Annotation

Книга Фредерика Мортона – это увлекательная история клана могущественных

финансистов. Их фамилия давно стала символом богатства, успеха и процветания. Члены этого
семейства внесли огромный вклад в культуру и прославили свои имена на ниве
благотворительности. В книге присутствует множество забавных, трагических и поучительных
историй, в которых участвуют колоритнейшие персонажи: особы королевской крови,
государственные мужи, поэты, художники.

Фредерик Мортон
Глава 1
Процессия в Пойаке
Бескомпромиссность и орхидеи
Золотое безмолвие
Глава 2
Сиротка Майер
Мечтатель из гетто
«Его светлость» Майера Ротшильда
Рождение династии
Глава 3
У мальчиков режутся зубки
Прогнило что-то в Датском королевстве
Глава 4
Раунд первый – контрабанда
Раунд второй – идея стоимостью в миллион фунтов стерлингов
Раунд третий – масштабная контрабанда золота
Раунд четвертый – самая сенсационная новость
Раунд пятый – победа над победителями
Глава 5
Не кто иной, как…
Геральдический щит
Пять династий
Господин Натан
Красавец Джеймс
Царь Соломон
Карл, барон с походной Торой
Амшель-цветовод
Глава 6
Миротворцы
Последствия: краткосрочные и долгосрочные
Железнодорожное безумие
Англия
Франция
Он мертв!
Грабеж века
 Дуэль монстров
Глава 7
Избранное общество
Ансельм
Лайонел и его братья
Сельские сквайры
Покровители евреев
Штурм парламента
Три солнца в полдень

Натти
Сладчайший Лео
Несравненный Альфред
Во дворце Мальборо
Непослушный Бисмарк
Шикарный пилигрим
Допущены ко двору
Глава 8
Исчезновение двух королевств
Золотой импульс
Великий Дом и великая война
Миротворцы снова выходят на сцену
Война
После битвы
Глава 9
Депрессия и барон Луи
Виндзор в Эксфельде
Мартовские иды
Привет от Германа Геринга
Привет от Генриха Гиммлера
Династия встает под ружье
Дворец в подарок
Глава 10
Падение и взлет
Семейство вступает в 60-е годы XX века
Дамы семейства Ротшильд
Молчание Нью-Корта
notes
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
Фредерик Мортон
Ротшильды. История династии могущественных
финансистов
Глава 1
НЕПОТОПЛЯЕМОЕ СУДНО, ИЛИ ИСТОРИЯ
СЕМЬИ РОТШИЛЬД
Процессия в Пойаке
4 марта 1961 года, суббота. Только что минул полдень. Толпа людей, словно пребывающая в
некотором ожидании, неторопливо движется по булыжной мостовой в направлении маленькой
деревеньки, затерявшейся где-то на юго-западе Франции. Изо всех окон, раскрытых настежь, на
толпу направлены бинокли и прочие оптические инструменты. Вскоре после двух часов
пополудни появились музыканты, опоясанные малиновыми лентами, и возвестили о себе
звуками фанфар в небольшом, прилегающем ко двору винограднике. Прибывший по этому
случаю отряд жандармов занял позицию вдоль бордюра, держа под уздцы лошадей. Постепенно
перед глазами всех любопытствующих стало разворачиваться сказочное действие.
Процессию возглавлял церемониймейстер, наряженный в черный костюм и шелковые
чулки, держащий в руке жезл цвета слоновой кости и сопровождаемый двумя пажами в черных
атласных бриджах. Следом за ним плавно скользил президентский кортеж, составленный из
лимузинов, зарезервированных мэром Бордо специально для встречи генерала де Голля. Первая
машина была увита роскошными орхидеями. И в ней пребывала собственной персоной
принцесса, и это был день ее свадьбы. Она была облачена в сияющее ослепительной белизной
шелковое атласное платье, расписанное маетером пасторальных картин, сеньором Баленсиага.
Очаровательную головку венчала диадема из белой норки и сапфировых звезд. В ее руке был
букет веточек цветущей яблони, доставленных ранним утром из Турции. Рядом стоял ее суженый
– весь лучившийся радостью очень красивый, талантливый молодой человек, явно из небогатой
семьи.
Гости, толпившиеся за новобрачными, приехали в пульмановских спальных вагонах,
присоединенных к Южному экспрессу. И запечатлеть праздничную церемонию прибыл не кто
иной, как Сесиль Битон, фотограф и личный стилист ее величества, покинувший на время пост
официального фотохроникера королевской семьи в Букингемском дворце. Все это выглядело
волшебной сказкой, театром грез, однако было в этом зрелище нечто интимное.
Что же, раскроем карты. Действие происходило в деревушке Пойак 4 марта 1961 года на
свадебных торжествах в семействе Ротшильд. Барон Филипп Ротшильд выдавал замуж свою дочь
Филиппину. Все было исполнено духа и буквы традиции, которая передавалась из поколения в
поколение. Няня, дворецкий, садовник – все они были хранителями (и одновременно
свидетелями) семейной истории. В то время как процессия плавно текла по улицам, служащие
замка Мутон сооружали свадебный торт высотой почти семь футов. Эта грандиозная
конструкция, искусно сплетенная из сахарных нитей, напоминала о пяти стрелах Ротшильдов, о
семейном гербе, который насчитывал сто сорок лет, о франкфуртских погромах, о гербе,
который выстоял под перекрестным огнем австрийской корпорации геральдики. И когда
свадебная процессия остановилась перед воротами замка, а команда служащих помогла
жандармам выстроить оцепление, было видно, что у каждого из гостей на руке была желто-
голубая лента. Эти цвета были своего рода паролем, позволявшим курьерам Ротшильдов
беспрепятственно пересекать как государственные, так и символические границы, отделявшие
бедствия от триумфа, – со времен Наполеоновских войн и вплоть до Первой мировой войны.
Ни одно другое имя в Европе не окружено таким ореолом легенд. И ни одно не
произносится с таким восторженным придыханием. Ни одно семейство в Европе (исключая
разве что королевские династии) не обладало такой властью, стабильностью и неповторимым
своеобразием. Сегодня многие члены клана не прячут великолепия, которое стало экзотикой,
наводящей скуку и вызывающей раздражение в современном мире. Слишком банально называть
эту семью состоятельной. Состояние семьи Ротшильд и в Англии и во Франции просто не
поддается описанию.
Имя Ротшильд давно стало своего рода символом и просто синонимом больших денег.
Однако для тех, кто чуть ближе знаком с историей семейства, это имя вызывает иные,
несравненно более разнообразные ассоциации и обозначает нечто живое, неуловимое,
наделенное странным обаянием и притягательностью, нечто вроде дара, принесенного некогда в
повозке, запряженной двенадцатью белоснежными лошадьми.
Для того чтобы доставить членов семейства Ротшильд на свадебные торжества, были
поданы спальные вагоны, в которых византийская роскошь сочеталась с самым современным
сервисом. В одном из вагонов путешествовал всемирно известный модельер и стилист
Александр Диор, чьи услуги были доступны только представителям высшего общества
французской столицы и таким небожителям, как Жаклин Кеннеди и принцесса Маргарет. Он и
свита его помощников держали расчески наготове и сдували пыль с гребней из слоновой кости в
купе одного из пульмановских вагонов, шедших в Бордо. Их присутствие было одним из
свадебных даров. Любой приглашенный на свадьбу мог сделать прическу и макияж у
прославленного мастера. Дворецкие в белых перчатках обносили гостей шампанским и икрой.
Как было замечено тем летом в редакционной статье журнала «Вог», именно Ротшильды
стали подлинными наследниками Бурбонов во Франции, ведь достаточно было произнести
«барон Эли» или «барон Филипп», и всем становилось ясно, что речь идет о Ротшильдах, и
только о них.
Как и любой другой отпрыск знатного семейства, невеста при рождении получила не
только огромное состояние, но и прекрасную родословную. В пятидесятых годах каждый
увидевший свет младенец-Ротшильд стоил не более и не менее 150 миллионов долларов, а его
родословная простиралась в прошлое на 150 лет. Возможно, цифры не совсем точны, но суть
такова. На протяжении последних 150 лет имя Ротшильд выкристаллизовалось с такой
определенностью, что каждый носитель этого имени был заранее наделен всеми необходимыми
атрибутами и не мог не следовать традициям семьи. В начале шестидесятых молодые Ротшильды
могли рассуждать о Сартре, ловить интонации короля «прохладного джаза» Дейва Брубека или
жадно вслушиваться в тишайшие пассажи темнокожего «безумца» Майлса Дэвиса, но, как бы то
ни было, они были всего лишь ветвями мощного генеалогического древа Ротшильдов и строго
следовали всем семейным законам.
Самым шокирующим моментом свадьбы в Пойаке было то, что Филиппина вступала в брак
с католиком, а союз их скрепил деревенский священник, чья застенчивая проповедь была
основана на текстах из Ветхого Завета и изобиловала рассказами о заслугах евреев.
Но Филиппина была не первой девушкой из семейства Ротшильд, ставшей женой
христианина. Подобные нарушения патриархальных традиций в семействе Ротшильд уже имели
место. До нее, еще в самом начале становления династии, две девушки получили разрешение
выйти замуж за неиудеев. Но такие исключения могли касаться только женщин, для мужчин на
подобные браки был наложен запрет.
Еще одной традицией дома были причудливые имена гостей, прибывавших в Шато-Мутон.
Начало этой традиции положил не кто иной, как семидесятилетний Майер Ротшильд. Итак, на
протяжении многих поколений Ротшильды продолжали носить имена, «учрежденные» главой
дома. Таким образом семейство подчеркивало свое единство и преемственность, напоминало о
предках и приводило своих летописцев в тихое бешенство. Нет ничего более запутанного, чем
генеалогическое дерево Ротшильдов. Так, английская ветвь начиналась с Натана Майера, далее
шли Лайонел и Натаниэль, затем следовали Лайонел Уолтер, Лайонел Натан, Джеймс Натаниэль
и Натаниэль Чарльз. В наши дни вклад в это семейное единство внесли лорд Ротшильд, к имени
которого было добавлено «Натаниэль Майер Виктор» и его сын Натаниэль Чарльз.
 Не удовлетворившись повторением первых имен, Ротшильд учредил линию псевдонимов…
Анри де Ротшильд, дед невесты, был успешным драматургом и писал под псевдонимом Андре
Паскаль, его сын Филипп ставил пьесы и снимал фильмы под именем Филипп Паскаль, а его
дочь Филиппина выступала в «Комеди Франсэз» как Филиппина Паскаль. Тот факт, что она
вышла замуж за директора этого театра, Жака Сере, показывает, как каждый вложенный
Ротшильдами франк работал на благо династии.
Даже забавные пристрастия, которые в другой семье могли стать просто предметом шуток и
празднословия, у Ротшильдов становились частью династической традиции. Пристрастие к
сладкому не только привело к тому, что шоколадное суфле получило распространение по всему
миру, а повара Ротшильдов занимались изысканиями в области рецептур кондитерских изделий.
Оно нашло свое отражение в завещании барона Альфонса Ротшильда, сделанного в 1905 году, где
целый абзац был посвящен шоколаду: «…25 000 золотых франков оставляю своему зятю
Альберту… чтобы он не отказывал себе в удовольствии приобрести иногда несколько
шоколадок». Это пристрастие нашло продолжение в любопытном обычае, состоявшем в том, что
каждому гостю на семейных праздниках Ротшильдов предлагали непременное шоколадное
суфле.
Бескомпромиссность и орхидеи
Орхидеи, украшавшие машину новобрачных, были еще одной семейной традицией.
Нетерпимость к любому несовершенству является непременной семейной чертой. Стремление к
наилучшему было семейным императивом. В сравнении с любым другим деловым сообществом
Ротшильды в избытке обладали тем качеством, которое на идиш обозначается как «chutzpah».
Это слово фонетически и по значению восходит к древнегреческому «hubris», означающему
крайнюю бескомпромиссность, часто приводящую к трагическому концу, как это было в
истории с Ахиллом. Но Ротшильды и это свое качество смогли направить на благо и
процветание династии.
Орхидеи, украшавшие свадебный лимузин, были выращены в огромном имении Эксбери
неподалеку от Саутгемптона, где размещалось тридцать теплиц, построенных из тикового дерева
и стекла, общей площадью четыре акра. Они принадлежали Эдмонду де Ротшильду, старшему
партнеру семейного банка в Лондоне. Своей исключительной красотой орхидеи были обязаны
мастерству его отца Лайонела, который положил начало еще одной семейной традиции. Во
время Второй мировой войны большую часть персонала, обслуживающего теплицы, призвали в
армию. Лайонел понимал, что в этих условиях он не сможет обеспечить надлежащий уход за
орхидеями. Вот как описывает дальнейшие события его садовник: «Многие, многие сотни
цветов были уничтожены. Господин де Ротшильд не считал возможным продать их, поскольку
думал, что никто, кроме него, не сможет выращивать их как следует и дать им столько любви и
заботы, чтобы они не утратили своей красоты…»
А теперь от орхидей перейдем к рододендронам. Они также украшали свадебный кортеж,
куда их также доставили из Эксбери. Некогда армия садовников Лайонела, состоявшая из
двухсот человек, прилежно ухаживала за этими растениями в огромных цветочных павильонах.
Эдмонд, его наследник, стал хозяином угодий, на которых произрастало фантастическое
количество рододендронов, во много раз большее, чем на каком-либо другом участке земли. Это
стало возможным не только благодаря хорошему уходу, знаниям и любви к цветам, но также и
вследствие бескомпромиссной ротшильдовской страсти к совершенству.
Вот как об этом рассказал управляющий поместьем Питер Барбер: «Мистер Лайонел вывел
более тысячи двухсот гибридов рододендрона. Но при этом он был беспощаден к результатам
своей работы. Наблюдая в течение десяти лет за ростом и развитием партии сеянцев, он
дожидался их первого цветения, выбирал самые красивые, а все остальные безжалостно
уничтожал. Это правило строго соблюдалось. Он не желал оставлять ни одного цветка, который
нельзя было бы назвать превосходным. Просто хорошее качество цветов в его садах не
устраивало мистера Лайонела».
Даже при самых неблагоприятных обстоятельствах Ротшильды стремятся к совершенству.
Во время Второй мировой войны лидер мирового сионизма Хайм Вейцман жил в отеле
«Дорчестер» в Лондоне. Там же поселился и лорд Ротшильд с семейством, поскольку все его
слуги-мужчины были призваны в армию и вести имение по-прежнему стало невозможно.
Однажды во время налета немецкой авиации они вместе оказались в бомбоубежище отеля,
и Вейцман имел возможность наблюдать, как лорд безуспешно в течение нескольких часов
пытался успокоить своих малолетних отпрысков. В конце концов Вейцман поинтересовался у
Ротшильда, почему тот не отправит своих детей в Соединенные Штаты, как это сделало
большинство состоятельных людей.
«Почему? – переспросил Ротшильд, сжимая соску в кулаке. – Почему? Да потому, что они –
Ротшильды! Стоит мне отправить этих малышей за океан, как весь мир сочтет, что все семь
миллионов евреев – предатели!»
Даже в мирное время в таком легкомысленном квартале Парижа, как Сен-Жермен-де-Пре,
чувство долга не покидает членов этого семейства. Однажды вечером три симпатичные молодые
пары сидели у парапета террасы одного из многочисленных кафе. К ним приблизился уличный
музыкант и протянул шапку за подаянием, и трое молодых людей бросили туда каждый по
нескольку монет. Музыкант поблагодарил и уже собирался уйти, как вдруг одна из девушек,
красавица Филиппина, протянула ему банкнот. Никто не обратил на это никакого внимания,
кроме, пожалуй, тех, кто знал ее по имени. Столкнувшись с просителем, Филиппина перестала
быть просто девушкой, пришедшей на свидание, – она стала представителем семьи Ротшильд.
Золотое безмолвие
Тем не менее, именно буржуазный прагматизм лежал в основе этого имперского
самосознания и имперского благосостояния. Сохранился, к примеру, любопытного покроя
предмет одежды, принадлежащий барону Филиппу, который, возможно, был на нем и во время
свадебных торжеств. В силу своей склонности вставать очень рано Филипп также очень рано
ложился и очень быстро засыпал. Поэтому его портному пришлось сшить барону шелковую
рубашку с мягким воротником, которая одновременно была рубашкой для смокинга и ночной
рубашкой. Такое остроумное решение позволяло Филиппу сохранять элегантность, пребывая
фактически в пижаме.
Тот же дух буржуазного прагматизма присутствовал в замках и поместьях, из которых
родственники Филиппины съезжались на свадьбу. Огромные барочные постройки были
обставлены таким количеством мебели эпохи Людовиков (XIII, XIV и XVI), которого не было у
всех этих королей, вместе взятых. На протяжении десятилетий в дизайнерской среде возник
термин «ротшильдовский стиль», который подразумевал наличие мебели Бурбонов, массу
ренессансных безделушек, изобилие позолоченных элементов, изготовленных из ормолю (то
есть сплава меди, олова и свинца), и непременно деревянную обшивку стен. Этот стиль имел
также другое название, придуманное Сесилем Битоном: «Грандиозный французский стиль
Ротшильдов». Галльское великолепие сочеталось с еврейской склонностью к практичности.
Например, в огромном парижском доме баронессы Эдуард великолепная ванная комната была
отделана лучшими сортами мрамора, и только один из находящихся там предметов диссонировал
с общим фоном. При ближайшем рассмотрении оказывалось, что это была миниатюрная
телефонная трубка, благодаря которой баронесса пользовалась быстрой и конфиденциальной
телефонной связью, не прибегая к услугам многочисленных секретарей.
В распоряжении семейства были не только замаскированные средства телефонной связи, не
случайно главные свадебные торжества Филиппины были организованы в винных погребах
замка Шато-Лафит-Ротшильд, еще одного фамильного замка неподалеку от Пойака. Ротшильды
оберегали свою частную жизнь от посторонних глаз и предпочитали блистать в узком кругу
родных и друзей, даже в ущерб своим социальным амбициям.
Эта традиция сохранялась и крепла от поколения к поколению.
Интересы семьи были многообразны и подчас неожиданны, но результаты их деятельности
всегда впечатляли. И примеров тому множество.
Зоологи знают о существовании в Новой Гвинее гигантской бабочки, размером с небольшую
птицу, Ornithoptera Rothshildi и южноамериканского страуса Rhea Rothshildi, обнаруженных в ходе
спонсированных Ротшильдами экспедиций. Знатоки вин ценят и знают два лучших кларета,
«Мутон Ротшильд» и «Лафит Ротшильд», а ботаники и цветоводы – многочисленные сорта
рододендронов, азалий и фантастических орхидей, выведенных в Эксбери.
Золотой след Ротшильдов хорошо различим, во всяком случае для специалистов. Но когда в
Лувре, в Британском музее и в десятке других музеев по всему миру историки искусства и
студенты склоняются над витринами, где разложены сокровища мировой культуры, будто
высыпанные из рога изобилия, они вряд ли осознают, что когда-то эти предметы служили
украшением гостиных Ротшильдов или хранились в их библиотеках.
По сравнению с дарами Ротшильдов, которые были сделаны за все время существования
династии, коллекции Медичи кажутся жалкими и скудными.
Венский Дом Ротшильдов исчез под пятой вермахта в 1938 году, но память о нем жива и в
Вене, и по всей Австрии. О нем напоминают огромные коллекции произведений искусства,
переданные Домом в музеи истории искусств и художественных промыслов, о нем каждую весну
напоминают тысячи ароматов, когда в парках и скверах Вены расцветают миллионы цветов,
выращенных в построенных Ротшильдами теплицах пригорода Хох-Варт.
Каждый день в главный кафедральный собор Святого Стефана собираются австрийцы со
всех концов страны. Во время Второй мировой войны он был разрушен, и на его реконструкцию
присылали средства и материалы все австрийские провинции. Австрийская ветвь семейства
Ротшильд, которая была своего рода муниципальным образованием, предоставила для
восстановления собора превосходные камни, из которых был когда-то построен семейный
дворец на Принц-Юджин-штрассе. В 1956 году для него не нашлось нового хозяина – он был
слишком монументален для послевоенной эпохи, и поэтому, когда для венского собора
потребовался мрамор, семья приняла решение разобрать дворец и предоставить мрамор на
восстановление собора. Таким образом камни, из которых было построено жилище
ортодоксального иудея, стали частью одной из стен католического собора.
Среди городов, сыгравших важную роль в судьбе династии Ротшильдов, только в одном-
единственном городе мы практически не встречаем осязаемых свидетельств их присутствия. И
как ни странно, этот город – Франкфурт, откуда начался победоносный путь семьи. В городе
есть парк Ротшильдов, а в городских архивах можно найти несколько пожелтевших документов,
свидетельствующих о первых шагах Майера Ротшильда на деловой и финансовой арене, и это –
все. Семейный дом Ротшильдов был разрушен во время Второй мировой войны в результате
бомбардировки, а спустя несколько лет развалины разобрали, а на их месте возвели новое
офисное здание. Немногое теперь напоминает о Ротшильде в этом городе на Майне.
Но именно здесь, в тесном еврейском гетто, и началась та история, частью которой стали
свадебные торжества в Пойаке. Здесь два столетия тому назад Майер Ротшильд, с желтой
звездой на сюртуке, вел дела своего небольшого магазинчика, здесь он женился на Гутеле
Шнаппер, и отсюда он вывел в жизнь пятерых сыновей, которым удалось впоследствии
подняться к вершинам славы и состоятельности. Они оказались более искусными и
хитроумными завоевателями, чем многие прошлые и, возможно, будущие цезари.
Отсюда, из этого дома, их сага, и их имя вошли в историю.
Глава 2
ЕВРЕЙСКАЯ УЛИЦА
Сиротка Майер
Было бы непростительным упущением начать рассказ о ныне живущих Ротшильдах, не
рассказав сначала об их предках. В холлах их особняков и офисов вы непременно увидите
множество живописных работ, бюстов, барельефов и маленьких памятников, изображающих
предков. Во всех этих пантеонах всегда чего-то недоставало. Например, портрет основателя
династии отличался скромностью и отсутствием какого-либо сходства с оригиналом, хотя Майер
Ротшильд мог себе позволить к концу жизни заказать свое изображение у любого, самого
дорогого художника.
Тем не менее, мы не найдем парадного прижизненного портрета родоначальника
семейства. Портрет Майера Ротшильда резко отличается от бесконечной череды традиционных
портретов его потомков, чью практичность и бьющую через край энергию прекрасно передали
художники. С портрета на нас смотрит высокий невозмутимый человек с характерной осанкой
ученого, слегка втянувшего голову в плечи. Его мечтательная улыбка совсем не напоминает
сухую ухмылку делового человека. Какая-то возвышенная идея увлекла этого человека и
побудила его предпринять совершенно необычайные действия. И самым странным его
поступком было, возможно, то, что однажды, весенним днем 1764 года, он вернулся в свой
родной Франкфурт-на-Майне.
Предки Майера были из разряда мелких коммерсантов, живших в городском гетто, но его
собственные планы выходили далеко за пределы этой черты. По своим способностям он резко
выделялся среди сверстников, и родители отправили его учиться в иешиву (иудейская духовная
школа. – Пер.) в Нюрнберг в надежде, что он станет раввином – и прославит семью. Он учился
хорошо, но без большого усердия. И когда его родители скончались, платить за обучение стало
некому. К счастью, родня помогла юному Майеру устроиться учеником в еврейский торговый
дом Оппенгеймера в Ганновере. Другой молодой человек на его месте предпочел бы остаться в
городе. Германия в то время представляла собой лоскутное одеяло, состоящее из разных земель с
совершенно разными законами. Ганновер отличался терпимостью к евреям, дела у Майера шли
совсем неплохо, и в будущем все могло бы устроиться, надо было только остаться работать у
Оппенгеймера. Тогда он мог бы дослужиться до места старшего клерка, а то и, с божьей
помощью, закончить жизнь партнером хозяина. Вместо этого Майер вернулся домой. Он сделал
наихудший выбор из всех возможных и… обеспечил себе бессмертие.
Тем не менее, вернувшись во Франкфурт тем самым знаменательным весенним днем, он не
испытал радости возвращения, город, очевидно, не был рад ему и встретил его чередой
унижений. Пересекая реку Майн, он должен был заплатить специальную пошлину для евреев.
Первое, что он увидел, – это квартал, где ему случилось появиться на свет двадцать лет тому
назад. Гетто располагалось за рекой, как позже засвидетельствовал Гете, «между городской
стеной и рвом». По дороге домой Майер не смог избежать столкновения с группой подростков,
чье любимое развлечение состояло в том, чтобы прокричать «Еврей, знай свое место» – после
чего означенный «еврей» должен был сделать шаг в сторону, снять шляпу и поклониться. Так,
развлекая местных мальчишек, Майер дошел до оцепления, которое солдаты каждый вечер
устраивали вокруг Юденштрассе[1].
Внутри гетто также не производило вдохновляющего впечатления. Лавки были забиты
старой, ношеной одеждой и всевозможной старой хозяйственной утварью. Такая удручающая
картина была результатом запрета, наложенного на евреев и отказывавшего им в праве
заниматься сельским хозяйством, ремеслами, даже продажей таких товаров, как шелк, оружие
или свежие фрукты.
 Еврейские девушки подвергались таким же суровым притеснениям со стороны неевреев.
Один из указов городских властей ограничивал право евреев на создание семьи – не более
пятисот семей должно было жить в гетто, и не более двенадцати браков можно было заключать
каждый год.
Когда Майер добрался до своего «квартала» и его старый приятель крикнул ему «Привет,
Ротшильд», он не испытал облегчения, наоборот, это лишь напомнило ему о том, что у него нет
даже собственной фамилии. В этой привилегии его «племени» также было отказано. Чтобы как-
то обозначать друг друга, евреи использовали характерные особенности домов, в которых жили
их предки. Так, в случае с Майером его родственники жили в доме с красной крышей («рот» –
по-немецки «красный»), в более благополучном районе еврейского квартала. Имя так и
закрепилось, хотя семья обеднела и перебралась в неблагополучное место в другой части
квартала, на Посудную улицу.
Сюда и свернул Майер в конце своего нехитрого путешествия. Он миновал унылые и
грязные дворы и вышел к лавке, где его братья Моше и Кальман торговали старой одеждой. Здесь
заканчивается предыстория юного Ротшильда и начинается его восхождение к новым высотам.
Мечтатель из гетто
На Посудной улице, среди домов, в которые, кажется, никогда не заглядывало солнце,
Майер Амшель приступил к трудам, которые растянулись на годы. Напрашивается вопрос:
отдавал ли он себе отчет, что жертвует сравнительно благополучным существованием в
ганноверской меняльной конторе ради этой грязной дыры во франкфуртском гетто?
Предчувствовал ли он, что за открытия ожидают его в родном, вечно полусонном городе? Знал
ли он, что местный властитель, молодой принц Уильям Гессенский, был богатейшим из
принцев, что финансовая империя, которую строил юный властитель, нуждалась в собственных
вице-королях? Какие сны посещали юного Майера, когда он засыпал под убогой крышей своего
дома?
Но при свете дня страшно было подумать о том, какая дистанция разделяла их, Майера и
молодого принца! Он был всего лишь одним из трех братьев, перебиравших хлам в старых
сундуках в поисках жемчужины или какой-нибудь дешевой старинной монеты. Он не мог
обзавестись лошадью и ходил по городу пешком.
Между тем время шло, и Майер понял, что если дела и дальше так пойдут, то он не сможет
купить себе даже седло. И тогда, движимый скорее неопределенным предчувствием, чем
надеждой на заработок, он занялся поиском старых монет. Годы, проведенные в иешиве, не
прошли даром. Будучи в глубине души раввином, он нес на своих сутулых плечах исконную тоску
своего племени по поэзии и знаниям. Динары и талеры, которые он скупал, потускневшие от
времени русские, баварские, римские монеты – он рассматривал их, исследовал, писал к ним
аннотации, – но до продажи дело не доходило. Поначалу это занятие казалось совершенно
бесперспективным.
Люди нуждались в настоящих деньгах, а не вышедших из употребления стершихся монетах.
Местные бюргеры-немцы были безразличны к безделушкам такого рода. Чтобы реализовать
старинные монеты, нужно было отправиться в особняки и замки Франкфурта. И Майер еще раз
пошел на риск. На него снизошло некое озарение. Он решил вернуться в Ганновер, к своему
бывшему «работодателю» генералу фон Эшторфу, который был вхож в покои принца Уильяма в
Ханау. И генерал соблаговолил вспомнить Ротшильда, а придворные друзья генерала, как ни
странно, проявили интерес к старинным монетам и редким вещицам. Они с интересом
выслушивали бесконечные рассказы Майера о его нумизматических изысканиях. Им
понравились не только его лекции, но даже мелодии гетто, которые воспроизводил Майер,
сопровождая таким образом свои показы. Они листали каталоги, изобиловавшие литературными
и каллиграфическими изысками автора, а затем стали покупать эту «рухлядь».
Вдохновленный Майер начал рассылать свои причудливо разрисованные каталоги всем
царствующим особам прилегающих земель. Однажды он удостоился аудиенции самого принца
Уильяма. Его высочество только что успешно завершил шахматную партию и находился в
приподнятом расположении духа… Он купил у Майера целую пригоршню редких монет и
медалей. Это была первая сделка, заключенная Ротшильдом с главой государства.
Он вернулся на Еврейскую улицу с ощущением триумфа, но он был по-прежнему беден.
Майер подумывал о женитьбе, однако содержать семью на деньги, вырученные от редких и
случайных сделок с сильными мира сего было практически невозможно. Поэтому он учредил в
одном из домов на Посудной улице, так сказать, пункт обмена валюты, а по сути – банк, где
обменивались разнообразные денежные знаки, имевшие хождение в различных немецких
землях. Ярмарки, проходившие во Франкфурте, привлекали в город дукаты, флорины и прочую
валюту из самых различных городов. И на разнице в их рыночной стоимости Майеру удавалось
получать более или менее стабильный доход.
Он становился завидным женихом, и теперь его можно было часто увидеть в доме Гутеле
Шнаппер, миниатюрной, обаятельной семнадцатилетней девушки, отец которой владел
магазинчиком в более или менее привлекательной части Еврейской улицы. Приданое могло
оказаться весьма приличным. Гутеле была нежной и приветливой девушкой и готовила отличные
бифштексы. Чего еще мог желать молодой симпатичный еврейский юноша?
Однако Майер желал большего. Старые монеты и знатный джентльмен, который
соблаговолил купить их… Эта мысль тревожила его, звучала в нем, вполголоса, но не смолкая
напоминала о себе. И снова он отказался от проторенного пути. Доходы от меняльной конторы
Майер инвестировал отнюдь не в расширение этого бизнеса, хотя он был основным источником
его доходов. Вопреки логике Ротшильд продолжал вкладывать деньги в «нумизматический»
бизнес.
Майер скупил несколько коллекций по бросовым ценам. Ему удалось завязать знакомство с
герцогом Карлом-Августом Веймарским, покровителем Гете, а также найти других влиятельных
«клиентов», покупавших его раритеты по невысоким ценам. Он продолжал свое дело,
периодически возвращаясь к своему первому покупателю, принцу Уильяму, – и был доволен
собой.
Его братья, упорно продолжавшие свой не слишком доходный, но достаточно стабильный
бизнес – торговлю одеждой секонд-хенд, как называют ее теперь, – с недоумением наблюдали за
улыбкой, которая скрывалась в густой бороде Майера. Они были озадачены. Как он заботился о
своих каталогах! С какой тщательностью он печатал их, используя изощренный готический
шрифт. Как он проверял и перепроверял заголовки на титульных листах, как внимательно
работал над каждой фразой, стиль которых даже в те времена выглядел причудливым и
архаичным. Он был похож на талмудиста, который пишет книгу своей жизни.
И Майер действительно начал писать. Он писал письма с предложениями о поставке своего
«товара», обращаясь к правителям окрестных княжеств. Причудливый стиль и скрупулезное
следование формальностям, пожалуй, можно было назвать специфическим языком гетто, но в
этих письмах, безусловно, просвечивала индивидуальность их автора.
«Мне выпала чрезвычайная удача и достался благородный жребий, – так начал он свое
послание, – служить Вашей светлости и способствовать в меру моих скромных сил Вашему
благополучию. Я готов приложить все мои силы и использовать все доступные мне средства,
чтобы достойно служить Вашей светлости и в будущем, когда Вы сочтете возможным оказать
мне известную поддержку и предоставите право действовать с одобрения Вашей светлости и
действовать в качестве доверенного лица. Я решаюсь просить Вас об этом в надежде, что не
доставлю Вам чрезмерных хлопот, в то же время это поможет мне развить мое коммерческое
начинание в самых разнообразных направлениях. Таким образом, мне удастся проложить свой
путь и приумножить свое состояние здесь, во Франкфурте».
И как это ни удивительно, наступил день – это было 21 сентября 1769 года, – когда взорам
жителей одного из бедных кварталов Еврейской улицы предстало нечто весьма любопытное.
Некий сутулый молодой человек с черной бородой прибивал вывеску на одном из домов
Посудной улицы. На вывеске был изображен герб земли Гессен-Ханау, а ниже шел текст
следующего содержания: «М.А. Ротшильд, официальный придворный торговый агент Его
Высочества принца Уильяма Гессенского».
В то время такое звание было почетным, но не исключительным. Оно только подтверждало
публично, что его владелец имел разрешение двора заниматься той или иной деятельностью, и
не накладывало никаких обязательств на принца и не давало никаких особенных преимуществ
Майеру.
 Тем не менее, это событие вызвало определенное волнение среди соседей. Новоиспеченный
«лендлорд» с Посудной улицы сделал то, что давно собирался сделать, – он продал свою
четверть дома братьям. И если до сих пор отец Гутеле весьма неблагожелательно относился к
браку своей дочери с Майером, то теперь он сдался и позволил ей выйти за него замуж. Новый
титул также избавлял Майера от некоторых неудобств, от которых обычно страдали евреи. Это
был своего рода пропуск, который позволял относительно свободно передвигаться из одного
герцогства в другое.
Теперь, когда Майер шел по Посудной улице, он останавливался на мгновение перед своей
вывеской, и по его лицу пробегала загадочная улыбка. Гутеле начала рожать ему детей, и Майер
носил своих малышей на улицу, показывал вывеску и объяснял значение каждого слова.
Младенцы смотрели на вывеску с чрезвычайной серьезностью. Они, казалось, предчувствовали,
как будут развиваться события. Жена занималась стряпней и стиркой.
Братья Майера только скептически посмеивались.
«Его светлость» Майера Ротшильда
Принц, даровавший Майеру нынешние привилегии и сыгравший ключевую роль в судьбе
семейства Ротшильд, был человеком незаурядным. Размеры его земель были весьма скромными,
но благородство его крови не подвергалось сомнению ни одним европейским монархом. Внук
Георга II Английского, кузен Георга III, он был также племянником короля Дании и зятем короля
Швеции. Очевидно, его родственники были людьми влиятельными, но что было гораздо важнее
для принца Уильяма и что было самым существенным для Майера Ротшильда, так это тот факт,
что большинство европейских монархов были должниками скромного властителя земли Гессен.
Этот гессенский набоб, чей герб был известен в Германии со Средних веков, стал первым
крупным капиталистом королевской крови, причем не менее «крутым», как сказали бы в наши
дни, чем его «выдвиженец» Ротшильд. Подобно своему отцу, ландграфу Фредерику из Гессена,
мастерски заключал сделки и, несомненно, обладал деловой хваткой. Но сынок «выжимал» из
своих капиталов несравненно больше, чем его папочка.
Принц Уильям сдавал свою армию, которую он холил и лелеял, в аренду другим
европейским монархам. Он устраивал блестящие парады, придирчиво проверял прически своих
солдат и офицеров (они в то время носили парики с косичками), состояние оружия, мундиров и
обуви. Каждый мушкет был у него на счету. Принц призывал на службу все новых своих
подданных, тщательно обучал и экипировал новобранцев, а затем продавал в Англию, откуда их
направляли в колонии для поддержания порядка.
«Миротворческий» бизнес Уильяма приносил ему огромные доходы. Кроме того, каждый
раз, когда кто-то из его солдат или офицеров погибал во время службы, он получал
дополнительную компенсацию. Количество таких инцидентов росло, и соответственно
умножался его наличный капитал. Полученные деньги принц отдавал в рост, и делал это без
всякого предубеждения. Его заемщиком мог стать и король, и мелкий капиталист, скажем
производитель подсвечников. Короли расплачивались политическими привилегиями. Приток
средств от европейских монархов и собственных подданных сделал принца богатейшим
человеком в Европе. Его состояние по меркам XVIII века можно сравнить с состоянием
семейств Фугер[2] и Ротшильд.
Помимо страсти к накоплению, принца Уильяма обуревала еще одна страсть – мягко говоря,
небезразличное отношение к противоположному полу; женщины отвечали ему взаимностью, а
количество внебрачных детей принца даже по тем временам можно считать рекордным. У
принца было трое детей от его супруги, принцессы Датской, и еще 23 ребенка на стороне. Принц
не оставлял своих отпрысков на произвол судьбы. Все незаконнорожденные дети получали
дворянство и титулы, которые их любвеобильный отец покупал у своего августейшего должника,
австрийского императора Франца.
Косвенным следствием августейших связей стало сближение принца с Майером
Ротшильдом. Наставником восьмерых детей фрау фон Риттер-Линденталь, одной из плодовитых
возлюбленных Уильяма, был гувернер Будерус. Его сын Карл добился поста придворного
казначея и благодаря своей рачительности и экономности стал правой рукой принца.
Карл Будерус добился повышения доходности одной из молочных ферм принца на 120
талеров, прекратив практику округления цены на продукцию. Это достижение произвело на
принца такое впечатление, что он доверил Будерусу, в дополнение к обязанностям казначея,
ведение своих личных счетов. Не кто иной, как Будерус, предложил ввести в Ханау налог на
соль, благодаря чему его светлость также внакладе не остался. Именно Будерус познакомил
принца с Майером Амшелем, который часто появлялся в Ханау со своими диковинками.
Будерусу понравился и этот еврей, и, особенно, старинные монеты, которые он получал от него в
подарок к каждому очередному празднику, а праздников в году тогда было много. Благодаря
Будерусу меняльная контора Майера получила от его светлости право на проведение
финансовых операций с Лондоном. Ротшильд, наконец, прорвался в сферу государственного
банковского бизнеса. Прибыль самого Майера в этом деле была не столь велика, как могло бы
показаться.
Принц Уильям отнюдь не был озабочен судьбой еврея Майера. Ему просто нравилось
умножать количество векселей, что в конечном итоге вело к демпингу и снижению доходности
сделок с обменом валют. Благодаря участию Будеруса этот бизнес еще какое-то время приносил
известные дивиденды. Затем, казалось, неиссякаемый поток превратился в скудный ручеек.
Произошло событие, в результате которого дистанция, отделявшая бедного маленького Майера
от его высочества, превратилась в зияющую бездну.
Отец Уильяма ушел из жизни и оставил сыну огромное состояние, а также роскошный
дворец и титул ландграфа Гессен-Касселя. Уильям в сопровождении огромной свиты, в составе
которой были его жена, любовница, многочисленные наследники, внебрачные дети,
придворные, – все они дружно покинули Ханау и окрестности Франкфурта. И весь этот
великолепный придворный коллектив перебрался в грандиозный дворец в Касселе.
В том же достопамятном году Майер и Гутеле упаковали свою нехитрую домашнюю утварь
и переехали в новый дом, побольше, на этот раз с крышей зеленого цвета. Это было заурядное
унылое новоселье, в котором не было на первый взгляд ничего примечательного для Еврейской
улицы и которое не шло ни в какое сравнение с церемониальным переездом принца Уильяма в
родовой замок. И тем не менее, новоселье Майера, а не Уильяма оказалось знаковым событием,
отозвавшимся в истории, и таковым оно остается и по сей день.
Рождение династии
Много позже, будучи уже в почтенном возрасте, Майер, оглядываясь назад, вспоминал это
время как лучшие годы своей жизни. Ему перевалило за сорок, у него был свой дом, не
лишенный определенного уюта, он пребывал в приподнятом состоянии духа. С одной стороны,
идея превращения семейства Ротшильд в тех Ротшильдов, о которых теперь знает каждый,
пребывала пока в зачаточном состоянии. С другой стороны, они уже выбивались из нищеты и
запустения, которое было привычным состоянием жителей гетто.
Уродливый грязный двор на Посудной улице остался в прошлом. Дом с зеленой крышей был
намного опрятнее прежнего. Окна выходили на улицу, в доме было три этажа, и он, в
определенной степени, отражал положение Майера как преуспевающего коммерсанта. На самом
деле здесь, как и повсюду в гетто, ощущался дефицит пространства – дом с зеленой крышей,
хоть и возвышался над близлежащими домами, выглядел непропорционально узким, а
комнатушки были маленькими и темными. Две спальни, в которых располагались родители и
постоянно растущая команда наследников Ротшильдов (на свет появились уже двенадцать детей,
выжить удалось десяти). Шкафчики с посудой и прочей утварью были втиснуты в проем под
старой скрипучей лестницей или были встроены прямо в стену. О тишине приходилось только
мечтать. За стенами дома, на Еврейской улице, что-то все время грохотало, вздрагивало, тишина
здесь наступала лишь поздним вечером. Лестница и перекрытия постоянно поскрипывали.
Парадная дверь с шумом открывалась и закрывалась, а колокольчик над дверью не всегда
оповещал о приходе очередного покупателя, он мог также предупреждать о возможных погромах
или появлении полиции. После очередного звонка Майер исчезал из дома, и так происходило по
сто раз на дню. Еще никогда он так не был захвачен работой. Чтобы содержать дом и кормить
семью, он поставил еще один прилавок. Он торговал монетами, раздавал векселя и продавал
ношеную одежду. Ему приходилось работать в одиночку, поскольку его брат Кальман умер в 1783
году, а другой его брат, Моше, ушел из дома. Майер успевал повсюду, пот струился ручьями по
его лицу, а сквозь бороду проступала загадочная улыбка. Так или иначе, у него были все
основания радоваться тому, как шли его дела.
Магазинчик стал намного просторнее, и покупатели охотнее заходили к нему. Удалось
раздобыть новую одежду для старшего Шенкеле, выполнявшего роль кассира. Вскоре Майер
избавился от беспорядка, который обычно сопровождал торговлю ношеной одеждой и прочей
рухлядью. На его прилавках появился хлопок, затем вино и табак, и рейтинг магазина рос
одновременно с появлением благородных ароматов, распространявшихся по всему дому.
На первом этаже была кухня размером четыре на полтора метра, в которой был очаг и
невиданная роскошь – насос, подававший воду в дом. Ротшильды входили в число нескольких
благословенных семей, которым не надо было носить воду из колодца.
Кухня, разумеется, была вотчиной Гутеле – хозяйки дома. Так же как и неизменно
прибранная комнатка на втором этаже (позже ее станут называть зеленой комнатой из-за
блеклых тонов обоев и еще потому, что Гутеле отказалась переехать из этой комнаты даже тогда,
когда ее сыновья обрели власть, позволявшую им управлять деловой жизнью Европы из своих
роскошных дворцов).
Субботними вечерами, после традиционной молитвы в синагоге, Майер приглашал
местного раби к себе в дом. Они сидели, склонившись друг к другу, за зеленым столом и до
поздней ночи дискутировали о фундаментальных принципах бытия. Даже по будням, завершив
свои труды, связанные с монетами, хлопком и векселями, Майер нередко сидел с Талмудом в
руках и упоен-но декламировал строки мудрейшей из книг, а все его семейство раскрыв рот
внимало звучанию древнееврейских стихов.
Но Майер не был «книжным червем». В Гриншилде была терраса, выходившая на задний
двор. В те времена во Франкфурте евреям не разрешалось ступать на землю общественных садов
и парков, и эта терраса служила «семейной загородной виллой». Здесь Майер играл с детьми, в
то время как Гутеле, как и подобает хорошей еврейской жене, тихо сидела в уголке и занималась
рукоделием и чинила детскую одежду. На террасе Майер рассказывал дочерям, как ухаживать за
цветами и разбираться в растениях, с которыми он был знаком не хуже, чем со старинными
монетами. Здесь же семейство отмечало праздник кущей, который следовало проводить на
открытом воздухе, в сени деревьев.
У дома была еще одна особенность, благодаря которой он приобретал известную
респектабельность. На другой стороне маленького двора располагалась их семейная касса,
первый банк Ротшильдов, закуток площадью девять квадратных футов. В нем стоял большой
железный сундук с механизмом, устроенным таким образом, что его нельзя было открыть с той
стороны, где был висячий замок. Открывалась крышка с задней стороны сундука, прилегавшей к
стене. Он исправно служил приманкой и западней. На стенах были развешаны фальшивые
полки, за которыми была потайная дверь, которая вела в настоящее хранилище. В доме Майера
было два подвала. Один, о котором знали все, был предназначен отчасти для маскировки, там
хранились амбарные книги и записи, не представлявшие серьезной ценности. О втором,
напротив, не знал никто, кроме хозяина. Там хранились документы и контракты, имеющие
отношение к принцу Уильяму.
Невидимые нити протягивались от подземного тайника на заднем дворе дома с зеленой
крышей к высоким башням замка принца Уильяма. Лишь единицы знали об этом. И никто не
подозревал, что могущественный принц будет превзойден маленьким торговцем из гетто. Или
что состояние семьи с Еврейской улицы (еще при жизни его светлости) затмит баснословное
богатство принца, слава его древнего рода уйдет в тень, а сам принц окажется всего лишь вехой
на пути маленького торговца.
Глава 3
ПЯТЬ КОВРОВ-САМОЛЕТОВ
У мальчиков режутся зубки
Восхождение Ротшильда к мировой славе не сопровождалось громом фанфар, он достиг
высшей власти – все свершилось в полной тишине. В конце 1780-х годов Маейр Ротшильд мало
что значил для принца Уильяма, обитавшего в своем роскошном замке в Вильгельмшене. Даже
во франкфуртском гетто имя Ротшильда было почти неизвестно.
Причиной успеха семьи было то, что вначале ее члены действовали ненавязчиво, но
настойчиво и последовательно, не чураясь раболепства, а затем следовал стремительный бросок.
Их цель была столь фантастична на фоне их бедственного положения, их изначальные позиции
были настолько шаткими, а ресурсы – такими незначительными, что любой более или менее
дееспособный конкурент мог с легкостью расправиться с ними.
Майер Ротшильд располагал тремя надежными точками опоры, с помощью которых его
семейству удалось завоевать континент. Уже сейчас, осторожно, но уверенно, он двигался в этом
направлении.
Первой опорой для Майера стала его клиентура, которую он отбирал вполне осознанно. Он
работал только с самыми знатными семействами Германии, несмотря на то что это приносило
относительно небольшие доходы, и никогда не брался вести дела таких же горожан, как он сам.
Второй стала его тактика низкого процента. Ротшильд привлек ландграфа низкими ценами
(он использовал такую же политику, как и сам принц Уильям в своих отношениях с венским
императорским двором). Это позволило Майеру наладить самое тесное сотрудничество с
Будерусом, который, будучи главным финансовым советником принца, мог влиять на движение
самых больших денежных потоков в Европе.
Третьей и главной опорой стали сыновья Майера.
Вот он, самый простой и самый действенный способ добиться могущества – вырастить
сыновей. По сути, Майер мечтал о создании династии. Все его действия, все связи, которые он
завязывал в высшем обществе, все его обаяние и все таланты, все продажи, которые он
понемногу осуществлял при княжеских дворах, – все это оказывалось лишь инвестициями в
будущую династию. Если бы он не был отцом, все эти действия были бы абсолютно бесполезны.
Он остался бы просто наивным мечтателем и умер бы в полной безвестности. Но у него были
сыновья, которые взрастили посеянные отцом семена. Они неустанно трудились и передали свое
дело дальше, уже следующему поколению Ротшильдов.
Возможно, древние римляне и были наиболее успешно развивавшимся народом из всех
известных, возможно, Наполеон и был выдающейся личностью. Возможно также, что люди,
обитавшие за оградой Гриншилда (дома с зеленой крышей), представляли собой семейство,
которое придаст характерный колорит современной истории. Пока Майер жил вдвоем со своей
женой, он был не более чем одним из многих евреев, или, если хотите, он был подобен Цезарю
без полководцев. Вскоре Гутеле подарила ему сыновей, которые и стали его легионерами.
Первым был Амшель, будущий министр финансов Германской конфедерации. Затем шел
Соломон, который к концу своей карьеры достиг такого высокого положения в Вене, о котором
только мечтал принц Уильям. Натан, следующий по порядку, обрел большую власть, нежели
любой другой человек в Англии.
Четвертый сын, Кальман, сумел занять такое же место на Апеннинском полуострове. И
наконец, Джекоб, добившийся столь же высокого положения во Франции времен республики и
империи.
Вначале пятеро сыновей и пять дочерей Ротшильда ничем не отличались от большинства
своих сверстников в гетто, которые с раннего детства становились подмастерьями у своих отцов.
Они учились считать на счетах, выполняли мелкие поручения отца и облегчали по мере своих
сил бремя его забот.
Но вскоре их характеры сформировались, и тут выяснилось, что интересы сыновей и отца
совпадают далеко не во всем. Их лица становились безразличными, а глаза – равнодушными,
когда Майер начинал пространно излагать им древнюю историю иудеев (у него теплилась
надежда на то, что один из них будет учиться в иешиве) или демонстрировать свою коллекцию
монет, зато на рынке или в меняльной конторе они чувствовали себя как рыба в воде. Считать
они умели превосходно, а деловой хватки им было не занимать. Все чаще они прибегали домой
радостные и возбужденные, с законной добычей – купленным за бесценок отрезом сукна или
ношеной одеждой, – которую продавали с потрясающей быстротой и выгодой уже через
несколько часов после покупки.
Успех шел за ними по пятам. Энергия бурлила в жилах, и отцу надо было только дать ей
выход и направить ее в нужное русло. Уже тогда он ввел строгое правило, ставшее законом и
традицией семьи. Таланты у каждого свои – но успех всегда общий. Братья дополняли друг
друга, и так из поколения в поколение.
Неукротимая энергия сыновей, распространявшаяся по дому под зеленой крышей, легко
могла бы обратить этот дом в руины, если бы не умелое руководство миротворца Майера. В
отличие от своих многочисленных братьев он был мягок и обходителен и сохранял хладнокровие
в самых трудных ситуациях, и это качество оказывалось едва ли не более полезным, чем его
искусство вести переговоры.
Обычно, когда речь идет об успешном развитии семьи, каждое следующее поколение
выполняет более тонкую работу и становится более рафинированным, чем предыдущее. У
Ротшильдов, напротив, отец старался смягчить грубый и прямолинейный подход своих сыновей
к ведению дел.
Первая успешная схема, осуществленная семейством, представляла собой оригинальную и
нестандартную процедуру сложения 2 + 2. С одной стороны, Ротшильд закупал в Англии, в
Манчестере, текстиль, то есть денежный поток поступал из Германии в Англию. С другой
стороны, его светлость принц, прославившийся как искусный торговец солдатами, сам получал
из Англии деньги в форме векселей.
Была в этом деле и третья сторона, а также четвертая. Майер Ротшильд отличался
многомерным мышлением, умел охватить весь комплекс проблем и объединить их в одном
решении. Он быстро понял, что с производителями текстиля можно было бы расплачиваться
векселями принца. Тогда скидки по векселям оседали бы в карманах Ротшильдов, при том
условии, конечно, что принц предоставит эти скидки Майеру.
С четвертой стороны, Майер подумал, что было бы весьма полезно ему самому, и как можно
скорее, предстать пред светлые очи принца в его новом замке, продемонстрировать коллекцию
старинных монет и ознакомить его со своими оригинальными идеями. Все это происходило в
1787 году, за два года до Великой французской революции.
И вот Майер упаковал свой чемоданчик со старинными монетами и оправился в замок, а
спустя некоторое время принц приобрел изрядное количество нумизматических раритетов по
сходной цене. Вместе с монетами принц получил прошение Майера о предоставлении ему
разрешения на организацию такого посредничества, Ротшильд при этом подчеркнул свою
готовность ограничиться минимальными комиссионными.
Двор не торопился с ответом. Наконец, в 1789 году векселя на сумму 800 фунтов прибыли в
меняльную контору Майера. Это была первая сделка, которая оказалась по-настоящему
эффективной и выгодной.
Новый источник доходов отнюдь не удовлетворил растущие аппетиты молодого поколения
Ротшильдов. Фактически сделка представляла собой простое обналичивание векселей принца и
охватывала лишь малую часть объемов его интенсивной коммерческой деятельности. Не совсем
ясно, кто занимался ею от имени принца, возможно, это были крупные франкфуртские банкиры
братья Бетман, а также Руппель и Харниер. Неизвестно, существовали ли вообще какие-нибудь
мелкие посредники между двором и банками.
И вот однажды сыновья Ротшильда появились перед этими известными банкирами в
качестве просителей.
– Будьте так милостивы, позвольте нам стать посредниками между вами, достойнейшими
господами банкирами, и этим гоем-принцем.
Банкирам этот наивный пыл показался забавным. Конечно, у этих юных выскочек не было
ни капли достоинства и принципиальности, но, может быть, в этом проявлялась их сила,
которая и могла удовлетворить непомерные аппетиты его светлости. И почтенные франкфуртцы
согласились. Юные коммерсанты из гетто получили свои крошечные комиссионные за то, что
они согласились быть на побегушках у могущественного Уильяма. И почтенные банкиры не
прогадали: Уильяму нравилось проворство его новых посыльных. Казначей принца, Будерус,
тайно сотрудничал с меняльной конторой Ротшильдов, которая постепенно превращалась в
настоящий, солидный банк. Вскоре Соломон почти ежедневно навещавший замок принца, стал,
таким образом, первым Ротшильдом, проникшим в финансовые структуры двора. Амшель, в
свою очередь, занимался закладными принца. В то же время Натан, который поначалу не
сошелся в ценах с английским торговцем текстилем, оказался в Манчестере. И благодаря этому
дешевый текстиль из Манчестера с легкой руки Натана через охваченную революцией Францию
попадал прямо на склады Ротшильдов во Франкфурте. Семья сделала свой первый шаг по
созданию международной коммерческой сети. Прошло совсем немного времени, и Ротшильды
расширили свое влияние во многих сегментах европейского рынка. Молодые Ротшильды
стремительно передвигались по дорогам Европы в своих каретах. Их лица были непроницаемы,
глаза горели, а в руках они крепко сжимали портфели с бумагами. Пока сыновья Майера
договаривались с партнерами и продвигали свои товары, он сам загадочно улыбался, сидя в
своем кабинете в Гриншилде.
Вскоре франкфуртская еврейская община с изумлением обнаружила существование такого
загадочного явления, как неизвестная ранее состоятельная семья. На протяжении последующих
десяти лет налоговые платежи Майера Амшеля оставались на одном и том же уровне и в
среднем составляли две тысячи гульденов, а в 1795 году эта цифра удвоилась. Еще через год
официальное состояние Ротшильда достигло пятнадцати тысяч гульденов, таким образом он
попал в категорию наиболее состоятельных налогоплательщиков гетто.
Эта перемена никак не отразилась на судьбах мира, в отличие от других событий,
происходивших в то же время. Французская республика на глазах у изумленного человечества
превратилась в наполеоновскую империю. Корсиканская гроза гремела над Европой. А в это
время во Франкфурте возникла новая сила. Незримая и неведомая для большинства населения,
она преодолевала национальные границы, не производя при этом никакого шума. В обстановке
тотальной секретности Майер Ротшильд проводил свою первую операцию со ссудами на
территории иностранного государства.
Прогнило что-то в Датском королевстве
Однажды кто-то сказал, что богатство Ротшильдов построено на банкротстве наций. Такая
формула, конечно, не объясняет происхождение состояния Семейства. Однако свою первую
крупную международную сделку Ротшильд совершил в 1804 году, когда казна Дании была
абсолютно пуста.
Майер был об этом прекрасно осведомлен, поскольку Будерус постоянно держал его в курсе
всех дел. Майер также знал, что у принца Уильяма, напротив, был переизбыток средств. Его
светлость, несомненно, с радостью поддержал бы Данию, ведь она была прекрасным
союзником. Но существовало одно маленькое препятствие. Король Датский приходился принцу
Уильяму дядей. А какой же бизнес с родственниками? И разве можно демонстрировать
обедневшему родственнику свое богатство? Любая ссуда в семье может легко превратиться в
безвозмездный дар.
В данном случае существовал только один выход – предоставить ссуду инкогнито. Для этого
не годились франкфуртские банкиры, которые обычно вели дела принца: ни братья Бетман, ни
Руппель и Харниер, ни другие известные банкиры, чьи имена связывали с именем его светлости,
не смогли бы обеспечить анонимности. Нужен был мелкий, никому не знакомый, но надежный
банкир. И почему бы не Ротшильд?
Майер подкинул эту идею Будерусу, а уж Будерус постарался довести ее до сведения его
светлости. Принц милостиво улыбнулся. И вот уже сыновья Майера Амшеля спешат в
дилижансах из Франкфурта в Копенгаген и обратно.
Поначалу этот факт оставался незамеченным и братьями Бетман, и Руппелем с Харниером.
Но вскоре банкиры с удивлением заметили, что «эти Ротшильды» стали что-то слишком заняты
– у Майера и его сыновей совершенно не осталось времени для выполнения их мелких
поручений, в то же время принц что-то очень долго не обращался к ним с просьбой провести
кредитные операции за рубежом.
На запросы банкиров, направленные казначею его светлости, досточтимому господину
Будерусу, приходили очень вежливые, но совершенно бессодержательные ответы. Тогда банкиры
обратились в Данию. Полученный ответ оказался несколько неожиданным – ссуды, поступавшие
в датское финансовое ведомство, доставлялись неизвестными молодыми людьми от имени
некоего любезного господина, имени которого они не знали.
– Какими еще молодыми людьми?! – воскликнули братья Бэтмен в замешательстве.
– Какие-то …шильды! Они появляются и исчезают так стремительно, что трудно было
разобрать, как их зовут.
– …шильды! Ротшильды?! Ротшильды!!!
Эта новость привела Бэтменов в ярость. Так вот где была зарыта собака. Во всем виноваты
эти прохвосты из гетто!
Ротшильды посягнули на полномочия самых могущественных и влиятельных банкиров
Германии.
Ярость Бетманов и Руппеля с Харниером вышла из берегов. Огненные филиппики по
поводу еврейского коварства и христианской преданности были услышаны и датским
правительством, и принцем, и даже Будерусом.
Франкфуртская элита пришла в замешательство. Эти еврейские умники нарушили все
мыслимые запреты и правила, оставаясь при всем том за стенами гетто. Волнение достигло
двора принца. Во что же вылились все эти крики и вопли? Только в то, что кричащие, вопящие и
шипящие охрипли и, устав, замолчали. Семейство Ротшильд уже слишком много значило для
принца, чтобы он стал обращать внимание на сплетни придворной челяди. Ведь Будерус
объяснил ему, насколько они полезны.
Их энергия, их смешной акцент и вездесущность становились невыносимы, но в конце
концов их активность сыграла свою положительную роль. Ротшильды были повсюду. Отец и
пятеро сыновей, казалось, представляли собой какую-то сверхъестественную силу, для которой
не существовало ни расстояний, ни границ, ни правил.
Старому Майеру удалось-таки придать этой новой силе формальный статус. В 1800 году он
сделал сыновей своими партнерами. Он установил законы, ставшие фундаментом будущей
династии. Предполагалось, что все ключевые посты в будущей фирме будут занимать только
члены семьи, а не наемные служащие. (И по сей день, только потомки Майера Ротшильда
становятся собственниками или партнерами банков.) Традиция семьи такова, что все
полномочия передаются только по мужской линии, и началось это при старике Майере. Когда
Шенке, старшая дочь Майера, вышла замуж, ее мужа не пригласили принять участие в семейном
бизнесе. Так продолжается и до сей поры. Майер также положил начало секретной бухгалтерии,
которая велась параллельно официальной. (Бизнес Ротшильдов, несмотря на его огромные
масштабы, и в наши дни остается по-прежнему закрытым в том, что касается отношений между
партнерами, которые отнюдь не заинтересованы в публикации балансовых отчетов и прочей не
слишком интересной для общественности информации.)
Жизнь семьи и бизнес тесно переплелись между собой и эффективно дополняли друг друга.
Могущество семьи Ротшильд росло с каждым днем. Они продолжали жить на Еврейской улице,
но сеть их коммерческих филиалов, в том числе офисов и складских помещений,
распространилась за границы гетто. В полуподвальных коридорах, находившихся в меняльной
конторе, количество золота умножалось, множились и пакеты с ценными бумагами.
Вместе с тем позиции Ротшильдов в окружении принца оставались весьма прочными.
Майер получил титул оберхоф-агента, то есть высшего должностного лица при дворе, занятого
коммерческими вопросами, а два его старших сына стали гессенскими придворными
казначеями. С каждым днем их влияние при гессенском дворе и участие в прибылях двора,
которые превзошли к тому времени цифру в один миллион талеров, становились все более
весомыми. Они ссужали деньги сыну принца, подражая, как и подобает верным подданным,
самому принцу, который предоставлял займы самым именитым английским герцогам.
Фактически они стали главными банкирами принца Уильяма, одного из богатейших монархов
Европы.
И вот когда казалось, что смелые ожидания Майера вот-вот станут самой что ни на есть
реальностью, Наполеон едва не превратил его мечты в руины, так же как он обращал в руины
все, что вставало на его пути. Принц Уильям, желая уберечь свое многомиллионное состояние
от возможного галльского нашествия, попытался сохранить нейтралитет в грядущем конфликте
между Бонапартом и австро-британским альянсом, однако французский император был не
слишком обходителен с такого рода политиками. Когда великая армада Наполеона обрушила
свою мощь на Пруссию в октябре 1806 года, она не обошла стороной и Гессенское княжество.
Назревала катастрофа. Франкфурт был оккупирован наполеоновской армией.
Международные коммерческие каналы оказались заблокированными. Натан, который
обеспечивал, так сказать, международные контакты Ротшильда, затерялся в Англии. И вот
ранним ноябрьским утром Уильям, едва успев завершить свой утренний туалет, полуодетый,
тяжело дыша, спускается вниз, садится в карету и во весь опор устремляется на север, в Шлезвиг.
На следующий день французские войска входят в его замок.
«Моя цель состоит в том, чтобы освободить здание замка от атрибутов власти и лишить
замок политического статуса», – гласил указ Наполеона.
 Казалось бы так – самый могущественный человек в Европе одним взмахом пера уничтожил
фундамент, на котором Ротшильд построил свое благосостояние. Но как ни парадоксально, вся
эта бурная деятельность никак не отозвалась на благополучии дома под зеленой крышей. Тучи
сгущались над Европой, однако имели место другие, не менее значительные, хотя, возможно, не
столь заметные «атмосферные» явления. Стремительно неслась по дорогам континента карета, в
которой сидели те самые молодые Ротшильды, круглолицые, с непроницаемым взглядом и
папками, зажатыми под мышкой.
Для них не существовало ни мира, ни войны, ни лозунгов, ни манифестов, ни приказов
военных властей, ни смерти, ни славы. Они не удостаивали вниманием тех кумиров, которые
нестерпимым блеском ослепили весь мир. Для них существовала только цель.
Глава 4
РОТШИЛЬД ПРОТИВ НАПОЛЕОНА
Раунд первый – контрабанда
Ранним утром 1 ноября 1806 года Майер Ротшильд был занят неотложным делом. Задолго
до рассвета он спустился в подвал, выходивший на задний двор Гриншилда, и при свете фонаря
тщательно упаковал и спрятал в тайнике пачку документов – протоколов заседаний тайного
совета принца Уильяма. Принцу было что скрывать от стремительно приближающихся отрядов
Наполеона. В тот же час по всей стране в замках принца его доверенные слуги складывали в
тайники драгоценности царственной семьи.
Французы так никогда и не узнали о документах, отданных на хранение Ротшильду. Что до
драгоценностей, то их обнаружили, как только солдаты заняли замки принца. Однако выход был
найден. Карл Будерус, назначенный тайным представителем принца в занятом французами
Хессе, сел в карету и отправился к Ла Гранжу, генерал-губернатору оккупантов. За чашкой чая
Будерус и Ла Гранж быстро нашли общий язык. В руки Ла Гранжа упала кругленькая сумма –
около миллиона франков. Согласно законам физики, сила действия равна силе противодействия,
что и получило в данном случае неопровержимое подтверждение. Извлеченные из тайников
драгоценности под охраной французских штыков были возвращены принцу Уильяму, одному из
богатейших монархов Европы.
Но это была лишь малая часть его состояния. Принца можно было с полным основанием
назвать крупнейшей финансовой акулой тех дней. Гигантские инвестиции августейшей семьи
медленно вызревали по всей Европе. Только из Англии он получал ежемесячно около 2000
фунтов, что эквивалентно примерно 18 000 долларов при современном уровне цен. Конечно,
перевести фунты XIX века в доллары наших дней – задача непростая. Тем не менее, даже грубая,
приблизительная оценка поможет читателю представить степень финансового могущества
принца. И вот богатейший человек Европы оказывается в ссылке в Дании и лишается
возможности управлять финансовыми потоками. Карл Будерус оперативно решил создавшуюся
проблему, назначив Майера Ротшильда управляющим огромным состоянием монарха.
При этом сам королевский казначей Будерус превратился в квази-Ротшильда, то есть, с
точки зрения корпоративного права, стал его компаньоном. В 1809 году эти двое подписали
тайное соглашение, в соответствии с которым Будерус получал долю в доходах Гриншилда,
узаконившее ранее заключенное между ними устное соглашение. И все-таки вопрос о причинах,
заставивших Будеруса остановиться именно на кандидатуре Ротшильда, остается открытым.
Почему такие гигантские полномочия оказались в руках простого купца из еврейского гетто?
Кем, в конце концов, были эти Ротшильды? Простые люди, не имевшие ни благородного
происхождения, ни богатых родственников. Евреи без гражданского статуса. Теперь, при
французской оккупации, они лишились своей единственной опоры – поддержки и защиты
монарха и, казалось бы, ничем не отличались от тысяч несчастных, унесенных волной
наполеоновского нашествия.
И все-таки семейство Ротшильд резко выделялось из общего окружения, и Будерус отлично
это осознавал. Ротшильдов отличала потрясающая энергия, драйв, который помогал им
осуществлять невозможное. При этом отсутствие излишнего романтизма помогло отказаться от
слишком смелых планов и, таким образом, позволило выжить. И это было тоже несомненным
триумфом.
В десятом году XIX века в охваченной войной Европе миллионы становились жертвами
истории, в то время как единицы вершили ее. Миллионы погружались в нищету, а единицы
стремительно возносились к вершинам славы и богатства. Ротшильд и его сыновья двигались
вперед медленно и осмотрительно, преодолевая хаос и бесчисленные опасности. Некоторая
бюргерская ограниченность, присущая Ротшильдам, способствовала успеху их предприятия не в
меньшей степени, чем их многочисленные таланты: уникальное сочетание умеренности,
рассудительности и уравновешенности с потрясающей энергией и драйвом позволило
Ротшильдам стать тем, чем они стали.
Как только Наполеон поручил министерству финансов выполнять обязанности
правопреемника принца Уильяма, все должники принца, а в их число входило большинство
европейских коронованных особ и знати, а также те, кто управлял состоянием принца, оказались
под пристальным вниманием оккупационных властей. Все денежные средства и любые
ценности, обнаруженные министерскими чиновниками, немедленно конфисковывались и
поступали в императорскую казну. Но министерство финансов напрасно пыталось
конкурировать с семейством Ротшильд. Сыновья Майера стремительно передвигались по всей
Европе, скупая все финансовые обязательства принца. За годы службы у его высочества они
приобрели прочные связи как при европейских королевских дворах, так и среди европейских
финансистов, а также неоценимый опыт осуществления финансовых сделок. Они научились
преодолевать, казалось бы, непреодолимые препятствия и мгновенно реагировать на изменение
ситуации. Сыновья Майера были непобедимы.
Но если мальчиков Майера настигнуть было невозможно, то сам старик Ротшильд оставался
прекрасной мишенью. Однако когда наполеоновские полицейские агенты нагрянули в
Гриншилд, их встретила пожилая еврейская чета, с большим трудом пытающаяся вести торговлю
в гетто. Бедные старики остались совсем одни, их повзрослевших сыновей разбросала война, и
от них никаких вестей. Все бухгалтерские книги старого Ротшильда были в полном порядке, и
никаких следов антинаполеоновской деятельности или связей с принцем обнаружить не
удалось.
Но стоило полицейским удалиться, как Майер спускался в свой потайной кабинет в
подвале, доставал свои секретные бухгалтерские книги и принимался за дела.
Корреспонденцию перевозили в специально изготовленной повозке с двойным дном, а для
переписки старик Майер изобрел специальный шифр. Это была смесь идиш, иврита и
немецкого, сдобренная системой специальных обозначений и зашифрованных имен. Скажем,
инвестиции в Англии получили название «вяленая рыба», сам Ротшильд-старший именовался
Арнольд и, будто он был героем итальянского приключенческого романа, а его высочество
принц превратился в еврея господина Гольдштейна.
Забота о господине Гольдштейне и защита его интересов стали главным для Майера, что
являлось отнюдь не простой задачей. Тем более непростой, что, хотя мальчики-Ротшильд
собирали практически все доходы с гессенских инвестиций, далеко не вся сумма поступала
господину Гольдштейну.
Но Ротшильд-старший не зря слыл мастером искусного обхождения, убеждения и уговоров.
Он умел льстить, умиротворять и успокаивать, а Будерус умело помогал ему.
Когда же ситуация становилась напряженной, старику Майеру приходилось садиться в
повозку и целую неделю трястись в ней, чтобы переговорить с господином Гольдштейном лично
в его резиденции неподалеку от франко-датской границы. Старина Арнольд и живописал
господину Гольдштейну все ужасы наполеоновской оккупации, он сообщал ему, что агенты
Наполеона постоянно дышат в затылок ему самому и его отважным сыновьям, он подробно
описывал все те трудности и опасности, с которыми им приходилось сталкиваться, выполняя
свой долг на службе у его высочества. Игры с Наполеоном – опасные игры, когда на карту
ставится сама жизнь игрока, и нет ничего удивительного в том, что далеко не все суммы,
которые собирают бесстрашные молодые Ротшильды, могут быть доставлены принцу. Его
высочеству не следует беспокоиться по этому поводу – для защиты его интересов делается все
возможное и невозможное. От самого же высочества требуется только одно – проявлять
терпение, и еще раз терпение, и все деньги, до последнего пенни, будут ему возвращены.
Старик Майер не лукавил – принц действительно получал все до последнего пенни –
иногда. А тем временем…
Тем временем Натан Ротшильд, обосновавшийся в Англии, стал владельцем крупного
состояния. Теперь он торговал не только льном, как раньше, но и продовольствием, что в
тяжелые военные годы становилось чрезвычайно выгодным делом. Натан торговал всеми теми
товарами, которые было запрещено ввозить в Европу во время наполеоновской блокады и
которые на континенте считались контрабандой.
Собственно, Натан и не занимался ничем запрещенным, просто время от времени его
склады пустели, а запасы продовольствия иссякали, причем в то же время пополнялись запасы
на складах его братьев Соломона и Амшеля в Гамбурге. Затем товары материализовывались в
самых разных местах: в Германии, Скандинавии, Голландии, да и в самой Франции. Хлопок,
шерсть, табак, сахар, кофе, индиго – все было в наполеоновской Европе дефицитом, за который
охотно отдавали немалые деньги, и никого не беспокоил тот факт, что эта контрабандная
торговля увеличивает чье-то состояние.
Впрочем, кое-кого это все-таки беспокоило. Этим заинтересовалась наполеоновская
полиция. В конце концов агенты императора пришли к выводу, что существует прочная связь
между такими, казалось бы, далекими друг от друга явлениями, как контрабанда товаров на
континент, финансовая активность принца Уильяма и торговля старого Майера Ротшильда из
франкфуртского еврейского гетто.
И вот 30 октября 1810 года два пехотных полка наполеоновской армии зашли в Гамбург и
провели обыск на большинстве товарных складов в городе, причем самый пристальный интерес
был проявлен к складским помещениям Ротшильдов. Разумеется, у старого Майера не было
обнаружено ничего подозрительного, и все бухгалтерские книги были в полном порядке.
Милейший Арнольди был, как всегда, чист перед законом. Всю возможную выгоду из
контрабандной торговли семейство Ротшильд уже успело извлечь и переключилось на новые
виды деятельности.
27 сентября 1820 года все деловые партнеры Майера Ротшильда получили письменное
извещение о том, что его предприятие теперь стало называться «Майер Амшель Ротшильд и
сыновья». Теперь владельцем предприятия был не только старик Майер, но также Амшель,
Соломон, Кальман и даже Джекоб, который к тому времени был еще семнадцатилетним юнцом.
Каждый из них получил свою долю. Зато о Натане не было сказано ни слова, ему не причиталось
ничего. Однако, как и в большинстве случаев, когда речь шла о семействе Ротшильд, именно то,
о чем умалчивалось, и было самым важным. Натан, живший в Англии, которая находилась в
состоянии войны с Наполеоном, делал для бизнеса Ротшильдов больше, чем все его братья,
вместе взятые. Именно он организовал контрабандную торговлю. Именно он выбрал новое
направление для семейного бизнеса, когда контрабанда себя полностью исчерпала. И это было
только началом.
Раунд второй – идея стоимостью в миллион фунтов стерлингов
В 1804 году Натан Майер Ротшильд перебрался из центра текстильной промышленности,
Манчестера, в Лондон, который в те годы был мировым центром деловой активности. В этом
городе он из торговца текстилем превратился в банкира, причем чрезвычайно успешного. И в
наши дни в телефонной книге Лондона вы можете найти название его банка: «Н.М. Ротшильд и
сыновья».
В начале XIX века многие успешные торговцы постепенно превращались в банкиров, этот
процесс происходил вполне естественно, поскольку им приходилось иметь дело не только с
куплей и продажей товаров, но и с кредитованием. Натан прошел тот же путь, что и
большинство крупнейших финансистов Европы, и занял среди них ведущее место. Благодаря
Натану семейство Ротшильд уже в 1810 году перестало покупать и продавать хлопок, шерсть,
табак или продовольствие, отныне Ротшильдов интересовал только один товар – деньги.
Именно Натан придумал, как превратить наполеоновскую оккупацию в мощный
экономический рычаг. В секретном письме во Франкфурт, в Гриншилд, он подробно изложил
свою идею. Бонапарт уже успел проглотить всю Европу, все страны, где раньше принц Уильям
инвестировал свои миллионы, находились в его власти. Свободной оставалась только Англия,
последний европейский оплот сопротивления. А консоли, государственные облигации Англии,
по-прежнему имели хождение в Европе. Когда-то давно его высочество уже вкладывал деньги в
английские ценные бумаги, не пора ли снова сделать такие же инвестиции? Разумеется, это
следует делать очень осмотрительно, со всеми возможными предосторожностями, и Натан
Ротшильд готов послужить принцу на этом поприще. Он сможет сделать это лучше, чем кто-
либо другой, поскольку обладает необходимыми знаниями и опытом, а также прочными связями
в Англии.
Старик Майер и Будерус довели это предложение до сведения принца Уильяма. Его
высочество выслушал своих советников без всякого энтузиазма. Слишком много сложностей
возникало во время спасения инвестиций принца от Наполеона, хотя, конечно, деньги в казну
принца поступали раньше и продолжали поступать, и все это стараниями сыновей Ротшильда.
Но звон талеров – сильное искушение даже для принца, к тому же старик Майер так
любезен, убедителен и солиден в своем прекрасном новом парике и треуголке. Правда, от
характерного акцента он не избавился и по-прежнему посещал синагогу, но в остальном он
ничем более не отличался от рафинированных придворных. Теперь он не только продавал
старинные монеты ландграфу, он покупал их для своей собственной коллекции. Частенько он
предоставлял свою карету с потайным отделением в распоряжение ландграфа для пересылки его
секретной почты. А разве не Майер Ротшильд помог его высочеству отлично устроиться в
изгнании? Разве не Майер Ротшильд сделал его жизнь в Шлезвиге, Дании и Богемии такой
приятной и удобной?
Но если его высочество настолько доверяет самому Майеру Ротшильду и делает его
поверенным своих самых сокровенных тайн, то как можно не доверять его дорогому и
любимому сыну, Натану? Его мальчик знает что говорит. Он приобретет консоли и, таким
образом, наилучшим способом разместит капиталы принца. И ему не нужны комиссионные. Он
просит только маленькое брокерское вознаграждение, одну восьмую с каждого процента.
В конечном итоге принц Уильям дал свое согласие. В конце концов, почему бы и нет? И вот
в период между февралем 1809 года и декабрем 1810 года Натан получает от принца 550 000
фунтов стерлингов на приобретение английских консолей. Сумма, от которой дух захватывает!
Она была эквивалентна 5 миллионам долларов и превосходила все финансовые потоки, которые
прошли через руки Ротшильдов за все время их службы у принца.
Стоило Натану коснуться этих денег, как он тут же заставил их работать на себя. Каждый
фартинг превращался в шиллинг, шиллинг – в гинею, гинея – в фунт. Натан славился
потрясающей интуицией, железным характером и упорством. Он действовал стремительно,
всегда выбирая оптимальное решение. Натан с такой скоростью осуществил все финансовые
операции, что о них не осталось никаких документальных свидетельств. Известно, что в
соответствии с соглашением между ним и принцем Ульямом Натан обязался выкупать консоли
по средней цене 72 фунта. Натан не стал покупать их за эту цену. Он выгодно вложил
полученные деньги и получил огромную прибыль. За это время цена консолей упала до 62
фунтов, и именно по этой цене Натан их и купил, получив прибыль во второй раз, которая также
досталась ему, а не принцу.
В то же время и с тем же потрясающим успехом он провел ряд спекулятивных операций с
золотыми слитками. Ежедневно он пускал в ход десятки тысяч фунтов, принадлежащих принцу,
и ни разу не проиграл.
Тем временем принц начал выражать беспокойство: из Лондона никаких денег не
поступало, и он еще не получил ни одного сертификата. Пришел черед старика Майера. Он
отправился к его высочеству для объяснений и полностью убедил принца в том, что все
задержки связаны со сложностями пересылки документов и ценных бумаг через занятую
Наполеоном Европу. Майер не только восстановил кредит доверия своего дорогого мальчика, но
и добился у принца выделения дополнительного финансирования на покупку консолей.
Наконец, в 1811 году юный Кальман Ротшильд тайно отбыл из Англии и доставил принцу
долгожданные ценные бумаги на сумму в 189 500 фунтов стерлингов. Уильям вздохнул с
облегчением. Все эти финансовые операции стоили ему слишком много нервов.
«Я просто заболеваю, когда начинаю думать о моих инвестициях, – писал он Будерусу, – я
бы предпочел, чтобы мои деньги просто лежали без движения».
Но в 1811 году такое решение уже не пугало Ротшильдов. Они открывали следующую главу
своей эпопеи.
Провозвестником новой эпохи стал Натан. В 1804 году он приехал в Манчестер в качестве
иностранца, едва говорящего по-английски, а в 1811-м, едва достигнув 34 лет, он уже
пользовался всеобщим уважением в мире коммерции и финансов. Все операции принца с
ценными бумагами осуществлялись от имени Ротшильда, и лишь немногие посвященные знали
о том, кому фактически принадлежат те гигантские суммы, которыми распоряжался Натан.
Личное состояние Натана стремительно увеличивалось. Теперь он стал настолько богат, что
даже принц, богатейший человек в Европе, не мог больше выступать в качестве его кредитора. А
ведь Натан был еще в самом начале своего пути, и ему предстояло найти новые источники
финансовых поступлений.
Раунд третий – масштабная контрабанда золота
Однажды во время званого обеда уже в конце жизни Натан вспоминал: «Восточно-
Индийская компания выбросила на рынок золото на сумму 800 000 фунтов (около восьми
миллионов долларов). Я пришел на торги и скупил все. Я знал, что это золото необходимо
герцогу Веллингтону. Правительство заявило, что золото нужно государству, и я продал его. Но
возникла еще одна трудность. Власти не знали, как доставить золото в Португалию к
Веллингтону. И это сделал я. Я отправил его в Португалию через Францию. Это было самое
лучшее мое предприятие».
Суммы по тем временам грандиозные, а операция проведена с гениальной четкостью и
быстротой. Характерно то, что в данном случае Наполеон невольно подыграл Ротшильдам, и уже
не в первый раз.
В 1807 году император создал самые благоприятные условия для контрабандной торговли
Ротшильдов, поскольку благодаря блокаде континентальная Европа страдала от дефицита
множества товаров, в 1810 году благодаря политике Наполеона инвестиционная ситуация в
континентальной Европе была настолько неблагоприятной, что Ротшильдам удалось убедить
принца инвестировать свои капиталы в английские консоли, и, наконец, в 1811 году Ротшильдам
удалось извлечь максимально возможную выгоду из положения линии фронта между
наполеоновскими войсками и армией Веллингтона. Маршалы императора сражались с
Веллингтоном за Пиренеями, и снабжение английской армии было делом чрезвычайно сложным
– война дорого стоит. Для того чтобы закупать продовольствие и обмундирование, требовались
наличные деньги, и английское правительство испытывало трудности с передачей крупных
денежных сумм в действующую армию. Герцогу приходилось выписывать векселя на
королевскую казну. Эти векселя обналичивали мальтийские и венецианские банкиры и брали за
это непомерно большие проценты. Время от времени и Ротшильды участвовали в этих
финансовых операциях, но вплоть до 1811 года это был лишь небольшой, дополнительный
бизнес семейства.
И вот теперь в банковских подвалах 800 000 фунтов ожидали Натана Ротшильда. Ведущие
банкиры Европы готовы были осуществить эту операцию, используя долговые расписки или
счета, выставляемые правительству Англии. Натан вместе с братьями готов был переправить за
Пиренеи английское золото. Получив это задание от английского правительства, Натан стал, по
существу, главным посредником и казначеем армии, представлявшей в тот период наибольший
интерес для Англии.
Перевезти наличные деньги можно было только одним путем – через враждебную
Францию. К тому времени Ротшильды уже располагали разветвленной организацией,
посредством которой они осуществляли контрабандную торговлю. Шестерни прекрасно
отлаженной и смазанной машины бесперебойно вращались. У Ротшильдов были свои
представители по всей Германии, в Скандинавии, Англии и Южной Франции. Для новой
операции была необходима еще одна шестеренка – причем в самом сердце наполеоновской
Франции – в Париже. Туда старик Майер направил своего младшего сына, Джеймса. 24 марта
1811 года Джеймс зарегистрировался по адресу улица Наполеона, 5 в одной из парижских
префектур. В Париже Джеймс оказался под покровительством герцога фон Дальберга, одного из
ближайших советников Наполеона, который буквально накануне прибытия юного Ротшильда в
столицу Франции получил от его отца беспрецедентно большую ссуду. Возможно, Джеймс
немного ориентировался в Париже, поскольку приезжал туда несколько раз на короткий срок, но
ведь ему было всего девятнадцать лет. Большую часть своей жизни он провел в еврейском гетто,
говорил только по-немецки и на идиш. Тем не менее, в Париже ему удалось блестяще
осуществить свою чрезвычайно сложную миссию. Искусно и стремительно он продвигался в
парижских финансовых кругах, не уступая своему старшему брату, Натану.
Не прошло и двух дней с момента приезда Джеймса в Париж, как о нем уже сообщалось в
рапорте министра финансов Франции Наполеону: «Некто по имени Ротшильд, прибывший из
Франкфурта, остановился в Париже. Он занимается организацией вывоза крупной партии
золотых монет из Англии в Дюнкерк и уже вошел в контакт с наиболее влиятельными
парижскими финансистами… Он утверждает, что англичане будут всячески препятствовать этой
экспортной операции…»
На самом деле все обстояло как раз наоборот, но министру подсунули искусно
составленную дезинформацию, и он легко ее проглотил. Его поставили в известность о том, что
готовится перемещение большого количества золота из Англии, ничего не сообщая о месте
назначения этого груза. У министра появилась уверенность в том, что власти Англии боятся
оттока золота из страны.
Джеймс рассчитал совершенно точно. Господин министр немедленно возжелал того, чего,
по его мнению, так боялись заклятые враги наполеоновской Франции, англичане. В течение
нескольких сот часов младший Ротшильд не только обеспечил провоз английского золота через
территорию страны, находящейся с Англией в состоянии войны, ему удалось создать
потрясающий мираж, который ввел в заблуждение самого Наполеона. Младший Ротшильд,
который еще не вышел, фактически, из подросткового возраста, виртуозно обвел вокруг пальца
имперское правительство. То, что совсем недавно случилось с семейством банкиров Бэтманов,
теперь предстояло пройти и наполеоновской Франции.
Семейство Ротшильд развило чрезвычайно бурную деятельность. Натан направлял
транспорты с английскими гинеями, португальскими унциями и французскими наполеондорами
из Лондона через Ла-Манш. Джеймс встречал груз на французском берегу и обеспечивал его
безопасную доставку в Париж, где его превращали в чеки, которые Кальман обналичивал уже в
испанских банках, а затем осуществлял доставку денег Веллингтону, направляя караваны то
потайными горными тропами, то морем, вдоль отвесных прибрежных скал, и возвращался через
Пиренеи в Париж уже с чеками, полученными от Веллингтона. Соломон был тут и там
одновременно, его присутствие ощущалось везде, он оказывался рядом с братьями, как только
ситуация становилась критической. Амшель оставался во Франкфурте, где размещался мозговой
центр всей сложнейшей операции, выполняя роль правой руки старика Майера. Таким образом,
семейство работало четко и слаженно, как прекрасный часовой механизм.
Нельзя сказать, что французская полиция не получала никаких сведений о деятельности
Ротшильдов. Однако шеф полиции Кале внезапно стал настолько состоятельным человеком, что
у него совершенно не осталось времени следить за контрабандными перевозками через пролив.
Что же касается столицы, то хотя парижская полиция проявляла упорство в расследовании
операций Ротшильдов, тем не менее все ее попытки приостановить их встречали резкий отпор
министерства финансов.
Таким образом, пока Наполеон испытывал судьбу, сражаясь с русской зимой, мальчики-
Ротшильды протянули золотую артерию из Англии через вражескую территорию в английскую
армию, готовую ударить с тыла. Постепенно в их руки перешли также и финансовые отношения
между союзниками по антинаполеоновской коалиции. Они обеспечивали перемещение
финансовых потоков в Россию и Австрию.
Как только потребовалось перемещать значительные финансовые средства из одного конца
охваченной войной Европы в другой, немедленно дало о себе знать отсутствие удобной формы
для таких перемещений. Пересылать золото в слитках или монетах было технически сложно и
опасно. Перевод средств с помощью чеков грозил значительной инфляцией. И тогда Джон
Херрис, канцлер казначейства ее величества королевы Великобритании, заявил: «Эту задачу
решит Натан!» И Натан ее решил. Эффективная система перемещения больших денежных
потоков была разработана и успешно внедрена. Фактически Ротшильды создали систему
межбанковских клиринговых расчетов. По всей Европе под их руководством бесперебойно
функционировали депозитарно-распределительные документационные центры, финансовые
потоки текли в нужном направлении, не представляя никакой угрозы для курса английской
валюты, который оставался неизменно высоким. При помощи этой системы союзникам
Британии было передано пятнадцать миллионов фунтов, причем все операции осуществлялись
виртуозно и в такой тайне, что ничто, кроме постукивания костяшек счетов, не напоминало об
этом, а курс стерлинга не понизился ни на йоту.
Но и это было только началом.
Раунд четвертый – самая сенсационная новость
Британия выиграла битву при Ватерлоо, а семейство Ротшильд, главный финансовый агент
Британской империи, получило многомиллионную прибыль. Прошли десятилетия, и вся эта
история обросла массой поэтических подробностей вроде истории о голубиной почте, а также
множеством мифов и сказаний. Но и в этом случае, как это было раньше и как будет впредь, в
основе успеха семейства лежал труд, труд и еще раз труд.
Разъехавшись из Франкфурта, сыновья Майера продолжали поддерживать между собой
самую тесную связь.
Их переписка не только не прерывалась, она становилась все более интенсивной. Они
обменивались самыми свежими новостями, ценными бумагами, секретными сведениями.
Постепенно сформировалась частная служба передачи информации – почтовая служба
Ротшильдов. Курьеры перевозили корреспонденцию на быстроходных судах, верхом и в каретах,
как тени скользили они по ночным улицам. Они пробирались непроходимыми тропами,
преодолевали горные перевалы и стремительные потоки. Даже почтовые голуби стали верными
слугами Ротшильдов.
Самой ценной информацией были, разумеется, новости. Ротшильды всегда и все узнавали
первыми, поэтому легко обходили конкурентов на товарной бирже и на рынке ценных бумаг.
Не было новостей более ценных, чем те, которые должны были прийти из Ватерлоо. В
канун битвы биржа застыла в ожидании. От исхода зависело слишком многое. Если победу
одержит Веллингтон, наполеоновская Франция будет окончательно разгромлена, и английские
акции резко взлетят вверх. Если же победит Наполеон, акции упадут.
В течение 30 часов судьба Европы висела на волоске, окутанная клубами порохового дыма.
Вечером 19 июня 1815 года агент Ротшильда, Ротворт, запрыгнул в лодку в Остенде. В руке он
держал голландскую газету с еще невысохшей типографской краской, и уже на рассвете 20 июня
в Фолктонской гавани ее с нетерпением читал Натан Ротшильд.
Он первым, на много часов опередив курьера Веллингтона, примчался в Лондон и сообщил
правительству о великой победе. А затем поспешил на биржу.
Другой на его месте вложил бы все наличные средства в акции – но только не Ротшильд. Он
следовал своему главному принципу: он не инвестировал – он продавал. Он сбрасывал акции по
демпинговым ценам.
Имя Натана Ротшильда уже было хорошо известно, и за его действиями пристально
следили. Одного его движения было достаточно, чтобы поднять или опустить курс акций.
Курс акций резко упал, а Натан стоял на своем. Он продолжал сбрасывать акции, и они
падали все ниже и ниже. По бирже поползли слухи: «Ротшильд знает… Битва проиграна».
И падение акций стало лавинообразным, казалось, остановить его уже невозможно. И вдруг
за бесценок Натан скупает огромную партию акций, а буквально в следующее мгновение на
биржу приходит весть о победе при Ватерлоо. Акции взлетели вверх.
Трудно даже представить, сколько ожиданий разметала эта искусственно организованная
паника, сколько состояний она загубила.
Но невозможно также оценить, сколько новых ливрейных лакеев пополнило штат Натана
Ротшильда, сколько породистых скакунов появилось в его конюшнях, сколько полотен Ватто и
Рембрандта обрело нового хозяина. За один день человек принципа приобрел весь мир.
Раунд пятый – победа над победителями
Вслед за кульминацией наступило затишье, после битвы при Ватерлоо наступил мир,
который принес весьма неприятный сюрприз. Во время войны Ротшильды были непобедимы,
теперь же они постоянно натыкались на непреодолимые препятствия. Возможно, это было
вызвано тем, что главное действующее лицо ушло со сцены.
16 сентября 1812 года в День искупления Майер истово молился во франкфуртской
синагоге.
Он провел там много часов, а на следующее утро дала о себе знать старая незаживающая
язва. Но он нашел в себе достаточно сил, чтобы продиктовать новое завещание, согласно
которому все его дело переходило исключительно в руки его сыновей.
«…мои дочери, зятья и их наследники не имеют доли в существующей компании «Ротшильд
и сыновья»… они также не имеют права проверять дела вышеозначенной компании, требовать
приходные книги, документы, инвентарные описи и т. д.
…не будет прощения тем из моих детей, которые пойдут против моего отцовского желания
и покусятся на право моих сыновей спокойно вести свой бизнес».
Каждый, кто попытался бы нарушить семейную гармонию, какой ее видел старый Майер,
немедленно ограничивался в правах и получал только тот минимум, который гарантировал ему
закон. При этом если учесть, что собственность Ротшильдов была официально оценена намного
ниже ее реальной стоимости, очевидно, что возмутитель спокойствия остался бы ни с чем.
Завершив свое последнее дело во славу династии Ротшильдов, подписав завещание и
дождавшись нотариального заверения, Майер Ротшильд, библейский патриарх нового времени,
скончался на руках у своей верной супруги Гутеле.
Одного только он не смог передать своим сыновьям – своих личных качеств. Они не
обладали ни его достоинством, ни кажущейся мягкостью, ни благородными манерами, ни
умением жить, тем редким качеством, которое французы называют «savoir-vivre» и благодаря
которому Майер Ротшильд легко сближался с принцами, вальсировал с герцогинями и
флиртовал со знатными дамами. Его сыновья составили свое состояние благодаря природной
интеллектуальной мощи и отточенному мастерству в своем деле, и эти качества им очень
пригодились в тяжелое военное время. Но после войны прежние ценности снова выступили на
первый план. Во время Венского конгресса не занимались контрабандой – там танцевали, а
сыновья Ротшильда отнюдь не были танцорами, а значит, перестали котироваться в качестве
банкиров.
Характерной чертой экономики постнаполеоновской Европы было стремление
правительств разных стран получить финансовые ресурсы при помощи национальных займов, и,
как ни странно, в этой ситуации Ротшильды, несмотря на колоссальные, только что
сформированные капиталы, оказались не у дел.
Только маленькая Пруссия обратилась к ним за займом. Такой лакомый кусочек, как
Австрия, братьям не достался. При австрийском дворе педантично следовали мельчайшим
деталям этикета и традициям, и не успели затихнуть выстрелы на полях Ватерлоо, как там уже
поспешили вернуться в 1800-е годы. Австрия предпочитала обращаться к знатным кредиторам, с
которыми она традиционно была связана в течение многих лет. Бесцеремонные молодые
Ротшильды из Франкфурта шокировали австрийскую знать, хотя к концу войны они уже
превратились в настоящих мультимиллионеров. Одно из их писем было подписано «k. k.
Hofagenten», то есть «агенты имперского и королевского дворов», в то время как они имели
право подписываться только одним «k» (агенты имперского двора), и этот инцидент оказался
весомее всех их капиталов. Только после сильнейшего давления со стороны Джона Херриса, их
надежного сторонника в английском казначействе, Вена согласилась принять субсидию от этих
«похитителей второго «k».
Братья постарались произвести наилучшее впечатление и отработали кредит доверия на все
двести процентов. Они отказались от комиссий и процентов, сэкономив таким образом для
австрийского казначейства несколько миллионов. За все эти труды Вена в 1817 году
снисходительно удостоила их приставкой «фон», бросив им дворянство, как швыряют кость
собаке за хорошую службу.
Однако Ротшильдов нельзя было ввести в заблуждение, они прекрасно осознавали, что их
усилия заслуживают гораздо более весомого вознаграждения, хотя получить дворянство в те
времена австрийцам было очень трудно, а евреям – практически невозможно. Натан обратился с
прошением о предоставлении ему поста почетного консула в Лондоне. Ответ был уклончивым и
неопределенным. Братья разработали ряд далеко идущих и перспективных предложений – ответа
не последовало вовсе.
Во Франции дела складывались еще хуже. Реставрация Бурбонов сопровождалась
грандиозными празднествами, которые потребовали не менее грандиозных расходов, и
финансирование всех мероприятий взяли на себя Натан и Джеймс Ротшильд. Они предоставили
Людовику XVIII кредиты для организации блистательного въезда в Париж. И в 1814 году, когда
еще не стерся из памяти гром канонады и ужасы войны, об этом помнили, но прошло три года –
и все напрочь забыли о заслугах Ротшильдов. Их место заняли старые банкиры-патриции,
которые проводили свою линию из модных гостиных Вены. По сравнению с их утонченными
манерами каждый шаг Ротшильдов казался безнадежно неуклюжим.
Вновь назначенное французское правительство подготовило выпуск грандиозного займа на
сумму 350 миллионов франков и отдало его в доверительное управление заслуженному и хорошо
известному финансисту Увару и модным английским банкирам братьям Баринг. Для них
Ротшильды были «простыми менялами». Заем, несмотря на отсутствие Ротшильдов, имел
большой успех.
В 1818 году начались переговоры о выпуске дополнительного займа на сумму 270
миллионов франков. И вновь в первых рядах оказались Увар и братья Баринг. Ротшильды
безуспешно добивались расположения министерства финансов Франции. Результатом нового
займа должно было стать полное погашение военного долга Франции, и окончательное решение
предстояло принять на конгресс стран-победительниц в Экс-ла-Шапель.
В истории семейства Ротшильд давно забытый конгресс в Эксе означал гораздо больше,
нежели прогремевшая в веках победа при Ватерлоо. Именно в Эксе произошло первое серьезное
столкновение между вошедшими в силу Ротшильдами и правящими кругами европейских стран.
А началось все еще с банкетов и увеселений на Венском конгрессе, в которых Ротшильды не
могли принять участия и только наблюдали со стороны. Они были похожи на детей, замерших у
праздничных рождественских витрин, заваленных изумительными игрушками, и не имеющих
возможности войти внутрь. Но внезапно грянул гром, и все переменилось как по мановению
волшебной палочки. Когда шум утих, в распоряжении детей оказалось не несколько игрушек, а
весь магазин целиком и полностью.
Никто не мог предвидеть такого развития событий, возможно, даже Соломон и Кальман,
которые представляли семью на конгрессе в Эксе, не рассчитывали на такой успех. Поначалу все
шло не самым лучшим образом. Вместо надежного сторонника Ротшильдов Джона Херриса от
Англии на конгресс прибыл лорд Кастлри. Кроме того, братьям с большим трудом удавалось
соблюдать все требования архаичного протокола, которому следовали на конгрессе. Их
естественной средой обитания была биржа, а не великосветские гостиные.
 И все же костюмы им шили лучшие парижские портные, их кареты сверкали, их лошади
были выше всяких похвал. Что же из того, что грамматика братьев хромала? Кальман только что
женился на Адельхейд Герц, которая принадлежала к одному из самых влиятельных еврейских
семейств Германии. Новобрачной предстояло повысить социальный статус Ротшильдов и ввести
их в светское общество.
Но все было напрасно. Если братья добивались аудиенции у принца Меттерниха,
выяснялось, что у него встреча с герцогом Ришелье. Лорд и леди Кастлри были совершенно
неуловимы, поскольку все время сопровождали принца Харденберга. Ротшильдов не приглашали
на великосветские приемы и рауты, что же касается Увара и братьев Баринг, то они были везде и
всюду.
Доступными оказывались только секретари, которые только холодно улыбались: «Да,
переговоры с Уваром и Барингами близки к завершению. К чему менять партнеров во время
танца. Разве заем 1817 года не был проведен успешно? Разве облигации этого займа не растут в
цене на парижской бирже?»
Ротшильды решили сделать еще одну попытку. Они привлекли на свою сторону блестящего
публициста и друга Меттерниха, Фредерика фон Гентца, который писал о конгрессе, они
заключили сделку с Дэвидом Пэришем, самым модным молодым банкиром, который
поддерживал хорошие отношения с Барингами. Они купили все, что можно было купить, для
того, чтобы добиться желаемого социального статуса. Они снова и снова проверяли и
перепроверяли безупречность кроя своих сюртуков и фраков, ливреи своих лакеев. Все было в
полном порядке – и все было напрасно!
В великосветских салонах по-прежнему потешались над простодушным и удивленным
лицом Кальмана и над насупленными восточными бровями Соломона. И под покровом
всеобщего насмешливого презрения осталось незамеченным самое главное. С нарастающей
частотой к дому Ротшильдов спешили курьеры со всей Европы и, получив новое поручение,
оправлялись в обратный путь.
В течение октября 1818 года Экс игнорировал «этих придурков Ротшильдов». Над ними
смеялись, их презирали. Но 5 ноября произошло нечто странное и неожиданное. Начал падать
курс французских государственных облигаций всем известного займа 1817 года, который до сих
пор стабильно повышался. Скорость падения курса нарастала день ото дня. Начали падать в цене
и другие облигации, и ценные бумаги. Гром грянул среди ясного неба. Обвал угрожал не только
Парижской бирже, но и всем биржам Европы.
Тут уж музыка в Эксе стихла. Благородные господа почтительно замерли. В конце концов, у
каждого были свои маленькие сбережения, и никто не хотел их терять.
Теперь хмурились принцы, а Кальман и Соломон только улыбались. По гостиным пополз
слух: «Не могли же эти Ротшильды…»
Ротшильды – могли. Они обладали огромными резервами и в течение нескольких недель
тайно скупали облигации конкурентов, а потом в один прекрасный день выбросили их на
продажу по низкой цене. По всей Европе пронесся стон – финансисты пришли в ужас. Наконец-
то мир понял, сколько придется заплатить за бойкот Ротшильдов.
В новых условиях и министры, и принцы, и герцоги повели себя по-новому. В результате
краткой встречи Меттерниха, герцога Ришелье и принца Харденберга все предварительные
договоренности между ними и братьями Баринг и Уваром были сведены на нет.
Были приглашены Соломон и Кальман. Удивительно, но теперь их фраки оказались самыми
изящными, а их деньги были просто необходимы европейским правительствам.
Когда музыка грянула вновь, двое крепко скроенных круглолицых мужчин смогли пройтись
в танце по залам Экса в обществе принцесс. В Европе появилось новое имя. Мальчики
превратились в Ротшильдов, которых знают все.
Глава 5
ВЕЛИКОЛЕПНОЕ СЕМЕЙСТВО
Не кто иной, как…
В последний день мая 1838 года состоялось роковое сражение в Боссенденском лесу, в
непосредственной близости от деревушки Дюнкерк. 45-й полк вступил на тропу войны, и в пылу
сражения погиб Джон Николе Томе, командир полка, наполовину ясновидящий, наполовину
шарлатан, который стал всем поперек горла своими мессианскими тирадами. Его почитали за
царя Иерусалимского, принца Аравийского, короля цыган и герцога Мозеса Ротшильда. Его
последнее прозвище кажется особенно любопытным. Имя Ротшильдов стало известно буквально
во всем мире за два десятилетия, прошедшие со времен Наполеоновских войн. Пятеро братьев,
носивших это имя, были сыновьями торговца антиквариатом с Еврейской улицы во Франкфурте.
Их происхождение можно было безошибочно определить по особенностям внешности и манере
говорить. Что же произошло с народным сознанием? Почему имя Ротшильд приобрело такое же
магическое значение, как имя царя Иерусалимского?
Деньги – вот первое, что приходит в голову. Состояние братьев не идет ни в какое сравнение
с капиталами богатейших людей того времени. Литтон Стрейчи оценивал состояние королевы
Виктории, богатейшей из правящих монархов того времени, максимум в пять миллионов фунтов.
Бедная Виктория! Управлять ее состоянием без всяких усилий могла одна ветвь Семейства, и
факт приобретения Суэцкого канала это подтверждает.
Состояние Семейства в XIX веке оценивалось приблизительно в 400 миллионов фунтов,
или 6 миллиардов долларов. Никто, от Фугеров до Рокфеллеров, не мог даже приблизиться к
этой цифре, от которой волосы на головах обывателей начинали шевелиться.
Но деньги были не единственным фактором, породившим миф о клане Ротшильдов. Самым
существенным было другое – не деньги, а скорее атмосфера и ореол тайны, которая окружала
Семейство. После Экса пятеро братьев пребывали в несокрушимой уверенности, что власть
правителей мира можно сокрушить одной лишь силой денег, а Семейство Майера Амшеля и
было этой силой.
Говорят, однажды младший сын Натана спросил его, сколько разных народов существует в
мире.
– Есть только два народа, о которых тебе следует знать, – ответил отец, у которого был уже
готовый ответ, – первый – это Семья, а второй – все остальное.
Не так важно, была ли эта беседа на самом деле. Суть не в этом. Однако она прекрасно
отражает философию Ротшильдов, которой они следуют по сей день.
Они говорили о себе: наша Семья. Их семья, семья Ротшильд, – совершенно уникальна и не
похожа ни на одну другую. Все пятеро сыновей Майера Амшеля вступили в брак. Двое старших
женились на девушках из состоятельных, но, в общем, заурядных германо-еврейских семей.
Следующим женился Натан. Это произошло в 1806 году, когда фамилия Ротшильд для
окружающих уже означала успех, богатство и надежды на дальнейшее возвышение. Поэтому
Натан смог ввести в свой дом в качестве жены Хану Коэн, дочь Барнетта Коэна, самого богатого
еврея того времени. В 1818-м, когда пришла очередь Кальмана вступить в брак, у него был самый
широкий выбор невест, и он выбрал Адельхейд Герц. Герцы считались сливками
интеллектуальной элиты еврейской общины Германии.
Наконец, женился и самый младший, Джеймс. К тому времени австрийский император уже
даровал дворянство и ему, и его братьям. Они стали баронами и богатейшими людьми в Европе.
Если во время прошлого свадебного торжества Ротшильды были очень влиятельны, то теперь
Семейство стало уникальным. И это было продемонстрировано 11 июля 1824 года. Джеймс
женился на Бетти, дочери брата Соломона, то есть на собственной племяннице.
 Вскоре этот обычай, брать в жены девушку из Семейства, вошел в традицию, как это было у
Габсбургов. Действительно, лучшей парой для одного члена Семейства мог быть только тот, кто
также принадлежал к этой семье.
Сыновья пятерых братьев заключили 12 браков, причем 9 из них – с двоюродными
сестрами. Из 58 браков, заключенных потомками Майера Амшеля по мужской линии, ровно
половину составляли браки с двоюродными сестрами.
Что же было причиной этого повального увлечения собственными родственниками? Во-
первых, только один из Ротшильдов мог обеспечить своей дочери приданое, достойное зятя-
Ротшильда. Во-вторых, Семейство ставило своей целью акциидировать капитал, а не дробить
его. Третий мотив был, вероятно, был самым главным – Ротшильды не хотели разбрасываться
своим именем, давая его выходцам из других семей.
Имя стало капиталом. Его холили, лелеяли, о нем заботились, его взращивали. В 1836 году
произошел инцидент, который прекрасно иллюстрирует отношение Ротшильдов к фамилии
Ротшильд. Он продемонстрировал, что, собственно, означают эти два магических слога для
мужчины, который носит фамилию Ротшильд. В те времена в Англии жило семейство
Монтефиори, которое считалось цветом еврейской аристократии.
Сэру Мозесу Монтефиори английское дворянство было даровано задолго до того, как стал
дворянином внук Натана. И вот молодой Монтефиори, человек очень состоятельный и
породнившийся с Семейством благодаря браку с представительницей семьи Ротшильд,
обратился к своей тетушке, жене Натана, с просьбой о возможном партнерстве с банком
Ротшильдов.
Его просьба была встречена продолжительным молчанием. В офисе Ротшильдов в Нью-
Корт, на Сент-Суизин-Лейн все были просто шокированы. Наконец последовал ответ: обычно
Нью-Корт не делает посторонних партнерами банка (этого не делается и по сию пору). Однако в
данном случае, учитывая близкое родство молодого Монтефиори с Ротшильдами и блеск его
аристократического имени, Нью-Корт готов сделать его младшим партнером банка, однако при
обязательном условии – он должен носить фамилию Ротшильд.
Геральдический щит
Молодой Монтефиори (который предпочел остаться Монтефиори) был бы удивлен этим
предложением не так сильно, если бы в свое время заглянул в архивы Геральдической коллегии
Австрийского императорского дома. Это учреждение занималось оформлением патентов на
дворянство и дворянские титулы.
Коллегия была первым имперским учреждением, которому пришлось вплотную столкнуться
с почти вызывающим и наивным высокомерием братьев Ротшильд, с которым они навязывали
свою любимую двухсложную фамилию всему миру.
В начале 1817 года терпение коллектива чиновников коллегии подверглось серьезному
испытанию, поскольку им пришлось вплотную и достаточно долго общаться с Семейством.
Мальчики-Ротшильды провели очередную блестящую операцию по трансферу финансов из
Англии в Вену, оставив далеко позади других банкиров. После этого они почувствовали, что
готовы принять одно или несколько отличий от императорского дома, например дворянский
титул.
Тайный канцлер фон Ледерер, от которого не в последнюю очередь зависело решение этого
вопроса, понимал, что золотая табакерка, украшенная бриллиантовой монограммой с именем
его величества, придется как нельзя кстати.
Министр финансов, князь Штадион, как и любой другой министр финансов на свете,
отнесся к претензиям Ротшильдов с большей щепетильностью. На его взгляд, сделка, которая
предлагалась канцлеру, была явно несправедливой. В конце концов компромисс между
сомнениями министра и трезвым расчета канцлера был найден. Основой его явилось признание
того факта, что, хотя братья Ротшильд и являются сынами народа израильского, им можно
предоставить дворянский титул самого низкого достоинства и право добавлять к своей фамилии
частичку «фон». Теперь им полагалось иметь герб, положенный австрийскому дворянину,
который и следовало спроектировать.
Любопытно ознакомиться с письмом мальчиков в Геральдическую коллегию, в котором
патетически изложен проект будущего герба:
«…в верхнем левом квадрате на пурпурном фоне располагается черный орел (что вызывало
очевидные ассоциации с австрийским имперским гербом)… на соседнем поле располагается
леопард, смотрящий вправо, с поднятой правой передней лапой (а это, в свою очередь,
напоминало вам о гербе английских королей)… нижнее поле занимает лев, стоящий на задних
лапах (это прямо скопировано с герба Гессена)… завершает композицию рука, сжимающая пять
стрел, на голубом фоне…»
Геральдическая братия из коллегии была возмущена и пребывала в смятении. Выскочки,
только что присоединившие приставку «фон» к своей фамилии, полагали, что они могут
заполучить для своего герба королевские и герцогские символы. Но даже это не удовлетворяло
притязаний Ротшильдов. В центре герба они хотели расположить пурпурный щит, который
справа поддерживала гончая, символизирующая верность и преданность, а слева аист,
символизирующий набожность и смирение (хорошенькое смирение!). На перекрестии
располагалась корона, венчавшая голову новоявленного барона. И такой герб хотели заполучить
люди, которые никак не относились к родовой знати и лишь недавно были причислены к
мелкопоместному дворянству. Какая наглость! Глубоко вздохнув, чиновники коллегии принялись
сочинять отчет для императорского двора.
«…Они просят разместить на гербе корону, щит в центре, изображения животных,
леопарда, символизирующего Англию, Гессенского льва… Эти предложения совершенно
недопустимы… мелкопоместное дворянство имеет право только на изображение шлема… Если
не соблюдать этого правила, не будет различий между различными степенями дворянского
достоинства… корона, изображения животных и щиты в центре герба – такое допускается
только на гербах высшей знати… И более того. Ни одно правительство не может допустить
размещения на гербе символов другого государства, поскольку дворянское достоинство и титулы
даруются за службу своему правителю и своей стране, а никак не какой-либо другой стране или
ее правительству. Лев является исключительно символом храбрости, что никак не приложимо к
просителям».
Коллегия принялась кромсать предложенный герб. Корона с семью зубцами и знаками
баронского достоинства превратилась в маленький шлем. Вся благородная фауна была
уничтожена, исчезли и аисты, символизирующие благочестие, и гончие, символизирующие
верность, и львы, и все прочие. Удалось спастись лишь одной птичке, да и то не целиком. На
гербе была оставлена половина австрийского орла. Сохранилась также рука, сжимавшая стрелы,
но и это изображение подверглось жестокой коррекции – вместо пяти стрел рука сжимала всего
четыре. И в самом деле, в успешном трансфере принимали участие только четверо братьев.
(Официально Натан не принимал участия в организации сделки.) В таком усеченном виде герб и
был утвержден 25 марта 1817 года. Но не надолго. Вскоре состоялся известный конгресс в Эксе,
а затем герцог Меттерних, всемогущий канцлер его величества, получил от Дома Ротшильдов
персональную ссуду в размере 900 000 гульденов. С одной стороны, это была абсолютно честная
сделка, а предоставленная ссуда была полностью выплачена за семь лет до даты истечения
срока. А с другой стороны, она была заключена 23 сентября 1822 года, а через шесть дней увидел
свет императорский указ, который возводил всех пятерых братьев и их законных потомков
любого пола в баронское достоинство.
Чиновники Геральдической коллегии бессильно скрежетали зубами, укусить они уже не
осмеливались. На гербе Ротшильдов засияла корона о семи зубцах, именно та, которую братья
предлагали в первом варианте. Только теперь ее окружали три шлема, украшенные плюмажами.
Был восстановлен щит в центре герба, были возвращены и благородные животные, но теперь уже
в новом виде, еще более величественном. На месте верной гончей разместился Гессенский лев;
скачущий единорог сменил благочестивого аиста, полуорел восстановился до своих
естественных размеров, а рядом с ним, среди шлемов, расправила крылья еще одна королевская
птица. Величие изображения дополняла надпись у основания герба: «Согласие Единство
Действие».
Самые желанные изменения были сделаны в нижнем левом и верхнем правом сегментах
герба. В каждом из них был помещен символ Семьи – рука, сжимающая пять стрел. Пять, а не
четыре!
И сегодня на фирменных бланках английского Дома Ротшильдов можно увидеть тот же
самый герб Ротшильдов. И пять стрел по-прежнему сверкают на нем, напоминая о пяти
мальчиках, о пяти одержимых своими идеями братьях, воплотивших свои смелые мечты и
воцарившихся в пяти столицах Европы.
Пять династий
Господин Натан

