OCR: Allan Shade, janex@narod.ru , http://soc.lib.

ru

Талкотт Парсонс.
О структуре социального действия
УДК 316.3 ББК 60.5 П18
Парсонс Т.
П 18 О структуре социального действия. — М.: Академический Проект, 2000. — 880 с.
ISBN 5-8291-0016-9
© Parsons Т., 1937,
© Академический Проект, оригинал-макет, оформление, 2000

Предисловие
Талкотт Парсонс, безусловно, один из самых крупных и интересных социологов-теоретиков XX
столетия. Ко времени, когда появились на страницах научных журналов его первые статьи, в Европе,
разоренной мировой войной и социальными катастрофами, стоящей на пороге еще более тяжелых соци-
альных потрясений, сходит со сцены первое поколение великих создателей социологической теории (Эмиль
Дюркгейм умер в 1918 г., Макс Вебер — в 1921 г., В. Парето — в 1923 г.; Ф. Теннис еще писал свои работы, но
был отстранен от преподавания, и связи его с международной научной общественностью были в
значительной степени прерваны), а США, хотя быстро набирали научный потенциал, все-таки оставались
еще пока окраиной научного мира. В1978 г., когда Т. Парсонс умер, США превратились в сильнейшую
научную державу. Значение Пар-сонса как ученого не только в том, что он способствовал этому
превращению (хотя, конечно, свой немалый вклад он вложил в этот процесс), но, что важнее для мировой
социологии, он осуществил преемственность в развитии социологической теории. Глубоко вникнув в работы
социологов-классиков (по преимуществу европейцев) и проникнувшись их идеями, он ассимилировал
богатейший потенциал их теоретических разработок в свои концепции, которые по этой причине никогда
не отличались беспочвенностью и не страдали поверхностностью. Обращаясь к теоретическим работам Т.
Парсонса, мы всегда ощущаем в них этот глубинный и богатейший пласт — бережно
сохраненное наследие классического периода социологии, не устаревающее и плодоносное и в наши дни.
Жизнь Т. Парсонса очень бедна внешними событиями. Родился он в 1902 г. в г. Колорадо-Спрингс
(штат Колорадо) и всю жизнь проработал в Гарвардском университете. Был председателем Американской
социологической ассоциации (избран в 1949 г.), членом других социологических учреждений, в частности
возглавлял в 60-х гг. комитет по связям с советскими социологами, был уважаемым профессором, пережил
период исключительной популярности в научных кругах, когда почти все вновь появляющиеся научные
сочинения пестрели ссылками на его работы, и период сильнейшей критики, когда за его концепциями
отрицалось какое бы то ни было значение, и период забвения в 70-х гг., — но всегда оставался самим собой,
очень простым в жизни и в поведении 1, интенсивно работающим ученым, выпускавшим книгу за книгой,
даже когда интерес к его работам уже сильно упал. Предвидел ли Т. Парсонс новое оживление внимания
к его концепциям, неизвестно, но он твердо верил в то, что они имеют для науки определенную ценность. До
новой волны интереса к концепциям того типа, разработке которых он посвятил свою жизнь, он не дожил,
но работы его остались в науке и, по-видимому, дождутся своего часа.

Наиболее ранний интерес Т. Парсонса лежал в области политической экономии, о чем говорит одна из
самых ранних его статей «Капитализм в современной немецкой литературе: Зомбарт и Вебер» (1928,1929)2.

1
Один из отечественных социологов, встречавшийся с Т. Парсонсом, сказал в беседе со мной: «У него было такое простое лицо, что
если бы я случайно встретил его на улице, я бы ни за что не подумал, что этот человек занимается наукой». Любопытно, что такое
впечатление производил ученый, писавший невероятно сложные работы и строивший очень глубокие и тщательнейшим образом
разработанные концепции! В конце данного тома, в материалах «круглого стола* социологов, посвященного судьбе теории
Т. Парсонса в России, можно найти также воспоминания и о нем самом. Парсонс несколько раз приезжал в Россию, делал здесь
доклады и встречался с социологами.
2
Для удобства читателя мы перевели на русский язык названия статей Т. Парсонса 20-х—начала 30-х гг. (которые никогда не
переводились на русский язык). Оригинальные названия читатель найдёт в «Библиографии работ Т. Парсонса» под
 соответствующим годом (см. Приложение).

Другая статья указывает на содержание этого интереса — «Желания и активность в учении Маршалла»
(1931). Очевидно, что проблемы мотивации активности должны были привести его в социологию, ибо,
начиная с конца XIX века, эта проблема «вербовала » в социологию ученых-экономистов. Именно в этот
период экономисты, работавшие с теоретическими концепциями, находились в состоянии перманентного
восстания против модели «экономического человека», введенной в экономическую теорию еще Адамом
Смитом. Их раздражали «бедность» и «одноплановость» этой абстракции, и они вновь и вновь приходили к
мысли, что ее нужно обогащать и развивать. За материалом, долженствующим послужить развитию
модели «экономического человека», они обращались к психологическим теориям, но чаще— к социоло-
гическим. Многие, заинтересовавшись проблемой мотивации деятельности, так и «оставались» в
социологии, становились социологами, иногда крупными, обогащая ее своими работами (что прежде всего
нужно сказать о Максе Вебере и Вильфредо Парето). Тема взаимодействия политической экономии и соци-
ологии была уже ко времени Т. Парсонса, можно сказать, традиционной, особенно для экономистов.
Т. Парсонс идет здесь отчасти уже проторенным путем, о чем говорят его статьи начала 30-х гг. —
«Экономика и социология: Маршалл и образ мышления его времени» (1932), «Социологические элементы в
экономической теории» (1934с— 1935а), «Некоторые размышления о природе и значении экономики»
(1934а).
Затем интерес его все сильнее начинает переноситься в сферу социологии (статьи «Место
основополагающих ценностей в социологической теории», 1935в; «Г.М.Робертсон о Максе Вебере и его
школе», 1935с; «Общая аналитическая концепция Парето», 1936а). Наконец в 1937 году выходит первый
монументальный труд Парсонса «Структура социального действия» (1937а). Он сразу выдвигает молодого
ученого в ряды крупных социологов-теоретиков.
Ему было в это время 35 лет, а, по его собственному замечанию, ученый-гуманитарий (включая сюда и
всю сферу социальных наук) по-настоящему складывается только к 40 годам, в отличие, например, от
математика или физика, которые, если ничего не сделали выдающегося к 30 годам, то и в дальнейшем вряд
ли что-то оригинальное и интересное создадут. Парсонс сократил срок, им же самим определенный для
«созревания» ученого-теоретика в своей сфере, — главным образом за счет своей колоссальной трудоспо-
собности. За несколько лет он проделал огромную работу по освоению того, что было сделано теоретиками
в социологии до него. Труд, который должен был бы стать просто обзором концепций, выбранных «под
проблему», отмечен печатью глубины и оригинальности.
В своем предисловии к книге Т. Парсонс утверждает, что отбирал авторов для анализа по одному
первоначально весьма простому и прагматичному основанию: «В основе лежал факт, что все они
различным образом касались сферы экономических проблем, связанных с объяснением некоторых
основополагающих характеристик современного экономического порядка: «капитализма», «свободного
предпринимательства», «экономического индивидуализма», как их по-разному называют»3. Тем не менее
оказались и некоторые другие качества, объединяющие этих авторов: все они работали примерно в одно и то
же время, в конце XIX в. и в первые десятилетия XX в., — более ранних классиков социологии Т. Парсонс
не брал, хотя их концепции (имеются в виду концепции О. Конта и Г. Спенсера) совсем еще недавно
пользовались огромным успехом в обществе. Их охотно читали и горячо обсуждали не только ученые, но и
люди, далекие от науки вообще: врачи, педагоги, белуг етристы, литературные критики, даже купцы и
государственные служащие, читающие новинки европейской мысли. Они были актуальны и интересны, так
как представляли готовый материал, который можно было прямо употреблять для выработки собственного
мировоззрения, в них были представление об эволюции (общества и мира вообще), понятие прогресса, схе-
мы структуры обществ различного типа, что читающую публику сильно привлекало. Однако ко времени Т.
Парсонса эти теории неожиданно быстро устарели. И Парсонс начинает свою книгу экскурсом на тему о
том, почему теперь «не говорят больше о Спенсере».

3
Parsons Т. Structura of Social Action. N.Y., London, Me Graw Hill, 1937, p. VI.

Это действительно интересный вопрос. Ведь концепции Спенсера и Конта выполняли весьма важную
функцию: они выдвигали и оформляли первоначальные понятия социологии.
И некоторые из этих понятий остались в социологии как осно вополагающие — достаточно указать хотя бы
на понятие «социального института», впервые введенное Спенсером. И сам Парсонс утверждает, что
высоко ценит это понятие и использует его в своих концепциях. Но вся концепция Спенсера не
удостоилась его анализа. И дело даже не в том, что в основании ее нет солидного фактического материала
(какой мог быть фактический материал в то время, когда социология еще не выработала своих методов,
только начиналось освоение социальной статистики, а об опросах вообще ничего не было слыш но!), Спенсер
и Конт пользуются только историческим материалом в интерпретации историков. Но, повторяем, дело совсем
не в этом. Концепция Ф. Тенниса, нисколько не солиднее обоснованная фактическим материалом, тем не
менее вызывает в настоящее время не только исторический интерес.
Т. Парсонс объясняет тот факт, что Спенсера «перестали читать» уже в его время, крушением основных
посылок социальных философий, выработанных в середине XIX века. То, что было наиболее привлекательным
элементом в этих философиях (и в теориях первых социологов-классиков), уже на переломе веков было
поставлено под сомнение. Говоря словами самого Т. Парсонса: «Богом Спенсера была Эволюция, называемая
также прогрессом. Спенсер был одним из самых последовательных приверженцев этого божества, хотя далеко
не единственным его почитателем. Вместе со многими другими социальными мыслителями он верил, что
человек приближается к вершине долгого линейного процесса, непрерывно и неуклонно идущего из глу бины
веков, от времен возникновения первобытного человека. Более того, Спенсер верил, что к этому наивысшему
пункту уже подходит индустриальное общество современной ему Западной Европы. Он и его
единомышленники были убеждены в том, что этот процесс будет продолжаться до бесконечности. Позже мно-
гие ученые стали сомневаться в этом»4.

4
Наст, изд., с. 41.

Но крушение этой основной посылки самых первых соци ологических теорий повело к радикальному
пересмотру и ряда других представлений, на ней основанных. Изложим некото рые из них также словами
Т. Парсонса: «По крайней мере на высокой стадии развития экономической жизни общества мы имеем
дело с автоматическим саморегулирующимся механизмом, который действует таким образом, что цель,
преследуемая каждым индивидом в своих личных интересах, в результате оказывается средством для
максимального удовлетворения желаний всех. Необходимо лишь убрать препятствия на пути действия
этого механизма...». И когда указанное представление было поставлено под сомнение, «пошатнулся еще
один догмат веры в области социальных наук»5.

5
Наст. изд., с. 41.

Эти и ряд других идеологем, характерных для XIX века, к началу века XX стали все активнее
изгоняться из научного употребления. И новое поколение социологов, хотя продолжало в своих
представлениях опираться на какие-то схемы развития общества в целом, тем не менее главное свое
внимание сосредоточило на разработке концепций о различных сторонах и структурах общества, об
отдельных его механизмах и отдельных процессах в нем. И вот к этим-то социологам обратился Парсонс
за разрешением своего вопроса: чем же вызывается и как формируется активность человека в обществе
(первоначально, как свидетельствует приведенное выше его собственное высказывание о выборе
авторов, его интересовала прежде всего экономическая активность человека).
Выше мы уже касались того, что этот вопрос был «сквозным» для экономистов-теоретиков, с конца
XIX века активно «воевавших» с моделью «экономического человека». Одно время они пытались привлечь
для решения своих проблем достижения психологии, используя выработанную психологами иерархию
потребностей и даже понятие «антиципации» (концепция предельной полезности, принадлежащая Венской
школе). Но иерархия потребностей была выработана в психологии для человека вообще, для столь
обобщенного человека, опираясь на понятие о котором невозможно понять, например, формирование и
колебания рыночного спроса, модели потребления, различные не только в разных странах, но и в разных
социальных слоях и кругах одного и того же общества. Происходит постепенное осознание того, что между
чисто психологическими или психофизиологическими состояниями человека и его логическими расчетами
в ситуации рыночного обмена лежит огромный и влиятельный пласт культуры, формирующий социальные
реакции личности посредством механизмов, которые в современной науке называют «социализацией мо-
тивации», а также «социальным контролем».
Тогда еще в социологии не было концепций, относящихся к конкретным и более узким сферам
деятельности индивида, в самом зачатке была индустриальная социология, не сформировалась и
энвиронменталистская концепция, и другие, появившиеся лишь впоследствии. Рассматривалось социальное
действие человека вообще, но именно социального человека и именно под воздействием социальных и
культурных механизмов. Поэтому и Парсонс, анализируя выбранные концепции, скрупулезно и детально
прорабатывает все концептуальные блоки и схемы, задействованные в этих концепциях, с их мно-
гочисленными разветвлениями.
И в конце этого анализа Т. Парсонс пришел к неожиданному выводу: он обнаружил в этом ворохе
разнообразных схем, понятий, логических ходов поразительную общность, проявившуюся в концепциях всех
выбранных им авторов. Она заключалась в самом подходе к материалу. Короче говоря, Парсонс извлек из
всего этого множества различным способом упорядоченных понятийных конструкций то, что в 70-х гг.
нашего века (т.е. примерно на 40 лет позже) было названо философами, работавшими в сфере методологии,
парадигмой. Т. Кун в своей работе «Структура научных революций» так определяет это понятие: парадигма
— это «признанное всеми научное достижение, которое в течение определенного времени дает научному
сообществу модель постановки проблем и их решений » 6. В то время, когда Парсонс писал свой первый труд,
еще не было этого понятия, поэтому он назвал вскрытую им парадигму «теория социального действия».

6
Кун Т. Структура научных революций. М., 1977, с. 11.

Чем же отличается эта «модель постановки проблем» в социологии, называемая «социальное

действие»? Она предлагает в качестве исходной единицы анализа не общество в целом, не личность и не
культуру — все это слишком крупные и сложные структуры, а отдельное действие. Но именно здесь, в этой
ячейке, сходятся и замыкаются друг на друга воздействия, идущие от общества, от культуры и от личности.
Здесь личностные импульсы и стремления обрабатываются социальными механизмами и в конечном
счете отливаются в формы, предусмотренные культурными эталонами. Начав с разбора мотива-ционных
механизмов, действующих на уровне социализированной культурной личности, мы неизбежно выйдем на
социальные системы и ценностно-нормативные структуры культуры. Именно эти ходы проследил Парсонс во
всех концепциях, вовлеченных в его анализ.
Эта парадигма постепенно, стихийно нащупывалась и складывалась в социологии. До Первой
мировой войны международные связи социологов в Европе были весьма тесными, работы, появляющиеся в
одной стране, довольно быстро переводились на другие языки и осваивались в других странах. Поэтому
действительно так много общих моментов в концепциях, например, М. Вебера и Э. Дюркгейма, да, по-
видимому, и других социологов того времени, так как Дюркгейм, издавая свой социологический журнал в
начале XX века, делал обзоры немецкой социологической литературы и не мог не знать основные работы
Макса Вебера, знакомясь с ними по мере их появления. Надо сказать, что в России работы Дюркгейма появ-
лялись в русских переводах также по мере их выхода в свет, и уже перед самой мировой войной молодой
русский социолог Питирим Сорокин представил читателям в русском переводе некоторые извлечения из
только что вышедшего труда Дюркгейма «Элементарные формы религиозной жизни» (война прервала этот
процесс, и в целом этот серьезный труд французского социолога так и остался непереведенным до сих
пор; следует также отметить, что работы немецких социологов переводились на русский язык значительно
хуже, и мы до сих пор не имеем в переводе основного и всемирно известного труда Фердинанда Тенниса и
многих работ Макса Вебера). И если бы социальная катастрофа, постигшая нашу страну, не нарушила
развития нашей науки, мы, по-видимому, имели бы в русской социологии работы, использующие
указанную парадигму «социального действия».
Правда, схема эта не у всех проанализированных Парсон-сом социологов была главной: для Макса
Вебера, пожалуй, она
была весьма важна, а у Эмиля Дюркгейма (как и у Парето) она наблюдается как одна из нескольких, и
главной для него была, пожалуй, модель взаимодействия личности с культурой непосредственно, помимо
схемы социального действия. Но Парсонс, с его систематизирующим мышлением, тщательно выбрал во всех
концепциях именно элементы этой интересовавшей его парадигмы. И сразу же возымел намерение
упорядочить ее, достроить, систематически развить.
Во время работы над своей первой книгой «Структура социального действия» Парсонс
сформировался как социолог, и именно как социолог-теоретик. Дальнейшей задачей всей его жизни была
работа над построением общей теории социологии.
Труд, который Парсонс этим решением взвалил на свои плечи, был огромен, так как в отличие от
парадигмы, представляющей в принципе довольно компактную обобщенную схему, теория предполагает
глубокую проработку, развертку этой схемы, наполнение ее конкретным содержанием. Выше мы уже
упоминали, что в социальном действии, как оно задано рассматриваемой концепцией, сходятся, как в точке,
влияния трех огромных структур, две из которых даже выходят за пределы социологии как науки: личности,
культуры и общества. Для того чтобы основательно разобраться со всеми механизмами, оказывающими
влияние на действия социального и культурного человека, необходимо втянуть в сферу анализа
колоссальный по объему, сложный по своей структуре и к тому же весьма разнохарактерный материал,
ибо приходится иметь дело с человеком, не просто реагирующим на ситуацию, но одаренным сознанием и
мышлением: он ставит себе цели, планирует свои действия, предвидит будущее положение вещей. Он не
просто стремится удовлетворить возникшую потребность, но хочет обеспечить себе источник
удовлетворения данной потребности и впредь, а также не повредить при этом удовлетворению и иных
потребностей. Для этого ему необходимы доброжелательность и содействие других социальных субъектов,
которые осуществляют свои собственные действия в тех же ситуациях, причем эти благожелательность и
содействие также должны быть устойчивыми и длительными. Так в действие втягиваются не только
потребности и интересы, но и отношения с другими
людьми и целыми группами, а в конечном счете — со всем обществом, упорядочивающим все эти отношения
и создающим возможность коллективных действий.
Исходное звено — социальное действие — оказалось бесконечно расширяющимся конструктом,
постепенно вбирающим в себя все многообразие социологических понятий и концептуальных схем, а вслед
за ними — также понятий и схем культурологических, социально-психологических и чисто психоло-
гических. Их нужно либо вводить в социологическую теорию, что весьма затруднительно, потому что,
происходя из другой системы, они несут в себе все ее связи; либо создавать их социологические аналоги, что
чревато другими сложностями, поскольку тогда возникают параллельные концептуальные ряды, близкие
по содержанию, но с различными оттенками, что порождает путаницу в их употреблении и смешение
понятий.
Парсонс пошел другим путем: он представил понятие «социальное действие» как единицу, «сквозную»
для всех социальных наук, которые в этой точке должны прийти к единству и организоваться наконец в
систему, оставаясь при своих концептуальных схемах. Вся задача тогда заключается в нахождении способа
соотнесения этих своеобразных, исторически сложившихся схем между собой.
Под этим представлением о возможности объединения всех социальных наук у Парсонса лежит
понятийный конструкт, включающий три глобальные сферы, каждая из которых является для двух
других частью их «окружения», или среды: общество, личность и культура. По существу сферы эти —
концептуальные системы различных наук, изучающих одно большое поле — человека, с его сознанием,
представлениями, социальной организацией. Но поскольку исторически они сложились как разные
научные дисциплины, имеющие в свою очередь собственные подразделения и разветвления, то на уровне
общей теории мы имеем теперь три различных предмета изучения (не считая более конкретных уровней,
где существуют свои предметы). Однако при ближайшем рассмотрении предметы эти пересекаются и
частично накладываются друг на друга: так, существуют большие общие секторы, изучаемые, например,
социологией и психологией (та же сфера мотивации личности, которую социологи и экономисты изу-
чают с точки зрения своих проблем, а именно: стимулирования труда, объяснения колебаний спроса на
рынке и др.; психологи же — с точки зрения своих проблем; причем те и другие стремятся
воспользоваться понятиями, выработанными науками о культуре), социологией и культурологией и т. д. В
этих сферах соприкосновения разных наук происходит столкновение различных систем понятий, но
одновременно — и процесс взаимодействия наук.
В первой главе своей книги «Социальная система» (1951 а) Т. Парсонс попытался дать схему
соотнесения концептуальных систем различных наук, с разных сторон изучающих социальное действие.
При этом характерно, что Парсонс не предлагает создавать концептуальные конструкты социального
действия заново, игнорируя все, что было сделано науками до сих пор; он просто пытается
отрефлектировать и очертить сферы пересечения концептуальных космосов разных наук, располагая
понятия, описывающие социальное действие, по «осям» тех наук, которые в этом описании должны
участвовать. Естественно, конструкт получился очень сложный и громоздкий, трудный для восприятия.
Взаимопонимание ученых различных наук гораздо легче достигалось на «ближних подступах» к
объекту изучения, т.е. на более конкретных уровнях теоретизирования. На том же абстрактном уровне, на
котором попытался проделать эту работу Парсонс, процесс теоретизирования казался сложным и
неудобным — и особого отклика не получил.
И тем не менее Парсонс продолжает работать над проблемой соотнесения концептуальных схем
различных наук. В 1950 г. вышла его статья «Психоанализ и социальные науки» (1950 в), в которой он
показывает, как конструкт «социальное действие» работает в сфере психоаналитических исследований. В
1954 г. в сборнике «Вклад в науку о социальном человеке» появляется статья Парсонса «Психология и
социология» (1954 с). В 1959 г. в томе «Психология» — статья «Подход к психологической теории с
точки зрения теории действия» (1959 а). А в 1964 г. появился фундаментальный труд «Социальная
структура и личность» (1964 в).
В 1958 г. Парсонс пишет вместе с крупным антропологом Кребером статью «Понятия культуры и
социальной системы»
(1958 i), где разводит эти понятия, граница между которыми до сих пор оставалась весьма неясной. В статье
Парсонса и Кре-бера «культура» предстает как самостоятельный предмет, описываемый через
систематизированный комплекс понятий, содержание которого развивается автономно от предмета,
описываемого как «общество». Такое разграничение позволяет проследить взаимное влияние этих систем
друг на друга, поскольку понятия одного предмета для другого являются в исследованиях независимыми
переменными.
Еще в середине 40-х годов Парсонс исследовал роль наук о праве в социальных науках, посвятив этой
проблеме две статьи — «Наука о праве и социальные науки » (1947 а) и «Наука о праве и роль социальной
науки» (1946 а), а также место этики в комплексе наук об обществе — «Некоторые аспекты соотношения
социальной науки и этики» (1946 а).
Но, конечно, более всего внимание Парсонса привлекало соотношение социологической и
экономической теории, поскольку главный импульс к его собственным занятиям социологией исходил
именно из экономических проблем. В своей статье о мотивации экономической деятельности7, вышедшей в
1940 г. (1940 в), Парсонс как бы подводит итоги почти полувековым спорам экономистов о понятии
«экономического человека » и попыткам «обогатить » это понятие, введя в мотивацию человека,
действующего на рынке, социальные элементы. Он приходит к выводу, что, по-видимому, радикально
«развить» абстрактную модель, положенную Адамом Смитом в основание экономической теории, не
представляется возможным, поскольку введение новых элементов в эту специально упрощенную схему
нарушило бы равновесие в системе понятий экономической теории и привело бы к ее развалу. Он рассматри-
вает эти элементы человеческой мотивации, действующие в любом социальном поступке и акте, прежде
всего в том плане, в котором анализировал Макс Вебер в своей последней, незавершенной статье «Класс,
статус (сословие) и партия»8.
7
См. наст, изд., с. 262-280.
8
См.: ВеберМ. Класс, статус и партия// Социальная стратификация, вып. 1. М., 1992, с. 19-38.

У Вебера человек мотивируется социальной структурой: он не только получает материальное

вознаграждение, зависящее от его места в процессе производства 9; человек получает вознаграждение также
и за свой образ жизни, и выражается оно в престиже, которым он пользуется в обществе, а это
обеспечивает ему ряд возможностей и льгот, не зависящих от его места в производственных отношениях 10.

9
Эти позиции внутри производственных отношений формируют в обществе классы, которые Вебер назвал
экономическими; структура экономических классов у Вебера почти аналогична марксистскому представлению о
классовой дифференциации, но все дело в том, что Вебер не выводит социальную структуру из этой экономически-
классовой, как это происходит у Маркса, где образ жизни и сознание человека определяются его положением в
системе производственных отношений; у Вебера структура социальных классов или сословий (статусов) в
значительной степени автономна от экономических классов и определяется образом жизни человека.
10
Исследование Уорнера, проведенное в 30-х гг. в США показало, что в социальной структуре общины (Уорнер
исследовал города различного типа) рабочие, занимающие в целом довольно близкие позиции в системе
производственных отношений, в системе социальных классов распределились до вольно широко: вплоть до верхнего
среднего класса включительно. Хотя, согласно ожиданиям самого исследователя, их экономическое положение
должно было определять их место в социальной стратификации, первые же замеры показали, что по критерию
социального престижа, связанного с образом жизни, между ними оказалась очень большая дистанция: часть рабочих
попала в средние классы вместе с мелкими и средними предпринимателями. Фактически исследование Уорнера
подтвердило теорию Макса Вебера об автономности экономической и социальной стратификации, хотя в это время в
США работы Вебера были почти неизвестны и сам Уорнер их не знал.

Эти две темы, намеченные в статье о мотивации экономической деятельности, получили дальнейшее
развитие в работах Парсонса. В 1949 г. он возвращается к вопросу о судьбе модели «экономического человека
» в экономической науке — «Возвышение и падение экономического человека» (1949 в), а в 50-х гг. предлагает
социологическую модель экономического развития в двух статьях: «Социологическая модель экономического
развития» (1956 е), и «Замечания об институциональной схеме экономического развития» (1958 f); в 1956 г.
выходит первое издание труда, написанного в соавторстве с Н.Смелзером, — «Экономика и общество»
(1956 а), переизданного в 1965 году. В этих трудах как бы отрабатываются переходные звенья между двумя
науками, те пути, которыми достижения социологической науки могут быть использованы для объяснения
различных феноменов, имеющих значение в экономических процессах. Основное значение, естественно,
уделяется социальному действию, которое представляет собою как бы «сквозной» понятийный конструкт,
позволяющий осуществлять этот переход и трансак цию знаний и понятийных схем из одной науки в другую.
Так что можно сказать, что на протяжении многих лет Парсонс работал на развитие экономической теории.
Развитие же второй темы разбираемой нами здесь статьи Т. Парсонса о мотивации экономической
деятельности привело автора в дальнейшем к выработке основных аналитических элементов для теории
социального действия, которые, согласно принятому им структурно-функциональному принципу, следовало
положить в основание схемы, чтобы теория приобрела содержательный характер. Оформлению этих
аналитических переменных и их пропаганде Парсонс посвятил много времени и сил, но результат не
оправдал его ожиданий. И причина здесь была не в качестве заданных переменных, а в общем состоянии
науки социологии на период их оформления.

Огюст Конт, декларируя в свое время возникновение новой науки социологии — одной из важных ее
характеристик назвал позитивизм, т.е. построение по типу естественных наук, с обязательным усвоением
принятых в этих науках принципов: методы должны быть точными и объективными, теории — до-
казательными, а устанавливаемые закономерности — общезначимыми (Конт был убежден, что обществом
правят объективные законы, являющиеся продолжением законов природы). В принципе ничего плохого не
было для науки в том, чтобы таких критериев придерживаться; вся беда была, однако, в том, что,
собственно, никаких методов, могущих быть точными и объективными, у только что народившейся науки
не было. Правда, в 1835 г. вышел труд А. Кетле, основанный на использовании социальной статистики, но
сама эта статистика в те времена была еще весьма узка по своим показателям и примитивна. Так оказалось,
что социологи занялись в первую очередь построением теорий. А как обеспечить доказательность теориям,
основанным на исторических примерах и иллюстрациях? Выход был найден в том, чтобы придать им
форму теорий естественных наук, а также по возможности использовать терминологию этих наук, тогда
создавалось впечатление неразрывной связи с ними и преемственности.
Так появляются теории об обществе, построенные по аналогии с теориями естественных наук и как бы
под них загримированные. Сам О. Конт назвал две части своего труда «Социальной статикой» и
«Социальной динамикой», Кетле назвал свою работу «О человеке и развитии его способностей. Опыт
социальной физики». Возникли школы: механистическая (считавшая, что в основе общества лежат законы
механики, — Г. Кэри, Г. Скотт), географическая (считавшая, что все определяется в обществе
географической средой его существования, — Г. Бокль), организмическая (описывавшая общество в
терминах анатомии и физиологии — П. Лилиенфельд, А. Шефле, Р. Вормс); наконец, уже в конце XIX
— начале XX века этот ряд «обогатился» социальным дарвинизмом (борьба за существование и
естественный отбор как главные законы общественного развития — Г. Спенсер, У. Самнер, А. Смолл, Л.
Гумплович). Конечно, молодая наука ничем не могла себя так скомпрометировать, как подобного рода
теориями.
Положение осложнилось также тем, что позитивизм постоянно как бы «давал подпитку» сциентизму,
который, беря м. свое начало в сильнейшей традиции европейского Просвещения, в качестве основной
своей ценности имел рационализм (поскольку главным содержанием традиции Просвещения был культ
человеческого разума), а в качестве центральных идей в социальной сфере — прогрессизм и связанное с
ним постоянное устремление к модернизации, инновации, технократизму. Прогрессистский пафос
просвещения масс постоянно взывал к борьбе с традициями, ниспровержению всего оформившегося в
устойчивые структуры, в особенности если структуры эти не были сугубо рационалистически
обоснованными. В науке сциентизм порождал направленность к ее инструментализации, стремясь
использовать научные теории и концепции в целях борьбы за какие-то идеи переустройства общества
на новых основаниях. Нетрудно представить, какие идеи о переустройстве общества можно было
выдвинуть на основании тех теорий, которые выше мы бегло перечислили!
Эти претензии не могли, конечно, не вызвать решительного протеста серьезных ученых. В конце XIX века в
социологии сформировалось направление антипозитивизма (нацеленное одновременно и против
сциентизма). Во главе его оказался Макс Вебер, воспользовавшись идеями Виндельбанда, Дильтея и в
особенности Риккерта, с которым он сотрудничал в методологических вопросах, выдвинул тезис о необходи-
мости работать с сознанием субъекта (поскольку, будучи главным разработчиком в социологии концепта
социального действия, пристальный интерес проявлял к проблеме мотивации этого действия), а
следовательно, о необходимости гуманитаризации социологии как науки. Макс Вебер создал концепцию
«понимающей социологии», чем заложил основание нового типа методик в социологических
исследованиях, продвигавшихся в сторону того, что мы в наше время называем качественными методами. Но
одновременно Вебер отстаивал принцип свободы от оценочных суждений как основу объективности со-
циологических исследований.
В русле этого течения сформировался как ученый и Т. Парсонс. Но направление это отличалось
большим недоверием ко всякого рода теориям. Сформировавшись в борьбе со всеми этими «органицизмами»
и «механицизмами», представители антипозитивизма как бы страдали некоторым комплексом теоретической
неполноценности. Отказавшись от прямого переноса в социологию концепций и методов естественных наук,
они продолжали считать эти науки образцом в деле организации исследований, оформления их результатов,
построения теорий, однако идеал этот представлялся им недостижимым на том уровне развития социологии,
на котором им приходилось работать.
Поэтому первое же сопротивление своим попыткам заняться построением общей социологической
теории Парсонс испытал внутри своего научного окружения, в лагере собственных единомышленников.
Первые замечания о роли и месте теории в социологических исследованиях включены были
Парсонсом в «Структуру социального действия » 11.

11
См. в особенности помещенные в настоящем издании главы I, II, XVIII и XlX. 12 См. наст, изд., с. 301-326.

Затем появилась статья «Роль теории в социальном исследовании» (1938 а). В 1945 г. в материалах
симпозиума «Социология двадцатого века» появляется доклад Парсонса «Современное состояние и
перспективы систематической теории в социологии», вошедший затем в качестве статьи в его сборник
«Очерки по социологической теории чистой и прикладной» (1949 а)12. Тот же предмет трактуется и в статье
1948 г. «Состояние социологической теории» (1948 в) и еще в одной статье этого же периода —
«Перспективы социологической теории» (1950 а). Во всех этих работах с различными вариациями
предлагается подход к построению общей теории социологии.
Отрицательную реакцию вызвало уже само намерение Т. Парсонса заняться общей теорией. Наиболее
аргументировано сформулировал возражения Роберт Мертон. Он изложил свою точку зрения в статье «О
социологических теориях среднего уровня», включенной в его сборник «О теоретической социологии»13, но это
уже работа, написанная на основании более ранних статей14. Мертон утверждает, что в настоящее время создать
общую теорию в социологии просто невозможно. «Под социологической теорией, — утверждает он, —
понимаются «логически взаимосвязанные ряды высказываний (propositions), из которых можно вывести
эмпирические закономерности (uniformities)». Эти ряды должны связывать между собой «работающие
гипотезы », а «работающие гипотезы — это нечто большее, чем применение здравого смысла, которым мы
пользуемся в обыденной жизни. Сопоставляя определенные факты, имеют в виду некоторые альтернативные
объяснения и стремятся к тому, чтобы их проверить»15. Ничего такого не может предложить в настоящее
время общая теория в социологии. Эта теория строится по образцу всеобщих философских систем XIX века, и
ничего другого не может получиться на данном уровне знаний.

13
См.: Merton R.K. On Sociological Theories of the Middle Range// On Theoretical Sociolgy. Five essays, old and new. Free Press, N.Y., Macmillan,
L., 1967.
14
Сам Р. Мертон ссылается на свои статьи: Merton R.K. The Role-set: Problems in Sociological Theory // British Sociological
Review, vol. 8, June 1957, pp. 106-120; Merton R.K. Introduction to Allen Barton «Social Organization under Stress». Wash., 1963.
15
Merton R.K. On Sociological Theories of the Middle Range, p. 48.

Социальные теоретики, утверждает Мертон (нигде, кстати, не называя Парсонса по имени, хотя
критика эта направляется прежде всего в его адрес), делают ошибку, беря за обра зец схемы именно научной
теории, а не системы философского характера, которые они только и способны создавать. Эти их претензии
основаны на трех недоразумениях: 1) они забывают, что научная теория не может появиться, пока не
накопилось огромного количества данных наблюдений; 2) они счита ют, что могут брать за образец,
например, физику, забывая, что «между физикой XX века и социологией XX века лежат биллионы человеко-
часов терпеливого, дисциплинированного и кумулятивного исследовательского труда»; 3) они не имеют пра-
вильного представления о состоянии теории в физике: физика обладает целым набором специальных
теорий и «исторически сложившейся надеждой» объединить их со временем в «теоретические семьи ».
Мертон ссылается при этом на физика Ричарда Фейнмана, который утверждает: «Сегодня наши физические
теории, физические законы представляют множество разнообразных частей и кусков, которые не очень-
то подгоняются друг к другу»16.
И еще одна ссылка на физика, в данном случае на Уатхей-да: «Для ранних стадий развития науки
характерно, что она бывает претенциозно глубока в своих намерениях и тривиальна в своей работе с
конкретными явлениями»17. А поскольку социологи в то же время претендуют сравнивать себя с физиками
нашего времени, то общество начинает предъявлять к ним требование участвовать в разрешении глобальных
социальных проблем, которые могут иметь последствия в виде войн, расовых конфликтов, психологической
неуверенности и проч. «Ученые-обществоведы перед лицом этих проблем вооружены сегодня ничуть не
лучше, чем были вооружены врачи во времена Гарвея и Сайденама для диагностики, исследования и лечения
коронарных тромбозов». Единственно возможным путем для социологии в настоящее время Мертон
считает работу со специальными теориями, — по его терминологии, теориями среднего уровня, — «из
которых выводятся гипотезы, могущие быть исследованными эмпирически », а также конструирование «по-
степенно, а не внезапным наскоком» «более общей концептуальной схемы, которая будет адекватно
объединять группы этих специальных теорий»18.

16
Ibid.
17
Ibid., p. 49.
18
Ibid., p. 41.

Теории среднего уровня касаются ограниченных аспектов социальных явлений, и каждая такая теория
создает «представление (конкретный образ — image), из которого можно вывести ряд умозаключений ». Она
проверяется на плодотворность «указанием сферы теоретических проблем и гипотез, которые позволяют
исследователю определить новые характеристики явления». Именно такие идеи нужны для выдвижения
конкретных гипотез. Но такая идея тем не менее все-таки уже теория, ибо «некоторые умозаключения,
выводимые из такого рода идей, могут расходиться с ожиданиями здравого смысла, основанны ми на
неверифицированном ряде «самих собою очевидных» предложений». И каждая такая теория — «это нечто
большее, чем просто эмпирическое обобщение, т.е. высказывание, суммирующее некоторые наблюдаемые
закономерности (uniformities) отношений между двумя или более переменными» 19. Такая теория может
заимствовать из общей теории только понятия (например, «социальная структура», «статус», «роль» и др.).
Затем из них строится некоторое представление и формируется уже новое понятие (например, «ролевой
набор»). Но это понятие — просто представление, нужное для осмысления какого-то ком понента социальной
структуры, и оно стоит в самом начале, а не в конце, подводя к некоторым аналитическим проблемам. Тем
самым зависимость теорий среднего уровня от общей теории весьма слаба. Вот эти-то теории среднего
уровня должны быть развиты, а теория общая должна возникнуть потом, в качестве объединяющего их
конструкта. В настоящее же время, по мнению Р. Мертона, общая теория работает не в том направлении, она
строит какие-то нереализуемые схемы из понятий, которые невозможно прямо включить в исследование.
Но эта аргументация Парсонса не убедила, так как он вов се не считал, что задача общей теории —
выдвигать концептуальные схемы, которые можно было бы включать непосред ственно в исследования
эмпирического типа. Задача общей теории, с его точки зрения, — преобразование различных де-
скриптивных утверждений о фактах в некоторое связное целое, которое адекватно или определенно
описывает предмет данной науки. Эта обобщенная концептуальная схема должна включать в себя все
основные параметры, которые важны с точки зрения тех ответов, которые должна давать наука на раз личные
вопросы, возникающие как внутри, так и вне ее, т.е. для того, чтобы оправдывать свое существование в
обществе.

19
Ibid., p. 42.

В идеале наука должна быть в состоянии давать динамический анализ развития тех явлений, которые
входят в сферу ее компетенции. Но это возможно только при наличии логически замкнутой системы
утверждений, т.е. когда теория достигает такого «состояния логической интеграции, при котором каждое
значение любой комбинации суждений в данной системе явно соответствует некоторому другому суждению
той же системы». Цель анализа, с одной стороны, «причинное объяснение прошлых конкретных явлений
или процессов и предсказание будущих событий», а с другой — получение «знания законов, которые могут
быть приложены к бесконечному ряду конкретных случаев с использованием соответствующих фак-
тических данных»20.
Социологическая наука в своем современном состоянии не может обеспечить главные условия
динамического анализа, т.е. «непрерывное и систематическое отнесение каждой проблемы к состоянию
системы как целого»21. Но если это невозможно обеспечить, то нужно применить какой-то способ
упрощения.
Способ упрощения, по Парсонсу, заключается в том, чтобы некоторые обобщающие категории,
которые в развитой системе динамического анализа являются переменными, превратить в константы. Тогда
мы получаем систему структурных категорий, которая и используется при рассмотрении динамических
проблем. Такую систему применяет, например, наука физиология: там отдельные органы
рассматриваются как постоянные величины (хотя они, естественно, таковыми в действительности не
являются), и это дает возможность изучать процессы, протекающие в организме, ибо «структура системы,
как она описывается в контексте обобщенной концептуальной схемы, является подлинно техническим
аналитическим инструментом ». Такая структура категорий «обеспечивает уверенность в том, что ничто
существенно важное не ускользнет при поверхностном обозрении, и связывает концы с концами, придавая
определенность проблемам и их решениям»22.

20
Парсопс Т. Современное состояние и перспективы систематической теории в социологии // Наст, изд., с. 303-304.
21
Там же, с. 305.
22
Там же, с. 306.
При этом необходимо найти связи между этими статическими структурными категориями, а также связи их с
динамическими переменными элементами системы, и связь эта устанавливается с помощью понятия
функции. Динамические факторы важны, если они имеют функциональное значение в системе. Понятие
функции предполагает, что эмпирическая система рассматривается как «работающая система» (going
concern). Ее структура формулируется как система некоторых стандартов, обнаруживающихся в
определенных пределах при эмпирическом наблюдении, которое имеет тенденцию сохраняться в
соответствии с эмпирически постоянным образцом23.
Таким образом, система структурных категорий обеспечивает полноту рассмотрения всех важных
элементов изучаемой системы, а ряд динамических функциональных категорий описывает процессы,
благодаря которым эти структуры сохраняются или разрушаются, а также отношения системы со средой.
Но каким образом это осуществляется в социологической теории? Разумеется, для Парсонса
социальная система — это система действия, т.е. мотивированного человеческого поведения. Она
взаимодействует с физическими и биологическими условиями своего существования, а также с
культурными стандартами. Единичный акт, в котором индивидуальный актор24 взаимодействует с
ситуацией, не является самодостаточной единицей для социальной системы, поскольку существуют
осложняющие обстоятельства — взаимодействие между собою многих акторов. «Структура — это
совокупность относительно устойчивых стандартизованных отношений элементов. А поскольку элементом
социальной системы является актор, то социальная структура представляет собою стандартизованную
систему социальных отношений акторов друг с другом » 25

23
См.: там же, с. 306.
24
Термин «actor» переводился в нашей литературе вначале как «актер», иногда как «действующее лицо», иногда другими
способами. В понятийной схеме Т. Парсонса он означает того, кто совершает действие, его субъект. Нам кажется, что слово
«актор» (с ударением на первом слоге) наиболее удобно. Актор — тот, кто действует, кто совершает данное (анализируемое,
оцениваемое) действие (или акт).
25
Наст, изд., с. 319.

Действующие люди предъявляют друг к другу ожидания, эти ожидания составляют непременное
условие действия каждого актора, часть его ситуации, а «системы стандартизованных ожиданий,
рассматриваемые относительно их места в общей системе и достаточно глубоко пронизывающие действие,
чтобы их можно было принять без доказательств как законные, условно называются институтами» 26. Это
стабилизирующая часть социальной структуры. Институты наиболее четко воплощают в себе типы общей
ценностной интеграции системы действия.

26
Там же, с. 320.

Так вырисовывается главная система категорий социологии как науки. С точки зрения Парсонса, это
институциональная система, формирующая и мотивирующая действие. Именно она должна приниматься за
константу при анализе действия. Так представлялся Парсонсу в 1945 году принцип построения общей
теории в социологии.
Мы видим, что это вполне новый подход к построению теории: это не картина общества или его развития, а
инструмент для анализа различного рода социальных явлений. Представления о развитии или о типах
общества и других социальных феноменов должны получаться в результате анализа с применением этого
инструмента (точнее, это даже не просто инструмент, а некоторый набор инструментов). И это оказалось
весьма трудным для понимания. Обычный социолог ожидал от теории (и теперь еще иногда ожидает) именно
понятий-представлений, понятий-типов, объяснительных конструкций. Масса споров вокруг этой «теории
Парсонса» была вызвана и постоянно подогревалась именно этим недоразумением. От нее требовали,
чтобы она объясняла «возникновение изменений в обществе » или «давала больше места индивиду», в то
время как она совершенно не претендовала давать такие объяснения, исходя из себя самой. Она давала только
средства или технику, с помощью которых можно было такие объяснения получить в каждом конкретном
случае, анализируя конкретный материал.
Впрочем, сложности в судьбе этой теории вызывались не только чистым непониманием. Вся
обстановка была весьма неблагоприятна для ее популяризации. Кроме недоверия к теории вообще,
которым отличался антипозитивизм, существовали и другие неблагоприятные факторы.
В 20—40-е гг. в социологии оформилось течение неопозитивизма, сохранившее ориентацию на
естественные науки. Неопозитивисты считали, что для всей природной, социальной и исторической
действительности существуют одни общие законы. И их «воздержание» от исследования субъективных фак-
торов человеческого поведения и от теории как таковой было еще более строгим, чем в антипозитивизме.
Для них характерен был бихевиоризм в изучении человеческого поведения, а потому подход с точки зрения
социального действия, как его предлагал Парсонс, был им чужд.
Однако наиболее резкая критика парсоновского подхода к конструированию общей теории
последовала со стороны так называемых «левых». Это течение зародилось еще в 20-е гг. XX века, а в 30-40-е
гг. оформилась неогегельянская франкфуртская школа, выдвинувшая в качестве «противовеса» всему со-
зданному до сих пор «неомарксизм»и «критическуюсоциологию » (принципы ее были сформулированы М.
Хоркхаймером в 1937 г., как раз в год выхода первой крупной работы Парсон-са); требования научности и
объективности для социологии были объявлены «претензиями», познающий субъект и познаваемый объект
считались неразделимыми; предметом изучения должны были стать вся человеческая и внечеловеческая
природа (понятие «праксиса»), что, естественно, не под силу индивидуальному исследователю, а потому
исследователем мог быть, согласно этому новому направлению, только «общественный человек»,
«тотальный познающий субъект», имеющий объект познания не вне себя, а в себе. Как истинные марксисты
(хотя и «нео»), они видели путь развития общества через борьбу и конфликты (и кончили тем, что приняли
активное участие в качестве идеологов и деятелей в «контркультурных» выступлениях молодежи 60-х гг.).
Понятно, что путь построения теории, предложенный Парсонсом, их совершенно не удовлетворял.
Система социальных институтов, регулирующая всю совокупность социальных действий и социальных
отношений в обществе, воспринималась ими как нечто интуитивно-враждебное, что нужно
обязательно раскритиковать, свергнуть и заменить каким-нибудь «тотальным субъектом». Поэтому
критика с их стороны была наиболее яростной, часто довольно бессодер-
жательной и сформировала в общественном научном сознании устойчивые оценочные штампы,
сохранившиеся и тогда, когда сами они, потерпев фиаско как участники «контркультурного» движения
60-х гг., сошли со сцены. К чисто научной критике добавилось еще и то обстоятельство, что во второй
половине 60-х гг. в выступлениях студентов приняли участие также и молодые преподаватели, и их
критика была особенно остро направлена против старой профессуры, якобы не дающей простора
молодым и революционным силам. А Парсонс был тогда уже старым и очень почтенным профессором и,
конечно, тоже был представлен «ретроградом», а концепции его — «устаревшими».
Вся эта борьба и критика, несмотря на ее разрушительные, так сказать, намерения и методы, тем не
менее имела и определенные положительные следствия, расчистив поле для появления в социологии новой
парадигмы — подхода к изучению социальных отношений через сознание субъектов, с помощью
лингвистических методов. Безусловно, подход этот обогатил нашу науку. Тем более, что в XX веке ученые
стали уже гораздо осторожнее в обращении с «новым» и «старым» в науке. Появление новых подходов и
методов теперь не рассматривается как повод к отрицанию всего сделанного до сих пор. Философия науки
постпозитивистского направления (критический реализм К. Поппера и И. Лакатоса, а также историческое
направление Т. Куна и Дж. Холтона) выработала представление о социологии как науке
мультипарадигмальной, т.е. обладающей и могущей обладать несколькими парадигмами одновременно.
Постпозитивизм, утвердившийся в 70-е гг., способствовал более спокойному и взвешенному отношению к раз-
личным теориям и направлениям внутри науки. В разное время в связи с разными социальными задачами и
запросами одни теории и подходы могут выдвигаться на первый план, другие — уходить в тень.
В эпоху социальных кризисов и потрясений типа молодежных движений 60-х гг. или нашей
перестройки, возникает запрос на подход с точки зрения социальных макроструктур: социальных
институтов, социальной организации, крупных ценностно-нормативных комплексов. И тут актуальными
как раз и становятся парсонсовскии теоретический подход и его
парадигма социального действия, с которой он работал всю свою долгую жизнь в науке, и структурно-
функциональное представление об обществе как «самоорганизующейся» и «действующей » системе, которое
также прочно связалось с его именем, хотя корни его уходят в прошлое.
Первые попытки функционального анализа были предприняты еще Спенсером, а затем Дюркгеймом. С
этим методом работали также социальные и культурные антропологи. Конечно, Т. Парсонс и его школа
обогатили и разработали этот способ. Но в целом структурно-функциональный подход имеет в
социальных науках почтенную историю. В последние годы наблюдается некоторое оживление интереса к
этой парадигме, а тем самым и к теоретическим работам Парсонса.
 Предложив сам принцип подхода к построению общей теории в социологии, Парсонс на этом не
остановился. Он предложил еще и ряд аналитических элементов для описания и оценки социальных норм,
управляющих действием.
Уже в книге «Структура социального действия» Парсонс останавливается на определении единиц, на
которые может делиться изучаемый объект, и аналитических элементов, с помощью которых эти единицы
(сам объект в целом) могут оцениваться. Аналитический элемент — это отвлеченное свойство объекта или
его единицы, которое (в отличие от единицы, или части объекта) само наблюдаться не может. Например,
если взять в качестве примера физический объект, то все его единицы (и все физические объекты) обладают
массой, однако же никто никогда не наблюдал массы как таковой, самой по себе. То же можно сказать о
движении, ускорении и о наиболее широких аналитических категориях физики — пространстве и времени.
Аналитическое абстрагирование этих свойств от объектов играет вспомогательную роль: оно позволяет
создавать исследователям инструменты измерения различных сторон и качеств объектов. Хотя физики
часто «опредмечивают» свои категории и начинают говорить об искривлении пространства и ускорении
времени, но это — незаконное использование аналитических категорий.
Что может послужить в качестве аналитических элементов при измерении действия в социологии?
Естественно, измеряться в социологии должен лишь социальный аспект действия, а следовательно, объект
измерения здесь — норма, которой руководствуется актор при совершении действия. Социальность
нормы может измеряться, согласно парсонсовской концепции, следующими качествами.
Приступая к действию, актор имеет в виду какую-то цель. Эту цель он может достигнуть различными
путями, среди которых есть прямые и быстро приводящие к цели, а есть и «обходные». Обходные пути
часто приходится применять из-за того, что актор никогда не действует в пустом пространстве, всегда рядом
с ним есть один или несколько других акторов, осуществляющих свои цели. Всем им важно так
«расположить» свои пути достижения целей, чтобы не мешать друг другу, а также, возможно, и будущим
своим же действиям.
Первое требование ситуации действия — остановиться и оценить обстановку, взвесить различные
альтернативы и возможные последствия каждой из них. Те нормы, которые актор реализует, приступая к
своей оценке будущего действия, определяются по шкале «эффективность — аффективная ней-
тральность». Чисто аффективные действия в обществе встречаются крайне редко, только в
исключительных ситуациях (говорят: «Этот человек действовал в состоянии аффекта», т.е. не соображал,
что делает, не мог оценивать), но и стопроцентно-нейтральные также редки, поскольку, если уж человек
затеял что-то сделать, он не может быть совершенно равнодушен к тому, достигнет он своей цели или нет.
В целом нормы, которые человек применяет для решения этой проблемы, тяготеют либо к полюсу
«эффективности», либо к полюсу «нейтральности », и по этой переменной могут быть измеряемы и оце-
ниваемы исследователем.
Но человек может не просто действовать рядом с другими акторами, он может быть членом группы
(семьи, школьного класса, рабочей бригады, политической партии, общества защиты животных и т.п.),
которая имеет свои групповые цели и реализует их с помощью своих членов. Тогда у человека оказывается
как бы два параллельных набора целей: собственные и групповые (в действительности у него их не два, а
всегда гораздо больше, так как современный человек является одновременно членом многих групп).
Погружаясь в реализацию собствен-
ных целей, он как бы отнимает энергию у групповых, и наоборот. В результате ему приходится «делить себя»
между теми и другими. «Поровну» поделиться удается редко (это и не всегда нужно). Чем больше сил он
отдает реализации групповых целей, тем больше «баллов» он набирает по шкале «ориентация на
коллектив», чем активнее уходит в реализацию своих целей, тем выше поднимается по шкале «ориентация
на себя». Это еще одна парсонсовская аналитическая переменная для измерения способов осуществления
действия: «ориентация на себя — ориентация на коллектив».
Следующая переменная для оценки социального действия возникает, когда актор осуществляет оценку
ситуации своего действия и ему приходится оценивать объекты в этой ситуации. Это могут быть и
материальные и культурные объекты (под последними Парсонс всегда имеет в виду нормы культуры), но чаще
всего это объекты социальные, т.е. другие люди, попадающие в ситуацию действия данного актора. И здесь
важно, какого рода нормы он применяет при их оценке. Он может построить свою оценку по тем чертам и
качествам, которые важны ему лично (например, положительно оценить данного человека, потому что тот
слушается его советов, идет ему навстречу в его просьбах, жалеет его), а может основать свою оценку на
качествах человека, имеющих как бы универсальное значение, но лично ему самому дающих весьма мало
(например, он может проникнуться к нему уважением за то, что он хороший профессионал или, допустим,
принципиально вел себя в какой-то совершенно посторонней для актора ситуации, проявил порядочность в
служебных делах, в политическом вопросе и проч.). Если актор в своих оценках руководствуется больше
личными соображениями и критериями, он набирает баллы по шкале «партикуляризм », а если они
основаны на, как говорят, «объективных критериях», то по шкале «партикуляризм» он опускается и
приближается к верху шкалы «универсализм». Поскольку эта переменная, как и обе предыдущие, у
Парсонса задана как двухполюсная, уменьшение значения по одному признаку автоматически означает
увеличение значения по противоположному.
Следующая переменная для оценки объектов в ситуации формулируется как «качества — деятельность
». Встречаясь в
ситуации с объектом, актор обращает внимание при его оценке либо в первую очередь на то, какими
качествами он обладает, либо на то, что он делает (например, «плохо делает дело или делает не то, что
нужно, но зато сам человек хороший» либо, наоборот, «вроде бы и неплохой человек, да делает все
безобразно», — в первом случае человеку выносится положительная оценка, во втором отрицательная,
хотя это один и тот же человек, а вот критерии к нему применены разные).
И еще одна переменная, применимая по существу только к социальным объектам, — она определяет
отношение данного человека-актора к другому человеку, оказавшемуся в его ситуации (иногда это может
быть не человек, а группа, которая, по Парсонсу, также является объектом социальным), по критерию
склонности актора брать на себя и выполнять обязательства по отношению к этому социальному объекту.
Здесь возможны два варианта. Первый: определяется сфера обязательств, которые берет на себя актор по
отношению к данному социальному объекту (эти обязательства могут быть взаимными, тогда с той стороны
они должны быть так же четко определены), и если объект, так сказать по ходу дела, пытается «добавить»
к этим обязательствам какие-то новые, то актор имеет полное право отказаться их выполнять, ссылаясь на
то, что эти новые не входят в заранее оговоренную сферу. Такой способ построения отношений с объектом
оценивается как «конкретный», или «специфичный». Другой способ, противоположный ему: актор
выполняет все просьбы, с которыми обращается к нему социальный объект (т.е. берет на себя все
обязательства, которые возлагает на него его объект), если это не противоречит выполнению его
обязательств по отношению к другим объектам, взятым на себя ранее (обязательства по отношению к дру-
гому — единственный ограничитель возможных обязательств по отношению к данному объекту). Этот
способ назван Пар-сонсом «диффузным», а вся переменная формулируется как «конкретность
(«специфичность») — диффузность».
Если привыкнуть к труднопроизносимым для русского человека словам (справедливости ради надо
сказать, что и для англоязычного человека слова эти столь же непривычны и труднопроизносимы), то
вникнуть в содержание не так уж и сложно. Применяя эти определения к своему социальному опыту,
мы очень быстро находим, что, действительно, существуют и в наших отношениях с людьми такие сферы,
где мы можем спокойно сказать человеку, пытающемуся предъявить к нам то или иное требование, что мы
его не будем выполнять, поскольку раньше об этом мы не договаривались. Он вообще не имеет права
требовать от нас чего-то, что не входит в наши четко определенные обязанности. Но есть и другие сферы, где
так себя вести мы не можем и будем принимать все новые просьбы и требования до тех пор, пока это не
войдет в противоречие с обязанностями, взятыми нами по отношению к другим людям. Просто мы никогда
ранее не называли эту последнюю сферу отношений «диффузными отношениями», а первую — «отно-
шениями конкретными ». Так же каждый человек может вспомнить и описать те сферы отношений, где его
ценят и уважают за то, что «он есть сам по себе», т.е. за качества его личности; а есть и другие, где эти
качества мало кого волнуют, а оценка совершается по результатам той или иной деятельности, по тому, что
удалось ему добиться.
В действительности, конечно, и в тех, и в других сферах действуют все критерии, но значение их
весьма различно: и в профессиональной сфере, где человек оценивается в первую очередь по результатам
своей деятельности (если ты врач, то должен лечить и вылечивать людей; если инженер, то конструируемые
тобой механизмы должны работать, а самолеты — летать и т.д.), тем не менее качества личности человека
(его доброта, порядочность, готовность приходить другим на помощь) не могут быть совершенно
безразличны окружающим. Так что нигде этот критерий деятельности, или результативности (у Парсонса
есть и другое название этой переменной: «аскрип-тивность — достижительность», т.е. «следование
нормам — стремление к результату »), не действует в чистом виде. Во всех сферах мы можем проследить
только тенденцию, иногда ярко выраженную, иногда более слабую.
Но сразу же возникает мысль, что в той сфере отношений, которую мы вслед за Парсонсом назовем
«диффузной», проявится «склонность» больше применять при оценке критерий «качество», чем критерии
«деятельность» или «достижительность». И тут обязательно приходит на ум тённисовское понятие
«Gemeinschaft», общинные отношения. А обратные
полюса тех же переменных, конечно, довольно точно подходят под понятие «Gesellschaft», — это
отношения, гораздо сильнее пронизанные индивидуализмом и рационализмом. Но на рациональность
указывают также и «аффективная нейтральность», и «универсалистский способ оценки». Когда Парсонс
создавал свои аналитические переменные, он, конечно, имел в виду все основные положения
классической социологии: и тённисовскую дихотомию «Gemeinschaft — Gesellschaft», и веберовское
утверждение о том, что процесс рационализации социальных отношений идет неотвратимо и необратимо.
Вся классическая социология построена на представлениях о процессе развития человеческого общества
в определенном направлении.
Парсонс нигде не присоединяется к этим утверждениям, но и не отрицает их. Он создает инструмент
для анализа, применяя который, можно на эмпирическом материале установить, идут или не идут указанные
процессы, и в каких сферах, и при каких условиях. И здесь еще раз уместно повторить, что большинство
недоразумений и претензий к Парсонсу по поводу его теории происходит именно из-за непонимания
инструментального характера создаваемых им конструкций. Так, например, довольно часто приходится
слышать, что Парсонс создавал свою теорию, исходя из знания о собственном (т.е. американском)
обществе, а потому для использования у нас она непригодна, поскольку у нас ведь другое общество. Как
мы видели только что, в своих исходных посылках Парсонс опирается на классические представления о
развитии социальных структур, а эти представления созданы были отнюдь не американцами, а как раз
европейцами. И теория его пригодна именно для сравнения различных обществ (и различных структур
внутри одного общества) по определенным универсализированным им критериям. Применяя эти критерии,
можно оценить, например, насколько одно общество «универсалистичнее» по характеру своих норм, чем
другое, насколько в нем развиты диффузные структуры социальных отношений или, напротив, насколько
сильно они угнетаются какими-то другими структурами.
Тот, кто утверждает, что к какому-то обществу парсонсов-ские переменные неприменимы, должен
осознавать, что он постулирует, будто это общество основано на совершенно иных
основаниях, чем не только американское, но и все европейские общества, что оно представляет какое-то
исключение во всемирном сообществе. Если же мы этого не предполагаем, то можем сравнивать свое
общество со всеми другими с помощью парсонсовских переменных. И узнавать о себе что-то интересное,
что-то, что, как говорит Р. Мертон, мы не могли бы предположить, исходя из собственного здравого
смысла.

