Владимир Маркович Санин

Белое проклятие
Библиотека приключений –

Владимир Санин
Белое проклятие
Пугало ущелья Кушкол
Горы спят, вдыхая облака,
Выдыхая снежные лавины…
Владимир Высоцкий

Утром, продрав глаза, я обычно отдергиваю штору и смотрю на небо и горы. У меня
бывает все наоборот: в ясную погоду готов праздно валяться в постели, зато в плохую
вскакиваю чуть свет. Сегодня я не тороплюсь – солнце пробило шторы и заливает комнату.
Ночью телефон не звонил, спал я беспробудно, спешить никуда не надо – словом, день
начинается хорошо.
Позевывая, я нежусь и благодушно поглядываю в окно. Снег на Актау искрится, на него
больно смотреть. Настоящего снегопада давно не было, склоны укатанные, на канатках,
небось, очередь на час. Не будь я таким отпетым лентяем, встал бы пораньше и прокатился
со свистом по трассе; еще несколько лет назад я так и поступал, но теперь это для меня не
удовольствие, а работа.
– Максим, ты сделал зарядку? – слышится голос мамы.
– Кончаю! – отзываюсь я, снимая покрывало с клетки.
– Доедай! – радостно орет Жулик. – Лентяй! Тебе пор-ра жениться!
– Не твое дело, пустобрех.
– Смени носки! – жизнерадостно советует Жулик. – Пр-рох-восты!
Провалявшись еще с минуту, я встаю, топаю ногами – имитирую пробежку – и выхожу.
– Умываться, бриться, завтракать! – командует мама.
На завтрак неизменная гречневая каша, в которой много железа, полезный для
организма овощной сок и кофе. На мое ворчание мама внимания не обращает, она лучше
знает, чем питать ребенка (тридцать лет, рост метр девяносто, вес восемьдесят два
килограмма).
– Доедай! В последней ложке самая сила.
Давлюсь последней ложкой, пью кофе и делаю вид, что спешу.
– Ты ничего не забыл? – тихий, с этаким безразличием вопрос.
– Ничего, – по возможности честно отвечаю я и, не выдержав маминого взгляда,
хлопаю себя по лбу. – Ах да!.. Может, потом?
– Потом – любимая отговорка лодыря!
Ничего не поделаешь, я сажусь за машинку. Я – мамин секретарь, печатать она не умеет,
а «послания к прохвостам» ей нужны в трех экземплярах. Редактируя на ходу, я отстукиваю:

Тов. Ляпкину П. Н., копия: НИИ стройматериалов, председателю месткома.

Петр Николаевич! Покидая турбазу «Актау», вы случайно, разумеется, прихватили
с собой библиотечные книги: «Альпийская баллада» и «Мой Дагестан». Отдавая
должное вашей любви к литературе, надеюсь, однако, что вы в декадный срок
 вышлете указанные книги ценной бандеролью. Во избежание недоразумений
сохраните у себя почтовую квитанцию.
Зав. библиотекой Уварова А. Ф.

– Какой прохвост! – восклицает мама, подписывая две копии и третью пряча в папку с
этикеткой «Переписка с прохвостами» (моя работа). – Хорошо еще, что я ему Ахматову не
выдала, – интуиция! Обедать придешь?
– Мне Ибрагим из «Кюна» четыре шашлыка проиграл, – сообщаю я. – Там пообедаю.
– Как это проиграл? – Мама выпрямляется. – Может быть, в карты?
Слово «карты» в маминых устах звучит как пираты или акулы.
– Что ты, мама, какие карты! О погоде поспорили.
– Так я тебе и поверила. – Мама с крайним неодобрением смотрит на мое честное лицо.
– «Ищи женщину…»
Мама, как всегда, сокрушительно права: Ибрагим, шашлычный король, ударил со мной
по рукам, что я поцелую первую же им указанную туристку (шашлыки или бутылка
шампанского – на выбор). Позвав свидетелей и заранее торжествуя победу, он чмокнул
губами и вытянул их в сторону великолепнейшей блондинки, лакавшей глинтвейн в обществе
трех здоровенных барбосов. Подумаешь, задача. С возгласом «Привет, Катюша!» я подошел к
блондинке, приложился к румяной щечке и растерянно развел руками – ах, какая нелепая
ошибка! Барбосы вскочили как ошпаренные, но я так чистосердечно ворковал, так
сокрушался, что они, бормоча ругательства, отпустили меня подобру-поздорову. А
блондинка, которая, как на грех, оказалась Катей, восхитительно смеялась (какие глаза,
ямочки на щечках, зубки!) и с интересом мне позировала, явно поощряя на следующую
попытку – в более подходящее время. Меня больше устраивали шашлыки: два я съел сразу, а
два оставил про запас.
Сказочная погода – март, «бархатный сезон»! Безоблачное небо, щедрое солнце,
ослепительно белые горы, зажавшие с двух сторон наше благословенное ущелье, – седьмой
год здесь живу, а не устаю любоваться (в хорошую погоду, конечно, в плохую – глаза бы мои
не видели этого унылейшего на свете пейзажа). Особенно хороши горы. Издали я даже Актау
люблю, хотя на его склонах прописаны все мои пятнадцать лавинных очагов, в том числе и
четвертый, с которым у меня особые счеты. Впрочем, и остальные ко мне не очень
расположены. Мама уверена, что при виде меня они настораживаются и ждут первого же
неосмотрительного шага, чтобы сорваться и сломать ребенку шею. Возможно, что так оно и
есть на самом деле. Несмотря на мою трусливую бдительность – честное слово, я очень
бдителен, так как испытываю подсознательную симпатию к своей особе, – они уже раз
двадцать срывались с цепи, как собаки, готовые разорвать меня на части.
– Привет, Максим! – Это Ваня Кореньков, инструктор турбазы «Кёксу». За ним тянется
хвост «чайников», как здесь называют новичков, ошалевших от солнца и перспектив. –
Пошли с нами в «лягушатник», бесплатно кататься научу.
– Боюсь. – Я вжимаю голову в плечи. – Говорят, там ногу можно вывихнуть.
Новички, которые уже скоро выйдут из «лягушатника» на склоны, смотрят на меня с
презрением. Они уже асы, они уже умеют тормозить «плугом» и по всем правилам падать.
Они не понимают, как это такой большой человек, как инструктор, тратит время на разговоры
со мной. А я завидую. Еще из «лягушатника» не выползли, а снаряжение у иных – такое мне
только снится. Особое негодование вызывает толстяк, который, как дрова, тащит на плечах
великолепнейшие «россиньолы». Лет пять назад таких у сборной команды не было.
– Академик, – вполголоса докладывает Ваня, – похудеть желает.
Ну, академику «россиньолы» не жалко, пусть худеет на здоровье.
От моей квартиры до канатки с полкилометра, но иду я минут двадцать: на каждом
шагу приятели, да и многие туристы знают меня в лицо, из года в год приезжают сюда в
«бархатный сезон». За спиной слышу: «Тот самый… орудовец горнолыжный!» Это еще
ничего, я и не такое о себе слышал. В массе своей туристы к моей деятельности относятся с
почти единодушным неодобрением, полагая, что я внедрен сюда для того, чтобы мешать им
кататься на лыжах. Я – главное пугало ущелья Кушкол, самостраховщик и бюрократ,
несговорчивейший на свете тип, который по велению левой ноги закрывает обкатанные
трассы и срывает людям отпуск. Зато бармены меня обожают: когда трассы закрыты, в барах
и ресторанах яблоку негде упасть – а куда еще деваться, не сидеть же в номерах; нет бармена,
который при виде меня радостно бы не осклабился и не передал нижайшего поклона
уважаемой Анне Федоровне. Обожание это тем более искренне, что оно не стоит ни копейки,
ибо к спиртному я испытываю непонятное барменам, но стойкое равнодушие.
А вот еще одно исключение: ко мне с распахнутыми объятьями направляется человек,
не имеющий к барменам никакого отношения. Помню, что научный работник, фамилию
забыл.
– Максим Васильевич! – Я вежливо уклоняюсь от поцелуя, с мужчинами предпочитаю
здороваться за руку. – Лиза, это Максим Васильевич!
Лиза, по всей видимости – жена (в Кушколе всякое бывает, откуда мне знать, что у них
там в паспортах напечатано), подходит и сердечно благодарит. Я отмахиваюсь – пустяки, ваш
муж… (и глазом не моргнула, наверное, в самом деле муж) и сам бы выбрался. Черта с два
бы он выбрался, я его чуть ли не за шиворот вытащил из лавины, когда он уже ни бе ни ме не
говорил. Вспомнил, Сенюшкин его фамилия, из Ташкента, дынями обещал завалить, но, как
видно, потерял адрес. Лиза приглашает провести вечерок в ресторане, но я скромно
отказываюсь: не пью.
– Вы – и не пьете? – Да, не пью, мама не разрешает. И вообще не любит, чтобы я ходил
в ресторан, там могут быть хулиганы. – Но вы такой большой, сильный… – Это только
кажется, на самом деле в моем организме мало железа.
– Но, может быть, просто посидим, послушаем музыку, поближе познакомимся…
– Спасибо, очень некогда, как-нибудь в другой раз.
Все, больше я этого Сенюшкина не спасаю: его жена не в моем вкусе, и я не желаю
знакомиться с ней поближе.
На площади перед канаткой автобусы, личные машины, галдеж и столпотворение.
Слева базар, где по дешевке продаются свитера из козьей шерсти, справа две шашлычные,
прямо по курсу две очереди на канатки. Первая, старая канатка у нас двухкресельная, а новая
– однокресельная. На каждую стометровая очередь – выставка мод, а не очередь! Какие
костюмы, лыжи, ботинки! Когда-то мы видели такие только в австрийских фильмах с Тони
Зайлером, кумиром горнолыжников мира. Очень приятно смотреть, особенно когда эластик
облегает стройную фигурку, тут бы и святой Антоний плюнул на свои обеты. Уверен, что в
сезон по числу красивых людей на квадратный метр площади Кушкол занимает первое место
в стране; во всяком случае – по числу красиво, со вкусом одетых людей. Попадаются,
конечно, и потертые житейскими бурями субъекты, но их скорее можно увидеть в барах и
бильярдных, чем в очередях на канатку.
Провожаемый ревнивыми глазами, я иду через служебный вход и обмениваюсь
рукопожатием с Хуссейном, начальником спасателей Актау и моим единомышленником: он
поддерживает все мои начинания, даже тогда, когда думает про себя, что я малость
перестраховываюсь. За это и многое другое я его люблю и закрываю глаза на то, что гараж
для своих «Жигулей» он поставил в лавиноопасном месте. Впрочем, об этом я его честно
предупредил.
Хуссейн рассказывает, что сегодня на трассе более или менее спокойно, только один
лихач подвернул ногу и сыплет проклятьями в медпункте. Но все равно Хуссейн озабочен,
так как каждая травма портит ему статистику и ставит под угрозу квартальную премию… Ба,
старая знакомая! Давно не виделись, целые сутки. Я вполуха слушаю Хуссейна и боковым
зрением наблюдаю за продвижением очереди: через три пары на площадку выйдет Катюша с
одним из своих барбосов… Я тихо предупреждаю Хуссейна, он контролера, барбос задержан,
и я бухаюсь на кресло рядом с Катюшей. Мы взмываем вверх, неумолимо связанные друг с
другом на пятнадцать минут, вослед несется что-то вроде «ну, заяц, погоди!», но я уже завожу
светскую беседу. По воле слепого случая или при известной ловкости, которую я
продемонстрировал, за эти пятнадцать минут можно закрутить сногсшибательный роман –
полное и гарантированное уединение. Мой маневр произвел на Катюшу впечатление, она
смеется и вообще радуется жизни, своей красоте и успехам. Очень хороша, для меня даже
слишком: на ней итальянский костюм «миранделло» – эластик на пуховой подкладке,
который не купить и за мою годичную зарплату. Я выражаю восхищение цветом ее лица,
ямочками на щеках и улыбкой, но об этом ей говорят все, это ей наскучило, и она тонко
уводит меня к вчерашнему происшествию, ей очень хочется узнать, действительно ли я
обознался, то есть существует ли на свете другое, похожее на нее и столь же чарующее
существо. Я рассказываю о споре с Ибрагимом, она снова смеется, но без прежней
жизнерадостности, несколько разочарованно: наверное, до сих пор никто не целовал ее ради
того, чтобы выиграть четыре шашлыка. Да, я сильно упал в ее глазах, безусловно. Соорудив
ироническую гримаску, она интересуется, только ли таким образом я зарабатываю на жизнь
или у меня за душой есть еще какое-либо занятие. Ну почему же, я еще играю на бильярде и
в преферанс, а если не везет, то подношу вещи туристам и натираю паркет в отелях, в общем,
денег хватает. Все, со мной покончено, она оборачивается и машет рукой барбосам,
изнывающим от нетерпения в своих креслах. Мои попытки возобновить беседу терпят крах,
даже заманчивое предложение бесплатно съесть один из двух шашлыков, которые должен
Ибрагим, остается без ответа. На промежуточной станции я откланиваюсь и через
служебный вход иду на следующую канатку, барбосы вынуждены становиться в очередь и
грозят мне кулаками. Прощай, любимая!
Кресло ползет вверх в десяти метрах над склоном. Трасса на Актау первоклассная, не
хуже, чем в Альпах, и я с удовлетворением отмечаю, что средний уровень любителей за
последние годы заметно вырос. Вот совсем юная девочка лет пятнадцати, а катается
минимум по первому разряду, и парнишка, который пытается ее обогнать, совсем не плох.
«Не сворачивай с трассы!» – ору я. Кивнул, послушался. Кого я не терплю, так это лихачей,
черт бы их побрал! Половина бед на склонах – из-за них.
На верхней станции я захожу к спасателям и беру свои лыжи. Под ногами повсюду снег,
а солнце жарит, девчонки катаются в купальниках – загляденье! До моего хозяйства отсюда
метров триста по горизонтали, выше идти некуда, это вершина Актау – три тысячи шестьсот
метров над уровнем моря, перепад высот до ущелья километр двести метров, есть где
разогнаться, потешить душу и вывихнуть конечности. «Зачем напялили на себя столько
одежд?» – негодующе спрашиваю у двух бронзовых красавиц, загорающих на соломенных
креслах в бикини, и, не дожидаясь ответа, качу к себе.
Мое хозяйство – это щитовой домик из двух комнат с кухней, с довольно примитивной
метеоплощадкой и скудным оборудованием: мы – практики и по совместительству сборщики
первичного научного сырья. У дверей гордая вывеска: «Лавинная станция Гидрометслужбы»
и бочонок с талой водой. Таких станций у меня две – вторая на Бектау, но там работы
меньше, всего четыре лавины, да и те в стороне от трасс. Мой аппарат в ожидании начальства
не тратит времени даром: Олег, задрав ноги на стол, читает детектив, Осман спит, а радист
Лева слушает Окуджаву. Молодцы ребята, с такими горы можно своротить. «Не верьте, не
верьте, когда над землею поют соловьи…» Я тоже люблю Окуджаву и с удовольствием бы его
послушал в тысячный раз, но мне очень не нравится ночная сводка. С юго-запада идет
циклон, от которого я не жду ничего хорошего, ибо он имеет обыкновение с напористой
наглостью переваливать через Главный Кавказский хребет. Чтобы окончательно испортить
мне настроение, Лева подсовывает РД от коллег из Северной Грузии: там началась снежная
буря. Я напоминаю ему об одном средневековом короле, который казнил гонцов, приносящих
недобрую весть, и Лева с милой улыбкой сообщает, что на следующей неделе приезжает
комиссия. Этого только мне и не хватало! Нужно срочно драить полы и приводить в порядок
отчеты; чистота помещений и аккуратно подколотые бумаги вызывают у комиссии слезы
умиления. Сегодня же вечером сажусь за отчет или, пожалуй, завтра. Отчеты лучше всего
писать завтра.
– Полундра, чиф, – гудит Олег, отрываясь от детектива. – Быть снегопаду.
 Олег у нас морской волк.
– Не лублю снегопад, – подает голос Осман. – Лублю солнца и дэвушки.
– А работать? – спрашиваю я.
– Нэ понымаю, – отзывается Осман. – Нэзнакомое слово.
– Молоток, – с уважением говорит Лева. – Гвозди бы делать из этих людей.
– Сейчас начнем, – соглашаюсь я. – Где остальные?
– Как приказано, роют шурфы на четвертой, – докладывает Лева. – Взрывчатка в акье,
детонаторы у Османа.
Обычно четвертую лавину, самую гнусную (за последние годы проглотила пятерых
туристов и двух моих ребят), мы обстреливаем, на сей раз в порядке эксперимента я решил
начинить ее взрывчаткой. Повезем ее в акье, этакой лодке-плоскодонке, на которой спасатели
вывозят со склонов травмированных.
– На выход с вещами!
Начинается рабочий день.

Действующие лица и исполнители

Нас мало, но мы в тельняшках – нам их дарит на дни рождения Олег. На Камчатке, где
он служил, у него остался корешок, который заведует тельняшками на флотской базе.
Кроме Олега, Османа и Левы в ведомости на зарплату расписываются Рома и Гвоздь
(подлинная фамилия, а не кличка – Степан Гвоздь). Оба великие труженики – могут ночами
не спать (на Новый год и если попадаются интересные книжки) и работать до седьмого пота
(за обеденным столом). Все пятеро – выдающиеся профессионалы по сну и мастера пустого
трепа, а Гвоздь к тому же известный и многократно пострадавший на этом поприще
покоритель женских сердец.
Лева и Гвоздь, люди с чувствами, больше любят Окуджаву, остальные предпочитают
Высоцкого, которого готовы слушать все свободное от сна время.
Всех объединяют здоровый аппетит, ироническое отношение к туристам и глубокое
отвращение к выполнению своих прямых обязанностей.
Вот с такими людьми мне приходится работать. Я бы их давным-давно уволил, если бы
нашлись другие голубоглазые ослы, готовые круглый год жить на Актау, подрезать лавины и
при случае в них оставаться за сто сорок рублей в месяц. Предложения прошу высылать по
адресу: поселок Кушкол, лавинная станция, мне. Не забудьте указать, имеете ли специальное
образование, спортивный разряд по горным лыжам и обещаете ли хотя бы три года не
жениться.
В этой достойной компании я – аксакал, убеленный сединами долгожитель, остальным
от двадцати трех до двадцати семи лет (Леве девятнадцать, но он не типичен: временно
сбежал в горы в поисках смысла жизни).
Называемся мы лавинщиками. Нас вообще мало, по всей стране и трех-четырех сотен
не наберется. Мы – очень дефицитны, я по ночам вздрагиваю от ужаса, вспоминая угрозы
Олега махнуть на Камчатку и брачные обязательства Гвоздя. Без этих молодчиков мне
оставалось бы разве что повесить на лавинах таблички «Санитарный день» и прикрыть
лавочку, так как гидролог Олег по совместительству еще метеоролог и актинометрист, а
гляциолог Гвоздь исполняет обязанности повара (хлебнули бы вы его харчо!). Лишь за
Османа, здешнего уроженца, я спокоен, он единственный мужчина в семье и хозяин стада
баранов – лучшего якоря и не придумаешь. Ну и два с половиной года ко мне будет прикован
Рома, его прислали по распределению.
Платят нам деньги за то, что мы предупреждаем о лавинной опасности и принимаем
меры к ее ликвидации. Помимо того, мы обязаны не допустить собственной гибели, хватать
за шиворот лихачей, любящих лавиноопасные склоны больше жизни, и собирать материалы
для диссертаций вышестоящих товарищей. Хотя специальная литература достаточно
обширна, в бессмертную душу лавины проникла она еще слабовато: о последствиях мы пока
что знаем куда больше, чем о механизме ее действия. Впрочем, не дальше нас по пути
познания ушли вулканологи и исследователи цунами и тайфунов, не говоря уже о
многострадальных синоптиках, ибо куда проще дать прогноз на ближайшую тысячу лет, чем
на завтрашний день. А что мы знаем о глубинах Земли, о причинах, побуждающих ее
сотрясаться в плясках святого Витта? А что вы можете сказать о завихрениях в собственном
мозгу и сверхтаинственном явлении, называемом любовью? Ну, кто возьмет на себя смелость
утверждать, что он знает о любви больше, чем первобытный Ромео, притащивший к ногам
своей Джульетты добытую в смертельном единоборстве шкуру саблезубого тигра? Если
такой человек объявится, скажите ему в глаза, что он шарлатан, будь он даже поэтом,
сочинившим сотню стихотворений о любви по два рубля за строчку.
Попробую объяснить, почему я занялся лавинами и что это такое.
В детстве я любил помогать взрослым – в таком духе меня воспитали. Вместе со
сверстниками, разделявшими мои убеждения, я после каждого снегопада карабкался на
крышу, чтобы сбрасывать вниз снег. Мы работали бескорыстно, без всякой надежды на
оплату своего труда – только ради самоутверждения, сознания того, что ты приносишь людям
пользу. Единственное, в чем мы нуждались, так это в точном попадании: чем громче вопил и
обзывал нас сбитый наземь прохожий, тем большее счастье мы испытывали – всегда приятно
видеть, что твой труд не пропал даром. Припоминаю, что даже на фильмах Чаплина мы не
доходили до такого изнеможения. И лишь тогда, когда на тротуаре распластался, как лягушка,
директор магазина «Мясо – рыба», наш труд впервые был вознагражден, причем без всяких
требований с нашей стороны.
В то время я и подумать не мог, что эти детские шалости – намек судьбы, пролог
будущей профессиональной деятельности. Я вспомнил о них лишь на первом курсе геофака,
когда наш общий любимец профессор Оболенский начал очередную лекцию такими словами:
«Что такое лавина? Пласт снега, сброшенный мальчишками с крыши и вбивший прохожего,
как кол, в мостовую, – это и есть снежная лавина в ее элементарном виде. Мысленно
увеличьте ее размеры в тысячу раз – и вы получите вполне приличную лавину, достойную
внимания исследователя…»
Ну почему я не законспектировал эту лекцию? Я бы просто перепечатал ее дословно – и
все оказались бы в чистом выигрыше. Но именно тогда, в середине первого семестра, куда
большим авторитетом, чем профессор Оболенский, для меня было одно усыпанное
веснушками существо в короткой юбке и с восхитительными точеными ножками, которые в
моих глазах обладали неизмеримо большей ценностью, чем географическая или любая
другая наука. Может быть, кто-либо другой на моем месте сумел бы одновременно слушать,
конспектировать лекцию и косить глаза на эти ножки, но я весь отдался лишь последнему,
наиболее приятному занятию и поэтому сдавал экзамен по чужим конспектам. Дурной
пример, которому молодой читатель не должен следовать (впрочем, мода на короткие юбки
вроде бы прошла).
Однако Оболенский почему-то меня приметил (я уже упоминал о своем росте) и
включил в свою свиту. Вместе с ним мы составляли карты лавиноопасных участков БАМа,
уносили ноги от лавин на Памире, чуть не отдали богу душу в Сванетии и как соавторы
обобщали добытый материал: Юрий Станиславович писал статьи, а я аккуратно
перепечатывал их на машинке. Под его руководством защитил я по лавинам диплом и был
как любимый ученик распределен в Кушкол, куда профессор, несмотря на почтенный
возраст, на пару недель в году приезжал кататься на лыжах.
А веснушки не простили мне измены и уже со второго курса перебрались к моему
сопернику, тоже высоченному дылде, и теперь у них трое детей.
Боюсь, однако, как бы своими россказнями я не создал у вас легкомысленного
представления о лавинах: заверяю, лично я отношусь к ним весьма серьезно. Говоря
упрощенно, лавина – это масса снега, скатывающаяся с горных склонов. Иногда этой массы
не хватает, чтобы засыпать собаку, но случаются лавины, от которых запросто можно
рехнуться. Так, лавина 1962 года в Перу достигла на своем пути с вершины Уаскаран объема
в десять миллионов кубометров и погубила четыре тысячи человек. А через восемь лет с той
же вершины в Андах сошла совсем уж чудовищная лавина, похоронившая город с двадцатью
тысячами жителей. Такие безобразия редко позволяют себе даже вулканы, о которых широкая
публика знает куда больше, чем о лавинах.
А между тем задолго до последнего дня Помпеи, более двух тысяч лет назад, лавины
проклинал Ганнибал, когда вел на Рим войско через Альпы (не по-христиански, но этот факт
благословляют ученые, получившие первое исторически достоверное свидетельство о
лавинной деятельности); примерно к тому же времени относится письменное упоминание о
лавинах на Кавказе; средневековые хроники уже пестрят описаниями лавинных катастроф с
леденящими душу подробностями.
В наше время особенно страдают от лавин Альпы, заселенные людьми, как ульи
пчелами; свирепствуют лавины в обеих Америках, срываются с вершин Тянь-Шаня,
скандалят в Хибинах, в Сибири, на Камчатке и вообще во всех горных районах. Как говорил
Юрий Станиславович, лавины заинтересовали человека лишь тогда, когда стали ему мешать,
то есть тогда, когда человек начал обживать горы. Одновременно и лавины заинтересовались
человеком – так называемым нездоровым интересом. Возникнув в тот период, когда Земля
выдавила из себя горные хребты, а с неба пошел первый снег, лавины миллионами лет
привыкали к уединению и посему в штыки встретили его нарушителей: чего иного ждать от
мирно спавшего в берлоге медведя, которого люди разбудили свистом и улюлюканьем? «Да
обойдут тебя лавины» – так напутствуют жители гор своих ближних. Хорошо, если обойдут!
Да минует вас чаша сия – оказаться на их пути.
Лавины – неприхотливейшие существа: для того чтобы вызвать их к жизни, нужны
лишь снег да горы с подходящими склонами. Снег для лавин – манна небесная,
единственный источник пищи. Во время снегопада он собирается в лавиносборе, на самой
верхотуре, чтобы затем выбрать подходящий момент, ринуться со страшной скоростью по
лотку вниз и образовать на месте схода лавинный конус мощностью иной раз в несколько
десятков метров. Много снега – лавина расцветает, наливается соками и, достигнув, как
говорит Гвоздь, половой зрелости, начинает беситься и сходить с ума; мало снега – лавина
съеживается, усыхает и лишь при исключительной удаче – скажем, если с ней задумал
поиграть в кошки-мышки ухарь-удалец, может сорваться и утащить его в преисподнюю. Как
пчела, погибает сама, но и наказывает личность, которая отнеслась к ней без должного
уважения. Правда, жалит она побольнее.
Про лавины я могу ораторствовать часами, пока слушатель не озвереет, так что буду
закругляться. Каждому, кто ими интересуется всерьез, я готов предоставить список
специальной литературы из двух-трех тысяч названий; меня же на данном отрезке времени
интересуют лишь лавины ущелья Кушкол, так как именно за них я несу персональную
ответственность.
Гора Актау – это не точно, на самом деле Актау – это отрог Главного Кавказского
хребта длиной в несколько километров, со склонами средней крутизны, градусов под
двадцать пять – тридцать. Именно такие склоны и обожают лавины – с них так приятно
соскальзывать, можно набрать скорость. Обладай лавины живой душой – а чем дольше с
ними имеешь дело, тем сильнее веришь, что именно так оно и есть, – вряд ли бы они нашли
более подходящее место для своих проказ.
Мне они крови испортили предостаточно –

И, признаюсь, от них бежал,

И, мнится, с ужасом читал
Над их глазами надпись ада:
Оставь надежду навсегда.

Вообще-то от них не очень-то убежишь – сухая лавина, к примеру, мчится со скоростью

гоночного автомобиля; но ускользнуть в сторону – случалось и мне, и другим. Я знаю одного
«чайника», который проехал верхом на лавине, даже не поломав лыж (правда, он до сих пор
заикается), а в среде горнолыжников рассказывают байки и похлеще. К слову, именно с
началом горнолыжного бума, когда этот вид спорта вдруг стал престижным, спокойная жизнь
в горах кончилась. Кого лавины по-настоящему терпеть не могут, так это лихачей,
забывающих обо всем на свете при виде покрытого снегом склона; впрочем, кроме доброго
снегопада, они вообще никого и ничего не любят.

xxx

– Будем подрезать карниз. – решаю я. – А вдруг повезет?

Все хором соглашаются: подрезать карниз куда легче, чем лавину. Я давно заметил, что
все мои предложения облегчить или отменить какую-либо работу принимаются единодушно.
Поведение лавин непредсказуемо, недаром Юрий Станиславович настойчиво
напоминал нам, что они – женского рода. Отсюда и капризы. Бывает, сажаешь из зенитки
снаряд за снарядом – ну, как иголки в вату, никакого эффекта; а бывает и так, что срываются
от громкого голоса, от тяжести одного-единственного лыжника. Все зависит от
взаимодействия доброго десятка факторов: подстилающей поверхности, глубинной
изморози, мощности снежного покрова и так далее, а также, внушал Юрий Станиславович,
от настроения лавины. «Разгадайте ее настроение! – требовал он. – Здесь вам никакая наука
пока что не поможет – только и исключительно интуиция!»
Оболенский был великим лавинщиком – вечная ему память…
На всякий случай мы стараемся говорить тихо, лавину нельзя раздражать. Мы
суеверны, как эскимосы. Мы знаем, что лавина живая, что она слышит, о чем мы говорим, и
видит, что мы делаем. «Будь немножко трусом», – заклинает меня мама. Транспарант с этим
заклинанием висит у нас на станции рядом с хрестоматийным афоризмом Оболенского:
«Лучше сто раз попасть под дождь, чем один раз под лавину».
И я требую от моих бездельников «трусливой храбрости» – такой термин я ввел в
обиход. Чтобы храбрость не перешла в безрассудство, мне нужно, чтобы ее сдерживала
бескорыстная любовь к собственной шкуре. Тогда получается как раз то, что нужно. Был у
меня один любитель отбивать чечетку на лавине, но теперь он там (можете вообразить, что
на словечке «там» я ткнул пальцем в небо). Поплевывают на лавины и бахвалы из туристов –
пока их как следует не напугаешь.
Мы-то знаем, что безопасной лавина бывает только тогда, когда она мертва, то есть
спущена вниз.
Этим мы сейчас и занимаемся. Конечно, приятнее всего спускать лавину, обстреливая
ее из зениток (лаять на медведя лучше всего издали), но опыта у нас еще маловато, да и
мороки много: нужно вызывать артиллеристов из центра, а пока они приедут и
пристреляются глядишь, либо лавина сама сошла, либо снаряды кончились. Взрывчатка
хороша, но дают нам ее в обрез, приходится экономить. На четвертую ее хватило, а
остальные мы время от времени подрезаем – хотя и дедовский, а надежный способ, к тому же
самый дешевый.
Делается это так. Мы проходим лавиноопасный склон, соблюдая железное правило:
один – на лыжне, остальные страхуют его веревками. Только так. Если лавина созрела, она
может сорваться от малейшей нагрузки, и гигантская утрамбованная плита – мы называем ее
снежной доской – устремится вниз. В этой игре лавина единственный раз в своей жизни
ведет себя по-честному: прежде чем сорваться, она издает утробный звук: «бух! вум! ух!»,
оставляя лавинщику на размышления несколько потрясающе быстротечных секунд. Если ты
оказался на склоне один – драпай в сторону со всей доступной тебе скоростью; если же
подстрахован – тебя подсекут веревками и ты пропустишь доску под собой. Дело, как видите,
не такое уж и хитрое, мало-мальски опытный лавинщик всегда имеет шанс.
Случаются и забавные эпизоды. Однажды мы с Олегом пытались подрезать доску,
несколько раз прошлись туда-сюда, убедились, что она не созрела, отпустили ребят на другой
объект и, съехавшись, стали беззаботно любоваться пейзажем. Помнится, мы даже присели и
закурили – так нам было приятно ощущать себя молодыми и полными сил идиотами. И вдруг
– «вум!». Жизнеутверждающий звук, напоминает первый такт знаменитой мелодии Шопена.
Словно нам кое-куда всадили по здоровому перу, мы на скорости бросились в разные
стороны – Олег направо, я налево. Секунда, другая, сильный рывок – и я покатился по снегу
(говорю о себе, хотя наши дальнейшие показания совпали в деталях, оба идиота были
связаны одной сорокаметровой веревкой). Чувствую, какая-то сила меня останавливает, ни
туда, ни сюда, задираю голову – мама любимая, катится огромный вал! Напяливаю, согласно
инструкции, капюшон и морально готовлюсь к переходу в новое качество. Ну, пора, пора,
почему я так долго дышу? Не выдерживаю, открываю глаза – вал остановился в двух шагах.
На ватных ногах мы поднялись, на цыпочках, стараясь не дышать, съехали вниз и тихо
поклялись друг другу остаток жизни потратить на то, чтобы чуточку поумнеть.
Карниз, снежный наддув весом этак тонны в три, мы подрезаем тонким стальным
тросом – примерно так, как продавец в магазине разделывает брусок масла. Мы мечтаем,
чтобы карниз, падая, спустил лавину, сделав за нас самую неприятную часть работы. Осман и
Рома пилят его, стоя на гребне, а мы смотрим и ждем, замирая от предвкушения. По нашим
данным, под основанием седьмого лавинного очага – слой глубинной изморози, отличнейшей
смазки: от сильного удара доска может оторваться и покатиться вниз с километровой высоты,
как на шарикоподшипниках.
Далеко внизу, по ту сторону речки Кёксу, разрезавшей ущелье пополам, столпились
зеваки. Мы против этого не возражаем, они в безопасном месте, пусть смотрят и набираются
впечатлений – меньше лихачить будут. Их, наверное, человек двести – с биноклями, фото– и
киноаппаратами. Об этом я догадываюсь, сверху-то они кажутся букашками. Они жаждут
зрелища – и они его получают!
Карниз рухнул, доска вздрогнула, оторвалась по всей длине метров на двести и с ревом
и грохотом пошла вниз, лопаясь по пути на блоки, побольше и потяжелее тех, из которых
лепят дома. Как бальзам на душу – пинком ноги одолеть такого дракона!
– Была доска – нет доски, – философски замечает Олег. – Тысяч на пятьдесят потянет,
чиф?
Мы считаем на кубометры. Не на полсотни, но тысяч на тридцать дощечка, пожалуй,
потянет. Для Кушкола – так, середнячок, здесь лавины бывают и на полмиллиона, но это
после хорошего снегопада.
– По гривеннику бы с каждого, – кивая на толпу зевак, мечтает Гвоздь. – Посидели бы
вечерок в «Кюне».
В «Кюн» (в переводе на русский – «Солнце») мы совершаем культпоходы после
получки, чаще ходить нам туда не по карману.
– Кажется, я проголодался, – выжидательно глядя на меня, сообщает Рома.
Это вызывает всеобщее сочувствие. При нормальном для акселерата росте метр
восемьдесят Рома весит пятьдесят пять килограммов – вместе с очками. Куда девается
невероятное количество пищи, которую он поглощает, – одна из неразгаданных тайн
природы. С появлением Ромы на станции даже вечно голодный Гвоздь отошел на задний
план.
– Не человэк, а удав, – негодует Осман. – Аллыгатор.
Теперь все сочувствуют Осману. Полгода назад, едва освоившись в нашем коллективе,
Рома с самым наивным видом предложил Осману на спор скушать небольшого барашка.
Осман примерил Ромины ботинки, отправился за барашком – и вытаращенными глазами
смотрел, как в чужой утробе бесплатно исчезает килограммов шесть отборного мяса: рублей
сорок в переводе на шашлыки. Впрочем, раза два Осман водил Рому в гости к кунакам,
ставил на него и свое отыграл с лихвой.
Спасается Рома тем, что Гвоздь варит для него и себя сверхплановый полуведерный
горшок каши. Кое-как подкармливают Рому и пари, которые он легко навязывает
самоуверенным туристам, – кто быстрее пройдет трассу. Кому придет в голову, что этот
сверхинтеллигентного вида очкарик – мастер спорта по горным лыжам?
На сегодня хватит, Рома прав – одними эмоциями сыт не будешь.

Действующие лица и исполнители (Окончание)

Добрая весть! Циклон застрял на полпути, выдохся – не хватило сил. Кавказские боги,
христианский и мусульманский, пощадили нашу маленькую горную республику. Снегопада,
лавин не будет, праздник продолжается.
Спускаюсь вниз на лыжах, лишний раз проверить склоны не мешает. Главные склоны
маркированы флажками и знаками, но кое-где лыжня уходит в сторону, а в одном месте –
прямо под четвертую лавину. Кому-то, наверное, очень надоело жить.
Заезжаю в расположенный на середине трассы домик спасателей, отрываю от чаепития
Хуссейна и его помощника Ахмата, прошу их встать на лыжи и следовать за мной. Хуссейн
багровеет и крепко, по-русски, ругается: след свежий, полчаса назад его не было. А знак
«Лавиноопасно!» какой-то остряк отредактировал на «Лавинопрекрасно!» Четвертую остряк
подрезал лихо, даже мы остерегаемся с ней шутить, уж очень мощная доска. Будем считать,
что проскочил, похороны откладываются.
А Хуссейн неутешен: «Четыре травмы за день, а тут еще такой баран!» Он привычно
проклинает инструкторов, которые выпускают на склоны начинающих и не следят за
лихачами, хотя знает, что инструкторы здесь ни при чем, туристы приезжают на две-три
недели не для того, чтобы барахтаться в «лягушатнике». А на склонах – попробуй уследи за
ними: дух соревнования, гончий инстинкт, все рвутся в бой – самоутверждаться. Каждый из
нас, когда начинал, через неделю мнил себя асом.
Мы спускаемся. Пожелав Хуссейну удачи (он грозится отыскать лихача, накостылять
ему по шее и выпроводить домой), я оставляю лыжи в его резиденции и иду взыскивать
отложенный штраф. Половина столиков в «Кюне» свободны, это вечером здесь будет
столпотворение. Ибрагим меня не замечает, воротит в сторону прокопченную шашлычным
дымом физиономию. Сажусь поближе и нагло показываю ему два пальца. Кисло
осклабившись, он снимает с жаровни два шашлыка. Я придирчиво их осматриваю, упрекаю
за недовес и не торопясь принимаюсь за еду.
– Здравствуйте, Максим Васильевич! – Ко мне, запыхавшись, подлетает парнишка в
видавшей лучшие времена нейлоновой куртке. – Я вас искал, Хуссейн сказал, что вы пошли
сюда.
– Он слишком много знает, твой Хуссейн, – ворчу я. – Садись и ешь.
– У меня есть деньги, не беспокойтесь.
– Положи их на книжку, «Волгу» купишь. Ешь.
– Спасибо.
Это Вася Лукин, механик из Рязани, влюбленный в горные лыжи фан. Так мы называем
фанатиков, готовых на любые жертвы, лишь бы добраться до Кушкола, заполучить крышу
над головой и кататься до упора. Иные счастливчики приезжают по путевкам, но
большинство снимает углы у местных жителей, в пристройках и даже дровяных сараях, фаны
– публика неприхотливая. В прошлом году я обнаружил Васю в нетопленой сакле и привел
его на станцию, где за койку и питание он отремонтировал нам приборы и переделал кучу
другой работы.
Я смотрю на часы и протягиваю Васе талончик на канатку. Приятно сознавать себя
благодетелем человечества.
– Беги, в три часа канатка останавливается.
– Значит, можно? – Вася расцветает.
– Марш, пока не передумал!
Славный шкет, чем-то напоминает Валерку, которого раздавила четвертая, будь она
проклята. Такой же белобрысый, с улыбкой до ушей…
Мы, старожилы, делим туристов на четыре категории.
 О фанах я уже говорил. Это в основном ребята и девчата без особого достатка, с
тощими кошельками, но с относительно неплохими лыжами и ботинками: фан годами
собирает деньги, чтобы приобрести хотя бы югославские «Эланы» и «Альпины». Встает фан
ни свет ни заря, чтобы успеть к подъемникам до столпотворения, вырваться на склоны и
кататься до дрожи в ногах, не думая о еде и отдыхе. Фан любит рисковать, носиться по
буграм, прыгать через изломы; фан по натуре своей лихач, с ним хлопот полон рот – гоняет-
то он без присмотра, на свой страх и риск. Укатавшись вусмерть, фан после обеда ложится
спать и к вечеру выползает на божий свет, чтобы найти родственную душу и всласть
потолковать о лыжах, склонах и великих горнолыжниках. Контингент молодой и отчаянный,
умные тренеры специально приезжают к ним присматриваться: иной раз такой алмазик
блеснет…
Вторая категория – элы, туристская элита. Здесь одержимых не увидишь, для элов
Кушкол – это престиж, праздничная атмосфера первоклассного горнолыжного курорта; элы
приезжают сюда щегольнуть костюмами и снаряжением, загореть и фотографироваться
полуголыми на склоне. В марте – апреле элов большинство, ибо раздобыть путевки в разгар
сезона без солидных связей и сверхмощных телефонных звонков – дело фантастически
трудное. Эл много спит, на канатку идет только тогда, когда очередь рассосется, и на склонах
проводит час-полтора – он не любит уставать, бережет силы на развлечения. Однако среди
элов с их великолепием встречаются и вполне симпатичные люди – известные актеры,
композиторы, гроссмейстеры. Как правило, чем заслуженнее эл, тем он скромнее; самые
требовательные и капризные – деятели из системы бытового обслуживания, с их замашками
дореволюционных золотопромышленников. Ибрагим чует их за версту – вон лично побежал
встречать, смахивать пыль.
Третья категория – промежуточная; по одежде и снаряжению – ближе к элам, по
поведению – к фанам. Это в основном ошалевшие от лабораторий научные сотрудники, иной
раз с мировым именем, бывшие чемпионы по разным видам спорта, врачи и даже
космонавты. Среди них тоже много одержимых, публика приятная.
Четвертая – случайные, попавшие в Кушкол по воле нелепого случая. Они и в мыслях
не имели кувыркаться с горных склонов, но у них по графику отпуск, а завком получил по
разнарядке несколько льготных путевок. Случайных легко определить по явно не
спортивного кроя одежде и обиженному недоумению, с которым они смотрят на
окружающую их действительность: «Куда я попал? Вернусь, скажу завкомовцам парочку
ласковых слов!»
– Максим, кофе?
Это Петя Никитенко, инженер из Минска и старый приятель. Он каждый год приезжает
сюда в отпуск, в сезон требуется много внештатных инструкторов, с ними заранее
списываются и заключают договоры: жилье и катание бесплатное, да еще и зарплата идет.
Петя мне нравится, он типичный фан, а к этой разновидности человеческого рода я всегда
неравнодушен.
– Как твои цыплята? – спрашиваю.
Петя смеется. Одна девица, едва прибыв, взволнованно спросила, правда ли, что гора
Бектау – это вулкан. Петя подтвердил, а через час увидел, что девица тащит чемоданы к
автобусу: «Не для того я деньги платила, чтобы под вулкан попадать!» Петя еле ее убедил,
что в последний раз Бектау извергался в субботу пять тысяч лет тому назад.
Мы пьем кофе и беседуем. Группой Петя доволен: в основном симпатяги, смотрят в рот
и слушаются, как папу. Вот кого бы он охотно передал в другую группу, так это главного
инженера автосервиса («Посмотрел бы, как вокруг него вертятся!»), трех сорвиголов-
аспирантов и их приятельницу красотку манекенщицу («Да ты с ней утром на канатке
поднимался, пустячок на все сто, правда?»).
– Тобой интересовалась, – смеется Петя. – Я сказал, что по приметам вроде бы тот, кого
милиция ищет.
– Молодец, – хвалю я. – А что за тройка барбосов вокруг нее?
 – Твой дружок, – тихо шепчет Петя. Я оглядываюсь. Ого, сам Мурат Хаджиев,
начальник управления туризма, собственной персоной. То-то Ибрагим и его братия забегали.
Большая честь – Хаджиев подходит ко мне, хлопает по плечу, садится рядом.
– Кофе!
– Получили французский… – На лице Ибрагима преданность и счастье.
– Ко-фе! – чеканит Хаджиев. – Если мне нужен будет коньяк, я скажу – коньяк.
Хаджиев красив, могуч, выхолен и властен, каждый его жест, прищур черных глаз
свидетельствуют о том, что он – чрезвычайно значительная фигура. Так оно и есть: хотя в
Кушколе существует поселковый Совет, значительная доля фактической власти
сосредоточена в управлении – турбазы, гостиницы, транспорт, кафе и рестораны.
Мурат Хаджиев – личность незаурядная. Он из породы везунчиков, которым удача так и
плывет в руки, отдается без сопротивления. Еще лет десять назад он был призером по
слалому и хотя с той поры слегка располнел, но сохранил мощь, красоту и обаяние. На
малознакомых людей он производит большое впечатление своей искренностью,
добродушием и открытым нравом, то есть именно теми качествами, которых у него давно
нет; человек, который ему не нужен, для него не существует. Зато начальство от него в
восторге – сказочное гостеприимство, бьющая через край энергия! А когда-то он был душа-
парень, мы вместе начинали и считались друзьями, пока наши пути не разошлись. За
последние пять лет он сделал головокружительную карьеру, из простого спасателя вырос до
крупного шефа и, отдаю ему должное, успешно руководит большим хозяйством – хватка у
него железная.
Хаджиев смакует кофе (в который Ибрагим все-таки влил ложечку коньяка) и
дружелюбно на меня поглядывает. Вот уже недели две он передает мне приветы, хвалит за
глаза и вообще очень любит: ему до зарезу необходима моя подпись. Он и в кафе наверняка
зашел исключительно для того, чтобы, не роняя достоинства, «случайно» меня встретить:
много чести для захудалого лавинщика – разыскивать его и звать в свой кабинет.
– Как поживает Анна Федоровна?
Я рассыпаюсь в благодарностях: такой большой человек, такой занятой, а помнит,
заботится.
– Почему не заходишь?
Я честно отвечаю, что по той же причине, по какой не захожу на заседания Совета
Министров: меня не приглашают.
– Зазнался, зазнался, – упрекает Хаджиев. – Друзья ко мне приходят без приглашения, а
ты – из самых старых и верных друзей. Сколько лет… Помнишь Гренобль, как ты отдал мне
свои лыжи?
Я изображаю работу мысли.
– Такие вещи не забываются, – проникновенно продолжает Хаджиев, и его черные глаза
покрываются мечтательной поволокой. В эту минуту он явно не помнит, что каких-нибудь
два месяца назад проехал мимо меня на «Волге», изогнув бровь в знак приветствия и оставив
старого верного друга мерзнуть на шоссе в двадцати километрах от Кушкола. – К кому
обращаются, когда нужда? К другу. На кого опора в жизни? На друга. И сегодня, Максим, ты
мне нужен.
Я радостно удивляюсь: такая мелкая сошка – и нужен самому начальнику управления!
Может быть, это шутка?
– Не шутка, – заверяет Хаджиев. – Забюрократился ты, Максим, до сих пор не подписал
проект.
Мне стыдно, я сокрушенно развожу руками: да, забюрократился, не подписал.
– Тогда поехали. – Хаджиев встает, роняет вполголоса: – У меня в сейфе для тебя
сюрприз, новые «Саломоны».
Это лучшие в мире крепления, моя давняя мечта, они мне не по карману. Нащупал,
собака, мое больное место.
– Спасибо, верный друг, – с чувством говорю я, – но импортные крепления не
употребляю, мне дороги интересы отечественной промышленности. Ибрагим, еще чашечку!
– Понятно, подписывать не жэлаешь. – Когда Хаджиев злится, у него появляется акцент.
– Думаешь, бэз тебя нэ обойдусь, шишка, да?
– Обойдешься, – успокаиваю я, – у тебя одних телефонов четыре штуки. Позвони кому
надо, скажи, пусть Уварову намылят холку.
– Позвоню, будь уверен, – на ходу обещает Хаджиев. И, спохватившись, мстительно
улыбается: – Чуть не забыл! Привет от Юлии!
– Ты еще забыл заплатить за кофе! – бросаю я ему вслед к ужасу Ибрагима.
С каменным лицом Хаджиев лезет в карман, швыряет на стойку какую-то мелочь и
выходит – красивое, уверенное в себе могучее животное.
– Неплохо ты его отделал! – Петя чрезвычайно доволен. – Что там за подпись?
Я рассказываю, что Хаджиев, который живет в непрестижном двухэтажном доме, в
непрестижной квартире, задумал строить большой и комфортабельный жилой дом. Проект
уже готов, фонды выбиты, даже будущие квартиры уже распределены, но подпись я не даю:
проект привязан к лавиноопасному участку. Ну не то чтобы явно опасному, но шансы есть –
если седьмая лавина когда-нибудь окажется катастрофической. Правда, местные жители не
припомнят, чтобы она так далеко заходила, но это для меня не аргумент: и в Альпах, и у нас
отмечены случаи, когда лавины спят по нескольку веков, а потом вдруг просыпаются и
безобразничают, позабыв про стыд и совесть. Я Хаджиева и о складе предупреждал, но склад
что – пустяки, он построил его без моей подписи, а позапрошлогодняя одиннадцатая не
оставила от него камня на камне. Жилой дом совсем другое дело, здесь можно при случае и
под суд угодить, без согласия лавинщика строить дом Хаджиев не решится. И этого согласия
он не получит.
Насчет Юлии Петя вопросов не задавал – парень он тактичный. К тому же он в
Кушколе не первый год и, наверное, эту историю знает.

