: * *
■ J
история и теория с
древнейших времен до
наших дней
Учебное пособие
РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ ОБРАЗОВАНИЯ МОСКОВСКИЙ
ПСИХОЛОГО-СОЦИАЛЬНЫЙ ИНСТИТУТ
НАУКА О ПЕРЕВОДЕ
(история и теория с древнейших времен до
наших дней)
Учебное пособие
Г л а в н ы й р е д а к т о р Д.И. Фельдштейн З а м е с т и т е л ь
г л а в н о г о р е д а к т о р а С.К. Бондырева
Члены редакционной коллегии:
А.Г. Асмолов, В.А. Болотов, В.П. Борисенков, АЛ. Деркач, А.И. Донцов,
И.В. Дубровина, М.И. Кондаков, В.Г. Костомаров, Н.Н. Малофеев,
Н.Д. Никандров, В.А. Поляков, В.В. Рубцов, Э.В. Сайко
Р е ц е н з е н т ы : докт.
филол. наук, проф. Ю.Н. Марчук, докт
филол. наук, проф. P.P. Чайковский
Нелюбин Л.Л.
Н49 Наука о переводе (история и теория с древнейших времен до
наших дней) : учеб. пособие / Л.Л. Нелюбин, Г.Т. Хухуни. —
М. : Флинта : МПСИ, 2006. — 416 с.
ISBN 5-89349-721-Х (Флинта)
ISBN 5-89502-951-5 (МПСИ)
В книге излагается история переводческой мысли (перево-
доведения), начиная с Древнего мира, античности до наших дней.
Подробно рассматривается развитие западноевропейского и
русского перевода, создание теории перевода как науки.
Для студентов, аспирантов, преподавателей переводческих,
лингвистических, филологических, культуроведческих факультетов
и факультетов иностранных языков.
УДК 81(075.8)
ББК 81.2-7я73
От авторов
3
т.п.), что, разумеется, ни в коей мере нельзя рассматривать как
недооценку ими того вклада, который внесли в разработку данной
проблематики их предшественники в России, а также в странах
ближнего и дальнего зарубежья.
Все критические замечания, способствующие улучшению
настоящей книги, будут с благодарностью приняты.
Авторы выражают свою признательность доктору фило-
логических наук, академику МАИ, проф. Ю.Н. Марчуку и
доктору филологических наук, проф. P.P. Чайковскому, взявшим
на себя труд по рецензированию рукописи и высказавшим ряд
ценных и полезных замечаний, начальнику Технического центра
ИЛиМК, лауреату Государственной премии СССР в области науки
и техники, кандидату технических наук, доценту А.Н. Клюкину за
содействие по набору этой книги и лаборанту М.Н. Игнатенко за
компьютерный набор рукописи.
Введение
5
3. Частные теории перевода, предметом которых являются
различные формы и виды перевода (как устного, так и
письменного), жанровые особенности переводимого
материала (художественные и специальные тексты),
особенности перевода на разные языки и перевода с
использованием компьютера (машинный перевод и
перевод с помощью машины).
4. Методику перевода, задачей которой является выработка
соответствующих умений и навыков, т.е. обучение
технике переводческого дела на основе знаний,
полученных общей и частными теориями перевода.
5. Отдельную область составляет критика перевода, за-
нимающаяся анализом переводного текста и установ-
лением степени его адекватности исходному тексту с
лингвистической, литературно-эстетической и других
точек зрения. Указанная сфера переводоведения тесно
связана с теорией художественного перевода, поскольку
занимается она преимущественно переводными
произведениями, относящимися к художественной ли-
тературе в широком смысле слова.
Перечисленные разделы, обладая относительной самостоя-
тельностью, тесно связаны между собой. И особое место среди
них принадлежит именно истории перевода, которая, изучая и
обобщая многовековой опыт, накопленный человечеством в
области перевода и переводческой мысли, создает прочную
основу для их дальнейшего развития.
6
решает прежде всего информационно-коммуникативные
задачи, обслуживая различные предметные отрасли знаний,
имеющие специфическую терминологическую номенклатуру
(общественно-политические отношения, различные области
науки и техники, административно-хозяйственное управление,
дипломатия, военное дело, юриспруденция, финансы, коммерция,
публицистика и т.д.), а также разнообразную тематику
повседневного речеязыкового общения. Его теоретической базой
служит лингвистическая теория перевода.
Формы перевода определяются способом, которым последний
осуществляется. С этой точки зрения различают письменный и
устный переводы, а также их разновидности (перевод
двусторонний, последовательный и синхронный).
Письменный перевод — наиболее распространенная про-
фессиональная форма перевода, когда объем памяти неограничен.
Это процесс перевода с одного языка на другой, результат
которого фиксируется в письменном виде. Его называют также
письменно-письменным, когда оба языка употребляются в
письменной форме. Это, по сути, также зрительно-письменный
перевод, т.е. письменный перевод текста, который
воспринимается зрительно. Письменный перевод на слух — это
письменный перевод текста, воспринятого на слух. Это то же, что
и устно-письменный перевод.
Устный перевод объединяет все формы перевода, предпо-
лагающие устное оформление. Его разновидности: зрительно-
устный перевод, или перевод с листа, т.е. устный перевод,
осуществляемый одновременно со зрительным восприятием
исходного письменного текста. Устный перевод на слух включает
последовательный и синхронный переводы. Последовательный
перевод — устный перевод сообщения с одного языка на другой
после его прослушивания, осуществляемый в конце всего
сообщения. Он включает: последовательный перевод с записью,
когда перевод во время восприятия фиксируется переводчиком с
использованием системы записей в последовательном переводе;
абзацно-фразовый перевод — упрощенная форма
последовательного перевода, когда текст переводится после
прослушивания его не целиком, а по частям.
7
Синхронный перевод — суть устный перевод сообщения с
одного языка на другой, осуществляемый переводчиком
одновременно параллельно переводимому тексту. Различают:
1) синхронный перевод на слух — это собственно синх-
ронный перевод, когда переводчик воспринимает ис-
ходный текст только на слух и переводит его по мере
развертывания;
2) синхронный перевод с листа — перевод осуществляется с
опорой на полученный за 5—15 минут до начала работы
письменный текст выступления, переводчик сообразуется
с речью оратора, ее развертыванием и вносит необходимые
коррективы, если оратор отступает от первоначального
текста;
3) синхронный перевод с опорой на текст — это синх-
ронное чтение заранее переведенного подготовленного
текста, который переводчик зачитывает, сообразуясь с
развертыванием речи оратора и внося необходимые
коррективы, если оратор отступает от первоначального
текста.
Различают односторонний и двусторонний переводы. Од-
носторонний перевод — это перевод, который осуществляется
только в одном направлении, т.е. с одного (исходного) языка на
другой язык перевода.
Двусторонний перевод — это последовательный перевод
беседы, осуществляемый одним переводчиком с одного (первого)
языка на другой (второй) язык и с другого (второго) языка на
первый язык, т.е. с иностранного языка на русский язык, а затем с
русского языка на иностранный язык в ходе развертывания
высказывания, беседы.
Принадлежность перевода к тому или иному типу уста-
навливается на основе соотношения содержания и формы
последнего с содержанием и формой оригинала. Основываясь на
указанном моменте, можно говорить о переводах вольном,
дословном, буквальном, пословном и адекватном, или
эквивалентном.
8
Вольным называют перевод-предложение, при котором общее
содержание оригинала передается на другом языке независимо от
другой формы оригинала. По существу он представляет перевод
субъективный. Исторически данный тип межъязыковой
коммуникации употреблялся как при бытовом и деловом
общении, так и при переводе произведений художественной
литературы.
При дословном переводе наблюдается следование языковой
форме оригинала, т.е. семантико-структурные характеристики
языка подлинника воспроизводятся на языке перевода.
Названный тип широко применялся в истории перевода при
передаче текстов, принадлежащих различным жанрам, но
наиболее заметен он в переводах сакральной литературы
(например, многих версий Библии). Вместе с тем считать его
исключительно достоянием прошлого неверно, поскольку с
элементами дословности, порой весьма значительными,
приходится сталкиваться и поныне. При этом нередко
наблюдались случаи, когда синтаксические конструкции и
обороты исходного языка (ИЯ), проникая в переводящий язык
(ПЯ) и смешиваясь с единицами последнего, постепенно
осваиваются им и таким образом в значительной мере утрачивают
свою «чужеродность».
Будучи по своим принципам и методам противоположным
вольному («субъективному») переводу, дословный перевод
именуется также объективным.
Буквальный перевод, стремящийся к сохранению фор-
мальных и семантических компонентов оригинала при передаче
его на другой язык, в определенном отношении близок к
предыдущему и может употребляться в сочетании с ним.
Отличительным признаком пословного перевода признается
такая полексемная передача смысла и содержания оригинала, при
которой учитываются синтаксические и стилистические
соотношения между ИЯ и ПЯ. Этот тип перевода широко
использовался и используется (в последовательной и синхронной
формах) в таких сферах межъязыковой коммуникации, как
различного рода международные совещания и конференции,
судопроизводство и т.д. Причем здесь он может носить и
двусторонний характер, когда и исходное речевое произведение,
и его передача на ПЯ осуществляют
9
ся в устной форме и выполняются как перевод с листа (текст,
существующий на ИЯ в письменном виде, воспроизводится на ПЯ
устным путем). Возможны и комбинации названных типов.
Следует заметить, что эта форма межъязыкового общения
известна с глубокой древности и отмечена в ряде источников. Так,
в «Книге Неемии», входящей в состав Ветхого Завета, сообщается
об эпизоде, имевшим место после возвращения из вавилонского
плена (V в. до н.э.) израильтян, в большинстве своем уже
забывших древнееврейский язык, на котором было написано
Священное Писание, и пользовавшихся арамейским. Когда
священнослужитель и книжник Ездра, бывший духовным
наставником своих соплеменников, в сопровождении других
священников взошел на восстановленную городскую стену
Иерусалима, перед которой собрался весь народ, и раскрыл книгу
закона Моисеева, текст последней оглашался в подлиннике, в то
время как стоявшие рядом священники переводили его на
арамейский.
Примерно в то же время в синагогах была принята практика,
когда текст Священного Писания тихо читался на древ-
нееврейском, а громко переводился на арамейский, т.е., по
существу, выполнялся синхронный (симультанный) перевод.
С использованием пословного типа в его письменной форме
приходится сталкиваться и при переводе научно-тех- нических
текстов, причем здесь нередки случаи, когда отсутствие в ПЯ тех
или иных терминов и понятий вынуждает переводчика к их
созданию.
Понятие адекватного (эквивалентного) перевода применяется
к межъязыковой передаче произведений художественной
литературы и определяется обычно как сохранение единства
формы и содержания подлинника при воссоздании их средствами
ПЯ. В схожем значении в отечественной переводческой
литературе использовались также термины «полноценный
перевод» (А.В. Федоров) и «реалистический перевод» (И.А.
Кашкин). Именно такой тип перевода признается наиболее
правильным современными теоретиками художественного
перевода, считающими, что «плохой переводчик тянет к себе,
хороший стремится к автору».
10
Сущность и виды перевода
Термин «перевод» может применяться для обозначения как
самого процесса перевода, так и его результата — устного
высказывания или письменного текста. При переводе, таким
образом, происходит передача информации, первоначально
выраженной на одном языке, средствами другого языка, или, как
принято говорить, межъязыковая трансформация устного или
письменного речевого произведения.
Приведенное определение отражает наиболее распрост-
раненное понимание сущности перевода (его иногда называют
«собственно переводом»). Очевидно, что самой важной
отличительной чертой является здесь наличие двуязычной
ситуации, когда коммуникативный процесс в его устной и
письменной форме протекает (осуществляется) при посредстве
двух разных языковых систем (кодов). Именно развитие перевода
в указанном значении на протяжении всех эпох его
существования является объектом истории перевода как науки,
причем основными источниками ее служат данные письменного
перевода, т.е. имеющиеся в распоряжении исследователей
переводные тексты и теоретические высказывания о принципах,
которым надлежало следовать при их создании.
Однако межъязыковая трансформация при всей своей
важности не покрывает всего содержания понятия «перевод».
При осуществлении процесса коммуникации в различных
ситуациях и сферах часто возникает необходимость уточнить и
пояснить смысл сказанного, меняя используемые для выражения
той или иной мысли словесные знаки. Сюда же относятся случаи
перекодирования текста из одного функционального стиля в
другой, изложение, адаптирование и т.д. 3 Перечисленные явления
объединяются под общим наименованием внутриязьшового
перевода, или переименования, т.е. интерпретации вербальных
знаков другими знаками того же языка (использование
синонимов, парафраз и иных подобных средств).
С другой стороны, поскольку язык представляет собой оп-
ределенную систему знаков, используемых для хранения и
передачи информации, перевод можно определить как про
11
цесс речевой коммуникации, протекающий в двух разных
знаковых системах. Так как естественный язык (представленный
множеством реально существующих или существовавших языков)
является хотя и важнейшей, но не единственной подобной
системой, с точки зрения семиотики (науки, изучающей
закономерности строения и функционирования знаковых систем)
можно ставить вопрос о переводе (интерпретации) вербальных
знаков посредством других (искусственных) знаковых систем.
Подобную операцию называют интерсемиотическим переводом,
или трансмутацией.
Как внутриязыковой, так и интерсемиотический переводы,
представляя собой особые явления, в ряде моментов соприкаса-
ются с межъязыковым переводом и позволяют лучше понять
присущие последнему закономерности.
Проблема периодизации
развития перевода
Как уже отмечалось, история художественного перевода (а
именно она является основным предметом нашего рассмотрения)
тесно связана с развитием художественной литературы вообще.
Поэтому чаще всего здесь пользуются так называемой историко-
литературной периодизацией, отражающей его основные этапы,
а также соотносят эволюцию теории и практики перевода с
пройденными человечеством общественно-экономическими
формациями (рабовладение — феодализм — капиталистические
отношения). При этом, однако, приходится учитывать
определенную специфику объекта нашей науки и отсутствие
полного параллелизма между развитием переводной и
оригинальной литературы (например, не все литературные
направления внесли вклад в интересующую нас область).
Исходя из сказанного мы будем различать следующие разделы
истории перевода:
1) перевод в странах Древнего Востока;
2) переводы и переводческие концепции античной эпохи;
12
3) мировые религии и их роль в развитии перевода;
4) средневековый перевод и его особенности;
5) теория и практика перевода в эпоху Возрождения;
6) Реформация и проблемы перевода;
7) европейский перевод XVII—XVIII вв. (эпоха класси-
цизма);
8) романтический перевод и его отличительные черты (конец
XVIII — начало XIX в.);
9) развитие перевода и переводческой мысли в XIX сто-
летии;
10) перевод и переводоведение XX в.
При рассмотрении истории перевода в России указанная
схема потребует определенной модификации, вызванной
специфическими особенностями ее культурно-исторического
развития.
Представляется целесообразным выделять здесь следующие
периоды:
1) переводы Киевской Руси;
2) переводческая деятельность в Московской Руси;
3) XVIII век в истории русского перевода (петровская эпоха
и классицизм);
4) перевод и переводческая мысль XIX столетия;
5) теория и практика перевода в России и Советском Союзе
в XX в.
Таким образом, основу рассмотрения пути, пройденного
переводом за его насчитывающую несколько тысячелетий
историю, составляет хронологический принцип. Дополняет его
принцип, который можно условно назвать географическим, т.е. в
пределах каждого периода рассказывается об отдельных
национальных переводческих традициях, имевших в ту или иную
эпоху наиболее важное значение. Однако в некоторых случаях
представлялось более целесо
13
образным руководствоваться тематическим подходом (на-
пример, при рассмотрении той роли, которую сыграли в развитии
перевода мировые религии, или при анализе явлений, выходящих,
подобно некоторым аспектам средневековой культуры, за четко
очерченные рамки национальных границ).
Translation is almost as old as original
authorship and has a history as honorable
and as complex as any other form of
literature.
Th. Savory
Перевод столь же древен, как и
оригинальное творчество, и обладает
историей столь же почтенной и сложной,
как и любая другая область литературы.
Т. Сейвори
Часть I
ИСТОРИЯ И ТЕОРИЯ
ЗАРУБЕЖНОГО ПЕРЕВОДА
Г л а в а 1 __________________________________
ПЕРЕВОД В СТРАНАХ ДРЕВНЕГО ВОСТОКА
1. Предыстория перевода
2. Древний Египет
16
го периода (1785—1551 гг. до н.э.), Нового царства (1552— 1070
гг. до н.э.), Позднюю эпоху (1070—343 гг. до н.э.). С 343 по 332
гг. до н.э. Египет находился под властью персов, затем был
завоеван Александром Македонским и в нем воцаряется династия
Птолемеев, основоположником которой был один из
сподвижников Александра Македонского, а в 30 г. до н.э.
становится добычей римлян.
За свою многовековую историю египтяне неоднократно
вступали в контакты с другими народами, что, естественно,
предполагало наличие переводчиков. Упоминание о «началь-
никах» и «руководителях» последних, встречающиеся в текстах,
относящихся уже ко временам Древнего и Среднего царства,
заставляют исследователей предполагать, что к этому времени в
стране существовали не только отдельные переводчики, но и
организованные по профессиональному признаку группы
переводчиков, которые, вероятно, состояли при царской
канцелярии или при храмах. Об этом свидетельствует и
встречающееся в текстах, написанных уже в эпоху Древнего и
Среднего царства, слово, традиционно интерпретируемое как «с»
— «переводчик» и используемое в сочетаниях,
расшифровываемых исследователями как «начальник пере-
водчиков» и «руководитель переводчиков».
Важную роль для развития переводческого дела сыграли
взаимоотношения Египта со странами и народами Двуречья:
ассирийцами, хеттами, вавилонянами и т.д., которые, главным
образом, имели место в эпоху Нового царства. Появляются
специальные школы писцов, где среди других предметов уче-
ников обучали и иностранным языкам. Поскольку во II тыся-
челетии до н.э. международным языком Передней Азии был
аккадский — язык древнего населения Месопотамии и Ассирии,
дипломатическая переписка египетских фараонов с правителями
сопредельных государств осуществлялась именно на нем.
Сохранился относящийся к XIV в. до н.э. архив, содержащий
около 400 писем, написанных клинописью и адресованных
владыкам Египта. Он был обнаружен при раскопках близ
египетского селения Амарна (откуда название Тель-эль-Амар-
нский архив). В свою очередь, около турецкого села Богазкей
археологи нашли архив хеттских царей, где имеются написанные
клинописью по-аккадски письма египетских фараонов.
2 Наука о переводе
Понятно, что подобная дипломатическая активность требо-
вала наличия достаточного количества квалифицированных
переводческих кадров, способных вести переписку с чужезем-
ными правителями. Как свидетельствуют данные Тель-эль-
Амарнского архива, у древних египтян имелись специальные
тексты, служившие пособиями при обучении аккадскому языку и
клинописи.
В период правления фараона Рамсеса II (XIII в. до н.э.) около
1280 г. до н.э. был заключен договор с хеттским царем
Хаттусилисом. Первоначально составленный на аккадском языке,
он был доставлен Рамсесу, отредактирован последним, вновь
переведен на аккадский и отправлен хеттскому царю. Так как
сохранились оба варианта, ученые провели сличение аккадского и
египетского текстов и пришли к выводу, что при тождественности
содержания египетский вариант отличается большей
подробностью.
Источники не только упоминают о наличии древнеегипетских
переводчиков (о них говорится, например, в письмах вавилонских
правителей египетским фараонам, где отмечается, что эти
переводчики ездили в Вавилон, очевидно, в составе
дипломатических миссий). По свидетельству жившего в V в. до
н.э. «отца истории» — греческого автора Геродота, посетившего
Египет, они составляли отдельную касту, занимавшую место
между торговцами и кормчими (хотя достоверность приведенной
информации и не подтверждается другими свидетельствами).
Помимо аккадского, как показывают данные Тель-эль-Амарнского
архива, древнеегипетские переводчики знали и другие языки
(например, хеттский и хуррит- ский). Особо следует отметить
наличие уже к середине I тысячелетия до н.э. переводчиков с
греческого языка, благодаря которым упомянутый выше Геродот
мог беседовать с египтянами. Важность египетско-греческих
переводов существенно выросла после завоевания Египта
Александром Македонским, когда греческий язык утверждается в
качестве государственного. Поскольку подавляющая часть
местного населения им не владела, для успешного
функционирования государственного аппарата требовались
переводчики, а многие важные документы создавались на двух
языках. Наиболее известным из таких билингвов является
Розетский ка
18
мень, текст которого относится к 196 г. до н.э. Именно наличие
перевода помогло исследовавшему его французскому ученому Ф.
Шампольону положить начало расшифровке древнеегипетских
иероглифов.
Небезынтересно отметить, что уже в XIV—XIII вв. до н.э.
источники зафиксировали сведения о конкретном переводчике —
жреце Анхурмесе, который, несмотря на свою первоначальную
бедность, сумел стать переводчиком, знавшим много языков.
Наконец, можно указать наличие в Древнем Египте и так
называемого «хронологического» перевода, т.е. передачи текстов
с более древних форм языка на более поздние. Это было связано
как с эволюцией самого языка, так и с изменением системы
письменности — заменой иероглифов демотическим письмом 4.
Так обстояло дело, например, с одним из крупнейших памятников
древнеегипетской литературы — «Книгой мертвых».
Таким образом, наличие в Древнем Египте на различных
этапах его существования достаточно интенсивной перевод-
ческой деятельности не подлежит сомнению, но, как видно из
приведенного выше материала, выполняла она в абсолютном
большинстве случаев информационно-коммуникативные задачи.
Существование литературного перевода в древнеегипетской
цивилизации не установлено, хотя высказывались отдельные
соображения о возможности каких-то контактов с иноязычными
литературами.
19
2*
пени способствовало развитию переводческой деятельности,
причем не только информационно-коммуникативной, но и
литературной. Для ее обеспечения создавались шумерско-ак-
кадские словари и пособия. Кроме того, известны списки вы-
ражений на двух шумерских диалектах, один из которых
функционировал в качестве культового, а другой — народного
языка. Имеются в текстах и упоминания о переводчиках, хотя и
немногочисленные.
Большую роль в развитии переводческого дела сыграли
шумерские школы, в которых обучались будущие писцы. По
окончании учебы выпускник был обязан осуществлять как
устный, так и письменный перевод с шумерского языка на
аккадский, и наоборот. Дошедший до нас клинописный учебник
древнеегипетского языка позволил ученым сделать пред-
положение о наличии и переводчиков с египетского.
Хотя шумерский язык в течение многих веков использовался в
культовых целях, сами шумеры после окончательного завоевания
Шумера Вавилоном растворились в аккадском этносе. Став
преемницей шумерской культуры, культура Вавилона многое
восприняла от нее. И значительную роль в этом процессе сыграл
именно перевод. Известно, что на аккадском языке существовали
различные переводы, переложения и обработки шумерских
текстов, что говорит о наличии в Вавилоне, помимо
информационно-коммуникативного, и достаточно развитого
художественного перевода. Имелись и специальные термины для
обозначения переводчиков: более старый «таргану(м)»,
впоследствии заимствованный многими языками (ср. устарелое
русское «драгоман»), и появившийся в нововавилонский период
«сепиру». Анализ текстов показывает, что существовали разные
группы сепиру (царские, храмовые, военные и т.д.). Могли они
состоять и при частных лицах, причем дошли до нас конкретные
имена писцов, выполнявших переводческие функции, как
вавилонян, так и чужеземцев.
К VII в. до н.э. аккадский язык, бывший долгое время
международным языком, стал вытесняться арамейским, что
отразилось и на переводческой деятельности. Наиболее известен
случай с написанной в VII—VI вв. до н.э. повестью «Поучение
Ахикара», первоначальный ассирийский текст кото
20
рой уже в эпоху античности был переведен на древнегреческий
язык (как полагают, в Египте, где был обнаружен оригинал
названного произведения), а позднее, в средние века, — на ряд
восточных и западных языков, включая древнерусский, на
котором она получила название «Повесть об Акире Премудром».
Заметную роль играла переводческая деятельность и в
Хеттском государстве, которое существовало в XVIII—XII вв.
до н.э. в центральной части Малой Азии. Поскольку на фор-
мирование хеттской культуры значительное влияние оказали
хурриты, жившие в Северной Месопотамии и Северной Сирии,
постольку на хеттский язык переводилось большое количество
хурритских текстов. Осуществлялись и переводы с — и на другие
языки, в частности аккадский и шумерский, о чем говорят тексты
и словари, обнаруженные в клинописном архиве близ турецкого
селения Боказкей. Хотя оценка принципов, которыми
руководствовались хеттские переводчики, весьма затруднительна,
однако в специальной литературе указывалось, что ими
выполнялись различные типы переводов (дословные,
подстрочные, вольные, пересказы изложения). В некоторых
переводах с шумерского и аккадского исследователи отмечают
стремление к литературной обработке переведенного текста.
В той или иной степени с переводческой деятельностью
приходится сталкиваться и при знакомстве с другими восточ-
ными цивилизациями: иранской, индийской и т.д. Вместе с тем
можно отметить, что, судя по имеющимся источникам, несмотря
на обилие и относительное разнообразие, она отличалась прежде
всего практической направленностью: время создания
переводческих концепций еще не пришло.
Глава2
ПЕРЕВОДЫ И ПЕРЕВОДЧЕСКИЕ КОНЦЕПЦИИ
АНТИЧНОЙ ЭПОХИ
22
ный перевод толмачи (о них напоминают историк Геродот,
посетивший в V в. до н.э. Египет, Финикию и Вавилон; вое -
начальник IV в. до н.э. Ксенофонт, участвовавший в знаменитом
отступлении греческих наемников через огромную территорию
персидского государства, и другие источники). Однако выполняли
эту функцию не греки, а представители других народов,
владевшие греческим языком.
После завоевательных походов Александра Македонского в
последней трети IV в. до н.э. и распада после его смерти со-
зданной им огромной державы образовался ряд новых госу-
дарств, во главе которых встали бывшие сподвижники Алек-
сандра и их потомки (Египет, Сирия, Пергам и др.). Эти госу-
дарства, в которых наблюдалось своеобразное скрещение
греческих и восточных элементов, стали называть эллинисти-
ческими, а весь период от Александра Македонского до уста-
новления над ними римского владычества — эпохой эллинизма,
т.е. распространения эллинской (греческой) культуры в странах,
завоеванных македонцами. Греческий язык получил широчайшее
распространение, превратившись в универсальное средство
общения, и сохранил свои позиции и после того, как и сама
Греция, и эллинистические государства утратили политическую
самостоятельность и попали под власть Рима. Знаменитый
римский оратор Марк Туллий Цицерон охарактеризовал эту роль
греческого языка в следующих словах: «Если же кто может
подумать, что меньшая польза от славы, когда написано это по-
гречески, а не по латыни, сильно он ошибается, потому что по-
гречески читают почти на всем свете, язык: же латинский
распространен в своих лишь пределах, небольших, как вы
знаете».
Все это приводило к тому, что греческим языком стали
пользоваться и представители других народов, входивших в
орбиту сначала греко-македонского, а затем римского вла-
дычества. Таким путем они стремились познакомить с соб-
ственной древней культурой обширный круг читателей из разных
стран. Именно по-гречески были написаны на рубеже IV—III вв.
до н.э. исторические труды вавилонского жреца Бероса,
египетского жреца Манефона, а в I в. н.э. — знаменитые
«Иудейские древности» Иосифа Флавия. Разумеется, названные
произведения не являются переводами в соб
23
ственном смысле слова, однако, поскольку в них излагались по-
гречески (в переработанном виде) соответствующие источники,
которыми пользовались авторы, можно говорить о наличии здесь
некоторых элементов межъязыковой адаптации. Пользовались
греческим языком и первые римские анналисты (III в. до н.э.). А
уже в классическую эпоху по просьбе Цицерона его друг Аттик
перевел на греческий сочиненную знаменитым оратором поэму, в
которой последний восхвалял собственные заслуги при
подавлении заговора Катилины. Существовала греческая версия
описания морских путешествий карфагенских флотоводцев
Ганона и Гимимкона, позднее (IV в. н.э.) была передана по-
гречески Пеанием известная работа по римской истории
Евтропия, служившего личным секретарем императора Валента (в
VI в. был предпринят историком Капитоном новый перевод, ко-
торый до нас не дошел), и т.д.
Особенно следует отметить переводы, предназначенные для
представителей иудейской диаспоры в Александрии Египетской.
Несмотря на довольно натянутые отношения с греческим
населением города, результатами которых были частые
конфликты, многие ее представители эллинизировались
настолько, что практически утратили знание древнееврейского
языка. Возникла необходимость создания греческой версии
Священного Писания иудеев (в христианской традиции она
именуется Ветхим Заветом), что и было сделано в III в. до н.э. 5
Позднее, во II в. до н.э., на греческий язык была переведена
«Книга премудрости Иисуса, сына Сирахова», также
присоединяемая к библейскому канону. Ее автором считается
еврейский книжник Иисус бен-Эмазар бен Сира, а переводчиком
— внук последнего, носивший то же самое имя. Приехав в Египет
и оставшись в Александрии, он нашел своих соотечественников
сильно эллинизировавшимися и поэтому, по собственным словам,
положил много труда, «чтобы довести книгу до конца и
выпустить ее в свет для тех, которые на чужбине желают
учиться».