Обратив внимание на то, что некоторые полюса характеристик, заданных Парсонсом, имеют
тенденцию сочетаться друг с другом (как, например, диффузность социальных отношений и оценка
человека по его качествам, а не по результатам его деятельности), мы довольно быстро приходим к мысли
попробовать различные наборы таких значений характеристик. Первым это сделал сам Парсонс. Он также
пришел к мысли, что «эффективность» естественно сочетается с «партикуляри-стичностью оценки », а
«аффективная нейтральность » соответственно — с «универсализмом» и т. д. Наборы по особо соче-
тающимся характеристикам автоматически дают противоположные наборы, поскольку переменные
— двуэкстремальные, каждая имеет противоположный полюс.
Первая группа сочетающихся характеристик, набранная Парсонсом: «аффективность»—
«партикуляризм»— «конкретность» — «деятельность» — противостоит автоматически получающейся
второй группе, складывающейся из обратных характеристик, присущих тем же самым переменным:
«аффективная нейтральность» — «универсализм» — «диффузность» — «качества». Первый набор, по
мнению Парсонса, характеризует общественные структуры, которые имеют своей функцией постоянно
ставить новые цели, искать и открывать какие-то новые пути и способы существования. Это структуры,
пронизанные духом предпринимательства и предприимчивости. Они открывают большой простор
индивидуализму, рационализму и отличаются довольно жесткими (конкурентными) внутренними
отношениями между участниками. Парсонс обозначает их символом «G» — целеполагающие структуры. В
них подбираются люди, по типу личности маниакально нацеленные на результат, не очень склонные
почитать закон и моральные нормы, не очень склонные идти на уступки своим конкурентам и уважать в
них личность. Поэтому такие структуры «раскачивают» порядок в обществе, ослабляют его моральные
устои, подрывают авторитет социальной нормы, стремятся обойти и всячески ослабить социальный
контроль.
Но им противостоят структуры с противоположным сочетанием характеристик, которые Парсонс
обозначил символом «L». Они отвечают за сохранение «латентной модели» общества, т.е. его основной
нормативной конструкции. Это — социализирующие структуры, прежде всего семья и школа, а также
разного рода «части» других структур, выполняющие функцию воспитания. Здесь, наоборот, большим
пиететом окружены личность и ее качества, уважаются дисциплина и нормативность поведения.
Разрушительные последствия безудержного стремления к результату сферы «G » должны нейт-
рализоваться и сводиться на нет сферой «L». Эти две большие (никак не оформленные организационно и не
зафиксированные в общественном сознании как нечто цельное и замкнутое в себе) сферы постоянно
взаимодействуют друг с другом, и между ними существует неустойчивое равновесие.
С другой стороны, «на другом уровне», как определяет это Парсонс, существуют еще две
взаимодействующие сферы: «А» и «I». Сфера «А» характеризуется набором: «аффективная ней-
тральность»— «универсализм»— «конкретность»— «деятельность» (первые две характеристики — из группы
характеристик типа «G», а вторые две — из типа «L»). Это производственно-профессиональная сфера
общества, обеспечивающая его материальное благосостояние, здоровье людей и вообще условия вос-
производства жизни. Эта сфера состоит из множества структур различного рода с разнообразными, часто
противоположными интересами (то, что у нас принято было называть «ведомственными интересами»). Эти
«ведомства» не ставят новых целей, но создают постоянно новые способы, адаптируя к постоянно воз-
никающим проблемам и ситуациям общество в его взаимоотношениях со своими «средами» (при этом то или
иное ведомство в целях орошения засушливых мест может предложить проект поворота вспять каких-
нибудь рек, не особенно просчитывая последствия данного проекта).
Сфере «А» (адаптивной) противостоит сфера «I» (интег-ративная), которая отличается
противоположными характери-
стиками: «эффективность» — «партикуляризм» —■ «диффуз-ность» — «качество». Это сфера политики,
партий, разного рода общественных движений. Она формирует общественное сознание и противостоит
распаду общества на отдельные конкурирующие друг с другом «ведомства». Эти две противоположно
направленные сферы также находятся друг с другом в состоянии неустойчивого равновесия.
Если в общественном сознании возникнет идея о том, что какая-то функция в обществе
«недовыполняется», оно может дать толчок, который положит начало сдвигу в пользу сферы, недостаточно
выполняющей свою функцию. Ей будет уделено особое внимание, туда направятся дополнительные
материальные средства, и это привлечет в нее наиболее активных и одаренных людей, так как в
престижеой сфере больше возможностей для личности проявить себя, продвинуться по службе, подобрать
себе хорошую работу и т. д. В результате произойдет усиление данной сферы (и некоторое ослабление
противодействующей ей), и общество начнет сдвигаться в заданном направлении.
Впоследствии, когда в результате развития тех функций, которым была создана «зеленая улица»,
начнут проявляться не только положительные, но и сопутствующие им отрицательные последствия, оценка
этой сферы в общественном мнении может измениться. Тогда произойдет обратное движение и усилится
сфера, противостоящая данной. Так осуществляется, согласно модели Парсонса, стихийная динамика
общества. Точнее сказать, так она может совершаться, если общество работает как самонастраивающаяся
система. Но могут быть задействованы разного рода факторы, которые будут блокировать эту
самонастройку. Либо эта саморегуляция может оказаться слишком медленной для критических ситуаций, в
которые попадает общество. Тогда включаются внешние факторы, которые также могут быть «уловлены»
этой моделью, если применить ее на других уровнях — к отдельным секторам общества и общественного
сознания.
Анализ собственного общества всегда привлекал внимание Парсонса. В частности, он подходил к нему
в терминах созданной им модели. Он утверждал, что в американском обществе преобладает на уровне
самом общем оценка в терминах
сферы «А», т.е. производственно-профессиональной. Сфера «G» котируется весьма низко, так как у
общества в целом нет четко выраженной единой цели. А поскольку такой цели нет, то и сфера «I»
(интегративная) также котируется не слишком высоко, хотя время от времени в связи с разного рода
критическими ситуациями ее значение повышается (так было, например, в период Великой депрессии начала
30-х гг.). Но главные факторы, формирующие социальную стратификацию общества, — это сферы «А» и
«L». Притом сфера «А», постоянно усиливая свое влияние в обществе и прививая людям свои ценности как
основные (а ценности эти, как мы помним, — «аффективная нейтральность» — «универсализм» —
«конкретность» — «деятельность», она же «результативность»), приводит к возрастающему
«угнетению» сферы «L» (где должны работать ценности «качество» и «диффузность» как высшие).
Другими словами, система профессиональных и производственных отношений наступает на систему
родственных отношений и оттесняет ее. Парсонс утверждает, что именно в результате развития
производственно-профессиональной сферы семья и родственная группа постепенно лишились своих
функций, и в результате родственная группа распалась на систему «ядерных» семей. Ядерная семья
(супружеская пара и несовершеннолетние дети) дальше распадаться уже не может, но связи внутри нее все
же продолжают ослабляться, и она становится все неустойчивее, хотя общество теперь уже пытается ее
защищать различными способами. Эту концепцию Парсонс развивал еще в первой своей статье о
стратификации, написанной в 1940 г. (1940 а)27, а потом расширил и перевел в термины своей модели во
второй статье, написанной в 1953 г.28 (1953 с).

27
«Аналитический подход к теории социальной стратификации * — см. наст. изд., с. 287-300.
21
«Новый аналитический подход к теории социальной стратификации» — см. наст, изд., с. 444-500.

Далее Парсонс отмечает, что при переходе на другой уровень анализа социальной стратификации, — при
анализе уже не общества в целом, а отдельных его структур, — выявляется, что в сфере «А» высоко
престижируются функции управления и целедостижения, т.е. именно функции сферы «G», которые в
обществе в целом с точки зрения социального престижа оказываются на последнем месте. Другими
словами, каждая отдельная сфера имеет свою собственную иерархию функций по шкале престижа. И здесь
также скрыт источник социальной динамики.
Вообще применение парсонсовских аналитических переменных позволяет прийти к неожиданным
выводам при анализе собственного общества, которое мы как будто знаем достаточно хорошо по
собственному опыту. Но в том-то и дело, что по собственному опыту мы хорошо знаем только отдельные,
частичные секторы общества, анализ же на уровне макроструктур с помощью здравого смысла чаще всего
уводит нас в дебри штампов и тривиальностей. Исследование тем и отличается от обыденных рассуждений,
что исследователь даже при теоретическом анализе стремится поставить между собой и объектом
исследования какой-то объективный конструкт, хотя бы в виде вот таких переменных, который мешал бы
ему «соскальзывать» в привычные словесные клише.
Парсонс много занимался анализом социальной стратификации. Это и понятно, так как исследования
У.Л.Уорнера, посвященные социальной стратификации, как раз в этот период очень широко обсуждались
научной общественностью, вызвали много споров и различного рода попыток осмыслить его большой и
интересный эмпирический материал. В самом конце 30-х гг. в Гарвардском университете работала группа
социологов, в которую входил Кингсли Дэвис и к которой примыкал Роберт Мертон29. Результатом этой
работы был ряд статей по теоретическому осмыслению стратификации (наиболее интересные из них —
статья Кингсли Дэвиса «Концептуальный анализ стратификации», 1942, и совместная статья Кингсли
Дэвиса и Уилберта Мура «Некоторые принципы стратификации», 194530).
29
Были изданы даже материалы этой группы: Parsons Sociological Group: Report of Meetings. Ed. by K.
Davis mimeograped (1937—39).
30
Обе статьи переведены на русский язык и опубликованы в сб.: Социальная стратификация, вып. 1.
М., 1992, с. 138—159,160—178.

Так отрабатывались и оформлялись основные черты структурно-функционального подхода,

который в дальнейшем Парсонс применял при анализе различного рода социальных систем, начиная с
книги «Социальная система» (1951 а), через «Структуру и процесс в современном обществе » (1960 в), а так-
же «Очерк социальной системы» в книге «Теории общества» (1961 а) идо книги «Общества» (1966 а), где
уже начинает применяться сравнение различных обществ.
А далее анализ Парсонса расширяется на окружающие общество системы, втягивая в себя всю
вселенную, доступную человеческому мышлению (см. его работы: «Система современных обществ», 1971 а,
и «Теория действия и человеческая среда», 1978с).

Знакомство с сочинениями Парсонса в России началось в середине 60-х гг., может, даже несколько
ранее. По своей должности (главы комитета по связям с советскими социологами) Парсонс приезжал в
Россию (в Москву, Ленинград и Киев) в 1962 г. и затем еще три или четыре раза, вплоть до 1968 г., когда,
после вторжения советских войск в Чехословакию, отношения с западными странами ухудшились и обмен
деятелями искусства, учеными и т. д. сильно сократился. Приезжая, Парсонс выступал с лекциями,
встречался с социологами.
После снятия запрета с социологии в СССР в эту область устремились люди из разных наук,
естественно, не имеющие специального социологического образования, поскольку такового в то время в
нашей стране не было (не было его и еще долгое время после того, как социологию «разрешили »). Надо было
как-то приобретать необходимые знания. Конечно, самообразование, чтение литературы было в то время
основным методом. Но весьма большой вклад в этот процесс внесли также семинары, которых в то время
было много: в Москве действовали тогда известные философские семинары Г.П. Щедровицкого, а также
Э.Г. Юдина и В.Н. Садовского, по этому типу быстро стали возникать и семинары в социологии. В
Институте философии сектор социальных исследований под руководством Ю.А. Левады организовал
семинар, который скоро стал довольно популярным у социологов; существовали и менее крупные семинары,
в частности В.Б. Ольшанского и И.С. Кона. Молодежь (и не только молодежь) охотно их посещала и
проявляла большую готовность учиться.
Руководители семинаров стали предлагать участникам перевести те или иные работы или просто
прочитать и рассказать
потом о них. В частности, сразу в нескольких семинарах заинтересовались Т. Парсонсом. Так появились
первые переводы, разумеется, это были небольшие статьи, главы из книг, отрывки. Большинство из них
обречено было остаться «рабочими» переводами, которые оседали у самих переводчиков после того, как
несколько знакомых переводчику социологов ознакомились с ними или был сделан доклад (если до
доклада доходило дело), проведено обсуждение. Но кое-что попало в печать.
Прежде всего при переводе сборника «Социология сегодня » переведено было и предисловие к нему
Парсонса. Затем по материалам семинара в Кярику (1967-1968 гг.) был издан Бюллетень № 6 Института
философии АН СССР и Советской социологической ассоциации под названием «Структурно-функ-
циональный анализ в социологии» (в двух выпусках), где, однако, было опубликовано больше статей,
разбирающих концепцию Парсонса, чем материалов самого Парсонса.
Но уже в 1968 г. началось идеологическое наступление на социологию: концепции Парсонса были
объявлены «буржуазными», а сектор Ю.А. Левады подвергся разгону. Семинары стали «уходить в
подполье», иногда наполовину, иногда совсем. В 70-х гг. вся бурная жизнь в социологии, начавшаяся во вто-
рой половине 60-х гг., стала постепенно сходить на нет. Социологи, уволенные и ушедшие из Института
конкретных социальных исследований (так в то время назывался современный Институт социологии РАН)
в период его разгрома в 1972 г., устроились в различных институтах и организациях, где социальные
исследования часто оказывались далеко не главным направлением и их нужно было «привязывать» либо к
архитектуре, либо к эстетике, а иногда и к художественной самодеятельности. В общем социология в нашей
стране выжила как таковая, но процесс ее развития страшно замедлился. Поощрялись лишь чисто
прикладные исследования, а теория вообще никому не была нужна и даже рассматривалась как нечто опасное
и чреватое непредвиденными последствиями.
Тем не менее Парсонсом продолжали «потихоньку » заниматься прежде всего те, кто успел с ним уже
как-то познакомиться и испытал на себе влияние его работ. А влияние это было очень сильным. На «круглом
столе», материалы которого публикуются нами в Приложении, почти каждый социолог, пере-
водивший Парсонса, констатировал, что Парсонс сформировал его как ученого, привил ему научный
подход, научил работать с современными сложными теориями и методологиями. И это действительно очень
важный фактор, если вспомнить, что все мы, социологи первого поколения, вышли из стен институтов, где
нам усердно прививали марксистское мировоззрение, марксистский подход к науке, к исследованиям,
марксистский взгляд на знание и его функции в обществе. Даже осознавая недостаточность нашего
научного воспитания, мы не могли его преодолеть «в пустоте», нужна была точка опоры, с помощью
которой возможно «перевернуть вселенную » своего сознания. Парсонс давал такую точку опоры. Он не
чистый теоретик, строящий свои концепции как некие представления, он — серьезный методолог,
предвосхитивший еще в 30-40-х гг. некоторые положения и принципы, сформулированные теоретиками
знания в 60—70-х гг.
Таким образом, окончательно элиминировать Парсонса из нашей социологии не удалось, хотя влияние
его было сильно ограничено. В 70-е гг. время от времени продолжали появляться у нас в стране небольшие
работы и отрывки из работ Парсонса. Так, было опубликовано его предисловие к книге «Американская
социология», вышедшей на русском языке в 1970 году. Что-то «проскальзывало» в выпусках ИНИОНа- 31,
но, конечно, это были крохи. Это — ничтожная доля даже от того, что существовало уже в «рабочих»
переводах.

31
В частности, в сборнике «Кризис общей теории действия Т. Парсонса» (М., ИНИОН, 1980) помещены
целых четыре материала, представляющих рефераты и сокращенные переводы работ Парсонса.

Данный сборник задуман как свод материалов, которые достаточно полно охватывают то, что удалось
собрать из переводов Т. Парсонса.
В частности, из «Структуры социального действия», самой ранней монографии Т. Парсонса,
подобралось пять глав: две первые и две последние, посвященные методическим и теоретическим вопросам,
и еще одна глава, посвященная анализу концепции М. Вебера (к сожалению, только часть этого анализа) с
замечаниями о концепции Ф. Тенниса. Эти переводы публикуется впервые. Ранние статьи Т. Парсонса о
мотивации экокомической деятельности и о социальной стратификации (первая статья, посвященная этой
проблеме) были в 60-е гг. включены в Бюллетень ССА, который, однако, не вышел из типографии (был
«арестован» в связи с «делом Левады»).
Не публиковались также отрывки из книги «К общей теории действия» — некоторые из разделов,
написанных Т. Пар-сонсом совместно с Э. Шилзом и Д. Олдсом, а они имеют важное значение, поскольку
именно в них наиболее полно описываются аналитические переменные Парсонса, которые
«задействованы» в большинстве других его работ. Впервые эти переменные были введены и подробно
охарактеризованы в книге, написанной совместно Т. Парсонсом, Р. Бэйлсом и Э. Шилзом в 1953 г. и
называющейся «Рабочие материалы к теории действия» (1953 а) 32, но эта работа оказалась недоступной для
наших социологов, так как не попала в наши библиотеки. Отсутствие подробных описаний этих
аналитических переменных очень тормозило (и до сих пор тормозит) понимание общей концепции Т.
Парсонса. Теперь, как мы надеемся, нам удалось отчасти этот пробел восполнить переводами указанных
разделов.

32
Theoriesof Society, edsT. Parsons, E. Shils, KD. Nalgell, F.R. Pitto, vol. 1,1960.

Не публиковались и вторая статья Т. Парсонса по стратификации, в которой его аналитические

переменные применяются к конкретному материалу (эта статья помещена в данном томе, как и все
вышеперечисленные работы), а также главы из книги «Социальные системы», в которых те же переменные
«пропускаются» через другой конкретный материал. Интересный поворот обсуждения тех же переменных
содержится в статье Т. Парсонса, представляющей ответ проф. Дубину, которая на русском языке также
появляется впервые.
Так что нами вводится в обращение довольно большой материал. Он весьма разнохарактерный,
писался Парсонсом в разные годы и на разные темы. А в целом, по нашему мнению, он позволит читателю
гораздо ближе познакомиться с Парсонсом, чем это было возможно до сих пор. Конечно, и это — лишь
бледный пунктир, прочерчивающий огромный массив работ Т. Парсонса. Но какое-то представление о
целостной концепции этого интереснейшего американского социолога, нам кажется, по нему можно
выработать. Если же интерес к макросоциологическим концепциям будет усиливаться, то можно надеяться
на появление новых переводов, а тем самым — и на более глубокое изучение идейТ. Парсонса в России.
Пока же нам удалось собрать и опубликовать все эти материалы лишь благодаря тому, что
переводчики отказались от оплаты за свой труд и пошли нам навстречу, разыскав и вручив собственные
экземпляры давних переводов. На этапе подготовки тома к печати составителям и редакторам много и
бескорыстно помогали в работе Т.Н. Федоровская и Н.В. Осипова. За это им огромное спасибо от имени
нашей социологической науки, которая, все-таки, надеемся «встанет на ноги» и обретет самостоятельность
и уверенность в собственных силах, несмотря на все трудности, ею пережитые и переживаемые.

В. Чеснокова

Структура социального действия *. (Главы из книги)

Глава I. Введение

Проблема

«Многие ли нынче читают Спенсера? Нам сейчас трудно понять, насколько большой интерес
вызывали идеи Спенсера в его время... Он был личным наперстником странного и непонятного
бога, которого он назвал эволюцией. Его бог предал его. Мы пошли дальше Спенсера»1.
Приговор профессора Бринтона звучит подобно заключению следователя: «Смерть наступила
либо в результате самоубийства, либо от руки одного или нескольких неизвестных людей».
Мы должны согласиться с этим выводом. Спенсер мертв 2. Но кто его убил и как? Проблема
заключается в этом.

*
Parsons Т. The Structure of Social Action. A Study of Social Theory with Special Reference to a Group of Recent European
 Writers by Tallcoto Parsons, Assistant Professor of Sociology Harvard University. Mc.-Graw-Hill. Book Company Inc., New York
and London, 1937.
1
Brinton English Political Thought in the Nineteenth Century, London, 1933, pp. 226 — 227. Здесь и далее в настоящем издании
библиографические ссылки в переводах, за исключением необходимых уточнений, приводятся в той форме, как они даны у Т.
Парсонса. — Прим. ред.
2
Конечно, нельзя утверждать, что все его мысли ныне несостоятельны, но мертва его социальная теория как целостная
структура.

Очевидно, существуют определенные причины как того, что идеи Спенсера забылись
скорее, чем идеи других мыслителей, так и того, почему Спенсер в свое время возбуждал
общий интерес. Но не это является предме том настоящего исследования. Цель работы
заключается в раскрытии «преступления», жертвой которого пало нечто большее, чем
просто судьба и репутация одного мыслителя. По общему направлению своих взглядов
Спенсер принадлежал к позднему этапу позитивистско-утилитарной традиции. Эта
традиция играла значительную роль в интеллектуальной истории народов, говорящих на
английском. Что случилось с нею3? Почему она погибла?
3
См. следующие две главы (II, III), где даны аналитическое и историческое объяснения.

Основная идея данного исследования состоит в том, что эта традиция пала жертвой
мщения ревнивого бога — эволюции, в данном случае — эволюции научной теории. В
настоящей главе не рассматривается, каким образом развивалась эта теория и во что она
превратилась. Об этом речь будет идти позже. Сейчас необходимо остановиться на
предварительной постановке проблемы, а также на методе, при помощи которого данная задача
должна быть решена, и на позициях, с которых эту работу следует оценивать.
Богом Спенсера была эволюция, иногда также называемая прогрессом. Спенсер был одним
из самых последовательных приверженцев этого божества, но далеко не единственным его
почитателем. Вместе со многими другими социальными мыслителями он верил, что человек
приближается к вершине долгого линейного процесса, непрерывно и неуклонно идущего из
глубины веков, от времен возникновения примитивного человека. Более того, Спенсер верил,
что к этому наивысшему пункту уже подходит индустриальное общество современной ему
Западной Европы. Он и его единомышленники были убеждены в том, что этот процесс будет
продолжаться до бесконечности.
Позже многие ученые стали сомневаться в этом. Разве не возможно, чтобы будущее
заключалось в чем-нибудь другом, чем в «большей и лучшей» индустриализации? Напротив,
новая концепция, согласно которой человечество приближается к поворотному пункту своего
развития, наиболее ярко выступила во взглядах группы социологов, приобретавших, несмотря на
свою малочисленность, все большую известность.
Спенсер был крайним индивидуалистом. Но его экстремизм является лишь преувеличенным
выражением глубоко укоренившейся веры в то, что, грубо говоря, по крайней мере на высокой
стадии развития экономической жизни общества, мы имеем дело с автоматическим,
саморегулирующимся механизмом, который действует таким образом, что цель, преследуемая
каждым индивидом в своих частных интересах, в результате оказывается средством для
максимального удовлетворения желаний всех. Необходимо лишь убрать препятствия на пути
действия этого механизма, а для этого не требуется других условий, кроме уже содержащихся в
концепции разумного эгоизма. Эта доктрина также стала предметом критики различных
направлений, в том числе и не имеющих отношения к проблеме данного исследования. Важно
только, что таким образом пошатнулся еще один догмат веры в области социальных наук.
Наконец, Спенсер верил в то, что религия возникает из донаучных представлений человека
относительно эмпирических фактов его собственной природы и среды, т.е. религия является
продуктом невежества и заблуждений. Религиозные идеи по мере прогресса знания будут заме-
щены наукой. Религия — только фаза развития обожествляемой им науки. В самом деле, интерес к
религии среди ученых типа Спенсера ограничивался примитивным человеком; вопрос сводился к
тому, каким образом из примитивной религии развилась наука? В этой области также
наблюдается увеличение скептицизма относительно взглядов Спенсера.
Краткое обозрение лишь нескольких вопросов достаточно ясно показывает, что в
эмпирической интерпретации некоторых самых важных социальных проблем совершается
глубокая революция. Концепции линейной эволюции начали сходить со сцены, и их место стали
занимать циклические теории. Различные виды индивиду-
ализма подвергались усиливающемуся обстрелу критики. На их месте стали возникать
различного рода социалистические, коллективистические и организмические теории. Снова и
снова стали подвергаться атакам роль разума и статус научного познания как элемента дей-
ствия. Возникло настоящее наводнение антиинтеллек-туалистических теорий человеческой
природы и поведения, выступающих в самых различных вариантах. Такая резкая смена
господствующего истолкования человеческого общества в течение жизни одного поколения
едва ли может быть найдена где-либо в истории, за исключением, может быть, XVI века. В чем
же причина этой революции?
Весьма вероятно, что эта смена взглядов в значительной мере явилась просто
идеологическим отражением определенных социальных изменений. Такое утверждение
поднимает много проблем, ответ на которые было бы трудно найти в понятиях спенсерианской
мысли. Однако обсуждение данных вопросов выходит далеко за рамки настоящего
исследования.
Не менее вероятным является утверждение о том, что значительная часть изменений
произошла в результате «имманентного»4 развития основных частей теории эмпирического
знания. Именно это является рабочей гипотезой, лежащей в основании настоящего
исследования. В данной работе будет предпринята попытка проследить и оценить значение
одной определенной фазы этого развития, которая разбирается и анализируется на примере
работ группы социологов. Но прежде чем приступить к этому, необходимо сделать несколько
методологических замечаний относительно взаимосвязи «теории эмпирического знания»,
выяснить главные связи их элементов, а также объяснить, в каком смысле и с помощью какого
процесса развиваются эти «основные части ». Только после этого станет ясным характер данного
исследования и предполагаемые результаты.

4
Здесь этот термин употреблен в том смысле, в котором он используется обычно П.А. Сорокиным.

Теория и эмпирический факт

Основные методологические положения, обсуждаемые здесь, будут даны без какой-либо

попытки их критического обоснования. Однако эти положения лежат в основе всего
исследования. Обоснованность методологических положений должна быть оценена не с точки зре-
ния аргументов, выдвигаемых в их защиту в настоящем введении, а с точки зрения того,
насколько эти положения будут соответствовать структуре исследования как целого и его
результатам.
Чаще имплицитно, чем эксплицитно, существует глубоко укоренившийся взгляд, что сущность
прогресса научного знания состоит в накоплении «фактуальных открытий». Считается, что
познание — целиком количественное дело. Самое главное — это наблюдать то, что еще не
наблюдалось до сих пор. В соответствии с этим взглядом, теория должна состоять из
обобщений познанных фактов в том смысле, что общие выводы должны подтверждаться суммой
таких фактов. Развитие теории заключается в модификации этих общих утверждений с учетом
вновь открытых фактов. В основе этой системы взглядов лежит положение о том, что процесс
открытия факта, рассматриваемый как независимый от существующей «теории», является
результатом некого импульса, наподобие «праздного любопытства »5.
Очевидно, что такие термины, как «факт», необходимо точно определить. Это будет сделано
позже. Сейчас только что изложенному взгляду можно противопоставить другой, а именно, что
научная "теория" - в самой общей форме определяемая как совокупность логически
взаимосвязанных и эмпирически соотнесенных «общих понятий » — является не только зависимой
переменной в развитии науки. Само собой разумеется, что истинная теория должна
соответствовать фактам, но отсюда не следует ни того, что одни факты, открытые независимо от
теории, определяют, чем должна быть теория, ни того,

5
Этот термин употребляется Вебленом.
что теория не должна определять, какие факты будут раскрыты и в каком направлении должен
вестись научный поиск.
Не только теория является независимой переменной в развитии науки, но и основные ее части
в каждой области и в каждый момент представляют собой в большей или меньшей степени
интегрированную «систему», т.е. совокупность общих положений (которые могут быть, как мы
это увидим позже, различного вида), логически взаимосвязанных друг с другом. Конечно, это не
означает, что все может быть выведено из чего-то одного, что было бы равнозначно сведению
теории к одной предпосылке. Это означает, однако, что любое существенное изменение любого
важного положений системы имеет логические следствия для других ее положений. Говоря
иначе, любая теоретическая система должна иметь достаточно строгую логическую структуру.
Очевидно также, что положения системы соотносятся с содержанием эмпирических
фактов; если бы это было не так, то положения теории не могли бы быть названы научными.
Действительно, если интерпретировать термин «факт » надлежащим образом, то можно сказать,
что теоретическое положение, если оно вообще имеет место в науке, является либо
утверждением о факте, либо утверждением о способе отношения между фактами. Отсюда
следует, что любое важное изменение в нашем знании о фактах в рассматриваемой области
должно вести к переформулированию по крайней мере одного из положений теоретической
системы и через логические следствия этого изменения — большему или меньшему изменению
других положений. Иначе говоря, изменяется вся структура теоретической системы. Все это
могло бы показаться непротиворечащим очерченной выше методологии эмпиризма.
Но, во-первых, надо отметить, что слово «важный» было подчеркнуто. Что подразумевается
в данном6 контексте под важным изменением в знании факта?

6
Конечно, существует множество других причин, кроме научных, по которым человек интересуется фактами.

Новые факты представляются важными не потому, что они выглядят расплывчато

«интересными», удовлетворяют «праздное любопытство » или доказывают милость бога.
Научная важность изменения в знании факта состоит именно в последствиях этого изменения
для всей теории как системы. Несмотря на то, что открытие может быть истинным и интересным
в некоторых отношениях, оно не будет научно важным, если не будет иметь последствий для
теоретической системы, с которой имеют дело ученые данной области. Наоборот, даже самые
тривиальные с любой другой точки зрения наблюдения, например обнаружение очень
незначительного отклонения звезды от ее расчетного положения может оказаться не просто
важным, но и революционным, если логические последствия этого открытия оказались далеко
идущими для структуры теории. По-видимому, можно смело сказать, что все изменения
фактуального знания, которые привели к созданию теории относительности, сыгравшей гро-
мадную роль в прогрессе науки, были совершенно тривиальными с любой точки зрения, кроме
влияния этих изменений на структуру теоретической системы. Они, например, никоим образом
не сказались в инженерной или навигационной практике7.
7
Наоборот, многие открытия сугубо практической важности с научной точки зрения совершенно не важны, хотя в популярных
сообщениях о результатах научного исследования чаще всего делается упор именно на эти прикладные аспекты науки.

Однако вопрос, касающийся важности фактов, является лишь частью проблемы.

Теоретическая система представляет собой не просто набор фактов, которые наблюдались, и их
логически выводимые отношения к другим фактам, которые также уже известны. В той мере, в
какой такая теория является эмпирически верной, она будет говорить нам о том, какие
эмпирические факты могут быть наблюдаемы в данных обстоятельствах. Необходимость
учитывать все относящиеся к делу и доступные теоретику известные факты является элементарным
правилом научной добросовестности. Процесс верификации, без которого немыслима наука,
не сводится к простому пересмотру приложимости теории данного ученого к известным фактам, а
затем к ожиданию новых фактов. Этот процесс состоит в обдуманном и преднамеренном
постижении явлений с ожиданием результатов, полученных сначала в умозрительной теории, и
в проверке того, согласуются или не согласуются вновь открытые факты с этим ожиданием.
Любое исследование является изучением ситуаций, либо вообще не изучавшихся, либо
изучавшихся, но под углом зрения других теоретических проблем. Там где возможно, к
исследуемым ситуациям подходят экспериментально. Но это — предмет рассмотрения
практической техники исследования, а не логики.
Насколько теоретические ожидания совпадают с найденными фактами, со скидкой на
«ошибки наблюдения» и т.д., настолько теория является «верифицированной ». Но значение
процесса верификации ни в коем случае не ограничивается этим. Если, как это часто бывает,
совпадения не происходит, то либо факты оказываются противоречащими теоретическим
ожиданиям, либо обнаруживаются принципиально новые факты, которым нет места в данной
теоретической системе. Любой из этих результатов приводит к необходимости критического
пересмотра самой системы. Таким образом, происходит взаимный процесс: в прямом
направлении — через ожидания, выведенные из системы теории, к области факту-ального
исследования, ив обратном направлении — от результатов этого исследования к теории.
Наконец, верификация заключается не только в том, что теоретическая система оказывает
влияние на ход эмпирического исследования. Верификации подлежат не только те
теоретические положения, которые сформулированы непосредственно для данной области
фактического знания. По мере того, как прогрессивно разрабатываются все стороны
созданной для наблюдения данного факта теоретической системы, оказывается, что такая
проработка имеет логические последствия для областей фактуального знания, к которым
создатели
теории не имели прямого отношения. Если определенные вещи в одной области являются
истинными, то другие вещи в связанной области тоже должны быть истинными. Эти выводы
также подлежат верификации, которая в данном случае примет форму нахождения того,
что является фактами в новой области. Результаты такого исследования могут снова влиять на
саму теоретическую систему.
Итак, вектор интереса в эмпирической области обычно направляется прежде всего
логической структурой теоретической системы. Важность тех или иных проблем, касающихся
фактов, заключена в самой структуре теории. Эмпирический интерес к фактам зависит от того,
насколько они связаны с разрешением этих проблем. Теория не только формулирует то, что мы
знаем8, но и говорит нам о том, что мы хотим знать, т.е. ставит вопросы, на которые необходим
ответ. Более того, структура теоретической системы указывает на возможные альтернативы в
решении данного вопроса. Если наблюдаемые факты, точность которых не подлежит
сомнению, не укладываются ни в одну из предложенных альтернатив, то сама теория
нуждается в перестройке.

8
В каком-то частном аспекте.

В связи с этим важен следующий вопрос. Дело не только в том, что теоретические
положения находятся в логической взаимосвязи друг с другом таким образом, что они образуют
«системы», но и в том, что самой природе теоретических систем присуще стремление к «логичес-
кой замкнутости ». Система начинается с группы взаимосвязанных положений (аксиом), которые
предполагают соотнесение с эмпирическими наблюдениями внутри логических рамок
теоретических положений. Каждое из этих положений имеет логические импликации. Система
становится логически замкнутой, если каждая из логических импликаций, выведенных из
любого положения внутри системы, находит выражение в другом положении той же системы.
Можно повторить еще раз, что это не означает, что все положения должны быть выводимы из
какого-нибудь одного: наоборот, если бы это было так, научная теория оказалась бы тавтологией.
Простейшим примером, иллюстрирующим смысл понятия замкнутой логической системы,
является система уравнений. Такая система определена, т.е. замкнута, когда существует столько
же независимых уравнений, сколько независимых переменных. Если имеется 4 уравнения и
только 3 переменные, и ни одно из уравнений не выводится из других путем алгебраических
манипуляций, то ясно, что не хватает одной переменной. Эту мысль можно выразить в терминах
логики: утверждения, сформулированные в четырех уравнениях, логически содержат
предположение, которое не сформулировано в определении трех переменных.
Важность всего сказанного очевидна. Если эксплицитные положения системы не составляют
логически замкнутой системы в указанном выше смысле, это означает, что содержащиеся в ней
доказательства основываются на одной или нескольких несформулированных предпосылках. Одна
из основных функций логического анализа теоретических систем заключается в том, чтобы
применить этот критерий и, если будут обнаружены пробелы, раскрыть неявные (имплицитные)
предпосылки. Но хотя все теории стремятся стать замкнутыми системами в логическом смысле,
было бы неверным отождествлять это с «эмпирической» замкнутостью системы. К вопросу об
«эмпиризме» нам еще не раз придется вернуться.
Этими рассуждениями подтверждается мысль о том, что любое эмпирически проверяемое
знание — даже основанное на здравом смысле повседневное знание — подразумевает
имплицитно, если не эксплицитно, систематическую теорию в указанном смысле. Важность
этого суждения обусловлена тем, что многие лица, пишущие на социальные темы, неистово
отрицают подобное положение. Они говорят, что их задача констатировать факты, которые
«говорят сами за себя ». Но отрицание теоретизирования не означает еще, что в собственных
рассуждениях таких авторов не присутствует имплицитная теория. Это важно подчеркнуть,
поскольку «эмпиризм»
в описанном выше смысле оказывается очень распространенной методологической позицией в
социальных науках9.

9
По этому поводу весьма удачно высказался Маршалл: «Самыми безот ветственными и опасными теоретиками оказываются те,
которые утверждают, что они позволяют фактам и цифрам говорить самим за себя» (Memorials of Alfred Marshall, ed. by A.C.
Pigou, London, 1925, p. 108).

Из всего сказанного следует общее определение проблемы развития научного знания. Оно
состоит в увеличении знания об эмпирических фактах, тесно связанном с изменением теоретической
интерпретации этой совокупности фактов, следовательно, с изменением общих формулировок
относительно этих фактов и, в неменьшей степени, с изменением структуры самой теоретической
системы. Особое внимание следует обратить на внутреннюю взаимосвязь общих утверждений об
эмпирическом факте с логическими элементами и структурой теоретических систем.
Одной из основных задач настоящего исследования является проверка такого понимания
природы науки и ее развития в социальной области. Мы утверждаем, что переворот в
эмпирическом понимании общества внутренне связан с не менее радикальными изменениями,
происшедшими в структуре социологической теории.
Нами выдвигается гипотеза, которая будет проверяться последовательным изучением, что
это развитие в большей степени было результатом взаимодействия нового понимания фактов и
знания, с одной стороны, и изменений в теоретической системе, с другой. Но ни то, ни другое не
является «причиной». Оба аспекта находятся в состоянии тесной взаимозависимости.
Проверка указанной гипотезы будет осуществляться в данной работе в монографической
форме. В центре внимания будет находиться процесс развития одной из последовательных
теоретических систем, а именно системы, которая названа волюнтаристической теорией действия,
а также определение основных понятий этой теории. В историческом аспекте основной интерес
представляет процесс перехода от одной фазы развития этой системы к другой, явно отличной от
предыдущей. Спенсер может счи таться последним, в некоторых аспектах крайним, но тем не менее
типичным представителем первой фазы. Исключительно в целях удобства эта фаза обозначается
как «позитивистская» система теории действия, а ее вариант, являющийся наиболее интересным с
точки зрения настоящей работы, — «утилитаризм». Оба термина в данном исследовании
используются в техническом смысле и будут определены в следующей главе, где очерчивается
основная логическая структура позитивистской системы.
Поразителен, однако, тот факт, что из совершенно отличной теоретической традиции,
называемой «идеализмом», путем аналогичных преобразований возникает теория социального
действия, во всех существенных чертах сходная с упомянутой выше волюнтаристической теорией.
Основной случай такого перехода — работы Макса Вебера — мы рассмотрим подробно. Не
приходится говорить о том, что эта конвергенция, если она может быть продемонстрирована,
является очень сильным аргументом в пользу утверждения о том, что правильное наблюдение и
интерпретация фактов составляет, по меньшей мере, один из главных элементов объяснения того,
почему данная теоретическая система вообще смогла появиться.
Как уже было сказано, основное внимание в данной работе будет уделено процессу
возникновения особой теоретической системы, названной волюнтаристической теорией
действия. Но соображения, изложенные выше, указывают на необходимость рассматривать ее в
тесной связи с эмпирическими аспектами работ соответствующих авторов. Поэтому каждый
крупный мыслитель, а точнее, его работы, будут рассмотрены нами на фоне всестороннего
знакомства с его эмпирическими взглядами, а затем будет сделана попытка подробно показать
отношения этих взглядов к рассматриваемой теоретической системе. Каждый раз будет
утверждаться тезис, что адекватное понимание того, как эти эмпирические результаты были до-
стигнуты, является невозможным без соотнесения их с логической структурой и системой
теоретических понятий, используемых данным автором. И в каждом случае,
за исключением Маршалла10, будет сделана попытка показать, что существенное изменение
эмпирических взглядов, по отношению к традиции, к которой принадлежал рассматриваемый
автор, не может быть осмысленно без отнесения к соответствующему изменению в структуре его
теоретической системы по сравнению с системой, доминировавшей в данной традиции. Если нам
удастся продемонстрировать такие взаимосвязи, это будет сильным подтверждением того, что для
получения существенных эмпирических выводов, выходящих за рамки здравого смысла, нельзя
обойтись без систематической теории.

10
Это обусловлено тем, что Маршаллу не удалось продумать до конца смысл тех отклонений от предшествующей системы, которые
характеризуют его эмпирические и теоретические работы. Пэтому он не смог свести свою концепцию в единую логическую структуру
и сделать соответствующие ей эмпирические выводы.

Выбор авторов, рассматриваемых здесь, продиктован несколькими соображениями. В центре

данного исследования стоит задача показать развитие определенной последовательной
теоретической системы, как пример общего процесса «имманентного» развития самой науки.
Сущность этого процесса сводится к логическим требованиям теоретических систем, состоящим в
тесной взаимосвязи между наблюдаемыми эмпирическими фактами и общими утверждениями на
основе этих фактов. Следовательно, выбираются авторы, в теориях которых молено изолировать
эти элементы, насколько это возможно, от других, таких, как общий «климат мнений », не
имеющих отношения к целям данной работы.
Первый критерий отбора связан с причастностью авторов к разработке теории действия.
Среди удовлетворяющих этому требованию мы стремились рассмотреть представителей
различных интеллектуальных традиций, социальных сред и типов личности. Введение
Маршалла оправдано тем фактом, что с экономической теорией и с вопросом о ее статусе связаны
кардинальные проблемы, имеющие отношение к теории действия вообще, и к позитивистской
системе в частности, особенно ее утилитаристскому варианту.
Этот вопрос, как будет показано, является самым важным, единственным связующим
звеном между утилитарным позитивизмом и последующей фазой теории действия. Парето
интересовался тем же кругом проблем, но в связи с совершенно другими аспектами
позитивистской традиции и в совершенно другом климате мнений. Сравнение работ этих двух
теоретиков в высшей степени поучительно.
Исходная позиция Дюркгейма была также позитивистской, причем даже более выраженной
по сравнению с двумя другими мыслителями. Но этот вариант позитивистской системы был в
высшей степени чужд тому утилитарному индивидуализму11, в котором поначалу увязал Маршалл,
а также Парето, хотя и в меньшей степени. Что касается личностных характеристик, а также
социальной среды, то трудно вообразить что-либо более контрастирующее: пропитанный
моралистическим духом буржуа англичанин Маршалл; эльзасский еврей, радикал, антиклерикал,
французский профессор Дюркгейм; отрешенный и утонченный итальянский аристократ
Парето, и, наконец, Вебер — сын наиболее культурного верхнего слоя среднего класса
Германии, выросший в атмосфере немецкого идеализма и получивший образование в духе
исторической школы права и экономики. Как будет показано ниже, эти интеллектуальные
влияния не играли существенной роли при формировании идей первых трех мыслителей. Что же
касается Вебера, то он и по характеру резко отличался от них.

11
Я назвал это «социологическим» позитивизмом. См. гл. IX.

Другим поводом в пользу такого выбора авторов является тот факт, что, несмотря на
принадлежность этих ученых примерно к одному времени, не обнаруживается, за исключением
одного случая, их прямого друг на друга влияния. Парето, конечно, испытал влияние Маршалла
при создании своей чисто экономической теории, но столь же безусловно отсутствие такого
влияния во всех иных отношениях, представляющих интерес для данного исследования.
Действительно, в пределах той обширной культурной единицы, каковой являлась Западная Европа
конца XIX — начала XX века, едва ли возможно найти других четырех ученых, обнаруживающих
столь существенную общность идейной позиции и вместе с тем столь мало подверженных при
выработке этой общей идейной позиции влиянию иных факторов, нежели имманентное развитие
логики теоретической системы в отношении к эмпирическому факту12.
 Рассмотрим другие соображения. Главная задача состоит в обрисовке основ
рассматриваемой теоретической системы. Незначительные ее видоизменения, существующие в
работах различных авторов, не являются предметом данного анализа. Небходимо, однако, раз-
работать логическую структуру данной теории и ее ответвлений в возможно более ясной форме.
Следовательно, приходится ограничиваться интенсивным анализом с соответствующей точки
зрения небольшого количества работ наиболее выдающихся авторов. Маршалл, по мнению
многих специалистов в этой области, был самым выдающимся экономистом своего поколения. Но
для данного исследования Маршалл представляет меньший интерес, чем трое других.
Остальные три мыслителя известны как социологи. Нет никакого сомнения относительно их
выдающейся роли в этой области в эпоху жизни их поколения. Список наиболее известных
шести социологов предыдущего поколения едва ли может быть признан серьезным13. Это не
значит, что они являются единственными в этой области, но для целей данной работы наиболее
удобно ограничиться рассмотрением именно их.
12
Если и существует влияние, которое может быть понято в терминах со циологии знания (Wissenssoziologie), то практически оно
должно быть общим для всей западной цивилизации. Wissenssoziologie — термин, часто употреблявшийся в Германии в последнее
время для обозначения дисциплины, вскрывающей влияние социальных факторов на развитие «идей».
13
Профессор Сорокин, отвечая на вопрос о наиболее выдающихся социо логах недавнего прошлого, назвал эти три и только эти три
имени.

Для того чтобы избежать какого-либо недопонимания, следует снова повторить, что данная
работа мыслится как монографическое исследование специфичной проблемы в истории
современной социальной мысли, а именно — возникновения теоретической системы, которая
называется «волюнтаристическая теория действия». Отсюда следует, что имеется масса смежных
проблем, которые оставляются, и при том сознательно, за пределами книги. Во-первых, данная работа
— это не история социологической теории в Европе прошлого поколения. Как проблематика, так и
персоналии, необходимые для такой истории, умышленно не включены в нее. Если можно вообще
говорить о результатах данного исследования, то они представляют собой не больше, чем
рассмотрение одного из элементов истории европейской социологической теории определенного
периода. Следовательно, данная работа является всего лишь монографическим вкладом в эту
историю.
Во-вторых, данная работа не является общим истолкованием произведений данных авторов.
Цель исследования не состоит ни в пересказе как таковом, ни в критической оценке
упомянутых работ14. В данном исследовании анализируются аспекты, занимающие значительное,
иногда центральное место в трудах этих теоретиков, хотя нигде не будет сделано попытки оценить
аспекты по отношению к другим частям работы. Это должно быть сделано в других
исследованиях. Наконец, в соответствии с указанными целями, автор не пытается обсуждать все
стороны творчества этих ученых или всю литературу о них. Практически вся вторичная
литература по этим вопросам прочитана, но цитироваться будет только тогда, когда она будет
особенно релевантна непосредственному контексту. Отсутствие цитат должно рассматриваться
не как скрытое критическое отношение, а как признак нерелевантности15.
14
И то, и другое, хотя занимает значительное по объему место в данной работе, является средством достижения цели, но не
самой целью.
15
Там, где существует более чем одна «хорошая » работа, цитироваться будет только «лучшая».

То же относится и к самим текстам, к энциклопедической полноте которых мы не стремимся.

Будет цитироваться не любой отрывок, релевантный целям данной работы, а только такой,
который в терминах структуры той или иной теории как целого будет достаточен для
доказательства рассматриваемого положения16.
16
Следовательно, любые упущения несущественны до тех пор, пока не будет точно установлено их прямое касательство к тем или
иным положениям теории.

Я позволю себе еще одно замечание, касающееся понимания данной работы. Это
исследование задумано как органическое целое, имеющее дело с идеями, логически
взаимосвязанными и пронизывающими всю работу. Читатель должен помнить об этом при
формулировании критических замечаний, которые он, возможно, будет склонен делать. В
исследованиях подобного типа вполне законно настаивать, чтобы приводимые факты или фор-
мулируемые утверждения воспринимались не только в свете их внутреннего характера и
значения, но и в связи с тотальной структурой, частью которой они являются.

Остаточные (residual) категории

Следует обсудить еще два или три предварительных вопроса, чтобы развеять те сомнения,
которые могут возникнуть у читателя по поводу некоторых вещей. Прежде всего из уже принятых
позиций следует определенный вывод относительно характера развития науки. Можно обладать
разрозненными неинтегрированными фрагментами знаний и восходить к «истине» последующих
разрозненных фрагментов, по мере того как они будут попадать в поле зрения. Подобный тип
знания не является, однако, научным в принятом здесь смысле.
Знание является научным лишь тогда, когда эти фрагменты интегрируются в ясно очерченные
теоретические системы17.
17
Многие научно достоверные эмпирические знания не являются с этой точки зрения наукой, поскольку их интеграция происходит
вокруг иных центров, нежели систематическая теория. Так, многие практические зна- .. ния и сведения повседневной жизни объединены
потребностями и интересами практики. Факты такого ненаучного знания могут интегрироваться в научных теориях лишь постольку,
поскольку они действительно достоверно известны.