xxx

Я иду домой, размышляя о том, какой пакости следует ожидать от моего старого и
верного друга.
Ну, выжить меня из Кушкола ему не удастся – разные ведомства. Что он, конечно,
сделает, так это запретит давать мне служебные машины для разъездов: время от времени я
осматриваю лавины на трассе Кушкол – райцентр. Не беда, поклонюсь собственникам или, в
крайнем случае, прокачусь на рейсовом автобусе. Хуже, если он лишит меня бесплатного
проезда на канатке, а это два рубля сорок копеек ежедневно – ощутимый удар по моему
бюджету. Пока пошлю телеграмму в центр, а там согласуют, ответят, прикажут – пройдет не
меньше месяца, как минимум на полсотни он меня накажет.
Еще что? Пожалуй, все. А может, и обойдется, человек он весьма неглупый и понимает,
что с таким винтиком, как я, лучше в эти игры не играть: от лавин бывают большие убытки, а
без моей доброй воли он их не спишет. Так что, успокаиваю я себя, придется Мурату
Хаджиеву со мною мирно сосуществовать.
А ведь подумать только, что на студенческой олимпиаде в Гренобле я и в самом деле
отдал ему свои лыжи – подарил, как говорили ребята, второе место. Перед самым стартом
отдал – свои он ухитрился сломать. Как он на меня смотрел! Редко что так портит человека,
как успех, такое испытание не всякому под силу, и Мурат его не выдержал. Жаль, задатки у
него были хорошие, в сборной его любили.
Ба, легка на помине! Само изящество и очарование: сапожки на высоких каблучках,
джинсы, кожаная куртка и большие голубые глаза, которые широко и удивленно
расширяются, – театр, она увидела меня несколькими секундами раньше. Неплохо
приоделась, раньше она о таких тряпках и не мечтала.
– Здравствуй, Максим (церемонно – все-таки светская дама).
– С приездом, Юлия Петровна.
 – Следишь за моими передвижениями?
– Зачем, ты же не циклон. Мурат передал привет.
– Я его об этом не просила.
– Я тоже.
Юлия улыбается и слегка прикусывает нижнюю губку: многократно отрепетировано
перед зеркалом, очень ей идет. Она на высоте положения, ей хочется это показать.
– Мурат тебя не обижает? Если хочешь, замолвлю словечко.
Придется сбить с нее спесь.
– Да, пожалуйста, если не трудно, скажи ему…
– Что же? – Сквозь зубы, слегка презрительно, тоже ей идет.
-…что он высокомерный и надутый индюк.
Теперь прикусывается верхняя губка – приемы меняются на ходу.
– Каким ты был, – с горьким упреком, – таким остался.
– О тебе бы я этого не сказал.
– Максим… – доверчиво так, задушевно, – ты все забыл?
Меня ловят на пустую мормышку.
– Почему же, – простодушно говорю я, – несколько ночей мы были вполне довольны
друг другом.
– Ты бы громче, – испуганно оглянувшись, – не все слышат. Больше этого не
повторится, можешь быть уверен.
Она уходит, последнее слово за ней. Меня слегка трясет – от злости, что ли? Хотя какая
там злость, Юлия – пройденный этап, сегодня я бы даже не знал, о чем с ней говорить. Вот
полгода назад, когда Юлия объявила, что выходит замуж, – тогда я действительно метался и
унизился до того, что срывал злость на ребятах. А кто, кроме меня, был виноват? Мурат
предлагал ей законный брак, личную «Волгу» и положение «первой леди» Кушкола, а я –
бурные ночи и никаких гарантий на будущее. Как и всякому самоуверенному ослу, мне и в
голову не приходило, что в самый разгар нашей черемухи она деловито сравнивала и
подсчитывала. И нет ничего удивительного, что она предпочла Мурата, – к нескрываемому
ликованию мамы, у которой насчет меня совсем другие планы.
Накаркал! Черт возьми, ну и денек: Мурат, Юлия, а на десерт – «Жигули» с московским
номером 34-29. Вот и разрешена проблема транспорта – прикатил персональный водитель.
Отныне на целый месяц я получаю статус жениха. Держись, Максим!
– Угадай, кто у нас в гостях?
Мама сияет, но в голосе ее слышится некоторая тревога: чувствует, что я не в
настроении.
– Надя! – торжественно возвещает мама и округляет глаза, рекомендуя мне изобразить
бурную радость.
Выходит Надя. Минут десять назад я бы сказал, что она по-прежнему недурна собой, но
после Юлии она не очень-то смотрится. Так, стройное, неплохо упакованное в джинсовый
костюм создание, со стандартной мальчишеской челкой и утомленным с дороги лицом – не
супер, на четверку – в лучшем случае. После Юлии, что и говорить, редко кто смотрится на
пятерку.
– С приездом, Надежда Сергеевна.
– Как он меня уважает! – смеется Надя. Она старше меня почти на год и терпеть не
может, когда я обращаюсь к ней по имени-отчеству. Окажемся наедине – а этого, конечно, не
миновать, – она устроит мне хорошую головомойку.
– Разве так встречают дорогую гостью? – поощряет мама.
– Прохвосты! – каркает Жулик. – Смени носки!
Я швыряю на клетку куртку (Жулик и не такое может отчубучить) и церемонно целую
Надину ручку. Она шутливо треплет мое ухо, ноготки у нее отлакированные, острые.
Держись, Максим!
Мы садимся за стол и пьем чай с вкуснейшими пирожками, которых Надя навезла
целую гору. Я еще не отошел и рассеянно слушаю, как Надя рассказывает о дорожных
приключениях. Она умна и остроумна, умеет держать беседу, а мама смотрит на нее с
обожанием и время от времени делает мне знаки: «Ну, видишь, какая прелесть? Разве можно
ее сравнить с твоими вертихвостками?»
Вот уже два года мама мечтает нас поженить. Надя – воплощенная в плоть и кровь
мамина мечта о невестке: уважает будущую свекровь (требование номер один) и привязана к
сыну (номер два), прекрасная хозяйка и с хорошей фигуркой (три и четыре), прилично
устроена – работа, квартира (пять и шесть). Словом, настоящая стопроцентная жена, а не
какая-нибудь вертихвостка из туристок, которые стаями слетаются в Кушкол, чтобы охмурить
ребенка. Туристка и гремучая змея – для мамы синонимы. Телефон стоит у нее в комнате, все
звонки она перехватывает и в подозрительных случаях ясным и правдивым голосом
докладывает: «Максим ушел встречать жену. Что ему передать?» Можете себе представить, с
каким ледяным лицом отныне проходило мимо меня существо, на встречу с которым я
возлагал большие надежды. Наверное, самым счастливым событием в жизни мамы за
последние годы была свадьба Юлии и Мурата: в этот день она просто помолодела,
наговорила с Надей по телефону рублей на десять и налепила для моих бездельников не
меньше тысячи пельменей.
Единственное и, по маминому мнению, глупое препятствие на пути к осуществлению
ее плана – я не хочу жениться. Мне кажется, что в роли мужа я буду жалок и смешон, меня
будут воспитывать, ревновать, требовать, чтобы я расстался с Жуликом, который ругается,
как грузчик, выбросил свой старый любимый свитер и приходил домой к ужину. Мне будут
намекать, что сто шестьдесят пять рублей для мужчины не заработок, что я достоин научной
карьеры и посему должен сменить бесперспективные горы Кушкола на душную
университетскую читальню, где мне предстоит при помощи ножниц и клея ошеломить
ученый мир невиданными откровениями. Юлия – та, по крайней мере, готова была остаться
со мной в Кушколе, а Надя наверняка потащит меня в Москву. Представляю, как иронически
усмехнулся бы Юрий Станиславович, если бы его любимчик запросился из Кушкола в очную
аспирантуру! «Лавинщик может въехать в науку только верхом на лавине! – провозглашал он.
– Хотя это и несколько опаснее, чем на такси…»
Надя излагает столичные новости: в ее Чертанове скоро будет метро, в Институте
травматологии по-прежнему запрещено упоминать фамилию Илизарова – конкурента из
Кургана, а за книгами охотятся так же, как когда-то за хрусталем, – они превращаются из
культурной в меновую ценность.
– Одного нашего сотрудника посылали в командировку, а он ни в какую, до среды никак
не могу, и трогательно признался: получаю в обмен на макулатуру «Королеву Марго»!
Мама тут же начинает жаловаться на своих «прохвостов». Надя смеется и возмущается,
а на меня понемногу нисходит умиротворение, и я примиряюсь с действительностью. Я
благодарен Наде за пирожки, за то, что мама в хорошем настроении, и начинаю не без
удовольствия думать о том, что произойдет в ближайшее время.
Наконец мама спохватывается, что гостья устала, и отправляет меня ее провожать:
известно, что Надя трусиха и боится темноты. Идти далеко, со второго этажа на первый: с
Надей каждый отпуск меняется квартирами бухгалтерша из управления, у которой дочь
живет в Москве. Сверх ожидания, никаких упреков и нахлобучек, от меня лишь требуют
доказательств хорошего отношения. Изыскав подходящие аргументы, я доказываю, затем
возвращаюсь домой и мгновенно вырубаюсь: моему организму необходимо минимум восемь
часов крепкого сна.

Воспоминания и размышления
Под утро мне мерещится, что задуло и повалил снег, – самое подлое из сновидений, не
считая, конечно, лавин. Я вскидываюсь, отдергиваю штору – на небе ни облачка, а на
будильнике половина седьмого. Найти бы негодяя, который внушил мне снегопад и украл час
сна!
Со снегопадом у меня вообще сложные отношения. Может, кому-то картина снегопада
и навевает мысли о бессмертной красоте природы и тому подобную лирику, но я испытываю
к нему совсем иные чувства. Снег – мой главный и непримиримый враг. В январе я полетел к
Наде на день рождения и, помню, стоял у окна и смотрел: ночная тишина, хлопья падают,
красота – хоть стихи пиши, а мысли мои в Кушколе: что там происходит? Если такие же
хлопья, как здесь, то за ночь снегу нарастет сантиметров на десять – пятнадцать, а в
лавиносборах и на склонах его и так скопилось достаточно, обязательно пойдут лавины.
Разбудил Надю, собрался в аэропорт. В Москве – что, в Москве снег проклинают разве что
дворники да растяпы прохожие, поломанные и вывихнутые конечности которых Надя
чрезвычайно успешно восстанавливает. Травматолог она классный, со своими методами:
когда местные врачи приговорили меня на полгода валяться врастопырку на койке, Надя
примчалась и за какие-то шесть недель поставила на ноги.
С того случая прошло около двух лет, но я и сейчас, кажется, явственно слышу, как
трещат мои кости. В то утро начался сильный снегопад, а мы с Гвоздем ночевали на второй
станции у подножия Бектау, в двух километрах от Кушкола. Ситуация лавиноопасная, нужно
срочно закрывать на Актау трассы, и мы рванули домой. На полпути у «Чертова моста» – так
мы называем мостик через Кёксу, в районе которого вечно происходят какие-то пакости, –
нас и подловила одиннадцатая. Сходит она два-три раза в год, но обычно не дотягивает до
речки и вреда особого не наносит; на сей же раз она показала все, на что способна. Это была
добротная пылевидная лавина, с несущейся впереди воздушной волной, которая
перехлестнула через реку, ломая шестидесятилетние деревья, как спички; в таких случаях не
знаешь куда от лавины лучше бежать, в лесу бывает еще опаснее, да и убежишь от нее – как
от голодного тигра. Для начала она затолкала во все поры моего организма мельчайшую
снежную пыль, потом сбила с ног, приподняла и завертела, проволокла метров двадцать и в
заключение замуровала в снегу, из которого осталась торчать моя голова. Сидел я
спеленутый, как младенец, не в силах шевельнуть пальцем, выплевывая изо рта снег и
хлопая глазами, с интересом ожидая повторной лавины (такое бывает) и с растущим
любопытством наблюдая за сломанной сосной, которая тихо потрескивала в двух метрах над
моей головой. Кроме того, меня сильно раздражал негодяй Гвоздь, который ухитрился
остаться невредимым и душераздирающе аукал в нескольких шагах. Освободив голосовые
связки от снега, я высказал ему все, что думаю о его родителях и отдаленных предках, и
Гвоздь, правильно восприняв критику, быстро и умело меня откопал. Затем, убедившись, что
я сохранил подвижность бревна, уложил меня на куртку и волоком потащил в Кушкол, где
врачи, сбиваясь со счета, сошлись на семи мелких и крупных переломах в моем скелете.
Гвоздь потом хвастался, что ржал до упаду, когда торчащая из снега голова вдруг начала
шевелить ушами и изрыгать брань, и самое гнусное, что этому вранью поверили.
Припоминаю, что лично мне тогда было совершенно не до смеха, – видимо, лавина каким-то
образом влияет на точки в мозгу, ведающие юмором.
Я лежу, зеваю и продумываю план на день. Спускать четвертую или подождать? Мы
всадили в нее весь запас взрывчатки, а новая партия запланирована в начале квартала, то есть
через три недели. Лучше бы нам планировали не взрывчатку, а снегопады… С одной
стороны, хорошо бы от четвертой избавиться: снежный пласт напряжен, под ним солидный
слой глубинной изморози, и какой-нибудь сорвиголова, вроде того, которого мечтает
изловить Хуссейн, может ее сорвать; она гигантская, мне бы не хотелось рисковать ни собой,
ни ребятами. Итак, взорвать? Но, с другой стороны, начнись снегопад, четвертая воскреснет
за несколько суток, что тогда? До чего же сволочная лавина, самое главное – рядом с трассой,
в какой-то сотне метров. Нет, все-таки подождем, пусть, как говорит Отуотер, накопит
боеприпасы. Монтгомери Отуотер, Монти, как зовут его лавинщики, – наш американский
коллега, его высоко ценил Оболенский. Монти ввел в обиход несколько терминов, таких, как
спусковой механизм лавины, спусковой крючок и другие, – мы ими охотно пользуемся. Мы
можем нажать на спусковой крючок, прорезая лавину, взрывая или обстреливая ее: весь
вопрос лишь в том, чтобы сделать это своевременно. Нажмешь раньше, чем лавина созрела, –
она останется на месте; отложишь на завтра – может обрушиться сама собой. А этого мы
очень не любим, так как для подобных шуточек лавины выбирают на редкость неподходящее
время – почему-то чаще всего субботы или воскресенья.
Ладно, подождем. Свяжу Олега, который рвется четвертую подрезать, попрошу
инструкторов не спускать с туристов глаз и посоветую Хуссейну вооружить всех спасателей
дубинами и расставить по трассе – бить по шее лихачей и отбирать у них лыжи.
Так, что еще? О том, что три опоры на верхней части канатки надо укрепить, я
Хаджиева и начальника дороги предупредил (копия в папке, этому я от мамы научился).
Шестая, седьмая, девятая и одиннадцатая спущены, склады с аварийным снаряжением
проверены, инструктаж проведен… Черт побери, лекция в гостинице «Актау», чуть не забыл!
Терпеть не могу читать лекции, но пятнадцать рублей на улице не валяются, да и
туристов полезно время от времени хорошенько напугать. Только в меру, просит начальство,
не то могут с испугу разбежаться и сорвать финансовый план… Хорошо хоть, что со
слайдами не надо возиться, они в маминых надежных руках. Мама – мой ассистент, ее
квалификации могут позавидовать иные лавинщики. Теоретически она и в самом деле
подкована здорово. Она проштудировала целую библиотеку по лавинам, запросто щеголяет
терминами и своими познаниями приводит в восторг моих бездельников, которые льстивым
хором поют, что готовы работать под ее руковод-ством (лопать мамины пельмени они
готовы!). «Нужно знать, чем занимается ребенок, – говорит мама, – и жить его жизнью».
Тоже запечатлено в качестве лозунга на станции. Из Нади мама готовит себе смену,
заставляет зубрить термины и читать литературу. Надя уже здесь, из-за двери я слышу
приглушенные голоса.
Мама . Я для тебя приготовила Фляйга «Внимание, лавины!». Здесь есть все, что
нужно, очень хорошо написано, самое главное я подчеркнула.
Надя. Это про Альпы? Я, кажется, ее уже смотрела в прошлый раз.
Мама. Кажется? Тогда скажи, какие лавины для лыжников самые опасные?
Надя. Наверное, самые большие.
Мама. Двойка, Надюша: три четверти несчастных случаев с лыжниками – из-за
снежных досок! Не халтурь и проштудируй повнимательней, Максим считает, что Вальтер
Фляйг – один из опытнейших в мире лавинщиков.
Надя. А себе Максим какое место зарезервировал? ( Вот язва, сейчас мама ей выдаст. )
Мама. Он, доченька, не так воспитан, чтобы себя рекламировать! ( Ага, получила? ) Но
Юрий Станиславович мне говорил, что лучше Максима никто лавину не подрежет и что как
практик он входит в первую тройку. Для ребенка не так уж и плохо.
Надя. Точнее сказать – для крохи (обе смеются). Предпочла, чтобы ребенок из практика
стал теоретиком.
Мама. Боже мой, еще бы! Но это, доченька, зависит только от тебя.
Надя. Да, как в анекдоте: «Одна сторона согласна, теперь нужно уговорить графа
Потоцкого!»
(Смеются и переходят на шепот.) «Обложили меня, обложили!» – как пел Володя
Высоцкий. Володя – потому что мы были знакомы и на «ты», он жил у нас месяца два, когда
снимался в фильме. Какой талантище! О горах, которых Высоцкий раньше и в глаза не видел,
он написал так, как до него никто другой. Угодил альпинистам, а заставить эту братию
проникнуться к тебе – ой как трудно.
Когда Рома берет гитару и надрывным голосом, явно подражая, хрипит: «Лучше гор
могут быть только горы, на которых еще не бывал», – все смолкают, никаких шуток, это для
нас серьезно. Надя рассказывает, что могила Высоцкого всегда завалена цветами…

Вечер вопросов и ответов

До лекции еще минут двадцать. Мы сидим в баре гостиницы «Актау» и пьем кофе –
мама, Надя, Хуссейн и я. Мы гости Хуссейна, который испытывает к Наде святое чувство
бывшего пациента. Хуссейн – Надин шедевр, на его слепленной из груды осколков ноге она
защитила кандидатскую диссертацию. Поэтому мы сидим за лучшим столиком в углу, пьем
сваренный по всем правилам кофе и закусываем дефицитными орешками, а обслуживает нас,
к зависти остальных посетителей, лично барменша Мариам, достопримечательность
Кушкола и восточная пери из «Тысячи и одной ночи», какая каждому правоверному
магометанину обещана в раю, а Хуссейну досталась на земле. Мариам даже в рекламные
проспекты попала, но на фотографиях она проигрывает, вся ее прелесть – в осанке,
движениях, коже лица, игре глаз. Она так волнующе прекрасна, что даже у потрепанных и
давно отстрелявшихся туристов с хрустом распрямляются плечи и по-орлиному сверкают
глаза. Хуссейна спасает лишь то, что у Мариам патриархальное воспитание и перед мужем
она благоговеет; поэтому к массе мешающих друг другу поклонников она приветливо
равнодушна и несколько отличает лишь бедолагу француза, который третий год подряд
приезжает в Кушкол, чтобы на ломаном русском языке предлагать ей руку, сердце и фабрику
по производству туалетного мыла. Сначала Хуссейн при виде Шарля наливался кровью и
хватался за то место у пояса, где у горца должен висеть кинжал, но понемногу мы убедили
его, что к иностранцу, который просаживает на кофе, орешках и коньяке целое состояние в
валюте, в интересах государства и во избежание международных осложнений следует
относиться снисходительно. Надя откровенно любуется Мариам.
– Будь я режиссером… Хуссейн, вашей жене не предлагали попробовать себя в кино?
– Я им… они… – У Хуссейна сжимаются кулаки.
– Предлагали, и неоднократно. – Я спешу к нему на выручку. – С результатами
переговоров можно ознакомиться в медпункте, там в журнале все записано.
Хуссейн благодушно кивает и чуточку закатывает глаза – приятно вспомнить.
– Надя может подумать, что вы с Хуссейном одобряете мордобой, – сухо замечает мама.
– Никогда! – пылко возражаю я. – За исключением случаев, когда он играет
воспитательную роль, делает битого лучше, отзывчивее, морально устойчивее.
– Точно! – подтверждает Хуссейн. – Я им покажу, как от человека жену уводить!
– Кроме того, – развиваю я свою мысль, – можно и нужно бить лихачей на трассах, это
помогает им глубже усвоить правила техники безопасности. Или обратите внимание на
Гвоздя. Я не слышу, что он лепечет, но уверен, что объясняется в любви туристке в очках.
Бьюсь об заклад, он видит ее впервые в жизни, но его так волнует ее принадлежность к
женскому полу, что он…
– Максим, – внушительно говорит мама, – к женскому полу принадлежим и мы с Надей.
Не придирайся к Степе, он добрый и хороший мальчик. Если бы ты ему не мешал, он бы уже
давно женился.
– Безусловно, – соглашаюсь я, – и не один раз. Потому-то время от времени его нужно
спасать.
Я подхожу к столику, за которым пьют кофе Олег и Осман, и даю им указания. Романы
у Гвоздя развиваются со сверхъестественной быстротой: едва успев познакомиться, он уже
готов создавать прочную семью и выполнять супружеские обязанности, а потом мне
приходится убеждать приходящих на станцию туристок, что Гвоздь человек недееспособный
и за свои обещания не отвечает, это у него осложнение после гриппа.
Олег и Осман подхватывают Гвоздя под мышки и вытаскивают на свежий воздух –
протереть личико снегом, а к нам, широко улыбаясь, продвигается Гулиев, директор «Актау»
и мой почти всегда верный друг. Когда у его брата в соседнем селении лавиной снесло дом и
засыпало корову, я быстро и без волокиты выдал справку для Госстраха, и с тех пор Гулиев
при встречах ласково похлопывает меня по диафрагме (он невысок, по диафрагме ему
удобнее), по моим звонкам устраивает двух-трех туристов в сезон и дает маме отгулы в
удобное для нее время. Но стоит появиться Мурату Хаджиеву, его непосредственному
начальству, как Гулиев перестает меня замечать, а если я продолжаю нагло торчать на виду,
ледяным голосом роняет: «Уваров, я занят, приходите в приемные часы».
 Но сейчас Мурата в пределах видимости нет – и я любим: «Максим», «дорогой» и «не
имей сто рублей, а имей сто друзей». Сегодня я для Гулиева – мероприятие, строка в отчете о
культурно-просветительной работе, и он светится дружелюбием. Однако Хуссейн смотрит на
него волком (директор при виде Мариам шалеет и забегает в бар значительно чаще, чем
требуют его обязанности), и Гулиев переходит к делу. Кинозал уже полон, пора выступать.
Он просит учесть, что лекцию будут слушать уважаемые люди, от которых многое зависит, и
мне следует помнить, что репутация гостиницы… честь… достоинство… Кончив молоть эту
чепуху, Гулиев за руку, будто я Иосиф Кобзон, выводит меня на сцену, дожидается окончания
шквала аплодисментов (это злодействуют Олег, Осман и Гвоздь, я им это припомню) и
вдохновенно декламирует:
– Разрешите вам представить нашего уважаемого лектора! Начальника местной
лавинной службы! Мастера спорта международного класса по горным лыжам и альпинизму!
(Вранье, на международный класс я не вытянул.) Снежного барса! (Опять вранье, у меня за
душой два семитысячника, а не четыре, как требуется для барса.) Ученика выдающегося
ученого и друга Кушкола профессора Оболенского, известного охотника за лавинами
товарища… (длинная пауза, теперь бы в самый раз забыть мою фамилию – нет, все-таки
вспомнил) Уварова Максима Васильевича! Прошу!
Олег, Осман и Гвоздь зверски бьют в ладоши, кто-то из них орет «бис» – и лекция
начинается. Я рассказываю о лавинах, каких разновидностей они бывают и какое действие
производят, а мама сопровождает лекцию слайдами. Они очень эффектны, мне подарил их в
Инсбруке лавинщик Ганс Шредер, и публика с интересом разглядывает пейзажи австрийских
и швейцарских Альп. Понемногу ее внимание обостряется, так как на последующих слайдах
эти пейзажи сняты после того, как сошли лавины. Вот станция Делас: в ночь на 12 января
1954 года лавина сорвала с рельсов стотонный паровоз и швырнула его в здание вокзала; а
вот лавина в долине Грос-Вальзер, похоронившая целую деревню; другая лавина, полностью
разрушившая альпийскую гостиницу «Боденхауз»; вертолет, с которого ведутся спасательные
работы…
Слайды впечатляющие, да и подробности я привожу драматические, но публика больше
смотрит, чем слушает: Альпы – это далеко, а человек так устроен, что по-настоящему его
трогает лишь то, что лично его касается. Поэтому атмосфера поначалу такая, словно на
экране «Клуб кинопутешественников»: в зале сидят человек двести, они приехали сюда
получить удовольствие и уверены, что главный их враг не какие-нибудь мифические лавины,
а лавинщики, которые могут закрыть трассы. Ничего, я знаю, как нужно обращаться с этой
публикой, скоро вы у меня, ребята, притихнете.
– Перехожу к ущелью Кушкол. – Я делаю знак маме. – В непосредственной близости от
нас находятся пятнадцать лавин, которые имеют обыкновение сползать по нескольку раз в
год. Значит, каждый из вас может и, наверное, станет свидетелем этого зрелища; я искренне
надеюсь – свидетелем, а не участником, потому что иные туристы, вроде тех, что веселятся в
третьем ряду (ораторский прием: все, как по команде, поворачивают шеи и смотрят на моих
друзей барбосов, нашептывающих Катюше что-то очень смешное, она еле удерживается от
смеха), в лавины не верят. Впрочем, два туриста, погибшие в прошлом году, тоже не верили
(первобытная тишина, лица вытягиваются). Между тем обстановка в марте прошлого года
была примерно такой, как сегодня: угрожавшие трассам лавины мы спустили, флажки вдоль
трасс поставили, инструктаж провели… Посмотрите на экран: видите лыжню, уходящую
налево от трассы? Это отправились за приключениями два бесстрашных лихача. Здесь
присутствует начальник спасательной службы Хуссейн Батталов, напомните, пожалуйста, их
фамилии.
Я и сам отлично помню, но немного театра не помешает.
– Борис Глухов и Тамара Карасева, – подсказывает Хуссейн. Ему было двадцать шесть,
ей девятнадцать лет.
– Следующий кадр. – Я жестом благодарю Хуссейна. – Вот здесь, сразу же за знаком
«Лавиноопасно!», они свернули – им очень хотелось покататься по целине, которую, как они
полагали, мы закрыли из-за своей прихоти, – и сорвали небольшую, тонн на пятьсот, лавину.
Крестиками обозначены места – видите? – где мы обнаружили их тела. Теперь другой
случай.
Барбосы не сдаются, иронически на меня поглядывают и перешептываются. Помимо
них я выделил из общей массы еще одну группу из четырех длинноволосых охламонов и
двух спортивных девиц – они тоже пришли развлечься. Это либо приличные горнолыжники,
которые убеждены, что все знают, либо «чайники»: и те, и другие на сто процентов уверены,
что уж с ними-то ничего плохого случиться не может. Ну, чайников я в конце концов
обработаю, а с приличными разрядниками бывает труднее всего. Вижу, Хуссейн уже взял их
на заметку.
Кадр: снежный карниз на гребне одного из склонов Актау.
– Этот карниз, – комментирую я, – висел над лавиноопасным склоном метрах в
трехстах от верхней станции канатной дороги. Там установлены знаки и объявления,
категорически запрещающие проход. Вероятно, надежнее было бы поставить вахтера с
двустволкой, но, во-первых, он не предусмотрен штатным расписанием, и, во-вторых,
предполагается, что каждый турист имеет как минимум начальное образование. Но кандидат
в мастера спорта Ветлугин счел, что такой ас, как он, может позволить себе на скорости
проехаться по карнизу, а тот обрушился и спустил лавину. Ветлугина удалось спасти, но
врачи мало надеются, что в ближайшие годы он поднимется с постели. Следующий случай…

xxx

Я честно отрабатываю пятнадцать рублей: публика в основном хорошо напугана; бьюсь

об заклад, что девять из десяти моих слушателей при слове «лавина» будут вздрагивать, а
иные уже сегодня упакуют чемоданы. А ведь рассказал я им далеко не самые кошмарные
случаи, у меня в заначке имеются и похлеще – они мне понадобятся для скептиков, или, как
мы с мамой их называем, для будущих Надиных пациентов. В последнем я не раз убеждался:
если мне не удалось воспитать у туриста уважения к лавинам, у него имеются большие
шансы поразмыслить над собственной глупостью в отделении травматологии; хорошо еще,
если он попадет к Наде, а не в местную больницу, та в разгар сезона напоминает
эвакогоспиталь военного времени, какие мы видели в кино. На барбосов мне плевать, а вот
Катюшины ножки хотелось бы сохранить в целости: когда она прошествовала к сцене, чтобы
опустить в ящик записку, я невольно сделал длинную и не предусмотренную текстом паузу. И
тут же отметил, что мама насторожилась, Надя усмехнулась, Гвоздь сделал стойку, а Олег
движением ладони изобразил волны и показал мне большой палец – это у него морской
сигнал, означающий: «Пустячок с отличными мореходными качествами – осадка,
водоизмещение, остойчивость и парусность в порядке». Породистое создание, неплохо было
бы расширить ее кругозор.
Однако пора закругляться.
– На всякий случай запомните: если при спуске на снежном покрове возникнут
трещины, разбегающиеся метров на десять – пятнадцать, стремглав неситесь в сторону, ибо
можете сорвать лавину. Учтите, подавляющее большинство трагедий, связанных с лавинами,
происходит по вине самих жертв. Поэтому настоятельно рекомендую: катайтесь только на
специально подготовленных и маркированных склонах. На них вы можете чувствовать себя
спокойно, единственная опасность, которая вам угрожает, – это преувеличенное мнение о
собственных возможностях: новичок за две недели не станет мастером. У меня все, теперь –
вопросы.
Мама тут же запускает руку в ящик и вытаскивает записки. Их она будет подавать мне
только после тщательного изучения, ибо полагает, что отдельные записки прямого отношения
к лавинам не имеют. По ее красноречивому взгляду я догадываюсь, что ее бдительность
вознаграждена и дома мне будет прочитано нечто вроде: «Меня очень заинтересовала ваша
лекция, не могли бы вы рассказать мне про лавины более подробно? В девять вечера буду
ждать…» Место встречи и фамилию автора мама всегда опускает – незачем искушать
ребенка.
Пока она сортирует записки, я отвечаю на вопросы. Первым задирает лапу один из
барбосов. Я уже навел о них справки у Пети Никитенко: москвичи, аспиранты какого-то
факультета университета, то есть умственно переутомленный и нуждающийся в физической
разрядке контингент; катаются прилично, склонны к нарушению режима и на замечания
отвечают нагло.
– Вы говорили о том, – лает барбос, – что в случае неблагоприятного прогноза трассы
будут закрыты. А если ваш прогноз окажется ошибочным? Я с трудом допускаю это,
учитывая вашу высокую квалификацию (Катюша и оба других барбоса умирают от смеха),
но ведь туристы потеряют несколько дней отпуска!
Не было лекции, чтобы какой-нибудь тип не задал бы мне подобного вопроса.
– В этом случае, – сочувственно говорю я, – вы можете написать на меня жалобу и
получить моральное удовлетворение.
– А как вас за это накажут? – интересуется барбос. – Выведут на пенсию?
Радостный визг всей компании. Пора загонять его в конуру.
– Иногда мы действительно ошибаемся, – ласково говорю я, – но лучше, на мой взгляд,
потерять несколько дней отпуска, чем свою собственную жизнь. Если, конечно, вы ею
дорожите. Простите, вы когда-нибудь раньше становились на лыжи?
– Первый спортивный разряд! – Барбос кланяется.
– Что вы говорите! – Я поражен. – По горным лыжам?
– А вы думали, по стоклеточным шашкам?
– Честно говоря, так и думал, – доверительно признаюсь я. Дело в том, что сегодня я
стал случайным свидетелем вашего спуска и решил, что инструктор выпустил вас из
«лягушатника» по недосмотру: вы с такой силой врезались в опору канатной дороги, что
могли снести это хрупкое сооружение. Так что вам лично временное закрытие трасс только
сохранит здоровье.
Барбос раскрывает пасть, чтобы дать мне достойную отповедь (на самом деле никуда он
не врезался, это я выдумал), но я уже его не вижу и не слышу.
– Прошу вас, пожалуйста.
– Вы утверждаете, – с достоинством начинает холеный и подтянутый эл лет сорока, с
изящно завитой шевелюрой а-ля баран, – что в лавинах виноваты сами жертвы. По-моему,
такая позиция удобна перестраховщикам, которые хотят снять с себя всякую
ответственность. Никто ведь не возлагает на людей вину за ураган или землетрясение.
Одобрительный гул, слушателям нравится, когда лектора берут за жабры. Этого эла я
знаю, Петухов Кирилл Иваныч, он главный инженер крупного автосервиса «Жигули» и раза
два в году гастролирует в Кушколе. Он большой, очень нужный человек и принимается по
высшему разряду: номер «люкс», подъем по канатке вне очереди, персональный столик в
ресторане и прочее. Вокруг него вертятся две-три девицы, несколько прихвостней, пьющих
за его счет и обыгрывающих его в преферанс, ему лично желает приятного аппетита Гулиев,
и меня бесит, что я не имею права как следует выдать ему за «перестраховщиков»: Хуссейну
давно пора менять в машине кузов, да и Наде эта скотина пригодится, ее «жигуленку» тоже
нужно подлечить суставы. Увы, во многих из нас сидит конформист… Однако пришло время
вытаскивать на божий свет заначку.
– Анна Федоровна, прошу вас, – говорю я, – подготовьте слайды тридцатый и тридцать
первый.
Мама хлопочет у аппарата, а я тактично объясняю уважаемому Кириллу Иванычу, что
аналогия в данном случае несостоятельна, ибо от урагана и землетрясения лавина отличается
одной уникальной особенностью: она – единственное стихийное бедствие, которое человек
может вызвать по своей воле. Если лавину не провоцировать и своевременно уходить из
опасного района, когда она может обрушиться самопроизвольно, – никаких жертв не будет,
как не будет их на минном поле, если по нему не гулять. Так, на Тянь-Шане, к примеру,
недавно сошли четыре сверхмощные лавины общим объемом в десять миллионов
кубометров, но люди заблаговременно получили прогноз лавинной службы, и жертв не было.
К сожалению, беспристрастная статистика доказывает, что чаще всего трагические ситуации
создают сами люди – по неведению или прямой небрежности.
Мама делает знак – слайды готовы.
– Обратите внимание, Кирилл Иваныч, на этот склон, – комментирую я. – Группа
туристов из двенадцати человек, среди которых, кстати, были два перворазрядника,
пренебрегла запретом и отправилась самостоятельно изучать наветренные склоны Актау.
Одному из них чрезвычайно повезло: у него слетела лыжа, и он вынужден был на минутку
остановиться. Остальные вышли на склон, покрытый превосходным целинным снегом,
меньше всего на свете думая о том, что они подрезают лавину. Чаще всего лавина
обрушивается уже под первым, вторым или третьим – по какому-то капризу обычно под
третьим, – но на сей раз она заманила всех. Подсчитайте, на склоне одиннадцать фигурок,
слайд снят отставшим туристом, который надел лыжу и собирался было догонять товарищей.
Смотрите внимательно: перед вами – одиннадцать смертников!.. Тридцать первый, Анна
Федоровна… Итак, собрался было догонять, но – прирос к месту, потому что в несколько
мгновений склон превратился в бушующий ад: лавина обрушилась. Вот так выглядела эта
братская могила, когда через пятнадцать минут прибыли спасатели. Скольких откопали,
Хуссейн?
– Двоих, – откликнулся Хуссейн. – Ты же сам был, чего спрашиваешь.
– Анна Федоровна, слайд тридцать восьмой… Благодарю вас. Это произошло в тот же
день, только часом позже. Группа туристов из восьми человек, освободившись от опеки, –
ведь спасатели и инструкторы по тревоге поспешили к месту катастрофы, – свернула с
указанных трасс и в поисках острых ощущений забрела на этот склон: пологий и, казалось
бы, совершенно безобидный, правда? Не верьте своим глазам, это лавина из свежевыпавшего
снега, о котором великий австрийский лавинщик Матиас Здарский сказал: «Невинный на вид
белый снег – это не волк в овечьей шкуре, а тигр в шкуре ягненка». На сей раз аппетит у
лавины был похуже, она допустила на себя лишь троих – остальные лишь беспомощно
смотрели, как белое облако подхватило их друзей и швырнуло со склона в пропасть… В тот
день погибли двенадцать человек. Как по-вашему, Кирилл Иваныч, виновны ли лавинщики в
их гибели?
Петухов важно и снисходительно кивает. Может быть, он не очень меня и слушал, но
доволен тем, что его знают и отличают, и что в зале перешептываются: сообщают, небось,
друг другу, какое он влиятельное лицо.
– Вы меня убедили. – Он встает, давая возможность вновь полюбоваться своей бараньей
прической. – Спасибо. А более массовые случаи гибели от лавины бывали?
От этого вопроса я ухожу – делаю вид, что не расслышал. Я далеко не всегда согласен с
тем, как у нас освещаются стихийные бедствия, но одно решительно одобряю: не стоит
щекотать нервы читателя или телезрителя уж слишком страшными картинами, это как раз та
информация, которая вряд ли делает человека лучше или умнее: скорее, она сделает из него
неврастеника. Есть вещи, выдержать которые под силу профессионально подготовленному
специалисту, и незачем создавать из них нездоровые сенсации.
Тянет руку один из длинноволосых охламонов, но мне надоело отбиваться от
остроумных вопросов, и я его не замечаю. А вот этот турист – другое дело.
– Пожалуйста, прошу вас.
– Допустим, произошло худшее, и лыжник попал в лавину, – говорит пожилой толстяк,
обтянутый, как смирительной рубашкой, линялым тренировочным костюмом. – Что должен
и, главное, что он может делать в такой ситуации? Совершенно ли она безнадежна?
Я почтительно киваю в знак понимания – это тот самый академик, который тащил
«россиньолы». Ваня Кореньков отзывается о нем с большой теплотой: веселый,
поднаторевший в летних турпоходах, нагрузку держит, как трактор, носа не задирает и к
женскому полу претензий не имеет, что в Кушколе с его легкомысленным климатом
бросается в глаза и свидетельствует либо о похвальной супружеской верности, либо о
возрастных явлениях. Алексей Игоревич – так его зовут – просил Ваню сведений о нем не
разглашать, и о том, что в «Актау» проживает светило в области радиофизики, знают Ваня, я
и по долгу службы Гулиев, которому радиофизика до лампочки и который предпочел, чтобы
Алексей Игоревич был заведующим магазином «Ковры». И Гулиев по-своему прав:
баллотироваться в академики он не собирается, а какую пользу можно еще извлечь из
оторванного от жизни ученого?
Зал напряжен, наконец-то задан вопрос, имеющий прямое отношение к тому, что
каждый ценит превыше всего.
– Давайте сначала поставим вопрос по-иному, – говорю я, – предположим, что лыжник
видит несущуюся на него лавину. Практически убежать от нее почти невозможно – лавина из
сухого снега развивает скорость до ста восьмидесяти километров в час; почти – потому что
опытный, сохранивший самообладание лыжник, особенно если он на ходу, может успеть
свернуть. Возьмем худший вариант: времени свернуть нет, но секунда-другая в запасе
имеется. Прежде всего попытайтесь освободиться от лыж – это чрезвычайно важно, вы
обретете некоторую свободу действий; но вот лавина уже вас подхватила и куда-то несет, вы
беспомощны, но – два действия вам под силу: делайте плавательные движения, это даст шанс
удержаться на поверхности, и, самое главное, опустите на голову капюшон, прикройте рот и
нос! Ни в коем случае не забудьте это сделать, иначе пыль и лавинный снег могут быстро
забить дыхательные пути и задушить.
Я делаю длинную паузу, чтобы насладиться абсолютной тишиной: даже барбосы и
охламоны перестали ухмыляться и ерзать. В зале находятся несколько человек, которые не
хуже меня знают, как мало помогут мои наставления тем, кто попадет в лавину, но это не
имеет значения: людям свойственно во что-то верить и на что-то надеяться. Теоретически
наставления безупречны, однако мой личный опыт говорит, что если уж лавина подхватила –
твое спасение зависит от тебя чуть больше, чем если бы ты попал в бетономешалку.
Я привожу примеры, рассказываю о лыжниках, чудесным образом спасшихся, – ни во
что иные люди так не верят, как в чудеса. Я называю фамилии – это еще убедительнее.
Валентина Фоменко и Николай Петров – двое из одиннадцати – остались в живых, так как
сохранили между снегом и дыхательными органами пространство, так называемые
«воздушные мешки». Около получаса лежал в лавине Олег Фролов – можете взять у него
автограф, он сидит в шестом ряду, в черном с белыми оленями свитере (это тебе за
аплодисменты!). А обнаружить и спасти его удалось благодаря лавинному шнуру, кончик
которого остался на поверхности, – мы точно знали, где Олега искать. Требуйте у дирекции
напрокат лавинный шнур – и вы получите лишний шанс.
Гулиев исподтишка показывает мне кулак: завтра туристы насядут, а в прокатном
пункте шнура нет. Сам виноват, я предупреждал.
– Ну а лучший, по секрету, способ спасения от лавин – это в них не попадать, –
заключаю я под облегченный смех аудитории. – Чего от всей души вам желаю.
Потом я отвечаю на несколько подобранных для меня записок, откланиваюсь и
спускаюсь в зал – помочь маме и Наде с аппаратом. Публика расходится медленно: одни
сгруппировались вокруг Олега, другим что-то заливает Гвоздь, третьи атакуют вопросами
Хуссейна, четвертые – маму и меня. Ко мне – чудное видение! – пробивается осрамленный
перед всем залом барбос.
– Какого черта, – рычит он, – ты выдумал насчет опоры?
– Мой сын ничего не выдумывает, – авторитетно говорит мама, делая акцент на слове
«сын». Тоже отработанный прием: «Так это ваш сын?», «Ах, вам можно позавидовать!» и
прочее.
– Разве это был не ты? – удивляюсь я, протирая глаза. – В самом деле – не ты. Меня
иногда подводит зрительная память, тот малый тоже был похож на бульдога, у которого из-
под носа стащили кость.
Барбос багровеет, мерит меня взглядом – я, пожалуй, потяжелее, это его не устраивает.
– Не будь рядом твоей мамы…
– Это невозможно, – перебиваю я, – мы с мамой неразлучны. Моя мама всегда рядом,
она не позволит, чтобы ее сына кто-нибудь обидел. Правда, мама?
В глазах у барбоса сверкают искорки юмора.
– А ты парень ничего. – Он примирительно протягивает руку. – Анатолий. Где я мог
тебя раньше видеть?
– Наверное, в кино, я иногда снимаюсь под псевдонимом Бельмондо.
– Вот что, снежный барс, занимайся своими лавинами, а кое от кого держись
подальше… Условие задачи понятно?
– Не спортивно, – отрезаю я. – Пусть победит сильнейший.
Больше ничего примечательного в этот вечер не произошло.