Кажется парадоксальным тот факт, что Натан, ради которого семья постаралась, чтобы к
гербу Ротшильдов была добавлена еще одна сверкающая стрела, сам никогда и никому этот герб
не демонстрировал, не пользовался титулом барона и вел себя совсем не так, как обычно ведут
себя новоиспеченные титулованные особы. Он никогда не носил никаких наград, которыми его
щедро одаряли на протяжении всей жизни.
В действительности его поведение строго соответствовало династической логике клана.
Каждый из братьев обосновался в той стране, которая в наибольшей степени отвечала его
темпераменту, или, точнее, приспосабливал свой темперамент к приютившей его стране. Натан
понимал, что либеральная Англия не будет в восторге от барона, получившего титул в
абсолютистской Австрии. Будучи натурализованным британским гражданином, он
настороженно относился к почестям со стороны иностранных государств. Что еще более важно,
он презирал фанфары и скептически относился ко всякого рода неоправданной пышности.
Внешние атрибуты власти его не интересовали, его интересовала сама власть. В типично
английской манере он тихо ворчал по поводу плохой погоды, при этом незаметно прибирая к
рукам (что тоже было в британском духе) целые континенты.
Конечно, характерный неистребимый акцент франкфуртского гетто никуда не исчез, но он
не мешал Натану быть последовательным и упорным сторонником партии вигов. Еще до того,
как Гейне сказал: «У Ротшильда есть все, чего у меня нет», Натан прекрасно представлял себе,
что его главными врагами были завистники. Причем зависть, которую возбуждало его богатство,
была Завистью с большой буквы. Она разгоралась, как костер, и ее нельзя было загасить улыбкой
или шуткой. У Натана было верное средство против зависти: он никогда не расставался с
пистолетом и, даже ложась спать, клал его под подушку. Другим средством самообороны была
маска грубого и неотесанного малого, за которой он постоянно скрывался. Правда, австрийский
император назначил Натана консулом в Лондоне, но отнюдь не за дипломатичность поведения и
изящество манер, а по причине его огромного влияния.
Чиновники из филантропических организаций, особенно те, которые занимались
бедняками из еврейской общины, рассказывали, что они получали десятки и сотни тысяч фунтов
от господина Ротшильда, но его щедрость никогда не сопровождалась ни одним подобающим
случаю добрым словом.
Большинство богачей наслаждалось собственной щедростью, щедрость была в почете, быть
щедрым было престижно. Но не для Натана Ротшильда. Он был настолько богат, что, сколько бы
он ни дарил, людям всегда казалось, что им недодали то, что им причиталось.
В присущей ему манере он любил обыграть ситуацию «нищий, подающий милостыню».
– Иногда, чтобы развлечь себя, я даю нищему гинею, – говорил он своему другу, сэру Томасу
Бакстону, лидеру движения аболиционистов, – нищий думает, что я ошибся, и делает ноги, да
так, что только пятки сверкают. Советую вам иногда подавать нищим гинею – это очень забавно.
Натан не разбрасывался золотыми монетами, имея дело с теми, кто его знал. Хищный
огонек вспыхивал в глазах портье и лакеев, стоило им распознать лондонского креза в
прозаической коренастой фигуре. Натана это бесило. Однажды чистильщик сапог спросил
Натана, почему он дает на чай всего один пенс, в то время как его сын жалует целый шиллинг.
– Разумеется, – ответил Натан, – он сын миллионера, а не я!
Ротшильдовский пенс был своего рода прообразом будущего рокфеллеровского цента.
 Торговцы картинами, привыкшие срывать большой куш с миллионеров-нуворишей, не
находили теплого приема в доме господина Ротшильда.
– Рука не поднимается выбрасывать деньги на картины, – говорил Натан.
А то, что было сказано Натаном, никаких аргументов не требовало. Он не был снобом, и
эстетические мотивы ему были чужды. Снобизм, который, по сути, является имитацией
самоутверждения для тех, кто не может себе позволить получать от жизни нечто стоящее, был
естественно чужд этому человеку, как и титул барона. Мир прекрасного не находил отклика в
его душе.
Однажды к Натану явился некий торговец картинами с рекомендательным письмом от
главного раввина Англии. Натан угрюмо выслушал его предложения и ответил:
– Хорошо, я возьму у вас картину, которая потянет на 32 фунта стерлингов. Какую – мне все
равно.
С людьми светскими он был не более обходителен.
«Вчера, – писал Вильгельм Гумбольдт своему великому брату-естествоиспытателю
Александру, – Ротшильд пригласил меня на обед. Он довольно груб и необразован, но его
природный интеллект проявляется даже в мелочах. Он легко и остроумно поставил на место
майора Мартинса, который вещал об ужасах войны и огромном количестве жертв.
– Если бы все они не умерли, майор, вы бы до сих пор ходили в лейтенантах, – отрезал
Натан».
Герцог Веллингтон был завсегдатаем в доме Натана Ротшильда. Разумеется, его сиятельство
и сам отнюдь не отличался любезностью и обходительностью, но его всегда окружал рой
изысканных леди и светских джентльменов. Однако пребывание в этом обществе не добавило
Натану светскости.
Талейран, бывший в ту пору послом Франции при английском дворе, часто навещал Натана
и приводил его жену в восхищение своей старомодной куртуазностью. Для детей Натана он
лепил забавные фигурки из хлеба, что вызывало их бешеный восторг. Но глава семьи не обращал
ни малейшего внимания на всю эту суету.
Показателен следующий случай. На балу, который давал герцог Веллингтон, другой герцог,
Монморанси, наследник одного из древнейших родов Европы, долго и весьма настойчиво
излагал почтительно застывшим гостям историю своей семьи, уходящую далеко в глубь веков.
Его прервал Натан Ротшильд.
– Так, значит, вы первый христианский барон? – Резкий голос Натана был слышен по всей
зале. – Ну а я – первый барон-еврей. И нечего поднимать шум по такому пустяку.
Гости в ужасе замерли. Дамы побледнели. Минута прошла в тягостном молчании, затем
оркестр грянул менуэт. По лицу железного герцога скользнула улыбка.
В данном случае Натан действительно не поднимал шума, потому что, когда он это делал,
начинало трясти даже сам Национальный банк Англии. Такой инцидент также имел место,
когда Натан послал своего служащего обналичить в этом банке вексель, полученный от Амшеля.
В банке отказались провести эту операцию, ссылаясь на то, что они обналичивают только те
ценные бумаги, которые выпускает сам банк, а не какие-то частные лица.
– Ротшильды – это не частные лица, – прогремел в ответ Натан.
Его месть стала легендой. Он появился в банке на следующее утро и попросил обменять
десятифунтовый банкнот на золото (что банк обязан был делать по первому требованию). Весь
день Натан и девять его клерков с пухлыми кошельками меняли банкноты на золото,
заблокировав при этом все окошки банка и уменьшив его золотой резерв на 100 000 фунтов.
На следующее утро к открытию банка неутомимый Натан со своими клерками уже стоял у
дверей. Встретивший их служащий банка с нервной усмешкой спросил, как долго будет
продолжаться эта акция.
– Ротшильды будут подвергать сомнению надежность ценных бумаг Национального банка
Англии до тех пор, пока банк подвергает сомнению надежность ценных бумаг Ротшильдов, –
последовал ответ.
Директоры банка срочно собрались на совещание и постановили, что отныне и впредь все
векселя, подписанные братьями Ротшильд, будут обналичиваться сразу по предъявлении.
К тому времени Натан уже перевез свою семью из здания на Сент-Суизин-Лейн в
роскошный особняк на Пикадилли, 107. Обнаружив у своей младшей дочери, Ханы,
музыкальные способности, он заказал ей арфу из чистого золота и пригласил в качестве
учителей Россини и Мендельсона. Жена Натана коллекционировала драгоценности и
знаменитостей. В ее гостиной собирались музыканты, ученые, художники и цвет аристократии.
Они с любопытством разглядывали этот редкий феномен – выходцев из франкфуртского гетто,
добравшихся до сияющих высот британского общества. Многие лебезили в надежде на подачку, а
единицы – становились искренними друзьями.
За любезными улыбками часто скрывалась ирония и желчь. Натан прекрасно осознавал
двусмысленность своего положения, и порой это вырывалось наружу.
Так, однажды в доме на Пикадилли, 107 выступал известный скрипач. Было вполне
естественно, если хозяин произнесет несколько благодарственных слов.
– Вы сыграли хорошую музыку, – произнес Натан с явно выраженным еврейским акцентом.
Кто-то за его спиной не смог сдержать смешка, услышав неуклюжую фразу. Натан не
замедлил с ответом. Он опустил руку в карман и позвенел монетами.
– А вот моя музыка, – сказал он, – ее-то люди слушают внимательно и могли бы относиться
к ней уважительнее.
Натан не во всем был прав – самым ярким воплощением уважения является память, и
Натана помнят, а скрипача вспоминают только в связи с этим забавным эпизодом в жизни
барона Ротшильда.
Афоризмы Ротшильдов пережили века, что же касается Натана, то не только его слова, но и
дела пережили его время. Он организовал выпуск государственных облигаций на сумму 12
миллионов фунтов, и это на много лет прочно связало его семейство с правительством Англии.
В наши дни банк Натана в Нью-Корт обеспечивает исправное поступление золота в
Национальный банк Англии. Он основал Объединенную страховую компанию, которая
процветает и в наши дни под руководством Семейства. Трехмиллионный заем, оказавшийся
спасительным для финансовой системы Бразилии, также является отзвуком деятельности
Натана. В 60-х годах Нью-Корт состригал больше южноамериканских купонов, чем любой
другой частный банк.
Холодная самоуверенность и способность мгновенно оценивать ситуацию характерны для
всех начинаний Натана.
– Я – человек простой, – однажды сказал он Бакстону, – времени не теряю, ко всему готов,
дела делаю, не отходя от кассы. Всегда себе говорю: если кто-то это может – могу и я.
На самом деле, конечно, мало кто мог сделать то, что удавалось ему. Ни до, ни после него
не было человека (за исключением Бернарда Баруха), столь искушенного в операциях с ценными
бумагами. Выявить все его замыслы, уловки, жестокости и слабости так же трудно, как
обнаружить звериный след в джунглях.
Зато нам прекрасно известно, как он расправлялся со своими соперниками и врагами.
Прекрасный тому пример – гамбит, который он разыграл во время битвы при Ватерлоо. Натан
разработал огромное множество самых разнообразных приемов борьбы с конкурентами.
Часто он действовал по следующей схеме. Предположим, курьер привозит ему от братьев с
континента сообщение о том, что цена акций X должна вот-вот резко возрасти. Тогда он тайно
скупает некоторое количество этих акций через агентов. После чего уже совершенно открыто он
внезапно сбрасывает свои акции X. Это тут же сказывается на ситуации на бирже. Дело сделано
– внимание биржевых игроков привлечено к акциям X. В этот момент Натан отдает своим
агентам приказ сбрасывать акции X. Возникает паника, цена акций X резко падает, все
владельцы акций пытаются от них избавиться. Теперь другая группа агентов Ротшильда скупает
эти акции по бросовой цене – и они успевают это сделать до того, как информация, благодаря
которой реальная стоимость акций X резко увеличится, станет общеизвестна.
В следующий раз, когда, изучив свой печальный опыт, конкуренты собирались дать отпор
Натану, он готовил им новую ловушку. Его невозможно было остановить. К нему невозможно
было приноровиться. И его трудно понять. Что заставляло его, богатейшего человека в Европе,
желать все новых и новых побед?
Какие унижения, испытанные во франкфуртском гетто, тайно жгли его сердце? Сколько
желтых звезд, пришитых к сюртукам его предков, возбуждало его жажду отмщения?
Фигура Натана, подпирающего «колонну Ротшильда» на Лондонской бирже, внушала такой
же благоговейный ужас, как и фигура Наполеона на поле битвы. Приехав на биржу, он всегда
вставал около одной и той же колонны (именно она получила название «колонна Ротшильда») и
стоял там неподвижно, засунув руки глубоко в карманы и свесив голову, погруженный в свои
коварные замыслы.
Один из современников так описал визит Натана на биржу:
«Часто глаза называют зеркалом души. Но в случае Ротшильда это не так.
Его глаза либо были фальшивыми зеркалами, либо души не было совсем. Его глаза не
излучали света. Ничто в этой замершей у колонны фигуре не напоминало живого человека.
Казалось, это чучело. Но вот к нему приближался незаметный человек и останавливался, не
доходя двух шагов. Натан поднимал глаза, и острый взгляд насквозь пронзал подошедшего.
Казалось, в воздухе сверкнул клинок кинжала. Ни Ротшильд, ни подошедший к нему человек не
произносили ни слова. Они смотрели друг на друга несколько мгновений, и этого было
достаточно – информация была передана и принята. В течение дня такое повторялось
неоднократно. Серые фигуры приближались к Натану, замирали на мгновение и растворялись в
толпе. Последним уходил Натан. Уходил с очередной победой, оставляя за спиной
побежденных…»
Имперское спокойствие никогда не покидало Натана. Оно было его верным союзником в
борьбе с высшим светом, которым он умудрялся управлять, даже не принадлежа к нему. История
гласит, что однажды в кабинет Натана, святая святых его банка, прорвался разгневанный
посетитель, человек не просто знатный, а один из членов августейшей семьи. Клерки не
осмелились его остановить. Когда пылающий гневом и извергающий ругательства джентльмен
предстал перед Натаном, тот, не поднимая глаз, предложил ему сесть.
– Возьмите стул, – невозмутимо произнес Ротшильд.
Лицо вошедшего побагровело, он яростно бросил на стол визитную карточку с короной и
перечислил всех своих великих предков.
– Раз так – возьмите два стула, – ответил Натан и углубился в изучение своих бумаг.