В источниках содержатся и упоминания (хотя достаточно
немногочисленные) о греческих версиях египетских ли-
тературных текстов. В этой связи отмечается, что еще до за-
воевания Египта Александром Великим, в 360 г. до н.э., грек
24
Евдоксий Книдский, посетивший эту страну, выучил с помощью
мемфисского жреца Хонуфиса египетский язык и перевел
сборник басен «Речи собак», который до нас не дошел. В одном
из позднейших папирусов, относящихся уже ко II в. н.э.,
содержится предисловие к переводу египетского текста, где
отмечается, что последний не является дословным: его создатель,
руководствуясь прежде всего прагматическими соображениями,
позволял себе вносить в текст дополнения, сокращения,
опущения, стилистические коррективы и т.д.
Разумеется, продолжала развиваться в эллинистических
государствах и традиция информационно-коммуникативного
перевода, вызванного практическими потребностями. Так,
например, в Египте переводчики участвовали в делопроиз-
водстве, переводя речи местных жителей, адресованные царям,
царские распоряжения и послания и т.п. Сохранилось несколько
греческих переводов египетских документов, которые
начинаются словами: «Копия записи египетской, переведенной по
возможности точно». Отсюда делается вывод, что литературный и
информационно-коммуникативный переводы на греческий
опирались на разные принципы: в первом случае преобладала
переделка — адаптация, во втором — стремление к максимальной
дословности.
Таким образом, подводя итоги нашему рассмотрению, можно
заметить следующее: при достаточно большом количестве
переводов на древнегреческий язык, собственно греческой
переводческой традиции античность не знала. Какие- либо
теоретические рассуждения о переводе отсутствовали, а весьма
оживленная лексикографическая работа, развернувшаяся в
эллинистическую эпоху (словари трудных и устаревших слов,
диалектные и этимологические словари и т.д.), была
исключительно одноязычной.
25
дов. В результате соприкосновения с греческими колониями в
Италии началась эллинизация римской культуры, особенно
усилившаяся к III в. до н.э. Уже во II в. до н.э. знание греческого
языка было для представителей римской знати почти
обязательным явлением в большинстве аристократических семей.
Оценивая позднее размах греческой культурной экспансии,
великий римский поэт Гораций писал:
«Graecia capta ferocem victorem cepit et artes // Intulit agresti
Latio...» (Побежденная Греция пленила своего дикого победителя
и внесла искусства в сельский Лаций 6).
Указанные обстоятельства создавали весьма благоприятные
условия для развития перевода. С одной стороны, широко
применялся при сношениях с другими народами информа-
ционно-коммуникативный перевод 7, с другой — формировалась
традиция художественного перевода, который выполнялся
исключительно с греческого языка.
Само возникновение римской литературы также оказалось
тесно связанным с этим последним. Причем представляется не
лишенным интереса, что, хотя, как мы видели выше, сами греки
крайне редко занимались переводами на свой родной язык,
первым переводчиком художественного текста на латынь оказался
как раз грек по происхождению Ливий Андроник (умер около 204
г. до н.э.), попавший в Рим в качестве военнопленного и
занимавшийся там педагогической деятельностью. Поскольку
греческая традиция требовала начинать обучение с
объяснительного чтения гомеровского эпоса, Ливий Андроник
создал латинскую версию «Одиссеи». Как предполагают, выбор
именно данного произведения (а не «Илиады», как можно было
ожидать) объясняется, в первую очередь, его большей
занимательностью, а также тем, что местом странствий Одиссея
были сицилийские и италийские берега, т.е. переводчик
стремился учесть интересы и потребности своей аудитории.
Сохранившиеся фрагменты позволяют сделать вывод, что Ливий
в значительной степени адаптировал исходный текст, позволяя
себе упрощение подлинника, пересказы, изменения образов.
Имена греческих богов переделаны на римский лад, гекзаметр
оригинала заменен старинным размером римской народной
поэзии — сатурновым стихом, что привело к изменению ритмико-
синтаксического
26
движения оригинала. Так было положено начало основному
принципу, определявшему последующее развитие римского
литературного перевода (в противоположность информационно-
коммуникативному): приспособлять оригинал к культурным
потребностям своей эпохи для обогащения собственного языка и
литературы с помощью чужого материала.
Помимо перевода «Одиссеи» Ливий Андроник получил
известность обработками для римской сцены греческих комедий
и трагедий (тексты которых до нас не дошли). Заложенную им
традицию продолжил Гней Невий, впервые применивший прием
контаминации, т.е. привнесения в латинскую версию той или
иной греческой комедии сцен и мотивов из других пьес.
Предполагают, что этот прием широко использовали и другие
ранние римские авторы, обращавшиеся к греческой драматургии
— Тит Макций Плавт (умер около 184 г. до н.э.), Квинт Энний
(239—169 гг. до н.э.), прославившийся главным образом своими
версиями греческих трагедий, Публий Теренций Афр (около 190
—159 гг. до н.э.). Его распространение объясняют, с одной
стороны, тем, что для римской публики требовались больший
динамизм и движение, чем имелось в греческих оригиналах, а с
другой — что некоторые черты греческого быта были непонятны
и чужды римлянам. Так, например, в Афинах допускался брак с
единокровной сестрой, происходившей от другой матери, тогда
как в Риме он мог вызвать только негодование. Поэтому при
создании латинской версии часто приходилось исключать целые
эпизоды, для восполнения которых и обращались к кон-
таминации. Впрочем, названный прием не всегда встречал
одобрение. Комедиограф Цецилий Стаций (умер в 168 г. до н.э.),
принадлежавший к школе Энния, выбирая для своих переделок
пьесы греческого комедиографа Менандра, стремился не
прибегать к контаминации, приближая собственный вариант к
греческому образцу. А Теренцию пришлось даже вступить в
полемику с другим драматургом — Луцием Ланувином,
настаивавшем на том, что оригиналы следует именно переводить
(хотя не дословно), но не переделывать, потому что переделка
только портит их. На упреки последнего в использовании
контаминации Теренций отвечал в прологе к одной из своих
комедий:
27
...Зложелатели
Пускают слухи, что перемешал поэт
Комедий много греческих, творя у них
Немногие латинские. Не спорит он:
Так делал; но себя не упрекает в том.
И впредь намерен делать то же самое,
Пример ему — отличные писатели:
Он думает, что и ему позволено По их
примеру действовать.
(Перевод А. Артюшкова)
28
игравший довольно видную роль в период гражданских войн в
Риме, и т.д.
С другой стороны, широкое распространение греческого
языка и практическое двуязычие римского общества в эпоху, о
которой идет речь, приводило к тому, что большинство пред-
ставителей последнего могло знакомиться с произведениями
греческой литературы непосредственно по оригиналу. Поэтому,
принимаясь за передачу какого-нибудь греческого автора,
переводчик предполагал знакомство с ним своего читателя и
стремился не столько к точной (в нашем понимании) передаче,
сколько к творческой обработке оригинала, создавая по мотивам
последнего собственную версию (упомянутый выше Квинтилиан
считал, что литературный перевод должен представлять не
просто парафразу оригинала, а своеобразное состязание с ним
при сохранении содержания). Вероятно, указанным
обстоятельством объясняется, что понятие «fidus interpres» —
«верный переводчик» получало у большинства римских авторов
негативную оценку как явление, стоящее за пределами
литературы. Об этом, в частности, свидетельствуют, с одной
стороны, слова Цицерона, ставившего себе.в заслугу, что он
подошел к передаче греческого текста не как переводчик, а как
оратор и поэтому не имел надобности переводить слово в слово,
а с другой — более позднее наставление одного из крупнейших
римских поэтов Квинта Горация Флакка (65—8 гг. до н.э.),
призывавшего не подражать воспроизводящему оригинал слово в
слово «верному переводчику». Тем не менее некоторые
косвенные данные позволяют предположить, что и
применительно к литературным текстам в Риме мог
использоваться тип перевода, близкий к буквальному. Так, у
Цицерона, наряду со свидетельством, согласно которому,
римляне передавали греческие оригиналы не дословно, а
воспроизводя только их смысл, можно встретить и утверждение о
стремлении к дословной передаче последними греческих
подлинников. Да и само обилие высказываний, направленных
против буквального перевода, тоже в какой-то степени говорит о
его распространении (хотя тексты, отражающие подобный метод,
не сохранились).
Среди крупнейших деятелей римской литературы рас-
сматриваемой эпохи, внесших значительный вклад в разви
29
тие перевода, необходимо назвать имена поэта-лирика Катулла и
прославленного оратора Цицерона.
Гай Валерий Катулл (умер около 54 г. до н.э.) вошел в ис-
торию перевода прежде всего благодаря воссозданию на ла-
тинском языке знаменитого стихотворения поэтессы Сапфо «Тот
мне кажется равным богу» и элегии поэта александрийской эпохи
Каллимаха «Волосы Береники». В первом случае чувства автора
переносятся Катуллом на свои собственные переживания. В то
время как первые три строфы следуют за подлинником, четвертая
заменена самостоятельным четверостишием, в котором поэт
размышляет о себе и своем образе жизни. Что же касается
произведения Каллимаха9, то точность его передачи признается
исследователями совершенно необычной для римской
худоржественной практики и едва ли не единственным
доказательством существования в ней адекватного перевода,
сохранявшего не только сюжет, но и ритмико-синтаксическое
движение оригинала.
Величайший римский оратор, «бог красноречия» Марк Туллий
Цицерон (106—43 гг. до н.э.) занимался проблемами перевода в
течение всей своей жизни, начиная с юношеских лет, когда, готовя
себя к будущей деятельности, он стал, по собственным словам,
перелагать с греческого речи лучших ораторов, и вплоть до
зрелых годов, когда, после установления диктатуры Цезаря,
главным делом Цицерона стали составление и перевод
философских диалогов. По содержанию оставленное им
переводческое наследие также весьма разнообразно: помимо двух
речей афинских ораторов — Эсхина и Демосфена, Цицерону
принадлежали латинские версии астрономической поэмы
александрийского поэта Арата, «Домостроя» (Oeconomicus)
Ксенофонта, отдельных диалогов Платона. Кроме того, в
сочинениях Цицерона встречается множество переведенных им
цитат из греческих авторов 10. С другой стороны, римский оратор
оставил целый ряд рассуждений о принципах и приемах передачи
иноязычного текста, которые сыграли большую роль в
дальнейшем развитии теории и практики перевода.
Среди важнейших задач последнего Цицерон прежде всего
выделял обогащение переводящего языка и его лексики.
Вспоминая о своих юношеских занятиях, он отмечал: «Пере
30
давая по латыни написанное по-гречески, я должен был не только
брать самые лучшие из употребительных слов, но также по
образцу подлинника чеканить кое-какие новые для нас слова,
лишь бы они были к месту» 11. В дальнейшем он провел большую
работу по созданию эквивалентных греческим латинских
терминов. По свидетельству историка Плутарха, написавшего
биографию Цицерона, именно последний впервые ввел названия
для таких понятий, как «представление», «согласие»,
«восприятие» и т.д., используя, в частности, принципы
метафорического переноса. Необходимость в подобного рода
работе, по мнению Цицерона, вызывалась прежде всего тем, что
многое римляне не могли поделиться с соотечественниками
знаниями, усвоенными у греков, так как были лишены
возможности передать полученные сведения на родном языке.
Не меньше внимания уделял Цицерон и другому прикладному
аспекту художественного перевода — обогащению принимающей
литературы и пополнению ее новыми жанрами. Так, обратившись
к воссозданию по-латыни диалогов Платона, Цицерон заложил
основы римской философской прозы. Причем, переводя,
например, диалог «Тимей», он хотел использовать последний для
создания собственного философского труда. Наконец, занятия
переводом были для Цицерона одним из самых эффективных
способов выработать и отшлифовать свой собственный стиль, т.е.
имели ярко выраженную учебно-педагогическую
направленность, сохранившуюся в римской культуре в
дальнейшем.
В своих теоретических суждениях Цицерон, признавая
возможность двоякой передачи оригинала — дословной и
воспроизводящей не слова, а силу, явно отдавал предпочтение
второму способу. Говоря о методе, которому он следовал при
создании латинских версий речей Эсхина и Демосфена, Цицерон
отмечает, что, сохранив их мысли и форму, он приспособил слова
и обороты к собственному языку. «Я полагал, — подытоживает
автор свои рассуждения, — что читателю следует ожидать от
меня не подсчета, а взвешивания слов. Как я надеюсь, в этих
речах мною сохранены все их достоинства, т.е. мысли, обороты,
порядок расположения, слова же я увязал между собой так, чтобы
это не противоречило нашему
31
обычаю, — так что, если и не все они переведены с греческого, то
отделаны таким же образом» 12.
Вместе с тем выбор того или иного способа передачи
греческого текста у Цицерона мог варьироваться. Так, например,
большинство выполненных в молодые годы учебных переводов
отличаются большей вольностью по отношению к подлиннику,
чем созданные впоследствии версии философских диалогов
Платона. С другой стороны, живший несколькими веками позднее
переводчик Библии на латинский язык Иероним, считавший
Цицерона противником дословности, указывал тем не менее, что
не дошедший до нас перевод произведения Ксенофонта был
выполнен буквально, и отмечал в связи с этим присущие
последнему недостатки языка и стиля13.
Творческое наследие Цицерона сыграло важную роль в
дальнейшем развитии европейского перевода и принадлежит к
числу наиболее замечательных страниц античного наследия в
интересующей нас области.
32
что ускользнуло от читателя, не может укрыться от переводчика.
От этого приобретается тонкость понимания и правильное
суждение»14.
В области литературного перевода следует упомянуть прежде
всего деятельность баснописца Федра, раба, а затем
вольноотпущенника императора Августа. Разумеется, говорить о
переводе здесь можно лишь с большой долей условности.
Созданные им пять сборников «Эзоповых басен» включали не
только изложенные латинскими стихами сюжеты греческих
басен, приписывавшихся легендарному Эзопу, но и
самостоятельные произведения. Позднее, уже в V в., Авиа- ном
была осуществлена стихотворная передача басен древне-
греческого поэта Бабрия, жившего на рубеже I—II вв. н.э., с
указанием, что латинская версия представляет собой поэти-
ческую обработку того, что раньше уже было воспроизведено
прозой.
Своеобразное стремление использовать иноязычный сюжет с
целью пропаганды римской экспансии на Востоке характеризует
деятельность Валерия Флакка (умер около 90 г.). Обратившись к
поэме «Аргонавтика» греческого поэта III в. до н.э. Аполлония
Родосского (один раз уже переданной по- латински Варроном
Атацинским)15, он самым существенным образом изменил
характер главного героя, превратив робкого и коварного Язона в
храброго и надменного витязя, олицетворяющего собой тип
настоящего римлянина в его лучших и худших чертах.
Достаточно разнообразна картина переводческой деятель-
ности последних веков существования Римской империи. К ней
обращался виднейший поэт IV в. Децим Магн Авсоний (около 310
—395), оставивший несколько переводов греческих авторов,
которые достаточно полно передают соответствующие
оригиналы. Из прозаических переводов можно упомянуть
греческие романы III—IV вв. н.э.: «Деяния Александра», героем
которого был Александр Македонский (в средние века это
произведение пользовалось большой популярностью и было
переведено на многие языки), и «История Аполлония, царя
Тирского». С другой стороны, получают распространение и
различные переводческие мистификации. В этом случае
произведению мог намеренно приписываться
33
3 Наука о переводе
переводной характер, как это имело место, например, в отно-
сящемся к III—IV вв. сборнику басен «Ромул», который выда-
вался в предисловии за перевод басен Эзопа, хотя опирался
исключительно на латинские источники. Вместе с тем история
передачи на латинский язык памятников, действительно свя-
занных в той или иной степени с греческими оригиналами, могла
дополняться подробностями явно вымышленного характера.
Именно так обстояло дело с двумя произведениями по-
вествовательной литературы III—IV вв. н.э. — «Дневником
Троянской войны» и «Историей падения Трои». О первой со-
общалось, что она первоначально была написана на финикийском
языке неким Диктисом — участником троянского похода, найдена
в его могиле при императоре Нероне и переведена по приказанию
последнего на греческий, а затем неким Луцием Септимием — на
латинский язык. Рукопись же второго произведения якобы
обнаружил в Афинах известный историк I в. до н.э. Корнелий
Непот, который перевел ее на латинский язык, ничего не изменив.
В области перевода философской и научной прозы особое
значение имела деятельность Аниция Манлия Торквата Северина
Боэция (около 480—524), жизнь и деятельность которого
протекали уже после падения Западной Римской империи при
дворе остготского короля Теодориха, по приказу которого он
впоследствии был казнен.
Именно Боэций стал как бы соединительным звеном между
античностью и средневековьем, переводя на латинский язык
такие произведения греческих авторов, как логические труды
Аристотеля «Об истолковании» («Герменевтика») и «Категории» с
«Введением» Порфирия, первые четыре книги Евклида (хотя и
без доказательств) и «Основания арифметики» Никомаха
(последняя версия представляла собой пересказ), снабдив их
своими комментариями, оказавшими громадное влияние на
дальнейшее развитие философской мысли в Западной Европе.
Характерно, что, формулируя принципы, которыми он
руководствовался в своей работе, Боэций счел необходимым
прежде всего решительно отмежеваться от преобладавшей в
римской античности традиции вольного обращения с
подлинником: «Боюсь, что я приму на себя вину "верного
переводчика" (в оригинале — fidus interpres, т.е. ал
34
люзия на упомянутое выше высказывание Горация. — Л.Н., Г.Х.),
ибо передал текст... слово в слово. Причина этому та, что в
трудах, в которых ищут познания вещей, должна быть выражена
не изящная красота речи, а не подвергшаяся искажениям
истина»16.
Переводческая деятельность Боэция получила высокую
оценку со стороны его младшего современника Магна Аврелия
Кассиодора Сенатора (490?—575?), которого как и Боэция часто
называют «последним римляном». «Какие бы науки и искусства
ни создала силами своих мужей красноречивая Греция, —
обращался он к последнему, — все их Рим принял от тебя одного.
Все их ты сделал ясными посредством отменнных слов,
прозрачными — посредством точной речи, так что они предпочли
бы твое произведение своему, если бы имели возможность
сравнить свой труд с твоим» 17. Сам Кас- сиодор (занимавший, как
и Боэций, высокие государственные посты) был организатором и
активным участником перевода на латинский язык сочинений
Иосифа Флавия.
з*
Г лава 3
МИРОВЫЕ РЕЛИГИИ И РАЗВИТИЕ ПЕРЕВОДА
36
кьев»), происходивший из знатного рода Гаутама и принявший
имя Будда («просветленный»). Точные даты его жизни
неизвестны; предположительно они относятся к 563 (566)— 483
(486) гг. до н.э., хотя высказывались и другие предположения.
Буддийская литература весьма богата и разнообразна по
содержанию (канонические тексты, комментарии, религиоз- но-
философские произведения и т.д.). Согласно традиции, сам
Будда, желавший, чтобы его последователи излагали новое
учение на своих родных языках, проповедовал на одном из
среднеиндийских языков — магадхи. Однако памятники
буддийской литературы дошли до нас на разных языках —
сакскрите, тибетском, палие и др., что затрудняет вопрос о
первоначальном составе буддийского канона.
Проникновение буддизма в Китай привело к появлению
переводов буддийских текстов на китайский язык. Необходимо
отметить, что до этого переводческая деятельность в Китае
фактически отсутствовала (поскольку речь идет о литературном
переводе). Указанное обстоятельство в значительной степени
объяснялось присущей древнекитайской культуре замкнутости и
уверенности в своем превосходстве над всем иностранным,
«варварским», подобно тому, как это имело место в Древней
Греции. Естественно, что первыми переводчиками19 стали не
китайцы, а прибывшие в Китай буддийские миссионеры —
выходцы из Индии, Парфии, Центральной и Средней Азии.
Поскольку перед переводчиками стояла необычайно сложная
задача — не только преодолеть языковые трудности, но и донести
до китайской аудитории философские категории, представления и
этические нормы буддизма, они часто работали целыми
коллективами, обсуждая варианты переводов и выбирая
необходимую терминологию. Среди наиболее видных
переводчиков были индийские монахи Ка- таяна Матанги и
Дхармаратна, которым приписывается перевод «Сутры из 42
глав», представлявший собой скорее изложение основных догм
буддизма, парфянец Ань Шингао и другие. Первым собственно
китайским переводчиком традиционно считается Янь Фодяо,
который вместе с парфянцем Ань Сюанем, как считается, перевел
знаменитую «Сутру о Виламокирти».
37
Сохранилось несколько рассказов о чудесных явлениях,
связанных с переводческой деятельностью проповедников
буддизма. Так, согласно преданию, монах Сангхдэва, прибывший
в Китай из Кашмира (402 г.) в качестве миссионера, не имел с
собой никаких книг, однако сумел по памяти перевести на
китайский язык одну из самых обширных буддийских сутр.
Другой индиец — Кумараджива, прибывший в Китай по
приглашению правителя страны в 402 г., прославился тем, что
устно переводил по памяти буддийские тексты, которые писцы
записывали под его диктовку. Поскольку многие более ранние
китайские версии не отражали истинного содержания
санскритских оригиналов, Кумараджива создал с помощью
выделенных ему помощников новый перевод одной из сутр.
Приобретя широкую известность, Кумараджива тем не менее
считал, что сохранить в переводе изящество и выразительность
необычайно трудно. Сохранилось предание, согласно которому
Кумараджива поклялся, что если он не допустил при передаче
никаких ошибок, то после смерти, когда его тело будет сожжено,
язык останется невредимым, и это предсказание сбылось.
Появление на китайском языке буддийских произведений
оказало большое влияние на китайскую литературу и способ-
ствовало пробуждению интереса и к воссозданию индийских
трактатов по медицине, астрономии и т.д.
Переводческая деятельность способствовала формированию
соответствующих школ и концепций. Осуществлялась и
редакторская деятельность, в которой принимал участие поэт Се
Линюнь, специально изучавший санскрит.
Помимо Китая, переводы буддийских текстов осуществлялись
в государствах Юго-Восточной, Центральной и Средней Азии, в
Японии и т.д., оказав большое влияние на их дальнейшее
культурное развитие.
3. Ветхозаветная литература
и ее переводы на греческий язык
38
ской религией — иудаизмом, Священная Книга которого вошла в
христианскую Библию под именем Ветхого Завета. Жанровые и
стилевые особенности входящих сюда произведений отличаются
большим разнообразием, поскольку ветхозаветный канон
складывался на протяжении почти тысячи лет — приблизительно
в XII—II вв. до н.э.
Вопрос о создании греческой версии библейского текста
возник в III в. до н.э. среди александрийских евреев и, как от-
мечалось выше, был связан с тем обстоятельством, что знание
древнееврейского языка среди последних к этому времени стало
редкостью. Следует отметить, что соображения религиозной
пропаганды в данном случае решающей роли, вероятно, не
играли, поскольку в целом миссионерская направленность для
иудаизма нехарактерна. Вместе с тем легенда, возникшая вокруг
этого перевода, ясно свидетельствует о стремлении придать
созданию греческого текста Библии характер, выходящий за
пределы чисто внутрииудейских дел, приписав инициативу его
появления самому царю эллинистического Египта Птолемею II
Филадельфу, правившему страной в 285—246 гг. до н.э., который
якобы, узнав о существовании мудрой книги, содержащей
иудейские законы, обратился к иудейскому первосвященнику
Элеазару с письмом, где говорилось: «Желая сделать приятное
всем живущим на земле иудеям, я решил приступить к переводу
вашего закона и, переведя его с еврейского языка на греческий,
поместить эту книгу в своей библиотеке.
Поэтому ты поступишь хорошо, если выберешь по шести
престарелых мужей из каждого колена, которые вследствие
продолжительности занятий своих законами многоопытны в них
и смогли бы в точности перевести его. Я полагаю стяжать себе
этим делом величайшую славу» 20.
Далее легенда повествует, что из каждого из 12 «колен
Израилевых» было отобрано по шесть ученых переводчиков,
прибывших в Египет. Размещенные на острове Фаросе, они были
лишены возможности общаться друг с другом, но когда после
окончания работы рукописи сличили, оказалось, что все
переводы совпали слово в слово. Созданная версия позднее стала
именоваться Септуагинтой (лат. septuaginta — «семьдесят»), или
переводом Семидесяти Толковников (циф-
39
pa 72 подверглась округлению). Считается, что она включала
первую часть Священного Писания — Пятикнижие Моисеево, а
вся работа по переводу иудейской Библии была завершена к
концу II в. до н.э.
Исследователи Септуагинты отмечали, что уровень и стиль
передачи отдельных частей оригинала весьма различны — от
буквального воспроизведения до парафразы. Наблюдаются в ней
и определенные отклонения от подлинника, вызванные
несходством языковых систем и культурной традиции.
После возникновения христианства Септуагинта вошла в
состав греческой Библии в качестве Ветхого Завета, причем
считалась столь же боговдохновенной, как и еврейский оригинал.
Однако в иудейских кругах к первым векам нашей эры стало
распространяться убеждение в том, что эта версия слишком
отступает от подлинника. По-видимому, помимо действительно
наличествовавшего в Септуагинте некоторого налета античного
мировоззрения21, сыграло роль и желание иметь собственный
греческий текст, отличающийся от христианского. Результатом
стало появление во II в. н.э. перевода Аквилы, за которым
закрепилась репутация крайне буквали- стического, и
относящегося к рубежу II—III вв. перевода Симмаха, который,
как считается, характеризовался большей свободой по отношению
к оригиналу и ориентировался на нормы переводящего
(греческого) языка при сохранении в целом смысла подлинника.
Известна также версия Феодоти- она, вероятно, также созданная
во II в. и скорее представлявшая обработку Септуагинты.
Впрочем, судить о качестве упо- мятутых переводов можно лишь
по весьма незначительным фрагментам и отзывам древних
авторов, поскольку в полном виде они до нас не дошли. Как
представляется, причина их утраты состояла в том, что
христианской версией всегда оставалась Септуагинта, а греческий
язык перестал в дальнейшем использоваться иудеями, уступив
место в синагоге древнееврейскому языку22.
В III в. н.э. один из отцов церкви — Ориген Александрийский
(185?—254?) сличил имевшиеся в его распоряжении греческие
версии с еврейским оригиналом и расположил их в виде
вертикальных столбцов — подлинный текст, его
40
транскрипция греческими буквами и существующие переводы23.
Позднее, в IV в., появились и другие редакции — Лукиана в
Антиохии и епископа Гензихия (Исихия) в Александрии,
получившие распространение в разных частях христианского
мира.
41
При этом подход Иеронима к передаче книг Ветхого и Нового
Заветов существенно различался. Если, работая над версией
Нового Завета, он видел свою задачу прежде всего в сличении
существовавших вариантов, отборе тех, которые соответствовали
греческому подлиннику, и исправлении явных расхождений с
ним, то большинство произведений, входящих в состав Ветхого
Завета, Иероним перевел заново с древнееврейского языка на
латынь.
Работа предшественников не удовлетворяла создателя нового
варианта прежде всего потому, что они видели зачастую только
поверхность текста, а не его глубину. Поэтому книги Священного
Писания предстают в переводах гораздо более тяжеловесными и
гораздо менее изящными, нежели в оригинале, представляющем
собой образец высокой поэзии. В связи с отмеченным моментом
Иероним указывает на стоящую перед переводчиком дилемму:
ведь дословный перевод приводит к абсурду, а вынужденное
необходимостью отступление от него представляется нарушением
обязанностей переводчика.
Для ответа на вопрос, какому пути все-таки отдавал пред-
почтение сам Иероним, исследователи обращаются обычно к
написанному им «Письму к Паммахию о лучшем способе пе-
ревода», где, характеризуя свою переводческую деятельность (а
помимо Библии перу Иеронима принадлежали латинские версии
исторического труда церковного историка Евсевия, сочинений
Оригена, богословского труда Дидима), автор подчеркивал, что,
следуя заветам античных классиков (Цицерона, Горация,
Теренция, Плавта, Цецилия), он всегда передавал не слово
словом, а мысль мыслью — всегда, за исключением Священного
Писания, «где и самый порядок слов есть тайна». Иными
словами, с точки зрения Иеронима, столь высоко ценимые им
принципы древнеримской переводческой традиции не подходят
для воссоздания Слова Божия (напомним, что сакральные тексты
вообще не входили в сферу деятельности римских переводчиков).
Поэтому Иероним подвергает критике не только пресловутого
Аквилу, чей буква\изм означал фактическое уничтожение
подлинника, но и тех, в ком он видел союзников по борьбе с
прямолинейной дословностью — опиравшегося главным образом
на смысл Симма-
42
ха, «одержимого риторическим духом» Цицерона и даже
Септуагинту, где многие места, в которых, согласно христи-
анскому толкованию, речь идет о Святой Троице, либо переданы
по-иному, либо вообще обойдены молчанием. В связи в этим
Иероним настаивает на праве давать при переводе ветхозаветного
канона иную интерпретацию (несмотря на признание перевода
Семидесяти Толковников христианской церковью), мотивируя
свой подход следующим образом: создатели греческого текста
переводили еще до появления Христа и часто не могли понять
подлинный смысл пророчеств; мы же сейчас, зная, о чем идет
речь, имеем дело не столько с пророчествами, сколько с
историей; и так как лучше понимаем смысл текста, способны и
перевести его лучше предшественников. Вот почему создатель
латинской Библии часто считает необходимым не следовать
старым переводам, а опираться на оригинальные источники,
благодаря которым в переводе обретут подлинное звучание и
слова, и значения, и неразрывно связывающее их в оригинале
единство.
