомнить, что в сущности своей он император. Нерон
прибегает к транспозиции: статуя напоминает, что он актер и обожествлен не как глава
Рима, а в качестве человека искусства.
Страсть к маскараду проявляет Нерон и за пределами сцены. Переодетый, он

шатается ночью по злачным местам, а собираясь на войну, приказывает своих наложниц
«остричь мужчинами и вооружить секирами и щитами». Постоянное смешение театра и
бытовой реальности, рассмотрение жизни за пределами сцены как зрелища легло в основу
знаменитого эпизода с пожаром Рима: «На этот пожар он смотрел с Меценаторской башни,
наслаждаясь, по его словам, великолепным пламенем, и в театральном одеянии пел
«Крушение Трои». Весь этот театр жизни завершается предсмертной фразой: «Какой великий
актер погибает!». Постоянное смешение театра и жизни для Светония (рим. историк и
писатель, живший ок. 70 – ок. 140 – Е.Н.) характеризует извращенную,
противоестественную ситуацию, которая всю жизнь превращает в спектакль. А это, в свою
очередь, - лишь часть смены всех противопоставлений: актера и зрителя, императора и
лицедея, римлянина и грека и даже - мужчины и женщины - возможность исполнять
любые роли и, одновременно, выступать в функции власти, для потехи которой эти роли
исполняются. Нерон ставит перед собой задачу, с одной стороны, исчерпать как бы все
варианты, а с другой, выходя за пределы возможностей, реализовывать невозможное.
Сходный комплекс мы в дальнейшем находим у Ивана Грозного». (Лотман, Культура и
взрыв, с.74-76).
Развитие цивилизации не уничтожило игровой деятельности. Она сохранила свои

изначальные функции, разделяя их с социальными институтами, созданными
специально для выполнения этих функций (социализация, передача традиций,
творческое самовыражение и др.). Игровые элементы все активнее пронизывают жизнь
современного человека, занимая существенное место в мире компьютеров и в
свободном творчестве. «Игроизация» жизни продолжается.
Бытие игры в мире, как бытие в культуре, в истории, в сознании, в языке, в общении и
т. д., то есть, как бытие в многообразии ее форм и проявлений так или иначе описаны в
литературе – это и понятие игры как феномена культуры (Й. Хейзинга), как способа
коммуникации (Э.Берн), как способа эстетизации, и тем самым «очеловечивания»
человека (Ф. Шеллинг), как лингвистической реальности (Л. Витгенштейн),
математического алгоритма (теория игр), логического механизма (Л.Кэрролл) и т.д.
Среди философов, рассматривавших вопросы игры, наметились две тенденции в
описании онтологической присущности данного феномена – одни считают ее
принадлежащей исключительно антропологической реальности (Ф., Шиллер, Е. Финк
и др.), другие расширяют границы ее бытия до животного сообщества (З. Фрейд, Й.
Хейзинга и др.), третьи универсализируют игру до уровня космической всеобщности
(Платон, Гегель, Гадамер и др.). Столь разные исследовательские подходы к игре,
противоречиво-парадоксальные толкования свидетельствуют о бытийной значимости
игры и онтологическом статусе самого понятия. Тенденция анализа игры как
феномена бытия прослеживается в герменевтической, феноменологической и
экзистенциальной философских традициях.
По Е. Финку (нем. философ), среди пяти основных экзистенциальных феноменов

человеческого бытия: смерти, труда, господства, любви, игре, последней принадлежит
особое место. Чтобы человек постоянно перескакивал через свое «conditionhumaine»
(удел человеческий, человеческая природа), казался способным отринуть свою
конечность, мог овладеть сверх-человеческими возможностями, грезить об
абсолютном разуме или абсолютной власти, мог из-мыслить действительное и
примыслить недействительное, был в состоянии освободиться от тягот нашей жизни –
бремени труда, остроты борьбы, тени смерти и мук любовного томления – необходима
особая душевная способность, способность фантазии. «Фантазия – одновременно
опасное и благодатное достояние человека, без нее наше бытие оказалось бы
безотрадным и лишенным творчества. Проницая все сферы человеческой жизни,
фантазия все же обладает особым местом, которое можно счесть ее домом: это игра»
(Финк, с.360).
Каковы же существенные черты человеческой игры?
1. Игра не имеет «цели», она ничему не служит. Подлинный игрок играет ради того,
чтобы играть. Игровое удовольствие – не только удовольствие в игре, но и
удовольствие от игры, удовольствие от особенного смешения реальности и
нереальности. Целью игры может быть выигрыш, который носит морально-
эмоциональный характер. Исключение последнего стимула из игры приводит к ее
вырождению в неигровое занятие. Сфера игры – это не особая сфера нашей
деятельности, это особая сфера чувств, состояния и переживания игрового мира.
Именно эта особенность бытия игры заставляет Финка называть игру
экзистенциальным феноменом. Удовольствие, получаемое от игры и в процессе
игры составляет ее внутреннюю единственно значимую цель.
2. Игра сама полагает себе пределы и границы, она покоряется правилу, которое сама
же и ставит. Правила можно отменить, договориться о новых, но пока человек
играет и понимает процесс игры, он остается связанным правилами.
Демонстративное инобытие игры обусловливается: а) замкнутостью игрового
пространства (экран, игорный дом, арена, учебная аудитория, храм и т.д.); б)
регламентированием времени – устанавливается начало, конец игры, периоды ее
повторения, иначе, игра имеет свой хронотоп; в) использованием условного языка:
масок, костюмов, паролей и т.д.; г) обособлением игроков, ограниченностью их
круга «посвященными» в тайну игры; д) незыблемостью добровольно принятых
правил. Поль Валери заметил, что в отношении правил игры невозможен
скептицизм. Поэтому шулерам, мошенникам, лицемерам всегда доставалось
меньше, чем тем, кто нарушал игру: вероотступникам, еретикам, диссидентам,
узникам совести. Последние также подвержены сплочению в группы, но они хотят
играть в «свою» игру, а не в ту, которую им навязывают по «договору». Игровые
отношения есть отношения, регламентированные правилами, выход за их
границы разрушает эти отношения, переводя игру в неигровой мир.
3. Объектом игры является сам играющий. Всякий игрок играет прежде всего с самим
собой, принимая на себя определенную функцию в смысловом поле игры.
Средствами игры – игралищами – может быть все что угодно, когда на предмет
начинают смотреть глазами игрока. Игра представляет собой непредсказуемое, но
справедливое испытание силы, упорства, отваги, находчивости, воли, интеллекта
игроков, и тем самым удовлетворяет этические потребности; поэтому так
возмущают неправильное судейство, жульничество, нечестная борьба,
оскорбляющая чувство справедливости. В отношении себя самого человек не хочет
быть обманутым. «Игра сохраняет и охраняет подлинность, искренность,
наивность от жестокой лжи повседневности. Будучи мнимой, игра никогда не
бывает лживой, ибо ложь невозможна там, где изначально присутствует
видимость, не выдаваемая за реальность, а существующая сама по себе»
(Ретюнских, с.100). Эмоциональная наполненность составляет внутреннее
содержание игры, питая и поддерживая ее подлинность.
4. Игра – форма проявления свободной воли человека. Игра не терпит насилия.
Игровому действию присущи имманентные ему цели. Свободно войдя в игру,
человек может столь же свободно из нее выйти. То, что может быть прекращено по
желанию участников, есть игра, например – война, учеба, брак, юридические
законы. Не игра – то, что нельзя прекратить по желанию, например, болезнь,
любовь, естественные процессы, законы природы.
5. Условность – важнейшая черта игровых отношений. Игра есть там, где субъект
ощущает себя играющим, где он интерпретирует свои действия как игровые.
Играющее я и я игрового мира должны различаться, хотя и составляют одно и то
же лицо. Это тождество есть предпосылка для различения реальной личности и ее
«роли». У человека есть два взгляда: из-нутри и извне. Эти две точки зрения могут
объединяться, совпадать, расходиться и расслаиваться. Но только в своем
двумерии Я человека может вступить в игровое поле. Этот двойной план –
необходимое условие игры, отсутствие одного из полюсов или совмещение их
разрушает игру. Условность охраняет границы игрового поля. Отсюда же следует,
что конечный продукт игры – результат – как правило, непредсказуем. Поэтому в
игре не бывает абсолютного, нулевого проигрыша. Благодаря упорядоченности,
следованию определенным правилам, игра создает временное, ограниченное
совершенство в хаосе повседневной жизни. Она может зачаровывать людей своим
ритмом и гармонией, удовлетворяя эстетическую потребность. Сознание
условности, «как если бы», отделение себя играющего от своего действия (или от
персонажа, если это ролевая игра), вненаходимость по отношению к нему
необходимы для игры, составляют самую суть игры.
Условность, свобода, пространственно-временные границы, диалогичность,
самонаправленность – все эти характеристики игровой действительности позволяют
рассматривать игру как феномен человеческого сознания, творческое, созидающее
основание которого берет свое начало в игре. «Игра преображает и творит мир, но ее
мир всегда условен, он разворачивается наряду с повседневностью, а не внутри ее,
игра соединяет в себе мнимость и подлинность, фантазию и реальность, страсти и
холодный расчет. Игра также неистребима из нашего мира как любовь, труд,
власть, и т.д., ибо ее порождает и питает человеческая потребность в
удовольствии, стремление к свободе, способность к фантазии» (Ретюнских, с.139).
Когда утихают естественные потребности, когда человек освобождается от давления
общественных необходимостей, когда появляется свободное время, тогда наступает
время игры. Без игры человеческое бытие погрузилось бы в растительное
существование. А поскольку у игры нет иных возможностей для своего
выражения, кроме жизненных сфер человеческого бытия, игра охватывает все
другие феномены, представляет их в непривычном ракурсе воображаемого и тем
самым дает человеческому бытию возможность самопредставления и
самосозерцания в зеркале игровой видимости. В игре создаются смысловые
мотивы для иных сфер жизни.
Отсюда, между прочим, вытекает и многофункциональность игры. Перечислим 8

функций драматической игры, приведенных в книге И.Е. Берлянд «Игра как феномен
сознания». Таковыми являются: а) подражание, как функция понимания видимого и
причастности к миру, б) удовлетворение потребностей, не могущих быть
удовлетворенными реально – компенсаторная функция, в) эмоциональное отражение
значимого опыта, г) выход «запрещенных» побуждений, который связан с
замещением, например, смена объекта агрессии в игровой ситуации, д) расширение
своего Я через обращение обычных ролей, е) отражение роста, развития, ж)
разрешение в игре своих проблем, з) разыгрывание реальных жизненных ролей,
которое дает удовлетворение потребностей, не могущих быть удовлетворенными
реально. Все перечисленные функции объясняют игру из причин, лежащих вне игры,
сводят их к неигровым явлениям, которые, конечно, реально могут быть связаны с
игрой, но не объясняют ее как игру или феномена сознания. Это и вызывает эклектизм
в понимании функций и смысла игры. Согласно И. Берлянд, главная функция игры
«отстранение себя от своего действия, от предмета, обращенность не на наличное
бытие себя и предмета, а на возможное, произвольность как способность к овладению,
переосмыслению не только своих эмоций и побуждений, но и внешних норм,
эталонов, образцов…Для произвольного поведения, видимо, главным является именно
осмысление ситуации и своего к ней отношения; смысловое поле – не просто
перенесенное вовнутрь поле значений, норм, эталонов и т.п.,…а место создания
образа, отстранения от образца, переосмысление его» (с.80-82).
Если эти функции рассмотреть не с позиции психического развития субъекта игры, как
игры для субъект, а с позиции общественной роли игры внутри социума, как игры в
обществе, то можно говорить о четырех основных ее функциях: 1. как средства
первичной социализации, вхождения нового поколения в человеческое сообщество; 2.
как сферы эмоционально насыщенной коммуникации, объединяющей людей с
различным социальным положением и профессиональным опытом; 3. как способ
сохранения и воспроизводства архаичных навыков и ценностей, утративших с ходом
времени свой первоначальный практический смысл; 4. как механизм творческого
поиска, высвобождающего сознание из-под гнета стереотипов, способствующий
«построению вероятностных моделей исследуемых явлений, конструированию новых
художественных или философских систем или просто спонтанному самовыражению
индивида» (М.Р.Жбанков//Постмодернизм, с.293). Любая инновация в культуре
первоначально возникает как своеобразная игра смыслами и значениями, как
нетривиальное осмысление наличного культурного материала и попытка выявить
варианты его дальнейшей эволюции. Игра умирает, когда исчезает грань условности и
жизни.
Вступая в игру, человек не ищет смысл жизни, он принимает условность игрового

мира и находит удовольствие, заранее зная, что это временно. «Игра есть порождение
смысла, вносимого в нее герменевтическим субъектом. Игра как играемое
осуществляется в постоянном осмыслении, которое является важнейшим механизмом
и способом развертывания игрового сознания в его устремленности к удовольствию»
(Ретюнских, с.108). Человеческое общество многообразно экспериментирует на
игровом поле прежде, чем испробованные там возможности станут твердыми нормами
и обычаями, обязательными правилами и предписаниями. Акт постижения человеком
самого себя имеет предпосылкой противопоставление себя всему остальному сущему.
Относя себя к воображаемой видимости, человек играет.
Условность и серьезность, творчество и подчинение правилам, самонацеленность и