На склонах Актау
Ночью мне снились горы – высоченные пики, гребни и кулуары, и все незнакомые, на
них я не бывал; а под конец произошла удивительная вещь – я точно, в деталях повторил во
сне одно на редкость неудачное восхождение и остро пережил все его стадии. Особенно когда
принял решение спускаться по леднику, хотя отлично знал, чем это кончилось. Потрясающее
ощущение – знать, что ты идешь на верную гибель, и быть не в силах шевельнуть пальцем,
чтобы задержать себя и ребят. Единственное, что я смог сделать, – это проснуться в холодном
поту.
Я уже оделся, умылся, накормил Жулика, а нервы никак не успокоятся. Когда мне
снятся такие сны, что-то должно произойти – так уже бывало. Ерунда, конечно, но я человек
суеверный, сон просто так не приходит. Надо будет рассказать Наде, она любит проникать в
мое подсознание.
Мама ушла на работу, а мы с Надей завтракаем. Я ворчу, я не выспался, мне надоел
овощной сок и не лезет в рот каша, но претензий Надя не принимает.
– Мне велено позвонить и доложить, все ли ты съел, – шантажирует она. – К тому же
тебе нужны силы, чтобы натереть паркет в номере 89 гостиницы «Актау».
– Какой, к черту, паркет? – тупо переспрашиваю я.
– Пр-рохвосты! – врывается Жулик. – Смени носки!
За такие штучки положено десять минут строгой изоляции – на клетку набрасывается
халат.
– До чего у тебя глупый вид, – смеется Надя. – Выдаю тайну: записка с этой милой
просьбой подписана К.
– Ах паркет. – Я вспоминаю, как втирал Катюше очки. – Там не сказано, что
обязательно сегодня?
– Спроси у мамы, – советует Надя, – она собиралась зайти в номер 89 и уточнить.
– Ну, тогда все в порядке, – успокаиваюсь я, – мама обо всем договорится. Какие
планы?
– Мы же собирались прокатиться в Каракол.
Каракол – это наш райцентр, на сегодня я планировал осмотреть склоны вдоль шоссе.
– А не хочешь открыть сезон? Давай сначала махнем на Актау.
– С удовольствием.
Надя звонит маме и докладывает, а у меня из головы не выходит сон. Эту историю,
происшедшую еще тогда, когда я делил свои страсти между горными лыжами и
альпинизмом, я во всех подробностях рассказывал Высоцкому. Он сидел здесь, напротив
меня, его лицо было непроницаемо, челюсти крепко сжаты, и, помню, мне вдруг почудилось,
что он не просто меня слушает – он вместе с нами участвует в восхождении, идет в одной
связке! Мы шли к вершине втроем – со мной были два крепких разрядника из альплагеря,
Сергей и Никита, – шли по гребню, а по пути натолкнулись на довольно серьезного
«жандарма» (скальное образование, вроде башни). Направо обрыв, налево ледник – и крутой,
так что «жандарма» никак не миновать. Одолели его за час с гаком, а вершина – в тумане,
фен задул, теплый ветер. В таких случаях положено возвращаться: когда в горах резко
теплеет, лавины становятся на «товсь». Но снова карабкаться через «жандарма» не хотелось,
и мы стали спускаться по леднику – быстрее и легче. Ледник подходящий, метров четыреста,
сверху слой сырого снега, кошки еле впиваются в лед. Техника здесь незамысловатая:
страхуем друг друга, клюв ледоруба – в лед, ноги – в разворот, и пятимся вниз. И спустились
бы благополучно, сто раз так ходили, да фен сделал свое черное дело. Вдруг слышу крик
Никиты: «Держись!» – сверху, набирая скорость, летит лавина. Впились в лед кошками,
ледорубами, сжались в комок, а лавина идет сквозь нас, нарастает, нарастает! Сорвало
Сергея, нас за ним – и понесло вниз всех троих, неуправляемых. Успел увидеть справа
широкую трещину, погоревал долю секунды, что не увижу маму, и тут лавина затормаживает,
затормаживает и мягко так, как мешки с мукой, перебрасывает нас через трещину – слезай,
приехали! Побитые, помогли друг дружке подняться, проверили кости – целехоньки, и
прикинули: метров триста несло нас по леднику…
Точно помню, Высоцкий ничего не спрашивал об ощущениях – он сам их пережил во
время рассказа! А потом задумчиво, будто про себя: «Странный вид спорта – единственный,
где победителям не аплодируют». Я тогда еще возразил: часто бывает, что победителей вовсе
нет, одни побежденные, и привел пример с гибелью женского отряда на пике Ленина, когда
они замерзали, а мужчины в нижнем лагере сходили с ума: ураганный ветер, в двух шагах
ничего не видно, а чтобы попытаться выручить, нужно лезть на отвесную стену…
Надя слушает, кивает – видимо, мама дает ценные указания, – а я нетерпеливо жду. Мне
как-то тревожно, кожу холодит предчувствие. А ведь на небе ни облачка, ветви деревьев не
колышутся, все спокойно… Оболенский в таких случаях внушал: «Верь сводке погоды, но
доверяй – интуиции. Будь особенно бдителен, когда все хорошо и нет поводов для тревоги».
У нас слишком долго все хорошо!
Я рассказываю про сон Наде. Она сочувственно слушает – историю с ледником она не
знала, – проницательно на меня смотрит и начинает проникать в мое подсознание. Первая
мысль – поверхностная: уж не намылился ли я в горы? Вряд ли, подумав, решает она, с
горами кончено, на мало-мальски подходящее восхождение меня не возьмут – давно потерял
форму, одна акклиматизация перед штурмом, скажем, семитысячника потребует месяца.
Отбросив горы, Надя вдруг возвращается к вчерашнему вечеру, к моему разговору с
Хуссейном за чашкой кофе. В огромном, площадью в сотню гектаров лавиносборе четвертой
лавины скрывается снежная доска, из-за которой Хуссейн плохо спит: видит наяву, как на нее
закатываются лихачи. Я просил его поставить между туристской трассой и четвертой
лишний десяток флажков, а Хуссейн разгорячился: «Волк не пойдет туда, где флажки, волк
понимает, а человек не понимает, и ты не понимаешь, что не флажки нужны, а лавину
спустить!»
Отталкиваясь от этого разговора, Надя выстраивает цепочку: вечером, вернувшись
домой, мы смотрели французский фильм «Смерть проводника» – главный герой фильма
погибает в лавине – моя лавина на леднике – альпинистам не аплодируют – горнолыжники,
наоборот, обожают показуху – Хуссейн боится, что они сорвут четвертую, – этого же в
глубине души боюсь и я, недаром я вздрогнул, когда раздался телефонный звонок (мама
интересовалась, не забыл ли я накормить Жулика).
Снабдив меня материалом для размышлений, Надя уходит переодеваться. А я злюсь,
мне обидно, что она так запросто и безжалостно поставила на моей альпинистской карьере
крест: «…конечно… не возьмут… потерял форму…» Если даже это и так, не обязательно
хлестать человека по больному месту, может, я до сих пор жалею… Ребята, с которыми я
начинал, пошли на Эверест, шансы попасть в штурмовую группу у меня были, это не я, это
другие так считали. Так нет, мама отговорила: «Ты должен раз и навсегда выбрать, двум
богам нельзя поклоняться!» И я выбрал первенство страны по горным лыжам…
По-настоящему у Нади есть один серьезный недостаток: она всегда права. В этом
отношении она похожа на маму, которая тоже всегда права, и меня ужасает мысль, что эти
две женщины вместе будут меня воспитывать. Ну, месяц – куда ни шло, а если всю жизнь?
Этого, пожалуй, для меня многовато. Да, еще один недостаток: Надя подавляет меня своим
великодушием – не закатывает сцен ревности, не претендует на мое время, ни на что не
намекает, словом, не ведет на меня атаку (или предпочитает, чтобы это за нее делала мама). А
я хочу, чтобы не только я, но и меня добивались: я – спортсмен, а борьба лишь тогда борьба,
когда в ней участвуют обе стороны. Вот Юлия – сплошь отрицательная: лентяйка, кокетка,
тунеядка, тряпочница, а к ней тянет, потому что она соблюдает правила игры. Несколько
месяцев она изводила меня угрозами и ревностью, то делала вид, что уходит, то клялась в
вечной любви – и в то же время зорко посматривала по сторонам, чтобы не упустить более
подходящую дичь. Это нормально, женщина как женщина, дочь Евы, для нее смысл жизни –
в радостях, среди которых главная оседлать мужа и погонять этого осла, куда захочется. А
Надя? Ничего похожего! Смысл жизни – в работе, образ жизни в зависимости от требований
работы, любовь – в отпуск, то есть в свободное от работы время. Надя слишком рассудочна.
Уверен, что она выбрала меня, как выбирают в квартиру сервант: подходит по габаритам, по
цвету и вписывается в обстановку.
Мне становится стыдно: я наговариваю на Надю за то, что она трезво и логично
оценила мои возможности. А почему она должна мне льстить, что я, собственно, совершил?
Ну, взял два семитысячника, ну, попал в десятку на слаломе-гиганте – и все, так себе, мастер-
середнячок. У Нади, которая добрых полтысячи беспомощных инвалидов научила отбивать
чечетку, мои подвиги могут вызвать разве что снисходительную улыбку.
А с четвертой лавиной решено: ждать, пока она накопит боеприпасы, – себе дороже,
сегодня же будем ее спускать.

xxx

Карусель подкатывает к нам кресла, мы плюхаемся и уносимся ввысь. Контролеры

разбаловались, не помогают ни садиться, ни слезать – наш ненавязчивый сервис. Надя молча
любуется склонами, после долгого перерыва они волнуют душу горнолыжника. Когда-то,
задолго до нашего знакомства, Надя недурно каталась, да и теперь иной раз может показать
класс. Наша беда в том, что мы увлеклись горными лыжами слишком рано, еще в школьном
возрасте, такие увлечения к тридцати обычно угасают; на всю жизнь влюбляются в лыжи те,
кто познал их позже. Наде, например, теперь достаточно двух-трех недель, чтобы год по
склонам не скучать.
Слева над нами крутая и местами бугристая трасса скоростного спуска – предмет
неусыпных забот Хуссейна: больше всего травм случается здесь. Хуссейн рад был бы ее
закрыть, да нельзя, трасса международная, одна из главных приманок Кушкола. Впрочем, и
самая элементарная, туристская трасса не дает Хуссейну скучать – скольжение идеальное,
маслянистый фирн, а пойдет жизнерадостный «чайник» на обгон, может и вылететь (и
вылетает) на каменистые участки: лыжи – в щепки, руки, ноги – как повезет.
Актау пылает на солнце, на склонах не протолкнуться, от разноцветных костюмов
рябит в глазах. Спасатели, инструкторы орут в мегафоны: «Здесь закрыто, флажок не
видишь?», «Куда обгоняешь?», «Дэвушка в синем, у тэбе плохо закреплен лыжа!» Крики,
хохот, визг!
– БНП. – Я указываю Наде на двух новичков, которые пытаются на скорости сделать
«христианию» – поворот с параллельным движением лыж. – Эй, ребята, помочь привязать
лыжи?
Будущие Надины пациенты в знак благодарности шлют меня подальше, их пожелания
еще долго втыкаются в мою уплывающую вверх спину. Справедливо возмущены, лыжи у них
супер, со штырьками, которые при падении автоматически выскакивают и втыкаются в снег,
– у Тони Зайлера и Жана-Клода Килли подобных не было. За оскорбительное «помочь
привязать» такие лыжи от горячего новичка можно схлопотать по морде.
– Держись, красавица!
 С перекошенным от ужаса лицом, изо всех сил тормозя палками, полная девица влетает
на бугор и, как птица с перебитыми крыльями, тяжело хлопается в снег. Любой чайник
превосходно усваивает, как надо разгоняться, единственное, чего он не умеет, – это вовремя
остановиться.
Склоны буквально пронизаны солнцем, лучи отражаются от белого снега, жарят – в
Сочи так не сгоришь. В стороне от трасс, там, где снег подтаял, на разогретых черных камнях
загорают «горнопляжники», проносятся бронзовые девочки в купальниках, мальчики в
плавках, оглушительно гремят транзисторы – праздник жизни на склонах! Голубое небо,
яркое солнце, ослепительный снег и черные камни – никакого кино не надо.
– Обрати внимание на скульптурную группу, – говорю я, – лично товарищ Петухов в
окружении подхалимов. На нем тысяч пять, не меньше.
– Так много? – сомневается Надя.
– Можем прикинуть: «россиньолы» с петухом на стреле – девятьсот рублей, ботинки
«Саломоны», с креплениями три семерки – супер! – семьсот рублей, итальянский эластик на
пуху тянет на две с половиной, не меньше, плюс японские перчатки «Для красивых мужчин»,
палки, очки с двойными фильтрами…
– Ты обещал с ним поговорить, – напоминает Надя. – Может, спустимся и подойдем?
– В этом свитере и в штанах новочеркасской фабрики? Да товарищ Петухов и узнать
меня не захочет!
Мы плывем по канатке, беседуя на эту тему. Мы завидуем, у нас никогда не будет
такого снаряжения, у меня, во всяком случае; Надя – та, если пожелает, может продать
машину, деньги на которую копила семь лет, а что могу продать я? Жулика? Осман за него
готов выложить тысячу, да я этого сквернослова и за десять не отдам. Правда, мама все
собирается из каждой получки откладывать по десятке на лыжи ребенку, но почему-то так
получается, что к получкам мы выходим на нуле.
С горнолыжным спортом за какие-то пятнадцать – двадцать лет произошла
удивительная метаморфоза: из обычного и ничем не примечательного он превратился в
самый дорогостоящий и престижный. Монти Отуотер объясняет это переворотом в
производстве лыж, одежды и, главное, бурным строительством подъемников, что сделало
склоны доступными широкой публике. Наверное, так оно и есть. Лыжи, на которых мы
начинали, теперь и на пацанах не увидишь – дрова; лыжи нынче делают из пластика, с
металлической окантовкой, для каждого вида троеборья и каждого состояния снега – разные;
костюмы эластичные и на пуху, невесомо легкие, отталкивающие влагу и очень теплые, а
крепления – вообще верх совершенства: когда эл сует в них ботинок и тот с мгновенным
щелканьем закрепляется, лично я бледнею от зависти. Особенно хороши французские
крепления, они почти что гарантируют от травм. Из-за чего чаще всего случаются травмы?
Падая, ты катишься по склону, цепляя лыжами за снег и камни, – вот тебе и вывих, перелом
ноги; а на тех креплениях мгновенно срабатывает автоматика, и лыжи отлетают. А
двухслойные ботинки, снаружи жесткие, пластиковые, а внутри из специального материала,
принимающего форму ноги?
Так что дорогое снаряжение совсем не прихоть, без него нынче хороших результатов не
покажешь, лучше в соревнования и не суйся. С таким можно позволить себе и скорость
развить, какая раньше и не снилась (сто километров в час на скоростном спуске сегодня и
середнячок сделает), и глубокий вираж заложить, и рискнуть на крутом склоне, а ведь вся
прелесть горнолыжного спорта – именно в скорости и в риске, в неповторимом ощущении
свободного скольжения, когда ты, не задумываясь, вписываешься в повороты, и тело твое,
будто запрограммированное, интуитивно выбирает лучший вариант!
– Хорошо идет, – я уже так не сумею, – говорит Надя.
Лихой парнишка – да это же мой Вася Лукин! – обходит одного, второго… сейчас
врежется!.. нет, проходит между двумя чайниками, как через ворота!.. поворот прыжком, еще
один через бугор – и в низкой стойке несется вниз. Молодец Васек, хотя скорость развил не
по чину, свободно мог вылететь на камни. Внизу его приветствуют овацией.
 – Видишь? – торжествует Надя. – Пусть здесь встречают по одежке, зато провожают по
классу!
Я согласно киваю. Настоящая, подлинная элита Кушкола – это спортсмен, мастерством
которого любуются все, будь на нем даже стираный тренировочный костюм и взятые
напрокат самые обыкновенные лыжи.

xxx

Надя катается и загорает, а мы с ребятами осматриваем шурфы, куда заложен в ящиках

аммонит. Детонаторы Осман поставит в последний момент. В три часа дня канатка
прекращает работу, склоны опустеют – и прощай, четвертая, до нового снегопада.
К нашему возвращению Лева кладет на стол сводку погоды: синоптики снова обещают
циклон, третий раз за неделю, черт бы их побрал, ветродувов! Общее мнение – не верить, тем
более что в прогнозе имеется любимое словечко всех синоптиков: «возможен». Чтобы я не
передумал, Олег торопливо докладывает, что научное оборудование к спуску четвертой
готово. Там, внизу, где при сходе лавины образуется лавинный конус, мы установили
стальную мачту с датчиками, которые по замыслу должны фиксировать силу удара лавины.
Замысел сам по себе превосходный, но датчики никуда не годятся, и большее доверие я
испытываю к гениальному изобретению Олега: к трехдюймовой доске, в которую шляпкой
всобачен гвоздь. Лавина бьет по доске, острие гвоздя вонзается в специальную подставку, и в
зависимости от глубины, на которую оно вонзилось, определяется сила удара. Изобретение,
достойное нашего термоядерного века.
Вместе с Хуссейном, за которым я послал Рому, приходит Измаилов, начальник
канатной дороги. Ему нужна бумага, в которой будет написано, что взрывом не повредит
опоры и трассы. «Финансовый план! – важно задрав палец, поясняет он. – Я нэ
перестраховщик, лавина – твое дело, план – мое дело, пиши бумагу». У меня даже во рту
становится противно – так не хочется сочинять эту бумагу. В прошлом году, взрывая
четвертую, мы переборщили с аммонитом и изуродовали трассу специального слалома – как
раз за неделю до первенства «Буревестника». Ну, к первенству трассу восстановили, но нас
долго клеймили и осыпали мусором, и, что хуже всего, Измаилов приказал лавинщиков
бесплатно не поднимать – пусть платят деньги. Тогда еще Мурат Хаджиев меня любил и
приказ отменил, но предупредил, что в следующий раз…
Морщась и отплевываясь, я сочиняю бумагу, и Измаилов уходит победителем.
Совещание открывается. Если наши расчеты правильны, то четвертую сорвет полностью.
Однако есть опасение, что от взрыва могут прийти в движение непуганые лавины на
западных склонах Актау, где лыжных трасс нет, но внизу могут оказаться дикари-одиночки и
ищущие уединения влюбленные из соседних турбаз. Поэтому главная задача – оповещение и
контроль, который возлагается на Хуссейна и его абреков. Взрыв назначается на шестнадцать
ноль-ноль.
Хуссейн убегает мобилизовывать общественников, и я, дав последние ЦУ, спрашиваю,
нет ли вопросов. Слово просит Рома. Тихо и скромно, потупив глаза, он приглашает всех нас
отобедать в «Кюне», где у него заказан столик на восемь персон. Считая Васю, нас семеро, но
Рома надеется, что Надежда Сергеевна не откажется разделить нашу трапезу, итого восемь.
Фраки не обязательны, можно в галошах. Роман извиняется, он спешит, ему нужно нагулять
аппетит.
Гвоздь, который кое-что знает, советует, не теряя времени, спуститься вниз, к финишу
трассы скоростного спуска. Свой знаменитый кулеш он на всякий случай приготовил (из
кухни тянет чем-то паленым), но думает, что это варево пригодится только на ужин. Строя
догадки относительно потрясающей платежеспособности Ромы, мы идем к верхней станции.
Здесь загорает Надя – на шезлонге для почетных гостей, предоставленном ей по личному
распоряжению Хуссейна. Надя хнычет, что пять раз съезжала, страшно устала и ей здесь
очень хорошо, но я вытаскиваю из ее сумки зеркальце, и Надя содрогается при виде своего
покрасневшего носа. Она мажет нос кремом, быстро одевается, и мы на лыжах спускаемся
вниз.
Слева от нижней станции собралась изрядная толпа, в которую затесался весь мой
научный персонал. Олег призывно машет палкой:
– Быстрее, чиф!
По трассе скоростного спуска с огромной быстротой летят две фигурки. Одна впереди
метров на двадцать, разрыв увеличивается – и с каждым мгновением я все более отчетливо
вижу Рому. Эту трассу я знаю, как таблицу умножения, на ней можно дать сто тридцать
километров в час – сто двадцать, во всяком случае, я показывал. Не тормози, Рома, иди в
низкой стойке по дуге! Молодец! Рома сидит «на горшке» так низко, что колени чуть ли не
упираются в плечи – классно идет, ничего не скажешь. Сейчас излом, держись! Прыжок
метров на тридцать… приземление на пологий склон… теперь закладывай последний вираж
на выкате! Пятерка, Рома, пропахал, как бог, секунд пять привез!
– То-ля! Шай-бу! – запоздало скандируют в толпе.
Да ведь это Катюша с барбосами, вот у кого Рома выиграл пять секунд и обед на восемь
персон!
Я коротко излагаю ситуацию Наде, и мы радостно хохочем. Ребята качают Рому.
Подкатывает Анатолий и с немым удивлением оглядывает щуплого очкарика, похожего на
замученного экзаменами доходягу-студента.
– У тебя что, моторчик сзади?
– Мастер спорта Роман Куклин, – представляет Рому гордый Гвоздь. – Не ты первый
будешь его кормить, не ты последний.
– Не по правилам! – кричит Катюша. – Он должен был сказать, кто он!
– Но ведь вы меня не спрашивали, – с обезоруживающей наивностью удивляется Рома.
– Это было бы нескромно – рекламировать самого себя.
– А обед на восемь персон скромно? – не унимается Катюша.
– С пивом, – тихо уточняет Рома.
– Как раз свежее «Жигулевское» привезли, – радостно докладывает Васек.
– Каждый зарабатывает, как может, – блеснув глазами, говорит Катюша. – Одни
надувают простачков на склонах, другие…
– …натирают паркет, – заканчиваю я. – Знакомься, Надя, это К. из номера 89.
– Очень приятно. – Надя лукавит, она наверняка предпочла бы, чтобы у К. был длинный
нос на пепельно-сером лице. – Максим интересовался, это обязательно сегодня?
Катюша смеется. Какая улыбка, какие ямочки! Нет, мы явно созданы друг для друга.
– Паркет отменяется, мне от вашей свекрови и так досталось.
Спасибо, мамуля, помогла, растроганно думаю я про себя.
– Свекровь у меня отходчивая, – заверяет Надя. – Если будет выписывать из
библиотеки, я заступлюсь.
Пока идет эта светская беседа, Рома и Анатолий обговаривают меню и сходятся на двух
шашлыках и по бутылке пива на брата.
Мы весело обедаем и пьем на брудершафт. Катюша на меня не смотрит, она обманута в
лучших чувствах, и успокоенные барбосы наперебой состязаются в остроумии. Осман
рассказывает, как он тоже нагрелся на Роме и каким образом отыграл проигрыш, и это
наводит Анатолия на отличную мысль. Он идет через зал и возвращается с длинноволосым
охламоном, из тех, которые третировали меня на лекции. Они отводят Рому в сторону,
договариваются и бьют по рукам.
– Беру реванш! – радуется Анатолий. – Прошу свидетелей не опаздывать – завтра в
десять утра на том же месте!
Мы пьем за здоровье лошади, которая всегда приходит первой. Я любуюсь Катюшей:
когда она смеется, за это зрелище надо платить деньги. Наконец я улавливаю пущенный ее
фарами сигнал. Я иду к стойке, даю указания Ибрагиму и с первым тактом приглашаю
Катюшу. Она морщится, я ей противен, но – долг вежливости, приходится идти. Танцует она
превосходно. Я увожу ее подальше от нашего столика, за пределы слышимости, и
осведомляюсь, когда и где мы увидимся наедине. Зачем? Я могу показать ей слайды,
интересный карточный фокус и погадать на ладони будущее. Бесполезно, в ее будущем для
меня нет места. Это меня огорчает, но я человек покладистый и готов удовлетвориться
настоящим, часа мне хватит. Она искренне возмущена, неужели я думаю, что за час добьюсь
того, на что другим не хватает года? Я уточняю: не думаю – уверен, потому что номер 89 –
это судьба: последние две цифры моего телефона. Подумав, она соглашается, что это меняет
дело. После ужина она сплавит барбосов и соседку по номеру на французский детектив и
будет ждать меня к половине девятого со слайдами и фокусом. Но если я надеюсь на нечто
большее… Я заверяю, что в отношениях с женщинами стремлюсь лишь к чистой юношеской
дружбе, не слышу язвительного вопроса насчет жены и свекрови и возвращаю Катюшу к ее
креслу.

Шесть сантиметров в час

Мы качаем Османа – ювелирная работа! Взрыв спустил четвертую, не потревожив
другие склоны.
– Подумаэшь, лавина, – с пренебрежением говорит Осман. – У кого зуб болит? Одним
зарядом вырву, остальные целы будут.
Осман – наша гордость, лучшего взрывника во всей округе не найти, его сто раз
переманивали горняки, но он нам верен. Эх, будь у нас вдоволь взрывчатки…
Мы спускаемся с гребня в опустевший лавиносбор, гигантскую чашу площадью с
квадратный километр, и замеряем высоту линии отрыва лавины – примерно метр с
четвертью. Далеко внизу громоздится конус выноса, теперь уже никому не угрожающая
стотысячетонная масса лавинного снега. На километровой длины склоне опустели лотки и
кулуары, чернеет грунт, голые камни – весь снег сорван вниз: уродливая, но милая сердцу
лавинщика картина. У нас свои понятия о красоте: голый склон и груда лавинного конуса –
вот воистину застывшая музыка!
– Да не скоро заполнится чаша сия! – декламирует Олег под общее шиканье. – Тьфу,
тьфу, тьфу, от сглазу, – торопливо исправляется он.
– Типун тебе на язык, – упрекает Гвоздь и замирает.
Замираем и мы: возникший из ничего ветерок начинает крутить мелкие снежинки.
Пока, ругая Олега последними словами, мы добираемся до станции, нас уже хлещет снегом
по лицам.
– Ну, виноват, – казнится Олег, – ну, рвите на части, бейте в морскую душу!
Однако нам не до него. Лева преподносит выловленную из эфира приятнейшую
новость: завтра приезжает комиссия, о которой мы и думать забыли. Вот кого бы я отлупил с
удовольствием, так это Леву. Люблю комиссии! Ходят по станции родные люди, радостно
сверкают глазами при виде сваленных на стол и покрытых пылью бумаг, ликуют,
обнаруживая незаполненные страницы в вахтенном журнале, и с презрением слушают твой
оправдательный лепет. Больше комиссий, хороших и разных!
От наплыва чувств у меня гудит в голове: пошел снег… встреча с Катюшей…
комиссия… отчет, для которого в моем распоряжении одна ночь… Но прежде всего нужно
всыпать Олегу.
– Аврал! – объявляю я. – Сменить на койках белье! Заполнить вахтенный журнал! Роме
и Осману привести в порядок бумаги, Гвоздю выдраить кастрюли, а Олегу – полы. За работу,
негодяи!
– Что я, шилом бритый? – возмущается Олег. И – вкрадчиво: – Завтра они все равно
будут грязные – Гвоздь натопчет. Тогда и выдраим.
Жалкая, беспомощная логика бездельника и лоботряса.
– Я тебе помогу, – великодушно предлагает Вася. – Швабра есть?
 – Вон висит. – Олег кивает на поварской халат Гвоздя, глядя на который испытываешь
смутную догадку, что когда-то он был белого цвета.
Мы с Левой уединяемся в радиорубке, крохотном закутке, отгороженном от рабочей
комнаты шторой из ватманских листов. Я проверяю записи радиограмм в журнале, а Лева
дает пояснения. На коленях у него обиженно мурлычет Ведьма, черная, как уголь, кошка,
несколько минут назад Гвоздь достал ее ремнем, когда она проводила на камбузе
инвентаризацию. До позапрошлого года Ведьма квартировала у меня, но, по просьбе Жулика,
на которого она охотилась круглые сутки, я выдворил ее на станцию.
У Левы задумчивые голубые глаза и светлый пушок на щеках. Я люблю на него
смотреть, он так чист и непорочен, что нам бывает стыдно за свой грешный образ жизни. Но
Лева человек снисходительный, он прощает нам приземленность за то, что мы его приютили
и не смеемся над его исканиями. Он сбежал в горы с третьего курса мехмата, чтобы понять,
во имя чего человек живет, – в горы, потому что от них ближе к вечности. Можно было бы
сбежать и в пустыню, где тоже не очень много соблазнов и хорошо думается, но Лева не
любит жары. Радист он на троечку, из любителей, но зато очень старается, а «порядок бьет
класс», как говорит Гвоздь, который играл в футбол по мастерам («запасным заворотного
хава», утверждает Олег).
– Молодец, – хвалю я. – Пусть три пары очков наденут – все записано, ни одного
прокола.
– Берегись!
Мы задираем ноги: это Олег выливает на пол ведро воды, чтобы затем наскоро вытереть
ее шваброй. Отъявленное очковтирательство, за такое на флоте месяц бы сидел без берега.
– Для комиссии хватит, – оправдывается Олег, – а нам и так хорошо.
«Спасибо вам, святители, что плюнули да дунули!» – Рома запускает магнитофон. Пыль
с бумаг сдута, простыни сунуты в стиральную машину, грязь загнана под кровати, уборка
закончена. Халтура и показуха, но в последнюю субботу месяца на станцию приходит мама, а
такую санкомиссию не обманешь, будем вкалывать до седьмого пота.
– Челавэк, чаю! – требует Рома.
Чай у нас сегодня отменный, туристка в очках, на которой Гвоздь вот уже вторые сутки
хочет жениться, подарила ему «Букет Абхазии». Гвоздь притаскивает еще кастрюлю с
подгоревшим кулешом, но от него, к нескрываемому удовлетворению Ромы, все
отказываются, даже сам автор не без отвращения съедает две-три ложки (если русский язык
обогатился «автором гола», то почему бы не быть «автору кулеша»?).
Я даю наставления:
– Членам комиссии смотреть в рот, не возражать, за каждое замечание благодарить и
жаловаться на мою строгость: «Житья от него нет, ни днем ни ночью покоя не дает!» К
Виктору Палычу обращаться только «профессор». Он доцент, но это не имеет значения. «Да,
профессор, большое спасибо, профессор, разрешите записать вашу мысль, профессор». На
Евгению Ильиничну пялить глаза, восторгаться ее фигурой и с недоверием разводить
руками: «Вы – бабушка? Невероятно! Вы, конечно, шутите, Евгения Ильинична?» Очень
въедлив и опасен Оскар Львович, ему, Олег, Сименона невзначай подсунь, пусть отдохнет в
гостинице. Гвоздь, получай пятерку и купи пирожных, только спрячь под замок, чтобы Рома
ночью не слопал. Посторонних на станцию не пускать!
– Правда, с ними одна аспиранточка едет? – елейным голосом интересуется Гвоздь. – Я
к тому, что ее в порядке исключения можно бы здесь устроить, я послежу, чтоб ей было
удобно.
По моему знаку Олег и Осман нахлобучивают на голову Гвоздя шапку, набрасывают на
него куртку и волокут на свежий воздух. Обычно после такой процедуры Гвоздь
возвращается тихий, как овечка. Если аспирантка в самом деле приедет и захочет сэкономить
на гостинице, Гвоздя будем связывать на ночь лавинным шнуром.
– А я? – расстроенно спрашивает Вася. – Мне больше нельзя жить на станции?
Я киваю Леве, и он зачитывает приказ начальника о временном зачислении в штат
Лукина Василия Митрофановича на полставки уборщицы. Вася от души благодарит и
клянется оправдать доверие.
Все, можно расслабиться. Я смотрю на часы: до встречи с Катюшей время еще есть.
Любопытное существо, полмира объездила, прославляя русскую красоту и моды знаменитого
Зайцева. Хотя вполне может случиться, что это – игра фантазии и никакая она не
манекенщица, что, впрочем, мне безразлично, я не отдел кадров.
По заявкам слушателей Рома запускает «Скалолазочку» – одну из самых любимых,
таких у нас две кассеты. «Мы с тобой теперь одной веревкой связаны…» Душа ноет, когда
вспоминаешь, что Высоцкий не напишет больше ни одной песни, что его хриплый голос
остался только на пленке. Сколько его ни слушаешь, наизусть давно знаешь каждое слово, а
бьет по нервам, так и чувствуешь, что с каждой песней он сжигал свои легкие.
С ног до головы залепленный снегом, влетает Гвоздь. Глаза его вытаращены, рот
раскрыт.
– С приветом – девять сантиметров!
Рома выключает магнитофон, мы не верим своим ушам.
– До первого апреля еще две недели, – говорю я, заведомо зная, что Гвоздь нас не
разыгрывает, такими вещами не шутят. – Хорошо смотрел?
Гвоздь отряхивается, как собака, сбрасывает на пол шапку и куртку, садится за стол и
жадно глотает чай. На мой оскорбительный вопрос он не отвечает.
За полтора часа, что мы здесь валяем дурака, снежный покров увеличился на девять
сантиметров!
Вас это не пугает? Смею заверить – от незнания. Неведение вообще всегда и везде было
лучшим средством для сохранения нервной системы, а «во многой мудрости много печали»,
как заметил древний мыслитель. Потом Гвоздь посмеивался, что тогда, когда он швырнул в
нас этой ошеломляющей цифрой, мы застыли в позе актеров, рекомендованной Гоголем для
финальной сцены «Ревизора». Что ж, неудивительно, такой информации за семь лет наши
снегомерные рейки еще не выдавали. Лева, поднаторевший в арифметике, тут же подсчитал,
что если буран будет продолжаться с той же интенсивностью хотя бы сутки, то снежный
покров, даже с учетом его оседания, вырастет не меньше чем на метр. А это означает…
На языке вертится мрачное словечко, но боюсь накаркать. «Максим, у тебя дурной
язык!» – мамино изречение, помещенное среди прочих на стенде «Мысли и афоризмы».
Хватит с нас того, что накаркал Олег.
– Ну, кто не верил в циклон? – уныло вопрошает Олег. – Полундра, братва, спасайся,
кто может! Теперь черта лысого они сюда доберутся, зря полы драили, чиф, ходи, как дурак, с
помытой шеей.
Я осмысливаю ситуацию. Канатка не работает, нельзя терять ни минуты… Хорошо
хоть, что от четвертой избавились, такого напора она бы и трех-четырех часов не выдержала,
наделала бы делов…
Кто и где мне будет нужен?
– Диспозиция изменяется, – решил я. – Слушать и вникать! Рома и Вася будут ночевать
у Османа, Гвоздь у меня, Олег и Лева останутся здесь – проводить наблюдения и каждый
нечетный час выходить на связь. Олег, не забывай про журнал, «что не записано – то не
наблюдалось» (из любимых изречений Оболенского – тоже на стенде). Движок в порядке?
– Чего ему сделается, – ворчит Олег.
Я ему сочувствую: не самое большое удовольствие – прочно застрять на станции в
обществе Левы, из которого часами слова не вытянешь, и Ведьмы, пробуждающейся от сна
лишь тогда, когда на камбузе гремит посуда. Ничего, будет нужно – Олег сумеет спуститься в
одиночку.
– Проверить крепления и одеваться!

xxx
 Такого гнусного бурана я, пожалуй, еще не видел. Ветер швырял снег не пригоршнями
и даже не совковыми лопатами, а целыми экскаваторными ковшами. Я пожалел, что оставил
на станции Олега, а не Рому: если я, допустим, вывихну ногу, Олег спустил бы ребят не хуже
меня, он здесь каждый перегиб нащупает вслепую.
Я спускаюсь короткими галсами, от одной опоры канатной дороги до другой, чтобы в
условиях отсутствия видимости не потерять направления. Идем аккуратно, один за одним,
след в след: мой персонал – народ дисциплинированный, а Васю я предупредил, что, если
даст волю ногам, оторву ему голову. Можно, конечно, идти побыстрее – это если торопишься
в крематорий: на перегибах, в понижениях рельефа скопились уже довольно серьезные массы
снега, а эта пышная, влекущая, сказочно прекрасная целина сейчас представляет собой
мягкую снежную доску, которую ничего не стоит сорвать и проехаться на ней в
преисподнюю.
Не доходя до шестнадцатой опоры, я останавливаюсь, лыжню отсюда можно проложить
только через мульду, заполненную метелевым снегом чашу шириной метров пятнадцать. В
ней, как в ловушке, прячется небольшая, тонн на двести лавинка – по нашим масштабам
пустяковая, но вполне способная задушить растяпу, который отнесется к ней без должного
уважения. Я, делая знак стоять и ждать, резко отталкиваюсь, на скорости прорезаю мульду и
выскакиваю на твердый склон. Буран завывает, видимость ноль, но я вижу и слышу, как
устремляются вниз мои двести тонн. Подрезать такие лавины не хитрость даже без
страховки, нужно только прилично стоять на лыжах, развить подходящую скорость и верить,
что ты успеешь выскочить. А будь лавиносбор пошире, без страховки его дразнить опасно:
четвертую, например, я и со страховкой подрезать не рискну и другим не разрешу.
Путь свободен, можно продолжать спуск. А буран работает на совесть, порывами чуть с
ног не сбивает. Мы делаем короткие галсы, стараясь не попадать на оголенные каменистые
участки, откуда снег сдувается ветром. В такой обстановке я всегда доволен своими
короткими и широкими «Эланами», на них легче маневрировать на глубоком снегу. Я думаю
о том, что нужно срочно вызывать артиллеристов, и молю бога, чтобы не прервалась
телефонная связь: еще года три назад я написал докладную с призывом уложить телефонный
кабель под землей, но у Мурата на такие пустяки никогда нет денег. Комиссия меня больше
не волнует, прорвутся они к нам или застрянут – их дело. Шесть сантиметров в час! Когда в
прошлом году сошли большие лавины, снегопад выдавал на-гора максимум три с половиной
сантиметра – правда, длился он двое суток.
Сквозь пелену, когда порывы чуть ослабевают, видны огни Кушкола, они уже близко.
Мы проходим участок относительно молодого леса; видимо, когда-то, очень давно, по этому
склону прошлась лавина, теперь она в нашем реестре за номером три и не числится в
опасных. Интересно, что лавина ломает, как спички, столетние сосны, а кустарник и березняк
лишь сгибаются, отбивают на коленях поклоны и остаются жить. Теперь я боюсь, как бы
третья не проснулась от спячки и не наделала шуму.
К нижней станции мы спускаемся, похожие на неумело вылепленных снежных баб.
«Эскимо привезли!» – смеется Измаилов. Кроме него нас ждут Хуссейн с Мариам, мама и
Надя, они опасались, что мы можем застрять наверху, и в знак солидарности с нами не пошли
в кино. Мама просила запустить для нас канатку, но Измаилов отказался, и правильно сделал:
ветер может раскачать кресла и трахнуть их об опоры.
Первым делом я звоню артиллеристам: Леонид Иванович, наш старый семейный друг,
отставной майор, уже собрал свою команду и ждет вездехода. Мы пьем горячий чай,
обговариваем с Хуссейном день грядущий и расходимся по домам. Проходя мимо «Актау», я
вспоминаю, что в номере 89 предвкушает карточные фокусы Катюша, и удивляюсь тому, как
мало это меня волнует.
Теперь я точно знаю, что тот сон мне снился не зря и наступают веселые денечки.