Однако Иероним хорошо понимал, что, несмотря на все
приведенные им доводы, вряд ли ему удастся избежать нападок
противников. «Кто из ученых или неучей, — писал он папе
Дамасию, — взяв в руки этот труд и обнаружив в нем уже с
первых страниц расхождения с привычным текстом, не
обрушится на меня с обвинениями в обмане и святотатстве за то,
что я посмел что-то добавить, изменить или исправить в старых
книгах»26.
Действительно, отклонения от столь почитаемого в хрис-
тианских кругах текста Септуагинты вызвали со стороны не-
которых критиков обвинения в ереси. Однако, уже начиная с VII
в., версия Иеронима, получившая наименование «Вульгата»
(«Общераспространенная»), была принята католической
церковью и вошла в повсеместное употребление, а еще девятьсот
лет спустя Тридентский собор 1546 г. объявил ее
боговдохновенной и равной оригиналу.
Проблемы перевода библейского текста касался в своем
теологическом трактате «О христианской науке» и один из
крупнейших мыслителей позднеантичной эпохи Аврелий Ав-
густин (354—430), отмечавший необходимость глубокого знания
языков, на которых были написаны оригиналы Ветхого
43
и Нового Заветов, а также умения прояснять «темные» (т.е.
затруднительные для понимания) места подлинника «светлыми».
Августин останавливался и на таких вопросах, как наличие у слов
разных значений, затрудняющих правильное понимание,
архаичная лексика, идиомы, реалии (названия тех или иных
конкретных вещей, животных, растений, предметов быта и т.п.).
Важное значение отводит автор принципу сопоставления разных
версий, причем указывает на пользу, приносимую буквальными
переводами, поскольку последние при всей своей корявости более
точны при передаче оригинала. Однако в отличие от Иеронима
сам Августин переводческой деятельностью не занимался, а его
теоретические размышления относились скорее к экзегетике
(толкованию) библейских текстов, нежели к переводу в
собственном смысле слова.
СРЕДНЕВЕКОВЫЙ ПЕРЕВОД И
ЕГО ОСОБЕННОСТИ
2. Языковая ситуация в
средневековой Европе
46
христианского мира, и его знание в рассматриваемый период
(как, впрочем, и позднее) всегда являлось уделом немногих.
Число владеющих греческим языком в странах Западной Европы
также оставалось на протяжении средних веков (в отличие от
античной эпохи) незначительным, чему в немалой степени
способствовала отчужденность между католической и
православной церквами, завершившаяся в 1054 г. открытым
разрывом. Отражением подобного положения вещей стала
известная поговорка: «Graecum est, non legitur» («Это по-гречески
не читается»). Таким образом, безусловное первенство в
иерархии языков безраздельно принадлежало латыни. Само
понятие грамотности означало прежде всего знание этой
последней, а социально значимым признавалось деление людей
на litterati (образованных, т.е. владеющих латынью) и idiotae —
неграмотных, знающих лишь «грубый» родной язык. Причем
интернациональный статус латыни влек за собой одну
существенно важную особенность: в тех случаях, когда она
выступала в качестве переводящего языка (особенно если речь
идет о религиозно-богословской и философской литературе),
относить перевод к той или иной национальной традиции можно
лишь чисто условно, имея в виду разве что национальность
переводчика или его географическое местопребывание.
Вместе с тем, наряду с латынью, в тот или иной период
достаточно важную роль могли играть и другие языки. Ха-
рактерен в этом отношении пример старофранцузского, который
получил весьма широкое международное распространение не
только в Англии (где после норманнского завоевания и вплоть до
конца XIV в. он занимал господствующие позиции), но и в
других странах. На нем писали Марко Поло и Рустичелло,
создавая известную книгу о странствованиях венецианского
купца; его использовал флорентийский юрист и дипломат
Брунетто Латини при написании энциклопедического труда
«Книга сокровищ», считая, что этот язык — «наиболее приятный
и наиболее распространенный среди людей»29. Естественно, что
старофранцузский часто выступал и в роли исходного при
переводе «художественной литературы» — произведений, где
речь шла о воинских подвигах, сражениях, любовных
приключениях и т.п.
47
3. Переводы
религиозно-философской литературы
48
также комментарии к ним Максима Исповедника, жившего в
конце VI — первой половине VII в.
И по содержанию, и по форме «Ареопагитики», в которых
речь идет о сложнейших религиозно-философских проблемах,
необычайно трудны для понимания и тем более воссоздания на
другом языке. Попытку осуществить подобное предпринял в 30-х
годах IX в. аббат монастыря Сен-Дени под Парижем, но его
перевод оказался весьма неудачным и не получил
распространения. Сам Эриугена также хорошо понимал стоявшие
перед ним трудности, отмечая, что греческий язык лучше
подходит для богословских и философских сочинений, поскольку
обладает более совершенной и точной терминологией, нежели
латинский, на котором соответствующие понятия не всегда могут
быть переданы с достаточной точностью. Подчеркивая свое
стремление проникнуть в суть оригинала и усвоить
содержащуюся в нем мудрость, Эриугена отводит возможные
упреки по поводу труднодоступности и неясности перевода,
обусловленные слишком буквальным следованием подлиннику,
почти дословно повторяя аналогичное замечание Боэция 31: «Если
кто- то сочтет перевод темным и менее понятным, пусть примет
во внимание, что я переводчик этого труда, а не истолкователь.
По этой причине очень боюсь, что приму на себя вину "верного
переводчика"»32.
Опасения Эриугены, как показали дальнейшие события, были
не напрасны. Уже в IX в. относительно сделанного им перевода
высказал критические замечания хранитель Ватиканской
библиотеки Анастасий Библиотекарь — один из немногих
западных авторов этой эпохи, который владел греческим языком
и был знаком с греческой традицией. Отдавая должное труду
своего предшественника — уроженца далекой страны «на краю
света», который сумел понять столь трудные творения и
воссоздать их на другом языке, — Анастасий тем не менее считал
работу ирландца неудовлетворительной. И причиной тому
являлся, по его мнению, излишний буквализм, результатом
которого стала утрата присущей оригиналам глубины и высоты.
Впрочем, сам Анастасий хорошо понимал причину, побудившую
Эриугену избрать подобный метод, — страх отступить от
собственного значения слов,
49
4 Наука о переводе
поскольку это могло привести к искажению смысла. Но хотя
ватиканский книжник и предпринял попытку дополнить и
откорректировать перевод Эриугены по новым спискам со-
чинений Псевдо-Дионисия, позднейшие исследователи не
преминули отметить, что его собственная практика не всегда
соответствовала провозглашаемым им принципам, ибо латинские
версии Анастасия изобилуют, с одной стороны, буквализмами и
кальками с греческого, а с другой — вольными переложениями,
где целые фразы исходного текста оказываются пропущенными33.
Однако у перевода Эриугены были и гораздо более влия-
тельные недруги. Прежде всего следует назвать тогдашнего папу
Николая I, весьма недовольного тем, что перевод был выполнен
без его санкции. Поскольку значительное количество греческих
философских терминов остались у ирландца непереведенными,
он был вынужден представить изъяснение трудных выражений в
духе христианской символики. Однако воззрения самого
Эриугены оказались неприемлемыми, и его труды неоднократно
(в XI и XIII вв.) были осуждены римской курией как еретические.
50
язык оказывался все более и более забытым, в Арабском ха-
лифате, возникшем в результате обширных завоеваний и
включавшем в себя множество стран и народов, напротив,
культивировались наука и философия античной Греции. Это, в
свою очередь, вызвало обильный поток переводов, не осла-
бевавший в течение IX и большей части X в. Причем в IX в. при
халифе аль-Мамуне в столице халифата Багдаде был основан
специальный «Дом мудрости», где трудились многие
замечательные переводчики и ученые и находилась своего рода
публичная библиотека. Таким образом, переводческое дело в
арабо-мусульманском мире было поставлено на государственную
основу. Следует отметить, что сфера интересов арабских
переводчиков была весьма обширной. Помимо работ чисто
утилитарно-прикладного характера, они занимались и переводом
теоретических трудов по физике, религии и т.д. Появились
арабские версии Библии, Евангелия, книг по маздаизму. С
санскрита и персидского языков было переведено несколько
сочинений по астрономии, арифметике и политике, с греческого
— важнейшие исследования по геометрии, медицине и
астрономии, среди которых работы Галена, Гиппократа, Эвклида,
Архимеда, Птолемея и других авторов. Но наибольшим
вниманием и влиянием пользовались философские труды
Аристотеля. Его именовали «Первым учителем» и не раз
воссоздавали на арабском языке почти все его произведения по
физике, метафизике, этике, теологии и логике. Для прояснения же
темных и неясных мест в сочинениях великого грека
переводились и позднеантичные комментарии к ним. Известно
было в арабском мире и философское наследие Платона и
неоплатоников. Об огромном интересе к древнегреческой
философии свидетельствовало появление в XII в. своеобразной (и
едва ли не единственной в средние века) истории философии
Шахрастани — книги «Религиозные секты и философские
школы», излагавшей учения античных мыслителей.
При всей враждебности, существовавшей между католи-
ческим Западом и мусульманским Востоком, взаимоотношения
между ними отнюдь не ограничивались военными столк-
новениями. Уже с X в. можно говорить о наличии определенных
культурных контактов. Здесь в первую очередь сле
51
4*
дует назвать монаха Герберта (ум. в 1003 г.) из аббатства
Ориньяк (Овернь, Франция), ставшего впоследствии папой под
именем Сильвестра II. Проведя несколько лет в Испании, еще в
начале VIII в. завоеванной арабами, Герберт стал едва ли не
первым западноевропейским ученым, познакомившимся с
арабоязычной наукой и отразившим ее достижения в собственных
трудах. Ученик Герберта, выходец из Италии Фульберт (ум. в
1028 г.), также усвоил через арабское посредство различные
отрасли античного знания и привил этот дух основанной им
недалеко от Парижа религиозно-философской Шартрской школе,
просуществовавшей до второй половины XII в. На деятельность
этой школы оказали большое воздействие выполненные во второй
половине XI в. переводы арабских и греческих медицинских
сочинений, создателем которых был обосновавшийся в
итальянском монастыре Монте Кассин ученый врач Константин
Африканец, происходивший из Карфагена. Большое значение
имела и переводческая деятельность ученого и путешественника
Аделярда из Баты, корорый родился в первой половине XII в. в
Англии, учился во Франции, а затем побывал в Италии, Испании,
Северной Африке и Малой Азии. Названный автор перевел с
арабского знаменитые «Начала» Эвклида и некоторые труды
арабоязычных математиков.
Вообще в XII—XIII вв. контакты средневековой Европы с
арабо-мусульманской культурой приобрели такой широкий
размах, что этот период часто именуют «великой эпохой пе-
реводов». Особо следует отметить Испанию, по которой прошла
граница между христианским и мусульманским миром. К 1130 г.
вокруг просвещенного епископа отвоеванного у мавров города
Толедо Раймунда (ум. в 1151 г.) сложилась переводческая школа с
арабского языка, обладавшая официальным статусом.
Виднейшими ее представителями были Доминик Гундисалви,
обращенный в христианство арабоязычный мудрец Ибн Дауд и
Иоанн Севильский. Переводились в основном философские
произведения, а также труды по астрономии, медицине и другим
наукам. Заслуживает упоминания и деятельность итальянца по
происхождению Герарда Кремонского (ум. в 1187 г.), которому
приписывалось более ста пере
52
водов. Работали переводчики с арабского и в других испанских
городах.
В XIII в. к Толедской школе присоединяется еще один центр
— в Палермо (Сицилия), при дворе императора Фридриха II
Гогенштауфен и его сына Манфреда. В Толедо, а затем в Палермо
активно переводил с арабского языка на латынь философ,
астролог и алхимик Михаил (Майкл) Скотт (1180—1235).
Причем переводились как сочинения арабских и еврейских
авторов — Аверроэса (Ибн-Рушда), Авиценны (Ибн-Сины), Ибн-
Гебироля, Моисея Маймонида, так и арабоязычные версии (и
комментарии к ним) античных авторов — Платона, Плотина,
Прокла и многих других. Но особую роль сыграли переводы
Аристотеля, который превратился в главный авторитет
средневековой схоластики.
Между тем арабская переводческая традиция (по которой в
основном и знали Аристотеля) имела свою специфику, весьма
существенно повлиявшую на понимание творений великого
древнегреческого мыслителя. Прежде всего, само учение
Аристотеля воспринималось сквозь призму позднейших его
комментаторов, а труды последних приписывались
непосредственно Первому учителю. Кроме того, многие переводы
выполнялись не с греческого, а с сирийского языка, лучше
известного на Ближнем Востоке (а интенсивная переводческая
деятельность сирийцев уже в первых веках нашей эры принесла
им славу «народа переводчиков»). Таким образом, возникала
весьма опасная для адекватного понимания текста ситуация,
когда, ссылаясь на Аристотеля, тот или иной западноевропейский
схоласт на самом деле имел в виду латинский перевод арабского
перевода сирийского перевода греческого оригинала со всеми
вытекающими отсюда последствиями.
53
ставила на повестку дня вопрос о непосредственном обращении к
греческим первоисточникам. Хотя попытки такого рода
предпринимались и раньше (достаточно назвать упомянутых
выше Майкла Скотта и Герарда Кремонского), особое место здесь
отводят канцлеру Оксфордского университета, впоследствии
ставшему епископом Линкольна Роберту Гроссетесте (1175—
1253). Зная еврейский, арабский и греческий языки, он одним из
первых стал переводить естественно-на- учные произведения
Аристотеля непосредственно с греческого языка, снабжая их
собственными комментариями. Еще более важную роль сыграла
деятельность Вильема из Мербе- ке (1215—1286). Будучи
католическим епископом в Коринфе, Вильем изучил греческий
язык и собрал большое количество рукописей Аристотеля.
Стремившаяся поставить творения древнегреческого мыслителя
на службу католической доктрине и очистить его от арабских
напластований римская курия (особенно папа Урбан V) поручила
ему перевести их на латынь с оригинала в тесном сотрудничестве
с крупнейшим представителем западноевропейской схоластики —
Фомой Аквинским (1225 или 1226—1274), посмертно
удостоенным титула «ангельского доктора». Вильем в процессе
перевода основных аристотелевских произведений и их
комментирования отрабатывал латинскую терминологию
аристотелизма, существенно облегчив своему соратнику создание
его теоло- го-философской системы.
Говоря о теоретическом обобщении переводов на латынь
научно-философской литературы в рассматриваемый период,
следует прежде всего упомянуть имя одного из наиболее вы-
дающихся средневековых мыслителей, уроженца Англии
Роджера Бэкона (ок. 1214 — после 1292), прозванного «удиви-
тельным доктором». Предостерегая от ошибок, возникающих при
чтении книг в плохих переводах, и жестоко порицая тех, кого он
называл mendici translatores («перевирающими переводчиками»),
которые не знают ни науки, ни языков, вследствие чего многие
творения Аристотеля искажены ими практически до
неузнаваемости, Роджер Бэкон вместе с тем останавливается и на
обьективных трудностях, возникающих в процессе перевода.
Среди них он называет особенности, специфические для каждого
языка (и даже для диалектов од
54
ного языка), отсутствие соответствующей терминологии в
переводящем (латинском) языке, вследствие чего возникает
необходимость прибегать к малопонятным и неизбежно ис-
каженным заимствованиям, и другие подобные факторы.
«Следовательно, — резюмирует философ, — замечательная
работа, созданная на одном языке, не может быть передана на
другой с сохранением своего особого качества, которым она
обладала в первом. Пусть тот, кто прекрасно знает ка- кую-либо
науку, как, например, логику или какой-нибудь другой предмет,
постарается передать его на своем родном языке, и он увидит, что
ему не хватает не только мыслей, но и слов, так что никто не
сможет понять переведенную подобным образом книгу, как это
подобает ее значимости» 34. Подчеркивая необходимость для
переводчика знать языки и разбираться в предмете, о котором
идет речь, Роджер Бэкон не считает вполне удовлетворительной
деятельность даже таких авторитетов, как отделенный от него
многовековым промежутком Боэций, знавший языки, но не
обладавший должными познаниями предмета, и упомянутый
выше Роберт Гроссетесте (бывший вероятным учителем самого
Бэкона), который, несомненно, разбирался в предмете, но чья
языковая подготовка оставляла, как подразумевалось философом,
желать лучшего.
Несмотря на отмеченные сложности, интенсивная дея-
тельность средневековых переводчиков принесла свои плоды. К
концу XIII в. западноевропейские схоласты знали античное
научно-философское наследие уже лучше, чем арабские ученые
предшествующих столетий. Этому способствовали и контакты с
Византией, особенно оживившиеся во времена крестовых
походов. Далеко не всегда мирные (достаточно вспомнить взятие
византийской столицы крестоносцами в 1204 г.), они тем не
менее активизировали культурный обмен. Константинополь стал
важнейшим центром, снабжавшим Европу рукописями, а позднее
— и представителями греческой учености, сыгравшими
огромную роль в подготовке Возрождения.
Как уже отмечалось, рассмотренная традиция перевода
научно-философской литературы имела в значительной степени
интернациональный характер. Однако в средние века,
55
несмотря на целый ряд препятствий, создавались и национальные
переводческие традиции, где в роли переводящих (а в некоторых
случаях и исходных) языков выступали формировавшиеся в тот
период новоевропейские литературные языки. Им и будут
посвящены последние параграфы данного раздела.
56
К моменту его вступления на престол обстановка в стране
была крайне неблагоприятной. Постоянные вторжения датчан
привели к упадку и разрушению многих монастырей — центров
средневековой культуры. Сильно понизился уровень
образованности, отождествлявшейся в ту пору со знанием
латыни. По словам Альфреда, к началу его правления трудно
было найти человека, способного хотя бы перевести письмо с
латинского языка на английский. С другой стороны, король
хорошо осознавал, что знание лучше всего распространяется в
стране тогда, когда оно изложено на языке людей, ее
населяющих. Отсюда возникла программа пререводческой
деятельности: «Передать на языке, который мы все понимаем,
несколько книг, наиболее необходимых всем людям» 35.
Для выполнения этой задачи Альфред собрал вокруг себя
ученый кружок, членами которого стали епископ Уэльса Ассер —
будущий биограф короля, епископ Вустерский Верфурт, ставший
впоследствии архиепископом Кентерберийским, Плеглмунд и
другие лица. Альфред также написал письмо во Францию
архиепископу Реймскому, в котором сообщал о недостатке
образованных людей в собственной стране; в ответ архиепископ
прислал ему ученого Гримбольда.
Вообще можно предположить, что сама идея создания
упомянутого выше кружка была в какой-то степени навеяна
английскому монарху аналогичным кружком, существовавшим
Почти столетием раньше при дворе Карла Великого. Однако
последний являлся оплотом латинской образованности, тогда как
в центре внимания Альфреда находилась просветительски-
переводческая деятельность на родном языке.
Поскольку сам король, хотя и был обучен латыни, не получил
систематического школьного образования, вопрос о степени
личного участия английского монарха в выполненных членами
кружка переводах не может считаться решенным до конца.
Однако важнейшая роль Альфреда как вдохновителя и
организатора грандиозной работы, не имевшей аналогов в
тогдашней Европе, остается бесспорной. Переведены же были
следующие произведения 36:
57
«История против язычников» епископа Орозия, напи-
санная в V в. Автор, вдохновлявшийся некоторыми идеями
Августина, создал компилятивный труд, в котором
стремился оправдать христианство от обвинений в том,
что по его вине пала Римская империя. Книга Орозия
пользовалась в средние века большой популярностью и
авторитетом, что, вероятно, и определило выбор ее
Альфредом в качестве своеобразного учебника истории
для соотечественников. В переводе много опущений и
изменений; семь книг оригинала были сведены к шести.
Кроме того, добавлены сведения о тех странах, в которых
распространен «тевтонский» (т.е. германский) язык, и
включен рассказ двух путешественников, поведавших
Альфреду об увиденном.
«Церковная история народа англов» упоминавшегося выше
Беды Достопочтенного. Здесь уже свобода по отношению
к оригиналу уступает место стремлению как можно точнее
передать его содержание, приводящему порой к
буквализму.
«Об утешении философией» Боэция (VI в.). Этот труд
«последний римлянин» написал в темнице в ожидании
казни. Книга Боэция пользовалась в средние века ог-
ромным уважением, а в ее авторе видели христианского
мученика, пострадавшего за веру. Поскольку текст весьма
труден для понимания, Альфред, как сообщают источники,
вначале попросил одного из своих сподвижников —
епископа Ассера объяснить ему оригинал, а уже потом
переложил его по-английски. Обращение с подлинником
достаточно свободное: изменяется его структура,
исключаются многие места, по возможности усиливается
христианский колорит. Некоторые намеки и аллюзии, не
знакомые современникам Альфреда, заменяются
понятными для его соотечественников примерами.
Для стиля Боэция характерно сочетание прозаического
и поэтического изложений. Сохранились два варианта
перевода, один из которых целиком выполнен про-
зой, а во втором сделана попытка применить характерный
для древнеанглийского аллитеративный стих.
4) «Обязанности пастыря» папы Григория I Великого (VI в.).
Этот перевод более тщательно и строго следует за ори-
гиналом, чем все остальные, и хотя в нем также доста-
точно часто встречаются парафразы, о вольности говорить
не приходится. Выбор названного труда, представлявшего
собой нечто вроде учебника для духовенства, вероятно,
объяснялся не только общим его значением для
средневековой культуры, но и особой ролью автора в деле
христианизации Англии: именно при нем была послана
группа монахов-бенедектинцев во главе с Августином для
организации церковной жизни на юге страны. Поскольку в
работе Григория I говорится о том, каков должен быть
идеал христианского священника, Альфред считал
необходимым распространить ее перевод как можно шире
среди английского духовенства и разослал копии
последнего всем епископам. В предисловии король
говорит о счастливом прошлом Англии, противопоставляя
прежнее процветание «в войне и науках» печальному
настоящему: прежде иностранцы приезжали сюда искать
мудрость, теперь же самим англам из-за упадка
образованности приходится в ее поисках отправляться за
рубеж. Тем не менее Альфред считает необходимым
отметить несомненнный прогресс в развитии
просвещения, наблюдавшийся за годы его правления.
Призывая церковных иерархов отрешиться от мирских дел
и отдаться постижению знаний, король высказывает
пожелание, чтобы все свободнорожденные молодые люди
научились хорошо читать на родном языке, а те, кто изучит
латынь, были назначены на более высокие посты.
5) «Диалоги» того же автора (т.е. Григория I), по содержа-
нию представляющие собой беседы папы с другом о жизни
и деяниях итальянских святых и чудотворцев. Эта книга
стала источником для множества агиографических
сочинений Средневековья и также пользовалась большой
популярностью, чем и определялся ее выбор.
59
Альфреду приписываются также переводы отрывков из
сочинений Августина «Монологи» и «О видении Бога». Кроме
того, его по традиции считают иногда и переводчиком книги
Псалмов Давида и даже всей Библии. Однако точных сведений об
этих переводах не сохранилось.
О методах, которых придерживались Альфред и его
сподвижники при передаче латинских оригиналов, говорится и в
оставленных ими предисловиях. Так, в предисловии к
«Обязанностям пастыря» сообщается, что английская версия
передает подлинник иногда слово в слово, иногда —
соответственно смыслу; в предисловии к «Утешению фило-
софией» — что король Альфред, будучи переводчиком названного
произведения, переводил его порой слово за словом, порой смысл
за смыслом столь четко и ясно, сколь был в силах.
Несмотря на огромный объем выполненной под его руко-
водством работы, английский монарх хорошо осознавал, что его
преемникам предстоит сделать гораздо больше. В предисловии к
переводу «Монологов» Августина, где переводчик уподобляется
строителю, отправившемуся в большой лес, чтобы заготовить
необходимый материал и доставить оттуда все необходимое,
говорится: «Но я отнюдь не намеревался привезти из лесу все,
даже если бы и мог это сделать. В каждом дереве я увидел что-
нибудь полезное; и поэтому я советую любому, имеющему такую
возможность и обладающему необходимым числом повозок,
направить свой путь в лес, где я заготовил бревна. Пусть он
добавит к ним новые, нагрузит ими свои повозки и сотворит то,
чего я не совершил, — построит множество прекрасных домов и
воздвигнет прекрасный город, в котором будет весело и приятно
жить как зимой, так и летом»37.
60
сделаны глоссы (приписывание соответствующих английских
эквивалентов над каждым словом латинского текста) остальных
трех Евангелий. Появились и переводы средневековой
экзегетической и дидактической литературы.
Наиболее крупной фигурой этого периода считался монах
Эльфрик (955—1020(25)), ставший впоследствии аббатом мо-
настыря в Оксфорде. Именно с него начинают историю создания
английской Библии, поскольку, как отмечалось выше, версия
Альфреда (если она действительно существовала) до нас не
дошла.
Особый интерес представляют предисловия к переводам, в
которых Эльфрик излагал свои принципы передачи латинского
текста. Причем обращает на себя внимание характерная деталь:
почти все они (за исключением предисловия к библейской «Книге
Бытия») написаны по-латыни. Таким образом, если сами
переводы предназначались для тех, кого в средние века
именовали термином «idiotae», то адресатами предисловий
являлись в первую очередь ученые «litterati», т.е. те самые
церковные круги, которые, основываясь на теории «триязычия»,
вообще выступали против переводов с Библии на местные языки.
Вероятно, сам Эльфрик также испытывал сомнения по поводу
правомерности своего труда и несколько раз уверял, что не будет
много заниматься переводческой деятельностью, дабы
«жемчужина Христа», зазвучав на «языке англов», не оказалась
бы попранной. Даже в упомянутом выше предисловии к «Книге
Бытия» можно прочесть заявление о том, что его автор никогда
больше не осмелится переводить какую-либо книгу с латыни на
родной язык (что, впрочем, не помешало Эльфрику осуществить
впоследствии перевод всего Пятикнижия и церковных про-
поведей, также сопроводив их предисловиями). Говоря о пра-
вилах передачи латинского текста, Эльфрик подчеркивал не-
обходимость переводить не слово в слово, а смысл в смысл,
Допуская разного рода сокращения, пояснения и изменения. С
одной стороны, это объясняется необходимостью считаться с
аудиторией, для которой перевод предназначен. Эльф- Рик
рекомендует переводчику пользоваться простым стилем и
понятными всем словами, поскольку часто оригинал содержит
разного рода риторические фигуры и украшения, спо
61
собные оттолкнуть неискушенного читателя и вызвать у него
скуку. С другой стороны, Эльфрик высказывал опасения, как бы
какой-нибудь глупец, познакомившись с книгами Ветхого Завета,
не стал бы подражать персонажам последнего во всех деталях,
думая, будто можно жить и сейчас так, как жили при патриархах и
Моисее. Поэтому, переводя «Книгу Бытия», он счел необходимым
прибегнуть к «разумным пропускам» там, где речь шла о
многоженстве библейских патриархов. Аналогично, передавая
латинские источники, где упоминалась Восточная Римская
империя, Эльфрик избегал говорить о правлении двух
императоров, чтобы не смущать своих соотечественников,
которые подчиняются одному королю и привыкли видеть во главе
страны одного монарха, а не двух 38. Особо подчеркивает Эльфрик
наличие в священных книгах высшей духовной сущности,
оговаривая, что сам он передает лишь их внешнее содержание.
Большой интерес представляет замечание Эльфрика о
необходимости соблюдать нормы переводящего (английского)
языка в тех случаях, когда особенности употребления последнего
отличаются от латыни, поскольку в противном случае читатель,
не знающий латыни, будет введен в заблуждение.
Помимо рассмотренных выше произведений заслуживает
внимания и составленная Эльфриком на английском языке
латинская грамматика, куда он ввел некоторые части знаменитой
грамматики Присциана, относящейся к VI в. В этой книге
содержатся и переводческие наблюдения (например, о наличии в
каждом языке собственных междометий, трудно поддающихся
передаче на другой язык).
Если Альфред и Эльфрик, выбирая тексты для перевода,
руководствовались по преимуществу просветительскими и
дидактическими соображениями, то в рассматриваемый период
появляются уже и переводы таких произведений, которые были
предназначены для развлечения читателей. Сюда относятся
повесть о приключениях сирийского монаха Мал- ха,
примыкающая к житийной литературе, но обладающая многими
чертами авантюрного античного романа, «Письмо Александра» и
«Чудеса Востока», где рассказывалось о всякого рода
фантастических существах и явлениях, а также фраг
62
мент перевода латинской версии греческого романа об Апол-
лонии Тирском.
Таким образом, к XI в. уже существовала традиция переводов
на дренеанглийский язык, игравшая важную роль в
формировании английской культуры. Однако в 1066 г. происходит
событие, имевшее важнейшие последствия для страны и во
многом изменившее ее дальнейшее развитие, — завоевание
Англии нормандским герцогом Вильгельмом.
8. Английский перевод
после нормандского завоевания
63
Карле Великом, рассказы об Александре Македонском и т.д., к
которым Гальфрид добавил многое от себя. Именно в «Истории
бриттов» впервые было дано подробное изложение истории о
короле Артуре (превращенного в могущественного владетеля не
только всей Британии, но и большей части Европы), повести о
короле Лире и других сюжетов, получивших впоследствии
широкую популярность. Причем Гальфрид подчеркивает, что
если оригинал полон «сладкозвучных слов», то перевод выполнен
простым «деревенским слогом» (хотя и по-латыни!).
Псевдоперевод Галъфрида послужил источником, с одной
стороны, для многочисленных валлийских переработок, отно-
сящихся к концу XII — началу XIII в., а с другой — для фран-
цузской версии Жоффрея Гаймара. Опираясь на своих пред-
шественников, нормандский поэт Вас (ум. после 1174 г.) создал
свое произведение «Деяния бриттов» («Брут»), дополнив его
некоторыми мотивами бретонского фольклора (именно отсюда
заимствован круглый стол). В свою очередь, поэма Васа легла в
основу сочиненной уже на английском языке версии «Брута»
священника Лайамона (около 1205 г.), представлявшей
своеобразную стихотворную историю Британии. К XIII в.