Красавец Джеймс

Если классический фон для английской драмы – это Лондонская биржа, то фоном
французской драмы должна служить модная гостиная. Натан Ротшильд стал мифической
фигурой делового мира Англии, а его рыжеволосый младший брат стал легендой парижских
светских салонов.
Младший сын Майера Ротшильда прибыл в Париж еще совсем молодым человеком. Он
блестяще овладел французским, мог легко поддерживать светскую беседу, рассыпать остроты,
любезничать с дамами, беседовать с учеными мужами и вести переговоры и заключать сделки.
Его прическа, костюм, обувь, перчатки – все было безукоризненно. В этом молодом человеке
сочетались, казалось бы, несовместимые качества. Он был одновременно и светским денди, и
бизнесменом с железной хваткой. В 1817 году, когда ему еще не исполнилось 26 лет, он не
только успел провести, причем совершенно безукоризненно, контрабандную доставку золота
Веллингтону, но и освоил сложные законы парижского высшего света. Он без труда мог
организовать обед для австрийского посланника и принца Пауля Вюртембергского, одного из
самых блестящих светских львов королевской крови. Через четыре года, когда Джеймсу
исполнилось двадцать девять лет, он стал генеральным консулом Австрийской империи в
Париже. Младший сын Майера Амшеля получил почетное назначение, которого домогались
многие родовитые сеньоры, и не случайно.
Вот что писал советник императора в своем секретном послании по поводу этого
назначения: «Ваше Величество совершенно справедливо указали, в связи с назначением
лондонского Ротшильда консулом, что… несмотря на это назначение, впредь сохраняется
правило, запрещающее назначать консулами Австрийской империи иудеев. Однако исключение,
сделанное в случае лондонского Ротшильда, оказалось весьма плодотворным, и вполне вероятно,
оно будет еще более полезным в случае парижского Ротшильда… Этот молодой человек –
человек дела и светский человек, среди его близких знакомых несколько членов Парижского
политехнического института, Парижской академии искусств и ремесел, представители элиты
промышленности и бизнеса… Я не могу предложить Вашему Величеству более подходящей
кандидатуры на должность генерального консула…»
11 августа 1821 года наш молодой человек, человек слова и дела, получил это почетное
назначение, а оно требовало соответствующего обрамления. Джеймс купил великолепный
дворец Фуше на улице Лафит. Раньше в этом доме жил высокопоставленный наполеоновский
чиновник, тот самый, между прочим, который в свое время пытался арестовать юного
Ротшильда. Джеймс обставил дом дорогой и изящной мебелью, собрал прекрасную коллекцию
живописи, скульптуры, а также светских друзей. Юный барон мог позволить себе то, что не
удалось даже Георгу V, королю Англии. Джеймс нанял Карема, самого знаменитого повара того
времени, Карема, который готовил для Наполеона, для Романовых – а теперь и для Ротшильда.
Но по-настоящему воцариться в своем дворце на улице Лафит Джеймс не мог до тех пор,
пока не нашел себе царственную спутницу жизни. Он женился на Бетти Ротшильд, собственной
племяннице, которая стала не только супругой, но верным соратником. Она еще более упрочила
положение Джеймса в свете. Черноволосая Бетти была женщиной редкой красоты и обаяния.
Ее портрет кисти Энгра поражает своей выразительностью. Изысканная любезность и
обходительность Бетти позволили ей завоевывать сердца самых разных людей, от Генриха Гейне,
посвятившего ей свою бессмертную поэму «Ангел», до генерала Шангарнье, командующего
Национальной гвардией Франции, чья сердечная привязанность к баронессе стала предметом
светских сплетен. Красавец Джеймс и красавица Бетти устраивали на улице Лафит бесконечную
череду блестящих приемов. Гейне и генерал были отнюдь не единственными знаменитостями,
которые часто бывали в их доме. Композитор Мейербер был близким другом Ротшильдов, Оноре
де Бальзак поглощал прекрасный кофе Джеймса литрами. Они познакомились в Эксе, и сразу же
Бальзак превратил своего нового друга в постоянный источник дохода. Свой долг он оплатил
сполна – Джеймсу великий писатель посвятил рассказ «Плутни кредитора», а Бетти –
«Проклятое дитя». На похоронах классика французской литературы Джеймс Ротшильд первым
шел за гробом.
Отношения Джеймса и Жорж Санд иногда приобретали юмористический оттенок.
Однажды на благотворительном базаре, устроенном в пользу страдающей Польши,
писательница, одетая в шаровары, новое и шокирующее публику одеяние, торговала духами.
Джордж старался держаться подальше от этого прилавка, но писательница сама подошла к нему:
– Барон Джеймс просто обязан купить этот флакон духов за 5000 франков.
– Что же мне делать с этими духами? – с усмешкой спросил Джеймс. – Лучше дайте мне
свой автограф, я продам его. А деньги мы поделим пополам.
Жорж Санд написала несколько слов на листочке бумаги и протянула его Джеймсу. Надпись
гласила: «Расписка в получении 10 000 тысяч франков в пользу угнетенных поляков. Жорж
Санд».
Наблюдавший за этой сценой Гейне обнял друга за плечи и произнес сакраментальную
фразу: «Глубокую скорбь трудно выразить словами…»
Но Джеймс не скорбел. То есть не скорбел по поводу потери этой суммы. Его социальный
рейтинг только повышался в результате подобных инцидентов. Это было частью его политики –
терять значительные суммы денег, передавая их значительным людям из мира искусства при
значительных обстоятельствах. О нем говорили, и ему это нравилось.
Когда Эжен Делакруа предложил ему позировать для портрета нищего, Джеймс согласился
не раздумывая. На следующее утро в дверь мастерской художника позвонил попрошайка в
лохмотьях. Ему открыл ученик художника и, удрученный ужасным видом нищего, дал ему франк,
затворил дверь и тут же выбросил происшедшее из головы. Через 24 часа слуга в ливрее передал
ему запечатанный конверт.
«Дорогой сэр, – гласило письмо, – в конверте Вы найдете капитал, который Вы доверили
мне у дверей мастерской Делакруа, а также проценты с этого капитала и проценты с процентов
– общая сумма составила 10 000 франков. Вы можете обналичить чек в одном из банков
Ротшильдов в любое удобное для Вас время. Джеймс Ротшильд».
Эта история стала общеизвестна, что способствовало росту популярности Джеймса. Точно
так же, как и тот факт, что он приобрел виноградники Лафит (за четыре миллиона франков, что
соответствует 1 540 000 долларов) только по той причине, что их название напоминало ему его
парижский адрес.
Но, несмотря на все свое кажущееся легкомыслие и праздное времяпрепровождение,
Джеймс никогда не забывал, что он самый богатый человек во Франции. Его банк, «Братья
Ротшильд», с легкостью подавлял всех своих конкурентов. Состояние Джеймса достигло 600
миллионов франков, то есть на 150 миллионов франков превышало сумму состояний всех
остальных финансистов Франции, вместе взятых. Джеймс предоставил королю Португалии
ссуду в размере 25 миллионов франков. Король Бельгии предоставил в доверительное
управление Джеймса сумму 5 миллионов франков, и Джеймс превратил ее в 20 миллионов.
Вот что писал о Джеймсе Гейне:
«Я люблю навещать барона в его кабинете в банке, где я, как философ, могу наблюдать
человеческую природу… люди склонялись и расшаркивались перед ним. Это такой изгиб спины,
который сможет воспроизвести далеко не каждый акробат. Я видел, как люди, подходя к
кабинету барона, складывались буквально пополам, как будто к ним подключили вольтову
батарею. Они ведут себя так же благоговейно, как вел себя Моисей, когда понял, что ступил на
святую землю. Моисей тогда снял обувь, и я уверен, что все эти бесчисленные финансисты,
осаждавшие Джеймса, также сняли бы свои ботинки, если бы не боялись осквернить воздух
запахом потных ног. Кабинет Джеймса – весьма примечательное место, где вдохновляешься
высокими идеями, так же как при виде морских просторов и звездного неба. Здесь можно
видеть, как мал человек и как велик Господь».
Этот отрывок прекрасно иллюстрирует двойственное отношение Гейне к своему другу.
Немецкий Байрон хорошо осознавал, что для Ротшильда – он всего лишь ценный экземпляр в его
коллекции знаменитостей. Однажды Джеймс устроил большой прием для группы финансистов.
К десерту был приглашен Гейне, который должен был поддержать интеллектуальную беседу и
придать блеск мероприятию. Однако десерт подали, а Гейне не появился. За ним отправили
посыльного, но он вернулся один. Гейне не явился и послал своему покровителю записку с
извинениями, которая заканчивалась словами: «Господин барон, я всегда пью кофе там же, где
обедаю».
А вот еще один отрывок из Гейне: «…я пришел навестить господина барона и в коридоре
столкнулся с одетым в атлас и золото лакеем, который выносил золотой горшок господина
барона из его комнаты. Навстречу шел какой-то биржевик. При виде лакея он остановился и,
сняв шляпу, низко поклонился этому важному сосуду… Я постарался сохранить в памяти имя
этого человека, поскольку уверен, – в скором времени он станет миллионером».
Были и более едкие комментарии. Людвиг Бурн в то время был не менее известным
литератором, чем Гейне, и к тому же уроженцем той же самой еврейской улицы во
франкфуртском гетто. Он автор следующих сардонических строк, посвященных мальчикам-
Ротшильдам:
«Было бы благословением Божьим, если бы все короли были свергнуты, а их троны заняли
представители семьи Ротшильд. Только подумайте о преимуществах. Новая династия никогда не
будет связываться с займами, поскольку ей, как никому, хорошо известно, насколько это
обременительно для заемщика, которому приходится выплачивать по нескольку миллионов в год.
Исчезнет коррупция среди министров, как открытая, так и косвенная. Кто в этих условиях будет
давать им взятки и зачем? Такого рода пороки станут историческим прошлым, и мораль
восторжествует».
Но по существу, все французские короли после Наполеона I были свергнуты с трона (за
исключением Людовика XVIII, который умер на посту). Джеймс принимал самое активное
участие в делах каждого царствования. Но с воцарением каждого нового правителя он
становился еще более могущественным. Они с Бетти так умело вели свой салон, что при любой
волне оказывались на ее гребне.
31 июля 1830 года внезапно прервалось правление короля Карла X. Казалось бы, его
коллапс неизбежно повлечет за собой коллапс барона Джеймса. Он был правой рукой режима,
контролирующей все финансовые операции. Король поручил ему осуществление конвертации
пятипроцентного государственного займа в трехпроцентный – это была сделка гигантского
масштаба. Он финансировал участие Бурбонов в гражданской войне в Испании в 1820-х годах.
Знак Почетного легиона ему вручил Бурбон. Он был неотъемлемой частью того, что в народе
получило название «бурбонная чума».
Но так или иначе, казалось, что Ротшильд был абсолютно не готов к переменам,
произошедшим в июле 1830 года. Его конкуренты предпринимали все необходимые
предосторожности, а прекрасный Джеймс продолжал давать балы, которые посещал герцог
Шартрский и герцог Брунсвикский. Создавалась впечатление, что он погружен в полуденную
летнюю дрему и не замечает, как на улицах как грибы растут баррикады. Старый король бежал.
Народ возвел на престол Луи-Филиппа, сына Филиппа Эгалите[3], который, очевидно, был
ревностным сторонником либеральных идей. Консерватора Ротшильда ожидало страшное
пробуждение.
Но вдруг через месяц после переворота к «гражданину королю» отправляется депутация с
поздравлениями по случаю восшествия на престол. И кого же мы видим среди представителей
народа? Ну конечно, барона Ротшильда. Кто остался с королем после церемонии и кого король
удостоил длительной приватной беседой – конечно, барона Ротшильда. Джеймс, ближайший
сподвижник Бурбона, становится другом, финансовым советником и постоянным сотрапезником
нового величества.
Возможно, Джеймс был свежеиспеченным мультимиллионером, что же касается нового
монарха – то он тем более был свежеиспеченным монархом. Барон Джеймс учел этот факт, и
благодаря его усилиям сотрудничество этих двух «свежеиспеченных» сильных мира сего стало
тесным и плодотворным. Под влиянием Ротшильда Франция превратилась в настоящий рай для
крупной буржуазии. Звезда барона сияла, как никогда, ярко. Банк «Братья Ротшильд» получил
фактическую монополия на все государственные займы. Этот же банк вел частные
инвестиционные счета монарха. Теперь не кто иной, как Джеймс, формировал внешнюю
политику Франции. Его величество часто удостаивал своим посещением вечера, устраиваемые
Бетти, а Джеймс получил наконец Большой крест ордена Почетного легиона.
Прошло восемнадцать лет. Баррикады снова выросли на улицах Парижа. И Джеймс, как в
прошлый раз, встретил революцию танцуя. 23 февраля 1848 года он танцевал на балу
австрийского посланника. 24 февраля 1848 года «гражданин король» бежал. Чернь вывалилась
на улицы, разгромила Пале-Руаяль, разрушила до основания королевский замок в Нейи и начала
поджигать «капиталистические радости», в число которых попала и вилла Ротшильдов в
Сюрезне.
Джеймс отправил жену и дочь в спокойный Лондон, предоставил министру революции
Ледри-Роллену 250 тысяч франков на «патриотические цели». Затем он написал и опубликовал
письмо, предназначенное временному правительству. Это письмо сохранилось и до сих пор
висит на стене кабинета Ги де Ротшильда. В этом письме Джеймс предлагает выделить из своих
средств 50 тысяч франков для поддержки тех, кто получил ранения во время уличных боев.
Письмо датировано 25 февраля – а это первый день эры, наступившей после падения Луи-
Филиппа. Джеймс по-прежнему был всемогущим волшебником, как и во времена битвы при
Ватерлоо. Джеймс был все так же выдержан, стремителен и результативен, как и во времена
контрабандной переправки золота Веллингтону. И он опять оказался победителем. Через пару
недель даже самые фанатичные республиканцы прониклись к нему уважением.
Издатель радикальной газеты «Рабочий набат» писал:
«Вы – олицетворенное чудо, сэр. Луи-Филипп повержен, конституционная монархия и
парламентские методы выброшены за борт… Но Вы выжили. Финансовые князья раздавлены, а
их банки закрыты. Ведущие промышленники и владельцы железных дорог трясутся от страха.
Все разорены, и банкиры, и торговцы, и рантье, и владельцы заводов и фабрик. И только Вы
стоите среди руин, целый и невредимый… Состояния исчезают, слава меркнет, суверенные
права нарушены… но верховный правитель нашего времени по-прежнему на своем троне; но и
это еще не все. Вы могли бы покинуть эту страну, где, говоря словами вашей Библии, горы
дрожат и бегут, как овцы. Вы остались, доказав, что Ваше могущество не зависит от власти
древних династий… Вы не пали духом, Вы не покинули Францию. Вы больше чем просто
государственный деятель, Вы – символ доверия. Разве не пришло время, когда банки,
могущественный инструмент средних классов, должны удовлетворить чаяния народа?
…Деньги короновали Вас, а теперь Вы можете достигнуть славы. Неужели Вы не слышите
этого призыва?»
Призыва он не услышал. И по многим причинам. Джеймса приглашали стать одним из
министров – но не успел он к ним присоединиться, как их всех сместили. Луи-Наполеон просто
вышвырнул их, как только был избран президентом Франции в декабре 1848 года. Прошло
четыре года, и он провозгласил себя Наполеоном III, императором Франции милостью Божьей и
волею народа.
Казалось бы, теперь Джеймс действительно сел на мель. У него не было позитивных связей
с этой новой властью. Напротив, было общеизвестно, что он и его братья построили свои
состояния на поражении Наполеона I, который приходился дядей теперешнему Наполеону
Бонапарту. Но что было гораздо серьезнее, все финансовые советники нового императора были
злейшими врагами Джеймса.
Но барон сохранял свою привычную невозмутимость.
– Чувствую приближение нового Ватерлоо, – сказал он, узнав о том, что первым министром
финансов Наполеон назначил его злейшего врага, Ахилла Фулда.
Это заявление было несколько преждевременным. Битва, которая предстояла Джеймсу,
затянулась надолго, и ей будет посвящена отдельная глава. Но время показало, что красавец
Джеймс был прав. История Ротшильдов – это история поражений других.

Царь Соломон

В начале XIX века светлейший князь Меттерних следующим образом высказался о банкирах
и их роли в управлении государством.
– Дом Ротшильдов, – сказал он, – играет в жизни Франции гораздо большую роль, нежели
любое иностранное правительство… Разумеется, для этого есть свои причины, которые не
кажутся мне ни разумными, ни положительными: деньги представляют собой огромную силу во
Франции, а коррупция там процветает. У нас (в Австрии) у нее немного поклонников.
Для Семейства это высказывание не сулило ничего хорошего. В смысле кондового
антисемитизма Австрия по-прежнему была на высоте. В пределах империи Габсбургов, в
отличие от Англии и Франции, евреи не имели права владеть землей, не могли служить в
государственных учреждениях или выступать в суде в качестве адвокатов. Юриспруденция,
педагогика и любого рода политическая деятельность были для евреев закрыты. Заключение
брака в еврейской среде требовало специального разрешения, а количество возможных браков в
каждом было строго ограничено. Евреи обязаны были платить подушный налог и подавать
информацию о количестве членов семьи в специальное Управление по делам евреев. Если еврей
не являлся подданным Австрийской империи, он мог получить разрешение на пребывание в
стране только на очень короткий срок. Автрийская полиция настолько строго следила за
выполнением этого правила, что ни один из Ротшильдов не присутствовал на Венском
конгрессе. Битва при Ватерлоо давно закончилась, а Ротшильды и на пушечный выстрел не
могли подойти к австрийскому министру финансов.
Но после событий в Эксе Австрия была готова упасть в объятия Семейства. И Ротшильды
начали действовать – они отправили одного из братьев организовать «отдел Габсбургов».
Разумеется, был выбран именно тот из братьев, который лучше всего подходил для
выполнения поставленной задачи. Это, конечно, был не Натан с его черным юмором и
угрюмостью и не блестящий денди Джеймс. Им нечего было делать в мрачных пределах
Хофбурга. В Австрию отправили Соломона, любимца Майера Амшеля, прирожденного
дипломата и придворного льстеца, который мог легко найти общий язык с любым
представителем знати, как будто и у него была такая же уходящая в глубь веков родословная.
Ни один министр иностранных дел не мог бы лучше спланировать свой первый визит в
Вену. То здесь, то там он намекал австрийским чиновникам, что готов перенести центр
деятельности Ротшильдов из Франкфурта, который стал благодаря Семейству мировым
финансовым центром, в любой другой город, который предоставит ему больше возможностей.
Слухи и намеки достаточно быстро достигли именно тех ушей, для которых они и
предназначались. И результатом этого стал секретный отчет, предназначенный для самых
высших эшелонов имперской власти. 26 сентября 1819 года министр внутренних дел империи в
ответ на запрос министра финансов написал следующее:
«Ваше сиятельство, по-видимому, осведомлены о том, что иностранцы еврейского
происхождения могут находиться на нашей территории только в том случае, если им выдано
специальное «исключительное» разрешение… отдельные исключения могут быть сделаны
только по повелению императора. Тем не менее, ваше сиятельство можете не сомневаться в том,
что мы целиком и полностью осознаем всю важность пребывания на территории Австрийской
империи такой известной фирмы и не преминем настоятельно посоветовать его величеству дать
свое высочайшее разрешение на пребывание, как только поступит формальное прошение».
Разумеется, Дом Ротшильдов не сдвинулся с места и остался во Франкфурте. В Вену
приехал один Соломон, и ему было выдано разрешение на жительство. Подразумевалось, что
братья вскоре последуют за ним. Этого не случилось, тем не менее власти империи не были
разочарованы. Они просто не успели это сделать, поскольку Соломон организовал
государственный заем на сумму 55 миллионов гульденов. Заем на такую огромную сумму был
выпущен в Австрии впервые.
Заем был не просто большим – он был уникальным, Соломон выбрал форму лотереи, и
первый выпуск только разжег аппетиты потенциальных австрийских инвесторов. О том, что
выпущена только малая часть облигаций, поначалу никто не знал. Это была только закуска,
основное блюдо еще впереди. Стоимость ценных бумаг быстро росла, появились статьи в
газетах, Соломон развернул настоящую рекламную кампанию. А затем Соломон объявил о
выпуске облигаций 35-миллионного займа. Реакция публики была бурной – сначала удивление,
потом гнев, – и все бросились скупать облигации. В выигрыше оказались все, кто заполучил
облигации, но больше всех, разумеется, выиграл сам Соломон. Эта операция, по его
собственному признанию, принесла ему пять миллионов гульденов. Такие доходы не могли не
вызвать праведного гнева сильных мира сего, но никто не мог долго гневаться на Соломона. Он
держался так скромно, так достойно. Согласно австрийским законам ему нельзя было завести
собственный дом, поэтому венский Ротшильд ютился в одной комнате в отеле «Ромишер
Кайзер», который, правда, считался в то время лучшим отелем в Вене.
Правда, вскоре он занял вторую комнату, потом третью и, наконец, нанял весь отель
целиком. Приемы, которые он там устраивал, выгодно отличались на фоне светской жизни
Вены. У Соломона всегда было так мило, весело и приятно, что вскоре к нему стал заглядывать
сам Меттерних.
Отель Соломона стал для венцев не источником радости, там можно было получить
реальную помощь. Давний франкфуртский конкурент Ротшильдов, Мориц Бетман, посетил Вену
в 20-х годах XIX века, был несказанно поражен увиденным. «Соломон завоевал здесь сердца
людей, – писал он, – отчасти своей скромностью, отчасти своей готовностью прийти на помощь.
Никто не уходит от него, не получив помощи и поддержки».
Те, кто получал поддержку Соломона, обычно становились влиятельными и
состоятельными людьми. В 1825 году Соломону доверили чрезвычайно деликатное
мероприятие, участницей которого была герцогиня Мария-Луиза, дочь австрийского императора
и супруга томящегося в изгнании Наполеона Бонапарта. По просьбе императорской семьи
Соломон организовал финансирование последствий тайного романа августейшей особы. После
ссылки Наполеона Венский конгресс лишил Марию-Луизу императорского статуса, но в виде
компенсации она получила герцогства Пармы, Пьяченцы и Густаллы. Кроме того, Меттерних
приставил к свергнутой императрице генерала Адама Альберта фон Нипперга в качестве
мажордома. Генерал был настоящим романтическим героем с черной повязкой, которая
прикрывала глаз, изуродованный ударом шпагой во время сражения. Его положение в обществе
также было весьма достойным. Все это, вместе взятое, привело к двум благословенным
событиям, одно из которых произошло 1 мая 1817 года, а второе – 8 августа 1819 года.
События эти были скрыты в глубочайшей тайне, ведь Наполеон хотя и томился в ссылке на
далеком острове Святой Елены, тем не менее умудрился дожить до мая 1821 года. И детям,
появившимся на свет из августейшего лона, пришлось дожидаться несколько лет, прежде чем
они были официально признаны существующими. Малыши Альбертин и Уильям Альберт
подрастали в потайных комнатах замка под надзором своих нянюшек. Факт рождения сыновей
Марии-Луизы не был зарегистрирован до тех пор, пока в сентябре 1821 года не был заключен
морганатический брак между вдовой Наполеона и генералом фон Ниппергом. Только после
этого дети вышли из тени.
Но они были не только незаконнорожденными потомками родителей, вступивших в
незаконную связь. Эти мальчики были также внуками императора Австрии. Его величество
сделал их графами фон Монтенуово. Имя было выбрано не случайно – Монтенуово – это
итальянский аналог фамилии Нипперг, или «новая гора». Но помимо имени детям нужны были
наследственные права. Герцогство Марии-Луизы было пожаловано ей пожизненно и не
передавалось по наследству. Что следовало сделать, причем незамедлительно и достаточно
скрытно.
И это «что-то» было сделано, и не кем иным, как Соломоном. Неслышно выйдя на сцену,
он, как фокусник, буквально из ничего создал для юных графов надежную и солидную
наследственную собственность, причем без введения в Парме каких-либо непопулярных мер, без
увеличения налогов, которые могли бы вызвать волнения в народе. Он также не продал ни пяди
земли, принадлежащей их матери-герцогине.
Арендатор отеля «Ромишер Кайзер» заставил попотеть свою армию клерков. Как обычно,
найденное им решение было простым и гениальным. Соломон предложил следующее. Мария-
Луиза заявляет, что потратила большую часть своего личного дохода на составление
инвентарного списка общественных зданий Пармы, представляющих историческую и
культурную ценность. В качестве компенсации она получает из государственной казны около 10
миллионов франков, которые Ротшильд тут же превращает в облигации и продает максимально
возможному числу инвесторов. Полученные средства делятся следующим образом. Четыре
миллиона направляются на общественные нужды. Таким образом, как писал Соломон, «будет
оказано противодействие… любым недовольствам и жалобам, поскольку деньги от сделки
потрачены на проекты, направленные на повышение благосостояния народа…». Остаток
полученной суммы должен был стать основой для наследственного капитала маленьких графов
Монтенуово, которая была надежно защищена юридически от любых возможных притязаний,
связанных с их щекотливым происхождением.
«Чрезвычайно важно, – писал Соломон Меттерниху, – чтобы при этом права законных
наследников великой герцогини никаким образом не были затронуты. Выпуск облигаций на
предъявителя (сделанный такой уважаемой фирмой, как Банкирский дом Ротшильдов) является
в данном случае наилучшим средством, которое защитит состояние от любых случайностей,
поскольку облигации будут проданы максимально возможному числу собственников, которые
будут постоянно меняться». Оружие, которое Соломон применил для защиты прав графов
Монтенуово, было более современным и мощным, нежели десятитысячная армия. Это
дьявольское оружие Ротшильдов называлось «потеря международного кредита доверия».
«Все правительства, – продолжал Ротшильд, – заинтересованные в стабильности своей
финансовой системы, используют все свое влияние, чтобы предотвратить такой поворот
событий…рад сообщить, что я имею все средства для того, чтобы гарантированно осуществить
подобную операцию к полному удовлетворению ее высочества великой герцогини и его
величества императора и короля».
Разумеется, когда вышеописанная финансовая операция была благополучно завершена и
речь зашла о том, как лучше распорядиться полученной суммой, Меттер-них посоветовал
великой герцогине обратиться к Соломону.
«Ваше высочество не сможете найти лучшего решения, нежели то, которое предлагает
Ротшильд», – писал он.
Неужели это написано тем самым высокомерным князем Меттернихом, который еще
недавно презрительно фыркал на «этих выскочек Ротшильдов», когда они пытались вмешаться в
дела во Франции?
Теперь все изменилось. Первый министр величайшей европейской империи был готов
пойти сколь угодно далеко, лишь бы вступить в конфликт с «мальчиком с Еврейской улицы». В
то время, когда Соломон осуществлял финансовую операцию на благо сыновей Марии-Луизы,
он намекнул Меттерниху, что было бы неплохо наградить одного из его помощников и
единоверцев, фон Вертеймштейна, австрийским орденом. Любой демарш со стороны какого-
нибудь могущественного государства не потребовал бы от Меттерниха такого дипломатического
мастерства и виртуозности, как это притязание. Он писал Марии-Луизе:
«Господин Ротшильд хочет, чтобы его управляющего наградили маленьким «Святым
Георгием» (знаком отличия рыцарского ордена Константина). […] Я понимаю, что это
противоречит традициям… когда таким орденом награждается простой служащий, и я
предлагаю Вам ответить, что орден Константина является религиозным братством, а Святой
Георгий – это не просто знак отличия, это знак принадлежности к ордену. Поскольку религия
иудеев не позволяет своим адептам произносить клятвы, а при вручении ордена награждаемый
должен будет поклясться в верности на Библии, глава ордена не сможет вручить просимую
награду. Прошу Вас сопроводить свой отказ всем возможными выражениями сожаления, и тема
будет закрыта. Напишите господину Соломону, но ни в коем случае не ссылайтесь на меня.
Невозможно предъявлять претензии к предписаниям закона, но в то же время любое
упоминание о конкретной личности может быть истолковано неправильно и привести к
осложнениям в отношениях. Если он будет считать, что именно я лишил семейство Ротшильдов
ордена Австрийской империи, он сочтет меня настоящим каннибалом».
Союз Ротшильда и Меттерниха выдержал это испытание, а в 1835 году он стал еще более
прочным. Это был тяжелый год для императорской семьи. Император был тяжело болен. В
начале марта ему трижды делали кровопускание, но это не улучшило его состояния. Лихорадка
только усиливалась, а воспаление легких не прекращалось. Под угрозой находилась не только
жизнь императора, но и будущее великой империи.
Канцлер Меттерних был опорой умирающего императора Франца. Его наследник,
Фердинанд, не отличавшийся выдающимися умственными способностями, находился под
влиянием своих дядюшек, эрцгерцогов Джозефа, Карла и Джона. А все эти высочества отнюдь
не были сторонниками Меттерниха. Главный противник канцлера, граф Коловрат, начал плести
интриги у одра умирающего императора. Неопределенность во дворце Хофбург повлекла за
собой панику на бирже, которая подрывала экономические основы правления Меттерниха.
Канцлер и банкир начали энергичные совместные действия. Меттерних призвал епископа
Вагнера, исповедника императора, к нему в кабинет, и тот составил завещание, содержащее
следующий пассаж:
«Этим я удостоверяю, что_________________ является тем человеком, которого я
настоятельно рекомендую своему сыну в качестве лояльного канцлера, который заслуживает его
полнейшего доверия».
 Епископ зашел с этой бумагой в спальню, и император слабеющей рукой вписал в нее
фамилию «Меттерних». В полночь 2 марта 1835 года, почти сразу после подписания завещания,
император скончался.
В завещание было также добавлено еще несколько советов, касающихся членов
императорской семьи. Император Франц выражал свою крайнюю озабоченность поведением
эрцгерцогов Джозефа, Карла и Джона и рекомендовал сыну проявлять с ними крайнюю
осторожность. В то же время он настаивал на доверительных отношениях с эрцгерцогом
Людвигом, который был таким же слабым и болезненным, как и сам наследник престола
Фердинанд.
Пока Меттерних наводил порядок во дворце, Соломон, который, разумеется, был в курсе
всех дел, занимался тем же на бирже. Во-первых, он заявил о своей полной и безоговорочной
уверенности в стабильности и грядущем процветании страны под управлением существующих
властей. Не ограничившись этим, он пошел дальше. Он обратился за поддержкой к брату
Джеймсу в Париже. Вместе они сделали следующее неординарное предложение. Банкирский
дом Ротшильдов готов выкупить в любом количестве и по самым высоким ценам,
существующим на сегодняшний день, любые ценные бумаги, выпущенные Австрийской
империей, если их держатели выразят желание таковые бумаги продать.
Биржа прислушалась. Биржа успокоилась. Инвесторы, поддерживавшие Меттерниха, опять
были на коне.
– Я должен отметить, что огромное влияние, которое оказывает Дом Ротшильдов, привело к
немедленному снятию напряжения на бирже. Паника, охватившая наиболее нестойкие умы,
полностью прекратилась, – писал Меттериху посол Франции.
Однако сомнения остались. Вот что писал в своем дневнике один высокопоставленный
австрийский чиновник того времени:
«Хорошо известно, что в результате болезни новый император стал практически
слабоумным. Он готов подписать любой представленный ему документ. Мы получили
абсолютную монархию без абсолютного монарха».
Но в Австрии был абсолютный канцлер, князь Меттерних, и абсолютный банкир –
Ротшильд. Никто и ничто не могло противостоять Соломону. Самый модный и преуспевающий
из банкиров Центральной Европы, Дэвид Пэриш, с которым Семейство еще несколько лет тому
назад в Эксе жаждало заключить союз, этот высокомерный Дэвид Пэриш стал банкротом и
бросился с моста в Дунай. Были разорены и другие известные банки. Выстоял один Соломон.
Выстоял и стал еще могущественнее.
Соломон получил в аренду гигантские австрийские месторождения ртути в Идрии – как
всегда, проведя серию сложных сделок. Второе известное в то время месторождение ртути
находилось в Испании, и австрийский Ротшильд сразу же начал переговоры с испанским
правительством. Курьеры засновали между штаб-квартирами Ротшильдов в разных концах
Европы – и не зря. Вскоре Ротшильды стали монополистами в области добычи ртути – теперь
цену на этот металл они могли устанавливать по собственному желанию.
Но и это еще не все. Соломон был главным банкиром крупнейшей австрийской пароходной
компании «Ллойд». Он финансировал строительство первых железных дорог в Центральной
Европе – но этой важной теме будет посвящена отдельная глава. Он стал таким же
ослепительным мифом, как Джеймс и Натан. Инициалы Соломона (S.M.) совпадали с
австрийским сокращением «его величество», или по-немецки «Seine Majestat». В народе ходила
байка, что в Австрии два сюзерена: S.M. Ротшильд и S.M. Фердинанд. И это было больше чем
просто шутка. Приемную Соломона осаждали просители, некоторые из них просили его
«наложить царскую руку» на ценные бумаги или облигации. Их владельцы считали, что в этом
случае их дела резко пойдут на лад.
Но Соломон не знал покоя. Несмотря на все свои великие достижения, он по-прежнему
оставался евреем в совсем не еврейской Австрии. Он все еще был постояльцем в отеле, хотя и
самым почетным. Его братья роскошествовали в своих замках, а он – не менее богатый –
вынужден был оставаться за сценой.
Соломон тратил гигантские суммы на благотворительность, он возводил больницы и
финансировал создание муниципального водохранилища. Он оказывал мощное давление на всех,
от кого это зависело. Он заставил Вену даровать ему права, которыми обладал каждый из его
слуг, – полные права гражданина Вены. Теперь он смог купить отель «Ромишер Кайзер». Но
Соломон был не просто богатым человеком – он был Ротшильдом. Он легко мог позволить себе
приобрести имение, не уступающее владениям величайших коронованных особ Европы. И
следующий его шаг был действительно впечатляющим и имел драматические последствия и во
времена гитлеровской оккупации Европы, и в послевоенные годы. Соломон купил крупнейшие
разработки угля и железа в Витковице, в Силезии. Во второй четверти XIX века это означало, что
фактически Соломон стал владельцем обширных производственных земель, то есть земельным
магнатом.
Именно этого он и добивался. Вскоре императору пришлось рассмотреть нижайшее
прошение Ротшильда выдать ему разрешение на приобретение поместья в Моравии. Но тут
взбунтовалась вся провинциальная знать. Их привилегии мог получить еврей! Это недопустимо!
Соломон вздохнул и взялся за дело с другой стороны. Он применил уже показавшую себя
надежной методику постепенного завоевания собственности, как это было с отелем «Ромишер
Кайзер» – комната за комнатой. Сначала он заставил замолкнуть своих язвительных благородных
противников – их гнев утих под умиротворяющим воздействием разнообразных благ,
предоставленных им Соломоном. Моравские аристократы, начиная с принца Эстергази, могли
воспользоваться – и воспользовались – кредитами Ротшильда. С князем Меттернихом он стал
внимателен и нежен, как никогда ранее. Князь вступил в третий брак – и очень кстати, он
женился на милейшей графине Мелани Зичи-Ферарис, светской даме, которая, между прочим,
брала кредиты у Ротшильда. Светская жизнь Вены стала оживленной, как никогда ранее.
Приемы и торжества в замке Меттернихов сменялись праздниками в доме Соломона. Мелани,
даже беседуя с императором, называла Ротшильда попросту, почти по-родственному – «наш
Соломон». Семейство Ротшильд принимало в кампании Соломона самое активное участие.
Баронесса Джеймс де Ротшильд снабжала Мелани новинками парижской моды, баронесса
Кальман присылала потрясающие предметы искусства из Неаполя. Из Лондона Меттернихам
везли экзотические растения. Все это было чрезвычайно приятно! Сам Соломон с новой
энергией занялся благотворительностью. Из Силезии сообщали, что Соломон так много делает
для народа, что это может служить примером для всей страны. И конечно, деликатное, но
всевозрастающее давление продолжалось.
И вот в 1843 году долгожданное свершилось. Последний барьер был снесен. Соломон
получил высочайшее разрешение на приобретение сельскохозяйственных земельных угодий в
личную, передаваемую по наследству собственность. Он тут же реализовал свое право, купив
четыре обширных имения Моравии, Пруссии и Силезии. Он стал владельцем замков, водопадов,
лесов и рощ, озер с лебедями и конюшен с породистыми лошадьми, ферм и лугов, на которых
паслись тучные коровы, парков и садов. Или, другими словами, фактически и юридически
Соломон превратился в крупнейшего земельного магната.
Более того, Соломон стал символом стабильности и благополучия государства. Вот
наглядный тому пример. В октябре 1845 года он отправляется во Франкфурт, на очередной
семейный совет. В это время резко падают цены на Венской бирже. Меттерних пишет
паническое письмо Соломону и требует его немедленного возвращения. Соломон возвращается.
Цены стабилизируются. Физического присутствия Соломона в Вене оказалось достаточным для
полной стабилизации обстановки.
Все так, но сейчас у власти Меттерних, и это не может продолжаться вечно. Что же ожидает
великого банкира в дальнейшем?
Февраль 1848 года принес революционные потрясения. Король Франции Луи-Филипп был
сброшен со своего трона, на парижских улицах выросли баррикады. У Джеймса де Ротшильда
возникли проблемы, носившие, разумеется, временный характер. Не осталась в стороне и
Австрия. Холодный ветер перемен ворвался в венские гостиные. Первому министру императора
уже стукнуло 76 лет, но чутье его по-прежнему не подводило.
– Если эти черти доберутся до меня, несдобровать и вам, – предупредил он первого
банкира.
События не заставили себя ждать. Вечером 13 марта разъяренная толпа вышла на улицу с
требованием отставки Меттерниха. Изображение первого министра было предано огню под
радостные вопли черни. Меттерних подал в отставку. Через двадцать четыре часа его уже не
было в Вене: он бежал во Франкфурт, прихватив тысячу дукатов золотом и заемное письмо на
банк Ротшильдов – прощальный дар Соломона.
Через несколько месяцев пришла очередь банкира. Опять на сцене появилась толпа. На этот
раз она штурмовала Арсенал и ворвалась в «Ромишер Кайзер», расположенный неподалеку.
Соломон бежал в Германию. В Вену он больше не вернулся. Никогда.
Да, Соломон иногда был уязвим – как человек, но никогда – как Ротшильд. Он был
воплощением воли клана. Венский дом Ротшильдов в Вене был сохранен, и его возглавил сын
Соломона, Ансельм. Великие семьи менее уязвимы, чем великие люди. Были наследники и у
первого министра.
Вернемся в наши дни: каждый год князь Меттерних шлет в подарок барону Эли де
Ротшильду набор своих лучших вин, изготовленных в замке Иоханнисберг из винограда,
выращенного на рейнских виноградниках. И каждый год он получает ответный подарок. Барон
Эли посылает ему лучшие образцы своего шато лафит, одного из лучших бордоских вин. И
каждый год семьи обмениваются визитами.
Так что в конце концов аристократия победила чернь.

Карл, барон с походной Торой

– Ротшильд допущен к руке папы римского, – надрывались газетные борзописцы образца

1832 года, – его удостоили аудиенции… покидая его святейшество, Ротшильд выразил свое
глубокое удовлетворение встречей… в то время как христианин может поцеловать край туфли
святого отца, еврею дали поцеловать палец!
Шум поднялся страшный. Но самое важное заключалось не в том, что Ротшильд поцеловал
что-то более ценное, чем позволено целовать простому смертному. Существенно было то, что
этим Ротшильдом был Карл, почти неизвестный и вечно находившийся в тени, в отличие от
братьев, сверкавших как звезды на небосклоне европейской экономики и политики.
Итак, Карл Ротшильд. В начале своей карьеры его называли Кальманом, то есть по имени,
полученному при рождении. Он не отличался ни быстротой и расторопностью братьев Натана,
Соломона и Джеймса, ни их энергией. Тихий, застенчивый и косноязычный, он не стремился
постоянно расширять поле своей деятельности. Он рано обзавелся типичным для Ротшильдов
брюшком. Задолго до того знаменательного случая, когда Карл припал к руке папы римского, он
получил в семье прозвище «мальчик с мезузой». Мезуза – это маленький свиток Торы, который
обычно помещают на двери и который ортодоксальные евреи целуют перед тем, как отправиться
в путь. А Карл постоянно находился в пути. Он был главным курьером Семейства. Вплоть до
1821 года он был «министром без портфеля». Но затем количество принадлежащих Семейству
владений превысило количество властителей, и братья призвали Карла.
Все началось с конгресса в Лейбахе, очередного характерного для того времени
политического действа, на который съезжались монархи крупнейших европейских государств. В
Лейбахе было принято решение о реставрации абсолютизма в Неаполе и о возвращении туда
Бурбонов. Австрия получила добро на проведение военной интервенции, которую требовалось
обеспечить финансовой поддержкой – и это, естественно, было предложено осуществить
Ротшильдам.
Но кто из Ротшильдов сможет взяться за это дело? Натан Ротшильд Лондонский не
испытывал ни малейшего желания принимать участие в подобном антилиберальном
мероприятии, кроме того, он был занят проведением сделки на миллион фунтов. Джеймс
Парижский был целиком и полностью поглощен финансированием Бурбонов и не имел
возможности отвлекаться на что-то другое. Амшель Франкфуртский финансировал
послевоенное восстановление Германии, и это отнимало все его время и силы. Что же до
Соломона Венского, то, как вы помните, в это время он проводил лотереи и осуществлял сделки
на благо отпрысков Марии-Луизы, так что хлопот у него было более чем достаточно. В любом
случае, они требовали его постоянного присутствия в Вене.
«Я понимаю, что сейчас мой долг заключается в том, чтобы избегать всего, что могло бы
привлечь ко мне внимание, – писал он Меттерниху, – а поездка в Лейбах в данных
обстоятельствах, несомненно, такое внимание привлечет».
Оставался только один из сыновей Майера Ротшильда, тот, о котором никто и не вспомнил.
«Младший братец Ротшильд», как его называл министр финансов Австрии, хотя тот и был на
четыре года старше настоящего «младшего братца», Джеймса, – вот кто стал посланцем
Семейства. Интересно, предвидели старшие братья, что, направляя Карла в Лейбах, они создают
будущего финансового властителя Апеннинского полуострова? Карл действительно стал самым
могущественным финансовым магнатом Италии. Стоило ему оказаться перед вызовом,
достойным Ротшильдов, – и он ответил так, как подобает Ротшильду. В Лейбахе он мгновенно
выработал оптимальную схему финансирования операции: Вена предоставляет Неаполю кредит,
при помощи которого он оплачивает расходы, связанные с австрийской оккупацией.
Ротшильды занимались привычным делом – превращали кризисные ситуации в ценные
бумаги. Но на этот раз у руля стоял Карл. Он был главным идеологом операции, он же занимался
ежедневной рутинной работой. Перед отъездом король Неаполитанский получил от
австрийского императора ссуду в размере нескольких тысяч гульденов, и эту сделку осуществил
Карл. Теперь он стал банкиром монархов. Так же как и братья.
Он был так же стремителен, как и братья. Не успел закончиться конгресс в Лейбахе, как на
севере Италии вспыхнуло восстание. Карл стремительно добрался до Флоренции, где дрожало от
страха его неаполитанское величество. Ротшильду пришлось не только быстро передвигаться,
что не очень-то соответствовало его комплекции, ему пришлось говорить много, быстро и
убедительно. Он преуспел и на этом поприще. Ему удалось убедить перепуганного монарха в
том, что австрийские драгуны вскоре втопчут в грязь всех подстрекателей к мятежу, что они не
замедлили сделать. Олицетворенная уверенность и твердость, он помог нестойкому Бурбону
двинуться в нужном направлении, на юг.
В Неаполь Карл прибыл уже как олицетворение силы. Таким ему и необходимо было быть –
предстояла борьба. Итальянский финансовый синдикат заявил о своем намерении предоставить
военную ссуду за меньший процент, чем предлагали Ротшильды. В качестве ответной меры Карл
обратился к командованию. При содействии австрийского генерала он остался единственным
распорядителем военного займа.
К 1827 году основанный Карлом банк превратился в неаполитанскую структуру,
осуществляющую финансирование армии, на штыках которой держался королевский режим.
Карл диктовал свою волю при дворе и на благо двора. Если раньше он выступал в качестве
финансового представителя Вены в Неаполе, то теперь – отстаивал интересы королевства в
Вене. Именно Карл убедил Меттерниха вывести австрийские войска из Неаполя, когда
королевская власть достаточно окрепла.
Разумеется, банкирский дом Карла был крупнейшим в королевстве, а его дворец на склоне
Везувия, на дверях которого он разместил свою мезузу, – самым роскошным. К нему на приемы
стекалась вся местная аристократия, Леопольд Сакс-Кобург, герцог Луккский, в будущем первый
король Бельгии, был частым гостем на вечерах Карла. Деньги Карла проходили через
казначейства большинства государств, на которые в те времена была поделена Италия. С их
помощью герцог Тосканский осушил знаменитые тосканские болота, они работали в
королевстве Сардиния в виде тринадцати государственных займов на общую сумму 22 миллиона
фунтов, они достигли даже резиденции папы римского.
Карл использовал все свое влияние для преодоления антиеврейской направленности
политики Ватикана. Он был настойчив. Он позволял себе даже называть в контрактных
документах Святой престол просто «итальянским государством». Несмотря на это, деньги
Ротшильда, отнюдь не христианские, Ватиканом отвергнуты не были. И вот наступил тот самый
день, 10 января 1832 года, с которого начался наш рассказ о мальчике с мезузой. В этот
знаменательный день папа Григорий XVI удостоил Карла фон Ротшильда своей аудиенции,
допустил его к своей руке и прикрепил орден Святого Георгия на лацкан кошерного барона.