Поскольку это происходит, можно сделать следующие два утверждения. Маловероятно,

что такая система будет играть важную роль в определении направления мысли значительного
числа высокоинтеллектуальных людей в течение длительного времени, если она не будет
включать в себя эмпирические отношения к явлениям — реальным и, в пределах данной
концептуальной схемы, в целом правильно наблюдаемым.
В то же время структура концептуальной схемы неизбежно фокусирует интерес на
ограниченном количестве таких эмпирических фактов. Они могут быть представлены как
вырванное из темноты, ярко освещенное прожектором пятно. До тех пор, пока луч про-
жектора не изменит направление, все, что лежит вне этого пятна, остается, по сути дела,
«невидимым». Может быть известно значительное количество фактов вне этого центра, но
они не будут научно значимыми до тех пор, пока не будут поставлены в связь с теоретической
системой.
В качестве канона интерпетации этот факт приобретает огромное значение. При изучении
эмпирической работы того или иного ученого вопросы будут задаваться не по поводу того,
каких мнений он придерживается об определенном эмпирическом явлении, и даже не о том,
какой вклад сделан этим ученым в наше «знание» об этих явлениях. Прежде всего вопрос
будет касаться тех теоретических причин, которые заставили его интересоваться одними
определенными проблемами больше, чем другими, а также того, насколько результаты его ис-
следования оказались существенными для решения его теоретических проблем. Далее ставится
вопрос, какие выводы, полученные в результате этой работы, повлияли на переформулирование
теоретических проблем, а в итоге и на пересмотр всей теоретической системы. Так, Дюркгейм
нас интересует не в связи с установленным им фактом, что во французской армии в
определенный период процент самоубийств был намного выше, чем среди гражданского
населения. Интерес к таким фактам может быть удовлетворен самим произведением
Дюркгейма. Для нас интерес заключается в другом, а
именно: почему Дюркгейм вообще изучал самоубийство и каково значение этого и других
установленных фактов для его общей теории?
Стоит сказать несколько слов о том, как вообще происходит пробуждение научного интереса в
области факта и перестройка теоретических проблем. Любая система, включающая в себя как
теоретические положения, так и релевантные эмпирические знания (insights), может рас-
сматриваться как яркое освещенное пятно, окруженное темнотой. Логическим именем для этой
темноты будет термин «остаточные категории». Роль последних может быть выведена из
внутреннего стремления системы к логической замкнутости. На каком бы уровне теоретическая
система ни действовала18, она должна включать позитивное определение эмпирически
идентифицированных переменных или других общих категорий. То, что они вообще
определяются, предполагает их отличие от других, а также и то, что факты, составляющие их
эмпирическое содержание, являются тем самым, по крайней мере в определенных аспектах,
специфически дифференцированными от других.
Если, как это почти всегда случается, не все непосредственно наблюдаемые или ранее
наблюдавшиеся факты данной области точно соответствуют позитивно определенным
категориям, то им стремятся дать одно или несколько общих наименований. Эти наиме-
нования относятся к негативно определенным категориям, т.е. к фактам, известным как
существующие, даже более или менее адекватно описанным, но с теоретической точки зрения
не попадающим в число позитивно определенных категорий системы. Теоретически
значимые утверждения, которые делаются относительно таких фактов, могут быть только
негативными утверждениями — «они не есть то-то и то-то»19.

18
Некоторые возможные различения будут указаны в конце главы.
19
Возможно, что самым ярким примером важной остаточной категории в теоретической системе будет то, что у Парето называется
«нелогическим действием ». Фактически эта категория является ключом к пониманию всей теоретической схемы Парето.

Но отсюда не следует, что из-за своей негативности эти утверждения не являются важными.
Правда, в работах посредственных теоретиков эмпирические выводы из теории, необходимые
в силу существования таких остаточных категорий, часто не отмечаются или настолько
неясно формулируются, что становятся фактически бессмысленными. А догматики вообще
отрицают существование остаточных категорий или, по крайней мере, их важность для системы.
Оба подхода широко поощряются методологией эмпиризма. Но в работах способнейших и
наиболее ясно мыслящих создателей и сторонников теоретической системы эти остаточные
категории присутствуют не только имплицитно, но и эксплицитно, и по поводу их делаются
совершенно отчетливые утверждения. В этом смысле лучшим способом найти слабые места для
сокрушения теоретической системы является обращение к работам наиболее способных ее
сторонников. Этим лучше всего объясняется тот факт, что работы многих величайших
теоретиков столь «трудны» для понимания. Лишь менее значительные умы могут позволить себе
догматизировать исключительную важность и адекватность позитивно определенных ими
категорий20.
Отсюда следует, что вернейшим симптомом надвигающегося изменения в теоретической
системе служит повышение интереса к остаточным категориям21.

20
Прекрасные иллюстрации этого имеются в классической экономике. Ри-кардо, без сомнения, самый великий теоретик среди
классиков, наиболее ясно видел ограниченность своей теоретической системы. Его оговорки были тут же забыты таким эпигоном,
как Маккаллок. Работы Рикардо полны таких остаточных категорий, как «привычки и обычаи народа».
21
В той мере, в какой так называемое антиинтеллектуалистическое движение может быть как-то определено, оно определяется
остаточно, т.е. простым противопоставлением его рационализму. То же самое можно сказать и об «институционализме» в
американской экономике.

Действительно, один из видов прогресса в теоретической работе состоит именно в

вычленении из остаточных категорий позитивно определенных понятий и их верификации в
эмпирическом исследовании. Явно недостижимая, но ас-симптотически достигаемая цель
развития научной теории состоит в элиминации из науки всех остаточных категорий и в
замещении их позитивно определенными и эмпирически проверяемыми понятиями. Для каждой
конкретной теоретической системы, безусловно, всегда будут существовать остаточные
категории, но они будут переводиться в позитивные категории одной или более других систем22.
При эмпирическом применении этих систем остаточные элементы окажутся включенными в них
как необходимые данные.

22
Этот предмет будет подробно обсуждаться в последней главе (XIX).

Процесс выделения позитивных категорий из остаточных является одновременно

процессом, посредством которого осуществляется перестройка теоретических систем, в
конечном счете, до неузнаваемости. Но здесь нужно сказать следующее: исходные
эмпирические представления (insights), связанные с позитивными категориями исходной
системы, при такой перестройке примут иную форму; но до тех пор, пока они не падут
окончательно под объединенными ударами теоретической критики и эмпирической проверки,
их нельзя элиминировать. В действительности, к сожалению, их часто элиминируют,
оправдывая это рассуждениями о «прогрессе» науки. Но подлинный научный прогресс
состоит не в этом, а в том, что теоретические системы изменяются. При этом происходит не
простое количественное накопление «знаний о фактах», а качественные изменения в
структуре теоретических систем. Но поскольку верификация обладает достоверностью и
обоснованностью, постольку всякое такое изменение оставляет после себя некий осадок
сохраняющего силу эмпирического знания. В частности, может быть изменена форма
утверждения, в то время как его сущность останется прежней. В других случаях старые
утверждения могут принять по отношению к новым форму «частного случая».
В утилитаристской ветви позитивистского направления, в силу структуры ее теоретической
системы, интерес был сосредоточен на некотором круге определенных эмпирических
представлении и связанных с ними теоретических проблем. Центральный факт — факт, не
подлежащий сомнению, — состоит в том, что в определенных аспектах, при определенных
условиях и в определенной степени действия человека рациональны. Это значит, что люди
адаптируются к условиям, в которые они попадают, и приспосабливают средства к своим
целям таким образом, чтобы наиболее эффективным способом достигнуть своих целей.
Отношения этих средств и условий для достижения целей «известны», в том смысле, что по
самой своей сути они могут быть проверены и доказаны методами эмпирической науки.
Конечно, это утверждение содержит значительное количество терминов, которые были и еще
остаются двусмысленными в их общем употреблении. Их определение составляет одну из
первоочередных задач данного исследования. Предметом первой части анализа является круг
эмпирических представлений и теоретических проблем, связанных с ними. В первых двух частях
прослеживается их развитие при переходе из одной достаточно определенной теоретической
системы в другую. Происходящий при этом процесс, только что очерченный в общем виде,
состоит в фокусировании внимания на остаточных категориях, обнаруживаемых в различных
вариантах первоначальной системы, и вычленении из них позитивных теоретических понятий.
Вероятно, здесь позволительно снова повторить в несколько иной форме жизненно важный
канон понимания исследования такого рода. Игнорирование многих фактов и теоретических
соображений, важных с каких-то других точек зрения, является для данной работы вполне
естественным. Только что был предложен специальный критерий для определения научной
«важности», и сделанные выше замечания должны помочь прояснить сущность этого критерия.
Критику, обвиняющему автора в пренебрежении важными положениями, придется показать: а)
что игнорируемое соображение имеет прямое отношение к тому ограниченному ряду
теоретиче-
ских проблем, который определен рамками данного исследования, и что правильное их
рассмотрение значительно изменит выводы работы; б) что вся концепция природы науки и ее
развития, выдвинутая здесь, является настолько ошибочной, что эти критерии важности ока-
зываются непригодными23.
23
В общем, мои усилия направлены на то, чтобы сделать потенциальную критику моей работы настолько ясной, насколько это
возможно, ибо мой опыт, в особенности при знакомстве с литературой, посвященной этим ав торам, показал чрезвычайные трудности
восприятия идеи или идей, которые не укладываются в рамки господствующей «системы » или систем даже среди наиболее
интеллигентных людей. Эти авторы постоянно подвергались критике в терминах, абсолютно неприложимых к их работам. Наиболее
яркими примерами здесь служат положение Дюркгейма об «обществе как реальности sui generis», которое до сих пор считается
«метафизическим постулатом» (вначале оно было подлинной остаточной категорией), и теория Вебера о связи протестантизма и
капитализма. Недавние дискуссии по поводу работы Парето, вызванные появлением ее английского пе ревода, не дают повода для
оптимизма в этом вопросе. См. подборку статей в «Journal of Social Philosophy», October, 1935, и ср. с трактовкой этого вопроса в
главах V—VII.

Теория, методология и философия

Все эти соображения приводят непосредственно к другому кругу проблем. Коротко

остановимся на них. Могут спросить, будет ли это исследование только научным, и не погрузится
ли оно в опасные воды философии. Конечно, такое рискованное предприятие окажется не-
обходимым, и в определенных местах без него будет трудно обойтись. Поэтому было бы
целесообразно сделать несколько общих утверждений относительно отношений этих дисциплин
друг к другу и к исследованиям такого типа, как наше. Подобно всем другим утверждениям дан-
ной главы, они будут сделаны кратко и без критического обоснования.
Основные характеристики эмпирической науки уже были даны. Отличие науки от всех
философских дисциплин является весьма существенным. Это будет видно на любой стадии
данной работы. Но это не означает, что эти две дисциплины не являются существенно взаимо-
связанными и что каждая из них может позволить себе игнорировать другую. Для целей
данного исследования (но не для других) справедливо определить философию как остаточную
категорию. Она является попыткой достигнуть рационального осмысленного понимания чело-
веческого бытия методами, отличными от методов эмпирической науки.
Существование важных взаимосвязей между философией и наукой, коль скоро различие
между ними установлено, является простой дедукцией из общей природы самого разума. Общий
принцип состоит в том, что разум по своей природе стремится к рационально последова-
тельному объяснению всего опыта, находящегося в его границах. Поскольку как к
философским, так и к научным положениям привлекается внимание одного и того же разума, то
естественна тенденция установления логической согласованности между ними. Отсюда точно так
же следует, что в человеческом опыте не может существовать непроходимых перегородок.
Рациональное познание является единым органическим целым.
Установленные выше методологические принципы служат каноном, который можно
использовать как в этом, так и в других контекстах. Поскольку основное внимание в данной
работе сосредоточено на характере и развитии конкретных теоретических систем в науке, рассмат-
риваемых с научной точки зрения, философские вопросы будут затрагиваться лишь тогда, когда
они будут приобретать важную роль для этих систем. Обсуждение будет умышленно ограничено
только важными философскими вопросами в указанном ограниченном смысле. Но нигде не будет
предпринято попытки уклониться от их рассмотрения на том основании, что они являются
философскими или «метафизическими» вопросами и, следовательно, им нет места в научной
работе. Часто такой подход оказывается легким путем уклонения от решения важных, но
запутанных проблем.
Необходимо коротко указать некоторые главные пути, по которым философские
вопросы будут втор-
гаться в проблемы данного исследования. Во-первых, несмотря на то, что научное познание
отнюдь не является единственным когнитивным отношением человека к своему опыту, оно
обладает подлинностью и достоверностью. Это значит, что два ряда дисциплин находятся
во взаимной корректирующей критической связи. В частности, материал для доказательства,
получаемый из научных источников, наблюдение фактов и теоретические средства из этого
наблюдения представляют собой в той мере, в какой это носит научный характер, твердую
почву для критики философских взглядов.
Далее, если правильное и имеющее отношение к важным проблемам научное
доказательство вступает в конфликт с философскими положениями, эксплицитно или
имплицитно присутствующими в исследуемых работах, то это служит указанием на
необходимость вникнуть в основу этих взглядов на философском уровне. Цель здесь состоит в
том, чтобы установить, в какой степени философские основания являются неопровержимыми
и не оставляют другой альтернативы, кроме пересмотра более раннего представления о том,
что принято считать достоверным научным доказательством. Нам встретится значительное
количество примеров такого рода конфликтов, когда философские идеи вступают в
противоречие с существенно важным для данного контекста эмпирическим доказательством.
Однако ни в одном из этих случаев невозможно обнаружить убедительные философские
основания для того, чтобы можно было отбросить этот фактический материал24.
24
Самым ярким примером является здесь положение позитивистской (в нашем смысле) философии о том, что «цели » не могут быть
реальными (не-эпифеноменальными) причинными элементами действия. Эта проблема рассмотрена ниже.

Но эта необходимость критики философских положений с научной точки зрения

представляет собой не единственную важную сторону в отношениях двух дисциплин. Любая
научная теоретическая система приводит к философским последствиям, не только позитивным, но
и негативным. Это не более чем естественное следствие рационального единства
познавательного опыта. Столь же истинным является и утверждение, что любая система научной
теории строится на философских предпосылках25. Эти предпосылки могут быть различными. Из
них особое внимание следует обратить на «методологические» предпосылки. Такие вопросы,
как обоснование эмпирической достоверности положений науки, виды процедур, ведущих,
исходя из общих оснований, к получению истинного знания и т.д., вторгаются в философские об-
ласти логики и гносеологии26.
25
Следует отметить, что данные два термина обозначают два аспекта одного и того же явления. Две системы — философия и наука —
логически взаимосвязаны. Научные рассуждения приводят нас к философским импликациям. Но поскольку последние не
 поддаются верификации путем эмпирического наблюдения, то с точки зрения научной системы они остаются допущениями.
26
См. обсуждение методологических вопросов в книге: Scbelting A. von. Мах Weber Wissenschaftslehre, Tubingen, 1934, Sec. I.

В самом деле, не будет преувеличением, если мы скажем, что главной проблемой

современной гносеологии, начиная примерно с Локка, был именно вопрос о философских
основаниях достоверности положений эмпирической науки. Поскольку вопросы достоверности
будут оставаться насущными в течение всего исследования, нельзя без нежелательных
последствий пренебрегать их философскими аспектами. Особенно важными эти аспекты будут в
одном контексте: нам встретится группа методологических взглядов, которые для удобства, и
только для этого, объединяются под названием «эмпиризм». Их общей характеристикой является
идентификация значений отдельных конкретных положений науки, теоретических или
эмпирических, с научно познаваемой целостностью внешней реальности, к которой они отно-
сятся. С их точки зрения, существует непосредственное соответствие между конкретной
реальностью, могущей быть познанной при помощи опыта, и научными положениями, и только в
силу соответствия имеет место достоверное знание. Иными словами, они отвергают законность
теоретической абстракции. Стало уже очевидным, что такой взгляд в основе своей несовместим с
точкой зрения на природу и статус теоретических систем, которая является основой всего нашего
исследования. Поэтому нельзя избежать обсуждения философских оснований, выдвигаемых для
поддержки этого взгляда.
Термином «методология» в данной работе обозначается именно эта пограничная область,
существующая между наукой, с одной стороны, и логикой и гносеологией, с другой. Поэтому
этот термин относится прежде всего не к «методам» эмпирических исследований, таким как
статистика, монографическое исследование, интервью и т.п. Последнее более целесообразно
назвать техникой исследований. Методология рассматривает общие27 основания достоверности
научных положений и их систем. Как таковая, она не является ни чисто научной, ни чисто
философской дисциплиной. Конечно, она является областью, в которой научные системы
подвергаются философской критике по поводу оснований их достоверности, но в то же время это
и область, где философские аргументы, выдвигаемые в пользу или против достоверности
научных положений, подвергаются критике в свете данных самой науки. Если философия имеет
значение (implications) для науки, то не менее справедливым является утверждение, что наука
имеет значение для философии.
27
В противоположность частным основаниям специфических фактов данной области науки.

Следующий пример проиллюстрирует, что при этом имеется в виду. До Канта обычно ставили
гносеологический вопрос: каковы философские основания для того, чтобы считать, что мы
имеем достоверные эмпирические знания о внешнем мире? Кант полностью изменил постановку
этого вопроса и прежде всего констатировал: фактом является то, что у нас есть такие знания. И
только после этого он спрашивал: как это возможно? Хотя ответ Канта может быть не
полностью приемлем, его постановка вопроса имела революционное значение. Наличие таких
знаний — это факт, известный так же надежно, как любой другой факт эмпирического опыта28.
Существование и последствия этого факта должны оставлять главную исходную точку для
любого философского рассмотрения оснований достоверности науки.
В этом контексте можно различить три уровня рассмотрения. Прежде всего это собственно
научная теория. Мы уже более или менее подробно обсудили ее статус. Она непосредственно
связана только с частными эмпирическими фактами и с логическими импликациями положений,
включающих эти факты, для других положений, включающих другие факты. Следовательно,
собственно теория ограничивается формулированием и логическим связыванием положений,
содержащих эмпирические факты, в прямом взаимодействии с наблюдением этих фактов, т.е.
с эмпирической проверкой истинности теоретических положений.
Методологическое рассмотрение начинается тогда, когда мы идем дальше этого и
спрашиваем, являются ли законными процедуры, при помощи которых проводились эти
наблюдения и проверка, включая формулирование утверждений и входящих в них понятий, и
способы, которыми делаются выводы из них. Мы спрашиваем, может ли, исходя из общих
оснований, независимо от специфического характера конкретных фактов, такая процедура
привести к достоверным результатам или же наше впечатление их достоверности иллюзорно.
Проверка научной теории на этом уровне является задачей методологии. Отсюда дальнейший
путь ведет к философскому уровню рассмотрения, ибо некоторые из оснований достоверности
научной процедуры29, действительных или мнимых, будут философского порядка, и их надо
будет рассматривать философски. Таким образом, эти три уровня рассмотрения являются тесно
взаимосвязанными. Но тем не менее важно помнить об их логическом различии30.
28
Если бы это не было фактом, то не могло бы быть и действия в том смысле, в каком оно является предметом рассмотрения
настоящего исследования, т.е. вся схема, построенная на «действии », должна была бы быть выброшена из научного обихода.
29
Заметьте, не единственное основание.

30
Одной из наиболее распространенных серьезных ошибок является представление о том, что взаимозависимость предполагает отсутствие
независимости. Никакие две целостности не могут быть взаимозависимы, если они в то же самое время не являются в каких-то
отношениях независимыми. То есть в общих терминах все независимые переменные ввиду того, что они являются переменными системы,
взаимозависимы с другими переменными. Независимость в смысле полного отсутствия взаимозависимости свела бы отношения двух
переменных к простой случайности, не поддающейся выражению в терминах какой-либо логически определенной функ ции. С другой
стороны, зависимая переменная — это переменная, которая находится в фиксированном отношении к другой, так что если известна
величина X (независимая переменная), то величину Y (зависимую переменную) можно получить из нее с помощью формулы, выражающей
их отношения, не прибегая к каким-либо другим эмпирическим данным. Напро тив, в системе взаимосвязанных переменных значение
любой переменной невозможно точно определить до тех пор, пока не известны величины всех остальных переменных.

Следует вкратце отметить два основных контекста, в которых с необходимостью встают

методологические вопросы.
Первый — это область общих оснований достоверности теорий эмпирической науки в нашем
смысле употребления этого термина, т.е. вне зависимости от конкретного класса или типа
эмпирических фактов. Каждую теорию, претендующую на научность, правомерно под вергнуть
критическому анализу в этих категориях. Методологические вопросы встают в связи с
суждениями, с одной стороны, о достоверности положений относительно конкретных типов
эмпирических фактов, а с другой — о достоверности стоящего за этими положениями конк-
ретного типа теоретической системы, отличной от других систем. Неразличение с достаточной
четкостью этих двух порядков методологических вопросов является источником ненужной
путаницы и недоразумений.
Эмпирическим предметом данного исследования является действие человека в обществе. Можно
отметить несколько специфических характеристик этого предмета, в связи с которыми встают
методологические проблемы. Независимо от того, как это будет истолковано, является фактом, что
люди приписывают своим действиям субъективные мотивы. Если спросить их, почему они совершают
некоторый поступок, они ссылаются на «мотив ». Безусловно также, что они выражают причины
своих поступков, т.е. субъективные чувства, идеи, мотивы, как при помощи языковых символов, так
и другими путями. Кроме того, как в действии, так и в науке, встречаются некоторые классы кон-
кретных явлений, подобных следам чернил на бумаге. Их толкуют как «символы», обладающие
«значением».
Эти и подобные факты порождают центральные методологические проблемы,
специфические для наук о действии человека. Существует «субъективный аспект» действия
человека. Он проявляется в языковых символах, которым придается значение. Этот субъек-
тивный аспект включает мотивы, ради которых, как мы с вами считаем, мы совершаем
действия. Никакая наука о действии человека, если она хочет проникнуть глубже, не может
избежать методологических проблем отношения фактов такого порядка к научному объяс-
нению других фактов человеческого действия31. Настоящее исследование будет занято
преимущественно этими проблемами.
Укажем на еще один пункт, связанный с предыдущими, в котором философские проблемы
тесно переплетаются с проблемами наук о человеческом действии в их отличии от естественных
наук. Несомненным фактом является то, что люди имеют и выражают философские, т.е.
ненаучные «идеи»32. Этот факт также порождает фундаментальные проблемы для наук о
человеческом действии, ибо несомненно, что люди субъективно теснейшим образом связывают
эти идеи с мотивами, которые они приписывают своим действиям. Важно знать о соотношениях
таких идей и определенных действий. Это будет одной из центральных содержательных проблем
всего исследования.

31 Часто понимаемых, как факты «поведения».

32
Ненаучные идеи могут быть названы философскими лишь постольку, поскольку они содержат экзистенциальные, а не
императивные положения.
 Есть еще один аспект отношения к философии, о котором стоит упомянуть. То, что у
ученого, как и у всякого человека, могут быть философские идеи и что они будут определять
отношение к его научным теориям, является следствием имманентной тенденции разума раци-
онально интегрировать опыт как целое. В самом деле, поскольку выдающаяся научная теория
подразумевает высокий уровень интеллектуальных способностей, это будет более справедливо в
отношении ученых, чем в отношении прочих людей. Ясно, что нельзя резко противопоставлять
Weltanschaunung (мировоззрение) и научные теории выдающегося ученого. Но это не дает
оснований считать, что не существует имманентного процесса развития самой науки33, а именно
это развитие и будет в центре нашего внимания. Прежде всего мы не будем рассматривать
мотивацию ученого в выборе им его предмета, за исключением тех случаев, когда это
определяется структурой самой теоретической системы, с которой он работает. За всем этим,
разумеется, отчасти лежат философские и другие причины его заинтересованности в самой
системе. Их рассмотрение было бы важно для полной картины развития его научных теорий. Но
сейчас мы стремимся не к такому полному описанию, а к описанию с ограничениями, на которые
указывалось выше. Все остальное будет лежать в области «социологии знания» и, следовательно,
выпадает из рамок данного исследования. Конечно, в силу всего сказанного, в некоторых пунктах
личные философские взгляды изучаемых людей вторгаются в поле наших интересов. Именно здесь
они становятся важными для рассматриваемой теоретической системы. Если это верно, то их
следует рассмотреть не потому, что они «интересны» или «пагубны» как философские взгляды, и
не потому, что они бросают свет на общие мотивы их носителей, а потому, что они имеют от-
ношение к определенным теоретическим проблемам, находящимся в поле нашего исследования.
Поэтому если мы вообще будем их рассматривать, то только в таком контексте.

33
То есть взаимозависимость этих двух аспектов не предполагает отсут ствия в них независимых элементов, не означает их полной
взаимной детерминации.

Типы понятий

До сих пор мы говорили о теории и теоретических системах в общих выражениях, как если
бы между различными видами теорий и теоретически релевантными понятиями не было
значительной разницы. Тем не менее, неразумно было бы пытаться решать основную задачу без
сколько-нибудь детального рассмотрения различных типов теоретических понятий и
различных отношений между ними и эмпирическими элементами научного знания. В
нижеследующем обсуждении мы в предварительной форме попытаемся очертить основные
формы понятий, имеющие прямое отношение к данному исследованию.
Фундаментальным положением является то, что не существует эмпирического знания,
которое не было бы каким-то образом сформулировано понятийно. Все разговоры о «чисто
чувственных данных», о «сыром опыте» или о бесформенном потоке сознания не описывают
действительный опыт; это лишь методологическая абстракция, законная и важная для
некоторых целей, но тем не менее абстракция. Как отметил профессор Ген-дерсон, всякое
эмпирическое наблюдение выражается «в терминах концептуальной схемы»34. Это справедливо
не только в отношении сложнейших научных наблюдений, но и в отношении утверждений
здравого смысла. Концептуальные схемы в этом случае заключены в структуре языка и, как
знает любой человек, в совершенстве владеющий более чем одним языком, они сильно
отличаются друг от друга.

34
См.: Henderson L.J. An Approximate Definition of Fact. University of California Studies in Philosophy, 1932.

Можно выделить три типа концептуальных схем, представляющих интерес для нас. Как
следует из вышеприведенных соображений, описание фактов связано с наличием такой схемы.
Это не просто воспроизведение внешней реальности, а упорядоченная выборка из нее. Когда
научное наблюдение начинает выходить за рамки здравого смысла и приобретает определенную
степень методологической сложности, возникают эксплицитные схемы, которые можно назвать
описательными системами координат35. Они могут значительно отличаться по степени широты
применимости и, возможно, по другим параметрам. Мы не будем пытаться исчерпывающе про-
анализировать их здесь. Они представляют собой схему общих фактуальных отношений,
имплицитно содержащихся в применяемых описательных терминах.

35
Frame of reference — термин, вызывающий трудность при переводе. В некоторых случаях — как здесь — он переводится
словосочетанием «система координат», в других — как в разделе «Ценности, мотивы и системы действия » из книги «К общей теории
действия » — используется формулировка «система отсчета ». Расхождения в переводе как этого, так и некото рых других введенных Т.
Парсонсом терминов мы сохраняем, поскольку на русском языке соответствующая терминология еще не устоялась и, сле довательно, есть
смысл пока оставить читателю возможность выбора. — Прим. ред.

Такой схемой, к примеру, является пространственно-временная сетка классической

механики. В ней факт, релевантный для данной теории, должен быть описан как относящийся к
физическому телу или телам, которые можно локализовать в пространстве и времени относи-
тельно других тел. Подобной схемой в социальных науках является схема спроса и предложения
в экономике. Факт, релевантный ортодоксальной экономической теории, также должен
рассматриваться в терминах спроса и предложения. Он должен поддаваться интерпретации как
товар или услуга, на которые есть спрос и которые в какой-то степени дефицитны относительно
спроса на них.
Совершенно ясно, что сама по себе локализация при помощи такой схемы ничего не
объясняет. Но она является необходимым предварительным условием для объяснения.
Утверждение, что некоторое физическое тело в данное время и в данном месте обладает
некоторым свойством, например, скоростью, еще не объясняет, почему оно обладает этой
скоростью. Для этого следует обратиться как к другим его свойствам в данное и в другое время,
так и к свойствам других тел. То же самое можно сказать и об экономическом факте, напри-
мер, о том, что в данный день цена на пшеницу (данного сорта) на чикагском рынке была 1 дол.
25 центов за бушель. Такая локализация вовсе не предусматривает возможности полного
объяснения факта в терминах какой-либо одной теоретической системы — механики или
экономической теории. Например, скорость человека, падающего с моста, в момент
соприкосновения с водой есть физический факт. Но если этот человек самоубийца, то
провозглашение этого физического факта никоим образом не доказывает, что все, что
предшествовало этой скорости и являлось ее причиной, может быть объяснено в терминах
теории механики. Подобным же образом, если в первые несколько дней войны цена на
пшеницу резко возрастет, то нет никакого доказательства тому, что этот факт, хотя он и яв-
ляется экономическим фактом, т.е. относящимся к описательным и аналитическим схемам
экономики, может быть удовлетворительно объяснен с помощью экономической теории36.
Когда речь идет о конкретных примерах, то все это кажется очевидным. Но корень многих
ошибок, в частности в социальной науке, заключается именно в отсутствии понимания этого.
Подобное заблуждение хорошо вскрыл профессор Уайтхед, назвав его «неправильно оп-
ределенной реальностью»37. Отсюда проистекают методологические вопросы, которые будут
иметь фундаментальное значение в ходе всего дальнейшего исследования.
36
По поводу экономики см. гл. IV.
37
Whitehead A.N. Science and Modern World, N.Y., 1925, p. 75.

Мы уже отметили, что такие системы координат могут различаться по объему. Следует
подчеркнуть, что одни и те же эмпирические факты в соответствии с научным замыслом можно
фиксировать в терминах более чем одной такой схемы, и эти схемы могут относиться друг к другу
не только таким образом, что одна есть частный случай другой, но и так, что они пересекаются.
Заслуга профессора Знанецкого состоит в том, что он указал, что одни и те же факты о «человеке
в обществе» могут описываться в рамках любой из четырех 38 схем, которые он называет
«социальным действием», «социальными отношениями», «социальнымигруппами»и
«социальнойличностью». Для нас эти термины почти не нуждаются в объяснении. Можно лишь
отметить, что схема социальной личности относится не к «психологии», а к конкретному
индивиду как члену общества, принадлежащему к группам и находящемуся в социальных
отношениях с другими людьми. Основой данного исследования будет схема действия, в рамках
которой индивиды будут рассматриваться как приспосабливающие средства к целям. У каждой
из этих схем могут быть свои подсхемы. Спрос и предложение следует рассматривать как
подсхему действия39.
Дескриптивные системы координат в нашем смысле имеют фундаментальное значение для
любой науки. Но они ни в коем случае не исчерпывают научную концептуализацию. Вне рамок
такой схемы факты описать невозможно, но описание их в этой схеме имеет прежде всего
функции определения «явления», которое подлежит объяснению40. То есть из всей огромной
массы возможных эмпирических наблюдений мы выбираем только те, которые представляют
смысл в рамках такой схемы и принадлежат друг другу. Таким образом, вместе они служат для
характеристики существенных аспектов конкретного явления, которое тем самым становится
объектом научного интереса. Это то, что Макс Вебер называет «исторической индивидуальностью
». Следует отметить, что это не простой случай рефлексии внешней реальности, но ее
концептуализация в связи с определенным направлением научного интереса41.

38
ZnameckiF. The Method of Sociology, N.Y., 1934, ch. IV.
39
Эта классификация может быть, а может и не быть исчерпывающей. Данный вопрос здесь не рассматривается.
40
Причины этого станут ясными позже. См. особенно главы IV и VI.
41
См. гл. XVI.

Только после того, как дан такой объект, возникают дальнейшие проблемы формулирования
понятий, связанные с «объяснением» в собственном смысле слова. Здесь открываются две
фундаментальные линии процедуры, и их различение очень важно.
Мы начинаем с того факта, что определенный объект научного интереса описан в терминах
одной или более систем координат. Теоретическое объяснение требует разбивки его на более
простые элементы, которые должны служить единицами одной и более теоретических систем, в
терминах которых он будет описан. Эта разбивка может идти не в одном, а по крайней мере в двух
логически разных направлениях.
С одной стороны, мы можем разбить конкретный объект на части или единицы. На
физическом или биологическом уровне их достаточно легко увидеть. Паровой двигатель состоит
из цилиндров, поршней, шатунов, котлов, клапанов и т.д. Таким же образом организм состоит из
клеток, тканей, органов. В этом плане часть — это единица, чье конкретное существование, помимо
ее отношения к другим частям и ко всему целому, вполне значимо, «имеет смысл ». Машину можно
разобрать на части. Организм нельзя разобрать на части в этом смысле, по крайней мере не
нарушив навсегда его функций, хотя можно расчленить мертвый организм и выделить его части.
Общим для этих двух примеров является пространственное отнесение, части здесь являются
образованиями, которые можно пространственно локализовать относительно друг друга.
Но это не самое существенное. Тот же анализ можно провести там, где части как таковые не
существуют пространственно, поскольку пространственные координаты не заключены в
соответствующих системах отсчета. Достаточно указать для примера, что в анализе можно
различить части комплекса действий, такие как рациональные и нерациональные поступки
или религиозные и светские и т.д. Контрольным вопросом здесь всегда будет следующий:
можем ли мы мыслить такой поступок как существующий «сам по себе», т.е. как «чистый тип»,
не включающий других типов, от которых он явно отличен. Здесь не важно, что в большинстве
действительные конкретные поступки являются «смешанными
типами». Так, можно определить тип чисто «нордиче ского человека » (как бы ни был определен
этот тип) и вовсе не обязательно априорно предполагать, что по определению в нем присутствует
примесь средиземноморской или другой ненордической крови.
Основная трудность работы с понятиями «части » или «типа» связана с одним обстоятельством.
Оно состоит в том, что конкретные образования, с которыми имеет дело наука, обладают разной
степенью свойства, обычно называемого «органичностью». То есть целое, состоящее из частей,
может быть в различной степени органически целым. На одном полюсе будет «механический »
случай, где все важные «свойства » конкретно функционирующих частей могут быть определены
независимо от других частей или всего целого. Это особенно касается тех случаев, когда часть
может быть конкретным образом высвобождена из этих отношений и при том оставаться «той
же». Так, можно разобрать паровой двигатель и осмотреть его поршни, записать их размеры,
форму, прочность и т.д. То же можно сделать и с другими частями и, если только наши
наблюдения будут точными, из этих наблюдений заключить, как они будут работать вместе после
сборки (например, можно вычислить КПД двигателя).
Если же целое органично42, то такая процедура невозможна.
 42
Наиболее подробное рассмотрение понятия «органичность» можно най ти в работах проф. Уайтхеда.

По определению, в органическом целом отношения определяют свойства частей. Свойства

целого не являются простой суммой свойств частей. Это остается справедливым как для организма,
так и для других образований, таких, например, как «разум», «общество» и многое другое. Если
это верно, то понятие «части» приобретает абстрактный характер, поистине становится
«фикцией», ибо часть органического целого не остается той же, если ее фактически или
концептуально отделить от целого. Возможно, классическим утверждением этого положения
является высказывание Аристотеля о том, что рука, отделенная от живого тела, уже не рука,
«разве что в том сомнительном смысле, в котором можно говорить о каменной руке»43.
Но независимо от того, относится ли понятие части к механической «части», которую можно
изучать в полной изоляции от целого, не вызывая при этом существенных изменений ее свойства,
или речь идет о части организма, которая в случае конкретного отделения от целого является
частью лишь «в сомнительном смысле», логический характер этого понятия остается тем же.
Гипотетически или действительно оно относится к существующей конкретной целостности, как
бы сильно понятие «чистого типа», особенно в «органическом» случае, ни отличалось от того,
что конкретно наблюдается. Проверка его на пригодность состоит в том, чтобы представление о
нем, как о конкретно существующем, имело смысл, чтобы оно не порождало противоречия в
терминах44
43
Аристотель. Политика, кн. I., с. 4. Эта аристотелевская формула сама по себе не может считаться удовлетворительной.
Действительно, «часть» органического целого, абстрагированная от ее отношений с остальными частями, является абстракцией и,
следовательно, ее можно сравнивать с функционирующей частью только «в сомнительном смысле». Однако отсюда не вытекает,
что в механической системе отношения между частями несущественны. Машина не есть машина, она не работает, пока ее части не
находятся в необходимом отношении друг к другу.
44
олее точно различие можно сформулировать, обратившись к концепции «эмерджентных свойств» органических систем (см. гл.
XIX). В органической области описание конкретных систем, получаемое с помощью только так называемых «прямых генерализаций
» свойств элементов, при соотнесении с конкретной реальностью обнаруживает свою незаконченность. Пробел заполняется
добавлением эмерджентных системных свойств, которые в эмпирическом наблюдении изменяют свою величину независимо от
«элементарных свойств». Эти сложные вопросы невозможно пытаться удовлетворительным образом разъяснить в данном введении.
Это примечание сделано лишь для того, чтобы показать сложность проблемы органического и необходимость рассматривать
приведенные выше формулировки как грубо приблизительные, имеющие целью привлечь внимание читателя к важности данной
проблемы в контексте нашего исследования. " Один из принципиальных признаков для понятия «идеальный тип » М. Ве-бера состоит в
том, что он должен обязательно быть «объективно возмож-ным»(см. гл. XVI).

Таковым по характеру является представление об отдельном физическом теле или системе

таких тел в механике. Это верно даже в случае, когда речь идет о таких понятиях, как
«идеальный газ», «машина без трения» и т.д. То же самое можно сказать и в отношении
химических элементов, хотя некоторые из них не могут быть найдены в природе в чистом виде. К
тому же типу понятий относится и «абсолютно рациональный поступок», «полностью
интегрированная группа» и т.п. Научная правомерность, даже необходимость таких понятий не
вызывает сомнения. Без понятий подобного рода наука не могла бы существовать.
Более того, такие понятия в своем использовании отнюдь не ограничены определением и
эмпирическим отождествлением их как «реальных» частей некого конкретного явления. Скорее они
являются первым шагом научного обобщения, поскольку такие части могут идентифицироваться
как общие для множества различных явлений. Далее, при случае оказывается возможным сказать
многое о поведении этих частей в тех или иных определенных обстоятельствах. Такие суждения
могут привести к обобщению, обладающему значительной объясняющей ценностью, в
определенных пределах абсолютно достоверному. Общие утверждения относительно возможного
или вероятного поведения таких конкретных явлений, а также различных их комбинаций, в
данных типичных обстоятельствах будут рассматриваться как «эмпирические обобщения»45.
Необходимо подчеркнуть радикальное логическое различие между двумя видами понятий: между
«типами-частями» и «эмпирическими обобщениями», с одной стороны, и другим видом, который в
строгом смысле может быть назван «аналитическими» понятиями. Этот вид концептуализации в
действительности вытекает из первого, ибо на какие бы конкретные или гипотетически
конкретные единицы или части ни разбивалось сложное конкретное явление, коль скоро эти
единицы установлены, они с логической необходимостью наделяются общими атрибутами или
качествами.
45
В этом смысле «часть », которую мы делаем «предельной » единицей анализа, является в известной мере произвольной. Не
существует собственно логического предела разделения действительности на все более и более «элементарные » единицы. Однако как раз в
прямой зависимости от «ограниченности » явления, по мере увеличения элементарности единиц возрас тают их «абстрактность» и «пустота»
как понятий. Предел для проведения такого типа анализа устанавливается отношением этого вида понятия к двум другим. Этот вопрос
будет обсужден в последней (XIX) главе.

Любое конкретное или гипотетически конкретное явление или единица мыслится не как
свойство, а как обладающее способностью быть описанным в терминах определенной комбинации
«значений » этих общих свойств. Так, физическое тело описывается как обладающее массой,
скоростью, месторасположением и т.д., когда речь идет об аспектах, релевантных для теории
механики. Подобно этому, поступок может быть описан как обладающий определенной степенью
рациональности, незаинтересованности и т.д. Именно к этим общим атрибутам конкретных
явлений, релевантным в рамках данной дескриптивной системы координат, а также их
определенным комбинациям, относится термин «аналитические элементы».
Подобные аналитические элементы не следует мыслить, даже гипотетически, как конкретно
существующие отдельно от других аналитических элементов той же ло гической системы. Мы
можем сказать, что такое-то тело обладает массой X, но не то, что оно является массой. Мы можем
сказать, что такой-то поступок рационален (в определенной степени), но мы никогда не скажем,
что это действие является рациональностью в смысле некоторой конкретной вещи. Рациональность
действия существует в том же логическом смысле, что и масса тела. Различение между типами-
частями и аналитическими элементами не имеет ничего общего с относительной степенью
«органичности » тех явлений, к которым они относятся46.

46
А также с различиями между физическими и социальными науками, которые так часто коррелируют с проблемами
органичности.

В органических явлениях оба понятия включают «абстракцию», но по разным причинам.

«Часть» органического целого является абстракцией, поскольку она не может наблюдаться как
существующая без отношения к целому. С другой стороны, аналитический элемент является
абстракцией, поскольку он относится к общему свойству, в то время как то, что мы
действительно наблюдаем, оказывается всего лишь частным «значением» данного случая. Мы
можем наблюдать, что данное тело обладает данной массой, но мы никогда не наблюдаем «массу»
как таковую. В логической терминологии масса есть "универсалия". Подобно этому, мы можем
наблюдать данное действие как рациональное, но никогда не можем наблюдать
«рациональность» как таковую47.

47
Для того чтобы избежать путаницы в этих кардинально важных поняти ях, могут быть даны следующие эксплицитные дефиниции:
1) единица в конкретной системе есть целостность, которая представляет собой общий референт совокупности утверждений о фактах,
сделанных внут ри системы отсчета таким образом, что эта совокупность для целей рассматриваемой теоретической системы будет
считаться адекватным описанием такой целостности, которая в рамках этой системы отсчета мыслится как независимо существующая.
Эта теоретическая единица является особой комбинацией логических универсалий, находящихся в особой логической связи друг с
другом, объемлющей упомянутые утверждения о фактах; аналитический элемент есть любая универсалия (или комбинация таковых),
для которой могут быть найдены и определены соответствующие значения или комбинации значений, частично определяющие класс
конкретных явлений. «Определение» означает здесь, что изменение этих значений в рамках той же универсалии (или универсалий)
влечет соответствующее изменение в отношениях конкретных явлений, важных для данной теоретической системы.
Различение единицы и аналитического элемента является в первую оче редь логико-операциональным различением. Любой факт или
комбинация фактов могут составлять «значение» элемента до тех пор, пока этот эле мент рассматривается как переменная, т.е. до
тех пор, пока задается вопрос, меняет или не меняет изменение этой переменой конкретное явление и если меняет, то как.
Аналитические элементы не всегда могут адекватно описывать конкретные или гипотетически конкретные единицы или их комбинации.
Значительная часть элементов развитых аналитических систем, таких как масса, скорость, является лишь частичным описанием
конкретных сущностей. Но там, где при эмпирическом соотнесении оба типа поня тий совпадают, часто бывает удобным говорить о
структурных частях или единицах как «элементах», хотя для их адекватного описания необходим более чем один факт. Таким
образом, в теории социального действия цель, норма или заданная ситуация могут быть элементами. Смешение, вероят но, возникает
только тогда, когда допускается, что, поскольку некоторые из элементов одновременно являются потенциально конкретными сущно -
стями, то и все элементы должны быть ими.
В этой области существует еще один источник недоразумений, от которо го надо предостеречь. Те черты органических систем,
которые возникают на любом уровне сложности систем, не могут, по определению, существо вать в отрыве от соответствующих
комбинаций более элементарных единиц этих систем. Они не могут быть изолированы даже концептуально от этих элементарных
единиц в смысле представления о них как о независимо существующих. Следовательно, там, где структурный анализ должен опи сывать
органические системы, эти эмерджентные свойства или отношения единиц должны быть включены в него. Б каждом конкретном
случае необходимо определить, целесообразно ли использовать эти свойства как пе ременные. Общим для них с таким элементом,
как масса, будет тот факт, что понятие «существование самого по себе » является в обоих случаях бессмысленным. Но только от
потребностей каждой теоретической системы и ее проблем зависит, находят ли одни и те же понятия себе место как в
структурном, так и в аналитическом аспектах теоретической системы.

Общая практика науки состоит в том, что такие аналитические элементы, как только их ясно
определят, ста-новаовятся в определенные единообразные отношения друг к другу, которые
сохраняются независимо от любых частных рядов их значений 48. Эти единообразные отношения
медржду значениями аналитических элементов будут рас-сматриваться как «аналитические
законы». Выразимы они в числовых понятиях или нет, является вторичной проблемой с точки
зрения целей данной работы. Возьмем пример из области действия. В той мере, в какой система
действия рациональна безотносительно к значению или к степени ее рациональности, она ведет
себя в соответвии с определенными законами, например, стремится "максимизировать полезность".
48
То есть эти элементы, хотя и являются независимыми переменными, косвенно взаимосвязаны. Речь идет об их единообразной
взаимозависимости в системе.

Переменные в физических науках являются аналитическими элементами именно в этом

смысле. Однако как термин «переменная», так и доминантный тип, которым пользуются в
физических науках, способны порождать недоразумения, касающиеся соотношения
количественных и качественных аспектов. Вероятно, в некотором смысле «идеальным типом»
переменной является масса или расстояние, которые представляют собой свойства тел или их
отношений, которые не только наблюдаются, но и измеряются. То есть только те наблюдения
могут быть названы наблюдениями массы, котрторые произведены с помощью единой
количественой шкалы в терминах измерения на основе постоянной и ощопределенной единицы.
Там, где измерение невозможно, как это бывает с теми переменными, которые иногда называются
неметрическими, часто все же бывает возможным расположить все соответствующие отдельные
наблюдения на единой шкале значений таким образом, чтобы относительно любых двух
переменных можно было сказать, какая из них больше, а какая меньше. Измерение в дополнение
к этому предполагает точную локализацию данного наблюдения относительно других путем
определения интервала каждой пары таким образом, что этот интервал можно количественно
сравнить с интервалом любой другой пары. Так, в неметрических понятиях можно сказать: вода
в одном стакане теплее, чем в другом, а в метрических понятиях это выражается разницей в
десять градусов.
В сфере социальных наук измерения основных переменных почти совсем не существует
и даже неметрическое количественное определение порядка значений встречается редко. К
счастью, логические требования теоретических систем допускают еще большее отклонение
от идеального типа простой измеряемой переменной.
То, что факты, включаемые в научную теорию, должны поддаваться измерению с той
степенью точности, которая соответствует теоретическим целям системы, является
методологическим требованием. В последние годы благодаря влиянию профессора
Бриджмена49 это утверждение получило общее распространение в форме требования, чтобы
факты добывались путем ясно определенной «операции».

49
Bridgman P. W. The Logic of Modern Physics.

Как измерение, так и расположение в порядке относительной величины являются типами

таких операций, но этими двумя категориями не исчерпывается список научно приемлемых
операций. Существуют такие наблюдения, которые хотя и являются результатом «одной и той
же» операции, все-таки не могут быть расположены на одной порядковой шкале. Это значит,
что если подобные факты упорядочить, то это придется сделать с помощью классификации
более сложной, чем единая шкала измерения. Но пока наблюдения являются результатом одной
и той же операции, т.е. пока они являются конкретными примерами одной и той же общей
категории или универсалии, До тех пор допустимо рассматривать их как «значения » одного и
того же элемента. Как будет показано, это, в частности, относится к знаменитой паретовской
категории «остатков», которые не могут быть измерены, но которые получены при помощи
определенной операции и приведены в порядок путем достаточно сложной классификации.
Эта классификация станет еще более сложной в результате анализа, проделанного в насто-
ящей работе50.
50
Следовательно, «элемент» — это общее понятие, соответствующее какому-то отдельному факту или фактам, которые выводятся
из явления путем операционального наблюдения.

Вероятно, никто не станет оспаривать, что для простоты и точности результатов

желательно, чтобы элементы теоретической системы, подобно массе и расстоянию, могли быть
точно измерены по единой шкале. Здесь возникает вопрос, почему некоторые науки, подобно
социальным, должны мириться с элементами, подобными остаточным категориям Парето. Ответ
заключается в характере фактов, которые, как было указано, с одной стороны, являются
материей конкретных явлений, а с другой — стоят в определенном отношении к
концептуальной схеме. Данная работа имеет дело с определенной теоретической системой в
определенной фазе своего развития. Здесь не задается вопрос, возможны ли другие
радикально отличные теоретические системы в качестве средств для понимания человеческого
поведения в обществе. Но принимая эту теоретическую систему как данную, в той ее форме, в
какой она существовала, можно считать, что определенные проблемы, относящиеся к фактам,
заложены в самой структуре этой системы. Сюда относятся такие проблемы, как рациональность
или, по выражению Парето, «логичность» действия. Эта схема эмпирически значима лишь
постольку, поскольку возможно разработать операции наблюдения, с помощью которых может
быть дан ответ на эти проблемы. Является фактом, что большинство операций, которыми
пользовались рассматриваемые здесь ученые, дают результаты, качественная гетерогенность
которых может быть сведена к простой количественной шкале переменных, с сохранением
соответствия данной концептуальной схеме. Это ни в коем случае не означает, что в ходе
дальнейшего развития этой системы гораздо большая степень квантификации и даже
измерения будут невозможны51.

51
Пожалуй, не будет преувеличением сказать, что почти все настоящие из мерения в социальной области находятся на
статистическом уровне, который до сих пор представлял чрезвычайную трудность в смысле непо средственной интеграции с
аналитической теорией, подобной интеграции измерений в физике. Статистикой измеряются равнодействующие значи тельного числа
элементов, отобранные в рамках наличных теорий. Наи большим приближением к ситуации, имеющей место в физической науке,
являются, пожалуй, попытки экономистов сформулировать статистичес кие функции спроса—предложения. Но даже здесь на пути
увязывания полученных статистических фактов с теоретически определенными элемен тами возникают серьезные трудности.

Но тот факт, что наши возможности еще невелики, не означает, что вообще не было
получено сколько-нибудь важных научных результатов. Научная истина не сводится к сужде-
нию типа «все или ничего», а является предметом последовательного приближения. То, что
мы имеем, обладает очень существенной достоверностью и важностью, несмотря на значительное
научное несовершенство. Примем, что «теоретическая система » для целей данного исследования
будет включать в себя все три типа понятий, обсужденные выше. Они так тесно переплетаются,
что система аналитических элементов никогда не существует без соответствующей системы
координат и без концептуальной структуры конкретных систем, к которым она применяется. Но
исследования теоретических систем могут отличаться разной степенью внимания, которое они
уделяют этим трем видам понятий. Данное исследование, подобно любому другому, должно
включать все три типа, но основной интерес будет сосредоточен на одном из них — на понятии
«части», или единицы. Нас прежде всего будут интересовать единицы и их структурные
взаимосвязи, из которых складываются конкретные системы действия. Эти конкретные системы
суть все явления, которые могут быть описаны в терминах системы координат действия.
Аналитические элементы будут рассматриваться в различной связи, но здесь не будет предпринята
попытка систематически разработать определения и взаимосвязи аналитических элементов,
включенных в такие конкретные системы действия.
Рассмотрение частей или единиц действия распадается, естественно, на два раздела —
определение и классификация элементарных единиц и определение соответствующих отношений
единиц в системах. Последние для данных целей могут быть обозначены как структурные
отношения. Тогда основным каркасом настоящей работы может считаться анализ структурного
аспекта систем действия, в некотором смысле их «анатомия». Необходимо привлечь внимание к
тому факту, что относительно тех же конкретных явлений возможно проводить функциональный
анализ на различных уровнях. Взаимоотношения четырех схем, рассмотренных выше, в первую
очередь являются отношениями различных уровней, на которых можно описывать
«социальную структуру». Один из этих четырех — «действие», наиболее интересный для нас,
может считаться самым элементарным. Последующее является не анализом социальной
структуры во всех возможных терминах, а лишь анализом в терминах схемы действия. Отсюда и
название нашей работы — «Структура социального действия ».
Хотя все структуры должны быть рассматриваемы как то, что может быть
проанализировано при помощи множества аналитических элементов, и, следовательно, эти два
типа анализа тесно взаимосвязаны, отсюда не следует, что только один набор элементов годен при
анализе данной конкретной структуры, коль скоро она адекватно описана. Напротив, тот
факт, что возможны различные наборы, достаточно хорошо установлен. Если более чем один из
них работает, они, разумеется, окажутся взаимосвязанными. Но сама эта возможность анализа при
помощи различных элементов объясняет, почему нежелательна попытка перескочить прямо от
наброска структур систем действия к системе элементов. Именно на первом, а не на последнем
уровне авторы, рассматриваемые здесь, обнаруживают почти явное единство в рамках общей для
них системы. Но в различных их работах способ описания этой системы так широко варьируется,
что оказывается невозможным без длительного и трудоемкого анализа свести их аналитические
элементы к терминам единой системы. Действительно, это чрезвычайно трудно, поскольку
эксплицитная система элементов присутствует только у Парето.
Необходимо остановиться еще на одном пункте введения. Эта работа не может считаться чем-
то окончательным даже в рамках тех ограничений, которые здесь приняты. Одним из самых
важных следствий из принятого нами взгляда на природу науки является то, что наука не может
(без давления извне) быть статичной. Она включена в динамический процесс развития по самой
своей сути. Следовательно, любая публикация результатов, если она выходит за пределы
констатации фактов, не влияющих на структуру теории, является в некотором смысле произ-
вольной фиксацией данной точки в этом процессе.
Работа, целью которой является выяснение того, был или не был убит Цезарь 15 марта 44 года
до н.э., может привести к окончательному результату, потому что этот факт, когда он будет
установлен, так или иначе будет соответствовать почти любой концептуальной схеме. В ис-
следованиях, подобных нашему, дело обстоит по- другому. Как и любое научное
исследование, если оно действительно научно, наша работа может рассчитывать оставить
безусловно достоверный «осадок», но она не может претендовать на создание окончательной
концептуальной схемы, в терминах которой этот осадок может быть наилучшим образом
сформулирован и связан с другими фактами.
Против таких преждевременных претензий на законченность выдвигается самое серьезное
предупреждение. Обсуждаемые здесь работы автор изучал более или менее интенсивно в течение
6—10 лет. После продолжительных занятий в других областях он возвращался к интенсивному
пересмотру этих работ. Каждый пересмотр проливал свет на весьма важные в них вещи, не
замеченные ранее. Самые важные с точки зрения настоящего исследования пункты были поняты
только после повторного пересмотра.
Объяснение этого факта, по-видимому, состоит в том, что осмысление с течением времени
само претерпевало процесс развития. Хотя важные места были прочитаны и в некотором смысле
«поняты», но в первом чтении они не казались такими «важными», какими стали после,
поскольку тогда не было возможности связать их с теоретической системой и проблемами,
которые из нее вырастали. Так как нет оснований верить в то, что процесс развития мысли
внезапно остановится52, единственным оправданием для опубликования результатов такого
исследования теперь или в другое время является убеждение, что этот процесс достиг той
точки, когда результаты, не будучи окончательными, все же достаточно хорошо интегрированы,
чтобы быть значимыми.
Богом науки действительно является эволюция. Но для тех, кто по-настоящему исполняет
свой долг, эволюция науки за пределы, которые были достигнуты ими самими, должна
рассматриваться не как предательство по отношению к ним, а как исполнение их собственных
высочайших надежд.
52
Действительно, результат критического пересмотра различных частей данной работы под влиянием доброжелательной
критики коллег хорошо подтверждает это утверждение.

Замечание о понятии «факт»

Для устранения очень распространенного источника недоразумений полезно в самом начале

оговорить тот смысл, в котором употребляется термин «факт». Приспособив к целям данного
исследования определение профессора Гендерсона53, мы понимаем факт как «эмпирически
проверяемое утверждение о явлениях в терминах концептуальной схемы».