относятся и другие переделки французских рыцарских романов,
способствовавшие развитию оригинальной литературы.
64
мя. «Английский язык, — отмечалось в специальной литературе,
— был принят в качестве языка устного общения, но ему
предстояло еще завоевать признание как наилучшему средству
для создания письменных трудов. Французский и латынь все еще
рассматривались как наиболее подходящие языки для
литературного выражения; таким образом, XIV и XV века стали
свидетелями огромной популярности переводческой
деятельности. Подобным способом англичане рассчитывали
передать английскому переводу часть того престижа, которым
обладал язык оригинала»41.
Разумеется, переводами подобного рода сочинения можно
называть лишь условно. Скорее речь должна идти об освоении
иноязычной литературы и усвоении художественных приемов,
использовавшихся затем при создании оригинальных
произведений.
XIV век ознаменовался также важными событиями в сфере
библейского перевода. В середине столетия появляется Псалтирь,
создателем которой был Ричард Ролл из Хэмполла (графство
Йоркшир). На разных диалектах были сделаны глоссы и
переводы отдельных частей Священного Писания. Однако
центральное место здесь принадлежит первому полному
воссозданию Библии на английском языке, связанному с
деятельностью Джона Уиклифа (1320—1384) — одного из
крупнейших религиозных мыслителей своего времени, осме-
лившегося бросить открытый вызов церковной иерархии и
насаждавшейся ею уже не одно столетие пресловутой теории
«триязычия».
Ссылаясь на то, что Христос и его апостолы проповедовали на
том языке, который был лучше знаком народу, Уиклиф считал, что
Библия должна быть главным источником веры и каждый человек
вправе толковать ее по своему разумению. Это убеждение
подвигло его собрать вокруг себя группу единомышленников и
осуществить передачу Священного Писания на родной язык
(причем степень личного участия Уиклифа в осуществлении
указанного замысла остается неизвестной). Источником служила
латинская Вульгата. Работа продолжалась с 1380 по 1384 г.
Поскольку первый вариант получился тяжеловесным, а в
некоторых местах — из-за боязни переводчиков отступить от
65
5 Наука о переводе
буквального следования подлиннику — просто малопонятным,
возникла необходимость в серьезной переработке английского
текста, осуществленной сподвижником и секретарем Уиклифа
Джоном Перви. В предваряющем книгу прологе Перви
подчеркивает необходимость руководствоваться не только
словами, но и смыслом оригинала, дабы последний был столь же
ясен, или даже еще яснее, по-английски, как и по-латыни, и не
слишком отклонялся бы от буквы (хотя полностью реализовать
свой замысел переводчику не удалось).
Разумеется, католическая иерархия, исповедовавшая, подобно
своим собратьям на континенте, принцип «Lingua anglorum non est
lingua angelorum» («Язык англов — это не язык ангелов»),
встретила появление Библии на «вульгарном наречии» резко
враждебно. Показателен отзыв ее главы архиепископа
Кентерберийского: «Этот негодный и подлый человек, проклятой
памяти Джон Уиклиф, отродье древнего змея, истый вестник и
исчадье антихриста, дабы наполнить меру своего злодеяния,
замыслил новый перевод Священного Писания на родной язык» 42.
Однако несмотря на все проклятья и преследования, труд
Уиклифа и его сподвижников стал значительным явлением
духовной жизни Англии и оказал большое влияние на ее
дальнейшее развитие.
Говоря о переводческой традиции XIV столетия, упоминают
обычно и имя крупнейшего средневекового автора Джеффри
Чосера (1340—1400), автора прославленных «Кентерберийских
рассказов». Перу Чосера принадлежат переводы-переработки с
французского, латинского и итальянского языков (включая
некоторые произведения Боккаччо, с которым английский поэт
был лично знаком, а также знаменитого сочинения Боэция «Об
утешении философией»).
В XV столетии выделялась переводческая деятельность
Джона Лидгейта (1370?—1451?), чьи сочинения, как это имело
место и у Чосера, представляли собой своеобразный синтез
иноязычных (латинских и французских) источников и
оригинального творчества. В начале века появился (спустя
несколько десятилетий после версии Чосера) новый перевод
книги Боэция, выполненный Джоном Уолтоном. Переводами
занимался и английский первопечатник Уильям Кэкстон
66
(1422?—1491?), чей метод передачи иноязычного оригинала не
всегда был свободен от буквализма (хотя в предисловиях и
послесловиях он не скрывал собственных сомнений отно-
сительно результатов своего труда). Щедрого покровителя нашли
переводчики античных классиков в лице Джона Гип- трофа,
графа Уорчестерского (1420—1470), который и сам переводил
Цицерона и Цезаря.
Таким образом, можно констатировать, что к рубежу, от-
деляющему Средневековье от эпохи Возрождения, в Англии
сложилась богатая переводческая традиция, прошедшая в своем
развитии большой и сложный путь.
67
5*
и справочным материалам на латинском языке, подготовляющим к
чтению книг), я решился на нечто, до сих пор неслыханное, а
именно я попытался перевести латинские произведения на
немецкий язык... Я знаю, что сначала Вас это ужаснет, как нечто
непривычное. Но постепенно эти переводы, вероятно, покажутся
Вам вполне приемлемыми, и вы скоро будете в состоянии их
читать и поймете, что на родном языке обычно постигают то, что
на чужом либо не понимают совсем, либо понимают лишь
частично»43.
Наряду с подобного рода церковно-педагогической лите-
ратурой Ноткер переводил с латыни и философско-теологические
труды Аристотеля, Марциана Капеллы, Боэция, а также псалмы
Давида, «Буколики» Вергилия и т.д., снабжая свои переводы
комментариями. При этом ему пришлось приложить немало
усилий для создания соответствующих терминов и передачи
понятий, отсутствовавших в немецком (тем более что, например,
переводы Аристотеля являлись вообще первой попыткой передать
идеи великого греческого мыслителя на народном языке). В
соответствии с целью своей работы Ноткер ориентировался на не
знающих латыни «профанов» и старался, чтобы текст был
понятен читателю.
В XII—XIII вв. интенсивно осваивается французский ры-
царский роман. Появляются переделки «Песни о Роланде»,
«Романа о Трое», «Ивейна» и целого ряда других произведений.
Особого упоминания заслуживает «Парцифаль», принадлежащий
перу крупнейшего автора рассматриваемой эпохи Вольфрама фон
Эшенбаха (1170—1220). Следуя в основном своему источнику —
«Книге о Персевале» Кретьена де Труа, создатель немецкой
версии в ряде моментов отклоняется от последнего, причем для
объяснения причин расхождения с оригиналом прибегает к
переводческой мистификации, ссылаясь на некий первоисточник,
написанный по-арабски и хранящийся в Толедо, о котором сам он
узнал от человека по имени Киот (и от которого якобы позволил
себе отойти сам Кретьен):
Немало стоило труда
Рассказ Кретьена де Труа
Здесь выправить с таким рассчетом,
Чтоб то, что было нам Киотом
68
Поведано, восстановить И эту быль
восстановить...
В повествовании своем Я, разбираясь
мало-мальски,
Что сказано по-провансальски,
Вам по-немецки изложил,
Но неизменно дорожил Киотовой
первоосновой,
Страшась рассказ придумать новый.
(Пер. Л. Гинзбурга)
В XIV—XV столетиях наблюдается дальнейшее развитие
переводной литературы. Особо следует отметить анонимный
перевод Библии, напечатанный в 1465 (1466) г. в Страсбурге.
Хотя источником служила Вульгата Иеронима, а язык от-
личался тяжеловесностью и изобиловал кальками с латыни,
появление Священного Писания на немецком языке стало
своеобразным предвестником грядущей Реформации. Пере-
водились также религиозные сочинения (научные в средне-
вековом понимании) и художественные тексты, включая и
некоторые произведения античных авторов, расцвет переводов
которых, однако, произошел уже позднее — в эпоху Воз-
рождения.
69
также переводы произведений Петрарки и Боккаччо. К этой эпохе
относится деятельность епископа Николая Оресма (1320? —1378),
который по поручению короля Карла V Мудрого перевел с
латинского языка труды Аристотеля, снабдив французский текст
глоссами и комментариями и способствовав тем самым
обогащению научно-технической терминологии. Не меньшее
значение имела деятельность Рауля де Пре- ля, с именем которого
связан перевод сочинения Августина «О граде Божьем» и создание
французской версии Священного Писания. В предисловии к
первому из них переводчик указывает на трудность стоявшей
перед ним задачи (из-за чего в тексте возможно множество
ошибок, за которые он просит прощения у читателей), а также
обосновывает необходимость отхода от буквального следования
оригиналу, без чего нельзя достичь необходимой ясности и
понятности содержания. В посвящении к переводу Библии (сам
текст последнего до нас не дошел) де Прель также отмечает, что
ему приходилось убирать и сокращать некоторые длинноты и по-
вторы и вводить разъяснения труднодоступных мест. Такое не
совсем обычное отношение к сакральному тексту часто объясняют
тем, что перевод предназначался непосредственно для короля,
желавшего самостоятельно разобраться в содержании Священного
Писания.
Весьма большой интенсивностью отличалась переводческая
деятельность в средневековой Испании. Здесь особо важную роль
сыграл король Альфонсо X (1226?—1284), внесший большой
вклад в развитие испанской культуры.
В XII—XIII вв. развивается переводная литература в Италии.
Среди крупнейших деятелей этой эпохи называют имя Брунетто
Латини (около 1220—1294), воссоздавшего народном языке
произведения Цицерона, Саллюстия, Тита Ливия и его
современника Боно Джамбони, переводившего Орозия, Вегеция и
других авторов.
По проблемам перевода высказывался и величайший
итальянский поэт, стоявший на рубеже Средневековья и Нового
времени, создатель «Божественной комедии» Данте Алигьери
(1265—1321), с именем которого принято связывать зарождение
переводческого скептицизма. В отличие от своего старшего
современника Роджера Бэкона, указывав
70
шего на сложности при передаче научной литературы и свя-
зывавшего их с понятийно-терминологической стороной языка,
Данте обращает внимание в первую очередь на эстетические
моменты, проявляющиеся при переводе художественного (точнее,
поэтического) текста. «Пусть каждый знает, — писал он в
трактате «Пир», — что ни одно произведение, связанное и
подчиненное законам ритма, не может быть переложено со своего
языка на другой без нарушений всей его сладости и гармонии. В
этом причина, почему Гомер не переводился с греческого на
латинский, подобно другим сочинениям, дошедшим до нас от
греков. И такова причина, почему стихи Псалтыри лишены
сладости музыки и гармонии; ибо они были переведены с
еврейского на греческий, а с греческого на латинский, и уже в
первом переводе вся сладость исчезла»44.
Возвращаясь к той роли, которую сыграла для развития
итальянской культуры XIII в. переводческая деятельность, об-
ращают внимание на вклад, внесенный ею в развитие лите-
ратурного языка и выработке его норм. Вольгаре («народный»
язык, противопоставляемый «ученой» латыни) постепенно
расширил сферу своего функционирования, и его права горячо
отстаивал в своем трактате «О народном красноречии»
(написанном, правда, по-латыни) сам Данте Алигьери. Однако
последующее XIV столетие вносит в сложившуюся ситуацию
существенные коррективы, связанные с наступлением новой
исторической эпохи — Возрождения, родиной которого по праву
считается именно Италия.
Глава5
72
В борьбе со средневековой схоластикой гуманисты стре-
мились опереться прежде всего на наследие античной эпохи,
«возродить» его, очистив от позднейших наслоений (откуда и
само название рассматриваемого периода). Эта «перекличка» с
античной традицией ярко проявилась и в области перевода.
73
Наконец, выполнение задач, стоявших перед деятелями
ренессансной культуры, было немыслимо без возрождения на
«латинском Западе» достаточно широкого знания греческого
языка, почти забытого в предыдущую эпоху. Неудивительно, что в
этот период получает широкую популярность тезис: «Без
греческого языка нельзя знать латинского». Таким образом,
сложилась культурно-лингвистическая ситуация, которая отчасти
напоминала древнеримскую. В обоих случаях латынь была
главным (родным — у римлян, квази- родным — у гуманистов)
языком, обычно выступавшим в роли переводящего, тогда как
греческий (знание которого и в античном Риме, и в ренессансной
Европе считалось обязательным для каждого образованного
человека) — вторым языком, выполнявшим обычно функцию
исходного. Этот своеобразный латино-греческий «культурный
билингвизм» и определил во многом развитие перевода в
рассматриваемую эпоху, хотя, разумеется, несмотря на
отмеченные выше сложности, на языковую ситуацию в каждой из
европейских стран оказывал влияние и третий компонент —
народный язык, степень использования которого в литературном
творчестве — как оригинальном, так и переводном — могла быть
различной.
74
вместе с тем призывает адресата украсить само содержание
сиянием и присущих оригиналу, и новых слов, добавив к ним
такой блеск, чтобы были переданы не только сюжет и образ
мыслей Гомера, но и его слова и звуки. Огромную роль в ста-
новлении и развитии ренессансной традиции греко-латинских
переводов сыграли византийские эмигранты. По мере того как
над Византийской империей нависала турецкая угроза,
завершившаяся в 1453 г. падением Константинополя и гибелью
тысячелетней монархии, все больше представителей греческой
образованности оседало в Западной Европе, прежде всего в
Италии. В 1360 г. во Флоренции была создана первая кафедра
древнегреческого языка, которую возглавил византиец Леонтий
Пилат. Именно через его переводы познакомились с творчеством
Гомера и Платона Петрарка и Бок- каччо. Но поворотным
пунктом в развитии греко-латинских переводов стало прибытие в
1397 г. во Флоренцию Мануила Хрисолора (ум. в 1415 г.). Не
будучи оригинальным ученым, он воспитал целое поколение
гуманистов, о которых говорили, что они, подобно героям
Гомера, неожиданно вышли из троянского коня и совершили
культурный переворот. Написанная им грамматика
древнегреческого языка получила небывалую популярность, а
благодаря его переводам достоянием «латинского Запада» стал
ряд произведений античной классики. Особо важное значение
имел перевод «Республики» Платона, который впервые ввел это
сочинение в западный обиход.
Характеризуя метод работы византийского эрудита, 'один из
его учеников отмечал, что «божественный Хрисолор» старался
при передаче иноязычного текста избегать крайностей. С одной
стороны, он считал, что буквальное воспроизведение слово в
слово может привести только к искажению мысли,
содержавшейся в греческом подлиннике. С другой же стороны,
передавая последнюю, нельзя допускать утерю своеобразия,
присущего греческому языку. В противном случае переводчик
рискует изменить своей основной задаче для роли толкователя-
экзегета, который в меньшей степени связан с риторической
целостностью оригинала.
Традицию, заложенную Мануилом Хрисолором, подхватили
другие его соотечественники, подвизавшиеся в различ
75
ных научных и культурных центрах Европы. Для истории пе-
ревода особенно важной оказалась относящаяся к XV столетию
деятельность Виссариона Никейского, собравшего вокруг себя
многих итальянских гуманистов. Среди переводов Виссариона —
сочинения Аристотеля, Феофраста, Ксенофонта, Демосфена и др.
Благодарные ученики почтили его память характерной эпитафией:
«Твоими трудами Греция переселилась в Рим».
76
логи Лукиана, трагедии Еврипида, сочинения Галена. Этот
список легко продолжить.
Обращает на себя внимание одно чрезвычайно важное
обстоятельство. Многие из произведений античных авторов,
переводившиеся гуманистами, не только уже были переведены в
предыдущую эпоху, но и — как, например, творения Аристотеля
— считались в глазах представителей средневековой схоластики
высшим авторитетом. Но, пожалуй, именно в подобных случаях
особенно наглядно ощущается справедливость английского
изречения: «Duo cum faciunt idem, non est idem» («Когда двое
делают одно и то же, это не одно и то же»).
Прежде всего вспомним, что подавляющее большинство
средневековых латинских версий произведений античных
мыслителей носило, если можно так выразиться, косвенный
характер, т.е. выполнялись они не с оригиналов, а с переводов же
(в первую очередь арабских). Естественно, никакой адекватности,
хотя бы в плане содержания, не говоря уже о присущей
оригиналу форме выражения и особенностях стиля, речи быть не
могло. Для деятелей эпохи Возрождения, чьим девизом стал
известный лозунг «Ad fontes» («К иточни- кам»), отказ от
подобного метода передачи классического наследия
представлялся первым шагом, знаменовавшим разрыв со
схоластикой. Этот аспект переводческой деятельности ре-
нессансных авторов отчетливо сформулировал упомянутый выше
Леонардо Бруни: «Ибо когда я увидел, что книги Аристотеля,
написанные на греческом языке изящнейшим стилем, по вине
плохого переводчика доведены до смешной нелепости, и что,
помимо этого, в самих вещах, и притом в высшей степени
важных, много ошибочного, я взял на себя труд перевести их
заново»45.
Таким образом, гуманисты стремились не только к замене
старых переводов новыми, более удачными, но и поставили перед
собой задачу очистить античных авторов от позднейших
«варварских» наслоений, противопоставив средневековому
«Аристотелю с тонзурой»46 подлинного Аристотеля,
переставшего быть схоластом и возвращенного в лоно клас-
сической культурной традиции. Такое возвращение влекло за
собой и возрастание интереса к другим представителям по
77
следней, подразумевающее отказ от однобокого (и к тому же
извращенного) аристотелизма. «Спросите их, на чей авторитет
опираются они, обучая своей пресловутой мудрости, — писал
Бруни, имея в виду схоластов, — они ответят: «Философа», и
говоря так, подразумевают Аристотеля... Так сказал Философ,
говорят они, и противоречить им нельзя, потому что у них «Сам
сказал» (Ipse dixit) как будто бы он был единственный философ и
суждения его так бесспорны, как если бы сам Пифийский
Аполлон изрек их в своем священном храме» 47.
Естественно, что в этой связи внимание деятелей Воз-
рождения должен был привлечь другой крупнейший мыслитель
античной эпохи — Платон. Возрастание интереса к нему также
было связано с деятельностью византийца — фи- лософа-
неоплатоника Георгия Гемиста Плифона (ок. 1360— 1452). Во
время пребывания во Флоренции в 1438—1439 гг. Плифон
активно пропагандировал наследие Платона, дав мощный стимул
распространению платонизма и образованию так называемых
платоновских академий. Для истории перевода особую важность
имела деятельность стоявшего во главе Флорентийской
платоновской академии Марсилио Фи- чино (1433—1499),
которого Никколо Макиавелли назвал «вторым отцом
платоновской философии». Хотя платоновская традиция
существовала и в средние века, но это, по существу, был
платонизм без самого Платона: ведь в латинских переводах были
известны лишь несколько его диалогов, к тому же имевших не
слишком широкое распространение. Гуманисты же еще устами
Петрарки провозгласили Платона знаменем борьбы со
средневековой схоластикой. В первые десятилетия XV в.
неоднократно переводились многие произведения
древнегреческого мыслителя. Но именно Фи- чино, посвятивший
несколько десятилетий переводческой и комментаторской
деятельности, сделал достоянием западного мира полный корпус
творений самого Платона и памятников античного платонизма.
Прежде всего Фичино воссоздал по-латыни трактаты так
называемого «герметического свода» — сочинений, традиционно
приписывавшихся мистическому Гермесу Трисмегисту («Трижды
великому»), а в действительности представлявших собой сборник
произве
78
дений II—III вв. н.э., продолжавших платоновско-пифаго-
рийскую традицию. В 60-х годах XV столетия Фичино завершил
перевод диалогов Платона; позднее им были переведены
сочинения неоплатоников — Плотина, Ямвлиха, Порфи- рия,
Прокла, орфические гимны 48.
Кроме того, Фичино обращался и к христианской неопла-
тонической традиции. Он вновь (после средневековых версий
Иоанна Скотта Эриугены и Анастасия Библиотекаря) перевел на
латинский язык труды Псевдо-Дионисия Ареопаги- та и один из
трактатов византийского философа XII в. Михаила Пселла. Таким
образом было положено начало новому этапу в освоении
европейской философией наследия Платона и его продолжателей,
что оказало огромное влияние на дальнейшее развитие
ренессансной культуры.
Естественно, что подобный расцвет греко-латинских пе-
реводов в эпоху Возрождения должен был повлечь за собой и
стремление теоретически осмыслить стоявшие перед пе-
реводчиками проблемы. И здесь — как это наблюдалось во всех
остальных областях духовной деятельности — взоры
ренессансных авторов должны были обратиться к наследию,
оставленному античной (древнеримской) традицией. Влияние
последнего особенно ярко наблюдается в таких высказываниях
гуманистов, которые затрагивают, если можно так выразиться,
учебно-педагогический аспект перевода (имеется в виду роль,
которую играет последний для выработки собственного
«изящного стиля», т.е. как подготовительный этап к
оригинальному творчеству. Здесь можно обнаружить почти
дословные совпадения с суждениями римских авторов.
Показателен в этом плане относящийся к середине XV в. трактат
ученика Мануила Хрисолора — Баттисты Гверино, носящий
характерное название «De modo docendi et discendi» («О способе
учить и учиться»), где почти целиком воспроизводится
рассуждение Плиния Младшего о пользе переводов с греческого
языка на латинский либо с латинского на греческий: «Путем
такого рода упражнений наилегчайшим образом сравниваются
свойства языков и блеск их слов... Ибо многое, что легко
ускользает от читателя, никоим образом не может быть
пропущено переводчиком»49.
79
А относящееся к более позднему времени высказывание еще
одного выдающегося гуманиста — Эразма Роттердамского —
заставляет уже вспомнить другого деятеля римской культуры —
Квинтилиана: «Переводя греческих авторов, мы в немалой
степени приумножаем изобилие нашей речи, ибо этот язык весьма
богат мыслями и словами... Но еще полезнее состязаться с ними
(греческими авторами. — Л.Н., Г.Х.), составляя парафразы. Очень
полезно передавать прозой стихи поэтов и наоборот —
свободную речь заключать в стихотворную форму, а также
переливать одно и то же содержание в разные стихотворные
размеры. Весьма помогает и попытка передать место, которое
представляется наиболее стилистически насыщенным, и
попытаться либо сравняться с автором, с которым мы
соревнуемся, либо даже превзойти его» 50.
С другой стороны, в эпоху Возрождения начинают создаваться
и специальные труды, посвященные теоретическим проблемам
перевода, которые будут рассмотрены несколько ниже.
80
бы часть «благородства», присущего языку подлинника. С другой
стороны, в эпоху Возрождения достаточно широкое
распространение получают переводы итальянских художе-
ственных текстов на латынь с целью своеобразного повышения
престижа последних. Так обстояло дело, например, с
«Декамероном» Боккаччо, отдельные новеллы которого вос-
создавали на языке Цицерона, Петрарки, Антонио Лоски, Лео-
нардо Бруни, Бартоломео Фацио. Наблюдался и обратный
процесс — переводы на вольгаре образцов новолатинской
литературы.
Наряду с оригинальным творчеством обширная перевод-
ческая деятельность сыграла важную роль в процессе нор-
мализации итальянского языка и повышения его статуса. В XVI
столетии с новой силой разгорелись споры о равноправии родной
речи с латынью. Восхвалялись богатство и красота вольгаре,
доказывалась возможность использовать его во всех сферах. И
хотя о полном выходе латыни из употребления говорить еще не
приходилось, основным коммуникативным средством стал
народный язык.
Своеобразная ситуация в интересующей нас области
складывалась во Франции. Со второй половины XIV в. здесь
начинают проявляться тенденции, получившие развитие в
следующем столетии, которые позволяют говорить об эпохе
Предвозрождения. Огромную роль в их стимулировании сыграла
оживленная переводческая деятельность, особенно по-
ощрявшаяся при дворе короля Карла V Мудрого (годы правления
1364—1380). Французское высшее общество во главе с самим
монархом, разбогатевшие горожане и просто любознательные
читатели, не знавшие или плохо знавшие латынь, ощутили
острую нужду в переводах. Этот процесс продолжался и в XV в.,
к концу которого, во многом благодаря интенсивным связям с
Италией, во Франции утверждается ренессансная культура.
Следующее XVI столетие, по праву считающееся эпохой ее
расцвета, с новой силой возбудило интерес к переводам (в
первую очередь — произведений античной классики) и
превратило занятие ими в своеобразную литературную моду,
пользовавшуюся активной поддержкой королевского двора. Уже к
концу века на французский язык были переведены практически
все известные в то время тек
81
6 Наука о переводе
сты древнегреческих авторов. Некоторые из них, например
«История» Фукидида в переводе Клода де Сейсселя, получили
большую популярность. Но подлинную эпоху в культурной жизни
французского общества составила переводческая деятельность
Жака Амио (1513—1593). Когда в 1559 г. вышла в свет созданная
им версия «Жизнеописаний знаменитых греков и римлян»
Плутарха, она вызвала резонанс, далеко выходивший за
узкофилологические рамки. В течение нескольких десятилетий
труд Амио находился в центре внимания всей образованной
публики, а один из крупнейших авторов рассматриваемого
периода Мишель Монтень (1533— 1592) счел необходимым
специально отметить его в своих знаменитых «Опытах», где
сказано: «Среди всех французских писателей я отдаю пальму
первенства — как мне кажется, с полным основанием — Жаку
Амио, и не только по причине непосредственности и чистоты его
языка — в чем он превосходит всех прочих авторов, — или
упорства в столь длительном труде, или глубоких познаний,
помогающих ему передать так удачно мысль и стиль трудного и
сложного автора (ибо меня можно уверить в чем угодно,
поскольку я ничего не смыслю в греческом, но я вижу, что на
протяжении всего его перевода смысл Плутарха передан так
превосходно и последовательно, что либо он настолько вложился
в мысли Плутарха, сумел настолько отчетливо усвоить себе его
общее умонастроение, что нигде по крайней мере он не
приписывает ему ничего такого, что расходилось бы с ним или
ему противоречило) . Но главным образом я ему благодарен за
находку и выбор книги, столь достойной и ценной, чтобы поднес-
ти ее в подарок моему отечеству. Мы, невежды, были бы об-
речены на прозябание, если бы эта книга не извлекла нас из тьмы
невежества, в которой мы прозябали. Благодаря его труду мы в
настоящее время решаемся и говорить, и писать по-французски;
даже дамы состязаются в этом с магистрами. Амио — это наш
молитвенник»51.
Нетрудно заметить, что Монтень, как и большинство его
современников, отмечая собственно переводческий аспект —
верность автору в идейно-содержательном плане, — основное
внимание все-таки уделял прежде всего тому вкладу, который
внесла работа Амио в развитие французского языка и
82
литературы. Такое отношение вполне понятно, учитывая, что и во
Франции эпоха Возрождения характеризуется тенденцией к
постепенной замене латыни «народным» языком в качестве
орудия новой культуры. Переводы с классических языков
представлялись одним из наиболее важных средств, спо-
собствующих разрешению указанной задачи путем «обогащения»
родного языка и придания ему большего престижа. Впрочем,
чрезмерное увлечение переводческой деятельностью вызывало и
критическую реакцию, о которой будет сказано ниже.
Переводческая проблематика занимала немало места и в
деятельности гуманистов Германии, где ренессансные тенденции
— опять-таки опиравшиеся на достижения итальянской
культуры, но характеризовавшиеся значительным своеобразием
— стали проявляться с 30-х годов XV в. Здесь также центральное
место занимали переводы с греческого и латинского языков,
причем в последнем случае воссоздавались, как это имело место
и в других странах, не только античные тексты, но и сочинения
немецких авторов, писавших на языке Цицерона (Н. Фришлина,
Т. Нагеорга и др.). Причем подобные переводы (получившие
распространение главным образом в XVI столетии) могли носить
и авторский характер, т.е. принадлежать тем же писателям,
которые первоначально создавали латинские версии. Так
обстояло дело, например, с творениями одного из крупнейших
немецких гуманистов, сыгравшего немалую роль в движении
Реформации, Ульриха фон Гуттена (1488—1523), который в
одном из своих стихотворений указывал, что перешел с
латинского языка на родной с целью быть понятным широкому
кругу читателей.
Важное место в указанный период занимал вопрос о языке
переводных произведений. Пиетет по отношению к «тор-
жественной латыни» приводил к почти полному калькированию
синтаксических особенностей подлинника и насыщению текста
перевода заимствованной лексикой. Особенно ярко указанная
тенденция проявлялась в деятельности Ник- ласа фон Виле (1410
—1479). Считая свой родной язык лишенным «искусства и
правильности», Виле настаивал на воспроизведении
классического текста wort uss wort, т.е. слова за словом.
Признавая, что подобного рода перевод, представляю
83
6*
щий собой точный слепок оригинала, будет малопонятен
«обычному простолюдину», т.е. рядовому читателю, недостаточно
знакомому с латынью, Виле тем не менее утверждал: «...Всякий
немецкий язык, извлеченный из хорошей, изящной и
благозвучной латыни и по-настоящему переложенный, должен
также называться и быть хорошим, изящным немецким языком,
достойным похвалы, а не желать, конечно, быть улучшенным» 52.