xxx
 Гвоздь дорвался до пельменей, объелся и сладко храпит в моей постели, а я сижу за
столом над картой. Спал я всего часа три, но не чувствую себя уставшим – нервы на взводе,
да и кофе накачался. Буран не унимается, за окном ревет и свистит, и я не могу ни о чем
думать, кроме того, что все мои пятнадцать лавинных очагов наливаются соками и растут, как
князь Гвидон в своей бочке.
Как мне не хватает Юрия Станиславовича! «Лотковые лавины, – говорил он, стоя у
этого окна, – это орудия, направленные на долину. Либо ты их, либо они тебя». В лавинном
деле он был великаном, с его уходом образовался вакуум, который некем заполнить. Его
ученики – или теоретики, или практики, Оболенский же был и тем, и другим; он создал
теорию, которая вдохнула жизнь в практику, без его подписи не прокладывался ни один
километр БАМа, не сооружались горные комбинаты и рудники; если он накладывал на
проект вето, жаловаться было бесполезно – Оболенскому верили.
Эту карту составлял он, на ней его пометки. Он предвидел, какие лавины доставят мне
больше всего хлопот, набросал примерное расположение лавинозащитных сооружений (у
Мурата на них, конечно, нет денег) и посоветовал не сбрасывать со счетов первую и третью:
«Не забудь, что спящий может проснуться!» Он говорил, что лавины, как и вулканы, бывает,
спят столетиями и лишь тогда, когда поколения к ним привыкают и окончательно перестают
обращать на них внимание, срываются с цепи. О первой, например, даже самые ветхие
старики не слыхивали, чтобы она просыпалась. Интересно, слыхивали ли они про такой
снегопад, как сегодня?
Гвоздь беспокойно всхрапывает и начинает ворочаться со скоростью тысяча оборотов в
минуту – переживает во сне очередное похождение. Долго мне, конечно, его не удержать, а
жаль, попробуй заполучить такого беззаветного трудягу, нынче романтика стало найти куда
труднее, чем кандидата наук. А окрутят Гвоздя – пиши пропало, какая жена согласится,
чтобы муж одиннадцать месяцев в году жил холостяком на высоте три с половиной
километра над уровнем моря, да еще с такой зарплатой. Сколько отличных лавинщиков
стащили женщины с гор в долины!
– Таня, куда ты? – тревожно спрашивает Гвоздь.
Грех ему мешать, но дело есть дело – я сдергиваю его с постели и выпроваживаю
снимать показания со снегомерной рейки, установленной в стороне от построек. Гвоздь
бурно негодует: вместо того чтобы охмурять любимое существо, он должен морозить свою
шкуру.
– Тебе еще кто-нибудь приснится, – обещаю я. – Вернешься, закроешь глаза – и
поможешь Барбаре Брыльской натянуть сапожки.
– А Мягков? – сомневается Гвоздь. – Не схлопочу от него по уху?
– Мягкова я беру на себя, иди, сын мой.
Гвоздь вдумчиво чмокает губами и, примиренный с действительностью, уходит.
Мама и Надя тоже не спят, они встали по будильнику в пять утра и готовят меня к
авралам: штопают непромокаемые брюки и латаную-перелатаную пуховую куртку, которую я
не променяю на самый пижонский штормовой комбинезон с дюжиной «молний», наполняют
термос чаем и пакуют в целлофан бутерброды. Мама у меня отличный парень, в авралы от
нее не услышишь никакого нытья; единственное, что от меня требуется, – это каждые три
часа сообщать (телефон, телеграф, курьер), что на данную минуту бытия ребенок жив и
здоров; если же он об этом забывает, мама всегда изыщет способ прибыть на место действия
собственной персоной.
Жулик сидит нахохлившись, так рано его давно не будили. В порядке извинения
подсовываю ему салатный лист.
– Бар-рахло! – восторженно кричит Жулик. – Кто его спрашивает? Смени носки!
– Уже сменил, – докладываю я, – можешь проверить.
– Максим встречает жену! Ты сделал зарядку?
– Не успел, – признаюсь я, – некогда было.
– Там-там-там! Заткнись, мерзавец!
 Слышу, мама и Надя хихикают, прежний владелец обучил Жулика словам, которые в
дамском обществе произносить не принято; кое-что, впрочем, он воспринял и от меня.
Поэтому с приходом гостей мы вынуждены его изолировать. Гулиев был совершенно
шокирован, когда на его невинный вопрос: «Как тебя зовут?» – Жулик рявкнул: «Пошел вон
(далее непотребное слово), голову оторву!»
Звонок по телефону: артиллеристы выезжают, через два часа предполагают быть здесь.
Сразу же начнем обстреливать лавиносборы – если еще не поздно. К сожалению, определить
– не поздно ли, можно не умозрительно, а лишь экспериментальным путем; к сожалению –
потому что один выстрел может вызвать катастрофическую лавину. А что делать? Подрезать
лавины на лыжах в такую погоду сумасшедших нет.
Из прихожей доносятся громкие голоса, это мама выгоняет Гвоздя на лестницу
стряхивать снег. Я спешу туда.
– Восемьдесят! – орет Гвоздь, заляпанный снегом так, что глаз не видно.
– Надежда Сергеевна, правда, я похож на Снегурочку?
Восемьдесят – это за тринадцать часов. Что же тогда делается на подветренных
склонах, куда ветер своей метелкой сгребает снег?
Я звоню Осману, он живет в двух километрах в селении Таукол. Трубку снимает Рома.
Они хорошо поужинали: творог со сметаной, баранина с лапшой… Я бросаю в трубку
несколько слов из лексикона Жулика, и Рома мычит – он что-то жует, – что у них примерно
такая же картина: буран, шесть сантиметров в час, температура минус шесть, с южного
склона сошли несколько лавинок – до шоссе не доползли, на завтрак Осман готовит… Я
посылаю его подальше, приказываю до указаний не трепыхаться и включаю
коротковолновую рацию. Слышимость отвратительная, но то, что я слышу, еще хуже:
снегомерная рейка в лавиносборе четвертой, которую в разрывах облачности с гребня
разглядел в бинокль Олег, показала увеличение снежного покрова почти на два метра.
Электроэнергии нет, движок задействовали, всем привет, за нас не беспокойтесь.
Почти два метра! У меня звенит в ушах. Как будем жить дальше? Звоню Мурату.
Трубку не снимают, но ничего, посмотрим, кто кого. На десятый звонок слышу сонное:
– Аллоу?
Когда-то Юлия начинала разговор с простонародного «алё», но что годилось для
дежурной по этажу турбазы «Кавказ», не к лицу первой леди Кушкола.
– Доброе утро, Юлия, передай трубку Мурату.
– Максим, ты сошел с ума! Он спит как убитый.
– Воскреси его, ты это умеешь. Подсказать, как?
– Не хами… – Пауза, и затем вкрадчиво, нежно: – Ну подскажи.
– Вылей на него ведро холодной воды. И побыстрее, он мне нужен.
– Нахал ты, Максим… – Разочарованно, ждала, небось, что я ударюсь в лирические
воспоминания. Долго будешь ждать, любовь моя, успеешь состариться.
– Ну, чего тебе? – Правда спал, голос сонный.
– Доброе утро, Мурат.
– Ты для этого меня поднял? – Уже не голос, а рык сладко спавшего и насильно
разбуженного человека. – Чего там?
– Да так, пустяки. Ты в окно смотрел?
Слышу, как отдергивается штора. Под утро Кушкол не узнать, все черные краски
исчезли: склоны гор, дом, деревья, шоссе – все, что находится под открытым небом, циклон
выкрасил в белый цвет. Я коротко информирую Мурата об интенсивности снегопада,
предлагаю немедленно объявить лавинную опасность, запереть туристов в помещениях,
выпустить бульдозеры на расчистку шоссе и предоставить в мое распоряжение вездеход.
– Повторить или ты все усвоил?
– Пошел к черту… – Примирительно, значит, усвоил. – Эй, поставь чайник!
– Спасибо, уже вскипел, сейчас буду завтракать.
– Пошел ты… (Спросонья лексикон у Мурата не очень богатый.) Минут через сорок
выходи, поедем вместе.
– Встреча у конторы?
В ответ слышится чертыханье, и я, удовлетворенный, вешаю трубку: Мурат смертельно
оскорбляется, когда управление туризма называют конторой. День начинается плохо, почему
бы не доставить себе маленькое удовольствие?
Я сую в планшетку карту, записную книжку и карандаши, меняю в фонарике батарейки
и объявляю получасовую готовность. Мама уже сервирует стол.
– Максим, ты хорошо помнишь…
– Да, мама, каждые три часа.
– Звони в библиотеку, сегодня будет наплыв. И береги себя.
– Но ведь это моя главная задача, мама… Как тебе нравится?
Мерзавец Гвоздь не теряет времени даром и осыпает Надю комплиментами.
– Максим! – взывает Надя. – Поторопись, я боюсь не устоять!
Я приподнимаю чрезвычайно довольного собой Гвоздя за шиворот и встряхиваю, как
щенка. Гвоздь покорно висит, как братец Кролик из моих любимых сказок, его смазливая
физиономия расплылась в улыбке.
– А если это любовь? – мечтательно спрашивает он.
Надя чмокает его в щеку.
– Учись, Максим!
– Твое счастье, негодяй, что ты мне нужен. – Я швыряю Гвоздя на диван.
– Побереги пыл, пойдем на смотрины к «белым невестам».
Так называл лавины наш друг Ганс Шредер, с одной из них в австрийских Альпах он и
сочетался законным браком, мир его праху…

Как принимаются решения

– Ну, где твой буран? – с насмешкой встречает меня Мурат. Паникер, Максим, ой
панике-ер! Пошли в кабинет.
Буран в горах – самая капризная штука на свете; впрочем, то же самое говорят моряки о
штормах, а полярники – о своих пургах. Ну словно какая-то невидимая рука включила
реостат! С того времени, как я напугал Мурата по телефону, порывы ветра с каждой минутой
ослабевали и гасли – буран терял последние силы, иссякал; когда же мы подошли к
управлению, с неба мягко, как на парашютах, спускались одинокие снежинки. Типичный
«генеральский эффект».
– Панике-ер! – с наслаждением повторяет Мурат, развалившись в своем кресле. – Чего
молчишь?
– Тебе хорошо, ты выспался… – жалуюсь я.
– Это я выспался? – взрывается Мурат и сбивчиво излагает все, что он обо мне думает.
Равнодушно позевывая и смеясь про себя, я не без зависти вспоминаю, что Юлия, когда
расходилась, на часы не смотрела и бездельничать не позволяла. Видимо, Мурат
догадывается о моих мыслях и круто меняет направление главного удара. – А ты чего в
глазах мельтешишь? Садись!
Это относится к Гвоздю, который бродит по кабинету, осматривая многочисленные
кубки и грамоты в витринах.
– Ваши трофеи, Мурат Хаджиевич? – голосом отпетого подхалима спрашивает он.
– Не твое дело!
– Не мое так не мое. – Гвоздь, как человек маленький, садится на краешек стула и
исподтишка мне подмигивает. – Я и так знаю, что в «Спорте» вас еще кавказским Жаном-
Клодом Килли называли.
Откровенная и грубая лесть, к тому же бессовестное вранье.
– Преувеличиваешь, – смягчается Мурат, с симпатией глядя на честную физиономию
Гвоздя. – Ты еще не женился?
 – Нет, готовлю материальную базу.
– Машина, мебель?
– В этом роде, – туманно отвечает Гвоздь, запланировавший на лето покупку новых
штанов. – Вот бы вас заполучить тамадой, Мурат Хаджиевич!
– Вполне возможно, – великодушно обещает Мурат. – А ты не паникер, как твой
начальник?
Гвоздь корчит серьезную рожу – в знак свидетельства, что он не паникер.
– Ну и что ты предлагаешь? – доверчиво, с подкупающей искренностью спрашивает
Мурат. Он любит советоваться с народом, с простыми людьми – с инструкторами,
горничными, вахтерами. Многие на это клюют, не догадываясь, что слушает их Мурат
вполуха, а то и вовсе отключаясь.
– Я? – Гвоздь с сомнением тычет себя пальцем в грудь.
– Ты.
– А мне можно высказаться? – Простодушный Гвоздь еще не верит.
– Нужно, – весомо подтверждает Мурат, гордый своей демократичностью. – Представь
себе, что тебя посадили в мое кресло. Представил?
– А вы где будете? – дурашливо интересуется Гвоздь.
– Это неважно, меня нет, ты – начальник, – снисходительно поясняет Мурат. – Что ты
будешь делать?
– Женюсь и – в отпуск, – после некоторого раздумья решает Гвоздь. – В Пицунду.
– Ну а сейчас, сейчас какое решение ты примешь в связи с бураном?
– Ясное дело, – уверенно говорит Гвоздь. – «Всем, всем, всем! Объявляется лавинная
опасность! Выход из помещений…»
– Тьфу! И этот тоже паникер. – Мурат сразу теряет к Гвоздю всякий интерес. – Тебе что,
– вдруг нападает он на меня, – тебе плевать, а у меня убытки! Один день простоя канатки –
пять тысяч, понял?
– На водке доберешь, на барах и ресторанах.
– А, что с тобой говорить. – Мурат безнадежно машет рукой. – Спиртное по другому
ведомству, как не понимаешь?
Он встает, подходит к окну, смотрит на склоны. В одном он, конечно, прав, на его
убытки мне плевать. Ну, не получит Мурат квартальной премии, парой сережек у Юлии будет
меньше, велика беда.
– Буран кончился, а ты паникуешь, – угрюмо бурчит Мурат. Склоны как склоны, снег
выпал – ну и что? Обязательно лавины? Даже сам Оболенский говорил, что не после всякого
бурана лавины.
Я молчу, пусть облегчит душу, «А все-таки жаль», как поет Окуджава, что нам уже по
тридцать и, вместо того чтобы честно бороться на склонах, мы обречены отныне на
кабинетные распри. У меня-то способности были обыкновенные, а Мурат, не променяй он
спорт на карьеру, мог бы и в чемпионы пробиться.
– Если каждого снегопада бояться, Кушкол закрывать надо, – убеждает он самого себя.
– Когда мы были в Инцеле, тоже прошел буран, а они расчистили трассы и катались.
Помнишь?
– У них сантиметров пятьдесят выпало, а у нас восемьдесят. К тому же во время
снегопада они лавиносборы из минометов обстреливали.
– А почему ты этого не делаешь? Две зенитки даром стоят, взял бы и обстрелял.
– Демагог ты, Мурат. – Я начинаю злиться. – Пять раз тебя просил дать на сезон
артиллеристам квартиры, жили бы они здесь – никаких проблем не было.
– А где я тебе возьму квартиры? – огрызается Мурат. – Подмахнешь проект – тут же
дам, вот смотри, расписку пишу. Ну?
– Пошел ты со своим проектом…
Не дипломатично, сейчас с Муратом нужно бы разговаривать по-иному. Он отходит от
окна и с силой садится в кресло, впервые я отчетливо вижу в его глазах откровенную
неприязнь. А за что ему меня любить? За лыжи, которые отдал ему в Гренобле? Так добрые
дела не прощаются, именно с той поры Мурат стал от меня отдаляться. За Юлию, которую он
у меня отбил? Так он мучится незнанием, была или не была она моей. За то, что я
единственный в Кушколе человек, который от него не зависит и не ищет его дружбы?
Я тоже его не люблю – за сытую непогрешимость в суждениях, за хамство по
отношению к подчиненным и, наоборот, за прикрытое широким гостеприимством раболепие
перед начальством. Я тоже далеко не ангел и тоже, бывает, даю волю страстям, когда нужен
здравый смысл, но, по крайней мере, выбираю друзей из тех, кому я нужен, а не из тех, кто
нужен мне. Я знаю, что рано или поздно мы столкнемся – как два самосвала, учитывая наши
весовые категории.
Кажется, я здорово его разозлил.
– Отвечай одним словом, – цедит Мурат. – Будут лавины?
– Вполне могут быть.
– Значит, вполне могут и не быть?
– Я не господь бог, я могу только предположить.
– Манэврируешь? – Мурат сужает глаза до щелочек. Подчиненные больше всего его
боятся, когда он непроизвольно начинает говорить с акцентом. – Отвечай чэстно: будут
лавины? Да или нэт? Ну? Ага, молчишь?! – Он снимает трубку, набирает номер. – Измаилов,
ты? Где там Хуссейн Батталов? Пусть собирает своих людей, инструкторов и укатывает
туристскую трассу. Что?! Кто тэбэ начальник, Хаджиев или Уваров? Выпол-нять!
Трубка с размаху летит на рычаги. Хорошая штука телефон, пар выпущен. Наполеон, у
которого не было телефона, в таких случаях разбивал фарфоровый сервиз. Мурат открывает
папку и углубляется в бумаги, которые, видимо, очень его интересуют. Он даже хмыкает и
делает рукой какую-то пометку – явное доказательство, что он забыл о моем существовании.
Переигрывает, и на глазок видно, что его грызет червь сомнения.
– Ну, чего сидишь? – не выдерживает он. – Если хочешь чего сказать – говори.
Теперь и мне хочется поиграть, ведь ему не известно, каким аргументом я запасся перед
выходом из дома. Пусть это будет моя маленькая месть. Гвоздь весь извелся – так ему не
терпится увидеть, как Мурат на нее отреагирует.
– У меня к тебе просьба.
– Какая? – с готовностью спрашивает Мурат. Он прекрасно знает, что я могу оспорить
его решение официальной бумагой и тем самым возложить на него тяжелую ответственность,
куда проще пустяковой подачкой превратить меня из врага в союзника.
– Позвони, пожалуйста, в Каракол, дежурному по райкому.
– Это зачем? – Мурат явно озадачен.
– Ну, чего тебе стоит, – дружелюбно продолжаю я, – про погоду спроси, самочувствие.
Всегда важно знать, какое у начальства настроение. Я бы и сам позвонил, но мне счет
пришлют, а ты можешь бесплатно.
Мурат пристально на меня смотрит, пытаясь угадать, где здесь подвох, но я
невозмутим, и он набирает номер. «Алё, привет, дорогой, Хаджиев приветствует!» С
дежурным Мурат разговаривает совсем не так, как со мной, дежурный – это значительная
фигура, имеет прямой доступ к первому секретарю. В изысканных словах Мурат выражает
свою радость по поводу того, что дежурный жив и здоров, и интересуется, как прошла ночь и
нет ли указаний. По мере того как абонент отвечает, лицо Мурата все больше вытягивается –
это он слышит про лавину, которая в нескольких километрах от Каракола снесла ремонтную
мастерскую и обрушилась на шоссе. Мурат просит передать руководству, что все меры
приняты, личный привет уважаемому Сергею Ивановичу и прочее. Потом, не глядя на меня,
звонит Измаилову, отменяет свое распоряжение и велит готовиться к объявлению лавинной
опасности.
Текст у меня уже напечатан, я кладу его на стол. «Всем, всем, всем! Из-за сильного
снегопада в районе Кушкола создалась лавиноопасная ситуация. Во избежание несчастных
случаев приказываю…»
 Я посрамлен
– С утра штук пятнадцать звонков, – докладывает Надя. – Всем нужен твой скальп.
Мы с Гвоздем наездились и чертовски проголодались, мне плевать на телефонные
звонки – ничего хорошего я от них не жду. Вы никогда не замечали, как противен бывает
телефон, когда не ждешь от него ничего хорошего? Надя с умилением смотрит, как мы,
обжигаясь, проглатываем борщ и набрасываемся на макароны по-флотски. Гвоздь втягивает
их с мелодичным свистом – фокус, приводящий зрителей в восторг. Шарль, тот самый
француз, который снабжает Мариам туалетным мылом, утверждает, что в аристократических
салонах Гвоздь имел бы бешеный успех.
Дзинь!
– Кто его спрашивает? – Надя смотрит на мое каменное лицо и врет в трубку: – Его нет
дома, позвоните, пожалуйста… завтра.
Самое гнусное, что отключить телефон нельзя, мало ли что может произойти в моем
хозяйстве.
– Я становлюсь из-за тебя отпетой лгуньей, – жалуется Надя. – Если б ты слышал, как я
изворачивалась, когда позвонил лично товарищ Петухов!
– Что ему от меня нужно? – интересуюсь я. – Автограф?
– Он предупредил, что, если его не выпустят из Кушкола, ты будешь уволен без
выходного пособия.
– Без выходного не уволят, – лихо свистнув, морально поддерживает меня Гвоздь. – Я
как профорг не дам своей санкции.
– Кроме того, – Надя листает записную книжку, – тебя обещал стереть с лица земли
Николай Викторович Брынза. «Так и передайте ему, Брынза!» Видимо, большой человек.
Трое собираются устроить тебе темную, один грозит судом, а из-за женщины, которой ты
разбиваешь личную жизнь, у меня сгорела гречневая каша.
– Мак обещал на ней жениться? – радостно спрашивает Гвоздь.
– Насколько я поняла, еще нет. Ей срочно нужно выехать, потому что муж думает, что
она у тетки в Краснодаре, а завтра у нее день рождения и он туда позвонит.
На меня идет настоящая охота, у многих путевки кончились, на руках билеты, а из
Кушкола никого не выпускают. Мурат приказал администрации валить весь мусор на
Уварова, и в людных местах я стараюсь не бывать.
– Это что, – говорю я, – утром у шлагбаума два фана бросились мне в ноги: «Выпусти,
отец родной!» Подумаешь, муж застукает, вот у них действительно беда – истек срок
командировки.
Надя пожимает плечами.
– Но ведь они могут послать своему начальству заверенную у Мурата телеграмму.
– Превосходная идея! Но дело в том, что командированы они не в Кушкол, а в
Ставрополь, по дороге как-то сбились с пути.
– К тому же у них случайно оказались с собой горные лыжи с ботинками, – с усмешкой
добавляет Гвоздь. – Добрый день, Анна Федоровна!
– Добрый? Ты смеешься, Степушка! – с веселым ужасом говорит мама, садясь за стол. –
Полтарелки, Надюша, спасибо. У дверей инструкторы стоят стеной, на них лезут с кулаками
– а ведь интеллигентные люди! Надя, это не борщ – это счастье. Гулиев прячется, не
подходит к телефону, в барах столпотворение, я завела сотню новых формуляров, лучшие
книги расхватали. Ну почему я не догадалась закрыть библиотеку на учет? Как это ни
прискорбно, но в кругах интеллигенции масса прохвостов. Максим, туристы ползут из окон,
как тараканы, и почин положила та нахальная вертихвостка из восемьдесят девятого, ее уже
два раза ловили!
Гвоздь исподтишка подмигивает: Катюшу с барбосами мы встретили у турбазы
«Кавказ» в шашлычной, где они праздновали свой побег. Барбосы обрушились на меня с
насмешками, а Катюша разговаривать не пожелала: видимо, не привыкла к тому, что на
свидания с ней не являются. Лиха беда начало; лет через десять – пятнадцать привыкнет.
Отныне в лице этой компании я имею лютых врагов: дружинники из местных ребят по моему
распоряжению препроводили их в «Актау».

xxx

Если есть в Кушколе человек, которого все единодушно проклинают, то это трус,
паникер и перестраховщик Максим Уваров. Ну, все – это я загнул, с десяток снисходительных
кое-как наскребу: мама, Надя, мои бездельники да еще, пожалуй, Хуссейн. Забыл про
барменов! У них большой праздник. Вчера вечером я встретил Ибрагима, который вез на
санках картонные ящики с коньяком, и мне пришлось отбиваться – так бурно выражал он
свою признательность. С барменами наберется десятка два людей, для коих я еще не
конченый человек, остальным лучше не попадаться на глаза.
– Дорого ты обходишься государству, Максим, – горько упрекает Мурат, – в большие
тысячи. Ты хуже, чем лавина, ты землетрясение!
Я посрамлен, разбит наголову, уничтожен: второй день стоит солнечная, идиллически-
прекрасная погода, лучше которой нет и быть не может. Но укутанные целинным снегом
склоны, манящие склоны, главная изюминка Кушкола – это тот самый локоть, который нельзя
укусить. Вид вожделенных, недоступных склонов приводит запертых туристов в ярость.
– Где их достоинство? – поражается мама. – Когда убегает девчонка, у которой в голове
только ухажеры, это еще можно понять, но когда известный композитор и академик, пожилые
и почтенные люди, спускаются на связанных простынях с третьего этажа… Максим, учти,
они тебя разыскивают! У композитора завтра авторский концерт в Горьком, а у академика в
Москве заседание.
– Но я не пою и ничего не смыслю в радиофизике.
– Тебе еще смешно…
Мама на сей раз ошибается: мне решительно не до смеха. Почему, я понять не могу, но
со склонов Актау не сдвинулась ни одна лавина. Между тем боеприпасов склоны накопили
предостаточно, спусковой крючок взведен и, по моему глубочайшему убеждению, должен
быть спущен. До сих пор у нас на Кавказе так было всегда: лавины сходили либо во время
сильного снегопада, либо сразу же после него, но ни вчера, ни сегодня этого не произошло, и
моя голова пухнет от попыток найти объяснение этому феномену. Надя, которая привезла
мне в подарок двухтомник Монтеня, выискала в нем подходящую к случаю мысль: «Чем
сильнее и проницательнее наш ум, тем отчетливее ощущает он свое бессилие». Что касается
ума, то это написано не про меня, а вот насчет бессилия я совершенно согласен: сколько я ни
копался в специальной литературе и в собственном опыте, напрашивался один –
единственный вывод – лавины просто меня дурачат, ехидно смеются над жалким человеком,
который тщится проникнуть в их непостижимую сущность. Я не верю в оккультные штучки,
но отдал бы год жизни, чтоб хотя бы на пять минут вызвать дух Юрия Станиславовича и
взять у него интервью.
А ведь Юрий Станиславович предупреждал, что лавинщики – самая неблагодарная
профессия на свете: когда мы ошибаемся, из нас делают мартышек, а когда мы правы, этого
не замечают («Ваша работа, вам за это деньги платят»). Увы, бывает так, что лишь одно
может убедить людей в нашей правоте: большое несчастье.
От этих мыслей мне не становится легче, в худшей ситуации я, пожалуй, еще не
оказывался. За мое предсказание Мурат Хаджиев, будь он феодальным владыкой в средние
века, отрубил бы мне голову. Вот что я натворил:
1. Остановил канатку.
2. Запер несколько тысяч туристов в помещениях.
3. Отменил занятия в школе.
4. Закрыл въезд в Кушкол и выезд из него.
 То есть формально это сделано по приказу местных властей, но – по моей
настоятельной рекомендации, с которой они обязаны считаться. Нет, в средние века, пожалуй,
Мурат посадил бы меня на кол и был бы по-своему прав.
А пункт 5-й, пока что не осуществленный? Я испытываю непреодолимое желание
выселить жильцов из двенадцатиквартирного дома №23, ибо мне мерещится, что третья
лавина может проснуться. Я знаю, что если об этом заикнусь сейчас, меня разорвут на части,
но ничего не могу с собой поделать.
Я снимаю трубку и звоню Мурату.

xxx

К счастью, о вездеходе Мурат не вспомнил, и я тороплюсь – а вдруг спохватится и

отберет?
Пока Гвоздь прогоняет двигатель, а Надя одевается, я выхожу на связь со станцией.
Олег выкопал несколько шурфов и произвел анализ взятых оттуда образцов: свежевыпавший
снег быстро оседает, в нижележащей толще образуются кристаллы глубинной изморози.
Снегомерная съемка показала, что лавиносборы заполнены до отказа, и для него, Олега,
загадка, какая сила удерживает снег на склонах. Видимо, не хватает пресловутой соломинки,
которая переломит спину верблюду. Обменявшись наблюдениями и туманными догадками,
мы сходимся на том, что такой соломинкой может стать либо резкое изменение температуры
воздуха, либо несколько дополнительных сантиметров снега. Олег хнычет, что больше на
станции ему делать нечего, и просится вниз. Я даю добро, здесь он мне будет нужнее.
Гвоздь в восторге, что Надя тоже едет, ибо со мной можно умереть от скуки – за
рычагами я слишком сосредоточен и разговоры не поддерживаю. Гвоздь рассыпается мелким
бесом перед Надей, а я на самом малом веду вездеход мимо окон кабинета Мурата и с
облегчением вырываюсь на шоссе.
Сначала мы направляемся к поляне у подножия Бектау, откуда открывается обзор почти
всех моих лавин.
Попробую нагляднее описать место действия.
Ущелье Кушкол – это трехкилометровая долина шириной в полтора километра,
разрезанная вдоль примерно пополам речкой Кёксу, берущей начало от ледников Бектау. С
востока и юга долину ограждают отроги Бектау, с севера – хребет Актау; если взглянуть
сверху, то ущелье похоже на обрубленную с одного конца ванну – юго-запад свободен, там
петляет шоссе на Каракол.
Речка Кёксу – граница между раем и адом. Южная часть долины, прижатая к лесистым
отрогам Бектау, полна жизни. На альпийских лугах большую часть года пасутся стада, внизу
– гостиницы и турбазы, дома, шоссе. К северу от Кёксу – мертвая зона, здесь злодействуют
двенадцать из пятнадцати лавин. Склоны Актау почти начисто ободраны – лишь островки
березняка и кустарника, а вся часть ущелья от склонов до речки загромождена обломками
скал, моренным материалом, снесенным с гор; на непосвященных эта зона навевает уныние,
на посвященных – трепет: вход сюда заказан до лета, когда лавины полностью сойдут и
растворятся в Кёксу.
Спокойно спать лавинщикам мешают два обстоятельства: во-первых, то, что
отведенный для горнолыжников склон находится между третьим и четвертым лавинными
очагами, и, во-вторых, ожидание катастрофических лавин. Ну, с горнолыжниками, как вы
убедились, просто: можно остановить канатку и никого к склонам не подпускать, а вот со
вторым обстоятельством дело обстоит куда сложнее.
Когда лет двадцать назад на месте древнего поселения начали строить туристский
комплекс, само собой разумелось, что до южной половины ущелья лавины не дойдут. Но
«гладко было на бумаге, да забыли про овраги» – иные лавины ухитрялись перехлестывать
через Кёксу, перекрывать шоссе и уничтожать находящиеся с краю сооружения.
Проектировщики возлагают вину за свой недосмотр на местных жителей, которые, мол,
плохо их информировали, но аборигены здесь ни при чем: они просто не могли припомнить,
чтобы при их жизни, при жизни отцов и дедов случались такие большие лавины, а летописей
здесь не вели, никаких письменных свидетельств не осталось. Ну а раз сами не видели и не
припомнят – значит, катастрофических лавин в Кушколе нет и не может быть.
А про «спящую красавицу» забыли? Я уже говорил, что лавины могут спать по двести –
триста лет и проснуться тогда, когда о них уже и думать не думают. Такая лавина страшна
тем, что застает людей врасплох, как бандитская шайка; случается, она, как лава Везувия
Помпею, хоронит селение, не оставляя свидетелей, а спустя века сюда приходят другие люди;
они не знают, куда делись их предшественники, почему они покинули такое превосходное
ущелье, и обживают его – до очередной лавины.
– Видишь ту сломанную сосну? – Это Гвоздь. – Как раз под ней торчала голова твоего
Мака и шевелила ушами.
Гвоздь, на ходу придумывая новые подробности, захлебываясь, пересказывает Наде
свою легенду, а я останавливаю машину и выхожу, чтобы по-отечески пожурить двух юнцов,
которые присели на камень перекурить у самого «Чертова моста». Я хватаю их за шиворот,
приподнимаю и внушаю, что они являют собой двух ослов, каких свет не видывал, и если не
дадут клятву немедленно возвратиться… Юнцы извиваются и протестуют по поводу насилия
над их личностями, но клятву дают, и я отпускаю их.
– Ату их! – кричит им вслед Гвоздь. – Мамам напишу!
Ба, старые знакомые! В сопровождении своей свиты приближается Катюша. Барбосы
тычут в мою сторону пальцами и кривятся в усмешках, а Катюша надменна и презрительна.
– Долой тюремщиков, да здравствует свобода! – провозглашает она и машет рукой
Наде. – Ваш муженек хотел запереть нас в четырех стенах – руки коротки!
– Сел в лужу – и давай отбой, – советует Анатолий. – Все равно ордена за бдительность
не получишь.
– А по шее вполне можешь, – подхватывает Виталий, самый рослый из барбосов. –
Сказать, от кого?
Кажется, эта компания настроена агрессивно.
– Уж не от тебя ли? – спрашиваю я.
– Может, от него, а может, и от меня, – ввертывается третий.
Барбосы подходят поближе, я зря ввязываюсь в историю, они на меня злы.
– Максим, – спокойно говорит Надя, – поехали дальше. До свиданья, Катя.
Но Катюша ее не слышит, она стоит и жадно смотрит, она из тех женщин, которые
обожают смотреть на драки. За спиной я слышу звяканье металла и дыхание Гвоздя. Не
люблю гаечных ключей, они наносят телесные травмы.
– От тебя? – громовым голосом ору я третьему и крепко хватаю его за нос. Олег,
который научил меня этому приему, уверяет, что схваченный за нос ошеломлен и
беспомощен. – Сопляк! – Я с силой толкаю его на двух других и сажусь в кабину. – Катюша,
дай ему носовой платок!
Мы едем дальше, меня трясет от злости, но Гвоздь взвизгивает, за ним Надя.
– Сопляк! – подражая моему голосу, ревет Гвоздь.
– Какое у него было глупое лицо! – стонет Надя.
– Морда, – поправляет Гвоздь. – А Катюша хороша-а! Никогда еще не видел такой
красивой дуры.
Надя охотно поддерживает эту версию, а я думаю, что на сей раз Гвоздь сказал чистую
правду. Природа редко дает женщине все, и это справедливо – другим легче выдерживать
конкурентную борьбу. Кто-то сказал, что красивая внешность – это вечное рекомендательное
письмо. Не могу согласиться – что это за письмо, из которого не узнаешь ни ума, ни
характера? Так что «вечное» – это, пожалуй, слишком, правильнее было бы сказать: письмо
на неделю, ну, на месяц. К сожалению мужчина – существо крайне поверхностное, от
красоты он на некоторое время дуреет – я имею в виду себя. «Бойся красавиц, – учит меня
мама, – они умеют только гримасничать и кружить головы, а кто будет варить тебе гречневую
кашу и стирать, когда меня не станет? У Мурата скоро будет гастрит, потому что его кукла не
умеет даже поджарить яичницу!»
Вездеход, рыча, идет на подъем. Я останавливаюсь у открытой площадки, откуда
лавинные очаги, с седьмого по пятнадцатый, видны как на ладони.
Мы смотрим на них в бинокли. Лавиносборы, мульды, лотки и кулуары заполнены
чудовищными массами снега. Они недвижны и безобидны – как бывают безобидны в
открытом море волны цунами, которые лишь у берега встают на дыбы. Особенно зловеще
выглядят седьмая и одиннадцатая, каждая из них может швырнуть на долину полмиллиона
тонн лавинного снега – вместе с непредсказуемой силы воздушной волной.
– Убедился? – говорю я. – Опоздали, стрелять нельзя.
Гвоздь уныло кивает. Артиллеристы почти на сутки застряли у лавины, сошедшей возле
Каракола, и к нам прибыли слишком поздно. Сейчас склоны переполнены, от сотрясения,
вызванного разрывом даже одного снаряда, на долину могут в едином порыве сойти штук
десять лавин, если не больше. Утром я предупредил республиканский центр, чтобы не
вздумали облетать склоны Актау на вертолете: лавины так напряжены, что звуковой волны
они не выдержат.
Мы тщательно фотографируем склоны (важный научный материал, без фотографий
никакого отчета не примут), садимся в вездеход и едем обратно. Взад-вперед по дороге
шастают сбежавшие из заточения туристы, но воевать с ними у меня нет ни времени, ни
охоты. Весь наличный состав Кушкольской милиции (три человека) дежурит у шлагбаума, а
инструкторы и десятка два дружинников за тысячами организованных туристов и дикарей
уследить не в состоянии. Все они многократно предупреждены, но не верят, что ходят по
минному полю. Меня всегда поражает легкомыслие, с которым непуганый турист относится
к собственной жизни. Монти Отуотер объясняет это непоколебимой уверенностью, что «со
мной ничего не может случиться», а я бы еще добавил заложенную в туристе бездумную
лихость и врожденное презрение ко всякого рода запретам.
– Братишки, сестренки, – высовываясь, сюсюкает Гвоздь, – вы не хотите стать
Надиными пациентами? Брысь по домам!
Наш вездеход туристы уже знают и забрасывают снежками. Другой бы сказал: «Пусть
резвятся на здоровье», – но перед моими глазами седьмая и одиннадцатая, которые в любую
минуту могут накрыть шоссе, а в ушах, перекрывая гул вездехода, до сих пор звенит рев
Мурата: «Я тебе дам – двадцать третий, я тебя самого из Кушкола выселю ко всем чертям! Я
тебе такой начет на зарплату устрою, что до конца жизни платить будешь! Я тебе…» и тому
подобное.
Единственная улица Кушкола, полукилометровый отрезок шоссе, непривычно
пустынна – обычно по ней каждую минуту снуют личные автомашины, туристские автобусы.
Я веду вездеход к дому №23, расположенному в двухстах метрах слева от канатки, и думаю о
том, как уговорить жильцов добровольно переселиться. Большинство из них работают в
гостиницах, они хоть во время работы в безопасности, а дети и старики? На месте Мурата я
тоже, наверное, закрутился бы в спираль, переселять их некуда – разве что только уплотнять
проживающих в других домах. Но это возможно, народ здесь дружный, главное – уговорить
23-й. Вся надежда на дедушку Хаджи, он должен меня понять. За моей спиной неугомонный
Гвоздь развлекает Надю:
– Наши лавины – что, вот на Памире лавины – это лавины! Там деться некуда –
отвесные скалы и узкие ущелья, селения расположены прямо на конусах выноса лавин,
оползней и обвалов. Как на пороховой бочке живут!
Сейчас Гвоздь наверняка расскажет свою любимую байку о местном жителе, который
ехал на ишаке в гости.
– Один местный житель ехал на ишаке вдоль реки в гости, – заливает Гвоздь, – и вдруг
очутился на другой стороне. Его спрашивают: «Ты откуда? – Оттуда. – А как ты здесь
оказался? – Лавина. – Какая лавина? – Во-от такая.
– Ну, и что же с тобой произошло? – Лавина шел, лавина сошел, я пошел». Разобрались:
лавина подхватила его вместе с ишаком, перенесла через реку и аккуратно поставила.
Мюнхгаузен! Самое интересное, что это правда от первого до последнего слова!… Мак,
подтверди, она не верит!
– Надя, – прошу я, – мобилизуй свое обаяние, дедушка Хаджи когда-то был очень
неравнодушен к вашей сестре.
У дома номер 23 мы выходим. Во дворе полно ребятни, для нее снегопад – большая
радость, весь двор украшен снежными бабами. Нас окружает толпа мам, дедушек и бабушек.
Не пойму, каким образом, но они уже дознались о моем намерении и до крайности
возмущены. Гвоздь их успокаивает:
– Ну чего выступаете? У женщин черты лица искажаются, когда они нервничают. Вот
ты, бабушка Аминат, молодая, красивая, а кричишь, будто у тебя барана украли. Бери пример
с дедушки Хаджи, он хоть и не учился в институте, а наука для него святое дело.
– Наука, да, – подтверждает Хаджи, поглаживая седую бороду. – Только зачем дом
бросать?
– А лавина? – Гвоздь тычет пальцем вверх. – Уж кто-кто, а ты, дедушка, повидал их на
своем веку.
– Дэвяноста лет живу, а этот лавына не падал, – возражает Хаджи. – Максим, пачэму
такой шум? Не опасный этот лавына.
Дедушка Хаджи, знаменитый в прошлом проводник, – влиятельная фигура. Его
показывают по телевизору и снимают в кино, приглашают выступать в лекториях и почитают
как оракула мудрости. Горы он знает лучше нас всех, ему не нужна карта – окрестные хребты
и перевалы он видит с закрытыми глазами. Он до сих пор крепок, изредка ходит с группами в
небольшие маршруты и, когда какой-нибудь слабак жалуется на усталость, говорит: «Друг
мой, после пахода тваи мускулы станут жэлезные, это очэн нэ мешает мужчине». Я часто
бываю у него, люблю его неторопливые, обычно назидательные рассказы о людях в горах и
удивляюсь его не по возрасту цепкому уму. Как-то я спросил его, почему он так любит горы –
вопрос не самый умный, но ведь и я тоже не могу на него ответить. «Нэ знаю, – сказал
Хаджи. – Когда-нибудь, вазможна, придет одно слова – и я пойму, почэму лублю горы. А
может, и нэ придет. Трудна! А пачэму я лублю эту женщину, а нэ другую? Лублю – и все,
галава не поймет, сердце поймет».
Но сейчас дедушка Хаджи меньше всего нужен мне как собеседник. Куда более важно,
что половина обитателей дома его прямые родственники, а глава рода у горцев пользуется
непререкаемым авторитетом. Я беру его под руку и начинаю бить на логику. Я говорю о том,
что слева от нас, под первым и вторым лавинным очагами, на склонах растет могучий лес,
соснам до ста пятидесяти лет – это мы определили по спилам. А прямо перед нами на склоне,
где находится третий лавинный очаг, лес относительно молодой, самому старому дереву нет
и восьмидесяти лет. Разница между этими двумя группами деревьев бросается в глаза и
наводит на размышления: уж не просыпалась ли восемьдесят лет назад третья лавина, не она
ли уничтожила на этом склоне лес?
Хаджи смотрит вверх, медленно и задумчиво качает головой.
– Ты стал очень осторожный, Максим. Может, это хорошо, а может, плоха. Там, где
третий лавына, я тысяча раз был, там всэгда снэга мала, ветер уносит. Четвертый лавына –
другой вопрос, там снэга многа, а здесь нет.
– В том-то и дело, что есть! – горячо убеждаю я. – Ведь такого снегопада, наверное, сто
лет не было! Ты помнишь мульду на самом верху? Она отсюда не видна, только с гребня.
– Ну, хорошо помню. И что?
– А то, что Олег Фролов…
– Знаю Олег Фролов.
– …два часа назад там был, я с ним по радио беседовал. До краев мульда метелевым
снегом заполнена, и лотки забиты, и карнизы висят, каких никогда здесь не видели. Опасно,
Хаджи!
– Очень опасно, дедушка Хаджи, – включается Надя, – здесь же все-таки много детей.
Если вы скажете слово, люди переедут, у каждого ведь есть родственники. Мы будем очень
рады, если вы согласитесь пожить у нас.
Хаджи с симпатией смотрит на Надю.
– Эта и есть твой невеста, Максим? – с одобрением спрашивает он. – Три дня жду, что
приведешь и познакомишь. Знаю, ты Надя и доктор, Хуссейн очен хвалил.
– Переезжайте, дедушка, – ласково просит Надя.
Хаджи надолго задумывается.
– Прэувеличиваешь, Максим, – наконец говорит он. – Почему абызательно лавына?
Мое мнение, не абызательна, никогда третий лавына не падал. Но раз невеста просит, дэтей
переселим сегодня. И все. Иди, Максим, у тебя другие дела многа.

xxx

Мы едем к контрольно-пропускному пункту – шлагбауму на шоссе возле Таукола. Это

уже не мое хозяйство, но нужно посмотреть, что там делается, быть в курсе. Хаджи мне не
поверил, и на душе у меня болото, я затылком вижу, что даже Надя смотрит на меня, как на
артиста, который пустил здорового петуха. Я вспоминаю ее любимого Монтеня: «Счастье
врачей в том, что их удачи у всех на виду, а ошибки скрыты под землей». Мои же удачи не
видит никто, а ошибки – все. Признаваться в том, что ты лопух, всегда мучительно:
единственные люди, которые любят, чтобы над ними смеялись, это цирковые клоуны.
Несколько лет назад в похожей ситуации я нашел в себе силы покаяться Мурату, что,
наверное, ошибся в прогнозе, и склонил повинную голову в ожидании града насмешек, а
Мурат так обрадовался, что бросился меня обнимать. Но тогда снегу выпало раза в два
меньше… Дело даже не столько в количестве снега, сколько в том, что сейчас я печенкой
чувствую свою правоту; знаю, что пути лавин неисповедимы, что и они, быть может,
посмеиваются над околпаченным паникером, но печенкой, селезенкой и всей прочей
требухой чувствую нависшую над Кушколом угрозу.
И я твердо обещаю самому себе: если в течение двух-трех дней… нет, не юли, если
лавины сегодня или, в крайнем случае, завтра не сойдут, значит, у меня нет
профессиональной интуиции и все, на что я способен, – это сидеть в научном зале
фундаментальной библиотеки и сочинять диссертацию. Материалов у меня два чемодана,
минимум сдан, года через два защищусь, отращу брюшко, облысею и стану настоящим
ученым. Буду приезжать в Кушкол и на другие станции проверяющим и, ни за что не отвечая,
поучать лавинщиков, вызывать у них усмешки придуманными за письменным столом
теориями. Отличнейшая перспектива! «Товарищи ученые, доценты с кандидатами…»
– Максим, ты скрывал от меня такую первобытную красоту!
Я завидую Наде, она может позволить себе любоваться пейзажем: лесистыми склонами
горных хребтов с их белоснежными пиками, усеянной камнями, здесь особенно бурной
Кёксу, нависшими у серпантина шоссейной дороги отвесными скалами, с которых свисают
сказочно застывшие на зиму водопады. Чтобы насладиться этим зрелищем и подышать, как
утверждают кушкольцы, самым чистым в Европе и полезным для организма воздухом,
туристы платят большие деньги; мы же этих красот не замечаем – и потому, что привыкли, и
потому, что смотрим на них бесплатно. А что это за удовольствие, за которое не надо
платить?
У шлагбаума стоит «Волга», а сержанта Абдула и его помощника осаждают двое,
мужчина и женщина. Мы с Надей переглядываемся: мой доброжелатель Петухов
собственной персоной, а с ним шикарно одетая молодая дама. Абдул, которому, видать,
здорово достается, радостно меня приветствует:
– Максим, объясни товарищам, не сознателные!
– Думай, когда говоришь, – упрекаю я Абдула, – это ведь товарищ Петухов.
Здравствуйте, рад вас видеть, Кирилл Иванович!
Петухов, который несколько часов назад хотел лишить меня выходного пособия, тоже
чрезвычайно рад такой приятной встрече, на лекции («блестящей по форме и содержанию,
дорогой Максим Васильевич!») я произвел на него очень, очень благоприятное впечатление.
Крепкое рукопожатие искренне расположенного ко мне человека. Иронический кивок в
сторону Абдула – каков служака! Получил чье-то липовое распоряжение и его, Петухова,
задерживает! Его!
– Разве с милицией договоришься? – сочувствую я. – Параграф для них важнее всего,
параграф! Им бумагу подавай, без бумаги они и министра не пропустят.
– Не пропущу! – угрожающе говорит Абдул. – Лавына!
– Он имеет в виду этот лавинный очаг, – доверительно говорю я. – Видите заснеженный
склон, в полукилометре примерно? Оттуда раз пять-шесть за зиму сходит «золотая лавина»,
так мы ее называем потому, что она заложена в смету на расчистку шоссе и обходится в
копеечку. Но в пятилетнем плане предусмотрено на этом участке соорудить защитную
галерею, и тогда сами увидите – никакого шлагбаума здесь больше не будет.
– Забавно, – смеется Петухов, настороженно глядя на меня, «золотая лавина»! Хорошо,
что вы приехали, а то мы с Еленой Дмитриевной и в самом деле могли бы здесь застрять, а
она сегодня же должна быть в Краснодаре. (Судьба! Я с интересом смотрю на женщину,
которой разбиваю личную жизнь, броская, кормленая дрянь с пустыми глазами). Будете в
Москве, – он достает и вручает мне визитную карточку, – с удовольствием с вами повидаюсь.
У вас машина есть?
– У Надежды Сергеевны, – я представляю Надю, – «Жигули».
– Очень приятно. – Петухов с поклоном протягивает Наде карточку. – Если могу быть
полезным…
– Еще как можете! – всовывается в разговор Гвоздь. – Двигатель барахлит.
– Никаких проблем, – любезно говорит Петухов. – К вашим услугам.
Надя благодарит и беспомощно смотрит то на меня, то на карточку, чувствуя, что
сейчас, сию минуту, лишится упавшего с неба грандиозного блата. На мгновение у меня
мелькает подлая мыслишка: «А, черт с ним, авось пронесет!» – но с «золотой лавиной»
шутки плохи, недавно она бульдозериста зацементировала в кабине.
– Итак, до встречи. – Петухов награждает меня новым рукопожатием и открывает
дверцу. – Елена, садись. Поторо-питесь, сержант, мы спешим!
Абдул бросает на меня вопросительный взгляд.
– Видите ли, Кирилл Иванович, он без разрешения не имеет права.
– Так распорядитесь!
– Не могу. – Я сокрушенно развожу руками.
– Он не может, – поясняет Гвоздь.
– Помолчи! Я слишком дорожу вашей дружбой, чтобы подвергать вас и вашу жену
(глазом не моргнул, собака!) такой опасности. Сейчас попробую вам объяснить: лавина – это
масса снега, непроизвольно слетающая с крутого склона, сметающая со своего пути,
разрушающая, уничтожа…
– Извините, нам некогда, – ледяным голосом прерывает меня Петухов. – Прикажите
немедленно нас пропустить!
– Дело в том, – проникновенно говорю я, – что он меня не послушается. Абдул, положи
руку на сердце и честно скажи: послушаешься?
– Конэшна, нэт! – обрадованно заявляет Абдул.
– Он над нами потешается, – нервно шепчет дама.
– Так пропустите вы нас или нет? – взрывается Петухов. – Предупреждаю, мы будем
разговаривать в другом месте!
– Лучше в другом! – подхватываю я. – Приходите к нам с Еленой Дмитриевной на
чашку чая, а, Кирилл Иваныч? Надя такие пироги печет, что пальчики оближешь, а Гвоздь –
это фамилия такая, не подумайте, его зовут Степан, Степа, – расскажет вам забавнейшую
историю про горца, который ехал на ишаке в гости и…
Петухов с жутким треском захлопывает дверцу, разворачивается и гонит машину в
Кушкол – снимать меня с работы. Я рву на части визитную карточку, швыряю обрывки в снег
и затаптываю ногой. Малость отвел душу, и на том спасибо.
– Чужой жена, – презрительно роняет Абдул. – Билет в самолет размахивает под нос,
падумаэшь, мадама! Не сознателный люди.
– Мой бедный «Жигуленок», – вздыхает Надя. Максим, ты поступил бестактно, ты не
поздравил «мадаму» с днем рождения.
Мы смеемся, разъясняем недоумевающему Абдулу, в чем дело, и он хохочет.
– Так им и надо, – подводит он итог. – Дурной люди.

xxx

Осман радушно принимает нас в гостиной, увешанной коврами, на коврах оружие –

сабля, кинжалы, охотничьи винтовки. В местных селениях вообще живут богато: у многих
двухэтажные дома с усадьбами в каменных оградах, машины в гаражах. В честь дорогих
гостей Осман порывается зарезать барашка, но, к величайшему огорчению Ромы, барашку
даруется жизнь – мне меньше всего на свете хочется пировать.
С упреком глядя на меня, Рома докладывает, что за истекшие сутки проделана большая
работа. Они каждые три часа производили шурфование снежного покрова, учащенные
метеорологические наблюдения, фотографировали лавинные очаги, патрулировали на шоссе
и изловили трех фанов, пытавшихся прорваться на лыжах в Каракол. Вчера вечером всей
компанией посетили турбазу «Кавказ», где туристы в камине сожгли мое чучело. Мое имя
вообще популярно необыкновенно, обслуживающему персоналу велено говорить, что
лавинная опасность объявлена самодуром Уваровым, который к тому же боится приезда
комиссии, – видать, рыльце в пушку. В лавины уже никто не верит, даже инструкторы ропщут
и начинают кое-кого выпускать с лыжами на прогулки в лес.
Я все это знаю и без Ромы. Я благодарю за приятное сообщение и добавляю, что Мурат
шлет в центр телеграмму за телеграммой, требуя прислать на вертолете комиссию и
дезавуировать паникера. Республиканское начальство, судя по всему, настроено
выжидательно: из двух зол – убытки и похоронки – первое предпочтительнее. Но здесь все
свои, и будем говорить откровенно. Я, как правильно указал мой друг Анатолий, сижу в
луже, в которой недолго и простудиться. Но вылезать из нее, то есть давать отбой, не
собираюсь – до тех пор, по крайней мере, пока вместо чучела не захотят сжечь меня самого.
Кроме шуток: хотя снегопад привел к критическому приросту массы снега, лавины не идут.
Почему? Вообще-то черт их знает, но мы с Олегом пришли к выводу: причина в том, что
прекратился ветер и температура воздуха стабилизировалась на отметке минус шесть
градусов. А поскольку нет столь любимого лавинами резкого перепада температуры, снег
стал быстро оседать – по наблюдениям Олега, примерно на 10 процентов с конца снегопада.
А сильно осевший снег, как известно, меньше стремится соскользнуть со склона, снежный
покров стал устойчивее. Значит, теперь все зависит от погоды.
– Мак, ты вот что скажи, – говорит Осман, – ну, допустим, хорошо, лавины пойдут. То
есть ничего харошева нет, но, допустим, пойдут. А если допустим, перепада тэмпературы не
будет и они не пойдут? Будешь давать отбой?
– Спроси чего-нибудь полегче, – ворчу я, снимаю трубку и набираю номер узла связи
Гидрометслужбы, который непрерывно получает информацию от республиканского бюро
погоды. Второй день я звоню туда каждые два-три часа, но всякий раз слышу одно и то же:
«Без изменений». Сейчас ответ менее уверенный, в Караколе, например, уже минус три –
возможен температурный скачок.
Я кладу трубку и раздумываю, ребята молчат.
– Мне кажется, – вдруг говорит Надя, – что в этих обстоятельствах лучше вам быть
вместе.
– Быть по сему, – решаюсь я. – Всем «на товсь»! Поедете с нами в Кушкол, будете жить
в Надиной квартире, там места хватит. Нацепите красные повязки, но туристам можете не
признаваться, что вы лавинщики, пусть весь позор падет на мою седую голову. Никакого
отбоя не будет.
И мы едем в Кушкол.