53
Henderson L.J., op. cit.

Вопросы об источниках доказательства для таких утверждений или о законности такого

выражения Гендерсона, как «рецепторные опыты», здесь не будут подниматься. В различной
связи эти вопросы возникнут в данной работе позже. Однако сейчас необходимо указать
только на одно разграничение, которое имеет серьезное отношение к вопросу о научной
абстракции. В определении, приведенном выше, факт рассматривался как «эмпирически
проверяемое утверждение о явлениях». Дело в том, что факт сам по себе вовсе не есть явление,
но есть высказывание об одном или нескольких явлениях. В этом смысле все научные теории
состоят из фактов и утверждений об отношениях между фактами в указанном смысле. Но это
ни в малейшей степени не предполагает, что факты, включенные в какую-либо теорию,
являются единственными проверяемыми высказываниями, которые могут быть сделаны
относительно соответствующих явлений. Система научной теории вообще является абстракцией
именно потому, что факты, из которых она состоит, не составляют полного описания всех
относящихся к ней явлений, а формируются «в терминах концептуальной схемы», т.е.
воплощают в себе только факты о явлениях, которые важны для теоретической системы, исполь-
зуемой в данное время. Это различие между фактом как высказыванием о явлениях и самими
явлениями, которые являются конкретными, реальными сущностями, поможет, если об этом
постоянно помнить, избежать в дальнейшем крупных недоразумений. Эти термины будут
употребляться в таком смысле на протяжении всего исследования.
Из этого рассуждения следует, что ни одно явление никогда не является «фактом», если
только это не говорится в эмпирическом смысле. Вообще, конкретное явление может быть
адекватно описано для целей даже одной теоретической системы только с помощью про-
возглашения некоторого числа логически независимых фактов. Каков порядок высказываний и
сколько их должно быть — вопрос, который относится и к эмпирическому характеру явлений, и
к теоретической системе, в понятиях которой они анализируются. Для целей любой
концептуальной схемы существует «адекватное» описание, определение достаточного числа
важных фактов. Это количество гораздо меньше фактов, которые возможно знать о данном
явлении. Даже когда мы говорим, что «не знаем достаточно фактов», чтобы под-
твердить данный вывод, мы подразумеваем здесь не количественную недостаточность
проверяемых утверждений о данном явлении, а скорее то, что мы не в состоянии сделать
определенные важные утверждения, логически необходимые для получения вывода. Важ-
ность фактов определяется структурой теоретической системы.

Глава II Теория действия

Выше уже указывалось, что цель данного исследования — подробно проследить процесс
фундаментального изменения структуры единой теоретической системы социальных наук. В
последующих разделах первой части будет дано описание основных характеристик этой системы,
в терминах которых можно будет говорить, что в процессе изменения мы имеем одну и ту же
систему, описание логической структуры ее первоначального варианта или группы связанных
между собой вариантов, которые стоят в начале этого процесса развития, и наконец, краткую
историю этой системы в западноевропейских социальных науках, вплоть до момента, с кото-
рого можно приступить к углубленному анализу. Этот анализ будет уже содержанием второй
части.
В целях удобства мы назовем рассматриваемую нами концептуальную схему теорией
действия. Сохранение единства, на которое мы только что указали, заключается в сохранении в
этой схеме в течение всего периода ее развития основного концептуального рисунка, который,
сколь сильно ни менялось бы его использование и сопутствующий ему фон процесса,
сохраняет тем не менее на всем своем протяжении некоторые существенные черты.

Единица систем действия

В первой главе мы обратили внимание читателя на тот факт, что в процессе научной
концептуализации конкретное явление с необходимостью расчленяется на единицы или
составные части. Первой бросающейся в глаза особенностью концептуальной схемы, к
разбору которой мы переходим, является специфический характер единиц, используемых ею
для такого расчленения. Основную единицу можно назвать «единичным актом». Подобно
тому как единицы механической системы в ее классическом понимании — частицы — могут
быть определены только в терминах их свойств, таких,как масса, скорость, место в
пространстве, направление движения и т.д., единицы систем действия также обладают
некоторыми основными свойствами, без которых невозможно представить себе такую еди-
ницу «существующей ». Если продолжить аналогию, то такая неопределенная и потому
«несуществующая» единица действия подобна единице материи, которая имеет массу, но не
может быть локализована в пространстве, что бессмысленно с точки зрения классической
механики. Следует подчеркнуть, что, говоря о единице действия как о чем-то существующем, мы
не имеем в виду при этом какое-то конкретное пространственное или иным образом
определенное существование. Мы говорим о возможности представить себе акт действия как
единицу с точки зрения определенной системы координат. При этом должно существовать
некое минимальное число терминов, необходимых для ее описания, а также минимальное
число фактов, которое нужно констатировать относительно нее, прежде чем о ней вообще
можно будет говорить как о единице системы.
В этом смысле «акт действия» или просто «акт» логически включает в себя следующее:
1) предполагает агента, «деятеля» или «актора» (actor);
2) акт по определению должен иметь «цель» (end), т.е. будущее положение вещей, на
которое ориентировано выполняемое действие1;
3) акт предпринимается в «ситуации», направление развития которой в одном или
нескольких отношениях кардинально отличается от того положения вещей, на которое
ориентировано действие, т.е. от цели. Эта ситуация в свою очередь может анализироваться с
помощью двух типов элементов: тех, которые актор не может проконтролировать, т.е. тех,
которые он не может изменить или тех, изменения которых, противоречащие его целям,
он не может предотвратить, — с одной стороны, и тех, которые он может контролировать, — с
другой2. Для первых можно использовать термин «условия » действия, для вторых же — «средства»;
4) в аналитическом понимании единицы действия изначально содержится определенный
способ взаимоотношений всех элементов друг с другом. То есть в выборе альтернативных средств
достижения цели, в той мере, в какой ситуация представляет такие альтернативы, существует
«нормативная3 ориентация » действия.
1
В этом и только в этом смысле схема действия по своему характеру телеологична.
2 Следует отметить, что здесь речь идет не о конкретных предметах, нахо дящихся в «поле» ситуации действия. Ситуация
представляет собой условия действия в той мере, в какой актор не может ее контролировать. Условия противоположны средствам, т.е.
тем аспектам, на которые актор может воздействовать. Практически все конкретные аспекты ситуации действия — это либо условия,
либо средства. Так, в общепринятом смысле слова автомобиль это средство передвижения от одного места к другому. Обыкно -
венный человек не может сделать автомобиль сам. Однако, обладая той степенью и тем видом контроля над ним, который
допускается особенностями его устройства и нашей системой собственности, человек может воспользоваться автомобилем для того,
чтобы переместиться из Кембриджа в Нью-Йорк. Имея автомобиль и при наличии дорог, бензина и пр., он обла дает определенной
степенью контроля над тем, куда и когда будет двигаться автомобиль, а следовательно, и он сам. Именно в этом смысле авто мобиль
есть средство, с точки зрения аналитических целей теории действия.
3
Определение и краткое рассмотрение термина «нормативный» в том смысле, в котором он используется в данной работе, см. в
Примечании А, помещенном в конце этой главы.

Было бы неверно предполагать, что средства, используемые актором в пределах

подконтрольной ему среды, выбираются произвольно или же зависят исключитель но от условий
действия; они, в некотором смысле, находятся под влиянием независимо действующего и решаю-
щего селективного фактора, знание которого необходимо для понимания конкретных действий.
Для понятия действия весьма существенно предположение, что должна существовать какая-то
нормативная ориентация (вовсе не обязательно конкретная, того или иного определенного
вида). Как мы увидим в дальнейшем, различение возможных видов нормативной ориентации —
это один из наиболее важных вопросов, с которым нам придется иметь дело в данной работе. Но
прежде чем начать разбирать какой бы то ни было из них, нужно коснуться некоторых основных
посылок из общей концептуальной схемы.
Первая важная посылка — это то, что действие есть всегда процесс, совершающийся во
времени. Временная категория — это основная категория для данной схемы. Понятие «цель»
всегда предполагает соотнесенность с будущим состоянием, которое либо в настоящий
момент не существует и не будет существовать, если актором что-то не будет для этого
сделано, либо, наоборот, желаемое состояние существует, но оно не остается неизменным4,
если актор не предпримет для этого каких-то действий.
4
В то время как феномены действия являются временными по своей при роде, т.е. включают в себя процессы, протекающие во
 времени, они не являются в том же смысле пространственными. Другими словами, связи в пространстве как таковые не релевантны
системам действия, рассматриваемым аналитически. Для аналитических целей этой теории расположе ние действий в пространстве
имеет не первостепенное, а вспомогательное значение. Или можно сказать так: пространственные отношения образуют только условия
и — в той мере, в которой они доступны контролю, — средства действия.

Процесс действия рассматривается преимущественно в терминах его связи с целями и

называется по-разному: «осуществление», «реализация» или «достижение». Вторая,
столь же существенная посылка предполагает наличие некоторой сферы выбора, доступной
актору, в отношении как целей, так и средств, в сочетании с понятием нормативной
ориентации, а также предполагает возможность «ошибки » (error), неудачи в достижении
цели или «неправильного » выбора средств. Различные виды ошибок и различные факторы,
которыми они могут быть вызваны, — один из главных вопросов, которым мы будем здесь
заниматься.
Третья посылка состоит в том, что система координат данной схемы в определенном
смысле субъективна. А именно: она имеет дело с явлениями, с предметами и событиями, как они
представляются тому актору, действие которого анализируется и подвергается рас-
смотрению. Конечно, явления «внешнего мира» играют главную роль, когда речь идет об их
влиянии на действие. Но чтобы быть использованными именно в данной теоретической схеме, они
должны быть сведены к терминам, которые в этом особом смысле являются субъективными. Этот
факт имеет решающее значение для понимания некоторых особенностей рассматриваемых здесь
теоретических структур. Он влечет за собой одно дальнейшее осложнение, которое надо
постоянно иметь в виду. Можно сказать, что вся эмпирическая наука имеет дело с осознанием
явлений внешнего мира. Следовательно, факты действия для ученого, который их изучает, —
это факты внешнего мира и в этом смысле они — объективные факты. То есть, когда ученый
выдвигает утверждения, которые он называет фактами, эти утверждения есть символическое
выражение «внешних»5 по отношению к ученому явлений, а не содержимого его собственного
сознания.
5
«Внешние» не пространственно, а эпистемологически. Внешний мир расположен «вне» познающего субъекта не в пространственном
смысле. Отношение субъект—объект не есть отношение, разворачивающееся в про странстве.

Однако в этом случае в противоположность тому, что имеет место в естественных

науках, изучаемые явления имеют научно релевантный субъективный аспект. Это означает,
что ученый-обществовед, хотя он имеет дело с изучением содержания своего собственного
сознания, постоянно занимается изучением содержания сознания тех лиц, действия которых
он исследует. Это приводит к необходимости различать объективную и субъективную точки
зрения. Это различение, а также отношение этих двух элементов друг к другу имеют большое
значение. В данном контексте под «объективным» мы всегда понимаем — «с точки зрения
наблюдающего действие ученого», а под «субъективным» — «с точки зрения актора».
Существует еще одно следствие, которое вытекает из «субъективности» категорий
теории действия. Когда биолог или психолог-бихевиорист изучает человеческое существо, он
изучает его как организм, как единицу, которую можно пространственно ограничить. Единица
отсчета, которую мы рассматриваем в качестве актора, — это не организм, а «эго », или «я ».
Принципиальное отличие такого рассмотрения заключается в том, что тело актора как раз
представляет для него такую же часть ситуации действия, как и «внешнее окружение».
Среди условий, которыми обусловлено его действие, есть и условия, связанные с его
собственным телом, так же как среди наиболее важных средств, которыми он располагает,
есть «сила» его тела и, разумеется, его «ум». Ясно, что аналитическое различение актора и
ситуации не совпадает с различением организма и среды, которое характерно для естественных
наук. Вообще речь идет здесь не о различении конкретных «вещей», ибо организм является
реальной целостностью6. Речь идет скорее об анализе, необходимость которого вызвана
категориями эмпирически полезных теоретических систем.
6
Актор тоже является реальной целостностью в неменьшей степени, чем организм. Последний включает в себя только те аспекты
человеческой сущности, которые релевантны «биологической» системе координат.

А теперь рассмотрим четвертое следствие, вытекающее из теории действия. Разумеется,

ситуация действия включает в себя элементы того, что на общепринятом языке называется
физическим окружением и биологическим организмом — если упоминать хотя бы только два
этих аспекта. С одинаковой уверенностью эти элементы ситуации действия можно
анализировать как в терминах физических, так и в терминах биологических наук, и явления,
которые мы рассматриваем, бывают предметом анализа в терминах тех единиц, которые
используются вышеупомянутыми науками. Скажем, о мосте можно сказать, что он состоит из
атомов железа, некоторого количества углерода и т.д. и из составляющих их электронов,
протонов, нейтронов и т.д. Нужно ли тому, кто изучает действие, становиться физиком,
химиком, биологом для того, чтобы разобраться в своем предмете? В некотором смысле —
да, но для целей теории действия нет необходимости или желательности проводить такой
анализ настолько глубоко, насколько это вообще возможно сделать. Границы анализа
устанавливаются системой координат, с которой работает исследователь действия. Это
означает, что явления, не сводимые к терминам действия, интересуют его постольку,
поскольку они определенным образом вторгаются в схему действия, т.е. играют роль условий
или средств. Покуда их свойства, важные в таком контексте, могут быть точно определены, их
можно понимать в качестве данных без дальнейшего анализа. Главное, что электроны, атомы
или клетки не могут служить единицами для построения теории действия. Членение любого
явления на единицы, выходящие за пределы контекста, где это явление рассматривается как
средство или условие действия, автоматически выводит нас в иные, нерелевантные теоретические
схемы. Для теории действия наименьшей из всех возможных конкретной единицей является
единичный акт (unit act). И хотя его в свою очередь тоже можно анализировать с помощью
элементов, о которых здесь уже говорилось, таких как средства, условия и регулирующие
нормы, дальнейший анализ явлений, аспектом которых эти элементы в свою очередь являются,
релевантен теории действия только в той мере, в которой единицы, получаемые при этом,
могут быть рассматриваемы как эти элементы единичного акта или системы таких актов.
Следует указать на еще одно общее положение, относящееся к статусу данной
концептуальной схемы,
прежде чем приступать к рассмотрению отдельных случаев ее использования, которые будут
нас здесь интересовать. Ее можно использовать на двух уровнях, которые можно назвать
«конкретным» и «аналитическим». На конкретном уровне под единичным актом понимается
конкретный действительный акт, а под его «элементами » — конкретные целостности, из
которых он состоит. Так, под конкретной целью подразумевается предполагаемое будущее
положение вещей в целом в той мере, в которой оно релевантно системе координат теории
действия. Например, студент может иметь непосредственной целью написание статьи на
данную тему. Хотя в самом начале развития действия он будет не в состоянии наглядно
представить себе ее содержание со всеми подробностями (то же самое можно сказать и о
многих других конкретных целях), у него все же будет общая идея, представление о статье в
самых общих чертах. Детализированное содержание может появиться только в процессе
действия. Но это предвидимый продукт, и, возможно, его реализация — это и есть
конкретная цель. Точно так же конкретные средства — это те предметы и ситуации, над
которыми актор имеет достаточную степень контроля, например, книги, которыми он обладает
или которыми располагает библиотека, бумага, карандаш, пишущая машинка и пр.
Конкретные условия — это такие аспекты ситуации, которые он как актор не может контро-
лировать в связи с непосредственными ближайшими целями, например, тот факт, что ему
приходится ограничиваться книгами, которые есть в библиотеке его колледжа и т.д.
Функция такого конкретного приложения схемы действия по преимуществу описательная.
Факты могут иметь значение для ученого, использующего эту схему, в той мере, в которой
они увязываются с сущностями, имеющимися в схеме, с «целями» или другими нормативными
элементами, со «средствами» или «условиями» актов или с системами действия. Но в таком
контексте они служат только для того, чтобы упорядочивать данные по определенной схеме, а
не для того, чтобы подвергать их анализу с целью объяснить их.
Для объяснения необходим дальнейший шаг в направлении абстрагирования. Он
заключается в генерализации концептуальной схемы таким образом, чтобы можно было
выявить функциональные связи, заключенные в фактах, уже упорядоченных в описании. Этот
переход, по-видимому, наиболее наглядно можно увидеть в том, что одна из наиболее важных
функций аналитической схемы как схемы, которая противопоставляется конкретной
описательной, — разграничивать различные роли нормативных7 и ненормативных элементов
действия. Эта проблема хорошо просматривается в трудностях, возникающих в связи с понятием
"цель". Как мы уже определили, цель — это конкретно предвидимое будущее положений вещей.
 7
Под нормативным здесь понимается телеологический элемент только с точки зрения актора. Для наблюдателя в нем нет ничего
этически обязательного (см. Примечание А).

Но совершенно очевидно, что не все это положение вещей в целом, а только некоторые
аспекты или черты его можно приписать нормативным элементам, и следовательно, действиям
актора, а не особенностям ситуации, в которой он действует. Так, если воспользоваться уже
приведенным примером, можно сказать, что в процессе действия, в итоге которого должна
появиться статья, многие аспекты конкретной цели не зависят от действий данного студента,
например, наличие в библиотеке только данных книг, а также другие условия, имеющие
отношение к данному акту. Тогда цель в аналитическом смысле следует определить как
различие между предвидимым будущим положением вещей в результате действий актора и тем
положением вещей, которое можно было бы предсказать, исходя из начальной ситуации, если бы
в нее не вмешалось действие актора. Соответственно, в теоретическом смысле, средствами
будут не сами конкретные предметы, которые используются в ходе действия, а только те
элементы и аспекты их, которые актор может проконтролировать, и только в той мере, в
которой он их может проконтролировать8 при достижении своей цели 9.
8
Контроль включает как изменение, так и предотвращение изменения, которое имело бы место при отсутствии контроля.
9
Особенно важен один особый случай такого различения. Мы уже отмеча ли, что актор — это «эго», или «я», а не организм, и что
его организм — это часть «внешнего мира», с точки зрения субъективных категорий тео рии действия. В этой связи необходимо
иметь в виду разницу между двумя различениями. С одной стороны, существует используемое обычно биоло гами различение между
конкретным организмом и его окружением. Поэтому в конкретных средствах, используемых для определенного действия, часто
бывает необходимо или полезно различать конкретные физические возможности актора, т.е. силу его мускулов, его умение и
средства, которые имеются в его окружении, например инструменты и пр. На аналити ческом же уровне аналогичное расчленение
будет совершенно другим. Это различие наследственности и среды в том смысле, какой эти термины име ют в биологической теории.
Очевидно, что конкретный организм в любой момент времени не является только продуктом наследственности, а пред ставляет собой
сложное следствие взаимодействия факторов наследственности и среды. «Наследственность» в этом случае выступает как название
тех влияющих на структуру и функции организма элементов, которые мо гут рассматриваться как предопределенные составом
половых клеток, из слияния которых и образуется конкретный организм. Точно так же кон кретное окружение развитого организма
нельзя в принципе рассматривать как результат исключительно влияния факторов среды в аналитическом смысле этого слова, так
как в той мере, в какой его можно считать сложив шимися под влиянием на него действий организмов, оно есть продукт и
наследственных факторов. Совершенно очевидно, что при рассмотрении такого организма, как человек, эти соображения имеют
огромное значение. И поскольку биологический аспект в человеке играет огромную роль, в конкретном анализе, рассуждая о
действии, часто бывает очень неудобно использовать такие термины, как наследственность и среда. Поступая так, всегда
исключительно важно иметь в виду, какая из двух понятийных пар, описанных нами выше, применима в данном случае, и делать
выводы только о терминах, релевантных этой паре.

Второй в высшей степени важный аспект этого различения конкретного и аналитического

применения схемы действия состоит в следующем. Господствующая биологическая схема
«организм — среда — окружение » уже упоминалась нами. И хотя конкретную схему действия
невозможно с ней отождествлять, она в некоторых отношениях аналогична ей. Конкретный актор
мыслится как действующий для достижения конкретных целей в данной конкретной ситуации.
Однако новая логическая ситуация возникает, как только мы пытаемся сделать обобщения
относительно тотальных систем действия в терминах функциональных взаимосвязей
факторов, установленных относительно них. Примером и здесь может служить проблема
различения роли нормативных и ненормативных элементов. С точки зрения отдельного кон-
кретного актора в данной конкретной ситуации, к ней (ситуации) относятся как имеющие место,
так и предвидимые результаты действий других; следовательно, их можно связать с действием
индивида, о котором идет речь, в качестве средств и условий. Но в оценке роли нормативных
элементов в системе действия в ее целостности, в которой этот отдельный актор представляет
собой единицу, включать эти элементы в ситуацию системы как целого было бы незаконно, так
как то, что для одного актора является ненормативными средствами и условиями, в целостной
социальной системе можно объяснить только в терминах нормативных элементов действия других
единиц системы. Эта проблема соотношения анализа действия отдельного конкретного актора в
конкретном, частично социальном окружении с анализом целостной системы действия,
включающей множество акторов, будет играть центральную роль в дальнейшем изложении. Она,
например, является одним из ключей к пониманию происхождения теоретической системы
Дюркгейма.

Утилитаристская система

До настоящего момента наше рассмотрение ограничивалось только самыми общими чертами

подхода к описанию человеческого поведения с позиций схемы действия. Хотя единичный акт
является основным во всех теоретических структурах, отправляющихся от этой схемы, нет ничего
удивительного в том, что различные возможности ее основных элементов не были исчерпаны в
первый период развития данной теоретической системы как целого. В самом деле, в XIX веке в
западноевропейской социальной мысли господствовала одна из подсистем этой системы (или,
лучше сказать, группа тесно связанных между собой подсистем). Она была сконструирована в
основном из тех же единиц, что мы здесь описываем, но сведенных в единое целое способом,
решительно отличным от того, кото рый применен в возникшем позднее ее варианте, выявляемом в
данном исследовании. Поскольку нам необходимо рассмотреть процесс возникновения
подсистемы, сформировавшейся позднее, из подсистемы, существовавшей ранее, то прежде всего
нужно достаточно подробно остановиться на исходной точке этого процесса, с тем чтобы стали
очевидны характер и глубина этого изменения.
Появление способа мышления в терминах системы действия столь древне и покрыто таким
мраком неизвестности, что бесполезно пытаться отыскать ее начало. Достаточно указать на то, что,
подобно схеме классической физики, схема действия своими корнями уходит в глубину
повседневного опыта обыденной жизни, и с позиции всеобщности этого опыта ее можно считать
универсальной для всех человеческих существ. В доказательство этого положения можно
сослаться на тот факт, что основные элементы этой схемы имеются в структуре всех языков.
Например, во всех языках существует глагол, соответствующий русскому «делать». Особенность
ситуации, с которой мы начинаем наш анализ, состоит в том, что у более изощренных
мыслителей этот материал повседневного опыта подвергался выборочной организации таким
образом, что на свет появилась специфическая концептуальная структура, которая, несмотря на
многообразие своих вариантов, на всем протяжении своего существования сохраняла
некоторые общие черты. Особенности этой структуры коренятся в избирательном
подчеркивании некоторых проблем и в специфичности способов рассмотрения человеческого
действия10.

10
Последующее рассмотрение возможных исторических влияний, под воздействием которых формировалась утилитарная
теоретическая система, не есть результат систематического исследования. В основе изложения лежат некоторые общие представления
о данном предмете. Более того, эта часть исследования не является столь уж необходимой, и ее можно опустить, не нарушая
логической конструкции исследования. Она введена, чтобы дать читателю представление об эмпирической релевантности того, что
в противном случае могло бы показаться рядом очень абстрактных положений.

Первая бросающаяся в глаза особенность исторически более раних описаний систем действия
— это их некоторый «атомизм». Его можно описать как отчетливую тенденцию рассматривать
главным образом свойства концептуально изолированных единичных актов и выводить свойства
систем действия только посредством процесса «прямого» их обобщения. Это означает, что
рассматриваются только простейшие и наиболее очевидные типы взаимодействий единичных
актов, только такие типы, без которых совершенно нельзя обойтись при применении идеи
системы. Они должны быть сгруппированы соответственно тому, чьими актами они являются, т.е.
образуя актора как агрегатную единицу. Потенциальные акты одного актора могут быть
релевантны в качестве средств и условий ситуации действия другого и т.п. Корни этой тенденции
лежат на поверхности. Вполне естественно, что на ранних стадиях развития теоретической
системы сторонникам ее приходится работать с наиболее простой из всех представляющихся им
адекватными концептуальных схем. Только по мере накопления фактического знания и по мере
того, как все более тонко и тщательно отбрасывались следующие из него логические выводы и
осознавались создаваемые им трудности, во внимание начинали приниматься все более сложные
возможности. На той стадии развития, которая следует непосредственно за обыденным уровнем,
в научных теориях, как правило, проявляются атомистические тенденции.
Но эта естественная для данной стадии атомистическая тенденция, несомненно, была очень
усилена некоторыми специфическими особенностями западноевропейской интеллектуальной
традиции, сформировавшейся во времена Реформации. Во-первых, противоположная, ан-
тиатомистическая тенденция, в особенности на сравнительно примитивном аналитическом
уровне, будучи примененной к целостным социальным системам действия, порождала
органические теории общества, которые совершенно растворяли индивида в чем-то более
широком. Эта тенденция шла наперекор очень глубоко укоренившемуся индивидуализму,
который в большей части Европы11 успешно ей противостоял.
 11
Германия является главным исключением.

Правда, содержание этого индивидуализма было в основном этическим, а не научным. Он

делал упор на этическую автономность и ответственность индивида, в особенности по отноше-
нию к властям. Но не следует забывать при этом, что то четкое различение, которое мы делаем
между фактом и ценностью, введено в употребление очень недавно, в особенности в социальных
науках. Большинство тех мыслителей, которым мы обязаны развитием обсуждаемых здесь
идей, в конечном счете, больше (как правило, гораздо больше) интересовалось обоснованием
поведения или политики, которые они считали этически правильными, чем объективным
объяснением фактов человеческого действия. Эти два угла зрения в истории мысли безнадежно
перепутаны.
Возможно, первичный источник индивидуалистической предрасположенности европейской
мысли заключен в христианстве. В этическом и религиозном смысле христианство всегда было
глубоко индивидуалистично. Это означает, что его главной проблемой было благоденствие,
прежде всего в потустореннем мире, индивидуальной бессмертной души. Все души были для него
всегда как бы «свободными и равными от рождения». Этим христианская мысль резко отличается
от мысли времен классической античности до эпохи эллинизма. Духовное растворение индивида
в социальной единице, которое было самоочевидно для Платона и даже для Аристотеля,
совершенно немыслимо на христианской основе, несмотря на все мистические концепции церкви
как «духовного тела».
В католическом христианстве, однако, индивидуалистическая струя в ее практических
последствиях для социальной мысли и поведения была в значительной степени смягчена ролью
католической церкви. Последняя выступала в роли чего-то вроде универсального распо-
рядителя духовным блаженством отдельных душ, чей доступ к духовной жизни становился
возможным только благодаря священному посредничеству церкви. Через всю средневековую
мысль красной нитью проходят идеи корпоративного объединения и представления о церкви, как
о главной форме человеческой жизни. Все это, одна-
ко, радикально меняется с Реформацией. Непосредственное общение отдельной души с Богом,
характерное для протестантского христианства, породило новые веяния в социальной мысли в
последнее столетие перед тем, как социальная мысль стала преимущественно светской по своему
духу. Сочетание преимущественно этической оценки отдельной души и устранение священной
церкви как посредника между индивидом и Богом выдвинуло на первый план свободу индивида в
достижении его религиозного благоденствия и в выборе способов поведения, рассматриваемых
как дозволенные средства. Вмешательство в его религиозную свободу, с одной стороны, като-
лической церкви, а с другой — мирских властей представляло собой потенциальную, но в то же
время основную религиозную опасность в условиях социальной жизни того времени. Тогда же
возникли национальные государства и центр внимания переместился к проблеме соотношения
религиозной свободы (необходимого условия реализации высших христианских ценностей) и
долга гражданина.
В условиях католицизма средних веков проблема религиозной свободы, естественно,
сосредоточилась на отношениях церкви и государства, так как церковь была повсюду признана
уполномоченной выражать религиозные интересы всех. Но в новых условиях, возникших в
результате Реформации, речь шла о свободе индивида, а не некоторого корпоративного целого. И
хотя все — за исключением некоторых радикальных сект — были согласны между собою в том,
что существует объективная совокупность явлений в откровении религиозных истин, ни за одной
организацией не признавалось монопольное право на их интерпретацию и на отправление
религии. «Истинная» церковь перестала быть конкретной видимой Церковью и стала невидимым
собором правоверных и избранных. Видимая же церковь была сведена на положение средства
просвещения и поддержания внешней дисциплины. В конечном счете индивид, и только он, стал
ответственным за свое собственное поведение в той сфе-Ре> которую все признавали высшей, т.е. в
сфере религии.
Следовательно, центр тяжести переносился не на сохранение традиции ценностей, разделяемых
всеми членами общины или даже всеми христианами, а на гарантию свободы совести индивида,
как единицы, автономной по отношению к другим, в особенности, когда имели место попытки
принудить его к конформизму по отношению к организации или властям. Таким образом, в той
мере, в которой отмечался усиленный интерес к целям человеческого действия, особенно к
конечным его целям, этот интерес формулировался в терминах разнообразия целей от индивида к
индивиду. В таком подходе содержался зародыш того, что может быть названо «утилитарным»
способом мышления.
Дальнейшим последствием протестантской прямой связи индивида с Богом было
соответственное обесценивание его привязанностей к своим собратьям, и прежде всего
тенденция сводить связи с другими к неличностным, неэмоциональным формам и рассматривать
других не столько с точки зрения их ценности самих по себе, сколько с точки зрения полезности
их в конечном счете для Бога, а в более близкой перспективе — для личных целей «эго». Из этой
установки возникает сильная склонность к «рационалистическому» взгляду в терминах «сред-
ства—цель », характерному для утилитарного мышления.
Разумеется, индивидуализм никоим образом не ограничивается только христианством или
протестантизмом, он имеет и другие корни в нашем культурном наследстве. Хотя мысль
классического греческого государства преимущественно ограничена в смысле, противополож-
ном индивидуализму, в поздний период античности возникают школы совершенно аналогичные
современному индивидуализму. Сама христианская мысль, несомненно, была под сильным
влиянием эллинистической философии. Но в ранний период новой истории, когда оформлялись
течения социальной мысли, безусловно имело место и независимое от христианства влияние
классики через гуманизм. Из этих влияний, по-видимому, наиболее сильно интегрированным и
наиболее отчетливо выраженным было влияние римского права, возрождение
которого являлось одной из главных особенностей этого периода.
Для римского права характерна концепция государства как единого корпоративного целого,
которая доминировала и в греческой социальной мысли, и это создавало непреодолимые
трудности в поисках узаконенного места в этом социальном единстве для такой организации,
как католическая церковь. Но невиданным для Платона и Аристотеля, хотя и не без влияния
поздних греков, особенно стоиков, римское право поставило рядом с этим единым государством
организацию свободных и независимых индивидов, отдельных и автономных в частной среде. В
ходе развития этот аспект, «частное право», возвышался на все более значительное место.
Правда, среди причин быстрого усвоения римского права светскими вождями периода
Реформации было то, что они видели в классической концепции единого государства удобное
оружие в борьбе с корпоративными объединениями в их собственном обществе, с которым они
находились в конфликте, в особенности с феодальными корпорациями и церковью. Но в
своеобразных условиях тогдашней религиозной ситуации не смогла не приобрести большого
влияния и другая сторона жесткого дуализма римского права — концепция общества свободных и
независимых «некооперированных» индивидов. Чем больше политическая власть
противопоставлялась корпоративным привилегиям, тем более, в свою очередь, ей
противопоставлялись права индивидов и тем более разобщенность и изолированность этих
единиц-индивидов ложилась в основу мышления. Поразительно, как эти два совершенно
независимых источника индивидуализма координировались друг относительно друга и связы-
вались между собой.
Результатом влияния индивидуалистических элементов европейской культурной традиции в
том аспекте, в котором они интересуют нас здесь, был акцент на дискретность (разобщенность)
отдельных индивидов, составляющих общество, в особенности в том, что касается их Целей. Все
это препятствовало созданию некоторых наи-
более важных предпосылок теории действия, связанных с проблемой интеграции целей в
системе, состоящей из множества акторов. Преобладала скорее тенденция к сосредоточению
внимания на анализе единичного акта как такового, в результате чего из поля зрения выпадали
связи между целями отдельных акторов в системе или же, когда их все-таки рассматривали, упор
делался на их разобщенность и отсутствие интеграции. Теперь можно подойти к элементу того
варианта теоретической системы действия, который имеет для нас особый интерес, а именно к
определению особенностей нормативного элемента связи цели со средствами в единичном акте.
Тот способ мышления, о котором мы сейчас ведем речь, уделяет особое внимание одному из
типов такой связи, который можно назвать «рациональной нормой эффективности». Следовательно,
вторая отличительная особенность описываемой системы взглядов (первая была названа
«атомизмом») определяется важностью места, которое в ней занимает проблема
«рациональности» действия. Было бы правильно говорить о «рационализме» всего этого
течения в целом, так как большая часть входящих в него направлений, характеризуется как раз
своим стремлением минимизировать роль рациональных норм. Но несмотря на расхождения
взглядов относительно конкретной роли рациональности, все эти направления опирались на
общий для них критерий рациональности, и — что столь же важно — не пользовались какими бы
то ни было другими позитивными концепциями относительно нормативных элементов,
управляющих связью средств с целями. Отклонение от рациональной нормы описывалось
такими негативными терминами как «иррациональное » и «нерациональное ». По мере
разработки и усовершенствования этого систематического подхода, термины эти, как будет
показано ниже, приобрели совершенно особый смысл, но пока нам важен тот факт, что внимание
ученых было сосредоточено именно на этом особом типе норм.
Мы не будем пытаться дать здесь исчерпывающий исторический анализ тех влияний,
которые определили такую именно сосредоточенность интереса. Следует указать, однако, на три
из них. Во-первых, совершенно очевидно, уже обыденная жизнь дает солидные основания для
того, чтобы приписывать рациональности в действии очень большое значение. Все мы заняты
разнообразными практическими видами деятельности, где многое зависит от «правильного»
выбора соответствующих средств достижения наших целей, где выбор в пределах знаний,
имеющих распространение в данное время и в данном месте, основывается на нашем
проверенном эмпирически знании внутренней связи между используемыми нами средствами и
реализацией нашей цели. Любое общество, очевидно, обладает значительным набором
технических процедур, основанных на такого рода познаниях. Хотя это не решает вопроса о том,
почему другие виды человеческой практики, возможно столь же распространенные, но не
обладающие столь же очевидной внутренней связью средств с целями, не послужили этим
ученым моделью или типичным случаем, нельзя отрицать, что рациональная практика
действительно присутствует во всех системах человеческого действия. Наиболее значительным
классом конкретных действий, выпавшим из поля зрения рационалистов, оказались действия
«ритуальные». Дело в том, что оба составляющих наше культурное наследие течения, которые
мы описали выше, весьма враждебно относятся к ритуалу и, следовательно, имеют тенденцию
преуменьшать его значение. Что касается протестантизма, то он энергично выступил против
ритуализ-ма католической церкви. Ритуалы почти всех видов были им запрещены как суеверие,
которое вообще может существовать только благодаря невежеству и извращенности людей и ни в
коем случае не является естественным и полезным. Это, конечно, соответствовало общественному
строю, в котором монастыри с их приверженностью к ритуалам утратили свой авторитет, и по тем
или иным причинам люди стали в основном направлять свою энергию на практические дела своей
мирской жизни. Гуманистический же элемент нашей традиции был отмечен сильной
рационалистической направленностью, унасле-
дованной от античного мира, в котором на суеверия смотрели так же недоброжелательно.
Негативная оценка ритуала — это один из немногих пунктов, в которых существовало полное
согласие между пуританами и людьми гуманистического Возрождения.
Каковы бы ни были влияния, способствовавшие тому, что проблема рационального действия
попала в центр внимания, несомненно, что на формулировку этой проблемы в социальных
науках решающее влияние оказал факт возникновения науки современного типа, в особенности
естествознания. По мере ослабления интереса к религии наука и связанные с нею философские
проблемы стали главной сферой умственной деятельности с уклоном в систематическое
теоретизирование. И на науку стали смотреть как на самое характерное достижение
рационального человеческого разума. Такое сильное интеллектуальное влияние не могло не
оставить отпечатка на пластической структуре социальной мысли на раннем этапе ее
формирования.
Главенствующее место науки в интеллектуальном климате того времени оказалось одной
из главных причин особого интереса социальных мыслителей к проблеме рациональности
действия, и одновременно оно же служило главным материалом, от которого отправлялись при
формулировании самой нормы рациональности. Какова бы ни была в этом роль обыденного
опыта для огромного большинства попыток сформулировать на достаточно уточненном уровне
понятие рациональности, общей была точка зрения, что действие рационально в той мере, в ко-
торой его можно понимать в качестве управляемого со стороны актора при помощи научного
или, по крайней мере, принимаемого за научное знания условий той ситуации, в которой он
находится.
Простейшее и наиболее распространенное понимание рациональности — это то, которое
очерчивает определенный тип нормы связи средств с целью, понимая цель как данную и не
исследуя ее рациональность или «обоснованность». Его можно сформулировать таким
образом.
Действие рационально в той мере, в которой оно преследует цели, достигаемые в условиях
данной ситуации и при помощи наиболее подходящих средств, которыми располагает актор.
«Наиболее подходящими» считаются средства, оцениваемые с точки зрения критериев, ус-
танавливаемых и верифицируемых позитивной эмпирической наукой.
Поскольку наука — наиболее типичный пример возможностей рационального разума, то и
описываемый здесь подход принимал форму аналогии между ученым-исследователем и актором
в его повседневной деятельности. Он исходит из представления об акторе как о субъекте,
которому известны факты той ситуации, в которой он действует, т.е. условия, необходимые для
реализации его целей, и средства, имеющиеся в его распоряжении. Применительно к связи между
средствами и целью речь идет, по сути, о точном предсказании потенциальных последствий
различных способов изменения ситуации (путем использования различных средств) и, следо-
вательно, об их выборе. Если отвлечься от вопросов о выборе целей и от вопросов, связанных с
усилиями, — т.е. о тех областях, в которых действие есть нечто боль шее, нежели автоматическое
следствие знания, — то там, где критерий рациональности вообще применим, нетруд но
представить себе актора чем-то подобным ученому, действие которого в основном обусловлено
его знаниями, в той степени, в которой действительный ход действия актора согласуется с
ожиданиями наблюдателя, который, как выразился Парето, "обладает более широким знанием
обстоятельств".
То, что мы представили здесь, есть — с некоторыми отступлениями, касающимися их
происхождения, — две главные особенности теоретической системы, основанной на понятии
«действие», которая и будет предметом нашего рассмотрения в начале работы. Это теория, явля-
ющаяся по преимуществу атомистической в указанном выше смысле этого слова, использует в
качестве единицы системы действия, которой она занимается, «рациональный единичный акт».
Нет никакой необходимости рас сматривать здесь все особенности этой единицы как таковой;
наступило время обратиться к вопросу о том, как из этих единиц конструируются системы, и
рассмотреть некоторые свойства этих систем.
Рациональный единичный акт, который мы описали, — несущественно, мнимо или
действительно рациональный — является конкретной единицей конкретных систем действия.
Это единица, которая в рамках общей схемы действия получается посредством максимизации
важного свойства единичных актов — рациональности. Если предположить, что конкретная
система в целом состоит только из таких единиц, мы получим картину системы полностью
рационального действия. Это простейший и наиболее очевидный способ использования
данной концептуальной схемы - предположение, часто сделанное наивно, без всякого учета
вытекающих отсюда следствий, что конкретные системы действия, если их исследовать,
окажутся просто агрегатами таких рациональных единичных актов. Но даже и здесь могут воз-
никнуть, как мы увидим в следующей главе, некоторые трудности. Но пока мы должны
ограничиться общими проблемами, связанными с вопросом об отношении такой
концептуальной схемы с конкретной действительностью.
Указанное выше представление включает в себя некоторые очень важные следствия. Если
конкретную систему рассматривать как систему, которая поддается анализу исключительно в
рациональных единицах действия, то отсюда следует, что, хотя представление о действии, как о
состоящем в движении к осуществлению целей, является для этой схемы фундаментальным, в ней
нет ничего, что бы объясняло соотношение целей друг с другом. Иными словами, она объясняет
только характер отношения между целью и средствами. Если концептуальная схема не является
сознательно «абстрактной », а претендует на то, чтобы точно описывать конкретную
действительность, по крайней мере в той степени, в которой последняя является «важной», то
этот пробел весьма существенен. Ибо невозможность сказать что-либо позитивное
относительно связи целей между собой может означать только одно, а именно, что
существенных связей между ними не существует, т.е. что цели случайны в статистическом
смысле этого слова. Посредством этого имплицитного вывода, а не посредством какой бы то ни
было положительно сформулированной теоремы, и сформировалась последняя, определяющая
особенность рассматриваемой системы — противоположность целей действия (по крайней мере,
его конечных целей). Хотя это положение редко формулируется явно, тем не менее оно, как мы
увидим, имплицитно присутствует как одна из логических посылок, на которых основывается вся
теоретическая структура.
Теоретическая система действия, которая характеризуется этими четырьмя особенностями:
атомизмом, рациональностью, эмпиризмом и постулатом произвольности целей — в данной
работе будет называться утилитарной системой социальной теории. Этот термин,как и
большинство терминов такого рода, отчасти совпадает, отчасти же расходится с общепринятым
употреблением этого слова. К сожалению, в самом общепринятом употреблении существуют
расхождения и приходится делать выбор. Однако то, что было нами описано выше, представляет
собою логическую основу исторического комплекса идей, обычно называемого утилитаризмом,
хотя с этим названием в разное время связывали и некоторые другие доктрины, отчасти
совпадающие с вышеописанной, отчасти нет. Выбор, сделанный нами, основывается прежде
всего на том, что наиболее последовательно логические следствия, указанные выше, были
разработаны современной экономической доктриной полезности (утилитарности). При том,
что они нуждаются во всевозможных поправках, связанных с помещением их в более широкую
теоретическую схему, принимающую во внимание также и другие элементы, элементы полезности
человеческого действия, как мы увидим ниже, на самом деле были элементами, к правильной
оценке которых ближе всех подошла именно утилитарная теория в вышеуказанном смысле.

Позитивистская теория действия

Мы установили, что развитие современной науки было одним из основных факторов,

определявших возникновение одной из главных особенностей утилитарной системы —
фокусировке ее внимания на проблеме рациональности. Воздействие того же самого влияния
можно проследить и на более глубоком уровне, включающем более широкий круг проблем в
связи с вопросом, который нам теперь предстоит рассмотреть, — это вопрос о свойствах систем
действия в целом.
Мы констатировали уже, что в сочетании с эмпирической точкой зрения на отношение
теории к конкретной действительности, неспособность утилитаризма объяснить связи целей
друг с другом приводит к имплицитному выводу, что между ними нет таких связей, которые
имели бы значение для логической структуры данной теории. Другими словами, по
отношению к соображениям, обуславливающим рациональный выбор средств, что является
центром теоретического интереса в этой схеме, цели можно полагать произвольными. Со-
средоточение теоретического интереса на отношении науки к рациональному действию и
неспособность эксплицитно рассмотреть другие элементы приводят к дальнейшим следствиям,
характерным для более широкой замкнутой теоретической системы, по отношению к которой
утилитарная система может рассматриваться как подсистема. Легче всего обнаружить это в связи
с субъективной точкой зрения, которая повсюду является решающей для задач схемы действия.
Начав с утилитаристских способов рассмотрения, мы видим, что актор мыслится как имеющий
некоторое рациональное научное знание о ситуации, в которой он действует. Но в то же время
можно с вескими основаниями предположить, что знание это настолько ограничено, что на его
основе действие не может быть полностью и адекватно детерминировано, если учесть, что в
терминах утилитаристов знание иррелеван-тно выбору целей. Поэтому тот факт, что не
существует альтернативного критерия выбора как целей, так и средств, толкает эту систему,
с ее стремлением к логической замкнутости, к негативному понятию произвольности целей.
Следовательно, с точки зрения актора, научно верифицируемое знание ситуации, в которой он дей-
ствует, становится в системе действия единственной существенной опорой его ориентации.
Только оно одно делает его действие упорядоченным и разумным, а не просто реакцией на
«бессмысленные» силы, воздействующие на него. Напомним, что актор рассматривается здесь
так, как если бы он был ученым-исследователем. Это переносит центр тяжести на когнитивные
элементы в субъективном аспекте действия. Особенность точки зрения, о которой мы сейчас
говорим, заключается в том, что она исходит явно или неявно (чаще всего неявно) из представления,
что позитивная наука - это единственно возможная существенная когнитивная связь человека с
внешней (существующей вне) действительностью, разумеется, имея в виду человека как актора. В
той мере, в какой делается такое заключение или такое представление присутствует как посылка,
система социальной теории может быть названа «позитивистской ». С этой точки зрения,
утилитаризм, как он был определен нами выше, является истинно позитивистской системой, но ни
в коем случае не единственно возможной. Напротив, возможны отклонения от него в самых
разных направлениях, но все же в рамках позитивизма.
Можно утверждать, что одно из главных направлений западноевропейской социальной
мысли со времени ее освобождения от религии примерно в начале XVII века — это именно
позитивизм в данном смысле слова. В XVIII веке элементы, выработанные этим позитивистским
направлением, часто и широко вступали в синтез с Другими направлениями, так что вряд ли можно
назвать сложившуюся тогда систему полностью позитивистской. Однако в течение XIX века
существовала в общем все Усиливающаяся тенденция к выделению таких элемен тов и к
созданию из них замкнутой системы, которая приобретала все более и более позитивистский
харак тер. Все более отчетливым становится отделение этой тенденции мысли, которая
наиболее заметной была в Германии, но характерна также для всей европейской культуры, —
от «идеалистической» традиции. Можно с уверенностью сказать, что, во-первых, в течение
XIX века эти два направления все более четко дифференцировались, что, во-вторых, в странах
западной цивилизации позитивистское направление до последнего времени сохраняло
доминирующую роль. Позитивистская система существует во множестве вариантов, некоторые
из них мы будем рассматривать в следующей главе, но все они находятся внутри одной и той же
широкой концептуальной схемы.
Главное значение рассматриваемого нами движения мысли, которое подробно
прослеживается во второй части данной работы, заключается в прослеживании эволюции мысли
к радикально отличной от подсистемы этой широкой концептуальной схемы подсистеме, ко-
торую можно назвать «волюнтаристской» теорией действия. Для того, чтобы отчетливо
представить себе значение и характер этого изменения, важно иметь перед собой ясную
картину всех основных ответвлений предшествующей ей системы, поскольку эта система в оп-
ределенной степени еще владела умами первых трех ученых, работы которых мы здесь будем
анализировать. Это оправдывает столь пространные вводные разделы, которые в следующей
(третьей) гла-ве будут дополнены большим историческим очерком, посвященным по-
зитивистскому направлению в социальных науках. Этот очерк дается для того, чтобы
подробнейшим образом ознакомить читателя со структурой и разновидностями этого
способа мышления. Не представив себе различных потенций указанной доктрины,
возможных внутри одной и той же общей логической схемы, и не ощутив конкретных черт
ее проявления, что может быть достигнуто только путем прослеживания ее реального
развития как одной из школ общественной мысли, было бы трудно воспринять многое из
основной части работы.
Но прежде чем перейти к более детальному историческому очерку, необходимо несколько
глубже проанализировать структуру позитивистской теории для того, чтобы завершить
общее описание этой схемы. Утилитаристская разновидность позитивизма не только
представляет собой исторически первый этап развития позитивистской системы, но и может
служить удобной отправной точкой для анализа логических альтернатив, заложенных внутри
этой более широкой системы. Если считать атомизм рационального единичного акта
наиболее характерной особенностью утилитаризма, то совершенно очевидно, что
существует два основных направления, в которых может происходить отклонение от
утилитаристской основы: в вопросе о статусе целей действия, с одной стороны, и в вопросе о
статусе свойства рациональности — с другой. В том и в другом направлениях позитивистская
схема накладывает некоторые ограничения на то, какие виды отклонений могут считаться
логически приемлемыми. Но и в том и в другом направлениях эти приемлемые для
позитивизма альтернативы утилитаризму не исчерпывают логических возможностей,
открываемых более общей схемой действия. Действительно, дальнейшее движение от
позитивистской точки зрения заключается именно во вскрытии этих возможностей, которые
вполне совместимы с общей схемой действия, но требуют отказа от ее позитивистского
варианта. Однако вначале мы опишем только те альтернативы, которые сохраняют
возможность остаться в рамках позитивистских воззрений.
Начнем со статуса целей в утилитаристской схеме. Здесь существенным и необходимым
является различение между целями в аналитическом смысле и элементами действия,
принадлежащими к ситуации. В соответствии с волюнтаризмом христианских традиций
реальность деятельностных потенций актора никогда не подвергалась сомнению.
Позитивистский элемент заключается только в имплицитной посылке, что цели сле-Аует
принимать как данные не только в эвристическом смысле для некоторых аналитических целей,
но и исходя из эмпирической реальности, и следовательно, полагать, что они случайны по
отношению к связи цели-средства и ее центральному компоненту — знанию актором своей
ситуации. Только таким образом можно сохранить их аналитическую независимость, оставаясь
на позициях утилитарной схемы. Но что произойдет, если поставить под вопрос это положение,
не отказавшись при этом от позитивистской основы? И оно действительно оказалось под
вопросом, так как едва ли могло удовлетворять науку в течение достаточно долгого периода
времени. По сути, это положение означало установление предела научному способу
рассмотрения, а наука всегда отказывалась мириться с такими ограничениями, в особенности,
если они выдвигаются произвольно и априори.
На позитивистской основе существовал единственно возможный путь избежать этого
нежелательного ограничения. Если цели не случайны, то только потому, что актор имеет
возможность выбирать их на основе научного знания некоторой эмпирической реальности. Но
из этого принципа логически следует, что цели ассимилируются ситуацией действия, а это
уничтожает их аналитическую независимость, столь существенную для утилитарной точки
зрения. Эмпирическое знание будущего положения вещей можно представить себе только как
предсказанное на основе знания настоящего и прошлого. Таким образом, действие
представляется целиком детерминированным его условиями, так как, если цели не
независимы, то различение условий и средств становится бессмысленным. Действие
превращается в процесс рациональной адаптации к этим условиям. Активная роль актора
сводится к пониманию им своей ситуации и к предсказанию ее дальнейшего развития. Дей-
ствительно, становится совершенно непонятным, что же является функцией такого
рационального процесса и как возможно, чтобы актор вообще ошибался, если ничто не
детерминирует его действия кроме знания и условий, данных ему в этом знании.
Таким образом, в отношении статуса целей позитивистская теория столкнулась с
«утилитаристской дилеммой ». То есть либо активная способность актора выбирать цели
является независимым фактором действия, а целевой компонент — произволен12; либо предполо-
жение о произвольности целей отвергается, но тогда исчезает их независимость и они
поглощаются условиями ситуации, т.е. элементами, которые можно анализировать в
терминах несубъективных категорий, главным образом13 в категориях наследственности и
среды, которые сложились в биологической теории. Эта утилитарная дилемма имеет
решающее значение для понимания теорий тех ученых, которыми мы занимаемся во второй
части книги. «Радикальный рационалистический позитивизм»14 в этом случае является
крайним случаем, когда утилитаризм, как мы его здесь определили, исчезает вообще и
действие становится зависимым только от условий. Именно отказ принять обе точки зрения,
заключенные в этой дилемме, и составляет отход от позитивизма в этом вопросе, который
осуществили теоретики, анализируемые нами во второй части книги.
12
Это воистину невозможная точка зрения, так как не может быть никако го выбора между произвольными целями.
13
См. ниже Примечание В к этой главе о статусе этих понятий в их связи с теорией действия.
14
Пользоваться термином «рационалистический» в данном случае небезопасно, но, кажется, лучшего термина все равно нет. Он не
означает рационализм в том смысле, который часто придают этому слову в психологии, имея в виду соотношение рационального и
иррационального факторов при определении направления действия. Он скорее подразумевает использо вание рациональной
методологической схемы позитивной науки в анализе действия с субъективной точки зрения. В этом последнем смысле
рационалистический полюс — это точка зрения, утверждающая, что все существенные элементы действий могут, с субъективной точки
зрения, быть втиснуты в эту схему, т.е. представляются актору либо как верифицируемые данные о его ситуации, либо как
логически противоречивые умозаключения о связях между этими данными. Эти два понимания термина «рационалистический» ни в
коем случае нельзя считать не связанными друг с другом, но тем не менее важно и различать их. Дюркгейма, например, часто
обвиняют в скатывании к наивному рационализму в первом смысле слова, в то время как в действительности такое впечатление
создается из-за того, что он оперирует рационалистической схемой во втором смысле, т.е. на Раннем этапе своего развития он —
радикальный позитивист своеобразного типа.
Другая проблема касается статуса норм рациональности. Здесь, как уже было указано
выше, утилитарная точка зрения представляет собою крайний случай, в котором
рациональность максимизируется. В этом случае знание актором ситуации представлено, если
и не как полное в любом конечном смысле этого слова, то тем не менее как совершенно
адекватное15 для реализации его целей. Отклонение от рациональной нормы должно ас-
социироваться с недостаточной в каких-то отношениях адекватностью знания16.

15
Так, если воспользоваться самым простым примером, даже самая неве жественная и не имеющая никакого отношения к науке
домашняя хозяйка знает, что если варить картофель определенное время, он станет мягким, рассыпчатым и будет «готов». И
поскольку это известный факт, он является вполне адекватной когнитивной основой для целей приготовления картофеля. Но тот
 факт, что хозяйка не знает, почему картофель становится мягким в этих обстоятельствах, — если исключить ответ типа "пото му что
он варится", — или в чем заключаются, биохимически говоря, изменения, происходящие в нем при превращении его из «сырого» в
«готовый », совершенно иррелевантен оценке рациональности ее действия. Такое углубленное знание может быть проявлением
чисто интеллектуального любопытства; но оно ни в малейшей степени не будет способствовать увели чению рациональности готовки
пищи, пока на его основе не возникнет новая технология приготовления картофеля. Сам факт, что такие изменения имеют место при
таких-то условиях, вполне достаточен. Точно так же, если эта хозяйка переместится в горы Перу, то она заметит, что приготовление
картофеля требует там более продолжительного времени. Этого факта ей будет достаточно. И необязательно при этом знать, что
это происходит потому, что с подъемом над уровнем моря точка кипения воды изменяется, что в свою очередь происходит из-за
изменения атмосферного давления я т.д. Такие детальные сведения, как бы интересны и важны они ни были для научного понимания
явления, не релевантны оценке рациональности действия до тех пор, пока их наличие не меняет существенным образом весь его ход.
16
За исключением предельных случаев, когда не существует поддающейся обнаружению связи между правильным знанием и ходом
действия. Но этот случай не имеет в данном контексте теоретического значения.