Такая позиция пользовалась большой популярностью среди
значительного числа немецких гуманистов XV в., а язык
переводов Виле, вышедших в свет в 1478 г., стал рассматриваться
ими как своего рода образец высокого стиля, которому
стремились подражать многие переводчики с латинского и
греческого языков. Среди них можно назвать Иоганна Готфрида,
переводившего Цицерона, Аристотеля, Лукиана, Иоганна
Зидерера, воссоздавшего по-немецки произведения Апулея и
Цицерона и др. Подобного рода крайностей не избежал даже один
из крупнейших представителей гуманистической филологии,
знаток латинского, греческого и древнееврейского языков Иоганн
Рейхлин (1455—1522). Его переводы Демосфена и Цицерона
оказались практически непонятны читателю, хотя сам Рейхлин
признавал, что злоупотребление латинизмами ведет к порче
немецкого языка и что стыдно говорить и проповедовать по-
немецки, делая из него при этом латынь.
Однако у сторонников концепции «слова за словом» нашлось
и немало противников. Последние ставили в вину «буквалистам»
насилие над родным языком и навязывание ему латинских норм,
тогда как каждый язык имеет свои обычаи и особенности. Так,
писатель и переводчик Генрих Штейнхевель (1412—1482),
особенно прославившийся своей версией басен Эзопа, утверждал,
что передавать оригинал надо не слово за словом, а смысл за
смыслом (nit wort uss wort sunder synn uss synn). Язык его
переводов отличался значительной свободой, простотой,
стремлением воспроизвести идеи подлинника, не насилуя при
этом природы родного языка. Схожими принципами
руководствовался и переводчик комедии Плавта Альбрехт фон
Эйб (1420—1475), который стремился максимально приблизить
речь персонажей к обы
84
денному немецкому языку. Он широко вводил в текст пословицы,
поговорки, бытовую лексику и даже «онемечивал» оригинал,
заменяя латинские имена и названия должностных лиц
немецкими.
Если подобный подход был возможен по отношению к
произведениям, созданным на классических языках, пиетет по
отношению к которым был особенно силен, то тем более
оправданными могли представляться сознательные вольности,
когда объектом перевода становится текст, написанный «новым»
автором на «народном» языке. Именно так уже в середине XVI в.
подошел к роману Франсуа Рабле «Гарган- тюа и Пантагрюэль»
один из виднейших немецких сатириков рассматриваемой эпохи
Й. Фишарт (1546—1590). В целом сохранив основное
содержание подлинника, Фишарт вместе с тем существенно
переработал сюжет, наполнил текст рядом вставок и дополнений
и придал ему в значительной степени немецкий колорит, создав,
по существу, новую версию.
Говоря о традиции ренессансного периода в Англии, где идеи
гуманизма начали распространяться с конца XV в. и
пользовались большой популярностью на протяжении XVI сто-
летия, обращают внимание на то обстоятельство, что здесь,
наряду с передачей латинских и греческих авторов, большую
роль играли переводы с итальянского, которыми занимался уже
Джефри Чосер. Эта тенденция особенно сильно проявилась в
царствование «королевы-девственницы» Елизаветы I, правившей
с 1558 по 1603 г., когда английский абсолютизм достиг своего
наивысшего расцвета. «Высшим достижением переводчиков
елизаветинской эпохи, — писал один из исследователей, — была
их способность воспламеняться творческой силой оригинала и
обнаруживать в современном им английском языке такие
языковые средства, которые привели бы к успеху их
сознательные усилия передать часть ощущавшейся им живой
силы подлинника родному языку. Никогда уважение к развитому
и богатому языку (которое, помимо латыни и греческого,
включало также итальянский) не было столь большим; и никогда
не было столь сильным побуждение сравнять с более богатым
языком более бедный и стесненный в средствах язык тогдашней
Англии»53.
85
Эта переводческая деятельность в немалой степени подго-
товила расцвет английской литературы рассматриваемой эпохи,
высшим достижением которой стало творчество Шекспира.
Таким образом, практика ренессансного перевода имела дело с
тремя основными случаями:
1) в качестве исходного языка выступал греческий, а пе-
реводящего латинский (т.е. передача происходила с одного
классического языка на другой),
2) исходным языком был один из «классических» — гре-
ческий или латинский, а переводящим — «народный» (т.е.
живой новоевропейский язык) и
3) процесс перевода осуществлялся между двумя «новыми»
языками.
Рассмотрим теперь, какой вклад был внесен гуманистами в
разработку теоретических проблем перевода.
86
над ними обоими. Саму же сущность задач, возникающих при
передаче иноязычного текста, Бруни формулирует следующим
образом: «Подобно тому, как те, которые по образцу какой-либо
картины рисуют другую картину, заимствуют у своего образца и
фигуру, и позу, и формы всего тела, намереваясь не самим что-то
сделать, а воспроизвести то, что сделал другой, — так и в
переводах наилучший переводчик передает все содержание, и
дух, и намерение автора оригинала, перевоплотит в максимально
возможной степени фигуры его речи, позу, стиль и очертания
подлинника, стремясь воссоздать их все54.
Справиться с подобной задачей в состоянии лишь человек,
начитанный в произведениях философов, ораторов, поэтов и
других авторов. Только ему под силу сохранить облик оригинала,
передав как смысловую сторону составляющих его слов, так и
присущие последним «блеск и наряд».
Развитие, а отчасти некоторое уточнение положений трактата
Бруни можно найти в труде его соотечественника Джаноццо
Манетти (1396—1459), носящем такое же название. Хотя в
тексте последнего нет прямых ссылок на предшественника,
однако его содержание ясно свидетельствует о том, что Манетти
не только внимательно читал работу Бруни, но и включил
большие отрывки из нее в свою книгу, внеся лишь
незначительные стилистические изменения.
Так, Манетти подчеркивает необходимость тщательного,
обширного и всеохватывающего знания языка, с которого
делается перевод, рекомендуя для его приобретения долгое и
внимательное чтение первоклассных поэтов, ораторов, исто-
риков, философов, теологов. Вместе с тем имеется у Манетти и
новый момент — различие между текстами, целиком
ориентированными на эмоциональную выразительность (поэзия,
ораторская проза, исторические сочинения), и трудами, чьи
риторические установки подчинены необходимости высказывать
истину (философские трактаты и Священное Писание) . В первом
случае допустимо преодолевать сухость, которая присуща
оригиналу, придавая переводу красоту и элегантность в
соответствии со своим желанием. Но верные переводчики
философов и теологов не должны позволять себе подобных
отвлечений и не имеют права слишком удаляться
87
от цели перевода. Вместе с тем не следует безоговорочно сле-
довать даже за самыми первоклассными авторами, но при-
держиваться средней и безопасной дороги. Таким образом,
переводчику надлежит быть настолько скромным, чтобы у
читателя не возникало подозрения, будто он уклоняется в ту или
другую сторону.
В XVI столетии переводоведческие труды создаются и
представителями французского Возрождения. В первую очередь
здесь называют имена Жака Пелетье дю Мане (1517— 1582) и
Этьена Паскье (1529—1615). По мнению названных авторов,
сущность оригинала определяется двумя моментами:
своеобразием языка, на котором он написан, и стилем его
создателя. Отмечая необходимость избегать двух опасностей:
примитивно-буквального следования подлиннику и вольного
пересказа, дю Мане и Паскье отстаивали максимально возможное
приближение к оригиналу, уподобляя переводчика Икару,
который, приближаясь к солнцу, должен, однако, не переступать
невидимой границы. Указанная «высокая дословность»
представляет собой идеальную цель переводчика, который, не
нарушая внутренних законов перевода, несмотря на несходства
языков, стремится к конечному приближению, хорошо зная, что
достигнуть полного соответствия невозможно.
Наибольшим вниманием исследователей пользуется кон-
цепция одного из виднейших представителей французского
Ренессанса, поэта и переводчика Этьена Доле (1509—1546),
который включил в свою книгу «Французский оратор» (1540 г.)
специальное рассуждение «Об искусстве хорошо переводить с
одного языка на другой», где выдвигались следующие положения:
1) переводчик обязан до конца понимать то, что переводит,
т.е. содержание оригинала и намерения автора;
2) он должен быть властелином обоих языков, т.е. в совер-
шенстве владеть исходным и переводящим языками;
3) перо переводчика не должно быть связано словами и
конструкциями оригинала. Иными словами, не следует
передавать подлинник слово в слово, поскольку такое
рабское следование автору оригинала извратит содер
88
жание последнего и разрушит красоту его образного
выражения;
4) переводя с языка более развитого на менее развитой,
переводчик постоянно должен стремиться развивать
последний;
5) нельзя забывать о плавности и гармонии переведенного
текста, ибо всякий раз надо дать возможность испытывать
радость не только душе, но и слуху читателей.
Таким образом, Э. Доле, говоря современным языком,
выдвигает задачу воспроизведения идейно-художественного
звучания подлинника. Однако позднейшие комментаторы об-
ратили внимание не на то обстоятельство, что под флагом защиты
упомянутой выше «плавности и гармонии» перед переводчиками
открывалась широкая возможность вносить изменения в
переводимые тексты, никак их не оговаривая. Поэтому и у Доле,
и у Амио, и у их коллег в других странах ренессансной Европы
получили распространение так называемые «энспликативные
переводы» с сокращениями, вставками, поправками,
добавлениями. Кстати, именно указанное обстоятельство было
использовано инквизицией для обвинения Этьена Доле в ереси.
Обратив внимание на слова Сократа в переведенном им диалоге
Платона: «Смерть бессильна над тобой, ибо ты еще не так близок
к своей кончине, а когда ты скончаешься, она тоже будет
бессильна, ибо ты обратишься в ничто», — инквизиция подвергла
текст специальному рассмотрению и пришла к выводу, что
приведенная цитата не только отсутствует у Платона, но и
противоречит его взглядам, а кроме того, ставит под сомнение
христианский догмат о бессмертии души. Доле был осужден и
сожжен; такая же судьба постигла и его книги.
Противоречие между приведенными теоретическими по-
стулатами Доле и его переводческой практикой привлекало
внимание и позднейших исследователей. Анализируя его,
французский ученый Эдмон Кари отметил, что в данном случае
справедливее говорить не о непоследовательности французского
гуманиста и его коллег, а об исторической изменчивости самого
понятия адекватности перевода: «...Разумеется, никто не станет
требовать, чтобы в наше время переводили
89
так... но в XVI в. именно в этом заключалась наибольшая, во
всяком случае, наиболее реалистическая верность... Другая
верность, та, которую мы одобряем для нашего времени, тогда
была бы равносильна стремлению к формальной виртуозности»55.
К схожему выводу пришли и английские исследователи переводов
елизаветинской эпохи.
7. Переводческий скептицизм в
эпоху Возрождения
90
греческого или же с латинского, каковы суть цари всех языков,
это все равно, что фламандский ковер с изнанки: фигуры, правда,
видны, но обилие нитей делает их менее явственными, и нет той
гладкости, и нет тех красок, которыми мы любуемся на лицевой
стороне, да и потом, чтобы переводить с языков легких, не
надобно ни выдумки, ни красот слога, как не нужны они ни
переписчику, ни копиисту» 57. Впрочем, здесь же Дон Кихот
делает исключение для двух переводов с итальянского (т.е. с
«неклассического» в собственном смысле слова) языка, да и
завершает идальго из Ламанчи свое рассуждение
примирительным замечанием: «Я не хочу этим сказать, что
заниматься переводами непохвально: есть занятия куда ниже
этого, и, однако же, мы ими не гнушаемся, хотя и приносят они
нам куда меньшую пользу»58.
Пожалуй, наиболее развернутая аргументация, касающаяся
данной проблемы, содержится в знаменитом труде виднейшего
французского поэта XVI столетия Жоашена дю Белле (1522—
1560) «Защита и прославление французского языка». Его позиция
интересна и в связи с данной им оценкой роли переводов как
средства обогащения родного языка — оценкой, довольно сильно
отличавшейся от приводившихся на предыдущих страницах
суждений, — и ввиду предпринятой автором попытки определить
границы той пользы, которую могут приносить переводы.
Прежде всего, однако, следует оговорить, что Дю Белле (как,
впрочем, и герои Сервантеса) отнюдь не подвергает огульному
отрицанию значение переводов как таковых. Напротив, «защищая
и прославляя» родной язык, он видит одно из достоинств
последнего и в том, что на нем могут быть ясно и полно
изложены все науки и представлены тексты, первоначально
созданные на других языках, причем не только «классических» —
греческом и латинском, но и «новых» — итальянском, испанском
и других.
Однако далее, в главе с характерным заглавием «О том, что
переводы недостаточны, чтобы довести до совершенства
французский язык», Дю Белле настоятельно предостерегает
своих современников от того, что можно было бы назвать
«переводческой эйфорией»: «Эта столь похвальная переводческая
деятельность не кажется мне, однако, единственным и
91
достаточным средством, чтобы поднять наш язык до уровня
других более прославленных языков... верные переводчики могут
во многом помочь и облегчить положение тех, кто не имеет
возможности заниматься иностранными языками. Что же касается
выбора слов — части, безусловно, самой трудной, без которой все
остальное оказывается как бы ненужным и походит на меч, еще
не вынутый из ножен, — выбор слов, говорю я, по которому
только и судят о достоинствах оратора... основывается на словах
простых, распространенных, не чужд общим употребительным
нормам, на метафорах, аллегориях, сравнениях, уподоблениях,
выразительности и многих других фигурах и украшениях, без
которых все речи и стихи становятся голыми, всего лишенными и
слабыми. И я никогда не поверю, что можно все это хорошо усво-
ить при помощи переводов, потому что невозможно передать все
это с той же грацией, с какой сделал это сам автор, тем более, что
каждый язык имеет нечто свойственное только ему, и, если вы
попробуете передать это на другом языке, соблюдая законы
перевода, которые заключаются в том, чтобы не выходить за
рамки, установленные автором, ваш перевод будет
принужденным, холодным и лишенным грации... вот короткие
доводы, заставляющие меня думать, что старания и мастерство
переводчиков в иных случаях весьма полезное и способное
научить разным вещам тех, кто не знает иностранных языков, не
пригодны для того, чтобы довести наш язык до совершенства и,
как это делают живописцы со своими картинами, как бы
положить заключительный мазок, его мы все желаем» 59.
Развивая свою мысль, Дю Белле в следующей главе («О
плохих переводчиках и о том, что не следует переводить поэтов»),
с одной стороны, подвергает уничтожающей критике тех, кто
являются скорее предателями, чем переводчиками, и
представляют переводимого автора в искаженном свете, а с
другой — предостерегает против увлечения переводами по-
этических произведений, подчеркивая невозможность сохранить
те «блестки поэзии», которыми отличается стиль оригинала.
Сделав характерную оговорку: «То, что я говорю, не относится к
тем, кто по поручению государей и правителей переводит самых
прославленных поэтов Греции и Рима, потому
92
что неподчинение этим высоким лицам в данном вопросе не
терпит никаких извинений», — Дю Белле заключает: «Тот, кто
хотел бы создавать на своем народном языке произведения
достаточно ценные, пусть оставит эти переводы и особенно
переводы поэтов тем, кто этим трудным и невыгодным делом — я
даже осмелюсь сказать, делом бесполезным и даже вредным для
украшения их языка — приносит больше урона, чем славы» 60.
Завершая разговор о развитии перевода и переводческой
мысли в эпоху Возрождения, необходимо отметить, что, помимо
вопросов передачи с одного языка на другой светской
литературы, мимо внимания гуманистов не прошли и проблемы,
связанные с переводом религиозных текстов. В первую очередь
речь идет о версиях Священного Писания — и латинской (в
противовес канонизированной Вульгате Иеронима), и в
определенной степени «народных», т.е. созданных на живых
европейских языках. Однако данную тему целесообразно
рассмотреть уже в разделе, посвященном Реформации. Именно
она выдвинула задачу перевода Библии на передний план, причем
в подходе к ее разрешению проявилась как преемственность с
собственно ренессансной традицией, так и достаточно
значительные расхождения с ней.
Глаеа6
94
высмеивали сословные предрассудки, сыграло важную роль в
идейной подготовке Реформации. С другой стороны, цели и
социальная база двух этих замечательных исторических явлений
были во многом различны: гуманизм, стремившийся к созданию
новой светской культуры, обращался к наиболее образованной
общественной элите, тогда как Реформация, провозгласившая
необходимость обновить на основе Евангелия жизнь каждого
человека, апеллировала к широким народным массам. В
определенном смысле можно говорить и о языковом аспекте
отмеченного выше несходства: в то время как гуманистическая
культура в значительной степени являлась латиноязычной,
деятели Реформации обращались к народу на родном языке. Все
это способствовало отчуждению многих крупных гуманистов от
реформационного движения, а иногда приводило к прямо
враждебному отношению к последнему. Характеризуя с
указанной точки зрения раскол, внесенный Реформацией в
«республику ученых», выдающийся русский историк Е.В. Тарле
писал: «До 1517 и следующих годов религиозное свободомыслие
имело несравненно более теоретический, нежели практический
характер; после этого кризиса оно неминуемо должно было
приобрести характер боевой, нападающий. Глубоко равнодушные
к религии люди апатично и безучастно отнеслись к Реформации и
отступились от борьбы; таков был Эразм Роттердамский,
оставшийся таким же типичным гуманистом, каким был всю
жизнь; неравнодушные к религиозным и религиозно-
государственным вопросам деятели должны были стать либо на
сторону нового движения, как это сделал Ульрих фон Гуттен,
либо превратиться в верных защитников старой веры, как это
случилось с Томасом Мором»62.
Одной из важнейших задач, которые поставили перед собой
представители Реформации, стал перевод Библии на «народные»
языки, означавший конец монополии католической церкви на
чтение и толкование Библии (французский теоретик перевода Э.
Кари даже назвал Реформацию в конечном счете битвой между
переводчиками). И в разрешении ее огромную роль сыграли
труды ученых-гуманистов, положившие начало научно-
филологическому изучению Священного Писания.
95
2. Проблемы перевода Библии в
ренессансной традиции
96
соблюдать налагаемую церковью епитимью. Именно такое
толкование давало официальное католическое богословие.
Предложенный Эразмом латинский эквивалент «resipiscite»
(«раскайтесь», «образумьтесь», «опомнитесь») переводил смысл
высказывания из церковной сферы в личную, превращая
важнейший элемент христианского вероучения — покаяние из
внешнего регламентированного действия во внутреннее дело
человеческой совести.
Для подготовки Реформации, представители которой считали,
что спасение зависит не от строгого выполнения обрядов, а от
внутреннего Божьего дара — веры, переводческая поправка
Эразма сыграла чрезвычайно важную роль. Сам глава
«республики ученых» категорически отрицал какую бы то ни
было связь проделанной им работы с потрясшим католический
мир религиозным брожением. Однако консервативные круги
римской курии с самого же начала отнеслись к исправлению
текста Вульгаты резко отрицательно, не без основания полагая,
что превращение священного текста в объект критико-
филологического анализа может повлечь за собой весьма далеко
идущие последствия. И на Эразма (как, впрочем, за тысячелетие
до него — на самого Иеронима) посыпались обвинения в том, что
созданная им новая латинская версия посягает на авторитет
установившегося и признанного церковного текста, открывает до-
рогу новым переводам и создает опасность возникновения у
верующих сомнений в том, какой из существующих переводов
вернее. Вынужденный отвечать, Эразм, в свою очередь, поставил
своих противников перед дилеммой: допускают ли они вообще
какие-либо изменения в существующем латинском тексте Библии
или абсолютно отрицают их возможность? В первом случае им
следовало бы вначале проверить, насколько справедлива
внесенная поправка. Во втором случае, закрывая глаза даже на
явные ошибки, которые невозможно скрыть, они рискуют
уподобиться некоему священнику из анекдота, который,
привыкнув говорить за двадцать лет бесссмысленное mumpsimus
вместо правильного sumpsimus («мы взяли»), когда ему указали
на ошибку, заявил, что не собирается менять свой старый
mumpsimus на чей-то новый sumpsimus.
97
7 Наука о переводе
Единомышленником Эразма в данном вопросе оказался и его
близкий друг Томас Мор, впоследствии заплативший головой за
отрицательное отношение к Реформации. В «Письме знаменитого
мужа Томаса Мора, в котором он опровергает яростное злословие
некоего монаха, столь же невежественного, сколь и
самонадеянного», английский гуманист решительно отстаивает
право ученого на филологическое в самом широком смысле
отношение к тексту Писания, в том числе и право на создание
переводной версии. Не без сарказма напоминая об аналогичных
упреках в адрес святого Иеронима, неприкосновенность текста
которого ныне взялись отстаивать столь же невежественные
самозванные защитники, Томас Мор язвительно вопрошает своего
оппонента: «По какой причине и мог бы возникнуть раскол, из- за
того, что переводчики, обозначая одно и то же, употребляют
разные слова? Ты опасаешься, как бы таким образом не
получилось, что у нас окажется бесчисленное множество
изданий... Конечно, у меня нет сомнений, что труды Эразма
приведут к тому, что в дальнейшем появится много людей,
которые это же переведут заново... Но если и было бы много
изданий, какой от этого вред? То, что тебя пугает, святой
Августин считает весьма полезным. Даже если все переводчики и
не могут быть равны, то один переведет вернее одно место, а
другой — другое. Ты говоришь, что при этом читателю будет
неясно, какому же из столь многих изданий можно больше
верить? Это, разумеется, правильно, если читатель — настоящий
дубина, у которого нет ни ума, ни рассудка. В противном случае
он мог бы сообразить, что, как говорит Августин, из разных
переводов гораздо легче выбрать верный. Скажи, пожалуйста,
почему тебя так пугает опасность разных, отличающихся друг от
друга переводов, но нисколько не удивляет чтение
многочисленных толкователей, у которых нет никакого согласия
ни в точности текста, ни в его смысле? Часто и их разногласия
полезны, так как они дают ученым повод подумать и вынести
суждение»63.
Если, таким образом, право на пересмотр латинского перевода
Библии (равно как и филологической критики ее оригиналов)
сомнений у подавляющего большинства гуманистов
98
не вызывало, то их отношение к допустимости передачи Свя-
щенного Писания на «народные» языки было более сложным.
Напомним, что именно подобные попытки, с одной стороны, на
протяжении многих столетий вызывали резко отрицательную
реакцию со стороны католической ортодоксии (вплоть до
жесточайших репрессий), а с другой — часто становились
знаменем «еретических» движений еще со времен
Средневековья. И здесь уже немаловажную роль играли со-
ображения не столько филологического, сколько идейно-по-
литического характера.
Так, например, Томас Мор весьма враждебно отнесся к пе-
реводу Библии на английский язык, принадлежавшему У. Тин-
дейлу, прежде всего потому, что видел в нем еретика и врага
католической церкви. Однако вместе с тем он считал, что ан-
гличане должны иметь возможность читать Священное Писание
на своем родном языке, т.е. не разделял полностью позиции
английской католической церкви, еще в 1402 г. запретившей
распространение Библии Уиклифа (независимо от своего
отношения к последнему как к религиозному деятелю). Допуская,
таким образом, принципиальную возможность создания новой
английской версии Священного Писания, Мор вместе с тем
оговаривал, что подобное дело по силам лишь авторитетному
коллективу, состоящему из компетентных ученых, искушенных в
богословских тонкостях и обладающих солидными
филологическими познаниями. Да и приступать к названному
труду, по мысли английского гуманиста, следовало с большой
осмотрительностью и постепенностью во избежание всякого рода
нежелательных последствий для общественной морали.
Интересно, что и Эразм Роттердамский, для которого латынь
являлась универсальным средством общения, также не разделял
пресловутой средневековой теории «триязычия». Во всяком
случае, не кто иной, как У. Тиндейл, обосновывая право создания
английской Библии, ссылался на его высказывание, сделанное
незадолго до начала Реформации, когда Эразм читал лекции в
Кембридже: «Я бы желал, дабы все женщины могли читать
Евангелие и послания Павла; и я молю Господа, чтобы они были
бы переведены на языки всех людей — так, чтобы их в состоянии
были бы читать и
99
7*
знать не только ирландцы и шотландцы, но также турки и
сарацины. Я молю Господа, дабы пахарь, идя за своим плугом,
пел бы текст Писания. И дабы ткач вспоминал бы его за своим
челноком, отгоняя скуку. И дабы путник таким образом
освобождался от усталости. Короче говоря, я желал бы, чтобы
все, что сказано в Писании, было выражено тем способом,
который присущ нашему каждодневному общению»64.
Именно такая работа и развернулась с началом Реформации в
странах доселе единой католической Европы. Причем если для
людей ренессансной традиции на переднем плане при переводе и
толковании библейского текста был все же, условно говоря,
филологический аспект, то для приверженцев новых течений
главной целью стала борьба с римской курией, орудием которой
призван был служить священный текст, доступный и не знающим
латыни (не говоря уже о древнегреческом и древнееврейском
языках!) «профанам». И наиболее выдающейся фигурой среди
тогдашних переводчиков Библии суждено было стать человеку, с
именем которого оказалось связанным само начало Реформации,
— Мартину Лютеру.
3. Мартин Лютер
и создание немецкой Библии
100
ческому для католической церкви тексту Вульгаты, который, как
мы видим, уже стал к тому времени объектом филологической
критики со стороны ученых-гуманистов. Надо сказать, что
отношение это было далеко не однозначным. С одной стороны,
Лютеру принадлежат слова, что Иероним сделал столько, сколько
не могла бы сделать никакая другая личность. А высмеивая
попытки противников опорочить его труд, он уподоблял себя
создателю Вульгаты, которого наставляли и поучали невежды,
недостойные даже чистить его туфли. С другой стороны, не менее
известны и критические замечания Лютера в адрес своего
знаменитого предшественника, который, несмотря на все заслуги,
так и не смог создать версии Священного Писания, которая
читалась бы без трудностей и помех — так, как читается
немецкая Библия самого Лютера.
Свою работу «доктор Мартин» начал с передачи Нового
Завета. Этот труд был завершен необычайно быстро — в течение
трех месяцев, причем большую помощь Лютеру оказал
упоминавшийся выше латинский перевод Эразма Роттердамского.
Подготовка же Ветхого Завета (также переводившегося с
оригинала) заняла целых двенадцать лет — с 1522 по 1534 г.
Причем необходимо учитывать, что Лютеру помогала целая
группа многочисленных помощников: Мелан- хтон, бывший
крупнейшим знатоком греческого языка; Аурогалус,
преподававший в Виттенбергском университете древнееврейский
язык; Круцигер, специализировавшийся в области Ветхого
Завета; Бухенсхаген, сведущий в тексте Вульгаты и др. Издание
сопровождалось обширными комментариями и было
проиллюстрировано знаменитым художником Лукасом Кранахом
Старшим.
Несмотря на столь тщательную организацию работы, со-
здатель немецкой Библии хорошо осознавал, что возможность
наличия в тексте перевода отдельных неточностей отнюдь не
исключена, и прилагал огромные усилия для их исправления. И
здесь необходимо отметить, что непримиримый в спорах с
противниками, когда речь шла о религиозных проблемах, Лютер
не только прислушивался к советам и замечаниям, могущим
способствовать улучшению текста, но и выступал инициатором
созыва специальных «ревизионных ко
101
миссий», самая авторитетная из которых заседала в Виттенберге в
1540—1541 гг. Уже при жизни Лютера было внесено несколько
сот поправок; эта работа продолжилась и впоследствии. Сам
Лютер к концу жизни приступил к критическому пересмотру
своего труда, завершить который ему помешала в 1546 г. смерть.
В процессе работы вождь Реформации ощутил необходимость,
во-первых, обосновать основные теоретические принципы,
которыми он руководствовался при переводе Библии, а во-вторых,
защитить свой труд от нападок «папистов», т.е. представителей
враждебного ему католического лагеря. Реализацией указанных
задач стало специальное «Послание о переводе» (1540 г.). Друг
Лютера, Венцеслав Линк, которому «Послание» было передано
для публикации, отметил в предуведомлении, что выход
«Послания» в свет необходим для разоблачения клеветы «врагов
истины», упрекавших Лютера в искажении и фальсификации
текста Священного Писания, а также для того, чтобы рассеять
сомнения «простодушных христиан» и ученых, не искушенных в
греческом и еврейском языках, относительно допустимости
пользования лютеровским переводом. Наконец, «Послание о
переводе» было призвано привлечь внимание к самой проблеме и
способствовать появлению новых трудов, ее рассматривающих.
Этой установке соответствовал и язык упомянутого сочинения —
полемически заостренный, иногда грубовато-саркастический,
полный силы и страсти, столь присущей темпераменту «доктора
Мартина».
Прежде всего автор обвиняет своих противников в том, что
они взялись за дело, в котором ничего не смыслят, ибо «все
паписты, вместе взятые», понятия не имеют о том, как надлежит
переводить или вообще писать на родном языке. Отмечая далее,
что он передавал Священное Писание со всевозможным
старанием и добросовестностью и что никому не возбраняется
постараться его превзойти, Лютер решительно отказывает
представителям католического лагеря в праве выступать в роли
критиков и судей. Подчеркивая собственное превосходство над
ними, вождь Реформации акцентирует внимание на своем
стремлении дать при переводе чистый и ясный немецкий язык, с
чем связан и выдви
102
гаемый им основной переводческий принцип: «Не следует
вопрошать буквы латинского языка, как должно говорить по-
немецки, подобно этим ослам; но надлежит спрашивать мать в
доме, детей на улице и соответственно переводить, тогда они
поймут и уразумеют, что с ними говорят по-не- мецки» 65.