Амшель-цветовод

Все четверо братьев, о которых шел рассказ выше, были во многом похожи. Их отличали
энергия, напор, стремительность и потрясающая восприимчивость. И такими они оставались до
самой смерти – молодость покидала их с последним вздохом. Амшель был слеплен из другого
теста. Он отличался от них даже внешне – он был невысок и худощав, никакого
«ротшильдовского брюшка». Его образ прочно связан с патриархальными традициями, с
атмосферой сумрачного обиталища первосвященника.
После смерти старого Майера Амшель, как старший сын, наследовал банк во Франкфурте,
положение главы семьи и забавные привычки своего отца.
В отличие от братьев он не покидал родного города, хотя все столицы Европы были теперь
открыты для него. Его не смогли сдвинуть с места печально известные крики «Хепп, хепп!»,
сопровождавшие проносившиеся по улицам Франкфурта погромы. Одним мановением руки
Амшель мог возвести для себя дворец в любом гостеприимном уголке Европы, но он так никогда
этого и не сделал. Он оставался во Франкфурте и терпеливо и смиренно собирал камни,
залетавшие в его окна.
Однажды под окнами его нового большого дома, расположенного уже вдали от Еврейской
улицы, собралась разгневанная, антисемитски настроенная толпа. Амшель вышел на балкон.
– Друзья, – сказал он, обращаясь к стоящим внизу людям, – вы хотите денег от богатого
еврея. Вас, немцев, сорок миллионов. У меня примерно столько же флоринов. Для начала я дам
по флорину каждому из вас.
Люди подставляли ладони, ловили монеты и уходили.
Можно сказать, что всю оставшуюся жизнь Амшель провел, уговаривая и успокаивая
враждебную толпу. Он стал главным защитником немецких евреев. Это он финансировал
большинство благотворительных мероприятий. Это он добился снятия цепей с Еврейской улицы.
Это он после долгой борьбы добился того, чтобы евреи стали полноправными гражданами
Франкфурта.
Амшель был старшим среди братьев. И на его плечи легли заботы, связанные с получением
назначений и знаков отличия для братьев. Именно он от имени большой пятерки выражал
соболезнования и поздравлял коронованных особ. Было нечто поэтичное в том, что старший из
братьев, принявший бразды правления от старика Майера, был самым правоверным среди них. В
его венах текла кровь средневековых евреев, обитавших в гетто. Он не стал приспосабливать
свое имя к европейским стандартам и так и остался Амшелем, тогда как Джекоб стал
Джеймсом, а Кальман – Карлом.
В распоряжении Амшеля была целая армия образованных служащих, в чьи задачи входило
написание писем. Но он требовал от них сохранения привычных ему грамматических ошибок,
пришедших из идиш и архаического написания цифр. Когда Амшель писал главному комиссару-
интенданту Англии, то обращался к нему «высокочтимый господин комишар», чем вызывал
улыбку и у своих братьев, и у самого «комишара». И в этом был весь Амшель, куртуазный,
ироничный и самодостаточный. Позднее, когда уровень общения Ротшильдов достиг
королевских и императорских высот, ему пришлось изменить своим привычкам и позволить
орфографии, грамматике и каллиграфии торжествовать в его переписке, но тем не менее…
Письмо канцлеру Меттерниху, где он выражал свою радость по поводу выздоровления
императора Франца, Амшель закончил словами: «…и да буду я вечно счастлив тем, что могу
почтительнейше считать себя Вашим скромнейшим и покорнейшим слугой…» Фраза, достойная
старого Майера.
Амшель продолжил еще одну традицию отца – он поддерживал самые тесные связи с
Гессенским домом. И если раньше Майер Амшель управлял финансами принца Уильяма, то
теперь его сын, Амшель Майер, финансировал сына принца Уильяма. Амшель любил пройтись
по улицам Франкфурта в своем любимом сюртуке, сшитом по образцу и подобию тех, что
носили в гетто. Иногда он забредал в замок принца к завтраку или к обеду, и у его светлости
всегда были наготове кошерные блюда для его друга-банкира.
«Они обедают совсем по-семейному со своими деловыми партнерами», – писал удивленный
хроникер.
Другие немецкие принцы обращались к нему за помощью, или, грубо говоря, шли к банкиру
с протянутой рукой. Амшель финансировал собрание Германской конфедерации во Франкфурте
и таким образом, по словам первого министра финансов Конфедерации, «оплатил ее появление
на свет». Этот гигант среди германских банкиров держал руку на пульсе каждой
инвестиционной сделки к востоку от Рейна и к северу от Дуная. Сотни германских фабрик,
заводов, железнодорожных линий и шоссейных дорог обязаны своим появлением тщательным
подсчетам в бухгалтерских книгах Амшеля Майера в его штаб-квартире на франкфуртской улице
Фаргассе.
Амшель жил, как ему и следовало, то есть по-княжески. Он был удостоен несчетным
количеством самых разнообразных почетных титулов и званий, он был кавалером множества
орденов, но носил только один – ленточку ордена Гессенского двора – и предпочитал, чтобы к
нему обращались просто «господин барон». Все почетные иностранные гости Франкфурта,
включая аккредитованных там дипломатов, относились к Амшелю с огромным почтением, они
посещали его званые обеды. В свою очередь, все знатные и влиятельные особы считали за честь,
если он принимал их приглашения на приемы и банкеты. Но Амшель не притрагивался к
некошерной еде и не любил светской суеты.
 «Странный человек этот Ротшильд, – писал о нем один из его знакомых, – типично
восточные черты лица, манеры и привычки, соответствующие староеврейской традиции, шляпа
всегда сдвинута на затылок, сюртук небрежно накинут на плечи… Он сидит на возвышении, как
дервиш, среди снующих у его ног клерков и секретарей… его агенты низко склоняются перед
ним… Но никому из них не позволено беседовать с хозяином о делах приватно. Все обсуждается
гласно и открыто, как в старину при рейнских дворах».
Рабочий день Амшеля длился намного дольше, чем у его служащих, а отдыхал он гораздо
меньше. Если он выбирался в театр, его почти всегда находил там курьер, прибывший во
Франкфурт со срочным сообщением. Его могли разбудить среди ночи, потому что требовалось
срочно ответить на депешу из Парижа, Лондона, Вены или Неаполя. Около его кровати стоял
специальный столик, на котором он писал письма. Он был гением бизнеса, и поэтому ему не
стоило труда мгновенно оценить любое деловое предложение, устное или письменное. В
нескольких сжатых фразах он выражал свое мнение, которое потом уже никогда не менял. И
ничто не могло заставить его изменить уже принятое решение.
В отличие от братьев он воспринимал свое богатство и могущество как бремя, которое нес с
причудливым печальным аскетизмом. Вот что писал один из его современников: «Никогда не
видел человека, настолько погруженного в печаль, как барон Ротшильд во время молитвы в
синагоге в День искупления. Он бил себя в грудь и молил милости Господа. Часто во время
страстной молитвы силы покидали его, и тогда на помощь приходили благоухающие растения из
его садов, которые подносили ему к лицу. Он вдыхал целительный запах и снова погружался в
нескончаемый молитвенный транс. В прежние годы он причинял себе боль и молил Господа
нашего даровать ему ребенка, но мольбы его не были услышаны».
Бездетность. Вот камень преткновения, вот болевая точка, вот незаживающая рана. Амшеля
тяготил его бездетный, лишенный любви брак. Главная из пяти ветвей могучего древа
Ротшильдов, франкфуртская ветвь, не имела прямого продолжения.
Амшель хотел сына. Он молился, много и плодотворно трудился. Он ограничивал себя в
удовольствиях и занимался благотворительностью. Ежегодно он тратил на благотворительные
нужды свыше 20 000 гульденов, что в девять раз превышало годовой доход очень состоятельной
семьи Гёте. Еврейский госпиталь во Франкфурте существовал за счет Амшеля, он же
обеспечивал насущные потребности большинства бедных семейств гетто.
Кроме этого, он ежегодно раздавал значительные суммы в виде милостыни, когда пешком
или в коляске направлялся в свой офис. Просители не оставляли Амшеля даже во время отдыха.
Один из его гостей рассказывал, что во время обеда на стол перед Амшелем упало письмо,
брошенное в окно, – просьба о помощи. Реакция Амшеля была чисто автоматической – он
завернул золотую монету в полученный листок, бросил ее обратно в окно и приказал лакею
узнать, достигла ли посылка адресата.
Но никакие добрые дела не могли растопить лоно его супруги – детей не было. Чего только
не перепробовал Амшель, чтобы отвлечься от грустных мыслей. Сначала он решил изучать
иностранные языки, на которых так бегло говорили его младшие братья. Эта попытка не
увенчалась успехом – в его мозгу задерживались только цифры и молитвы. Затем он стал учиться
верховой езде. Горожане прятали улыбки, когда встречали на улицах города Амшеля, неуклюже
сидящего в седле. Это занятие он также забросил. Оставалась синагога – и сады. Его сады,
изобилующие редчайшими деревьями и цветами, среди которых прогуливались олени и прочая
живность. Здесь, по крайней мере, он мог взращивать молодую поросль. Здесь, в своих садах, он
принимал молодого прусского дипломата, ставшего впоследствии железным канцлером
Германии, Отто фон Бисмарка.
В 1851 году Бисмарк был назначен представителем Пруссии на встрече Конфедерации во
Франкфурте. Острый взгляд Амшеля немедленно отличил этого новичка в толпе дипломатов и
чиновников. Молодой человек был в том возрасте, в котором мог быть и его неродившийся сын.
Вскоре Бисмарк получил от Амшеля приглашение посетить его дом. Однако часы приема у
франкфуртского Ротшильда были расписаны на много дней вперед, поэтому визит должен был
состояться по прошествии длительного времени. В ответ Бисмарк написал, что с радостью
принимает приглашение и непременно предстанет перед господином бароном, если доживет до
назначенного для приема часа.
Реакция знаменитого еврея приятно поразила молодого Бисмарка, о чем свидетельствует
его письмо жене:
«Мой ответ поразил барона Ротшильда. Он спрашивал всех и каждого: «Почему он может не
дожить? Почему он может умереть? Он молодой и сильный!..» Мне понравился барон, потому
что, будучи старым торговцем-евреем, он и не претендует быть ничем другим. Он крайне
ортодоксален и на своих званых обедах никогда не прикасается к некошерным блюдам.
– Возьми хлеб для оленя, – сказал он своему слуге, когда повел меня смотреть его сад, где
содержится ручной олень. – Это раштение, – сказал он мне, – штоило мне двух тысяш гульденов.
Вы можете полушить его за одну тысяшу, а если хотите его сейшас – слуга принешет вам его
домой. Бог знает, как вы мне нравитесь. Вы хороший молодой шеловек.
Он такой маленький худенький человек… бедняга бездетен и одинок в своем дворце».
Бисмарк был горд знакомством, и странности чудака еврея не казались ему смешными. В то
же письмо он вложил два засушенных листочка из сада барона и просил жену бережно их
хранить.
Была и другая молодежь, которой Амшель оказывал даже большее внимание. Он строго, но
любовно следил за детьми и внуками своих братьев. Молодые Ротшильды интересовали его в
первую очередь с династических позиций. Он придавал огромное значение заключавшимся
бракам. Он надзирал за выполнением принятой еще Майером Амшелем традиции – мальчики
должны выбирать невест из девушек Ротшильд, а если это невозможно, то их жены непременно
должны были быть еврейками – из этого правила не допускалось исключений. Некоторым
девушкам Ротшильд разрешали вступить в брак с аристократами-христианами. (Дочери Натана,
Ханне, удалось подавить сопротивление семьи и сочетаться браком с бароном Саутгемптоном,
досточтимым Генри Фицроем. Одна из племянниц Ханны, ее полная тезка, Ханна Ротшильд,
вышла замуж за графа Росбери, впоследствии премьер-министра. Другая племянница, Анни
Ротшильд, стала невесткой лорда Хардвика, а Констанция Ротшильд – женой лорда Баттерси.
Это – в Англии. На континенте тоже иногда допускались браки с христианами. Одна из внучек
Карла стала герцогиней де Граммон, а ее сестра вышла замуж за принца де Ваграма.)
Когда Амшелю шел восемьдесят второй год, он установил новую традицию – с этого
момента и впредь все браки должны были праздноваться во Франкфурте. Ему не всегда
удавалось добиться выполнения своего требования в полном объеме, но в любом случае все
новобрачные, включая аристократов с голубой кровью, должны были сразу после свадьбы
прибыть во Франкфурт, где им предстояло пройти через ритуал посвящения. Молодые пары
ненадолго останавливались в доме Амшеля, затем караван экипажей отправлялся в гетто.
Амшель в своем лучшем сюртуке возглавлял процессию. Когда улицы становились слишком
узкими, экипажи останавливались и гости, как бы знатны они ни были, вынуждены были идти
пешком по булыжной мостовой к зажатому среди других домов, обветшавшему родовому жилищу
Ротшильдов. Дамы в пышных туалетах с трудом протискивались в узкие двери.
В этом старинном убежище их принимала вдовствующая императрица. Она всегда жила
здесь, и казалось, будет жить вечно. Она умерла в возрасте 96 лет, когда Амшелю стукнуло 75.
Никто, как бы богат и знатен он ни был, не мог стать полноправным членом Семейства, пока его
не предъявят императрице Гутеле, которая оценивала и утверждала представленную
кандидатуру. Здесь, в Гриншилде, она принимала присягу на верность.
Когда-то здесь она, жена молоденького торговца монетами, варила говядину, скребла стены,
стирала белье, а тем временем ее муж и сыновья становились легендой. Отсюда она не уедет
никогда, хотя в любом, самом роскошном дворце к западу от Урала ее приняли бы как самого
почетного гостя. Здесь, в средневековых сумерках, герцогини склонялись перед ней в глубоком
реверансе. Здесь самые могущественные, увешанные орденами властители Европы склонялись к
ее грубой старческой руке. Они шумно восхищались свадебным нарядом Гутеле, выставленным
под стеклом вот уже пятьдесят лет.
Старая женщина, одетая в шелка, почти не двигалась. Ее лицо, частью скрытое под
шейтелем (шейтель – это парик, который носили ортодоксальные еврейские жены), редко
освещалось улыбкой. Однако она по-прежнему была остроумна, бодра и энергична. Когда
знатные гости заявляли, что фрау Ротшильд, пожалуй, переживет всех присутствующих, она
отвечала: «Зачем Господу забирать меня за сотню, когда можно уложиться в 94?»
Когда же кто-нибудь из прибывших светлостей предлагал ей своего доктора, «настоящего
волшебника, у которого пациенты молодеют на 20 лет», фрау Ротшильд замечала: «Все почему-
то думают, что я хочу стать моложе, нет, я хочу просто становиться старше».
По сигналу Амшеля гости поднимались со своих мест, прощались и уходили.
Слова фрау Ротшильд будут передаваться из уст в уста в самых модных гостиных. Но свою
самую знаменитую фразу она сказала однажды сразу после того, как блестящая компания
удалилась. К ней забежала соседка по гетто. Ее сын только что достиг призывного возраста, и
проблемы войны и мира беспокоили женщину не на шутку. Испуганная женщина хотела знать,
какие новости сообщили великие люди. Чему быть, миру или войне?
– Война? – переспросила Гутеле. – Чепуха. Мои мальчики им не позволят.
Как всегда, она была права. «Мальчики, которые не позволят», в XIX столетии крепко
держали в руках невидимые рычаги мировой политики.
Глава 6
УПРАВЛЯЯ ЕВРОПОЙ
Миротворцы
Время Наполеоновских войн открыло сыновьям Гутеле путь к вершинам. Они оседлали
тигра, и теперь они заказывали музыку.
Взлеты воодушевляют амбициозную молодежь, авторитетным деловым людям нужна
стабильность. Ротшильды стали банкирами империй и континентов – от всех крупных
европейских стран до евроазиатской России, Индии и Америки. Только Лондонский банковский
дом за первые девяносто лет своего существования разместил иностранные займы на сумму
6500 миллионов долларов. Так же эффективно работали банки Ротшильдов в Париже, Вене, во
Франкфурте и Неаполе. Кредит западного мира покоился на прочном фундаменте состояния
Ротшильдов.
Инвестиции «мальчиков Гутеле» зависели от стабильности миропорядка.
«Наши капиталы превышают 18 миллионов франков, – писал Джеймс в 1830 году. – Если
мир сохранится, они будут приносить 75 % прибыли, в случае войны – только 45 %…»
Итак, братья стали, так сказать, «воинствующими пацифистами». Разумеется, гораздо
труднее поддерживать мир (это требует массы энергии, дипломатичности, хитрости,
изворотливости), чем разжигать войну. Семейству понадобилась вся его изобретательность. В то
время как жены блистали в гостиных и парках, сыновья охотились в лучших охотничьих угодьях,
главы семейств трудились, как всегда, с полной отдачей.
Братьям помогала их солидарность, удивительная и нерушимая. Тот самый шифр,
основанный на смеси идиш и немецкого, который ввел в обиход еще старик Майер, стал теперь
языком тайного обмена информацией между пятью крупными структурами. (Если раньше принц
Уильям Гессенский в переписке Майера назывался «господином Гольдштейном», то теперь
канцлер Меттерних именовался «Дядей».) Система курьерской почты Ротшильдов превратилась
в разветвленную и мощную коммуникационную сеть, которая действовала на суше, на воде и в
воздухе. Битва при Ватерлоо была только первым примером ее эффективного использования.
13 февраля на пороге Парижской оперы был убит герцог дю Барри, предполагаемый
наследник Людовика XVIII. Джеймс немедленно отправил посланцев в Лондон, Вену и
Франкфурт. Ротшильды узнали о том, что надеждам сторонников Бурбонов не суждено сбыться,
задолго до того, как это стало известно правительствам их стран и соперникам на бирже. В 1830
году Джеймс использовал почтовых голубей. Они преодолели все преграды и принесли вести об
Июльской революции Натану в Лондон. Он оказался первым человеком в Лондоне, узнавшим,
что король Луи-Филипп лишился престола. Если бриз мешал почтовым голубям Ротшильда, то
он подгонял его почтовые корабли.
«Английское министерство, – писал Талейран сестре Луи-Филиппа, – благодаря
Ротшильдам получает информацию на десять – двенадцать часов раньше, чем мы получаем
почту от нашего посла в Британии. Так происходит оттого, что курьеры Ротшильдов
путешествуют на судах, которые принадлежат Ротшильдам, не берут на борт пассажиров и
выходят в море в любую погоду».
Ротшильды создали скоростную и надежную систему доставки информации, которой не
имели даже крупнейшие европейские державы. И они, эти державы, сами прибегали к услугам
службы Ротшильдов. Это привело к достаточно пикантной ситуации. В XIX веке, так же как и в
нашем, почтовая служба была нужна не только для того, чтобы переправлять информацию, но
также для того, чтобы ее отслеживать. Перлюстрация почты широко практиковалась уже в те
времена. В этом отношении почтовая служба Австрии отличалась особой суровостью. Вот что
писал австрийский почтовый служащий, отвечающий за контроль почтовых сообщений: «Я
обратил внимание на то, что курьеры Ротшильдов, направляющиеся из Неаполя в Париж…
перевозят почтовые сообщения французских, английских и испанских послов, аккредитованных
при дворах Неаполя, Рима и Флоренции. Кроме того, они имеют дело с корреспонденцией,
которой обмениваются дворы Рима и Неаполя и их представители по всей Европе… Эти
курьеры Ротшильдов следуют через Пьяченцу. Поскольку там стоит австрийский гарнизон,
возможно принудить одного или другого клерка предъявить корреспонденцию для нашего
досмотра».
Эта информация была настолько важной, что ее передали самому канцлеру, и Меттерних
оказался перед сложной дилеммой. С одной стороны, было бы чрезвычайно полезно
знакомиться не только с иностранной дипломатической почтой, но и в особенности с
перепиской «его дражайших Ротшильдов». Но с другой стороны, канцлер сам частенько
пользовался услугами почтовой службы Ротшильдов, этих суперкурьеров в желто-голубых
формах. И значит, его собственные суперсекреты могли стать достоянием его же служащих.
Но Меттерних не зря считался самым ловким дипломатом в Европе. Последовал следующий
приказ: «Курьеров Банкирского дома Ротшильдов, проезжающих через Ломбардию между
Неаполем и Парижем, следует рассматривать и обращаться с ними как с официальными
курьерами Австрийской империи, если они перевозят корреспонденцию, запечатанную
(Австрийской) имперской и королевской печатью… Если же выяснится, что они перевозят
корреспонденцию, на которой ничто не указывает, что она является официальной (австрийской),
то с такой корреспонденцией следует поступать, как и полагается в соответствии с
действующими правилами».
Семья могла перехитрить любого противника или союзника. Ротшильды отлично знали, что
часть их корреспонденции просматривается. Они также прекрасно представляли себе, что
Меттерних легче поверит сообщению, не предназначенному для его глаз. Братья были кровно
заинтересованы в мире между Австрией и Францией. Парижские Ротшильды постоянно
обменивались информацией с венскими Ротшильдами. Переписка была строго
конфиденциальна. Но вот беда, часть ее становилась известной канцлеру – у Ротшильдов были
посыльные, которые обладали особым даром, даром сделать письмо доступным для
любопытных глаз.
Семья могла легко и быстро менять форму. Курьеры постоянно поддерживали связь между
братьями, но, если было необходимо, они превращались в пятерых совершенно независимых и
неорганизованных дельцов.
«Ваша светлость, – писал Амшель по случаю какого-то обращения, – нижайше уведомляю
Вас, что я могу предпринять какие-либо действия, только проконсультировавшись с моими
отсутствующими в настоящее время братьями… и я попытаюсь их уведомить о Вашем запросе».
К несчастью, оказалось, что Соломон тяжело болен, сообщение с Карлом прервано из-за
беспорядков в Италии, Джеймс путешествует, а Натан не встает с постели по причине
сильнейшего гриппа.
Эти пятеро умело использовали свое единство. Однажды Бисмарк выяснил, что его старый
друг-садовод Амшель осуществляет финансовую поддержку Австрии, постоянного оппонента
Пруссии. Он запротестовал. Амшель сказался больным – то есть стал недоступен. Бисмарк
обратился к братьям; они объявили, что крайне удивлены – им непонятно, что движет Амшелем,
возможно, он теряет ясность ума, ведь ему уже так много лет… бедный старый Амшель.
Показательный инцидент случился с Натаном. Он поддерживал либералов, то есть
противников Меттерниха, в гражданской войне в Испании. Меттерних возмутился. Тогда
Джеймс пожаловался Соломону в частном, тщательно продуманном письме на то, что Натан
поддался влиянию своей радикально настроенной супруги и тестя, и высказал свое мнение: «…
такое не должно повториться в будущем…» Меттерних простил.
Не было такого сложного обходного пути, который братья не смогли бы использовать для
сохранения мира. В период напряженных отношений между квазилиберальной Францией и
ультраконсервативной Австрией они организовали пацифистские заговоры во всех королевских
дворах Европы. Они были вездесущи. Натан Лондонский был близок с герцогом Веллингтоном и
вхож в высшие круги общества. Соломон был глазами, ушами и кошельком князя Меттерниха.
Джеймс каждые несколько дней встречался с королем Франции. Карл присматривал за
правительствами итальянских государств, от Неаполя до Сардинии. Часто один из монархов или
государственных деятелей хотел сообщить своему коллеге за рубежом какую-то неофициальную
информацию или свои мысли по каким-то вопросам. В этом случае лучшим передаточным
звеном служили Ротшильды – разумеется, если это отвечало также и их интересам. Побеседовав
с друзьями на Даунинг-стрит, он делился своими наблюдениями с Джеймсом, который сообщал
их в Сен-Клу, и Соломоном, который передавал их в Хофбург… Формально это было общение
внутри семьи, фактически – конфиденциальные межправительственные коммуникации.
Во время одного из таких инцидентов Натан заявил: «…если Франция предпримет какие-то
действия против австрийской стороны, мы в Англии поддержим Австрию. Если подобные
действия предпримет Австрия – мы поддержим Францию». Таким образом, беседы в рамках
этой маленькой Семьи оказывали решающее влияние на состояние дел на берегах Сены и Дуная.
Они помогали удерживать оба государства от открытых столкновений.
Братья прекрасно осознавали, что иногда необходимо отставить в сторону дипломатические
приемы и действовать с позиции неприкрытой силы. В 1831 году Луи-Филипп,
полуреволюционный король Франции, пытался спровоцировать полуреволюционные молодые
итальянские государства на конфликт с империей Габсбургов. Австрийские и французские
власти твердили о защите легитимности до последней капли крови последнего солдата. В
Париже Джеймс решил использовать все возможности для сохранения мира. Премьером должен
был стать Казимир Перье, финансист, столь же осторожный, как и сам Джеймс.
«Я проинформировал Его Величество, – писал Джеймс Соломону, – что доверие к нему
значительно вырастет, если Его Величество назначит премьером Казимира Перье».
Перье получил назначение. Тем не менее, австрийские войска вошли в Болонью.
Французское правительство под давлением общественного мнения готовило ноту, выдержанную
в самых резких тонах.
«Вчера, – писал Джеймс Соломону, – был подготовлен проект ноты, и Франция готова ее
направить. В ней есть фраза «…настаиваем на немедленном выводе войск из Болоньи…». Я
добьюсь, чтобы эту фразу убрали».
Разумеется, он добился. Франция сделала дипломатичное заявление, война была
предотвращена.
В других случаях братья действовали более настойчиво. В 1839 году король только что
возникшего королевства Бельгия Леопольд решил силой захватить две провинции Нидерландов,
Люксембург и Лимбург. «Мальчики Гутеле» не позволили ему этого.
– Бельгийское правительство, – открыто заявил Соломон, – не получит от нас ни полпенса,
хотя оно выпрашивало деньги в течение нескольких месяцев. Как ни трудно мне отказать, я буду
вполне удовлетворен, если моя позиция заставит Бельгию уступить и мир будет восстановлен.
Бельгия уступила. Ротшильды дали кредит.
– Такова природа вещей, – наставлял Бисмарк своего помощника, который пытался
получить у Ротшильдов кредит на вооружение прусской армии, – Дом Ротшильдов делает всегда
все от него зависящее для предотвращения войны. Этот факт показывает, какую деликатность
следует проявлять, имея дело с Ротшильдами.
Последствия: краткосрочные и долгосрочные
Но сам Бисмарк отнюдь не отличался деликатностью и позволил себе развязать несколько
войн против Австрии и Франции. Но в конце концов, и подробно мы узнаем об этом в
следующей главе, Ротшильды устроили ему хорошую взбучку.
Бисмарк, однако, не сошел со своего порочного пути. Во второй половине XIX столетия
международная мощь права на «вето», до сих пор безраздельно принадлежащего Ротшильдам,
стала ослабевать. Отчасти это было вызвано успехами самих Ротшильдов. Они настолько
эффективно стимулировали развитие экономики различных стран, что сами эти страны
достаточно окрепли и больше не зависели от финансовых групп, как бы могущественны они ни
были.
Исторический опыт деятельности «мальчиков» подтверждал правило, известное каждому
игроку на бирже: краткосрочные последствия предприятий Ротшильдов обычно прямо
противоположны их долгосрочным последствиям. Мгновенное воздействие их предприятий
обычно не было ни приятным, ни взаимовыгодным – оно было разрушительным для соперников
Ротшильдов. Их называли евреями-бурбонами, носителями реакции, ростовщиками Меттерниха.
Некоторые из этих эпитетов, казалось, трудно было отвергнуть. Тем не менее, беспрецедентная
жестокость и мастерство давали положительные плоды.
Эффективная и последовательная деятельность сыновей Майера привела к небывалому
оживлению экономики, к ликвидации фискальных барьеров, к обновлению старых и созданию
новых кредитных структур, к образованию – на базе созданных Ротшильдами пяти банков в пяти
разных странах – новых финансовых каналов, действующих через клиринговые учреждения.
Благодаря Ротшильдам был внедрен современный метод транспортирования финансов –
современная кредитно-дебитовая система пришла на смену физическому перемещению золотых
слитков и монет.
Одним из важнейших достижений стало изобретение Натана – методика выпуска
международных займов. Раньше британские инвесторы с подозрением относились к
иностранным проектам – они плохо представляли себе, как можно извлекать выгоду из
иностранных проектов и странных иностранных валют. Натан привлек их тем, что теперь
иностранные ценные бумаги оплачивались в фунтах стерлингов, – и сформировал мощный,
неиссякаемый источник инвестиций.
В целом деятельность Ротшильдов и имя Ротшильдов (вместе с именем и деятельностью
Наполеона) стали теми решающими факторами, которые приблизили эру денег и способностей,
сменившую эру титулов и происхождения. Однажды, во время одного из обильных обедов на
улице Лафит, сидя за уже далеко не первой рюмкой прекрасного вина, Гейне пришел к выводу о
том, что братья Ротшильд – истинные революционеры. Ход мыслей великого поэта был
следующим.
Разве не Ротшильды подавили последние проявления феодализма? Разве не Ротшильды
положили конец системе землевладения, которая вызывала застой и стагнацию? Разве не
Ротшильды внедрили эффективную инвестиционную систему, которая позволяла каждому,
независимо от социального происхождения, выгодно распорядиться своими сбережениями?
Разве не они изобрели множество эффективных финансовых инструментов? И разве не стали
Ротшильды провозвестниками прогресса?
Не надо было обладать интеллектом Гейне, чтобы осознать тот факт, что именно
Ротшильды способствовали уничтожению вскормившего их абсолютизма. Они, хотя и
непреднамеренно, создали благоприятную почву для развития и процветания буржуазной
демократии. Их доля участия была намного большей, чем доля любых других европейских
деятелей.
Ключевым фактором для развития Европы стало строительство железных дорог. Ротшильды,
в большей степени, чем любая другая финансовая группа, способствовали развитию
железнодорожной сети. Как и всегда, сияние рельсов сулило им новые доходы. Но бурное
развитие торговли также обязано новому виду транспорта. А также – развитие демократии.
Раньше только аристократы и солдаты пользовались привилегией путешествовать, теперь она
стала доступна большинству.
Тем не менее Ротшильды почти насильственно внедряли железнодорожный транспорт на
консервативном, подозрительном континенте. Этот проект потребовал от них максимальных
усилий.
Железнодорожное безумие
Англия

Железные дороги впервые появились в Англии. Джордж Стефенсон изобрел свои паровые
экипажи под самым носом у Натана, но в тот момент, когда банкир осознал перспективность
предприятия, купить его было уже нельзя. Другие банкиры оказались проворнее. Разумеется,
Натан не собирался участвовать в том, что не мог контролировать полностью. Он
довольствовался тем, что поддерживал своих братьев, которые стали железнодорожными
первопроходцами на континенте.
Идею подхватил Соломон Венский. Это было смелое решение. Австрия была одной из
самых отсталых европейских империй, безлошадный экипаж там рассматривался как страшный
предвестник социализма. Для того чтобы подготовить почву, Соломон отправил в Англию
специальную комиссию для изучению опыта и сбора фактов. Комиссия состояла из главного
управляющего фон Вертеймштейна и профессора Франца Риппеля из Венского
политехнического института, одного из первых энтузиастов внедрения безлошадных экипажей.
Они вернулись из поездки полные новых идей и финансового энтузиазма. Тем не менее, они не
могли не заметить того, что даже в либеральной Англии существует сильное сопротивление
новому веянию эпохи. В некоторых графствах перед поездом приходилось посылать форейторов.
Они скакали, опережая состав на 50 ярдов, и предупреждали народ о надвигающемся ужасе
криками и барабанным боем. Дворянство, не сталкивавшееся с транспортными проблемами –
лошади у всех были отличные, – в большинстве своем считало железные дороги омерзительной
блажью. Один из лучших друзей Натана, герцог Веллингтон, заметил, что «железные дороги
будут поощрять низшие классы к совершенно ненужным переездам».
Соломон прочел отчет и призадумался. Шел июль 1830-го – в Париже бушевала
революция, – и эти события требовали всего его внимания и сил. Но он не забывал о новом
проекте, будучи совершенно уверенным в том, что Северная железная дорога принесет
небывалые прибыли за счет транспортировки галицийской соли и силезского угля в Вену.
Проект был запущен в 1832 году. Соломон начал как всегда – без помпы и стремительно.
Для того чтобы освоиться в новой транспортной проблеме, он купил сеть австрийских конок –
трамваев на лошадиной тяге (которой управлял отец Эмиля Золя). Он также нанял бригаду
опытных инженеров, которые внимательно, метр за метром, обследовали трассу будущей
железной дороги.
Вскоре после этого (в апреле 1835 года) на стол Фердинанда II Австрийского лег
следующий поэтический документ. Он начинался словами: «Совершеннейший и
могущественнейший император! Милостивейший император и правитель!» Далее шли
бесконечные перечисления тех выгод, которые принесет железная дорога, соединяющая Вену и
Галицию, затем следовала нижайшая просьба дать высочайшие санкции на строительство.
Заканчивалось послание словами: «Самый преданный и смиренный слуга Вашего Величества,
С.М. фон Ротшильд».
Князь Меттерних принял обращение благосклонно, а поскольку «могущественнейший
император» был всего лишь машиной по производству подписей, управлял которой канцлер,
прошение было одобрено. И вот 11 ноября 1835 года Ротшильд получил концессию на
строительство первой крупной европейской железной дороги. Ее протяженность от Вены до
Галиции должна была составить 60 миль. (Имперская почтовая служба добилась включения в
договор специального пункта, согласно которому Ротшильд обязывался возместить ей
возможный ущерб из-за уменьшения объема почтовых отправлений, вызванный внедрением
железного чудовища.)
Стоимость проекта была оценена в 12 миллионов гульденов, и Соломон немедленно
приступил к его выполнению. Он выпустил 12 000 акций по 1000 гульденов каждая – 8000 акций
он оставил себе, а 4000 продал по принципу «первым прибыл – первым обслужен». Поскольку
эти акции объединяли два мифа – Ротшильдов и железной дороги, – от инвесторов отбоя не
было.
Но на свете существуют не только инвесторы – есть еще и народ. И если даже в
прогрессивной Англии это нововведение встретило противодействие, что говорить о закоснелой
Австрии. На голову Соломона обрушился град проклятий – еще бы, ведь фактически он
насаждал блага века XX в мирной стране, задержавшейся в веке XVIII. Венские газеты пестрели
описаниями катастроф и ужасов, которые несет железнодорожный транспорт. Эксперты
доказывали безумие предложений Соломона. Они говорили, что дыхательная система человека
не в состоянии перенести такую огромную скорость, как 15 миль в час. Легкие пассажира
разорвутся, предостерегали они, его система кровообращения перестанет функционировать.
Кровь брызнет у него из ушей, из носа, из глаз и изо рта. В тоннелях длиной более 60 ярдов
пассажиры будут задыхаться, паровоз будет отрываться от состава и вылетать из туннеля, а
вагоны с несчастными пассажирами оставаться на месте. И так далее, и тому подобное. Вывод
напрашивался сам собой – каждому пассажиру в пути требовался личный врач.
На первых полосах газет печатали выступления врачей. Так называемые эксперты по
неврологии высказывали озабоченность и тревогу. Психика человека, утверждали они, не в
состоянии вынести перегрузок, вызванных поездкой по железной дороге. Безумные скорости,
развиваемые поездами, доведут пассажиров-мужчин до самоубийства, а женщины могут впасть в
сексуальное безумие, и последуют оргии. Из совершенно достоверных источников поступали
сообщения о случаях помешательства несчастных англичан, увидевших поезд – эту жуткую
железную, дымящую змею. А теперь Ротшильд привезет ее в веселую, беззаботную Вену?
Но из Англии приходили и другие сообщения – финансовые отчеты железнодорожных
компаний. И они вовсе не были ужасны или отвратительны. Напротив, многие, например
конкурент Ротшильдов, банкирский дом Сина, находили их воодушевляющими. Сина вначале
подлил масла в огонь и представил Ротшильда эдаким нарушителем мира и покоя, а затем
осторожно и незаметно добился концессии на строительство железной дороги от Вены до
Адриатического моря.
Таким образом, Соломона атаковали одновременно на двух фронтах. Его прекрасные
отношения с прикормленной прессой Вены не выдержали испытания железной дорогой –
друзья-журналисты были не в состоянии справиться с волной возмущения. Канцлер Меттерних
обычно обеспечивал Ротшильду самый теплый прием у императора и поддержку правительства,
но Сина также представлял серьезную силу. Стоимость концессии на строительство северо-
восточной ветки железной дороги определялась на конкурентной основе – и благодаря этому
была уменьшена.
Однако у Ротшильда было не только больше денег, чем у его конкурента, – его посещали
блестящие, плодотворные идеи. И выход из тупика был найден. Соломон написал еще одно
поэтично-патриотическое послание императору. Это был предварительный отчет о выполнении
«грандиозной национальной разработки, называемой «железная дорога Вена – Галиция». Отчет
заканчивался потрясающим параграфом:
«Смиреннейший и покорнейший слуга Вашего Величества осмеливается наипокорнейшее
просить Ваше Величество высочайше дозволить назвать железную дорогу «Вена – Галиция»
«Северная железная дорога императора Фердинанда» в честь Вашего Величества».
 Одновременно было направлено письмо князю Меттерниху, в котором Ротшильд предлагал
его светлости министру финансов и его светлости лорду-президенту совета возглавить этот
национальный проект и стать его покровителями, с тем чтобы на всех документах значились их
имена, а самому князю Меттерниху – стать высочайшим протектором.
Как всегда, Меттерних согласился. Несколько «свет-лостей» согласились предоставить
предприятию свои имена. Министр финансов в самых теплых выражениях охарактеризовал
предложение Ротшильда и посоветовал императору сделать то же самое.
«Это предприятие гигантского масштаба, – писал он, – которого еще не было в Европе… и
оно останется вечным памятником царствования Вашего Величества».
9 апреля 1836 года указ его величества подкрепил это решение, и дорога официально
получила название «Северная железная дорога императора Фердинанда». Соломон одним
камнем убил двух птиц: австрийское правительство идентифицировало себя с его проектом и его
грядущим успехом, а не с проектом Ротшильда, а имя Габсбургов заставило умолкнуть даже
самых злостных критиков. Таким образом, были решены все задачи, кроме, правда, самого
строительства.
Соломон приступил к работе самостоятельно. Через две недели после высочайшего
разрешения присвоить дороге имя императора он собрал первое (потом их последовало
множество) собрание акционеров. Он передал компании концессию на строительство, которая
до этого принадлежала ему лично, и организовал назначение совета директоров. Он предоставил
на их рассмотрение оценки, планы, предложения по строительству – и был назван болтуном и
мошенником.
Неожиданно (как внутри самой компании, так и вне ее) образовалась (с подачи Сина)
мощная оппозиция. На идею строительства дороги он уже не нападал, поскольку сам собирался
начать такой же проект на юге. Теперь речь зашла о неправомерном использовании
августейшего имени и о вопросах сугубо технических – о ширине пути, об изгибах линии, о том,
что работники Ротшильда некомпетентны и не в состоянии грамотно решить ни одной
проблемы. Был выпущен специальный меморандум, где были перечислены все мыслимые
недостатки в работе, а затем приводились цифры – это было, пожалуй, самым опасным, –
которые свидетельствовали о том, что Северная дорога не имела никакого будущего с
финансовой точки зрения.
Меморандум вызвал столько толков, что разговоры дошли до императора. Он снова
выполнил свою привычную роль машины для проставления подписи.
«Уважаемый князь Меттерних, распространяются многочисленные неблагоприятные слухи
по поводу железной дороги, связанной с моим именем… – написал он в своем послании, –
возникают ли какие-нибудь трудности при строительстве, и если да – то какие».
Соломон остался Соломоном. Его ответный удар был метким и сокрушающим. Он
пригласил профессора Политехнического университета и заказал ему полемическое эссе,
отбивающее все атаки противника технологического плана. Затем он собрал акционеров. Оно
превратилось в настоящий драматический спектакль: Соломон предложил им выкупить их
акции в том случае, если они не выразят ему полного доверия как подрядчику будущего проекта.
Расставаться с акциями никто не захотел. Доверие было высказано, полномочия
предоставлены, совет директоров переизбран – теперь в него входили только сторонники
Ротшильда. Но этим Соломон не ограничился – он превратил письмо императора Меттерниху из
обвинения в похвалу. Он публично интерпретировал его как выражение заботы об успехе
строительства и «еще одно доказательство милостивой заботы Его Величества о процветании
Северной железной дороги».
Таким образом, С.М. добился резкого поворота общественного мнения в пользу своего
предприятия. Самые крупные и опытные инженеры, состоявшие на государственной службе,
получили отпуск и смогли принять участие в строительстве. Соломону удалось пригласить на
службу даже королевского топографа. Линия строилась стремительными темпами, несмотря на
то что ее реальная стоимость, как это чаще всего и бывает, оказалась выше расчетной. Наконец,
7 июля 1839 года первая секция основной железной дороги была открыта и начала успешно
функционировать. Таким образом, Австрия оставила далеко позади все передовые страны
континентальной Европы.
Пассажиры не задыхались, не сходили с ума и не устраивали оргий. Зато цена акций на
бирже росла с бешеной скоростью.

Франция

Ротшильд Австрийский внес гигантский вклад во всеобщий прогресс, а также, безусловно, в

свое собственное состояние. Ротшильд Французский также не захотел остаться на обочине. В
1837 году он открыл дорогу Париж – Сен-Жермен, а в 1839-м – Париж – Версаль. Базируясь на
опыте этих двух успешных экспериментов, он приступил к разработке самого масштабного
проекта тех дней – Северной железной дороги, которая должна была соединить столицу
Франции с индустриальным севером.
Первые шаги Джеймса на новом поприще также не были усеяны розами. Во Франции тоже
нашлись эксперты, готовые объяснить всем и каждому, к чему приведет развитие
железнодорожного транспорта: леса и поля будут гореть от искр, вылетающих из труб паровозов;
сельское население бросит насиженные места и бежит от шума, гари и копоти; скот в
окрестностях дороги будет вести себя беспокойно.
В Австрии правительство поддержало австрийского Ротшильда. Во Франции все обстояло
по-другому. В 1835 году французский парламент рассмотрел предложение о создании
государственной сети железных дорог. Идея была признана утопичной и смешной. Теперь
Ротшильд упорно настаивал на выдаче ему частной лицензии, и противостоять ему было
невозможно. Тьер, первый министр короля, уступил. Но ему было далеко до Меттерниха – он не
смог правильно оценить ситуацию.
– Мы должны дать парижанам эту игрушку, – сказал он, – но она, конечно, никогда не будет
перевозить ни пассажиров, ни грузов.
Были также другие противодействующие силы – они были гораздо менее
высокопоставленными, но не менее опасными. Среди них был, например, некий Жюль Мире,
человек недюжинных способностей. Он начал с того, что издавал в Бордо бульварную газету.
Помимо прочих пикантных подробностей, он публиковал некрологи, причем в каждом сообщал
фамилию врача, который не смог справиться с данной болезнью. Врачи города Бордо быстро
поняли причину такого интереса к медицине. Мире прекратил публикации и уехал из города
богатым человеком.
Переселившись в Париж, он основал другую газету, где освещались все несчастные случаи,
аварии и промахи, связанные с железными дорогами. Газета так и называлась –
«Железнодорожная» (Journal des Chemins de Fer). Ее голос становился все громче и громче, а
Мире – все богаче и богаче, получая обильную плату за молчание в определенных случаях.
Все эти сложности Джеймс преодолел с присущим ему величием. Он выпустил акции
Северной железной дороги на сумму 150 миллионов франков. Затем предоставил (совершенно
бесплатно и без всякой помпы) акции на сумму семь с половиной миллионов министрам,
депутатам и журналистам. Внезапно шум возмущения по поводу негативных сторон
железнодорожного сообщения утих. Строительство продолжалось в спокойной обстановке. 15
июня 1846 года в присутствии представителей королевской семьи, правительства, парламента и
прессы барон Джеймс открыл свою Северную железную дорогу.
Но проблемы на этом не кончились. Инженеры-железнодорожники были первопроходцами,
и многое им приходилось осваивать на своем горьком опыте. Движение поезда на крутых
поворотах было недостаточно исследовано, в результате, когда через три недели после открытия
дороги поезд не снизил скорость на повороте, это привело к гибели 37 человек. Этот инцидент
потряс Францию. Началась массовая антисемитская истерия, направленная против президента
железнодорожной компании. Наиболее известным стал памфлет «История Ротшильда Первого,
короля евреев». Появился и контрпамфлет – «Ответ Ротшильда Первого, короля евреев, Сатане,
последнему королю клеветников».
Самое интересное заключается в том, что этот материал был написан автором по
собственной инициативе, и, когда к Джеймсу обратились с просьбой его оплатить, – он отказал.
Подобные булавочные уколы были ниже его достоинства. Он боролся на самом высоком уровне.
Несмотря ни на что, Северная железная дорога была построена и исправно функционировала.
Она больше не нуждалась в защите.
Французская Северная железная дорога стала таким же национальным достоянием, как и
Императорская Северная железная дорога в Австрии. Так же как и в Австрии, во Франции
Ротшильды получили новый мощный источник доходов, а промышленная революция – новый
мощный стимул развития.
Но муха завязла в варенье, а вернее сказать, гриф попал в сеть. Были еще три направления,
на которых целесообразно было проложить железнодорожные пути, нашлось и несколько
инициативных и бесстрашных личностей, готовых соперничать с Ротшильдами на этом
поприще. В результате этого железнодорожного соревнования образовался синдикат,
соперничающий с Ротшильдами. Конкуренция в области железнодорожного транспорта
перехлестнула через национальные границы и затронула каждое отделение банков Ротшильдов.
Но им грозил враг несравненно более опасный и стремительный – он готовил суровую проверку
для семьи Ротшильд. Он доказал им, что и они смертны. Старший брат не мог торжествовать
вместе с остальными, когда международное нападение было отбито. Его уже не было с ними.
Он мертв!
В середине июня 1836 года Франкфурт стал свидетелем грандиозных торжеств. Величайшее
семейство города праздновало величайшее бракосочетание. Старший сын Натана, Лайонел
Ротшильд, брал в жены Шарлоту Ротшильд, старшую дочь Карла.
Из Лондона и Неаполя во Франкфурт неслись кареты, которые везли родителей, гостей,
горы подарков и приданого. Из Парижа со свитой, как император, прибыл Джеймс, он привез с
собой в качестве одного из подарков великого Россини. Из Вены в роскошной, напоминающей
дворец карете приехал Соломон. На свадьбе председательствовал Амшель, и даже мамаша
Гутеле, которой уже стукнуло 85 лет, покинула на время гетто и освятила празднества своим
присутствием. Вряд ли какой-нибудь император или первый министр мог соперничать с
собравшейся во Франкфурте силой.
Но есть и более могущественные, высшие силы. В самый разгар торжеств они нанесли удар
по самому значительному представителю Семейства.
Все началось с незначительного карбункула на коже Натана. В день бракосочетания
воспаление резко усилилось. Натан отказался от медицинской помощи и настоял на том, чтобы
сопровождать сына во время церемонии благословения. Во время банкета молодой супруг
увидел, что у отца начинается лихорадка. Его уложили в постель. На консилиум собрались
лучшие германские доктора, послали в Англию за личным врачом Натана, известным
Бенджамином Треверсом. Треверс приехал – но было уже поздно. Яд проник в кровеносную
систему.
До самого конца сознание Натана оставалось ясным. Он собрал вокруг себя детей и
встретил смерть так же, как встречал все вызовы судьбы, – жестко и прозорливо. Соломон писал
Меттерниху:
«Он сказал своим сыновьям, что теперь мир будет пытаться отобрать наши деньги, и
поэтому им следует быть более бдительными. Он отметил, что не важно, будет ли у одного из
его сыновей на 50 000 больше или меньше. Важно другое – все они должны быть едины…
получив последние утешения, как и подобает по нашей религии, он сказал: «Мне нет
необходимости молиться так много, поверьте мне, согласно моим убеждениям я не грешил».
Дочери Бетти, которая была у его одра, он сказал совсем на английский манер: «Прощай
навсегда».
Натан Ротшильд умер 28 июля 1836 года, не дожив до шестидесяти лет. В полночь во все
отделения компаний Ротшильдов в Европе были отправлены почтовые голуби. Они несли
записки, в которых содержалась только одна фраза: «Il est mort»[4].
Эти три слова потрясли мир. Лондонская «Тайме» поместила обширный некролог,
написанный в несвойственной этой газете восторженной манере. В нем говорилось: «Смерть
Натана Майера Ротшильда является одним из наиважнейших событий, происшедших за долгое
время в нашем городе, да и, пожалуй, в Европе… Никто и никогда в Европе до настоящего
времени не осуществлял столь важных и сложных финансовых операций… барон Ротшильд, как
и другие его братья, получил патент на дворянство и титул барона, но он никогда не кичился
этим и гордился своим именем, полученным от отца, которое дороже любых титулов…»
Натана хоронили в Лондоне с королевскими почестями. Тело подняли вверх по Темзе на
специальном пароходе. Затем его перевезли, нет, не в его дом, а в его деловую резиденцию – в
Нью-Корт. Процессия из ортодоксальной синагоги направилась на кладбище в Ист-Энде, толпы
народа затопили улицы. Никогда частное лицо не хоронили с такими почестями, и никогда за
катафалком частного лица не следовало столько прославленных людей. Группа сирот-евреев,
живших на содержании Натана, сопровождала процессию, распевая псалмы. Братья и сыновья
Натана шли вслед за гробом. Согласно еврейской традиции, женщины не участвуют в процессии,
они остаются дома, сидя в затемненных комнатах. Далее шли представители высших эшелонов
власти: лорд-мэр Лондона, шерифы, вся лондонская знать, послы Австрии, Пруссии, России,
Неаполя и другие аккредитованные лица.
Надпись на могильном камне Натана ничего не скажет вам о его богатстве, знатности или
могуществе. Она гласит: «Натан Майер Ротшильд: родился во Франкфурте-на-Майне 7 сентября
5537 года (или 1777 года по христианскому летоисчислению), третий сын Майера Амшеля
Ротшильда, человека известного и почитаемого, чьему добродетельному примеру он всегда
следовал».
И при жизни, и после смерти каждый великий Ротшильд был только частью Семьи, одним
небольшим фрагментом. И при жизни, и после смерти он оставался инструментом, служившим
воплощению династического принципа, положенного в основу семейного дела патриархом – их
отцом. Натан в своем завещании, так же как раньше сам Майер в своем, призывал своих сыновей
приложить все силы для сохранения единства Дома. Так же как и в завещании Майера,
наследниками фирмы становились только сыновья. Ни дочери, ни их мужья не имели своей доли
в деле и не могли оказывать влияния на ее деятельность. (Дочери получили значительную сумму
– по 100 000 фунтов, или около миллиона долларов, – каждая вдобавок к приданому и огромным
суммам, которые Натан передал им при жизни.)
Так же как и Майер, Натан последовательно избегал в завещании указаний на размеры
своего состояния. Следовало поддерживать не только неприкосновенность состояния, но и
конфиденциальность.
«Я требую, – писал Натан в своем последнем документе, – чтобы исполнители завещания,
так же как и все родственники во Франкфурте или Лондоне, объединили свои усилия для
четкого исполнения моей воли, изложенной в завещании, и не обращались ни за какой
дополнительной информацией, а также не требовали предъявления какой-нибудь бухгалтерской
отчетности».
В своем письме Соломон сообщает, что сыновья Натана проявили образцовую солидарность
и взаимопонимание, так же как в свое время их отец и дяди.
«…не будет никаких изменений…» – писал он.
Но некоторые изменения неизбежно должны были произойти. Клан еще плотнее сомкнул
свои ряды и продолжал двигаться к поставленной цели. Только цель несколько изменилась. В
течение первых четырех десятков лет XIX века Ротшильды были великими завоевателями. Затем,
и в наше время, они стали великими сеньорами. Трое из братьев Натана принадлежали к старой
школе. Они были скорее добытчиками, а не обладателями. Джеймс, самый молодой из них (он
был всего на десять лет старше своего старшего племянника), соединил в себе оба качества – он
был и завоевателем, и сеньором. Автоматически, но отнюдь не случайно он и возглавил клан.
Случилось так, что незадолго до смерти Натана Джеймс построил для себя дворец,
достойный предводителя великого клана. Генрих Гейне, побывавший на его открытии, так
описал его в своем письме от 1 марта 1836 года:
«Вчера был изумительный день для высшего парижского света; сначала мы присутствовали
на премьере долгожданный оперы «Гугеноты» Мейербера в Гранд-опера, а затем на первом балу
в новом доме Ротшильда. Я пробыл там до четырех часов утра и до сих пор не ложился спать,
поэтому у меня просто нет сил, чтобы дать Вам подробный отчет об этом празднике, о
величественном новом дворце, построенном в стиле ренессанс, который заставляет гостей
замирать от восхищения и удивления. В этом дворце собрано все прекрасное, что мог
произвести век шестнадцатый и оплатить век девятнадцатый. Только на отделку дворца ушло два
года непрерывной работы. Это Версаль абсолютного финансового монарха… Как и на всех
приемах Ротшильдов, гостей приглашали исключительно исходя из их социального положения,
мужчин оценивали по их аристократическому положению или весу в обществе, женщин
выбирали за красоту и элегантность…»
Если бы Джеймс среди созданного собственным трудом сверкающего великолепия хоть на
минуту забыл о том, как в детстве ему приходилось пробираться по Еврейской улице, мир тотчас
бы напомнил ему об этом. Грубая жизненная сила, которая в свое время помогла подняться ему,
теперь просыпалась снова – уже в других людях – и в самом ближайшем окружении. Совсем
рядом пробуждались силы, которые готовы были доказать, что даже для Ротшильдов жизнь – это
не бал, это джунгли.
Грабеж века
Пословица гласит: «Великие воины порождают великих соперников». Ротшильд внес в эту
пословицу некоторое усовершенствование – он не только порождал великих соперников, он
нанимал их на работу. Как заметил Гейне, основатель Французского дома обладал редким даром
извлекать прибыль из талантов окружающих. Но, как и другие искусные эксплуататоры людских
ресурсов, Ротшильд не учитывал человеческой природы тех, кого нанимал на службу. Нетрудно
встроить человеческие способности в строгие рамки кадровой ведомости – но как встроить туда
эго каждого работника? Эго далеко не всегда поддается учету и контролю – оно может восстать,
подавить деловые качества, и тогда вместо талантливой лояльности вы получаете талантливый
бунт. За десять лет Джеймс умудрился воспитать двоих талантливых бунтовщиков.
Первый представлял менее серьезную опасность, но удар, нанесенный им, пришелся ниже
пояса. Среди многочисленных протеже Джеймса был некий стройный, изящный молодой
человек по фамилии Карпентье. Джеймс ценил его очень высоко, проникся к нему доверием и,
пожалуй, нежностью. Он не только прекрасно справлялся с бесконечными колонками цифр, но
обладал прекрасными манерами и тонким чувством юмора, что и привело его очень быстро на
пост главного бухгалтера Северной железной дороги. Джеймс стал приглашать блестящего
молодого человека в свои деловые поездки и даже на некоторые менее официальные приемы во
дворце Ротшильдов. Молодой человек был везде хорош и везде к месту – и за счетами в черных
нарукавниках, и за роскошным обеденным столом в парадном костюме, и в карете в качестве
собеседника во время утомительного долгого переезда. Наш пострел везде поспел – виртуозно
сводил баланс, виртуозно острил.
Однажды (шел сентябрь 1856 года) Карпентье попросил отпуск на четыре дня. Джеймс
охотно его предоставил. Патрон и подопечный имели вполне доверительную, ставшую
исторической беседу, содержание которой дошло до наших дней, поскольку она предшествовала
событиям чрезвычайным. Джеймс сообщил, что только что закончил процесс оформления прав
на дополнительную линию железной дороги.
– Когда новости попадут в газеты, – добавил Джеймс, – все будут говорить, что Ротшильд
стал еще на сотню миллионов богаче.
– Господин барон, – ответил Карпентье со смесью почтительности и легкой иронии, – не
могли бы вы предоставить мне из этих мифических ста миллионов тридцать настоящих?
Барон благодушно расхохотался и, движимый самыми теплыми чувствами, протянул
молодому человеку свою тяжелую золотую цепочку на память об этом дне. Молодой человек
искренне поблагодарил своего патрона и отправился в отпуск.
Он не вернулся. Сначала на его отсутствие не обратили серьезного внимания, но пришел
день расплаты. Вернее, день выплаты зарплаты, которую выдавал всегда один и тот же человек –
Карпентье. Служащие выстроились в очередь – но касса не открывалась. Послали к Карпентье
домой – квартира главного бухгалтера была пуста. Был допрошен брат Карпентье, но он также
ничего не знал и был чрезвычайно обеспокоен отсутствием родственника, а также кое-чем
другим. Брат получил по почте золотую цепочку барона – прощальный подарок.
Следовало оповестить барона – дубликат ключей от сейфа был только у него. Прибыл
Джеймс. Предчувствуя недоброе, он открыл тяжелые ящики. Касса была пуста. Исчезла вся
наличность – около шести миллионов франков.
Как рассказывали потом помощники барона, он побледнел, но сохранил хладнокровное
спокойствие. Ему понадобилась всего одна минута, чтобы собраться с духом. Он сообщил
собравшимся о том, что произошла кража, и наложил запрет на передачу каких-либо
подробностей в прессу.
Подробности только начинали проясняться. Джеймс приказал проверить наличие
сотрудников на местах. Выяснилось, что отсутствуют еще пятеро бухгалтеров. Пропало также
огромное количество документов. Барон понял, что приготовления были очень серьезными –
речь шла отнюдь не о шести миллионах. Он приказал провести полную проверку документов.
Выяснилось, что Карпентье был не только безупречным служащим – он был безупречным
растратчиком. С большим трудом обнаружили, что были похищены не только деньги, но и
акции. Протеже Джеймса хорошо с ними освоился – но, в отличие от патрона, он не играл на
повышение или понижение – он крал.
Акции компании хранились в пачках по тысяче штук. Компания «Карпентье и сообщники»
забирала по две или три сотни акций из середины каждой пачки, при этом верхняя и нижняя
часть оставалась нетронутой. Осуществив описанную экспроприацию, компания малыми
партиями и за длительный промежуток времени продала их на бирже. Все было сделано
грамотно – никакого внимания не было привлечено, никакого повышения цен не произошло.
Операцию осуществили в лучших традициях Ротшильдов.
Акций было похищено на сумму, приближающуюся к 25 миллионам франков. С учетом
шести миллионов наличными выходило как раз около 30 миллионов, столько, сколько Карпентье
в шутку попросил у Джеймса. Оказывается, молодой человек был вполне серьезен. Он стал
крупнейшим похитителем своего времени. Его собственная доля превысила 15 миллионов.
Джеймс нанес ответный удар. Он предоставил неограниченный кредит частным
детективам, обратился к государственной полиции и начал большую охоту. Но Карпентье
подготовил побег не менее тщательно, чем кражу. За год до побега он начал инвестировать в него
– разумеется, деньги компании. Карпентье со товарищи приобрел за два миллиона франков на
подставное лицо самый современный океанский пароход. Затем, также на подставное лицо, –
дом где-то в Соединенных Штатах. Наконец, когда пришло время, а именно в сентябре 1856 года,
он взял четырехдневный отпуск. Прихватив наличность, он отправился из Парижа в Ливерпуль.
Там, в гавани, под парами его ждал океанский лайнер. На палубе его с улыбкой встречала
любовница, мадемуазель Жоржетт. Здесь мы и оставим его, в роскошной каюте, с бокалом
шампанского в руке и Жоржеттой – на коленях, счастливого и свободного.
Джеймс самолично покрыл все расходы. Кто еще мог преодолеть потерю тридцати
миллионов и даже не затронуть своих резервов? Для барона в данном случае была опасна не
сумма ущерба, опасность представлял момент, когда был нанесен удар. Именно сейчас
Ротшильды, впервые за всю историю Семьи, вели битву не на жизнь, а на смерть.
Дуэль монстров
Враг номер два был гораздо амбициозней и опасней, чем Карпентье. А еще недавно он был
и намного полезней. Жакоб Эмиль Перейр, португальский еврей, начал свою карьеру как
журналист. Он работал на пару со своим братом Исааком. В начале 1830-х годов он опубликовал
ряд статей, в которых обсуждались самые передовые социальные или инженерные идеи, такие,
как строительство железных дорог, а также различные финансовые вопросы. Джеймс запускал
свой первый железнодорожный проект в крайне враждебной, реакционной обстановке, и
каждый союзник был ему дорог. Он собирал всех сторонников железнодорожного строительства
и не мог не обратить внимание на Перейра, который фонтанировал идеями и энергией. Во время
строительства линии Париж – Сен-Жермен он доказал свою высокую компетентность.
Когда Джеймс приступил к строительству линии между Парижем и Версалем, он назначил
Перейра ответственным за все строительство. Линия на правом берегу Сены была успешно
завершена, но у Джеймса появился серьезный конкурент. Ахилл Фулд, крупный финансовый туз,
провел точно такую же линию по левому берегу. Вот почему Гейне называл Ротшильда главным
раввином Правого берега, а Фулда – главным раввином Левого. Это соперничество не осталось
незамеченным. Эмиль Перейр быстро продвигался по службе – Джеймс назначил его своим
заместителем на строительстве гигантской Северной железной дороги. Тем не менее, он всегда
находил время смотреть по сторонам, в том числе и на противоположный берег Сены.
Да и как же иначе – на тот берег стоило смотреть всем, а уж искателям счастья – особенно.
30-е годы отошли в прошлое. 40-е были на закате. Пришел закат царствования старого Луи-
Филиппа – короля, принадлежащего Ротшильду. Наступала эра Луи-Наполеона – а он Ротшильду
не принадлежал. Он принадлежал Ахиллу Фулду. Соперник Джеймса снабжал будущего
Наполеона III деньгами еще во времена его разгульной молодости. После бегства старого короля
в 1848 году Луи-Наполеон стал президентом, а Фулд – его ближайшим финансовым советником.
31 октября 1849 года президент назначил Фулда министром финансов республики.
Несколько позже Луи-Наполеон, Джеймс Ротшильд и Эмиль Перейр сидели в украшенном
гирляндами цветов вагоне поезда. Праздновалось открытие нового участка Северной железной
дороги – до станции Сент-Квентин. Народ кричал: «Да здравствует император!», предвидя
коронацию президента, которая вскоре и произошла. Народ кричал также: «Да здравствует
Ротшильд!», приветствуя расширение финансовой империи. Но все заметили, что, несмотря на
всеобщее радостное возбуждение, из этих троих улыбались только двое, Наполеон и Перейр.
Джеймс был серьезен и молчалив. Он уже знал, что его помощник, склоняющийся в дружеском
приветствии в сторону праздничной толпы, был изменником. Он предал и перебежал к врагу –
Фулду.
Точнее говоря, он сам становился врагом – причем врагом опасным, самым злобным, самым
последовательным и самым умным из всех, кто вставал на пути Семейства вплоть до
пришествия Гитлера. Перейр не был удачливым вором-карманником вроде Карпентье, он не был
и простым перебежчиком, сменившим хозяина Ротшильда на хозяина Фулда. Он стал
полноправным партнером Фулда, а вскоре – больше чем партнером. Эти двое основали мощную
новую компанию, целью которой было уничтожение неприступного гиганта – империи
Ротшильдов.
Фулд принес в дело свое состояние и статус министра финансов, Перейр – ненависть и
энергию. Это был настоящий смерч. Он изобретал разнообразные схемы и методы борьбы,
используя весь свой опыт, начиная от первого, журналистского, и кончая всеми уловками,
которые он усвоил, работая у Джеймса.
 Его главная идея представляла собой чудесный сплав социалистического сознания и
финансового пиратства и заключалась в следующем. Почему национальный кредит служит
только нескольким богатеям? Почему нельзя демократизировать финансы? Разве каждый
простой лавочник не имеет права инвестировать финансовые операции своей родины, вложив
свою, потом и кровью добытую тысячу франков? Почему только Ротшильд со своими
миллионами? Чем его деньги лучше? Разве нельзя создать народный банк, в котором мириады
мелких взносов как в огромном резервуаре превращались бы в одну большую сумму и она
работала бы на общее благо?
2 декабря 1852 года Луи-Наполеон стал императором. Почти в то же время с большой
помпой было объявлено об образовании народного банка «Кредит Мобилье». Банк выпустил 120
тысяч акций по цене 500 франков за каждую. Теперь не только лавочник, но даже его
мальчишка-разносчик мог стать финансистом.
В этом заключалась демократическая составляющая предприятия. В качестве
аристократической составляющей в число учредителей были включены княгиня фон Лихтенберг
и герцог де Галиера. Министр финансов Фулд по своему статусу не мог войти в число
основателей, однако он осуществлял всю возможную поддержку, а Перейр – всю полноту
контроля и управления. Ему удалось создать самое популярное и политически выгодное
финансовое учреждение во Франции.
Начальная цена акций «Кредит Мобилье» составляла 500 франков, но такой она оставалась
только в течение получаса после выпуска. В конце первого дня она уже равнялась 1100, а за
неделю достигла 1600. На финансовом рынке Парижа не случалось более сенсационных
событий со времени пришествия самого Джеймса Ротшильда.
Народ Франции предоставил банку свои сбережения, а Наполеон III – свое покровительство.
Надо было действовать, и Красавец Джеймс превратился в Джеймса Стремительного. Он
появился в Вене, брат Соломон тут же устроил ему аудиенцию у Франца-Иосифа. Австрийский
монарх предоставил своему генеральному консулу в Париже, Джеймсу Ротшильду, очень милое
куртуазное письмо, адресованное Луи-Наполеону, в котором, тем не менее, открытым текстом
было сказано, что, в отличие от Перейра, Ротшильд представляет собой континентальную силу
первого порядка, банк Ротшильдов пользуется доверием всех величайших легитимных монархов
Европы и об этом лучше не забывать тому, кто императором себя назначил сам.
Письмо не произвело ни малейшего действия. Мало-помалу все финансовые операции
переходили к банку «Кредит Мобилье». И тогда барон сменил тактику – он перенес военные
действия в гостиные и салоны Парижа.
На званых вечерах Джеймса и Бетти Ротшильд появилась новая гостья, очаровательная юная
Эжени де Монтижо из Андалузии. Поначалу никто не мог понять почему. Да, красива. Да,
поговаривают, император пытался – и пока безуспешно, – затащить ее в постель. Но ее
происхождение, ее связи… Мать – жертва дворцовых интриг, фрейлина испанской королевы,
вынуждена была подать в отставку. Сама Эжени прибыла в Париж только в 1850 году, никаких
серьезных рекомендаций… зачем она понадобилась барону? Зачем делать из нее первую
красавицу?
Ответ на все эти вопросы был получен 31 декабря 1852 года. На секретном заседании совета
Наполеон III объявил о своем намерении жениться на Эжени де Монтижо. Он высказал
сожаления о том, что европейские монархи рассматривают его как императора-выскочку – они
помещали ему взять в жены принцессу, чье происхождение соответствовало бы статусу
императора Франции. Император завершил свою речь словами: «Если мне не дано заключить
политического брака, я, по крайней мере, могу вступить в брак по любви».
Большинство министров сочло это высказывание за обходной маневр, направленный против
иностранных дипломатов, нарушивших династические планы Наполеона. Эта Эжени, как бишь
там ее… эта выскочка… шлюха! Невозможно! Просто смешно! И Ротшильд хорош. Как это
типично – он, король всех выскочек, спонсирует еще одну выскочку. Нет, нет, это невозможно!
«Весь Париж» был уверен, что это просто ловушка. С чего бы это его величество стал держать
свои планы в тайне?
В высшем обществе сформировалась настоящая оппозиция, движение против Эжени де
Монтижо. Его возглавил и финансировал Перейр. Джеймс встал по другую сторону баррикад –
он защищал Эжени. Линия фронта между банком Ротшильда и «Кредит Мобилье»
переместилась на мягкие ковры лучших гостиных Парижа. Битва грянула 12 января 1853 года на
балу в Тюильри.
Представьте себе такую картину. Маршальский зал для самых привилегированных лиц. Как
и всегда, Джеймс ведет под руку Эжени, а один из его сыновей – ее мать. Младший Ротшильд
ищет место, где можно было бы усадить двух дам. И тут произошел конфуз. Эжени и жена
заклятого врага – министра финансов направились к одному и тому же стулу.
Под звуки вальса начались военные действия. Эжени оказалась проворней госпожи
министерши и, подхватив юбки, уселась на вожделенное место. «Госпожа министерша» не
заставила себя долго ждать. Подойдя к Эжени, она громко и отчетливо заявила, что стулья, на
которых разместились де Монтижо, предназначены только для жен министров. Эжени
побледнела и встала, а супруга министра финансов устроилась на ее месте.
И тут произошел исторический перелом. Инцидент не ускользнул от императорского глаза.
Наполеон резко прервал официальную беседу, которую вел в другом конце зала, и, нарушив все
требования протокола, подошел к Эжени. Взяв под руки смущенную девушку и ее мать, он отвел
их к местам, предназначенным исключительно для членов королевской семьи, и там усадил в
кресла. Вальс продолжал играть, но, казалось, зал погрузился в мертвую тишину. Прошло
несколько мгновений, разговоры возобновились – теперь было ясно, кто победил в этой войне.
Через одиннадцать дней император в своем послании народу Франции объявил, что Эжени
для него «женщина, которую он любит и ценит».
Ротшильд победил – но это была пиррова победа. Джеймс решил, что теперь не страшны
атаки на бирже – ведь у него есть поддержка в будуаре императора. Но день бракосочетания его
подопечной и Наполеона принес барону неожиданное унижение. Церемония прошла без него.
Это было результатом ювелирной работы мастера интриги – Перейра. Он внимательно
следил не только за положением дел на бирже, но и за развитием событий в высшем свете. Он не
пропустил маленькой драмы, которая разыгрывалась на дипломатических подмостках Парижа.
Ее главными участниками были новый австрийский посол граф Хюбнер и Джеймс Ротшильд,
генеральный консул Австрийской империи. Хюбнер не обладал средствами своего
предшественника, да и вообще был ограничен в средствах. Образ жизни Джеймса гораздо
больше соответствовал тому, как должен жить посол. А между тем формально консул должен
был подчиняться послу, и Хюбнер сделал несколько безуспешных попыток выстроить
субординацию. Джеймс фыркнул в ответ: должность посла предназначена для настоящего
сеньора, а не для напыщенного мелочного человечка. Хюбнер оскорбился – Перейр не упустил
этого из виду и использовал на все сто процентов. Разумеется, Джеймс Ротшильд был включен в
списки приглашенных на венчание в Нотр-Дам де Пари. Но он был австрийским консулом, и,
согласно протоколу, его приглашение было направлено в посольство Австрии. И адресату его не
передали. Вся французская знать и дипломатический корпус в полном составе присутствовали
на торжествах, Джеймс Ротшильд не явился – и это было отмечено всеми.
Перейр сработал четко. Он стремительно продвигался вперед и был уже без пяти минут
финансовым царем Франции. Он сметал все на своем пути от Пиренеев до Рейна. Но он также
прекрасно понимал, что одно дело – помешать Ротшильду, а другое – уничтожить его. Ротшильд
был гигантом, опиравшимся на пять стран. Он был фигурой глобального масштаба, и сразиться с
ним предстояло на глобальном уровне.
Отсутствие Джеймса в Нотр-Дам имело некоторый международный резонанс – там
собрались министры, послы и консулы. Перейр решил незамедлительно использовать и
развивать этот успех. Он двинулся за границы Франции.
В том же самом январе «Кредит Мобилье», которому исполнилось всего-навсего два
месяца, нанес удар по итальянским вотчинам Ротшильдов. Возрождающееся королевство
Сардинии заключило с Ротшильдом соглашение о выпуске займа, финансовая операция была
успешно осуществлена, и планировалась следующая. Перейр решил перейти Джеймсу дорогу и
распространил слухи о скором падении Дома Ротшильдов, ссылаясь на его отсутствие в Нотр-
Дам. Одновременно от банка «Кредит Мобилье» поступило очень заманчивое секретное
предложение. Возможно, Перейру удалось бы заключить сделку – но Фулд проболтался. Беседуя
с Джеймсом, он похвастался своими грядущими успехами на Средиземноморье.
Джеймс навострил уши. Он понял, откуда исходит опасность, и тут же отправил в Италию
своего сына, Альфонса. Альфонс Ротшильд битву выиграл, но еще больше выиграла Сардиния.
«Представьте себе, – писал сардинский министр Кавур своему другу, – это соревнование
принесло нам несколько миллионов».
Но Сардиния была лишь небольшим куском пирога, за который шла борьба. Да и вся Италия
была лишь мизерной победой по сравнению с тем, что стояло на кону.
Ротшильд и Перейр сражались за обладание самой Австрийской империей.
Перейр и тут правильно выбрал время для удара. В 1848 году ушел в отставку Меттерних, и
Ротшильды потеряли своего могущественного сторонника. Соломону исполнялось семьдесят
девять. Его хватка слабела. Он управлял делами из Франкфурта или Парижа, поскольку был
слишком слаб, чтобы ездить в Вену. Австрийский посол во Франции, в свою очередь, всячески
подогревал антиротшильдовские настроения.
Джеймс по-прежнему не имел реального веса при дворе, правда, у него появилась
своеобразная «книга жалоб», прекрасная Эжени, через которую он мог сообщить императору о
своих тревогах и обидах. Эжени рассказала супругу об интригах в Нотр-Дам, и во время
следующего бала, 3 марта, император подошел к Джеймсу и публично выразил свои сожаления
по поводу его отсутствия на церемонии бракосочетания. Затем он отошел с ним в сторону и
долго и тепло беседовал, полностью игнорируя графа Хюбнера. Как ни странно, это только
сыграло на руку Перейру. Посол, у которого родовитых предков хватало с избытком, чего никак
нельзя было сказать о деньгах, с презрением относился к таким финансовым виртуозам, как
Перейр. До сих пор их союз имел достаточно ограниченную сферу действия, но последнее
унижение подтолкнуло графа к новым решениям. Теперь он был готов на большее. Почему бы не
создать настоящую коалицию, направленную на свержение банкира всех времен и народов?
Перейр и Хюбнер провели за беседой не один час. Перейр покинул посла вполне
удовлетворенный – он узнал о новых возможностях, открывавшихся в Вене. В Австрии уже
существовала разветвленная сеть железных дорог, и все они, кроме линии, принадлежавшей
Соломону Ротшильду на севере и линии Сина на юге, являлись государственной
собственностью. Правительство столкнулось с серьезными финансовыми затруднениями, и в
качестве одного из выходов рассматривался вариант продажи железных дорог в частные руки.
Тот, кто станет владельцем этой транспортной сети, будет безусловно доминировать не
только в области транспорта, но и в торговле по всей Центральной Европе. Хюбнер также кое-
что узнал. «Кредит Мобилье» планирует оказать содействие группе Сина в приобретении
государственной железнодорожной сети.
 Переговоры между Перейром в Париже и Сина в Вене шли непрерывно. Ротшильды,
знавшие об угрозе, выступили со своими предложениями. Они протестовали, они напоминали о
том, только благодаря их усилиям в Австрии появились первые поезда. Они обращались в
пустоту. Вернувшийся в Вену Меттерних был лишен былой власти, он больше не мог
использовать его величество как машину для подписи документов. Группа Перейр – Хюбнер –
Сина вышла на новые рубежи. Под руководством графа Хюбнера в Париже начал действовать
тайный представитель Сина, и его существовании не догадывался даже Джеймс. Группа
работала настолько эффективно, что в ее сети попалась даже императорская семья. Теперь в
правлении компании, претендующей на покупку австрийских железных дорог, значилось, наряду
с фамилиями Перейра, Фулда и Сина, такое звучное имя, как герцог де Морни, сводный брат
Наполеона. Перейр нанес удар 1 января 1855 года. Его компания приобрела большой участок
Австрийских железнодорожных путей за огромную, но тем не менее сравнительно выгодную
сумму. «Кредит Мобилье», который финансировал данную сделку, завоевал самую
неприступную крепость в Австрии.
Перейр не терял ни минуты. Взяв одну крепость, он устремился на штурм следующей. Он
начал переговоры о приобретении двух оставшихся под государственным контролем
железнодорожных линий, Вена – Триест и Ломбардия – Венеция. На бирже он проиграл
несколько схваток с Ротшильдами: на этот раз объектом его притязаний стала их
железнодорожная компания. Агенты Перейра, действуя по разработанной в свое время
Ротшильдами методике, скупали акции компании, а затем одновременно сбросили их на рынок,
чтобы сбить цену. Это был старый трюк, но теперь вся ярость и все коварство были направлены
против Ротшильдов.
Наступил черный 1855 год. Он подтвердил факт, казавшийся уже не таким очевидным.
Выяснилось, что могущественные Ротшильды так же смертны, как и все остальные. За
двенадцать месяцев трое братьев последовали вслед за Натаном в лучший мир. Первым умер
Карл Неаполитанский, затем Соломон, глава осажденного Венского дома, и, наконец, во
Франкфурте – Амшель. Братья, всю жизнь трудившиеся и сражавшиеся плечом к плечу, вместе
ушли из жизни. Канторы пели погребальные молитвы, женщины завешивали зеркала –
Семейство погрузилось в траур. И это в то время, когда опаснейший враг Ротшильдов все ближе
подкрадывался к ним, чтобы нанести удар.
Но 1855 год принес не только череду похорон – он принес и триумфы. Из пятерых братьев в
живых остался только Джеймс Парижский – он один – и сплоченный отряд наследников. Мир
уже забыл о том, что богатство – это только малая составляющая могущества Ротшильдов,
главной силой Семейства всегда была (и остается по сю пору) железная последовательная
преемственность. А самым страшным оружием – которое изобрел патриарх Майер и которое
продолжало работать после смерти братьев – было оружие под названием «сыновья».
Перейр прекрасно разбирался в арсенале Ротшильдов и небезуспешно копировал их методы.
Но одного он не учел – он забыл о сыновьях. В частности, он не обратил никакого внимания на
сына Соломона, Ансельма. И правда, кого мог напугать Ансельм? Он получил бразды правления
Венским домом уже в возрасте пятидесяти лет. До этого Ансельм жил, как подобает принцу
Уэльскому из мира финансов, – его эскападам дивились и Вена, и Париж, и Копенгаген, и
Берлин. Во Франкфурте в качестве его дуэньи выступал старый дядюшка Амшель, и только это,
да еще, пожалуй, пост австрийского консула, который по традиции занимал Ансельм,
удерживало его от ночных уличных похождений. Разве мог такой человек представлять какую-
нибудь угрозу для набравшего скорость Перейра?
К 1850 году принадлежащий Перейру банк «Кредит Мобилье» стал главной финансовой
опорой Французской империи, которая в тот период была главной силой на континенте. Перейр
не только загнал Джеймса в угол и захватил концессию на строительство железных дорог в
России, он прибрал к рукам большинство австрийских железных дорог. Для того чтобы
финансировать свои предприятия, Перейр собирался открыть в Вене собственный банк,
базируясь на блестящем опыте «Кредит Мобилье».
Итак, Перейр должен был открыть новый банк, но было ли это так реально?
Здесь он впервые встретил серьезный отпор. Когда его проект попал к министрам
правительства Габсбургов, они сообщили, что компания, подобная предложенной Перейром, в
Австрии уже существует. Да, это тоже «народный банк». Да, среди его учредителей есть такие
важные персоны, как Фюрстенберги, Шварценберги и Аусберги. Даже название, казалось, было
взято у «Кредит Мобилье»: австрийский банк назывался «Кредитанстальт».
Этот банк был организован Ансельмом фон Ротшильдом, он же руководил деятельностью
банка и осуществил начальное финансирование.
Нежданно-негаданно балованный принц превратился в безжалостного и стремительного
хищника, не уступающего по мощи своим предкам. Компания Ансельма выпустила полмиллиона
акций (Перейр выпустил только 120 000). Оба банка имели одинаковый вес на бирже, но
управление «Кредитанстальтом» осуществлялось гораздо искуснее и четче, кроме того, банк
Ансельма, в отличие от банка-конкурента, никогда не зависел от биржевых спекулянтов.
Но в тот момент Перейра гораздо больше волновали железные дороги, а не акционерный
капитал. Внезапно Ротшильд начал наступление и на этом фронте. Причем в данном случае
«Ротшильд» – вовсе не означало только «Ансельм». В Лондоне на пост Натана заступил
Лайонел, в Париже к ведению дел активно подключился старший сын Джеймса, Альфонс. Эти
трое образовали такую же мощную, но незаметную постороннему взгляду команду, как в свое
время пятеро сыновей Майера. Все трое имели свою долю в банке «Кредитанстальт». В 1856
году Ротшильды сделали правительству Габсбургов настолько заманчивое предложение, что
министр финансов империи не смог его отклонить. За сто миллионов лир (или 50 миллионов
долларов) они получили в полную собственность австрийскую железную дорогу Ломбардия –
Венеция, включая все здания, сооружения и парк железнодорожных составов.
Одним ударом Ротшильды отбросили Перейра назад. В то же время их агенты начали атаку
на «Кредит Мобилье» на всех биржах Европы. Пока Перейр отбивал эти атаки на бирже, троица
нанесла следующий мощный удар. Ансельм, Лайонел и Альфонс приобрели концессию на
австрийскую Южную железную дорогу и, объединив ее с линией Ломбардия – Венеция,
получили уникальную транспортную систему.
Однако Перейр не был побежден. В распоряжении «Кредит Мобилье» по-прежнему
оставались большие финансовые резервы. Этот банк продолжал подрывать позиции Ротшильдов
на международном финансовом рынке. В 1859 году Ротшильды вели переговоры по управлению
займом Сардинии, они были почти у цели – но вмешался «Кредит Мобилье», и предварительные
договоренности были сорваны.
Премьер-министр Сардинии Кавур сделал знаменательное заявление.
– Если после «развода» с Ротшильдами, – сказал он, – мы «вступим в брак» с господами
Перейр, я думаю, мы сможем очень неплохо существовать вместе.
Позже выяснилось, что сардинцы выпустили заем самостоятельно. «Кредит Мобилье»
вытеснил Ротшильдов из Италии.
Но боеприпасы Перейра подходили к концу. Эти проклятые Ротшильды атаковали его снова
и снова. Их пушки на финансовых фронтах не смолкали ни на минуту. Они действовали и на
дипломатических фронтах. Ансельм задействовал все свои связи с Габсбургами – и в 1859 году
Хюбнер был смещен со своего поста, и послом Австрии во Франции был назначен князь Ричард
Меттерних, сын старого друга Ротшильдов.
 Таким образом удалось вытеснить «Кредит Мобилье» из Австрии и Италии. У него
сохранились форпосты только во Франции. Но и здесь Ротшильды продолжали непрерывно
преследовать противника. Они столкнули его на скользкую почву – используя свою дьявольскую
тактику, они устраивали гонку за якобы интересующей их целью, взвинчивали цены, а потом
отходили в сторону, уступая сомнительную победу конкуренту. Так было с обреченной на крах
финансовой империей Максимилиана в Мексике. Этот отравленный плод Ротшильды заботливо
положили прямо в раскрытый рот врага – и он его проглотил.
К 1860 году акции «Кредит Мобилье» упали до 800, а ведь еще недавно они стоили 1600 и
даже выше. Для того чтобы поддержать доверие вкладчиков, банк продолжал выплачивать
высокие дивиденды, но средства приходилось брать уже из основного капитала, а не из доходов.
А Ротшильды продолжали наступать.
В 1861 году крах Перейра был уже неизбежен. Он начался с разорения Жюля Мире,
союзника Перейра (хотя и не связанного напрямую). Этот талантливый аферист (мы встречали
его раньше на страницах этой книги) вылез на шантаже и спекуляциях. Теперь он был членом
совета Луи-Наполеона, а благодаря чрезвычайно удачному браку дочери тестем герцога де
Полиньяка. Он был партнером сводного брата Наполеона, герцога де Морни, и через него
сотрудничал с «Кредит Мобилье». Ротшильды решили ударить на этом фланге и начали с Мире.
Желтая пресса Парижа не могла спасти его мишурных капиталов, когда на нее обрушился пресс
в миллиард франков. В 1861 году Мире был арестован за мошенничество.
Скандал с Мире имел печальные последствия для финансового здоровья империи, которое в
последнее время и так не отличалось крепостью – с тех самых пор, как барон Джеймс удалился
со сцены. Наполеон III выразил недовольство, один холодный взгляд императора – и министр
финансов Ахилл Фулд, надежда и опора банка «Кредит Мобилье», отправляется в отставку.
Через год Фулд вновь получил свое министерство. Вдохновленный этим фактом, Перейр
поспешил к своему старому другу. Он возобновит прерванные связи, он получит монополию на
операции с государственными кредитами! Увы, оказалось, что старая дружба мертва. Господин
министр был холоден и официален. Он очень, очень занят. Он не принимает никаких
предложений.
В этот момент неизвестный покупатель приобретает огромный пакет государственных
облигаций, цены на которые стабильно держались на низком уровне. Это приводит к резкому
скачку цен. Кто же этот неизвестный, поддержавший казну Франции? В стране была только одна
сила, которой было это по плечу, – Ротшильды.
Ротшильды помогают – а значит, вступают в тайный сговор с Фулдом? Возможно ли это?
Двенадцать лет тому назад Перейр предал Ротшильдов и перешел к Фулду. А Фулд, предаст ли он
Перейра? Перейдет ли на сторону Ротшильдов? А император? Сможет ли Луи-Наполеон,
который в течение долгого времени был союзником Перейра в жестокой финансовой войне,
перейти на сторону противника?
Он – смог. Он прибыл к Ротшильдам под звуки фанфар, с развевающимися флагами и в
сопровождении армии слуг. 17 февраля 1862 года император Франции Наполеон III нанес
государственный визит Ротшильду I, королю евреев. Этот спектакль был разыгран в Ферье,
громадном новом поместье Джеймса.
Императора встретил сам патриарх, он провел его величество по мягкому зеленому ковру с
вышитыми золотыми пчелами через павильоны, стены которых были увешаны полотнами Ван
Дейка, Веласкеса, Джорджоне, Рубенса и украшены сокровищами, собранными по всему миру.
По семейной традиции всех коронованных особ, посещавших Ферье, почтительно просили
посадить молодой кедр. Выполнив этот долг, Наполеон отобедал на севрском фарфоре,
расписанном Буше. Обед проходил под музыку Россини, написанную великим композитором
специально для этого случая. Затем состоялась королевская – во всех смыслах этого слова –
охота, во время которой обширные парки Ферье лишились более тысячи двухсот диких
животных. Настрелявшись вдоволь, гости вернулись в замок, где их ожидали самые изысканные
закуски, которые подавались под звуки победной охотничьей песни в исполнении хора
парижской Гранд-опера. Когда стемнело, император отбыл в своей карете по аллее, освещенной
сотнями закрепленных на шпалерах факелов, пламя которых освещало все уголки поместья.
В этом празднике приняли участие послы Британии и Австрии, имперские министры
внутренних и иностранных дел, а также Ахилл Фулд, исполняющий обязанности министра
финансов.
Что касается Перейра, он сидел не за императорским столом, а напротив судьи. Те самые
тысячи лавочников, на чьи деньги и ради которых он начал свое дело, подали на него в суд.
Последствия мексиканского краха сотрясали Дом Перейра, но оставалось еще одно, последнее
средство спасения. Перейр и его брат обратились за помощью к своему недавнему другу и
защитнику, Луи-Наполеону.
– Я должен сделать все возможное для того, чтобы поддержать их, – заявил император, –
империя в огромном долгу перед ними. Но я не могу себе позволить вмешиваться в дела
правосудия или входить в противоречия с законом.
Таким образом, поддержка оказалась очень слабой. В декабре 1860 года акции находились
на отметке 600, в апреле 1867-го компания сообщила об убытках на сумму восемь миллионов
франков, и цена акций упала до 350. В октябре того же года она опустилась невероятно низко –
до 140. Банк «Кредит Мобилье» перестал существовать.
Исчезла во мраке одна из первых звезд финансового мира, Эмиль Перейр. Столь же
беспощадный и решительный, как и его противники, имевший не менее прочные связи в самых
высших эшелонах власти, он, в отличие от Ротшильдов, не был наделен инстинктом,
позволяющим провести четкую границу между оправданным и хорошо просчитанным риском и
эффектной спекуляцией. Несмотря на постоянную готовность сменить курс, вынужден был уйти
в отставку – и на этот раз окончательно – Ахилл Фулд.
Что же касается Наполеона III, то он получил важное предостережение. В конце 1860-х в
Тюильри состоялся еще один бал.
– Послушайте меня, – сказал Джеймс, – не будет мира – не будет империи.
Его слова унесли звуки судьбоносного вальса. Уже через два года Луи-Наполеон развязал
войну с Пруссией. Немцы захватили его в Седане. Французы свергли в Париже. По иронии
судьбы в качестве заключенного он оказался в замке принца Уильяма, в том самом, откуда
началось триумфальное восхождение Майера и его сыновей.
Несмотря на все потрясения, количество павлинов, полотен Джорджоне и королевских
кедров в замке Ротшильдов продолжало расти. Третья империя стала просто очередным этапом
на пути прогресса Семьи.
Глава 7
ЗДРАВСТВУЙ, ПЛЕМЯ МОЛОДОЕ, НЕЗНАКОМОЕ,
ИЛИ СЕМЕЙСТВО III
Избранное общество
Ансельм