Существенным здесь является то, что на утилитарной и вообще на позитивистской основе

нет другого, альтернативного типа норм, которыми можно было бы измерить такое отклонение
от рациональности. Характеристика этих отклонений может быть только чисто негативной.
Есть два обиходных термина, которые описывают его достаточно удовлетворительно:
«невежество» и «ошибка». Любая неспособность осуществить рациональную норму
вызвана каким-то одним из этих двух элементов или тем и другим вместе. Либо актор
попросту не знает некоторых фактов, релевантных его действию (имеющих значение для его
действия), и действует не так, как он действовал бы, зная их, либо он основывает свое действие
на некоторых соображениях, которые с позиций более широкого знания были бы ошибочными.
Он думает, что он знает, но на самом деле это не так.
Термины «невежество» и «ошибка» в общепринятом смысле означают просто отсутствие
адекватного знания. Но у позитивистов они могут иметь и более специфическую окраску.
Поскольку научное знание провозглашается единственной существенно когнитивной связью
человека с внешним миром, то только двумя альтернативными способами можно объяснить,
почему актор, о котором идет речь, становится жертвой невежества или ошибки или того и
другого вместе. Либо этот субъективный факт может быть следствием тех элементов в
ситуации, отношение которых к действию вообще нельзя понять научным способом — когда
это случайные элементы и их следует считать первичными данными, не исследуя того, откуда
они взялись и почему они такие, а не иные — либо же, с другой стороны, они поддаются
объяснению. Объяснение должно заключаться в том, что они существуют в силу принци-
пиально поддающихся истолкованию факторов, которые актор либо не сумел учесть, либо
учел, но неправильно. Тогда для ученого-наблюдателя есть только один возможный
способ действия: «заглянуть » за субъективный опыт актора, т.е. отказаться от
субъективных категорий схемы действия в пользу объективных процессов, которые можно
представить себе как оказывающие влияние путем воздействия на актора, не понимающего и
не осознающего, что же «в действительности» происходит.
Но одно необходимо постоянно иметь в виду. Из такого представления прямо вытекает, что,
если и поскольку актору становятся известными эти элементы его действия и он приобретает
способность действовать рационально по отношению к ним, это может происходить
только в форме приобретения им научно обоснованного знания о них, т.е. устранения невежества
и ошибок. Быть рациональным под этим углом зрения означает — буквально превратиться в
исследователя по отношению к своему собственному действию. Если не иметь в виду конечные
границы науки, то иррациональность окажется возможной лишь постольку, поскольку в
распоряжении актора нет логически возможного набора знаний относительно человеческих сил.
Отсюда далее следует, что, если позитивистское объяснение иррациональности строится
на факторах, которые пока не известны, но в принципе доступны научному познанию актора,
тогда, аналитически обобщая, можно сказать, что эти факторы можно свести к категориям,
которые могут быть выражены в несубъективных формулировках, т.е. в форме условий дей-
ствия. Таким образом, как это ни поразительно, отказ от утилитаристской точки зрения,
поскольку он не выходит за пределы позитивистской схемы, в обеих проблемах — проблеме
статуса целей и проблеме норм рациональности — приводит к одному и тому же ана-
литическому результату: к объяснению действия в терминах конечных несубъективных
условий, нередко называемых наследственностью и средой. Различие состоит только в
том,каким образом интерпретируется процесс, посредством которого они оказывают влия-
ние на действие. В одном случае это происходит через посредство рационального научного
осознания актором его ситуации, в другом — без этого посредства, а через «автоматический»
процесс, который, если он вообще как-то субъективно и представляется актору, то только в
виде, исключающем успешную адаптацию и контроль, т.е. допускающем только ошибки при
выходе за узкие пределы некой воспроизводящейся «рутины», закрепленной в привычках.
Эта точка зрения может быть названа радикально-антиинтеллектуалис-тическим
позитивизмом. Таким образом, утилитарная дилемма разрастается и облекается в более емкую
форму. В этой форме она может быть сформулирована следующим образом: поскольку мы
отказываемся от утилитарной точки зрения в одном из двух ее главных постулатов,
единственная альтернатива в объяснении действия на позитивистском основании заключается в
условиях ситуации действия, рассматриваемых объективно, а не субъективно. Эти условия
можно практически понимать как факторы наследственности и среды в том аналитическом
смысле, который придан им биологической теорией.
Главная причина того, что этого обычно не замечают, по-видимому, заключается в том,
что ученые-позитивисты, как правило, имели дело с тем, что называется конкретным
применением схемы действия, и не доводили своих рассуждений систематическим образом до
аналитического уровня. Если бы они делали это, то вскрылись бы посылки, о которых мы
говорили выше. Полученный нами поразительный результат выдвигает фундаментальную
методологическую проблему. В начале этой главы мы обращали внимание читателя на то, что
субъективная точка зрения является основой для той структуры концептуальной схемы, ко-
торую мы рассматриваем, т.е. для теории действия. Но на радикально позитивистском полюсе
теории в ее как рационалистической, так и антиинтеллектуалистиче-ской форме,
теоретическая надобность в ней исчезает. Действительно, релевантные объяснению действия
всегда можно сформулировать, по крайней мере в терминах конкретной схемы действия —
открыто, когда речь идет о рационализме, и скрыто, если речь идет об антиинтеллектуализме,
— исходя из предположения, что актору излишни субъективные категории. Следовательно, в
той мере, в которой они, а также другие несубъективные категории оказываются адекватными
для понимания конкретных фактов человеческого действия, научный статус схемы действия
как таковой может быть поставлен под сомнение. Ее можно считать эвристическим
инструментом, строительными лесами, которые можно использовать для построения теории,
но не более того. Построив теорию, их можно отбросить, от них можно отказаться в интересах
научной простоты и элегантности17.

17
Об общем статусе несубъективных категорий в связи с теорией действия см. помещенное в конце главы Примечание В.
Практически очень удобно пользоваться понятиями «наследственность» и «среда» как понятиями, объединяющими в себе все те
факторы действия, которые можно сформулировать в несубъективных терминах. Но эти понятия не кладутся в осно ву основных
определений, относящихся к конструируемой здесь теории действия, и на них не опирается ни один из важных выводов. Они
используются в качестве иллюстраций, а не для доказательств. На радикально-позитивистском полюсе, однако же, оказываются
некоторые следствия такого положения вещей. Они делают схему действия, как было уже сказано выше, производной от другой
схемы, грубо говоря, от биологической теории. Ясно, что последняя более фундаментальна, чем теория действия, так как она
применима к конкретным явлениям, таким, как поведение одноклеточных организмов, которое невозможно описы вать в
субъективных терминах, поскольку в нем нельзя различить какого бы то ни было субъективного аспекта.
Как и в отношении понятия «нормативный» (см. ниже Примечание А), за рамки задач этого исследования выходит решение вопроса о
том, является ли субъективный аспект в принципе онтологически «реальным», или он — производное от какой-то другой, например
«биологической», реальности. Мы можем ограничиться только вопросами о том, является ли теория действия чем-то производным от
известных несубъективных теоретических схем и способны ли эти схемы учесть все верифицируемые данные, которые входят в теорию
действия. Можно предвидеть, что ответы будут следующими: (1) на радикально-позитивистском полюсе теория действия становится
производной от несубъективных теоретических систем, в основном — биологических; (2) но можно продемонстрировать, что
радикально-позитивистские варианты не могут объяснить некоторые исключительно важные факты, ко торые, с другой стороны,
окажутся объясненными в других вариантах теории действия, например, в волюнтаристском варианте, который не сводится ни к одной
из биологических теорий, здесь рассмотренных. Следовательно, мы имеем право сделать вывод, что, если вариант действия, который
«работает » лучше других, оказывается несводимым ни к одной из этих биологических теорий, то пусть доказывают обратное те, кто
сомневается в его независимости. Разумеется, в задачу нашей работы не может входить критический анализ всей современной
биологической теории с целью разрешения этого вопроса.

Все сказанное верно, разумеется, только для «радикально-позитивистского» полюса

позитивистской теории и неприменимо к последовательно проводимой утилитаристской
точке зрения. Но, как мы увидим в следующих главах, где будут приведены соответству-
ющие обоснования, утилитаристская система в качестве адекватного общего объяснения
человеческих действий по природе своей нестабильна. Если это так, то со всей остротой
встает вопрос, не была ли приверженность многих одаренных ученых к теории действия
основана на заблуждении или не являлась ли она в лучшем случае этапом развития науки, в
настоящее время уже благополучно пройденным. Это одно из решений дилеммы, и именно это
решение, по-видимому, получило широкое признание в настоящее время. Но в данной работе
будет представлено в качестве одного из главных положений иное, как бы двоякое решение, а
именно: с одной стороны, признание того, что два элемента, которые мы здесь рассмотрели, —
схема действия и позитивизм — несовместимы друг с другом, а с другой стороны, утверждение,
в пользу которого свидетельствуют все данные, что теория действия может быть неоценимым
вкладом в социальную науку, если освободится от своих связей с позитивизмом. Задача всего
дальнейшего нашего анализа состоит в том, чтобы доказать это положение, подкрепив его
тщательным теоретическим рассмотрением тех последствий, которые может иметь принятие
той или иной из этих альтернатив. Ибо научная теория есть то, к чему применима
прагматическая формула: оправдать ее можно только ее полезностью для понимания
данных эмпирического опыта.

Эмпиризм

Прежде чем завершить эту главу, следует обратить внимание читателя еще на два вопроса, с
которыми мы будем сталкиваться на протяжении всей работы. Описывая утилитарную систему,
мы уже имели случай упомянуть, что она включает в себя то, что называется «эм-пиристским»
пониманием связи между теоретической системой и конкретной действительностью. В интересах
большей ясности мы посвятим здесь несколько слов общей проблеме эмпиризма и его
соотношению с научной абстракцией. Термин «эмпиризм» будет применяться к системе теории
в том случае, если она утверждает, что категории данной теоретической системы сами по себе
адекватны для объяснения всех имеющих научное зна-
чение данных, относящихся к тому комплексу явлений, к которому она применяется. В первой
главе мы констатировали, что все системы научной теории стремятся стать логически
замкнутыми,и это было наглядно проиллюстрировано на примере так называемых имплицитных
следствий случайности целей в утилитарной теории. Эмпирическая точка зрения превращает
логически замкнутую систему в эмпирически замкнутую. В логически замкнутой системе все
утверждения, входящие в эту систему, с одной стороны взаимосвязаны в том отношении, что
каждое из этих утверждений включает некоторые следствия, касающиеся других утверждений,
а с другой стороны, система детерминирована в том отношении, что каждое из этих следствий
находит свое выражение в других утверждениях той же самой системы. Но если эту систему
саму по себе считать адекватной для объяснения всех имеющих значение конкретных фактов,
известных относительно данного круга явлений, тогда эти утверждения должны полностью
охватывать все эти факты и все связи между ними. Другими словами, эмпиризм превращает
логический детерминизм, который присущ любой научной теории, в эмпирический
детерминизм.
Хотя эмпиризм и позитивизм тесно связаны друг с другом исторически, из этого никоим
образом не следует, что они логически предполагают друг друга. Учение, широко известное
под названием научного материализма, по-видимому, наиболее яркий пример
комбинации того и другого. Оно исходит из теоремы, что в конечном счете категории
классической механики сами по себе являются адекватными научному пониманию
действительности и что все другие системы, если они достоверны, должны в итоге сводиться18 к
этим категориям. И хотя такой вывод не обязательно должен быть связан с позитивизмом, эта
последняя точка зрения создает очень жесткие ограничения для возможности устранения
трудностей, возникающих перед эмпириками, неважно, утилитаристами или материалистами,
за счет подлинного признания роли научной абстракции.
18
Возможность сведения в данном случае означает, что положения одной системы могут быть преобразованы в положения другой
при помощи логических (в том числе и математических) манипуляций без изменения значения важных определений переменных и
связей между ними. Две системы, если одну из них можно сводить к терминам другой и наоборот, логически являются двумя
альтернативами способами выражения одной и той же мысли.

В утилитаризме это проявляется весьма явственно. Мы уже показали, что системы,

созданные для объяснения человеческого действия на основе позитивистских представлений, все,
за исключением утилитаристского варианта схемы действия, могут в аналитическом смысле
обходиться без субъективных категорий. Но эти системы находят место внутри самой
утилитарной схемы19 в той мере, в какой она оказывается в состоянии сохранять свою
рационалистическую основу.

19
Там, где речь идет о данных ситуации действия, термин «система » используется здесь в двух различных смыслах, которые следует
 прояснить. С одной стороны, он относится к совокупности логически взаимосвязанных положений, к «теоретической системе »; с другой
же стороны — к совокупности эмпирически взаимосвязанных явлений, к эмпирической системе. Система первого рода — это не вовсе
«нереальная» система; она не констатирует фактов в общепринятом смысле этого слова. Она просто определяет общие свойства
эмпирических явлений и устанавливает общие отношения между их значениями (values). Когда теоретическая система применяется к
эмпирическим явлениям, ее следует подкрепить данными, называемыми в просторечии фактами. Эти данные представляют специфические
«значения » общих категорий, выработанных системой теории. Если только известны эмпирические данные значения одной или более
переменных, то о других фактах той же самой эмпирической системы можно уже судить, пользуясь теорией. Важно отметить, что в той
мере, в какой теоретическая система абстрактна, данные, необходимые для того, чтобы применить ее к эмпирической си стеме,
распадаются на два типа, которые в естественных науках обычно называют значениями переменных и константами. То, что является
константами в одной теоретической системе, превращается в значения пере менных в другой. Так, в системе действия факты ситуации,
в которой находится актор, поскольку они аналитически независимы от действия, являются константами. Необходимо знать их
значения, для того чтобы делать какие-либо конкретные выводы, но для теории действия они не про блемны. Факты ситуации
подвергаются воздействию теории действия только в одном отношении: система координат действия требует, чтобы факты были
представлены в таком виде, в котором они могли бы обнаружить свою релевантность ее проблемам, т.е. в качестве средств и условий
действия, а не в качестве агрегатов атомов и клеток и пр.

Знания, которые, согласно этому взгляду, определяют направление действия, — это как
раз знания внешних условий ситуации действия, т.е. по сути дела наследственных факторов и
среды. Очевидно, в силу именно этих своих воззрений, наряду с некоторыми другими,
утилитарная схема оказалась столь стойкой перед лицом разного рода критических выпадов.
Ибо, если оставаться в рамках позитивистских воззрений, даже осознание абстрактности
теории не открывает никаких новых теоретических возможностей. Ограничение ее
эмпирического диапазона на основании ее абстрактности приводит только к тому, что в нее
добавляются все новые влияющие на действие несубъективные факторы (в последнее время
главным образом в виде различных схем позитивистского антиинтеллектуализма), но они, как бы
ни были они полезны для исправления некоторых эмпирических ошибок, тем не менее вносят
очень мало нового в аналитический аппарат социальной теории. Именно так получается со шко-
лой теоретиков-экономистов, которые пришли к осознанию абстрактности традиционной
экономической теории, но попытались просто дополнить ее, не подвергнув тщательному
критическому анализу позитивистские подпорки лежащей в ее основе утилитарной точки зрения20.
В то же время эмпиризм, подкрепляемый, как это наблюдалось до самого последнего времени,
тем, что выдается за авторитет естественных наук, является одним из наиболее серьезных
препятствий для дальнейшего развития теории. Но для преодоления этого препятствия
недостаточно только освободиться от трудностей существующих в утилитарной и других
позитивистских теориях, речь о которых пойдет в следующей главе.
20
См.: Parsons Т. Sociological Elements in Economic Thought («Quarterly Journal of Economics», May and August 1935), а также
Parsons T. Some Reflections on the Nature and Significauce of Economics (idem, May 1934).

Индивидуализм в теории действия

Следует сказать еще несколько слов об одном из аспектов понятия «индивидуализм».

Мы уже указывали, что в той мере, в какой это понятие вообще имело влияние на теорию
действия, это влияние осуществлялось в основном в этическом контексте. Но в одном весьма
важном смысле главное направление позитивистской социальной мысли является
индивидуалистическим и в научном контексте. Эти два аспекта понятия «индивидуализм»
тесно связаны, но ни в коем случае не идентичны.
Вопрос состоит в том, все ли факты, необходимые для понимания конкретных социальных
систем, могут быть получены путем рассмотрения аналитически изолированных «индивидов» и
получения прямых обобщений обнаруженных таким образом фактов, т.е. фактов, которые
требуются самой общей системой координат для выражения идеи конкретной системы. Такая
система атомистична, однако атомом в ней является скорее «индивид», нежели единичный
акт. Любая теоретическая система, которая атомистична относительно составляющих ее
элементов, обязательно является таковой и в отношении индивида. Следовательно, утили-
тарная точка, которая отмечена такого рода атомизмом, по природе своей
индивидуалистична. До тех пор, пока в процессе перехода к радикальному позитивизму этот
атомизм сохраняется (а он сохраняется в достаточно сильной степени), рассматриваемые
нами разновидности радикального позитивизма также остаются индивидуалистическими.
В этом смысле все ранее выделенные элементы укладываются в индивидуалистическую
модель. Совершенно очевидно, что не являются исключением и утилитаристские цели,
поскольку они мыслятся как случайные по отношению к другим элементам. Знание, в той
мере, в которой оно рационально, не случайно, а определяется объективной реальностью и
является ее «отражением». На общем аналитическом уровне, факты, касающиеся целей единиц
системы, не рассматриваются. В итоге остаются только те элементы, которые поддаются
формулированию в несубъективных категориях, т.е. цели и знания, поскольку это
единственные элементы утилитарной теории, которые возможно выразить в таких
категориях21.

21
Элементами утилитаристского объяснения действия мы назвали случайные цели и знание ситуации актором. Следовательно, они
сами включаются в последние категории, поскольку являются детерминантами этого зна ния. Читатель может возразить, что среди
детерминант знания имеются не только внутренние свойства познаваемых явлений, но также и «способно сти» познающего. Каково
место «разума», который представляется обязательным условием рациональности? Наличие такой способности, разу меется,
необходимая предпосылка утилитаристской теории, но не более. Утилитаристская мысль не эксплицирует эту посылку и не
рассматривает ее как проблематичную. Наличие ее — просто необходимое логическое основание для использования
«рационалистической» схемы методологии науки при объяснении действия. Как человек обретает эту способность и может ли
анализ действия в обществе пролить свет на то, разумно ли вооб ще или в какой степени разумно поведение людей, — эти вопросы не
возникают, пока мысль не покидает границ данной схемы. То, что вопрос этот вырос в наиглавнейшие на более поздней ступени
развития теории действия, — в «Социологической эпистемологии» Дюркгейма и в так называ емой социологии знания в Германии, —
факт весьма примечательный. Это один из основных симптомов процесса изменения социальной мысли. К подобному обсуждению
данного вопроса мы вернемся позднее.

Но способ рассмотрения этих элементов связан с атомизмом единичного акта. Они

включают в себя явления несубъективного окружения и природу самого актора лишь в той
мере, в какой эти последние имеют отношение к достижению определенной, изолированно
взятой цели. Наследственность в таком контексте обязательно индивидуальна, так как она
по определению детерминирована еще до того, как индивид становится участником социальных
отношений. Единственная логическая возможность найти неиндивидуалистический элемент
связана с социальной средой, но эта возможность исключается из-за атомистичности
подхода. До тех пор, пока единственными отличиями радикального позитивизма являются
отказ от концепции независимости целей и отход от нормы рациональности, радикально
позитивистская разновидность теории действия также остается индивидуалистической. Группа
теорий, размещающихся между утилитарной точкой зрения и двумя крайними
разновидностями радикально-индивидуалистического позитивизма,составит главный предмет
рассмотрения следующей главы.
Логически можно избежать этого индивидуализма, оставаясь на позитивистской основе.
Одна из возможностей «социологического позитивизма» — «радикально-рационалистический»
подход, которого придерживался Дюркгейм на раннем этапе развития его теорий, будет
рассмотрен нами далее22. Этот подход имеет фактическую основу, поскольку нет причин для
отрицания того, что факт объединения индивидов в коллективы приводит к последствиям,
которые можно анализировать в несубъективных терминах, например, в терминах
биологической теории. Но чрезвычайно важные факты, которые Дюркгейм рассматривал
как образующие «социальную среду», хотя они и являются частью конкретного окружения
конкретного индивида, выглядят совершенно по-другому, если их выразить в терминах теории
действия. В структуре этой теории они занимают такое место, которое исключает воз-
можность их субъективной интерпретации как элементов научно обоснованного знания,
имеющегося у актора.

22
См., в частности, главу IX.

За исключением Дюркгейма и его предшественников, позитивистская традиция была в

основном индивидуалистической. Она стремилась автоматически отбросить все
органические и другие антииндивидуалистические теории в противоположный, «идеа-
листический» лагерь, что сразу ставило и их и факты, в них содержащиеся, вне закона для
всех, разделяющих позитивистский взгляд на вещи. Неудивительно, что Дюркгейм в период
кризиса своего социологического позитивизма склонился к определенного рода идеализму.
Его колебания между этими двумя способами мышления объясняют поразительное непо-
нимание, которое встретили его работы. «Идеализм» Дюркгейма отталкивал позитивистов, а
«позитивизм» точно так же отталкивал идеалистов. Мы надеемся путем преодоления дилеммы
«идеализм — позитивизм» показать путь к снятию старой оппозиции «индивид — социальное
целое», или, как часто говорят, дилеммы «социальный номинализм — реализм», с которой
так долго и с такой малой для себя пользой носилась социальная теория.

Примечание А: О понятии «нормативный»

Слово «нормативный » часто ассоциируется с этическими и юридическими концепциями,

подходы которых, как правило, отличаются от подходов эмпирических наук. Для того чтобы
свободно оперировать термином «нормативный » в научной работе, необходимо объяснить его и
снабдить четкой дефиницией.
В настоящей работе термин «нормативный » будет применяться к аспекту, части или элементу
системы действия в том случае, когда (и только когда) этот термин выявляет или иным способом
указывает на чувство, присущее одному или нескольким акторам, будто нечто является целью само
по себе, независимо от его статуса как средства для достижения какой-то другой цели, стоящей (1)
перед членами коллектива, (2) перед некоторой частью членов коллектива или (3) перед коллективом
как целым.
Цель (как мы определяем ее в данной работе) — это будущее положение вещей, на которое
ориентировано действие, вследствие того, что оно считается желательным для актора (акторов),
причем это положение вещей существенно отличается от того, которое можно было бы ожидать,
если бы ситуация оказалась предоставленной самой себе, т.е. естественному действию наличных
сил, и по отношению к ней не осуществлялось бы никакого активного вмешательства23.

23
Это определение специально сформулировано так, чтобы в него были включены возможные цели, возможность сохранения
существующего положения вещей (с учетом его естественной динамики) и создание положения, отличного от наличной ситуации.

Норма — это вербальное описание конкретного хода действия, который, таким образом,
рассматривается как желательный, в сочетании с предписанием согласовывать будущие действия с
этим образцом. Пример нормы — положение: «Солдат должен повиноваться приказам своих
офицеров»24.
Первое замечание, которое следует сделать, насмо-тря на его очевидность, это то, что
приписывание нормативного элемента действиям акторов, которые подвергаются наблюдению,
не имеет никакого нормативного значения для наблюдателя. Отношение наблюдателя может
остаться чисто объективным, не связанным ни положительно, ни отрицательно с нормативными
переживаниями тех, кого он наблюдает. Трудность, возникающая при попытке соблюсти этот
принцип на практике в научном исследовании поведения человека, не может служить доводом
против его абсолютной необходимости как части научной методологии, которую, таким образом,
можно считать нормой, регулирующей научную работу.
Второе замечание состоит в том,что элементы действия, в том строгом смысле, который мы
изложили, могут быть как нормативными, так и ненормативными. С другой стороны конкретные
системы действия и их части никогда не бывают нормативными или ненормативными в целом, но
всегда включают как те, так и другие элементы, поэтому различение обоих этих типов элементов,
как правило, требует специального анализа.
24
Конкретная норма, как правило, содержит в себе не только нормативные элементы действия. Так, повиновение солдата может быть
необходимым средством для достижения определенной военной цели, в общем случае — для обеспечения боеспособности воинской
части. Но существуют по крайней мере два аспекта, в которых аналитически можно вскрыть норматив ный элемент, включенный в
такие конкретные нормы: (1) среди тех, кто «признает» эту норму, будь то офицеры, солдаты или же штатские лица, может
существовать ощущение, что повиновение приказу является целью само по себе, независимо от соображений боеспособности; (2)
когда ставится вопрос о том, почему же повиновение ценится как средство, это приводит к движению «вверх» по цепочке «цель—
средства» (см. главу VI). В ходе такого движения анализ в итоге добирается до конечной цели, будет ли ею боеспособность ради
боеспособности или же боеспособность как средство для достижения других целей, например безопасности страны. Нормативные
элементы обычно включены в одну и ту же норму как одним, так и другим способом. С другой стороны, признание конкретной нормы
может зависеть отчасти от ненормативных элементов, например таких, как врожденная склонность к подчинению. Конкретная
норма может быть «частью» системы действия, и мы уже указывали (гл. I), что такие части можно анализировать в терминах большого
многообразия элементов.

Различение нормативных и ненормативных элементов системы действия — это эмпирическое

различение на том же методологическом уровне, на котором делаются подобные различения во
всех науках, например, биологии, в которой различают наследственные элементы и элементы,
относящиеся к среде 25. В том виде, в котором различение нормативного и ненормативного
используется в данной работе 26, оно не является философским.
 25
Эти различения напоминают друг друга в том отношении, что в обоих случаях бывает весьма трудно эмпирически точно их
диагностировать.
26
Но, подобно многим другим эмпирическим различениям, обнаруживающим свою практическую полезность для науки, оно связано с
некоторыми различениями философского характера, и то, что они полезны эмпирически, мо жет иметь свои следствия на философском
уровне. Однако выявление этих следствий за пределами эмпирических и теоретических проблем, предста вляющих интерес для
данного исследования, не входит в наши задачи.

Логически исходный пункт для анализа роли нормативных элементов в человеческом действии
— это признание того, что люди не просто реагируют на стимулы, но в определенном смысле
стремятся согласовать свои действия со стандартами, которые считаются желательными как для
самого актора, так и для других членов коллектива. Утверждение, что это — факт, подобно всем
констата-циям фактов, содержит в себе концептуальную схему. Наиболее фундаментальный
компонент этой схемы — то, что в данной работе называется цепочкой «цель—сред ства». Теория
действия — в особенности волюнтаристическая — разработана и уточнена на основании этой кон-
цептуальной схемы. С научной точки зрения, которой мы стремились придерживаться в данной
работе, вопрос заключается только в том, «работает» ли эта концептуаль ная схема, т.е. возможно
ли в терминах этой схемы сделать верифицируемые утверждения о фактах, которые в ходе
дальнейшего анализа привели бы к обнаружению важных закономерностей. Это вовсе не
исключает возможности констатировать те же самые факты в терминах других концептуальных
схем, в частности и таких, которые не содержат нормативных элементов. Предлагавшиеся до сих
пор схемы такого рода, например, бихевиористская схема, по мнению автора, гораздо менее
адекватны как инструменты для констатации и анализа фактов поведения челове ка, чем схема
действия. Но это всего лишь мнение, и в нашей работе мы не будем пытаться критически обсуждать
такие альтернативные схемы или же систематическим образом сравнивать их со схемой действия по
линии практического применения. Эта работа ограничивается рассмотрением концептуальной схемы
действия. Систематическое сравнение предпринимается нами здесь только относительно
отдельных вариантов этой схемы. Наша задача — показать, что схема действия — это эмпирически
достоверная концептуальная схема в указанном выше смысле и что в ее языке можно описывать
многие поддающиеся верификации факты, касающиеся поведения человека, и формулировать
многие важные закономерности, объединяющие эти факты. Нормативная ориентация имеет пер-
востепенное значение для схемы действия в том же смысле, что и пространство в схеме
классической механики; в терминах нашей концептуальной схемы не существует иного действия,
кроме стремления к соответствованию нормам, как в механике не существует иного движения, кроме
изменения местоположения в пространстве. В обоих случаях вышеуказанные утверждения есть
дефиниции или же логические продолжения дефиниций. Но мы считаем, что нет никакой
необходимости, с точки зрения задач данной работы, даже поднимать вопрос, является ли поведение
человека «действительно» ориентированным нормативно 27. Ибо данная работа не ставит перед собой
задачу исследовать философские вопросы, связанные с теорией действия, за исключением тех
случаев, когда нам придется критиковать попытки отвергнуть ее на априорных основаниях. В своей
работе мы ограничиваемся рассмотрением ее научного статуса по отношению к верифицируемам
фактам.

27
То есть понятие «нормативный » для целей нашей работы определено только со стороны его места в определенной теоретической
системе, а не в онтологических терминах. Это означает, что тогда его онтологический ста тус попадает в зависимость от статуса
рассматриваемой теоретической системы в целом, что в свою очередь есть только часть еще более широкого вопроса о статусе систем
научной теории, о которых можно сказать, что они «работают». Этот вопрос выходит за пределы данной работы, но не сколько
замечаний по этому поводу будет сделано в главе XIX.

Примечание Б: Схематический очерк системы типов в теории

действия.

В данной главе и на протяжении всей работы используется довольно сложная классификация

типов теоретических систем в области действия. Для того чтобы помочь читателю более ясно
представить себе связь отдельных типов друг с другом, по-видимому, лучше всего дать здесь
схематическое изложение этой классификации. Вероятно, удобнее всего придать различным
концептуальным элементам некоторые произвольно выбранные символы, так чтобы можно было
совершенно недвусмысленно выражать соответствующими формулами, какие элементы
включены в теоретическую систему данного типа, а какие в ней отсутствуют. Это примечание
написано не для того, чтобы его «читать», а для того, чтобы можно было пользоваться им как
справочным материалом, если в основном тексте встретится затруднение, связанное с уяснением
значения или взаимосвязей различных терминов, применяемых в теориях, типы которых здесь
нами рассматриваются. Это тем более необходимо, так как данная классификация и
терминология, используемая для ее описания, в литературе до сих пор не применялись и, сле-
довательно, не могут быть известны читателю. Мы стремились выбирать термины, которые не
отклонялись бы больше, чем это необходимо, от установившегося в литературе
словоупотребления, но в таком случае, как данный, где различения, сделанные нами, сами по
себе не являются общепринятыми, часто бывает невозможно найти термины, точное значение
которых было бы понятно без пояснений.
Перед нами классификация подтипов теории действия. Под теорией действия здесь
понимается любая теория, эмпирическим рефреном которой является конкретная система,
которую можно рассматривать как состоящую из единиц, названных в нашей работе «единич-
ными актами ». В единичный акт включаются как минимум
следующие характеристики: (1) цель; (2) ситуация, разлагаемая, в свою очередь, на следующие
составные части: (а) средства и (б) условия; и, наконец, (3) некоторый нормативный стандарт
выбора, в соответствии с которым цель связывается с ситуацией. Очевидно, что эти категории
имеют смысл только в таких терминах, которые включают в себя субъективную точку зрения, т.е.
точку зрения актора. Теория, которая, подобно бихевиоризму, занимается рассмотрением
человеческих существ в терминах, исключающих этот субъективный аспект, не может быть
теорией действия в том смысле, как она понимается здесь.
Примем, что А — единичный акт.
Единственный акт состоит из следующих элементов.
S — ситуация. Ситуация, если ее рассматривать непосредственно в ее связи с действием, может
включать в себя:
С — условия, М — средства, i — нормативные или идеальные элементы, ie — символические
выражения нормативных или идеальных элементов.
Если анализировать субъективный аспект действия согласно методологическим критериям
науки, ситуация и ее элементы могут субъективно представляться как Т — научно обоснованное
знание, которым обладает актор. Оно, в свою очередь, содержит: F — констатацию вери-
фицируемых фактов, L — логически правильные дедукции из F, t — элементы, которые в
терминах знания, имеющегося у наблюдателя, могут быть объявлены подлежащими правильному
научному определению, но на самом деле являются отклонениями от научного стандарта — их
можно назвать ненаучными элементами. К последним относятся: f— утверждения, ошибочно
принимаемые за факты, 1 — логически ошибочные выводы, 'g — невежественность, т.е. элементы,
выявляемые объективно, но субъективно не обнаруживаемые, г — элементы, варьирующиеся
произвольно относительно элементов, сформулированных как Т и t. Далее, кроме Т, в
субъективном аспекте действия существуют: Е — цель (определение цели см. в предыдущем
примечании) и N — стандарт выбора, связывающий Е и S.
Примем, что Z — это система действия. Rel — элементарные отношения единичных актов в
системе, т.е. отношения, которые в той мере, в какой система описывается в координатах
действия, логически вытекают из понятия системы, содержащей множество таких единиц. Ri —
отношения, проявляющиеся в системах такой степени сложности, что единичные акты в них
группируются, образуя одну или множество более широких, органи зованных единиц на уровне
актора (индивида), но еще не обладающих свойствами, вытекающими из отношений этих
индивидов друг с другом. Re — отношения, возникающие на основе связей индивидов как
членов социальных групп, «коллективов». Тогда наиболее общая формула для системы
действия будет:
А = S (М, проявляющиеся в T,t,r + С, проявляющиеся в T,t,r + ie, проявляющиеся в T,t,r) + Е
+ N (определенные через T,t,r,i или ie) + г (в другой роли, нежели та, где они являются одним из
проявлений S; эта роль обозначается как ir).
Общая формула, таким образом, будет выглядеть так: Z = (А, + А2 + Аз... + Ап) + Rel + R + Rc За
исключением волюнтаристической теории действия, которая возникает из анализа, предпринятого в
данной работе, все системы, которые нас здесь интересуют, характеризуются одним или более
ограничениями, которые имплицитно или эксплицитно урезывают эту общую формулу. Эти
ограничения, заключающиеся в отрицании роли некоторых элементов, здесь выраженных символами,
могут производиться либо в анализе единичного акта, либо связей единиц в системе, либо того и
другого вместе.

Позитивистская теория действия

Теория действия является позитивистской в той мере, в какой она имплицитно или
эксплицитно рассматривает научно обоснованное эмпирическое знание как един ственный
имеющий значение для теории способ субъек-
тинной ориентации актора на ситуацию, в которой он находится. Таким образом, значимыми
субъективными элементами будут здесь либо (1) элементы обоснованного эмпирического знания
Т, либо (2) элементы, содержащие отклонения от стандартов обоснованного знания в тех сферах,
где такое знание со стороны актора может быть представлено как t, либо (3) элементы, по
отношению к Т произвольные. Знание, в том смысле, в каком здесь используется этот термин, —
это, по определению, знание ситуации прошлой, настоящей или предвидимой в будущем-
Элементы, входящие в (2), можно, следовательно, интерпретировать как способы, посредством
которых ситуация влияет на действие, субъективно воспри-нимаясь иначе, чем в форме
обоснованного знания. Элементы, не представляющие собой ни обоснованного знания, ни
проявлений ситуационных влияний, в позитивистской системе по определению случайны. Ситуация
— это, по определению, часть «внешнего мира» актора, о котором он может получить
достоверное эмпирическое знание.
Следовательно, общая формула позитивистской системы будет:
А = S (проявляющиеся субъективно в T,t,r) + E (T,t,ir) + N(T,t,ir)
Z = (Al + A2 + A3 +...+ An) + Rel + (Ri) + (Re)
Таким образом, в позитивистской системе единичный акт допускает описание в терминах,
которые, игнорируя возможные случайные элементы, не имеющие существенного теоретического
значения, могут изменяться по отношению к каждому элементу, принимая различные значения
между двумя полюсами. Ситуацию можно представить либо в терминах научно адекватного знания,
либо в научно не обоснованных субъективных элементах t, либо как комбинацию элементов
обоих типов. То же можно сказать и о стандарте выбора, определяющем отношение средств к
цели. Если цели могут вообще считаться аналитически независимым элементом, то содержание
этого элемента должно быть независимым от ситуации и знания о ней. Но на одном из полюсов
цели могут совер-
шенно утратить свое значение для анализа: конкретная «цель» превращается в предвидение —
правильное или ошибочное — развития ситуации в будущем. Элементарные отношения
единичных актов друг к другу имеются в любой системе, однако элементы двух других категорий
могут быть представлены или опущены, что в формуле обозначено скобками.
Позитивистские системы могут быть, в свою очередь, разделены на подклассы, прежде всего в
зависимости от их представлений о единичном акте.
1. Радикальный позитивизм
Элементы, которые можно сформулировать только в субъективных терминах, утрачивают
независимость. Конкретная цель и стандарт выбора ассимилированы ситуацией. Общая формула
будет такова:
A=S(T,t,r) + E(T,t) + N(T,t).
(Формула для системы в целом та же, что приведена выше.)
Важнейшими крайними подтипами будут:
1.1. Радикально-рационалистический позитивизм
A=S (T,r) + Е (Т) + N (Т).
Все теоретически значимые элементы укладываются в рамки методологических критериев
достоверного эмпирического знания.
1.2. Радикально-антиинтеллектуалистический
позитивизм
А = S (t,r) + E (t) + N (t).
Все теоретически значимые элементы можно негативно оценивать как ненаучные с точки
зрения тех же самых критериев. Как в одном, так и в другом случае для произвольных элементов
место остается только в ситуации (ср. дарвинистские разновидности позитивизма).
2. «Статистический» позитивизм
 Этот термин в строгом смысле слова применим к любой теоретической системе, в которую
входит случайный элемент. В контексте нашей работы этот вопрос имеет существенное значение
только там, где понятие «случайность» выражает признание практической роли за нормативными
элементами без отказа в то же время от пози-
тивистской схемы. В единичном акте эти элементы могут иметь место только в N и Е.
Следовательно, формула будет такова:
А = S (T,t,r) + E (ir,T,t) + N (ir,T,t).
Все отмеченные выше различения относятся только к единичному акту. Если принять для
классификации другое основание, то им может быть не единичный акт, а характер
рассматриваемой системы. Атомистическая система действия описывается в терминах только
лишь единиц и их элементарных отношений:
Z = (А1 + А2 + A3 + ... + An) + Rel.
В классификации систем действия в рамках позитивизма можно выделить следующие
основные типы.
1. «Индивидуалистический» позитивизм
Термин «индивидуалистический позитивизм» применяется к теории, которая пользуется либо
концепцией атомистической системы, либо концепцией системы, включающей в себя только
«системообразующие элементы » на уровне организации единичных актов в акторе, как единице
более высокого порядка, и которая в других отношениях удовлетворяет определению
позитивистской системы. Формула для этого типа такова:
Z = (А1 + А2 + A3 + ... +An) + Rel+(Ri).
2. «Социологический » позитивизм
Социологическая система — это система, которая наряду с элементами, возникающими
применительно к организации единичных актов по какому-то актору, включает
дополнительные отношения, возникающие из организации множества акторов в социальную
систему, «коллектив». Такая система является позитивистской в той мере, в какой термины,
которыми описываются составляющие ее единичные акты, являются позитивистскими. Ее
формула:
Z = (А1 + А2 + A3 + .... + An) + Rel + RI + Re.
Для нашего рассмотрения имеют значение следующие типы позитивистской системы,
скомбинированные из Двух вышеназванных оснований.
1- «Утилитаризм», или рационалистически-индиви-Ауалистический позитивизм:
А = S (T,r) + E (T,ir) + N (T,ir)
Z = (Al + A2 +A3 +... + An) + Rel+(RI).
2. Радикально-рационалистический, индивидуалис
тический позитивизм:
A = S (T,r) + E (T) + N (T)
Z — как в предыдущем случае.
3.Радикально-антиинтеллектуалистический позити
визм:
A=S(t,r) + E(t) + N(t) Z — см. выше.
4. Радикально-рационалистический социологический позитивизм28:
A=S(T,t)1+E(T)1+N(T
Z = (Al + А2 + A3 + ... + An) + Rel + RI + Re.
28
«Т», стоящее возле букв «S» и «Е», особенно важно для нашего анализа, т.к. это «Т» раннего Дюркгейма, заключающееся в его
«социальных фактах* (см. об этом в гл. IX). Социальные факты субъективно интерпретируются как факты, относящиеся к ситуации
действия, которые посредством организации их в формулируемую актором эмпирически достоверную теорию направляют его
действие. Однако особо подчеркиваются здесь факты «социальной среды »(social milieu). Несомненно, конкретный актор находится в
конкретной среде. Но на аналитическом уровне совершенно очевидно, что многие элементы этой конкретной социальной среды можно
формулировать в терминах категорий, которые, если и не «индивидуалистичны», то во всяком случае и не «социологичны», а
пересекают эту дихотомию. Таковы, например, биологические элементы, входящие в конституцию индивидов. Вопрос, следовательно,
заключается в том, каков же, аналитически говоря, остаток (residium) «социальных» элементов, субъективное выражение которых и
есть совокупность поддающихся верификации фактов, и насколько явления, которые можно считать следствием ассоциации людей,
являются на аналитическом уровне элементами «состояния сознания» акторов, а не отражениями «объективной» реальности. Теории
можно придерживаться только в том случае, если кардинально важные факты, связанные с изучае мыми явлениями, укладываются в
рамки этой схемы.
Волюнтаристская теория действия

Основной принцип волюнтаристской теории, в противоположность всем типам

позитивистской теории, заключается в том, что методологическая схема научно обоснованного
знания не может ни позитивно, ни негативно исчерпать существенные субъективные элементы
действия. Поскольку субъективные элементы не могут быть представлены в качестве элементов
достоверного знания, проблема не исчерпывается категориями «незнание» («невежество») и
«ошибка» или функциональной зависимостью этих элементов от элементов, которые можно
выразить либо в несубъективных терминах, либо произвольных по отношению к знанию.
Позитивно-волюнтаристская система включает в себя элементы нормативного характера.
Радикальный позитивизм изгоняет все подобные элементы полностью, как не имеющие
эмпирического референта. Утилитарная система признает их, но только в статусе произвольных
целей, которые, таким образом, являются только внешними данными, используемыми при
эмпирическом применении этой теоретической системы. В волюнтаристской же теории они
становятся составной частью самой системы, они взаимосвязаны с другими элементами вполне
определенными способами.
Волюнтаристская система ни в коей мере не отрицает важной роли элементов, связанных с
условиями, и других ненормативных элементов, но рассматривает их во взаимной связи с
нормативными. Общие формулы для волюнтаристской системы:
А = S (T,t,ie,r) + E (T,t,i,r,ie) + N (T,t,ie,i,r)
Z = (Al + А2 + A3 + ... + An) + Rel + Ri + Re.

Идеалистическая теория действия

В то время как теория волюнтаристского типа включает процесс взаимодействия нормативных

и относящихся к условиям элементов, на идеалистическом полюсе роль элементов, связанных с
условиями, сводится на нет, подобно тому как на позитивистском полюсе сводится на нет роль
нормативных элементов. В идеалистической теории «действие» превращается в процесс
«эманации» и «самовыражения» идеальных или нормативных факторов. Пространственно-
временные явления связываются
с действием только как символические «способы выражения» или «воплощения значений».
Научный стандарт рациональности становится иррелевантным для субъективного аспекта
действия. Схема: «средства-цель » уступает место схеме: «смысл-выражение смысла». Норма-
тивные элементы не могут быть «условиями» действия, они могут быть только в большей или
меньшей степени «интегрированы» с системой значений. Общие формулы:
А = S (ie,r) + E (i,ie,r) + N (i,ie,r).
Z — как для волюнтаристской теории.
Было бы, по-видимому, полезно попытаться построить подклассификацию различных типов
волюнтаристских и идеалистических систем, как мы это сделали для позитивистской системы, но
такое расчленение не имеет большого значения для нашей работы.

Примечание В: О содержании несубъективных категорий в

теории действия

Одной из главных особенностей концептуальной схемы, которую мы здесь анализируем, —

теории действия, — является то, что она формируется в терминах субъективных категорий, т.е.
категорий, связанных с аспектами, или частями, или элементами «состояния сознания» актора.
Естественно, возникает вопрос, является ли используемая таким образом субъективная точка
зрения просто методологическим приемом или же она существенна для научного объяснения
через схему действия изучаемых явлений. Один из выводов, следующих из данной работы,
будет заключаться в том, что указанная точка зрения — нечто большее, чем методологический
прием, и что некоторые из основных элементов, содержащихся в поведении человека в обществе,
нельзя строго теоретически сформулировать, не привлекая для этого субъективных категорий; в
противном случае нужно пользоваться совершенно отличными от теории действия концептуаль-
ными схемами. В то же время не подлежит сомнению, что некоторые элементы теории,
используемые в субъективной схеме действия, могут быть выражены в терминах, не имеющих
никакого отношения к состоянию сознания.
Наиболее очевидный пример этого — основная часть содержания действия, описываемого в
терминах научной нормы рациональности. Действительно, поскольку такое знание не касается
человеческих существ, постольку оценка научной достоверности общих понятий, содержащихся
в нем, может быть проверена наблюдателем в ситуациях, не включающих в себя никаких
конкретных явлений, зависящих от состояния сознания. И даже когда речь идет о знании
действительного или вероятного поведения человеческих существ, а такое знание добывается
посредством анализа состояния их сознания, оно может быть сведено к терминам теорий, не
содержащих субъективного элемента.
Сказанное ставит вопрос о систематической классификации такого знания. Совершенно
очевидно, что это знание, верифицируемое в терминах теоретических систем тех наук, которые
работают с иными явлениями, нежели человеческое поведение или культура, — прежде всего в
терминах физики, химии и биологии. Это не означает, что знание, управляющее действием,
обязательно должно описываться в терминах, используемых компетентными представителями
этих наук; необходимо лишь, чтобы его можно было верифицировать в терминах этих теорий.
Кроме того, чтобы действие было рациональным, достаточно, чтобы эмпирически верные знания
актора были бы адекватными в качестве знаний факторов, т.е. нет нужды в том, чтобы актор был в
состоянии объяснить, почему факты, на основании которых он действует, — истинные факты.
В то же время есть много доказательств того, что факторы, формируемые этими науками,
влияют на конкретное направление поведения человека через другие механизмы, нежели
механизмы рационального их осознания. Каковы бы ни были эти неинтеллектуалистиче-ские
каналы влияния (а их, по-видимому, много), субъек-
тивно прослеживаемые результаты действия этих факторов выступают либо как простые
внешние индикаторы глубинных факторов, значение которых неизвестно, либо, в предельном
случае, они вообще субъективно не осознаются. Последнее можно сказать о различных фи-
зиологических процессах.
Для практических целей удобно, по-видимому, суммировать роль элементов действия,
допускающих несубъективную формулировку в категориях наследственности и среды в
биологическом смысле. Мы уже отмечали, что это — аналитическое различение, не совпадающее
с различением конкретного организма и конкретной среды. Кроме того, ни наследственность, ни
среда не являются конечными аналитическими категориями для классификации научных
аналитических систем. То, что относят к среде при анализе любого класса биологических организ-
мов, имеет свои химические, физические и биологические аспекты. Точно так же, несмотря на то,
что анализ действительных механизмов наследственности пока еще остается на сравнительно
элементарном аналитическом уровне, есть основания для уверенности в том, что эти механизмы
окажутся подвластными анализу в терминах всех трех названных выше общетеоретических
систем.
Но одна из наиболее фундаментальных единиц всех социальных систем конкретного
действия — это единица, которую можно назвать «индивидом». В ее особом значении в
систематической теории действия, в том смысле, в каком она представлена в данном исследовании,
эта единица выступает в виде «актора», что, разумеется, есть абстракция. Но нам известно, что все
акторы в качестве единиц характеризуются связью с собственными организмами. То есть в
реальности не может быть актора, который бы не был в то же самое время (в другом своем
аспекте) живым организмом. Кроме того, факты свидетельствуют о том, что при синтетическом
подходе в общей биологии физико-химические аспекты конкретного явления принимаются во
внимание примерно так же, как и в теории действия принимаются во внимание упомянутые
несубъективные элементы, влияющие на конкретное
действие через знание и другими способами. Поэтому представляется полезным
воспользоваться общей формулой для выражения роли этих элементов этой парой понятий,
которые представляют собой, пожалуй, наиболее общие категории биологической теории, так
как именно биологический аспект, видимо, наиболее непосредственно влияет на действие этой
конкретной единицы-индивида в том, что касается ее действия. Но из того, что такое
представление удобно для многих целей, не нужно делать вывода, что наше исследование
вторгается в тонкости и спорные проблемы биологической теории. Оказалось возможным (см.
выше Примечание Б) определить все основные типы теории действия, которые мы здесь
использовали, не ссылаясь на наследственность и среду. Они не играют существенной роли в
главном теоретическом основании исследования, они скорее служат для прояснения и уточнения
наших представлений, когда появляется необходимость выйти за жесткие рамки систематической
теории действия в некоторые смежные области. Главные линии разграничения проводятся нами
между субъективными и несубъективными категориями, а внутри субъективных — между теми,
которые можно, и теми, которые нельзя сформулировать в несубъективных терминах. Любая
дальнейшая дифференциация или классификация внутри категорий, которые поддаются
формулировке в несубъективных терминах, — это уже вопрос, который, строго говоря, выходит
за рамки действия.
Следует, однако, обратить внимание на один момент, который может вызывать беспокойство
у читателя. Во всех разновидностях того направления мысли, которое мы называем
индивидуалистическим позитивизмом в теории действия, один из главных подтипов обозначен
как радикальный позитивистский антиинтеллектуализм. Он означает, в общем, биологизацию
человеческого действия До такой степени, что эта теория становится, по сути дела, прикладной
биологией. Эта тенденция столь сильна, что биологические факторы в социальном действии
стало принято рассматривать как по природе своей неизменно
индивидуалистические. Однако эта точка зрения, по-видимому, не получает эмпирического
подтверждения. Напротив, имеющиеся в наличии данные не оставляют сомнения в том, что на
уровне животной жизни, где неприменимы субъективные категории теории действия, свойства
коллективов, включающих множество организмов, ни в коем случае нельзя выводить посредством
прямого обобщения из свойств аналитически выделенных индивидуальных организмов. Это
особенно явно, если говорить о «социальных» животных — таких, как муравьи. Но если это так,
то тем более нет оснований полагать, что такие же системообразующие элементы системы не
действуют на биологическом уровне в человеческих обществах. Совершенно не оправдан постулат
о том, что все биологические элементы в человеческом поведении обязательно должны быть
индивидуалистическими или, напротив, что все элементы, поддающиеся только субъективной
формулировке, обязательно должны быть только социологическими.
Первое заблуждение было свойственно многим индивидуалистическим позитивистам,
второе, как будет показано, —Дюркгейму.

Примечание Г: О соотношении биологического и

психологического

Читая предыдущую главу, можно было отметить, что в ней не предпринимау\ось попытки
определить место психологических факторов в схеме позитивистской социальной теории. Решение
этой проблемы связано с трудностями. Так как выходит, что в той мере, в которой
человеческое поведение независимо от факторов ситуации, в которой оно осуществляется,
эу\ементы, его объясняющие, должны либо быть утилитаристского типа, у\ибо вовсе выпадать из
схемы индивидуалистической теории в каузальном смысу\е. В этих усу\овиях психологический
фактор по необходимости воспринимается как связанный с наследственностью, что равносильно
его полному устранению из схемы. Ибо, таким образом, наследственность целиком принадлежит
биологии.
По-видимому, проблема не так проста, как это кажется. Здесь логически возможны две точки
зрения. Одна из них — редукционистская доктрина, более всего известная в своей
материалистической форме. В монистических терминах этой доктрины данная проблема исчезает,
так как здесь единственно пригодной для целей объяснения признается только одна
концептуальная схема, а именно — схема физического мира. Тем самым и биология, и
психология превращаются попросту в сферы применения этих конечных принципов физического
мира к особым группам факторов. Такая точка зрения наиболее последовательно проводится
бихевиористами.
С другой стороны, возможен подход с позиций сис-темообразуемых качеств или другие
нередуционистские подходы. На основании этих подходов появляется возможность различить
два ряда элементов, действующих через наследственность. Это различение лучше всего можно
проиллюстрировать двумя различными способами рассмотрения одного и того же конкретного
объекта исследования.
В той мере, в которой организм структурно анализируется на биологическом уровне, он
разлагается на части в анатомическом смысле слова. То есть частями здесь являются единицы,
размещенные в пространстве, — органы, ткани, клетки. Их структурные взаимосвязи — это связи
в пространстве. Один орган может быть расположен «рядом», «сверху», «справа» и т.д. по
отношению к другому. Наоборот, исходная точка для психологического анализа — это виды
поведения организма как целого. Поскольку единицы, выделяемые в этих видах поведения,
структурно анализируются на психологическом Уровне — это уже не физические части, и
описываются они в терминах непространственных категорий. Совершенно абсурдно задавать
вопрос: расположен ли сексуальный инстинкт выше интеллекта, или эмоции страха —
слева от эмоции симпатии? Разумеется, про эти два типа анализа нельзя сказать, что они не
связаны друг с другом, поскольку как тот, так и другой применимы к одному и тому же
конкретному явлению эмпирического мира. Тем не менее, это еще не повод для того, чтобы
полностью сводить их один к другому.
Другой способ рассмотрения находится в иной плоскости. Действительно, биологический
уровень анализа включает телеологические элементы. Их предполагает уже само по себе
понятие организма. Но это — телеологические элементы такого характера, которые не пред-
полагают субъективного референта, хотя они и включают понятие организма как сущности в
некоторой степени активной, действующей, а не просто отражающей условия, в коих она
существует. Психологическое знание, в отличие от биологического, — это знание «сознания», а
не просто поведения. Это не значит, что данные психологии ограничиваются интроспекцией; это
означает только, что в ее интерпретации наблюдений, например, поведения, лингвистических и
других форм выражения, должны быть использованы понятия, определение которых включает
также субъективные категории, как «цель», «знания», «ощущения», «чувства» и пр.
Эти субъективные категории не имеют смысла на биологическом уровне именно потому,
что они несводимы к пространственным координатам. Когда мы мыслим в биологических
терминах, то мы имеем дело с условиями субъективного аспекта человеческого действия, с ус-
ловиями, которые являются необходимыми, но не достаточными. Поскольку конкретный
развившийся организм обусловлен своей наследственной конституцией, по-видимому глупо
отрицать, что его «умственные особенности » точно так же зависят от наследственности, как и ана-
томическая структура. Иначе рассуждая, тот факт, что умственные особенности отчасти могут
передаваться по наследству, вовсе не доказательство, что они сводимы в этом отношении к
биологическим категориям. Наследственность — это конкретная категория; биологическая же
теория — это система аналитических понятий.
Следовательно,термины «наследственность» и «среда», посредством которых суммируются
точки зрения анализа действия, это радикально-позитивистские факторы; они должны
приниматься
29
как термины, включающие биологические и психологические элементы29.
В главе III будет показано, что для позитивистской системы определение терминов «наследственность» и «среда», в том виде, как
мы изложили их выше, тем не менее остается верным.