подготовка к иным сферам бытия – таковые парадоксальные характеристики игры.
Игровое действие всегда сознательно, всегда самоустремленно, всегда двусмысленно,
проблемно. Стремясь к определенным внешним целям, результатам, достижениям, люди
часто утрачивают «человеческие» определения деятельности, ее свободу, сознательность,
самоустремленность, и начинают функционировать автоматически, почти
бессознательно. Деятельность, ее цели определяют нас, не человек является субъектом по
отношению к своей деятельности, а наоборот, она становится по отношению к нему
субъектом. И возможность вернуть этой деятельности ее человеческий, сознательный
характер связан с остановкой ее, с отстранением, с ее обыгрыванием. Поэтому Хейзинга
считал игру одним из важнейших определений человеческой культуры, а человека
определял как HomoLudens. Ф. Шиллер утверждал, что человек играет только тогда, когда
он в полном значении слова человек, и он бывает вполне человеком лишь тогда, когда
играет (т.6, с.302).
Можно перевернуть эти отношения и из эмпирического плана описания игры перейти в

экзистенциальный план бытия сознания, утверждая, что свобода, творчество,
удовольствие суть аспекты игрового сознания, а сама игра есть герменевтический
феномен сознания, иначе, имеет интерпретативное бытие через коммуникативные
взаимодействия или субъект – субъктные отношения. Иначе, сознание в одном из своих
рефлексивных поворотов может быть рассмотрено как «чистая игра». Во-первых,
сознание всегда не равно себе, оно всегда внутренне раздвоено, обращено к себе и от себя.
Вненаходимая позиция по отношению к себе делает сознание внутренне диалогичным и
объектно не завершенным. Поэтому всякое сознание (отстранение от внешнего мира) есть,
строго говоря, самосознание (отстранение от себя). Во-вторых, самосознание как раз и
предполагает сознание несводимости себя к своим качествам и умениям. В самосознании
образ себя есть всегда загадка, не-знание, некоторая вопросительность. Остранение себя,
своего образа, превращает сознание в загадку для себя самого.
Самосознание, как сознание самого себя, обращенное на себя, может быть только
диалогическим. Из диалогической природы самосознания вытекают его важные
характеристики:
1. Сознание должно быть вненаходимо по отношению к себе, иметь внешнюю по

отношению к себе позицию. Самосознание предполагает отношение к себе как к
другому, внешнему, отделение от себя.
2. Самосознание не может завершить себя, оно постоянно переходит свои границы,
скорее даже существует только на этих границах, в точках перехода.
3. Самосознание, относясь к себе как к целостному, уникальному субъекту, в его
целостности, уникальности, должно быть «образом себя».
Эти характеристики, внешне противоречивые, а на самом деле предполагающие друг
друга, в явном виде присутствуют в игре, более того, составляют ее существенный,
необходимый момент, определяют ее как игру. Только игровые действия, направленные
не на результат, а на сами действия, являются изобразительными действиями, и требуют
от играющего направленности «на себя». Наличие «мнимой ситуации», сознания
условности, а значит, и отстранение, «вненаходимость» играющего по отношению к
своему игровому персонажу, очевидны для игрового сознания и самосознания. Как удачно
выразился Дж. Родари в книге, посвященной детскому фантазированию: «Чтобы познать
себя, надо иметь возможность себя вообразить» (Грамматика фантазии. М.,1978, с.123).
Таким образом, игра в себя всегда связана с «воображением» себя, с вненаходимостью по
отношению к себе, с созданием образа себя, завершения себя с позиции роли, и в то же
время и с незавершенностью, примериванием различных ролей, несводимостью к ним.
Несовпадение себя с самим собой, авторство по отношению к самому себе – есть
самосознание или субъективная сторона сознавания. Бытийной стороной самосознания
выступает игра.
2. Классификации игр разнообразны и также как функции не имеют единого основания.

Приведем несколько типов классификаций игр. Роджер Кеилиос, известный французский
социолог, предлагает разделить все игры на 4 группы:
1. Игры чистого шанса (рулетка);

2. Игры – соревнования (шахматы, футбол);
3. Игры, основанные на доверии «Gameofmake-believe» (врач, няня);
4. Игры – развлечения (бег по кругу).
М. Мидли предлагает иную классификацию игр, которые, по ее мнению,
подразделяются на два типа:
1. Игры – отдых.
2. Игры – метафоры.
Второй тип игры предусматривает распространение традиционного словоупотребления
понятия «игра», и соответственно, игровых процессов на иные сферы бытия.
Н.И. Петров дает более пространную классификацию игр, базирующуюся на принципе

их всеобщей распространенности. Основанием своей классификации он называет опыт,
к которому обращаются когда теоретические парадигмы и мировоззренческие установки
внутренне рассогласовываются и вступают в противоречие с культурой. Он выделяет
пять категорий игр:
1. Демонстративные (актер-зритель).
2. Скрытые (антипод демонстративных, т.е. явления, не оценивающиеся как игры).
3. Культурные.
4. Коммуникативные (игры-положения).
5. Герменевтические (психотренинги, деловые игры).
С коммуникативной точки зрения любопытную классификацию предложил А.В.
Соколов. Для него игра есть «творческое (продуктивное) духовное общение
независимых субъектов, осуществляемое в рамках добровольно принятых или условных
правил и обладающее этической и эстетической привлекательностью» (Соколов, с.74).
Эта классификация основана на целях коммуникативных взаимодействиях в игре. В

зависимости от цели игры делятся на четыре типа:
1. Игра-маскарад, заключающаяся в том, чтобы скрыть подлинные намерения,
действительное состояние играющего субъекта, его личность. Целью игры в этом
случае является манипулирование партнером, зрителем, публикой, управление ими
желательным образом.
2. Игра-сказка – уход в иллюзию от обыденной жизни, компенсация серьезности
повседневной жизни. Цель состоит в психической разгрузке, уходе от
действительности, гедонистических переживаниях, короче – в
самоманипулировании, игры субъекта с самим собой. Игра-иллюзия лежит в основе
фольклорного творчества, чтения запоем литературы, в основе компьютерных игр.
3. Игра разгадка заключается в познании, раскрытии, разоблачении действительной, но
скрытой, замаскированной сущности человека, события, загадочного объекта. Цель
игры в этом случае состоит в демонстрации познавательных способностей,
эрудиции, интуиции, догадливости.
4. Игра-состязание («агональная» игра) представляет собой двустороннюю игру, суть
которой состоит в борьбе с целью добиться победы, доказать свое превосходство.
Сюда можно отнести азартные игры, игры шанса, лотереи и т.п., представляющие
собой «борьбу с судьбой». Главный выигрыш состоит в чувстве самоутверждения,
восторге победы; сопутствующие материальные призы выходят за пределы игры.
Неопределенность конечного результата игры, творческий вклад, который должен
внести субъект, чтобы снять эту неопределеннось составляет привлекательность
игровой деятельности, игровых взаимоотношений. Игровая коммуникация от
компенсационной, диалоговой до манипулятивной и познавательной всегда имеет
творческую, продуктивную компоненту в виде смысловой связанности всех ее
элементов. Поэтому субъект игры может быть интерпретирован как герменевтический
субъект, ибо он сам интерпретирует реальность, созидая ее.
Последнюю классификацию можно рассмотреть как семиотическую, поскольку в ней

предметом игры становится смысл, отделенный от коммуникативных взаимодействий. А
поскольку смысл имеет диалогическую природу, то между смыслами в игре возможны
четыре типа взаимоотношений. В игре-маскараде смысл можно спрятать, замаскировать.
В игре-состязании смыслами можно обменяться (и выяснить в действии, чей смысл
«сильнее», «продуктивнее»). В игре-загадке смысл можно отыскать, разгадать. В игре-
сказке смысл изобретается.
3. Мы уже говорили о том, что в игру можно превратить любую деятельность. Игрой
может стать учение, управление, ритуал, познание. Науку можно рассматривать как игру
по удовлетворению собственного любопытства и честолюбия. Здесь возможны все типы
игр от маскарада и сказки до разгадки и состязания. Для этого нужно лишь
смоделировать пространственно-временные границы, придумать правила, заявить
подобно Шалтаю-Болтаю, что когда употребляешь какое-либо слово, оно будет означать
только то, что хочет игрок, чтобы оно означало,- не больше и не меньше, и получать от
игры удовольствие. Остальное: условность действий и предметов - у науки было всегда.
В результате такого моделирования западноевропейская культура стала ареной

интеллектуально-эстетической игровой деятельности, именуемой постмодернизм.
К настоящему времени утвердилась точка зрения, согласно которой постмодернизм –
эпоха не столько в развитии социальной реальности, сколько сознания.

Постмодернисты связывают свое мировоззрение с традицией веселой мудрости,
идущей от софистов и скептиков через всю историю западноевропейской культуры от
Монтеня до Ницше, восклицавшего в одном из своих стихотворений:
Пусть художник будет волен,
А наука весела.
Практикуя веселую интеллектуальную игру, постмодернисты стирают грань между

размышлением и шуткой, между глубокой идеей и удачным каламбуром. Примером
игрового стиля такого рода служит философское эссе Жака Деррида «Глас».
Текст разделен на две колонки. В левой колонке обсуждается Гегель, темы знания,
мудрости в духе объективного идеализма. В правой колонке идет размышление о
французском психоаналитике Жане Жене, о сексуальности, психических комплексах и
т.п. Читателю предлагается читать текст по горизонтали, используя обе колонки.
Эвристика такого чтения заключается в спорадически возникающих перекличках
смысла, ассоциативных связях, стимулирующих творческое воображение читателя и
забавляющих его. Таким образом, сводятся воедино игра языка и игра мысли, логика и
фантазия. Текст становится не источником знаний о Гегеле или психоанализе
(предполагается, что эрудированный читатель давно овладел этими банальными
знаниями и серьезно к ним не относится), а инструментом в экзотических умственных
забавах пресыщенного культурой интеллектуала.
Чтобы играть в такие игры мало иметь высокий культурный и интеллектуальный