Длительная вендетта с банком «Кредит Мобилье» отодвинула в тень один важный аспект в
жизни Семейства. Большинство Ротшильдов прекрасно освоились во дворцах. Основатели, как
основателям и надлежит, были пиратами. Сыновья основателей могли, конечно, если их
спровоцировать, нанести смертельный удар, но это было исключением из правила. Правило же
заключалось в том, что Ротшильды стали джентльменами. Каждое поколение Ротшильдов
бескомпромиссно следовало своему призванию. Семейство молодое, или Семейство III,
добилось достойного положения в самом высшем обществе с такой же быстротой и натиском, с
какими основатели добивались благосостояния.
В Австрии, где общество было наиболее закрытым для евреев, социальный прорыв был
наиболее значимым. Сын Соломона, Ансельм, принял бразды правления в 1855 году, вскоре
после вступления на австрийский престол императора Франца-Иосифа. Молодой монарх был
сильной и самодостаточной личностью – ничего похожего на машину для подписания
документов. Его величество не нуждался ни в абсолютном канцлере вроде Меттерниха, ни в
абсолютном банкире, каким был старый Соломон Ротшильд.
Это означало, что старая эффективная система общения Ротшильдов с дворцом Хофбург
более не существует. Ансельм изобрел и внедрил новую, не менее эффективную, но менее
грубую и менее заметную постороннему глазу. Соломон был евреем при дворе – Ансельм стал
придворным-евреем. Когда император Франц-Иосиф вернулся в столицу после длительного
путешествия, Ансельм великодушно пожертвовал крупную сумму в пользу городской бедноты.
Это был поступок дворянина, совершенный во имя другого дворянина, императора, и на благо
народа.
«Уважаемый министр, – писал Ансельм министру внутренних дел, – наши сердца
наполнены радостью по случаю скорого приезда Его Величества, отца нации. Для того чтобы
выразить мои чувства, я хотел бы сделать скромное пожертвование в пользу нуждающихся Вены
в сумме пяти тысяч флоринов, которые и прилагаются к моему письму… и которые Вы можете
использовать наилучшим образом по Вашему усмотрению».
Сравнив письмо Ансельма с письмом Соломона, мы можем легко заметить, что
лихорадочная услужливость, сквозившая в тоне отца, сменилась элегантной величавостью
обращения сына. Соломону, несмотря на все его колоссальное богатство, пришлось много
интриговать, чтобы получить статус гражданина Вены. Прошло время – теперь имя Ансельма
значилось в Золотой книге города, куда записывали почетных граждан Вены, а в 1861 году он
стал членом Австрийской палаты лордов. Он мог бегло изъясняться на немецком, который был в
ходу в еврейских гетто, но его родным языком был изысканный и музыкальный шенбрюннерский
немецкий, на котором говорила австрийская знать.
Благотворительность Ансельма не знала границ, а его месть, по крайней мере в одном
случае, была ужасна и совершенно нетрадиционна. Один из казино-клубов отказался принять
Ансельма в свои члены по старой как мир причине – Ансельм был евреем. Ответ последовал
немедленно. Ансельм купил самую современную технику по переработке городских сточных вод
и отходов и построил завод в непосредственной близости от фешенебельного казино. И вид и
запах были непередаваемы. Правление клуба тут же направило уважаемому барону членский
билет, который, разумеется, был возвращен назад – смоченный лучшими французскими духами.
Лайонел и его братья

В Англии завоевывать ярмарку тщеславия пришлось долго и сложными путями. И это не

было сиюминутным делом. Натан умер так внезапно и так рано, что его лондонским
наследникам пришлось много поработать, чтобы подтвердить свое право на место в деловом
мире, завоеванное отцом.
Пост Натана в Нью-Корте занял Лайонел. Но теперь на бирже гораздо чаще видели агентов
Ротшильда, чем его самого во плоти. «Колонна Ротшильда» осиротела, а конкуренты
возрадовались. Их вдохновлял также тот факт, что преемник Натана был обременен
образованием (Лайонел закончил Геттингенский университет), излишним патриотизмом и
ощущением причастности к высшему классу, то есть страдал комплексом «положение
обязывает». Разумеется, Натан был совершенно свободен от таких излишеств.
Создавалось впечатление, что передовой и неустрашимый отряд клана Ротшильдов
погружается в пучину добродетели. Неужели он позволит соперникам опередить себя?
Ответ на этот вопрос вскоре был получен. Одним из наследственных обязательств Лайонела
стало завершение организации правительственного займа на сумму 20 миллионов фунтов для
компенсации убытков рабовладельцев в доминионах после отмены рабства. Молодой человек
осуществил эту трансакцию с мастерством, достойным отца. Он же обеспечил британскому
правительству восемь миллионов фунтов, при помощи которых был ликвидирован голод в
Ирландии в 1847 году. В 1854 году он организовал заем на сумму 16 миллионов фунтов, который
обеспечил Великобритании победу в Крымской войне.
Все эти финансовые операции имели некий политический подтекст, мастерски
реализованный преемником Натана. Первая операция полностью отвечала либеральным
взглядам Семейства, которое всегда было противником рабства. Вторая, ирландская, операция
относилась к разряду благих дел, и Лайонел отказался от комиссионных за ее проведение.
Третья, крымская, операция шла вразрез с миротворческой политикой клана, но в данном случае
речь шла о борьбе с антисемитской политикой царского правительства.
Другие операции носили чисто коммерческий характер. К этой категории следует отнести
большую часть из 18 правительственных займов, осуществленных за время правления Лайонела.
Общая сумма этих займов составила около 1600 миллионов фунтов стерлингов (или 25 000
миллионов долларов). Нью-Корт сыграл решающую роль в консолидации усилий клана для
осуществления полного контроля над европейскими месторождениями ртути. Нью-Корт
успешно сотрудничал с Сесилом Родесом, основавшим бриллиантовое королевство в Южной
Африке, и инвестировал капиталы в медные и нитратные месторождения в Америке.
Новое поколение постепенно отходило от старых методов клана. Теперь Ротшильды
действовали в большей степени чисто экономическими методами вместо того, чтобы извлекать
доходы непосредственно с политической арены. В высшем обществе нет необходимости самому
трудиться до седьмого пота, чтобы добиться поставленной цели. Можно нанять нужных людей,
и спокойно отправляться на охоту.
Лайонел прекрасно это осознавал. В нем гармонично сочеталось чувство превосходства и
достоинство, чего ранее так недоставало Нью-Корту. Его младший брат Энтони превосходный
наездник, был произведен в дворянство самой королевой. Младший, Майер, разводил
породистых лошадей, был заметной фигурой в Жокей-клубе и стал первым Ротшильдом,
выигравшим дерби.
Для полноты картины этим троим, патрицию-банкиру, баронету и спортсмену, не хватало
еще одного важного элемента – эстетизма. Этот недостаток восполнял четвертый брат,
Натаниэль, инвалид, живший в Париже. Натаниэль получил травму на охоте и был частично
парализован, что не помешало ему собрать прекрасную коллекцию предметов искусства, вести
блестящий аристократический салон и управлять виноградниками Мутон в Бордо (Натаниэль
захотел иметь собственную марку вина и приобрел эти виноградники).
Каждый из братьев возглавлял какое-то направление общественной жизни викторианской
Англии. Начнем со старшего, Лайонела. Первое, о чем следует рассказать в данном случае, – это
парк Ганнерсбери. Когда-то здесь жила принцесса Амелия, дочь Георга II. Незадолго до смерти,
в 1835 году, Натан Ротшильд купил это загородное имение, но приобрело свой истинный облик
оно только после того, как перешло к Лайонелу. Парк Ганнерсбери стал одной из самых
роскошных резиденций Англии, сравниться с которой могли только королевские владения.
Помимо обязательных парков и озер с лебедями там была выстроена итальянская вилла, все
дорожки парка освещались самым причудливым образом, огромные цветочные клумбы в виде
увитых гелиотропами корзин, вьющиеся розовые лианы и резные скамьи украшали ландшафты.
В поместье был разбит огромный японский сад с ручейками и речками, зарослями гигантского
тростника и каменными мостиками, пальмами и храмами.
– Изумительно, – восхитился посол японского императора, когда впервые осмотрел парк, –
у нас в Японии нет ничего подобного.
Приемы, которые устраивал Лайонел, всегда проводились только на таком высоком уровне.
«Эти банкеты по роскоши и изысканности не уступают приемам в Виндзоре и
Букингемском дворце», – писал Дизраэли.
Событием сезона стал «сельский праздник», который устроил Лайонел в честь герцога и
герцогини Кембриджских и герцогини Глостерской в июле 1835 года. Герцоги, принцы,
дипломаты и набобы из Сити, а также 500 гостей, представляющих избранное общество,
обедали в палатках, расставленных по паркам, прогуливались по освещенным бесчисленными
цветными фонарями аллеям, слушали музыкантов и певцов, виртуозов из пяти европейских
столиц.
После революции 1848 года изгнанный с родины цвет французской аристократии нашел
здесь утешение. Здесь бывали и герцог Шартрский, и герцогиня Орлеанская, и граф Парижский.
(Все меняется в этом мире – и ничего не меняется. Прошли годы. И за пять месяцев до
окончания этой книги графиня Парижская посетила грандиозный праздник под открытым
небом, устроенный баронессой Эдуард де Ротшильд.) Приглашение с готовностью принял и
кардинал Вайсман – поговаривали, что это было сделано в знак протеста против папских
установлений, которые в середине XIX века предписывали евреям жить в гетто. Кардинал,
совершенно того не желая, вызвал вспышку религиозного конфликта между христианами –
причем в еврейском дворце. Протестант отказался занять место за столом рядом с его
католическим преосвященством.
В 1857 году в парке Ганнерсбери состоялись торжества по случаю бракосочетания старшей
дочери Лайонела, Леоноры. Как писал один из репортеров, она была «очаровательна… с
влажными миндалевидными глазами, с нежным лицом цвета чайной розы…». Леонора
считалась одной из выдающихся красавиц того времени, ее ставили в один ряд с герцогиней
Манчестерской, леди Констанс Гросвенор и миссис Балкли. Женихом Леоноры был (по мнению
Семьи) тот единственный во всей вселенной молодой человек, который был достоин поднять ее
свадебную вуаль. Это был Альфонс, ее кузен и будущий глава Французского дома. На свадьбе
играл оркестр лейб-гвардии. Цвет европейской знати прибыл поздравить молодую чету, и
церемония была поистине грандиозной. Французский посол сказал тост в честь невесты. Его
примеру последовали оба премьер-министра Англии (ушедший в отставку и пришедший ему на
смену, лорд Джон Рассел и Бенджамин Дизраэли).
– Под этой крышей, – сказал Диззи, со свойственным ему вычурным красноречием, – мы
приветствуем семейство Ротшильд – имя, известное в каждой европейской столице и в каждом
уголке земного шара, – семейство, прославленное не столько своим богатством, сколько
незапятнанной репутацией, прямотой и честностью и гражданской ответственностью.
Прошло восемь лет, и Лайонел выдал замуж свою дочь Эвелину. Но церемония состоялась
уже не в Ганнерсбери, а в его новом особняке на Пикадилли, 148. Жених, разумеется, был опять
«единственный во всей вселенной молодой человек, который был достоин…», то есть в данном
случае кузен Эвелины, Фердинанд де Ротшильд, сын главы Австрийского дома. Среди подружек
невесты были представительницы таких прославленных семей, как Монтгомери, Леннокс и
Боклерк. Заздравный тост произнес первый лорд адмиралтейства, и Диззи, как всегда, щедро
рассыпал свое красноречие.
Эта церемония также была не лишена пикантных подробностей. Мать Фердинанда, старшая
дочь Натана, представительница британских Ротшильдов, покинула своего супруга, Ансельма
Австрийского, и вернулась на родину. Дело было в том, что глава австрийского клана
коллекционировал любовниц с не меньшим рвением, нежели железные дороги. Супружеский
конфликт никак не сказался на семейной солидарности – об этом свидетельствовало
присутствие на церемонии австрийской ветви Семейства и австрийского посла.
Второй забавный момент стал широко известен и позабавил евреев по всей Англии. Он
свидетельствовал также о спокойном отношении Ротшильдов к ряду острых проблем.
Бенджамин Дизраэли, впоследствии лорд Биконсфилд, был крещеным евреем, и отец невесты не
мог удержаться от того, чтобы не поддеть его в тот момент, когда кантор собрался произнести
свои благословения.
– Бен, – громко произнес Лайонел, – здесь, на свадьбе, так много вас, христиан, что наш
кантор пришел в недоумение – то ли ему просто прочесть молитву, то ли спеть, как полагается в
синагоге?
Многочисленная аудитория замерла, но Дизраэли оставался невозмутим.
– Пожалуйста, пусть он споет, – ответил он, – я так люблю старомодные мелодии.
Новый особняк Лайонела стоял по соседству с Апсли-Хаус, резиденцией герцога
Веллингтона, и очень скоро стал пользоваться еще большей известностью. Это был
шестиэтажный дом, эдакий викторианский монстр с широкими мраморными лестницами,
огромной бальной залой, не уступающей по размерам королевской яхте, с роскошными
шелковыми занавесями, с вереницей гостиных и салонов, поражавшей изысканной отделкой
мрамором, золотом и пурпуром. Обстановка по роскоши не уступала отделке. Особо следует
отметить серебряный сервировочный стол, выполненный Гаррадом и весящий около десяти
тысяч унций, а также роскошный фарфоровый сервиз, частично расписанный Ле Белем. Точно
такой же Семейство преподнесло королеве Елизавете в честь ее бракосочетания. С крыши
здания открывался непередаваемой красоты вид на Гайд-парк и Грин-парк. Герцог Веллингтон
приказал установить его железный стул на крыше, конечно, на крыше его собственного дома, и
частенько сидел там, наблюдая, как маршируют его отряды, и оставаясь для них невидимым.
В доме Лайонела, по словам Дизраэли, подавали лучшие обеды в Лондоне. Гостеприимство
Лайонела сыграло решающую роль и в карьере, и в личной жизни этого многогранного таланта.
– Господин Дизраэли, не могли бы вы сопровождать к столу миссис Уиндхэм Льюис? –
спросила однажды баронесса Лайонел.
– Что угодно, только не это! Только не эта несносная женщина, – пробормотал Диззи и
отправился сопровождать миссис Льюис.
Он повторял этот самоотверженный подвиг снова и снова, на всех приемах у Ротшильдов, и,
наконец, женился на миссис Льюис (когда она стала свободной).
Эта женщина стала его надежной опорой и обеспечила взлет его карьеры.
 Переломный момент в карьере Дизраэли также был связан с обедами у Ротшильдов, а
именно с обедом, благополучно съеденным им в обществе Лайонела 14 ноября 1875 года,
которого он по традиции навещал в конце недели. Сотрапезники уже приступили к основному
блюду, когда вошел дворецкий с подносом для телеграмм. Лайонел стремительно схватил листок
бумаги, в котором была сконцентрирована важнейшая информация. Драматизм момента в
истории Семьи не уступал давнему случаю во время битвы при Ватерлоо.
Сообщение прислали парижские информаторы барона. Промолчав минуту, Ротшильд
громко произнес: «Египетский хедив[5] обременен долгами и предложил французскому
правительству купить у него Суэцкий канал, но условия французов его не устраивают».
Лайонел и Дизраэли посмотрели друг на друга – и поняли друг друга без слов. Суэцкий
канал был (и остается) величайшим достоянием как с коммерческой, так и со стратегической
точки зрения. Британия уже давно подбиралась к нему – но безуспешно. Правительству не
удавалось склонить хедива к переговорам. Однако теперь его финансовое положение было
настолько плачевным, что оно согласится продать свой пакет акций (177 000 штук) любому, кто
готов немедленно заплатить необходимую ему сумму.
Наконец премьер-министр изрек одно слово: «Сколько?»
Лайонел немедленно направил запрос в Париж. Мясо на тарелках остывало, но и гость и
хозяин давно забыли о еде. Подали десерт, но к нему никто не притронулся, хотя обычно
Лайонел с удовольствием отдавал дань сладким фруктам. Подали бренди – и одновременно
пришло новое сообщение. Ответ был следующим: сто миллионов франков, или четыре миллиона
фунтов, или сорок четыре миллиона американских долларов по текущему курсу.
– Мы берем его, – произнес премьер-министр.
– Ну что ж… – ответил Лайонел. Для него все волнения были закончены, хотя для всех
остальных они только начинались.
В понедельник на Даунинг-стрит получила подтверждение информация Ротшильдов из
независимых источников. И премьер, и его помощники понимали, что надо ковать железо, пока
горячо. Англия должна использовать свой шанс до того, пока о нем узнают другие страны. В
данном случае быстрота была не менее важна, чем секретность. Парламент находился на
каникулах, следовательно, не мог утвердить таких расходов. Не было возможности обратиться в
Английский банк, поскольку закон запрещал проведение любых займов во время парламентских
каникул. Так или иначе, старушка Англия не могла оплатить такую покупку из собственного
кошелька, не нарушив финансовой стабильности страны. Что касается акционерных банков, они
могли принять решение о кредитовании на такую огромную сумму только после утверждения на
совете директоров, что нарушало требуемую секретность.
«У нас нет времени ни охнуть, ни вздохнуть», – писал Дизраэли королеве Виктории.
Все это только подтверждало неизбежность дальнейшего развития событий,
сформулированную в восклицании барона Лайонела. Дизраэли собрал своих министров,
получил их согласие, выглянул из кабинета и произнес только одно слово «да». Секретарь
премьера вскочил в экипаж и стрелой помчался в Нью-Корт, в Партнерскую комнату.
Лайонел сидел в своем кабинете, склонившись над столом, и наслаждался мускатным
виноградом. Когда ему сообщили, что английское правительство хотело бы получить четыре
миллиона фунтов к завтрашнему утру, пожалуйста! – он пару секунд продолжал посасывать
виноградину.
– Я дам им деньги, – сказал он наконец и выплюнул косточку.
Через 48 часов лондонская «Тайме» сообщала, что банк «Н.М. Ротшильд и сыновья»
перевел на счет хедива четыре миллиона фунтов и что все акции Суэцкого канала,
принадлежащие хедиву, поступили в собственность правительства ее величества. С учетом того
небольшого пакета акций, который еще ранее принадлежал Англии, теперь страна получала
большинство голосов и полный контроль над этой новой жизненно важной артерией мира.
«Это только что случилось! – писал Дизраэли королеве 24 ноября 1875 года. – Вы его
получили, мадам! Мы обошли правительство Франции.
…четыре миллиона фунтов стерлингов! И почти мгновенно. Только одна компания была на
это способна – это Ротшильды».
В 1935 году эти национальные активы, приобретенные с помощью Ротшильдов,
оценивались уже в 93 миллиона фунтов стерлингов. Доходы, которые Англия получила от
эксплуатации канала, во много раз превысили те 3 процента, под которые Лайонел предоставил
свой кредит. Только в 1936–1937 годах канал принес Англии 2 248 437 фунтов, то есть 56,5 % от
суммы, вложенной в его покупку.
Вечерняя трапеза Дизраэли оказалась весьма питательной. Диззи отблагодарил клан в
свойственной ему красноречивой и цветистой манере, причем сделал это заранее. Еще до
покупки канала он в одном из своих самых удачных романов, «Конигсби», вывел еврейское
семейство Сидониас, богатых, могущественных, выдающихся, интеллигентных и – легко
узнаваемых. Фактически, и в этом также выражалась признательность автора, – автор приписал
им и некоторые сугубо положительные черты, присущие ему самому.

Сельские сквайры

Особняк Лайонела по Пикадилли, 148 был далеко не единственным владением Ротшильдов,

где премьер-министр мог пообедать с удовольствием и с пользой. Фердинанд Ротшильд
обосновался на Пикадилли, 142, во дворце XVI века с роскошным белым бальным залом. В доме
под номером 107, первом здании в Вест-Энде, которое приобрел Натан, поселился Майер.
Поблизости, на Гросвенор-Плейс, в герцогском дворце, жил Энтони. Неподалеку, на Симор-
Плейс и Гамильтон-Плейс, выстроили себе дома сыновья Лайонела. Вскоре этот район получил
название «Улица Ротшильдов» – сказочное продолжение Еврейской улицы во Франкфурте.
В самой зеленой части Бакингемшира появилась также Аллея Ротшильдов. Все началось с
госпожи Натан. Как всякая хорошая заботливая еврейская мать, она считала, что ее сыновья
слишком много времени проводят в трудах в душном и задымленном Сити. Поэтому в долине
Эйлсбери она купила охотничьи угодья. Младший, Майер, вскоре проникся буколическими
настроениями настолько, что нанял Джозефа Пакстона, того самого архитектора, который
построил хрустальный дворец принца Альберта для Лондонской выставки. Пакстон построил
супервиллу в англосаксонском стиле. Майер назвал ее Ментмор-Тауэрс, наполнил музейными
редкостями, картинами, вазами, коврами, роскошной мебелью и окружил садами, парками,
пастбищами, конными заводами и конюшнями. Все это, вместе взятое, подвигло леди Истлейк
воскликнуть: «Медичи даже на вершине своей славы никогда так не жили!»
Таким образом, Майер из уважения к обеспокоенной матери вместо того, чтобы стать
бледным клерком, превратился в самого-самого лучшего наездника, охотника, стрелка и самого
веселого барона во всей Англии. В Ментмор-Тауэрс издатель лондонской «Тайме» пикировался
с блестящей леди Истлейк, министр Гладстон умиротворял спорящих, Мэтью Арнольд изредка
бросал свои замечания, а Уильям Теккерей тихо и вежливо, как и подобает писателю,
прислушивался к разговору, лишь изредка выдавая «меткие выражения». Одно из них
приписывают Тайлерану, но на самом деле его произнес Теккерей во время одной из длинных
тирад леди Истлейк, посвященных моде.
– Женское платье, – сказал Теккерей, – часто напоминает зимний день. Оно начинается
слишком поздно, а заканчивается слишком скоро.
 Еще более теплые чувства вызывало у Теккерея другое поместье Ротшильдов. Старший брат
Майера, барон Энтони, построил дом в Астон-Клинтон, неподалеку от Эйлсбери. Здесь все было
так же роскошно, как у Майера, но выдержано в более строгом стиле. Здесь проводили долгие
вечера Роберт Браунинг, лорд Теннисон, Гладстон и Дизраэли, а также Мэтью Арнольд и
Теккерей. Дочери Энтони могли составить некое представление об английской политике и
литературе XIX века, просто пройдя по гостиной своего отца.
Что же было источником вдохновения? Как всегда, нежная влюбленность. Восхищение,
которое Теккерей испытывал перед баронессой Энтони в Астон-Клинтон, было отнюдь не менее
сильным, чем восторг Гейне перед баронессой Джеймс де Ротшильд.
Вот что писал Теккерей о предмете своего обожания: «Только вчера я видел еврейскую даму
с младенцем на коленях, и лицо ее, склоненное к ребенку, лучилось такой ангельской
нежностью, что казалось, они оба окружены сияющим нимбом. Клятвенно заявляю, я мог бы
опуститься на колени перед этой божественной добротой».
Разумеется, прекрасно, когда твой образ обессмертит гениальный поэт или писатель, но
когда вам еще нет двадцати, хочется получать и другие подарки. А какие подарки получали
дочери Ротшильдов? Констанс, старшая дочь сэра Энтони, увлекалась педагогикой. И вполне
естественно, папочка подарил ей школу. Когда ей исполнилось 16, она записала в своем
дневнике: «…папа спросил меня, что я хочу получить в подарок на день рождения. Я честно
ответила: «Школу для малышей». Я получила согласие, и вскоре мне разрешили заложить
первый камень в фундамент нового школьного здания».
Все это великолепие превзошел барон Лайонел. Хотя он уже владел своим домом 148 по
Пикадилли и Ганнерсбери, он перебрался «в деревню» уже в конце жизни, но зато основательно,
как и подобало старшему сыну и главному наследнику Натана. Для начала он приобрел поместье
Тринг в Хертфордшире, неподалеку от бакингемширских поместий его родни. На обстановку и
картины для своего сельского дома барон потратил четверть миллиона фунтов (то есть три с
половиной миллиона долларов). Тринг, прекрасное здание XVII века, был окружен угодьями
площадью 3500 акров. Тринг построил сам Кристофер Рен, тот самый архитектор, который
возвел собор Святого Павла в Лондоне. Заказчиком был король Карл II, а предназначался Тринг в
подарок прелестной Нелл Гвинн, когда-то торговавшей апельсинами на Друри-Лейн, а затем
превратившейся в английскую мадам Помпадур. Поместье стало ее постоянным прибежищем,
здесь она жила, танцевала и пила.
Здесь, где повсюду еще сохранились вензеля бывшей владелицы, «Н. Г.», Лайонел устраивал
свои сельские праздники. Говорили, что эти напоминания о вульгарном прошлом иногда
раздражали нового владельца. Лайонел и сам с полной серьезностью относился к титулу барона
– который полностью игнорировал его отец, – и заставил сделать то же своих братьев. Он
изменил также звучание титула – резкое тевтонское «фон Ротшильд» он превратил в изящное «де
Ротшильд». Натан, как мы знаем, был похоронен, согласно его воле, без всяких баронских
почестей, и на могильной плите нет упоминания о титулах. Но и здесь Лайонелу удалось
исправить положение – после смерти Натана. На могильном камне своей матери, супруги
основателя Лондонского дома, Натана, он приказал высечь: «Баронесса Ханна де Ротшильд,
вдова барона Натана Майера де Ротшильда».
Вполне естественно, у камина Лайонела собиралась совсем не та публика, что у его
братьев. Людей искусства было гораздо меньше, преобладали политики, Дизраэли, Гладстон,
финансисты, магнаты – деловая элита той эпохи. И все-таки усмешка Нелл Гвинн нет-нет да и
нарушала викторианское величие обстановки. Существует байка о том, что однажды за
торжественным обедом рядом сидели два министра – оба абсолютно лысые, но один честно и
открыто носил свою лысину, в то время как другой прикрывал свою париком. И вот официант,
разносивший закуски, задел рукавом парик, тот зацепился за пуговицу и упал на пол.
Выдрессированный официант действовал стремительно и четко, он поднял парик и водрузил его
на голову – только вот, к сожалению, не на ту, что надо. Волосатый министр стал лысым, лысый
– получил роскошную шевелюру, а вся честная компания – несколько веселых минут.
Барон не ограничился Трингом и приобрел поместья в Аскот-Винг и Халтоне, Бакингемшир
становился все популярнее. Охота на куропаток и на оленей, которую устраивал Энтони в
Ментморе, стала притчей во языцех.
Однако местное дворянство по-прежнему беспокоил концептуальный вопрос: а не
собираются ли Ротшильды извести христианство в Бакингемшире и заменить его иудаизмом? Но
новые землевладельцы быстро развеяли эти опасения. Они реставрировали церкви,
устанавливали органы, финансировали викариаты гораздо щедрее, чем прежние лендлорды.
Когда епископ Оксфордский прибыл в соседний городок проводить конфирмацию, его вместе со
всей свитой пригласили остановиться в Астон-Клинтоне.
Но самым лучшим подтверждением превосходства Ротшильдов было не их отношение к
чужой религии, религии большинства, а то, что, находясь среди чужой веры, они не только
сохранили свою в первозданной чистоте, но и упрочили ее, став большими иудеями, чем все
остальные евреи.
Покровители евреев
Тот самый Лайонел, который приложил массу усилий для того, чтобы привить «баронство»
на английской ветви Семейства, мгновенно забывал о своем англосаксонском величии, как
только речь заходила о вопросах религии. Во время праздника Суккот он собственноручно
прибивал пальмовые ветви в Нью-Корте, не обращая никакого внимания на вред, наносимый
отделке помещений. Каждый лондонский раввин, готовящийся вступить в брак, мог твердо
рассчитывать на щедрые подарки от господина барона, и в таком количестве, что для их
доставки требовалась повозка. На празднование еврейского Нового года барон посылал во все
лондонские синагоги корзины с цветами и фруктами с «наилучшими пожеланиями от банка
«Н.М. Ротшильд и сыновья». Разумеется, по субботам Нью-Корт не работал. Кроме того,
служащие часто использовали при переписке идиш как своеобразный шифр. (Один из агентов
барона Лайонела, получив сведения о готовящемся перемирии на фронтах южноамериканской
войны, послал телеграмму следующего содержания: «Ожидается прибытие господина Шолема
(шолем на иврите означает «мир»)». Баронесса Лайонел издала сборник молитв и размышлений.
Сам барон пошел гораздо дальше. Вскоре мы увидим, как доблестно он сражался за дело,
вначале казавшееся безнадежным, – за отмену препятствий для евреев, избранных в палату
общин. И наконец, одержав тяжко давшуюся ему победу, уже тяжелобольной, он, прихрамывая,
взошел на кафедру в синагоге и произнес следующую ключевую фразу: «Мы освободились – но,
если наше освобождение приведет к ослаблению нашей веры, оно станет проклятием, а не
благословением!»
Барон не был первооткрывателем, он просто продолжал семейную традицию. Его дядюшка,
Соломон Венский, был искусным лоббистом. Прекрасно зная, когда и как использовать
имеющиеся у него рычаги, он действовал незаметно и эффективно. Но когда речь заходила о
помощи единоверцам, он разом терял весь свой рационализм. Вот прекрасный пример. Некий
еврей по имени Рокирол привел в Вену стадо прекрасных овец-мериносов и попросил Соломона
оказать ему содействие в их продаже.
Соломон счел проблему слишком важной и срочной, чтобы ее могли решить венские
торговцы скотом. Он пошел другим путем и обратился непосредственно к канцлеру империи.
«Нижайше прошу Ваше Высочество, – писал он князю Меттерниху, – замолвить слово за
господина Роки-рола, как только возникнет такая возможность, а она наверняка возникнет в
салонах Вашего Высочества, которые являются местом, где встречаются блеск и мода».
Трудно представить князя Меттерниха, торгующего овцами в своем салоне, «где
встречаются блеск и мода». Но еще труднее поверить в тот факт, что Натан, на подъеме своей
карьеры, в тот самый момент, когда все свои силы он вкладывал в завоевание зарубежных
рынков, по своей воле отказался от германского рынка. Он объявил, что не будет обналичивать
чеки, представленные теми германскими городами, где попирались права, гарантированные
договором. Этот шаг Натан совершил в 1820 году. А двадцать лет спустя, в разгар
железнодорожной войны с Ахиллом Фулд ом, Джеймс Ротшильд на время даже прервал боевые
действия и перенес все свои усилия на подавление антисемитских выступлений в Сирии.
«Господин Фулд, главный раввин Левого берега, – писал Гейне, имея в виду
железнодорожную линию, проложенную по левому берегу Сены, – произносит в палате
депутатов блестящую и выдержанную речь, в то время как наших единоверцев мучают в Сирии.
Мы должны оказать доверие раввину Правого берега (Ротшильду), чтобы он проявил больше
благородства в своем сострадании к Дому Израилеву».
В 1850 году Карл фон Ротшильд согласился на выдачу кредита его святейшеству папе
римскому только при том условии, что евреи города Рима смогут жить вне римского гетто. В
1853 году власти Австрии ужесточили ограничения, существовавшие в отношении евреев, – им
было запрещено приобретать недвижимость. Несмотря на то что эти ограничения ни в коем
случае не коснулись привилегированных еврейских семей, таких, как Ротшильды, Семейство
немедленно начало масштабную кампанию против Австрии на биржах Лондона и Парижа при
скрытой поддержке венской ветви. Джеймс самолично ворвался в австрийское посольство и
поговорил с послом настолько энергично, что тот (а послом тогда был граф Хюбнер, которого
никак нельзя было заподозрить в любви к евреям) написал в столицу, что было бы желательно
«утешить детей Израиля».
– Он был, одним словом, вне себя, – сообщал посол о визите Джеймса.
В том же году Бисмарк, который в то время делал карьеру дипломата во Франкфурте, писал
в Берлин: «Усилия… предпринятые Австрией… для обеспечения освобождения евреев, следует
приписать Ротшильдам… То, как правительство решает еврейскую проблему, очень сильно
влияет на Дом… Существуют случаи, когда не аспекты бизнеса, а совсем другие аспекты
оказывают влияние на политику Семейства…»
Бисмарк даже не представлял себе, насколько он был прав. Вскоре после получения этого
меморандума Берлин решил наградить Майера Карла Ротшильда, племянника, главного
наследника Амшеля и будущего главу Франкфуртского дома. Прусский король назначил Майера
Карла придворным банкиром и наградил его орденом Красного орла III степени. Однако это был
еврейский орден Красного орла. Орден обычной формы представлял собой крест, а новый
вариант был разработан специально для барона и имел форму овала. Очевидно, Пруссия считала
невозможным надеть крест на грудь еврея, даже в том случае, когда это не было знаком
религиозного отличия.
Барон не замедлил выразить свое возмущение Бисмарку. Разве не странно оказывать
человеку почести и одновременно унижать его? Эта мысль не дошла до Берлина, и в 1857 году
Майера удостоили вторым овальным Красным орлом, на этот раз II степени. Это было почти то
же самое, что удостоиться ордена Желтой звезды.
Теперь барон достаточно ясно выразил свои чувства. Он просто перестал появляться на тех
приемах, где, согласно этикету, должен был надевать овальные ордена.
При этом он совсем не затруднял себя поиском отговорок и поводов.
Наконец, Берлин проснулся. Прусский принц приказал Бисмарку, который и так не страдал
от отсутствия срочных дел, написать подробный отчет о поведении барона Ротшильда в
отношении многострадальных наград. Вот что написал Бисмарк в ответ:
«В соответствии с Королевским приказом от 27-го числа, имею честь сообщить, что не
видел придворного банкира Майера Карла фон Ротшильда в орденах, поскольку он не посещает
большие приемы. В тех случаях, когда он на них появляется, он предпочитает носить греческий
орден Спасителя или испанский орден Изабеллы Католической. В тех случаях, когда я сам
устраивал официальные приемы, на которые барон Ротшильд должен являться в форме и с
орденами Красного орла для нехристиан, барон не являлся, ссылаясь на плохое состояние
здоровья. Я могу подтвердить это впечатление тем фактом, что, когда барон обедает у меня, он
надевает только ленту ордена в петлицу…»
Пруссия так и не пересмотрела своего отношения к наградам, а Ротшильды никогда не
забывали об этом унижении. И этот факт впоследствии сыграл немаловажную роль в момент
принятия решения об открытии Банкирского дома Ротшильдов в Берлине. Прусское
правительство напрасно приглашало Ротшильдов и сулило им всяческие выгоды. Семейство
никогда не прекращало активно выражать свою позицию в отношении своей веры. Их рвение в
отношении веры можно было сравнить только с рвением патриархов времен ветхозаветной
Книги Царств.
В самом большом загородном поместье французской ветви, Ферье, была построена частная
синагога. В доме Лайонела на Пикадилли, 148 был оставлен незаконченным один из карнизов –
это должно было напоминать о разрушении Иерусалимского храма. Австрийские Ротшильды
каждый год устраивали грандиозную охоту при закрытии сезона. И каждый раз в один из дней
охота прерывалась, высокопоставленные гости-христиане усаживались за шахматы, а хозяева
отправлялись в Венскую синагогу. Здесь они постились и молились, отмечая День искупления, а
затем возвращались к гостям и продолжали охоту.
По всей Европе лучшие повара осваивали кошерную кухню или, по крайней мере, кухню,
где свинина исключена. В свете распространился забавный обычай – после обеда не
джентльмены приходили в салон к дамам из курительных комнат, как это было издавна заведено
в Европе, а дамы приходили к джентльменам. Этот обычай завели Ротшильды, и многие, следуя
ему, не понимали, что его значение заключалось в утверждении патриархата всегда, везде и во
всех формах согласно древней еврейской традиции.
Разумеется, в Семействе тщательно следили за тем, чтобы молодежь воспитывалась в духе
строгого иудаизма. Для этого приглашались специальные наставники, и результатом
становилось глубокое понимание принципов, а не только формальное следование традициям.
Это прекрасно иллюстрирует детский дневник, где аристократическим английским языком
изложено наивное, но глубокое и искреннее понимание догматов веры. Анни, дочь сэра Энтони,
записала однажды:
«Как бы мне хотелось быть гениальным художником… иметь врожденный дар, быть
самоучкой и увидеть прекрасные рисунки, выходящие из-под моего карандаша. Да, мне бы этого
хотелось, но это хорошо, что я не наделена этим даром, хорошо, что у меня есть только
небольшие природные способности, потому что это не дает развиться моему стремлению к
превосходству, которое так для меня свойственно. Я люблю показать свое превосходство,
блестяще исполняя некоторые пьесы, показывая мои не очень глубокие знания иврита, решая
задачи по геометрии. Это очень серьезный грех, так выставлять себя, я это понимаю, но трудно
не ликовать, как бы мало я ни знала… Но, несмотря на все мои грехи, я испытываю искреннее
уважение и любовь к религии и священному символу веры иудаизма. Может быть, Господь
простит меня, но и в этом я не хочу превосходить кого бы то ни было. Я с удивлением узнала о
внезапном религиозном рвении Клемми (кузины Анни, дочери Майера Карла Ротшильда). Разве
это тот путь, которым я должна следовать, чтобы показать мое преклонение перед тем, кто
сказал «Возлюби ближнего как себя самого»? О всемогущий Господь, услышь мою молитву,
сделай мое сердце мягким и благосклонным для всех, кто меня окружает, тогда, может быть, я
буду достойна стать одной из избранных сих, ибо сказал Ты нам через Пророка Моисея, что мы
должны любить наших ближних…»
Эта маленькая энтузиастка стала взрослой и вместе со своей сестрой Констанс написала
«Историю и литературу израэлитов», серьезное обширное исследование. В двадцать девять лет
она вышла замуж за досточтимого Элиота Йоркского, члена парламента, сына лорда Хардвика и
одного из виднейших представителей англиканской церкви. Подобный случай был в предыдущем
поколении Ротшильдов, когда тетушка Анни, Ханна, сочеталась браком с высокопоставленным
христианином, также принадлежащим англиканской церкви. Но если брак Ханны чрезвычайно
огорчил евреев, то брак Анни вызвал скандал среди христиан. Впервые английский аристократ
взял в жены еврейскую девушку, которая и после свадьбы не отказалась от своей веры и
продолжала быть практикующей и преданной иудейкой. В отличие от того, как это происходит
обычно, Ротшильды с каждым новым поколением становились все более рьяными
последователями своей религии.
 Но всех превзошел в своем рвении Лайонел, добившись, казалось бы, невозможного. Это
был один из наиболее драматичных моментов его жизни.
Штурм парламента
В середине XIX века было ликвидировано большинство ограничений, наложенных на
британских евреев. Осталось только одно: им было позволено подчиняться законам страны и
осуществлять их на практике, но они не имели права участвовать в создании законов. Евреев не
допускали в парламент. Авангард английского еврейства, включая, разумеется, Ротшильдов,
активно протестовал против такого положения. Направлялись петиции, организовывались
статьи, памфлеты в газетах, завоевывались симпатии ведущих журналистов и общественных
деятелей, но все напрасно – парламент стоял неприступный как скала.
Тогда Семейство решило взять предрассудки за рога. Лайонел принял одно из своих
важнейших решений – он решил сам баллотировался в парламент, что было для него достаточно
трудно, учитывая его склонность к сидячему образу жизни. В августе 1847 года Лайонел де
Ротшильд был выдвинут кандидатом от либеральной партии на выборах в палату общин от
округа лондонский Сити. Сити – финансовый центр столицы Британии – всегда был оплотом
свободной торговли, принципа, который всегда рьяно защищали Ротшильды – так же как и
принцип свободы религии.
– Мои оппоненты утверждают, что я не смогу занять место (в палате), – заявил барон, – но
это мое дело, а не их. Я уверен, что в качестве вашего представителя, представителя наиболее
состоятельной, важной и разумной части человечества, я не буду отвергнут парламентом из-за
каких-либо словесных недоразумений.
«Словесные недоразумения» очень скоро стали критичными. Лайонела избрали. Палата
общин отступила перед свершившимся фактом. Она специальным актом допустила еврея в свои
ряды. Но восстала палата лордов. Члены палаты, годами игнорировавшие заседания, ринулись в
столицу из самых дальних уголков Англии, из Корнуолла и Уэльса. Виконты и графы поспешили
в столицу, чтобы не допустить еврея в парламент. Лайонел присутствовал на заседании, его
сопровождал брат Энтони. Он прослушал все гневные и злобные выступления и спокойно
принял вынесенное решение – палата проголосовала против.
Лайонел штурмовал парламент не менее настойчиво и последовательно, чем в свое время
его дед Майер – гессенский двор. Барон формально освободил свое место, чтобы принять
участие в следующих выборах, – что он и сделал. На выборах 1849 года он вновь выставил свою
кандидатуру.
– Я не сомневаюсь в вашей поддержке, – сказал он, – поскольку в моем лице отстаивается
принцип, и я верю, что вы готовы участвовать в конституционной борьбе с той же
настойчивостью и ответственностью, как вы это сделали ранее.
Он снова был избран. И снова палата лордов не утвердила его кандидатуру. Лайонел решил,
что пришло время для новой атаки, на этот раз он решил занять свое место, которое ему дали его
избиратели и на которое он имел все законные права, физически, в прямом смысле этого слова.
26 июля 1850 года супруга барона сидела на галерее для публики в палате общин и с
замиранием следила за волнением среди депутатов. Парламентский пристав объявил, что новый
член палаты готов произнести клятву. Поднялся помощник секретаря, чтобы ассистировать при
процедуре произнесения клятвы. Он принес Святую Библию, на которой должен был поклясться
каждый новый депутат.
– Я хочу принести клятву на Ветхом Завете, – громко и отчетливо произнес Лайонел.
Казалось, в палате произошел взрыв.
– Сэр, – прогремел голос Роберта Инглиса, лидера фракции оппозиции, – поскольку это
христианский народ и христианское законодательное учреждение, ни один человек – если я могу
использовать это слово, не нанося оскорбления, – никогда не был допущен на свое место здесь
без того, чтобы произнести торжественную клятву во имя нашего общего Спасителя во Христе.
Я никогда не дам моего согласия на это.
После долгих и жарких дебатов палата наконец разрешила Лайонелу произнести клятву на
Ветхом Завете. Осталось еще одно препятствие, «словесные недоразумения». Частью церемонии
посвящения была клятва нового члена парламента, так называемая «Клятва отречения», когда он
отвергает свои обязательства в лояльности по отношению к давно не существующей династии
Стюартов. Эта клятва стала основным оружием антиеврейской партии, поскольку она
заканчивалась словами «…пребывая в христианской вере».
Барон произносил клятву, и вся палата замерла в ожидании. Дойдя до последней фразы,
барон произнес: «Я опускаю эту последнюю фразу, поскольку она не соответствует моим
взглядам» – и завершил клятву традиционной иудейской формулировкой. Он собирался уже
поставить свою подпись на свитке со списком членов парламента, когда с кафедры раздался
окрик спикера: «Барон Лайонел де Ротшильд, вы можете удалиться».
Барон вынужден был оставить палату под рев депутатов.
Но это было только начало. Барон тренировался и набирал силу. На следующих выборах в
1853 году лондонский Сити снова выдвинул его своим депутатом. Его избрали, палата общин
после длительной борьбы утвердила билль, который позволял изменить текст клятвы. Палата
лордов его не утвердила. Нация разделилась надвое.
– Если вы разрушите основы христианства, на которых базируется христианское
законодательство, – заявил епископ Лондонский, – для того, чтобы удовлетворить запросы
группы амбициозных людей, вы уничтожите христианскую Англию.
С другой стороны, член парламента, представляющий англиканскую церковь, выразил
сожаление о том, что епископ так мало ценит силу своей религии, если считает, что приход
единственного еврея сможет пошатнуть основы христианства.
Лидер английских сектантов Генри Драммонд выступил категорически против избрания
еврея, заявив, что это дело рук лондонской черни, которая действует отчасти из тяги к
беспорядкам, отчасти из презрения к палате общин, и что такой выбор является пощечиной
христианскому миру.
Ходили слухи, будто избрание лорда Джона Рассела, премьер-министра, сделано на деньги
Ротшильда, который хотел завоевать себе сторонника. Эта сплетня подкреплялась
свидетельствами таких достойных лиц, как епископ Оксфордский и других служителей церкви.
Но среди церковников были и сторонники Ротшильдов.
– Можно только догадываться, – говорили они, – сколько священников проведет
Рождество… проклиная евреев. К праздничному столу подадут два основных блюда – жареного
еретика и лишенного гражданских прав еврея. Те самые люди, которые продолжают насаждать
раздор и преследование, будут рассказывать нам о том, как ангелы спустятся с небес, чтобы петь
о мире. Чье рождение собирается праздновать наша церковь? Разве не рождение еврея?
Лондонская «Тайме» писала о том, что достоинства барона Ротшильда вполне
соответствуют положению депутата парламента, но пэры придерживались прямо
противоположного мнения.
Тем не менее, Лайонел снова и снова выставлял свою кандидатуру, снова и снова был
избран, а затем каждый раз повторялась одна и та же процедура с произнесением клятвы. Десять
раз либералы вносили на рассмотрение билль об изменении текста Клятвы отречения, и десять
раз палата лордов отклоняла его. Десять раз Дизраэли вступал в конфликт со своей собственной
партией, с консерваторами, произносил пламенные речи – и все напрасно.
На одиннадцатый раз палата лордов отступила и утвердила билль об изменении текста
клятвы. 26 июля 1858 года Лайонел произнес клятву в соответствии с еврейской традицией, с
покрытой головой и положив руку на Ветхий Завет. Затем он поставил свою подпись на списке
депутатов и прошел на свое место в зале. Битва была выиграна.
Одиннадцать лет своей жизни этот набоб посвятил борьбе. Он выдерживал бесконечные
нападки, тратил огромные суммы денег и вызывал беспокойство по всей Англии. Как
вспоминала баронесса Ротшильд, в течение всех этих лет в каждом уголке дома только и
говорилось что о членстве в палате общин.
Он победил – и что потом? Лайонел не произнес в палате ни одной речи, не внес ни одного
проекта. В этом не было необходимости. Он не был ни рядовым политиком, ни рядовым
капиталистом. Он был Ротшильдом, следовательно, олицетворял собой Принцип. Этот Принцип
необходимо было отстоять – и Лайонел его отстоял. Он открыл ворота для своих соплеменников-
единоверцев.
Но за палатой общин неизбежно должна была последовать палата лордов. Если еврей был
достаточно хорош для низшей палаты, то почему бы еврею не стать и членом верхней палаты?
Так размышлял Гладстон в 1869 году, а еврей, которого он имел в виду, был, разумеется,
Ротшильдом. Но теперь был только один выборщик, от которого зависело решение, – и этим
выборщиком была королева. В данном случае Виктория проявила больше викторианства, чем вся
ее эпоха. Она писала Гранвилю, своему лорду-камергеру: «Сделать еврея пэром – это шаг, на
который королева не может пойти. Это было бы плохо воспринято и нанесло бы большой вред
правительству».
По предложению премьер-министра лорд Гранвиль составил ответ, в котором приводил
множество весомых доводов в пользу избрания Ротшильда в палату лордов, но королева осталась
непреклонной. Ее величество считала, что монархия может обойтись без помощи внука
торговца с Еврейской улицы. Гладстон сделал еще одну попытку и самолично написал королеве
Виктории. Но все было напрасно.
В палату лордов вошел не Лайонел Ротшильд, а его сын Натаниэль Майер. Это случилось 9
июля 1885 года, через 6 лет после смерти члена палаты общин барона Лайонела, после удачного
приобретения Суэцкого канала на деньги Ротшильдов, после того, как крещеный еврей Дизраэли
(чьи симпатии по-прежнему были на стороне единоверцев) убедил королеву в необходимости
такого шага.
Натаниэль произнес клятву так, как было много раз запрещено его отцу, – он поклялся на
иудейском Священном Писании. Впервые английские лорды наблюдали, как один из них стоит с
покрытой головой и произносит слова, отличающиеся от тех, которые соответствовали
христианской традиции. Но и это было только первым отступлением от традиционного ритуала.
Три солнца в полдень
О старшем сыне Лайонела, Натаниэле, рассказывают, что однажды он встретил на бирже
знакомого банкира, раздувшегося от гордости. Он только что получил дворянство из рук
итальянского короля в благодарность за финансовую поддержку. Банкир не мог остановиться и
снова, и снова возвращался к этой теме. Натти послушал его, посмотрел на курс лиры, который в
этот момент был достаточно высок, и сказал новоиспеченному дворянину: «Мои поздравления,
барон, я знал, что выгоды вы не упустите».
В середине XIX века Ротшильды уже занимали такое положение, что могли посмеяться над
нуворишами. Изменилось и их отношение к собственным титулам. Все трое сыновей Лайонела
предпочитали быть просто «господами», а не «господами баронами». Любопытная эволюция: их
дед отстранялся от титула, их отец всячески насаждал его в семье, а для них самих он уже не
имел решающего значения – настолько велик был их престиж.
Эти трое блестяще иллюстрировали старую истину. Богатство и почести можно завоевать на
протяжении жизни одного поколения, но положение в обществе один человек завоевать не
может. Для этого нужно несколько поколений. Его следует передать по наследству несколько
раз, и только тогда оно приобретает реальную форму. Положение в обществе напоминает
невинность – и то и другое можно потерять в один момент, а получить можно только однажды,
при рождении.
Натти, Альфред и Лео появились на свет в нужное время и в нужном месте. Если бы речь
шла о другой семье, вопрос времени был бы не так очевиден – ведь их отделяло от гетто только
два поколения. Но в случае Ротшильдов этого оказалось достаточно, и тут свою роль сыграло не
только их грандиозное богатство, но и умение оставаться самими собой. Они никогда не были
выскочками и не старались казаться тем, чем не являлись.
Они проявляли эксцентричность, свято соблюдали субботу и развешивали портреты своих
далеко не знатных предков на стенах старинных замков.
Трое сыновей Лайонела оказались в исключительном положении. Из братьев Лайонела
сыновья были только у Натаниэля, парижского инвалида. Но все они остались во Франции,
образовав там отдельную ветвь семейства. Результатом этого стало то, что трое сыновей
Лайонела стали единственными обладателями Лондонского банка Ротшильдов.
С точки зрения времени они попали в самую благоприятную эпоху: ни до, ни после них
никто из Ротшильдов не был так богат и в то же время избавлен от высоких налогов и разного
рода уравниловки, которыми прославился век XX. С точки зрения места они оказались в кругу
английской аристократии, наиболее сплоченной и вошедшей в космическую эру с незыблемыми
традициями.