Этот вывод сохраняет силу независимо от того, принимается ли в качестве основной

позитивистская точка зрения или же нет, с одной весьма важной оговоркой. В строго
позитивистской схеме теории единственное место для субъективного референта — это
утилитарный элемент, по крайней мере, в другом, нежели эпи-феноменальный, статусе.
Утилитарная точка зрения по природе своей нестабильна, она имеет постоянную тенденцию
превращаться в радикальный позитивизм. Тенденцией этого превращения, в свою очередь,
является устранение субъективного референта, что логически приводит к бихевиоризму. А этот
последний стремится свести психологическое рассмотрение к биологическому.
В этом, по-видимому, и скрывается источник трудности, которая и побудила нас написать это
примечание. Можно осмелиться высказать по этому поводу мнение, что устойчивое место
психологии в списке аналитических наук, занимающихся человеческим действием, невозможно
совместить со строго позитивистской методологией. Она имеет дело с такими элементами
человеческой природы, посредством которых биологическая наследственность человека связана с
его намерениями, целями, чувствами. Если эти субъективные элементы устранить, как это делает
радикальный позитивизм, излишними становятся также элементы, связывающие их с биологичес-
кой наследственностью. Вопроса о классификации наук мы еще коснемся в общих чертах в конце
данной работы.
Глава XVII Макс Вебер: систематическая теория

В главе XV мы показали, что главной методологической проблемой Вебера было

реабилитировать необходимость общих теоретических понятий в социально-исторических науках.
Но он сознательно дает методологическое объяснение только одному виду общего понимания —
своему идеальному типу. Это, как мы уже говорили, — гипотетически конкретный тип, который
может служить единицей системы действия или социальных отношений. Но в методологическом
плане он не связан эксплицитно общей теоретической системой ни в одном из двух главных ее
аспектов — ни в структурной схеме системы действия, ни в системе элементов. Вебер
предпринял, однако, попытку сконструировать систематическую классификацию идеальных
типов1, исходя из концепции действия, очень похожей на ту, которая излагается в этом
исследовании.
1
Систему в целом можно найти в первой части «Wirtschaft undGesellschatt» (Weber M. grundriss der Sozialokonomik. Ill Abteilung:
Wirtschaft und Gesellschaft. Tubingen, 1912. Далее — просто «Wirtschaft und Gesellschaft». — Прия. перев.). Но для того чтобы оценить ее
значение, необходимо не только прочитать абстрактные формулировки, но посмотреть на них также в кон тексте его работ, как
методологических, так и эмпирических. Последние в основной своей массе собраны во второй части "Wirtschaft und Gesellschan", а также
в «Gesammelte Aufsatze zur Religionssoziologie», Tubingen, 1920 1922.

По-видимому, можно выдвинуть гипотезу, что в той мере, в какой эти типы могут быть
эмпирически верифицированы, а их классификация логически непротиворечива, общая схема
понятий, лежащих в основе этой классификации, должна быть тесно связана с обобщенной
теоретической системой, даже если ее методологический статус как таковой разработан не экс-
плицитно. Это будет задачей данной главы — проверить эту гипотезу, систематически
анализируя логическую конструкцию веберовской классификации и общую схему структуры
системы действия, которая выше уже была изложена.

Типы социального действия

Логическим исходным пунктом Вебера является понятие действия:

«Действием» (Handeln) мы будем называть любую человеческую установку (attitude) или
деятельность (Verhalten) (независимо от того, заключается ли оно во внутренних или внешних
актах, терпит ли неудачу акт или достигает успеха), если и поскольку актор или акторы связывают
с ним субъективное значение (Sinn)2. Социальное действие — это такое действие, которое,
соответственно своему субъективному значению для актора или акторов, имплицитно включает
установки и действия других и в своем развитии ориентировано на них»3. Социология же — это
«наука, которая пытается дать интерпретирующее представление (deutend Verstehen) о
социальном действии, чтобы с помощью этого представления получить причинное объяснение
его развития и результаты»4.
2
Wirtschaft und Gesellschaft, S.I. «Поскольку» предполагает, что он имел дело с абстрактной системой, а не с определенным видом
явлений.
3
Ibid.
4
Ibid. В этой главе мы не будем заниматься частным веберовским понятием масштаба социологии (см. гл. XIX). Переводы веберовских
текстов, содержащиеся в этой главе, сделаны автором.

Эти знаменитые и фундаментальные определения Вебера требуют краткого комментария.

Ясно, что Вебер прямо связывает понятие действия с субъективным аспектом, поддающимся
пониманию (Verstehen). Поскольку человеческое «поведение» («behavior»)5 недоступно такому
пониманию, исходя из субъективной точки зрения актора, то это — не действие, и Вебер не
имеет с ним дела при разработке своей систематической социологической теории. С таким
негативным ограничением мы в своей работе соглашаемся. Далее, Вебера интересуют аспекты
поведения, поддающиеся осмыслению (understandable), то есть действие, только постольку,
поскольку оно релевантно причинному объяснению его процесса и результатов. Таким образом,
понятие, с которым имеет дело Вебер, — это понятие эмпирической объяснительной науки, а не
нормативной' или любой другой, родственной ей дисциплины. Наконец, из того, что
излагалось в предыдущей главе, совершенно ясно, что он, рассматривая Verstehen, не
ограничивается только рациональным его видом. Последний играет, как мы увидим, очень важ-
ную роль в его схеме, но это только часть ее. Доказательство понимания, говорит он, может быть
как рациональным, так и эмоциональным (иногда он говорит — «аффективным»). Мы,
например, можем понять вспышку гнева, хотя в терминах ситуации актора она выглядит
совершенно иррациональной7.
В любой науке о действии несубъективные процессы и объекты не исключаются из
рассмотрения полностью, но занимают в нем свое место в качестве обстоятельства, условия,
результата, окружения, способствуещего или препятствующего действию человека8.

5
«Действие* более предпочтительно при переводе веберовского Handeln, так как оно сходно с терминологией
Парето и так как оно не вызывает бихевиористских ассоциаций с термином «поведение», которое использует
профессор Абель. «Поведение» может использоваться здесь как более широкое понятие.
6 Как он, например, интерпретирует систематическую юриспруденцию.
7
Wirtschaft und Gesellschaft, S. 2.
8
Ibid., S. 3.

Возможно, что предметы, которые представляются данному исследователю объяснимыми в

субъективных терминах, в конечном счете являются результатом действия законов несубъек-
тивных систем, т.е. аспект осознания может быть эпифеноменальным. Там, где субъективное
объяснение, например адекватную мотивацию, невозможно обнаружить, там, вероятно, можно
отступить от закономерности, которая, как ни велика вероятность ее правильности, все-таки
остается неподдающейся интерпретации (unver-stehbar). Мотив — это комплекс значений
(Sinn-zusammenenhang), который представляется самому актору или наблюдателю
осмысленной (sinnvoll) основой его установки или действия9. Правильная причинная ин-
терпретация конкретного действия предполагает, что как внешний ход его, так и мотивы
установлены правильно, а также что их связь друг с другом «поддается пониманию»
(understandable).
Для настоящих целей необязательно продолжать разбирать веберовское эксплицитное
методологическое обоснование понятия действия, поскольку изложенного достаточно для того,
чтобы показать, что это — субстантивное понятие, с которым мы будем иметь дело на про-
тяжении всего нашего исследования. Далее он непосредственно переходит к классификации
социального и других видов действия, которая является исходным пунктом в систематически
проведенной им дифференциации типов. Приведем соответствующий отрывок полностью10:
«Социальное действие, как и любое действие, может быть детерминировано: 1) целерационально
(zweckrational) — ожиданиями относительно поведения объектов внешней среды и других лиц, а
при помощи этих ожиданий рациональной оценкой и учетом как «условий », так и средств для
достижения рациональных целей; 2) ценностнораци-онально (wertrational)11, т.е. благодаря
осознанному убеждению в абсолютной (самой по себе) ценности данной линии поведения,
совершенно независимо от результатов и независимо от того, интерпретируется она как
этическая, эстетическая, рациональная или какая-либо другая; 3) аффективно12 — эмоционально,
благодаря аффектам и состоянию эмоций (feeling); 4) традиционно — благодаря
установившейся практике».

10
Ibid., S. 5.
11
Ibid., S. 12. Эти два термина мы сознательно оставили без перевода; адеюсь, что их значение станет ясно
в ходе изложения.
12
Affectuell(HeM.).

Вебер приводит эти четыре понятия как способы детерминации действия, оставляя
открытым вопрос об их методологическом статусе. То, как он пользуется этими понятиями,
приводит нас к общему заключению, что они, по определению, — преимущественно идеальные
типы конкретного действия, но, употребляя их в более позднее время, он имеет тенденцию
помещать их в другом контексте. Это обстоятельство стало источником многих
недоразумений.
Во-первых, различение первых двух, по-видимому, определенно относится к типам
конкретного действия. На первый взгляд может показаться, что целерациональ-ность относится
скорее к опосредующему звену внутренней цепи, т.к. определение средств — это цель предыду-
щего анализа; ценностную рациональность, с другой стороны, следует отнести к элементу
конечных целей. Это, однако, не совпадает с веберовскими определениями, поскольку каждое из
них описывает полный тип действия, включая как отношение «средства-цель », так и конечные
цели. Оба они — понятия идеального типа.
Ключ к пониманию Вебера содержится в различении, которое обсуждает доктор фон
Шелтинг13, двух возможных «формальных» типов этической установки, которые Вебер называет
«этикой ответственности» (Verant-wortungethik) и «этикой принципа» (Gesinnungethik)14.
13
Schelting von. Max Weber Wissenschaftslehre. У Вебера это есть в «Politik als Beruf» (Weber M. Gesammelte Politische Schriften.
Munchen, 1921).
14
Эти термины трудно перевести; может быть, их следует переводить как «этика ответственности» и «этика абсолютной ценности».

Целерациональность — нормативный тип действия, логически подразумеваемый первой из

вышеупомянутых точек зрения, а ценностная рациональность — второй. Это различение в
значительной степени может быть описано так. Актор либо признает множество ценностей и
законных путей их достижения, хотя они могут быть и не одинаковы по своему значению, либо
он ориентирует все свое действие на одну конкретную ценность, например, спасение души,
которая абсолютна в том смысле, что все другие потенциальные ценности получают значение
только как средства и условия, могущие помогать или мешать при достижении этой главной
ценности15.
В первом случае актору приходится иметь дело не только с выбором средств для данной цели
— это общая черта для обоих случаев, но также и с оценкой (взвешиванием) ценностей, т.е.
конечных целей, сравнением их, а также возможных результатов развития данного действия, не
только по отношению к достижению его непосредственной или конечной цели, но также (прямо
или косвенно) и других целей 16. Потребность в объективном знании для человека в этом случае
исключительно велика, поскольку, лишь обладая им, он может сознательно принимать решения.
Его действие должно направляться к достижению гармонии, к максимализации осуществления
ценностей сразу в нескольких областях в соответствии со степенью их важности.
Вебер был, конечно, очень далек от веры в существование такой предустановленной
ценностной гармонии, устраняющей конфликты различных потенциальных ценностей. Напротив,
он излагает трагическую точку зрения на ситуацию, утверждая существование очень глубоких
конфликтов между различными возможными сферами ценностей 17, особенно акцентируя
трагические последствия непредвиденных косвенных результатов действия (Schicksal, die
Paradoxie der Folgen).

15
Возможно и иное отношение к другим ценностям: они могут быть несовместимыми с высшей ценностью, антогонистичны ей,
так что указанная установка — это установка бескорыстной моральной враждебности. Так, в религии это долг сражаться с ересью.
16
Wirtschaft und Gesellschaft, S. 13.
17
См.: Religionssoziologie Vol. I, S. 554 — о напряжении (Spannungen) в рационализированной религии, возникающем между
ценностями. См. также: Weber M. Gesammelte Politische Schriften.

Другой способ детерминации действия, названный ценностнорациональным, касается, как

было сказано, ситуации действия только как средств и условий для достижения какой-то
абсолютной ценности. Разумеется, актор обязан преследовать такую абсолютную ценность с тем
успехом, какой только возможен, но это не связано с результатом (успехом) его действия. Может
ли он добиться успеха или нет, не ставит вопроса, должен ли он вообще стремиться к
достижению своей цели, поскольку нет другой конкурирующей ценности, достижение которой
могло бы компенсировать нереализованность первой. Если в объективной ситуации успех
невозможен, то остается единственный приемлемый путь — «мученичество». С другой стороны,
актор совершенно не ответственен за результат своего действия в том, что касается реализации
других ценностей (для себя самого или для других), так как другие ценности просто не
принимаются в расчет, или, если и принимаются, то рассматриваются как опасные конкуренты
высшей ценнности18. О результатах его действия может судить один Бог19, а актор не несет за них
ответственности.

18
Основа аскетической практики в мистических религиях.
19
Автор многим обязан личным беседам с доктором фон Шелтингом в уяснении этого различения и его
отношения к двум типам веберовского рационального действия. Доктор фон Шелтинг тем не менее не
несет ответственности за изложенную здесь точку зрения. Сходство этого различения с различением,
сделанным Парето между скептицизмом и верой, бросается в глаза. Но есть также и существенные
 различия (см. гл. VII).

Следовательно, в терминах, используемых в нашем исследовании, различение двух типов

рационального действия можно рассматривать как основное различение двух полярно
противоположных типов систем конечных целей. Существует, разумеется, большое число
переходных типов между ними, смягчающих жесткость этого противопоставления. Любая
иерархия ценностей содержит элемент «этики принципа», в то время как противоположной
крайностью является, например, точка зрения, принятая Бенджаменом в знаменитой формуле:
«Кнопка и поэзия — одно и то же ». В рамках «этики принципа » не только любой индивид, но и
любая ценность, если уж она делается таковой, считается «одной-единственной».
Что же касается отношения «средства-цель », то здесь различие заключается не в логическом
характере, а скорее в степени. Часто рассмотрение отношений средств к целям, существенных для
действия целерационального типа, становится в значительной мере иррелевантным на
ценностнорациональном полюсе. Но в типах Вебера нет ничего, что так или иначе не
согласовывалось бы с вышеописанной схемой структурных элементов рационального действия.
Его различение пересекается с этим анализом структуры, имея дело преимущественно с различиями
в типах конкретных систем конечных целей. Мы не станем заниматься критикой этого различения,
которое как раз очень полезно, а просто укажем на его отличие от схемы, конструируемой в нашем
исследовании20.

20
Действительное словоупотребление Вебера, по-видимому, никак нельзя называть последовательным: Zweckrationalitat часто
оказывается абстрагированным от всяких конечных целей. Но то, что изложено выше, это просто более четкое осознание, которое
можно извлечь из его дефиниций. Отклонения от них можно интерпретировать как сделанное под логичес ким нажимом,
возникающим в ситуации выявления структуры обобщенной системы, а также типов.

Даже несмотря на то, что Вебер расщепляет указанные два типа, его рациональное
действие содержит позитивно определенные нормативные элементы. В отличие от
«логического действия» Парето, в этих вебе-ровских понятиях речь идет о гипотетически
конкретных завершенных типах. Следовательно, действие включает элемент конечной цели, а
также конечных средств и условий. Оно не ограничено видом отношений «средства-цель», как
таковым, как это имеет место у Парето (в данной выше интерпретации его понятия).
Следовательно, остаточные элементы действия, если они у Вебера существуют — а они
существуют, — рассматриваются способом, несколько отличным от того, которым рассмат -
ривает их Парето. Но дело еще более усложняется тем, что Вебером позитивно определен другой
тип норм, существующих наряду с его двумя рациональными типами, а именно — традиционный.
Необходимо разобраться с ним, прежде чем переходить к вопросу об остаточных элементах.
Мы уже указывали, что понятие «традиционализм» играет очень большую роль в
эмпирических трудах Вебера по социологии. В приведенном выше отрывке он дает только крайне
беглое определение: действие обусловле но традиционно «благодаря давно установившейся прак-
тике» (durch eingelebte Gewohnheit).
В принципе можно предположить, что традиционализм был для Вебера просто выражением
психологического механизма привычки. Но, как бы ни была важна привычка для объяснения
механизмов традиционного действия, совершенно очевидно, что такая интерпретация
абсолютно неприемлема. Во-первых, пример, широко использованный в предыдущей главе,
показывает, что традиционалистическая фиксация не обязательно применяется ко всему
комплексу действия — этот термин не обозначает полного «автоматизма», а связан с опреде-
ленными нормативными аспектами, в данном случае — с фиксированным образом жизни. С
другой стороны, по определению, адаптация средств к целям, в этих пределах, рациональна.
Традиционное действие — это, по-видимому, тип полного действия, его традиционность за-
ключается в фиксации некоторых существенных аспектов, их иммунитете по отношению к
рациональному и вообще к критике.
Вебер, однако, дает и более полное определение традиционного действия как такового. Он
делает дальнейшую конкретизацию более общего понятия традиционализма, которая помогает
пролить свет на этот вопрос. При разборе понятия законный (легитимный) порядок21 он говорит,
что законность порядка может быть признана со стороны актора, в частности, за счет
традиции. Традиция22, таким образом, служит санкцией того, что определенно и эксплицитно
является нормативным аспектом социальной системы. В самой же привычке как таковой нет
абсолютно ничего нормативного.
21
Wirtschaft und Gesellschaft, S. 16. Ниже это понятие будет обсуждаться более обстоятельно, так как оно имеет для нас
принципиальное значение.
22
Ibid., S. 19.

Это скорее — механизм или конкретная модель действительного поведения, а не тот способ,
которым человек обязан действовать. Кроме того, в принципиально важном разборе типов
власти один из трех главных типов легитимной власти — власть традиционная. Определение
Вебера следует привести здесь полностью: «Власть можно назвать традиционной, поскольку ее
законность покоится на освященности (Heiligkeit) порядка, и эта его освящен-ность,
освященность положений власти внутри него, действует убедительно, поскольку она (власть)
приходит из прошлого (существовала всегда)»23.
23
Ibid., S. 130.

Для наших целей интересно использование термина «освященность», который комбинируется

с законностью при выявлении нормативного аспекта. Привычка как таковая никогда не бывает
священной. Это явно предполагает установку морального долга, которая является центральной в
концепции Дюркгейма. Наконец, можно сказать, что Вебер устанавливает тесную связь
традиционализма с символизмом и ритуалом при обсуждении первобытной религии.
Из всего этого можно вполне законно сделать вывод, что, во-первых, традиционализм
теоретически имеет мало общего с психологическим понятием привычки; во-вторых, что он
связан в первую очередь с нормативным аспектом действия. Его теснейшая связь с законностью
и освященностью устанавливает этот факт вне всякого сомнения. Однако углубление в эту
проблему теряет смысл, поскольку речь идет не о разборе этих понятий и тесно связанного с ними
понятия харизмы. Кажется очевидным, однако, что традиционализм не является одним из
конечных структурных (и других) элементов систем действия. Это понятие сформулировано
скорее на описательном уровне. Кроме того, традиционное действие определено как тип, хотя в
данном случае трудности, связанные с этой процедурой, становятся очевидными даже более, чем в
случае двух рациональных типов. В словоупотреблении Вебера традиционализм как общее поня-
тие, по-видимому, фигурирует в двух основных контекстах: 1) как конкретное содержание норм,
принятых без какой бы то ни было рациональной критики из прошлого (традиция) и 2) как качество
или свойство определенных конкретных действий (традиционализм действия и власти). По-
видимому, адекватному описанию всей конкретной системы действия посредством термина
«традиционный», в его значении, включающем нормы, свойственна трудность, которую следует
принять во внимание для того, чтобы понять слово «привычка» в веберовском определении.
Наконец, нужно сказать несколько слов и о категории аффективного действия. Трудности,
связанные с этой дефиницией конкретного идеального типа, по-видимому, даже больше, чем при
рассмотрении определения «традиционного ». Очевидно, Вебер имел в виду такие случаи, как
вспышка гнева, традиционного, с точки зрения интересов актора, в данной ситуации.
Несомненно, что такие случаи имеют место и что можно сконструировать идеальные типы
специфично иррационального действия. Но такие идеальные типы, если их брать на том же
уровне, что и два рациональных типа, должны были бы быть определены позитивно. Важно
отметить, что веберовское определение здесь, как и при определении «традиционного», очень
кратко и неточно, что заметно контрастирует с тем разбором, который он дает двум рациональ-
ным типам. Более того, что еще важнее, Вебер нигде вообще не использует этого понятия
позитивно в своих эмпирических работах, в отличие от термина «традиционализм».
Отсюда с очевидностью следует вывод, что аффективное действие следует рассматривать
как остаточную категорию. Это тем более обоснованно, что Вебер нигде не утверждает, что
классификация четырех типов действия является исчерпывающей. Путь, которым он к этому
понятию пришел, можно описать так. Реальным исходным пунктом для него, как и для Парето,
было понятие рациональности действия. В то же время его методологическая позиция толкала
его к формулировке концептуальных типов. Далее, два возможных типа формальной этической
установки привели его к различению двух типов рационального действия, каждый из которых
мыслился как завершенный, нормативно-идеальный тип.
Очевидно, что традиционные стереотипы некоторых аспектов действия и отношений были
эмпирическим фактом, который он не мог не учитывать в своих конкретных исследованиях. Его
методологический подход не позволял ему связывать их с обобщенной системой действия,
поэтому он просто отмечает их как факт, в конечном счете не сводимый к предыдущим. Поскольку
эти стереотипы большей частью оказываются в противоречии с его эмпирическим
словоупотреблением, он пытается встроить их, не всегда удачно, в логически симметричную
схему типов действия. Они касаются некоторых нерациональных аспектов действия, которые не
являются в то же время и традиционными. Позитивный подход с ним, по мнению Вебера, был
найден в том, что возможность понимания не ограничивается сферой рациональности. Аффект
доступен наблюдателю, например вспышка гнева. Таким образом, этот нерациональный и
нетрадиционный остаток (residuum) сформулирован как отличительный критерий четвертого
типа действия. Мы не будем пытаться излагать здесь далее, как можно обнаружить элементы,
входящие в него. Можно только заметить в качестве предостережения, что, в особенности на
основании остаточного характера этого понятия, было бы совершенно необоснованно говорить
о психологической иррациональности случая вспышки гнева, проявления инстинкта
драчливости, также как и отождествить традиционализм с привычкой. Психологические
элементы могут быть включены в действие, но, разумеется, они не исчерпывают вопрос.
Интересно отметить, что такое исключительно важное понятие, как харизма, вообще фигурирует
в четырех типах действия. Это может помочь нам как-то интерпретировать аффективное
действие.
От четырех типов действия Вебер переходит к понятию социальных отношений. Они
определены как «состояние установок» (Sichverhalten) 24 множества лиц, которые, согласно их
субъективному пониманию, имеют дело Друг с другом и благодаря этому ориентируются друг на
друга.
24
Verhalten и Sichverhalten — это термины, очень трудные для перевода. ♦Установка» — грубое замещение.

Социальные отношения, следовательно, большей частью, а может быть, и исключительно

заключаются в вероятности того, что при определенных обстоятельствах действие становится
предсказуемым, независимо от того, на чем основана эта вероятность»25. Нам нет необходимости
анализировать здесь это определение. Мы сделаем по этому поводу только несколько замечаний.
Они касаются другой возможности проследить те же факты, включенные в схему действия. По
существу, они являются просто способом определить некоторые комплексы действия. Это
важно, потому что здесь мы имеем дело с единицей, в терминах которой Вебер потом
констатирует большую часть своих более сложных категорий. В ходе конструирования
обнаруживается отклонение от строгой схемы действия как таковой, хотя это отклонение
допускается имплицитно26.

25
Wirtschaft und Gesellschaft, S. 13.
26
Существует важная причина, по которой схема структуры систем действия у Вебера остается имплицитной.

Но при рассмотрении социальных отношений Вебером предполагается существование

элементов регулярности в самом действии, и могут быть очень вероятными такие виды действия,
которые имеют место для того, чтобы установить те или иные отношения.

Способы ориентации действия

Из всех элементов регулирования человеческих действий Вебера интересуют те, которые

поддаются пониманию в терминах субъективных категорий. Он, таким образом, делает еще
один шаг вперед, сужая рассматриваемую сферу посредством сосредоточения внимания на том,
что он называет «способами ориентации», обеспечивающими единообразие действия. Такая
форма выражения явно предполагает концентрацию интереса на нормативном аспекте данной
проблемы. Это впечатление усиливается общим характером веберовского подхода к проблемам
действия.
Нормативный аспект анализа очевиден в двух из трех категорий, которые Вебер выдвигает в
этой связи. Действие, говорит он, может ориентироваться в терминах: (а) обычая (Brauch), (б)
интереса (Interessenlage) или (в) законного порядка27. «Интерес» — это категория, в которой
единообразие поведенческих актов можно понять в терминах целерациональных ориентации на
сходные ожидания. Понятие законного порядка, с другой стороны, включает ориентацию
действия на представление (Vorstellung) части акторов относительно существования такого
порядка как нормы, что также предполагает повторяемость поведенческих актов. Здесь уместно
сделать несколько замечаний относительно этих двух категорий. Относительно первой Вебер
указывает, что единообразие действий, основывающихся на интересе, обеспечивается также и тем,
что любой актор, который не учитывает интереса других в своем действии, вызывает тем самым их
сопротивление, а это является препятствием для достижения его собственных целей28. Что
касается второй, то ориентация на законный порядок включает в себя не только меру соблюдения
правил, но такие понятия, как обход этих правил и отклонение от них. Разумеется, су-
ществование законного порядка создает различие в отношении к «законным» и
«отклоняющимся» действиям, а это различие может быть выведено из мотивов, доступных
пониманию.

27
Wirtschaft und Gesellschaft, S. 15.
28
Ibid., S. 16.

Нормативный характер двух рассмотренных видов ориентации, следовательно, ясен. Для

первого — это норма рациональности в осуществлении целей, для второго — это правила,
включающие элемент законности или обязанности. Статус третьей категории, обычая, в этом от-
ношении более сомнителен. Действительно, собственная, очень краткая веберовская формулировка
предполагает, что это понятие создано для ненормативных элементов.
Согласно его определению, обычай включает единообразие действия, «поскольку он (обычай) дан
как действительная практика» (durch tatsachliche Ubung). Это предполагает в качестве
исходного пункта психологический механизм уже существующей привычки. Но веберовская
трактовка, вне всякого сомнения, показывает, что сюда входят также и нормативные элементы,
хотя они входят таким способом, который не проанализирован нами. Эксплицитное
обсуждение интерпретации этой категории мы отложим, занявшись пока двумя другими, более
тесно связанными с предшествовавшим изложением.
Точный логический статус этих трех понятий у самого Вебера не очень четок. Два из них в
его собственной дефиниции определяются фразой «поскольку...». О третьем просто
констатируется: «Действие... может ориентироваться на идею законного порядка». Можно, по-
видимому, рассматривать их как три идеальных типа действия. Но зачем потребовалась вторая их
классификация, данная в дополнение к первой, причем ни слова не сказано о связи этих
классификаций между собой, а также о том, зачем нужна вторая? Наиболее подходящее объяс-
нение будет, по-видимому, таково: Вебер двигался вперед, создавая эту вторую классификацию
как общую конструкцию идеальных типов, очерк обобщенной структуры систем действия. Если
такая интерпретация верна, то ни одна из них не может быть признана даже гипотетически
описанием конкретных типов действия29.
29
Главный мотив введения этих понятий, как показывает предыдущая гла ва, видимо, состоит в том, что ему была нужна схема для
систематической классификации идеальных типов. Методологически, он, по-видимому, не уяснил себе значения того, что он делает
в том контексте, который нас интересует.

Обычай в этой связи на первый взгляд кажется понятием, определенным негативно. Это
просто способ, которым что-то делают. Вебером сказано только, что существует отличие того,
что «делается», потому что оно «делается всегда одним способом» или потому, что «нет другого
способа это делать» (fashion). Но в относительной характеристике, по-видимому, нет
специального мотива и нет отношения средств—цели 30. Это в конце концов, то же самое, что
сказать: эти закономерности не интерпретируются в терминах мотивации.
Два других включают конкретные нормы; эффективное приспособление средств к целям, с
одной стороны — норма эффективности; норма законности или моральный долг — с другой.
Однако же нет никаких причин, по которым эти две нормы, а также обычай, нельзя было бы
включить все вместе в одну и ту же конкретную ситуа цию; в действительности так часто и бывает,
и если налицо полное отсутствие какой-то одной из них в любом конкретном комплексе действия,
то это рассматривают как граничный случай.
Чтобы не вызвать недоразумения, следует указать на одно из отличий 31 — отличие факта
ориентации на законный порядок от мотивов действия в связи с ним. Два элемента — интерес и
законность выступают в сложном переплетении. То, что порядок законен в глазах большей части
общины, делает его ipso facto элементом направления интереса любого индивида в отдельности,
независимо от того, считает ли он его законным или нет. Для него нет сомнения, что для того,
чтобы быть рациональным, его действие должно быть ориентировано не в последнюю очередь на
этот порядок. Это основание мы уже обсуждали в главе о Дюркгейме.
30
Здесь, по-видимому, мы видим только элемент, который Парето назвал «la besoin d'uniformite», т.е. диффузная сущность, а не мотив.
31
Сам Вебер не оставляет на этот счет никаких сомнений (Wirtschaft und Gesellschaft, S. 16).

Таким образом, оказывается, что лучшая интерпретация, которую можно дать этим понятиям,
— это то, что они — части структурной системы действия. Веберовский подход к ним, однако, кое в
чем отличен от подхода, разработанного Парето. Он более напоминает подход Дюрк-гейма,
поскольку элемент законности, который, несомненно, прямо соответствует дюркгеймовскому
моральному долгу, в первый раз появляется не в форме конечной цели отдельной цепочки «средства
—-цель», а как свойство порядка, то есть системы норм, на которые отдельные акто ры
ориентируются, но которые относятся скорее к «условиям », а не к средствам и целям единичного
акта. Установка актора относительно этих норм может быть разной. Нормы могут быть для него
морально нейтральными условиями, на которые он ориентирует свое действие, как он поступает
относительно любых технических средств. В ином случае нормы могут выступать как «моральная»
установка на принятие тех или иных средств, и отсюда — обязанность проводить их в жизнь либо,
наоборот, — на отказ от них и соответствующий долг не применять их.
То есть в своих существенных чертах этот подход — тот же самый, какой был к этим
явлениям у Дюркгейма. Его можно, пользуясь принятой ранее терминологией, назвать
институциональным подходом в отличие от прямого подхода Парето, имевшего дело с
элементами действия. При таком подходе возникают три элемента: очевидно ненормативный,
просто фактический элемент порядка; обычай; элемент норм эффективности и элемент норм
законности. Любой конкретный порядок, как правило, включает все три32. Главная задача теперь
проанализировать каждый из них, чтобы увидеть, существует ли возможность дальнейшего их
сведения к другим элементам, а также как соотносятся анализируемые элементы со схемой
структуры действия, изложенной выше. Но прежде, чем переходить к этому анализу, полезно
показать характер веберовского рассуждения.
Вебер развивал шаг за шагом систему идеальных типов социальных отношений33. Исходя из
трех элементарных отношений борьбы, общности и общества (Kampf, Vergemeinschaftung und
Vergesellschaftung)34, — он строит из них все более и более сложные структуры, достигая
кульминации в таких понятиях, как церковь и государство. Нужно сказать, что это не обобщенная
теория, в том смысле, в каком мы ее понимаем, это разработка другой воз-
32
См. в особенности: Wirtschaft und Gesellschaft, S. 17.
33
См.: Wirtschaft und Gesellschaft, S. 20 — 30 — четкий очерк, но на протяжении всей первой части освещаются более частные
аспекты.
34
Эксплицитный разбор этих двух понятий будет неполным, если не просмотреть дополнительно то приложение, которое связано с
Ф. Теннисом (см. в конце данной главы).

можности обобщенной концептуализации — концептуализации через систему понятий,

образующих идеальные типы. Единица этой систематизации — социальные отношения. Результат
— схема «объективно возможных» типов социальной структуры. Эта работа сама по себе является
монументальной, уникальной по своему виду, масштабу и утопичности, а также по богатейшим
залежам возможностей, которые можно использовать почти для любого типа эмпирических
исследований. Она имела своим результатом (для эмпирических целей, к чему стремился сам Вебер)
построение в отчетливой форме структурной дифференциации социальных институтов. Там, где
Дюрк-гейм ярко показал только функциональную сторону институтов, их отношение к
детерминированию индивидуального актора, Вебер показывает их структурный аспект, в огромной
«архитектонической» панораме. Это был наиболее утонченный продукт исторического
релятивизма идеалистической традиции. У нас нет места для того, чтобы проследить всю эту
экстраординарную систему типов. Некоторые ее аспекты мы обсудим ниже, когда перейдем к
иллюстрации важных последствий альтернативного анализа. Последний теперь стоит в центре
нашего внимания.
Нет никакой необходимости долго задерживаться на анализе того, что мы назвали элементом
норм эффективности. Но неплохо было бы наметить некоторые точки, — что делал Вебер, даже
если он делал это в совершенно другой форме, — прежде всего для всех главных разли чений
структурных элементов, которые выявились в предыдущем анализе. Во-первых, его
определение направленности интересов (Interessenlage) прямо связывается с
целерациональностью. Это значит, что действие детерминировано интересом только постольку,
поскольку оно включает адаптацию средств к данным целям, согласно объективным стандартам.
Можно сказать, что именно это и есть ориентация на нормы эффективности. Правда,
веберовское понятие "целерациональность" не является прямой абстракцией от элемента
конечных целей. В данном случае он использует его, не ссылаясь ни на какой конкретный тип
системы конечных целей. Ссылка делается только на характер отношений «средства—цель » в
данной ситуации. И хотя в ней могут присутствовать и конечные цели, они не рассматриваются
здесь как переменные. Следовательно, можно сделать вывод, что этот структурный элемент чет-
ко отличается от того целерационального типа действия, который проанализирован нами в
предыдущем разборе характера конечных целей. В данном случае целерацио-нальный тип
превращается, следовательно, в эквивалент35 внутренней цепочки «средства—цель».
Но это еще не все. Внутреннюю дифференциацию этого сектора, разработанную выше,
также в существенных чертах можно найти у Вебера. Как и следовало ожидать, она отчетливо
связана у него с проблемой обсуждения статуса экономического элемента. Действие,
говорит он, «экономически ориентировано, поскольку оно касается, в соответствии с его
субъективным значением, удовлетворения желаний получения «пользы»36. «Экономическое
действие (Wirtschaften) — это мирное применение силы (Vervugungsgewalt), которое ориенти-
ровано преимущественно экономически »37. Второе определение имеет особенно сильный уклон к
конкретным типам. Но оно, во-первых, эксплицитно исключает насилие из средств
экономического действия, как и, возможно, другие виды принуждения. Во-вторых, ориентация на
получение пользы точно соответствует проделанному выше анализу. Любопытно, что Вебер
еще более эксплицитно исключает особую природу конечных целей этого устремленного к
пользе элемента, утверждая, что он не должен приниматься как ограниченный потребительски-
ми желаниями, то есть как если бы он сводился только к «голому приобретательству».
Существенно то, что польза в действительности есть то, чего добиваются, а не то, почему это
делают38.
35
Поскольку он также абстрагируется от характера любой конкретной си туации.
36
Wirtschaft und Gesellschaft, S. 31.
37
Ibid.
38
Ibid. К сожалению, это понятие пользы он не разрабатывает дальше.

Значение этого различения при рассмотрении капитализма очевидно. Капиталистическое

приобретательство, его безграничный характер нельзя объяснить, оставаясь исключительно на
экономической почве.
Более того, Вебер приводит, по существу, такое же различение экономических и технических
элементов, аналогичное данному выше. Он говорит: «Не всякое действие, рациональное в том,
что касается целей, можно назвать экономическим. Прежде всего «экономика» не тождественна
«технике»39. Рациональная техника — это любое использование средств, сознательно ориентиро-
ванное на практику и анализ ее. Экономический элемент входит в рациональное действие лишь
постольку, поскольку сравнительная трудность получения альтернативных средств для
достижения данной цели становится релевантной выбору между ними. Он рассматривается
всегда как дополнение к техническому элементу, а не вместо него. Это значит, что сравнительная
стоимость использования данных средств для данной цели оценивается. А это в свою очередь
означает, что необходимость соотнесения данной и альтернативной ей цели входит в
рассмотрение40. Таким образом, фундаментальные экономические факторы — это дефицитность,
адаптация средств к альтернативным целям и стоимость. Экономический элемент включает
оценку относительной необходимости различного использования данных дефицитных средств,
чем не занимается техника.

39
Ibid., S. 32.
40
Включая, например, моление и мистическое созерцание.

Проведенный анализ дает нам все основные линии различения. Единственный вывод, к
которому можно прийти, заключается в том, что статус этого различения, касающегося структурных
элементов, хотя и предполагается, однако, не выясняется. Это связано с тем, что, как отмечалось в
предыдущих главах, Вебер говорил о понятиях экономической теории как ведущих для общего
идеального типа, подразумевая все методологические трудности, которые он считает
свойственными этому понятию. Но учитывая это, а также тот факт, что Вебер оригинально сбли-
жает существующие экономические взгляды с антитеоретическими предрассудками исторической
школы, можно сказать, что он достиг довольно высокой степени методологического уточнения
логического статуса экономической теории — гораздо более четкого, чем у большинства
современных ортодоксальных экономистов41.
Статус принудительной силы у Вебера по сравнению с экономическим фактором — это гораздо
более сложный вопрос, чем вопрос о техническом аспекте. Можно, однако, довольно четко
различить определяющие линии. Во-первых, посредством ограничения «экономического дей -
ствия» мирными средствами Вебер, как уже указывалось, сознательно исключает использование
принуждения 42, подчеркивая тем самым элемент соглашения. Принуждение в своем
систематическом изложении он отчетливо отделяет от соглашения и рассматривает их в разных
главах: «Социологические основы экономической жизни» 43 и «Типы власти»44. Поэтому будет
полезно исследовать его понятие власти (Herrschaft), которое он представляет так же четко, как и
экономическую категорию. Он определяет власть как вероятность гарантированного повиновения
конкретным распоряжениям части лиц данной группы 45. Это более узкое понятие, чем понятие
силы (Macht), которое есть «вероятность внутри социальных отношений быть в состоянии
обеспечить достижение собственных целей, невзирая даже на сопротивление »46 В таком самом
широком смысле сила никоим образом не может быть исключена из экономического аспекта
отношений, но власть — да. Поскольку социальные отношения включают экономический аспект,
то это вопрос соглашения, а не распоряжения.

41
Wirtschaft und Gesellschaft, S. 33. Здесь, конечно, не место для того, чтобы искать в этой работе возможную независимую версию
доктрины стоимости (opportunity — cost doctrine).
42
Wirtschaft und Gesellschaft, S. 32.
43
Ibid., S. 31 etc.
44
Ibid., S. 122 etc.
45
Ibid., S. 28,122. Независимо от того, нравится повинующемуся содержание приказа или нет.
46
Ibid., S. 28.

Но вместе с тем социальные отношения включают в себя и аспект повиновения власти.

Разумеется, соглашение в таком смысле вовсе не исключает возможности применения насилия 47. В
то же время вполне возможны такие отношения, которые включают в себя подчинение власти по
добровольному согласию. Так, Вебер ясно подчеркивает, что подчинение дисциплине на ка-
питалистическом предприятии — это, в самом строгом смысле, подчинение власти, хотя и в
ограниченной сфере. Рабочий должен повиноваться приказам48. Но все это никак не влияет на тот
факт, что власть есть особая форма применения силы, включающая возможность принуждения.
Понятие «политический» Вебер тоже сужает, связывая его с властью, осуществляемой
внутри данной географической области, с одной стороны, и применяющей или угрожающей
применением насилия в случае необходимости — с другой 49. Важное различение между поли-
тическим и экономическим, с нашей точки зрения, близко к главным экономическим проблемам.
Если принять понятие власти как четкую линию, которую Вебер проводит от той точки, где
кончается50 экономическое могущество, то здесь выявляется следующая ситуация: раз активность
по приобретению и распределению различных благ имеет место в ситуации, включающей
социальные отношения, то возникает вопрос о влиянии отношений силы участников этих
конкретных видов активности. От ситуации, обеспечивающей полное равенство силы
договаривающихся сторон, которая, по-видимому, является исходным пунктом для ранней фазы
классической экономии 51 , начинается целый ряд ситуаций,

47
Ibid., S. 123.
48
Ibid., S. 123.
49
Ibid., S. 29.
50
Применение власти, по Веберу, может быть либо Wirtschaftsorientiert, связанным с обеспечением благ, либо Wirtschaftsrelevant,
влияющим на распределение благ в общине, но оно не Wirtschaften как таковое. Различие этих трех вещей очень полезно для
конкретных исследований.
 51
Как сказал проф. Т.Х. Найт (Т.Н. Knight), великое открытие, лежащее в основе этого развития, это открытие взаимного
благоприятствования при обмене. См. его «Freedom as Fact and Criterion» («International Journal of Ethics», vol. 30, p.129).

включающих все большую и большую степень возможности принуждения одного партнера,

участвующего в таких отношениях, со стороны других партнеров52.
В этих отношениях принуждения можно грубо выделить два типа. С одной стороны,
отклонение от экономических норм может совершаться благодаря использованию того, что
называют неэкономическими средствами. Они могут быть определены как насилие, обман и приме-
нение власти (в веберовском смысле этого слова). В вебе-ровской трактовке, по-видимому, можно
изложить это как линию связи между экономической и неэкономической силой, принимая
власть за наиболее «мягкое» из неэкономических средств53. С другой стороны, остается открытым
вопрос о возможности неравенства силы, которое не является прямым результатом большей
производительности, но возникает в результате использования преимуществ лучшей ситуации
(монополии и пр.), либо большей проницательности и предусмотрительности в использовании
экономических средств при сохранении принципа добровольности соглашений в обмене товарами
и услугами.
Видимо, именно поэтому выделение роли элемента силы оказывает важное влияние в
истории экономической мысли. На одном полюсе находится классическая точка зрения,
основывающаяся на постулате «естественной идентичности интересов », совершенно элиминирую-
щая элемент насилия. Другой полюс — это экономическая теория марксистского типа, одна из
нескольких теорий, которые делают его главным элементом. Вебер примыкает скорее к последней
школе, а не к первым54. Для наших целей (которые заключаются в выделении принципиальных
элементов действия) эта проблема — скорее проблема соответствия, а не главного принципа.

52
Вебер, по-видимому, мало занимается обменом в своей концептуальной схеме. Но углубляться в этот вопрос здесь невозможно.
53
Что Вебер удачно называет «доминированием через комплекс интере сов» (Wirtschaft und Gesellschaft, S. 604 — 606).
54
Конечно, он вообще не занимался отдельными деталями марксистской экономической теории, такими, как трудовая теория
стоимости, прибавоч ная стоимость и пр.

Исключение неэкономических средств из числа переменных в системе экономической

теории, с нашей точки зрения, весьма показательно55. По-видимому, вполне возможно
построить систему экономической теории на постулате естественного тождества интересов.
Следует ли использовать элементы экономического принуждения для расширения границ этой
теории, или они требуют самостоятельной систематической проработки — этот вопрос молено
решить только в результате практических попыток построить такую систему. И здесь нам не
хватит места для критического анализа того, что уже пытались делать в этом направлении.
В заключение следует подчеркнуть, что принцип логической простоты экономической теории,
исключающей принуждение, не должен давать оснований для игнорирования исключительно
большого практического значения принуждения в действительной экономической жизни. В
работах огромного большинства либеральных экономистов этот очевидный факт
игнорируется56. Вебер, однако, этой критике не подлежит. У него всегда было глубокое, иногда
трагическое понимание значения принуждения в человеческих делах. Любое исследование его
политических работ дает достаточное основание для того, чтобы убедиться в этом57.

55
Как говорил Вебер, «Das Pragma der Gewaltsamkeit ist Geist der Wirtschaft sehr stark Entgegengesetz (Wirtschaft und Gesellschaft, S. 32).
56
Ср. особенно замечания о Роббинсе и Соутере у Т. Парсонса — «Некоторые размышления о природе и значении экономии» (Some
Reflections on the Nature and Significance of Economics, «Quarterly Journal of Economics», May 1934). Другой яркий пример — Маршалл.
57
См.: Weber M. Gesammelte Politische Schri ft en.

Законный порядок, харизма и религия

Теперь настало время вернуться к понятию законного порядка, или, как было сказано выше, к
нормам законности в связи с действием. То, как работает с ними Вебер, представляет большой
интерес. Во-первых, он строит две классификации, различие между которыми на первый взгляд
не очевидно. Первая — это классификация способов «гарантирования законности и порядка».
Вторая — это классификация причин, по которым акторы придают порядку обязательную
законность.
Основание для различения этих классификаций появляется при рассмотрении их
действительного содержания. Если говорить о первой из них, то есть о способах гарантирования
законности, то они могут быть чисто внутренними (субъективными). Мотивация поддержания
порядка в этом случае может быть: а) аффективной; б) ценностнорациональной или в)
религиозной. Мотивация может быть и внешней, что в терминах «интереса» означает некоторые
ожидания внешних последствий. Применяемая Вебером терминология, по-видимому, не-
сколько объективизирована, но основное значение ясно. Это классификация типов мотивов, а
следовательно, сил, посредством которых можно объяснить действительную приверженность к
нормам изучаемого порядка. В терминологии нашего исследования предпочтительнее говорить,
что эти мотивы можно классифицировать как бескорыстные либо затрагивающие интересы. В
первом случае порядок рассматривается как выражение ценностей, следовательно, он должен
проводиться в жизнь, потому что он имеет ценность сам по себе или ради ценностей, им
выражаемых58. Во втором случае его существование — это часть ситуации, в которой приходится
действовать, т.е. он играет роль морально нейтрального средства или условия действия при
стремлении актора к достижению собственных целей. Так, коммунист, который лично не верит в
свободу слова, может клясться правом свободы слова, стремясь избежать тюрьмы, т.е. соблюдая
собственные интересы. Такое право 59 — это часть законного порядка данного общества,
который он использует как средство для достижения своих собственных целей.

58
Либо соблюдаться по различным мотивам.
59
За некоторыми исключениями.

Можно предположить, что Вебер здесь указывает: несмотря даже на то, что с точки зрения
интересов порядок может быть морально нейтрален, тем не менее, интересы могут играть важную
роль в его гарантировании, т.е. сохранении функции законности.
Вторая названная выше классификация построена по иному принципу: это классификация
мотивов, по которым порядку приписывают законность, в отличие от мотивов, поддерживающих
его действием. Важное негативное отличие — это то, что интерес полностью исчезает во второй
классификации. Хотя интерес может быть веской причиной конформизма по отношению к
порядку, с ним просто нечего делать, когда речь идет о приписывании ему (порядку) законности
(или незаконности). Здесь могут играть роль только элементы бескорыстного мотива. Но их
классификация, данная Вебером, несколько отлична от приведенной выше. Они распадаются на:
а) традиционные; б) аффективные; в) ценностнорациональ-ные и г) поддерживаемые в качестве
законных позитивными институтами (Satzung). He столь важно исследовать здесь, почему Вебер
исключил религиозные мотивы и ввел традиционные. По поводу этих последних следует лишь
отметить то, что он говорил: «Законность порядка в силу его освящения традицией — это всегда
случай наиболее универсальный и первоначальный»60. Эта связь традиционализма с сакральностью
— наиболее яркая особенность его трактовки традиционализма во всех работах.
Здесь интересно отметить изменение первоначального значения ценностнорационального,
прямо соответствующее тому, что ранее говорилось в отношении целерацио-нального. Хотя при
описании ценностнорационального ценность характеризуется как «абсолютная» 61, на самом деле
здесь важна, по-видимому, не абсолютность, а «конечность» («ultimacy ») ценности (в том смысле, в
котором этот термин применяется в нашем исследовании). Это доказывается фактом, что
целерациональное идентифицируется с интересом, связываясь с предметом и лицом толь-

60
Wirtschaft und Gesellschaft, S. 19.
61
Как здесь, так и в классификации в «Wirtschaft und Gesellschaft», S. 17.

ко постольку, поскольку они могут быть использованы в качестве средств или их приходится
учитывать как существенное условие. Ценностнорациональное, с другой стороны, начинает здесь
отождествляться с бескорыстной установкой оценивания (valuation) предмета ради его самого или
как выражения (воплощения) конечной ценности, вследствие чего этот предмет не может быть
«использован» просто как средство. Другими словами, отличие це-лерационального от
ценностнорационального, будучи первоначально отличием гипотетических типов рационального
действия, постепенно превращается в отличие структурных элементов систем действия, которые
можно признать характеристиками установок. Важно, что они имеют место в контекстах, в
которых, согласно изначальному смыслу, казалось бы, не должны появляться.
Четвертая категория позитивного института норм, которые считаются законными, может
рассматриваться, с нашей точки зрения, как категория «производной» (derived) законности.
Убеждения в законности подразумевают, что институционный агент (instituting agency) имеет
право устанавливать (to institute) такие нормы. У Вебера это распадается на два подтипа —
соглашение и внушение (imposition, нем. — Oktroyierung). В первом случае следует отметить только
то, что лицам, имеющим интересы, недостаточно прийти к соглашению. Для того, чтобы могла
существовать законность, должна существовать обязанность, которая предположительно и
реализуется в соглашении. Здесь можно найти уже один (или более) из трех других элементов,
прежде всего ценностную рациональность (в новом смысле этого термина). Связь его с
дюркгеймовским анализом договора (contract) очевидна. Элемент законности в соглашении — это
часть дюркгеймовского «недоговорного элемента договора». Таким образом, чисто
волюнтаристическое соглашение — редкий случай, в котором элемент законности сведен к
минимуму. Но это ни в коем случае не предполагает, что он исключен вообще.
В настоящий момент нецелесообразно идти далее, прослеживая взаимоотношения традиции,
аффекта и ценностной рациональности (в новом смысле, в котором это слово будет
использоваться и в дальнейшем). Анализ, который был уже проведен, вполне достаточен для
того, чтобы обосновать некоторые выводы. Законность у Ве-бера — это свойство порядка, т.е.
системы норм, управляющих поведением (conduct) или, по крайней мере, норм, на которые может
(или должно) ориентироваться действие. Это свойство придается порядку именно такими
действиями (acting) по отношению к нему. Для того чтобы так поступать, нужно принять
установку данного типа по отношению к нормам этого порядка, которую можно
охарактеризовать как установку бескорыстного признания. Иначе говоря, для того, кто считает
порядок законным, жизнь, согласная с его правилами порядка, становится в некоторой степени
вопросом морального долга.
Таким образом, Вебер приходит к тому же, к чему приходит Дюркгейм, интерпретируя
принуждение как моральную власть (authority). Более того, Вебер подходит к этой проблеме с
той же самой точки зрения, т.е. с точки зрения индивидуального намерения как намерения
действовать по отношению к системе правил, которые образуют условия его действия. В работах
обоих ученых возникает одинаковое различение элементов установки по отношению к правилам
такого порядка: бескорыстный и небескорыстный. В обоих случаях законный порядок
противопоставляется бесконтрольному проявлению интересов62. Оба ученых уделяют особое
внимание последнему элементу. Такое совпадение не похоже на чистую случайность63.
Но параллель можно продолжить. Возникает вопрос, следует ли прервать анализ элементов
мотивов, связанных с законностью, на плюрализме трех, указанных Ве-бером в его
классификации64, или у него можно найти какое-то указание на более общую
унифицированную концепцию, в терминах которой все эти элементы можно связать друг с
другом. Такой унифицирующий принцип, несомненно, представлен в понятии «харизма».

62
Wirtschaft und Gesellschaft, S. 648.
63
To, что оба получили юридическое образование, по-видимому, как-то повлияло на совпадение их подходов в той мере, в какой они
отличаются от подхода Парето.
64
Традиция, аффект, Wertrationalitat.

Сам Вебер оперирует этим понятием во многих различных контекстах65, в которых имеется резкое
различие акцентов. Но есть определенная нить, непрерывно проходящая сквозь все контексты,
которая представляет собой именно связь понятия «харизма» с понятием «законность». Если
проследить эту связь, то придется некоторым образом интерпретировать ее, выходя за рамки
простого демонстрирования, но в данных обстоятельствах иное невозможно.
Мы уже кратко занимались этой концепцией в связи с веберовской типологией религии.
Было отмечено, что Вебер принимает в качестве исходной точки противопоставления
описываемого феномена повседневности (обыденности) (Alltag). Харизма, следовательно, — это
качество предметов, лиц, благодаря которому они особенно выделяются из ординарности,
повседневности, рутины 66. Интересно, что в некоторых случаях он специально противопоставляет
харизму экономическому элементу. Она «spezifisch wirtschaftsfremd» (специфически противопо-
ложна экономике)67.
 Выделение из обыденности — это то, что характеризует харизматические предметы или лица.
Следовательно, харизма непосредственно как таковая не связана с действием, она — качество
конкретных вещей, лиц, актов и т.д. Но намек на связь с действием дан в том типе установки,
которую люди принимают по отношению к харизматическим предметам и лицам. Вебер применяет
несколько терминов, из них можно выбрать два. В применении к людям харизматическое качество
— образцовость (vorbildlich)68, т.е. нечто, чему можно подражать.

65
Главные ссылки: Wirtschaft und Gesellschaft, S. 140 — 148, 221, etc., 250 — 61,642 — 649, 753 — 778; Religionsoziologie. Vol. I, S. 268
— 269.
66
Рутина явно здесь означает не то, что выполняется по привычке, а скорее то, что выполняется «без знания » («profane »). Утренняя
молитва, хотя она творится ежедневно, — не Alltag.
67
Wirtschaft und Gesellschaft, S. 142. Ср. с дюркгеймовским положением: «Труд — это неосознанная (profane) деятельность par
excellence», см. выше. гл. XI.
68
Wirtschaft und Gesellschaft, S. 140.

В то же время признание харизмы исключительным качеством, присущим престижу и

авторитету (authority), есть долг69.