уровень, нужно еще договориться о правилах такой игры. И они были заданы, вернее,
изобретены. Правила игры со смыслом – это понятия, которых следует придерживаться,
если хочешь слыть постмодернистом. ПравилоN1. У текста нет автора, или, по
выражению Р.Барта, «что касается Текста, то в нем нет записи об Отцовстве». На смену
понятия «Автор» вводится понятие «Скриптор», снимающее претензии субъекта на
статус производителя или хотя бы детерминанты текста. «Маркер писателя теперь – это
не более, чем своеобразие его отсутствия». Смысл рождается в акте чтения как активной
интерпретации, дающей «утверждение свободной игры мира без истины и начала».
Источником смысла становится Читатель, который овладевает произведением и
налагает на него определенную схему смысла. Но и читатель не есть основополагающий
субъект смысла. Постмодернизм утверждает абсолютную независимость интерпретации
от текста и текста от интерпретации. Реально имеет место не интерпретационная
деятельность субъекта, но «моменты самотолкования мысли». Смысл самопричинен.
Истинный герой здесь язык. И читатель и писатель суть средства существования языка.
Язык есть «саморазвивающееся безличное начало, действующее через и помимо
человека». Говорит не автор, а язык как таковой». Правило N2. Место структуры с
жестким центром заменяется понятием ризомы (корневище) - принципиально
внеструктурного и нелинейного способа организации целостности. В
противоположность любым видам корневой организации, ризома интерпретируется не в
качестве линейного «стержня» или «корня», но в качестве «клубня» или «луковицы» -
как потенциальной бесконечности, имплицитно содержащей в себе «скрытый стебель».
Принципиальная разница заключается в том, что этот стебель может развиваться куда
угодно и принимать любые конфигурации, ибо ризома абсолютно нелинейна: «мир
потерял свой стержень». Фундаментальным свойством ризомы, таким образом, является
ее гетерономность при сохранении целостности: она есть «семиотическое звено как
клубень, в котором спрессованы самые разнообразные виды деятельности –
лингвистической, перцептивной, миметической, жестикуляционной, познавательной;
самих по себе языка, его универсальности не существует, мы видим лишь состязание
диалектов, говоров, жаргонов, специальных языков» - словно «крысы извиваются одна
поверх другой». Ризоморфные среды обладают имманентным креативным потенциалом
самоорганизации, и в этом отношении могут быть оценены как синергетические. Бытие
ризоморфной среды может быть понято лишь как нонфинальная динамика, и динамику
эту определяют «линии ускользания, движения детерриториализации и
дестратификации». У ризомы нет ни начала, ни конца, только середина, из которой она
растет и выходит за ее пределы. Ризама принципиально плюральна, причем
процессуально плюральна. «Речь идет о модели, которая продолжает формироваться».
Одно из ее отличительных свойств – иметь всегда множество выходов. Правило N3.
Время есть конструкт нашего сознания. Время - это имя. В языке есть два имени для
времени: Эон и Хронос. Одно циклично; оно измеряет движение тел и зависит от
материи, которая ограничивает и заполняет его. Это совмещение пространства и
времени получило образное выражение круглого циферблата часов, в котором
присутствуют уже все моменты времени, вообще круга как символа вечного
возвращения. Другое – чистая прямая линия на поверхности, бестелесная, безграничная,
пустая форма времени, независимая от всякой материи. Эон – это место бестелесных
событий и атрибутов, отличающихся от качеств. Вся линия Эона пробегается «Вдруг»,
непрестанно скозьзящим вдоль этой линии и всегда проскакивающим мимо своего
места. Этот Эон – будучи прямой линией и пустой формой – представляет собой время
событий-эффектов. Чистое событие – это разом и весть, и вымысел, но никогда не
актуальная реальность. Именно в этом смысле события суть знаки. Эон имеет свойство
быть «бесконечно делимым». «Эон – идеальный игрок, привнесенный и разветвленный
случай, уникальный бросок, от которого качественно отличаются все другие броски»
(Делез, с.87). Язык непрестанно рождается в том направлении Эона, которое устремлено
в будущее, и где он закладывается и как бы предвосхищается. Все в человеческом мире
случается в рамках культурных горизонтов этого мира – горизонтов сигнификации.
Движение времени ощущается в игре означающих или выражается в них. Хайдеггер,
например, предлагал вести отсчет времени по степени скуки, которая сопровождает его
течение. Правило N4. На первом шаге этого правила необходимо договориться о
принципиальном снятии идеи жестко линейной оппозиционности, исключающей
возможность бинаризма как такового и традиционных для европейской культуры
бинарных оппозиций типа субъект-объект, внешнее-внутреннее, мужское-женское и т.п.
«Деконструировать оппозицию значит, по формулировке Дерриды, прежде всего,
немедленно опрокинуть иерархию». На втором шаге необходимо ввести оппозицию
«текста наслаждения» и текста-удовольствия». Текст-удовольствие ориентирован на
чтение в традиционном его понимании, как истолкование закрепленного в нем
инвариантного (надвременного и надпространственного) содержания, и в перспективе
ведет к его исчерпывающему пониманию. Субъективно переживаемым итогом
прочтения текста-удовольствия является разрешение читательских ожиданий,
удовлетворение как выражение исчерпывающей завершенности процесса.
Удовлетворение заполняет нас без остатка, вызывая ощущение насыщенности,
комфорта, эйфорию. Иное дело текст-наслаждение. Это текст, «вызывающий, чувство
потерянности, дискомфорта (порой доходящее до тоскливости); он расшатывает
исторические, культурные, психологические устои читателя, его привычные вкусы,
ценности, воспоминания, вызывает кризис в его отношениях с языком» (Барт, с. 471).
Поскольку наслаждение процессуально, постольку желание, смыслопорождая, не
останавливается на порожденной структуре как финальной, - в то время как
удовольствие, напротив, означает обрыв желания, замыкание смысла. «Желание имеет
эпистемологическую ценность, а удовольствие – нет». «Философская живучесть
желания» обусловлена тем, что «оно никак не может найти себе удовлетворение».
Текст-наслаждение предполагает не экспликацию так называемого «правильного
смысла», а прослеживание возможных плюральных путей смыслообразования, чему
соответствует не выявление структуры, а прослеживание процессуальной и
принципиально не результирующейся в структуру «структурации» текста (Р.Барт).
Таким образом, текст-наслаждение представляет собой принципиально процессуальную
текстовую среду «самопорождающейся продуктивности», находящуюся «в
перманентной метаморфозе», и предполагает понимание смысла в качестве «вечного
потока». Потому и игра бесконечна, всегда находясь в настоящем.
Правило N5. И самое главное. Оно состоит в том, что «нет заранее установленных
правил, каждое движение изобретает и применяет свои собственные правила». Если нет
правил, то нет и победителей. Здесь каждый играет в свою игру. И Винни
Пухстановится Пушкиным. «А место Пуха и его поэзии в Лесу соответствует месту
Пушкина как солнца русской поэзии в нашей культуре» (В.Руднев//Винни Пух и
философия обыденного языка, с.34). «Такая игра – без правил, без победителей и
побежденных, без ответственности, игра невинности, бег по кругу, где сноровка и
случай больше не различимы – такая игра, …не может быть сыграна ни человеком, ни
Богом. Ее можно помыслить только как нонсенс. Но как раз поэтому она является
реальностью самой мысли. Она – бессознательное чистой мысли. …Ибо только для
мысли возможно утверждать весь случай и превращать случай в объект утверждения.
Если попытаться сыграть в эту игру вне мысли, то ничего не случится, а если
попытаться получить результат иной, чем произведение искусства, то ничего не
получится. Значит, такая игра предназначена только для мысли и для искусства. …Но
благодаря такой игре, которая может быть только мысленной и которая не порождает
ничего, кроме произведения искусства, мысль и искусство суть реалии, беспокоящие
действительность, этику и экономику мира» (Делез, с.82-83).
И последний вопрос: где обитает смысл? Ответ постмодернистов – в игре. Со смыслом

можно играть в разные игры. Его можно убрать (Нонсенс), спрятать (Деконструкция),
поймать («Охота на снарка»), столкнуть с другим смыслом (Коллаж, Пастиш),
переодеть в иное (DEJA-VU), воскресить (Означивание), сделать ценностью
(фетишизировать), и т.д. и т.п. Чего нельзя сделать со смыслом, так это его разрушить. Он
всегда будет возрождаться из Генотекста и воплощаться в Гуле языка через
«Воскрешение субъекта». Таковы правила игры.
В заключении скажем, что Постмодернизм ввел в коммуникацию такие понятия, как:
Ацентризм, Бинаризм, Интертекстуальность, Конструкция, Логомахия,
Номадология, Симулякр, Слова-бумажники, Складка, Тело без органов, Шизоанализ
и другие, без которых сегодня уже невозможно обсуждать проблемы семиозиса (см.
Постмодернизм. Энциклопедия).
В игре субъект направлен на себя, играя с «образом себя»: здесь он завершает себя с
позиции роли и одновременно не завершает, примеривая разные роли и не сводя себя к
ним. Несовпадение себя с собой, авторство по отношению к себе самому – есть
самосознавание, бытийной стороной которого выступает игра. В игре творятся
смыслы, опробование действенности которых происходит здесь же на игровом поле.
Смысл возникает в игре как феномене человеческого сознания.
ПРИЛОЖЕНИЕ.
Психологическая версия о порождении смысла.
Эдвард де Боно, один из известнейших исследователей механизмов творчества,

разработал метод, помогающий в обучении детей и взрослых эффективному мышлению.
«Шесть шляп мышления» - назвал он свой труд. Шесть шляп - это шесть различных
способов мышления. Для того чтобы научиться думать различными способами, давать
качественную разностороннюю оценку ситуациям, выходить победителем из
интеллектуальных и жизненных испытаний, выстраивать прогноз событий, Эдвард де
Боно призывает людей иногда менять шляпы. Следуя процедуре сказочной игротерапии,
познакомимся с этим методом. Итак, ПРИТЧА О СТАРОМ ШЛЯПНИКЕ
Жил-был старый мудрый Шляпник. Из всех земных богатств был у него лишь цветной
фетр. Но он имел золотые руки и прекрасную мудрую душу, поэтому мастер дарил людям
нечто большее, чем головные уборы – шляпы, кепки, панамы и чепчики. Просветленными
и одухотворенными, решительными и твердыми духом выходили из мастерской старого
Шляпника люди, унося свой заказ. Стоит ли говорить о том, как славился мастер, как
благодарны были ему люди за чудесные шляпы, в которых таился великий секрет
великого мастера. Но шли годы, и настало время, когда ушел в иной мир старик Шляпник,
оставив шестерым сыновьям мастерскую, обрезки цветного фетра и шляпы. Шесть
разноцветных шляп. Белую шляпу, черную, красную, зеленую, желтую и синюю.
«Видимо, это и есть тот необыкновенный заказ, над которым в последнее время так
самозабвенно трудился отец, - решили сыновья Шляпника. – Значит, скоро должен
появиться и заказчик, который щедро расплатится с нами за отцовскую работу. Мы
разделим вырученные деньги и сможем отправиться с ними по свету». Но сколько ни
ждали сыновья прихода таинственного заказчика, так и не дождались. Делать нечего,
надобно делить отцовское наследство. «Я возьму себе шляпу белого цвета, - заявил
первый сын. – Она так изящна, восхитительна и прекрасна, я буду в ней красоваться на
балах и приемах. Именно эта шляпа будет говорить о моем «непростом» происхождении.
А то велика ли честь – быть сыном простого шляпника!». «А я выбираю черную шляпу, -
сказал второй сын. – И она не менее изящна, чем белая, она имеет богатый вид, уместна к
любому костюму и событию, в ней я буду строг, представителен и изыскан
одновременно». «Что ж, я выбираю себе желтую шляпу, - промолвил третий. – Желтый
цвет – цвет солнца, радости и богатства, а это мне так необходимо! Быть может, владея
желтой шляпой, я смогу стать счастливым, кто знает?». «Пусть моей шляпой станет
красная, - воскликнул четвертый. – Как я мечтал всегда выделяться из толпы, как я хотел
быть в центре внимания, чтобы мною любовались и восхищались женщины. А в этой
шляпе я буду неотразим!». «Зеленая шляпа напоминает мне весенний луг и летное поле,
широкое и бескрайнее, дарующее возможность полета. Тысячу раз я летал во сне над
зеленой прекрасной землей, быть может, зеленая шляпа поможет осуществиться моей
мечте», - мечтательно произнес пятый сын. «Мне же достается синяя шляпа, и я очень рад
этому. Синий цвет – цвет глаз нашего отца, бескрайних морских и небесных просторов.
Постичь их глубину и высоту – вот мое призвание. Хватит ли на все задуманное сил,
решительности и времени?» - размышлял шестой из сыновей Шляпника.
Разобрали сыновья шляпы и отправились в разные стороны. Как же сложились их

судьбы, достигли ли они того, о чем мечтали, свершилось ли то, что задумали?
Владелец белой шляпы стал довольно важным чином. Он снискал уважение людей
своей беспристрастностью. Факты, цифры и хроника событий были для него важнее всего
на свете. Но каким – то холодом веяло от этого человека, казалось, что эмоции и чувства
он утратил навсегда. Прекрасная машина, а не живой человек отныне ходил по земле.
Хозяин черной шляпы вдруг все происходящее стал видеть в черном цвете. Все
подвергал сомнению и критике, на солнце искал пятна, в человеке – его тень, а в рассвете
видел неминуемый закат. Как часто эта черта спасала его от поражения и краха в делах и
начинаниях, но именно она лишила его радости. Радости от солнечного утра и пения птиц,
от встреч с людьми и природой, и самое главное, от собственных мыслей и поступков. И
это, конечно же, отразилось на его характере. Вечно угрюмым и недовольным стал хозяин
черной шляпы.
Обладатель красной шляпы отныне жил во власти эмоций. Радость и грусть, тоска и
удивление, страх и гнев, удовольствие и разочарование владели его душой. «Какой
непосредственный, искренний и живой человек!» - восторгались люди при встрече с ним.
«Точно малое дитя, живущее мимолетностью чувств», говорили о нем другие. Как
человек чувствующий, он страдал и радовался, любил и ненавидел, восхищался и
сострадал. Но часто не мог распознать свои эмоции и чувства, разобраться в их причинах
и источниках, не знал, как их проявлять, и тем более не мог ими управлять. Самое
удивительное, что не только окружающий мир оставался для него загадкой, часто он не
мог понять и себя самого. Такой загадочный и необъяснимый, он привлекал женщин и
друзей, но они через некоторое время разочаровывались в нем, поскольку не находили в
этом человеке постоянства и преданности.
Человек в желтой шляпе радовался солнцу, наступающему дню, открыто шел навстречу
приключениям и открытиям. Ничто не пугало его, не останавливало, ведь впереди только
свет, добро и теплота человеческих рук. Эта святая вера и наивность не раз подводили его,
но ничто не могло повергнуть в уныние этого оптимиста. В обыкновенном камне он видел
драгоценные кристаллы, в росинке – солнечную радугу, а в обыденности – чудеса.
«Мечтатель, романтик, не от мира сего, глупец, бессребреник», - говорили о нем одни.
«Богатейшей души человек, - говорили другие. – Кто же он – богач или бедняк – решать
не нам».
А обладатель зеленой шляпы оказался в удивительном мире творчества. Все, что он

видел, слышал, чувствовал, превращалось в поэзию и музыку, картины и скульптуры,
романы, повести, рассказы, пьесы для театра и кинематографа. Его талантом восторгались
люди, находили в его трудах ответы на свои вопросы. Но как часто он, живя в мире своих
творений, оказывался беззащитным перед лицом суровой действительности,
неприспособленным к жизни в реальном мире.
Владелец синей шляпы стал вечным странником и мыслителем, идущим одному ему
ведомыми тропами, ориентируясь на одному ему понятные знаки и символы, не уклоняясь
от цели, не торопясь и не замедляя свой ход. Замечая, примечая многое, он выбирал лишь
то, что важно в данный момент для достижения поставленной цели. Именно эти качества
позволили ему опуститься на морское дно и подняться в небесные выси. «Счастливый
человек – достиг того, чего хотел», - говорили одни. «А сможет ли он поделиться своими
открытиями, находками, мыслями и чувствами с другими, дабы заразить их жаждой
открытий, свершений и побед?» - спрашивали другие. Но нет пока у меня ответа на этот
вопрос.
Но настал тот день и час, когда сыновья Шляпника вновь встретились под крышей
отцовской мастерской. Долгие зимние вечера провели они за удивительными рассказами о
своих странствиях, встречах, разлуках и жизненных уроках. Поражались братья тем
изменениям, которые произошли в каждом из них. И только теперь начали они понимать,
какое сказочное богатство оставил им в наследство великий мастер. И захотелось каждому
примерить на себя шляпу другого, чтобы стать беспристрастным и критически мыслящим,
умеющим видеть позитивные стороны и не бояться чувствовать, научиться творить и
неотступно следовать к намеченной цели.
Игра со шляпами подходит не только для конфликтных и других острых ситуаций. Она
хороша для групповых дискуссий, в случае, когда нужно найти общее в разных точках
зрения. Если попросить человека последовательно примерить все шляпы, можно
рассмотреть ситуацию с разных сторон. Так можно формировать способность объективно
оценивать явления окружающего мира, моделировать разнообразные ситуации и
составлять прогноз их развития. Шляпы – это модели разных смысловых установок, смена
которых, позволяет человеку строить себя самого. И воскликнуть вслед за Вирджинией
Сатир: «Я – это Я! Мне принадлежат все мои ошибки, победы, поражения и успехи. Я
принадлежу самому себе. Поэтому я строю себя сам. Я – это Я! И это замечательно!».
Барт Р. Избранные работы: Семиотика: Поэтика Пер. с фр. М.: Прогресс, 1989.
Берлянд И.Е. Игра как феномен сознания. Кемерово: «АЛЕФ»,1992.
Винни Пух и философия обыденного языка.- Изд. 3-е, доп., исправл. и перераб. (Серия
«XX век+»). – М.: Аграф, 2000.
Жиль Делез. Логика смысла. – М., Издательский Центр «Академия», 1995.
Лотман Ю.М. Культура и взрыв. М.: Гнозис,1992.
Петров Н.И. Герменевтические игровые феномены. М. Деп. ИНИОН, 1993.
Постмодернизм. Энциклопедия. – Мн.: Интерпрессервис; Книжный Дом. 2001 – (Мир