Однако наряду с многочисленными признаниями того факта,
что «латинские буквы» сильно мешают хорошо говорить по-
немецки и поэтому следует оставить их в покое и ру-
ководствоваться словоупотреблением тех, для кого немецкий
язык является родным, Лютер считает необходимым оговорить:
«Однако я отнюдь не злоупотреблял пренебрежением к буквам, а
напротив, со всевозможным тщанием вкупе с моими
помощниками наблюдал за тем, как бы не произошло ка- кого-
либо искажения, следуя буквам... И я скорее предпочитал
причинить ущерб немецкому языку, нежели отклониться от
текста»66. И для того, чтобы перевод отвечал стоящим перед ним
задачам, Лютеру и его коллегам часто случалось в течение
нескольких недель искать одно-единственное подходящее слово,
причем результат порой так и не удовлетворял взыскательного
мастера.
Вождь Реформации особо останавливался на качествах,
которым должен отвечать человек, берущийся за труд пере-
водчика Библии. «Перевод — отнюдь не дело всех и каждого...
для него требуется верное, справедливое, ученое, искусное,
опытное сердце. Вот почему я считаю, что лжехристиа- нин или
тот, чей дух полон зла, не могут переводить верно»67. И свой
собственный успех на этом поприще Лютер объяснял прежде
всего тем, что он трудился, руководствуясь «верностью и
честью», не думая о материальном вознаграждении, и его работа
не была омрачена ни одной недостойной мыслью.
А успех и популярность лютеровского перевода были
действительно огромны. По признанию самых непримиримых
врагов реформации — католических богословов, «даже
сапожники, женщины и другие необразованные миряне, которые
лишь недавно постигли основы грамотности, читали охотно эту
книгу, как будто она была источником высшей мудрости.
Сторонники Лютера носили ее с собой и учили
103
наизусть. Тем самым за месяц они так усваивали догмы, что
осмеливались спорить по вопросам веры не только с католиками
из мирян, но и с монахами, священниками и даже магистрами и
докторами»68. «Lutherus linguae Germanicae parens, sicut Cicero
Latinae» («Лютер — отец немецкого языка, так же как Цицерон
латинского») — таково было мнение подавляющего большинства
и современников, и потомков о роли, сыгранной созданным им
переводом Библии. А сам «доктор Мартин», полемизируя с
противниками, не без сарказма отмечал, что и они осваивают
норму родного языка по его книге, хотя и не благодарят за это
самого Лютера. Так обстояло дело, например, с двумя
католическими антагонистами Реформации Элцером и Экком,
пытавшимися противопоставить Библии Лютера собственные
версии. Лютер уличал их в прямом плагиате, не без сарказма ука-
зывая, что благодаря им Библия Лютера читается под именем его
врагов.
О всенародном признании лютеровского труда свиде-
тельствует и тот факт, что многие слова и выражения из него
стали крылатыми и вошли в сокровищницу немецкого языка.
Схожим образом обстояло дело и с другим предприятием
«доктора Мартина» — обработкой басен Эзопа, которые Лютер
стремился сделать по-настоящему понятными и доступными,
часто прибегая к таким средствам, как народные поговорки и
пословицы, рифмованные изречения и т.п. Таким образом
достигалось приближение их к немецкой фольклорной традиции,
к басням и сказкам, рассказываемым в кругу семьи.
К сказанному можно добавить,что деятельность Лютера была
по достоинству оценена не только его соотечественниками.
Характеризуя значение, сыгранное переводом Библии для
развития немецкого литературного языка, М.В. Ломоносов уже
три с лишним столетия спустя подчеркивал: «Немецкий язык на
то время был убог, прост и бессилен, пока в служении
употреблялся язык латинский. Но как немецкий народ стал
священные книги читать и службу слушать на своем языке, тогда
богатство его умножилось и произошли искусные писатели.
Напротив того, в католицких областях, где только одну латынь, и
то варварскую, в служении употребля
104
ют, подобного успеха в чистоте немецкого языка мы не на-
ходим»69.
105
ционированного властью священного текста. Таковым была
признана так называемая «Великая Библия» 1539 г., получившая
во втором издании название «Библии Кранмера» — по имени
архиепископа Кентерберийского Томаса Кранмера (1489—1556),
написавшего к ней предисловие. При осуществлении церковной
реформы Кранмер был ближайшим соратником Генриха VIII;
именно ему была поручена разработка доктрины англиканского
богослужения.
Характерно, что, превратившись из союзника папского Рима,
которого папа удостоил титула «защитника веры», в
непримиримого врага последнего, английский монарх стремился
обеспечить авторитет упомянутого выше перевода вполне
«папистскими» методами: с 1546 г. названная Библия была
объявлена единственно дозволенной, делать к ней какие-то
примечания запрещалось, а кроме того, чтобы предотвратить
возникновение «несанкционированных» течений, не вполне
соответствовавших официальной церковной реформе, был издан
королевский указ, согласно которому ни одна женщина, не
принадлежащая к дворянскому роду, а также ни один мастеровой,
поденщик, слуга или батрак не имел права читать Библию или
какую-либо ее часть под угрозой денежного штрафа и тюремного
заключения.
Восшествие на престол дочери Генриха VIII — Марии Тюдор
(годы правления — 1553—1558) вновь круто изменило ситуацию.
Наиболее видные проводники Реформации, включая
архиепископа Кранмера, были казнены, а многие протестанты
вынуждены были бежать за рубеж.
Воцарение другой дочери Генриха VIII — Елизаветы —
привело к восстановлению в стране англиканства и пресле-
дованиям католиков. Вместе с тем репрессиям подверглись и
пуритане — представители крайнего реформационного течения,
считавшие официальную церковь слишком умеренной. В 1560 г.
группа пуритан (У. Уитингем, А. Гилби, Т. Семпсон) приняла
активное участие в создании так называемой «женевской
Библии», в противовес которой в 60-х гг. XVI столетия по
инициативе архиепископа Паркера появляется «Епископская
Библия».
Вопрос о создании общепризнанного английского текста
Священного Писания вновь встал на повестку дня при преем
106
нике Елизаветы короле Иакове I, правившем в 1603—1625 гг. В
1604—1611 гг. по его инициативе была создана конференция из
представителей различных церковных течений (за исключением,
естественно, католиков и пуритан). На ней монарх высказал
пожелание создать наконец единый перевод, указав, что ему до
сих пор не доводилось видеть Библии, хорошо переведенной на
английский язык. Этот труд поручался ученым Оксфордского и
Кембриджского университетов; затем с ним должны были
познакомиться епископы и другие видные церковные деятели,
после чего текст Библии надлежало представить в Тайный Совет
и в конечном счете утвердить авторитетом короля.
Во исполнение намеченной программы была создана спе-
циальная группа из числа наиболее выдающихся ученых своего
времени. Они образовали своеобразный переводческий комитет,
итогом работы которого и стал опубликованный в 1611 г. текст,
получивший название «Библия короля Иакова» («King James,
Version», или «Authorised Version»). По словам одного из
участников этой работы — глостерского епископа Майлза Смита,
при всей своей кажущейся легкости, она заняла не один месяц и
потребовала упорного труда. Причем Смит отдает должное и
вкладу предшественников, отмечая, что он и его коллеги не
ставили перед собой цели создать новый перевод или превратить
плохой перевод в хороший, но стремились лишь к тому, чтобы
сделать хороший перевод еще лучше. При этом за основу новой
версии был взят именно перевод Тиндейла. По подсчетам
позднейших исследователей ее создатели сохранили 80% текста
Ветхого и 90% — Нового Заветов.
Составители «Библии короля Иакова» сочли необходимым
специально изложить ее цели и задачи. Прежде всего ими было
подчеркнуто стремление сделать посредством перевода
доступным для людей «слово Божие», скрытое до сих пор от них
покровами чужого и непонятного языка. «Перевод открывает
окно, дабы впустить свет; он разламывает скорлупу, дабы мы
могли отведать ядро; он подымает занавес, дабы мы могли
заглянуть в святую святых; он снимает крышку с колодца, дабы
мы могли подойти к воде... Ибо без перевода на народный язык
неученые подобны детям, стоя
107
щим у колодца... и лишенным ведра или какого-то другого
сосуда»70.
Говоря о языковой форме созданного ими текста, авторы — в
полном соответствии с духом представляемой ими англиканской
церкви — отмежевываются от излишней щепетильности пуритан,
которая побуждает их при передаче библейских текстов
отказыватьсся даже от укоренившихся в английском языке
понятий, а с другой — еще более резко порицают нарочитую
темноту папистов, засоряющих английский текст малопонятными
словами и выражениями, вследствие чего, даже будучи
вынужденными переводить Библию, они пользуются таким
языком, который препятствует ее доступности. «Но мы, —
подчеркивают творцы Библии короля Иакова, — желаем, чтобы
Писание могло говорить, как ему и подобает... дабы его мог
понять даже необразованный человек» 71.
Действительно, за созданным ими текстом прочно укрепилась
слава величайшего из всех английских переводов, причем
подобную оценку можно встретить и в наши дни, когда имеются и
другие, более современные версии Библии.
Среди теоретических работ по проблемам перевода, со-
зданных деятелями английской Реформации, привлекает вни-
мание английский трактат одного из видных пуританских бо-
гословов Лоуренса Хемфри («Interpretatio Linguarum: seu de
ratione convertendi et explicandi auctores tarn sacros, quam
profanes»), который вышел в свет в Базеле в 1559 г. Небезын-
тересно отметить, что многие положения указанной работы
обнаруживают несомненное сходство с воззрениями ренес-
сансных авторов, хотя, как хорошо известно, пуританская
идеология весьма существенно отличалась от той, которую
исповедовали гуманисты.
Суммируя историю перевода, Хемфри различает три способа
перевода иноязычного текста: буквальное следование оригиналу,
которое он отвергает как «ребяческое и суеверное», вольное
переложение, или адаптацию, и «средний путь», который
позволяет одновременно сохранить «простоту и образованность,
элегантность и верность, не преувеличен сверх меры и не
подавлен до грубости». Переводчику надлежит, прежде всего,
избрать оригинал, соответствующий его склонностям, что, в свою
очередь, обусловит и стиль его
108
передачи. Характерно постулируемое в книге различие между
«более важными» (еврейский, греческий, латынь) и «обы-
денными» (т.е. живыми) языками. Однако, по его мнению, и в
первой группе может наблюдаться определенное несоответствие:
так, Цицерон часто допускает колебания и даже промахи при
переводе философских терминов. Но там, где переводчик
выполняет свою работу на должном уровне, он заслуживает
самой высокой оценки, ибо если знание языков — вещь полезная,
то перевод — полезнейшая («seu linguarum utilis sit cognitio,
interpretari — utilissimum») 72.
Завершая наш разговор о том вкладе, который внесли деятели
Реформации в теорию и практику перевода, еще раз обратим
внимание на два основных момента. С одной стороны, в
соответствии с характером и задачами самого реформаци- онного
движения развивались они в основном на материале библейского
текста, хотя не исключено было и обращение к передаче
памятников другого характера (ср. лютеровскую версию басен
Эзопа). Во-вторых, безусловное доминирование в качестве
переводящих живых языков европейских народов знаменовало
принципиальное изменение их статуса. Вытеснение латыни из
церковно-религиозной сферы, где ее позиции казались особенно
незыблемыми, означало дальнейшее развитие тенденции к
превращению «народных» языков в основное орудие
национальной культуры, что имело громадное значение для
последующей истории духовной жизни Европы XVII—XVIII вв.
Г лава 7
ЕВРОПЕЙСКИЙ ПЕРЕВОД XVII—XVIII ВЕКОВ
(ЭПОХА КЛАССИЦИЗМА)
110
него, прибавить к его достоинствам новые, нужно сделать еще
один шаг вперед по пути, на котором остановился автор
подлинника, нужно украсить, улучшить оригинальный текст в
той мере, в какой это позволяет состояние искусства в момент
перевода и в какой текст в этом нуждается. Перевод, изменяющий
и исправляющий текст, служит лишь на пользу последнему.
Важно ведь дать читателю хорошее произведение, по
возможности близкое к идеальному, а вопросы о том, что хотел
дать в своем произведении его первичный автор, или о том,
сколько человек участвовало в постепенном создании
произведения и в какой мере согласованы их творческие усилия,
не могут иметь существенного значения. Таким образом мысля
(или, может быть, ощущая) свою задачу, переводчики в стихах и
в прозе с полным сознанием ответственности за свое дело и за
методы своей работы подчищали и исправляли переводимый
текст, согласно своим представлениям об эстетически-должном,
прекрасном, выпускали то, что им казалось лишним,
нехудожественным, неудачным, вставляли свои куски там, где
находили неполноту и т.п.»73.
Вместе с тем необходимо учитывать, что о единстве теории и
практики классицистического перевода как в разных странах, так
и в пределах одной страны можно говорить лишь условно. В эту
эпоху шли весьма острые дискуссии, предметом которых
являлись как общие принципы передачи иноязычного текста, так
и переводы отдельных художественных произведений.
111
как отдалились они от французских привычек и правил, ус-
тановленных французскими критиками.
В переводных книгах, изданных в прошлом столетии, нельзя
найти ни одного предисловия, где не встретилась бы неизбежная
фраза: мы думали угодить публике, а вместе с тем оказать услугу
и нашему автору, исключив из его книги места, которые могли бы
оскорбить вкус образованный французского читателя. Странно,
когда подумаешь, кто кого и перед кем извинял таким образом» 74.
Принцип «plaire au lecteur et perfectioner son auteur»
(«угождать читателю и совершенствовать автора») применялся к
писателям самых различных эпох — от античных классиков до
Шекспира и Сервантеса, не говоря уже о более близких по
времени писателях. Типично в этом плане признание одного из
видных французских переводчиков XVIII столетия — П.
Летурнера, который, говоря о принципах своего перевода поэзии
Э. Юнга, прямо заявил, что его целью было извлечь из
английского Юнга Юнга французского, который мог бы
понравиться французам и которого последние бы читали, даже не
задумываясь над тем, оригинал это или копия. Его коллега
Флориан, воссоздавший «Дон Кихота», также отмечал, что
рабская верность оригиналу есть порок, и поэтому он считал себя
вправе удалить из текста романа «излишки» и эпизоды, в которых
видны «черты дурного вкуса». Нашелся даже литератор,
стремившийся дать новую версию Священного Писания,
очищенную «от всего грубого и неясного», хотя и сомневавшийся,
не будет ли подобный перевод «грехом против промысла
Господня».
Внимание к теоретическим проблемам перевода в рас-
сматриваемую эпоху оказалось тесно связанным с тем, что
получило название la querelle des .anciens et de modernes («спора
древних с новыми»), т.е. дискуссией о сравнительном
достоинстве античных и современных писателей. Его зачинщиком
выступил знаменитый французский писатель Шарль Перро (1628
—1703). В 1687 г. вышла в свет его поэма «Век Людовика
Великого», в которой доказывалось, что французы, которым
выпало счастье быть подданными «короля-солнца» (т.е. Людовика
XIV), не только ни в чем не уступают древним грекам и
римлянам, а, напротив, во многих отношениях даже
112
превосходят их. Таким образом был поставлен под сомнение
один из существенных постулатов классицизма — признание
античности абсолютным идеалом. Однако сам подход к явлениям
искусства, в том числе и к методу перевода, по существу,
оставался классицистическим: по-прежнему провозглашалось
наличие подобного идеала (только не в древности, а в
современности), равняясь на который надлежало «исправлять» в
соответствии с ним переводимых авторов. В качестве примера
Перро ссылался на «Сатиры» видного поэта и теоретика
классицизма Н. Буало, связанные с произведениями Горация. По
мнению Перро, на французском языке они выглядят гораздо
изящнее, нежели в оригинале, где стихотворение страдает
грубостью и шероховатостью. Отсюда делался вполне логичный
(и вполне классицистический по своему характеру) вывод:
стремление к адекватности при переводе (в данном случае — при
переводе античных авторов) способно лишь дискредитировать
последних, как это произошло с одним переводчиком, труд
которого оказался слишком точен и тем самым больше всего
повредил переводимым произведениям, показав их такими, какие
они есть, и позволив разглядеть все их недостатки.
«Диссидентство» Перро по отношению к античной ли-
тературе натолкнулось на резкую отповедь таких крупнейших
представителей французского классицизма, как Н. Буало и Ж. П.
Расин. Возражения вызвали и недооценка эстетической
значимости произведений древних авторов, и утверждение о том,
что «улучшенные» переводы по своему уровню превосходят свои
оригиналы. В свою очередь, Перро, ранее, как мы видели,
ставивший принадлежащую Буало версию «Сатир» Горация
выше латинского подлинника, теперь упрекал его за слишком
близкое следование первоисточнику: «Он не задумывается над
тем, что у каждого языка есть свое неповторимое своеобразие,
особый дух и часто то, что выглядит изящно на латыни, на
французском выглядит варварски»75.
Начавшийся в XVII в. спор продолжился и в следующем
столетии. В 1714—1716 гг. вся читающая Франция с напря-
женным вниманием следила за дискуссией о принципах перевода
поэм Гомера. Ее наиболее активными участниками
ИЗ
8 Наука о переводе
стали два создателя французских версий «Илиады» — член
Французской Академии Антуан Удар де ла Мотт и Анна Дасье.
Первый из них высказался о своих «переводческих» (на-
сколько подобный термин вообще здесь возможен) принципах в
специальном «Слове о Гомере». Уведомив читателя, что
древнегреческий поэт кажется ему далеким от совершенства,
Удар де ла Мотт указывает, что он следовал тексту подлинника
ровно настолько, насколько последний соответствовал его вкусам,
сохраняя то, что, по его мнению, надлежало сохранить, и изменяя
все «неприятное»: «Во многих местах я — переводчик, во многих
других — автор... Как переводчик я стремился к трем вещам —
точности, ясности и приятности... Различие между веком Гомера и
нашим заставило меня проявить большую осторожность, чтобы, с
одной стороны, не исказить оригинал, а с другой — не
покоробить читателей... Я хотел, чтобы мой перевод был приятен,
а для этого понадобилось подменить понятия, принятые в век
Гомера, понятиями, принятыми ныне... Я ставил себе целью дать
публике французскую поэму, которая читалась бы, и полагал, что
могу достигнуть этой цели в том случае, если поэма будет ко-
роткой, интересной и свободной по крайней мере от больших
недостатков»76.
Как теоретические установки Удара де ла Мотта, так и их
практическая реализация вызвали резкую отповедь Анны Дасье.
Саркастически заметив, что даже один персонажей поэмы —
Дефиоб не был так ужасно изуродован Менелаем и Одиссеем, как
Гомер — своим нынешним переводчиком, Анна Дасье подвергла
уничтожающей критике претензии последнего на создание
версии, которая отличалась бы «точностью, ясностью и
приятностью»: «Прекрасный план, но его следовало осуществить.
К несчастью, поэме г-на де ла Мотта недостает этих трех вещей.
В ней нет точности, потому что он часто переводит несколькими
стихами один стих Г омера; в ней часто нет ясности, потому что
он употребляет весьма двусмысленные выражения; и нет
приятности, потому что он всюду пользуется либо слишком
вычурными, либо низменными, пошлыми и коробящими слух
выражениями, и потому что, стараясь смягчить образы Гомера и
подменить
114
мысли поэта своими, он исказил его характер и лишил поэму
естественности, более благородной и приятной, чем все
замысловатые прикрасы, совершенно недостойные большого
поэта»77.
В чисто личном плане спор между двумя переводчиками
«Илиады» (как ранее между Ш. Перро и Н. Буало) закончился в
1716 г. светски учтивым примирением в духе присущей эпохе
галантности: будучи приглашены на ужин к общему знакомому,
Анна Дасье и Антуан Удар де ла Мотт пожали друг другу руки и
выпили за поэму Гомера.
Однако сама проблема продолжала привлекать к себе
внимание, о чем свидетельствовало вышедшее в 1719 г. сочи-
нение историка и критика Жана Батиста Дюбо (1674—1742)
«Критические размышления о поэзии и живописи», полемически
направленное против «ненавистников древности». Автор
решительно отвергает отстаивавшуюся Перро и де ла Моттом
мысль, будто современные французские переводы античной
классики стоят по своим достоинствам выше оригиналов.
Обосновывая эту точку зрения, он заостряет внимание на
ограниченных возможностях любого перевода, вызванных
несходством исходного и переводящего языков, их
стилистических систем, моментами национальной культурной
специфики и т.д., в связи с чем делает вывод, звучащий
достаточно скептически: «...Можно сказать, что судить о поэме
по ее переводу — это все равно, что судить о картине великого
Мастера, особенно знаменитой из-за ее колорита, по эстампу, в
котором к тому же искажен и ее рисунок. Поэма теряет в
переводе гармонию и ритм, которые я сравниваю с колоритом
картины. Она теряет также поэзию стиля, сравнимую с рисунком
и с выразительностью. Перевод — это эстамп, в котором от
картины остались только композиция и позы фигур, да и те
искажены»78.
Но еще до того, как упомянутая выше поэма Ш. Перро по-
ложила начало многолетнему спору, в 1661 г. во Франции вышел
в свет латинский трактат с традиционным, начиная с ре-
нессансной эпохи, названием «О наилучшем способе перевода»,
автором которого был Пьер Даниэль Юэ (1630—1721). Именно
его обычно считают высшим достижением французской
переводческой мысли рассматриваемой эпохи, ставя
115
8*
автора в один ряд с наиболее выдающимися теоретиками пе-
ревода от Лютера до наших дней.
Согласно Юэ, наилучшим следует признать метод, при ко-
тором переводчик, во-первых, передает мысли автора, а во-
вторых — насколько это возможно при разнице исходного и
переводящего языков — самым тщательнейшим образом
придерживается его слов. Таким образом, переводчик должен
стремиться воспроизвести природное своеобразие оригинала и
заботиться исключительно о том, чтобы выразить его со
всевозможной верностью и полнотой, не позволяя себе ни
опущений, ни добавок. Более того, требуя, чтобы перевод
следовал за подлинником «слово в слово» и сохранял саму
структуру последнего до такой степени, которая возможна без
насилия над переводящим языком, автор трактата считает, что в
тех случаях, когда смысл исходного текста затемнен, следует
двусмысленные слова передавать такими же двусмысленными,
сохраняя, таким образом, неясность выражения. Юэ не обходит
трудностей, которые обусловлены несходством языков, но считает
их лишь доказательством того, что перевод представляет собой
настоящее искусство. Преодолевая встающие на его пути
трудности, переводчик тем самым открывает путь для еще
больших достижений своих преемников, ибо последние смогут
ориентироваться на созданную им «норму». Именно в качестве
подобного ориентира рассматривает автор собственный труд,
сознавая его неизбежную неполноту.
Особый интерес трактату Юэ придает наличие в нем спе-
циального раздела, посвященного научному переводу, в котором
автор усматривает одну из важнейших задач цивилизации, до сих
пор находившуюся в ничем не оправданном пренебрежении.
116
ранения, как во Франции. Уже Абрахам Каули (1618—1667),
говоря о принципах, которыми он руководствовался при переводе
од Пиндара, подчеркивал необходимость принять во внимание
огромное различие между его и своим временем, которое весьма
существенно меняет восприятие произведений греческого поэта.
К этому следует присовокупить несходство нравов, обычаев,
религий и т.п., вследствие чего тот, кто попытается перевести
Пиндара дословно, лишь уподобится безумцу, переводящему
другого безумца. Исходя из сказанного, Каули заявляет, что в
своем переводе или подражании — кому какое обозначение
больше по душе — он считал себя вправе «брать, опускать и
добавлять то, что считал нужным, не столько стремясь к тому,
чтобы читатель точно узнал, как выражался автор, сколько
показывая присущие ему способ и манеру выражения» 79.
В том же 1656 г., когда прозвучали эти слова, схожие мысли
высказал и Джон Денем (1615—1669), предложивший анг-
лийским читателям свою версию поэмы Вергилия: «Я считаю
грубой ошибкой, переводя поэтов, стараться быть "верным
переводчиком" (Fidus Interpres). Пусть об этом заботится тот, кто
имеет дело с фактами или делами веры; но человек, ставящий
подобную цель в поэзии, никогда не достигнет того, к чему
стремится. Ибо его дело переводить не язык в язык, а поэзию в
поэзию; а поэзия — столь летучая жидкость, что при
переливании из языка в язык все испаряется. И если не добавить
новой жидкости, то не остается ничего, кроме бесполезного
осадка. Ибо каждому языку присущи своя грация и благородство,
придающие словам жизнь и энергию; и предлагающий
дословный перевод неизбежно разделит злосчастную судьбу
молодого путешественника, который потерял в чужих землях
свой язык и не привез домой какого-либо другого взамен»...80
Однако подобного рода декларации вызывали — как это
имело место и во Франции — достаточно серьезную критику.
Именно во многом полемизируя с ними, создавал свою
переводческую концепцию один из крупнейших поэтов рас-
сматриваемой эпохи Джон Драйден (1631—1700), которого часто
называют в числе основоположников английского классицизма.
117
Прежде всего Драйден предлагает различать три возможных
способа передачи иноязычного текста: метафразу, когда текст
воспроизводится слово за словом и строка за строкой; парафразу,
или собственно перевод, при котором автора постоянно держат в
поле зрения, но строго следуют не столько словам, сколько
смыслу произведения; и наконец, имитацию (подражание),
создавая которую, переводчик (если он не потерял в таком случае
право им называться) не только варьирует и смысл и слова, но и
готов покинуть их при каждом удобном случае и, сохраняя лишь
некоторые общие идеи оригинала, отклониться от последнего, как
ему заблагорассудится.
Естественно, что наиболее резкие замечания Драйден ад-
ресовал именно тем, кого считал буквалистами. Уподобляя их
канатоходцу, выступающему в оковах, он подчеркивает, что
последний, благодаря осторожности, может избежать гибели,
однако вряд ли можно ожидать от него изящества и грациозности
движений; и ни один нормальный человек не будет подвергать
себя смертельной опасности ради аплодисментов за то, что ему
удалось не сломать себе шеи.
Гораздо более сдержанно, но в конечном счете тоже негативно,
отзывается Драйден о подражании, или имитации. Правда, он
соглашается с Каули, что в конкретном случае с одами Пиндара
иной метод был бы невозможен; но там, где речь идет о не
отклоняющихся от нормы поэтах, как, например, Вергилий,
Овидий и др., результатом подобного способа может стать
произведение, которое вряд ли может быть названо
принадлежностью оригинального автора. Драйден признает, что
таким путем может быть создано нечто замечательное, возможно,
даже превосходящее исходный текст; однако желающий
ознакомиться с подлинными мыслями автора окажется
обманутым в своих ожиданиях, поскольку далеко не всегда
человек, ждущий уплаты долга, удовлетворится заменяющим его
подарком... В общем, как полагает Драйден, о подражании можно
сказать, что оно представляет наиболее выгодный способ
передачи, который в максимально возможной степени позволяет
переводчику показать себя, но оно крайне несправедливо по
отношению к автору оригинала.
118
Охарактеризовав таким образом дословность и подражание
как две крайности, которых необходимо избегать, и настаивая на
необходимости среднего пути между ними, Драй- ден
почеркивает, что переводчик, помимо таланта, должен в
совершенстве владеть языком автора и своим собственным, а
кроме того, проникать в особенности мысли и выражения,
которые являются специфическими для этого поэта и отличают
его от всех других. Переводчику необходимо согласовать
собственный талант с авторским и либо выразить мысли
оригинала тем же самым способом, как это сделано в под-
линнике, либо, в случае необходимости, «поменять платье, не
меняя сути». Там, где — что бывает достаточно редко —
возможно дословное воспроизведение, отказ от него несомненно
наносит автору серьезный ущерб. Но поскольку каждому языку
присущи свои особенности и то, что прекрасно в одном, выглядит
варварски в другом, «допустима, по словам Драйдена, свобода
выражения; нет необходимости, чтобы слова и строки были
ограничены размером оригинала. Содержание же, говоря в
общем, должно быть священным и неприкосновенным ...Лишь в
двух случаях здесь может возникнуть трудность: если оно
банально или бесчестно; но в обоих случаях можно дать один
ответ: подобные вещи просто не нужно переводить» 81.
Однако наиболее известная переводческая дискуссия рас-
сматриваемой поры имела место в Англии, как и во Франции, уже
в первой половине XVIII столетия. И — как и во Франции —
поводом к ней послужил перевод гомеровских поэм, создателем
которого был крупнейший представитель английского
классицизма Александр Поп (1688—1744).
Следует заметить, что в отличие от своего коллеги де ла
Мотта Поп отнюдь не выступал в качестве апологета ничем не
ограниченного переводческого субъективизма. Напротив,
английский поэт в своих высказываниях подчеркивал, что
переводчик обязан дать автора в полном и не искаженном виде и
что, отвергая дословный перевод, он не имеет права прибегать к
небрежной парафразе. Однако, воссоздавая Гомера, Поп довольно
сильно видоизменял его, руководствуясь все тем же критерием
«хорошего вкуса». Он снабдил поэмы отсутствовавшей в
оригинале рифмой, «выправил» ритмичес
119
кую структуру последнего и заменил гекзаметр более привычным
для тогдашней английской поэзии высокого стиля размером.
Версия Попа приобрела большую популярность; но у нее
нашлись достаточно влиятельные критики, которые,
полуиронически признавая ее достоинства как оригинального
произведения, решительно отказывались считать творение Попа
переводом древнегреческого эпоса. Крылатой в этой связи стала
фраза филолога-классика Ричарда Бентли: «It is а pretty poem, Mr.
Pope, but you must not call it Homer» («Это прелестная поэма,
мистер Поп, но вы не должны приписывать ее Гомеру»). А
известный историк Эдуард Гиббон назвал перевод Попа
портретом, который наделен всеми достоинствами, кроме одного
— сходства с оригиналом.