69
Ibid.

Харизматическим лидером никогда не будет признан тот, кто сопротивляется этому качеству или
игнорирует его в своих требованиях как нечто существующее, но не подходящее выполнению в
качестве обязательного. На основании таковой характеристики можно, по-видимому, с полным
правом заключить, что харизма предполагает особую установку уважения и уподобление этого
уважения тому, которое присуще признаваемому долгу. Это явно ритуальная установка
Дюркгейма: харизматическая власть — ступень моральной власти.
Другими словами, харизма непосредственно связана с законностью, и в веберовской системе
она служит названием для любого источника узаконения. Основная трудность с этим понятием
возникает из-за того, что Вебер первоначально не осмысляет его в этом общем контексте в связи со
схемой структуры действия. Он рассматривает его в терминах гораздо более конкретной теории
социального изменения и развивает на этой основе. Это для Вебера — возможность разработать
теорию в терминах наиболее важного для него эмпирического примера: роли пророка.
Основной контекст — это логика традиционного порядка. Следовательно, два наиболее
важных аспекта понятия «харизма» — это ее связь с антитрадиционализмом, революционный
характер, а также ее исключительно тесная связь с особым лицом, с лидером. Пророк это лидер,
который противопоставляется явно и сознательно традиционному порядку — или некоторым
его аспектам — и утверждает моральный авторитет своей точки зрения, в каких бы терминах ни
выражалось то, что им предсказывается. Долг человека — слушать его и следовать его
пророчествам или его примеру. В этой связи также очень важно отметить, что пророк — это
тот, кто чувствует себя возрожденным. Он качественно отличается от других людей тем, что
причастен источнику авторитета, либо сам им является, причем авторитета гораздо более
высокого, чем любой из существующих, причем повиновение ему может быть мотивировано
расчетом на успех.
Если понятие «харизма » ориентировано на этот особый контекст, то важной проблемой
становится проблема связи харизмы пророка с законностью порядка, которому подчинена
повседневная жизнь. В таком революционном смысле, по мнению Вебера, харизма по своей
природе — явление временное. Как только миссия пророка воплощается в перманентную
структуру будней, институционализируется — ее суть должна коренным образом измениться.
В процессе такого изменения авторитет, которым пользуется пророк, в силу личной своей
харизмы, может начать превращаться во власть двумя путями — путем установления
традиционализиро-ванной или рационализированной структуры.
Очень важная проблема возникает в связи с вопросом о последовательности смены
харизматического лидера. Нам нет никакой необходимости заниматься различными
конкретными способами, которые с большим или меньшим успехом могут быть применены в
такой ситуации. Следует отметить лишь два главных результата. В одном случае
харизматическое качество передается в соответствии с одним из некоторого числа возможных
правил от одного конкретного лица (или группы) к другому. Обычно главной, хотя и не
единственной, возможностью является наследственная харизма (Erbcharisma)70. Следовательно,
элемент сакральности, как квалификация определенных функций, имманентен определенному кон-
кретному лицу в силу его рождения, и его акт в данной сфере становится законным в силу того,
что именно он его совершает.

70
Gentilcharisma — это подтип ее.

Коррелят этого — какое-то определение нормы, выполненной в пророческой миссии. В этом

случае дана форма традиционализированной системы норм (сакральный закон), которой
придается то же самое качество сакральности харизмы, что и личности руководителя. Таким
образом, оказывается, что у Вебера две главные характеристики традиционной власти71 —
традиционный корпус норм, сакральный и неизменный, и внутри определенной сферы свободы
остающийся открытым, а также возможность их интерпретации в сфере арбитральной личной
власти правителя, легитимизированной благодаря его общему личному харизматическому
качеству. Посредством такого процесса, будучи первоначально специфической революционной
силой, харизма становится затем, напротив, специфической санкцией неподвижного
традиционализма72.
Альтернатива этому способу — линия развития, включающая осмысление
харизматического качества как объективированного, а следовательно, могущего быть
отнятым от определенного конкретного лица. Оно становится, следовательно, качеством,
которое либо а) можно передавать, либо б) приобретать собственными усилиями, либо,
наконец, в) свойством не человека как такового, а учреждения или институциональной
структуры, не связанным с личными качествами. Первые две характеристики еще связаны с
отдельным лицом, хотя они и не являются независимыми от способностей или крови людей, их
наследующих. В третьем случае, однако, харизма становится наследственной только для
учреждения или объективной системы правил. Едва ли необходимо указывать, что это путь,
который ведет к бюрократической организации и «легальности »(«законности »)как стандарту
узаконения. Здесь важно, что вопрос об источнике законности всегда восходит к
харизматическому элементу, будь то апостольская преемственность, реформистский закон
(кальвинистская «Женева») или воля народа.

71 72
См.: Wirtschaft und Gesellschaft, S. 774. Ibid., S. 771.

Таким образом, очевидно, что изменения, происходящие при сдвиге от революционного

пророчества к обычной традиционной или рациональной власти — это свойство не харизмы как
таковой, но конкретных видов ее воплощения73 и ее связей с другими элементами данного
конкретного комплекса. Действительно, наиболее полное рассмотрение Вебером законности не
оставляет сомнений, что речь здесь идет не о чистом законном порядке без всякой примеси
харизматического элемента. При традиционализме он всегда дан в сакральности традиции74. Это
утверждение включает в себя нечто большее, чем просто факт, что что-то следует делать
определенным способом и люди считают, что «хорошо» продолжать делать это именно таким
способом. Точно так же и в рациональной бюрократической структуре всегда должен
существовать источник законности данного порядка, который в конечном счете оказывается
харизматическим. И наконец, то же можно сказать и о профетическом традиционализме.
73
Рассматриваемого как переменная; сам элемент остается неизменным при целом ряде различных оценок.
74
Говоря о традиционализме, Вебер всегда использует термин «сакральное» (heilig).

Харизма в этой более широкой трактовке охватывает гораздо большую сферу, чем та,
которую обычно называют религией. Но всегда следует помнить, что возможный генезис этого
понятия в собственном сознании Вебера берет свое начало от роли пророка в более специ-
фическом религиозном смысле. Каково же его отношение к религии? Для ответа на этот вопрос
необходимо обратиться к тому месту, которое занимает харизма в первобытной религии. Как
уже указывалось нами выше в этой связи, конкретное, особое качество харизмы сопоставляется с
понятием мира сверхъестественных сущностей в особом смысле этого слова. В
действительности этот смысл сверхъестественного — не что иное, как идеологический коррелят
установки на уважение. Последнее, будучи связано с дуализмом установки, которая является
сквозной как для теории Дюркгейма, так и для теории Вебера, установки как на морально
нейтральное, утилитарное употребление, так и на моральное или ритуальное уважение,
является одним из «миров» или систем сущностей в наиболее широком смысле — как природ-
ном, так и сверхприродном75.
Для завершения цепочки необходимо рассмотреть следующий логический узел. Трактовка
Дюркгеймом религии, которую мы уже обсуждали, отводит центральную роль активной установке
человека по отношению к неэмпирическим аспектам универсума. С точки зрения ве-беровских
представлений, эта связь может быть проанализирована несколько глубже. Интерес 75 Вебера в
сфере религии, по-видимому, основывается на другом названии этой активной установки.
Религиозные элементы действия связаны с отношением человека к сверхъестественным
сущностям. Интерес к религии определен направлениями этих видов активности, целями людей,
которые они надеются достигнуть посредством этих действий.
На «примитивном » уровне религиозные действия остаются более или менее
интегрированными сериями актов, нацеленных на осуществление практических интересов. Мир
сверхъестественных сущностей сам по себе не является интегрированным в завершенную
рационализированную систему 76.

75
Поскольку Дюркгейм сводит определение религии к тому, что относится к сверхъестественным вещам, понятие
сверхъестественного у него отличается от используемого здесь. Все же очевидно, что последнее существен ным образом совпадает с
дюркгеймовским теоретическим подходом. Вебер определяет религиозное действие как действие по отношению к
сверхъестественным сущностям, представляемым каким-то образом. Следовательно, в наиболее широком смысле, какой только
вообще возможен, религиозные идеи могут быть определены как любые понятия, связанные как с человеком, так и с природой.
Следовательно, на символическом уровне должен быть включен вопрос о предполагаемом начале. События не про сто «происходят » и
«случаются » с человеком, они могут быть интерпретированы как имеющие значение в смысле символизации или выражения действий,
воли или других аспектов сверхъестественных сущностей. "Использование этого термина в обоих контекстах — как в контексте, ко -
торый приведен выше, так и в том, который отрицает незаинтересован ность, — приводит к путанице. Но такое употребление
данного слова оставлено здесь, поскольку это собственное веберовское употребление. Однако «интерес» в религиозном контексте
— это эквивалент комбинации трансцендентных целей с изначальными ценностными установками, рассмотренными нами выше.
76
Разумеется, это вопрос степени. Совершенно не интегрированная система едва ли могла сформировать религию. Ср. дефиницию
Дюркгейма.

В зависимости от способов существования, как они сложились, и от сверхъестественной

помощи, которая обещана в традиционной культуре, про исходит осознание этих интересов и их
осуществление. Тогда вопрос о влиянии религиозных идей77 становится трудным. Более удобно
представить идеи, интересы, ценностные установки и акты как единый комплекс, в котором
исключительно трудно установить, что является первичным. И Вебер не сделал слишком
заметного вклада в решение этой проблемы.

77
Которые по преимуществу и представляют «миф».

На профетическом уровне, однако, он сделал очень большой вклад в проявление этих

отношений. Он показал, что однажды сделанная попытка рационализировать представления о
мире в единую непротиворечивую систему в заданном направлении дает начало имманентной
диалектике процесса рационализации. Он может идти в более иди менее быстром темпе, он
может в одном или нескольких отношениях прийти в своем развитии к более или менее
радикальным выводам или же остановиться в любой точке. Но главная схема ясна. Существует
весьма ограниченное количество исключающих друг друга возможностей.
В изложении Дюркгейма религиозные идеи рассматриваются главным образом негативно,
как идеи, относящиеся к неэмпирическим аспектам мира. Веберовский подход дает
возможность более точного определения. Это идеи, связанные не просто с тем, как мир
действует, но и почему, в теоретическом смысле этого слова. Они относятся к «значению»
мира. С этой точки зрения религиозные идеи неразрывно связаны с человеческими интересами,
и наоборот. Вебер показал, как проблема зла и, в частности, страдания образует главный
исходный пункт для формулирования вопроса о значении. И наоборот, то, что может быть в
религиозных интересах человека, получает определение с точки зрения значения мира.
Эти взаимные связи не всегда образуют полный круг. Можно сказать в общем, какие в него
включены виды значений и интереса. Значение — это то, что охватывается вышеуказанным
телеологическим смыслом. Если чей-то друг погиб в автомобильной катастрофе, то вопрос «как»
совершенно очевидно ставится в научном смысле этого слова. Правда, наше знание
относительно физиологии смерти никоим образом не является исчерпывающим, и друг
погибшего не будет, по всей видимости, обладать чем-то большим, чем небольшая крупица этого
знания. Но вовсе не это представляет для него главную проблему. Проблемой является вопрос
«почему» в смысле, связанном с системой ценностей. Вопрос заключается в том, какой цели или
ценности послужила его смерть? Такое происшествие должно ощущаться как особенно бессмыс-
ленное.
«Значение», о котором идет речь, — это, следовательно, значение, релевантное
телеологическому ценностному контексту, а не научному объяснению. Интересы же — это
заинтересованность в достижении изначальных ценностей, с которыми мы себя идентифици-
руем. В этой связи следует отметить, что религиозные идеи Вебера имеют дело по преимуществу
не с исключительно ценностными идеями как таковыми или целями действия. Это скорее
рационализированные интерпретации значений мира, включенные в завершенную метафизическую
систему. Из таких фундаментально метафизических постулатов, следовательно, можно вывести,
что смысл мира может существовать для человека, а из этого, в свою очередь, — что его
конечные ценности могут иметь значение.
Другими словами, такие идеи канализируют религиозные интересы, следовательно,
определяют конечные цели, а через них воздействуют на действие. Их функци ональная роль
может быть понята как аналог роли институтов78.

78
В понятиях Вебера это определяется как "формы законного порядка"

Сами по себе религиозные интересы не формируют Целей действия, а скорее — схему

идеальных условий, при которых эти цели могут быть осуществлены. Будут ли конкретные цели
приобретать смысл, зависит от того, какова структура этой схемы. Но для того, чтобы она
оказала определенное влияние на действие, нужно, что бы она включала в себя определенные
типические интересы людей. Главный интерес, релевантный в данном контексте, — это
заинтересованность в том, чтобы придать своей жизни какой-то смысл. Ему соответствует тот
факт, что все люди уважают или считают сакральными какие-то вещи. Различие между
приобретающими сакральный смысл целями состоит не в этом основном факте самом по себе, а
в конкретном содержании сакрального.
Поскольку вопрос о смысле этого мира приводит к вопросу о возможных метафизических
представлениях, здесь очень важно не впасть в предположение, что установка на уважение, либо
человеческие интересы, вытекающие из такой теории, являются метафизическими сущностями.
Установки — это наблюдаемые эмпирические факты. Человек — это существо, которое в связи
со своей природой и с той ситуацией, в которой он размещен, умеет развивать метафизическую
интерпретацию собственного мира. Но то, что он является таким именно существом или
находится в такого именно типа ситуации, — вовсе не метафизическая проблема, а факт. Точка
зрения, приведенная здесь, выведенная прежде всего из Дюркгейма и Вебера, вполне доступна
для критики и утверждается на эмпирическом основании.
Теперь можно сделать реинтерпретацию понятия харизмы. Это — качество, которое
придается людям и вещам посредством связи их со «сверхъестественными », т.е. с
неэмпирическими аспектами реальности в той мере, в которой они оказываются в отношениях с
телеологическим «смыслом» человеческих актов и событий данного мира. Харизма — не
метафизическая сущность, а эмпирически наблюдаемое качество людей и вещей, связанное с
человеческими действиями и установками.
Хотя объем этого понятия шире, чем понятие религии в обычном смысле этого слова, оно
присуще религиозной системе отсчета. То есть человеческие интересы, связанные с конечными
ценностями, по природе своей неразрывно вплетены в представления о сверхъестественном в этом
специфическом смысле. А следовательно, благодаря такому религиозному значению, харизма
может
служить источником законности (узаконения). Другими словами, существует внутреннее согласие
между тем, что мы уважаем (будь это люди или абстракции), и моральными правилами,
управляющими отношениями и действиями. Эта согласованность связана с общим отношением
всех этих вещей к сверхъестественному и с нашими понятиями о собственных конечных ценностях,
а также интересах, которые соотносятся с этими понятиями о сверхъестественном. Различие между
законностью и харизмой может быть выражено в самых общих чертах следующим образом:
законность — это более узкое понятие, применимое только к нормам порядка, а не к лицам, вещам
или «воображаемым» сущностям, и значение его связано с регулированием действия по
преимуществу в его внутренних аспектах. Законность, следовательно, — это институциональное
применение или воплощение харизмы.
В заключение этого разбора интересно указать на чрезвычайное совпадение Дюркгейма с
Вебером как в подходе к этой сфере проблем, так и в развитии их. Несмотря на их различие — на
веберовскую погруженность в проблемы социальной динамики и почти полное равнодушие
Дюркгейма к ним, на веберовскую связь с действием, а дюркгеймовскую — с познанием
действительности — в той основной концептуальной модели, к которой они устремлены, их
результаты совершенно идентичны. Эта идентичность относится, по крайней мере, к двум
стратегическим вопросам — к различению моральных и неморальных мотивов действия по
отношению к нормам и к различению качества норм как таковых (у Вебера это законность, у
Дюркгейма — моральный авторитет) и более абстрактного элемента, посредством которого они
«манифестируются» (у Вебера — харизма, у Дюркгейма — сакральность). Это совпадение в
действительности еще более тесное, поскольку оба этих ученых шли от двух противоположных
полюсов мысли: Вебер — от исторического идеализма, Дюркгейм — от высшей степени осоз-
нанного позитивизма. Более того, здесь нет следа какого-либо взаимного влияния. И это не
единственная связь между работами этих двух авторов. Можно предполо жить, что такое
согласие было бы наиболее правильно объяснять корректной интерпретацией одних и тех же
видов фактов.
Наконец, совпадение распространяется и на социологические гипотезы, и не только на сами
гипотезы, но и на форму их изложения. Следует напомнить, что дюрк-геймовская точка зрения
на это была «догружена» той, которая возникла в Германии. Это уже отмечалось как нечто
необычное. Но в настоящем контексте важным является тот факт, что Вебер был сознательно и
эксплицитно настроен против большинства из преобладавших в то время в Германии
организмических социальных теорий, которые он идентифицировал, главным образом, с инту-
итивистской методологией, критикуемой им столь сурово. Будучи противником такого
направления, он был всегда воинствующим социальным номиналистом. И большая часть
выступлений против него в Германии была основана именно на этом факте79.
79
Наиболее яркий пример — рецензия Шпанна на работу «Wtrtschaft urni Gesellschaft». См:. Spartn 0. Tote und lebendige
Wissenschaft. 2 Ed., Gustav Fischer, Jena, 1925.

Вебер последовательно устраняет из своих работ все неэмпирические сущности, только Дух
(Geist), с которым он все-таки имел дело, остается в его работах, но для него это вопрос
эмпирических, наблюдаемых установок и идей, могущих быть непосредственно связанными с
мотивацией действия, поддающейся интерпретации. Несмотря на это «отступление », он
решительно становится на социологическую точку зрения. Одним из главных результатов такой
позиции является представление о доминирующей социальной роли религиозных идей и цен-
ностных установок — специфических форм воплощения или ценностей харизмы, — которые
разделяют все участники большого социального движения или даже общества в целом. В самом
деле, только в той мере, в которой установки, следующие из доктрины кармы и переселения душ,
разделяются всеми индуистами, могут быть узаконены касты; и только в той мере, в которой
протестантская этика разделяется большей частью населения, может существовать адекватная
мотивация к рационально-аскетическому совершенствованию в повседневной жизни. Общество
может быть субъектом только законного порядка, поэтому на небиологическом уровне должно
существовать нечто, стоящее выше баланса силы и интересов, а это «нечто» может возникнуть
лишь постольку, поскольку существуют общепризнанные ценностные установки в обществе.
Именно здесь опять-таки возникает Дюркгейм со своей интерпретацией возможного
значения социальной реальности. Это то, что восполняет веберовский критицизм исторического
органицизма в немецкой идеалистической традиции. Веберовская индивидуалистическая
трактовка харизмы в связи с ролью пророка ни в коей мере не затрагивает этого аспекта. Она просто
как бы служит для того, чтобы скорректировать основной недостаток, который может быть
найден в позиции Дюркгейма и развитие которого сдерживалось его изначальным социоло-
гическим позитивизмом. Этот недостаток — следствие смешения эмпирической роли
ценностного элемента с санкционированием институционального status quo. Be-бер посредством
своей теории пророчества и процесса рутинизации харизмы показывает постоянно другую сто-
рону этой картины. Его точка зрения, в конечном счете, не находится в противоречии с
дюркгеймовской, она просто создает обеспечение для дальнейшего развития ее применений,
которые самому Дюркгейму не удалось сделать. Такое развитие было осуществлено прежде всего
благодаря веберовской сравнительной точке зрения и его погруженности в проблемы социального
изменения.
Следует отметить еще два момента, прежде чем завершить обсуждение харизмы. Следует
указать, что Вебер отнюдь не считал, что полностью рационализированные системы идей, с
которыми имел дело его сравнительный анализ религий, в той строго сформулированной идеально-
типической форме, в которой он его представил, действительно имеют место в сознании больших
масс людей, воздействуя, как он заявлял, на них. Эти рационализации образуют полярные типы
— некоторое «преувеличение» — вполне осмысленных тенденций, скрытых в массовых
установках. Это обстоятельство является ключом к общему направлению интерпретации его точки
зрения на роль идей и ценностных элементов. Следует помнить, что среди мотивов,
способствующих узаконению порядка, он выделяет аффективный и ценностнорациональный. По-
следний может быть интерпретирован как связанный с формулировкой рационального типа. В
соответствии с остаточным характером категории «аффекта» аффективный мотив может быть
интерпретирован в конечном счете так, чтобы включить ценностные элементы, поскольку они
укладываются в завершенную и последовательно рациональную формулировку.
Это указывает на тесную связь терминов, в которых определяются 80 «аффективность» и
харизма и которые дают основание для заключения, что веберовский «аффект » представляет в
определенном отношении пару к «сентимен-ту » Парето и к установке на конечные ценности,
использованной в данной работе. Отличие этого понятия от ценностной рационализации
соответствует тому различию, которое вводит Парето между полярными типами: «остаточного»
(«residue»), которое он формулирует принципиально четко и недвусмысленно, и «сентиментом» или
использованным нами термином «конечная установка» — «установка на конечные ценности ».
Принципиальная важность этого различения состоит в том, что оно означает: для Вебера, роль
ценностных элементов не ограничивается исключительно ясной логической формулировкой
метафизических идей и конечных целей. Отклонения от рациональных норм не интерпретируются
сами по себе как проявление роли психологических факторов. В действительности понятие
«харизма» сформулировано как специфическое, не укладывающееся в психологические рамки.
80
«Аффективная вера » — это вера в «валидность вновь открытого или продемонстрированного на примерах ».

К сожалению, Вебер не дает развернутого анализа включенных сюда отношений. Те или

иные сомнительные идеи должны быть рассмотрены как проявление тех же самых базисных
элементов, каковыми являются установки и акты. Но они не полностью зависят от чувств
(«сентиментов»). Познавательный (когнитивный) элемент — это, конечно, безусловно
независимый элемент, однако не полностью рационализированный. Он зависит от правильности
рассуждения, а не только от представляемых аспектов реальности. И даже еще менее, чем в
данном случае, этот элемент является полностью таковым в научных идеях. Как показал Вебер, в
направление интересов и в способы решения проблемы смысла мира включены субъективные
элементы. В их разработке используется понятие «Wertbeziehung» (ценностные отношения). Дей-
ствительно, это исходный пункт для научной социологии метафизических и религиозных идей, но
это понятие (Wertbeziehung) в веберовской методологии было применимо и для анализа научных
идей. Главное общее положение заключается в том, что неэмпирическая реальность (в особенности
телеологическая проблема смысла), наша познавательная ее концептуализация, нерационализиро-
ванные ценностные установки и структуры ситуаций, в которых мы действуем и о которых мы
думаем, - все это элементы, состоящие в отношениях взаимной зависимо сти друг от друга. Но это
скорее постановка проблемы, чем ее решение. Решение ее выходило бы за рамки нашего
рассмотрения. Здесь огромное поле для будущих аналитических и эмпирических исследований 81.
Связь Вебе-ра с открытием этого поля и формулировка элементов проблемы именно таким
образом, как он это сделал, открывает возможность для последовательной работы. Путь этот
лежит в пределах его теории 82.

81
Здесь мы не делаем попытки более глубокого анализа. Расширенное представление этой проблемы роли идей дано нами в
примечаниях к гл. XIV.
82
Как это показывает остаточный характер понятия «аффект».
Ритуал

Одно из самых важных исключений в этой цепи соответствий в основных категориях

веберовского и дюрк-геимовского подходов к религии — это ритуал. Этот эле мент, столь важный
для Дюркгейма, не имеет, что весьма любопытно, заметного места в веберовской системе по-
нятий. И это утверждение было бы, конечно, сильным ударом по тезису о существенном
совпадении концептуальных схем этих двух ученых, если бы оказалось, что Вебер игнорировал
эмпирические факты религии полностью, либо что он давал им интерпретацию, радикально
несовпадающую с интерпретацией Дюркгейма.
Но этого, однако, нет в действительности. Напротив, хотя указанные элементы не
складываются у Вебера в теорию ритуала, в его работах присутствуют все основные элементы
таковой теории, очень близкой к теории Дюркгейма. Все они уже были обсуждены нами в начале
нашего анализа. Осталось разобрать здесь их релевантность для данного конкретного феномена.
Во-первых, взгляд назад на рассмотренную нами выше веберовскую сравнительную
социологию религии убедительно покажет нам, что он никоим образом не игнорировал
эмпирические факты ритуала, прежде всего магического, но проявлял к ним живой интерес.
Одно из двух основных направлений рационализации состоит, согласно его взглядам, в
элиминации магических элементов83. В своем рассмотрении вопроса о неспособности как
китайской, так и индийской религиозной этики развить последовательную рационализацию
практического поведения, он весьма сильно подчеркивал тот факт, что как та, так и другая
оказались неспособными выступить против огромной массы народных магий, хотя сама элита
воздерживалась от участия в них. Пуританская этика, со своей стороны, характеризовалась
глубоко укорененной враждебностью, в особенности к магии, но также и к ритуалам
вообще,поскольку идолопоклонство относилось к атрибутам сакрального, магия же бросала
вызов первичности Божественного порядка, который был выражением Божественной воли. И как
только было обнаружено отклонение от него, как в случае действий предопределенных
святых, из этого был сделан вывод.
83
Entzauberung der Welt. См. в особенности: Weber M. Gesammelte Aufsatze zur Religionssoziologie, vol.1, g SS. 512 — 513.

Ритуалы позволено было сохранить только в том случае, когда это прямо санкционировала
теологическая теория периода Реформации, а именно — ритуалы крещения и причащения84.
Во-вторых, неспособность искоренить ритуал, в частности магический, безусловно, в
веберовском сознании очень тесно связывается с неспособностью вырваться из
традиционализма85. Это настолько очевидно, что можно предположить: традиционное действие —
принципиальная категория в веберовском мышлении, в то время как ритуал оказывается
категорией скрытой. Но что это — просто предположение или же этому есть какие-то сви-
детельства?
Несомненно, свидетельства этому есть. Во-первых, уже несколько раз было отмечено, что
Вебер часто применяет определение «сакральная»86к понятию «традиция ». В самом деле, едва ли
можно говорить о традиционализме как элементе веберовского мышления без связи с сакральным:
только в связи с этим прилагательным традиция становится формой законного порядка. Таким об-
разом, уже только в этой связи сакральное играет важную роль в веберовской теоретической
схеме. Для Дюркгейма осуществление ритуала — это «действия по отношению к сакральным
вещам». Поскольку сакральность или ритуальная установка — это существенная характеристика
ритуала, один из источников сакральности традиции может оказаться частью самой этой
традиции, а именно — традицией ритуальной.
84
Азиатские религиозные этики могли бы иметь трансцендентную магию. Они никогда не вернулись к тем корням, от которых
брали свое начало.
85
В различных конфессиях христианства эта связь является очень тесной.
86
Heilig.

К этому можно добавить еще и другие факты. Понятие «харизмы», которое есть просто
другое название «сакральности» или ее источник, прямо связано как с профетическим, так и с
постпрофетическим традиционализмом. Традиционализация профетической доктрины или
пророчества — это в строгом смысле процесс передачи харизматического качества от личности
пророка к традиционализированным нормам и носителям власти. Связь харизмы с
традиционализмом наиболее сильна. И нет никакого основания не включать в эту связь
ритуал.
Но существует и еще одно, заключительное звено в этой цепи. После первой стадии
воплощения харизмы — стадии ману — возникает проблема значения, которая со всем своим
символизмом включается в общую картину. Вещи и события, обладающие значением,
следовательно, интерпретируются здесь как символическое проявление сверхъестественных
сущностей. Оно — источник святости указанных сакральных вещей. Они приобретают благодаря
этому факту харизматическое качество. Конечно, среди этих «вещей» и событий, которые
представляют собою обладающие значением символы «сверхъестественных» сущностей,
находятся и действия. И разве не чисто дюркгеймовское определение ритуала — «действие по
отношению к сакральным вещам»? В действительности же это уже веберовское определение
религиозного акта, за исключением, правда, того факта, что Вебер подчиняет
«сверхъестественную сущность» «сакральной вещи», т.е. символизируемое символу. Более
того, важным моментом для точки зрения Вебера является один из главных предметов
рассуждения Дюркгейма — роль символических отношений. Едва ли можно требовать более
тесного соответствия.
Наконец, Вебер считает, что первым и универсальным результатом введения символизма в
ситуацию является стереотипизация традиции. Следовательно, этой связью с традиционализмом
замыкается круг. Но откуда такая тесная ассоциация ритуала, символизма и традиционализма?
Ритуал включает в себя как символизм, так и сакральность. Элемент сакральности не позволяет
свести акт к обыденному утилитарному расчету выгод, поскольку при этом он перестал бы быть
сакральным87.

87
Ср.: «Сакральное — это то, что особенно неизменно (безальтернативно)».

Следовательно, поскольку практика обеспечивает результативность, она становится

стереотипичной. Более того, символичный элемент, в особенности в той мере, в которой он
включается в отношения целей и средств, приводит к тому, что рациональный критицизм по
отношению к нему становится в высшей степени нежелательным. И, поскольку такое отношение
символизировано, к нему, по определению, невозможно применить такого рода критицизм.
В контексте действия, с помощью которого предполагается достигнуть каких-то целей,
можно с уверенностью предположить, что представление о том, что дан ное действие не имеет
ничего общего с достижением целей, глубоко неприемлемо для актора 88. В сфере рациональных
способов элемент стабильности обеспечивается объективными элементами связей между
средствами и целями, а также характером целей и средств. И в то же время нет никаких
внутренних препятствий к изменению этих способов в связи с получением нового знания об этих
отношениях между средствами и целями. Когда сюда включаются ритуальные элементы,
ситуация меняется. Сакральность или значение сакральных вещей — это не присущее им
наблюдаемое качество, но нечто придаваемое извне, а именно символическое значение. Подобным
образом, в той мере, в которой символизируется отно шение целей и средств, в него вводится не
присущий ему стабилизирующий элемент. Эти символы могут функционировать только в том
случае, если соблюдается конвенция, т.е. если они традиционно стереотипизированы.
Традиционализм — это стабилизирующий элемент в символических отношениях89.
Здесь, а не в какой-то внутренне противоречивой Доктрине, как можно предположить, и
находится основание конфликта между наукой и религией. Дух науки — это присущий ей
критический скептицизм в строго эмпирическом смысле, в то время как религия не может обой тись
без символизма90.

88
Это было бы «фривольным» отступлением от «серьезной жизни», о которой говорит Дюркгейм в «Элементарных формах
религиозной жизни».
89
В случае языка так же, как и во всех прочих.
90
Применение этого тезиса в циклах Парето очевидно.

Но, однако, именно здесь может быть и, безусловно, есть в веберовской системе место
для элемента структуры действия, который содержит харизму и в то же время выходит за
рамки обыденного анализа целей и средств, прежде всего по той причине, что включает в
себя символические элементы специфическим способом. И это является одновременно
существенной особенностью дюркгеймовского подхода к ритуалу в целях анализа действия.
Здесь соответствие между ними полное91.
91
Совершенно очевидно, что связь, установленная Дюркгеймом между ритуальным и социальным, т.е. общий ценностный элемент,
используется также и Вебером. Это убедительно подтверждает проведенное выше рассмотрение харизмы.

Правда, Вебер не развивает теории функции ритуала, которую можно было бы сравнивать с
дюркгеймов-ской в целом. Это (а также тот факт, что место этого элемента в теории скорее
имплицитно, а не эксплицитно) обусловлено в первую очередь эмпирическим интересом Вебера.
Это означает, что он имел дело прежде всего с динамическим аспектом религии, у которого есть
две стороны — харизма (в ее пророческом осуществлении) и рационализация. В таком контексте
значение традиционализма главным образом негативно. Это то, что стоит на пути движущих
сил. Он не занимался специально вопросом «почему »; для его целей было достаточно установить,
что традиционализм обладает именно таким воздействием. Таким образом, он не слишком
углубляется в анализ традиционализма. Важно, что эти тенденции мышления, послужившие
материалом для выше приведенных интерпретаций, были выведены, главным образом, из раздела
о социологии религии в книге «Wirtschaft und Gessell-schaft», в котором Вебер делает попытку
рассмотреть религию систематически. И если бы он пошел дальше в построении общей теории,
концепция ритуала, безусловно, стала бы совершенно явной. Но он этого не сделал. Чтобы
эмпирически исследовать связь между религиозной этикой и капитализмом, ему это не было
нужно. Результат анализа нужен был ему только для того, чтобы подтвердить свои выводы в
данном контексте, а вовсе не изменить их92.

92
Ясно, что Вебер различает форму порядка, поддерживаемого диффузными санкциями против «недозволенного», и
«закон»,подкрепляемый принудительными санкциями, осуществляемыми специальными органами власти.

Излишне специально останавливаться на том, что для Вебера, как и для других авторов, речь
идет здесь о факторах, формулируемых несубъективным образом; наследственность и среда
играют свою роль в определении конкретного действия. Это верно как для роли основных средств
и условий действия, так и для роли источников незнания и ошибок — нерациональных
психологических факторов, препятствующих успеху и отклоняющих действие от рациональных
норм. Вебер принимает здесь крайнюю точку зрения, отрицая возможность важной роли
данных элементов. Но его внимание не задерживается, однако, на анализе этой роли, он
анализирует роль других элементов, которые входят в рассмотрение. Это указано нами просто
ради завершенности и для того, чтобы защитить Вебера от необоснованного обвинения в том, что он
отрицал роль этих элементов. Он боролся против требований полного детерминизма, усиленных
указанными факторами. Но его сознание было открыто для всего того, что касается возможности
включения в рассмотрение этих значимых элементов для обоснования объяснительных схем при
разрешении тех или иных проблем.

Вопрос о «вкусах»

Наконец, прежде чем завершить эту часть, следует обратить внимание еще на одну
проблему, которая лежит на границе указанного выше рассмотрения и общего анализа концепций
всех авторов, разобранных в данной работе. Здесь мы дадим только вступительные замечания;
Дальнейшее развитие этой темы будет представлено в замечаниях, приложенных к данной главе,
касающихся Тенниса. Следует помнить при этом, что веберовская схема, с которой был начат этот
главный анализ систематичес кой теории, содержит не только два элемента — эффективность
норм рациональности и узаконенность норм, но еще третий — обычай (Brauch). Что это: простое
изменение формулировки или то, что меняет направление исследования? Очевидно, что этот
периферийный для интересов самого Вебера элемент не стоит в центре какой-либо из его
главных концепций или выводов. И тем не менее одна из тенденций его мышления, связанная с
ним, достойна краткого рассмотрения.
Мы указывали уже, что термин «обычай» или «практика» (usage) выбран для того, чтобы
привести к единообразию действие в тех случаях, когда его не удается включить в один из двух
описанных выше типов норм. Возможность единообразия дана в «актуальной практике», т.е.,
подобно определению «аффективного» и «традиционного» действия, несколько расплывчатой
формулировкой.
Можно предположить, что он применяется в первую очередь для приведения к единообразию
«автоматизмов » воздействия инстинктов, привычки и т.д. Однако такая интерпретация должна
быть, по-видимому, исключена, в силу того что Вебер совершенно явно ограничивает свою
концептуальную схему действия в том месте, где он начинает выходить на субъективно
постигаемые мотивы, т.е. на действие в его техническом смысле. Обычай, как он формулирует
сам совершенно явным образом, — это «единообразие в ориентации социального действия». Он
совершенно не скрывает своего согласия с тем, что такая регулярность незаметно переходит в
регулярность, ориентированную на законный порядок, — в данном случае в «условность».
Но и при этом остается нерешенной еще одна проблема. В качестве главного примера Вебер
приводит «временные вкусы», моды и условия приема пищи. В Германии так называемый
«континентальный (т.е. неанглийский)завтрак» — обычай.Так «делаютвсе».Но ничто не
препятствует при этом любому человеку есть бекон и яйца или же сделать себе что-то из
пшеничной крупы, если ему это нравится. Никаких санкций не преду-
смотрено для того, кто отклоняется от данного обычая93. Это дает ключ к пониманию. В пределах,
совместимых с законным порядком общества и не противоречащих потребности в
«результативности», т.е. психологически адекватных обеспечению за умеренную цену,
существуют элементы единообразия, которые могут быть обозначены как «вопрос вкуса».

93
В определенных границах, конечно.

Особенно следует отметить, что такие элементы содержатся также и в ориентации на нормы.
Они не только фактические законодатели действия (как можно было бы предположить из
веберовской формулировки), но и стандарты «хорошего вкуса» в обществе. Фактические
закономерности, поскольку они имеют место, могут быть интерпретированы как возникающие
из одинаковой (или подобной) ориентации на общепризнанные нормы. Рефлексия показывает, что
этот элемент имеет исключительно широкое применение в общественной жизни. Он
применим не только по отношению к питанию, одежде, личным повседневным привычкам и т.д.,
это также очень важный элемент «искусства», «рекреации» и проч.
Как его можно интерпретировать в терминах представленной здесь схемы? Это в первую
очередь нормативный аспект, единственный, не допускающий радикально «натуралистической»
интерпретации. Существует некоторое основание, убеждающее нас, что ценностные элементы
должны быть включены в рассмотрение. Во вторую очередь это нормативный аспект, имеющий
характер, явно отличный от тех, которые уже рассмотрены. И самое разительное отличие —
отсутствие какого-то «обязующего» качества норм, по крайней мере в определенном смысле.
Эффективные нормы и законные нормы — это нормы действия в конкретном смысле этого
слова. Они означают стандарты «правильного» соотношения средств и целей в данном контексте
или же «правильного» способа делать что-то с учетом обязывающих ценностей.
Ритуал также в таком субъективном аспекте может рассматриваться в точности как
средство достижения конкретных целей. Ритуальные манипуляции обязывают, в том смысле, что
они образуют «правильный» — и единственно «правильный» — способ достижения цели. Но в
действительности все конкретные акты — преобладает ли в их контексте утилитаризм или
ритуальность — содержат в себе элемент приукрашивания, связанный со стандартами вкуса.
Эту проблему нам поможет прояснить пример, взятый из каждой из двух указанных сфер.
Для древних маори в Новой Зеландии94 ловля птиц силками — это основной способ добычи себе
средств пропитания. И универсальным фактом является для них то, что ловушки для птиц
декорируются искусной резьбой, которая явно никакого значения не имеет для
результативности ловушек. Это ритуальный аспект, поскольку резьба имеет магическое значение,
но, как покажет следующий пример, это еще не исчерпывающее объяснение. Далее, католическая
месса — это типичный ритуал. Но она может быть исполнена в совершенно примитивных условиях,
при простейших одеяниях священнослужителей, деревянном алтаре, грубых сосудах для
причащения. А может осуществляться со всей пышностью и роскошью в огромных соборах, при
богатых одеяниях, раскошных украшениях, изысканно декорированном алтаре и золотых, укра-
шенных драгоценностями сосудах. Важно, что ритуальный элемент как таковой в обоих случаях
совершенно один и тот же. Различия же касаются исключительно вкуса. Роскошь больших соборов
ничуть не более эффективна, чем простота маленьких церковок переселенцев или миссионеров.
 94
См.: Firtb R. Primitive Economics of the New Zealand Maori, ch. IV (Magi' in Economics. E.P. Dutton and Co, New York, 1929).

Наконец, существует целый класс конкретных актов, которые обычно называются

художественным творчеством и его восприятием, с одной стороны, и реакцией, с другой, где
элемент «вкуса » становится доминирующим.
Все эти виды деятельности включают в себя «техники»; раз дана определенная норма вкуса,
то существуют правильные и неправильные способы ее осуществления в действии. И техники эти,
следовательно, могут быть подвергнуты обычному анализу целей и средств. Но норма вкуса —
это не обязательная норма, в отличие от норм двух других типов, обсужденных выше.
Как было уже отмечено, этот нормативный характер подразумевает ценностный элемент.
Какова же объяснимая связь данного элемента с другими структурными элементами действия? По-
видимому, действия и их результаты здесь лучше всего рассматривать как способы выражения
ценностных установок. Нормативный элемент включен, поскольку для данных видов активно-
сти и их результатов он обеспечивает адекватное выражение, которое они в определенном
смысле должны иметь в соответствии с характером ценностей, в них выражаемых. Но такое
соответствие не принимает ни формы подчинения средств или условий конкретным целям
(относительно экспрессивной активности как общего комплекса, в отвлечении от техник, в него
включенных, и от формы норм, управляющих отношением между средствами и целями), ни
формы правил легитимного порядка95.

95
Включая и моральные санкции.

Оно принимает скорее форму осмысленного соответствия между ценностной установкой и

конкретными формами активности, а также их результатом. Это означает, что эти элементы могут
быть интерпретированы как принадлежащие все вместе к согласованности чувств
(Sinnzusammenhang) и, с одной стороны, следовательно, конкретные виды активности и их
результаты — произведения искусства и т.д. — образуют в этом смысле согласованный образ, а с
другой, мотивационная интерпретация включает демонстрацию их адекватности, как
выражения установок, с ними связанных. В этом смысле и только в этом смысле — стиль
готической архитектуры может быть интерпретирован как выражение средневекового
католического духа (Geist), как он сформулирован, например, в Summa Фомы Аквинского96.
В принципе и все установки могут быть выражены в терминах норм вкуса, а в определенном
смысле, и в действии, ориентированном на них. Но очевидно также, что ценностные установки97, и
прежде всего общепризнанные установки на конечные ценности, а также другие отношения к
действию, в целом будут иметь такое выражение, которое было нами описано. И наоборот: во
всех конкретных действиях может быть обнаружен элемент такого характера — и это ни в коем
случае нельзя смешивать с «искусством» в популярном смысле этого слова.
Этот вывод очень важен методологически. Как было нами отмечено в конце XVI главы,
доктор фон Шелтинг различал «понимание» (Verstehen) конкретных мотива-ционных
процессов, с одной стороны, и временное Sinnzusammenhange, с другой. Доктор фон Шелтинг
показал, что явным методологическим намерением Вебера было (в данном случае) нечто,
противоречащее его предыдущим намерениям, и что он в действительности осуществлял в своих
эмпирических исследованиях именно это последнее.
Осуществление Вебером в своих работах этой системы идей само по себе не релевантно
данному контексту. Но релевантным является дальнейшее развитие этой системы в конкретный
комплекс действия. Он может быть интерпретирован в строгом смысле как методологический
противовес эмпирической роли норм вкуса и комплексу действия, ориентированного на них98.
96
Проф. Сорокин посчитал удобным назвать это «ажурным методом».
97
Понимаемые, конечно, как ценностный элемент конкретной установки. Такие элементы, все вместе, принадлежат к логически-
смысловому единству. См.: Sorokin P.A. Forms and problems of Culture Integration («Journal of Sociology», June and Sept. 1936).
98
Но не только это. См. замечания к данной главе, где рассматривается Gemeinschaft и его применения.

Верно, что главный интерес Вебера, как аналитический, так и методологический относился не
к этим феноменам, но к роли двух других типов норм. Однако на периферии его мышления в
обоих случаях возникал рассматриваемый нами третий тип норм - из-за логической
необходимости интерпретировать эмпирические субъективные проблемы.
Место этого аспекта системы действия — поскольку он вообще заслуживает быть названным
таковым — параллельно только месту общепризнанных конечных ценностей в другом контексте,
этой крупицы истины в интуи-ционистско-эманационистских социальных теориях. Не случайно
такие теории всегда особо подчеркивали этот аспект социальной жизни и пытались вогнать все
прочие аспекты в свою схему. Игнорирование Вебером этого аспекта объясняется главным
образом его полемическими атаками на эти теории и последовательной концентрацией на аспектах
действия, которые в указанных концепциях постоянно получают извращенную интерпретацию.
Поэтому возрождение Вебером в указанных обстоятельствах данного аспекта системы действия в
своих же собственных работах тем более наводит на размышление.
Это показывает нам, что его очерк не претендует быть исчерпывающим. Он не претендует
также ни на полностью адекватное объяснение роли норм вкуса, ни на то, чтобы дать адекватный
ключ к пониманию таких конкретных феноменов, как искусство, к которым применение его
понятий практически очевидно. Рассматриваемые нормы вводятся с целью охарактеризовать часть
структуры действия, которая непосредственно вторгается в то, что было предметом
предшествующего анализа. И в соответствии с общим методологическим характером нашей работы
данная часть структуры действия имеет дело непосредственно с отношением этих норм к
предыдущим категориям. Это неизбежно приводит нас к тому, что указанные нормы становятся
остаточной категорией, относительно которой читатель, возможно, уже настроился подозревать,
что она охватывает весьма различные вещи. Однако, по-видимому, нецелесообразно пытаться
расширять этот анализ далее. В примечаниях к данной главе при Рассмотрении понятия
Gemeinschaft мы попытаемся все же высказать некоторые идеи относительно класса конкретных
феноменов, в который в значительной степени входит другой аналогичный элемент системы
действия.
Каталог структурных элементов действия, распознаваемых в веберовской систематической
схеме идеальных типов или прямо вытекающих из нее, будет еще дополнен. Он дает основание для
идентификации и очерчивает ясную и определенную роль в обобщающей схеме каждого отдельного
элемента предыдущего нашего анализа, особенно благодаря исследованию работ Парето и
Дюркгейма. Более того, каждый из этих элементов, если он вообще возникает в работе в отчетливой
форме, может получить формулировку, которую можно в дальнейшем включить как в теоретические
схемы, так и в эмпирические интерпретации концепций всех трех авторов, а также обосновать, что
эти авторы, согласно интерпретации, основанной на тщательно проведенном анализе, сами понимали
под своими теориями99. Эта определенно и окончательно установленная конвергенция концепций и
была главным предметом, который должен был быть продемонстрирован в нашей работе. И вот,
наконец, у Вебера возникает еще один структурный элемент — ориентация форм выражения на
нормы вкуса, который заполняет пустоты в предыдущих схемах.

99
Иначе говоря, учитывая возможность различных направлений анализа, эти три концептуальные схемы могут быть
терминологически переведены одна в другую без существенного изменения их смысла.

Мы не предполагаем здесь изучать те следствия, которые вытекают из положений

генерализованной схемы структуры действия для проблем, связанных с конструированием общей
систематической теории. Предварительный очерк, направленный на создание такой теории, будет
дан в последней главе. Не предполагается здесь также продолжать сопоставление концепций этих
трех авторов или пересматривать основные положения полученной на основе этого
сопоставления обобщенной схемы. Такая попытка будет сделана в двух заключительных главах.
Завершая рассмотрение теоретических взглядов Вебера, целесообразно переставить
некоторые акценты и сделать эксплицитными некоторые аспекты, несмотря на возможные
сомнения в правильности нашей интерпретации. Позиция Вебера — это, без сомнения,
волюнтаристическая теория действия. Она ни в коем случае не явля ется позитивистской или
идеалистической теорией. Это можно убедительно показать для всех существенных элементов его
концепции.
Во-первых, его рассмотрение протестантизма и капитализма и — в более общей схеме —
социальной роли религиозных идей становится понятно только исходя из этой трактовки. Роль
как идей, так и связанных с ними конечных ценностей лежит в основании веберовской концепции.
Но не менее важным является и то, что эти элементы не остаются разрозненными, а состоят в
сложных взаимоотношениях с другими независимыми факторами. Без признания независимости
друг от друга наследственности и среды, без изучения сложных взаимодействий конечных
ценностей, идей, установок, норм различного типа друг с другом, а также с наследственностью и
средой, конкретная социальная жизнь и действие, как мы их знаем эмпирически и как
рассматривает их Вебер, попросту не интепретируемы и не мыслимы вообще.
Во-вторых, разбор веберовской методологии полностью подтверждает интерпретацию его
эмпирических трудов. Его методологический интерес, как оказывается, был сфокусирован
главным образом на тех сторонах логики науки, которые имеют значение для понимания
действия, а не «природы» или каких-то вневременных комплексов значений. Еще глубже, Вебер
демонстрирует, что концепция объективного научного знания в любом смысле, применительно
к любым эмпирическим проблемам неразрывно связана с реальностью как нормативного
аспекта действия, так и того, что мешает реализации норм. Сама наука не может быть
методологически обоснована без связи с ценностным элементом в составе ценностных
отношений (Wertbeziehung). Без него не может быть никакого определенного отбора релевантных
данных, а, следовательно, и объективного знания, отличного от «потока сознания». Концепция
науки сама по себе предполагает действие100.

100
Это, как уже указывалось, одно из зерен истины в прагматизме.

Более того, существует такое основное единство науки и действия, которое представляет
последнее обоснование исходного пункта всего нашего исследования, — роль в действии нормы
рациональности, в смысле научного верифицируемого внутреннего отношения целей и средств
друг к другу. Если, следовательно, вообще существует наука, то должно существовать и
действие. И если существует наука о действии, то она должна включать в себя норму внутрен-
ней рациональности в данном смысле этого слова. Это фактически является центральным
пунктом. Отбрасывание этих фундаментальных отношений в конечном счете неизбежно ведет к
субъективизму и скептицизму, которые разрушают как науку, так и ответственное действие101.
101
Осознание этой фундаментальной истины (правда, не всегда ясное) — одно из главных достоинств интереснейшей работы проф. В.
Эллиота: Elliot William ]. The Pragmatic Revolt in Politics: Syndicalism, Fascism, and the Constitutional State. The Macmillan Company,
New York,1928. Эту работу можно считать философским экскурсом, а не одним из строго научных аргументов.

Существует еще один аспект веберовской методологии, который был кратко затронут
выше, и который относится непосредственно к данному контексту. Это принципиальный
аспект идеального типа — его нормативный характер. Это, конечно, не норма, обязывающая
наблюдателя, но наблюдатель понимает действие, в частности, с точки зрения нормы, которую
он считает вменяемой актору в связи с его действием. Вебер использует для объяснения
главным образом рациональные идеально-типические случаи и в конечном счете — идеально-
типические случаи, в которых предполагается полная реализация нормы. Это поучительно, в
частности, потому, что в своей полемической оппозиции инту-итивистским теориям, Вебер с
особой силой подчеркивал нереальность идеального типа как искусственной, мысленной
конструкции.
Наше несогласие с Вебером относительно идеального типа связано не с его нормативным
характером вообще, а только с тем фактом, что Веберу не удалось разде лить конкретные нормы
(гипотетический конкретный типический элемент) и нормативные элементы обобщенной теории
действия и согласовать свой эксплицитный методологический подход с выдвинутыми ранее
категориями. Но с его точки зрения настойчивое утверждение о нереальности идеального типа,
безусловно, правильно, и это сильнейший из всех возможных показателей того, что он работал в
рамках волюнтаристической теории действия. Поскольку, хотя нормативные элементы абсолютно
необходимы для действия, столь же верно и то, что они не являются единственными, а
приобретают свое значение только в связи с ненормативными элементами. Выделение такого
идеального типа, т.е. изоляция нормативных элементов как таковых, разрушает действие, —
теория становится идеалистической.
В-третьих, в данной главе мы показали, что структуру систем действия в целом, как ее
удалось установить в нашем анализе, можно идентифицировать с собственной веберовской
концептуальной схемой. И это верно, несмотря на то, что в его методологии нет ясности
относительно логической природы обобщенной теоретической системы. Система веберовских
структурных элементов действия не имеет смысла сама по себе, а становится осмысленной
лишь в контексте волюнтаристической теории действия. С другой стороны, это доказывает,
что волюнтаристический подход неизбежно в той или иной форме приводит именно к таким
элементам.
Наконец, следует отметить еще один аспект веберовской теории, который в ходе приведенного
выше анализа мог не привлечь к себе внимания, поскольку не находился в центре рассмотрения.
Однако он в высшей степени важен в данном контексте, доставляя окончательный аргумент в
пользу как того, что Вебер стоял на позициях волюнтаристической теории действия, так и того,
что, когда такая теория сконструирована, из нее вытекают определенные эмпирические выводы.
Рассмотрение проблемы социального изменения, приведенное выше, обнаруживает, что главный
интерес Вебера был направлен на взаимосвязь пророчества, рационализации и традиционализма.
Существует, однако, и еще один аспект социального изменения, основанный на процессе,
который радикальным образом отличается от процессов, названных выше. Этот процесс
можно назвать «секуляризацией». Наиболее ясно этот элемент можно проследить в вебе-
ровскои концепции предпринимательского капитализма. Этот феномен возникает благодаря
процессу освобождения от этического контроля, дающему свободу интересам и импульсам от
нормативных ограничений, как традиционных, так и рационально-этических. Он проявляется
в смягчении аскетической жестокости на позднейших стадиях развития протестантской этики,
а в более широком смысле — вообще в процессе аккомодации как протестантской, так и
католической основы. Этот аспект проявляется в том, что Вебер назвал «спекуляризированным
влиянием богатства», которое он с такой силой подчеркнул в «Протестантской этике »102. Он
проявляется не только в экономике, но и в других сферах, например в превращении эротического
удовольствия в искусство103.
«Интересы и влечения» предпринимают «наступление со всех сторон», стремятся вырваться
из-под контроля, который все еще тяготеет над ними. Существенно, что процесс этот включается
в процесс, описанный Парето как переход от доминирования устойчивой остаточной сферы к
сфере комбинаций104, точно так же, как и в описанной Дюркгеймом схеме перехода от солидарнос-
ти и интеграции к аномии. Это процесс, возможность которого предусматривает
волюнтаристическая теория действия как таковая. Полное его отсутствие в веберовскои системе
было бы весомым аргументом в пользу сомнения в правильности проведенного выше анализа. Но
он в ней присутствует. Только, подобно эксплицитной роли ритуала, он выступает на первый план
в специфике веберовских эмпирических, а не теоретических работ.

102
Weber M. The Protestant Ethic and Spirit of Capitalism. Transl. by Talcott Parsons et al. London, 1930.
103
Weber M. Gesammelbe Autsatze zur Religionszoziologie.
104
В теории Парето (в изложении Т. Парсонса, см. гл. VII данной работы) категория остаточных элементов (residues) состоит из двух
классов элементов: основанных на устойчивости агрегатов (persistence of aggregates) и основанных на инстинкте комбинирования
(instinct of combinations). —~ Примеч. перев.

В отличие от Парето, Вебер не намеревался строить законченную теоретическую систему в

социальной науке. В самом деле, мало что свидетельствует, что у него было какое-то ясное
мнение о возможности создания такой системы или же о целесообразности ее создания. Он,
скорее, был глубоко погружен в конкретные эмпирические проблемы и относился к теории как
к средству для эмпирических исследований, которое никогда не может быть целью само по
себе, а только способом, инструментом для решения эмпирических задач, непосредственно
стоящих перед исследователем. Но его эмпирические исследования проводились им без
излишнего педантизма, научной путаницы и эзотерических проблем. Он интересовался
наиболее значительными вопросами из тех, которые ему встречались, т.е. теми, которые
открывали широкие перспективы и поле для воображения. Весьма важно, что, действуя таким
образом, он фактически приходил, хотя не полностью это осознавая, к построению
обобщенной теоретической системы, по крайней мере в одном из главных ее аспектов.
Структурная модель общей системы действия в его трудах обладает наибольшей
законченностью из всех, которые встречались до этого времени. Следует еще раз подчеркнуть,
что общая теория, правильно понимаемая, — это не стерильный диалектический аргумент, но
далеко продвинутое следствие интерпретации эмпирических проблем. Изучение работ Макса
Вебера ярко показывает, что эмпирические исследования, если они проводятся с размахом и
воображением и имеют значение для фундаментальных проблем своего времени, прямо ведут к
общей теории, независимо от наличия или отсутствия методологических намерений. Со-
гласованность общей теории и эмпирического знания — °Дин из принципиальных тезисов
данного исследования — едва ли может быть продемонстрирован более убедительно.
Замечания о Gemeinschaft и Gesеllschaft 105
105
Эти термины отчасти стали уже интернациональными в своей немецкой форме, так что совершенно нет необходимости их
переводить.