энциклопедий).
Ретюнских Л.Т. Игра как она есть или онтология игры. Москва-Липецк,1997.
Соколов А.В. Общая теория социальной коммуникации: Учебное пособие.- СПб.: Изд-во
Михайлова В.А., 2002.
Финк Е. Основные феномены человеческого бытия// Проблема человека в Западной

философии. М.: Прогресс,1988.
Хейзинга Й. Homoludens. В тени завтрашнего дня: Пер. с нидерл. – М.: Прогресс,1992.
Лекция десятая
ЯЗЫКОТВОРЧЕСТВО КАК СЕМИОТИЧЕСКАЯ ПРОБЛЕМА
1. Герменевтический круг риторики: игра со смыслом. Античный риторический канон.
Оформление смысла.
2. Происхождение языка как семиотическая проблема.
3. Проблемы языкотворчества.
Ключевые понятия: риторический канон, топика, мышление как межъязыковой перевод,
ситуации речевого общения, кризис ритуала, высказывание, язык как средство
восстановления совместного времени людей
По оценке У. Эко, применительно к усмотрению «начала» постмодернизма

обнаруживает себя тенденция относить его к все более далекому прошлому. И если
иронично моделируемые Эко попытки «объявить постмодернистом самого Гомера» и не
предпринимались всерьез, то интерпретация в постмодернистском ключе риторики
Аристотеля как предвосхитившего идею означивания вовсе не чужда современным
«классикам» риторики.
1. Обратимся к античному риторическому каному и рассмотрим его как

классическую модель смыслопорождения.
Античный риторический канон есть опробованная тысячелетиями и соответствующая
общим законам человеческого мышления и речи парадигма или образец мыслительной и
речевой деятельности – речемышление в его педагогической организации. Риторическая
разработка текста как результата речемыслительной деятельности на пути от мысли к
слову насчитывала 5 этапов: нахождение материала (inventio) – «изобрести, что сказать»,
расположение материала (dispositio), словесное оформление мысли (elocutio) или
собственно красноречие (ornatio), запоминание (memorio) и произнесение (actio) –
актерское исполнение речи. Части эти, впрочем, неравнозначны. Запоминание на то и есть
запоминание, чтобы быть факультативной по отношению к осознанию. Часто автор речи
писал ее для заказчика, который только заучивал и затем произносил речь. А actio вовсе
не обязательно произнесение – это такой этап, на котором речь разыгрывается с
соответствующим использованием жеста, мимики, голоса. При этом устная речь уже в
Древней Греции была не единственной формой ведения дел. Классическая риторика так
же неотделима от письменности, как новая – от печатного станка, а новейшая – от средств
массовой коммуникации. В целом инвенция (изобретение), диспозиция (расположение),
элокуция (выражение) есть предварительное создание речи, точнее, предсоздание ее,
«мыслительная задержка», по Л.С.Выготскому. Первые три этапа классического канона
образуют схему идеоречевого цикла, очерчивающую путь от мысли к слову. Этот
структурный инвариант, изобретение-расположение-выражение, веками поддерживал
хребет риторики и все ее развитие заключалось в трактовке этого алгоритма –
теоретической и практической.
Центральным, определяющим звеном в этой неразрывной схеме звеньев идеоречевого

цикла является изобретение. По Аристотелю, дело риторики не убеждать, но в каждом
данном случае находить способы убеждения. Подходы к изобретению, по Аристотелю,
бывают нетехнические (пытки, клятвы, законы, договоры, свидетельства) и такие, что
непосредственно относятся к риторической технике. Эти технические способы убеждения
(они же – источники изобретения) могут быть этические (добродетельность,
доброжелательность, здравомыслие), патетические (эмоции), логические (примеры,
энтимемы, топы). Логическое изобретение идей возможно способом их размножения.
Идеи размножаются аналогично живым клеткам: путем деления. Способы деления идей
или смысловые модели, по которым можно творить мысль, в античности назывались
топами или «общими местами». «Общими» эти смысловые модели были названы по
причине их обобщающей природы. «Местами» (по греч. «топами»: topos – место) –
потому, что в сознание ритора речь представала как «карта местности», на которой каждая
идея, каждое подразделение темы имело свое положение – место, позицию. Потому и
модель, по которой можно было изобрести новую идею, новое «место» речи, получила
имя топос или топ (ср. соврем. англ.: topic – тема речи).
У Аристотеля перечень смысловых моделей – топов и их описание приводится для

обучения искусству аргументации. Это значит, что каждая смысловая модель-топ может
использоваться не только для изобретения содержания речи, но и для доказательства, как
довод (аргумент). В «Риторике» Аристотель дает около сорока моделей – 28 «надежных»
топов (и 10 «ненадежных», «ошибочных», которые советует использовать для составления
энтимем). Это такие топы или понятия как «определение», «часть», «целое», «род»,
«вид», «сходство», «различие», «причина», «следствие», «сравнение», «свойство»,
«обстоятельства», «пример», «свидетельства», «имя» и другие.
Попробуйте сами на основе топов «род и вид» размножить какую-нибудь идею (слово),
например, любовь. В качестве родового понятия мы можем получить такие слова как
чувство, склонность, пристрастие, привязанность, вожделение, хотение, расположение. В
качестве видовых можно предложить такие понятия как божья, дружеская, родительская,
сыновья, братская, девичья, человеческая, к Родине и др. Топ «род и вид» описывает
только модель размножения идей «по вертикали». Горизонтальные, боковые «отростки»
строятся уже по другим топам. Представляете, сколько можно получить разных идей!
Механизм работает. Но это не все. Изобретая содержание конкретной речи, говорящий
должен думать сразу в «трех измерениях»: 1) о том впечатлении, которое он сам
производит на слушателей – это проблема нравственности говорящего и доверия к нему,
честности и ответственности оратора; 2) о слушателях и их эмоциях («о страстях», по
Аристотелю); 3) о доказательности самой речи («о доводах»). «Доказательство
достигается с помощью нравственного характера говорящего в том случае, когда речь
произносится так, что внушает доверие к человеку, ее произносящему, потому что мы
выносим различные решения под влиянием удовольствия и неудовольствия, любви или
ненависти. Наконец, самая речь убеждает нас в том случае, когда оратор выводит
действительную или кажущуюся истину из доводов, которые оказываются в наличности
для каждого данного вопроса» (Аристотель. Риторика: Книга первая. – 1). Все это
означает, что, обдумывая речь на этапе инвенции, ритор сначала выбирает определенную
стратегию речевого поведения, в частности – «аргументативную стратегию», т.е.
определенную систему способов убеждения. Ей, этой стратегии, он и подчиняет отбор
элементов, на которые членится тема при ее понятийной разработке. Понятия и идеи,
которые выберет из набора традиционных «общих мест» говорящий для своей темы и для
конкретного выступления, должны в совокупности быть необходимы и достаточны для
понимания данным слушателем сущности предмета речи. Итак, инвенция есть этап
упорядочивания мысли, открывающий идеоречевой цикл. Здесь работа мышления состоит
в отнесении к роду, категоризации по общим местам – подведение под понятие.
На следующем этапе мысль нужно было выстроить линейно, перейти от понятийной

конфигурации (геометрии мысли) - к мыслительно-словесной (алгебре мысли) или
речевой. Античный риторический канон в общем предлагает шесть важнейших «частей
речи», определяющих ее линейную структуру или развитие темы. Это: 1) введение; 2)
предложение, или теорема; 3) повествование; 4) подтверждение; 5) опровержение; 6)
заключение. Принципы расположения идей – повествовательная стратегия –определялись
в том числе и жанром выступления, который мог изменять последовательность частей,
иные пропускать или вводить новые. Текст-описание, текст-рассказ и текст-рассуждение
(хрия) требовали различных способов расположения материала, чтобы заинтересовать,
увлечь слушателя, который должен затем одобрить, согласиться и поддержать автора
текста. В дальнейшем, христианская догматика породила схоластику и силлогистику, т.е.
в конечном счете, формальную логику, которая перенесла источник изобретения в раздел
расположения, вытесняя общую композицию разнообразием логических связок.
Силлогистика, созданная Аристотелем, положила начало логики как специального
предмета изучения. По мере изучения доказывающего мышления предмет традиционной
логики расширялся за счет несиллогистических, хотя и дедуктивных способов
рассуждения, а также за счет индукции. Индуктивная логика, логика высказываний,
логика классов, математическая логика, модальная логика, многозначная логика, логика
отношений, логика предикатов и другие логики – все это не только инструменты точной
мысли, но и «мысль» самого точного инструмента – сознания.
На этапе выражения (элокуции) совокупность идей, смысловой каркас речи «одевается в
словесные одежды», получает словесное выражение. У Ломоносова этот раздел риторики
называется «Украшение» («Украшение есть изобретенных идей пристойными и
избранными речениями изображение. Состоит в чистоте стиля, в течение слова, в
великолепии и силе оного». – Краткое руководство к красноречию…). Элокуция как
раздел риторики дала начало стилистике (как особой лингвистической дисциплине),
поскольку именно в этом разделе изучались виды, особенности и достоинства слова,
средства выразительности и изобразительности речи.
Итак, идеоречевой цикл – порождение смысла или путь от замысла к тексту – по