Натти

Когда добрая королева Виктория в 1885 году даровала старшему сыну Лайонела титул
английского барона и таким образом сделала его пэром, она столкнулась с неожиданным
сюрпризом. Обычно ее подданные, удостоенные такой чести, меняли свои имена на новые,
звучащие на англосаксонский лад. Бенджамен Дизраэли стал лордом Биконсфилдом, Маркус
Самуэль – лордом Берстэдом, но Натаниэль Майер Ротшильд стал Натаниэлем Майером лордом
Ротшильдом, что было проще и достойнее всего.
Его выбор дает понимание всей его жизни. Натти напоминал последнего из могикан: он
носил свою высокую шляпу и бутоньерку в петлице с таким же упорством, как Чингачгук – свой
головной убор из перьев и томагавк.
Натти, так же как и его отец, стал членом палаты общин, но его избиратели жили не в
лондонском Сити, а в деревне, в Эйлсбери, в тех самых местах, где Семейство владело
практически всем. Разумеется, местные жители отдали ему свои голоса, как когда-то йомены
присягали на верность своему сюзерену. В палате общин, а потом и в палате лордов Натти
представлял самое консервативное крыло и, в отличие от своего отца, активно и успешно
ораторствовал. Он последовательно выступал против любых социальных льгот, суфражизма,
пенсий по старости и всех прочих проявлений социального прогресса. Натти славился также
своей эрудицией.
– Когда мне нужно уточнить какой-нибудь исторический факт, я всегда обращаюсь к
Натти, – говорил Дизраэли, который сам был одним из умнейших людей своей эпохи.
Натти не только выступал – он создал сильную консервативную оппозицию.
– Я спрашиваю вас, – вопрошал Ллойд Джордж в 1909 году, – почему мы должны
блокировать все наши реформы, финансовые и социальные, только из-за того, что Натаниэль
Ротшильд сказал о них: «Нецелесообразно»?
Дед Натти, Натан, принадлежал к либеральному крылу либеральной партии. Натти
формально также был либералом, но фактически проводил жесткую консервативную линию.
Такую же политику он проводил и в банке: банк стал эксклюзивным, консервативным и
избирательным в отношении клиентов. Единственное нововведение, которое устроил Натти,
носило аристократический характер. Он устроил несколько приемных, и теперь каждый
посетитель или, чаще, проситель ожидал его в отдельной приемной. Натти входил в приемную,
держа в руке часы, и сообщал визитеру, сколько минут у него есть. Он слушал и отвечал
достаточно вежливо, но никогда не задерживался ни на минуту сверх установленного им срока.
В результате таких преобразований Партнерская комната осталась и до наших дней неким
священным местом.
Натти стал поистине королем евреев. Когда 23 июля 1897 года кардинал Воган поздравил
королеву Викторию с ее бриллиантовым юбилеем от имени всех католиков империи, Натти
принес поздравления от имени евреев империи. А когда во время одного из своих грандиозных
путешествий он проезжал через Багдад, его встречала местная еврейская диаспора с такими же
почестями, как когда-то их предки встречали Эксиларха, легендарного правителя всех евреев
диаспоры.
Из своего кабинета в Нью-Корте Натти наблюдал за жизнью своего народа, и, если где-то
происходил погром или имели место притеснения его единоверцев, он не оставлял ни одного из
них без помощи и поддержки и жестоко наказывал обидчиков. Наиболее впечатляющим
примером являются отношения Нью-Корта с российским правительством. Оно неоднократно
обращалось к Ротшильдам с просьбами о ссуде, но Натти отказывал, так как политика
правительства по отношению к евреям была резко дискриминационной. Наконец, в 1891 году
переговоры все-таки начались. Но так ничем и не завершились, поскольку правительство издало
очередное антисемитское постановление и Натти немедленно прекратил всяческие переговоры.
Посланцы отправились восвояси ни с чем.
Добродетель всегда вознаграждается. В 1917 году, когда пало царское правительство,
Ротшильды, в отличие от других банкиров, почти ничего не потеряли. Когда к власти пришло
Временное правительство, он выпустило так называемый «Заем свободы», и Нью-Корт сразу же
приобрел облигации на сумму 1 миллион рублей. Эта сумма, конечно, никогда не была
возвращена, так как и Временное правительство пало.
Натти к тому времени уже умер, но если бы он был жив, то, скорее всего, списал бы эту
сумму как расходы на благотворительность. Его траты на благотворительные нужды были
колоссальными, в банке было организовано специальное подразделение, которое занималось
исключительно вопросами благотворительности. Натти финансировал четыре лондонские
больницы, британский Красный Крест, его дотации еврейской общине были просто
колоссальными. Только на содержание еврейской бесплатной школы у него уходило несколько
сотен тысяч фунтов в год.
Натти никогда не отвергал случайных просителей, но если его дед иногда заставлял
попрошайку обращаться в бегство, то Натти частенько вынужден был бежать сам, только чтобы
не слышать униженных благодарностей и не видеть их улыбок.
С просителями большего масштаба он мог быть более язвительным. На переломе веков
тысячи евреев из России приезжали в Англию, откуда с помощью своих единоверцев
переправлялись в Америку. Принять и разместить эти массы народа помогали и Ротшильды, и
другие богатые семейства Англии. Но однажды поток приезжих превысил возможности
принимающих. Улицы были переполнены несчастными семьями, которые не могли найти кров.
Герман Ландау, филантроп, занимавшийся приемом эмигрантов из России, бросился за
помощью к Ротшильдам. Двери Партнерской комнаты были немедленно для него открыты.
Ландау объяснил, что ему необходимо получить 25 000 фунтов для строительства временных
убежищ. Не успел он закончить свою просьбу, как Натти уже выписал ему чек на 30 000 фунтов.
– Вы меня не поняли, – возразил Ландау, – мне нужно только 25 000.
– Посмотри-ка, Лео, – обратился Натти к сидящему тут же Леопольду, – у Ландау есть к нам
сострадание.
Ландау получил гораздо лучший прием, чем некоторые из тех, с кем он вращался в высшем
обществе. Натти недолюбливал одну герцогиню и поэтому приглашал на приемы всех ее друзей
и не присылал приглашение ей самой. Если не было возможности довести ее до слез таким
образом, он действовал с дьявольской хитростью.
Однажды он пригласил ее на обед и посадил на, казалось бы, почетном месте. Гладстон
сидел справа от нее, а сам хозяин – слева. Но дело было в том, что Гладстон был глух на левое
ухо, а сам Натти – на правое. Таким образом, герцогиня провела несколько часов между двумя
сотрапезниками, которые не ответили ей ни на один вопрос.

Но Натти редко был таким лукавым. Обычно он действовал с потрясающей прямотой.

Однажды в Тринге леди Фингалл осмелилась – без разрешения хозяина – сорвать одну из его
любимых мускатных роз. Натти грубо обругал ее тут же, перед всей честной компанией.
Конечно, потом он извинился – правда, косвенно, – послав ей в экипаж огромный букет роз. Но
слава грубияна за ним закрепилась. И недаром говорили, что лорд Черчилль и лорд Ротшильд –
двое самых грубых мужчин Англии.

Сладчайший Лео

Младший брат был полной противоположностью старшему. Если Натти был лордом, то Лео
– спортсменом. Это вовсе не означает, что он пренебрегал семейными обязанностями –
напротив, Лео содержал четыре роскошные резиденции. Он построил себе шикарный дом на
Гамильтон-Плейс, неподалеку от Аллеи Ротшильдов, где обосновалась его родня. Этот дом
славился множеством технических усовершенствований. В доме работал гидравлический лифт,
который был настолько дорогим изобретением, что стоимость подъема на один этаж равнялась
стоимости проезда в кебе из одного конца Лондона в другой. Те, кто пожелали сэкономить,
могли подняться пешком по роскошной лестнице, украшенной ручной резьбой, возможно самой
красивой во всей Англии. В доме была огромная библиотека, стены которой были также
отделаны резным красным деревом. Над ее отделкой специально выписанные итальянские
мастера трудились два года. Кухня в доме была просто громадной – там можно было зажарить на
вертеле целого быка – и изобиловала всяческими усовершенствованиями, позволявшими
хранить блюда подогретыми, и так далее, и тому подобное. В наши дни в этом доме
расположился один из самых шикарных лондонских клубов.
От отца Лео унаследовал Ганнерсбери-парк и вдобавок купил дворец неподалеку от места
проведения скачек в Нью-Маркете, где с удовольствием бывал король Англии и другие
высокопоставленные лица.
Самой сильной его страстью были лошади. У Лео был свой конный завод, где он выращивал
породистых лошадей, не жалея на это никаких средств. На скачках зрителям бывало трудно
выбрать, за чем наблюдать – либо рассматривать превосходных лошадей, представленных
бароном, либо смотреть на самого барона, сидящего в ложе, ослепляющей восточной роскошью.
Лео выиграл дерби дважды, в 1879 году и в 1904-м. На самом деле он мог выиграть и трижды –
но случился непредвиденный инцидент. В 1896 году Лео выставил на дерби свою лошадь, Сент-
Фрускин, а принц Уэльский, давний товарищ Лео, свою – Персиммона. И случилось так, что в
тот момент его высочество был удручен ссорой с любовницей и его требовалось срочно утешить.
Утешение пришло – как-то так случилось, что Персиммон пришел первым.
Победы Лео на скачках приносили пользу далеко не ему одному. Обычно, получив приз, он
на радостях тратил в несколько раз больше, чем получал. Он мог выиграть приз – и его
подопечная больница получала новое здание.
Лео славился своей благотворительностью – просители, не решавшиеся приблизиться к
Натти, с легкостью обращались к нему, а у барона-спортсмена всегда были наготове золотые.
Однажды он чуть не попал в неудобное положение. Как-то, гуляя по лужайкам Тринга в
пасмурный зимний день, он увидел сжавшуюся фигурку человека, двигавшегося ему навстречу.
Лео автоматически полез в карман за деньгами, но камердинер вовремя его остановил – Лео
собирался подать милостыню одному из английских герцогов.
За свою доброту и мягкость Лео стал притчей во языцех. Эти качества достаточно редко
проявлялись у членов клана – так что Лео стал таким милым исключением из правила.

Несравненный Альфред

В Эксбери, в поместье Эдмунда Ротшильда, собрано множество разнообразных ценных

предметов, когда-то принадлежавших членам Семейства. Гостям часто демонстрируют «палочку
Альфреда» – это дирижерская палочка из слоновой кости, украшенная бриллиантами. Альфред
использовал ее, когда управлял своим собственным симфоническим оркестром. Палочка стала
символом уникальности Альфреда. Он был вторым по возрасту среди трех братьев и так никогда
и не женился, что также уникально среди Ротшильдов. (Натти был женат на Эмме Луизе
Ротшильд, происходившей из франкфуртских Ротшильдов, Лео привез супругу из Италии, ею
стала красавица еврейка Мария Перуджа). Альфред и внешне отличался от братьев. Лондонские
Ротшильды сохранили в неприкосновенности франкфуртский семитский облик, казалось, в них
гены сказывались сильнее, чем у французских и венских собратьев. Но Альфред походил скорее
не на Ротшильда, а на Ариеля – он был худощавым блондином, деликатным и нежным.
Если братья жили в роскоши, то Альфред сибаритствовал. У него был личный поезд,
который часто поджидал его под парами. Каждое утро он принимал руководителя своего
симфонического оркестра, и они выбирали музыкальное меню к обеду. У Альфреда был не
только свой оркестр, но и свой цирк, и он сам часто выходил на арену в качестве ведущего,
чтобы позабавить своих гостей.
 Альфред жил в деревне не как сельский сквайр, а как император. Его Халтон-Хаус поражал
всех, кто его видел. Часто отзывы были критическими: кому-то он напоминал странную смесь
французского замка и игорного дома. Но Альфреда это не беспокоило – в деревне он давал волю
своей фантазии, и его не волновали вопросы гармонии стилей.
Его лондонский дом был похож на пещеру Али-Бабы, наполненную сокровищами. На одной
только каминной полке стояли «безделушки» на сумму 300 000 долларов. Там была собрана, по
словам леди Дороти Невилль, лучшая в Англии коллекция французского искусства XVIII века.
Сюда, в этот дом, с Даунинг-стрит переселился лорд Биконсфилд, овдовевший экс-премьер.
Диззи называл дом Альфреда «самым очаровательным домом в Лондоне, где роскошь сочетается
с хорошим вкусом».
Лучше всего вкус Альфреда выражался в подарках, которые он преподносил своим друзьям.
Лорду Китчнеру он подарил копию своей любимой картины Рейнолдса «Леди Бамфилд»,
выполненную по его специальному заказу с таким мастерством, что только специалист мог
отличить ее от оригинала, и набор парадных шпаг, когда-то изготовленных для Филиппа III
Испанского.
Альфред был не только прекрасным дарителем, но и талантливым постановщиком своих
вечеров. Его друзья поражались тому, что он держит огромную ложу в Ковент-Гарден. Зачем,
ведь все звезды сцены выступают на его домашних подмостках. У него играли Лист и
Рубинштейн, часто бывал Миша Элман, которого открыл для публики Альфред. И принимал
артистов он как своих лучших друзей. После концертов они получали подарки, по ценности
многократно превосходящие самый высокий гонорар, – а хозяин, казалось, этого и не замечал.
Он был самым гостеприимным и внимательным хозяином своего времени. Сесил Рот
вспоминает о завтраках в доме Альфреда, которые гостям подавали прямо в спальни. Лакей
ввозил в спальню огромный сервировочный стол и оглашал меню: «Чай, кофе или персики,
сэр?» Если гость выбирал чай, следовал еще один вопрос: «Китайский, индийский или
цейлонский?» Если гость выбирал цейлонский, вам его наливали, но вопросы не прекращались:
«С лимоном или с молоком, сэр?» По поводу молока также возникали сомнения: «Джерсейское,
хертфордширское или шорторнское?»
Когда гости разъезжались, мужчины получали от хозяина в подарок ящички с уникальными
сигарами, а женщины – шоколад, экзотические фрукты и оранжерейные цветы.
Денди, щеголь и дилетант, Альфред всегда оставался Ротшильдом – то есть эффективно
работал в трех направлениях: бизнес, процветание еврейского народа и благотворительность.
Разумеется, в бизнесе он оставался собой – даже строгий Натти не смог приучить его вовремя
приходить в Нью-Корт. Альфред поздно приходил и поздно уходил, и вместе с ним допоздна
засиживались его клерки. В 26 лет он стал первым евреем – директором Английского банка. Эту
должность никак нельзя было считать синекурой, и Альфред с ней успешно справлялся в
течение 21 года. Он ушел в отставку в 1889 году.
Альфред скрупулезно выполнял свои религиозные обязанности, как и его братья, посещал
синагогу, хотя Натти часто поправлял его неправильно вставленную бутоньерку. Увлекаясь
искусством Возрождения, Альфред, тем не менее, никогда не покупал этих полотен, поскольку
они были написаны на религиозные сюжеты (вот еще одно доказательство того, как сложно быть
евреем). Также в контексте иудейства имя Альфреда связывают с тайной предсмертной фразы
Дизраэли. Великий государственный деятель был крещен в возрасте 12 лет. Он происходил из
тайных израэлитов Испании, марранос, которые в XV веке под сильным давлением, в условиях
террора приняли так называемое «искусственное христианство», от которого отказывались
перед смертью. Ходили слухи, что Дизраэли на смертном одре произнес: «Слава Израилю!», –
иудейский символ веры. Присутствие при погребальном ритуале Альфреда де Ротшильда делало
эти слухи достаточно правдоподобными.
Но широкой публике Альфред был известен как блестящий импресарио благотворительных
концертов. Кто, кроме него, мог организовать благотворительный вечер в Ковент-Гарден с
участием примадонны Патти, которая только ради Альфреда отказалась от своего
предубеждения в отношении подобных бенефисов. Вместе с Альварецом, которого Альфред
специально выписал из Нью-Йорка, певица исполнила прекрасный дуэт из оперы Гуно «Ромео и
Джульетта». Кто, кроме Альфреда, мог добиться такого блестящего зрительного зала и такого
огромного сбора (ложа стоила 250 фунтов, или 4 тысячи долларов, а одно место – 15 фунтов, или
320 долларов), который пошел в пользу жертв Бурской войны. Альфред стал наиболее
могущественным из трех колоссов еще и благодаря своей дружбе с августейшей особой, речь о
которой пойдет дальше.
Во дворце Мальборо
Самый грандиозный триумф Семейства – по иронии судьбы – стал возможен только
благодаря упорному стремлению Ротшильдов не отступать от своей веры. Два старейших
университета Британии, Оксфорд и Кембридж, в течение большей части XIX века допускали в
свои стены только прихожан англиканской церкви. Каждый студент должен был произнести
присягу на верность принципам англиканской церкви. Но если в Оксфорде студенты приносили
клятву при поступлении на первый курс, в Кембридже – перед выпускными экзаменами.
Поэтому Натти, Лео и Альфред поступили в Тринити-колледж в Кембридже (чтобы получить
образование, а не диплом об окончании). Даже в наши дни, когда все ограничения на
религиозной почве уже устранены, Ротшильды по традиции учатся в Кембридже. А в 1850-х
годах это обстоятельство свело их с веселым кембриджским студентом Берти, которого также
знали как принца Уэльского.
Дружба между будущим королем Англии и внуками ученика из гетто возникла внезапно,
быстро окрепла и прошла через всю их жизнь. Тесное общение Берти с Натти, Лео и Альфом, а
потом и с Ферди (австрийским Ротшильдом, Фердинандом) вызывало много толков. О
приятелях сплетничали газеты, это огорчало управляющего королевским двором, министры
твердили ее величеству, что такая дружба не доведет до добра, что принц может
непреднамеренно сообщить государственные секреты частной фирме, и так далее, и тому
подобное… Но все выходило совсем наоборот. Берти получал от Ротшильдов самую свежую
информацию и часто знал больше премьер-министра. Эта дружба волновала все слои общества в
Англии и евреев по всему миру.
День за днем дворцовый вестник сообщал, что принц Уэльский посетил лорда Ротшильда в
Тринге, охотился с господином Леопольдом Ротшильдом в Лейтон-Баззард или плавал на яхте с
господином Фердинандом Ротшильдом в Рэмсгейте. Ротшильды гораздо чаще многих
аристократических семей могли написать на приглашении на свой званый вечер: «…и будете
иметь честь приветствовать Его Высочества Принца и Принцессу Уэльских…» И в час
испытаний, когда Берти предстал перед судом в качестве свидетеля по делу о разводе, утешал его
не кто иной, как Альфи. Звуки его фортепиано скрасили бессонную ночь в клубе «Амфитрион».
Но еще чаще друзья встречались во дворце Мальборо, где Берти окружил себя своим
собственным, невикторианским двором. Здесь произносили тосты, вальсировали, делали
ставки, одалживали друг другу деньги – бурлил золотой век. «Мальчики дворца Мальборо» стали
примером для золотой европейской молодежи, а мальчики-Ротшильды были неотъемлемой
частью этой компании, которая, несмотря на свое видимое легкомыслие, сделала королевскую
семью гораздо более популярной.
Это признала и сама королева, но потребовалось еще много усилий со стороны трех братьев
Ротшильд, а также участие четвертого – Ферди – для того, чтобы Виктория сделала первое
движение в сторону Семейства.
Здесь надо сказать несколько слов о самом Ферди, представителе австрийской ветви. Он
женился на Эвелине, сестре Натти, Лео и Альфи. Эвелина умерла при родах через 18 месяцев
после свадьбы, и Ферди решил остаться в Англии. Он превратился в типично английского
Ротшильда: построил дом в Лондоне неподалеку от своих кузенов, стал членом палаты общин от
Эйлсбери, когда Натти перекочевал в палату лордов. Он основал детскую больницу имени
Эвелины Ротшильд в Лондоне и школу имени Эвелины Ротшильд в Иерусалиме. На Рождество
он посылал по фазану каждому возчику Лондона, а те в благодарность прикрепляли ленты с
цветами Ротшильдов – синим и желтым. Он был эксцентричен и щедр одновременно. Часто он
устраивал балы, причем приглашения рассылал в самый последний момент, так что дамы не
успевали обзавестись новыми вечерними туалетами. Ферди компенсировал эти неудобства тем,
что заказывал им новые туалеты у лучших кутюрье к следующему балу.
Но самое главное его чудачество дало Южной Англии один из красивейших ландшафтов. В
1874 году Ферди приобрел у герцога Мальборо Лодж-Хилл, один из самых заброшенных и
пустынных уголков Бакингемшира. Ротшильда восхитил вид с вершины холма. 2700 акров земли
обошлись ему в 200 000 фунтов при покупке, а затем потребовали все новых и новых
финансовых вливаний. Чтобы сделать место пригодным для жизни, пришлось срыть вершину
холма, подвести воду из водоема, находящегося в 14 милях от Лодж-Хилла, построить
небольшую железную дорогу, чтобы доставлять грузы от станции к месту строительства,
привезти из Нормандии лошадей-тяжеловозов, которые поднимали все необходимое по склонам.
Затем надо было осушить болота, провести ирригацию, насадить деревья. Ферди любил
каштаны – и завез сотни взрослых каштанов, каждый из которых приходилось тащить 16
лошадям, и множество кустарников.
На крутых склонах были устроены террасы. И вот заброшенное пустынное место
превратилось в парк с аллеями, огромными цветочными клумбами, фонтанами, скульптурными
группами, выполненными Жирардоном, известнейшим скульптором XVII века, и вольерами для
птиц.
Когда ландшафт был готов, Ферди задумался о том, какое здание подойдет к нему лучше
всего. Он рассматривал антологии европейской архитектуры и выбрал все лучшее, характерное
для его любимых старинных замков. Замок должен был иметь две башни, как в замке де
Ментенон, мансардные окна, как в замке Анет, трубы – как в замке Шамбор и лестницы – как в
Блуа.
Для внутренней отделки были доставлены оригинальные стенные панели из Европы,
приобретено два полотна Гварди с видами Венеции, ковры Бовэ и севрский фарфор, полотна
Гейпатера, Ван Хейдена, не говоря уже о Ватто и Рубенсе, приобретенных позже наследниками.
Не прошло и десяти лет, как на фоне типично английского ландшафта возник роскошный
французский мираж, сверкающий белым мрамором. В замке было 222 комнаты, и по сей день он
остается абсолютно непревзойденным образцом нестандартного уюта.
Весь мир смотрел и восторженно замирал. На субботне-воскресных званых вечерах (термин
«уик-энд» в конце XIX века еще не был изобретен) хозяин собирал персидского шаха,
германского императора, Генри Джеймса, Роберта Браунинга (в гостевой книге вы найдете
росписи Ага-хана и серии премьер-министров от Бальфура до Уинстона Черчилля). Берти
обессмертил лестницу из Блуа, сломав на ней свою царственную лодыжку.
Слухи об этом уникальном явлении достигли ушей ее величества королевы Виктории, и 14
мая 1890 года она совершила невиданный поступок – она нанесла частный визит. Виктория
хотела собственными глазами увидеть, что соорудил этот Ротшильд на месте срытого холма.
Небольшой инцидент испортил впечатление. Лорд Хартингтон, впоследствии герцог
Девонширский, совершил оплошность – вместо того чтобы поцеловать королеве руку, он ее
пожал. В результате в дальнейшем во время визита она уже никому не протягивала руки.
Королеву провезли по всему поместью, потом она осмотрела дворец – все галереи, вестибюли,
гостиные и не могла не согласиться с другими посетителями.
– Хозяин был восхитителен, – заявила она, – так же как и само место.
Этот день растопил ее сердце. Виктория стала тепло относиться к Семейству. Бывая на
континенте, она часто навещала Алису, сестру Ферди. Она даже использовала курьеров
Ротшильдов для пересылки своих частных сообщений – она считала их курьеров более
надежными, чем дипломатические каналы. Степень ее доверия к Семейству стала очевидна
после ее смерти, когда Натти, назначенный доверенным лицом по распоряжению имуществом
Дизраэли после его смерти, обнаружил несколько «чрезвычайно частных писем», написанных
королевой «ее дорогому премьер-министру». Натти взглянул на письма и переслал их королю
Эдуарду, который один раз сам внес коррективы в письма матери (а не наоборот), – Эдуард
письма сжег.
Эта дружба никак не ослабила преданности Ротшильдов к иудаизму. Напротив, иногда
казалось, что в опасности находится англиканская церковь. 19 января 1881 года принц вызвал
настоящую бурю возмущения, явившись на церемонию бракосочетания Лео в главную синагогу
на Грейт-Портленд-стрит. Ему понравилась кошерная еда на свадебном ужине, и он беззаботно
хохотал над еврейскими анекдотами. Впоследствии они стали его страстью, а поскольку Натти
разделял эту слабость принца, Лондонский дом Ротшильдов стал не только крупным
международным центром, но также крупнейшим центром, где коллекционировали рассказы про
Мойшу и Изю.
Писали, что один из иностранных дипломатов, барон фон Экардштейн, получил от
Ротшильдов специальное поручение – собирать и передавать им еврейские анекдоты, которые
рассказывали за границей, особенно каламбуры с Берлинской биржи. Экардштейн не только
собирал их, но и передавал по телеграфу в Нью-Корт, откуда они немедленно поступали во
дворец Мальборо.
Архивариусы Лондонского банка, которые заботливо охраняют множество секретов,
сохранили также остроумные еврейские анекдоты, переданные по телеграфу благородным
прусским дворянином.
Кое-что было сделано. Еврейский вопрос был поставлен в повестку дня Ревельского
совещания. Английский посол в Петрограде писал Натти: «Из моего отчета вы увидите, что
русский премьер-министр обдумывает возможные улучшения, которые должны коснуться
многих евреев в России».
Примерно в это время лондонский раввин сказал следующее: «В отличие от христиан мы,
евреи, не признаем мессию, но святое Семейство у нас есть». Продолжив эту мысль, можно
сказать, что у евреев было не одно, а несколько святых семейств, ведь кроме английских
Ротшильдов были и другие. Итак, чтобы завершить ротшильдиану конца века, отправимся во
Францию и Австрию.
Непослушный Бисмарк
Во Франции восхождение по социальной лестнице далось Ротшильдам легче всего. За
восемьдесят лет были сметены с исторической сцены Бурбоны, орлеанская династия и
бонапартисты. Только Ротшильды сохраняли свои позиции. После того как рассеялся дым
Парижской коммуны 1871 года, барон Альфонс по-прежнему возглавлял незыблемый
Парижский дом.
Генеалогически парижская ветвь была ближе всего, на целое поколение, к франкфуртским
корням. Джеймс был самым младшим из братьев и женился уже совсем зрелым человеком.
Поэтому его дети были ровесниками внуков его братьев. Все четверо сыновей Джеймса,
Альфонс, Гюстав, Соломон и Эдмонд, оставили сверкающий след в истории французского
общества второй половины XIX века.
Альфонс, такой же стройный, изящный и невысокий, как его отец, был еще более светским
человеком. Говорили, что у него лучшая пара усов в Европе. Тем не менее, он был грозным
носителем своего имени, как и подобает истинному Ротшильду.
Что значило в то время это имя во Франции? Это становится совершенно ясно на одном
маленьком примере – железнодорожном происшествии с Альфонсом. Король Бельгии, один из
клиентов Парижского дома, пригласил Альфонса на приватный обед, и, чтобы не привлекать
лишнего внимания, Альфонс отправился инкогнито обычным экспрессом Париж – Брюссель, а
не на своем личном поезде. В нескольких милях от границы экспресс был остановлен и отведен
на боковые пути. Пассажирам сказали, что это сделано для того, чтобы пропустить частный
поезд.
Барон не привык уступать кому-нибудь путь. Кроме того, он опоздал на обед к королю.
Телеграфные провода накалились от его возмущенных посланий. Наконец, корень зла был
найден. Оказалось, что камердинер Альфонса забыл упаковать его костюм для ужина, он
воспользовался именем своего хозяина и его личным поездом и отправил багаж в Брюссель.
Таким образом, Альфонса отодвинул его собственный сюртук.
В более важных случаях Альфонс всегда оказывался в нужное время в нужном месте. Его
карьера переплелась с великими потрясениями во Франции – с падением Луи-Наполеона и
неистовым рождением Третьей республики. Но при всех этих трагических обстоятельства
Альфонс хранил верность традиционной тактике Ротшильдов – он оставался за сценой.
5 июля 1870 года адъютант его величества явился к барону, чтобы препроводить его в Сен-
Клу. Император был сильно обеспокоен. Пруссия постоянно устраивала провокации на франко-
прусской границе, а теперь она собиралась посадить Гогенцоллерна на испанский трон и таким
образом подготовить для Франции удар с тыла.
Настойчивость Пруссии означала только одно – войну. Только Англия могла остановить
Бисмарка, но для этого надо было действовать немедленно. Дело осложнялось тем, что в тот
момент в Англии не было министра иностранных дел – прежний министр, лорд Кларедон,
только что умер, а новый еще не был назначен. (Им станет лорд Гранвиль.) Наполеон хотел,
чтобы Ротшильды использовали свои каналы.
Альфонс легко понял, что стояло за этими словами. Официальное обращение Франции
свидетельствовало бы о ее слабости.
Семейство уже не раз выполняло подобные миссии. В тот же день шифрованная телеграмма
полетела с улицы Лафит в Нью-Корт. Натти расшифровал послание Альфонса и следующим
утром встретился с премьер-министром, который направлялся на аудиенцию к королеве. Натти
сообщил ему о послании Наполеона. Гладстон внимательно выслушал, задумался и, наконец,
сказал, что его правительство не сможет повлиять на Пруссию.
После этих кратких переговоров империя Наполеона стала стремительно разрушаться.
Телеграфные провода между улицей Лафит и Нью-Кортом гудели непрерывно. Через несколько
часов император уже знал, что его попытки сохранить мир и достоинство потерпели поражение.
Бисмарк продолжал идти своим путем. 19 июля Франция вступила в войну. 1 сентября Наполеон
капитулировал под Седаном.
В течение недели монархия была повержена, немецкие армии взяли Париж в кольцо, а
Парижский дом Ротшильдов приготовился к новому витку своей истории. Он вступил на сцену
на стороне побежденных, но стал в результате победителем.
В середине сентября осада Парижа началась всерьез. 19 сентября король Вильгельм I,
генерал Мольтке и могущественный канцлер Бисмарк расположились со своими штаб-
квартирами в Ферье, главном поместье Семейства. Прусский монарх восхищался обширными
парками и дворцом, конюшнями и оранжереями, где цвели орхидеи, пробовал тропические
фрукты, выращенные здесь же, и был достаточно откровенен, чтобы не скрывать своего
восхищения.
– Короли не могут себе этого позволить, – сказал он своим придворным, – это может
принадлежать только Ротшильдам.
Бисмарк был раздражен. Ему чрезвычайно не нравилось, что король Вильгельм
рассматривал Ротшильдов как своих могущественных коллег. Его величество отказался
поселиться в спальне барона Альфонса и выбрал для себя более скромную комнату. Король
издал также указ, категорически запрещающий его подданным даже прикасаться к
бесчисленным ценностям, которыми славился Ферье. И Бисмарк – сам Бисмарк! – получил
приказ воздержаться от охоты в угодьях Альфонса – от своего любимейшего занятия.
Старший камердинер барона Альфонса стал проклятием железного канцлера в час триумфа.
Потомки Альфонса до сих пор хранят отчет упрямого камердинера. Он отказался прислуживать
Бисмарку, который решил вознаградить себя за все заботы и волнения парой бутылок вина из
погребов Ферье. Когда разгневанный канцлер заставил-таки продать ему ящик вина за хорошую
цену, камердинер написал жалобу своему хозяину в Париж.
Барон Альфонс был восхищен. В его поместье Бисмарк, перед которым дрожала вся Европа,
вынужден был сражаться с камердинером за бутылку вина. Этот случай стал известен в высшем
свете осажденного Парижа. В декабре пруссаки сбили воздушный шар, перевозивший почту, и
обнаружили письмо графини де Мустье, где содержалась следующая информация:
«Ротшильд вчера мне рассказал, что Бисмарку не понравились фазаны в Ферье, он угрожал
поколотить камердинера – летающие по парку фазаны не были начинены трюфелями!»
То, что эта информация просочилась наружу, бесконечно огорчило железного канцлера,
поскольку из нее следовало, что он нарушил приказ короля. Тем более, что, если быть
искренним, он действительно тайком настрелял немного фазанов.
«Что они могут мне сделать? – писал он в своих записках. – Они не могут меня арестовать, я
им понадоблюсь, чтобы заключить мир».
И он им понадобился для заключения мира. Им понадобился также старший парижский
Ротшильд, который не переставал раздражать канцлера. Альфонс постоянно опережал
германские информационные службы, поскольку к его услугам была испытанная голубиная
почта Ротшильдов, которая выручала их, когда отказывал телеграф. Начались переговоры, и
выяснилось, что Альфонс совсем не слабый противник. Маленький еврей стойко сражался с
гигантом пруссаком. Альфонсу удалось настоять даже на том, чтобы переговоры велись по-
французски, хотя Бисмарк раздраженно напомнил ему о немецком происхождении семьи и о
своей дружбе с Амшелем Франкфуртским.
 Альфонс блестяще использовал свое обычное оружие. Никто, кроме него, не сможет
гарантировать поставки продовольствия в изголодавшийся, побежденный Париж (из Лондона
ему помогали Альфред, Лео и Натти). Никто, кроме него, не сможет выплатить Пруссии пять
миллиардов франков в качестве контрибуции. Никто, кроме него (Альфонсу помогли справиться
с задачей его кузены за рубежом), не смог бы выплатить такой чудовищной суммы наименее
болезненным способом и в кратчайший срок – на два года раньше установленной даты.
Это обеспечило непрерывное преобладание Французского дома как в финансовой, так и в
социальной жизни Франции в период новейшей республики. Бисмарк правил громогласно – и
ушел в небытие, Ротшильды правили шепотом – и остались. Ферье и по сей день остается самым
грандиозным семейным замком Ротшильдов.
Шикарный пилигрим
Младших сыновей родовитых европейских семей отправляли либо служить в армию или во
флот, либо в священники, причем чаще всего младшие отпрыски не имели склонности ни к тому
ни к другому. В семействе Ротшильд таких случаев не было. Все сыновья находили дело по
призванию и по душе. Пример Эдмонда Ротшильда показывает, насколько много они получали
от семьи и как много отдавали взамен.
Эдмонд был младшим братом Альфонса. Он дожил до 1934 года и умер в возрасте 90 лет. Он
начал свою трудовую деятельность так, как это было традиционно заведено в семье. Он сидел за
столом в Партнерской комнате на улице Лафит (Эдмонд отвечал за добычу нефти, контроль над
которой Ротшильды делили с компанией «Шелл» и «Стандард ойл»); как обычно, он построил
большой дом в городе, женился на Адельхейд, урожденной Ротшильд из германской ветви
Семейства, и жил достойно и спокойно, соблюдая религиозные обряды и традиции. Он, так же
как и братья, был знатоком искусства и коллекционером. Его брат Альфонс собирал ювелирные
изделия эпохи Возрождения, кузен Вилли во Франкфурте стал известным библиофилом, кузен
Натаниэль в Вене собирал украшения конца XVIII века. Эдмонд собрал превосходную коллекцию
гравюр (больше 20 000 образцов), которую впоследствии передал в Лувр.
Но вскоре у него появилась новая страсть, которой он отдавал всю свою неисчерпаемую
энергию, массу времени и средств. Эта страсть называлась Палестина, она началась как
благотворительное мероприятие и закончилась как исторический процесс.
Все началось со странного визита 28 сентября 1882 года. Великий раввин Франции, раби
Хан, который в делах еврейской благотворительности выступал в роли советника Эдмонда,
привел к нему раби Самуэля Мохилевера, который собирал средства для еврейских поселений в
Палестине. Беседа началась с того, что раби попросил разрешения беседовать с Ротшильдом не
как светский человек, а как раввин перед прихожанами. Эдмонд не возражал. Затем последовал
схоластический вопрос – почему именно Моисей был избран для того, чтобы вывести евреев из
Египта? Началась талмудичеекая дискуссия, которая, мягко говоря, не очень интересовала
Эдмонда. Он готов был заплатить столько, сколько попросит раби. Собственно, он дал свое
согласие еще до того, как тот назвал требуемую сумму. Но раби собирался затронуть тонкие
струны души Ротшильда – ему нужно было гораздо больше чем просто пожертвование. Вскоре
удивленный барон узнал, что Господь специально выбрал Моисея, который, как известно,
заикался, для того, чтобы народ понял: то, что говорится, – это не сладкое красноречие
смертного, это Глас Божий. Далее раби плавно перешел к Палестине. Может быть, Господь
избрал его, слабого раби Самуэля Мохилевера, чтобы показать евреям Европы путь на земли
Сиона? Он приехал в Париж, чтобы вложить в душу Эдмонда эту святую идею.
Эдмонд сказал, что готов платить. Но для раби Самуэля Мохилевера этого было
недостаточно. Его черные глаза возбужденно горели и, казалось, прожигали насквозь. Наконец
Эдмонд дал обещание обдумать все и принять решение. Великий раби Хан скрепил это решение
своим присутствием. Теперь это уже не было простой вежливостью. Все последующие
пятьдесят лет своей жизни Эдмонд посвятил Палестине.
Он стал главной движущей силой колонизации Палестины еще задолго до возникновения
сионизма. Сначала он спонсировал организацию поселения евреев, прибывших из России,
неподалеку от Яффы. Их был 101 человек. Так он начал финансировать нужды поселений и
организовывать новые. Его деньги помогали осушать болота, находить воду, пахать землю,
возводить дома и охранять территории. Из 7 еврейских колоний, существовавших в Палестине в
середине 1880-х годов, три избежали банкротства только благодаря финансированию Эдмонда,
четыре других также в значительной степени зависели от его пожертвований. Вслед за первыми
поселенцами последовали сотни и тысячи других.
Вначале Эдмонд предпочитал, чтобы вместо него действовали его деньги. Он не чувствовал
призвания к новой деятельности. Но огненный взгляд раби Мохилевера преследовал его, и он
сам не заметил, как оказался втянутым в дела переселенцев. Сначала он провел переговоры с
турецким правительством относительно организации еврейских поселений. (В то время
Палестина находилась под управлением Турции.) Затем ему пришлось разрешать конфликты
внутри колонии. Постепенно из стороннего наблюдателя он превращался в отца, благодетеля, а
иногда – тирана.
Когда к нему явилась депутация русских сионистов и призвала его провести реформы в
поселениях, он впал в бешенство. Покраснев, как Давид, возмущенный предательством
Авессалома, он закричал: «Это мои колонии, и я буду делать там то, что захочу!» В этот момент
друзья по Жокей-клубу вряд ли узнали бы сдержанного и изысканного барона. Соединение
автократии и патернализма иногда приводило к чудовищным спектаклями. Эдмонд часто грозил
одним росчерком пера уничтожить колонии, прекратив их финансирование. Насколько его
угрозы были серьезны, можно судить по следующему случаю. Эдмонд узнал, что кто-то из
членов клана хочет принять участие в финансировании колоний и проявляет к ним настойчивый
интерес.
«Что?! После того как я вложил десятки миллионов в этот проект, – зарычал он, – они хотят
сделать меня посмешищем! Они хотят дать жалкие сотни тысяч и разделить со мной мою славу!
Если вам нужны деньги, вы должны приходить ко мне!»
Ссоры и конфликты достигли своего трагикомического апогея в 1889 году, который,
согласно иудейской традиции, назывался «Шмита», или «год Субботы», то есть каждый седьмой
год, когда Закон запрещает евреям обрабатывать принадлежащую им землю. Эдмонд прекрасно
понимал, что за целый год бездействия все, что было достигнуто такой большой ценой, будет
уничтожено. Он пытался втолковать это иерусалимским раввинам, но они его не слышали. Он
забросил скачки, банк, коллекционирование – и целиком погрузился в религиозный спор.
Фанатизму раввинов он противопоставил свой фанатизм. Он убеждал, собирал тайные
конференции верных ему раввинов, и, наконец, решение было найдено. Можно пережить
Шмиту, не нарушая традиций и не разрушая хозяйства. Все принадлежащие евреям земли в
Палестине должны быть проданы на этот год людям другой веры – тогда перед взором Господа
евреи будут работать на чужой земле, что не возбраняется.
Иерусалимские раввины возмутились. Нарушаются священные принципы! Это святотатство,
они отлучат от веры каждого, кого застанут работающим во время Шмиты. Они обещали
оказывать материальную поддержку тем, кто воздержится от работы.
Раввины не учли одного – они имели дело с Ротшильдом. Он обратился к величайшему
авторитету в вопросах веры, признанному во всем мире, раби Исааку Элханану из Ковно (ныне
Каунас, Литва). После длительных дискуссий и глубокого изучения вопроса раби Исаак вынес
свой вердикт – при тех предосторожностях, которые предложили раввины Эдмонда, землю
Сиона можно обрабатывать во время Шмиты. Эдмонд победил, но глубокая обида осталась. Его
вдохновитель, раби Мохилевер, не выступил на его стороне. Не желая обращаться с упреками
прямо к нему, Эдмонд написал Великому раввину, используя тот самый язык гетто, на котором
тот впервые завел с ним речь о Палестине, и с трудом выводя непривычные буквы ивритского
алфавита:
«…господин Великий раввин… знаете, что я думаю? Я скажу Вам всю правду… эти
колонисты хотят забрать у меня землю и дома, а потом насмеяться надо мной… скажите раби
Мохилеверу… я отправлю всех этих колонистов и их семьи обратно к нему, и посмотрим тогда,
что он с ними будет делать. И, кроме расходов на дорогу, я не дам им ни цента».
Не стоит говорить о том, что эти угрозы так никогда и не были претворены в жизнь. Раби
Мохилеверу удалось убедить Эдмонда, что он всегда был на его стороне и скрытно
предпринимал различные действия, чтобы было принято то решение, которое было необходимо
Эдмонду.
Герцль предпринял массу усилий, чтобы попасть на прием к барону Эдмонду, но тот
захлопнул перед ним двери. В Палестине Эдмонд занимается благотворительностью, а не
националистической политикой. Впоследствии Герцль предложил через Великого раввина
Франции отказаться от поста лидера сионистов в пользу барона Эдмонда, если тот согласится
этот пост занять. Эдмонд согласился на встречу, и она состоялась 18 июля 1896 года, но
результатов не последовало.
Впоследствии Герцль встретился с лордом Ротшильдом и его братьями, но встреча не имела
никакого успеха. И Натти, и Лео, и Альфреду понравился сам Герцль (когда он умер, братья
оказали существенную поддержку его семье), но их категорически не устраивали его идеи.
«Как можно вести переговоры с этим сборищем идиотов?!» – писал Герцль в своем
дневнике.
Действительно, Нью-Корт организовал крайне антисионистскую организацию – Лигу
британских евреев. Поэтому чрезвычайно странным кажется тот факт, что появилось
нижеприведенное письмо министра иностранных дел Британии, ныне известное во всем мире
как Декларация Бальфура.

«Форин Офис[6], 2 ноября 1917 года

Дорогой лорд Ротшильд!
С большой радостью сообщаю Вам, что по поручению правительства Его Величества,
нижеследующая декларация в поддержку надежд еврейских сионистов была представлена в
Кабинет министров и утверждена им:
«Правительство Его Величества с удовлетворением отмечает факт создания в Палестине
национального дома для еврейского народа и предпримет возможные усилия для облегчения
достижения этой цели, при этом следует отчетливо понимать, что ни в коем случае не должны
нарушаться гражданские и религиозные права проживающих на территории Палестины
нееврейских сообществ, а также права и политический статус евреев, проживающих в любой
другой стране».
Буду благодарен, если Вы доведете содержание этой декларации до сведения Сионистской
Федерации.
Искренне Ваш Артур Джеймс Бальфур».