Мы с Муратом становимся единомышленниками

Сначала мы заезжаем в КСС, контрольно-спасательную службу, к Хуссейну.
Доносящаяся из помещения отборная морская ругань звучит как музыка, значит, Олег уже
здесь. Спускался он больше часа, используя наименее заснеженные участки, на мульдах
натерпелся страху и кроет на чем свет стоит снегопад, лавины и камень, споткнувшись о
который он ухитрился вывихнуть указательный палец.
– У мальчика болит пальчик, – сочувствует Надя и легонько бьет ребром ладони по
распухшей конечности. Рев оскорбленного в лучших чувствах ишака – и на лице Олега
изображается полное недоумение. Он растерянно смотрит на палец, двигает им со слабой
улыбкой выздоравливающего, с грацией необученного медведя бросается на колено и целует
Надину ручку.
– Валшебница! – восторженно восклицает Хуссейн. – Гения!
– Такого слова нет, – скромно возражает Надя.
– Как нет? – возмущается Хуссейн. – Для мужчины есть, а для женщины нет?
Хуссейн уводит всю компанию к Мариам пить кофе, а Олег докладывает обстановку на
склонах. Олег – лавинщик божьей милостью, нюх у него собачий, и меня радует, что наши
выводы совпадают в деталях. Мою деятельность он одобряет, только в двух вещах еще более
категоричен: во-первых, из дома №23 жильцов нужно изгнать всех до единого и, во-вторых,
во что бы то ни стало выловить и запереть в домах всех туристов.
В окно мы видим, как с балкона второго этажа «Актау» на веревке спускаются два
туриста.
– Петя Никитенко рассказывает, что Мурат велел закрывать на эти штучки глаза, –
жалуюсь я. – Всех не выловишь.
– И нашим, и вашим, – кивает Олег. – На Мурата похоже.
Я звоню домой. Убедившись, что ребенок жив и здоров, мама вкрадчиво сообщает, что
у нас гости (только гостей мне и не хватает! То-то же из трубки доносится какое-то
отдаленное кваканье) и что меня несколько раз спрашивал Мурат. Я предлагаю маме
спустить гостей с лестницы и сказать Мурату, что, если он не научит Юлию жарить яичницу,
у него будет гастрит. Выдержав паузу, в течение которой я должен осознать свое легкомыслие
и раскаяться, мама сухо роняет, что ждет нас к ужину, и вешает трубку.
Звонить Мурату или не звонить? У него, конечно, сидит Петухов, чрезвычайно нужный
и влиятельный человек из того мира, где услуга должна быть оплачена услугой, – принцип,
который Мурат свято соблюдает. Он, без сомнения, мечет икру и наверняка заберет у меня
вездеход, а там лавинные зонды, лопаты, лыжи, факелы… Не иди навстречу неприятностям,
они сами тебя разыщут.
Наши возвращаются. Я пересчитываю их по головам, одной не хватает.
– Ты предусмотрительно поступил, что не пошел с нами, – смеется Надя, – там
скликают ополчение: «Все на борьбу с Уваровым!»
– Нам на них… – Олег крякает, смотрит на Надю и, поправив воображаемое пенсне и
сложив губы трубочкой, интеллигентно заканчивает: – Пардон, начхать. Езжайте, чиф, маму
нужно слушаться.
– Где Гвоздь? – грозно спрашиваю я. – Вася, тебе было поручено не отходить от Гвоздя
ни на шаг.
– Он должен был нас нагнать, – оправдывается Вася, – знакомую встретил… на одну
минутку…
Я отправляю Османа, Рому и Васю в спасательную экспедицию и приступаю к важному
разговору с Хуссейном. Я знаю, что прямого приказа от Мурата Хаджиева он не получил, но
во имя нашей дружбы прошу мобилизовать всех своих абреков, моих ребят и дружинников,
разбить их на группы и по возможности очистить Кушкол от праздношатающихся. Самых
отъявленных и несознательных можно бить, Надя потом вылечит. И сегодня ночью в КСС
пусть кто-нибудь дежурит у телефона, именно дежурит, а не спит на диване.
– Тоже сказал – спит, я сам второй ночь в КСС ночую, – обижается Хуссейн.
– Неужели дал Мариам отпуск? – удивляется Олег. – Про Шарля забыл?
– Не забыл, – озабоченно говорит Хуссейн, – со мной Мариам. Отпуск дам, когда дед
буду.
– Правильно, – хвалит Олег, – в лавинную опасность ценности должны быть при себе.
Чиф, несут Гвоздя, отчаливай спокойно.

xxx

– Выпроводила гостей? – раздеваясь, первым делом спрашиваю я.

Мама делает страшные глаза и, взяв нас с Надей за руки, с улыбкой вводит в комнату.
– Знакомьтесь: Максим, Надя, Алексей Игоревич, Вадим Сергеич.
Мы пожимаем руки, раскланиваемся и любезно говорим друг другу, что нам очень
приятно. Академика я узнаю сразу, хотя вместо линялого тренировочного костюма на нем
джинсы и мохнатый, похожий на содранную с шимпанзе шкуру свитер, а Вадим Сергеич,
щеголь в отличнейшей кожаной куртке (Осману такая обошлась в двух баранов), и есть,
должно быть, тот самый композитор, автор шлягеров о любви и дружбе. Гости не из тех,
которые стакан водки огурцом закусывают, и мама пожертвовала последней сотней
пельменей из морозильника. В свою очередь гости притащили бутылку шампанского и
невероятных размеров коробку конфет. Сейчас меня будут обрабатывать, это и без очков
видно. Композитор с ловкостью первоклассного официанта откупоривает бутылку, ловко
разливает шампанское по фужерам – он вообще ловок, элегантен и смотрится как актер. «К
аплодисментам привык, – думаю я, – позер, дамский угодник». Он мне не нравится – чем-то
неуловимо похож на Петухова, а эту породу людей, привыкших получать от жизни больше,
чем они заслуживают, я не люблю.
– Спасибо, не пью. – Я прикрываю рукой фужер.
– Вы?! – Композитор чарующе улыбается. – Простите, не верю.
– Увы. Еще в детстве, будучи неокрепшим ребенком, я услышал по радио, что алкоголь
вреден. Это произвело на меня сильнейшее впечатление. Мама, подтверди.
Мама подтверждает.
– Он еще и не курит, – добавляет Надя. – И чрезмерно для своего возраста скромен в
отношении женщин, я бы даже сказала – пуглив.
– Жаль, что вы такое совершенство, – весело говорит академик. – Мы, как принято на
Руси, надеялись вас подпоить, чтобы вы под пьяную лавочку снисходительно отнеслись к
нашей просьбе.
– Знаю, вы спешите по делам и хотите, чтобы я помог вам попасть в лавину. Их на пути
к Караколу всего девять: одна уже сошла, а остальные ждут вашего появления.
– Вот видите, все-таки ждут! – подхватывает композитор. Мурат Хаджиевич заверил
нас, что если вы возьметесь… Он очень лестно отзывался о вас, Максим Васильевич.
– Да, мы большие друзья, – говорю я. – Не припомните, как именно отзывался? Или при
женщинах неудобно?
– Пожалуй, не очень, – соглашается академик и заразительно смеется, припоминая,
видимо, лестные отзывы. – Но если как следует подредактировать…
Мама сжимает губы.
– Мой сын не нуждается…
В чем именно я не нуждаюсь, сказать маме мешает телефонный звонок.
– Да, пришел, – сухо говорит она. И мне шепотом: «Легок на помине». – Максим,
пройди в свою комнату.
 – Пр-рохвосты! – радостно встречает меня скучающий Жулик. – К черту! Там-там-там!
– Ты куда пропал? – негодует Мурат. – Заткни пасть своему попугаю! Слушай
внимательно: если не хочешь, чтобы я забрал у тебя вездеход, отнесись внимательно к
просьбе товарища Петухова, ты понял?
– Считай, что отнесся, я уже пригласил его вместе с мадамой – это не я, это Абдул так
ее называет – на чашку чая.
– Можешь со своей чашкой чая…
– Хорошо, мама сварит им кофе.
– Павтаряю, если нэ хочешь (ага, уже злится), чтобы я забрал вэздеход…
– Петухов у тебя?
– Да.
– Тогда пошли его к черту, он же ремонтирует только «Жигули», а у тебя «Волга».
Молчание. Мурат подбирает нужные слова, присутствие Петухова его сковывает. И в
эти несколько секунд меня озаряет блестящая идея. Она настолько гениальна, что не стоит
тратить времени на ее обдумывание.
– Мурат, – говорю я, – раз ты так любишь Петухова, предлагаю честную сделку, баш на
баш: я вывожу эту парочку из Кушкола, да еще, если желаешь, академика с композитором, а
ты немедленно – слышишь? – немедленно в приказном порядке эвакуируешь всех до единого
жильцов из дома двадцать три, скажем, в школу. И не торгуйся, не то я передумаю.
Я с трепетом жду ответа и тщетно пытаюсь дотянуться до халата, потому что Жулик
разошелся и, мерзавец, сыплет непристойностями, как бы Мурат не принял их на свой счет.
– Оторви голову своему попугаю! Согласен.
– Немедленно?
– Да.
– Честное слово?
– Да, чтоб тебя разорвало!
– Пусть Петухов разогревает «Волгу» и ждет.
Я торопливо звоню Хуссейну. Ребята, к счастью, еще в КСС, без них мой план полетел
бы вверх тормашками. Мне прежде всего нужен Осман. Я дважды повторяю ему
инструкцию, убеждаюсь в том, что понят правильно, и иду в гостиную. Здесь стоит хохот, а
пунцовая от пережитого ужаса мама лепечет, что прежний хозяин Жулика – грубый и
неотесанный мужлан… Я извиняюсь, мне некогда.
– Вам обязательно нужно выехать из Кушкола? – обращаюсь я к композитору.
– Непременно! – Он даже привстает и кланяется. – Авторский концерт… Приглашены
Эдита Пьеха, Кобзон, Лещенко… Непременно!
– А вам?
– Честно говоря, расхотелось, – весело признается академик. – Один коллега математик
блестяще доказал при помощи уравнений, что на заседаниях наш творческий потенциал
представляет собой величину, поразительно близкую к нулю! Пожалуй, останусь и взгляну на
ваши лавины, если они и в самом деле пойдут.
– Хорошо. Тогда, Вадим Сергеич, поспешим, нам еще нужно выручить ваши вещи.

xxx

На Кушкол опускаются сумерки, и я с тревогой думаю о том, что Осману не так-то

просто будет выполнить свою миссию. Конечно, Олег и Гвоздь его подстрахуют, но все равно
не просто. Я мысленно воссоздаю их маршрут, манипулирую вариантами и не могу
придумать, как они сумеют миновать здоровый перегиб, где скопилась уйма снега. Но я бы
его прошел, значит, должен пройти и Олег. Из всех моих бездельников он единственный,
кому я доверяю в деле как самому себе.
А Мурат, что бы я о нем ни говорил, слово держать умеет – у дома 23 две грузовые
машины, толпа людей. Подъезжать туда нет смысла, могут растерзать. Представляю, как там
сейчас склоняется мое доброе имя.
Я жалею, что посадил композитора к себе, лучше бы он ехал с Петуховым. Как и все
обожающие себя знаменитости, он искренне уверен, что оказывает высокую честь рядовому
собеседнику, возвышает его своим общением. Ему и в голову не приходит, что рядовой
собеседник от всей души желает ему провалиться ко всем чертям.
– Вы, по словам Анны Федоровны, предпочитаете бардов. – Снисходительная улыбка. –
Это простительно, дань моде, я тоже под настроение слушаю их не без интереса, хотя порою
меня коробит от их непрофессионализма. В наш век узкой специализации…
Я сжимаю челюсти, чтобы не нахамить. Куда там Высоцкому и Окуджаве до его
шлягеров!..
– …сочинить хорошую мелодию без высшего образования…
Эх, бугор бы покруче, чтоб ты язык прикусил, мечтаю я, в кювет, что ли, нырнуть?
Подумать только, что «Молитва Франсуа Вийона» и «Оставьте ненужные споры» состоят из
тех же самых нот, что и его «Я обую босоножки, ты на стук их прибежишь!» Твое счастье,
что рядом нет Олега и Гвоздя, они бы живо тебе разъяснили, какое ты…
– Но если у Булата иной раз прослеживается мелодия…
– Вы его знаете? – не выдерживаю я.
– Да, конечно.
– А он вас?
Я все-таки нахамил, и Вадим Сергеич надулся. Ну и черт с ним, ехать нам осталось
всего ничего. Успел ли Осман с ребятами? В крайнем случае потяну время, не грех эту
братию хорошенько напугать.
У шлагбаума мы выходим. Абдул еще не сменился, он в курсе дела и заговорщически
мне подмигивает.
– Палучили разрэшение – пажалуста, мы не бюрократы. – Он поднимает шлагбаум. –
Да абайдут вас лавыны!
Я сооружаю озабоченное лицо.
– Ну, решились? Поездка вам предстоит далеко не безопасная, рекомендую серьезно
подумать.
В темноте и ангел покажется сатаной, а дорога впереди пустынна, тусклый свет редких
фонарей лишь подчеркивает ее пугающую крутизну, да еще мрачные тени нависших скал…
– Нам? А разве вы не с нами? – упавшим голосом спрашивает Петухов. – Мы были
уверены, что вы на вездеходе поедете впереди.
Мне смешно, вспоминается чеховский дедушка, которому давали рыбу, и если он
оставался жив, ела вся семья. Вадим Сергеич тоже думал, что я поеду впереди, а мадама и не
мыслила себе ничего другого.
– Вы такой храбрый! – льстиво говорит она и делает глазки. – Пусть мужчины едут на
«Волге», а я с вами, хотите?
Я вежливо уклоняюсь от гонорара, мадама меня не волнует. Вот будь на ее месте
Катюша или Юлия… Впрочем, и тогда бы я сто раз подумал, прежде чем лезть в такую
авантюру.
– К сожалению, мама отпустила меня всего на полчаса, она сердится, если я прихожу
домой позже девяти.
Мадама не сводит с меня многообещающего взгляда.
– К тому же я страдаю куриной слепотой, – добавляю я. – Абдул может подтвердить.
– Курыной, – подтверждает Абдул. – Птица такая, табака делают.
Вадим Сергеич мнется, к таким приключениям он не привык, Петухов тоже заметно
скис, но зато мадама тверда и непреклонна. Видимо, она обожает мужа и очень хочет завтра в
Краснодаре услышать его голос.
– Чего ж мы ждем? – с вызовом говорит она. – Поехали!
Вадим Сергеич вяло вытаскивает из вездехода свой чемодан и плетется к «Волге», как
на Голгофу.
 – Подождите, – говорю я, – прошу внимательно выслушать инструкцию.
– Расскажи им, как спасаца, если в лавыну пападут, – советует Абдул. – Мала ли что.
Я тяну резину, долго и нудно рассказываю, советую, пугаю и с удовольствием отмечаю,
что Вадим Сергеич вытирает со лба пот, а Петухов нервно закуривает.
– Вы все это излагали на лекции, – обрывает меня мадама. Я могу опоздать на самолет!
Абдул толкает меня в бок: в небе рассыпается ракета.
– Что ж, счастливого пути, – сердечно прощаюсь я. – Рад был с вами познакомиться…
Назад!
Грохот, треск, шипение – и в свете фар отчетливо видно, как на шоссе обрушивается
огромная масса снега.

xxx

Алексей Игоревич, к которому я начинаю испытывать безотчетное доверие, приходит от

моего рассказа в восторг. Он заразительно хохочет и совсем не по-академически бьет себя по
ляжкам.
– Ай да Макиавелли, воистину – цель оправдывает средства! Как жаль, что я не поехал,
исключительно интересно было бы взглянуть на их лица! Впрочем, – догадывается он, – в
тот момент и я бы выглядел не лучше, хотя что другое, а взрыв я бы все-таки распознал.
– Но ведь это обман! – протестует мама. – В твоем воспитании, Максим, увы, есть
пробелы. Признайся, что ты поступил дурно.
Я изображаю раскаяние, в которое мама явно не верит, она качает головой и строго
смотрит на Надю, которая тщетно пытается сделать серьезное лицо. Что же касается меня, то
угрызений совести я решительно не чувствую: лучше обидеть троих простаков на несколько
дней, чем на всю жизнь самого себя. Кстати говоря, «золотая лавина» вполне могла не
выдержать звуковой волны от двигателя, она находилась в слишком напряженном состоянии,
недаром на нее хватило стограммовой аммонитной шашки. И опять же цель оправдывает
средства – жильцов из 23-го все-таки эвакуировали! Ну а Петухов, мадама и Вадим Сергеич
теперь до конца жизни будут рассказывать восхищенным слушателям, как они из-за своей
безумной храбрости чуть не попали в лавину и чудом спаслись от неминуемой гибели.
Значит, все довольны, я всем угодил – самому себе, троим чудесно спасенным, Мурату,
который отныне чист перед Петуховым, и, быть может, жильцам 23-го, которые уже звонили
из школы и просили Надю передать мне самые добрые пожелания, вроде «пусть скорее
сломает себе шею» и тому подобное.
А телефон не перестает звонить, я вздрагиваю от каждого звонка – видимо, здорово
напряжены не только лавины, но и мои нервишки. Звонят с угрозами анонимные ослы;
звонит с докладом Олег: одна семья, дальние родственники Мурата, с его молчаливого
согласия, отказалась выезжать и забаррикадировалась; навязывает «встречу у фонтана»
Анатолий – барбосы бродят нестреноженные и мечтают взять у меня интервью по личным
вопросам (отчетливо слышно хихиканье Катюши); наконец, звонит Мурат, он без труда
разгадал мой фокус с «золотой лавиной» и, сверх ожидания, веселится по этому поводу.
Спохватившись, он осыпает меня упреками, жалуется, что на него жмут со всех сторон, и
всерьез предупреждает, что если через сутки мой прогноз не подтвердится, лавинную
опасность он отменит. Что же, буду готовиться к банкротству, мне, как банкиру, которому
завтра нечем оплачивать векселя, остается уповать на чудо; только, в отличие от банкира, я не
собираюсь стреляться.
Мама, обладающая непостижимой способностью угадывать по глазам состояние
ребенка, сочувственно на меня смотрит, но ни о чем не спрашивает – о делах в присутствии
посторонних я не говорю. Алексею Игоревичу у нас, кажется, хорошо, уходить не
собирается, к тому же ему явно нравится Надя, о неопределенном статусе которой он
догадывается. У них нашлось несколько общих знакомых – оказывается, академики иногда
тоже ломают руки и ноги. Я пытаюсь возбудить в себе чувство, похожее на ревность, но у
меня не получается, и я думаю о том, как было бы хорошо, если бы Надя оказалась моей
сестрой, я бы любил ее, как «сорок тысяч братьев любить не могут». Но если я не ошибаюсь
и у Алексея Игоревича при виде Нади блестят глаза, то ухаживает он за ней, как полный
лопух: начинает рассказывать о проделках своих внуков. До сих пор я что-то не замечал,
чтобы подобные приемы производили на молодую женщину неотразимое впечатление.
– Самому младшему, Андрейке, всего два месяца, а он уже вовсю пользуется техникой,
– хвастает он. – Алексей, мой сын и тезка, одержим идеей выращивать Андрейку на свежем
воздухе, днем и ночью коляска на балконе, а в коляске микрофон, и когда Андрей Алексеевич
хотят перекусить или совсем наоборот, его вопли разносятся через колонки по всей квартире.
Музыка, Вадиму Сергеичу такую и за сто лет не написать!
Мама даже извелась от нетерпения – так ей хочется поведать, каким смышленым был я
во младенчестве.
– Когда Максиму было всего два годика, – ухватившись за паузу, начинает она, – ой, что
я говорю, полтора! Он…
– …обыграл в шахматы Ботвинника, – подсказываю я. – Алексей Игоревич, простите за
нескромный вопрос, вы очень дружны с Вадимом Сергеичем?
– …он был таким же невоспитанным, как и сейчас, – сухо констатирует мама. – Он
собрал все тапочки в коридоре, а мы жили в большой коммунальной квартире, и утопил их в
ванной!
– Гм… я бы так категорически наши отношения не определил, – с некоторым
смущением говорит Алексей Игоревич. Просто случай сделал нас соседями по номеру. К
тому же, честно признаюсь, к музыке довольно равнодушен, в особенности к эстрадной ее
разновидности, и когда Вадим Сергеич не без гордости сообщил, что сочинил тридцать две
песни, я про себя подумал, что лучше бы он посадил тридцать два дерева и породил столько
же детей!
Алексей Игоревич смеется, и мы вместе с ним. Он грузный, веселый и добродушный, в
нем есть что-то детское – черточка, которая делает взрослых людей на редкость
симпатичными.
– А Вертинский? – с легкой обидой спрашивает мама. – К нему-то, надеюсь, вы
равнодушия не испытываете?
– Да, конечно, – торопливо соглашается Алексей Игоревич. Я о нем много слышал.
– О нем? – У мамы вытягивается лицо. – Вы хотели сказать – его? Вертинский не
зависит от вкусов, он – лучший из лучших! Я сейчас поставлю вам пластинку, и вы…
Алексей Игоревич без всякого энтузиазма смотрит, как мама хлопочет у проигрывателя.
– Если вы сейчас же не расхвалите Вертинского, – вполголоса говорит Надя, –
пельменями в этом доме вас больше кормить не будут.
Мама у меня максималистка, она раз и навсегда определила для себя вершины: лучший
роман – «Мастер и Маргарита», лучшее стихотворение – «Враги сожгли родную хату»,
лучшая невестка – Надя, лучшим сыном мог бы стать Максим, если бы упорно работал над
устранением своих недостатков.
– Замечательно, – вслушиваясь, неуверенно бормочет Алексей Игоревич. – Хотя, честно
говоря, я думал, что Вертинский мужчина.
– Максим, подай очки, я стала совсем слепая, – жалуется мама. – Вот же он! А
Русланову мы поставим потом, Алексей Игоревич, ее тоже нельзя сравнить с некоторыми
современными кривляками, которые чуть ли не нагишом пляшут у микрофона.
И тут до нас доносится отдаленный рокот, будто мимо пролетает реактивный самолет.
Мы точно знаем, что никакого самолета здесь нет и быть не может.
Мама замирает у проигрывателя с пластинкой в руках.
Мы бросаемся к окну. В километре слева поднимается снежное облако.
– Третья пошла, – догадывается Олег, и я мгновенно вспоминаю, что в доме №23
забаррикадировалась одна семья.
– Надя, собирайся, – говорю я. – Извините, Алексей Игоревич, дела.
 С этой минуты мы с Муратом становимся единомышленниками. Если бы это
произошло на несколько часов раньше…
Монти Отуотер совершенно прав: люди – более сложная проблема, чем лавины.

Из конспектов Анны Федоровны

Мама начала свои записи с того времени, как я стал профессиональным лавинщиком.
Сначала я относился к ним иронически, так как был уверен, что пороху у мамы хватит на
месяц-другой, но затем вынужден был склонить голову перед ее подвижничеством. Вот уже
семь лет мама выискивает во всей доступной литературе связанные с лавинами эпизоды,
систематизирует их, записывает суждения лавинщиков об их деятельности – словом, как
льстиво возвестил мамин любимчик подхалим Гвоздь, стала «нашим лавинным Пименом».
Будучи не слишком глубокими, мамины познания о лавинах энциклопедически
обширны, в этом отношении она может любого из нас запросто уложить на обе лопатки; даже
Юрий Станиславович, казалось бы, знавший о лавинах все, во время своих наездов в Кушкол
не чурался наводить у нее справки. Я же из маминых конспектов черпаю иллюстративный
материал для лекций, да и сейчас, когда пишу эти заметки, то и дело листаю общие тетради,
заполненные аккуратным маминым почерком. Зная, что я к ним часто обращаюсь, мама
время от времени вкрапливает в текст назидания, имеющие большое воспитательное
значение, вроде «Главный враг лавинщика – это легкомысленные вертихвостки из туристок»
или «Лучший помощник лавинщика в его нелегкой жизни – умная и преданная жена, как у
Монти Отуотера».
Интересы повествования побуждают меня обратиться к маминому труду и сделать ряд
выписок. Конечно, квалифицированным лавинщиком читатель не станет, да ему это и не
требуется, но зато он будет лучше ориентироваться в событиях, о которых узнает из
последующих глав.

xxx

Древнегерманское слово «лафина» произошло от латинского «лабина», то есть

скольжение, оползень. Епископ Исидор из Севильи (570-636 год н. э.) упоминал «лабины» и
«лавины» – кажется, это первый литературный источник.
В фольклоре лавины называют «белая смерть», «белые драконы», «белые невесты» и
так далее. Максим рассказал, что однажды, когда на Тянь-Шане Юрий Станиславович чудом
ушел от лавины, в которой погибли два альпиниста, он воскликнул: «Белое проклятье!» Мне
кажется, что точнее сказать нельзя: воистину «белое проклятье»!
Великий австрийский лавинщик Матиас Здарский, которого Юрий Станиславович
ставил даже впереди Отуотера и Фляйга, однажды попал в лавину. Вот замечательное по
наблюдательности и силе духа описание, которое он оставил: «В этот момент… послышался
грохот лавины; громко крикнув своим спутникам, укрывшимся под скалистой стеной:
«Лавина! Оставайтесь там!» – я побежал к краю лавинного лога, но не успел сделать и трех
прыжков, как что-то закрыло солнце: словно гигантская праща, около 60-100 метров в
поперечнике, на меня опускалось с западной стены черно-белое пятнистое чудовище. Меня
потащило в бездну… Мне казалось, что я лишен рук и ног, словно мифическая русалка;
наконец, я почувствовал сильный удар в поясницу. Снег давил на меня все сильнее и сильнее,
рот был забит льдом, глаза, казалось, выходили из орбит, кровь грозила брызнуть из пор.
Было такое ощущение, что из меня вытягивают внутренности, словно лавинный шнур.
Только одно желание испытывал я – скорее отправиться в лучший мир. Но лавина замедлила
свой бег, давление продолжало увеличиваться, мои ребра трещали, шею свернуло набок, и я
уже подумал: «Все кончено!» Но на мою лавину вдруг упала другая и разбила ее на части. С
отчетливым «Черт с тобой!» лавина выплюнула меня».
У Здарского было восемьдесят переломов – и он не только выжил, но и через
одиннадцать лет снова стал на лыжи!
По сравнению со Здарским Максиму повезло: когда его засыпало одиннадцатой
лавиной, Степа быстро его откопал, а через минуту на то место, где был Максим, упало
подломленное воздушной волной дерево. Но семь переломов – это тоже много, Максим
должен всю жизнь благодарить Надю. Максим вообще очень неосторожен. Как и другие
молодые люди, он уверен, что жизнь нескончаема, и меньше всего на свете думает о маме.
Случай с Олегом Фроловым. На него спустили лавину две туристки, которые далеко
ушли с трассы на покрытый целиной склон. Я не хочу их ругать, они погибли, бедняжки, но
их легкомыслие недопустимо. Олег повел себя очень правильно. Увидев несущуюся на него
лавину, он мгновенно сбросил лыжи и палки, прикрыл голову капюшоном и стал делать
плавательные движения по ходу лавины. (См. далее выписку из Фляйга). В результате Олега
засыпало не глубоко, и его удалось довольно быстро откопать – благодаря оставшемуся на
поверхности кончику лавинного шнура. Если бы Олег не потерял сознания, то мог бы
освободиться самостоятельно, так как, во-первых, лавина была из сухого снега и, во-вторых,
благодаря капюшону дыхательные пути забиты не были.
Ганс Шредер из Инсбрука попал, к сожалению, в лавину из мокрого снега, в «снежный
цемент». Мы с Максимом очень переживали, когда узнали о гибели этого прекрасного
человека и лавинщика. По моей просьбе Максим перепечатал на машинке в нескольких
экземплярах ценные советы Вальтера Фляйга. Олег сказал, что эти советы очень ему
помогли. Вот их текст:
«Если спастись бегством нельзя, то… палки прочь и лыжи долой! Они играют роль
якоря и, покрываясь снегом, буквально засасывают человека в лавину. Так как в большинстве
случаев человек, настигнутый лавиной, падает, то палки, если он их держит за петли,
затягивают лыжника в снег вниз головой…
Попав в лавину, нужно всеми силами удерживаться на поверхности и выгребаться к ее
краю.
Выполнение правила – держаться наверху и стать невесомым – достигается тем, что
делают плавательные движения, причем по течению лавинного потока. Это не позволяет
лавине засосать попавшего в нее человека.
Правила поведения человека, попавшего в большую, быстро сходящую лавину… едва
ли кто-нибудь сможет выработать… Если удалось удержаться на поверхности, то надо,
самому или с чужой помощью, как можно скорее уйти подальше в сторону, чтобы не попасть
под повторную лавину. Если же вас засыпало и вы лежите глубоко под снегом, никакой совет
не поможет. Рассказывают, что при остановке лавина издает страшный скрип; она «кричит»
и, словно клещами или прессом, сжимает тело. При влажном или мокром снеге не напрасно
говорят о снежном цементе, который буквально замуровывает человека, не давая ему
пошевельнуться. Ни о каком самоосвобождении здесь, конечно, не может быть и речи. Один
совет, пожалуй, уместен: никогда не отчаиваться и не терять надежды. Спасение может
прийти и через несколько дней. Кричать бесполезно. Звуковые волны не проникают на
поверхность, хотя засыпанный хорошо слышит, а часто даже хорошо понимает все, что
говорят члены спасательной команды…
Кого постигнет несчастье попасть в воздушную волну пылеобразной лавины, тому
трудно что-либо посоветовать. До сих пор еще не установлено, где лучше спасаться – за
естественным убежищем, например за скалой, или перед ним… Во всяком случае, нужно
закрывать рот, нос и уши… Деревья, которые воздушная волна ломает или вырывает с
корнем, редко могут служить защитой, часто они опаснее, чем свободное пространство около
них. В любом случае нужно бросаться ничком, зацепиться за что-нибудь и держаться что есть
силы.
Во всех случаях засыпанный лавиной человек не должен, более того – не имеет права,
терять уверенность в своем спасении. Только мобилизовав всю волю, можно остаться в
живых. Отчаявшийся погибает».
Вальтер Фляйг рассказывает о нескольких случаях чудесного спасения. В австрийских
Альпах, в окрестностях Хейлигенблота в одну ночь сорвались в долину 11 больших лавин.
Одна из них «словно слизнула дом крестьянина Шмидля вместе со всеми обитателями. Пять
человек – хозяин, хозяйка и три взрослых сына – погибли, а дочь чудом избежала смерти:
воздушной волной ее выбросило из окна дома в снег, в ночную мглу».
Эта же лавина похоронила большую часть поселка, поиски жертв продолжались много
дней. «И вдруг на 13-й день (!) поисков спасатели, перерывшие лавинный конус, услышали
крик о помощи! Бросившись на зов, они увидели торчавшую из снега белую руку и быстро
извлекли молодого рабочего Фрайзеггера, который настолько сохранил самообладание, что
смог рассказать о своем приключении. Его завалило в помещении, тело зажало, руку
вывернуло к спине. Так он лежал в нижнем белье в кромешной тьме под тонким одеялом,
потеряв представление о времени… И вдруг голоса над снегом! Он зовет, кричит, он поет все
песни, какие знает, но его не слышат. Так бывает всегда – голос засыпанного не проникает из
снежной толщи наружу… Спасатели пришли и ушли, не найдя его… Сколько дней, а может
быть, недель он лежит? Ему казалось, что прошло три месяца. Разгребая снег окоченевшими,
плохо слушающимися пальцами, он нащупал щепку; торопясь и задыхаясь, он начал
сверлить крошечное отверстие вверх. И вот удалось! Свет и воздух! Собрав все свои силы, он
поднял голову и в последний раз крикнул, прося помощи у тех, кто оставался в прекрасном,
бурлящем жизнью мире… Поистине – воля прокладывает путь!»
А вот что рассказывает о своей лавине Монти Отуотер:

«Мой партнер крикнул: «Смотри!» И я услышал угрожающее шипенье

мягкой снежной доски. Снег перед моими лыжами взгорбился, как скатерть,
соскальзывающая с наклонного стола. По существу это и было снежное покрывало
примерно 400 метров длиной, 50 метров шириной и 100 сантиметров толщиной –
лавина в самый начальный момент ее зарождения.
Я оглянулся через плечо. Помню, я подумал: «Ты чертовски рискуешь не
уйти отсюда, Отуотер!» Словно вся гора надвигалась на меня – по грубым
подсчетам, тысячи тонн ее массы… Я погрузился по колено в кипящий снег, затем
по пояс, затем по шею… Очень быстро и внезапно меня дважды перекувырнуло
вперед, как пару брюк в барабане для чистки одежды… Боли не ощущалось, была
только тряска, вырывавшая из меня мычание при каждом ударе. В этот момент
лавина сняла с меня лыжи и тем самым сохранила мне жизнь, отказавшись от
рычага, с помощью которого она бы могла скрутить меня… Мои воспоминания об
этой лавине кажутся довольно ясными и подробными потому, что это был
незабываемый случай. И, находясь в лавине, я продолжал думать и бороться за
жизнь. Однако главным моим ощущением было крайнее возбуждение. Вместо
сияния солнца и снега в лавине была полнейшая тьма – пенящая, скручивающая, и
в ней со мной как бы боролись миллионы рук… Внезапно я снова оказался на
поверхности, в лучах солнца. Выплюнув снежный кляп изо рта и сделав глубокий
вдох, я подумал: «Так вот почему у погибших в лавине рот всегда бывает забит
снегом!» Инстинктивно или в последнем проблеске сознания я сделал отчаянное
усилие, и лавина выплюнула меня на поверхность, как вишневую косточку».

Я очень рада, что Монти остался жив. Мы с Максимом очень любим его.
Всего я собрала около сорока таких случаев. Прочитав их описание, Юрий
Станиславович со свойственным ему остроумием сказал: «Анна Федоровна, внесите,
пожалуйста, дополнение к правилам моего друга Фляйга». – «Какое же?» – спросила я.
«Пишите: лучший способ спастись от лавины – это быть от нее как можно дальше».

Из афоризмов Монтгомери Отуотера

«Быть или не быть битве – всегда решает лавинщик, но место битвы всегда выбирает
лавина».
«Мы должны расстаться с убеждением, что можем тем или иным способом взять верх
над природой. Мы должны думать лишь о сосуществовании с ней».
«Лихача может удержать только сознание того, что никто не пойдет на смертельный
риск, чтобы спасти его».
«Лавины учат скромности».
«Общее во всех встречах человека с лавиной – полная неожиданность для жертвы».
«Полнейшее невежество – лучшее средство для того, чтобы быть застигнутым
врасплох».
«Я думаю, что мы просто не могли бы оставаться психически нормальными в этом
мире, полном разнообразных опасностей, если бы не верили в собственную неуязвимость».

Лавины и их жертвы
Первые несчастные случаи от лавин зафиксированы во время перехода Ганнибала через
Альпы в 218 году до н. э.
В 1679 году от лавин в Норвегии погибло около 500 человек.
В 1689 году в Монтафоне (Альпы) за три дня погибло 120 человек.
В 1910 году в Каскадных горах (США) в районе перевала Стивенс лавина обрушилась
на пассажирский поезд и разнесла его в щепки. Погибло около 100 человек.
В 1915-1918 годах на итальянско-австрийском фронте в Альпах от лавин погибло до 60
тысяч человек – больше, чем в ходе военных действий. Только 12 и 13 декабря 1916 года,
когда прошел сильнейший снегопад, лавины в течение 48 часов завалили 6 тысяч австрийцев,
а потери итальянцев, как считается, были еще большими.
В 1936 году от одной лавины в Хибинах погибло около 100 человек.
В Альпах зимой 1950-1951 года в лавинах погибло примерно 300 человек, а в страшную
лавинную катастрофу 1954 года еще больше. Особенно трагическая судьба постигла общину
Блонс, где лавина похоронила 50 человек.
Самая рекордная лавина в нашей стране – 6 миллионов кубометров, Тянь-Шань, апрель
1959 года. К счастью – в практически безлюдной местности, без жертв.
В 1970 году во французских Альпах лавина обрушилась на курорт Валь-д'Изер.
Погибло около двухсот туристов.
Если во всей Швейцарии зарегистрировано десять тысяч лавинных очагов, то у нас
только на Кавказе их двенадцать тысяч. Но в Давосе создан институт лавин, а у нас ими
занимаются только две-три лаборатории… Одну из них, самую большую, основал Юрий
Станиславович, но главную свою мечту – создать единую лавиноспасательную службу по
всей стране – осуществить не успел.

О воздушной волне
Сила воздушной волны грандиозна. Фляйг: однажды она перебросила
железнодорожный вагон на 80 метров!
Известно, что наибольшие беды происходят в момент прохождения снеговоздушного
облака, сопровождающего лавины. О том, где идет волна, много спорят; Юрий
Станиславович полагал, что она идет не впереди лавины, а вместе с облаком, которое иногда
достигает сотен метров в ширину и десятков метров в высоту.
Из статьи Максима о воздушной волне: «Воздушная волна лавины №7 вторглась в
лесную зону и уничтожила две тысячи крупных деревьев. Расчет показал, что для такого
разрушительного эффекта скорость ветра при воздушной волне должна была превысить 80
метров в секунду. Отдельные сосны, сорванные волной, имели возраст 200-250 лет».
«В зоне действия снеговоздушного облака люди, даже не попавшие в лавину, могут
погибнуть от густой снежной пыли, забивающей дыхательные пути, пыли настолько мелкой,
что она свободно просачивается через одежду и белье до тела, более того – через невидимые
щели двойных оконных рам домов, находящихся в 1,5 километра от лавины».
 Об этом же читаем у Фляйга: «Воздушная волна была так сильна, что… люди, как
установил врач, погибли вследствие давления воздуха, разорвавшего легкие, как шквал рвет
паруса».
Юрий Станиславович: «Почти все лавины, в которых гибли горнолыжники и
альпинисты, были вызваны самими жертвами». Отсюда вывод: не пересекайте
лавиноопасных склонов!

xxx

Далее у мамы идут подборки о «спящих» лавинах, о спасательных работах и прочее.

Если понадобится, я к маминым конспектам еще вернусь, а пока что продолжу свой рассказ.