античному канону трехчастен: от инвенции через диспозицию к элокуции. При этом
важно отметить, что мысль (Логос) была словом с самого начала изобретения. Если
принципы такого изобретения усваивались в процессе обучения, становясь техническим
приемом – средством мышления (общим местом, расхожей истиной), то живая мысль
находила себе место в других частях риторического круга. Живая мысль всегда стремится
занять место в еще не освоенном смысловом (идеоречевом) пространстве. Так, Цицерон
не случайно ополчился на свой юношеский трактат «Об изобретении» и сосредоточился
на проблемах стиля, казалось бы периферийных. Можно предположить, как считает И.
Пешков, что принципы изобретения по логике общих мест к какому-то моменту развития
общества или к какому-то уровню развития конкретного человека (в данном случае,
Цицерона) были твердо усвоены и возведение ситуации к общим категориальным
источникам уже не составляло предмета живой мысли, хотя и оставалось основой
создания текста в целом. Индивидуальная мысль больше проявлялась в особенностях
украшения известных топосов, фигуры стиля при этом все больше подчинялись личному
вкусу говорящего. К выражению передвигается творческий момент риторики, которую,
начиная с Возрождения уже прямо называют элоквенцией, красноречием. Только в 20
веке и этот раздел риторики подвергся тщательному игровому экспериментированию со
стилем, после чего также перешел в рутину идеоречевого цикла. В качестве иллюстрации
такой проработки материала сошлемся на книгу известного французского писателя, поэта
и эссеиста, одного из основателей Цеха Потенциальной Литературы, члена Гонкуровской
Академиии, специалиста по переводу «с французского на джойсовский» язык Раймона
Кено (1903-1976). В работе «Упражнения в стиле», по выражению комментатора, «не
поддающейся классификации», Р. Кено, взяв за основу заметку о незначительном
происшествии в автобусе, сочинил 99! переложений ее в разные стили. Вот несколько
образцов из книги Р. Кено.
Заметка. В автобусемаршрута S, в час пик. У одного типа лет двадцати пяти фетровая
шляпа со шнурком вместо ленты и слишком длинная шея, как будто ее специально
растягивали. Люди выходят. Тип, о котором идет речь, возмущается: обвиняет своего
соседа в том, что тот толкается всякий раз, когда кто-то протискивается мимо.
Ноющий тон с претензией на угрозу. Как только увидел освободившееся место, сразу к
нему бросился.
Два часа спустя встречаю его на Римской площади, перед вокзалом Сен-Лазар. Он – с
приятелем, который ему говорит: «Пришил бы ты пуговицу к своему плащу». Он ему
объясняет, где (разрез плаща) и почему.
Литота.Нас было немало, и передвигались мы сообща. Один молодой человек не
оченьумного вида перекинулся парой слов с господином, который находился рядом с ним,
после чего прошел дальше и сел. Спустя два часа я встретил его снова; он стоял со своим
товарищем, они говорили о тряпках.
Осязание.На ощупь автобусы – мягкие, если их зажать между ног и поглаживать двумя
руками от головной до конечной части, от капота до задней площадки. Но когда
оказываешься на этой площадке, то начинаешь ощущать что-то более грубое и
твердое, а именно обшивку или поручень, а иногда что-то более округлое и упругое, а
именно чью-нибудь задницу. Иногда их две, тогда все согласовывается во
множественном числе. Еще можно ухватить кишкообразный и подвижный предмет, из
которого вылетают идиотские звуки, или же приспособление с плетеными спиралями,
более нежными, чем четки, более шелковистыми, чем колючая проволока, более
бархатистыми, чем канат, и более тонкими, чем кабель. А еще можно потрогать
пальцем человеческую тупость, слегка вязкую и клейкую по причине жары.
Затем, если подождать час или два перед ребристым вокзалом, можно сунуть свою
жаркую руку в восхитительную прохладу одежной складки выше пуговицы, которая
пришита совсем не на своем месте.
Англицизмы. Однажды около миддея я лукал одного янг мэна с биг неком и хэттом,
обмотанным плэйтинговым кейблом. Внезапно этот янг мэн рыйли крейзанулся и
аккьюзил одного респектэйбельного сэра в том, что тот ему пушит тоузы и шузы.
Затем он брейканул дискашн и драйванул к инноккупайдному плейсу.
Через два хаурса я его лукал эгейн; он вакэйнствоввал ап и даун перед Сэйнт-Лэйзер
трэйн стэйшн. Один дэнди делал ему консалтинг энд эдвайс по поводу какого-то
баттона.
Танка.Автобус пришел
Зазу в шляпе забрался
Толкучка была
Пред вокзалом позднее
О пуговке речи текли.
И так далее и тому подобное.
Сегодня очевидно, что точкой творческого приложения может быть любая часть
идеоречевого цикла. Играть можно со стилем, с логикой (Л.Кэррол), с образом (метафоры
и метонимии, антитезы и другие тропы и фигуры речи). Если следовать семиотической
традиции и изобразить идеоречевой цикл в виде треугольника, в вершинах которого будут
расположены inventio, dispositio, ornatio:
inventio
dispositioornatio
то, по образному выражению Л.С.Выготского, «испарение речи в мысль» в пространстве
этого треугольника может проходит и в обратном направлении как «испарение мысли в
речь». Риторическая техника смыслопорождения не исключает движения в разных
направлениях этого треугольника. Смысл может цепляться за любой угол риторического
«круга», чтобы «раскрутить» его в текст.Между прочим, старая дискуссия о том, с чего
начинается мышление, в этом треугольнике получает иную интерпретацию. Когда-то В.
фон Гумбольдт утверждал, что понятие предшествует слову, ибо в противном случае у
слова нет значения. Таким образом развитие языка шло, по его мнению, в направлении:
денотат – концепт – имя. А.А.Потебня, выдающийся отечественный лингвист XIX века,
считал, что «мысль вскормлена словом» и исторически действовала цепочка: денотат –
имя – концепт. Включение в этот процесс смысловой компоненты в качестве пускового
механизма мышления, позволяет снять данное противопоставление. Внутри
риторического треугольника возможны два противоположно направленных пути от
денотата к имени или от предмета к тексту, которые не исключают, а скорее дополняют
друг друга.
На каждом из этапов живая мысль может творить новое, изобретая, соединяя, украшая
смысл текста. В разные исторические эпохи центр социальной ценности изобретения
смещался в разные точки риторического треугольника. Если для античности – это
раскладывание мифа по полочкам различных категорий и одновременно порождение этих
категорий: причинно-следственных, нормативно-правовых, этических, иначе,
логизирование мифа. Для средневековья топика стала присутствовать уже в фигурах
силлогизмов. Для Нового времени изобретение как процесс познания неизвестного
изоморфен процессу его поименования. Изобрести значит найти новое слово (слово с
новой внутренней формой). Внутренняя форма как раз и должна каким-либо способом
указывать на это новое, познанное качество предмета исследования. Тропы и фигуры
стали считаться основой речесозидающей мысли. Современная риторика, обогащенная
риторическими играми постмодернизма, вновь возвращается к общим местам (топике).
Однако на своем новом витке рассматривает смыслопорождение как акт восхождения от
образа к понятию и обратно от понятийного мышления к чувственности. Мысль здесь
понимается как перенос значения (куда?), а механизмами такого переноса выступают
метафоризация, метонимизация и символизация – главные источники развития семантики
не только художественного, но и естественного языка.
Любопытно, что к аналогичным выводам пришли и психологи, изучающие специфику

мысли как общественного образования. Экспериментально доказано, что исходным
пунктом специфически мыслительного пути преодоления информационного дефицита
стимульной ситуации является вопрос. Вопрос есть психическое отображение
нераскрытости, непредставленности тех предметных отношений, на выявление которых
направлен весь последующий мыслительный процесс. Именно в таком качестве
информации о ее дефиците и вместе с тем обобщенной информации о типе предметных
непредставленных отношений (что? где? когда? как?), которые составят содержание
мысли как результата мыслительного процесса, вопрос и является исходным пунктом
развертывания этого процесса. Однако не всякий вопрос составляет проблему.
Проблемный характер вопроса заключается не просто в факте нераскрытости
соответствующих отношений, а в факте их непонятности. Суть понимания,
представленного на первой фазе процесса, в отличие от понимания, являющегося
характеристикой мысли как результата, состоит в том, что здесь представлено понимание
непонятности. Оно и воплощено в вопросе или задаче. Самая же задача описывается и
определяется как знаковая модель проблемной ситуации. Именно непонимание запускает
«вращение» семиотического треугольника в разных направлениях, в зависимости от того,
что «непонятно». «Мышление как процесс, утверждает Веккер, представляет собой
непрерывный обратимый перевод информации с языка симультанно-пространственных
предметных гештальтов, представленных образами разных уровней обобщенности, на
символически –операторный язык, представленный одномерными сукцессивными
структурами речевых сигналов. Отдельная же мысль как структурная единица и результат
мыслительного процесса в ее психологической специфичности представляет психически
отраженное отношение как инвариант обратимого перевода с одного языка на другой»
(с.274-275). Структурной единицей речевой формы мысли, поэтому, является не
отдельное слово, а предложение, имеющее трехкомпонентный состав. Семиотический
знак в акте смыслопорождения «делится» (риторический термин для порождения идей) на
трехчастную «диалогическую» структуру предложения-высказывания. Изобретение и есть
осмысление речи в конкретных ситуациях взаимодействующих, общающихся индивидов.
Каждая из этих частей в процессе своего развертывания породила научные

дисциплины, обслуживающие этот цикл, но «возомнившими» себя самостоятельными и
независимыми от риторики как науки о семиотическом аппарате создания текста, как
«теории действия словом» или «как культуры смыслообразования и смыслосохранения в
обрабатываемом человеком текстовом материале» (И.Пешков). Растащенный
риторический материал достался психологии и логики – категоризация мысли, подведение
образа под понятие, логике и поэтике – установление связей между мыслями, понятиями,
грамматике и стилистике – выражение, наполнение схем-понятий изобразительностью,
образом речения. Практика доказала, что суммой частей, пусть даже очень разросшихся,
не заменить целого. Риторика – единственная из современных гуманитарных наук ведает
осмысленной подготовкой к речи. Классическая риторика перестала быть общественно
действенной не потому, что плох был принцип учебной алгоритмизации порождения
речи, а потому, что потребовалось, во-первых, другое смысловое содержание этапов
традиционного алгоритма, а во-вторых, - научное обоснование этого содержания.
Ключом к разрешению поставленных теоретических проблем становится, по мысли И.

Пешкова, типология ситуаций речевого общения. Являющееся центральным здесь
понятие «кризис ритуала» выводится из того методологического тезиса, что речевое
общение движется кризисами. Этим подходом прокламируется риторический принцип
порождения речи: речь как ответ на кризис сложившегося в социуме ритуала общения.
«Человек говорит не потому, что он знает язык, напротив, он познает и употребляет язык
только в той мере, в какой ему необходимо преодолевать постоянно складывающиеся
кризисы жизни ритуала. В момент «стагнации» ритуала никаких изобретательно-речевых
усилий от человека не требуется.
Кризис ритуала может быть качественно разным. В зависимости от этого качества

кризиса к жизни вызываются различные ситуации речевого общения. Кризис нарушения
ритуала вызывает судебную ситуацию общения. Кризис существования – игровую
ситуацию. Кризис обновления – совещательную. Три типа подхода к разрешению кризиса
ритуала – суд, совет и игра – это и есть внутренние содержательные формы общения, они
соединяют содержание кризиса деятельности с речевой формой, в которой разрешается
этот кризис. …Говорящий человек связан не только со словами, но в той же степени и с
делами. Он словом связан с делом, и это дело и есть предмет речи (во всех смыслах слова
«предмет»), речь в деле предметна, и предмет ее в конечном счете, всегда впереди, он не
только объективно существует в ритуале, он движется, изменяется, живет в кризисе
ритуала, в котором эстетическое отношение к другому неотделимо от отношения к
предмету.
Особенно четко нефиктивность предмета речи проявляется в изобретении, где сначала

(1) этическая позиция ответственно выбирает этот предмет, ту точку мира, к которой
будет приложено человеческое отношение и которая будет совершенствовать
человеческие взаимоотношения (изменение ритуала в результате его кризиса).
Затем (2) та же ответственная позиция освобождает (позволяет освобождаться в игре) от

рутинного взгляда на предмет, дает возможность предмету проявить свою заданную
сущность, раскрыть наиболее полно его потенции.
И, наконец, третьих актом (3) работы с предметом в изобретении, является акт

диалогического поворота предмета к собеседнику, «формулировка» наиболее актуальной
для другого стороны изобретения (изобретенного)» (Пешков, с.94-95).
Новая риторика, рассматривая этапы создания текста как этапы реализации

ответственного поступка в слове, внутреннего, а затем и внешне-социального воплощения
«я» взгляда-действия в знаке, в речевом общении, есть наука о семиотическом аппарате
создания поступка.
2. Интерес к происхождению связан, прежде всего, с проблемой возникновения нового,

ранее не существовавшего, иначе, это проблема творчества. Происхождение языка – это
еще и рубеж человеческого способа адаптации к миру, рубеж, который перешел только
Homosapiens. И в то же время можно утверждать, что язык твориться ежедневно,
ежечасно, в нем заложен потенциал со-творения мысли, чувства, ощущения. Творение
языка происходит в высказывании, ибо любое высказывание не имеет аналогов в
ситуации общения, оно всякий раз создается заново. Нам почти никогда не приходится
создавать новые слова, и большинство предложений, которые мы слышим, не требует от
нас понимания каких-то новых слов. Но мы постоянно должны создавать и понимать
новые предложения- высказывания. Этот факт часто вызывает удивление. Почему-то
интуитивно кажется, что запас предложений не может быть столь велик. Чтобы убедиться
в том, что число предложений практически бесконечно, попробуйте проделать
следующий эксперимент: возьмите любую книгу, выберите в ней любое предложение и
читайте книгу дальше до тех пор, пока вы не встретите то же самое предложение. И если
только вам не попалось клише или часто приводимая цитата, вы скоро убедитесь в
бесполезности своих усилий. Предложения в подавляющем большинстве – явления
уникальные. И поэтому центральная проблема современной лингвистики состоит в
следующем: каким образом мы можем понимать (или создавать) новое для нас
предложение? Запасом слов мы овладеваем при помощи запоминания, но мы не можем
таким же образом овладеть и запасом предложений. Тогда приходится предположить, что
мы овладеваем чем-то, что психологически эквивалентно системе правил, благодаря
которой мы можем расширить наш ограниченный опыт с ограниченным числом
предложений до способности порождать и понимать бесконечное число предложений-
высказываний.
Что же тогда творится, изобретается в ситуации общения и понимания? Конечно