Своеобразным итогом развития английской переводческой
мысли XVII—XVIII вв. стала работа Александра Ф. Тайт- лера
(1747—1813) «Опыт о принципах перевода» («Essay on the
Principles of Translation»), первоначальный вариант которой
представлял собой доклад, прочитанный в 1790 г. на заседании
Королевского Общества.
Примечательно, что незадолго до выступления Тайтлера
схожие мысли были высказаны Дж. Кемпбеллом в книге «Перевод
четырех Евангелий с примечаниями». Однако большинство
современников (включая самого Кемпбелла) и позднейших
исследователей сочли, что о прямом заимствовании здесь
говорить не приходится, поскольку двое ученых, работавших в
одно и то же время и разрабатывавших одну и ту же тематику,
естественно, могли прийти к более или менее одинаковым
результатам.
Указывая, с одной стороны, на слабую разработку проблем
перевода в предшествующей и современной ему литературе и
подчеркивая, с другой стороны, возрастающую роль его с
развитием науки и «изящной словесности», Тайт- лер
останавливается на многовековом споре о том, что должен
передавать переводчик — только ли дух и содержание оригинала,
используя форму и средства выражения, которые он сочтет
наилучшими, или он обязан также сохранять верность стилю и
манере автора, включая присущие произведению формальные
признаки, как этого требовал, в частности, П.Д. Юэ. Считая обе
приведенные точки зрения проти
120
воположными крайностями и утверждая, что «подлинное со-
вершенство» следует искать между ними, Тайтлер определяет
хороший перевод как равносильный подлиннику по произ-
водимому на читателю впечатлению. Для этого перевод должен
удовлетворять следующим требованиям:
— полностью передавать идейное содержание оригинала;
— соответствовать оригиналу по стилю и манере;
— обладать всей легкостью оригинала.
В качестве необходимого условия, позволяющего их со-
блюсти, Тайтлер называет прежде всего безукоризненное
владение языком оригинала и совершенное знание предмета, о
котором идет речь, без чего нельзя быть уверенным в том, что
мысль автора понята правильно.
Естественно, что для эпохи, когда создавался «Опыт», особую
важность приобретал вопрос о границах допустимой свободы
переводчика по отношению к оригиналу. В целом он трактуется в
книге следующим образом: переводчик имеет принципиальное
право на подобную свободу, но должен пользоваться ею с
величайшей осторожностью, чтобы не нанести ущерба
содержанию и своеобразию оригинала, причем в поэтическом
переводе допускается более высокая степень вольности, чем в
прозаическом. Вместе с тем Тайтлер решительно отмежевывается
от принципа, согласно которому переводчик во всем должен
следовать за автором, добросовестно воспроизводя даже явные, с
его точки зрения, недостатки последнего. Процитировав в этой
связи написанное еще в XVII столетии двустишие графа
Роскоммона: «Your author allways will the best advice, / Fall when
he falls, and when he rises, rise» («Автор всегда будет твоим наи-
лучшим советником, / Взлетай, когда он взлетает, и падай, когда
он падает»), — Тайтлер замечает, что долг и обязанность
переводчика как раз и состоят в том, чтобы не допускать
«падения» оригинала 82. Поэтому в отличие от высоко ценимого
им Юэ, с которым английский теоретик перевода в Данном
случае полемизирует, Тайтлер решительно выступает против
сохранения присущей исходному тексту неясности и
Двусмысленности, допуская устранения отдельных выраже
121
ний, противоречащих «моральному чувству» читателей перевода.
Характерна в этой связи высокая оценка, данная им
принадлежащей А. Попу версии гомеровского эпоса. Отмечая,
что, по мнению многих критиков, сам Гомер порой не
поднимается до своего же собственного уровня и оскорбляет вкус
читателя «низкими образами и ребяческими намеками», Тайтлер
ставит в заслугу своему соотечественнику то, что последний, с
одной стороны, во многих случаях исправляет «мысль и
выражения» древнегреческого поэта, а с другой — придает даже
самым прекрасным местам оригинала дополнительный блеск.
Но вот аналогичный по существу подход Вольтера к передаче
на французский язык знаменитого монолога Гамлета «Быть или
не быть» расценивается создателем «Опыта» уже совсем по-
иному. Отмечая, что переводчик в данном случае старался не
только усвоить дух автора, но и, насколько это было в его силах,
показать его своим соотечественникам в наиболее выгодном
свете, чем и объясняются недопустимые вольности по отношению
к оригиналу, Тайтлер указывает, что весь монолог в результате
приобрел характер совершенно чуждый Шекспиру, а сам принц
датский предстал перед читателем в облике этакого modeme
Philosophe et Esprit fort, т.е. философа и вольнодумца в духе XVIII
в. «Мы не беремся судить, — иронически резюмирует Тайтлер, —
пытался ли французский автор именно подобным превращением
представить нашего барда нашим соотечественникам в наиболее
выгодном свете; но мы можем, по крайней мере, утверждать, что
он не представил его в истинном свете» 83. Любопытно, что почти
за два десятилетия до Тайтлера ту же мысль высказал в 70-х гг.
XVIII столетия русский переводчик названного монолога М.И.
Плещеев, заметивший, что Вольтер скорее боролся с Шекспиром,
чем его переводил, и что в случае обратного перевода на
английский соотечественники великого драматурга вряд ли
вообще смогли бы опознать его текст.
Популярности книги Тайтлера в немалой степени спо-
собствовали простота и легкость ее языка, а также собранный им
большой фактический материал (ибо автор «Опыта» считал, что
дидактические правила перевода лучше всего
122
обосновываются изобилием примеров, призванных их ил-
люстрировать). В самой Англии схожие идеи были высказаны Д.
Абердином (1784—1860), который выдвинул следующие
критерии хорошего перевода:
— он должен давать полное представление о смысле и со-
держании произведения;
— в переводе, насколько это позволяет дух языка, на ко-
торый осуществляется перевод, необходимо выразить
мироощущение и стиль оригинала;
— перевод должен обладать всеми качествами художе-
ственного произведения, т.е. читаться легко и естественно.
С другой стороны, работа Тайтлера нашла отклик и за
пределами его родины — в Германии, где уже в 1793 г. вышел в
свет немецкий перевод.
4. Развитие теории
и практики перевода в Германии
123
и удобным» необходимо признать язык, способный следовать за
оригиналом «по пятам», воспроизводя его содержательную и
формальную стороны.
Особый интерес к проблемам перевода стал наблюдаться в
Германии начиная со второй половины XVIII столетия. Одним из
его проявлений стало стремление отмежеваться от того, что
крупнейший представитель рассматриваемой эпохи Готхольд
Эфраим Лессинг (1729—1781) назвал «Ungetreue franzosische
(Jbersetzung», т.е. «неверным французским переводом». Резкая
критика последнего была необходима еще и потому, что на
протяжении многих лет немецкий читатель в ряде случаев
знакомился с произведениями европейской литературы, так
сказать, из вторых рук — по переводам с французских переводов,
хотя даже прибегавшие к такому способу передачи авторы часто
признавали, что французы позволяют себе по отношению к
оригиналу большие вольности.
Вопросов перевода касался в своей работе «Основы кри-
тической поэзии» профессор Цюрихского университета Йозеф
Брейтингер (1701—1776). По его мнению, от переводчика
требуется воспроизведение тех понятий и мыслей, которые он
видит перед собой сплетенными в замечательный красочный
узор. Необходимо соблюдать присущие оригиналу «порядок,
отношение и связь», чтобы перевод действовал на душу читателя
с такой же силой, как и подлинник. Согласно Брейтингеру,
перевод является портретом, заслуживающим тем больше
похвалы, чем больше сходства с оригиналом он обнаруживает.
Поэтому переводчик никогда не имеет права допускать вольности
по отношению к исходному тексту, идет ли речь о мыслях автора
или о присущих произведению форме и искусстве. Последние
должны оставаться неизменными в своем блеске и силе.
Меняются лишь знаки для их выражения. Таким образом,
допускается принципиальная возможность установления своего
рода однозначного соответствия между исходным и переводящим
текстами, приводящего к своеобразной механической замене
одного текста другим.
Присоединяясь к требованию соблюдать верность под-
линнику, писатель Фридрих Готлиб Клопшток (1724—1803)
вместе тем акцентирует внимание прежде всего на верности
124
духу оригинала, поскольку по отношению к «буквам» она не-
избежно ограничивается объективным фактором — степенью
близости самих языков. Если «буква» не будет передавать «духа»
подлинника, она неизбежно вступит в противоречие с ним. Кроме
того, от переводчика требуется сохранение красоты облика
оригинала, равно как и от автора — художественный талант,
поскольку, как замечает Клопшток, даже в любви одной только
верности недостаточно — необходима еще и обходительность.
Наконец, нельзя забывать и о конечной цели перевода —
обогащении и обновлении языка, на который он выполняется.
Уделял внимание проблемам перевода и видный немецкий
просветитель и писатель Иоганн Готфрид Гердер (1744— 1803).
Он указывал, что переводчик, если он хочет воздать должное
оригиналу и родному языку, обязан сам обладать творческим
гением, памятуя о том, что хороший перевод открывает новые
возможности родного языка и является своего рода катализатором
прогресса. Одновременно, акцентируя внимание на
необходимости для переводчика быть верным исходному тексту,
Гердер противопоставляет друг другу французскую и немецкую
традиции, формулируя разницу между ними следующим образом:
французы, слишком гордящиеся своим национальным вкусом,
подгоняют все чужое под него, тогда как «бедные немцы», не
имеющие еще по-настоящему «ни публики, ни отечества, ни
тирании хорошего вкуса», хотят видеть оригинал таким, какой он
есть. Вместе с тем Гердер оговаривает, что в зависимости от цели
перевода и характера переводимого автора способы и методы
передачи иноязычного текста могут изменяться. Сам Гердер
вошел в историю перевода как создатель книги «Голоса народов в
песнях» (1778—1779), в которой были собраны и обработаны
образцы фольклора — эпоса и песни — самых различных на-
родов мира. Правда, этот труд Гердера получил в специальной
литературе неоднозначную оценку.
Говоря о немецкой переводческой практике рассматриваемой
эпохи в целом, необходимо отметить, что — в связи с присущей
ей общей тенденцией — особое внимание в Герма- нии, как и во
многих других европейских странах, уделялось воссозданию
античного наследия, т.е. переводу греческих и
125
римских писателей. И если еще в первой половине XVIII в.
крупнейший знаток античности И. Винкельман советовал людям,
не знающим греческого языка, знакомиться с творчеством Гомера
по версии Попа за отсутствием более подходящих немецких
переводов, то вышедший в конце названного столетия перевод
«Илиады» и «Одиссеи», выполненный Г. Фоссом, был признан
одним из самых лучших переводов Гомера на новые языки. В
частности, встречавшийся во время путешествия по Европе с
Гердером Н.М. Карамзин отметил после беседы с немецким
писателем: «...Ни французы, ни англичане не имеют таких
хороших переводов с греческого, какими обогатили ныне немцы
свою литературу. Гомер у них Гомер: та же неискусственная
благородная простота в языке, которая была душою древних
времен»84.
Деятельность Брейтингера, Клопштока, Гердера и других
авторов названной эпохи часто характеризуется как своеобразная
«первая вершина», достигнутая переводческой мыслью Германии
и во многом подготовившая тот взлет, которым характеризовался
немецкий перевод в следующем XIX столетии.
126
сон предложил, чтобы предметом ее забот прежде всего стали не
грамматики и словари, а борьба с безграмотными переводчиками,
чинящими безнаказанный произвол над родным языком. Если их
не остановить, заключает английский филолог, то последний
рискует превратиться в какое-то тарабарское наречие.
Солидарным со своим британским коллегой оказался и
упоминавшийся выше Г.Э. Лессинг. Немецкий просветитель
упрекает переводчиков в том, что они часто плохо понимают
переводимый текст и их переводы представляют собой просто-
напросто ученические упражнения, за которые, однако, как
иронически замечает Лессинг, у них хватает ума получать деньги.
Подобного рода критика была связана в первую очередь с тем,
что количественный рост переводной литературы не всегда стоял
вровень с ее качеством, а квалификация многих переводиков
оставляла желать лучшего. А. Поп оставил сатирическую
зарисовку своей беседы с неким книготорговцем, назвавшим
представителей этой профессии «отъявленней- шей бандой
мошенников», которые в голодном пароксизме готовы
поклясться, что знают все существующие на земном шаре языки,
не будучи способны в действительности даже отличить
греческий текст от еврейского.
Разумеется, подобного рода обличения переводческой
безграмотности (в которых, как известно, нет недостатка и в
наши дни) часто носили нарочито гротескный характер. Тем не
менее их распространенность свидетельствовала о том, что
проблемы передачи иноязычного текста привлекали внимание не
только сами по себе, но и рассматривались авторами XVIII
столетия в гораздо более широком контексте языковой и
литературной культуры.
Глава8
ЗАПАДНОЕВРОПЕЙСКИЙ ПЕРЕВОД XIX ВЕКА
128
бой перевод») и др. Однако вопрос о сущности и отличительных
чертах романтического перевода разными авторами решался по-
разному. Одни исследователи (А.М. Финкель, Г.Р. Гачечиладзе),
указывая на стремление романтиков к адекватной передаче
национально-индивидуальной специфики оригинала, считали их
объективно создателями «реалистического перевода». Другие
(А.В. Федоров, Ю.Д. Левин,
В.М. Микушевич), не отрицая крупных достижений романтизма в
данной области, отмечали, что во многих случаях дело обстояло
по-иному: стремясь к самовыражению, переводчик-романтик мог
видоизменять подлинник и отступать от него, внешне
приближаясь, таким образом, к переводческим принципам
классицизма.
Подобного рода двойственность, называемая иногда «па-
радоксом романтизма», увязывают с центральным понятием
романтической эстетики — понятием идеала. Если для клас-
сицистов последний был объективно существующим, доступным
рациональному объяснению, то романтики видели в нем некое
иррациональное духовное явление, которое открывается
интуитивно, в субъективном прозрении. Противоречие же между
идеалом и окружающей действительностью порождало
знаменитую романтическую иронию и столь часто
разрабатывавшуюся романтиками тему «двойников». Поэтому и
сам характер передачи иноязычного текста зависел здесь в
первую очередь от того, обладал ли оригинал подобной
многозначностью. Если она отсутствовала, переводчик-романтик
склонен был вносить ее, что приводило к искажению
подлинника. Таким образом, несмотря на диаметральную
противоположность исходных принципов, результат такой
интерпретации мог, по существу, совпадать с классицистическим
подходом.
129
9 Наука о переводе
начинает все чаще звучать со страниц издававшихся в Германии
книг, статей, писем. Прежде всего, естественно, сказанное
относится к представителям романтической школы, один из
основоположников которой — А. Шлегель утверждал в письме к
поэту Л. Тику, что честь открытия истинно поэтического
искусства перевода была предназначена именно немцам. В
аналогичном духе высказывались и его собратья. Видный
теоретик романтической школы Ф.Д. Шлейерма- хер отмечал, что
подлинный расцвет немецкого языка, раскрытие его внутренних
сил и обретение выразительности и гибкости возможны лишь
благодаря многостороннему общению с иноязычными авторами.
Другой выдающийся романтик — писатель и мыслитель Новалис,
определивший специфику немецкого духа как сочетание
космополитизма с сильнейшим индивидуализмом, считал, что
немцы — единственный народ, для которого переводы стали
подлиннным средством развития.
Расцвет переводческой деятельности в Германии на рубеже
XVIII—XIX вв. отмечали и позднейшие исследователи. Как
заметил один из известных историков перевода, в рас-
сматриваемую эпоху вред ли можно назвать какого-либо видного
литератора, который не выступал бы в роли переводчика, а
многие получили известность именно благодаря переводам. О
какой-либо необъективности немецких авторов, обусловленной
национальными пристрастиями, здесь вряд ли можно говорить,
поскольку аналогичные высказывания можно найти и в трудах их
зарубежных коллег, в том числе и русских. Так, Ф.Д. Батюшков
указывал в 20-х годах XX столетия, что немцы справедливо
считаются лучшими переводчиками среди всех народов Западной
Европы. Десятилетие спустя будущий академик М.П. Алексеев
также отводил немецкой переводной литературе первое место,
отмечая ее обилие и высокое качество. Число подобных
высказываний можно было бы легко умножить...
Помимо практической деятельности в интересующей нас
области для представителей немецкого романтизма было ха-
рактерно стремление теоретически осмыслить феномен перевода
— не только в собственно филологическом, но и в философско-
эстетическом плане. В первую очередь в этой
130
связи привлекает внимание наследие упомянутого выше Но-
валиса (настоящее имя — Фридрих фон Гарденберг (1777—
1801)), писавшего в своих «Фрагментах»: «Перевод бывает или
грамматическим, или же он изменяет произведение, или же он
претворяет произведение в миф. Мифотворческие переводы суть
переводы в самом высоком смысле. Они передают чистую
идеальную сущность индивидуального художественного
произведения. Они передают нам не реальное произведение, но
идеал его.
Полагаю, что истинного образчика таких переводов еще не
существует. Только в некоторых критических сочинениях и
описаниях произведений искусства можно найти следы по-
добного уменья. Для этого нужен человек, в сознании которого
полностью соединились поэзия и философия. Греческая
мифология частью является подобного рода переводом нацио-
нальной поэзии. Так же и современная мадонна есть миф в этом
смысле.
Грамматические переводы суть переводы в обыкновенном
значении термина. Для них требуется большая ученость, но
способности только дискурсивные.
Для переводов-переделок, если они хотят быть удачными,
нужен высокий поэтический талант. Иначе они легко впадают в
пародийность, как, например, перевод Гомера ямбами у Бюргера,
перевод Гомера у Попа или все французские переводы, вместе
взятые.
Настоящий переводчик этого направления должен быть
поэтом на деле, должен передавать идею целого и так и иначе. Он
должен быть поэтом поэта, и поэт должен у него сразу говорить и
по-своему и так, как этого хочет переводчик. В сходных
отношениях состоит гений человечества с отдельным человеком.
Не только книги, все можно переводить одним из трех
способов, описанных мною» 85.
Приведенная цитата наглядно иллюстрирует отмеченную в
предыдущем параграфе особенность романтического перевода —
его связь с понятием эстетического идеала, открывающегося
благодаря интуитивному прозрению. Отсюда — при всем
неприятии «французской» (т.е. классицистической) пе-
реводческой традиции — принципиальная возможность для
9*
131
переводчика приблизиться к оригиналу в большей степени,
нежели этого сумел достичь автор исходного текста, т.е. фак-
тически «улучшения» последнего. Не случайно Новалис ут-
верждал, что современный ему немецкий Шекспир стоит «выше»
английского, а сам же перевод считал таким же творчеством, как и
создание оригинального произведения, — к тому же гораздо
более трудным и редким. Причем — сколь ни парадоксальным
выглядит подобный вывод — если исходить из буквального
смысла приведенной выше цитаты, то придется признать, что
менее всего подобная характеристика приложима к «переводам в
обыкновенном значении термина», которые Новалис называет
грамматическими, т.е. к собственно переводу, поскольку
последний принадлежит к области филологической техники. Сам
же этот аспект, т.е. переводческая практика, интересовал
Новалиса относительно мало, а его собственный опыт в данной
области (в отличие от остальных ведущих романтиков) был
довольно незначительным.
По-иному обстояло дело с другим крупнейшим представи-
телем романтизма — А. Шлегелем. Если в начале литературной
деятельности «переводческий уклон», свойственный его таланту,
вызывал в нем своеобразное чувство «поэтической
неполноценности», то впоследствии указанное обстоятельство
стало для Шлегеля предметом особой гордости. По словам
позднейших исследователей, вместо желания быть вторым или
третьим между немецкими поэтами им овладело стремление стать
первым среди переводчиков. Переводческая проблематика
выдвинулась на ведущее место в лекциях и печатных работах А.
Шлегеля. Сам он с некоторой само- иронией признавался, что не
может смотреть на поэтическое произведение своего ближнего
без желания присвоить его себе, так что постоянно впадает в грех
поэтического прелюбодеяния.
Не случайно именно А. Шлегелю принадлежит высказывание,
в котором содержится одна из наиболее замечательных в мировой
литературе оценок переводческого труда: «Я мог бы сказать, что
после многих трудов убедился в том, что перевод — это
добровольное и вместе с тем мучительное рабство, невыгодное и
неблагодарное занятие — неблагодарное
132
не только потому, что даже наилучший перевод никогда не оценят
так, как ценят оригинал, но и потому, что чем больше переводчик
вникает в свою работу, тем больше он должен чувствовать ее
неизбежное несовершенство. Но я с радостью отмечу здесь и
другую сторону. О таком переводчике, который в силах
воспроизвести не только содержание шедевра, но и его
благородную форму, сохранить присущий великому
произведению отпечаток своеобразия, можно было бы сказать,
что он — герольд, возвещающий о гении, распространяющий его
славу за те узкие границы, которые очерчены обособлением
языков, и тем самым дарующий другим высокий талант автора.
Переводчик — посол от нации к нации; благодаря ему взаимное
уважение и восхищение порождаются там, где царили бы
равнодушие или даже вражда» 86.
Требуя от переводчика «впечатлительности, доходящей до
самоотречения», А. Шлегель подчеркивал, что при передаче
иноязычного произведения не допускается даже малейшего
«сглаживания» своеобразия подлинника. Напротив, переводчик
обязан, насколько это вообще возможно, передавать все красоты
чужой поэзии, ничто к ним не прибавляя и даже не исправляя
погрешностей слога. Разумеется, соблюсти подобную верность
бывает крайне сложно. Иногда приходится прибегать к самому
вольному употреблению родного языка; но при этом никоим
образом не должно пострадать изящество стиля. Отсюда А.
Шлегель заключает, что в случаях, когда какая-либо мелочная
подробность не поддается адекватной передаче, целесообразнее
совсем пропустить ее, нежели прибегать к громоздкой и
неуклюжей перефразировке. Не всегда возможно также
воспроизводить один стих оригинала за другим; но после
вызванного необходимостью отступления от подлинника
надлежит немедленно снова идти шаг за шагом вслед автору. При
этом А. Шлегель указывает, что от рифмованных стихов вообще
вряд ли целесообразно во всех случаях требовать точной
передачи каждого слова: ведь речь идет не о копии, а о переводе;
наконец, следует принимать во внимание и непереводимую игру
слов.
Самому А. Шлегелю принесли особую славу переводы
Шекспира. «Подобно тому, как Фосс впервые познакомил нас с
Гомером, — писал историк немецкого романтизма Р. Гайм, —
133
Шлегель доставил нам возможность познакомиться с Шекспиром.
Этот шлегелевский перевод может быть исправлен в некоторых
мелочах, но вообще он был превосходен, он заключал в себе ключ
к пониманию поэтических сокровищ всякой новейшей
литературы; это был один из самых ценных подарков, какие
можно было сделать немецкой нации именно в то время, когда
стали появляться самостоятельные произведения великих
немецких поэтов; он имел сильное влияние на развитие немецкого
драматического искусства» 87.
Не меньшую роль в истории переводной литературы Германии
сыграл перевод «Дон Кихота», создателем которого был друг и
соратник А. Шлегеля Людвиг Тик (1773—1853), также вызвавший
немало восторженных оценок и у современников, и у позднейших
исследователей.
Говоря о переводческой деятельности романтиков, часто
отмечают, что на поприще передачи античной литературы их
достижения выглядели более скромными. Не случайно А.
Шлегель подчеркивал, что романтическое искусство является
современным и противостоит искусству классическому.
Своеобразное место в этом отношении принадлежит Иоганну
Христиану Фридрику Гельдерлину (1770—1843). Его творчество,
будучи романтическим по преимуществу, характеризовалось и
многими чертами, присущими классицизму. Среди переводов
Гельдерлина можно назвать трагедии Софокла «Царь Эдип» и
«Антигона», а также оды Пиндара. Они сыграли важную роль в
развитии немецкой поэзии, хотя, как отмечалось в специальной
литературе, по-настоящему их оценили много позднее.
Естественно, что, уделяя столь большое внимание перевод-
ческим проблемам и рассматривая сам перевод в качестве одного
из важнейших понятий своей концепции, романтики должны
были поставить вопрос о том, в чем состоят сущность и
отличительные черты данного явления. В свое время брат Августа
Шлегеля — Фридрих утверждал, что мы, собственно говоря, еще
не знаем ничего о том, что представляет собою перевод. Дать
ответ на этот вопрос попытался в своей лекции «О различных
методах перевода», прочитанной 24 июня 1813 г. в Королевской
Академии Наук в Берлине, теолог и философ Фридрих Дениэль
Шлейермахер (1768—1834).
134
Трактат Шлейермахера получил у позднейших исследова-
телей весьма неоднородную оценку. Прежде всего его упрекали в
чрезмерной умозрительности и отсутствии примеров, лишающих
данную работу необходимой для подобного труда конкретности.
Вместе с тем теоретическая значимость сформулированных
автором принципов «романтического перевода» вряд ли может
быть оспорена, хотя отдельные положения Шлейермахера и
понимаются по-разному.
В первую очередь Шлейермахер обращает внимание на то
обстоятельство, что перевод можно классифицировать как с точки
зрения языкового материала, так и по способу осуществления.
Тем самым он намечает разновидности перевода, выделяемые и в
современной науке. В частности, отмечается, что не только
диалекты одного и того же языка и его различные исторические
стадии представляют собой в строгом смысле слова разные языки
и, следовательно, могут требовать перевода, но даже и
современники, принадлежащие к различным общественным
классам одного и того же народа, часто столь отличаются друг от
друга, что взаимопонимание между ними достигается лишь
благодаря чьему-либо посредничеству. Более того, даже разговор
с равным собеседником, если последний придерживается иного
образа мыслей, не может обойтись без своеобразного перевода.
Аналогично обстоит дело с толкованием того или иного труда,
идеи и т.д.
С другой стороны, говоря о собственно переводе, т.е. передаче
сообщения с одного языка на другой, Шлейермахер раз-
граничивает две области (оговаривая, правда, что четкие границы
здесь не всегда возможны): Dolmetschen и Ubersetzen. Первая из
них используется в сфере деловой жизни, вторая — в области
литературы и искусства. Чаще всего различие здесь
отождествляется со способом передачи: в первом случае он, как
правило, устный, даже если и фиксируется на бумаге, ибо письмо
в данном случае представляет собой чисто механическое
средство; во втором же — передача «из уст в уста» совершенно
бесполезна. Однако между указанными видами имеется и более
глубокое различие, обусловленное характером подлежащего
передаче текста.
«Чем меньше видна в подлиннике личность автора, — пишет
Ф. Шлейермахер, — чем больше он подобен органу, вос
135
принимающему существующий порядок вещей и следующему за
их расположением, тем больше его перевод приближается к тому,
что именуется Dolmetschen. Так, переводчик газетных статей и
обычных путевых заметок принадлежит к этому типу, и было бы
смешно, если бы он, желая выглядеть творцом, предъявил бы
претензии на нечто большее. Напротив, чем сильнее проявляется
собственное искусство автора видеть окружающее и сочетать
увиденное в своем воображении, чем больше следует он свободно
избранному или определенному его впечатлением порядку, тем
больше его передача будет относиться к более высокой области
искусства, а от переводчика потребуются уже силы и мастерство
другого порядка; при этом знаком со своим писателем Ubersetzer
должен быть уже по-иному, нежели Dolmetschen»88.
Именно в приверженности к тому, что Шлейермахер называет
Obersetzung, т.е. к художественному переводу, автор трактата «О
различных методах перевода» усматривает наиболее яркую
специфику немецкого национального характера. По его словам,
древние вообще мало переводили в собственном смысле слова, и
то же самое можно сказать о подавляющем большинстве новых
народов. Все они, страшась неизбежных при переводе трудностей,
удовлетворялись подражанием и парафразой. Например, на
французском языке, по мнению Шлейермахера, вообще не
существует переводов — ни с античных языков, ни, например, с
германских. С немцами же дело обстоит совершенно по-другому:
«Наша внутренняя необходимость, в которой отчетливо
проявилось присущее немецкому народу призвание, побудила нас
в массе заняться переводами; мы не можем повернуть вспять и
должны продолжать движение вперед» 89.
Переходя к вопросу о методах и способах передачи ино-
язычного произведения, Шлейермахер формулирует известную
антитезу, согласно которой переводчик стоит перед дилеммой:
либо в максимально возможной степени оставить в покое автора и
приблизить к нему читателя, либо, напротив, в максимально
возможной степени оставить в покое читателя и приблизить к
нему автора. Подчеркивая необходимость четко различать оба
названных метода, Шлейермахер отмечает, что и критерий их
оценки будет неодинаков. В первом
136
случае перевод следует признать совершенным в своем роде,
когда, скажем, знакомясь с переводом древнеримского писателя
на немецкий язык, читатель сможет сказать: если бы автор
оригинала выучил немецкий язык так же хорошо, как переводчик
— латинский, он не смог бы передать свое произведение лучше,
чем это сделал последний. Во втором случае характер задачи
принципиально меняется: создатель подлинника должен
выглядеть в немецкой версии не как переводчик собственного
текста на немецкий язык, а как автор произведения, с самого же
начала написанного по-немецки. При этом, утверждает
Шлейермахер, невозможно создать на основе названных
способов какой-либо третий.
Говоря о переводе, ориентированном на оригинал, создатель
анализируемого труда называет в качестве непременного условия
успеха использование средств, благодаря которым язык перевода
до некоторой степени уподобляется чужому. Вместе с тем
пользоваться ими надлежит с большим искусством, соблюдая
чувство меры, дабы не нанести ущерба ни себе, ни языку. Как
подчеркивает Шлейермахер, в этом, вероятно, и состоит одна из
самых больших трудностей, которые должен преодолеть
переводчик.