Знать, что ты прав – тоже нелегкая ноша

Слизнув, как корова языком, лес на склоне, снеговоздушное облако обрушилось на дом,
сорвало и отбросило метров на десять крышу, выбило окна и намело в квартиры массу снега.
Дом перекосило, но он держался – язык лавины, к счастью, остановился в нескольких шагах:
этакая двухметровая толща снега, перемешанного с грунтом, обломками деревьев, ветвями и
досками от снесенных сараев.
Толпа на месте стихийного бедствия дезорганизует и вносит сумятицу, в ее
разноголосых воплях тонет здравый смысл. Прежде всего мне нужно обнаружить и
немедленно опросить хотя бы одного-двух очевидцев. Фары вездехода – электричество
вырубилось, когда волной поломало столбы, – выхватывает из толпы бабушку Аминат. На ее
лице беспредельное отчаяние, она судорожно прижимает к себе внучонка Баттала и
беззвучно шевелит губами – молится, наверное. Я силой прокладываю к ней дорогу через
толпу, мне некогда церемониться, мне дорога каждая секунда. Вокруг нас образуется кольцо
из моих ребят, можно начинать опрос.
Она развешивала белье за домом, когда к ней подбежал Баттал – Хаджи, старший брат,
его обижает. Дедушка Измаил открыл форточку – вон там, на втором этаже с краю, – смеялся
и советовал Батталу не жаловаться, а поколотить Хаджи. А потом пошла лавина…
Я обрываю Мурата, который начинает энергично разбрасывать указания, предлагаю ему
и Олегу попытаться залезть на второй этаж и вызволить дедушку Измаила, а сам полностью
переключаюсь на Баттала. Я беру его на руки, ласково глажу его по щеке и внушаю, что если
он точно вспомнит место, где они играли, то мы сейчас же, сию минуту найдем ему брата.
Малыш очень напуган, он не может забыть, как через него и бабушку вдруг полетела крыша;
я даю ему конфетку, хвалю его за храбрость, говорю, каким хорошим проводником он будет,
когда вырастет большим. Чтоб его успокоить, мне не жалко целой минуты.
– Вот здесь, – нерешительно вспоминает Баттал, – или здесь… нет, вот здесь, здесь,
дядя Максим!
Фары вездехода, факелы – на первую часть лавинного выноса. Наверху уже стоят
Гвоздь и Рома, они принимают от ребят лавинные зонды и лопаты. Я намечаю участок,
который мы будем зондировать в первую очередь. Вместе со спасателями Хуссейна нас
человек десять, остальные мешают.
– Всем отойти на двадцать метров!
Мы работаем в шаге друг от друга, зонды плавно входят в лавинный снег. Пока что он
еще не отвердел, возьмешь в кулак – как вата, бетонно-твердым снег станет через час-другой,
в результате спекания. Если Баттал не ошибся, нужно прозондировать примерно сто
квадратных метров. Шаг – другой – третий – десятый – двадцатый… Мы зондируем в линию,
метод испытанный, только секунды бегут слишком быстро медленно время тянется для того,
кто в лавине, если он не потерял сознание. Очень мешают, сбивают с толку обломки, всякие
посторонние предметы: когда в них втыкается зонд, не всегда с ходу можно разобраться, что
это такое, и мы теряем драгоценное время на проверку.
 – Быстрее, быстрее, – шепчет Надя.
Я еще никогда не видел ее такой взволнованной, ее лицо белее снега. Но быстрее
нельзя, зонд должен только нащупать тело Хаджи, а не проткнуть его, как копье.
– Есть!
Осман вытаскивает зонд, на его наконечнике – клок материи. Теперь уже быстро
снимаем пласты снега лопатами. Показался валенок… вторая нога в носке… пальтишко…
Хаджи лежит на спине, рот его забит снегом, глаза открыты. Почему-то у попавших в лавину
глаза почти всегда открыты.
Мы сделали свое дело, очередь за Надей. Она раскрывает саквояж, становится на
колени, пальцами очищает от снега рот Хаджи, нос и уши. Быстро – подкожное
впрыскивание камфоры. Теперь искусственное дыхание: раз-два, раз-два, раз-два… Надя
работает, как автомат: раз-два, раз-два…
Из горла малыша вырывается хрип.
– Чай! – бросает Надя, начиная массаж. – Одеяло!
– Живой, бабушка Аминат, живой! – кричит Гвоздь.
Несколько капель горячего чая из крышки термоса – и в глазах Хаджи появляется
осмысленное выражение. Значит, сосудики заработали по-настоящему, через пару дней
мальчишка будет бегать и прыгать.
– Носилки! – командует Надя, укрывая Хаджи одеялом. – В тепло, быстро!
Теперь можно оглянуться.
– Максим!
Мы с Васей прыгаем вниз и бежим к дому, Мурат и Олег спускают нам на руки
неестественно согнутое тело дедушки Измаила. У него продавлена грудная клетка, он мертв.
Бабушка Аминат становится перед ним на колени, мы молча стоим, сняв шапки, а вокруг уже
столпотворение, отовсюду сбежались теперь уже бывшие жильцы дома №23. Сейчас, в эту
минуту, люди видны как под рентгеном: одни, забыв обо всем, окружают бабушку Аминат и
разделяют ее скорбь, а другие рвутся в дом, рыдают о своем пострадавшем имуществе. Их
вопли режут мне уши. «Только малая печаль говорит, большая безмолвна», – вспоминаю я и с
ненавистью смотрю на них.
– Почему стоите без дела? – набрасывается на нас Джамалов, заместитель Гулиева. –
Дом упадет, вещи пропадут!
Ради твоего барахла я своими ребятами рисковать не стану, держи карман шире.
– Пашел вон! – шипящим шепотом говорит Мурат, да так, что Джамалов отшатывается.
– Нэ видишь – смэрть?
У Мурата на глазах слезы, дедушка Измаил – его родной дядя. Он поднимает бабушку
Аминат, берет на руки плачущего Баттала.
– Будете жить у меня. Поехали, Максим.
Только сейчас я замечаю, что идет снег.

xxx

В стремлении отстаивать свою правоту человек может зайти далеко – особенно если он
фанатик или глупец. Я не отношу себя ни к тем, ни к другим, но и мое самолюбие страдало,
когда подавляющим большинством голосов Кушкол обвинил меня в несостоятельности.
Бывает, что человеку легче перенести удар по физиономии, чем презрение, потому что на
удар можно ответить ударом, а чем смыть презрительный взгляд?
Теперь все знают, что я прав, но ни гордости, ни удовлетворения я от этого не
испытываю, как, наверное, не испытывала этих чувств Кассандра, когда горела Троя.
Никакой я не ясновидец, я просто знаю и вижу больше, чем другие, и это объясняется не
особыми качествами моего мозга или органов чувств, а познаниями, вбитыми в мою голову.
Не скрою: я испытал бы гордость и удовлетворение, не будь они оплачены столь
высокой ценой. Если бы воздушная волна третьей лавина погубила один только лес и
обессилела, я бы кое-что себе позволил. Может, дружески похлопал бы дедушку Хаджи по
плечу, а Мурату посоветовал бы обратиться к столь им уважаемой Анне Федоровне за
парочкой уроков.

xxx

Мы сидим в кабинете Мурата – сам хозяин, начальник артиллерийской команды

Сорокин, председатель поселкового Совета Махтиев, директора всех гостиниц и турбаз,
сержант Абдул, Измаилов, Хуссейн и я. Мы – члены штаба, наделенного чрезвычайными
полномочиями, об этом только что сообщил Мурат. Райком назначил и «представителя
ставки», но он не может к нам прорваться: между Караколом и Кушколом сошли четыре
лавины, шоссе завалено, поврежден мост. Телефонная связь с райцентром прервана,
обращаться и получать ЦУ будем по радио.
Пока Мурат сообщает эти подробности, я смотрю в окно. Бюро погоды, с утра
обещавшее ясную солнечную погоду без осадков, час назад пролепетало какую-то чушь по
поводу неожиданного столкновения циклона с антициклоном, пытаясь наукообразно
оправдать свою бездарность. Снегопад достаточно мощный, Лева радирует, что с каждым
часом наши лавины жиреют на два с половиной сантиметра.
Директора жалуются на недостаток электроэнергии («Можете себе представить,
пылесосы плохо работают!»), на отсутствие свежих газет и кинофильмов, на разъяренных
туристов и друг на друга, и я вспоминаю мамин рассказ о соседке по квартире, которая в
войну ужасно боялась, что от бомбежки может пострадать ее фарфоровый сервиз. Мне так
хочется встать и гаркнуть: «Прекратите болтовню!», что я до боли сжимаю челюсти и по
тургеневскому методу десять раз провожу языком во рту. Представляю, какой они поднимут
крик, когда услышат о моем «непременнейшем условии»! Кушкол превратился в ловушку, а
Гулиев кудахчет, что путевки у каждого седьмого туриста просрочены… бухгалтер стонет…
финансовый план… все директора хором подвывают – концерт! Им в голову не приходит, что
они трясутся над фарфоровым сервизом, что на Кушкол могут обрушиться такие лавины,
каких он отродясь не видывал!
Мурат сидит с отсутствующим видом, мне кажется, что он ничего не слышит и думает
не столько о том, что может произойти, сколько о том, что уже произошло. Пора включаться,
время дорого. Я прошу слова, подхожу к висящей на стене крупномасштабной карте Кушкола
и докладываю свои соображения. Я просто и недвусмысленно говорю, что положение
угрожающее и дискутировать по поводу финансовых планов – значит отбивать хлеб у ослов
(бурные протесты директоров, Мурат молчит). Вместо того чтобы хныкать и сотрясать
воздух смехотворными жалобами, следует подумать, пока есть время, о действительно
важных вещах: о сухом пайке для туристов, о дровах для костров, на которых можно
разогреть пищу в случае прекращения подачи электроэнергии и, самое главное, о том, как
будем бороться с лавинами – активно или пассивно.
И я предлагаю на рассмотрение штаба два варианта.
Вариант первый: начать профилактический обстрел лавин. Преимущества варианта:
лавины не успеют получить дополнительных боеприпасов от нового снегопада. Недостаток:
от сотрясения склонов может произойти одновременно массовый сход лавин.
Вариант второй: пассивно ждать. Преимущества: значительно больше шансов на то, что
сойдут не все, а лишь отдельные лавины, и не одновременно, а поочередно. Недостаток: если
это произойдет не сегодня, а, скажем, завтра или послезавтра, лавины обретут несравненно
большую мощность.
Мурат . Какой из вариантов, по-твоему, лучше?
Я. Оба хуже, но третьего не вижу.
Мурат. Обстрел – большой риск, это и ребенку ясно. А почему не попытаться
подрезать лавины лыжами? Ты же это делал.
Я. Не такие лавины и не в такой обстановке. Смертельный номер, Мурат.
 Мурат. Боишься?
Я. Немножко. Но если со мной пойдешь ты…
Хуссейн. Я бы не пашел, галаву жалка. Шутка.
Мурат. А тебя пока что не спрашивают! Допустим, мы остановимся на втором
варианте – будем ждать. Твой прогноз: какой мощности могут быть лавины?
Я. Очень трудный вопрос…
Мурат. Легкие мы без тебя решим.
Я. Все зависит от интенсивности и длительности снегопада, от ряда других факторов.
Возьмем худший случай: снегопад продлится двое суток и произойдет резкий перепад
температур. Тогда четвертая, седьмая и одиннадцатая, по нашим расчетам, достигнут объема
от полумиллиона до миллиона кубов каждая, а остальные лавины – от пятидесяти до двухсот
тысяч.
Мурат. Не преувеличиваешь?
Я. Преуменьшаю.
Мурат. Поверим. Куда дойдут лавины-миллионеры?
Я. В опасной зоне могут оказаться турбазы «Альпинист», «Кавказ» и «Кёксу», а участок
шоссе до гостиницы «Бектау» будет перекрыт почти на всем протяжении.
Мурат. Не пугаешь?
Я пожимаю плечами.
Мурат. Хорошо, допустим, что на этот раз не пугаешь… А если мы возьмем и решим,
что существует еще и третий вариант, то есть что лавины не сойдут вовсе? Тогда что?
Я. Этот вариант для меня самый легкий: я немедленно извещаю руководство об
отставке и беру отпуск.
Мурат. Ай-яй-яй, какой обидчивый! Не ерепенься, а скажи: ты – за какой вариант?
Научное обоснование, меры – все!
Мурат умеет хватать за жабры, к ответу на этот вопрос я еще не готов и впервые в
жизни жалею, что не курю: курильщик, доставая сигареты и щелкая зажигалкой, выигрывает
время для обдумывания и, главное, делает это непринужденно.
Меня выручает звонок.
Мурат. Ну, чего тебе?.. Я же сказал – в спальне, пусть пока что живут в спальне. Что?..
А на диване тебе будет плохо?.. Тогда поставь себе раскладушку на кухне! – Трубка с треском
опускается на рычаги. – Ну, твой вариант?
Сорокин. Стрелять надо – и все дела.
Мурат. Подождите, Леонид Иванович, пусть скажет лавинщик.
Я. Леонид Иваныч, вы ручаетесь за снаряды?
Сорокин. В каком таком смысле?
Я. В январе, когда вы обстреливали седьмую, один снаряд не разорвался и лавина
вынесла его на шоссе. К счастью, как вы помните, снаряд мы обнаружили, и Осман его
обезвредил.
Сорокин. Я и за свою жену не поручусь, а ты говоришь – снаряды… Без шуток – в
порядке снаряды, тот случай за много лет был единственный.
Я. Тогда рискнем! Но – при одном непременнейшем условии. – Я беру указку и
оборачиваюсь к карте. – Обратите внимание на расположение турбаз. Профессор Оболенский
предупреждал, что раз в столетие возможно совпадение факторов, способствующих
формированию исключительных по своей разрушительной силе лавин. Привожу по памяти
его слова: «В подобной гипотетической ситуации турбазы «Кавказ», «Альпинист» и «Кёксу»
могут оказаться в сфере действия воздушных волн». На мой взгляд, именно такая ситуация
создалась сейчас. От себя добавлю, что в опасной зоне могут оказаться индивидуальные
гаражи для машин, продовольственный магазин и, – я посмотрел на Мурата, – участок леса
перед домом №3.
Непрестижная квартира Мурата, на кухне которой Юлии рекомендовано поставить себе
раскладушку, находится как раз в этом доме. Я человек не злой, но мысль о том, что какое-то
время Юлия будет с проклятьями ложиться на раскладушку, доставляет мне удовольствие.
Мурат. Ты без фантазий! Могут оказаться или окажутся?
Я. Три дня назад в этом кабинете ты мне задал примерно такой же вопрос. Я ответил,
что не господь бог. С тех пор ты должен был сделать для себя кое-какие выводы? Напомнить?
Может быть, это и жестоко – намекать ему на похоронку, но мне надоела роль мальчика
для битья.
Мурат. Раз уверен – выкладывай свое «непременнейшее условие».
Я. Буду краток. Прежде чем начать обстрел – а если это делать, то как можно скорее, –
предлагаю немедленно, сию минуту выселить из турбаз всех туристов, перебазировать
продовольственный…
Махтиев. Куда, куда выселить? Ты понимаешь, что говоришь?
Гулиев, Измаилов. Безответственность!.. Паникерство!
Мурат. Прекратить!.. Итак, выселить примерно шестьсот человек… А куда?
Я. Это меня не касается, с меня и лавин хватит. Но если хочешь знать мое мнение…
Гулиев. Мурат Хаджиевич, зачем слушать этого…
Мурат. Говори, Уваров.
Я. В «Актау» и «Бектау» имеется около сотни «люксов» и «полулюксов», в каждом
можно поставить по пять-шесть раскладушек. В тесноте, да не в обиде.
Меня осыпают бранью – ожидаемой и вполне понятной. «Люксы» и «полулюксы» лишь
бы какой случайный хмырь не получит, директора, да и сам Мурат, поселяют там очень
нужных или важных людей, с именами, связями и возможностями. Попробуй, объяви экс-
чемпиону мира по шахматам, управляющему торгом или народному артисту, что отныне его
кровать, как авианосец эсминцами, будет окружена раскладушками. Кошмарный сон
директора!
Мурат не реагирует на вопли и призывы, он сидит, склонив голову набок, и как-то
странно на меня смотрит. На его губах застыла усмешка, я нисколько не удивлюсь, если под
взрыв оваций он пошлет меня ко всем чертям. Что ж, власти у меня нет, мое дело
предупредить.
Мурат. Вот вы галдите, а кое-что из того, что посоветовал Уваров, заслуживает
внимания. Как думаете, может, и в самом деле стоит забрать машины из индивидуальных
гаражей?
За исключением Махтиева и Абдула, у которых нет машин, и Хуссейна, который по
моему настоятельному совету перекатил «жигуленка» в Таукол к отцу, все охотно
соглашаются с тем, что эта часть болтовни Уварова заслуживает внимания.
Мурат. Тогда не будем терять время, объявляю перерыв на двадцать минут. Идите,
выкатывайте свои машины в безопасное место.
Несколько человек поднимаются и направляются к выходу; Мурат, сощурив глаза, с
усмешкой следит за ними. Я про себя награждаю его овацией – ход он придумал гениальный.
Мурат. Перерыв отменяется! Всем, кто хотел забрать машины, советую поразмыслить
над своим соответствием занимаемой должности. Если директору личная машина дороже
жизни туристов и персонала, он не директор, а…
Здесь Мурат употребил слово из лексикона Жулика.
Махтиев. Ты мягкий человек, Мурат, еще сильнее можно сказать!
Мурат. Ничего, они и так поймут. Предложение товарища Уварова принимаю. Даю вам
три часа времени. Собственные машины разрешаю перекатить после того, как последний
турист будет переселен, а продовольственный магазин перебазирован.
Я. Ты забыл о доме №3.
Мурат. Ничего я не забыл. «Актау» и «Бектау» примут по триста человек. Немедленно
готовить раскладушки, автобусы. Приступать к выполнению!
Гулиев. Но, Марат Хаджиевич…
Мурат. Вы-пал-нять!
Я подхожу к Мурату, терпеливо дожидаюсь, пока из его глаз перестают сыпаться искры.
 – Мне нужно кормить ребят, помоги продуктами.
– Получишь на складе, – Мурат быстро пишет записку, – потом оплатишь. Где тебя
искать?
– Поеду с Леонидом Иванычем. По готовности обменяемся зелеными ракетами.
Связной при мне – Вася Лукин.
– Уборщица на полставки? – Мурат подмигивает. – Ревизора на тебя нет, Максим.
– Кто без греха, пусть кинет в меня камень, – осторожно шучу я. За Васю мне и в самом
деле могут намылить холку.

xxx

Дома я застаю всех своих бездельников, очистивших холодильник так здорово, что его
можно отключать. Мою долю, однако, они сожрать не успели, и я, неторопливо кушая
гречневую кашу со шкварками, даю указания. Вася пойдет со мной, Гвоздь и Рома – за
продуктами, Надя будет отдыхать – все-таки в отпуске, а Олег и Осман караулить вездеход,
чтоб не сперли туристы.
– Запомните, лодыри, – по-отечески внушаю я, – здоровый аппетит – это не самое
главное качество лавинщика. Отныне я вашу работу буду оценивать не по количеству
слопанной пищи, а по оперативности, инициативе и верности принятым обязательствам.
Текст все помнят?
– «Находясь в ясном уме и твердой памяти, – бормочет Гвоздь, – обязуюсь…»
– Достаточно. Учтите, кроме Анны Федоровны и меня, вы никому не подчиняетесь, не
мальчики на побегушках. В скандалы с переселением не суйтесь, следите за ситуацией и
действуйте без папиных советов. Надя, когда Гвоздь начнет домогаться твоей руки, положи
ему на головку пузырь со льдом или отхлещи веником. Спать по утвержденному Олегом
графику. У меня все.
– Спасибо за доверие, чиф, – гудит Олег. – Зонтик с собой берешь?
Мы смеемся. Как-то на лекции для туристов я сострил, что от лавины можно
отгородиться раскрытым зонтиком, и один недоразвитый чайник воспринял это со всей
серьезностью – не расставался с зонтиком ни на минуту. Мне не очень хочется смеяться, на
душе у меня скребут кошки, но я люблю, когда ребята живут и работают с настроением. В
лавинную опасность у нас не принято говорить о потерях, о них мы будем говорить потом,
когда позволим себе расслабиться.
– Удачи! – напутствует мама. – Максим, ты помнишь…
– Да, мама, только учти, я не при телефоне.
– Тогда запусти ракету.
– Красную, зелеными мы будем обмениваться с Муратом.
– Хорошо, красную. И береги Васю.
– Анна Федоровна… – бурчит Вася, который по оживившимся лицам ребят
догадывается, что мамино пожелание еще сработает. Он прав, едва мы успеваем перешагнуть
порог, как эти негодяи раскрывают пасти и дружно орут: «Береги Васю!» Они продолжают
скандировать, пока мы не скрываемся в вездеходе, в котором нас ждет Леонид Иваныч со
своей командой.
Снег валит валом. По приказу Мурата бульдозеристы расчищают нам шоссе. Мы едем в
сторону Бектау, за «Чертов мост», где на бетонированной площадке установлена
крупнокалиберная зенитка, пристрелянная к лавинам от седьмой до пятнадцатой. «Старая
артиллерийская лошадь услышала зов трубы!» – смеется Леонид Иваныч. Он откровенно
доволен, по окончании войны стрелять ему доводится не часто, а это дело он любит – в войну
артиллеристом был лихим, четыре боевых ордена за красивые глаза тогда не давали. На
Ладоге ему осколком оторвало по локоть левую руку, но и одной Леонид Иваныч орудует так,
как иные двумя не сумеют. И маме, и мне он особенно дорог потому, что знал моего отца,
командира отдельного лыжного батальона, и не только знал, но и поддерживал огнем во
время прорыва блокады Ленинграда. «Ну и судьба! – изумился Леонид Иваныч, когда мы
встретились в Кушколе. – Майор Сорокин – личный артиллерист отца и сына Уваровых!»
Пока его ребята готовят зенитку к стрельбе, мы, сидя в кабине, уточняем на карте
сектор обстрела. Все координаты определены заранее, бить по лавиносборам мы можем
вслепую, нужно лишь определить, с чего начать. Мы решаем прощупать сначала
четырнадцатую, относительно небольшую и расположенную в семистах метрах от
одиннадцатой. Если четырнадцатая сойдет, не потревожив соседок, попробуем тринадцатую,
а если…
Это самое «если» стоит у меня поперек горла: кто может гарантировать, что первый же
снаряд не сведет склоны Актау с ума? А разве то, что мы собираемся делать, – не
сумасшествие? Нас извиняет лишь то, что сунуть голову под крыло и ждать, пока ее оторвет,
– сумасшествие в квадрате. Больше всего я боюсь одиннадцатой, в позапрошлом году ее
лавиносбор был куда более тощим, чем сейчас, а воздушная волна дошла до опушки. Время у
нас есть, и я подробно рассказываю Леониду Иванычу, каких пакостей можно ждать от
одиннадцатой. Я вспоминаю, как еще в университете на практическом занятии по военной
подготовке полковник задал одному студенту из нашей группы вопрос: «Какова первая
обязанность командира при выборе боевой позиции?» – и был совершенно шокирован
ответом: «Наметить пути отхода, товарищ полковник!»
– А он был не дурак, твой студент, – улыбается Леонид Иваныч. – Давай и в самом деле
наметим.
Включив фонарики, мы идем осматривать наши тылы. Между шоссе и опушкой леса,
которым поросли южные склоны Бектау, метров триста, и зенитка находится примерно
посредине. Снега на южных склонах мало, но они крутые – на верхотуру и за час не
заберешься, а сосновый лес – далеко не всегда лучшая защита от воздушной волны: если она
достаточно сильна, от леса лучше держаться подальше. И от открытого места – тоже, так что
выбор, как видите, у нас широкий. То, что на нашей памяти и по утверждениям старожилов
одиннадцатая этот лес не уничтожала, еще ничего не доказывает: Юрий Станиславович учил
слепо статистике не доверять, «так как в ней не отражено поведение лавин в древние и даже
средние века». Что ж, будем надеяться, что одиннадцатая не сорвется, а если же это случится,
то нам остается уповать на удачу. Все-таки лучше всего – это попытаться добежать до
опушки. На будущее, мечтаю я, хорошо бы соорудить здесь что-нибудь вроде бетонного дота,
с автономным обеспечением на сутки-другие…
Я отправляю Васю к бульдозеристам, которые ползают взад-вперед по шоссе, – пусть
кончают работу и уходят в Кушкол.
Леонид Иваныч начинает колдовать над зениткой, я слышу, как он переговаривается с
наводчиком: «угол 3-89… прицел 24-18…» Для меня это филькина грамота, но Леонид
Иваныч – ас, он стрелял по «тиграм» тогда, когда времени для расчетов у него было куда
меньше, чем сейчас. Его ребята выносят из вездехода и подтаскивают к зениткам пяток
снарядов с ярко-желтыми гильзами, вряд ли нам столько пригодится, склоны слишком
напряжены. У нас есть все: артиллеристы и орудие, снаряды и координаты, теперь нам нужно
лишь одно – немножко удачи. На прощанье мама всегда желает мне удачи, но – коротко, без
обильных словоизлияний, которыми ничего не стоит удачу спугнуть.
Из-за поворота доносится гул моторов, Вася размахивает руками – что такое? Я бегу к
шоссе. Один за другим через «Чертов мост» переползают четыре автобуса, битком набитые
туристами. В кабине первого автобуса рядом с водителем сидит Бычков, директор «Бектау»,
которому надлежит принять и разместить эту ораву. Я приветливо машу ему рукой и желаю
спокойной ночи. Он открывает и закрывает рот, я не слышу, о чем он говорит, но
догадываюсь, что не о любви и дружбе. Чтобы я на сей счет не заблуждался, Бычков опускает
стекло, высовывает голову и от души высказывается. Я прошу его передать сердечный
привет семье и приказать водителям не возвращаться в Кушкол, так как скоро будем стрелять.
Бычков выражает пожелание, чтобы первым же снарядом меня разорвало на части, и мы
дружески расстаемся. Подобные пожелания достаются мне и от туристов – узнали, собаки,
кому обязаны раскладушками. Интересно, как Мурату удалось так быстро сработать?
Автобусы, рыча, идут на подъем, за которым гостиница «Бектау», и мы с Васей
возвращаемся назад. Вася румян и весел, для него все происходящее – забавная игра, а то,
что ставки в ней достаточно высоки, его ничуть не волнует. Я уже второй сезон
присматриваюсь к нему, из Васи можно сделать отличнейшего лавинщика, если научить его с
уважением относиться к собственной жизни. Скажем, мы потеряем бдительность – и завтра
Гвоздь женится, кем тогда его заменить? Хотя нет, этого негодяя я слишком люблю, мне его
никто не заменит.
Я запускаю зеленую ракету. Когда Мурат сочтет возможным, он ответит мне такой же.
В течение десятка секунд, пока в заснеженном небе рассыпаются огни, мы смутно
различаем вдали исполненные враждебности склоны Актау. Они чудовищно разбухли, от их
вида по спине бегут мурашки. Мне кажется, что я никогда, ни разу в жизни не видел на
склонах столько снега. Нет, видел, конечно, на Памире, Тянь-Шане, но те лавины мы отнюдь
не собирались беспокоить, совсем наоборот, мы подобострастно обходили их на цыпочках и,
как поет мамин любимый Вертинский, молили «доброго бога, чтоб продлил наши бренные
дни». Высоцкого, между прочим, мама любит не меньше, ей просто обидно за Вертинского,
что в последнее время он как-то стушевался в огромной Володиной тени.
Сорвет или не сорвет одиннадцатую? О седьмой и четвертой я стараюсь не думать, они
все-таки значительно дальше, а одиннадцатая – напротив. С одной стороны, я хочу, чтобы она
сорвалась и больше не висела, как дамоклов меч, над шоссе, а с другой – довольно нагло
рассчитываю остаться при этом в целости и сохранности.
Однако нужно подстраховаться. Я предлагаю Леониду Иванычу отправить
артиллеристов в лес, и как можно выше – туда, где метров через двести лес переходит в
кустарник, за которым – альпийские луга; стрелять же будет он сам, а я – подавать снаряды.
Оказывается, не положено. Как человек гражданский, склонный к надувательствам в борьбе
со всякими комиссиями, я настойчиво искушаю: «А кто узнает? Ну, кто?» Леонид Иваныч
вяло возражает, что узнать могут – в том случае, если нас обоих завалит, а остальные
спасутся. Я высказываю догадку, что остаться в живых и получить за это выговор, даже с
занесением в личное дело, – не худшая участь для человека, и Леонид Иваныч сдается:
приказывает наводчику, заряжающему и подносчику снарядов уходить в лес до кустарника.
Вася от эвакуации наотрез отказывается, в его ушах еще звенит «Береги Васю», а он не за то
получает полставки, чтобы прятаться, «когда самое интересное». Для меня самым
интересным было бы сидеть дома и кормить Жулика, но Васе этого не понять. Придется его
огорчить. Я предлагаю, а когда он делает вид, что не слышит, сухим и противным голосом
приказываю немедленно исчезнуть, прихватив с собой несколько лавинных зондов и лопат, –
не исключено, что именно ему и троим зенитчикам придется нас откапывать. В последнее я
не очень верю, но такого человека, как Вася, следует воодушевить, дать ему перспективу.
Окрыленный надеждой, Вася уходит – и тут же со стороны Кушкола взлетает зеленая ракета.
Нет, придется честно сказать Мурату, что он гений: за три часа переселить шестьсот человек,
и не лишь бы каких, а строптивейших на свете туристов!
Я отгоняю подальше вездеход, возвращаюсь и даю Леониду Иванычу последние
инструкции: поднять и задраить капюшон, обмотать лицо шарфом, хорошенько застегнуться
и в случае чего не вопить благим матом – снежная пыль почему-то предпочитает проникать в
организм через раскрытый рот; сразу же после выстрела бежать без оглядки к опушке, а
попав в снеговоздушное облако, не падать ниц и притворяться мертвым, а, наоборот, драться
до последнего патрона. Все, можно стрелять.
– Огонь! – весело командует самому себе Леонид Иваныч.
Хлопок выстрела – и мы бежим. Леониду Иванычу в его возрасте физкультура дается
нелегко, я поддерживаю его, силой тащу за собой. Когда до опушки остается метров
двадцать, я вижу Васю, который весьма неумело прячется за тонкой сосной, и тут же слышу
характерный рокот приближающегося реактивного самолета – это спешит на свидание
одиннадцатая, «я милую узнаю по походочке». Рев, свист, неведомая сила сбивает меня с ног,
я лечу на снег, прижимая шарф к лицу, раскрытым ртом (нос у меня уже забит, вот тебе и
инструкции!) втягиваю густой, насыщенный пылью воздух и чувствую, что меня заваливает.
В голове возникает невообразимый сумбур, в глазах мельтешат разноцветные шарики, но
сознание меня не покидает, и я отчаянно рвусь на поверхность, каждым мускулом тела: с
силой отжимаюсь от давящего снега локтями, пытаюсь делать плавательные движения,
подпрыгивать – и при этом не дышать, потому что понимаю, что могу быстро задохнуться.
Но мой час еще не пробил: в тот самый момент, когда от звона в ушах голова начала
раскалываться, я вдруг чувствую, что путы слабеют, нахожу в себе силы выплюнуть изо рта
снег и втянуть чудовищную порцию почти что нормального воздуха. Еще несколько вдохов,
звон слабеет – и я ощущаю себя сидящим по пояс в снегу (все-таки заметный прогресс, не по
шею, как в прошлый раз, а лишь по пояс) и вижу, как Вася, ухватившись за торчащую из
сугроба руку, выдергивает Леонида Иваныча. Дышать становится все легче, догнавшее нас
снеговоздушное облако рассасывается. К тому времени, как прибежала его команда, Леонид
Иваныч успевает откашляться, отплеваться и проклясть все лавины на земном шаре вне
зависимости от государственной принадлежности.
Мы убеждаемся, что кости целы, отряхиваемся (несмотря на предосторожности,
снежная пыль проникла до самых потрохов) и включаем фонарики. На Васином лице –
широченная, до ушей улыбка: принял боевое крещение! И тут я вспоминаю – нашел место и
время! – что за инструкции по технике безопасности Вася не расписался и, случись с ним
что, сидеть мне за решеткой. Я грожу ему кулаком, он не понимает и пялит на меня свои
доверчивые глаза.
Мы плетемся к орудию, его наполовину замело. Откапываем, пересчитываем снаряды –
все на месте. Я приветствую маму красной ракетой, и в распахнувшейся тьме мы видим на
месте шоссе гигантскую снежную стену. Язык лавины не дошел до нас, потерял силы в
каких-то двухстах метрах.

Пять недосказанных слов

– Мак, ты не спишь?
Поразительно гнусный вопрос. Я с трудом разлепляю веки, шарю под кроватью и
швыряю в Гвоздя ботинок.
– Я так и знал, что не спишь, – увертываясь, констатирует Гвоздь. – Второй ботинок
подать?
Я со стоном потягиваюсь, все тело ноет, будто меня протащило не по снегу, а по
усыпанному галькой пляжу.
Ночью, когда мы возвратились, мама заставила меня подвергнуться осмотру, и Надя,
отыскав на моем организме дюжину кровоподтеков и ссадин, намазала их какой-то дрянью.
– Анна Федоровна на работе, овощной сок на столе, размазня в духовке, Надя ушла к
Мурату, поскольку ты ей надоел, – трещит Гвоздь. – Ночью вовсю мело, «Бектау» отрезана,
на почту очередь, как на канатку, в «Актау» туристы озверели и лают из окон.
Мне смешно, вспоминаю одну байку Олега. Матросы играли в шахматы, проигравший
обязан был высунуться в иллюминатор и двадцать раз пролаять: не как-нибудь протявкать, а
именно пролаять, с рычанием и воем. Когда пришла очередь Олега, он с ужасом увидел, что
на него, перегнувшись через фальшборт, по-отечески ласково смотрит командир корабля.
Олег мужественно долаял до конца и двадцать суток сидел без берега.
Я снимаю с клетки покрывало и выпускаю Жулика на свободу. Для начала он осыпает
меня бранью, потом кусает за палец и восторженно орет: «Нельзя кусаться! Нельзя, тебе
говор-рят!» Этому фокусу я обучал его целую осень.
– Жулье, скажи ему про носки, – злодействует Гвоздь, – а то он опять забудет сменить.
– Заткнись, небр-ритая хар-ря! – каркает Жулик. – Ведьма, хвост вырву! Максим, тебе
пор-ра жениться!
Видя, что я одеваюсь, Жулик торопится выболтать весь свой репертуар, знает, что скоро
останется один. Летом ему веселее, окно открыто и можно побеседовать с мальчишками,
пополнить к новому учебному году их словарный запас (директор школы не раз грозился
привлечь Жулика к суду). Я подсыпаю в кормушку овса и проса, доливаю в плошку воды,
подсовываю любимое Жуликом лакомство – салатный лист и выхожу на связь с Левой. Олег
меня опередил, все наши новости Леве известны. Он успел прокатиться по гребню до
десятой, изучил в бинокль склоны и крайне удивлен тем, что четыре крайние лавины сошли
полностью, а в одиннадцатой опустели лишь часть лавиносбора и два из пяти лотков.
Впрочем, ночью буран кое-чего туда добавил, подбросил боеприпасов, и лавиносборы
четвертой и седьмой переполнены настолько, что пятиметровых снегомерных реек не видно.
Ему не скучно, у него все есть, он просит передать ребятам привет и персональный Гвоздю,
которого ждет приятный сюрприз: пленку из кассеты, оставленную им на кровати, Ведьма
превратила в груду обрывков.
Пока Гвоздь под сочувственную ругань Жулика клянется и божится стереть Ведьму с
лица земли, я продумываю информацию и прихожу к выводу, что мне давно и незаслуженно
везет. Ясно, почему мы так дешево отделались: просто одиннадцатая выстрелила из одного
ствола, хотя вполне могла из двух. Все-таки непостижимо: один снаряд сорвал четыре с
половиной лавины! Какой-нибудь ловкий аспирант на этом снаряде может состряпать целую
диссертацию.
За завтраком Гвоздь продолжает снабжать меня информацией. Надя ушла к Мурату не
навсегда, а осмотреть Хаджи, на расчистке шоссе работают три бульдозера, абреки Хуссейна
изловили двух фанов, удиравших на лыжах в Каракол, и тому подобное. Тут вваливаются мои
тунеядцы и дополняют картину. Олег подтверждает, что за ночь никаких ЧП не произошло,
если не считать того, что Рома слопал банку сгущенки, а неведомо куда исчезнувший Гвоздь
был обнаружен и изобличен при попытке влезть на балкон второго этажа гостиницы «Актау».
Приведенный домой на аркане, Гвоздь нагло объяснил свое неслыханное поведение тем, что
хотел помочь одному хорошему человеку, морально поддержать его в трудную минуту.
Трудной же эта минута была потому, что при переселении хороший человек потерял очки, а
он, Гвоздь, якобы их нашел (при обыске никаких очков обнаружено не было). После
интенсивного растирания снегом Гвоздь саморазоблачился: хороший человек является
туристкой по имени Галя, каковая согласилась выйти за него замуж по окончании Института
кинематографии, куда надеется поступить нынешним летом с четвертого захода.
– С третьего, – оскорбленно поправляет Гвоздь и уверенно добавляет: – Обязательно
поступит, у нее (он делает плавные движения ладонями) все данные.
Я ругаю Гвоздя последними словами, и он, глядя на меня слишком честными глазами
отпетого плута, клянется отныне не подходить к туристкам на пушечный выстрел. Не
выдержав моего взгляда, он берет в свидетели потолок и уточняет: «На время лавинной
ситуации и если, конечно, они сами не подойдут». Превратив таким уточнением свою клятву
в пустой звук, Гвоздь принимает позу святого, отрешившегося от мирских соблазнов.
Простодушный Осман вступается за него: «Верить нада, зачем чэловэку к другим дэвушкам
подходить, если был помолвка?» – и мы смеемся. Мы ни секунды не сомневаемся в том, что
первая же юбка, оказавшаяся в поле зрения Гвоздя, оставит от этой помолвки смутное
воспоминание.
Мы приступаем к делу. Ранним утром, когда буран кончился, Олег и Рома прогулялись
на лыжах и нащелкали два десятка фотографий. Они уже отпечатаны и лежат в столе.
Вот фотография лавинного конуса одиннадцатой, у которого для наглядности
поставлена лыжа. Высота вала метров пять, длина метров за сто. Какая нужна силища, чтобы
скрутить жгутом железобетонные столбы электропередачи! А ведь одиннадцатая не
израсходовала и половины боеприпасов.
– В сорочке ты родился, чиф, – комментирует Олег, – даже с галстуком. Кто нас учил
без страховки по канату не ходить?
Я соглашаюсь, что стрелять было опрометчиво, и всматриваюсь в фотографию. То, что
одиннадцатая нас пощадила, – это чудо, но и теперь, растревоженная, она очень опасна. Я бы
даже сказал, более опасна, чем раньше, потому что может породить у туристов беспечность:
они решат, что лавина сошла и прогуливаться вдоль шоссе не возбраняется. Нужно
напомнить Бычкову, чтобы не выпускал туристов за пределы поляны Бектау. Лавина всегда
сходит неожиданно, а повторная – вдвойне, потому что в расчет ее не принимаешь.
Повторных лавин я не люблю больше всего.
– Хотя бы скорее сорвались, – гудит Олег. – Висят над головой, как петли, того и гляди
удушат.
– Ну и что ты предлагаешь? – спрашивает Гвоздь. – Обстрелять?
Олег молчит, молчу я, все молчат. Такого случая в нашей практике еще не было. Я бы,
во всяком случае, не взял бы на себя ответственность стрелять по четвертой и седьмой – и
подумать страшно, что они могут натворить. А ждать – лучше? Пожалуй, чуточку лучше,
даст бог – не разозлятся и сойдут по очереди…
Я продолжаю изучать фотографии остальных лавин, от десятой до четвертой, и все
более убеждаюсь, что они затеяли с нами чрезвычайно скверную игру. Я вспоминаю
«Дубровского», ту сцену, когда человека вталкивали в каморку, где он оказывался один на
один с разъяренным медведем и дрожал от страха в единственном безопасном углу. Мы тоже
прижаты в угол, и перед нами тоже разъяренный медведь – только долго ли он останется
привязанным, день, час или одну минуту, не знает никто.
Звонит Мурат, он ждет меня через двадцать минут. Я отпускаю ребят – надо собраться с
мыслями.
Да, чрезвычайно скверная игра, в которой у меня на руках нет ни одного козыря: ни
подрезать лавины, ни обстрелять их я не решусь. К такому повороту событий я не готов –
пассивную оборону держать не научился, привык нападать первым. В результате я уже
проиграл – с домом №23, и если ни одна комиссия в этом меня не упрекнет, то самому себе я
могу признаться, что был нерешителен и благодушен. «Главный судья лавинщика –
покойники на шее», – говорил Юрий Станиславович…
Щемящая горечь, которой я не имею права сейчас отдаваться, перерастает в острое
недовольство собой – за то, что у меня не хватило характера уберечь дедушку Измаила, за
лихой кавалерийский наскок на одиннадцатую и, наконец, за то, что на заседании штаба я не
сказал всей правды. Если первое непоправимо, а второе волею случая сошло с рук, то за
третье мне нет оправдания. Третьего Юрий Станиславович мне бы не простил. Боишься
непонимания, скандала, взрыва страстей? Тогда зачем ты пошел в лавинщики, когда есть на
свете такая спокойная должность – ночной сторож?

xxx

Три года назад в последний свой приезд Юрий Станиславович почувствовал себя плохо.
В тот январский день солнце заливало склоны, но он не пошел кататься и лежал на кровати,
забавляясь Жуликом и поругивая свой радикулит. Лишь много спустя я узнал, что он скрывал
от всех смертельный недуг: он был сильным, веселым, ироничным человеком и не терпел
жалости, сочувственных взглядов; радикулит он выдумал – его терзал рак. Я был
взбудоражен – утром в лавине погибли два туриста, только несколько часов назад мы их
откопали, и слово за слово разговор пошел о профессии лавинщика, о его работе, жизни и
смерти. Юрий Станиславович вспоминал разные эпизоды, анализировал ошибки
лавинщиков, приводившие к трагическому исходу, и я, еще не остыв от пережитого, про себя
возмущался спокойствием, с которым он говорил о смерти. Теперь-то я знаю, что он имел
право так рассуждать, но тогда его философские размышления казались чуть ли не
кощунственными: ведь только что ушли из жизни два человека! Ему были чужды и скорбный
пессимизм Экклезиаста и восточное равнодушие к смерти, зато он очень одобрял
самоуспокоительную мудрость Монтеля и, помню, с большим уважением процитировал
Горация: «Считай всякий день, что тебе выпал, последним, и будет мил тот час, на который
ты не надеялся».
 – Нам с вами легко рассуждать, – сказал я, – а каково этим двоим?
– Им еще легче, куда труднее их близким.
– И тем, из-за кого они погибли, – добавил я.
– В данном случае казнить себя не за что, – возразил Юрий Станиславович, – ни
людской, ни божий суд, если он существует, тебя обвинять не станет. Другое дело, если
покойники повиснут на тебе из-за твоего недомыслия или трусости.
– Надеюсь…
– Надейся, но не забывай, что иной раз ничей личный опыт не подскажет тебе, что надо
делать – и немедленно! Это теоретики все знают, практики же должны учиться всю жизнь. А
чтобы ты не думал, что старый ворон выжил из ума, дай-ка мне карту Кушкола, бумагу и
карандаш. Теперь представь себе…
И Юрий Станиславович быстро и четко смоделировал примерно такую же ситуацию, в
какой сегодня оказался Кушкол: исключающая обстрел снежная буря, переполненные
лавиносборы, сцепление факторов, препятствующих немедленному сходу лавин, и
перекрытое шоссе на Каракол.
– Не завидую тебе, – поцокав языком, сказал он. – Ну, что же ты будешь делать?
Я почесал в затылке.
– У Горация на этот счет ничего не сказано?
– Ни у Горация, ни у Оболенского, ни даже у твоего любимого Монти. Это ужасно – ни
одной шпаргалки, напряги, хоть ты к этому не привык, собственные мозги. Ты на экзамене,
отвечай.
– Можно подумать?
– Даю пять минут.
Я всматривался в карту, вчитывался в набросанные на бумаге цифры и формулы, напряг
мозги и пришел к выводу, что три главные лавины перевалят за миллион кубов каждая.
– Фантастика, – недоверчиво сказал я. – Такое раз в сто лет бывает, и то если год
високосный.
– Значит, у тебя имеется один шанс из двух в подобной ситуации оказаться, –
усмехнулся Юрий Станиславович. – Так какая зона будет лавиноопасной? Учти, от твоего
решения зависит жизнь многих людей.
Я подумал и провел на карте волнистую линию.
– Недобор, но об этом потом. Что же ты предпримешь?
– Потребую эвакуировать туристов из лавиноопасной зоны, установить контрольно-
пропускные пункты и посты наблюдения, проверю спасательный инвентарь…
– …и так далее, это ты по конспектам вызубрил. Вот почему я затеял этот разговор.
Когда из-за своей ошибки погибает лавинщик – это очень печальное, но, по большому счету,
его личное дело. Но права на ошибку, из-за которой погибнут другие, он не имеет. До сих пор
твоя деятельность в Кушколе была относительно благополучной, и я опасаюсь, что к
настоящим неожиданностям ты не совсем готов. Считается, что недобор ближе к истине, чем
перебор, – так это сказано не для лавинщиков. Если не хочешь, чтобы покойники мешали
тебе видеть розовые сны, становись мудрым перестраховщиком. Посмотри внимательно на
карту и на линию, которую ты провел: она, быть может, обрекает на гибель проживающих
здесь… – он сделал на карте несколько пометок, – и здесь. Явный и непростительный
недобор. Дело в том, что в дьявольской ситуации, которую мы смоделировали, лавины могут
оказаться катастрофическими. И тогда воздушная волна – почти наверняка, Максим! –
обрушится на турбазы «Кавказ», «Альпинист» и «Кёксу»… и даже на гостиницу «Актау».
Вот эти пять последних слов я и побоялся сказать на заседании штаба.