смысл. Смысл - всегда уникальный, индивидуальный, континуальный. Здесь можно
вспомнить Бахтина, который утверждал, что предложениями не обмениваются, как не
обмениваются словами, - обмениваются высказываниями, которые строятся с
помощью единиц языка: слов, словосочетаний, предложений. Причем высказывание
может быть построено и из одного предложения, и из одного слова, и из целого
произведения. Научиться говорить – значит научиться строить высказывания, т.е.
включиться в бесконечный поток культурных коммуникаций. «Каждое высказывание
– это звено в очень сложно организованной цепи других высказываний» (Бахтин,
с.247). Целостность, завершенность высказывания не поддается не грамматическому,
ни отвлеченно-смысловому определению. Завершенная целостность высказывания,
обеспечивающая возможность ответа (или ответного понимания), определяется,
согласно Бахтину, тремя моментами, неразрывно связанными в органическом целом
высказывания: «1) предметно-смысловой исчерпанностью; 2) речевым замыслом или
речевой волей говорящего; 3) типическими композиционно-жанровыми формами
завершения» (с.255). Объективно предмет неисчерпаем, но, становясь темой
высказывания, он получает относительную завершенность, в определенных условиях,
при данном положении вопроса, на данном материале, при данных, поставленных
автором целях, то есть уже в пределах определенного авторского замысла. «Этот
замысел – субъективный момент высказывания – сочетается в неразрывное единство с
объективной предметно-смысловой стороной его, ограничивая эту последнюю,
связывая ее с конкретной (единичной) ситуацией речевого общения, со всеми
индивидуальными обстоятельствами его, с персональными участниками его, с
предшествующими их выступлениями – высказываниями. Поэтому непосредственные
участники общения, ориентирующиеся в ситуации и в предшествующих
высказываниях, легко и быстро охватывают речевой замысел, речевую волю
говорящего и с самого начала речи ощущают развертывающееся целое высказывания»
(Бахтин, с.256).
«Что такое язык? Как он возникает? Когда мы говорим? Эти три вопроса,
несомненно, являются одним и тем же вопросом, взятым в его различных аспектах.
Вопрос «когда человек должен заговорить?» оказывается вопросом уже не
лингвистическим, так как для учителей языка последний выступает уже в качестве
факта. Если определенная область жизни невозможна без языка, то в восстановлении
или создании этой особой области язык и должен иметь свой исток. Мы кратко
перескажем удивительную по своей глубине концепцию происхождения языка,
предложенную выдающимся мыслителем XX столетия Ойгеном Розеншток-Хюсси. В
работе «Человеческий тип как форма для чеканки, или повседневные истоки языка»
Розеншток-Хюсси постепенно подходит к семиотической трактовке проблемы
происхождения как творения языка. Первое, что необходимо различать, обсуждая
проблему происхождения, это уровни существования языка или те системы средств, с
помощью которых человек может вступать в общение. Язык может означать метод, с
помощью которого можно указать человеку путь до ближайшего населенного пункта,
или способ успокоить плачущего ребенка. Тогда он может обойтись жестами,
улыбками и слезами, и тогда животные – наши учителя. Определенная разновидность
речи существует у животных, потому обезьян можно обучать обиходному,
повседневному жестовому (ввиду отсутствия соответствующего голосового аппарата)
языку. Другая разновидность языка существует только у людей. Способность стать
хором, разыграть на сцене трагедию, издать законы, сочинить стихи, прочитать
застольную молитву, принять присягу, исповедать грех, оклеветать ближнего, подать
жалобу, написать биографию, исказить сообщение, решить алгебраическую задачу,
окрестить ребенка, подписать брачный договор и т.д. и т.п. – все это примеры другого,
формального языка, присущего только человеку. Формальный язык не мог
возникнуть внутри групп, живущих неформальной жизнью, например, между матерью
и ребенком, толпой охотников или молодых людей. В такой среде всякий
артикулированный язык деградирует. «Формальный язык должен быть созданием
серьезных мужей и старцев.Гете, Бисмарк и Лютер сделали для немецкого языка
больше, чем весь Союз немецких матерей. …Язык –это нечто большее, чем простое
орудие и простая игрушка нашего сознания. Он пришел к нам как нечто глубоко
серьезное с тем, чтобы мы могли следовать своему человеческому призванию.
Говорить – означает войти в сверхчеловеческую область и руководствоваться,
постоянно руководствоваться ею» (с. 92). Человеческий язык строго формален, и по
этой причине он стал оформленным и грамматически определенным.
Второе. Формальный язык требует имен, к которым человек должен прислушиваться и

силою которых он должен быть поименован. Поэтому человеческий язык можно
обозначить как номинальный. «Имена – это обетования, которые должны быть
исполнены; Кристиан и Хильдегард, Фридрих, Альфред и Доротея, вера, любовь и
надежда суть императивы. Они требуют от своих носителей, чтобы они вели себя в
соответствии с теми обетованиями, которые эти императивы заключают в себе»
(с.121). Ни одно слово не попадало в словарь, если оно не было использовано в
ритуале. Все предметы потому получали полные имена, а не случайные обозначения,
что к ним в человеческой группе впервые обращались с речью. Говорящий человек
является последователем. Говорящий человек говорит в некотором содружестве.
Говорящий человек подвергается проверке. Ритуал является существенным для такого
языка. Язык и одежда превратились в заместителей ритуала на все то время, когда
племя не собиралось вместе. Формальный язык возник как священный ритуал.
Поэтому происхождение языка является сакраментальным. «Ритуал повторялся. Его
можно было бы обозначить как постоянные «вольные упражнения» сформированной
социальной общности. Через посредство языка, одежды и празднеств ее члены
вдыхали порядок союза» (с.143). Поэтому действительная история человеческого духа
всегда начинается с того, что индивид усваивает некий новый императив. Формальный
язык призывает человека к выполнению «сверхчеловеческих» функций в
политическом объединении. «Он вызывает тот дух, от имени которого все члены
объединения обещают нести свою службу, точно так же, как и им было обещано, что и
им, в свою очередь, будут служить. Он возглашает и именует тот внешний мир,
который должен служить политической общности в качестве повседневной основы»
(с.116).
Третье - это существование доязыковых ситуаций. Эти доязыковые ситуации

отражают то силовое поле, в котором и возник первый язык.Доязыковая ситуация
требует и взывает к тому, чтобы быть артикулированной. Между людьми воцаряется
молчание, ждущее того, чтобы стать языком. Если задаться вопросом о том, когда
люди не в состоянии говорить, хотя должны были бы говорить, то можно открыть ту
функцию, которая действительно выполняется языком. «Если определенная область
жизни невозможна без языка, то в восстановлении или создании этой особой области
язык и должен иметь свой исток. Сравнение с другими научными дисциплинами
поддерживает нас в использовании такого метода. Экономика стала наукой лишь
тогда, когда она начала изучать кризисы, в результате которых разрушался порядок
экономической деятельности. Вечное «происхождение» хозяйства, его постепенное
развитие в качестве действенного разделения труда становятся понятными, если мы
обратим внимание на тот беспорядок, который проистекает из недостатка
действенного разделения труда. Медицина является наукой лишь постольку,
поскольку она проникает в тайну болезни. Социология становится наукой только
потому, что научается объяснять суть войн и революций. Отсутствие привычного
порядка, беспорядок, служит тому, чтобы объяснить происхождение подлинного
порядка. Если мы осознали, почему данное положение вещей является плохим, а не
хорошим, то мы начинаем понимать происхождение самого блага. Биология сделается
наукой о жизни в тот день, когда станет понятной смерть. В том же самом смысле мы
можем иметь науку о речи или языке лишь тогда, когда мы проникнем в ад
невозможности говорить» (с.96-97). Поэтому вопрос о происхождении языка является,
по Розенштоку-Хюсси, вопросом политической истории.
Язык не является только внешним выражением мыслей или идей. Язык – это, в
первую очередь, отдание приказа. Закон и порядок образуют сумму всех императивов и
предписаний, которые упорядочивают длительные промежутки времени –
человеческую историю.
Язык включает в себя слушание и речь, артикулирование и повторение. «Здоровая
языковая группа использует традиционные выражения для обозначения новых фактов
(повторение), а новые выражения – для обозначения фактов, до сего момента
остававшихся немыми, т.е. не определенными (артикулирование); она устанавливает
отношения с новыми людьми (речь) и уважает каждого говорящего (слушание). Оба
акта, слушание и речь, постоянно расширяют пространственные границы языка: в
пространственном отношении мы можем говорить со всеми и слушать всех. Оба
акта, повторение и артикулирование, постоянно расширяют временные границы языка:
мы стремимся быть в состоянии устанавливать связь со всеми прошлыми и всеми
будущими поколениями.
Все четыре акта сопряжены с опасностью. Они достигают успеха реже, чем терпят
неудачу. Война, революция, декаданс и кризис суть формы неудачи. Во время войны
изоляции подвергаются люди, считающие, что мы должны их слушать, во время
кризиса не вписываются в сообщество люди, считающие, что мы должны с ними
говорить. Во время революции приказания, которые раньше принимались к
исполнению, поднимаются на смех. В условиях вырождения те приказания, от которых
ждали, что они поведут за собой, остаются без ответа и умирают» (с. 103). Во всех
четырех катастрофах исчезает совместное время: люди, попадающие в эти водовороты,
перестают быть друг для друга современниками или обитателями одного пространства.
Война, кризис, революция, вырождение – это разные проявления заболевания одного и
того же, а именно, языка. Преодоление этих кризисов восстанавливает мирный речевой
процесс. Язык учреждает времена. Он «направлен на то, чтобы заключать мир,
оказывать доверие, почитать стариков и делать свободным следующее поколение» (с.
106). Аутентичное место языка – только там, где создаются мир, порядок, доверие и
свобода. Именно эти акты образуют основу человечности человека. Отсюда следует,
что, говоря о происхождении человеческой речи, мы должны говорить о
происхождении человека! «Предки и потомки делают человека человеком. Если я
научился говорить о своем происхождении, о тех процессах, которые предшествовали
моему рождению, то я тем самым получил власть обсуждать те процессы, которые
последуют за моей смертью, и возвещать о них. И обе эти способности, то, что я кое-
что знаю о событиях, предшествовавших моему рождению, и то, что я могу отдать
распоряжения относительно времени после моей смерти, отличают меня от животного.
С появлением языка «естественное» отношение между рождением и смертью
преодолевается. Основная черта развития нашего языка, т.е. всякого процесса
говорения, всякого пения, всякого законодательства, всякой проповеди, всякой
сошедшей с печатного станка литературы заключается в изменении соотношения,
благодаря чему смерть начинает предшествовать рождению» (с.109). Сила пережить
конец – вот что создает язык. Это и распятие Христа, и исход из Египта, и изгнание из
рая. Обретение дара речи, путь от крика к артикулированному языку, всякий раз
ежедневно празднуется заново. В этом и заключается смысл выражения: «processus»
духа, его «исхождение».
С семиотической точки зрения проблема происхождения языка – это проблема
включения индивида в общее социальное пространство. Найти в нем свое место, быть
услышанным и есть мотив порождения языка. Через посредство языка, одежды и
празднеств члены социальной общности вдыхают порядок союза. С семиотической
точки зрения язык включает в себя общество, дает обществу возможность
существования. В отличие от социологического отношения «включения», которое,
объективируя внешние зависимости, овеществляет и язык, и общество, семиотическое
отношение «интерпретирования» устанавливает их взаимозависимость на основе их
способности к семиотизации.
В качестве приложения к лекции приведем фрагмент работы
П.Флоренского «Антиномия языка», в котором разбираются проблемы языкового
творчества футуристов.
Флоренский П.А. У водоразделов мысли. М., «Правда», том 2, 1990 (171-186).