Упомянутый здесь лорд Ротшильд – это уже, конечно, не Натти, а его наследник, Лайонел
Уолтер, которого в семье считали чуть ли не диссидентом за его слабость к мечтам Герцля. Но
даже он не сделал для создания Государства Израиль и десятой части того, что совершил
несионист барон Эдмонд. Так странно отозвались в истории позиция Эдмонда и декларация
Бальфура.
В своих мемуарах Хайм Вейцман, первый президент Израиля, вспоминает о таком
высказывании «неизвестного жертвователя»: «Без меня сионизм был обречен, но без сионизма и
моя работа была бы обречена на провал».
Эдмонду приписывают авторство анекдота о сионисте: «Сионист – это американский
еврей, который дает деньги английскому еврею, чтобы он перевез польского еврея в Палестину».
Палестинские евреи для барона были не политической силой, а семьей, любимой, но порой
непокорной, которая требовала заботы и внимания и, в свою очередь, должна была любить и
почитать своего отца и благодетеля. Но сионизм? К чему он нужен?
Национальные цели, пропагандистский аппарат, официальные ловушки – все это было
чуждо барону. Он готов был помогать и заботиться о новых поселениях, но только добровольно и
не афишируя этого.
– Зачем ваши люди путешествуют по миру, произносят речи и привлекают к себе
внимание? – спросил как-то барон Менахема Усыскина, сионистского лидера из России.
– Отдайте нам ключи от ваших сейфов, барон, и мы перестанем ездить и произносить
речи, – ответил он.
Они и в самом деле получили ключ от сейфа Ротшильдов, по крайней мере ключ от одного
из самых больших сейфов. Денежная река не пересыхала на протяжении всей жизни барона.
В 1931 году в разгар депрессии сионистское движение осталось без средств, и доктор
Вейцман оправился к Ротшильду. Едва прибыв в Париж, он слег с высокой температурой в
приступе тяжелого гриппа. И вот когда самый рьяный проповедник сионизма лежал в жару, к
нему в номер, окруженный взволнованной прислугой, ворвался восьмидесятишестилетний
барон Эдмонд. Он положил на грудь Вейцману чек на сорок тысяч франков со словами: «Это
должно понизить вам температуру» – и вышел так же стремительно, как и вошел.
Никогда еще идеологический противник не был так щедр к идеологии, от которой хотел бы
отойти.
Палестина процветала благодаря финансовым вливаниям барона. Они обеспечили
возможность насаждения новых сельскохозяйственных культур. Появились рощи миндальных
деревьев, плантации тутовых деревьев, жасмина, табака, мяты. Барон не только способствовал
разведению виноградников, он также закупал – по самой высокой цене – весь урожай
палестинского винограда.
Барон уделял много внимания развитию промышленности того, что должно было стать
Государством Израиль. Он финансировал образование Палестинской электрической компании,
компании по производству портленд-цемента, «Нешер», Палестинской соляной компании и
Самаритской компании по водоснабжению.
Но и это было еще не все. Он следил за тем, чтобы участки земли, которые он покупал для
будущих колоний, располагались стратегически выгодно, через Иудею, Самарию и Галилею, а
сами колонии становились форпостами на случай необходимости. И такая необходимость
возникла – спустя десятилетия.
Эдмонд организовал археологические раскопки на горе Сион и тратил на них значительные
суммы в надежде найти Ковчег Завета. На вопрос Вейцмана, чего он ожидает при успешном
окончании раскопок, барон ответил: «Проклятые раскопки, – мне важно обладание».
Арабским армиям повезло, что был всего один такой несионист на свете.
Вслед за деньгами Ротшильдов на Святую землю явились и они сами, самые богатые
паломники, путешествующие на роскошной яхте, которая поднимала якорь в Марселе и опускала
его в Яффе. Барон и баронесса Эдмонд начали приезжать в Палестину.
5 мая 1887 года «неизвестный жертвователь», барон Эдмонд, впервые ступил на землю
Сиона. Один обозреватель назвал это событие «исторической встречей принца с его народом».
Барон направился к Стене Плача, сопровождаемый толпами народа. Помолившись, он понял, что
нужно сделать в первую очередь. Он выкупил Стену у арабов. И не только это. Барон подготовил
проект выкупа прилегающих кварталов и превращения их в район компактного проживания
еврейской общины. Чтобы преодолеть сопротивление мусульман, он предложил купить другой,
равноценный участок земли и построить там комфортабельные жилища для тех мусульман,
которым придется сменить место жительства.
 Эдмонд выделил на этот проект три четверти миллиона франков. Иерусалимский паша дал
свое согласие на его осуществление – но по какой-то таинственной причине против него восстал
главный раввин Иерусалима, и он не был претворен в жизнь.
Тем не менее, визиты барона не прекращались. Его видели всюду – и в школах, и в
больницах, на фермах и на промышленных предприятиях. Особым вниманием барона
пользовались те предприятия, в работе которых он хорошо разбирался. Его интересовали винные
заводы, парфюмерные фабрики. С интересом он относился и к конным соревнованиям юных
колонистов. В 60-х годах XX века внук Эдмонда, барон Эдмонд нового времени, вместе с
английским лордом Ротшильдом продолжили эту традицию. Они превратили Кесарию в
прекрасный курорт с полями для гольфа.
Как бы ни был занят Эдмонд, он никогда не забывал о духовной основе своей деятельности.
Однажды во время визита в Тель-Авив он с горечью сказал: «Никогда я так не жалел о том, что
не знаю иврита».
В другой раз, обращаясь к колонистам, он произнес фразу, достойную тогда уже покойного
раввина Мохилевера: «Если вы отойдете от иудаизма, весь наш народ окажется на грани
катастрофы… ибо вы – гордость и надежда еврейства».
Через два дня после этой речи барон устроил званый обед на своей яхте. Все было сделано
так, как и подобало у Ротшильдов. Огромная современная кухня была прекрасно оборудована для
приготовления кошерных блюд, повара готовили бесчисленное количество изысканнейших –
разумеется, кошерных – яств, не уступающих тем, которыми царь Соломон угощал Хебу.
Обтянутая шелком молитвенная комната находилась в наиболее устойчивой части яхты. И на
всех дверях роскошных кают были развешаны походные Торы.
Говорят, один из гостей так увлекся осмотром яхты, что не заметил, что остальные гости
уже сходят на берег.
– Разве вы не собираетесь вернуться в Сион? – спросили у него.
– Вы возвращаетесь на Землю обетованную, – ответил он, – а я остаюсь! Остаюсь на
обетованной яхте.
Допущены ко двору
Собрание сокровищ искусства во дворце Натаниэля в Терезианумгассе было поистине
грандиозным. Там были четыре картины Ван Лоо, заказанные мадам Помпадур, уникальный
порфирный стол Марии-Антуанетты, здесь хранилась коллекция шедевров эпох Людовика XIV,
Людовика XV и Людовика XVI. Когда после Второй мировой войны это здание было разрушено,
баронесса Кларисса передала хранившиеся в нем коллекции двум главным музеям искусств
Вены, которым пришлось срочно провести реорганизацию экспозиции, чтобы разместить
щедрые дары.
Для того чтобы поддерживать все эти сокровища в подобающем состоянии, требовалась
целая армия слуг.
Среди огромного штата прислуги у Ротшильдов были должности полировщика серебра и
полировщика мрамора. Работники, их занимавшие, тщательно следили за состоянием
ротшильдовского мрамора и ротшильдовского серебра в течение многих лет и передавали свои
посты по наследству своим детям.
Барон Альберт наслаждался грубой стороной жизни. Он был заядлым альпинистом и
седьмым спортсменом, поднявшимся на пик Маттерхорн. Но ни он, ни его брат не чурались
простых аристократических радостей сельской жизни. Они устраивали грандиозные охоты в
своих многочисленных замках в Лангау, Энсфельде, Шиллендорфе и Бенешау. Сюда, в их
роскошные замки, обедневшие гости-аристократы часто привозили с собой огромные чемоданы,
полные грязной одежды. Это делалось из следующих соображений. Во-первых, большие
чемоданы должны были подтвердить большое количество одежды и, следовательно,
состоятельность гостя, но это было не главным. Основной целью была стрика. У Ротшильда
около 130 человек были заняты в прачечных, они доводили до блеска верхнюю одежду гостей,
тщательно стирали их белье. Так что стесненный в средствах визитер привозил с собой всю
свою одежду, развешивал ее в шкафу, а слуги забирали и приводили в порядок, не задавая лишних
вопросов. В конце концов хозяину это сильно надоело. Альберт прекратил эту практику, а
гостям, прибывшим в гости как в прачечную, в багаж складывали упаковки коричневого
стирального мыла.
В разгар весеннего сезона в Вене проходили ежегодные скачки – дерби (то есть
ипподромные состязания трех– и четырехлетних скаковых лошадей). Здесь, так же как и в
Лондоне, Ротшильды трижды стали первыми призерами. После скачек устраивалось
традиционное ротшильдовское чаепитие. Но самой впечатляющей картиной был разъезд
Семейства по домам по Хаупталлее, длинной аллее с тремя рядами деревьев, соединяющей
центр города и ипподром. Наибольшее внимание привлекал электрический автомобиль
Ротшильдов, который медленно и торжественно двигался в сторону города. За ним следовали
личные экипажи Ротшильдов. Молодые Ротшильды обгоняли процессию в стремительном
фиакре Франка.
Выражение «фиакр Франка» требует объяснения. Этот фиакр был живой эмблемой
богатства старой Вены. Другим, таким же известным фиакром был фиакр Братфиша, которым
пользовался принц Рудольф. И у Габсбургов, и у Ротшильдов были целые парки своих экипажей,
но вдобавок к этому они постоянно держали наготове нанятый экипаж, такси XIX века. Рудольф
использовал фиакр Братфиша, когда отправлялся на свои тайные амурные свидания, которые он
хотел уберечь от глаз и ушей своей прислуги. Именно Братфиш обнаружил тела Рудольфа и его
дамы сердца после их самоубийства в замке Майерлинг. У семейства Ротшильд не было такого
обилия любовных предприятий, а фиакр Франка они нанимали за его потрясающую скорость.
 В отношении фиакров, а также по ряду других аспектов Ротшильды и Габсбурги были
едины. Однако считалось, что вряд ли им предстоит когда-нибудь встретиться. Ротшильды могут
вести дела с кабинетом министров и даже развлекать великого герцога – это воспринималось
как неизбежное зло.
Но Ротшильды, преломляющие хлеб с Габсбургами, древнейшей европейской династией, –
нет, никогда! Проклятие!
В 1887 году – наконец! – «никогда!» произошло. Император Франц-Иосиф милостиво
простил Ротшильдов за то, что они не были аристократами в четвертом поколении и не были
крещены. Ротшильды были признаны «допущенными к императорскому двору», теперь они
могли присутствовать на торжественных приемах и на частных вечерах, которые посещала
императорская чета. Это означало, что теперь Семейство входит в круг даже более избранный,
чем общество, окружающее королеву Викторию и прусского кайзера.
Сам Франц-Иосиф был всегда корректен с теми, кого он назначал своими друзьями. Он
посылал телеграммы соболезнования на все похороны, которые случались в семействе
Ротшильд. На званые вечера Ротшильдов он присылал балет своей придворной оперы и даже дал
разрешение на организацию представления в садах при свете факелов. Личные отношения
императора с Ротшильдами заходили далеко за рамки разговоров о погоде или здоровье.
Однажды, когда его величество проговорил с императором на несколько минут дольше, чем
обычно, бомонд тут же отреагировал. Пополз слух, что монарху требуется новый заем.
Возможно, император почувствовал, что такая близость опасна для доверия к Габсбургам.
Его супруга Елизавета, самая оригинальная, интеллектуальная и прелестная императрица,
не интересовалась подобными проблемами. Она дружила с женщинами Семейства и разделяла
их эстетические пристрастия. Самая нежная дружба связывала императрицу с Жюли, сестрой
Альберта. Урожденная фон Ротшильд Австрийская, она вышла замуж за Ротшильда
Неаполитанского, жила в Париже, часто навещала брата Ферди в Англии, но ее любимым
местом была сказочная вилла Прени в Швейцарии, на берегу Женевского озера. 9 сентября 1898
года виллу посетила Елизавета Австрийская, и этот визит бросил мрачную тень на эти
сказочные места в связи с историей Габсбургов.
Елизавета прибыла к подруге не на австрийском императорском судне и не на яхте
Ротшильдов, которую ей предлагала Жюли. Она приехала инкогнито, под густой вуалью, на
обычном рейсом пароходе под именем графиня Гогенембс и в сопровождении одной-
единственной фрейлины.
Жюли устроила прекрасный прием для своей коронованной подруги. Обед был изысканным
и обильным – правда, дамы не забывали о своей диете. Жюли ела только кошерное, а Елизавета
– все низкокалорийное. Императрица была первой дамой, внедрившей низкокалорийную диету.
В свои 60 лет она выглядела молодой женщиной, с лицом как у моделей журнала «Вог» и с такой
фигурой, которой могли бы позавидовать эти самые модели. Оркестр исполнял итальянские
мелодии. Хозяйка завела беседу о Гейне, любимом поэте императрицы. Елизавета даже подняла
бокал шампанского и сказала тост, чего уже давно не делала, пребывая в грусти и задумчивости.
Затем дамы отправились на прогулку по садам и оранжереям Жюли, в которых были
представлены самые разные страны и климатические зоны. Оранжереи Жюли были лучшими в
Швейцарии. Экзотические цветы и ароматы окутали императрицу, и лицо ее еще больше
просветлело. Улыбка не сходила с него почти до самого отъезда, пока она не открыла книгу для
посетителей. Елизавета расписалась и перелистнула назад несколько страниц. Она замерла и
побледнела. Перед ней открылась страница с подписью принца Рудольфа. Ее сын побывал в
Прени незадолго до своего самоубийства в Майерлинге. Жюли заметила, что на глаза
императрицы навернулись слезы.
 Фрейлина императрицы вспоминала, что на обратном пути, который Елизавета также
совершила на обычном рейсовом пароходе, она не говорила ни о чем, кроме смерти. Тема
оказалась своевременной. Не позднее чем через 15 часов она погибла от кинжала анархиста
напротив женевского отеля. Свой последний день императрица провела дома у Жюли фон
Ротшильд.
К счастью, в основном отношения членов Семейства с австрийским императорским домом
не носили такого зловещего характера. Сестра Альберта и Ферди, Матильда фон Ротшильд,
супруга Вильгельма (Уильяма фон Ротшильда), поддерживала с семьей императора самые
дружеские отношения, правда, и они однажды были омрачены неприятным, но скорее
анекдотическим случаем. Однажды Вильгельм II (внук императора, восхищавшегося поместьем
Ферье, и будущий кайзер Вильгельм времен Первой мировой войны) пригласил Матильду на
обед. И тут случился скандал – Матильда не притронулась ни к одному блюду – кайзер забыл
приказать приготовить кошерное!
Самая младшая из сестер Альберта, Алиса, дожила до 1922 года. Она (так же как и лорд
Натти) была одной из наиболее выдающихся индивидуальностей, порожденных Домом
Ротшильдов. Алиса так и не вышла замуж (а это среди женщин Ротшильд еще большая редкость,
чем среди Ротшильдов-мужчин). Возможно, причиной послужило то, что Алиса была
ошеломляюще независима как финансово, так и интеллектуально и духовно и роль жены ей не
подходила. Да и где было найти мужчину достаточно мужественного, чтобы совладать с
женщиной, сумевшей внушить почтительный страх самой Виктории, королеве Англии?
Прежде чем представить вниманию читателей описание этого легендарного подвига Алисы,
следует кратко обрисовать обстоятельства ее жизни. Алиса унаследовала от австрийских
Ротшильдов огромное состояние, куда в том числе входил и Ваддесдон-Холл, принадлежавший
Ферди. В этом имении Алиса содержала множество садов и парков, но, в отличие от Жюли, она
создавала свои шедевры садоводческого искусства на фоне грубой природы.
Побывав однажды в гостях у Ротшильдов в Ваддесдоне, королева Виктория так полюбила
это место, что каждый раз, приезжая на юг Франции, она наведывалась к Алисе. Королеву
встречали по-царски. Во время приготовлений к августейшему визиту Алиса выкладывалась
сама и заставляла выкладываться других. Она пребывала в состоянии тихой – а иногда и не очень
тихой – ярости. Самое яркое описание этих приготовлений дала в своих мемуарах леди Баттерси
(урожденная Ротшильд):
«…Алиса исходила окрестные холмы вдоль и поперек, отдавая распоряжения начальнику
полиции, королевскому кучеру, лесникам и рабочим. Она была подобна Наполеону перед битвой.
Она захотела сделать королеве сюрприз и приказала сравнять и расширить дорогу – и всего за
три дня! Причем надо было возвести небольшие стены, убрать огромные камни, засыпать ямки
щебнем…»
Алиса не знала неудач – ей всегда удавалось порадовать королеву новым, созданным
специально для нее ландшафтом. Она устраивала своей августейшей подруге изящные сюрпризы
– например, цветочный дождь. Когда женщины проходили мимо спрятавшейся среди зелени
виллы, из потайного окна их осыпали цветами. Во время этих благословенных прогулок
почтенная дама превращалась в жизнерадостную девочку-подростка, какой она была лет сорок
пять тому назад. Все было прекрасно – всегда, – но однажды августейший каблук (ненароком)
ступил на только что созданную клумбу.
– Немедленно уйдите оттуда! – громовым голосом скомандовала баронесса Ротшильд
королеве Англии и императрице Индии.
Королева подчинилась. Дружба выдающихся женщин выдержала это испытание, но теперь
Виктория называла баронессу не иначе как «Наша Всемогущая». Это прозвище сохранилось за
Алисой до конца ее дней.
Но разве все Ротшильды не были, в самом деле, «всемогущи» и «вечны»? Флаги с гербами
Семейства развевались на башнях самых прекрасных замков Европы. И казалось совершенно
невозможным, что когда-нибудь они будут спущены.
Глава 8
ГДЕ ВЫ, ШЛЯПЫ С ПЛЮМАЖАМИ?
Исчезновение двух королевств
Читатель, имеющий склонность к математике, безусловно, заметил, что в предыдущих
главах речь шла о трех банках Ротшильдов – лондонском, парижском и венском, а пятеро
братьев-основателей создали пять банкирских домов. Таким образом, к началу XX века мы
подошли с дефицитом в два банкирских дома.
Их исчезновение не сопровождалось никакими судорожными изменениями – все шло
естественным путем. Эти два здания, построенные Ротшильдами на землях, ставших
враждебными, были демонтированы так же умело и эффективно, как поддерживались три
оставшихся. В 1861 году армия Гарибальди подняла восстание на юге Италии. Королевство Двух
Сицилии стало частью объединенной Италии. Банк Ротшильдов в Неаполе закрылся – там
больше не было монарха, которого необходимо было снабжать деньгами. Адольф, сын
основателя банка, Карла, не вел бизнеса с особами менее значимыми, чем монархи. Он
последовал за королевской семьей во Францию, где сразу же проявились различия между двумя
изгнанниками. В Париже король стал экс-королем, а Ротшильд по-прежнему был Ротшильдом.
Его изгнание было не менее величественным и благородным, чем его пребывание на родине.
Австрийская императрица (которая вскоре стала близкой подругой жены Адольфа, Жюли) была
только одной из множества знатных особ, ставших завсегдатаями его резиденций.
Детей у Адольфа не было – у брата Вильгельма было трое, у Майера – семеро, у Адольфа –
ни одного. Но все десятеро – о, ужас! – были девочками. В этом женском засилье и крылись
причины исчезновения итальянской ветви, точно так же, как и германской.
Франкфуртский дом прекратил свое существование со смертью Амшеля, которому также не
было дано потомства. Бразды правления он передал своей неаполитанской родне, где мальчиков
было в избытке. Во главе Франкфуртского банка встали братья Адольфа, Вильгельм и Майер.
Майн, на берегах которого патриарх Майер Амшель произвел на свет пятерых титанов, кажется,
стал проклятием для нового поколения. У франкфуртских Ротшильдов рождались девочки,
девочки и только девочки. Отсутствие сыновей иссушило души Майера и Вильгельма точно так
же, как когда-то душу их дяди Амшеля. Как и он, эти двое спрятались от жизни в религии
(прежде чем пожать кому-нибудь руку, Вильгельм выяснял, не прикасался ли этот человек
накануне к свинине); кроме того, их страстью было коллекционирование (Майер собирал
художественные изделия из серебра, а Вилли – книги. И коллекция и библиотека стали одними
из самых больших частных собраний мира). Что касается обязанностей, связанных с банком,
братья выполняли их чисто автоматически, из чувства долга. Зачем нужен банк, если его некому
передать?
Правительство в Берлине создавало разнообразные стимулы для активизации банка. Кайзер
только что образованного рейха жаждал получать от процветающего Банка Ротшильдов такие же
выгоды, как и другие европейские державы. Майера сделали членом германской палаты лордов.
Бисмарк забыл об унижениях, которым его подверг дворецкий Ротшильдов в Ферье, и сделал
несколько попыток привлечь молодых Ротшильдов из других столиц. Но Семейство трудно было
ввести в заблуждение. Зачем обещать луну тому, у кого она уже есть? У франкфуртских
Ротшильдов по-прежнему не было мужского потомства, заграничные Ротшильды по-прежнему
не желали приезжать в Германию. Неизбежное свершилось.
В 1886 году Майера нашли мертвым – он сидел за столом, уронив голову на сводки счетов. В
январе 1901 года предали земле Вильгельма. Через три месяца Эдмонд (зять Вильгельма) и
Натти (зять Майера) разослали всем друзьям и клиентам историческое уведомление:
«В соответствии с возложенными на нас обязанностями мы с глубоким сожалением
сообщаем, что в связи с кончиной барона Вильгельма Карла фон Ротшильда Банкирский дом
«М.А. фон Ротшильд и сыновья» подлежит ликвидации. Ликвидаторами являются 1)
досточтимый Натан Майер, лорд Ротшильд, Лондон и 2) барон Эдмонд де Ротшильд, Париж».
Вот и все.
Правда, к рассказу о Франкфуртском доме можно добавить еще два факта.
Первый касается фамилии Ротшильд, которая сохранилась во Франкфурте вплоть до
прихода Гитлера к власти. Минна, младшая дочь Вильгельма, вышла замуж за Максимилиана
фон Гольдшмидта и в качестве приданого принесла своему супругу не только огромное
состояние, но и магическое имя. Вплоть до своей кончины Максимилиан носил фамилию
Ротшильд-Гольдшмидт.
Второй связан с кайзером. Посол Франции в Берлине записал в своем дневнике, что в
апреле 1908 года среди лазурных вод Средиземного моря произошла любопытная встреча. В
бухте Палермо стали на якорь две яхты, огромный и величественный «Гогенцоллерн»,
принадлежащий кайзеру Вильгельму, и яхта «молодого Ротшильда» (скорее всего, это был
Эдуард, сын Альфонса). С яхты кайзера раздался приветственный сигнал, и вскоре после этого
молодой барон ступил на палубу «Гогенцоллерна». Кайзер его тепло приветствовал и сразу
перешел к делу. Он предложил одному из Ротшильдов вернуться в «фатерланд». Кайзер говорил
о величии Семейства и о том, какую пользу оно приносит странам, в которых обосновалось. Он
уверял молодого Ротшильда в полном отсутствии у него каких-либо расовых или религиозных
предубеждений. Он обещал также не допускать проявлений расовой или религиозной
непримиримости в парламенте. Он уверял, что возрожденный банкирский дом будет
пользоваться в Германии всеми возможными преимуществами и далеко превзойдет банкирские
дома Лондона, Парижа и Вены.
Несмотря на благоприятный случай и искреннюю доброжелательность кайзера, его
предложение имело не больший успех, чем предложение Бисмарка. Члены лондонской,
парижской и венской ветвей Семейства были слишком увлечены собственным блеском и
наслаждениями, которые им дарил уходящий век. И так продолжалось до тех пор, пока не
грянула война 1914 года.
Золотой импульс
Но никакие балы и приемы не могли задушить основной инстинкт Ротшильдов. Бисмарк
называл его «абсурдным желанием оставить каждому из своих детей (обычно многочисленных)
такое же состояние, как и то, которое они унаследовали сами».
Бизнес оставался бизнесом, и его продолжали вести оставшиеся три дома. В Англии банк
«Н.М. Ротшильд и сыновья» инвестировал огромные суммы в индийские шахты, финансировал
алмазный доминион Сесила Родеса в Южной Африке. Все банковские и кредитные операции в
Южной Африке осуществлялись с помощью Дома Ротшильдов. Гигантский необработанный
алмаз до сих пор лежит на каминной полке в Партнерской комнате в Нью-Корте, а банк по-
прежнему поддерживает тесные контакты с «Де Бирс». Во Франции банк «Братья Ротшильд»
инвестировал средства в производство электроэнергии, в строительство и эксплуатацию
Средиземноморской железной дороги, открыли филиалы в Северной Африке. Банк «Братья
Ротшильд» контролировал добычу нефти в Баку и в течение ряда лет был главным конкурентом
рокфеллеровского треста. В Австрии банк «Ротшильд и сыновья» при помощи знаменитого 6 %-
го «золотого» займа расширил сферу своего влияния на Венгрию. Банк «Кредитанстальт»,
созданный для борьбы с банком «Кредит Мобилье», превратился в гигантский филиал
семейного банка и серьезную финансовую силу, действующую во всех уголках империи
Габсбургов.
Таким образом, Семейство не только продолжало поддерживать традиционную «тактику
осьминога», но и свято хранило другую, еще более фундаментальную традицию.
Вчитаемся в отрывки из завещания Ансельма. Указания, которые он дает своим детям, и
чувства, которые он выражает, являются отражением мыслей и чувств первого патриарха,
составлявшего свое завещание под крышей франкфуртского гетто.
Вот что писал в 1874 году этот мудрый космополит и венский патриций: «Я предписываю
всем моим дорогим детям жить постоянно в полной гармонии, не позволять ослабнуть
семейным связям, избегать любых споров и ссор или судебных разбирательств; проявлять
воздержанность и терпимость в отношении друг к другу и не давать злобным страстям захватить
их… да последуют мои дети примеру их прославленных дедушки и бабушки; поскольку эти
качества всегда обеспечивали счастье и процветание всего семейства Ротшильд, и пусть мои
дорогие дети никогда не забудут эту семейную традицию. В соответствии с верованиями моего
отца, деда моих детей, который так любил их… да пребудут они и их потомки постоянно в
лоне… иудейской веры».
Затем следует рефрен, который повторяется во всех завещаниях Ротшильдов, начиная с
самого первого, написанного на Еврейской улице: «Я категорически запрещаю моим детям,
независимо от каких бы то ни было обстоятельств, предавать огласке опись моего имущества в
суде или каким-либо другим образом… Я также запрещаю производить любые юридические
действия, при которых предается гласности размер завещанного имущества, а также предавать
его гласности каким-либо другим образом… Каждый, кто не будет следовать этим
предписаниям или предпримет какие-либо действия, которые противоречат этим предписаниям,
будет рассматриваться как член семьи, оспоривший мое завещание, и будет подвергнут за это
наказанию».
В Лондоне Натти не только следовал всем заветам своего отца, но и восстановил традицию
своего деда – при посещении биржи занимать место у «колонны Ротшильда» и стоять там
неподвижно, опершись на нее. Ритуал предков был восстановлен полностью.
Ротшильды отнюдь не перестали быть «провозвестниками» европейских бирж, но теперь
они часто повышали или понижали ставки через посыльного или по телеграфу. В 1873 году
венский рынок ценных бумаг начало лихорадить. Это было связано с акциями ряда банков,
имитаций успешного банка «Кредитанстальт». Цены на эти акции сначала резко поднимались, а
потом падали с катастрофической быстротой. Наконец, на бирже появился агент Ротшильдов.
Брокер, желавший как можно скорее продать, приблизился к нему и спросил, не желает ли тот
приобрести пакет ценных бумаг на сумму полмиллиона.
– Полмиллиона? – громко переспросил агент. Толпа вокруг замерла. – Да все ваши банки,
вместе взятые, сегодня столько не стоят.
Эти несколько слов, подкрепленные авторитетом Ротшильдов, привели к окончательному
падению цен. Дюжина псевдобанков исчезла. Таким образом удалось преодолеть банковский
кризис 1873 года.
Имя Ротшильд могло не только наводить ужас, но также вдохновлять и вселять надежду. В
1889 году Лондонский дом организовал открытую продажу акций своих рубиновых шахт в
Бирме. На следующее утро после объявления лорд Натти не смог въехать на Сент-Суизин-Лейн.
Улица, ведущая к Нью-Корту, была запружена народом. Банк впервые выставил на продажу
акции горнодобывающих предприятий, и это тут же дало результат. Инвесторы со всего города
ринулись вкладывать сбережения в проект Ротшильдов.
Натти с трудом смог пробраться к зданию – кучер и лакей прокладывали ему дорогу в толпе.
Однако войти в контору обычным путем оказалось невозможно – все двери были заблокированы
людьми. Тогда со второго этажа спустили приставную лестницу – и вот лорд Ротшильд,
солидный, бородатый, в котелке, парадном костюме для утренних приемов, с цепочкой и
цветком в петлице, торжественно поднялся по ней и проник в свой кабинет через окно, словно
ночной вор.
Приставные лестницы лорду не понравились, поэтому в дальнейшем он предпочитал не
организовывать публичных распродаж. Ротшильды были и остаются по сей день крайними
индивидуалистами – они ведут дела согласно своим представлениям, требованиям и методам.
Монархи обычно не устраивают давки на Сент-Суизин-Лейн, и Ротшильды предпочитают
одного монарха сотням тысяч лавочников. (Классическим клиентом Банка Ротшильдов
считается Леопольд I, король Бельгии. В 1848 году он доверил Французскому дому семейные
капиталы на сумму пять миллионов франков. В 1865 году король умер – к этому моменту размер
капитала достиг уже двадцати миллионов.)
К несчастью, XIX век подошел к концу – начинался век XX. Королей становилось все
меньше, а лавочников – все больше. За счет этой многочисленной клиентуры жирели открытые
банки. Но Ротшильды оставались верны себе – Семейство контролировало по крайней мере одно
учреждение, основанное на деньги мелких вкладчиков, но никогда ни их симпатии, ни основное
направление их бизнеса не сворачивало в эту сторону.
Итак, казалось, Семейство постепенно отходит на обочину деловой жизни, не теряя при
этом ни грана своего великолепия. К нему в полной мере относилась поговорка «Солдат спит, а
служба идет». Состояние всех ветвей Ротшильдов неуклонно автоматически возрастало – когда
они спали, танцевали, упускали выгодные возможности или углублялись в научную
деятельность. Ротшильды могли позволить себе все, что Ротшильды могли пожелать. Но риск им
наскучил. Вскоре после своего героического восхождения на Нью-Корт Натти высказал свой
взгляд на все виды биржевых операций: «Когда в течение дня я говорю «нет» на все
предлагаемые мне схемы и предприятия, вечером возвращаюсь домой удовлетворенный и
беззаботный».
Один великий герцог спросил однажды Натти, существует ли специальная методика,
позволяющая без потерь делать деньги на бирже.
 – Разумеется, существует, – ответил Ротшильд, – она состоит в умении продать достаточно
рано.
В Вене Альберт часто цитировал своего деда, основателя Дома, Соломона: «Рынок – тот же
холодный душ. Надо быстро входить и быстро выходить».
Время шло, и вода в душе становилась все холоднее. Следующие поколения Ротшильдов
предпочитали даже не мочить ног. У них появились новые интересы. Они занялись наукой.
Старший сын лорда Натти, Лайонел Уолтер, основал гигантский зоологический музей, Тринг.
Коллекция музея, которая поддерживалась в прекрасном состоянии, состояла из четверти
миллиона экземпляров птиц и двух миллионов насекомых, классифицированных, размещенных
на стендах и снабженных подробным описанием. Многие образцы были уникальными, и
встретить их можно было только в Тринге. Уолтер, выпускник Кембриджа и первоклассный
ученый-натуралист, финансировал научные экспедиции, опубликовал ряд исследовательских
работ и издавал научный журнал «Novitates Zoologicae» («Новости зоологии»), который высоко
котировался в научной среде.
Коллекция блох, собранная в Тринге, не знала себе равных и привлекала внимание не одних
только ученых. Остряки уверяли, что самые ценные образцы обошлись владельцу музея в десять
тысяч фунтов, но при ближайшем рассмотрении оказалось, что они сбежали из семейного
банка.
Интересы жуков часто не совпадали с интересами бизнеса, о чем явно свидетельствует
следующий факт. Уолтер, безусловно, выполнял свои обязанности в банке, но музей требовал
всей его энергии, всего времени и, наконец, все больших расходов. Отец выделял ему щедрое
содержание, но со временем оно перестало покрывать расходы на приобретение и содержание
сотен тысяч экспонатов. Разумеется, Уолтер играл на бирже, но он не освоил самого главного –
умения «достаточно рано продать». Результат – деньги пропали. Далее Уолтер не нашел ничего
лучшего, как занять большую сумму и в качестве покрытия застраховать жизнь отца, втайне от
него, на 200 000 фунтов. К несчастью, коммерческая хватка Уолтера была намного слабее его
научных талантов. Он не смог предвидеть всех последствий своего проекта, поскольку не учел
самого главного. Страховые компании часто разделяли крупные риски с другими фирмами. В
данном случае риск был разделен с Объединенной страховой компанией, основанной Н.М.
Ротшильдом, во главе которой стоял сам лорд Ротшильд.
Однажды, просматривая последние отчеты своей корпорации, он обнаружил страховой
полис на себя самого, выпущенный собственным сыном. С этого момента Уолтер был
освобожден от всех обязанностей в Нью-Корте. Однако впоследствии семейство могло
гордиться карьерой таксидермиста Уолтера – он стал первым известным ученым в семье
Ротшильд.
Несколько представителей Семейства из поколения Уолтера закончили жизнь трагически.
Его брат, Натаниэль Чарльз, и венский кузен Оскар покончили с собой. Брат Оскара, Георг
Ансельм, провел последние годы в психиатрической лечебнице. Соперники Семейства решили,
что силы его иссякли. Старый лев одряхлел, решили они – и ошиблись. Все, кто попытался
фамильярничать с ним, отскакивали окровавленные, со следами мощных когтистых лап. Лев,
благодушно развалившийся на диванных подушках, мог, как и прежде, сгруппироваться и
нанести смертельный удар.
Первым ощутил на своей шкуре когтистую лапу льва-Ротшильда французский депутат
правого толка Банту. В 1876 году он организовал так называемый «Всеобщий союз» (Union
General), некую смесь банка и антисемитской партии. В специальном заявлении сообщалось о
намерении «объединиться с целью мощного рычага, на основе инвестиций католиков…». Разве
не пора положить конец отжившей свое республиканской финансовой системе, к которой
прочно присосались евреи? Все денежные христиане, в глубине души ненавидевшие придворных
евреев Ротшильдов, с радостью восприняли предложенную концепцию. Каждый представитель
реакции внес свою лепту в фонд Банту, который вскоре набрал четыре миллиона франков,
свободных от каких-либо обязательств, то есть достаточно солидный начальный капитал. Затем
Банту вступил в союз с Банком Лиона и Луары. Вместе они выпустили акции, цена которых
мгновенно взлетела с 500 до 2000, а потом и выше. Теперь Банту был готов к полномасштабной
священной войне – он распространил ее на Австрию и образовал прочные связи с
Ландербанком, давним конкурентом ротшильдовского «Кредитанстальт». Таким образом Банту,
сам того не подозревая, вступил на порочный путь Перейра, владельца банка «Кредит Мобилье».
Как и в случае Перейра, Ротшильды предоставили врагам достаточно времени (не месяцы, как в
прошлый раз, а несколько лет) для развития и расширения. Клан мрачно следил за действиями
новоявленного врага.
В 1881 году клан начал действовать – как всегда, решительно и беспощадно. Ротшильды
скупили пакеты акций противника, а затем сбросили их все одновременно, добившись резкого
падения цены. Первый же мощный удар львиной лапы сшиб Банк Лиона. Банту воззвал о
помощи. Он призвал на борьбу всех христиан (и все христианские деньги) – но напрасно. Между
5 и 20 января 1882 года акции «Всеобщего союза» упали на 2090 пунктов – 3050 до 950. И
наконец, на Венской бирже грянуло черное воскресенье – Банту и большинство банков,
вступивших с ним в союз, были уничтожены.
Остановить панику, охватившую финансовые рынки Европы, была способна только та сила,
которая ее начала, – Ротшильды. И Ротшильды начали скупать акции – Банту больше не
существовал, а Семейство и христианский мир выжили вместе.
Через восемь лет этот континентальный спектакль был вновь разыгран, с небольшими
изменениями и на другой сцене – на Британских островах. Соперником Ротшильдов в Лондоне
был не банк-однодневка, как «Всеобщий союз», а один из крупнейших и старейших
коммерческих банков, Дом Баринга. Его глава, лорд Ревелсток, давно мечтал показать этим
выскочкам Ротшильдам, где раки зимуют.
Идеальной возможностью для реализации его мечты, казалось, был аргентинский бум 1886
года. Мобилизовав все свои ресурсы и далеко превысив допустимые возможности, Дом Баринга
не допустил участия Ротшильдов ни в одном из аргентинских проектов. Банк, например,
полностью взял на себя реализацию десятимиллионного проекта по строительству моста, но,
несмотря на все мыслимые усилия, не смог найти достаточное количество инвесторов.
На этот раз Семейство имело возможность не предпринимать никаких действий,
Ротшильды просто ждали – плод должен был созреть. И вот осенью 1890 года в Английском
банке было получено известие о том, что Дом Баринга не в состоянии покрыть взятые на себя
обязательства на сумму 21 миллион фунтов.
Банк Баринга играл важную роль в обеспечении стабильности британской финансовой
системы, и его падение могло привести к катастрофическим последствиям. Финансисты и
промышленники Сити один за другим стали предоставлять гарантии банку Баринга. В роли
спонсора выступил Английский банк, но все было напрасно – требовалась поддержка
крупнейшей финансовой империи – Банка Ротшильдов.
Все взоры с нетерпением и надеждой были направлены на Партнерскую комнату в Нью-
Корте. Какое решение примет Семейство на этот раз? Захочет ли оно поддержать своего главного
конкурента?
Семейство поддержало Банк Баринга, и не на одном, а на двух уровнях. Оно предоставило
гарантии – и своим именем, и своими капиталами. (Точную сумму частных инвестиций,
потребовавшихся для разрешения кризиса, так никто никогда и не узнал.) Для поддержки
тонущего врага Ротшильды подключили все свои мощные международные связи. Благодаря
вмешательству Натти к решению задачи был привлечен Альфонс Парижский, который добился
дополнительных трех миллионов фунтов золотом от Французского банка в качестве гарантий
для Дома Баринга.
Задача была успешно решена – кредит доверия Лондона остался незыблемым. 15 ноября
1890 года управляющий Английским банком смог объявить о том, что Дом Баринга успешно
ликвидировал все свои обязательства.
– Когда вы высказываете благодарность Английскому банку, – сказал он, – следует помнить
о той необходимой и энергичной поддержке, которую нам оказали очень многие, и в первую
очередь лорд Ротшильд, чье влияние на Французский банк обеспечило нам такую помощь… без
которой мы не смогли бы обойтись.
Резюмируя все сказанное выше, можно уверенно констатировать, что Ротшильды по-
прежнему представляли собой мощную силу не только в светских гостиных, но и на финансовых
рынках мира. И это положение оставалось неизменным до тех пор, пока не раздались выстрелы
в Сараеве.
Великий Дом и великая война
Миротворцы снова выходят на сцену

Существует принципиальное различие между старомодностью и полным окостенением.

Ротшильды приложили массу усилий, чтобы остаться сами собой, но они не оставались
равнодушными к веяниям современности. С 1850-х годов в Европе начали формироваться новые
национальные тенденции, и Семейство, возможно неосознанно, внесло необходимые
коррективы. Когда-то Семейство направило своих посланцев в Англию, во Францию и в
Австрию, а через несколько десятилетий они превратились в очень английских Ротшильдов,
очень французских Ротшильдов и очень австрийских Ротшильдов.
Во Франции барон Эдуард, сын Альфонса, построил со своим «Версалем» в Ферье еще и
«Малый Трианон», типично французскую мечту. В этом небольшом дворце Сан-Суси в
Шантильи (в котором после смерти Эдуарда обитала его вдова) было всего лишь десять
гостевых комнат, а с уходом за парком могли справиться три садовника. По духу дворец был
типично галльским, начиная со стульчаков в дамских комнатах и кончая рисунками Пикассо,
развешанными по стенам коридоров, и всяческими милыми пустячками вроде фарфоровых
страусов, ничем не отличавшихся от настоящих, и роскошных бюро из черепахового панциря с
мерцающими рубинами вместо ручек для ящичков. Самовольно построенный Герингом во время
оккупации бассейн по контрасту только подчеркивает французскую стилистику дворца.
Что касается венских Ротшильдов, они занялись музыкой, что было и остается увлечением
типично австрийским. (Та часть бюджета, которую обычно тратят на вооружение, в Австрии
идет «на Моцарта».) Музыкальные вечера венских Ротшильдов славились своей
непринужденностью и изысканностью. Гостей встречали лакеи в напудренных париках и
костюмах XVIII века. И как мы уже рассказывали раньше, через сады венских Ротшильдов
протанцевал весь венский балет.
А что же было в Англии? Констанция Ротшильд, например, прониклась англосаксонским
духом и требовала того же от своих дворецких. Проникновение было настолько сильным, что во
время Первой мировой войны при начале очередной бомбардировки дворецкий входил к ней и
торжественно провозглашал: «Цеппелины, моя госпожа!» Можно было подумать, что это
очередной визит очередной надоевшей герцогской четы.
К 1900 году Ротшильды окончательно разделились на три группы, которые, впрочем, ни на
минуту не забывали о том, что они – одна семья. Каждый из домов проявлял лояльность в
первую очередь к своей стране, что становилось все более необходимым. Пока некоторые ветви
Семейства обретали национальную окраску, политика европейских стран обретала окраску
националистическую.
Разумеется, Семейство с присущей ему энергией пыталось сохранить мир или, по крайней
мере, финансировать его сохранение, что становилось труднее и труднее. Сильное государство
могло больше не опираться на нескольких крупных финансистов – военный министр получал
финансирование за счет налогов, а не военных займов, как в прежние времена. Когда в 1866 году
Пруссия и Австрия развязали войну, Семейство использовало все возможные формы давления
для ее прекращения. Французский дом опустился до того, что вернул неоплаченным чек
австрийского посла в Париже на какие-то несчастные пять тысяч франков под тем предлогом,
что кредит его светлости исчерпан. Высший свет замер, затаив дыхание. Разве посол не был тем
самым Меттернихом, который считался близким другом семьи Ротшильд? Ротшильды отвесили
дипломатии Габсбургов пощечину, настоящую пощечину. Этот факт стал предметом обсуждения
в Центральной Европе, но война была предотвращена.
Это столкновение было сравнительно коротким и незначительным, но Ротшильды, у
которых династическая ненависть к грохоту пушек вошла в плоть и кровь, предвидели
возможность гораздо более серьезных конфликтов в недалеком будущем.
В том же 1866 году, 12 сентября, беседуя с высшими должностными лицами империи,
Энтони де Ротшильд, брат Лайонела, высказал свою крайнюю озабоченность и тревогу в связи с
угрозой войны в недалеком будущем. Речь шла о расширении колониальных владений, и
высказывание Ротшильда было достаточно неожиданным для человека, сделавшего
колоссальные инвестиции в заморские владения империи.
– Чем скорее мы избавимся от всех наших колоний, – заявил он, – тем лучше для Англии.
Нам нужен мир любой ценой… Что нам за дело до Германии или Австрии и Бельгии?
Ключевым словом в этом высказывании было «Германия». После триумфальной победы над
Наполеоном III Германия превратилась в Прусскую империю, расцветающую и крайне
агрессивную. И с каждым годом прусское бряцание оружием все сильнее отзывалось во всех
столицах Европы.
В 1911 году – через 45 лет после пророческого высказывания Энтони – его дочери,
Констанция (леди Баттерси) и Анни (миссис Йорк), путешествовали вместе на принадлежавшей
Анни яхте «Гарланд». И кого же они встретили на Балтике? Кайзера Вильгельма на его яхте
«Гогенцоллерн». Мир становится довольно тесен, когда вы – Ротшильд. Как когда-то в гавани
Палермо, Вильгельм был чрезвычайно гостеприимен и любезен. Констанция описала в своем
дневнике завтрак у кайзера, проявив при этом и настороженность и прозорливость: «Он сидит
на возвышении посреди своих офицеров. Мы послушали оркестр из сорока молодцов, который
он взял с собой на яхту… Он с большим уважением отзывался о бабушке (кайзер говорил
королеве Виктории, которая приходилась ему бабушкой)… Он сказал: «Мы должны остаться
друзьями, но не нужно наступать друг другу на ноги…» Надеюсь, мы снова увидим его, и не в
качестве нашего завоевателя».
Угроза была очевидной, а Ротшильды – не из тех, кто будет просто сидеть, вздыхать и ждать
беды. Редкие встречи на яхтах не могли погасить мировой конфликт. Использовать грубое
давление, как в прежние времена, было невозможно. Но быть может, предварительные
переговоры явятся катализатором мирного процесса?
Вполне логично, что Англия, традиционный посредник в международных конфликтах,
обратилась к Ротшильдам, предвидевшим грядущую катастрофу. Совершенно неожиданной
оказалась кандидатура Ротшильда, взявшего на свои плечи основной груз мирного
посредничества и ставшего активным и изобретательным пацифистом. Роль этого человека
долго оставалась тайной.
Только через много лет после окончания войны, когда были опубликованы мемуары ряда
политических деятелей, стало известно имя того Ротшильда, который выступил посредником
между европейскими державами.
Кто бы мог предположить, что сибарит Альфред, самый эксцентричный из Ротшильдов
этого поколения, который не только был инспектором манежа своего собственного цирка, но и
как наездник объезжал зебр, этот сибарит и тепличный цветок эпохи декаданса, окажется
спокойным, искусным и весьма эффективным дипломатом?
Не будем забывать, что Альфред был консулом Австро-Венгрии в Лондоне. (Это отличие,
как и многие другие отличия, которыми была удостоена семья, передавалось по наследству вот
уже в третьем поколении. Первым его удостоился Натан Майер, от него оно перешло к его сыну
Лайонелу, а от Лайонела, после того как тот штурмом взял парламент, – к его брату Энтони. И
уже после Энтони, у которого не было сыновей, пост получил его племянник Альфред.) Однако
консульство Альфреда, так же как его членство во Французском почетном легионе, было почти
исключительно почетным званием. Но оно стало формой, в рамках которой он смог действовать
в 1890-х годах. Возможно, Альфред использовал это австрийское назначение в качестве
противовеса своей полной лояльности по отношению к английской короне. Ему удалось
бесшумно, беспристрастно и оперативно управлять такими мощными ресурсами, которыми мог
располагать только премьер-министр.
Базой для дипломатических операций Альфреда служил его дом на Симор-Плейс. Здесь во
время искусно спланированных обедов германские высокопоставленные сановники и
британские государственные деятели могли общаться без помех, протоколов и лишних
формальностей. Редкие вина, прекрасные сигары и изысканная еда – все это побуждало с
пониманием относиться к шуткам, женам и даже точкам зрения собеседников.
Англо-германский кризис, на его ранней стадии, был улажен на мягких коврах в гостиной
Альфреда. В 1898 году интересы Берлина и Лондона столкнулись в связи с претензиями на
остров Самоа в южной части Тихого океана. Альфред, будучи близким другом германского
посла, графа Хацфелда, узнал, что кайзер собирается направить в Уайтхолл чрезвычайно резкую
и грубую ноту. Эффект от такого послания был непредсказуем. Ротшильд предпринял ряд
усилий, чтобы перевести спор в более цивилизованное русло. И вот уже посол Хацфелд и
Джозеф Чемберлен, министр ее величества по делам колоний, сидят друг против друга в мягких
кожаных креслах на Симор-Плейс. Они пьют кофе маленькими чашечками и чокаются
хрустальными стаканами с коньяком. Затем немец сообщает в изысканном и выдержанном тоне
о сути претензий англичанину. Чуть позже Чемберлен все так же выдержанно и корректно
передает услышанное лорду Солсбери, министру иностранных дел. Теперь Солсбери смог
ответить кайзеру по существу и не потерять при этом ни единой унции своего британского
достоинства.
Альфред также выступил в роли миротворца, когда потребовалось смягчить позицию
Лондона по отношению к Берлину. В 1900 году, после начала Бурской войны, британский
военный корабль задержал германский пароход «Бундесрат», который затем был тщательно
обыскан. Последовал резкий протест со стороны Германии, который повлек не менее резкую
реакцию британской прессы. Особенно отличилась газета «Тайме», которая славилась своей
антитевтонской направленностью. Это, в свою очередь, вызвало гнев Берлина. Положение
оставалось критическим, пока не пришла помощь с Симор-Плейс. За бутылкой старого коньяка
Альфреду удалось убедить германских официальных лиц в том, что премьер-министр не
поощрял атаки лондонских газетчиков и не разделяет их настроений. Правительство его
величества не имело возможности руководить прессой, но через доверенное лицо – Альфреда –
сообщало германской стороне о своей позиции.
– Барон Ротшильд конфиденциально проинформировал меня, – сообщал германский
посол, – что нападки журналистов вызвали недовольство Форин Офис. Кабинет министров
обратился к нему с просьбой оказать давление на руководство «Тайме». Барон Ротшильд
собирается в ближайшее время встретиться с главным редактором газеты, господином Баклом,
и, как он мне сказал, очень серьезно поговорить с ним об этом.
Вскоре умерла королева Виктория, и это облегчило щекотливую задачу Альфреда. Теперь он
мог воспользоваться своими приятельскими отношениями с новым королем, Эдуардом VII. Он
убедил его обратить внимание на чрезмерную резкость прессы, а затем пригласил на обед «этих
парней» из «Тайме» и довел до их сведения (причем весьма убедительно) мнение «августейшей
особы» на этот счет.
В это время (1900 год) в Китае разразилось Боксерское восстание, направленное против
европейских поселений в Шанхае. Для его подавления был послан Международный
экспедиционный корпус. Альфред, помня о военных амбициях кайзера, нажал на все рычаги и
добился того, чтобы на пост главнокомандующего назначили представителя Германии.
Кажется странным, что именно тот Ротшильд, который жил в наибольшем отрыве от
прозаических ежедневных мировых проблем, стал Ротшильдом, проявившим наибольшее
беспокойство по поводу вопросов войны и мира. В одном из его писем, направленном
германскому дипломату фон Экардштейну для передачи графу фон Бюлову, канцлеру кайзера,
сконцентрированы все его чувства, такт, упорство и постоянство, с которыми он добивался
миротворческих целей.
Вот что он писал:

«Ваши друзья (мой дорогой Экардштейн) по собственному опыту знают, что в течение
многих лет я близко к сердцу принимаю интересы обеих стран; несмотря на то что в последний
период предметом споров между двумя правительствами стал ряд различных вопросов… в
высших кругах общества, в правительстве и в стране в целом существует самое дружеское
отношение к Германии… Я лично готов подтвердить, что это именно так, ибо все это время я в
большей или меньшей степени принимал негласное участие в урегулировании отношений и
всегда прилагал все свои усилия, чтобы добиться удовлетворительных результатов. Когда князь
Бисмарк стал канцлером, он захотел иметь своего представителя в Египетском кредитном
фонде, и его пожелание было немедленно удовлетворено; позднее он вступил в конфликт по
вопросам колониальной политики, и эти проблемы также были улажены Британским
правительством (по поводу Самоа было достигнуто соглашение в соответствии с пожеланиями
Германии, и совсем недавно… британские военные части под командованием графа Уолтерси
были размещены в Китае). Коротко говоря, насколько я могу вспомнить, Британское
правительство всегда делало все от него зависящее, чтобы удовлетворить пожелания
Германского правительства.
Какое же положение существует в наши дни? В течение последних месяцев, точнее говоря,
в течение нескольких последних лет, пресса Германии постоянно выступает с нападками на
Англию; это стало настолько заметно, что официальные круги хотели бы выяснить, какова цель
такой агрессивной политики и могут ли граф фон Бюлов и правительство Германии
предпринять что-нибудь для прекращения этих нападок. Мне прекрасно известно, что в
Германии, так же как и в Англии, свободная пресса и ей нельзя приказать придерживаться
определенной точки зрения… но, когда пресса какой-либо страны распространяет враждебные и
абсолютно лживые слухи относительно дружественной державы, правительство могло бы
воспользоваться первой удобной возможностью для выражения своих сожалений по поводу того,
что такие лживые заявления имели место.
…Подобные голословные обвинения не только приводят в негодование немцев,
проживающих в этой стране…
Народ с удовлетворением встретил бы известие о том, что карикатуры на нашу Королевскую
семью, которые в Германии продаются на улицах, конфискованы полицией.
Одним словом, в последние годы политика Германии в отношении Англии представляла
собой серию булавочных уколов, и, хотя булавка – не очень опасное оружие, повторные уколы
могут привести к образованию раны, и поэтому я надеюсь и всем сердцем молюсь о том, чтобы
никакого серьезного ущерба нанесено не было, и беру на себя смелость направить Вам это
послание с надеждой на то, что Вы сможете четко объяснить графу фон Бюлову, насколько
осложняется мое положение по отношению к Британскому правительству, поскольку в течение
долгих лет я предпринимал все возможные усилия, но теперь я осознал, что Вы не в полной
степени осознаёте все огромные преимущества полного взаимопонимания с Англией.
Возможно, граф фон Бюлов не осведомлен о том, что многие германские послы в Англии
встречались с наиболее влиятельными английскими политическими деятелями в моем доме, и
еще совсем недавно ныне покойный граф Хатсфельд встречался в моем доме с господином
Чемберленом, и они высказывали полностью идентичные точки зрения в отношении политики
двух стран, в их общих интересах.
Описывая эти подробности совершенно приватным образом, я делаю это, мой дорогой
Экардштейн, для того, чтобы продемонстрировать, что я говорю не sans connaissance de cause[7] и
я буду чрезвычайно огорчен, если небольшое refroidissement[8], которое наблюдается в настоящее
время и не имеет никаких raison d'être[9], сохранится и, возможно, усилится…
Может быть, Вам удастся убедить Его Превосходительство направить мне несколько строк в
ответ на моинаблюдения; естественно, я покажу их только самым высокопоставленным
официальным лицам и буду пользоваться ими с чрезвычайной осторожностью; я убежден, что
дружеское éclaircissement[10] произведет наиболее благоприятное действие – и немедленно. При
возможности, мой дорогой Экардштейн, передайте Императору уверения в моей полнейшей
преданности; Вы знаете, как высоко я ценю Его Величество.
Искренне Ваш
Альфред фон Ротшильд».

Это осторожное, деликатное и дипломатичное вмешательство было усилено более жесткой

позицией, которую занял брат Альфреда, лорд Натти. Из приведенного ниже письма канцлера
фон Бюлова кайзеру видно, насколько для Вильгельмштрассе было важно мнение Ротшильдов и
как близко они подошли – по крайней мере, во время одной из первых фаз кризиса – к решению
проблемы, которое могло бы предотвратить катастрофу:
«Беру на себя смелость нижайше предложить Вашему Величеству выяснить у посла Вашего
Величества в Лондоне, какие именно действия можно предпринять для того, чтобы рассеять
плохое впечатление, сложившееся у Ротшильдов, а также для того, чтобы решить проблемы,
изложенные в докладе Экардштейна».
И тем не менее все оказалось напрасным. И беседы на Симор-Плейс, и бархатное
красноречие Альфреда, прекрасно владевшего всеми приемами французской дипломатии, и его
умение смягчить остроту ситуации – даже его гениальный ход с заменой французской частицы
«де» на немецкую «фон», который он сделал, подписывая письма Экардштейну, – все его усилия
и достижения были мгновенно уничтожены выстрелом в Сараеве в июле 1914 года. Кайзер
сменил яхту на военный корабль. Насколько было бы лучше и для самого кайзера, и для
Ротшильдов, и для всего мира, если бы благородные усилия Альфреда завершились успехом.

Война

От австро-сербской границы пламя битвы распространилось по всему миру. Такой

грандиозной и кровопролитной кампании не было со времен Наполеоновских войн. Но если в
прошлый раз Ротшильды были победителями, то теперь они проигрывали. Линия фронта
разделила Семейство – она отсекла австрийскую ветвь от английской и французской.
Теоретически венские Ротшильды, встав под ружье, должны были стрелять в английских и
французских Ротшильдов, также надевших военную форму.
Это было страшно, но маловероятно. Гораздо страшней было другое – столетие тому назад,
когда Ротшильды сражались за свое величие, пятеро братьев были сплоченной группой
бесстрашных бойцов – крепко сжатым кулаком, который направлял старик Майер. Такое
Семейство могло выдержать любые удары. Но с тех пор прошло много времени – успех смягчил
характеры и ослабил хватку. Вот уже много десятилетий ареной сражений новых поколений
Ротшильдов были залы заседаний и комнаты переговоров – и тут им не было равных. Но пришло
новое время, когда пулеметы в окопах диктовали исход переговоров. Пролистав несколько
страниц назад – и оказавшись уже в другой эпохе, – мы опять встретим Альфреда Ротшильда,
склонившегося над письмом к Экардштейну. Это была изысканная проза мирного времени.
Сравнив его с письмом, написанным им же, но уже двумя годами позже, во время войны, можно
представить, насколько Ротшильды были далеки от грубых реалий нового века.
Война вызвала острую нехватку строевой древесины. Узнав об этом, семидесятипятилетний
Альфред, прикованный к своему креслу у камина на Симор-Плейс, тут же вспомнил о своих
лесных угодьях и, немного смущаясь, вызвался помочь. Он подготовил письмо, которое, по сути,
предназначалось ответственному за это дело чиновнику военного министерства, но у Альфреда
не было никаких связей на этом уровне. Пришлось направить письмо непосредственно первому
министру его величества.
«Я не специалист в том, что касается «рудничных стоек», – писал он Асквиту 28 февраля
1917 года, – я не знаю, какая древесина для них нужна, но я не могу не думать о том, что в моих
лесах в Халтоне много прекрасных деревьев и хотя бы некоторые из них могут оказаться
подходящими для этой цели. Не могли бы Вы прислать ко мне специалиста, который сможет
объяснить мне суть дела, а я буду чрезвычайно горд, если мое предложение принесет
практический результат».
В начале XIX века Семейство прорвалось сквозь Армагеддон с триумфом и достигло
величия. Теперь Ротшильды были обременены не только богатством, но и ответственностью. Эта
война потребовала от них служения и не принесла выгоды. Каждый из Ротшильдов отдал своему
отечеству то, что отечество от него потребовало.
Альфред пожертвовал всеми своими лучшими деревьями, Натти – дорогими его сердцу
убеждениями, предубеждениями и неприязнью. Когда разразилась война, канцлером
казначейства (то есть министром финансов Англии) был давний политический противник
Ротшильдов, Дэвид Ллойд Джордж. Одной из важнейших задач, которые ему предстояло решить
в этой тяжелой для страны ситуации, было предотвращение финансовой паники в стране, и для
ее решения канцлеру требовалась поддержка лорда Ротшильда. В связи с этим досточтимого
лорда попросили прибыть в казначейство. Ллойд Джордж с тревогой ждал встречи. Однажды он
публично причислил лорда Натти Ротшильда к «беспощадным врагам, не все из которых не
обрезаны». Он говорил вещи и похуже, о чем впоследствии сожалел.
«Это не те выражения, которые можно использовать при упоминании великого Дома
Ротшильдов», – писал Ллойд Джордж.
Так что лорд-еврей вряд ли мог стать приятным гостем.
Канцлер и банкир пожали друг другу руки.
– Лорд Ротшильд, – начал канцлер, – между нами были некоторые политические споры…
Банкир прервал его на полуслове:
– Для этого уже нет времени. Чем я могу помочь? – В этом был весь Натти с его знаменитой
лаконичностью и грубостью.
«Я сказал ему, что требуется сделать, – вспоминал потом канцлер, – и он обещал сделать это
немедленно. И это было сделано».
Натти сделал больше. Он отбросил многие свои стойкие предубеждения. В свои семьдесят с
небольшим он был последовательным, грубым и яростным противником любой формы
социального обеспечения, суфражизма и «всего этого прогрессистского вздора» и живым
воплощением политической реакции. Но в сложившейся ситуации Натти подавил все свои
политические антипатии. Ничто не должно было мешать победе Англии. Правительству его
величества требуются средства?
– Обложите налогом богатых! – заявляет милорд. – И обложите как следует!
Самым щедрым, как всегда, оказался Лео. Он принес на алтарь отечества своего сына. 17
ноября 1917 года майор Ивлин Ахилл де Ротшильд погиб в бою, сражаясь с турецкой армией в
Палестине. Вскоре умер и сам Лео. Не дожили до конца войны и двое других братьев, Натти и
Альфред. Их похоронили на Еврейском кладбище в Вилсдене.
Во Франции патриотизм Ротшильдов принес совершенно неожиданные плоды.
Баронесса Морис де Ротшильд после многомесячной тяжелой работы по уходу за ранеными
решила провести несколько дней на отдыхе. Она позвонила в один из своих любимых отелей,
«Палас Сент-Мориц», и спросила, не останавливаются ли там немцы. Управляющий заверил
баронессу, что ни один тевтонец не осквернит своим пребыванием ее отдых. И первым, с кем
она столкнулась по приезде, оказался немец, всем известный фабрикант, выпускавший
шампанское. Госпожа баронесса тут же покинула отель.
Когда Ротшильдам мешают хорошо отдыхать, они не просто меняют отель. Они создают
свой собственный. Баронесса решила создавшуюся проблему с той же решительностью и
энергией, как это делал ее свекор Эдмонд в Палестине. Она превратила деревню Межев в один
из самых роскошных французских зимних курортов. Впоследствии бразды правления из ее рук
принял сын, Эдмонд де Ротшильд. И он принимает у себя фабрикантов любой национальности.
За исключением Межева, война принесла Ротшильдам много горя и серьезные
материальные потери. По всей Европе Ротшильды жертвовали не только своими состояниями,
но и своими сыновьями. Майор Ивлин Ротшильд не был единственной жертвой. Сражаясь на
стороне Австрии, получил серьезное ранение в ногу его кузен Юджин. Когда же в 1918 году
смолк последний выстрел, мир оказался другим. Другими стали и Ротшильды.
После битвы
Шел страшный 17-й год. Прошла мобилизация, штат садовников в замках английских
Ротшильдов съежился до минимума – и это сказалось на состоянии их садов и парков. Говорят,
однажды осенью хозяйка одного из замков, одна из баронесс Ротшильд, обратилась к своему
старшему садовнику с искренним удивлением и восхищением.
– Удивительно красиво! И как вам удалось рассыпать столько разноцветных листьев по
аллеям парка? – спросила дама.
Она до сих пор не видела результатов осеннего листопада – дорожки парка подметали не
менее тщательно, чем залы замка.
Послевоенная осень ознаменовалась появлением этого экзотического мусора во многих
поместьях Ротшильдов. Бюджет садовников был резко сокращен, и хуже того, то здесь, то там и
сами сады исчезали. Мир становился убогим и невзрачным. Как просто было быть богатым до
войны – и как трудно после! Как дорого стало быть богатым! Налоги взлетали вверх. Они стали
убийственными даже для Семейства. Чиновники налогового ведомства опустошали сейфы
ротшильдовских банков быстрее и успешнее, чем все их конкуренты, вместе взятые.
Становилось все труднее жить «как Ротшильды».
– Я должен жить, смерть была бы самой большой ошибкой – настоящим провалом, – нечто
подобное, по словам очевидцев, сказал Натти за год до ухода из жизни. Такая грубая шутка была
вполне в его духе, и в ней содержалась большая доля правды. Банки Ротшильдов были их
семейной собственностью, в отличие от других банков, чья работа базировалась на средствах
сотен и тысяч вкладчиков. Средства банков Семейства состояли из средств партнеров. И
следовательно, после смерти одного из партнеров приходилось выплачивать огромные налоги на
наследство. Натти все-таки совершил самую большую ошибку – он умер. Затем, в течение двух
лет, эту ошибку повторили двое его братьев. Таким образом, государство смогло
последовательно изъять из капиталов Ротшильдов три значительные доли.
На этом потери не закончились. Их умножило завещание Альфреда. Он был холостяком, не
имел никаких обязательств перед женой или детьми, которыми не обзавелся, и поступил со
своим состоянием так, как считал нужным, нарушив, и уже не в первый раз, традиции
Семейства. Даже после выплаты налогов на наследство, состояние, оставленное Альфредом,
было огромно. Большая его часть, согласно завещанию, досталась Аль-мине, графине Карнавон,
и, следовательно, ушла из семьи. Часть полученной суммы графиня потратила на реализацию
грандиозного археологического проекта в долине Нила. Экспедиция, организованная на деньги
Альфреда, сделала грандиозное открытие – именно она обнаружила гробницу и сокровища
фараона Тутанхамона. Таким образом, Альфред нарушил покой сразу двух династий – династии
фараонов и династии Ротшильдов.
20-е и 30-е годы XX века стали самым тяжелым периодом во всей истории Семейства, и
причины этого следует искать в нарушении равновесия окружающего мира. Идиллия конца XIX
века подарила Ротшильдам настоящий триумф. И вот на сцене, где разыгрывалась мировая
драма, произошла резкая смена декораций. Все старое было грубо снесено, и на смену ему
пришло незнакомое и чужое новое. Лучшие друзья теряли короны и королевства, лучшие слуги
становились социалистами. Гармоничная музыка балов сменилась какофонией джаза. Но самое
главное, правительство наложило руку на доходы Семейства.
На какое-то время Ротшильды замерли в оцепенении посреди развалин того мира, который
они помогали создавать. Некоторые из них попытались спрятаться от окружающего хаоса – они
занялись наукой и искусствами. На смену трем британским гигантам Ротшильдам пришли две
пары братьев, но лишь один из них обладал энергией своих предков, необходимой для успешного
продолжения их дела. Лорд Лайонел Уолтер, первый сын и преемник Натти, замуровал себя в
стенах созданного им Зоологического музея в Тринге, одного из лучших в мире. На его создание
ушло около полумиллиона фунтов. Брат Уолтера, Натаниэль, также был талантливым
естествоиспытателем, тем не менее он добросовестно, хотя и неэффективно выполнял свои
обязанности в банке вплоть до своей кончины – он покончил с собой в 1923 году.
Старший сын Лео, «садовник-профессионал и банкир-любитель», окружил себя
рододендронами и орхидеями. Он выращивал их в обширных оранжереях Эксбери, а в свободное
время отдавал дань семейной профессии. Его младший брат Энтони стал блестящим ученым,
получил первую премию Тринити-Колледжа в Кембридже. В тот период он был наиболее
деятельным и прогрессивным из активно работающих в семейном бизнесе Ротшильдов. Для
него посещение Партнерекой комнаты в Нью-Корте не было синекурой, и он никогда не
относился поверхностно к своим обязанностям банкира. Но Энтони был самым молодым
партнером, и к его голосу пока мало прислушивались.
Агрессивность налоговой политики и пассивность подвергаемых налогообложению
Ротшильдов сделала свое дело. Грандиозные дворцы приходили в упадок. Огромное здание на
Пикадилли, 107, построенное основателем династии Натаном Ротшильдом, было снесено.
Огромное имение в Ганнерсбери превратилось в национальный парк. Знаменитый дом
Альфреда на Симор-Плейс также исчез под напором нового века, в буквальном смысле слова –
он был снесен при прокладке новой магистрали, которая соединила Керзон-стрит и Гайд-парк.
Самым драматичным моментом было, пожалуй, расставание с дворцом на Пикадилли, где
когда-то барон Лайонел обговаривал с Дизраэли, после обеда, в приватной обстановке,
возможность приобретения Суэцкого канала. В 1937 году здание было разрушено, а все его
содержимое продано на аукционе, для которого был издан каталог на 250 страницах с 64
цветными вклейками. Ценность коллекции невозможно переоценить. Один только образец
мебели – секретер из тюльпанового дерева со вставками из севрского фарфора, изготовленный
специально для Людовика XIV, – был продан за пять тысяч долларов.
Наконец, Департамент по доходам добрался до владений Ротшильдов в Бакенгемшире. В
1932 году второй лорд Ротшильд вынужден был продать Нью-Йоркскому музею естественной
истории свою коллекцию птиц, состоявшую из полумиллиона экземпляров. После его смерти
Тринг-парк опустел и был превращен в Национальный зоологический музей. В Астон-Клинтоне
разместился отель, а гигантское имение Альфреда в Халтоне превратилось в учебный центр
Королевских военно-воздушных сил.
Те, кто стояли у руля Французского дома Ротшильдов, проявили достаточно мудрости и
самообладания, чтобы не отойти в мир иной в послевоенные годы, – таким образом, Семейству
удалось избежать выплат по налогам на наследство – после войны они стали непомерно высоки
даже для Ротшильдов. Но хотя их плоть пребывала в удовлетворительном состоянии, их дух
ослабел. После смерти барона Альфонса в 1905 году вся полнота власти перешла к его сыну,
барону Эдуарду. Он правил флегматично и спокойно, сохраняя позиции, завоеванные его отцом,
но – не делая ни шага вперед.
Такой же застой царил и в социальной жизни клана. В европейские гостиные ворвалась
эпоха джаза. Высший класс отплясывал шимми и перепрыгнул из роскошных ландо в не менее
роскошные спортивные машины.
«Очень богатые люди совсем не похожи на таких людей, как вы и я», – писал очарованный
Скотт Фитцджеральд.
Перефразируя писателя, можно сказать: Ротшильды были совсем не похожи на очень
богатых людей. В тот самый момент, когда все древнее, старое и старомодное теряло всякую
цену, они превратились в «золотую монету старой чеканки». Они казались несгибаемыми,
закосневшими, уважаемыми, но слишком несовременными. Они все больше отдалялись от
современной элиты.
Но они были Ротшильдами. Кровь заговорила, и самые молодые вспомнили, что одна из
традиций Семейства – быть на гребне современности. Некоторые из них настолько
«осовременились», что вышли из-под контроля. В 20-х годах Генри, инвалид, внук Натаниэля,
избороздил Средиземноморье на своей яхте «Эрос». Состав пассажиров яхты частенько вполне
соответствовал ее названию. Генри писал дерзкие и остроумные пьесы под псевдонимом Андре
Паскаль, построил театр «Пигаль» и прославился своими блестящими приемами на курортах
Лазурного Берега.
Одним из колоритнейших членов Семейства был Джеймс Арманд Ротшильд – персонаж
интригующий и противоречивый, созданный из диссонансов – не человек, а джазовый оркестр.
Обычно он носил шляпу с высокой тульей и монокль, являя собой некую смесь Чарли Чаплина с
Фредом Астером. Начнем с национальной принадлежности – кем был Джимми? Как сын барона
Эдмонда – он француз по рождению. Как главный наследник своей австрийской тетки Алисы и
любитель моноклей – австриец. Как подданный Великобритании и член палаты общин –
англичанин. Джимми много болел, и ему часто не везло. Во время игры в гольф Джеймс Арманд
лишился левого глаза, спасибо герцогу де Граммону – тот ударил метко. Джимми перенес такое
количество операций на брюшной полости, что родня, кажется, поверила: после удаления
какого-нибудь больного органа у него тут же вырастет новый. Джимми любил ездить верхом, но
и здесь его преследовали неудачи. По поводу его верховой езды ходила поговорка: «Если
Джимми не у хирурга – значит, он падает с лошади». Тем не менее, он с энтузиазмом всю жизнь,
до семидесяти восьми лет, занимался спортом, политикой, благотворительностью, собирал
коллекции.
И все это стихийно, противоречиво и потрясающе энергично. В парижском сюртуке, в
парижском тугом воротничке и с парижскими полубаками, но с оксфордским акцентом –
просто пародия на англо-французского денди, Джимми, тем не менее, достойно представлял
либералов в палате общин. Его часто видели рядом с одним из лидеров либеральной партии,
Аленом Бивеном. Джимми успешно продвигал проекты своего отца, связанные с возвращением
евреев на Землю обетованную, часто приезжал в Палестину и, свободно изъясняясь на иврите,
беседовал с рабочими-переселенцами.
Джимми на скачках – живая карикатура на джентльмена с моноклем и баками и в то же
время олицетворенная интуиция. Типичный для него и совершенно неправдоподобный для
других случай произошел на Кубке Кембриджа в 1921 году. За несколько минут до начала забега
Джимми начал лихорадочно делать ставки на Меленко (100 к 7), на которого никто особых
надежд не возлагал. Джимми вскакивал со своего места, вносил деньги, бежал назад,
спохватывался, что поставил мало, и снова бежал к букмекерам. Зрители хохотали. Джимми
бегал. Он бегал до тех пор, пока ставки не перестали принимать. Читатель уже догадался, что
Меленко пришел первым. Хохот зрителей сменился стоном, а Джимми ушел со скачек, унося
выигрыш в 200 000 фунтов.
В своих отношениях с женщинами он был так же эксцентричен, но и тут ему сопутствовала
удача. Когда Джимми исполнилось 35, он решил, что пора жениться и надо найти подходящую
невесту. И куда же он обратился за помощью? К секретарю одного из своих многочисленных
гольф-клубов. Тот внимательно просмотрел рейтинговый список девушек, играющих в клубе, и
предложил кандидатуру юной мисс Дороти Пинто, которая за последнее время добилась
больших успехов в игре. Вскоре раввин благословил этот союз, который счастливо
просуществовал 33 года, вплоть до смерти Джимми, выдержав все испытания и перемены.
После смерти супруга Дороти взяла на себя руководство его благотворительными проектами в
Израиле.
Брат Джимми, Морис, также был Ротшильдом, «который гулял сам по себе», но в
совершенно другой манере. Морис очень рано осознал, что Семейство, каким бы великим и
могущественным его ни считали, до сих пор не выполнило одной важной функции – оно не
подарило миру ни одной по-настоящему заблудшей овцы. И он решил восполнить пробел,
направив на это все свои таланты и неуемную энергию. В свободное время Морис вполне
успешно играл роль банкира и сенатора в парламенте Франции. Но основную часть своих сил он
посвятил тому, чтобы стать «истинной заблудшей овцой», чьи пороки были бы соразмерны
величию Семейства. И в этом он преуспел. В 20-х и 30-х годах XX века ходил анекдот, что
человек может считаться принятым в светское общество только после того, как барон Морис его
соблазнил (если это женщина) или оскорбил (если это мужчина). Никто не мог сравниться с
ним по количеству пикантных и скандальных историй.
Показательна история, разыгравшаяся в «Отель де Пари» в Монте-Карло. Эта гостиница, где
обычно останавливался Морис, славилась, причем вполне заслуженно, самой лучшей кухней в
Европе. Но однажды одно из блюд барону не понравилось. Он немедленно снимает в городе
огромные апартаменты с прекрасно оборудованной кухней и вызывает туда своего шеф-повара
из Парижа. Морис не переехал в другую гостиницу, но каждый день демонстративно
отправлялся обедать в «гастрономические апартаменты».
Иногда он поступал гораздо более жестко. Однажды в Каннах Морис купил у
галантерейщика купальные трусы, которые ему не понравились уже при первом погружении в
воду. Трусы были жесткими и вызывали зуд! Решение было найдено немедленно. Морис
избавился от них прямо в воде и вышел на берег таким, каким создал его Господь, то есть голым.
Барона приветствовал рев изумленной публики. На вопросы набежавших журналистов,
полицейских и всех, кто был рядом, Морис обстоятельно и не стесняясь в выражениях
рассказывал о качестве трусов и продавшем их галантерейщике (с указанием имени и адреса).
Но более всего барон прославился в роли Дон Жуана де Ротшильда. В этом качестве он
развивал бурную деятельность: зимой – в грим-уборных парижских театров, а в августе и
сентябре – на курортах Довиля и Биаррица.
Одной из вершин этой его карьеры можно считать его «дуэль» с одной из «роковых
женщин» середины 20-х. Эта дама прославилась тем, что ни один из мужчин, пользовавшихся ее
благосклонностью, не вышел сухим из воды. Ее богатые мужья либо уходили в мир иной,
оставляя ей все свое состояние, либо, если повезет, получали развод и полную свободу, включая
свободу от всего своего имущества. Друзья барона сочли, что эти двое вполне достойны друг
друга, и знакомство состоялось. Дама оказалась завораживающе красивой. Но, излучая обаяние,
самообладания она не теряла. Чего никак нельзя было сказать о Морисе. Казалось, он был
сражен на месте. Куда подевалась его легендарная прямота, плавно переходящая в грубость? Он
таял. Он засыпал предмет своего обожания розами, он танцевал с ней каждый вечер в «Отель де
Пари». Снова и снова в присутствии многочисленных друзей и знакомых он заявлял, что его долг
– соединить самую красивую шею Франции (при этом он низко склонялся над вышеназванной
шеей) и самое красивое ожерелье в Биаррице. Все, включая обладательницу шеи, сочли это за
обещание.
Дама сдалась. Она отступила от своего обычного правила: «уплата при доставке», и
подарила Морису ночь. Наступило утро. Морис усадил даму в самое роскошное ландо и поехал с
ней к лучшему ювелиру Биаррица. На витрине красовалось колье стоимостью 300 000 долларов.
Морис надел его на красавицу и подвел ее к зеркалу.
– Ну вот и все, моя дорогая, – сказал он и удалился.
 Дело было сделано – шея и колье соединились.
В то время, когда деятельность банков Ротшильдов отошла в тень, братья Генри, Джимми и
Морис продолжали напоминать, причем самым настойчивым образом, о том, что клан
существует и не потерял своего динамизма. Это также свидетельствовало о том, что он выживет
при любых, даже самых тяжелых обстоятельствах. История Дома Ротшильдов, которая
начиналась и продолжалась как фантастическая феерия, входила в трагическую фазу.
Глава 9
ГИТЛЕР ПРОТИВ РОТШИЛЬДОВ
Депрессия и барон Луи
Как-то раз в венский Стадтпарк забрели двое бродяг. Завидев проезжающую карету, один
спросил другого: «Что за тип там расселся?»
– Посмотри на ливрею, – ответил другой, – малыша Луи, барона Ротшильда, вывезли
воздухом подышать.
– Ничего себе! – уважительно заметил первый бродяга. – Совсем сопляк, а уже Ротшильд!
Кто мог предвидеть, что ожидает маленького пассажира? Кто знал, что впереди депрессия,
аншлюс, гестапо, тюрьма и Вторая мировая война? XIX век закончился, на пороге стоял XX.
Шли годы, барон Луи подрастал. Когда ему стукнуло двадцать девять лет, умер его отец
Альберт. Это случилось незадолго до начала Первой мировой войны. Традиция Австрийского
дома гласила, и это отличало его от других домов Ротшильдов, что вся полнота власти переходит
к одному человеку.
Братья Юджин и Альфонс посвятили себя приятному ничегонеделанию, а ответственность
за все предприятия и банки Ротшильдов в Центральной Европе легла на плечи барона Луи. Так
началась одна из самых поэтичных судеб в истории семьи Ротшильд. Австрийская ветвь
семейства более других пострадала от ударов сурового XX века, а барон Луи проявил редкую
стойкость и достойно выдержал все удары судьбы.
Характер этого неординарного человека проявился достаточно рано. И случилось это в
Нью-Йорке, в только что открывшейся манхэттенской подземке. Агенты Ротшильдов в Нью-
Йорке участвовали в финансировании строительства городских скоростных линий подземного
сообщения, которое осуществляла компания «Нью-Йорк Интерборо Рэпид Транзит». Юного Луи
направили в Соединенные Штаты для освоения традиций американского бизнеса, он участвовал
в проекте строительства подземки, присутствовал на открытии одной из первых линий и был
среди первых пассажиров пробного рейса, который оказался неудачным. Произошла авария сети
энергоснабжения, и состав остановился. Вышло из строя не только освещение, но и вентиляция.
Когда вспотевших и задыхающихся пассажиров вывели, наконец, наружу, только один из них не
снял пиджак и плащ и не распустил галстук. Конечно, это был барон Луи. Спасатели
рассказывали, что он был абсолютно спокоен и выглядел подтянутым и свежим, ни капли пота
на лбу, одно слово – барон!
Обычно те, кому приходилось сталкиваться с самообладанием барона, не могли понять, чем
оно обусловлено. То ли барон был абсолютно беззаботен, то ли просто холоден как рыба и лишен
человеческих чувств. Но что бы ни говорили, юный глава Венского дома превратился в
руководителя высочайшей квалификации и человека редкой стойкости. Это был настоящий
вельможа, самый выдающийся из всех отпрысков семейства Ротшильд. Ни до него, ни после не
было ему подобных. Судьба распорядилась так, что сам Луи долго не вступал в брак, а его
женатые братья не оставили потомков мужского пола. Барон Луи стал последним главой
Австрийского дома и последним романтиком династии.
Несчастный случай в Манхэттене, это странное столкновение между последним
Ротшильдом и первой подземкой, был пророческим. Судьба готовила ему множество испытаний,
и еще не раз ему придется противостоять вызову современности, и каждый раз барон будет так
же холоден и спокоен, как и в душном вагоне подземки.
Природа щедро одарила барона Луи всем необходимым, чтобы он мог хорошо сыграть свою
роль. Стройный, белокурый красавец, воплощенный образ аристократа-англосакса, он регулярно
посещал синагогу. Он мог быть не только простым и скромным, но и замкнутым, отстраненным
и высокомерным. Барон страдал легкой, но хронической болезнью сердца (какой же
чистокровный аристократ обходится без пикантного изъяна?), несмотря на это, он был
потрясающе энергичен. Барона прекрасно подготовили к выполнению его будущих
обязанностей. Жесткий игрок в поло и замечательный наездник, он был одним из немногих,
кому позволяли ездить верхом на белом скакуне Липиззанерсе, одном из лучших жеребцов того
времени, принадлежавшем Государственной школе верховой езды (даже во время Республики
эту привилегию предоставляли только лучшим наездникам из высшего общества). Барон был
также прекрасным специалистом по анатомии, ботанике и графическим искусствам.
Ну и конечно, барон был любовником. Любовником совершенным, любвеобильным и
любимым. В его огромный дворец на Принц-Юджин-штрассе и в его обитый темно-красным
шелком кабинет в Ренгассе приходили самые хорошенькие женщины Вены. Для удобства
посетительниц кабинет имел три двери, причем одна была потайной. Она была настолько
хорошо замаскирована, что о ее существовании знали только сам хозяин, его секретарь и те, кому
приходилось ею пользоваться.
Не только прекрасные дамы проникали во дворец через потайные двери. Часто это были
курьеры с новостями, причем с новостями нерадостными. Барон вел свой корабль по морю,
которое становилось все более бурным и опасным. До 1914 года Банк Вены был главным
финансистом огромной империи, он управлял финансовыми потоками, он был нервным
центром финансового мира Юго-Восточной Европы. После 1918 года Австрия съежилась,
теперь она занимала лишь малую долю своей прежней территории. Неизбежно съежилась и
австрийская компания Ротшильда.
Банк «С.М. Ротшильд и Шене» был ведущим частным банком Австрии, и от его политики в
значительной степени зависело экономическое положение его маленькой родины. Проявляя
лояльность, банк выкупил государственные ценные бумаги на сумму около миллиона
австрийских крон, несмотря на то что инфляция стремительно пожирала эти инвестиции. В
середине 1920-х годов Ротшильд не стал, подобно своему самому серьезному венскому
конкуренту Кастильоне, подрывать положение правительства, спекулируя на падении
австрийской кроны. Но, несмотря на поддержку Ротшильда, крона упала. Кастильоне
возвысились и грозили отодвинуть Ротшильдов в тень.
Кастильоне продолжали играть на падении франка. Их союзники продолжали сбрасывать
французскую валюту на рынке. Курс франка резко упал, взлетели вверх курсы фунта и доллара. А
что же Ротшильд? Эксперты уже пророчили падение Австрийского дома. В затянутом шелком
кабинете в Ренгассе стало совсем тихо. Внезапно курс франка начал быстро повышаться.
Кастильоне были выброшены из бизнеса, а финансовый мир замер, потрясенный. Барон Луи, как
всегда, холодно улыбаясь, отправился в Италию, чтобы немного поиграть в поло.
Что же произошло? Повторилась старая, старая история, которую Ротшильды уже разыграли
в 1925 году. Различные смешанные банки в Англии, Франции и Австрии тайно раскинули свои
щупальца по всему миру. Во главе с Французским домом (директором Банка Франции был барон
Эдуард Ротшильд) они организовали тайный международный синдикат. В него входили и Дж. П.
Морган в Нью-Йорке, и барон Луи Ротшильд, управлявший банком «Кредитанстальт» в Вене.
Одновременно по всему миру синдикат Ротшильдов начал понижать курс фунта и повышать курс
франка. Как в прошлом, никто не мог противостоять такому финансовому напору, управляемому
так оперативно и искусно. Барон Луи возвратился из Италии, где он играл в поло. Он загорел и
улыбался. Просто улыбался.
Но судьба готовила ему серьезные испытания. Если в 20-х годах экономическое положение
Австрии было сложным и обманчивым, то в 30-х годах ситуация, сначала неустойчивая,
становилась трагической. В 1929 году разразилась депрессия. Молодая, еще неокрепшая
республика не была готова к такому испытанию. Депрессия парализовала деловую жизнь
Австрии. Депрессия подорвала банковское дело. Депрессия подбиралась к дворцу Луи
Ротшильда.
В 1930 году банк «Боденкредитансталт», ведущее учреждение страны, осуществлявшее
кредитование сельского хозяйства, находился в отчаянном положении. Луи, как обычно, не
поддался панике и демонстрировал ледяное спокойствие: он охотился на оленей в одном из
своих заповедников. Правительство было менее выдержанно. Федеральный канцлер лично
приехал к Ротшильду. Как позже вспоминал канцлер, он буквально вынудил барона принять
обязательства гибнущего банка «Боденкредитансталт». Барон дал согласие, но заметил: «Я
сделаю то, о чем вы просите, но вы горько пожалеете об этом».
Банк «Кредитанстальт», самый крупный народный банк Австрии, принял на себя
ответственность за долги банка «Боденкредитансталт». (Президентом банка «Кредитанстальт»
был Луи фон Ротшильд.) И вскоре всей Австрии пришлось сожалеть об этом решении. В
результате избыточного кредитования через год банк «Кредитанстальт» также вынужден был
приостановить выплаты. Теперь уже зашаталась финансовая система всей страны, и
австрийскому правительству пришлось ради спасения ситуации спешно использовать фонды
государственного казначейства. Дом Ротшильдов также пожертвовал тридцать миллионов
золотых шиллингов, чтобы помочь банку «Кредитанстальт» удержаться на плаву.
Это было серьезным ударом по фондам Австрийского дома, хотя он и получил тайно
солидную помощь от французских Ротшильдов. Барону пришлось продать некоторые свои
загородные имения и переехать из огромного особняка на Принц-Юджин-штрассе в небольшой
дом, расположенный поблизости.
Луи все еще был самым богатым человеком в Австрии. Его собственный банк, «С.М.
Ротшильд и Шене», оставался по-прежнему надежным и, по австрийским масштабам, считался
настоящим гигантом. Барон по-прежнему являлся одним из крупнейших землевладельцев
Центральной Европы, он сохранил контроль над своими внушительными инвестициями в
текстильной, добывающей и химической отраслях промышленности.
На севере отряды штурмовиков били в барабаны, а он спокойно отдавал распоряжения из
своего обитого красным шелком кабинета, из готовой сомкнуться пасти, бестрепетный под
нависшим мечом судьбы.
Виндзор в Эксфельде
Так встретил закат жизни последний великий джентльмен Центральной Европы, барон Луи
фон Ротшильд. Период между 1931-м и 1938 годами напоминал заключительный акт роскошной
постановки: первый удар не достиг цели, а страшный финал еще скрыт от зрителей. В доме
барона царил покой, его хранили дворецкие и оживляли забавные происшествия.
В 1936 году Эдуард VIII отрекся от престола ради миссис Симпсон. За день до того, как
сделать этот решающий шаг, король разговаривал по международному телефону с одной из
наиболее известных разведенных дам. Британское правительство подготовило для Эдуарда
приют в отеле «Цюрих», но Уоллис Симпсон – именно с ней разговаривал король – была
категорически против такого выбора. Отель – плохая защита от жадной до сенсаций прессы,
заявила она, а телефонная линия между Лондоном, где оставался Эдуард, и Каннами, где
обитала сама Уоллис, не гарантирована от прослушивания.
– Дэвид, – опасаясь подслушивания, Уоллис изъяснялась намеками, – а почему бы вам не
поехать туда, где вы подхватили насморк в прошлом году?
Миссис Симпсон имела в виду замок Энсфельд, расположенный в окрестностях Вены и
принадлежавший Юджину фон Ротшильду, брату Луи и старому другу Эдуарда и миссис
Симпсон. Здесь Дэвид мог насладиться полным уединением, играть в гольф на принадлежавших
барону площадках и говорить на своем любимом австрийском диалекте. Однажды здесь ему
удалось справиться с легким недомоганием, а теперь предстояло пережить самый серьезный
кризис.
– Я так и сделаю, – ответил король Эдуард.
На следующий день, 11 декабря, Эдуард больше не был королем. Не прошло и сорока
восьми часов, как ворота поместья Ротшильдов распахнулись и пропустили черный лимузин.
Сидевший в нем человек только что отказался от короны самой великой империи по самой
романтичной причине. Все пять континентов с любопытством следили за событиями в доме
Юджина Ротшильда. Энсфельд стал не менее известен, чем Майерлинг[11]. Это событие тут же
обросло слухами и забавными сплетнями. Говорили, например, что бывший король,
превратившийся в герцога Виндзорского, устраивал в замке роскошные приемы, а счета за свои
развлечения посылал гостеприимным хозяевам. При виде счетов от экс-монарха у бухгалтеров
вытягивались лица, и братьям-баронам, Юджину и Луи, это вскоре надоело. Они вышли из
положения решительно и нетрадиционно, как и подобает Ротшильдам, обратившись в
деревенский совет с просьбой избрать герцога почетным главой Энсфельда. Совет, конечно, не
отказал, и теперь все счета направляли для оплаты непосредственно почетному главе, Эдуарду.
Но это только слухи. Герцог жил спокойно и уединенно, играл в гольф, а все его расписание
строилось вокруг шести тридцати пополудни. Именно в это время для него освобождали
специальную переговорную комнату (у Юджина было что-то вроде своей телефонной
подстанции), все местные линии освобождались, и Эдуард мог спокойно разговаривать с
Уоллис, которая все еще оставалась в Каннах.
Тем не менее пребывание почти мифического гостя в поместье сказалось на манерах
высшего общества Центральной Европы. Когда герцог решил присоединиться к Ротшильдам и их
гостям во время очередного званого обеда, все были шокированы. Бывший король носил черный
галстук с мягким, а не жестким накрахмаленным воротником, как было принято. Этот факт
спровоцировал нечто, похожее на взрыв, в области портновского искусства. Кроме того, Эдуард
ввел еще одно новшество. По словам барона Юджина, именно он изобрел поздний завтрак,
плавно переходящий в обед. Буквальный перевод придуманного им названия звучит как
«завтрако-обед», то есть поздний и очень сытный завтрак. Герцог предпочитал начинать день
именно такой трапезой, зато в полдень, когда все собирались на второй завтрак, он уже ничего
не ел. Почин герцога с восторгом был подхвачен утонченной австрийской знатью.