xxx

Такого нашествия туристов приемная начальника управления еще не видывала. Понять

их легко, не для того люди с боем добывают путевки в Кушкол, чтобы изнывать в
переполненной гостинице, выстаивать двухчасовые очереди в столовую и ругаться с
обслуживающим персоналом, который не в силах справиться с таким наплывом. Правда,
глядя со своей колокольни, я куда больше обеспокоен не тем, что туристы заперты в клетке, а
тем, что они из нее вырываются, но когда страсти кипят, разъяснительную работу проводить
бесполезно, да и не безопасно.
Туристы ломятся в запертую дверь кабинета, окружили стол секретарши и потрясают
документами, одни повышают голос до визга, другие умоляют, третьи плачут. Особенно
донимает Юлию – она подменила захворавшую секретаршу Марию Ивановну – качающий
права краснорожий детина, который так разошелся, что вот-вот выпрыгнет из штанов.
Терпеть не могу скандалистов, человек, надрывающийся от крика, да еще с бессмысленно
выпученными глазами, вызывает у меня непреодолимое желание ухватить его за шиворот и
макнуть в пожарную бочку с водой – чтобы зашипело. Наступив детине на ногу, я
переключаю его нервную систему на другую фазу, пережидаю взрыв проклятий, вежливо
извиняюсь и спрашиваю у Юлии, кто в кабинете. Она враждебно смотрит на меня, словно я
виноват в том, что она спала на раскладушке, и цедит сквозь зубы, что заседает штаб. Я
интересуюсь, довольна ли она гостями, вижу, что ее рука тянется к пресс-папье, и,
удовлетворенный, пробираюсь в кабинет со двора, через неведомую туристам потайную
дверь.
Мы как будто и не расставались, вся вчерашняя компания в сборе, за исключением
Хуссейна и Леонида Иваныча, который отсыпается. Лица у директоров помятые, да и у
Мурата под глазами черные круги, но он гладко выбрит, подтянут и уверен в себе – форму он
держать умеет. Он бросает, будто рубит, короткие указания, а Гулиев и Бычков записывают в
блокноты: того-то переселить туда-то, этого к этому, тому создать условия, а такого-то,
наоборот, их лишить, он и без них красивый. С моим приходом Мурат закругляется,
внутренние секреты не для чужих ушей, и неожиданно, без всякого перехода, возвещает:
– Начинаем обсуждение. Кто первый?
– Что обсуждаем? – Я вытаскиваю блокнот.
– Сейчас узнаешь. Говори, Бычков.
Уже по первым словам директора «Бектау» я догадываюсь, что попал на судилище.
Бычков обрушивается на меня, как прокурор. Я обвиняюсь в том, что гостиница отрезана от
Кушкола, осталась без связи и электроэнергии, без свежего хлеба и на голодном водном
пайке, в том, что более тысячи туристов находятся в антисанитарных условиях. Гостинице
нанесен огромный моральный и материальный ущерб, с каждым часом отношения с
туристами обостряются, и он, Бычков, категорически требует привлечь виновника к суровой
ответственности.
Затем в сложенный для меня костер подбрасывают дровишки остальные директора –
обвинения примерно такие же, и Мурат подводит итоги. Он клеймит меня за ситуацию с
«Бектау», за паникерство, которое привело к необоснованному переселению сотен людей и
нарушению ритма жизни, работы всего курортного комплекса. Мурат говорит и говорит,
распаляясь от своего красноречия, а я никак не могу понять, зачем разыгрывается этот
спектакль, пока не обнаруживаю, что Гулиев строчит протокол. Понятно, мой старый и
верный друг решил на всякий случай этим документиком навесить на меня всех собак. Нет
уж, ребята, здесь я пассивную оборону держать не намерен, я тоже пришел сюда не с
оливковой ветвью, посмотрим, кто кого.
Я. Прошу внести в протокол признание подсудимого: снежная буря тоже моих рук дело,
я ее насвистел.
Мурат. Шуточками не отделаешься, отвечай конкретно!
Я. И все, что я скажу, попадет в протокол?
Мурат. Это я тебе гарантирую.
Я. И копию мне тоже гарантируешь?
Мурат. Две, три, сколько захочешь.
 Сейчас я зол, решителен и беспощаден – никаких недомолвок и компромиссов! Я тоже
не люблю, «когда мне лезут в душу, тем более когда в нее плюют». И когда топят, чтобы
самим удержаться на поверхности, очень не люблю. Мурату нужна бумага – что ж, он ее
получит.
Я. Мне достаточно одной. Обвинение первое: «Бектау» отрезана. Да, это сделал я, и
сделал намеренно – решившись на обстрел лавин. Согласен, что это было ошибкой – в том
смысле, что два человека, Сорокин и я, подвергались большому личному риску. И только! Но
если бы мы этого не сделали и лавины сошли самопроизвольно, то кто мог гарантировать,
что туристы, гуляющие по шоссе в одиночку и группами, остались бы в живых? Кстати,
одиннадцатая может сойти повторно, прошу вас, Бычков, это обстоятельство учесть. Дальше.
«Бектау» осталась без связи и электроэнергии. А почему? Разве Оболенский не
предупреждал, что телефонный кабель следует проложить под землей, а «Бектау» обеспечить
автономной дизельной электростанцией? А мои докладные по этому поводу? Но у
начальника управления на этот пустяк никогда не было денег. Так или не так, Мурат
Хаджиевич? Прошу занести в протокол дословно: кто в этом виноват?
Гулиев вопросительно смотрит на Мурата, тот угрюмо кивает.
Я. Дальше. По моему требованию сотни людей были переселены из турбаз, что внесло
хаос в жизнь Кушкола, более того – превратило ее в ад. Но если четвертая и седьмая
сойдут…
Мурат. Нам плевать на твое «если»! ( Потрясает пачкой бумаг ). Видишь? Эти жалобы
подписаны лауреатами Государственных премий, учеными и людьми искусства, другими
ответственными товарищами, ценными для науки людьми, которым мы по твоему настоянию
сорвали заслуженный отдых. «Если» – это не наука, а знахарство, алхимия! Кто, какой турист
теперь поедет в Кушкол, где ему связывают крылья, лишают свежего воздуха?
Я. Можно отвечать?
Мурат. И немедленно!
Я. Во-первых, меня эти жалобы не интересуют, вне зависимости от того, кто их
подписал, лауреат или студент, – ведь я занимаюсь лавинами, а не обслуживаю туристов. Во-
вторых, мое «если», на которое тебе, Мурат, наплевать, это не знахарство, а прогноз, который,
к превеликому сожалению, бывает точным. Я предупреждал о третьей лавине и настаивал на
том, чтобы из дома №23 были выселены все жильцы до единого. По личному разрешению
начальника управления в доме осталась одна семья, и как результат – погиб Измаил Хаджиев.
Так как же быть с моим «если», Мурат Хаджиевич? Молчишь?
Мурат сник, сгорбился, но мне его совершенно не жаль, пусть и он на своей шкуре
почувствует, что такое запрещенный прием.
Я. В-третьих, я действительно перед всеми вами виноват: вчера на заседании штаба не
сказал всей правды…
Мурат. Пиши, Гулиев!
Я. Я слушал, смотрел на вас и думал, что слишком много правды вам не переварить,
правда – лекарство слишком сильное, его, бывает, нужно давать по частям, постепенно. И
теперь я сожалею об этом.
Мурат. Без загадок, конкретно!
Я. Вы считаете, что ситуация сложилась скверная, отвратительная, – на самом деле она
еще хуже. Вчера я привел вам слова Оболенского, что, если сойдут четвертая и седьмая, три
турбазы окажутся в опасной зоне. Я сказал вам половину правды. Вторая же половина
заключается в том, что в зону действия воздушной волны может попасть и гостиница
«Актау». Поэтому я предлагаю прекратить пустую, никому не нужную болтовню и
немедленно, не теряя ни минуты, начать эвакуацию туристов из «Актау».

Короткая передышка
Не знаю, кто придумал, что лучшая оборона – это нападение, но, безусловно, человек
умный. Если бы я просто блеял и нес оправдательный лепет, из меня бы эта публика сделала
отбивную. Но язык силы они понимают, от удара дубиной по голове у них пробуждаются от
глубокого сна извилины, ведающие благоразумием.
Первым приходит в себя Мурат. Я могу его не любить, а временами даже ненавидеть,
но всегда отдаю ему должное: природа над ним не отдыхала. Уверен, начни Мурат раньше и
имей соответствующие его дарованию условия, он стал бы великим спортсменом. Для того
чтобы войти в мировую элиту, у него было все: абсолютное бесстрашие, редкостная
координация движений, фанатичное упорство и умение держать удары. У иных от неудач
опускаются руки, Мурат же становится злее и настойчивее. Однажды после сокрушительного
поражения в слаломе он начисто выиграл скоростной спуск и прямо с пьедестала отправился
в больницу: даже тренер не знал, что Хаджиев вышел на старт с трещиной в ключице.
Годы сильно изменили его, но не вытравили спортивной закалки. Ориентируется он
мгновенно: как когда-то на трассе, в доли секунды определяет, где притормозить, а где
развить максимальную скорость, где принять обтекаемую стойку, а где выпрямиться, каким
соперником можно пренебречь, а с каким пойти ва-банк. А если учесть, что он великолепно
знает не только правила игры, но и дело, то понятно, почему ему прочат большое будущее.
И Мурат круто меняет тактику. Протокол – минутная прихоть, он его больше не
интересует: если уж очень будет нужно, козлы отпущения и без протокола найдутся. Другое
дело – человеческие жизни, к этому следует отнестись со всей серьезностью, ибо у
начальства имеется обыкновение сначала, идя по горячим следам, снимать с работы, а уже
потом разбираться, кто и в какой степени виноват. Тем более что о возможной трагедии
предупредил не кто-нибудь, а Оболенский – ученый с мировым именем, «крестный отец»
Кушкола, его имя здесь свято. Мурат еще не сказал ни слова, но его дружелюбный взгляд
говорит мне, что мы в очередной раз союзники.
– Когда и при каких обстоятельствах Оболенский сказал про «Актау»?
Я подробно излагаю содержание нашей беседы.
– Почему ты решил, что ситуация, которую Юрий Станиславович смоделировал,
совпадает с нашей сегодняшней?
Я привожу свои соображения, сопоставляю, сравниваю.
– Какие разрушения произведет воздушная волна, если достигнет «Актау»?
Я выражаю уверенность, что сложенное из бетонных блоков здание в любом случае
устоит, но пострадает фасад: выбьет окна и балконные двери, может даже повредить, а то и
сорвать крышу, ведь снеговоздушное облако бывает высотой в несколько сот метров.
Деловитой доверчивости, с какой Мурат меня слушал, как не бывало. Актер!
– Вот видите, товарищи, – иронический кивок в мою сторону, Уваров снова хотел нас
запугать, а вынужден был признаться, что опасность грозит только фасаду. Фасаду! Значит,
нужно переселять только половину людей, а не всех, как того требовал Уваров. Паникер
Максим, панике-ер!
Превратив этим маневром свое поражение в победу, Мурат спрашивает, какие у кого
имеются соображения. Директора подавленно молчат. Бычков, который еще десять минут
назад изображал из себя невинную жертву и взывал к состраданию, притих и сочувственно
смотрит на Гулиева: все познается в сравнении, кому сейчас по-настоящему плохо, так это
директору «Актау». Настолько плохо, что он не в силах произнести ни слова и только
отрешенно разводит руками.
– Ты что-то хочешь сказать или зарядку делаешь? – насмешливо спрашивает Мурат. –
Будем считать, что зарядку. Он встает, надевает шапку, пальто. – Совещание окончено.
– У меня не все, – говорю я.
– Цицерон! Ну, побыстрее.
– Одиннадцатая может сойти повторно, а на шоссе бульдозеристы, да еще электрики
тянут к «Бектау» временную линию. Предлагаю работы прекратить.
– Нельзя прекратить, – Мурат знаком останавливает Бычкова, который взвивается над
столом и готов вступить со мной врукопашную, – «Бектау» необходима связь, энергия для
отопления и кухни.
– Тогда прикажи выставить наблюдательный пост и проинструктировать людей.
– Я уже выставил. – Бычков облегченно вздыхает.
– И проинструктировал, – добавляет Мурат. – Все?
– Слишком много туристов разгуливает по Кушколу. Сойди лавины – и кое-кто из них
окажется… – я чуть было не сказал «Надиным пациентом», – пропавшим без вести.
– Абдул, ты ответственный, – рубит Мурат. – Мобилизуешь с Хуссейном спасателей,
дружинников. Ну, все?
– Копия протокола, – напоминаю я.
– Бюрократ! – рычит Мурат. – Гулиев, отдашь Юлии, пусть перепечатает. Бычков,
занимайся своим хозяйством, остальные со мной.

xxx

Я тоже иду в гостиницу, хотя мне меньше всего на свете хочется окунаться в этот
бурлящий котел.
Великолепный вестибюль восьмиэтажного здания «Актау», неизменно украшающий,
наряду с Мариам, рекламные проспекты Кушкола, превратился в заурядный зал ожидания.
Повсюду рюкзаки и чемоданы, в креслах и на диванах спят бездомные, в столовую, ресторан
и кафе тянутся длиннющие очереди, у перегородки, за которой с измученными лицами сидят
администраторы, кипят страсти.
Стараясь не привлекать к себе внимания, я быстро проскальзываю в медпункт – после
визита к Хаджи Надя по просьбе фельдшера должна здесь консультировать. В небольшой
приемной вдоль стены сидят страдальцы с вывихнутыми и поломанными конечностями; на
людях они носят свой гипс как орден, но в медпункте человек с гипсом может гордиться
разве что своей глупостью. Очередь на меня шипит, на моем пути вырастает частокол из
палок и костылей, но я высокомерно роняю: «Муж доктора Загорской», – и, провожаемый
подобострастными взглядами, прохожу к Наде. Давно не видел ее в белом халате и чепчике,
они ей к лицу куда больше, чем джинсовый костюм, и Надя сдержанно улыбается, услышав,
что она чиста и непорочна, как ангел. Она не очень избалована моими комплиментами,
хотела бы услышать еще, и я добавляю: «Как ангел, в котором ловко скрывается ведьма». Это
Надю тоже устраивает, но фельдшер, который поддерживает на весу чью-то распухшую
клешню, почтительно покашливает, и я, напомнив про обед (его по моему указанию готовит
Гвоздь), ухожу к маме.
– Ты очень спешишь?
Катюша! Дух захватывает – до того она сногсшибательна в туго обтягивающем красном
эластике. На меня завистливо смотрит субъект с закованной в гипс ногой.
– Я бы на вашем месте бросил все дела, – говорит он, – даже если бы это были
собственные похороны.
Я благодарю закованного за совет, вывожу Катюшу в коридор и рассыпаюсь восторгами
по поводу ее внешности.
– Про внешность мне уши прожужжали, мог бы придумать что-нибудь пооригинальнее.
– Но не могу же я хвалить твой ум, – оправдываюсь я. – Ты мне все равно не поверишь.
– Тебе я вообще не верю, ты бессовестный лгун! – торжественно возвещает она. – Надя
тебе не жена!
– Разве? – Я морщу лоб. – Память у меня стала ни к черту, нужно будет заглянуть в
паспорт. А где твоя свора?
– Бессовестный лгун, – повторяет Катюша. – Что ж, тем хуже для тебя.
– Почему же?
– Потому что лгунам я никогда не позволяю гадать мне по руке.
Так, мне явно дается возможность вновь вступить в игру, из которой я уже счел себя
выбывшим. Интересно, что ей от меня надо?
 – А если я докажу, что не лгун, позволишь?
– Сначала докажи.
– Запросто. Я когда-нибудь тебе говорил, что мы с Надей женаты?
Катюша озадачена. Я терпеливо жду. Она закусывает нижнюю губу (совсем как Юлия,
до чего они однообразны в приемах!) и вопросительно на меня смотрит, давая понять, что
готова снять свое обвинение. Что-то слишком быстро. Что ей все-таки от меня надо? Не для
того же она меня разыскала, чтобы определить мое семейное положение.
– Моя честь восстановлена? – Я беру ее теплую ладошку и глубокомысленно
рассматриваю. – Поразительно! Никогда и ни у кого не видел такой отчетливой линии
искренности. Твоя главная черта – это искренность.
Катюша скромно улыбается, она и без меня знает, что очень правдива.
– Любопытно, – бормочу я, – видишь эту продольную линию? Тебе суждена встреча с
шатеном, рост высокий, профессия лавинщик… Кто бы это мог быть? Но погоди,
продольную линию пересекает поперечная, шатену мешают какие-то барбосы…
– Барбосы остались с носом, – хихикает Катюша. – Ну и нахал же ты, Максим!
Ладошка, однако, из рук нахала не изымается, бессильно лежит, но из нее, кажется, бьет
током. Какие глаза, щечки, зубки! Так и просятся восточные сравнения – бездонные озера,
персики, жемчуг. Исключительно интересно узнать, какие мысли бродят в этой
прехорошенькой головке, какая ложь готова сорваться с этих улыбающихся губ. А меня
поощряют, я читаю в ее глазах обещание и чувствую, что слабею: еще одна улыбка, еще один
такой взгляд – и я сдамся на милость победителя. Черт бы побрал эту гостиницу, в которой
негде уединиться! Не выпуская ладошку, я веду Катюшу к окну, задергиваю штору и целую
длинные тонкие пальчики. В эту минуту я намертво забываю о ее вероломном поведении и о
мудрой характеристике, которую дал ей Гвоздь.
– Глупенький, – воркует Катюша, подставляя пальчики. Она торжествует, наконец-то
укротила такого зверя. – Здесь будешь гадать или найдешь более подходящее местечко?
Знаешь что? Возьми у нашего инструктора Никитенко ключ от пункта проката и дай мне, я
там спрячусь и буду тебя ждать, хорошо?
Потрепав меня за ухо, она высвобождается и танцующей походкой идет к вестибюлю.
Черт меня побери! Пункт проката не самое идеальное место, но погадать Катюше по руке я
готов, кажется, на лавиносборе четвертой лавины.
Петю Никитенко, усталого и злого, я нахожу в вестибюле. Он возглавляет группу
инструкторов, охраняющих входы и выходы из гостиницы, вторые сутки не спит и
проклинает тот час, когда променял свой любимый Минск на этот «сумасшедший дом».
Нужны лавинные зонды? На, бери ключ, потом вернешь. Я почесываю ключом подбородок и
подмигиваю Катюше, которая шлет мне воздушный поцелуй из-за Петиной спины. Теперь
нужно ключ передать, но Петя меня не отпускает, требует честно обрисовать ему лавинную
ситуацию. Я обрисовываю, а взамен Петя доверительно сообщает, что по агентурным
данным несколько групп отчаянных туристов замышляют побег, одну уже изловили при
попытке взломать двери в пункт проката, где хранятся отобранные у туристов лыжи.
«Заводилы – те самые твои барбосы с их красоткой стюардессой, она еще за манекенщицу
себя выдавала, помнишь? Ребята не промах, так что нужно глядеть в оба».
Ощутимо чувствуя, как хмель выветривается из головы, я вновь подмигиваю Катюше и
возвращаю Пете ключ: «Пожалуй, мне своих лавинных зондов хватит». Катюша
разочарованно показывает мне язык и убегает – видимо, докладывать барбосам о крахе
остроумно задуманного плана. До новых встреч, ненаглядная!
По гостиничной трансляции разносится: «Слушайте сообщение дирекции! Всех
туристов, проживающих в четных номерах, просим срочно подняться к себе. Повторяю: всех
туристов…»
– Что бу-дет… – стонет Петя. – И на кой черт я сюда…
– Прикрой меня, – тихо прошу я, но уже поздно.
– Максим Васильевич, дорогой!
 Хотя я прячусь за Петю, горблюсь и корчу гримасу, мадама меня узнает. Со времени
нашего чудесного спасения у шлагбаума я ее не видел и констатирую, что выглядит она на
тройку (еще бы, женщины вообще трудно переносят разлуку с любимым мужем); что же
касается Вадима Сергеича, то он спал с лица, небрит, брюки помяты – не выдающийся
композитор, а лабух в поисках трешки на опохмелку. Видимо, роль нового патрона и
утешителя мадамы сильно его утомляет.
– Что происходит? – набрасываются они. – Вы в курсе дела?
– Точно не знаю, – громким шепотом отвечаю я. – Вроде бы из четных номеров будут
переселять в отдельные комнаты. Не всех, конечно, а кто успеет.
Мадама хватает Вадима Сергеича за руку и волочит к лифту, за ними устремляются
другие, и я, пожелав Пете удачи, торопливо покидаю место диверсии.
Непостижимо, но слух об отдельных комнатах достигает библиотеки раньше, чем я туда
вхожу, – очередь к маме редеет, разваливается на части, и книголюбы, давясь в дверях, бегут
к лифтам. «Оставьте книги!» – кричит им вослед мама, но куда там! Представляю, сколько
анонимных прохвостов будет она проклинать после инвентаризации. Меня мама понимает с
полуслова. Не задавая лишних вопросов, она вешает на дверь табличку «Закрыто на обед»,
звонит дежурной по третьему этажу, просит срочно позвать Введенского из 324-го и передает
мне трубку. Я приветствую Алексея Игоревича и предлагаю ему спокойно, не суетясь собрать
вещи и спуститься в библиотеку. Через несколько минут он приходит, без всяких реверансов
и церемоний принимает наше предложение, и мы уходим домой.

xxx

Густой чад на лестничной клетке вызывает у меня смутную догадку, что вместо обеда
мы будет щелкать зубами. Но я ошибаюсь: за столом сидит вся свора, поедая какое-то варево
и кроя Гвоздя на чем свет стоит. Олег вводит нас в обстановку: Гвоздь, одолжив у соседки
двухведерный казан, вбухал в него две пачки риса, две банки свиной тушенки, посолил, лихо
поперчил и сварганил блюдо под издевательским названием плов. Снизу лжеплов сгорел,
сверху остался сырым, а серединой, помоляся господу нашему и махнув рукой на здоровье,
можно попытаться набить брюхо.
Гвоздь отряхивается от ругани, как выскочившая из реки собака от воды.
– Зажрались, тунеядцы, – поясняет он Алексею Игоревичу, которому эта сцена
доставляет большое удовольствие. – Настоящему едоку что нужно? Количество, в данном
случае тарелка с верхом на рыло. А если едок при этом еще и остался в живых, значит, он
получил и качество.
– Повесить его, что ли? – задумчиво спрашивает Олег. – Кажись, ничего другого не
остается.
– Мало, – возражает Осман. – Слишком легкий наказание.
– Не забывайте, что я профорг, – высокомерно говорит Гвоздь. – Без санкции общего
собрания меня вешать не положено. Анна Федоровна, с этого края сырой, пусть Рома лопает,
а вы берите отсюда. Ну, как?
– Степушка, ты превзошел самого себя, – хвалит мама, – не откажи записать мне
рецепт.
– Я не склонен, Степан, делать вам комплименты, – говорит Алексей Игоревич, – но в
нашей гостиничной столовой…
– Зовите меня Гвоздь, – просит Гвоздь, – я привык.
– Охотно. Так я не склонен… гм… может быть, лучше товарищ Гвоздь? А то как-то
неловко выборное лицо, профорга, называть просто Гвоздь.
– Товарищ – это звучит, – важничает Гвоздь. – Будто сидишь в президиуме.
– Так ваш плов, – продолжает Алексей Игоревич, – в нашей столовой, как говорится,
съели бы в облизку.
– Слышите, собаки? – торжествует Гвоздь. – Я еще и не такое могу, Алексей Игоревич.
Если меня не вешать, а подойти ко мне с лаской, я могу…
– …из здорового человека сделать язвенника, – как бы про себя говорит Олег.
– …изготовить карпа в сметане, – не моргнув глазом, продолжает Гвоздь, – духовое
мясо в горшочке, вырезку с луком, пельмени и шаньги, грибы жареные, шашлыки и цып…
– Пять минут холодного душа! – не выдерживает Рома.
От расправы Гвоздя спасает приход Нади.
– В «Актау», – садясь за стол, докладывает Надя, – великое переселение туристов, в
нечетных номерах уже столько раскладушек, что невозможно пройти. Максим, тебе шлет
пламенный привет Вадим Сергеич. Его сунули в такую переполненную комнату, что он, как
лошадь, будет спать стоя. Впрочем, от желающих выразить тебе признательность нет отбоя.
Когда я уходила из гостиницы, – Надя смеется, – кто– то крикнул: «Его жена, держите ее!» –
и я еле унесла ноги. Немного странного вкуса, но вполне съедобная каша.
– Плов, – оскорбленно поправляет Гвоздь.
– Разумеется, плов, – соглашается Надя. – Алексей Игоревич, поскольку вы улетаете,
позвоните, пожалуйста, моему шефу, – она пишет на листке номер, – и разъясните, почему я
могу задержаться.
– Улетаю? – удивился Алексей Игоревич.
– Разве вам не звонили? Пять минут назад Мурат просил меня вас предупредить, чтобы
вы были готовы. За вами выслали вертолет.
– Какая нелепость! – Алексей Игоревич неприятно поражен. Вы уверены, что речь шла
обо мне?
– Абсолютно. Поразительная нелепость… – Барабанная дробь пальцами по столу. –
Отправьте-ка лучше своих героев в гипсе.
– Если бы за мной послали вертолет… – мечтает Гвоздь.
– …с милицией, – тихо подсказывает Рома.
Телефонный звонок.
– Меня нет! – предупреждает Алексей Игоревич.
– Академик у тебя? – Это Мурат.
– С чего ты взял?
– Не валяй дурака, он выходил из «Актау» с тобой и Анной Федоровной.
– Он просто клянчил у мамы свою любимую книгу.
– Какую там, к черту, книгу?
– «Капитана Сорвиголову», в академической библиотеке она вечно на руках. Убежал
куда-то читать.
– Я прошу…
– Только после него, неудобно забирать, академик все-таки.
– Убью! – рычит Мурат. – За ним спецрейс, важное заседание из-за него откладывают,
государственный человек, понял? Чтобы через пятнадцать минут был на вертолетной
площадке, как штык!
– Мурат, я десять раз тебя просил, чтобы никаких вертолетов в Кушкол не посылали,
лавины слишком…
– Приказ сверху – сверху! – соображаешь? Не празднуй труса, летит сам Захаров, я его
предупредил, чтоб держался южных склонов. Так через пятнадцать минут!
– На этом заседании, – жалуется Алексей Игоревич, – я нужен просто как голосующая
единица, один начальничек защищает докторскую, это теперь очень модно. Между тем мне
крайне любопытно проследить за вашими лавинами, в последние дни я почитал кое-какую
литературу и прикинул, как к их изучению подключить лазеры и даже спутники. Кстати
говоря, небольшую группу я готов для начала организовать при своем институте, при своем –
потому, что легче будет обойти бюрократические рогатки.
– Но ведь это замечательная идея! – пылко восклицает мама. – Лавиноведение сделает
гигантский шаг вперед!
– Я не закончил, с одним условием, – улыбаясь говорит Алексей Игоревич.
 – Я и в самом деле с удовольствием перечитаю «Капитана Сорвиголову», у меня его лет
сорок назад отобрал на уроке учитель физики.
Мама, как всегда, права, идея замечательная: со спутников можно будет получать
информацию о формировании лавин по всему Кавказу! О такой удаче я и мечтать боялся.
Уловив на лице ребенка живейший интерес, мама со свойственной ей энергией берет быка за
рога.
– Считайте, что книга ваша, – великодушно обещает она. – А не будет ли у вас
затруднений со штатами?
– Во-первых, – веско говорит Алексей Игоревич, – у каждого уважающего себя
директора института имеется «заначка», и, во-вторых, у меня накоплен бесценный опыт
борьбы с финансовыми органами. Знаете ли вы, что увеличить штат на пять-шесть человек
иной раз бывает куда проще, чем уволить одного бездельника? Я допускаю, что вы не имеете
представления о моих научных работах, но об «эффекте Введенского» должны знать. Когда
несколько лет назад я принял институт, то обратил внимание, что во дворе, на прилегающих
тротуарах скопилась вековая грязь. Между тем зарплату по сто двадцать рублей в месяц
получали два дворника. Присмотревшись, я вызвал одного из них, дядю Колю, поговорил по
душам, уволил второго и установил дяде Коле оклад двести двадцать рублей. Ого, как он
замахал метлой! Финорганы с полгода бомбили меня параграфами и постановлениями, а я
бил их фактами: идеальной чистотой и сэкономленными для бюджета двадцатью рублями. И
я победил! И теперь, когда президенту коллеги жалуются на нехватку обслуживающего
персонала, он ссылается на «эффект Введенского» и заставляет изучать мой опыт. Что же
касается будущей группы…
– Летит, – прислушиваясь, сообщает Вася. – У-у-у…
– Ничего не поделаешь, Алексей Игоревич, пора, – говорю я. Мы вас проводим.

«Дальше – тишина»
От вездехода Алексей Игоревич отказывается, ему хочется подышать свежим воздухом.
Впрочем, до вертолетной площадки несколько минут ходу.
Мы идем и мечтаем о том, какой красивой может стать наша жизнь.
– Академика нужно ковать, пока он горяч, – свирепо шепчет Олег. – А вдруг он
пошутил?
– Если пошутил, – Рома толкает меня в бок, – то не видать ему «россиньолов», так и
скажи.
– «Требуй для всех понемногу, – советует Гвоздь, – и не забудь про меня!» Я имею в
виду мой будущий персональный оклад.
Я и без их наглых подсказок рад был бы выпытать у Алексея Игоревича подробности,
но он секретничает о чем-то с мамой и Надей, у всех троих хитрый вид, и влезать в их
разговор мне не хочется. Лазеры и спутниковая информация! Кто мы сегодня? Шаманы и их
дремучая паства, грозящие лавинам заклинаниями и обожженными на костре дубинами. А с
лазерами и спутниками – ого, нас голыми руками не возьмешь! Во рту сохнет при мысли о
том, что я окажусь хозяином настоящей лаборатории, где можно будет обработать, осмыслить
и, наконец, привести в христианский вид целый сундук добытых нами материалов. Сегодня я
слишком мало знаю, в лучшем случае – только то, что знают мои коллеги, и не могу, да и не
считаю себя вправе осуществить мамину мечту – написать большую монографию о лавинах;
а завтра – почему бы и не дерзнуть? Кто сказал, что Уваров всю жизнь обречен поставлять
сырье, а не готовую продукцию?
И я тихо мечтаю о том, какой прекрасной может стать жизнь. Я не страдаю излишней
доверчивостью, мой скромный жизненный опыт убедил меня в том, что ничто другое люди
не забывают с такой легкостью, как свои обещания. Это даже не считается
предосудительным – обнадежить клиента и напрочь забыть о его существовании, едва лишь
он перестанет зудеть на ухо; наоборот, почтительное удивление и даже подозрение в том, все
ли у него на месте винтики, вызывает человек слова, этот голубоглазый чудак, который пуще
всего на свете боится прослыть трепачом. Таких нынче днем с огнем не очень-то найдешь,
они старомодны и смешны, как пиджаки с ватными плечами и брюки паруса. Куда
современнее мой друг Мурат: будь на месте Алексея Игоревича Мурат, я не поверил бы ему,
поклянись он самой длинной и замысловатой клятвой, потому что знаю, что выполняет он
обещания только и исключительно тогда, когда это ему выгодно.
А вот Алексею Игоревичу я поверил сразу и безоговорочно – не только потому, что уж
очень хотелось поверить, но, главным образом, потому, что он оставил у нас до осени свои
«россиньолы», как древние когда-то оставляли заложников. А если серьезно, то поверил бы
ему без всякого залога. Ладно, поживем – увидим, как говорят мудрые люди, когда ничего
более умного им в голову не приходит.
Вертолетная площадка находится за «Актау», со стороны южных склонов. С фасада
гостиница словно вымерла, ни в задернутых шторами окнах, ни на балконах никого не видно,
лишь откуда-то издали доносится какой-то непонятный гул.
– И в медпункте пусто, – приподнявшись на цыпочки и заглядывая в окно, говорит
мама. – Его тоже перевели?
– На безопасную сторону, – отзывается Надя. – Мурат распорядился в первую очередь.
– Умница, – хвалит мама. – Я знала, что в конце концов он прислушается к голосу
разума. А в какое помещение?
– В очень хорошее, – туманно отвечает Надя. В какое же?
– В хорошее. – Надя прячет улыбку. – В библиотеку.
– Что-о?! – Мама хватается за голову. – Он сошел с ума!
– Впустить лису в курятник! – подливает масло в огонь подхалим Гвоздь.
– Они разворуют нам все книги!
Мама бежит к центральному входу, а мы огибаем гостиницу с торца и – становимся
свидетелями редкостного зрелища.
Гул, который с минуту назад казался мне загадочным, объяснился чрезвычайно просто:
вокруг вертолетной площадки, огражденной живой цепью из инструкторов, дружинников и
милиционеров, веселится добрая сотня туристов. Мурат, прикрыв мощным телом входной
люк вертолета и воздев кверху руки, взывает к лучшим чувствам:
– Будьте сознательны, это спецрейс, у меня распоряжение срочно вывезти товарища…
– Петра Ивановича Загоруйко? Это я!
– Какого там Загоруйко? – несется из толпы. – Моя фамилия Терехов!
– Всех вывози!
– Товарищи, у меня завтра начинается турнир!
– Алексей Игоревич! – завидев нас, кричит Мурат. – Прошу пропустить товарища
академика!
– Все здесь академики!
– Может, штаны он шьет для академиков!
– У меня ребенок с температурой!
– Алексей Игоревич! – К нам подлетают Вадим Сергеич с мадамой. – Где ваши вещи,
мы поможем!
Алексей Игоревич тихо стонет.
– Пра-пустить! – громовым голосом орет Мурат. – Абдул, обеспечить посадку товарища
академика!
– Иду! – срывающимся фальцетом кричит Вадим Сергеич, хватает за руку мадаму и
через образовавшийся проход бежит к вертолету. Под смех и улюлюканье толпы их тащат
обратно.
– Ой, не могу! – бушует Алексей Игоревич. – Чаплин!
– Пра-пустить!
Свист, хохот, визг! А толпа все прибывает, из нижних окон прыгают, из верхних
спускаются на веревках и простынях все новые претенденты, у многих за плечами рюкзаки, в
руках чемоданы.
– Жре-бий! Жре-бий! Жре-бий!
Это дирижирует барбосами Катюша. Они без вещей, просто дорвались до развлечения
и валяют дурака. А я-то еще удивлялся, что они пропускают такой балаган.
– В вертолет у нас имеют право… – звонко провозглашает Катюша и взмахивает рукой.
– …и мореплаватель, и плотник, и академик, и герой! – ревут барбосы. – Жре-бий! Жре-
бий!
– Жребий! – подхватывает толпа.
– Сажай с ребенком!
– Товарищи, у меня турнир!
– Все равно продуешь!
– Умоляю, завтра моей теще сто лет!
Полный балаган!
– Где он? – К нам с выпученными глазами прорывается Абдул.
– Кто, Алексей Игоревич? – Надя не умеет врать, у нее получаются слишком честные
глаза. – Разве его нет? Ах да, у него какие-то дела.
– Дела у него, – поясняет Гвоздь. – Он занят!
– Сбэжал! – кричит Мурату Абдул. – Дэла у него, занят!
Зло жестикулируя, к Мурату подходит Захаров, командир вертолета: показывает на
часы, тычет пальцем в небо.
– К черту! – рычит Мурат. – Абдул, веди травмированных! Эй, где там туристка с
ребенком?
– Правильно!
– Товарищ Хаджиев… – взывает Катюша.
– …мо-ло-дец! – скандируют барбосы.
– Хаджиеву гип-гип…
– Ура! Ура! Ура!
Толпа расступается перед героями в гипсе. Первым скачет на костылях тот самый
закованный, который советовал мне ради Катюши отложить собственные похороны.
– Отбили? – кивая на барбосов, злорадно спрашивает он. – Растяпа!
– От растяпы слышу, – вяло огрызаюсь я. – Нога в гипсе тоже не лучший сувенир,
который можно вывезти из Кушкола.
Но закованный, конечно, врубил в солнечное сплетение, вряд ли мне теперь удастся
погадать Катюше по руке. Наверное, старею, все-таки четвертый десяток, без особой горечи
думаю я, года два назад у меня таких осечек не было. Катюша показывает на меня пальцем и
со смехом что-то говорит, а свора слушает ее, радостно разинув пасти. Снова что-то затевают,
собаки. Петя прав, за этой компанией нужно смотреть в оба.
– Не огорчайся, – сочувствует Надя, – не на ней свет клином сошелся.
– Он сошелся на тебе, – ворчу я.
– Я рада, что ты пришел к этому выводу.
– Не пришел, а еще ковыляю.
– Ну, это по моей специальности, я тебе помогу, – обещает Надя.
Пока мы обмениваемся любезностями, посадка в вертолет продолжается. Мурат в
самом деле молодец, нашел верный способ усмирить толпу: на места битых-ломаных никто
не претендует. Замыкают их шествие двое таинственных субъектов, таинственных потому,
что их физиономии по глаза обмотаны шарфами; субъекты волокут носилки, в которых,
прикрыв лицо руками, жалобно стонет женщина. Продвижение носилок сопровождается
всеобщим сочувствием: все-таки для толпы, даже неуправляемой, есть святые вещи.
– Потерпи, милая…
– На операцию, да?
Субъекты хрюкают что-то неопределенное и ускоряют шаг.
– Я ее не помню, – озадаченно говорит Надя. – Наверное, из «Бектау».
 Мне смешно, вспоминаю мамин рассказ. Она встретила на московской улице бывшую
школьную подругу, ныне известного хирурга. Они разговаривали, обменивались новостями,
и тут к ним подошел сияющий молодой человек и низко, с чувством поклонился: «Большое
вам спасибо, Вера Петровна, вашим золотым рукам!» И ушел. Вера Петровна вот так же
озадаченно смотрела ему вслед и бормотала: «Не помню, кто же это… кто же это… ба,
геморрой!»
Между тем скорбно согнутые фигуры субъектов кажутся мне до странности
знакомыми. Я всматриваюсь и, озаренный внезапной догадкой, делюсь ею с Абдулом. Тот
ошеломленно хлопает себя по ляжкам и устремляется за носилками.
– Таварищ Хаджиев, это абманщики! Плуты!
Мурат делает ему страшные глаза, но Абдул не видит: он выполняет свой долг,
разоблачает плутов. Субъекты почти бегут, они уже рядом с вертолетом, но Абдул их
догоняет и…
– Ах!! – вырывается у толпы.
Свист, рев, стоголосое ржание! Из носилок на снег вываливается мадама и своим ходом
рвется в вертолет. Петухов и композитор за ней. Но куда им против Абдула, экс-чемпиона
республики по вольной борьбе!
Только думаю, что благодарности за свое рвение он сегодня не получит…
– Всем туристам немедленно возвратиться в гостиницу! – громогласно возвещает
Мурат. – Абдул, Хуссейн, обеспечить!
Я разыскиваю глазами свору – никого нет, исчезли. Странно, это на них не похоже –
бросить такой балаган на произвол судьбы.
– Отправляй свою бетономешалку! – кричит кто-то Захарову.
Тот высовывается из кабины и грозит кулаком, для вертолетчика «бетономешалка»
такое же оскорбление, как для моряка «дырявое корыто».
– От винта!
Толпа распадается, вертолетная площадка пустеет. К нам, бормоча на ходу проклятья, с
грозным видом направляется Мурат.
– Предоставь его мне, – вполголоса говорит Надя и чарующе улыбается Мурату. – Мы с
Максимом поражены, как организованно и с каким тактом вы произвели посадку! Любого
другого на вашем месте толпа могла бы растерзать. Искренне поздравляю вас, Мурат
Хаджиевич.
Я еще не видел ни одного человека, совершенно равнодушного к лести. Тем более когда
мужчину осыпает похвалами молодая и привлекательная женщина.
– Преувеличиваете, – скромничает Мурат. Он еще сердит, но основной заряд злости
через громоотвод уходит в землю. – Главное, Надежда Сергеевна, с толпой не надо
рассуждать, она воспринимает только при-казы!
– Для того чтобы приказать, нужны силы и воля, – простодушно, от всего сердца
говорит Гвоздь. – Не каждому это дано.
Весь облик Гвоздя, от преданной физиономии до ботинок, свидетельствует о том, что
он исключительно уважает Мурата.
– Если бы каждому, некем было бы командовать, – соглашается покладистый Мурат. –
Однако не об этом речь. Какого черта академик…
– Мурат, при даме… – упрекаю я.
– Извините, Надежда Сергеевна. Так какого дьявола…
Надя смеется. Мурат, не выдержав, присоединяется к ней, и мы вполне дружелюбно
беседуем. Мурат благодарит Надю за маленького Хаджи, проклинает Абдула, который своим
усердием не по разуму помешал эвакуации уважаемых людей, и жалуется на Уварова,
который поставил руководство в невыносимые условия. Я в свою очередь упрекаю, что
сделано еще далеко не все: жильцы дома №3 не переселены, не закрыты лазейки, через
которые туристы просачиваются из «Актау», и прочее. Что же касается академика, то он
успел дочитать «Сорвиголову» лишь до середины, и если бы Захаров часа два его
подождал…
– Намылят мне холку за твоего академика, – бурчит Мурат. Известный человек, лауреат,
а ведет себя как трехрублевый фан.
– Это который за трешку в день угол снимает, – комментирует Наде Гвоздь. – Очень
легкомысленная публика, мы с товарищем Петуховым стараемся держаться от нее подальше.
– Распустил ты свой персонал, – неодобрительно говорит мне Мурат. – Теперь так:
скажи академику… нет, Надежда Сергеевна, полагаюсь на вас, Максим человек
несерьезный… скажите академику, что Захаров прилетит за ним часа через два, пусть будет
готов без всяких отговорок, мне и без него неприятностей вагон и маленькая тележка… А
тебе чего надо?
– Олег и Хуссейн… послали передать… – Вася бежал и еще не отдышался. – Свежая
лыжня у четвертой лавины!

xxx

Мы едем на вездеходе и слушаем Васину скороговорку. Он возбужден и очень доволен,

еще никогда он не жил такой насыщенной жизнью. Никакого особенного ЧП, по его мнению,
пока что нет, просто несколько лихачей похитили лыжи из контрольно-спасательной службы
– спасатели-то были в оцеплении – и ушли в побег. Но далеко не убегут, это Вася
гарантирует. А в остальном все хорошо. Инструкторы и дружинники бегают за туристами,
как собаки за зайцами, и загоняют в гостиницу. Не обошлось и без двух-трех инцидентов –
Вася не без гордости щупает здоровый фонарь на лбу, этакое лиловое подтверждение того
несомненного факта, что моя уборщица на полставки честно отрабатывает свой хлеб.
– Будут жалобы, – цедит Мурат, – Абдул оформит тебе десять суток, это я тоже
гарантирую.
– Мы в порядке самозащиты, – оправдывается Вася. – Не здесь, Максим Васильевич,
дальше, за кустарником!
Я останавливаю вездеход, дальше ехать нельзя. Да и не только ехать, идти тоже нельзя,
справа от нас – зона смерти, конус выноса четвертой лавины. Она высится в полукилометре,
необъятно огромная ослепительно белая четвертая, будь она проклята. Мы становимся на
лыжи и по глубоко проложенной лыжне направляемся к кустарнику. Оттуда не доносится ни
звука, уж кто-кто, а Олег и Хуссейн не станут тревожить лавину громкими разговорами.
Скрипят лыжи, мы идем молча, и меня вновь, в который раз за эти дни, охватывает
нехорошее предчувствие. Не люблю я таких приключений – по своей воле идти в пасть к
дракону. Ну, Вася – ему море по колено, еще не битый, сияет, как солдатская пуговица, а вот
за Надю я ругаю себя последними словами, ее-то зачем потащил?
– Тишина-то какая, – делится своим наблюдением Вася, – будто…
– Цыц! – обрывает его Гвоздь.
Могильная тишина в зоне смерти – это действует даже на мою психику. Жутковато от
мысли, что, если четвертая надумает сорваться, нас укутает покрывалом толщиной в
несколько десятков метров. Ну а «Дальше – тишина».
Я не выдерживаю.
– Надя, я, кажется, забыл выключить двигатель, возвращайся к вездеходу и жди нас там.
Она делает вид, что не слышит.
– Надя, прошу тебя…
– Возвращайся сам, – не оборачиваясь, бросает она.
Мы проходим кустарник, отсюда до Актау метров двести.
– Я говорил, что их догонят! – торжествует Вася. – Знай наших!
Нижняя часть склона оголена.
Теперь я уже точно знаю, что дело плохо. Если бы оно обстояло иначе, Олег, Хуссейн и
Рома ни одной лишней секунды не оставались бы под этим гнусным склоном. «На том свете
темно, – говорит в таких случаях Олег, – до чего ни дотронешься, холодно. Дёру отсюда,
братишки!»
Теперь мы спешим, хотя спешить некуда и поздно.
– Мы за ними… они лэсенкой на склон… мы им: «Спускайтесь, там гибэль!» –
сбивчиво рассказывает Хуссейн. Они смэялись… вот этот смэялся, обзывал!
Я смотрю на унылого, с поникшей головой типа – Анатолий…
Лавинку они обрушили пустяковую, кубов на триста, всех завалило, но трое остались
живы-невредимы.
Сбросив лыжи, Надя склоняется над неподвижным телом.
– Искусственное дыхание! – волнуется Мурат. – Массаж!
– Все сделали, – сдавленно говорит Олег, – опоздали… Эти трое на поверхности были,
а ее откапывали, неудачно она…
На меня в немом изумлении смотрят голубые глаза Катюши.
– Перелом шейных позвонков. – Надя встает. – Мгновенно…
– Хуссейн, этих переписать, – командует Мурат. – Составишь протокол. Потом
доложишь, почему в КСС никого не было.
– Дежурный там был, – вступается за Хуссейна Рома. – Они его заперли и взяли лыжи.
Бедная дурочка, с горечью думаю я, чувствуя, что к горлу подкатывается комок. Ты
хотела только любить и смеяться, а дождалась протокола. Без тебя мир уже не будет таким
красивым, бедная дурочка…
Я подхожу к Анатолию и с силой врезаю ему по скуле. Он поднимается, вытирает с
лица кровь и честно говорит:
– Бей еще.
Он внушает мне отвращение.
– Бог подаст.