После представления классификации, которая формирует главную исходную точку для

приведенного в данной главе анализа видов ориентации действия, в том, что касается интересов,
законного порядка и обычая, Вебер приступает к конструированию следующей трехчленной
классификации: Kampf (т.е. «борьба» или «конфликт»), Vergemeinschaftung («общинизация») и
Vergesellschaftung («социетизация »). Эта классификация представляет первичный базис для
следующей системы типов отношений. Приведенный выше анализ не достигает той точки, когда
Вебер обращается от непосредственного рассмотрения действия к рассмотрению социальных
отношений. При этом то, что имеет важное теоретическое значение для целей нашего
рассмотрения, могло бы быть достигнуто и без анализа этой классификации. Существует,
однако, аспект, который должен быть кратко объяснен: это аспект социальной системы,
который, будучи назван выше видами проявления установок, не сливается с проблемами вкуса, но
вторгается в институциональную сферу. Для того чтобы показать его здесь, феномен этот
определяется понятием Gemeinschaft, в том виде, как он развит в немецкой социологической
литературе, что удобно для нашего рассмотрения. Но еще более удобно обсуждать эти
феномены в терминах формулировок Ф. Тенниса, который ввел этот термин и на основании
которого Вебер формировал свои собственные понятия. Удобно, следовательно, здесь обратиться
не к Веберу, а непосредственно к Теннису. Теннис использует эту дихотомию в качестве
основания для классификации социальных отношений.
Как Gemeinschaft, так и Gesellschaft представляют собой то, что называют обычно
положительными типами социальных отношений, т.е. способами, с помощью которых
индивиды строят связи друг с другом. Таким образом, оба эти типа исключают конфликтные
элементы. Фактически, как было замечено, Вебер вводит конфликт как третий основной элемент
отношений. Но в данном очерке нет необходимости это рассматривать.
Gesellschaft — это, по Теннису, тот тип социальных отношений, который описан утилитарной
школой социальной мысли. Его содержание, в той личной истории, которая привела Тенниса к
его теории, наиболее тесно связано с учением Гоббса, и, по всей видимости, это способствовало
оживлению интереса к Гоббсу. Действительно, Гоббс и Маркс могут рассматриваться как авторы,
оказавшие своими формулировками большое влияние на это понятие. В дальнейшем такое
влияние оказал также сэр Генри Майн своим понятием «контракта» (договора).
Основной признак Gesellschaft — это «рациональное осуществление индивидуальных
эгоистических интересов». Отношения рассматриваются субъективно как средство, с помощью
которого индивид достигает своих целей. Мотив, побуждающий включаться в такие отношения,
состоит в том, что они — наиболее эффективное средство для достижения целей, имеющееся в
наличии в данной ситуации. Все это предполагает существенное обособление тех частей
отношений, которые связаны с собственнной системой целей индивида и его ценностями. По
крайней мере в той степени, в которой отношения принимают форму типа Gesellschaft, все части
их, кроме прямо названных специфических элементов, иррелеван тны для нашего анализа. И в
целом система отношений приближается к типу Gesellschaft ровно настолько, насколько ее
общие элементы могут фактически игнорироваться.
Теннис грубо разделил отношения на такие, которые предполагают равенство
(Genossenschaft) и такие, которые включают в себя власть (Herrschaft). Типичные для
отношения — отношения обмена и добровольной ассоциации106 с ограниченными целями.

106
В немецкой терминологии — Verein.
В случае обмена партнеры действуют как средства для достижения цели каждого из них:
«А» может доставить нечто, что желательно для «Б», и наоборот. В ассоциации отношения
предполагают наличие некоторых общих целей, но только конкретных и ограниченных. Такие
цели могут быть названы общими интересами. Наконец, Gesellschaft принимает форму
иерархических отношений соподчинения внутри конкретной ограниченной сферы.
Бюрократическая власть, в понимании Вебера, — это как раз такой случай.
В каждом из этих трех случаев специфической характеристикой Gesellschaft будет
совпадение интересов по отношению к конкретной позитивно определяемой сфере и
«компромиссы» интересов партнеров внутри этой сферы. Но все это — лишь смягчение
глубочайшего обособления партнеров (акторов), которое по существу остается неизменным.
Теннис идет даже дальше, утверждая вслед за Гоббсом, что в рамках отношений типа Gesellshaft
всегда остается латентный конфликт, который только маскируется компромиссом внутри некой
конкретной ограниченной сферы107.
107
Сходство тённисовской характеристики этого явления с характеристикой Дюркгейма поразительно. Книга Тенниса (1887)
предшествовала «Разделению общественного труда» (1893).

Теннис, определяя свое понятие Gesellschaft, не исключает из него полностью

институциональные элементы. Напротив, марксистское влияние на его теорию об-
наруживается, в частности, и в этом отношении. Компромиссы в Gesellschaft достигаются в
рамках правил и не представляют собой соглашений ad hoc в смысле спенсеровских договорных
отношений. Но в весьма важном смысле эти институциональные правила являются внешними
для тех отношений, о которых мы здесь говорим, т.к. они регулируют их извне. Они создают
условия, в соответствии с которыми люди могут входить в отношения обмена или объединяться
друг с другом для общей цели, а также подчиняться власти.
Таким образом, в теории Тенниса есть важный институциональный элемент — Gesellschaft
рассматривается в роли Gemeinschaft. Это не позволяет однозначно причислить Тенниса к
утилитарной школе социальной мыс-ди. Но при определении его принадлежности необходимо
принять во внимание другой институциональный элемент. В категории Gesellschaft есть
элемент, являющийся элементом действия, относительно которого утилитарная точка зрения дает
основание видеть в нем главную формулировку тённисовской теории108. Разумеется, Теннис не
постулирует, что конечные цели в самом деле случайны. Он просто предполагает, что в той мере,
в какой отношения относятся к типу Gesellschaft, другие цели индивидуальных партнеров, помимо
тех, которые непосредственно входят в их отношения, могут становиться иррелевантными (с
точки зрения включения в эти отношения). Они иррелевантны даже в том случае, когда первичные
(по своему значению) ценностные системы партнеров интегрированы. Если человек отправляется в
лавку в чужом городе, чтобы произвести покупку, то единственное релевантное его отношение с
человеком, стоящим за прилавком, будет охватывать только виды товаров, их цены и т.д. Все
другие факты, касающиеся этих двух лиц, могут не приниматься во внимание. Нет даже необ-
ходимости знать, имеют ли эти два человека еще какие-нибудь общие интересы, помимо
непосредственного обмена.
108
Gemeinschaft и Gesellschaft для него — конкретные типы отношений. Следовательно, промежуточный сектор внутренней цепочки
«цели-средства» включается также и в Gemeinschaft, но в другом виде.

На противоположном полюсе общественных отношений Теннис помещает Gemeinschaft. Для

характеристики этого типа он использует несколько терминов, из которых мы разберем лишь
некоторые. Прежде всего это — отношения солидарности, охватывающие широкую, скорее
неопределенную, сферу жизни и интересов. Иначе говоря, это общность судьбы (Schicksal).
Можно сказать, что внутри этой сферы отношений партнеры действуют и трактуют друг друга, как
если бы они представляли солидарную единицу. Они участвуют в общих успехах и неудачах, не
обязательно на равных, поскольку отношения Gemeinschaft органично включает в себя как
функциональную, так и иерархическую дифференциацию. Но это специфическая сфера
применения коммунистического принципа: «каждому по потребностям, от каждого по
способностям».
Теннис склонен подчеркивать в этой связи принудительный характер вступления в такие
отношения, приводя в пример родителей и детей как типичный случай, контрастирующий с
добровольным вступлением в договорные отношения. Это не дает, по-видимому, четкой раз-
деляющей линии,скорее запутывает проблему,поскольку как дружба, так и брак в нашем обществе
заключаются, главным образом, на добровольных началах, однако эти связи безусловно
относятся к отношениям типа Gemeinschaft.
Главный критерий, по-видимому, лежит в другой области, а именно: в том способе, которым
можно описать партнеров, имеющих «цели » для вступления в такого рода отношения, или для
поддержания их. В случае Gesellschaft это конкретные, ограниченные цели, конкретный обмен
благами или услугами, или же какая-то частная непосредственная цель, которая может быть
достигнута сообща. В Gemeinschaft так никогда не бывает109.

109
Это, конечно, полярные типы, хотя между ними есть переходная область.

Если можно говорить о "целях", ради которых партнер вступает в отношения, либо ради
которых эти отношения существуют, то это уже отношения другого (не общинного) характера.
Общинные отношения — это отношения общего неопределенного типа, включающие в себя
множество вспомогательных конкретных целей, многие из которых как таковые не осознаются.
Если кого-то спрашивают: «Зачем ты женишься? », он, как правило, находит исключительно
трудным дать ответ на этот вопрос с обычной целеполагательной точки зрения. Если же, с другой
стороны, его спросить, зачем он вошел в этот магазин, он ответит без особых колебаний:
«Купить себе сигарет». Но в случае с браком ситуация сложнее: для одного это любовь, другой
хотел бы иметь дом, растить детей, не быть одному, иметь «психологическую поддержку», ко-
торую дают все эти условия, или комбинация из получения удобств и принятия на себя
ответственности за кого-то, кто участвует в поддержании общего дела.
По мере вступления в такие отношения на добровольных началах человек дает свое согласие на
всю совокупность интересов, включенных во всю эту более или менее определенную сферу жизни.
Существует обычно отчетливо осознаваемый минимум вопросов — так, в браке это сексуальные
отношения и ведение общего хозяйства. Но даже и это — отношения, определенные не в том же
смысле, что конкретные цели партнеров в случае договорных отношений.
Разумеется, существует институциональный аспект отношений типа Gemeinschaft, также как
и отношений типа Gesellschaft. Но есть и специфические, типичные отличия, по крайней мере в
двух важных аспектах. В отношениях типа Gesellschaft партнеры принимают на себя
обязательства, в первую очередь моральные, но при необходимости подкрепляемые санкциями.
Однако в этом типе отношений обязанности, как правило, ограничены рамками договора, т.е. при
вступлении в такие отношения стороны предполагают некоторые конкретные, ясно определенные
обязанности110. Любое изменение обязательств возможно лишь в изначально оговоренных рамках.
При необходимости таких изменений вся тяжесть доказательства возлагается на того, кто
добивается новых обязательств, не очевидных и не предусмотренных первоначальным
договором.

110
Отношения типа Gesellschaft никоим образом не ограничиваются только включением мотивов «заинтересованности », рассмотренных
в предыдущем изложении.

В Gemeinschaft обязательства, напротив, как правило, неконкретизированы и неограничены.

И если они вообще как-то определены, то в очень абстрактных понятиях. Так, в клятве
супругов при заключении брака предполагаются обязательства «любить и оберегать друг Друга в
богатстве и бедности, в здоровье и в болезни». Это как бы банк обязанностей помогать во всех
обстоя тельствах, какие только могут возникнуть непредвиденно в течение совместной жизни.
Бремя доказательств возлагается на того, кто хотел бы уклониться от обязанности,
возникающей в любых таких непредвиденных обстоятельствах. Один из наиболее ярких
примеров — уход за больным. На основе договорных отношений человек, как правило, не
чувствует себя обязанным брать на себя бремя заботы о своем наемном работнике, или о
бизнесмене, с которым он связан, или о клиенте, если кто-то из них заболевает и у него не хватает
собственных средств. Если какой-то человек окажет такую помощь, то это будет сделано
совсем по другим мотивам, например, ради дружбы или сочувствия, но не потому что такое
обязательство входит в деловые отношения. А для члена семьи уход за другим членом семьи есть
первая обязанность, даже если объект этого ухода ничего не сделал, чтобы заслужить такое
поведение, более того, даже если он лично не пользуется любовью ухаживающего.
Хотя обязательства, присущие Gemeinschaft, некон-кретизированы и в указанном выше
смысле неограниче-ны, они ограничены в других отношениях. Но это существенно иное
ограничение, чем то, которое дано в отношениях типа Gesellschaft. To есть, в итоге тот факт,
что некоторое лицо принимает на себя всю совокупность отношений типа Gemeinschaft,
определяет согласование их с этическими обязательствами, связанными с другими людьми.
Следовательно, требования любого человека ограничиваются здесь возможными требованиями
других. Это подразумевает иерархию ценностей и валидность обоснований при отказе
удовлетворить требования партнера по отношениям типа Gemeinschaft в силу их несов-
местимости с более важными обязанностями. Так, муж может отвергнуть требования жены,
касающиеся его времени и внимания, поскольку, будучи врачом, он должен был бы в этом случае
пренебречь интересами своих пациентов. Но важно, чтобы эти обязательства более высокого
порядка были ясно осознаны; в случае Gesellschaft такой подход иррелевантен. Если владелец
магазина попытается удержать себе больше, чем ему приходится по
счетам, это преступление, независимо от того, что плательщик располагает деньгами в гораздо
большем количестве, чем ему необходимо; и несмотря даже на то, что ему, возможно, этот
избыток вреден, в то время как владелец магазина «нуждается». Важный момент здесь за-
ключается в том, что отказ покупателя платить больше был бы поддержан моральной санкцией
общества без всякого исследования того обстоятельства, что владелец магазина гораздо лучше
использовал бы эти деньги, чем покупатель, отказавшийся платить сверх установленной цены. Но
то, что невозможно в Gesellschalt, является частью стандарта, принятого в Gemeinschaft.
Второе важное институциональное различие отношений типа Gesellschalt и Gemeinschaft
заключается в том, к чему прилагаются свойственные этим отношениям институциональные нормы.
В отношениях типа Gesellschaft институциональные нормы образуют совокупность возможных
правил: если вы вступили в соглашение, вы обязаны честно довести до конца все, что с ним связано.
Вы обязаны также оставаться внутри этих отношений в определенных границах, обеспечивая помощь
своему партнеру, когда он стремится избежать обмана, ареста и проч., даже если у вас есть
возможность и сила выйти их этих отношений. Все эти правила касаются конкретных средств,
целей и условий действия или комплексов действий.
В отношениях типа Gemeinschaft все обстоит иначе. Здесь существует целая система
институционального контроля. Но она не задает какой-то формы действия норм,
непосредственно регулирующих конкретные цели, средства и условия действия в рамках этих
отношений. Если контроль имеет место, то он находится скорее на периферии социальных
отношений. Определенные вещи рассматриваются как неизбежный минимум для того, чтобы такие
отношения вообще могли существовать. Так, в случае брака всеобщему осуждению
подвергнется та жена, которая не даст своему супругу сексуального доступа к себе, а также
супруг, который бросает семью или же отказывает ей в поддержке. Таков нормативный ас пект
отношений, хотя в действительности подобные случаи вовсе не редкость. Институциональные
санкции касаются скорее установок, чем конкретных поступков. Последние расцениваются по
преимуществу как проявление таких установок. Это особенно очевидно, если трактовать
сплетни как форму социального контроля в таких делах. Мы оцениваем прежде всего
установки, такие как «любовь», «уважение», «сыновнее (дочернее) почтение » и т.п. Акты
формального запрещения или принуждения в таких случаях являются совершенно несов-
местимыми с «истинными» нормативно одобряемыми установками; они лишь формально
оценивают определенный минимум проявления таких установок. В отношениях типа Gesellschaft
подобные установки полностью иррелевантны. Названные отношения регулируются сферой
«формальной законности».
Все это обнаруживает то, что является главным в данном контексте. В случае Gesellschaft
конкретные отношения в рамках институциональных норм являются отношениями ad hoc для
конкретных действий или их комплексов. В этом смысле их можно рассматривать как результирую-
щую элементов непосредственного действия. В некотором смысле, как часто замечает Теннис, эти
отношения бывают механистичны. Отношения же типа Gemeinschaft в том же самом смысле
являются органичными, т.к. для понимания конкретных действий их следует рассматривать в кон-
тексте более широкой совокупности отношений между партнерами, которые, по определению,
выходят за пределы отдельных элементов этих отношений.
Следовательно, отношения типа Gemeinschaft нельзя рассматривать как результирующую
непосредственных элементов, и только их одних. Они должны рассматриваться как включенные
в целостную систему, внутри которой они размещены. Этими отношениями движут не ad hoc
взятые отдельные элементы, но относительно постоянные и глубоко укорененные установки,
проявлением которых они могут считаться. Это объясняет, почему мы всегда приглядываемся к
установкам, которые стоят за действиями в сфере отношений типа Gemeinschaft, и не делаем
этого в сфере отношений типа Gesellschaft.
В некотором смысле категория Gemeinschaft сугубо «формальна». Она может включать в
себя широкое разнообразие различных содержаний. Например, в рамках семьи даже сегодня
существует большое количество чисто экономических видов обмена услугами, направленными на
поддержание общего хозяйства, но они не могут быть отделены от более широкой системы
отношений и установок, в которую они встроены, как это имело бы место в случае обычного
рынка. Это вовсе не означает, что экономические категории анализа неприменимы к такой
ситуации; это означает только, что ее нельзя анализировать лишь при помощи их одних. И это,
хорошо осознают экономисты.
В то же время по различным основаниям существуют некоторые типы конкретного
действия, которые естественно проявляются в рамках отношений Gemeinschaft, усиливающих
моральные чувства, и сдерживаемые от радикального проявления в контексте Gesellschaft. Это,
по-видимому, особенно верно, по крайней мере для нашего общества, в сфере сексуальных
отношений. Те коннотации, которыми отягощен термин «проституция», особенно очевидно
идут в этом направлении. В своем исходном значении термин «проституция» относится к
сексуальным связям, далеким от широкого контекста брачных отношений. В таких отношениях
не возникает вопрос о том, насколько «достойны уважения» партнеры, далеки ли они от
желания эксплуатировать друг друга и т.п. В отношениях такого рода есть сильный элемент
«ремесла», т.е. незаинтересованного выполнения услуги. Это, собственно говоря, и есть про-
ституция.
Тот же пример демонстрирует нам и другое. В нашем обществе не все внебрачные сексуальные
отношения расцениваются как проституция. В частности, мы особо выделяем из них те, в
которых имеют место отношения Дружбы или любовь. И как бы строго ни осуждалась такого
рода дружба нашими нравами, она никогда не оценивается таким же образом, как проституция.
Потоку что дружба — это отношения типа Gemeinschaft.
Отсюда следует, что поскольку действие укладывается в систему отношений типа
Gemeinschaft, оно представляет отдельные формы выражения глубоко лежащих, наиболее
постоянных установок. Это означает, что такие действия получают символическое значение в
дополнение к значению, которое им присуще как действиям. Не может быть никаких сомнений в
огромной важности этого факта в социальной жизни. С такими действиями связаны чувства,
значимые для того, кто их выполняет. Мы не можем обсудить здесь эти проблемы с подобающей
полнотой, однако следует указать на несколько специфических следствий.
В первую очередь, этим, возможно, объясняется легкая акцептация весьма большого объема
неинтересной работы. Женщина, ведущая домашнее хозяйство, считает свою работу
относительно терпимой. Хотя сама по себе эта работа совершенно неинтересна, она необходима для
поддержания ее собственной семьи. Те же самые виды работ показались бы ей несравненно более
утомительными, если бы она выполняла их в качестве домработницы в чьем-то чужом доме . 111

111
В связи с этим см. очень интересную монографию Ретлисберга и Диксона: Roethlisberger, Dickson. Technical as Social Organization in
an Industrial Plant. Harvard School of Busines Administration, 1934. См. также Уайтхеда: Whitehead T.M. Leadership in Free Society.
Harward University Press, Cambridge, 1936.

Сексуальные отношения выявляют нам несколько иной аспект. Их символический план в

рамках более широких отношений, например, в отношениях брака, придает им «значение»,
которое, разумеется, обычно не является необходимым в качестве побудительного мотива для
людей, в них вступающих. Но эта модель служит наиболее важным способом для контроля того,
что было бы трудно контролировать и регулировать в рамках самих этих очень сильных по
своей природе импульсов. Эти импульсы, как в браке, так и в дружбе канализируются в
определенных направлениях. В той мере, в какой действие соответствующих установок является
эффективным, они предотвращают развитие таких импульсов в опасные (полностью
абсорбирующие человека) формы гедонистического удовлетворения112.
Роль символизма в этом, как и в других контекстах, включает в себя и роль символизма в
традиционализме. Теннис часто указывает на тесную связь между Gemein-schaft и
традиционализмом. Из анализа, проведенного в предыдущей главе, должны быть очевидны
причины такой связи. В свою очередь, существует особенно тесная связь между Gemeinschaft и
религией, прежде всего благодаря тому, что общим для них является определенный тип
установки, бескорыстная преданность, включение в систему интересов, относящихся к данной
области, и важная роль символизма. Это с особой ясностью обнаруживается, если принять во
внимание связь религии и семьи, главных, хотя никоим образом не единственных конкретных сфер
отношений типа Gemeinschaft. Можно сделать утверждение113 в форме эмпирического обобщения,
что интересы религии и семьи могут быть очень тесно интегрированы друг с другом, а могут быть
и резко оппозиционными; однако они никогда не бывают взаимно индифферентными.
Весьма валено, что в феномене Gemeinschaft можно отыскать и другой случай для
интерпретации действий как способов выражения установок, а не способов достижения
конкретных целей114. Так, нормы Gemeinschaft — это нормы, аналогичные нормам вкуса,
рассмотренным нами в связи с веберовской концепцией обычая (Brauch). Они, однако, аналогичны,
но не идентичны, поскольку тот способ, которым Вебер отделяет законный порядок от обычая, по
существу ставит моральный элемент вне категории законного порядка. Однако Вебер
совершенно естественно его анализирует в основном как институциональный аспект внутри
схемы — «цели—средства».

112
Романтизм в данном контексте может рассматриваться как гиперболи зация данного символического аспекта сексуальных
отношений.
113
Это утверждение уже было высказано нами в другой работе. См.: Parsons Т. The Place of Ultimate Values in Sociological Theory
(«International Journal of Ethics», Apr. 1935, p. 312).
114
Всегда делается допущение, как в случае, рассмотренном в предыдущей главе, для способов таких видов деятельности.

Таким образом, совершенно очевидно, что Gemeinschaft включает в себя моральный

элемент в качестве характера общинных установок, например относительно нарушения
брачных обычаев, что отчетливо подтверждается. Следовательно, согласно такому критерию,
элемент этот явно институционален, но в других отношениях он тесно связан с нормами вкуса.
Вместе с тем установки, обнаруживающиеся в рамках отношений типа Gemeinschaft, будучи
конкретными установками, включают и ценностный элемент, главный компонент которого, в
свою очередь, — это ценностные установки, общие для членов данной общины. Следовательно,
приверженность нормам, регулирующим отношения типа Gemeinschaft, никоим образом не
является вопросом только вкуса.
Следовательно, категория «способов выражения» расширяется, чтобы включить в себя, в
другой связи, те же самые элементы, которые были центральными для внутренних и символических
отношений «средство—цель». Отсюда следует методологический вывод, что, подобно действию,
ориентированному на норму вкуса, действие в контексте Gemeinschaft должно
интерпретироваться более тонко. Конкретные мотивационные элементы должны размещаться в
широком контексте отношений или комплексе отношений в целом.
Это важное обоснование значимости в таком контексте схемы отношений. Обнаружение
такого факта в данном аспекте подчеркивает непосредственно и несомненно органический
характер феноменов таким способом, каким не позволяет это сделать схема действия. Таким
образом, это вносит важную коррективу в любое нарушение перспектив, которое может
возникнуть из-за исключительной концентрации на схеме действия.
Но следует подчеркнуть также, что эта значимость схемы отношений по преимуществу
описательна, а не аналитична. Для Тенниса Gemeinschaft и Gesellschaft — это идеальные типы
конкретных отношений. Его схема в этом смысле — классификация. Значимость ее для нашего
анализа основывается на утверждении и определении
того, что с ее помощью особенно ясно выявляются некоторые специальные элементы, имеющие
огромное значение для наших аналитических целей. Прежде всего она показывает
ограниченность интерпретации комплекса действия в рамках непосредственных целей и
ситуации каждого отдельного акта, взятого изолированно.
Но для объяснения Gemeinschaft, а также Brauch строится обобщенная теория посредством
развития схемы действия, и она здесь для нас особенно важна. Концепция способов проявления
не отрицает схему структуры действия, но расширяет ее, включая то, что для более суженных
форм ее было бы остаточными категориями. Прежде всего то, что называется «проявлением»,
— это все те же установки, с которыми мы уже встречались ранее, первично-ценностные
установки как компонент более широкого теоретического интереса. Тот факт, что все это
методологически приводит к тому пути, которым пользуются в основном теории иного типа,
чем волюнтаристическая теория действия, т.е. идеалистические теории, не является ни
удивительным, ни опровергающим. Как мы уже видели, в этом отношении, как и в других, обе
основные точки зрения, с которыми имело дело данное исследование (но от которых оно от-
личается), делают возможным постоянное валидное развитие как эмпирического, так и
методологического характера, приводящее к результатам, которые можно инкорпорировать в
другую схему. Тот факт, что эти элементы оказываются здесь полезными, не дает основания ни
для волюнтаристической, ни для позитивистской теории.
 Вебер, как было показано выше, использовал понятие, тесно связанное с тённисовским
понятием Gemeinschaft. Он использовал его, однако, главным образом на описательном уровне,
и следствия этого, значимые для наших целей, не выступают столь же очевидно в его случае, как
они выступают у Тенниса. Следовательно, по-видимому, удобнее использовать тённисовские
труды для обсуждения этих проблем. Но главные результаты такого обсуждения могут быть
применены непосредственно к Веберу115, и связаны с предыдущим анализом в нашей работе.
115
Вебер, конечно, в своем рассмотрении этих проблем много заимствовал у Тенниса.

Но это рассмотрение Gemeinschaft и Gesellschaft не следует понимать так, что эти понятия
могут приниматься без предосторожности во всех случаях как основа для общей классификации
социальных отношений или что возможно остановиться на любой дихотомии, дающей два типа.
Основные типы не могут быть сведены к двум или даже к трем, как это принимает Вебер. Для
того, чтобы попытаться развить такую схему классификации, надо было выйти далеко за
пределы данной работы. Такая попытка, однако, требует критического исследования схем
Тенниса, Вебера и некоторых других по их главным задачам.
Но эти аспекты тённисовской классификации, с которыми мы имели дело в данном
анализе, включают определение основной значимости любой из таких схем, а следовательно,
могут быть встроены в более широкую схему, которая, может быть, вберет в себя важные осо-
бенности их формы. Для наших целей, однако, вполне достаточно продемонстрировать
различные применения понятия «способы проявления установок», как оно сформулировано
Теннисом в его схеме.

Глава XVIII Эмпирически верифицируемые выводы

В первой главе мы заявляли, что наше исследование следует рассматривать как попытку на
конкретном примере теории действия эмпирически верифицировать теорию процесса,
посредством которого развивается научная мысль. В дальнейшем мы повторяли это утверждение
несколько раз, всячески его подчеркивая. Наше исследование — это попытка эмпирической
монографии, оно имеет дело с фактами и их интерпретацией. Выдвинутые нами положения
основаны на фактах, и прямые ссылки на источники, из которых эти факты были почерпнуты,
приводились в ходе изложения в примечаниях.
То, что явления, которые были материалом для нашего исследования, сами оказались
теориями, развивавшимися определенными учеными по поводу неких других явлений, не меняет
дела. Действительно ли эти ученые придерживались именно таких теорий или нет, это такой же
вопрос установления факта. Как и любые другие факты, они и верифицируются обычным
методом, т.е. методом наблюдения. В данном случае факты — это опубликованные работы
ученых, теории которых мы изучаем. Они принадлежат к определенному классу фактов,
называемому «лингвистические выражения». Об этом классе фактов, естественно, существует
большая научная литература. Наблюдение такого рода основано
на интерпретации значений лингвистических символов, используемых в исследуемых работах.
Это,безусловно, эмпирическое наблюдение, т.к. в противном же случае нужно было бы
признать, что не только данная работа, но и все исследования тех ученых, которые мы здесь
обсуждаем, как и прочие работы, изучающие субъективный аспект действия, не обладают
научным статусом. После рассмотрения, проделанного нами в предыдущих главах, нет никакой
необходимости подробно останавливаться на этом вопросе. Если не становиться на позиции
радикального и последовательного бихевиоризма, значение материала такого рода в качестве
эмпирического факта, поддающегося наблюдению, едва ли можно поставить под сомнение.
Правда, наше исследование имеет дело с теориями не только как с эмпирическими
явлениями; оно содержит также некоторое эксплицитное теоретизирование по их поводу. Но с
научной точки зрения, которую мы разделяем, такое теоретизирование — это не только право ис-
следователя и характерная черта эмпирической моногра-фии, это вместе с тем и
необходимость. Факты не рассказывают своей истории: их следует подвергать перекрестному
допросу. Их следует тщательно анализировать, систематизировать, сравнивать друг с другом и
интерпретировать. Здесь, как и во всех эмпирических исследованиях, приходится тратить
столько же труда на выявление следствий некоторых фактов, сколько и на констатацию самих
этих первичных фактов. Наблюдение и теоретический анализ тесно связаны между собой вза-
имной зависимостью. Без теоретической интерпретации многие факты, т.е. элементы
относительно теорий этих ученых, находящиеся в центре нашего исследования, потеряли бы свое
значение, и если не вообще выпали бы из поля зрения, то во всяком случае не привели бы нас ни к
каким теоретическим выводам. Но точно так же и теория остается бесплодной, если она
постоянно не верифицируется наблюдениями. Само собой разумеется, что в процессе
развертывания исследования сама теория подвергается непрерывной модификации и
переформулировке.
Как обычно бывает в таких исследованиях, в данной работе представлен самый последний
вариант теории.
Таким образом, заключительные замечания следует разделить на две части. Данная глава
будет посвящена систематизации доказательств некоторых выводов, которые можно считать
определенно установленными на эмпирическом основании, данном в предыдущем изложении.
Следующую, последнюю главу мы посвятим изложению некоторых методологических выводов.
Как нам кажется, они являются вполне обоснованным продолжением полученных нами
эмпирических выводов. Но от них уже нельзя требовать, чтобы они были подкреплены эм-
пирическими данными в том же смысле, что и теоретические выводы. Следовательно, эти две
группы выводов следует четко различать.

Общий очерк структуры действия

Прежде чем начать излагать первую группу выводов, эмпирическое обоснование которых мы
уже гарантировали читателю, полезно кратко еще раз суммировать основные шаги аналитической
аргументации исследования в целом. Читатель, таким образом, сможет освежить в памяти все
главные пункты доказательств и ему легче будет судить, достаточно ли обоснованы
выдвигаемые тезисы.

Рациональность и утилитаризм
Как исторически, так и логически исходным пунктом рассуждений выступает концепция
внутренней рациональности действия. Ее главные элементы — «цели », «средства » и «условия »
рационального действия, а также норма внутренней связи «цели—средства ». В терминах этой
нормы, рациональность действия измеряется согласованностью выбора применяемых в
конкретных Условиях средств с ожиданиями, определяемыми на
основе научной теории1, которая налагается на изучаемые эмпирические данные, как
выразился Парето, в "фактичной" («virtual») форме. Действие при таком рассмотрении
рационально, поскольку имеется научно выявляемая вероятность2, что используемые в
конкретной ситуации средства будут приближать или сохранять будущее положение вещей,
которое автор полагает в качестве цели.
1
Какой бы элементарной и эмпирической она ни была.
2
Слово «вероятность» допускает возможность ошибок, проистекающих из ограниченности наличного объективного знания.

Исторически это понятие рациональности действия (не всегда сформулированное столь

четко и недвусмысленно) играло главную роль в том, что называют утилитарным направлением
позитивистской традиции. Несмотря на различия, обусловленные несходными
представлениями и средой, в которой осуществляется рациональное действие, оно в своем
существенном значении всегда оставалось структурообразующим элементом систем
представлений, рассматриваемых в данной работе. Правда, две радикальные и прямо
противоположные друг другу позитивистские точки зрения существенным образом изменили
статус этого понятия. Рационалистическая точка зрения уничтожила границы между целями,
средствами и условиями рационального действия и тем самым представила процесс действия лишь
как адаптацию к наличным условиям и предсказаниям об их будущем
состоянии.Антиинтеллектуалистическая точка зрения в ее действительно радикальной форме
изменила статус рациональности еще более коренным образом, отказавшись от нее вовсе. Обе
радикальные точки зрения сталкиваются, однако, с непреодолимыми трудностями, как
методологическими, так и эмпирическими.
Утилитарный тип теории сосредотачивает внимание на отношениях «средство—цель», а
характер целей оставляет совершенно не исследованным. Это имело свои причины, но поскольку
позитивистская система имеет тенденцию стать замкнутой, ей приходится признать цель чем-то
случайным по отношению к позитивистски определенным элементам действия. Любая попытка
как-то избежать этого вывода на позитивистской основе ведет к радикальному позитивистскому
детерминизму. В нашей работе мы рассмотрели такие попытки на примере теорий гедонизма,
естественного отбора и т.д. и проанализировали их результаты. Утилитаристское эксплицитное и
имплицитное допущение произвольности целей — это единственный возможный способ,
оставаясь на позитивистских позициях, не утерять волюнтаристический аспект действия, т.е.
сохранить независимость целей от других элементов структуры действия, избежав детерминизма в
терминах наследственности или среды.
В утилитарной традиции и в ее радикальных ответвлениях выявились главные отношения
нормы внутренней рациональности к элементам, сформулированным позитивистскими
теориями, т.е. к наследственности и среде3.

3
Эти понятия употребляются — об этом не следует забывать — в том спе циальном смысле, который определен во второй главе, т.е.
как удобные обобщающие категории, охватывающие типы влияния на действие, кото рые можно интерпретировать в
несубъективных терминах.

Эти отношения можно проследить в двух основных контекстах. Во-первых, в том случае,
когда действие считается процессом рациональной адаптации средств к целям, последние
выступают в роли конечных средств и условий действия. Ограничивающий эпитет «конечные»
(ultimate) необходим здесь, поскольку то, что является средствами и условиями для любого
конкретного актора, может быть в значительной степени результатом элементов действия других
индивидов. Чтобы избежать порочного круга, необходимо решить, каковы же конечные
аналитические условия действия в целом, абстрагируясь от конкретных условий отдельного
конкретного акта. Неумение четко провести это разграничение, как показано выше, является
источником бесконечных недоразумений. Можно повторить и другое предостережение такого
же рода. Те же самые элементы — наследственность и среда — участвуют в детерминировании
конкретных целей действия. Такая конкретная цель есть предвидимое конкретное положение
вещей, включая элементы внешней среды и наследственности. Гедонизм — яркая
иллюстрация этого обстоятельства. Удовольствие вполне вероятно как цель действия, потому
что психологические механизмы, являющиеся источниками приятных ощущений, в
определенных условиях действительно могут осуществлять функцию целепола-гания. Но это
не имеет никакого отношения к аналитическому понятию цели как части обобщенной системы.
Это особенность организма, о которой нам из опыта известно, что она проявляется
определенным учитываемым нами образом. Следовательно, аналитически она относится к
условиям действия. Говорить о целях, как о чем-то, детерминированном механизмом
удовольствия, означает до некоторой степени элиминировать цели из обобщенной
теоретической системы.
Во-вторых, те же элементы наследственности и среды вводятся в утилитаристскую теорию в
связи с ситуациями, где норма рациональности не выполняется. С объективной точки зрения эти
ситуации выступают главным образом как причины, в силу которых действие либо не выполняет
полностью норму рациональности, либо же отклоняется от нее, что называется соответственно
препятствующими или отклоняющими факторами. Субъективно те же факторы в той же самой
роли выступают как источники незнания и ошибок. В этом смысле ошибка — это не случайность,
а наличие предрасположенности к ошибке в определенном направлении, которая свидетельствует
о том, что действует нерациональный отклоняющий фактор. В позитивистской схеме отклонение
от нормы рациональности должно, с субъективной точки зрения, сводиться к незнанию или ошибке
или к тому и другому вместе.
Наконец, не следует забывать, что можно представить себе существование еще и
наследственных элементов, которые направляют поведение в соответствии с рациональной
нормой, но без независимого участия актора, что является главным пунктом в
волюнтаристической концепции действия. Если это верно, любой субъективный аспект,
существующий в действии, окажется при ближайшем рассмотрении сводимым к терминам
несубъективных систем4.

4
Выше, в главе XVII, было отмечено, что Вебер уделил этому особое внимание.

Проверкой здесь может служить только то, насколько адекватное объяснение конкретного
исследуемого поведения получается без использования элементов, сформулированных в
субъективных терминах.
Таким образом, оказывается, что, как сама норма внутренней рациональности, так и основные ее
связи с наследственностью и средой трех типов, описанных выше, в целом могут быть адекватно
сформулированы в рамках позитивистской теоретической системы, пока она не достигла полюса
радикального позитивизма. Следует однако указать, что для утилитарной точки зрения характерна
неустойчивость, и для того, чтобы удержаться в рамках позитивистской схемы, ей приходится использовать
внепозитивистскую метафизическую подпорку, которая в случаях, проанализированных нами,
принимает формулу постулата естественного тождества интересов. Следовательно, чем более строго и
систематически доводятся до логического совершенства выводы из позитивистских постулатов, тем
более сомнительным становится статус нормативных элементов действия, которым можно было
найти адекватную формулировку в позитивистской схеме.
Действительно, можно считать, что стремление ко все более строгой систематизации
отдельных последствий позитивистского подхода к изучению действия человека сыграло важную
роль в том развитии мысли, которое мы разбирали в нашем исследовании. Главной формой
этого развития было все более четкое разграничение «утилитаристской дилеммы»: либо
действительно радикальная позитивистская точка зрения, либо строго утилитарная. Первое
направление предполагает полный отказ от схемы «средство—цель» в качестве аналитически
необходимой, последнее же означает возрастание зависимости от вненаучных, метафизических
допущений, ибщеепозитивистское «состояниеумов»,по-видимому, склонно было наделять
престижем «строгой » научности только радикально позитивистскую позицию. Но в то же время
утилитаристские принципы основывались на эмпирических наблюдениях, которые нелегко
поддавались объяснению в терминах обоих этих направлений. Следовательно, все было
подготовлено для осуществления радикальной реконструкции теории, которая должна была
вообще снять эту дилемму. Во второй части мы занимались анализом трех различных движений
мысли, в ходе которых совершалась эта реконструкция. Мы здесь сделаем их краткий обзор.

Маршалл
Маршалл5 сделал только один шаг, причем он сделал его без четкого осознания того, что
делает.

5
Анализ его работ содержится в IV главе.

Он унаследовал концептуальную схему утилитарной традиции. И именно те элементы этой

схемы, которые нас здесь интересуют, были главными для дальнейшего развития этой схемы,
которое он осуществил в своей «теории пользы». Концепция пользы, побочной пользы и принцип
замещения полностью зависят от схемы «средства—цель», от представлений о выборе и
аналитической независимости целей. Одного этого уже достаточно для того, чтобы понять,
почему он неспособен был двигаться в направлении, которое было столь популярно в его время, —
в направлении радикального позитивизма.
Но при этом ему была совершенно ясна неадекватность строго утилитарной точки зрения
для объяснения некоторых фактов экономической жизни, а именно, фактов, относящихся к
явлениям свободного предпринимательства. Тот путь, по которому он пошел, был отчасти
детерминирован его глубокой эмпирической проницательностью, а отчасти — его
собственными этическими склонностями. Он вышел за рамки строго утилитарной теории
экономической жизни в двух пунктах. Во-первых, он отказался принять постулат о независимости
потребностей даже для эвристических целей экономической теории. Это допущение он считал
применимым только к одному типу потребностей, которые он весьма пренебрежительноназывал
«искусственными потребностями». Для того же класса потребностей, которыми он интере-
совался в первую очередь, а именно для «потребностей, увязанных с действительностью», — он не
считал это допущение применимым. Во-вторых, он отказался признать, что конкретные действия,
характерные для экономической жизни, следует рассматривать только как средства
удовлетворения потребностей, даже в рамках экономической науки. Они в то же время и «поле для
применения способностей » и для «развития характера ».
Эти два отклонения от утилитарной схемы Маршалл вместил в понятие «деятельность». Оно
не очень четко определено Маршаллом; по сути, в заимствованной им у утилитаристов
концептуальной схеме оно играет главным образом роль остаточной категории. Но кое-что по ее по-
воду все же можно сказать. Совершенно очевидно, что это в общем не новая форма констатации
элемента наследственности и среды. Эксплицитное различение потребностей, увязанных с
деятельностью, и биологических нужд исключает такую интерпретацию; другая интерпретация — в
сторону гедонизма — исключается, потому что Маршалла невозможно причислить к теоретикам
гедонизма, а третья возможность также исключается, поскольку он совершенно неспособен
поставить под вопрос рациональность действия во имя иррациональной психологии.
Следовательно, невозможно сомневаться в том, что деятельность образует остаточную
категорию, тяготеющую к истолкованию в терминах ценностей. Как потребности, увязанные с
деятельностью, так и сами виды деятельности под углом зрения нашего исследования
Должны рассматриваться преимущественно как проявления единой довольно хорошо
интегрированной системы Ценностных установок. Исключительно сильное сходство этих установок
с установками, которые Вебер вычленил в «Духе капитализма», особенно в его аскетическом ас -
пекте, мы уже отмечали.
«Деятельность» в таком смысле слова становится для Маршалла важным эмпирическим
элементом экономического порядка. Наряду с ростом рациональности и на-
коплением эмпирических знаний развитие этой ценностной системы становится для него главной
движущей силой социальной эволюции. Но на этом Маршалл останавливается. Его трактовка
интегрированной ценностной системы как чего-то отличного от случайных целей ограничивается
этой системой. Он не смог воспользоваться логическими возможностями, которые
предоставляет гипотеза существования в других обществах иных ценностных систем. Он также
не исчерпал теоретических возможностей, открываемых связью ценностей с конкретным
действием, ограничившись только теми двумя аспектами, где эта связь непосредственно касается
его теории выгоды. Таким образом, теоретическое значение его отклонения от утилитаристской
традиции и эмпирические следствия дальнейшего движения в этом направлении остались
скрытыми как для него самого, так и для его последователей. Но, несмотря на свою ограничен-
ность, он сделал решающий шаг, введя интегрированную систему ценностей, разделяемую
большими совокупностями людей, чему не было места ни в утилитарной, ни в радикально
позитивистской схеме.

Парето
В трактовке Парето та же самая проблема была рассмотрена с другой точки зрения. Во-
первых, его общие методологические постулаты расчистили путь для эксплицидного
построения волюнтаристической теории действия. Скептицизм Парето освободил научную
методологию от скрытой посылки, согласно которой теория для того, чтобы быть
методологически приемлемой, должна быть позитивистской. Действительно, из всех четырех
рассматриваемых нами ученых Паре-то в своих общих методологических требованиях,
предъявляемых к научной теории6, ближе всего был к формулировке такой точки зрения,
которая может быть использована в нашем исследовании.
6
В отличие от требований, предъявляемых к теории действия.

Прежде всего он самым последовательным образом выявил и обошел ошибку неверно

рассматриваемой конкретности, характерную для позитивистской социальной теории. Парето
был также выдающимся экономистом, и как экономист разработал такую же теорию пользы
(выгоды), как и Маршалл. Более того, он, как и Маршалл, считал ее неадекватной для
научного объяснения конкретного человеческого действия даже в сфере экономики. Но
дальнейшие его шаги в этой области были совершенно отличными от подхода Маршалла.
Строго ограничив экономическую теорию элементом пользы, он дополняет эту теорию более
широкой синтетической социологической концепцией.
В своей эксплицитной концептуальной схеме он де--лает это с помощью двойного
использования остаточных категорий. Исходный пункт — позитивно определенное понятие
логического действия. Это конкретное действие, поскольку оно содержит «операции, логически
связанные с их целью », как с точки зрения актора, так и на взгляд постороннего наблюдателя. С
другой стороны, нелогическое действие — явно остаточная категория; т.е. это такое действие,
которое по любым причинам не отвечает логическим критериям. Наконец понятие логического
действия явно шире понятия экономического действия, но нет позитивной, систематической
трактовки неэкономических логических элементов. Они перечислены, но не определены. Главная
задача дальнейшего анализа трудов Парето заключается в том, чтобы проследить, что происходит
с остаточными категориями в структурном контексте.
Следует, во-первых, суммировать эксплицитный анализ, которому Парето подвергает
нелогическое действие7.

7
Разбиралось нами в V главе.

Это индуктивный анализ, и начинается он с различения Двух видов конкретных данных —

явных поступков и языковых выражений. Непосредственно он имеет дело только с последними и в
качестве результата анализа ненаучных в этом смысле «теорий» получает категории «остатков
» и «производных », т.е., соответственно, постоянных и переменных элементов этих теорий. Таким
образом, «остаток» есть не что иное, как постулат.
Парето строит свою концепцию остатков и производных элементов в теоретической системе
без явной связи с проблемой структуры. Эксплицитно определив эти понятия, он переходит к
классификации их ценности, не пытаясь (разве только на самой последней стадии) рас-
сматривать конкретные системы действия.
Задачей же данной работы было выявить следствия его концепции для структуры систем, к
которым приложим анализ элементов, проделанный Парето.
Во-первых, мы показали, что его способ определения понятий таков, что он рассекает
главную дихотомию нашего исследования: различение в системах действия нормативных
аспектов и аспектов, связанных с условиями. В частности, в остаток должны входить элементы
не одной, а обеих этих категорий. В результате оказывается необходимым, исходя из логики
самого Парето, дополнить его классификацию остатков другими основаниями для деления,
пересекающимися с теми, которыми пользовался он сам. Многие позднейшие интерпретаторы
Парето считали, что его «чувства» были скорее не чувствами, а импульсами или инстинктами ан-
тирационалистической психологии. Но изучение того пути, которым он идет в своем анализе,
показывает, что логика его точки зрения не дает оснований для такой интерпретации. Более
того, такая интерпретация совершенно не совместима с некоторыми очень важными по-
ложениями его работ, в частности, с его трактовкой социального дарвинизма и с ответом на
вопрос о соответствии остатков фактам8.
Это общее раздвоение структурных элементов и является основой нашего дальнейшего
анализа9. Концепция логического действия была исходной точкой для исследования более общего
вопроса: каковы его следствия для структуры всей системы действия, в которой оно име-

8
Рассмотрено у Парето в главе VI.
9
См. у Парето, глава VI.

ет место. Во-первых, один из элементов, содержащихся в остатках, — это конечная цель

действия в цепи «средства—цель», которая на полюсе рациональности четко сформулирована как
недвусмысленный принцип 10, руководящий действием.

10
«Принцип, существующий в человеке», как сам Парето характеризует его в одном месте (см. глава VI).

То, что конечные цели являются составной частью в нелогической категории, дает возможность
интерпретировать логическое действие как средний отрезок цепи «средства—цель». Оказалось
возможным верифицировать эту интерпретацию одного элемента остатков в терминах той роли,
которую Парето приписывает «вере» в классе остатков, именуемом им «устойчивыми
агрегатами». Никакой другой гипотезой, с точки зрения автора данной работы, этот аспект его
циклической теории объяснить нельзя.
 Во-вторых, совершенно очевидно, что ценностный элемент не исчерпывается этим особым
видом остатков, которые представляют собой лишь рационализированный крайний случай.
Отступив от этого полюса, мы обнаруживаем менее определенный ценностный элемент,
различаемый в чувствах. Он проявляется в других производных, остатках и различным образом в
явном поведении. Чтобы обозначить этот элемент и отличить его от других элементов чувств,
Парето вводит термин «конечные ценностные установки ». Точно так же, для того чтобы отличить
остатки, образуемые принципами, управляющими рациональным действием, от всех других, он
называет их конечными целями. Здесь обнаруживается различие двух элементов внутри более
широкой категории ценностей, которого нет в понятии деятельности Маршалла.
В-третьих, оказывается, что логическое действие или некоторый серединный отрезок в
цепочке «средства— Цель» не является в системах действия структурно одно-Родным и его
следует подразделить. На основе анализа следствий, вытекающих из введенного Парето понятия
логического действия для таких систем, были выделены три элемента серединного сектора. По
принципу постепенного введения все более широких отношений данного акта к остальной
системе действия различаются технический, экономический и политический подсекторы. Ока-
залось возможным самым поразительным образом проверить истинность такого
разграничения у Парето в анализе его же теории социальной пользы. Иерархические ряды
различных уровней, на которых, как он считал, можно рассматривать проблему пользы — это
констатация того же самого различения, только в другой форме. Показательно, что это
различение возникло в синтетической части работы Парето, где он рассматривает системы
действия в целом, и в то же время его нет в эксплицитной аналитической схеме, где
рассматриваются только единичные изолированные акты. Таким образом, вместо простого
перечисления составляющих логического действия вводится схема систематически связанных
структурных элементов. Наконец, для того, чтобы завершить иерархию, связанную с той же
теорией социальной пользы, возникла, как мы обнаружили, своеобразная логико-
социологическая теорема. На рационализированном полюсе, с которым здесь имеет дело Парето,
она принимает форму концепции «цель, которую общество должно осуществлять средствами
логико-экспериментального рассуждения». Иными словами, действия членов общества в
значительной степени ориентированы на общую интегрированную систему конечных целей, раз-
деляемых этими членами. В еще более общей формулировке ценностный элемент — в виде как
конечных целей, так и ценностных установок — в большой степени является общим для всех
членов данного общества. Это одно из существенных условий равновесия социальных систем.
Таким образом, в результате явно непозитивистской методологии Парето и очень большой доли
исторического релятивизма, заключенного в его эмпирических наблюдениях, в его
представлениях имплицитно присутствует дифференциация структурных элементов систем
действия, идущая гораздо дальше той черты, на которой остановился Маршалл. Последний не
делал даже аналитически четкого различения норм внутренней рациональности и ценностных
элементов. В его концепции свободного предпринимательства они рассматриваются смешанно. У
Парето это различение явно: первые — логичны, вторые — нет. Отсюда ясная дифференциация
конечных целей от среднего сектора «средства—цели». Последний, в свою очередь,
дифференцируется на три подсектора, разграничение которых не было четко проведено Мар-
шаллом, у которого была тенденция смешивать все эти элементы с деятельностью в
экономической категории и тем самым полностью затушевывать элемент принуждения.
Наконец, элемент конечной ценности у Парето сам дифференцируется на три различных
аспекта — конечные цели, как таковые, ценностные установки и степень признанности обоих
этих элементов членами данной общности. Наконец, на горизонте брезжут некоторые явления,
не проанализированные в явной форме, но имеющие для Парето большое практическое
значение; они затем выходят на первый план в анализе Дюркгейма. Речь идет о ритуале.
Следовательно, хотя исходный пункт Парето существенно не отличается от исходного пункта
рассуждений Маршалла, тем не менее, анализируя применительно к задачам нашего
исследования то, чего он достиг, можно констатировать, что им был сделан огромный шаг в
направлении, обозначенном Маршаллом, но гораздо дальше последнего.

Дюркгейм
Дюркгейм, если сравнить его с Парето, дает первый убедительный пример начавшейся
конвергенции взглядов. В какой-то мере он и Парето связаны уже тем, что их интересовал целый ряд
 сходных проблем. Но термины, в которых они решали эти проблемы, были столь радикально раз-
личны, что до появления нашего исследования в них не Усматривали ничего общего, за
исключением того, что оба они — социологи. Дюркгейм вообще никогда не имел дела с Опросами
экономической теории в специальном смысле
этого слова. Но, как мы показали, в своих ранних эмпирических работах он проявлял большой
интерес к проблемам экономического индивидуализма. Более того, теоретические понятия, в
которых Дюркгейм решил эти проблемы, имеют прямое отношение к статусу утилитарной точки зре-
ния. Но на этом прямое сходство между двумя исследователями кончается. В некотором смысле, подход
Дюркгейма — это подход через схему действия, но использованную особым образом. В
методологической части его эмпирической критики утилитаристских теорий, содержащейся и в «Раз-
делении труда» и в «Самоубийстве», утверждается, что эти теории основаны на неправильной
телеологии. В терминах нашего исследования это означает, что он остается в рамках утилитаристской
дилеммы и, решительно отвергая утилитаристское ее решение, устремляется в сторону радикально-
позитивистской альтернативы. Тот же тезис, выраженный в субъективных категориях, означает, что
решающими элементами действия являются факты внешнего для актора мира, т.е. условия его
действия. Отсюда происходят его «внешнеположенность» и «принуждающая сила» как критерии
«социальных фактов».
Но построение в «Самоубийстве» его критики всей группы утилитарных теорий,
включающих факторы наследственности и среды, приводит к целому ряду проблем. Поскольку
критерии внешнеположенности и понуждающих начал явно содержат эти элементы в виде
открывающихся актору фактов, социальные факты превращаются в остаточную категорию,
получаемую методом исключения. В ней оказываются неутилитарные аспекты действия, т.е. те
противостоящие актору внешние факторы, которые не подпадают ни под категорию
наследственности, ни под категорию окружающей среды, если в эту среду не включать других
людей. Они образуют, следовательно, среду особого рода — социальную среду.
Формулировки, с которыми чаще всего связывается имя Дюркгейма, что «общество — это
реальность особого рода», что оно есть «психическая сущность» и в нем содержатся
«коллективные представления», появились, как было показано, в результате его попыток
определить
эту остаточную категорию. Все эти попытки и в особенности аргументы, основанные на общих
представлениях о синтезе, являют собой скорее косвенные подходы к проблеме, чем развитие схемы
действия, что было бы его исходной точкой11. В этом он зашел в тупик. В конце концов этот тупик
был преодолен. Решающим оказалось различие социального принуждения и естественной при-
чинности. Социальная среда образует ряд условий, которые не поддаются контролю для данного
конкретного индивида, но в принципе доступны контролю людей в их совокупности. С этой точки
зрения, наиболее значительный аспект социальной среды — это система нормативных правил,
подкрепленных санкциями.
11
Мы показали , что понятие «коллективные представления» вытекает из этой схемы, но в наиболее рационалистической форме
Дюркгейм выводит это из анализа средств—целей, подобного тому, который осуществлен в гл. VI.

Вплоть до этой черты, отвергая утилитарную телеологию, Дюркгейм все время представляет
актора пассивным, подобным ученому, исследующему условия ситуации, в которой он
находится. От него полностью ускользает волюнтаристический аспект действия и значение
целей. Следующий шаг, однако, радикально изменяет это положение. Этот шаг — признание, что
страх перед санкциями составляет только второстепенный мотив соблюдения институциональных
норм; первичный же мотив — это моральный долг. В результате этого шага главным содержанием
социального принуждения становится моральный долг. Появляется также четкое различение
социального принуждения и давления естественных фактов. Социальная действительность
перестает быть просто остаточной категорией.
Но это возвращает Дюркгейма назад к волюнтаристическому аспекту схемы действия, от
которого он явным образом отказался, стремясь отвергнуть утилитаристскую точку зрения.
Получившаяся концепция в буквальном смысле является синтезом, в котором преодолевается
тезис и антитезис. Ведь моральный долг по отношению к норме означает не что иное, как
ценностную установку в указанном выше смысле слова. Более того, поскольку введенная
Дюркгеймом "социальная среда" включает в себя интегрированную систему таких норм, то
отсюда вытекает и существование общей системы �