В последний раз Австрия наслаждалась имперским блеском, и в последний раз

представитель австрийской ветви Ротшильдов смог оказать гостеприимство, соразмерное своему
имени.
Мартовские иды
Энсфельдские каникулы стали серьезным вкладом в дело укрепления престижа семейства
Ротшильд, сам Луи, казалось, стал олицетворением феодальных традиций. Но стандартным его
поведение назвать трудно.
В 1937-м, вскоре после отъезда герцога из Энсфельда, барон был в гостях у своего друга.
Обед был в разгаре, когда за окном послышалось жалобное мяуканье. Ротшильд открыл окно,
вылез на подоконник, обогнул стену по карнизу, забрал испуганного котенка и вскочил обратно в
комнату. Все произошло так стремительно, что его не успели остановить.
Подобные подвиги Луи совершал и раньше. Он всегда был замечательно силен физически и
отличался редким самообладанием. Его отец, Альберт Ротшильд, первым покорил пик
Маттерхорн, а сам Луи поднимался на множество горных вершин и, если никакой вершины в
данный момент под рукой не было, использовал для своих альпинистских подвигов городские
здания.
В 1937-м ему было уже пятьдесят пять; карниз, по которому он шел, был на уровне пятого
этажа, и, кроме того, уже стемнело.
– Барон, это – работа для пожарной команды. Зачем рисковать жизнью? – спросил его один
из гостей.
– Привычка, милейший, – ответил барон с обычной холодной улыбкой.
Все поняли, что это означало. Немецкие армии сосредоточились на границе. Большинство
из тех, кто оказался в таком же положении, как Луи, сочли за благо уехать. Его брат Юджин
перебрался в свой парижский дом. Старший, Альфонс, скрылся за швейцарской границей. Но
Луи продолжал оставаться в Вене.
С холодной лихостью Луи шел навстречу судьбе. Как ни странно, деловая жизнь в банке
была активнее, чем когда-либо. По-прежнему его секретари усердно трудились в обитом шелком
кабинете в Ренгассе. По-прежнему по средам хранитель Венского музея истории искусств
завтракал у барона и проводил для него своего рода художественный семинар. По-прежнему по
пятницам с утра к барону приходил профессор ботанического сада, нагруженный новыми
любопытными экземплярами растений. По-прежнему по воскресеньям директор
Анатомического института навещал барона и обсуждал с ним разнообразные диаграммы и книги
по биологии.
По-прежнему дважды в неделю господин барон катался верхом на верном Липиззанерсе.
Жизнь текла своим чередом, но друзья барона в жокейском клубе покачивали головами. Луи
Ротшильд, глава Австрийского дома и живое воплощение еврея-капиталиста, вызывал особую
ненависть фюрера. Зачем барону оставаться? Зачем превращать себя в живую мишень?
Такое поведение оправдывалось двумя причинами. И обе были династическими. Одна из
них была скрыта от общества, знали о ней только сотрудники Луи, а всеобщим достоянием она
стала много позже. Другая причина была всем известна и очевидна. Как глава Австрийского
дома, Луи находился постоянно в центре внимания. Даже намек на его отъезд мог окончательно
вывести из строя финансовую машину Австрии, которая и так работала с перебоями. Глава Дома
Ротшильдов (мы уже сталкивались с подобными случаями) – это, прежде всего, принцип, а
потом уже человек.
Барон славился стремлением к совершенству во всем, для него принцип превратился в
догму. Он не стал переезжать ближе к границе. По требованию Гитлера канцлер Австрии
отправился в Берхтесгаден, и в то же время Луи уехал из Вены, чтобы покататься на лыжах в
Австрийских Альпах. Тем не менее, когда 1 марта 1938 года к нему в Китцбюхель прибыл курьер
Французского дома Ротшильдов с предупреждением об опасности, Луи отложил лыжные
прогулки и возвратился в Вену. Он не собирался бежать в Цюрих.
В четверг 10 марта барон получил из Швейцарии телеграфом последнее предупреждение.
На следующее утро немецкие отряды устремились через границу. Государственный корабль
неминуемо шел ко дну, и никакие принципы не могли спасти положение. В субботу около
полудня Луи и его камердинер Эдвард прибыли в аэропорт Вены, они собирались вылететь в
Италию. Предлогом явилась необходимость посетить команду игроков в поло, принадлежавшую
барону. На контроле, уже в двух шагах от самолета, проверяющий офицер СС узнал барона и
конфисковал его паспорт.
«Тогда, – вспоминал камердинер, – мы пошли домой и стали ждать».
Ожидание было недолгим. Вечером перед дворцом Ротшильдов, как и перед сотнями других
еврейских домов, появились два человека со свастикой на нарукавных повязках.
Дворецкий не мог допустить такого нарушения этикета, каким являлся арест. Сначала он
должен выяснить, дома ли господин барон. Спустя пару минут дворецкий вернулся и заявил
визитерам, что господин барон отсутствует. Ошеломленные таким приемом вояки пробормотали
что-то невнятное и скрылись в ночи.
Но в воскресенье они вернулись вновь, на этот раз в сопровождении шестерых головорезов
в стальных касках и с пистолетами, чтобы дать достойный отпор проискам высшего общества.
Господин барон пригласил старшего пройти в кабинет и сообщил ему, что после обеда он готов
последовать за ним. Пришедшие смутились, посовещались и вынесли вердикт: пусть ест.
Барон ел в последний раз среди блеска и роскоши. В окружении конвойных, поигрывающих
пистолетами, стоявших неподалеку от стола. Лакеи с поклоном внесли блюда с едой, и комната
заполнилась ароматом соусов. Барон неторопливо закончил трапезу; после фруктов, как всегда,
ополоснул пальцы в специальной чашке; вытер руки салфеткой из дамасского полотна;
с наслаждением выкурил обязательную послеобеденную сигарету; принял сердечное лекарство;
утвердил меню на следующий день и только после этого кивнул пришедшим и ушел вместе с
ними.
Поздней ночью стало ясно, что он не вернется. Ранним утром добросовестный камердинер
Эдвард упаковал уникальное постельное белье хозяина, его туалетный комплект, внимательно
отобрал нижнее белье и верхнюю одежду, несколько книг по истории искусства и ботанике –
обычный набор, который барон брал с собой, когда ему приходилось принимать очередное
утомительное приглашение на уик-энд. Все было сложено в чемодан из свиной кожи, с которым
Эдвард и появился в полицейском управлении. Его прогнали, и он вынужден был уйти под
злобный хохот полицейских.
Появление камердинера сыграло свою роль. Нацистский следователь был заинтригован, и
первый допрос Луи он посвятил тому, чтобы удовлетворить свое легко объяснимое
любопытство.
– Так, значит, вы – Ротшильд. Ну и сколько у вас денег?
Луи ответил, что если собрать весь штат его бухгалтеров и снабдить их последними
сведениями о мировом рынке акций и товаров, то им понадобится работать несколько дней,
чтобы дать относительно точный ответ.
– Хорошо, хорошо. Сколько стоит ваш дворец?
Ротшильд удивленно взглянул на любознательного джентльмена и ответил вопросом на
вопрос:
– А сколько стоит Венский городской собор?
Это была точная оценка.
– А ты – нахал, – взревел следователь. В какой-то степени он был прав.
 Охранник отправил барона вниз, в подвал. Луи пришлось таскать мешки с песком. Бок о бок
с ним трудились коммунистические лидеры, ставшие его товарищами по несчастью.
– Мы неплохо ладили, – вспоминал Луи, – все соглашались с тем, что наш подвал был
самым деклассированным подвалом в мире.
Происходили и другие необычные события. Управляющий Ротшильда в Швейцарии начал
получать письма странного содержания. Их авторами были дамы – три самые известные шлюхи
Центральной Европы, тесно связанные с нацистской полицией Вены. Дамы предлагали себя в
качестве посредников при обсуждении выкупа. Ротшильды издавна славились как искусные
дипломаты, они могли вести переговоры с кем угодно – и пришли бы к соглашению даже с
такими необычными партнерами, если бы судьба не распорядилась по-другому.
Привет от Германа Геринга
В конце апреля в Берлине, наконец, обратили внимание на то, какая птица сидит у них в
клетке. Барона избавили и от коммунистов, и от мешков с песком и поместили в особой камере
в венской штаб-квартире гестапо, рядом с находящимся в заключении австрийским канцлером.
Можно сказать, что Луи получил повышение. Из простой полицейской тюрьмы он попал в
наисекретнейший застенок рейха, где его охраняли 24 молодца, обутые в сапоги и
перепоясанные кожаными ремнями. Барон называл их «мои гренадеры» и не давал им спуску. На
время заточения он превратился в зануду профессора, обучая своих неотесанных стражей
геологии и ботанике.
Вскоре в Швейцарии появился новый эмиссар, преемник знаменитых дамочек. Его звали
Отто Вебер, и он представлялся как «партнер» доктора Гритзбача, личного советника Германа
Геринга. Стало ясно, кто теперь заказывал музыку. Постепенно стали вырисовываться контуры
условий соглашения. Господин барон сможет получить свободу, если маршал Геринг получит 200
000 долларов в качестве компенсации за свои хлопоты, а немецкий рейх станет собственником
всех остальных активов Австрийского дома. Больше всего немцев интересовал чешский
Витковиц, где располагались самые крупные в Центральной Европе разработки железной руды и
угля.
Новости были нерадостными. За барона требовали самый высокий выкуп за всю мировую
историю. Переговоры со стороны Ротшильдов вели в Цюрихе и Париже Юджин и Альфонс, и у
них была припасена козырная карта. Оказывается, все обстояло чудесно: Витковиц,
принадлежащий австрийцу Ротшильду, каким-то волшебным образом превратился в английскую
собственность. В довоенном 1938 году это означало, что он был недоступен для когтей Геринга.
Именно этим были заняты в офисе Луи в 1936-м и 1937 годах. Все было сделано до того, как
стало слишком поздно. Вокруг этого преобразования была сосредоточена вся деятельность
барона. Ему помогал осторожный, опытный банковский клерк, старик Леонард Кисинг. Вместе
им удалось перевести под защиту государственного флага Соединенного Королевства около
двадцати одного миллиона долларов. Финансовая операция, похожая на сюжет шпионского
романа, была проведена в лучших традициях семейства Ротшильд.
Как же Луи Ротшильду удалось этого добиться? Он прекрасно понимал, что невозможно
перевести такие огромные предприятия, как Витковиц, из собственности одного государства в
собственность другого, пока не достигнуто согласие на самом высоком правительственном
уровне. Поэтому Ротшильд начал с того, что еще в 1936 году очень осторожно убедил премьер-
министра Чехословакии в необходимости передачи Витковица. Ведь, если разработки останутся
под австрийским контролем, это поставит под угрозу безопасность самой Чехословакии в том
случае, если Вена подпадет под власть Германии. Одновременно и в глубокой тайне
австрийскому канцлеру намекнули, что чешское правительство, известное антиавстрийскими и
антинемецкими настроениями, может пойти на национализацию Витковица, если он останется
в собственности Австрии. Таким образом, и Вена и Прага, по совершенно разным причинам,
согласились на предложение Ротшильда.
Затем последовало юридическое и финансовое оформление передачи собственности,
выполненное с редким мастерством. Эксперты с успехом использовали тот факт, что Ротшильды
были не единственными акционерами Витковица, хотя и владели большей частью акционерного
капитала. Собственниками оставшейся, меньшей части было большое австро-еврейское
семейство фон Гутманн, стоявшее на грани разорения. Для оплаты долгов Гутманны вынуждены
были продать свою долю акций. При этом необходимо было полностью пересмотреть
существующую корпоративную структуру Витковица и создать новую, единую структуру. Под
прикрытием этой реорганизации многомиллионное предприятие как бы невзначай поменяло
страну-собственника.
Вся эта «ловкость рук» была бы совершенно бесполезной, если бы не были приняты
дополнительные предосторожности. Если бы Луи передал акционерный капитал,
принадлежавший Ротшильдам, непосредственно английской холдинговой компании, то в случае
войны с Германией такая собственность подпадала под действие Акта о торговле с
государствами, находящимися в состоянии войны с Великобританией, поскольку на сделке явно
прослеживался германский след. Луи предвидел эту опасность уже в мирные 30-е годы, поэтому
и провел многоступенчатую сделку. Сначала капитал был переведен в Швейцарию и Голландию,
которые должны были в случае войны либо сохранить нейтралитет, либо стать союзниками
Великобритании. И уже после этого была проведена окончательная сделка.
Витковиц стал филиалом компании «Альянс Иншуранс», одной из крупнейших лондонских
компаний, находящейся в юрисдикции Великобритании и под защитой правительства его
величества. Но самое любопытное заключается в том, что большая часть капиталов этой
компании принадлежала тем самым Ротшильдам, которые продали Витковиц.
Наполеон и Бисмарк безуспешно воевали против Семейства. Геринг был не самым
крупным, но достаточно серьезным противником клана. Однако и он не добился успеха.
Рейхсмаршал вынужден был отступить. Но остановила его не еврейская хитрость, а его
собственный соратник-ариец. На сцену вышел Генрих Гиммлер.
Привет от Генриха Гиммлера
В начале 1939 года был арестован Отто Вебер, представлявший интересы Геринга.
Очевидно, нацисты улаживали междоусобный конфликт, возникший на почве дележа
богатств Ротшильдов. Берлин сменил команду, занимавшуюся переговорами.
Теперь все вопросы, связанные с выкупом, решались скорее Гиммлером, а не Герингом.
Семейство Ротшильд продолжало настаивать на своих условиях, несмотря на смену команды
противника. Все активы Ротшильдов в Австрии семейство было готово обменять на
безопасность барона Луи. Контроль над Витковицем передается Германии только после
освобождения барона, при этом Ротшильды получают от Германии три миллиона фунтов в
качестве компенсации.
Берлин негодовал. Берлин угрожал. Фактически немецкие отряды уже заняли Витковиц –
Чехословакия была захвачена. Но немецкие адвокаты прекрасно понимали, что британский флаг
и международное право все еще стояли между ними и правом юридической собственности на
вожделенный Витковиц.
Нацистские газеты не скупились на статьи, разоблачающие Ротшильдов, которых называли
не иначе как бичом человечества, а тем временем в ход был пущен новый метод работы с
заключенным. Однажды в камере Луи появился высокопоставленный визитер. Дверь
отворилась, и вошел Генрих Гиммлер. Он пожелал господину барону доброго утра; он
предложил господину барону дорогую сигарету; он спросил, нет ли у господина барона каких-
либо пожеланий или жалоб; затем перешел к делу. Раз уж один великий человек навестил
другого великого человека, то почему бы им не уладить существующие между ними пустяковые
разногласия?
Однако страстный курильщик господин барон на этот раз не заинтересовался сигарами. Он
был холоден и краток.
Когда господин Гиммлер наконец откланялся, позиция Ротшильда в отношении прав на
Витковиц не изменилась ни на йоту.
Затем на крошечную камеру барона пролился золотой дождь. Через час после отъезда
Гиммлера «гренадеры» барона внесли сначала тяжелые помпезные часы времен Людовика XIV, а
затем огромную вазу времен Людовика XV; тюремную койку накрыли оранжевым бархатным
покрывалом, а поверх него разложили разноцветные подушки. И наконец, появился
радиоприемник на подставке, покрытой чем-то вроде шелковой юбки.
Так Гиммлер пытался создать в камере Ротшильда домашнюю обстановку. И его инициатива
принесла результаты. Барон уже много недель стоически переносил уродство окружающих его
вещей, но теперь выдержка его покинула.
– Камера напоминала краковский бордель! – вспоминал он через много лет. И это был один
из немногих случаев, когда барон позволил себе высказаться так резко.
По настоянию заключенного охранники вынесли всю эту «несравненную красоту».
Исключение было сделано только для радиоприемника, который барон собственноручно лишил
крикливого одеяния. Весьма возможно, это фиаско заставило эсэсовцев отказаться от
дальнейших попыток смягчить барона. Прошло несколько дней. Около одиннадцати вечера Луи
Ротшильду объявили, что его условия приняты и он может уехать.
– Сейчас уже слишком поздно, – заявил барон, приведя своих тюремщиков в полное
замешательство, – никто из моих друзей не сможет меня встретить, а слуги уже давно спят.
Барон сказал, что уйдет утром. Впервые в истории гестапо кто-то из получивших свободу
заключенных просил предоставить ему ночлег в камере. Руководство тюрьмы решило
проконсультироваться с Берлином по междугородней связи. Свою последнюю ночь в тюрьме
барон провел в качестве гостя.
Несколько дней спустя он приземлился в Швейцарии. А через два месяца, в июле 1939 года,
рейх обязался приобрести Витковиц за 2 900 000 фунтов стерлингов.
Но почти сразу вспыхнула война, и эта сделка так никогда не была доведена до конца.
Формально Витковиц и в наши дни является английской собственностью. После прихода к
власти чешских коммунистов Витковиц был национализирован. Однако в 1953 году Лондон
подписал торговое соглашение с Прагой. Один из пунктов гарантировал возвращение
конфискованной собственности британских подданных, в том числе и Витковица. Прага
выполнила соглашение. Вслед за этим через парламент прошел закон, который давал
возможность английскому корпоративному агенту (например, компании «Альянс Иншуранс») от
имени не имеющих британского гражданства собственников (таких, как бывший австриец, а
ныне гражданин США Ротшильд) получить причитающуюся им компенсацию.
В результате этих мероприятий семейство Ротшильд, по-прежнему одно из богатейших в
мире, получило от коммунистического правительства Чехословакии реституционные выплаты в
размере одного миллиона фунтов.
После войны Луи жил как и полагается сказочному принцу после того, как он убил дракона.
Он обосновался в Америке. Венский барон стал заправским богачом-янки (он больше не
позволял себе кататься в подземке), сначала блестящим холостяком, а потом немолодым, но
счастливым мужем. В 1946-м он женился на графине Хильде фон Аусперг, одной из наиболее
привлекательных представительниц австрийской аристократии.
Супружеская пара посетила Австрию в голодные годы, вскоре после краха нацистской
Германии. Весть о возвращении барона мгновенно разнеслась по Вене. Вокруг гостиницы, где
он остановился, собралась толпа народа. Венцы просили хлеба – и Ротшильд его им дал.
Щедрым жестом Луи передал австрийскому правительству всю свою собственность на
территории Австрии. При этом правительство должно было выполнить условие, поставленное
Ротшильдом, которое заключалось в создании пенсионного фонда. Был издан специальный
закон, согласно которому активы Луи Ротшильда поступали в управление мощного, специально
созданного государственного пенсионного фонда. Таким образом барон обеспечил каждого из
своих бывших служащих и слуг постоянным доходом, а также теми же пенсионными льготами,
гарантиями и привилегиями, которыми пользуются ушедшие в отставку государственные
служащие Австрии.
Затем барон возвратился на свою обширную ферму в Восточном Барнарде, штат Вермонт.
Горы Новой Англии напоминали ему Альпы, а саркастический характер жителей Вермонта
вполне соответствовал его собственному. Барона навещали профессора изящных искусств и
ботаники из Дартмута. Из своего имения в Лонг-Айленде приезжал его брат, барон Юджин,
доживший до 60-х годов и даже женившийся на звезде английской сцены Джин Стюарт.
Баронесса Хильда не только вырастила прекрасный сад на землях барона, ей удалось создать для
него счастливый и теплый домашний очаг. Барон никогда не думал, что он полюбит спокойную
семейную жизнь. Но он ее полюбил. Ротшильды устраивали танцы под открытым небом, и барон
отплясывал на площадке перед сараем с тем же самым холодным изяществом, с которым когда-
то скользил в вальсе по паркетам Вены. Он ушел из жизни на восьмом десятке, так, как и
подобает великому властителю: он плавал в заливе Монтего под прекрасным синим карибским
небом.
Династия встает под ружье
Вторая мировая война оказала сильное воздействие на Ротшильдов и в Англии, и во
Франции. Когда в 1940 году немецкие танки ворвались в Париж, французские Ротшильды
оказались в опасности. Старшим, Эдуарду, Роберту и Морису (внукам основателя французской
династии, Джеймса), удалось бежать. Их странствия, сопряженные с множеством треволнений,
закончились в Соединенных Штатах или Англии.
Известный пройдоха Морис показал себя прекрасным бизнесменом. Бежав в Англию, вывез
с собой сумку с драгоценностями на сумму примерно миллион долларов. Большую часть из них
он продал, а затем в течение нескольких лет постоянно контролировал по телефону своего
брокера, который размещал полученные от продажи средства. Когда Морис после войны
вернулся во Францию, оказалось, что его сумка превратилась в целое состояние, внушительное
даже по стандартам Ротшильдов.
Старшие члены клана видели лучшую сторону войны, если у войны вообще бывает лучшая
сторона. Молодые, помогавшие старикам ковать благосостояние семьи, видели ее страшное
лицо, как, впрочем, и солдаты по всему миру. Сыновья Роберта, Эли и Ален, были среди
защитников линии Мажино, и оба попали в немецкий плен. К ним не применяли никаких
специальных мер воздействия, что было связано, возможно, с исходом дела Луи в качестве
заложника. Осенью, когда пала Франция, сын Эдуарда, Ги, попал в дюнкерскую ловушку. Ему
удалось бежать, и в 1941 году он добрался до Нью-Йорка. Когда начали формироваться
вооруженные силы свободной Франции, Ги отправился в Англию. По пути, при пересечении
Атлантики, его корабль был торпедирован. Ги выплыл. Ему пришлось пробыть в воде около трех
часов, после чего его подобрал британский торпедоносец. Ги выполнил множество
конфиденциальных поручений де Голля (и с тех пор поддерживал с генералом тесные связи); Ги
участвовал в двухмесячной обороне линии фронта после дня D и закончил войну в качестве
адъютанта военного губернатора Парижа.
Не менее яркими, но более характерными для Семейства были военные приключения
другого Ротшильда.
– Мы умеем управлять положением дел, – говаривал барон Филипп Мутон Ротшильд. – В
течение всей нашей жизни мы управляем событиями и используем нетрадиционный подход –
прорыв! – вечная головная боль для военных бюрократов.
(Филипп был правнуком того самого Натаниэля, который перебрался из Англии во
Францию. Таким образом, его потомки были англичанами в соответствии с генеалогическим
деревом, но французами по гражданству.)
Филипп точно описал свой образ жизни. В 1940 году он лечился после серьезной травмы,
которую получил, катаясь на лыжах. В Париж вошли немцы. Филипп бежал в Марокко, но был
арестован правительством Виши, которое действовало по указке Германской комиссии по
перемирию. В тюрьме Филипп продолжал управлять положением дел: он организовал школы
изучения языка и гимнастические секции; среди товарищей по заключению, которых ему
удалось подчинить, был также Пьер Мендес Франс. Филиппа вернули во Францию и освободили
из заключения, тогда он бежал в Испанию с контрабандистами. Вместе они совершили
сорокадвухчасовой пеший переход через Пиренеи, во время которого барон Ротшильд предложил
своим спутникам внести ряд усовершенствований в технику безопасной работы
контрабандистов. Достойно справившись с трудностями перехода, уже в Испании он помог
бежать нескольким заключенным; проник в Португалию, а оттуда пароходом в Англию. Там он
присоединился к де Голлю. В Лондоне его разместили в Клубе офицеров свободной Франции,
который находился в доме 107 на Пикадилли, в особняке его двоюродной бабушки Ханны. Здесь
ему был знаком каждый уголок – и он немедленно приступил к полной реорганизации
размещения офицеров. При этом Филипп не потрудился поставить в известность французскую
военную администрацию, что, конечно, не могло не вызвать нареканий. Во время дня D Филипп
занимался унылой тыловой работой.
Организаторское искусство барона Филиппа привлекло внимание англичан, и в первые
месяцы после вторжения его назначили ответственным за работу с гражданским населением на
территории вокруг Гавра. Филипп награжден Военным крестом и орденом Почетного легиона.
Среди английских Ротшильдов двое к началу войны были в призывном возрасте. Это
Эдмунд (внук сентиментального Лео) и лорд Виктор (внук Натти). Каждый из них унаследовал
изрядную долю семейного своеволия. Эдмунд, майор артиллерийских войск, участвовал в
итальянской и североафриканской кампаниях. В 60-х годах он возглавлял Английский банк. Его
поведение в армии было характерно для всех Ротшильдов, оказавшихся на военной службе.
– Эдди был одним из наших лучших офицеров, – рассказывал один из его фронтовых
приятелей. – Но чему он так никогда и не научился, так это ходить по инстанциям. Кто бы из
наших однополчан ни попадал в беду, скажем, у человека умерла мать и срочно нужно оформить
увольнение, срочно понадобились деньги, никто уже не обращался за содействием по
официальным каналам. Нет, все шли прямо к Эдди. Все, даже те, кто служил в других
подразделениях, прекрасно знали, что он достанет из кармана ротшильдовскую чековую книжку
или схватится за телефонную трубку. Чтобы выручить старого товарища, он мог спокойно
позвонить в Букингемский дворец.
«Эдди, – говорил я ему, – вы не должны так поступать. Этот парень – просто наглец. Нужно
написать бумагу по его делу и направить в вышестоящие инстанции с вашей рекомендацией».
«Ну и что эти ваши инстанции будут делать с моей бумагой?» – спрашивал он.
В тот момент, когда Эдди делал что-нибудь в гражданской сфере, он просто не понимал, что
кто-нибудь может являться вышестоящей инстанцией по отношению к нему.
– На командном уровне они показали себя превосходно, – говорил другой свидетель
военной жизни членов Семейства. – Но, оказавшись ниже этого уровня, они могут создавать
неприятности. Вы же понимаете, они рождены и воспитаны как фельдмаршалы, и им очень
трудно быть простыми майорами. Мы избежали бы кучи неприятностей, если бы Ротшильдам
присваивали высокое воинское звание автоматически.
Однажды это племя упрямых фельдмаршалов столкнулось с упрямством, не уступающим их
собственному. События разворачивались в великолепном дворце Роберта на авеню Мариньи, 23,
в Париже. В наши дни там живет его старший сын Ален. В отличие от всех остальных дворцов,
принадлежащих Семейству за Се-ной, этому удалось простоять всю войну фактически
неповрежденным. Геринг всегда разрешал своим молодцам чувствовать себя свободно в
особняках Ротшильдов, а во дворце Роберта он разместил ставку командующего военно-
воздушными силами во Франции. Удивительно, но после этих незваных гостей дворец остался
почти в том же состоянии, в каком они его нашли. Сам Геринг, который никогда не отказывал
себе в удовольствии присвоить принадлежавшие Ротшильдам ценности, часто посещал дом 23
на авеню Мариньи, но ничего там не тронул. Дворец не пострадал и во время перестрелок,
сопровождавших освобождение.
Неприятности начались позже. Во дворце поселили молодого английского подполковника, а
он привез с собой лабораторию, которая оказалась опаснее Геринга. Англичанин начал
проводить опыты с высокоопасными взрывчатыми веществами, и все это совсем рядом с
бесценными картинами и редкой мебелью. Барон Роберт еще не возвратился. Его беспомощные
служащие с трепетом наблюдали вспышки и слушали гудение аппаратуры. Выселить
подполковника было очень трудно. Это был не какой-нибудь праздный бездельник, а один из
наиболее квалифицированных экспериментаторов Британской империи. За свою методику
обезвреживания бомб он удостоился одной из самых почетных наград Британии, медали Георга,
американской Бронзовой звезды и американского ордена «За заслуги». Но служащих барона
Роберта пугало не столько это, сколько тот факт, что этим подполковником был не кто иной, как
лорд Виктор Ротшильд.
Чиновники, занимавшиеся размещением союзников в Париже, решили, что неплохо было
бы устроить подполковника в доме его кузена. Но они не могли предвидеть, с каким рвением тот
примется за работу, и совершенно не учли упорства, с которым члены Семейства преследуют
свои цели. Потребовались объединенные усилия британского высшего командования и
подразделения памятников, искусств и архивов американской армии, чтобы переместить
трудолюбивого лорда в более подходящее помещение.
Дворец в подарок
Пребывание лорда Ротшильда на авеню Мариньи стало заключительным актом пьесы,
разыгравшейся в художественном мире во время войны. После падения Франции Ротшильды,
подобно многим евреям, вынуждены были бежать, бросив все свое имущество. Самым ценным
достоянием бежавших семей были обширные художественные коллекции, стоимость которых
оценивалась в миллионы долларов. Как можно было их защитить от нацистских грабителей?
Ротшильды позаботились о защите своих сокровищ задолго до Второй мировой войны, с
типичной для них прозорливостью. Еще в 1873 году, после падения Парижской коммуны, барон
Альфонс решил, что его огромная художественная коллекция нуждается в специальных мерах по
охране. Для каждого предмета живописи, скульптуры или портновского искусства были
изготовлены обитые материей, легкие портативные контейнеры. Для каждого нового
приобретения тут же изготавливали подходящий контейнер, поэтому во время Первой мировой
войны и волнений, спровоцированных Народным фронтом в 1930-х годах, коллекции частных
музеев Ротшильдов просто незаметно исчезали на время кризиса.
Но это было только начало, что-то вроде пробных испытаний на прочность. Когда немецкие
танки вошли в Париж летом 1940 года, жадный враг начал систематически выискивать
ценнейшие холсты и скульптуры, принадлежавшие Ротшильдам.
Иногда нацистов удавалось одурачить. Множество картин было перевезено в посольства
Испании, Аргентины и других стран, где они тщательно охранялись во время оккупации.
Несколько самых ценных полотен простояли всю войну в секретной комнате во дворце на авеню
Мариньи. Служащие, знавшие об этом тайном хранилище, не проронили ни слова, и немцы так и
не получили никакой информации. Геринг часто проходил мимо книжного шкафа, отделявшего
его от портретов, за которыми его агенты гонялись по всей Франции, и даже не подозревал, что
вожделенные картины находятся буквально под рукой.
Но большинство сокровищ Ротшильдов спасти не удалось. Все предосторожности оказались
тщетными. Например, обширная коллекция ценных работ была передана музею Лувра и таким
образом получила защиту в качестве национальной собственности Франции. Бесполезная
уловка. Предметы искусства, принадлежавшие Семейству, были настолько хорошо известны, а
фюрер так любил искусство, что он выпустил специальный указ, относящийся к
национализированным предметам искусства, ранее принадлежавшим Ротшильдам. В одном из
документов, позже захваченном союзниками, главнокомандующий войсками нацистской
Германии Кейтель следующим образом инструктировал нацистское военное правительство на
территории оккупированной Франции:
«В дополнение к приказу фюрера о розыске… на оккупированных территориях ценностей,
представляющих интерес для Германии (и охране вышеозначенных ценностей при посредстве
гестапо), решено:
Все соглашения о передаче частной собственности Французскому государству или подобные
акты, заключенные после 1 сентября 1939 года, признаются не соответствующими
законодательству и недействительными (…например, имущество, находящееся во дворце
Ротшильдов). Передача права собственности, основанная на вышеупомянутых актах на
вышеозначенные ценности, подлежащие розыску, конфискации и транспортированию в
Германию, считается недействительной».
Рейхсляйтер Розенберг получил от фюрера, лично руководившего конфискациями, ясные и
четкие инструкции. Розенберг был обязан и получал право отбирать, переправлять в Германию и
охранять культурные ценности. Решение об их дальнейшей судьбе принимал сам Гитлер.
 Главный мародер Гитлера, Альфред Розенберг прекрасно справлялся со своими
обязанностями. Барон Эдуард спрятал большую часть своей коллекции на конном заводе в
Харас-де-Мотри в Нормандии. Барон Роберт устроил тайник в замке Лаверзин около Шантильи,
в Марманде, на юго-западе Франции. Розенберг обнаружил оба тайника, так же как множество
других. Скоро целые железнодорожные составы, заполненные бесценными предметами
искусства из коллекций Ротшильдов, двигались в Германию.
После освобождения Франции все загородные замки и городские дома Ротшильдов, за
исключением дворца на авеню Мариньи, оказались совершенно свободными даже от следов
каких-нибудь произведений искусства. Процесс восстановления коллекций начался немедленно
после изгнания нацистов и продолжался в течение долгих лет. Это была захватывающая
детективная история.
Новым Шерлоком Холмсом стал Джеймс Дж. Рори-мер, тогда офицер подразделения
искусств 7-й армии США, ставший впоследствии директором музея Метрополитен в Нью-
Йорке. Он прибыл в Париж сразу после освобождения и немедленно опросил множество людей,
которые могли что-то знать о местонахождении исчезнувших произведений искусства. Из толпы
якобы посвященных, каждый из которых утверждал, что именно у него есть ключ к разгадке и
только он знает, где спрятан бесценный Гойя, Роример выбрал девушку по имени Роз Валланд.
Роз была историком искусств и в этом качестве помогла нацистам классифицировать их добычу.
Но она была также участником французского Сопротивления и поэтому собирала всю
доступную ей информацию о перемещении предметов искусства. Именно она сообщила
Роримеру, что все сведения о художественных ценностях и, скорее всего, часть самих этих
ценностей находятся в замке Нейшвастейн, около Фюссена, в Баварии.
Когда через девять месяцев пала Бавария, Роример, не медля ни минуты, отправился на
джипе прямо в замок. Нейшвастейн был построен Людвигом Баварским (Безумным) в
псевдоготическом стиле. Подобно зловещему фантому он возвышался на вершине скалы,
создавая живописный фон для продолжения истории. Рори-мер пересек два внутренних двора,
связанных запутанными переходами, и поднялся по винтовой лестнице, идеально подходившей
для нападения заговорщиков в масках. Наконец он добрался до нужной ему комнаты. Именно
здесь был центр, где была собрана вся информации о награбленных Гитлером сокровищах.
Методичные немцы действовали в полном соответствии со своей прекрасной репутацией.
Комната была заполнена аккуратно расставленными ящиками с картотеками и
регистрационными папками. Нацисты тщательно хранили и использовали каталоги каждого из
203 реквизированных частных собраний. Роримеру, одному из крупнейших экспертов в области
искусствознания, потребовался целый день для того, чтобы приблизительно оценить ценность
находки. Он обнаружил 8000 негативов и около 22 000 индивидуальных каталожных карточек на
конфискованные предметы искусства. Фамилия Ротшильд упоминалась чаще, чем какая-либо
другая. Им принадлежало примерно 4000 произведений.
В той же самой комнате было сделано и другое важное открытие. Роример достал из
угольной печи обгорелые остатки нацистской униформы, в которой обнаружил наполовину
испорченный документ с подписью Гитлера и несколько резиновых штампов. Эти обугленные
штампы и оказались ключом, который позволил раскрыть тайну самого крупного
организованного ограбления. На штампах Роример обнаружил шифры, указывающие
местоположение всех остальных тайных хранилищ. Маленькая комната в альпийском замке
хранила ключ к бесчисленным и бесценным сокровищам. Чтобы никто не посмел проникнуть в
это хранилище за время его отсутствия, Роример запечатал дверь печатью Ротшильдов. Надпись
на ней гласила: «Semper Fidelis», что по-латыни означает «ВСЕГДА ВЕРЕН».
Затем началось систематическое обследование замка. На кухне, за печью, Роример
обнаружил полотно Рубенса «Три грации» из собрания Мориса Ротшильда и несколько других
шедевров. Но не все сокровища Семейства были спрятаны так тщательно. В одном из залов замка
рядами стояли вывезенные из домов Ротшильдов каминные экраны, представлявшие собой
уникальные образцы искусства гобелена. Другой зал был до потолка забит мебелью Ротшильдов,
относившейся к эпохам Людовика XV и Людовика XVI, сложенной на специальных стеллажах.
Тут же в замке хранились шкатулки с ювелирными украшениями эпохи Ренессанса из коллекций
Ротшильдов и собрание табакерок XVIII века, принадлежащее Морису Ротшильду.
Другие сокровища были скрыты в монастырях, замках и даже шахтах. В картезианском
монастыре были обнаружены гобелены, ковры и текстиль, большая часть которых принадлежала
Ротшильдам. Эти ценнейшие образцы были свалены просто на полу Буксхеймской часовни. В
соляной шахте около Альт-Аузее, в Австрии, было обнаружено огромное количество скульптур,
картин и несколько библиотек, хранившихся там по приказу фюрера. Часть этих сокровищ также
принадлежала Ротшильдам.
Разумеется, некоторые из тайников были перемещены непосредственно перед крахом
нацистской Германии. Поиски ряда произведений превращались в длительные, трудные и подчас
опасные мероприятия. Но, вообще говоря, большая часть коллекций Семейства была обнаружена
достаточно быстро, и со всех концов Германии во Францию стекались произведения великих
мастеров. В Париже был организован специальный центр со своим координационным
комитетом, где служащие Ротшильдов идентифицировали возвращенные работы. Дворецкие
Ротшильдов неделями занимались выяснением того, из какого дома вывезена конкретная работа:
этот Ватто принадлежал барону Луи, а Пикассо – барону Эли и чей же это Тьеполо, барона
Филиппа или барона Алена?
На этой эстетической ноте и завершилось участие Ротшильдов во Второй мировой войне.
Глава 10
ДИНАСТИЯ НАБИРАЕТ ВЫСОТУ
Падение и взлет
К 1945 году жизнь начала входить в нормальную колею. Что это означало для Ротшильдов?
Чем должна была стать для них эта «нормальная колея»? Что предвещали ближайшие годы?
Грандиозный спад, как в 20-х и 30-х годах? Грозило ли Ротшильдам, как Габсбургам,
существование только в прошлом и за счет прошлого?
Поначалу казалось, что так оно и случится. Австрийская ветвь семьи эмигрировала в США.
Австрийские Ротшильды жили в своих поместьях. Барон и баронесса Юджин в Лонг-Айленде,
барон и баронесса Луи – в Вермонте. Наследников у них не было. Английская ветвь
агонизировала в тисках сурового режима послевоенной экономики. Французский банкирский
дом был частично ликвидирован во время нацистской оккупации, и после войны все силы
французской ветви Семейства были направлены на его восстановление. Налоговое бремя было
тяжелее, чем когда бы то ни было. Ротшильдам пришлось отказаться от большинства своих
дворцов.
Построенный Лео роскошный особняк на Гамильтон-Плейс превратился в один из самых
дорогих клубов (теперь финансовые тузы опирались на резную балюстраду, по которой когда-то
скользил Эдуард VII). В другой резиденции Ротшильдов на Кенсингтон-Гарденс (О, времена, о,
нравы!) разместилось советское, а потом российское посольство. Бакингемширский Уоддесдон-
Холл перешел по наследству к самому колоритному представителю Семейства Джимми
Ротшильду. Он превратил его в настоящий музей, наполнив шедеврами французских мастеров, и
в 1957 году умер бездетным. Налоги на наследство составляли порядка двадцати миллионов
долларов, и никто из Ротшильдов не смог бы содержать это палаццо. Джимми завещал его фонду
«Нэшнл Траст»[12] и перевел на счет фонда 750 000 фунтов (два миллиона долларов). Эта сумма
должна была покрыть, по крайней мере, часть расходов на содержание палаццо и коллекций.
Сейчас дворец открыт для посетителей, которые нацеливают камеры на ту самую лестницу, на
которой когда-то сломал ногу Эдуард VII. Миссис Энтони Ротшильд еще в 60-х годах жила в
Аскотт-Уинг, который в свое время купил ее свекор Лео. Но и этот особняк, вместе с огромным
собранием живописи голландских мастеров и коллекцией восточной керамики (и с заводным
попугаем, который торжественно провозглашал: «Я – Джек О'Ротшильд!»), перешел в
собственность «Нэшнл Траст».
Во Франции дела обстояли не лучше. Титаническое сооружение, дом номер 2 по
Флорентийской улице, рядом с площадью Согласия, постигла судьба всех титанических
сооружений. Сначала это здание занимал Талей-ран, потом там поселился Эдуард де Ротшильд,
а когда дом был выставлен на продажу, нашелся только один покупатель – дядя Сэм. Здесь
разместилась Европейская штаб-квартира организации, осуществлявшей план Маршалла по
послевоенному восстановлению Европы. В наши дни здание занимает американское
представительство в НАТО и других европейских региональных организациях. Гигантский
особняк Генри де Ротшильда по улице Фобур-Сент-Оноре перешел к «Серкль Интералие»,
причудливому международному дипломатическому клубу. На той же улице в построенном
первым бароном Эдмондом доме номер 41 разместилось посольство США во Франции.
Монограммы Ротшильдов по-прежнему украшают порталы обоих зданий. Самым крупным
бриллиантом в короне ротшильдовских дворцов всегда считался дворец Ферье. Не нашлось ни
человека, ни организации, ни государства, которые были бы достаточно богаты, чтобы купить
его. Кроме того, французская ветвь Ротшильдов не желала расставаться с этим символом
процветания семьи. Пятьдесят девять сундуков с редкими книгами, которые были вывезены
нацистами во время оккупации, были возвращены хозяевам, так же как и коллекции итальянской
живописи и фаянса. Дворец был закрыт и необитаем – так были сведены к минимуму расходы на
его содержание. В 1949 году одному американцу удалось пройтись по его залам. Сначала он
оказался в комнате, заставленной золотыми часами, здесь мог размещаться музей часов – но нет,
это просто часы, которые раньше стояли в дворцовых комнатах, объяснил хранитель, теперь они
все собраны в одном месте. В следующем зале хранились стулья – множество роскошных стульев
эпохи Людовика XIV и Людовика XV. В другом зале располагалась настоящая коллекция столов.
Наконец он попал в комнату, где были собраны изумительной работы предметы из розового
дерева, украшенные старинным китайским фарфором. Назначение этих предметов сначала
показалось визитеру непонятным, но по тонкой усмешке хранителя он догадался – это были
биде, роскошная коллекция самых изощренных биде.
Год за годом дворец Ферье олицетворял роскошь, законсервированную и скрытую от
посторонних глаз. Эра экзистенциализма не способствовала расцвету сказочных дворцов.
Напротив, все уравнивалось и облагалось губительными налогами. Под этим прессингом
Семейство теряло одно сокровище за другим.
Но Ротшильды выстояли. Снова проявилась их потрясающая способность возрождаться из
пепла и руин. Их «реанимация» стала фактом в 1949 году, и произошло это (где же еще?) на
Парижской фондовой бирже.
30 июня 1949 года на этой бирже происходили странные вещи. Как только звонок возвестил
начало торгов, начали падать акции «Роял Датч», крупнейшей нефтяной компании. Резко вниз
упали акции металлургического синдиката «Рио Тинто». Никаких видимых причин для этого не
было – обе компании работали стабильно, и их положение на рынке можно было считать
идеальным. И все-таки акции продолжали опускаться в цене. Вслед за этим наступила очередь
концерна «Ле Никель», гигантской горнодобывающей компании, за ней последовал алмазный
гигант «Де Бирс». Сначала биржа замерла в замешательстве, потом занервничала и, наконец,
ударилась в панику. Цены достигли самого низкого уровня за последние несколько месяцев.
Лишь немногие знали причину, вызвавшую падение цен. Владельцем основного пакета
акций всех четырех предприятий было семейство Ротшильд. А о том, что в этот день в возрасте
восьмидесяти одного года умер Эдуард де Ротшильд, не знал никто, кроме нескольких таких же
крупных акционеров этих компаний. Они прекрасно понимали, что огромные налоги на
наследство, которые предстояло выплатить, намного уменьшат состояние барона, а значит, и
потенциал тех компаний, акционером которых он был. Уменьшение налога стало насущной
задачей дня.
На следующее утро все, разумеется, узнали о смерти барона из газет – сообщение было дано
на первых полосах. В финансовых колонках обсуждалась проблема налогов на наследство: налог
на собственность в виде пакета акций исчислялся с их стоимости на день смерти владельца. Еще
не успели закончиться приготовления к похоронам, как большинство брокеров получили
указания скупать те самые акции, которые они продавали 24 часа тому назад. Цены на так
называемые «акции Ротшильдов» начали расти так же неуклонно, как они только что падали.
Внезапно произошел один из тех скачков, благодаря которому Ротшильды опять оказались
на вершине успеха. В истории Семейства уже был такой прецедент – в 1855 году успех был
достигнут благодаря победе над главным конкурентом, банком «Кредит Мобилье». История
повторилась спустя столетие – на этот раз победа была одержана за счет элементарного расчета.
В один прекрасный день 1949 года глава Лондонского банка отправил своего дворецкого купить
карту лондонского метро – довольно странная прихоть для финансового магната. С тех пор
Энтони де Ротшильд постоянно носил с собой этот плебейский объект, точно так же, как и
чековую книжку. Для передвижения по городу он часто использовал метро и экономил массу
времени, поскольку избегал обычных автомобильных пробок. Благодаря метрополитену он часто
оказывался в нужном месте намного раньше своих конкурентов, которые не могли расстаться со
своими лимузинами.
Мобильность Энтони помогла ему получить право на разработку и использование
территории в 50 000 квадратных миль в Канаде. При помощи цепочки холдинговых компаний
Нью-Корт получил контроль над разработкой строевого леса и энергетических ресурсов, в том
числе урановой руды. Премьер-министр Ньюфаундленда Смоллвуд заявил, что приобретение
этих земель – крупнейшая сделка с недвижимостью в XX веке. Уинстон Черчилль
охарактеризовал этот шаг как воплощение «великой имперской идеи».
После смерти Энтони его дело вместе с сыном Ивлином продолжили племянники Эдмунд и
Леопольд. Молодые триумвиры работали еще интенсивней, и развитие канадской империи
Ротшильдов, которая по территории превосходит Англию и Уэльс, вместе взятые, получило
новый толчок. Эдмунд, старший партнер, действовал и в других направлениях. Он инвестировал
средства в развитие платного телевидения в Великобритании, продолжал удерживать позиции
Семейства как основного брокера государства, как владельца и управляющего Королевским
монетным двором, а также как управляющего золотыми запасами Великобритании и
крупнейшего коммерческого банкира.
Французские Ротшильды были еще богаче и стали богатеть еще быстрее, когда после смерти
Эдуарда бразды правления принял его сын Ги. Он дал новый импульс всем семейным
предприятиям, не упуская ничего, что затрагивало интересы клана. Он же решил «лошадиную»
проблему, возникшую после войны. Во время оккупации немцы, занявшие конный завод
Ротшильдов, скрестили их породистых кобыл с жеребцами, принадлежавшими Марселю Буссаку,
французскому текстильному королю и основному сопернику Ротшильдов на скачках в Лоншане.
После войны господин Бус-сак объявил полученное потомство незаконным, поскольку оно было
результатом незарегистрированного должным образом скрещивания. Старый барон Эдуард так и
не смог добиться включения потомства в племенную книгу, «Альманах де Гота». Когда
управление конным заводом перешло к его сыну, тот оказал мощное давление на всех, от кого
зависело решение вопроса, и добился того, чего никому раньше добиться не удавалось. Было
принято решение полностью легитимизировать лошадей с конного завода Ротшильдов.
С такой же агрессивностью Ги де Ротшильд отстаивал позицию банка «Братья Ротшильд»
как крупнейшего частного банка Франции. Основным его инструментом стала компания
«Компани дю Норд», которой принадлежала сеть железных дорог, постройка которых
финансировалась еще Джеймсом Парижским. В 1938 году эти железные дороги были
национализированы. В качестве компенсации Ротшильды получили 270 000 акций Французской
государственной железнодорожной компании, а также место в правлении. Однако к государству
перешли только физические авуары, такие, как железнодорожные пути и подвижной состав.
Дочерние и аффилированные компании остались в руках Ротшильдов. Это позволило
Ротшильдам сохранить, вплоть до оккупации, свои позиции в горнодобывающей,
металлургической и химической промышленности. Когда закончился нацистский кошмар,
Ротшильды вновь получили контроль над этими отраслями.
Но в полную силу потенциал Семейства был реализован после того, как бразды правления
взял в свои руки Ги де Ротшильд. Начиная с 1950 года Парижский дом вышел на передовые
позиции в Европе – начинался знаменитый послевоенный экономический бум.
– Он внедрил новую концепцию, – поведал один из его высокопоставленных служащих. –
Раньше Ротшильды, начиная новое дело, всегда были единственным инвестором. Они
самостоятельно создавали предприятие, затем продавали часть акций, причем всегда оставляли
за собой всю полноту контроля. В настоящее время мы являемся крупнейшим банком, но
создание новой компании требует несравненно больших инвестиций, чем когда-либо ранее. Ни
один частный банк не сможет осуществить такое финансирование в одиночку. Поэтому после
Первой мировой войны Ротшильды воздерживались от создания новых структур. Теперь,
благодаря барону Ги, они оказались в самом центре этой деятельности. Барон принимает
инвестиции от других лиц с самого начала, он выступает как инициатор, организатор и гарант
успеха. Помимо своей доли финансов он вкладывает в дело огромный моральный капитал – свое
имя. И конечно, он строго контролирует все новые предприятия.
Не менее успешно действует его кузен Эдмонд, сын Мориса, «заблудшей овечки»
Семейства. Морис передал сыну огромные капиталы, а также инициативность, естественность и
непринужденность и массу других достоинств, «отфильтровав», так сказать, известные
недостатки. Эдмонд значительно умножил унаследованное им немалое состояние. Не будучи
напрямую связанным с банком Семейства, он получил полномочия на самостоятельное ведение
дел. Его офис на улице Фобур-Сент-Оноре, который он называл не иначе как «моя берлога»,
работал в обстановке глубокой конфиденциальности. Здесь молодой барон, в неформальной
обстановке, без пиджака и галстука, руководил своей командой из 150 менеджеров и
помощников. Отсюда он управлял международной финансовой организацией «Компани
Финансье», которая возводила виллы и отели и прокладывала нефтепроводы в Израиле,
осуществляла грандиозные строительные проекты в Париже (было построено около тысячи
квартир), финансировала международное еженедельное новостное издание «Континент»,
инвестировала капиталы в организацию банков и строительство заводов и фабрик в Бразилии.
Эдмонд открыл для Семейства новые направления деятельности, которые редко связывают
с именем Ротшильдов. Он разумно рассудил, что раз Семейство активно включилось в
реализацию облагаемых налогами проектов середины XX века, отягощенных жесткой
конкуренцией, «благосклонным» неослабевающим вниманием прессы и телевидения и
сложностями, связанными с экологическими вопросами, особенно с радиоактивным
загрязнением, то почему бы не использовать эффективно новую манию послевоенного мира –
туризм и отдых. Любимым детищем баронессы Морис был курорт Межев, который под ее
чутким руководством стал самым элегантным местом отдыха на альпийских склонах. Отель
«Мон д'Арбуа» был образцом ротшильдианской роскоши. В 1950-х годах сын баронессы,
Эдмонд, решил превратить хобби своей матери в приносящее доход предприятие. Он
значительно расширил владения семьи на склонах Монблана, преобразовал ландшафт и создал
превосходную курортную зону с обилием подъемников для горнолыжников, бассейнов,
теннисных кортов и ночных клубов. Он также финансировал строительство отелей в совершенно
новой туристической зоне на острове Мартиника и в Гваделупе, во французск