xxx

По дороге мы вылавливаем и загоняем в гостиницу с десяток туристов и, подавленные,

возвращаемся домой. Мама и Алексей Игоревич, судя по их виду, кое-что знают, но с
расспросами не пристают; мама привыкла к тому, что после такого рода событий я бываю
неразговорчивым. Она возится на кухне, ребята сникли и забились в угол, Надя молча
сервирует стол – так тихо у нас давно не было. Алексей Игоревич удручен, он чувствует себя
виноватым и лишним.
– Может быть, я пойду? – робко спрашивает он у Нади.
– Что вы, Алексей Игоревич… Извините нас, еще не остыли. Вот попьем чайку,
успокоимся…
Что же, когда-нибудь, наверное, успокоимся, мы-то живы. Я раскидываю перед собой и
невидящими глазами рассматриваю карту хребта Актау. Вот здесь, в этой точке погибла
Катюша… Я знаю, сейчас не время размагничиваться, но ощутимо чувствую щемящую
тяжесть на сердце. Славное, легкомысленное существо, которое я не смог уберечь… Ну что
мне стоило попросить Хуссейна закрыть на замок лыжи на КСС? Меня охватывает
бессильный гнев. Я ненавижу человеческую глупость, надутых пустым самомнением
болванов, уверенных, что мир создан исключительно для того, чтобы потешить их спесь.
Через сколько бед нужно пройти, сколько крови пролить, чтобы они осознали свое
ничтожество…
– Алексей Игоревич, – говорит Олег, – а вы слышали про японских рыбок? Лучше
любого сейсмографа! Как начинают метаться по аквариуму – знай, либо землетрясение, либо
цунами.
– Бионикой я всерьез не занимался, – отвечает Алексей Игоревич, – но о таких
феноменах наслышан. Очень возможно, что…
Я улавливаю красноречивый взгляд Олега и понимаю, что о рыбках он вспомнил не
только для того, чтобы отвлечь меня от тяжелых мыслей. Бывает, что шестое чувство и Олега
обманывает, но когда от него исходит тревога, я всегда с этим очень считаюсь. Паниковать
Олег не станет, но мне дан намек.
Я иду в свою комнату, кивком зову Олега, и мы выходим на связь с Левой. Против
обыкновения, Лева волнуется, он еле дождался нашего вызова, потому что температура
воздуха наверху резко подпрыгнула: два часа назад было минус шесть, а сейчас, сию минуту,
столбик поднялся почти что до нуля.
– Полундра, чиф!
Меня бросает в жар: спусковой крючок взведен! Вот тебе и пресловутое шестое чувство
– мы просто несколько часов не смотрели на термометры. Я выпроваживаю Олега проверить
готовность инвентаря, а сам звоню сначала в управление, потом Гулиеву, потом
администратору «Актау» – Мурата нигде нет. Неужели он плюнул на мои предупреждения?
Так и есть, дома и отдыхает, Юлия просит позвонить через полчаса. Впервые в жизни я грубо
на нее ору: «Дура, через полчаса он будет отдыхать вечно!» Юлия так ошеломлена, что тут
же передает трубку Мурату. Я несколькими словами ввожу его в обстановку и, стараясь не
срываться на брань, требую немедленно покинуть дом, отменить всякие вертолеты и любыми
мерами держать туристов взаперти. Мое волнение передается Мурату, я слышу, как он
кричит: «Юлька, беги к соседям, пусть немедленно выходят! Бабушка, одевай детей!»
– Лентяй! – упрекает Жулик. – Ты сделал зарядку?
– Сделал, дружище, сделал.
Я спохватываюсь, что на моих ногах тапочки, обуваю альпинистские «вибраны» и
возвращаюсь в гостиную. За столом молчат – видимо, слушали мой разговор. Мама
торопливо разливает чай.
– Кушайте, – просит она. – Поешь, Максим… Слышите?
– Вертолет, так быстро? – удивляется Надя. – По вашу душу, Алексей Игоревич.
– Что ж, удачи вам, друзья. – Алексей Игоревич встает, церемонно целует маме руку. –
Надеюсь, в недалеком будущем…
Мгновенье мы с Олегом смотрим друг на друга. Это не вертолет! Я хватаю бинокль,
бегу в свою комнату, распахиваю окно – и у меня захватывает дух.
Четвертая! Я никогда еще с такой удачной точки не видел, как идет гигантская лавина, и
наконец-то понимаю, почему в средние века живописцы изображали ее в виде разъяренного
дьявола. Со склона Актау, окруженное бурлящими завихрениями, несется огромное белое
чудище, поддирая лежащие на пути снежные пласты и опрокидывая их на себя. На большом
перегибе примерно посреди склона чудище совершает гигантский прыжок и, резко увеличив
скорость, летит вниз. Наверное, именно здесь клубы снежной пыли превращаются в
снеговоздушное облако и рвутся вперед, обгоняя и закрывая передний фронт лавины.
– Фантастика!.. – бормочет за моей спиной Алексей Игоревич.
Секунда, другая – и в комнату будто врывается снежная буря. Снежная пыль обжигает,
душит, режет лицо, гремит посуда, звякает битое стекло.
– Окно! – кричит мама.
На ощупь, вслепую я захлопываю окно.
– На выход!

Записки Анны Федоровны

Люди наивные, с примитивным представлением о профессии лавинщика, полагают, что
борьба со стихийным бедствием начинается и заканчивается спасательными работами.
Величайшее заблуждение! Главные трудности начинаются у меня именно тогда, когда
спасательные работы заканчиваются: надо писать и защищать отчет, каждой его строчкой
доказывая, что ты не лопух – утверждение, которое комиссия будет яростно оспаривать.
Между тем, как вы имели случай заметить, сочинять отчеты я люблю не больше, чем
Рома диету; примерно такой же склонностью к бумагомаранию обладает и мой персонал. А
это серьезный недостаток, ибо в наше время ловко состряпанный отчет котируется очень
высоко: Юлий Цезарь с его «пришел, увидел, победил» за издевательство над членами
комиссии сегодня запросто вылетел бы с работы. Подумаешь, победил! А где три сотни
сестерциев из внештатного фонда? Выговор. А где акт на списание шлемов, щитов и
сандалий из натуральной кожи? Строгач. В следующий раз, когда вздумаешь побеждать, не
забывай о ревизии, бахвал!
Сознавая, что отчет о проделанной работе бывает важнее самой работы, я тем не менее
пальцем о палец не ударяю, чтобы собирать первичные материалы. Это не самонадеянность
и легкомысленность, и даже не присущая мне от природы лень: я просто знаю, что за моей
спиной стоит мама, которая, быть может, излишне эмоционально, но точно запишет все, что
происходило, происходит и будет происходить. И возраст у нее предпенсионный, и сердце,
увы, порядком изношенное, но она не уйдет с линии огня, не расслабится, не приляжет
отдохнуть до той минуты, пока я не вернусь домой, обую тапочки и поинтересуюсь,
накормлен ли Жулик. Так у нас уже было не раз. Потом, закрыв на несколько дней
библиотеку на учет и отоспавшись, мама засядет расшифровывать свои блокноты и начнет
последовательно, страница за страницей, излагать события; чтобы из этих страниц
состряпать отчет, мне бывает достаточно вычеркнуть эмоции, нравоучительные пассажи в
свой адрес и добавить кое-какие ускользнувшие от мамы наблюдения.
Разумеется, в отличие от конспектов, которыми может пользоваться всякий, эти мамины
записки предназначены исключительно для меня.

xxx

Максим, используй для отчета начало твоей позапрошлогодней докладной записки:

«Прежде чем начать строительство комплекса Кушкол, специалисты несколько лет
подряд наблюдали за сходом лавин со склонов Актау, изучили материалы опросов местных
жителей и пришли к выводу, что жилой части будущего комплекса лавинная опасность не
угрожает.
Расчеты были многократно проверены и основывались на том, что между Актау и
жилым поселком находятся широкая ложбина и пробившая глубокое русло речка Кёксу –
естественные ловушки для лавин. Правда, старейший житель Кушкола Хаджи Муратов в
детстве будто бы слышал от стариков, что в незапамятные времена четвертая и седьмая
лавины доходили чуть ли не до южных склонов, то есть именно туда, где должен был
строиться поселок, но это смутное воспоминание было сочтено доводом неубедительным и в
расчет не принималось.
Профессора Ю. С. Оболенского, который в то время был занят изучением будущей
трассы БАМа, привлекли к экспертизе лишь тогда, когда на строительство комплекса Кушкол
уже затратили миллионы. В отличие от других консультантов Оболенский к четвертой и
седьмой отнесся с крайней серьезностью и потребовал внести в проект лавинозащитные
сооружения: бетонные клинья для рассечения движущихся лавин (вроде тех, что сооружены
на окраинах Инсбрука), лавинорезы из камня и бетона для разделения снежного потока,
железобетонные галереи и прочее. Когда это требование было принято, Оболенский проект
завизировал.
Но деньги, отпущенные на лавинозащитные сооружения, да еще и миллионные
дотации, «съел» комплекс: слишком дорогостоящими оказались коммуникации, здания
отелей и турбаз, подъемники. А когда Кушкол вошел в строй и стал быстро приобретать
популярность, о противолавинной защите и вовсе стали забывать: ни четвертая, ни седьмая
до поселка не доходили, одиннадцатая лишь перекрывала шоссе, и с годами руководители
Кушкола привыкли к тому, что все обстоит благополучно и что лавины не так страшны, как
их малюют…»
Максим! Далее нужно обрисовать обстановку до, во время и после снежной бури,
привести характеристики снежного покрова на склонах Актау (все это имеется в вахтенном
журнале) и доказать невозможность искусственного сброса лавин в создавшихся условиях.
Что же касается обстрела одиннадцатой лавины, то я бы на твоем месте признала
ошибочность, ибо ты подверг большому риску и артиллеристов, и Васю, и самого себя. Я
тебе сто раз говорила, что ты меньше всего на свете думаешь о маме, нельзя быть таким
эгоистом. Но когда говорит мама, у тебя вдруг портится слух. Я уверена, что одиннадцатую
ты решил обстрелять только потому, что испугался обвинений в бездеятельности и трусости.
Это недостойно лавинщика и ученика Юрия Станиславовича. Все хорошо, что хорошо
кончается, но глупо всю жизнь полагаться на удачу: Юрий Станиславович учил принимать в
расчет только факты.

xxx

Максим! Я сейчас подумала о том, что напоминать комиссии об отсутствии

лавинозащитных сооружений – значит ставить Мурата под удар: когда кипят страсти и
начальство ищет, на кого вешать собак, Мурата за одно это под горячую руку могут снять,
что будет несправедливо, ибо он много сделал для Кушкола. А подумала я об этом потому,
что обнаружила в бумагах старую запись. Помнишь, лет пять назад Грызлов, лавинщик с
Тянь-Шаня, рассказывал о случае, происшедшем с ним в начале пятидесятых годов?
Цитирую запись: «Лавиноведение в те годы делало у нас первые шаги, работали почти что
вслепую, а Грызлов отвечал за противолавинные сооружения над рудником. Лавина, причем
небольшая, всего десять тысяч кубов, снесла тогда жилой дом; любопытная деталь: один
рабочий в левой части дома брился и вдруг видит – вся правая часть дома исчезла, в одно
мгновенье. Но некоторым другим жильцам повезло куда меньше… Прокурор потребовал
сурового приговора для Грызлова, хотя тот просто не мог знать, как правильно
организовать противолавинную защиту, не проводились у нас еще соответствующие
исследования. Юрий Станиславович вмешался, прислал в прокуратуру большое письмо; к
счастью, прокурор оказался вдумчивым и добросовестным человеком – к счастью потому,
что для иных чинуш честь мундира дороже правды; итак, прокурор на два месяца засел за
специальную литературу, проштудировал ее – и снял свое обвинение: да, Грызлов в
халатности не виновен, он не мог знать того, к чему наука еще не подошла».
Теперь вспомни, как торопили Мурата, как жали на него сверху, чтобы он побыстрее
открывал, а потом расширял комплекс. Ну, уволят с работы, а кто придет на его место?
Пришлют какого-нибудь руководителя по профессии, который ни о лавинах, ни о
горнолыжниках и представления не имеет. Так что в интересах дела грозу от Мурата нужно
отвести, отныне он сам будет лезть вон из кожи, чтобы добиться выделения средств на
лавинную защиту.

xxx

Четвертая сошла в 16 часов 34 минуты. Когда ты распахнул окно, на пол свалился

будильник, его стрелки остановились и зафиксировали точное время.
Ты просил меня быть на связи, но, подняв трубку и не услышав гудка, я поняла, что
телефонная связь нарушена и, следовательно, дома мне делать нечего.
Но сначала я посмотрела в окно и была поражена тем, как изменился Кушкол. Наконец-
то я не по литературе и рассказам очевидцев, а воочию увидела, что может натворить
воздушная волна колоссальной силы: участок векового леса, в котором мы так любили
гулять, исчез; вдоль шоссе валялись покореженные столбы высоковольтной линии – значит,
нарушена и подача энергии? Так и есть, я включила свет – лампочка не загорелась. Очень
страшно было смотреть на «Альпинист» и «Кавказ» – с обоих турбаз сорвало крыши.
Я забыла сказать, что несколько минут видимости совсем не было из-за снежной пыли.
Бинокль ты взял с собой, но я и без него увидела, что ложбина и русло Кёксу приняли в
себя в лучшем случае две трети лавины, остальная масса снега была вынесена вперед и
образовала конус высотой до восьми метров. Но самое страшное, что бросилось в глаза, – это
покосившиеся стены дома №3, где, кроме Хаджиевых, жили еще три семьи.
Я оделась и побежала туда.

xxx

Максим! Ты оказался не на высоте: предвидя, что дом №3 окажется в сфере действия

воздушной волны, ты обязан был не уговаривать, а силой удалить жильцов. Ну, может быть,
не силой, а хотя бы хитростью, как жильцов дома №23. Во всяком случае, здесь ты
настойчивости не проявил, и я на твоем месте признала бы за собой эту вину. 1(Комментарии
к запискам Анны Федоровны – в конце главы.) Первое, что я увидела: «Волга» Мурата будто
въехала в подъезд, снаружи торчал лишь багажник. На самом деле ее швырнула туда
воздушная волна, но все равно это было и смешно, и страшно 2. Все окна выбило, крышу
сдвинуло, и она чудом держалась, а сам дом неестественно покосился, не так сильно, как
№23, но достаточно опасно.
Я прибежала как раз тогда, когда Надя приводила в чувство Кемилат Гулиеву, сестру
моего директора, – она чуть не задохнулась от снежной пыли, а Мурат и Вася спускали из
окна второго этажа Юлию. Все ее лицо было в крови, а левая рука висела, как плеть. Надя
тут же стала накладывать лубок, а Юлия не давалась, кричала: «Плевать на руку! Лицо, боже
мой, лицо!» Поразительные дуры – эти красотки. Только когда Надя сунула ей зеркало, она
успокоилась: ей просто осколком стекла слегка повредило бровь.
Я специально остановилась на этом незначительном эпизоде, чтобы ты лишний раз
понял, как бренна и преходяща так называемая красота: гоняться за ней – это гоняться за
призраком, жалкий осколок стекла может стереть ее с лица, как губка стирает пыль. А что
остается? Вздорные претензии! Ум, надежность и женственность – насколько эти качества
выше кукольной красоты всякого рода вертихвосток, которым тряпки, помада и пудра
заменяют книги, духовное общение, интеллектуальную жизнь. Вам, мужчинам, очень
полезно помнить, что самый красивый гриб – это мухомоp 3.
Несколько жильцов получили легкие травмы, но главным образом были напуганы,
причем не столько дети, сколько взрослые: дети тут же начали «играть в лавину». Больше
ничего важного для тебя я там не приметила. Мурат отправил всех пострадавших в «Актау»,
а сам вместе с Надей и Васей побежал к лавинному конусу, в котором, по слухам, оказалось
несколько туристов. Я побежала за ними и на ходу обернулась: с фасада окна и балконные
двери «Актау» были выбиты. Максим, ты угадал! Страшно подумать, что могло произойти,
если бы там оставались люди.

xxx

Максим! На основании первичных документов и дальнейшего изучения

вырисовывается такая картина:
22 марта в 16 ч. 34 мин. из очага №4 сорвалась гигантская лавина, которая, перекрыв
дно долины, перевалила через Кёксу. При этом были уничтожены – главным образом
воздушной волной – сосновый лес на большой площади, высоковольтная и телефонная связь
на расстоянии около километра и на 800 метров завалено шоссе Кушкол – Каракол. Большие
лавины, перекрывавшие шоссе, сходили и раньше, но лавин таких размеров не наблюдалось
по крайней мере сто двадцать лет – именно на такой срок указывает установленный по
спилам возраст поваленных деревьев.
Лавина оторвалась из-под самого гребня склона Актау, захватив всю площадь
лавиносбора очага №4 и часть очага №5, и с огромной скоростью пошла на долину,

1
2
3
образовав за руслом Кёксу лавинный конус высотой до восьми и длиной до трехсот
пятидесяти метров. Воздушная волна забросила провода высоковольтной линии на южные
склоны, они долго свисали оттуда с высоты ста метров, как гирлянды. Ударившись о фасад
гостиницы «Актау» и о южные склоны, волна как бы рикошетом повернула направо,
разрушая все на своем пути: повалила лес, сорвала крыши с двух турбаз, повредила дом №3,
выдавила оконные переплеты с толстыми витринными стеклами продмага 4и столкнула друг
с другом два туристских автобуса. Несколько минут в поселке Кушкол от снежной пыли было
так темно, что люди не могли увидеть вытянутые вперед собственные руки. Всего сфера
действия воздушной волны распространилась на два с половиной километра от лавинного
очага.
Максим! Нижеследующую часть я записала под диктовку Олега:
«Лавина №4, пройдя по крутым склонам и кулуарам, сорвала мощную толщу снега,
которая образовалась за счет метелевого переноса и за счет небольших лавинок, падавших со
скал во время снегопада. Развив скорость порядка двухсот километров в час, снежные массы
взлетели на крутой и высокий склон правого борта очага и, частично перескочив на склоны
очага №5, привели в движение дополнительные массы снега. Следует отметить, что снег в
нынешнюю зиму лег на непромерзшую почву и корни деревьев не были скреплены так
крепко, как в промерзшем грунте. Поэтому сосны в основном были вырваны с комлем, а не
сломаны. А кустарник и березняк лишь прогнуло».
Любопытно высказался по этому поводу Алексей Игоревич: «Вот как полезно быть
гибким! Гордых и бескомпромиссных буря ломает, выживают приспособленцы». Кстати
говоря, к нелепому инциденту во время раскопок Алексей Игоревич отнесся с юмором, он
нисколько на инструкторов не обиделся 5.
Максим, когда будешь вычислять силу воздушной волны, прими в расчет, что одна
металлическая высоковольтная мачта была сорвана с анкерных болтов и отброшена на 125
метров, а все бетонные столбы сломаны у основания и остались лежать на месте.
Всего было уничтожено: почти две тысячи взрослых сосен, девять столбов линии
электропередач и восемнадцать столбов телефонной сети. Более подробно об убытках, как
это положено, будет докладывать Мурат.

xxx

Максим! Тебя не раз и справедливо упрекали в том, что ты слишком скупо,

скороговоркой рассказываешь о спасательных работах. Это эгоистично, ибо твой опыт с
пользой для себя могли бы использовать молодые и вообще менее искушенные лавинщики. Я
за тебя этого сделать не могу, напоминаю лишь об отдельных моментах.
Итак, передний фронт лавины представлял собой трехсотпятидесятиметровую дугу с
выдвинутым вперед языком, остальная масса лавинного снега заполнила лощину и русло
Кёксу. Запруженная речка вышла из берегов, и вода пропитывала нижнюю часть конуса
выноса. Кроме того, спасательные работы затруднялись тем, что сверху лавинный снег
поначалу очень рыхлый и легко оседает под тяжестью человека, но, с другой стороны,
облегчались показаниями быстро обнаруженного Виктора Андреева.
Максим, обязательно отметь Хуссейна! До меня дошло, что Мурат на него кричал –
почему, мол, упустил лихачей, не усмотрел, но что мог сделать Хуссейн с горсткой своих
ребят? Хуссейн – искренний и хороший друг, ты должен его защитить. Скажи Мурату, что,
если он захочет вылить ведро с ополосками на Хуссейна, ты включишь в свой отчет
некоторые неприятные для управления пункты. Я понимаю, что это не совсем по-
джентльменски, но разве вся наша жизнь не пронизана компромиссами? Будь немножко
дипломатом! 6К величайшему счастью, именно Хуссейн заметил торчавший из снега шарф –
удача, без которой поиски пришлось бы вести вслепую. «Откопанный чайник», как изящно
4
5
выразился Олег, принес своими показаниями огромную пользу. Как только его привели в
чувство – а Виктор, милый юноша лет двадцати 7, пробыл под снегом не менее десяти минут,
– он тут же рассказал, что произошло. Вот расшифровка сделанной тобой диктофонной
записи:
«Нас было пятеро… мы гуляли… прибежали сюда с вертолетной площадки… мой брат
Борис, Таня Величко, Петя Монастырев… и еще Вадим Красухин… Мы гуляли, и вдруг
оттуда послышался гул, будто самолет… Таня закричала: «Лавина!» Мы побежали… Нет, не
в разные стороны, мы все были рядом, только Борис отставал, он ногу потянул… Рот, нос
забило, я задыхался, закрылся шарфом, потом стало швырять… повалило… ни рукой, ни
ногой… изо всех сил старался… Больше ничего не помню…»
Эти бесценные показания определили характер спасательных работ. Нижеследующее
записано под диктовку Олега:
«Может, он и милый мальчик, ваш Виктор, но я бы ему для начала врезал по
циферблату, как чиф барбосу… (Максим! Проговорившись, Олег отказался сообщить, кому и
при каких обстоятельствах ты «врезал по циферблату», но если ты не хочешь выглядеть в
моих глазах чудовищем, подойди к этому человеку и извинись. Обещаешь? 8) Не торчи его
шарф, давал бы милый мальчик показания чертям в аду… Чиф ему поверил, наметил
участок, велел удлинить зонды до трех метров и поставил на работу полсотни человек – нас,
спасателей, инструкторов и туристов из добровольцев. Пишите так: все участники операции
были разделены на группы по пять человек, которые стали в шеренги с полутораметровым
интервалом и шли, зондируя снег через каждые 25-30 сантиметров. Всех
проинструктировали: зонд вводить несильным нажимом и, как только зонд натолкнется на
мягкое и податливое, немедленно доложить. В конусе было много моренного материала,
камней, обломков деревьев, и чиф извелся от ложных тревог, да и времени было жалко –
раскапывать камень или дерево… Ну а хуже всего, что Кёксу вышла из русла…»
Дальше я все видела сама: ты нащупал зондом тело пострадавшего и приказал
раскапывать лопатами; копали только наши, так как здесь нужна не только быстрота, но и
сноровка, чтобы не нанести травму заваленному. Потом ты начал раздеваться – я поняла, что
в яме вода, – и полез вниз. (Я тебя не упрекаю, ты должен был показать пример, но я сто раз
говорила, что ты должен закаляться, делать зарядку на свежем воздухе и обтираться
холодной водой, а тебя и под теплый душ загнать невозможно. Если бы Надя тут же не
приготовила сухое полотенце и спирт, вряд ли бы ты отделался бронхитом! И все из-за своей
лени.) Через минуты две ты показался, держа на руках пострадавшего: поразительно, что он,
как и ты, был почти совершенно обнажен, лавина сорвала с него одежду. Он был опознан как
Вадим Красухин, и Надя, увы, ничем помочь ему не могла, его тело было слишком
изуродовано…
А буквально через минуту Осман вытащил зондом обрывок ткани; снова была выкопана
яма, и в нее полез Мурат; он был там очень долго, не менее пяти минут, и вынес девушку.
Максим! Этот случай – хрестоматийный, ты его должен приводить в лекциях как пример
достойного поведения человека в лавине.
Ей невероятно повезло: все ее тело было зажато в мокром, уже смерзавшемся снегу –
она не лежала, как обычно бывает, а стояла в нем, согнувшись, будто, как сказал Мурат,
готовилась к прыжку с трамплина, – а голова оказалась в сухом снегу, с большим
«воздушным мешком», образовавшимся перед ее лицом. Ее зовут Таня Величко. Когда Надя
и фельдшер Степаныч сделали ей искусственное дыхание и массаж, Таня нашла в себе силы
рассказать, что она была в полном сознании и слышала все разговоры наверху, хотя
находилась почти под трехметровым слоем снега. Она знала, что кричать бесполезно, что
звуки из-под снега наверх не пробьются, но все равно кричала и даже пыталась петь, чтобы

6
7
8
«чувствовать себя живой». Кстати, именно из твоей лекции она узнала о «воздушном мешке»
и сознательно способствовала его образованию, сначала свободной рукой, пока ее не зажало
окончательно, а потом, это Танины слова, «бодаясь головой». Замечательное самообладание!
А ведь у нее была сильно помята грудная клетка, все ее тело черное от кровоподтеков…
Максим, я знаю, что ты его не любишь, но будь объективен и обязательно укажи в
отчете, что к тому времени, когда начало темнеть, Гулиев мобилизовал несколько десятков
туристов с факелами, благодаря чему можно было продолжать раскопки.
Да, чуть не забыла: еще до начала спасательных работ был установлен наблюдательный
пост с ракетами для слежения за повторной лавиной. Такие вещи обязательно нужно
указывать, к нарушению инструкции комиссии относятся особенно придирчиво.
У меня отмечено, что спасательные работы начались в 16 час. 45 мин., а в 18 час. 20
мин., то есть часа через полтора, ты приказал рыть траншеи, так как дальнейшее
зондирование оказалось неэффективным из-за быстрого оседания и отвердения снега. В этих
условиях, как указывал Юрий Станиславович, решающее значение имеют правильная
организация, дисциплина и быстрота действий: весь ужас в том, что даже при относительно
благоприятных обстоятельствах, как это случилось с Таней Величко, редко кто из попавших в
лавину остается в живых по прошествии полутора-двух часов.
Максим, все, в том числе Мурат и Гулиев, считают, что ты руководил работами
правильно. Я бы уточнила: в основном. Почему? А потому, что иногда ты срывался и грубил
там, где можно было бы ограничиться пояснением и внушением. Теперь я понимаю, что не
только у прежнего хозяина, как ты меня пытался уверить, Жулик приобрел свой кошмарный
словарный запас. Это меня удручает: мой сын – и выражается, как московские извозчики,
которых ты не застал! Да и Олег иной раз выдавал такое, что даже извозчики могли бы
покраснеть. Не оправдывайся, не ссылайся на обстоятельства и на литературу: попытки
некоторых уважаемых писателей вызвать снисходительное отношение к матерной брани
кажутся мне в высшей степени предосудительными. Можно еще понять (но не простить!)
матросов, которые распускают язык в своей мужской компании, но когда человек,
воспитанный на Пушкине и Чехове, в присутствии женщин… Я готова была провалиться
сквозь землю, когда ты бессмысленно, безобразно и на весь Кушкол «послал» добровольца-
туриста только за то, что он позволил себе тактично дать тебе совет. И это при Наде! 9Теперь
о том, что должно войти в отчет. Нижеследующее продиктовано Степой:
«Оставалось найти двоих. Участок, где были шансы, Мак велел покрыть сетью траншей
с интервалом в полтора метра. Людей Мак расставил так, чтобы не мешали друг другу: одни
копали траншеи, другие шли следом и зондировали. Хуже всего, что внизу была водяная
каша: если уж туда бедолаг затянуло, никакой ангел-хранитель им не поможет. Как стемнело,
работали при факелах, да еще два автобуса с включенными фарами подогнали, и кое у кого
были фонарики. Запишите, Анна Федоровна, что к двадцати четырем ртуть полетела вниз, на
верхотуре у Левы было около нуля – от такого перепада жди лавин. Седьмой мы не так
боялись, из ее зоны Мурат всех выгнал, а вот повторная… В лавиносборе четвертой
боеприпасы еще остались, по Левиным подсчетам, на добрую сотню тысяч кубов – запросто
могло бы по нам трахнуть. Если честно, я бы на месте Мака всех добровольцев отправил
домой, а на раскопках оставил бы только своих. Но это не для отчета, а так, для сведения.
Уже за полночь (я зафиксировала точно: в 1 час 10 мин.) Осман нащупал тело, стали
разрывать, а в яме вода; ныряли мы с Османом по очереди, нас страховали веревками…
Вытащили… По остаткам одежды Андреев и эта… Величко, что ли, опознали: Петр
Монастырев… Наде с ним делать было нечего… Оставался один, Борис Андреев, который,
как его брат говорил, хромал, отстал и, значит, был завален где-то в сторонке… Мы-то
понимали, что искать бесполезно, в таких случаях и за неделю можно не найти, но дедушка
Хаджи – он ведь тоже приперся, даже лопатой работал – настаивал: «Пока не нашли
покойника, погоды не будет». Это так, к слову, бросать раскопки Мак не собирался, он только
попросил Мурата пригнать пожарные машины с горячей водой и размывать снег – сверху

9
лавина уже в бетон превратилась…»
Максим! Дальше все было очень страшно: Виктор Андреев рыдал, умолял искать брата,
но в три часа ночи ты приказал всем добровольцам и даже местным жителям немедленно
удалиться, что привело к фактическому прекращению спасательных работ.
Я тебя не осуждаю: уверена, что ты поступил правильно. Но тебе нужно это доказать!
Напоминаю последовательность событий, приведших тебя к такому решению.
Об усталости людей я не говорю – никакая усталость не аргумент, когда речь идет о
поисках и, возможно, спасении человека.
То, что Борис Андреев находился в лавине уже одиннадцать часов, тоже не является
основанием для прекращения поиска – ты сам знаешь, какие бывают чудеса! Английские
моряки, помнишь, Олег рассказывал, делают в таких случаях «поправку на И», на Иисуса.
Значит, в расчет следует принимать только объективные факторы, и ничто иное.
Первый фактор – затвердение лавины и невозможность раскопок лопатами.
Второй – горячей воды пожарным машинам хватило всего лишь на три ездки.
Третий и самый главный: когда одна за одной пошли шестая и седьмая лавины,
вероятность повторной из четвертого очага стала настолько очевидной, что продолжать
раскопки широким фронтом значило подвергнуть смертельной опасности более ста человек.
И жизнь подтвердила, что ты был прав 10.
Повторная сорвалась в 3 часа 38 минут. Олег определил ее объем в пятьдесят тысяч
кубометров, ты – в сорок; таким образом, она оказалась сравнительно небольшой, но все
понижения рельефа на ее пути в долине были забиты лавинным снегом, и это привело к тому,
что повторная перехлестнула через Кёксу и дошла до конуса выноса первой – как раз туда,
где велись спасательные работы.
Не забудь указать, что к этому времени все добровольцы были удалены, раскопки
продолжали вести лавинщики, Хуссейн с двумя спасателями, Мурат, Надя, Вася и Виктор
Андреев. Обо мне можешь не упоминать, я на конусе не находилась.
Этот момент в отчете очень важен и спорен, я так и вижу на полях вопросительный
знак: почему двенадцать человек, без практических шансов на удачу, остались, если
опасность повторной лавины была столь очевидной?
Как советовал Марк Твен, говори правду, и ничего не нужно будет запоминать. Виктор
Андреев умолял вас остаться – и вы не могли ему отказать. Пусть донкихотство, но по-
человечески это понятно, и если найдется тип, который за это вас упрекнет, то у него вместо
сердца обыкновенный булыжник. Степушка, я сама слышала, сказал: «Мак, разве бы я ушел,
если б где-то здесь лежал мой брат?» К этому времени стало известно, что шестая и седьмая
никого не завалили восьмой и девятой вы не боялись, и ты решил рискнуть. Я бы на твоем
месте поступила точно так же.
Но как ты – ты, опытный лавинщик! – допустил, чтобы Надя работала на конусе без
лавинного шнура? Ну, чудо: она копала рядом с Ромой, и их завалило вместе, а у Ромы был
шнур. А если бы не рядом, а в отдалении? Согласись, Максим, это непростительно, я до сих
пор не могу прийти в себя. Если на ошибках учатся, то эту ты должен запомнить на всю
жизнь.

xxx

Максим! Чрезвычайно любопытно, что седьмую лавину вынесло как раз на ту

площадку, где управление проектировало строить жилой дом. Хорош бы ты был, если бы
позволил себя уговорить и завизировал проект! Впрочем, жильцам этого несостоявшегося
дома пришлось бы еще хуже. Обязательно об этом напиши, ложная скромность здесь вредна:
пусть все остолопы видят и знают, к какой катастрофе может привести недоверие к прогнозу
лавинной службы .

10
 Укажи, что, благодаря принятым мерам, в сфере действия седьмой лавины (шестая не в
счет, она не дошла до русла Кёксу) не оказалось ни одного серьезно пострадавшего.
Единственное исключение – бульдозерист Хасанов: когда воздушная волна сбросила в кювет
бульдозер, Хасанов вывихнул ногу.
Параметры седьмой лавины почти полностью совпадают с параметрами четвертой, но
объем, по расчету Олега, чуть меньше: один миллион триста тысяч кубометров.
Так что впервые в писаной истории Кушкола сошли две миллионные лавины, причем в
течение одних суток.
Материальный ущерб от седьмой лавины: уничтожено 1650 взрослых сосен, повалено
11 столбов ЛЭП, 9 столбов телефонной сети, сорвана крыша с турбазы «Кёксу», снесено
отведенное под склад запчастей помещение бывшей школы, повреждено здание почты,
завалено около километра шоссейной дороги Кушкол – Бектау.
Но главное – седьмая никого не погубила, и здесь необходимо отдать должное Мурату,
который чрезвычайно энергично организовал эвакуацию людей из района будущего бедствия.
Максим! Опять же без ложной скромности укажи, что именно по твоему настоянию (не
хочешь – напиши: по настоянию лавинной службы) четыре года назад было построено новое
здание школы. Помнишь, как над тобой смеялись, когда ты заявил, что школа находится в
лавиноопасном месте? Представляешь, что могло бы случиться, если бы тебя не поддержал
Юрий Станиславович тогда?
И еще одну вещь жизнь доказала: Кушколу необходима хорошо оборудованная и
укомплектованная специалистами травматология. Я думаю, что если Надю хорошо
попросить…

Мама торжествует
По распоряжению сверху Кушкол закрыт – все туристы вывезены, а путевки
очередникам аннулированы. Между тем старые лавины уже сошли, новые еще не успели
созреть, а погода стоит сказочная: склоны покрылись пушистым снежком, солнце не
прячется с утра до вечера. Голубой сон горнолыжника!
– Перестраховщики! – возмущается Мурат. – Сейчас только и кататься, план горит, а
они…
Для того чтобы открыть Кушкол, начальство требует гарантий, которые может дать
только господь бог. Опустели гостиницы, кафе и рестораны, на унылых, с потухшими
глазами барменов больно смотреть. Но передышку Мурат использует с присущей ему
энергией: бросил весь обслуживающий персонал гостиниц и турбаз на восстановительные
работы, за две недели Кушкол почти что оправился от нокаута.
Впрочем, «Актау» и «Бектау» понемногу заполняются: началось стихийное нашествие
фанов, которые через тайные тропы и перевалы просачиваются в Кушкол на лыжах.
Привыкшие к тому, что их третируют, как бездомных собак, и гоняют от одного сарая к
другому, фаны не могут прийти в себя от изумления: их встречают как дорогих гостей, им
ласково улыбаются администраторы, их без звонков и всякого блата поселяют в номера с
удобствами! Сказка – и только. Растроганные, ошалевшие от доброго отношения фаны
вместе со спасателями «раскачивают трассы» – утрамбовывают их ногами, маркируют,
приводят в порядок.
Пока лавины о себе не напоминают, подлинный бич Кушкола – это комиссии. Их
понаехало сюда с полдюжины, от разных организаций и ведомств, и каждая с
нерастраченным пылом выискивает недостатки. Мурату комиссии обходятся в копеечку –
приемы с восточными тостами, шашлыки на лоне природы; а я, заполучив бронхит при
исполнении служебных обязанностей, на законном основании взял больничный, общаюсь со
своей компанией по телефону и в ответ на заковыристые вопросы душераздирающе кашляю.
Пока что мы обходимся без синяков и шишек, если не считать того, что Гвоздь лишен
квартальной премии: его предложение объявить строгий выговор и снять с работы
четвертую, седьмую и одиннадцатую лавины председатель комиссии квалифицировал как
злостное хулиганство. Так что покупку новых штанов Гвоздь отложил на осень.

xxx

Мурат, который снова меня очень любит, отвалил со склада говядину и свинину, Осман
притащил баранину, и вся компания под руководством Нади взялась за пельмени. Их решено
навертеть тысячу штук – ожидается высокий гость. Меня из гигиенических соображений к
пельменям не допускают, и я печатаю «послания к прохвостам».
Мама, грозная и сосредоточенная, листает свой кондуит и диктует:
– Покидая Кушкол, вы забыли… Максим, «забыли» возьми в кавычки… сдать в
библиотеку однотомник Распутина… А еще артист, благородных героев играет! Какая
пропасть между видимостью и сущностью!.. Прошу вас… «вас» можешь с маленькой буквы,
а то он подумает, что мы его уважаем… Дальше ты сам знаешь, ценная бандероль и прочее.
Кошмар какой-то, от библиотеки ничего не осталось!
Мама преувеличивает, украдено десятка три книг, правда, хороших; из них удастся
возвратить половину, это известно по опыту. Остальных нам уже не видать, книжный вор
нынче работает квалифицированно.
– Вадим Сергеич! – продолжает диктовать мама. – Покидая Кушкол, вы случайно…
также возьми в кавычки, пусть хоть покраснеет, прохвост! – прихватили с собой второй том
Скотта Фицджеральда… И этот человек сидел у меня за столом!
– Пельмени со сметаной лопал, – подливает масла в огонь Гвоздь. – Будто их не мог
скушать Рома. Хотя нет, пельмени для Ромы слишком грубая пища.
– Если их мало, меньше сотни, – развивает тему Олег. – В этом случае Рома
предпочитает скушать на пари барашка.
Рома делает вид, что не слышит.
– Не издевайтесь над бедным мальчиком, – вступается Надя. – Рома, а ты в самом деле
скушаешь сто пельменей?
– Сто пятьдесят, – скромно отвечает Рома. – Но лучше двести.
– Хвастунишка. – Надя недоверчиво смеется. – Пари?
– К вашим услугам. – У Ромы сверкают глаза. – Хорошо бы со сметаной.
– Аллыгатор! – возмущается Осман. – Надя, не спор с ним, у него не брухо, а бурдюк!
– Бур-рдюк! – радостно подхватывает Жулик. – Бар-рахло! Ведьма, хвост выр-рву!
Мама и Надя настораживаются, готовясь прикрыть ладонями уши (Надя – одно ухо,
левое плечо у нее в гипсе), но Жулик сегодня – джентльмен, лорд на великосветском рауте. А
может, шестое чувство ему подсказывает, что его ждет потрясающий сюрприз и лексикон
придется срочно менять?
Я уже говорил, что у нас будет гость – вечером прилетает Алексей Игоревич. Мы не
ждали его раньше осени и терзаемся догадками. Мама, неисправимый оптимист,
преисполнена радужных надежд. Олег убежден, что академик, которому физиономия Гвоздя
не внушила особого доверия, просто хочет забрать «россиньолы», пока их не сперли, а я,
опасаясь разочарований, молчу. А про себя мечтаю, как это будет прекрасно, если мама
торжествуя воскликнет: «Ну, что я вам говорила?!»

xxx

– Ну, что я вам говорила?! – торжествует мама. – Нытики вы все, маловеры!

Высокий гость принимает с дороги душ, а мы шумно поздравляем друг друга. Алексей
Игоревич привез: чемодан с отличнейшими приборами и датчиками, предложение, которое
вызвало у нас взрыв ликования, рюкзак с разными вкусными вещами и – подругу для
Жулика!
Жулик настолько потрясен, что не отзывается, не сыплет бранью в ответ на мои
провокационные вопросы, робко, как школьник, косится на свою суженую и поеживается,
когда она его тормошит.
– Бывалая, – комментирует Гвоздь. – Бьюсь об заклад, что к вечеру она…
– Степа! – прикрикивает мама. – Не распускай язык!
– Если попугаи живут по триста лет, – не унимается Гвоздь, то Жулику, по теории
вероятности, любая половина. Жулье, ты был женат, не помнишь? Не помнит – значит, не
был, такое не забудешь. Итак, лет, скажем, сто пятьдесят Жулик говеет. Следовательно,
заполучив жену…
– Степа! – Мама за ухо уводит Гвоздя от клетки. – Не забывай, что ты сам теперь
богатый жених и солидный человек.
Да, отныне все мы – богатые женихи. Мы – хозрасчетная группа при институте Алексея
Игоревича, нам дана обширная научно-исследовательская программа и за ее выполнение
авансом отвалено по половине ставки каждому. Эту свалившуюся с неба гигантскую сумму
мама решила откладывать, чтобы через год купить ребенку настоящие лыжи и крепления «со
щелчком».
Я забыл сказать, что Вася отныне не уборщица, а техник, – Алексей Игоревич привез
ему целую ставку.
Мы благословляем нашего покровителя, пьем за его здоровье и закусываем
пельменями. И аплодируем Роме, который выиграл у Нади пари и скушал ровно двести одну
штуку.

xxx

И еще одна новость: Мурат добился ассигнований на травматологический пункт, и

чтобы его укомплектовать – на что только не пойдешь в интересах дела! – я женюсь на Наде.
Вот тебе и «держись, Максим!» – окольцован в расцвете лет. Ну а если серьезно, то на этот
безумный поступок я решился в ту минуту, когда откапывал Надю; наверное, для того чтобы
определить подлинное отношение к человеку, нужно сначала испытать ужас потери. В
качестве свадебного подарка мама преподнесла Наде свою библиотеку по лавинам:
«Принимай эстафету, дочка!»; а я – подробный, с разбивкой по главам план будущей
монографии.
Вот, пожалуй, и вся история. На сегодня она закончилась, а что «день грядущий нам
готовит» – поглядим. Из моего окна видны теперь уже бесформенные горы обоих лавинных
конусов, скоро они начнут подтаивать, и тогда мы найдем Бориса Андреева. Его родители
приезжали, мы с Надей водили их на конус, в глубине которого под сотнями тысяч тонн
лавинного снега покоится их сын; Андреевы знали, что мы сделали все, что могли, но ни им,
ни нам от этого не было легче. Дорогой ценой приобретаем мы опыт в этом мире.
А Кушкол наконец открыт, бурным потоком хлынули туристы, директора гостиниц и
турбаз сходят с ума от звонков и записок, на площади перед канаткой – автобусы, личные
машины, галдеж и столпотворение, на канатку очередь на час. Солнце заливает Кушкол,
праздник жизни на склонах! Но мне очень не нравится ночная сводка: с юго-запада
надвигается циклон…