XII. Провозглашением этой свободы индивидуального языкового творчества
обязаны мы сперва романтикам, а повторно — декадентам и футуристам. Последняя
«декларация слова как такового» — разумею всю деятельность футуристов в ее
совокупности — едва ли много прибавила в понимании языка, и со стороны
теоретической не может расцениваться высоко. Но общественное, а потому
жизнетворческое ее воздействие, еще не вполне сказавшееся, было, думается, угловою
точкой в истории словесности, и будущий историк отметит ее, как некоторый
водораздел. Вот почему я останавливаюсь здесь именно на футуристах, как наиболее
остро и впервые выразивших свое начало, и не говорю о более новых течениях, может
быть, большего достигнувших, но не столь определенных в своей сущности и к тому
же еще не отшедших в область истории.
Кáк выступили футуристы — это было главным. Мысли, давно продуманные
языковедами, психологами и словесниками в тиши кабинетов, подобились инфекции в
за-паенных колбочках. Умы иммунизированные оставались холодными, хотя и
обращались с острейшим из ферментов духа. Но речь, пробужденная от спячки,—
крепче всякого вина, и слово, само себе предоставленное, опьяняет и исступляет. Когда
речьбыла понята футуристами как речетворчество и в слове ощутили они энергию
жизни, тогда, опьяненные вновь обретенным даром, они заголосили, забормотали,
запели. Посыпались: новые слова, новые обороты, а то и просто звуки — «заумного
языка». Кое-что было удачно, многое не жизнеспособно. Но не в том сила.
Решительным оказался самый SturmundDrang, с которым, подпираемые напускною
самоуверенностью и неподдельной молодостью, начала речетворчества метнулись на
эстраду, в печать, в разговоры. На хмельной напиток слова слетались подростки и
юношество, лучшие его распространители, сами еще недалекие от того возраста, когда
всякий, по естественной необходимости, переживает речетворчество и гениальность.
Интерес скандала, разгоревшийся около футуризма, счастливо содействовал его успеху;
к футуризму не отнеслись всерьез,— и проглядели его «опасность»: он, как взбалмош-
ное дитя, получил право брякать такое, чего не потерпели бы от других. Свою правду
эти «баячи-будетляне», т. е. поэты будущего, не высказывали, а выкрикивали, облекая
дурашливыми парадоксами. «У писателей до нас,— пишет один из них,—
инструментовка была совсем иная, напр.—
По небу полуночи ангел летел И тихую песню он пел...
Здесь окраску дает бескровное пе... пе... Как картины, писанные киселем и молоком, нас
не удовлетворяют и стихи, построенные на:
па-па-па
пи-пи-пи
ти-ти-ти и т. п.
Здоровый человек такой пищей лишь расстроит желудок. Мы дали образец иного
звуко- и словосочетания:
дыр бул щыл
убещур
скум
вы со бу
р л эз
(кстати в этом пятистишии больше русского национального, чем во всей поэзии
Пушкина)
не безголосая томная сливочная тянучка поэзии (пасьянс... пастила...), а грозная баячь
[кстати сказать переведенная,— из Артура Римбо.— П. Ф.]:
Каждый молод молод молод
В животе чертовский голод
Так идите же за мной...
За моей спиной.
Я бросаю гордый клич
Этот краткий спич!
Будем кушать камни травы
Сладость горечь и отравы
Будем лопать пустоту
Глубину и высоту
Птиц, зверей, чудовищ, рыб,
Ветер, глины, соль и зыбь!..
(Д. Бурлюк)»77
И хорошо, что футуристы тáк заговорили — и заставили выслушать себя. Подлив этого
кипятка и дерзостей к тающему снегу общественной мысли, они подогрели последнюю
на несколько градусов. Дурачась и озорничая, они одерживали победу, и прежде всего
— труднейшую: заставили к себе прислушаться. Их бесшабашность нарушала чинный
тон литературы и не считалась с накрахмаленной ее жесткостью: теперь — и
противники их порою сами «будетлянствуют». В 1910 году вышла первая книга
футуристов — «Садок Судей», напечатанная на оборотной стороне обой. О ней, —
продолжу свидетельством В. В. Каменского, — о ней «стали много говорить. Всех
поражала оригинальность, смелость, неожиданность, крайность, молодость. Критика
конечно заквакала во все болото, Рыцарей исканий называли в газетах — Обойные
Поэты — анархисты — сверх-декаденты — кучка желающих прославиться — футуристы
— клоуны-американцы»78. Но «клоуны» не унывали, вербовали себе новых сотрудников,
ураганным огнем метали в читающее общество книги, брошюры. «Московская зима
[1913 года.— П. Ф.] расцвела бурно. Футуризм разлился океаном. Василий Каменский,
Давид Бурлюк, Владимир Маяковский после ряда отчаянных выступлений (с Крученых
и Хлебниковым) в Москве и Петрограде получили приглашение на гастроли по России.
Маяковский ездил в ярко-шелковых распашонках, в цилиндре.
Давид Бурлюк — в сюртуке, с неизменным лорнетом, с раскрашенным лицом, в
цилиндре.
Василий Каменский — в коричневом костюме, с нашивными яркими лоскутами, с
раскрашенным лицом, в цилиндре. [...] Улицы Харькова, Одессы, Киева, Ростова, Баку,
Тифлиса, Казани, Самары, Саратова и второстепенных городов оказались не менее
взволнованными, чем землетрясением.
Всюду театры были переполнены возбужденными массами.
Газеты встречали и провожали шумным треском столбцов всяческих критиков.» 79
Все это — «дела давно минувших дней». Бунтари вошли в берега и занялись иным.
Но нам, уясняя свою мысль, удобнее остановиться на той, — уже отошедшей в
предание, волне. «Декларация слова как такового» возвещена в 1913-м году Алексеем
(Александром) Крученых в следующих тезисах:
«1) Новая словесная форма создает новое содержание, а не наоборот.
2) Согласные дают быт, национальность, тяжесть, гласные — обрат-
ное — вселенский язык. [...]
3) Стих дает (бессознательно) ряды гласных и согласных. Эти ряды
неприкосновенны. Лучше заменять слово другим, близким не
по мысли, а по звуку (лыки — мыки — кыка).
Одинаковые гласные и согласные, будучи заменены чертами, образуют рисунки,
которые неприкосновенны (напр. III—I — I—III). Поэтому переводить с одного языка
на др. нельзя, можно лишь написать стихотворение латинскими буквами и дать
подстрочник. Бывшие д[о] с[их] п[ор] переводы лишь подстрочники, как
художественные произведения, они — грубейший вандализм.
4) Мысль и речь не успевают за переживанием вдохновенного,
поэтому художник волен выражаться не только общим языком
(понятия), но и личным (творец индивидуален), и языком, не
имеющим определенного значения (не застывшим), заумным.
Общий язык связывает, свободный позволяет выразиться полнее.
(Пример: го оснег кайд и т. д.).
5) Слова умирают, мир вечно юн. Художник увидел мир по-ново-
му и, как Адам, дает всему свои имена. Лилия прекрасна, но бе-
зобразно слово лилия захватанное и «изнасилованное». Поэтому
я называю лилию еуы — первоначальная чистота восстановлена.
6) Давая новые слова, я приношу новое содержание, где все стало
скользить (условность времени, пространства и проч.) [...].
7) В искусстве могут быть неразрешенные диссонансы — «неприят-
ное для слуха» — ибо в нашей душе есть диссонанс, которым
и разрешается первый. Пример: дыр, бул щыл и т. д.
8) Всем этим искусство не суживается, а приобретает новые поля.»
Нечто подобное высказывает и Н. Кульбин.
А. Крученых и В. Хлебников поясняют эти тезисы: «Живописцы будетляне любят
пользоваться частями тел, разрезами, а будетляне речетворцы разрубленными словами,
полусловами и их причудливыми хитрыми сочетаниями (заумный язык). Этим
достигается наибольшая выразительность. И этим именно отличается язык стремитель-
ной современности, уничтожившей прежний застывший язык. [...]. Этот
выразительный прием чужд и непонятен выцветшей литературе до нас, а равно и
напудренным эго-пшютистам (см. «Мезонин поэзии»).» 8'
XIII.На словотворчестве сосредоточены по преиму ществу русские футуристы.
Правила же словосочетания почти не привлекли их освободительного пыла,
отчасти по пройденности этого пути уже западными футуриста ми, еще же
более — потому, что русский синтаксис, сам почти футуристически-свободный,
предоставляет личности безграничный простор и требует не расторжения сво их
граней, а скорее неустанного чекана. Напротив, стес ненность романского
синтаксиса, особенно заморожен ность французского, уже давно вызывала на
бунты.В «Техническом манифесте футуристической литерату ры» Ф. Т.
Маринетти провозгласил 11 мая 1912 года:
«1. Нужно употреблять глагол в неопределенном наклонении, ибо только таким образом
может быть передано чувство непрерывности жизни и эластичности интуиции,
воспринимающей ее.
2. Нужно уничтожить прилагательное, чтобы существительное сохраняло свою основную
окраску. Прилагательное несовместимо с нашим динамическим мировоззрением, ибо оно
предполагает паузу, остановку.»82
Но неопределенное наклонение — это то же существительное, отглагольное
существительное, герундий. Следовательно, реформа синтаксиса заключается в
устранении всех частей речи, кроме существительных. Вопреки самосвидетельству
футуристов, можно усумниться, чтобы такая онтологизация языка в самом деле
соответствовала мирочувствию современности, упоенному бешенным темпом электро-
аэропланно-кинематографической жизни и ненавидящему покой.
«Мы возвещаем, что великолепие мира обогатилось новой красотой— красотой
скорости»,— заявляет манифест. По мнению футуристов, «человеческая
чувствительность, под влиянием великих научных открытий, совершенно обновилась.
Почти все, кто в настоящее время пользуется телеграфом, телефоном, граммофоном,
железной дорогой, велосипедом, мотоциклетом, автомобилем, океанскими пароходами,
дирижаблями, аэропланами, кинематографом и большими газетами (дающими синтез
мирового дня), не думают, что это оказывает решающее влияние на наше сознание.» «Не
заботясь о нелепых определениях профессоров, я объявляю вам, что лиризм есть очень
редкая способность опьяняться жизнью и опьянять ее собой [...]. Вообразите, что ваш
друг, обладающий даром лиризма, находится в зоне повышенного напряжения жизни
(революция, война, кораблекрушение и т. д.) и рассказывает только что пережитые им
ощущения. Знаете, что инстинктивно сделает ваш друг, начиная свой рассказ? Он резко
разрушит синтаксис во время разговора, не будет тратить времени на длинные периоды,
уничтожит пунктуацию и порядок прилагательных и бросит вам поспешно в нервы все
свои зрительные, слуховые и вкусовые ощущения, по прихоти их безумного галопа.
Напряжение пара эмоции взорвет трубу периода, клапаны пунктуации и прилагательные,
которые обыкновенно расстанавливают наподобие болтов. У вас будут целые
пригоршни существенных слов без всякого условного порядка, так как
единственной заботой вашего друга будет передача всех вибраций его я. Если этот
рассказчик, одаренный лиризмом, будет сверх того обладать умом, богатым
общими идеями,то он невольно будет постоянно связывать свои послед ние
ощущения со всем, что ему экспериментально или интуитивно известно. Он
накинет на мир огромные сети аналогии, передавая таким образом жизнь
телеграфным способом, т. е. с той быстротой, которую телеграф по необходимости
развивает у репортеров, у военных корреспондентов в их поверхностных
рассказах.
Эта потребность в лаконизме не только соответствует законам скорости,
управляющим нами, но также многовековым отношениям между поэтом и
публикой. Эти отношения очень походят на товарищеское отношение старых
друзей, которые могут объясниться одним словом, одним взглядом. Вот почему
воображение поэта должно связывать отдаленные вещи без всяких проводов,
только существенными словами. [...]
Под беспроволочным воображением я подразумеваю абсолютную свободу
образов или аналогий, выражаемых освобожденными словами, без проводов
синтаксиса и без всяких знаков препинания.»
Отсюда, далее, выводятся вышеупомянутые начала— устранение
прилагательного, пользование неопределенным наклонением глагола, «оживление
лиризма сырыми элементами реальности»86 чрез «звукоподражательные аккорды»; сюда
же относятся регулирование быстроты стиля с указанием темпов (diminuendo и т. д.),
типографские новшества, как-то применение 3—4-х красок на странице, пользование
разными шрифтами до 20-ти включительно и «свободное выразительное правописа -
ние»87:
«Мы хотим теперь, чтобы лирическое объяснение не располагало более слова по
порядку синтаксисапрежде, чем выразить их через различные дыхания, изобретенные
нами. Мы приходим, таким образом, к словам на свободе. Кроме того, наш
лирический хмель должен свободно деформировать, преобразовывать слова,
укорачивая или удлиняя их, увеличивая их центр или окончания, увеличивая или
уменьшая количество гласных или согласных. Мы получим таким образом новое
правописание, которое я называю свободно выразительным. Эта инстинктивная
деформация слов соответствует нашей естественной склонности к междометию. Что
за беда, если деформированное станет двусмысленным. Оно будет лучше сливаться с
аккордами междометий или синтезами шумов и позволит нам скоро прийти к
звукоподражательному психическому аккорду, звуковому и в то же время
абстрактному выражению эмоции или чистой мысли.»
Все эти провозглашения — не новости; Г. Тастевен отметил, что Стефан Малларме
(†1898 г.), в своих «Diva-gations» «не только создал футуристическую поэтику, но
предсказал опыты русских кубо-футуристов: Крученых, Василиска Гнедова. Так, он
«определенно сказал, что внесение принципа музыки в поэзию приведет к разложе-
нию стиха на первоначальные элементы языка»89. Он указывает на несоответствие
звука слова и его идеи (например, nuit вызывает светлые тоны, jour темные) и
поэтому искал совершенного языка, названий, соответствующих вещам. Малларме же
потребовал удлинения или укорочения слов, сообразно требованиям ритма. Он же
«называет стих идеальным мистическим словом, которое отдельные слова переплавляет,
претворяет в новое, совершенное коллективное слово, не существующее в
языке» 90. Осуществленный на деле, этот принцип аттракции слов ведет к срастанию,
деформации и взаимопроникновению слов, подобно тому как взаимно проникают
формы в картинах кубистов или минералы в кристаллических двойниках. Так у
Константина Олимпова:
Оазис — гамаюн, кудесно успокоясь,
Младенчит пальмное окно.
Издальне дробит звон — пустынный богомолец,—
Опеньяв молчное зерно.
Дальнейшее же применение тех же начал ведет к исчезновению слов и образованию
из слов отдельных ритмических комплексов. Наконец, Малларме же оставил
синтаксическую конструкцию; поэт для него — законодатель слов, сочетающий слова, по
ему лишь ведомым законам. Он же советует избегать слов, материализирующих
отношение предметов, пользоваться глаголом в неопределенном наклонении и заменять
прилагательные отвлеченными существительными, а также отменить пунктуацию,
особенно в поэзии. «Словотворчество, разрушение синтаксиса и освобождение
слова, подчинение слов ритму, являются реализацией идей Малларме.»
Но и Малларме, пытавшийся воплотить эти начала в речетворчество, не был их
открывателем: первоисточник их — тот же Вильгельм Гумбольдт. Имею в виду главным
образом его понимание речи как непрерывного целого, отдельные элементы коего
рождаются на этом лоне и, следовательно, подчиняются ритмической закономерности
целого, но не — образуют, напротив, целое своею суммою. «Речь течет непрерывною
рекою и говорящий всегда имеет в виду только совокупность выражаемых им мыслей,
пока не приходит время, когда самый язык делается предметом мыслящего наблюдения.
Нельзя и представить, чтобы образование языка начиналось названием предметов
отдельными словами и только в продолжении своем достигало соединения слов
(синтаксиса). Не речь составилась из слов, а, наоборот, слова произошли из органической
совокупности речи. Тем не менее существование отдельных слов ощутительно
непосредственному чувству говорящего [...], потому что образование слов составляет
существенную потребность речи. Объем слова составляет границу, до которой
простирается самодеятельность образовательной силы языка. Слово есть полный,
распустившийся цвет языка; в слове язык дает свое окончательное произведение. [...] И
в речи слова являются иногда изолированными; но правильно отделять их из не-
прерывного течения речи удается только меткому взгляду гения языков
совершеннейшего устройства; это такой пункт, на котором языки всего яснее
обнаруживают свои преимущества и недостатки.» 92
XIV. Но, исторически, новшества футуристов — отнюдь не futurum, а
plusquamperfectum; правильно указывая на иные возможности языка, футуристы
кажется забывают, что путь к осуществлению — презираемый ими пассеизм; однако
отсюда не следует, чтобы те или другие отдельные попятные движения были
нецелесообразны. Тем не менее развитие языка в истории идет именно от «футуризма»
к современности. «Радостное изумление самому языку, ощущаемое при его
воспроизведении в живой речи по требованию каждого мгновения, мало-помалу
уменьшается. Деятельность народа», от речетворчества, «переходит больше на
употребление языка [...]. Удивление и радость переходят теперь к отдельным
изречениям. Песни, молитвенные воззвания, изречения, сказки, возбуждают желание
выделить их из потока мимолетного разговора: они сберегаются, разнообразятся,
делаются предметом подражания — и вот первые зачатки литературы. Это
образование духа и языка мало-помалу переходит от совокупности народа в
преимущественное обладание отдельных лиц: язык передается в руки певцов и
учителейнарода [...]. Впоследствии являются грамматики [...]. Им не принадлежит
собственно творчество; они не могут навязать народу ни флексии, ни обычая сливать со
словами приставки в конце или в начале. Но они выбрасывают одно, обобщают другое,
сглаживают неровности, пополняют пробелы [...]. В этой сфере они являются истинны-
ми законодателями, воссоздавая впрочем эти законы из беспредельного запаса
предлежащего им языка [...]. В течение времени язык не раз может подвергаться такой
обработке; но чтобы он делался языком образованным, оставаясь в то же время
народным, надобно, чтобы он правильно и непрерывно переходил от народа в руки
писателей и грамматиков, а от них обратно в уста народа [...]. Может наставать и
такое время, когда язык своим собственным развитием как бы пересиливает народный
дух, который, оставляя в своем усыплении самобытное творчество, пускается в пустую
игру оборотами и формами, проистекшими первоначально из глубокомысленного упо-
требления. Это — вторая дряхлость языка, если первою почесть потерю силы создавать
внешнее строение языка» 93 . Гумбольдт отмечает и личный оттенок языка в устах
каждого говорящего. «Каждый человек употребляет слово для выражения своей
особенной личности: оно всегда истекает от отдельного лица и каждое лицо пользуется
им прежде всего лишь для самого себя [...]. И нельзя сказать, чтобы проистекающие
отсюда неровности сглаживались в этом общем для всех органе. В языке, конечно, есть
переходы от одной особенности к другой, и эти переходы делают возможным
взаимное разумение между людьми; но самые разности от этого скорее усиливаются,
чем ослабляются: потому что разъяснением и утончением понятий в языке тем
яснее доводится до сознания, как глубоко лежат корни этих разностей в особенном
умственном настроении отдельных лиц [...]. Каждый язык способен как бы делиться на
бесконечное множество языков для отдельных личностей в одном и том же народе, и
все это множество языков, в сравнении с языками других народов, является одним
целым, которое резко отличается своим характером.» 94
XV. Но, оставив споры о приоритете, посмотрим, что же именно творят
«будетляне».
Мне думается, их творчество может быть распределено по четырем разрядам в
возрастающей степени новизны. Первый разряд новообразований — это образование
слов, заменяющих собою более громоздкие выражения, но построенных аналогично
уже существующим формам других слов; таковы: «осупружиться», «окалошиться»,
«офрачиться», «онездешниться», «поверхноскользие», «дер-зобезумие» и т. д.
Детскому языку свойственно постоянное кипение подобного словообразования, как
не чуждо оно и языку народному. В основе, против таких образований возражать никто
не может, кроме разве предостережения, не пойти по легкому пути поверхностных
аналогий, и тем затемнить какие-нибудь глубокие различия, которые не позволили в
языке возникнуть предлагаемому данному новшеству. Слова вроде «голубель» —
обозначение небесной голубизны, «журчей» — обозначение ручья, звукоподражательных,
вроде «чурлюжурчит», звучат убедительно, но, конечно, надо еще хорошенько
подумать, не обойдется ли доверие к этой убедительности слишком дорого, если мы
примем их в состав языка.
К речетворчеству второго разряда следует отнести орнаментальное,— так сказать,
арабесочное пользование словом. Звук не теряет еще своей грамматической формы, но
форма служит здесь не логической функции смысла, а лишь, или почти лишь, системою
угловых зеркал, многократно и разнообразно отражающих один, или небольшое число,
корней.
Эта формальная разработка корня или нескольких корней имеет и некоторый,
весьма скромный, логический смысл. Но производится она не ради него; она являет кра-
соту звука, дает понять ценность самого материала речи — стихийную основу, из
которой возникает и логическая речь, и тем острее заражает непосредственно-сти-
хийным содержанием слова.
Вот стихия улыбки, переходящей в смех:
О, рассмейтесь, смехачи!
О, засмейтесь, смехачи!
Что смеются смехами, что смеянствуют смеяльно,
О, засмейтесь, усмеяльно!
О рассмешищ надсмеяльных — смех усмейных смехачей!

О иссмейся рассмеяльно смех надсмейных смеячей!
Смейево, Смейево,
Усмей, осмей, смешики, смешики —

Смеюнчики, смеюнчики.
О, рассмейтесь, смехачи!
О, засмейтесь, смехачи!
Так, в приливе нежности, или другого чувства, развиваются и многократно
преломляются темы слов — всяким, но с меньшею талантливостью. Или вот:
Я смеярышня смехочеств
Смехистелинно беру
Нераскаянных хохочеств
Кинь злооку — губирю.
Пусть гопочичь, пусть хохотчичь
Гопо гоп гопопей
Словом дивных застрекочет
Нас сердцами закипей.
К этому же постижению стихии речи, через еще бóльшее освобождение ее от общей
формы отнесем еще примеры — тонко выраженные переходы от восторга, прорыва-
ющегося через смущение и какую-то скрываемую от себя самого мысль: так,
приблизительно, разрушает обычный строй речи человек, переполненный чувством, в
особенности при ослаблении от усталости или иных причин памяти. Логическая
прозрачность речи при этом затуманивается, но сила непосредственного напора
возрастает. «Глубирь» — существо, живущее в глубине; «закипей нас» — «заставь
нас кипеть» — словообразования при волнении приятного.
Это-ли. Нет-ли.
Хвои шуят, шуят.
Анна, Мария, Лиза-нет
Это-ли-Озеро-ли.
Лулла, лолла, лалла-гу,
Лиза, лолла, лулла-ли,
Хвои шуят, шуят,
Ги-и,— Ги-и-у-у
Лес-ли,— озеро-ли.
Это-ли.
Эх, Анна, Мария, Лиза
Хех-тара.
Тере-дере-дере... Ху.
Холе-кулэ-нээ
Озеро-ли. Лес-ли
Тио-и
ви-и... у.
Это убедительно. Ну, конечно, хвои «шуят», а не делают при ветре что-либо другое;
звук их непрерывен, а шуметь может только прерывистый, прерывающийся коле-
баниями звук листьев: м в слове «шум» — есть задержка и разрыв звука. В словах,
даже поверхностно разбираемых, часто находится сторона звукоподражательная; тут
же она усиливается или дифференцируется. Звукоподражания, конечно, не новинка, и
даже далеко отстают от некоторых более замысловатых поделок такого же рода, где не
голыми звуками воспроизводятся звуки только, но, более того, словами и даже
осмысленными предложениями одного языка звуки, а то и слова и осмысленные
предложения иного языка. Примером звукоподражания словами может быть хотя бы
всем известная сыздетства украинская шутка
Мария лён тре,
Сам пан теля пасэ,
передающая звуки языка французского. Примером более трудной ковки — похвальное
слово своему учителю писателя XVII-ro века Льва Моденского,— звучащее сразу на
тех двух языках, на которых покойный вел с ним свое преподавание. Ниже приводимое
стихотворение может быть прочтено безразлично по-еврейски или по-итальянски.
Вотоно:
Kina chemor oime che pass ozerbo.
Chi nas ce muor oime pas acerbo.
Col tob eilom cosi or din elzilo.

Colto vien 1'huom, cosi ordine il cielo.
Mose Mori Mose ianar deber bo.

Mose Mori Mose gia car de verbo.
Sam thousia jam kipour honze lo.

Santo sia ojn huom con puro zelo.
Cala meitab iamai sen zouri asser bo.

Challa meta giami senza reserbo.
.
Iarib an maveth ra aim can iarpelo.
Arriv'huom mavodran en cangiar pelo.
Sephina beim nal el ober iameno.
Se fin habbian chal nel celo vero ameno.
Halem ionba sebi iassai' semeno,

Va l'huom vaseviva assai se meno.
Стихотворение, ниже приведенное, подражает говору восточного города и передает
общую звуковую картину, доносящуюся с рынка в открытое окно.
Хан хан да даш
Шу щур и дес
Виларь ягда
Суксан кардекш
Мак са Мак са
Яким ден зар
Вакс бар дан як
Заза
Сю сеч базд и
Гар ё зда бе
Мен хатт зайде
Вин да чок ме. ¹ºº
XVI. До сих пор мы находимся в области сказанного удачно �

Язык

СЕМИОТИКАnew

Загружено:

Сведения о документе

Авторское право

Доступные форматы

Поделиться этим документом

Поделиться или встроить документ

Параметры публикации

Этот документ был вам полезен?

Это неприемлемый материал?

Авторское право:

Доступные форматы

СЕМИОТИКАnew

Загружено:

Авторское право:

Доступные форматы

Кафедра: «Копьютерная лингвистика и межкультурная коммуникация»

Вашему вниманию предлагается учебно-методический комплекс

Содержание учебно-методический комплекс дисциплины

Содержание учебно-методический комплекс дисциплины

1. Стандарт дисциплины, утвержденный Министерством

СОДЕРЖАНИЕ ДИСЦИПЛИНЫ ИЗ ГОСУДАРСТВЕННОГО

№ Наименование дисциплины и их основные Всего часов

МИНИСТЕРСТВО ОБРАЗОВАНИЯ И НАУКИ

КЫРГЫЗСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ

ИНСТИТУТ НОВЫХ ИНФОРМАЦИОННЫХ ТЕХНОЛОГИЙ

Кафедра «Компьютерной лингвистики и межкультурной

Направление подготовки: 531200 - “МКиАСП”

Общая трудоемкость дисциплины составляет 4 зачетных единицы (60 часов)

Рабочая программа обсуждена на заседании кафедры «КЛиМК»,

Разработала: ____________ст. преподаватель кафедры «КЛиМК» Борукулова Г. Ш.

Проверил _______________ д.т.н., зав. каф. “ПИ” Б. Т. Укуев

Рабочая программа предназначена для преподавания дисциплины студентам очной

согласования рабочей программы

Направление подготовки: 531200- «МКиАСП»._________________

Форма обучения: _____очная____________________________________________________

Ответственный исполнитель, ст. преп. каф. КЛиМК Борукулова Г. Ш.

Заведующий кафедрой ПИ______________________Укуев Б.Т.______________

Заведующий кафедрой _______________________________________________________

Председатель методической комиссии института (факультета)

Заведующий отделом комплектования научной библиотеки

В настоящее время семиотический подход распространяется на все более обширные

ЦЕЛИ И ЗАДАЧИ ИЗУЧЕНИЯ ДИСЦИПЛИНЫ

Цель курса заключается в том, чтобы выработать у студентов семиотический подход к

 ознакомить студентов с основными понятиями семиотики

Важной задачей является освоение студентами навыков семиотического анализа знаков,

ТРЕБОВАНИЯ К РЕЗУЛЬТАТАМ ОСВОЕНИЯ ДИСЦИПЛИНЫ

В результате изучения дисциплины студент должен

 основные понятия структуры знака,

В результате изучения дисциплины студент должен

 провести семиотический анализ конкретных знаков и знаковых систем;

Процесс изучения дисциплины направлен на формирование следующих

МЕСТО ДИСЦИПЛИНЫ В СТРУКТУРЕ ООП

Изучение данной дисциплины базируется на следующих дисциплинах:

Дисциплина Главы, разделы

3. Философия Философия культуры. Парадигмы западного философского

ОБЪЕМ ДИСЦИПЛИНЫ И ВИДЫ УЧЕБНОЙ РАБОТЫ

ТЕМАТИЧЕСКИЙ ПЛАН КУРСА

Лекц. Практ. СРС Формы

Семиотика как наука (предмет семиотики, 2/2 2/2 8/8 Проверка

Интеллектуальные истоки и направления 2 2/2 4/6 Собеседование

Свойства знаков. Типы знаков. 2/1 2 4/6 Мини-опрос

Семиотический континуум 2/1 2 4/6 Собеседование

Языки молчания: семиотика невербальной 1 4/6 Проверка

О семиосфере и языках культуры 1 4/6 Мини-опрос

Смысловая природа сознания

Понимание и интерпретация 2/2 2 4/8 Проверка

Игровые пространства семиотики 2/1 2 4/6 Собеседование

Языкотворчество как семиотическая 2/1 2 4/6 Мини-опрос

Методы семиотики 1 4/6 Мини-опрос

Итого 18/8 18/8 54/82

РАБОЧАЯ ПРОГРАММА ДИСЦИПЛИНЫ

Тема № 1. Семиотика как наука (предмет семиотики, основные категории, понятия

Семиотика в России. Учение о внутренней форме слова А.Потебни. Принципы

Семиотический континуум и способы его обзора. Основные классы знаковых систем,

Тема № 3. Естественные знаки и их системы.

План содержания знака и знаковых систем. Два полюса универсального информационного

Тема № 4. Образы и образные системы знаков.

Сложные, многоканальные и комплексные семиотики. История искусств как развитие и

Форма обучения: _очная________________________________________________

Заведующий кафедрой ПИ________Укуев Б.Т.