Что же касается второго пути — «оставления в покое автора»,
то в специальной литературе отмечалось, что он, в сущности,
представляет собой в концепции Шлейермахера не более чем
фикцию. Так как идентичность мыслей на двух языках вещь
столь же редкая, как и идентичность двух исторических
ситуаций, вопрос: как бы написал писатель свое произведение на
ином языке — лишен смысла, ибо в таком случае он написал бы
не данное произведение, а нечто другое. Именно поэтому
Шлейермахер и характеризует подобный способ, якобы
рассматриваемый им всерьез, в конечном счете весьма
ироничным образом: «Что можно возразить, если в ответ на слова
переводчика: "Вот перед тобой книга, как ее написал бы
писатель, если бы сочинял по-немецки", — читатель заметит: "Я
так же обязан тебе, как если бы ты принес мне портрет человека,
изображающий, как он выглядел бы в том случае, если бы мать
произвела его на свет от другого отца"» 90.
Хотя сформулированные романтиками принципы художе-
ственного перевода, как отмечалось выше, были тесно связа
137
ны с их философско-эстетическими воззрениями, объективно они
во многих моментах оказались близки взглядам крупнейших
представителей немецкой культуры конца XVIII — начала XIX
столетия, не принадлежавших к романтическому направлению, —
В. фон Гумбольдта и И.В. Гёте.
138
О том, как относился к переводу А. Шлегель, речь уже шла
выше. Что же касается В. фон Гумбольдта, то абсолютизировать
приведенное выше высказывание представляется
нецелесообразным, поскольку в других трудах он неоднократно
отмечал, что реальный опыт перевода с разных языков наглядно
демонстрирует возможность — пусть с разной степенью удачи —
выразить каждую идею в любом языке. Кроме того, нельзя
забывать, что сам Гумбольдт очень много занимался
переводческой деятельностью в течение практически всей жизни
и часто говорил о своей страсти, как о своеобразном
«переводческом бешенстве», которое овладевает им с
непреодолимой силой.
Вместе с тем взгляды немецкого лингвиста на перевод 0
претерпели существенную эволюцию. Если в ранних опытах
наблюдалось скорее поэтическое переложение оригинала, чем его
адекватное воспроизведение, то в дальнейшем стало превалировать
стремление к возможно более точной передаче подлинника. В
наиболее полной форме взгляды Гумбольдта нашли воплощение в
предисловии к выполненному им переводу трагедии Эсхила
«Агамемнон» (1816).
Прежде всего автор подчеркивает, что первым и основным
требованием при передаче иноязычного произведения является
простая верность», которая вытекает из искренней и
непритязательной любви к оригиналу. Отсюда следует, что в
переводе должна сохраняться определенная окраска чужого, но
при этом нужно четко осознавать границы последней. Пока в
переводе ощущается чужое, а не чуждое, цель перевода
соблюдена; но если «чуждое», т.е. противоречащее нормам
переводящего языка, начинает превалировать и даже затмевать
чужое, то переводчик тем самым показывает свою неспособность
справиться с оригиналом.
Подобная установка предполагала решительное неприятие
пресловутого тезиса, согласно которому переводчик должен
писать так, как писал бы автор исходного текста, если бы творил
на его языке. Выдвигая подобную мысль (элементарно
необдуманную, ибо, если речь не идет о чисто деловых или
сугубо научных трудах, ни один писатель не будет писать в
идентичной манере на разных языках, трактуя одну и ту же тему),
сторонники подобной точки зрения, по мнению Гум
139
больдта, по существу уничтожают и сам перевод, и ту пользу,
которую может принести последний переводящему языку и
говорящему на нем народу. Наглядный пример — французские
версии классических авторов, где стремление «сгладить» все
непривычное привело к неспособности передать даже малую
частицу античного духа. Особенно нетерпимым считал
немецкий языковед тенденцию к «приукрашиванию» текста,
ибо вызванный бессилием передать собственную красоту
оригинала соблазн замены ее «красотами» переводчика
приводит к возникновению совершенно иного колорита и
абсолютно чуждого подлиннику настроя.
Сказанным объясняется и отношение Гумбольдта к проблеме,
которой, как упоминалось выше, уделяли достаточно большое
внимание уже такие теоретики перевода, как П.Д. Юэ и А.
Тайтлер. Речь идет о передаче так называемых «темных мест»
оригинала, допускающих неоднозначную интерпретацию со
стороны читателя. Касаясь указанного вопроса, Гумбольдт
специально подчеркивает, что нельзя путать перевод с
комментарием. Разумеется, в нем не должно быть такой
неясности, которая вызвана неумелым выбором слов и
отсутствием должной связи между ними; но там, где в под-
линнике вместо прямого указания наличествует намек; там, где
автор позволил себе метафору с трудно уловимым значением; там,
где не все мысли лежат на поверхности, — во всех подобных
случаях переводчик, внося искажающую характер текста
«ясность», нарушит свои обязанности. С другой стороны, именно
легкости и ясности, по мнению Гумбольдта, всегда добиться
труднее всего. Здесь усердие и многократные переработки
зачастую оказываются бессильны и в большинстве случаев на
передний план выступает внезапно озарившее переводчика
вдохновение.
140
ношения с романтиками складывались достаточно сложно, что
сказывалось порой и в интересующей нас области. Так,
например, Гёте, как и Гумбольдт, высоко ценил немецкую версию
гомеровского эпоса, созданную Фоссом, тогда как романтики,
устами Ф. Шлегеля, объявляли последнего переводчиком,
лишенным исторического и критического чутья (что отчасти
могло объясняться враждебным отношением к романтизму
самого Фосса). Вместе с тем суждения самого Гёте, относящиеся
к разным периодам его жизни, не вполне совпадают, что
позволяет говорить об определенной эволюции переводческих
воззрений «веймарского олимпийца».
Прежде всего упоминают обычно относящуюся к 1813 г. Речь
памяти Виланда, в значительной степени воспроизводящую идеи,
высказанные Гёте еще в 1801 г. в письме к английскому
переводчику «Германа и Доротеи». Здесь говорится о двух
возможных принципах перевода: один требует перенести
иностранного автора к читателям, чтобы последние могли
увидеть в нем соотечественника; другой, напротив, предполагает
переселение в чужую страну и приспособление к условиям жизни
автора, складу его языка и остальным особенностям. Признавая,
что у обоих методов есть свои достоинства и удачи, Гёте тем не
менее ставит в заслугу Виланду, что тот, хотя и стремился
сочетать оба пути, но в сомнительных случаях, «как человек
чувства и вкуса», все-таки отдавал предпочтение первому
способу.
Нетрудно заметить, что такой подход резко отличается и от
концепции Шлейермахера, и от воззрений позднего Гумбольдта.
В известной степени можно говорить здесь об определенной
близости к классицистической традиции. Однако несколько
позднее «веймарский олимпиец» предложил и другую, гораздо
более интересную классификацию, в которой сделана попытка
увязать преобладание того или иного подхода к передаче
иноязычного произведения с широким историко-литературным
контекстом (иногда в этой связи говорят о движении от
доминирования содержания к доминированию формы).
Вероятно, нельзя считать случайным, что свои соображения
по данному вопросу Гёте высказал в связи с работой над
«Западно-восточным диваном», публикация которого начинается
с 1817 г. В этот период в силу целого ряда причин в Ев
141
ропе резко возрастает интерес к народам и культурам стран
Востока. Интенсивно изучается древнеиндийская литература,
появляются переводы иранской поэзии, входят в моду подражания
Корану... Вместе с тем многие версии классических памятников
Востока, как указывал Гёте, в большей или меньшей степени
отличаются от подлинника, вследствие чего читатель получает о
последнем лишь самое общее представление, отнюдь не
передающее неповторимое своеобразие оригинала. И отмечая, что
благодаря различного рода переводам немцы все дальше и дальше
проникают на Восток, Гёте подчеркивает необходимость при
воссоздании памятников восточной литературы приближаться, по
мере возможности, к форме оригинала и ни в коем случае не
переделывать автора.
Переходя далее непосредственно к проблемам классификации,
Гёте прежде всего выделяет три основных способа передачи
иноязычного текста. На первом этапе знакомство с чужими
странами осуществляется в рамках первичных представлений и
понятий. Подобного рода «скромный прозаический перевод» в
значительной степени нивелирует специфику оригинала и,
естественно, не может передать присущих ему формально-
стилистических особенностей. Однако на первых порах, как
считает Гёте, подобные версии являются необходимыми и
оказывают принимающей культуре огромную услугу, поскольку
незаметно входят в привычную «домашнюю» обстановку как
нечто новое и прекрасное, поднимая дух читателей и даруя им
настоящую радость. Именно таким, по мнению «веймарского
олимпийца», являлся перевод Библии, выполненный в свое время
Мартином Лютером.
Затем наступает период, когда стремление перенестись в
непривычные условия оборачивается тем, что мысли и чувства
оригинала выражаются посредством собственных мыслей и
чувств. Называя переводы такого рода пародическими (в
первоначальном значении слова), Гёте считает их наиболее
типичным воплощением французской традиции. Подобно тому,
как французский язык ассимилирует иностранные слова и
заставляет их звучать по-своему, чужие чувства, мысли и даже
предметы во французских переводах заменяются своего рода
суррогатом, выросшим на французской почве. Сюда же относит
Гёте и столь высоко ценившиеся им ранее пере
142
воды Виланда, который приближался к древнему и чужому
настолько, насколько это было удобно ему и приемлемо для его
современников и соотечественников.
И, наконец, третья эпоха, названная Гёте «высшей и за-
вершающей», характеризуется стремлением создать перевод,
идентичный оригиналу, который если и не заменяет последний
полностью, то, по крайней мере, может быть использован вместо
него.
Как отмечает автор, подобный подход на первых порах может
вызвать резко негативную реакцию читательской массы,
ограниченной национальным мироощущением и недовольной
тем, что переводчик, следующий за оригиналом, представляется
ей своего рода «изменяющим» собственному народу. Так
продолжается до тех пор, пока читатели мало-помалу не дорастут
до его понимания. Нечто подобное произошло с версией
гомеровского эпоса, принадлежавшей Фоссу; впоследствии также
вошли в немецкий обиход и другие иностранные авторы —
Ариосто, Тассо, Шекспир, Кальдерон... Все они благодаря
переводам, принадлежащим к третьему типу, стали вдвое и втрое
доступнее, чем были прежде.
Вместе с тем Гёте указывает, что приближение к данному
методу отнюдь не означает полного отказа от предыдущих, и
поэтому перевод относительно малоизвестной немецкому чи-
тателю восточной поэзии (например, произведений Фирдоуси или
Низами), выполненный прозой, был бы для современников
«веймарского олимпийца» вполне уместен. Он дал бы
возможность ознакомиться с текстом в целом и воспринять его
главную мысль. Благодаря этому иностранная аудитория
постепенно приблизилась бы к полному пониманию взглядов и
образа мыслей автора, связавшись в конце концов с ним
«братскими узами».
Так, по мысли Гёте, произошло с замечательным памятником
древнеиндийской литературы — «Сакунталой», прозаическая
версия которой имела в Германии огромный успех. Но
останавливаться на ней отнюдь не следует. Напротив, тот, кто
взял бы на себя труд создать «перевод третьего рода», воспро-
изведя ритмомелодическую строну оригинала, его стилисти-
ческие особенности и даже отраженные в тексте диалектные
Различия, оказал бы родной культуре неоценимую услугу.
143
«Перевод, который стремится быть идентичным оригиналу, —
завершает свои рассуждения создатель «Фауста», — обладает
точностью подстрочника и безгранично приближает нас к
подлиннику. Нас подводят, даже подталкивают к нему, и, наконец,
весь крут сближения чужого со своим отечественным, знакомого
с незнакомым — замыкается»92. Характерно, что при всем своем
настороженно-сдержанном, а зачастую и отрицательном
отношении к романтизму, о чем упоминалось выше, классик
немецкой литературы порой высказывался о роли и значении
перевода вполне в «романтическом» духе. Так, он считал
отличительной чертой немецкого национального характера
уважение к чужому и умение ценить его своеобразие, которые —
вкупе с особой податливостью родного языка, делающего
последний особенно подходящим орудием в руках переводчика,
— приводят к тому, что немецкие переводы отличаются
безусловной верностью подлиннику. И подобно романтикам, Гёте
специально останавливается на «переводческой миссии» своих
соотечественников, подчеркивая одновременно высокое
предназначение последней: «...Нам, немцам, предназначена
почетная роль... Тот, кто понимает и изучает немецкий язык,
оказывается на рынке, где все нации предлагают свои товары, и
тот, кто выполняет роль переводчика, сам себя обогащает.
Это относится к любому переводчику — он действует по-
средником во всеобщем духовном товарообмене, и взаимо-
обогащение народов становится его кровным делом. Ибо что бы
ни говорили о недостатках перевода, он есть и будет одним из
важнейших и достойных средств развития всеобщих
международных связей.
Коран гласит: "Бог дал каждому народу пророка, вещающего
на его собственном языке". Так и каждый переводчик пророк в
своем народе»93.
Реминисценция из Корана вновь заставляет вспомнить об
упомянутом выше «Западно-восточном диване», работа над
которым, как мы видели, сыграла столь важную роль в развитии
переводческой концепции «веймарского олимпийца». Однако
назвать представленные в нем версии переводами в собственном
смысле слова, разумеется, можно лишь условно: стихотворения
Хафиза, Руми, Саади и других великих поэтов
144
(в основном воссоздававшиеся по существовавшим к тому
времени английским переводам) скорее отражали присущее
самому Гёте восприятие Востока и в этом смысле обычно
рассматриваются как неотъемлемая часть его собственного
оригинального творчества. Не лишено интереса, что известное
полушутливое высказывание автора этой своеобразной книги о
переводчиках носит отпечаток «восточного» колорита: «Я бы
уподобил переводчиков искусным сводникам, умеющим
представить женщину под вуалью красавицей, достойной любви
и поклонения; они возбуждают у нас непреодолимое влечение к
оригиналу»94.
Добавим к сказанному, что в сфере внимания Гёте находилась
и малоизвестная тогда на Западе русская литература. Как отмечал
встречавшийся с ним переводчик «Страданий юного Вертера» на
русский язык Н.М. Рожалин, великий немецкий поэт проявлял
живой интерес ко всему, что касалось России, читал переводы
русской поэзии на французском, немецком, английском и
итальянском языках, расспрашивал о переводах с русского и на
русский. В одном из писем, адресованных в Россию, создатель
«Фауста» заметил: «Хотя мы, западные, многими посредствами...
уже знакомы с достоинствами ваших стихотворцев; хотя, судя по
ним и многим другим благородным признакам, можем
предположить высокое эстетическое образование в обширной
области вашего языка; но несмотря на то, для меня все еще было
неожиданным встретить в отношении ко мне, на отдаленном
Востоке, чувства столь же нежные, сколько глубокие, коих милее
и привлекательнее вряд ли мы можем найти на нашем Западе,
уже многие столетия идущем к образованию» 95. Был знаком Гёте
с творчеством Жуковского, расспрашивал о Пушкине и даже, по
преданию, послал ему в подарок свое перо.
145
Ю Наука о переводе
оригинала. Указанная тенденция нашла свое выражение и в
наиболее известном теоретическом труде, созданном в середине
века, — книге Тихо Момзена (1819—1900) «Искусство перевода
иностранной поэзии на немецкий язык» (1858). Во многом
перекликаясь с приведенными выше мыслями И.В. Гёте, автор
говорит о трех основных типах передачи иноязычного текста: 1)
перевод, лишенный стилистических характеристик подлинника,
при котором смысл произведения сохранен, но его форма
утрачена; 2) самостоятельное творчество в иностранном стиле,
создатель которого воспроизводит форму исходного текста (хотя и
не полностью), видоизменяя содержание с целью приспособить
его к собственному читателю; 3) строгий перевод, стилистически
созвучный подлиннику. Здесь как содержание, так и форма
исходного текста передаются по возможности точно и вместе с
тем понятно для читательской аудитории. Считая (как и Гёте)
именно данный метод высшим достижением в области перевода,
Момзен называет в качестве образцов его применения переводы
Фосса, Гердера, Шлегеля и особенно ценимую им версию
трагедии Эсхила «Агамемнон», создателем которой был
Вильгельм фон Гумбольдт.
Однако к концу столетия в Германии начинает проявляться и
другая тенденция. Ее представители считали, что переводной
текст должен производить такое же впечатление, какое оказывал в
свое время на читателей оригинал. Поэтому ни о какой
«чужеземной» окраске речи идти не должно. Напротив,
идентичность восприятия предполагает аналогичную степень
привычности текста для его «потребителя». Для достижения
указанной цели за переводчиком признается право видоизменять
отдельные черты оригинала, приспосабливая его к новой
аудитории, устраняя все «диссонирующее» с восприятием
последней и заменяя странное и непонятное более привычными и
обычными явлениями.
Наиболее последовательно указанная тенденция проявилась в
деятельности филолога-классика Ульриха фон Виламо- вица-
Мёлендорфа (1848—1931), опубликовавшего в 1891 г. статью под
заглавием «Что такое перевод?». Говоря о нем, историки перевода
часто вспоминают несколько необычную попытку, предпринятую
им для обоснования своих воззре
146
ний: утверждая, что цель художественного и, в частности,
поэтического перевода достигается прежде всего выбором
средств, производящих впечатление, идентичное оригиналу,
Виламовиц-Мёлендорф перевел классиков немецкой литературы
(Гёте, Шиллера, Гейне) на древнегреческий и латинский языки с
целью установить конкретные соответствия между античными и
немецкими размерами96.
Решительно выступая против имитации «чужого», Вила-
мовиц-Мёлендорф главной мишенью своей критики сделал
именно наследие В. фон Гумбольдта и в первую очередь счи-
тавшийся образцовым перевод «Агамемнона». Оговаривая свое
глубокое уважение к личности выдающегося лингвиста и отдавая
должное его намерениям, Виламовиц-Мёлендорф тем не менее
квалифицировал версию последнего как полную неудачу,
указывая, что текст Гумбольдта, во-первых, написан не по-
немецки и не стихами, во-вторых, непонятен без греческого
оригинала и, наконец, в-третьих, свидетельствует о неверном
понимании подлинника 97.
Свои собственные идеи Виламовиц-Мёлендорф формулирует
следующим образом. Переводчик должен пренебречь «буквами»
и следовать «духу», т.е. главным предметом его внимания должен
стать не перевод отдельных слов и выражений, а усвоение и
передача мыслей и чувств оригинала. Всякий перевод
представляется ему своеобразным травести- рованием, при
котором обновляется наряд, но сохраняются идеи, а точнее —
сохранением души и обновлением тела, т.е. чем-то вроде
переселения душ. Что же касается языковой стороны, то
переводить на немецкий, по мнению Виламови- ца-Мёлендорфа,
значит писать языком и стилем великих писателей Германии.
Сопоставляя воззрения У. Виламовица-Мёлендорфа со
взглядами его антагониста Т. Момзена, можно заметить, что, при
всей полярной противоположности между ними, оба автора в
принципе признают возможность адекватной межъязыковой
передачи иноязычного текста, хотя и понимают саму
адекватность совершенно по-разному. В других немецких ра-
ботах, посвященных проблемам перевода, вышедших в свет в
конце XIX столетия, заметен компромиссный характер: с одной
стороны, в них содержится достаточно обширный фак
147
10*
тический материал, классифицируются различные виды перевода
и даются практические рекомендации по тем или иным
проблемам, а с другой — высказываются сомнения в
возможности полноценной передачи подлинника в целом.
Типичными в этом отношении выглядели рассуждения коллеги
Виламовица-Мёлендорфа — филолога-классика Ф. Бласса.
Рассматривая возникающую при переводе дилемму, названный
автор отмечает, что стремление к сохранению национального
стиля подлинника неизбежно влечет за собой искажение
последнего, поскольку читатели перевода будут ощущать при
чтении чужой элемент, который отсутствует для читателей
оригинала. Отсюда следует, что это чужое надлежит заменить
каким-то аналогом, который произведет, например, на
современного немецкого читателя такое же впечатление, какое
оригинал производил на древнего читателя или слушателя. Но
поскольку точно определить подобное впечатление невозможно,
постольку, несмотря на все старания, часть первоначального
впечатления будет неизбежно утрачена и столь же неизбежно в
перевод будет внесено нечто, не совпадающее с первоначальным
впечатлением от оригинала. С другой стороны, полное
устранение национального своеобразия приведет к утрате
индивидуального характера подлинника, т.е. опять-таки к
искажению исходного текста. Констатируя, таким образом, что
оба требования — соблюдать национальную специфику
подлинника или отказаться от нее — одинаково приводят к
признанию перевода неразрешимой задачей, Ф. Бласс может лишь
порекомендовать переводчику избегать односторонней
абсолютизации того или другого подхода, а в каждом конкретном
случае в большей степени придерживаться какого-либо из них,
исходя из обстоятельств, целей и задач перевода, а также
сообразуясь со своим обственным вкусом.
Наконец, в рассматриваемый период не было недостатка и в
скептических голосах, отвергавших саму возможность
воссоздания исходного текста, прежде всего художественного, на
другом языке — от афоризмов типа «Кто переводит, тот путает»
(Wer iibersetzt, der untersetzt), «Перевод — это смерть понимания»
и т.п., до солидных монографий, среди которых выделяют обычно
труд Ю. Келлера «Границы искусства пере
148
вода», вышедший в свет в 1892 г. В названной работе сделана
попытка доказать, что межъязыковой передаче поддается только
логическая сторона суждений (т.е. их содержание), тогда как
форма выражения (эстетическая сторона) принципиально
невоспроизводима. Отсюда делается вывод, что о переводе в
собственном смысле слова может идти речь лишь применительно
к научным сочинениям, где логико-содержа- тельный аспект
занимает главное место; такие переводы возможны и необходимы
при условии выработки строго определенной международной
научной терминологии, позволяющей установить между
исходным и переводящим текстами однозначное соответствие,
исключающее какую-либо двусмысленность. Что же касается так
называемых художественных переводов, то они, по сути дела,
представляют собой не более чем подд елкУ П
°Д
невоспроизводимый оригинал. Подобное явление объясняется на
основе концепции В. фон Гумбольдта о специфике «духа народа»
и неразрывно связанного с ним «духа языка» (хотя, как мы
видели выше, в области перевода воззрения великого немецкого
лингвиста и претерпели существенную корректировку). Иными
словами, Ю. Келлер утверждал, что разные языки отнюдь не
представляют собой просто системы разных обозначений единого
содержания. Напротив, несмотря на то что перед всеми людьми
открывается один и тот же внешний мир, его членение у
носителей разных языков не совпадает. Поскольку между
внешней и внутренней стороной (внешней и внутренней формой,
по Гумбольдту) существует тесная связь, постольку обозначения
одних и тех же предметов разнятся не только по звуковому
облику, но и по значению, т.е., говоря как будто бы об одном и
том же, в разных языках имеется в виду не одно и то же.
Не обошли стороной проблемы перевода и представители
философской мысли Германии, стремившиеся увязать его
принципы и методы с состоянием духовной культуры общества в
целом. Подобная тенденция, в частности, была характерна для
Фридриха Ницше (1844—1900), утверждавшего, что о степени
исторического чувства, присущего какой-либо эпохе, можно
судить по тому, как в данную эпоху переводятся и
интерпретируются произведения, созданные в прошлом.
149
6. Французский романтизм и
развитие перевода
150
переводов и, вероятно, будет иметь большое влияние на сло-
весность»99.
Позднее во Франции начинают все громче звучать голоса,
указывающие на то, что существующие переводы меньше всего
считаются с природой и индивидуально-стилистически- ми
особенностями оригиналов, тогда как именно здесь, учитывая
традиционно слабое знание иностранных языков, ощущается
особенно сильная нужда в таких переводах, которые смогли бы
познакомить читающую публику с шедеврами иностранной
поэзии. В выполнении этой задачи уже во второй половине XIX
века большую роль сыграли так называемые «парнасцы» (группа
поэтов, группировавшихся вокруг альманаха «Литературный
Парнас»). Их признанный лидер Леконт де Лиль создал ряд
переводов античной поэзии. Поэтическим переводом занимались
и французские символисты (например, Шарль Бодлер и Стефан
Малларме, воссоздававшие стихотворения Э. По); появлялись и
работы теоретического характера.
151
валось характерное признание относительно связанных с
подобной верностью автора трудностях: «Работа переводчика (и
да будет об этом сказано со всевозможным смирением)
представляет собой неизбежное самоотрицание. Сколь часто
воспользовался бы он даром своей эпохи и своего языка — если
бы только последний принадлежал ему самому; сколь часто тот
или иной размер подходит для любой формы, кроме избранной
автором, а та или иная форма — для любого размера, за
исключением использованного автором... Переводчик порой готов
пожертвовать мыслью ради музыкальности, а порой
музыкальностью ради мысли, но нет, он обязан равным образом
воссоздать и то и другое. Иногда переводчика раздражает явный
недостаток оригинала, и он с радостью устранил бы его, сделав
для поэта то, в чем отказал ему век, когда автор творил, — но
увы! Как раз это не входит в его задачи» 100.
Стремясь отразить в переводе отдаленность оригинала во
времени и пространстве, английские переводчики, как и их
немецкие собратья, считали возможным, по словам Р. Браунинга,
использовать лексику и фразеологию, вышедшую из
каждодневного употребления и ставшую, таким образом, более
пригодной для передачи существующей между подлинником и
читателями перевода дистанции. И — опять-таки подобно тому,
как это имело место в Германии — они также не избежали
упреков со стороны современной и позднейшей критики в
труднодоступности, а часто и малопонятности создававшихся ими
переводов. В начале 1860-х годов против «ньюма- низирования»
переводов решительно выступил поэт и критик Мэтью Арнольд
(1822—1888), отстаивавший при их оценке решающую роль
художественного впечатления. В работе, посвященной переводам
Гомера, Арнольд отмечал, что переводчику не следует доверять
ни своим представлениям о возможной реакции на его труд самих
древних греков, ибо здесь он рискует заблудиться в тумане
неизвестности, ни мнению рядового английского читателя,
который не обладает должными познаниями, ни, наконец, своему
собственному суждению, где может сказаться субъективизм
индивидуального вкуса. По мнению Арнольда, наиболее
правильным будет проверить, как воздействует перевод на
знающих язык оригинала и способных оценить поэзию.
152
С другой стороны, сохранялись в Англии и традиции вольной
интерпретации переводимого автора («имитации», по Каули и
Денэму), ярким примером которой считались рубайи
(четверостишия) Омара Хайяма, воссозданные Эдвардом
Фицджеральдом (1809—1883), которые Браунинг охарактери-
зовал как прекрасную английскую поэзию, но отнюдь не перевод
— отзыв, напоминающий то, что столетием раньше говорили о
Попе...
И наконец, знала английская литература XIX в. и утверждения
о принципиальной неосуществимости перевода прежде всего
поэтических произведений. Наиболее известным стало
высказывание выдающегося поэта-романтика Перси Биши Шелли
(1792—1822) о том, что стремиться передать поэзию с одного
языка на другой — это то же самое, что бросить в тигель фиалку с
целью открыть основной принцип ее красок и запаха.
Развивалась и практика художественного перевода. Так, Данте
Габриэль Россетти переводил Данте Алигьери и других италь-
янских поэтов; поэт и мыслитель Уильям Моррис (1834—1896) —
исландские саги и «Энеиду» Вергилия; Элджернон Чарльз Суин-
бери (1837—1909) — французских поэтов Франсуа Вийона и Те-
офиля Готье и др.
Таковы были основные итоги, с которыми теория и практика
перевода в рассмотренных странах Западной Европы подошла к
XX столетию.
Глава9
154
переводами не пренебрегают и писатели, обладающие лите-
ратурной известностью»102.
Новый взлет переводческой деятельности (после некоторого
спада, связанного с событиями Второй мировой войны) наступил
начиная с 50-х годов XX в. Среди многочисленных определений,
дававшихся XX столетию, все чаще стало мелькать и выражение
«век перевода», авторство которого приписывается Пьеру
Франсуа Кайе — французскому писателю, переводчику и
теоретику перевода, который в течение многих лет возглавлял
созданную при его активном участии в 1953 г. Международную
федерацию переводчиков (FJT)103 и являлся главным редактором
ее печатного органа — журнала «Babel» («Вавилон»)104. Именно
на одном из конгрессов названной федерации в сентябре 1963 г.
была принята известная «Хартия переводчика», содержащая
следующие основные положения105:
— всякий перевод должен быть верным и точно передавать
мысль и форму оригинала; соблюдение такой верности
является юридической и моральной обязанностью
переводчика;
— верный перевод не следует, однако, смешивать с пере-
водом буквальным, поскольку верность не исключает
необходимых изменений, имеющих целью дать почув-
ствовать на другом языке, в другой стране форму, ат-
мосферу и внутренний смысл произведения;
— переводчик должен хорошо знать язык, с которого пе-
реводит, и, что еще важнее, в совершенстве владеть
языком, на который переводит;
— он должен, кроме того, быть широко образован, доста-
точно хорошо знать предмет, о котором идет речь, и
воздерживаться от работы в незнакомой ему области.
Помимо количественного роста переводных текстов, для XX
столетия, особенно его второй половины, характерна спе-
циализация отдельных видов перевода и возникновение новых
его разновидностей: все более важную роль стал играть научный
перевод, были созданы и продолжают создаваться различные
системы машинного перевода и т.д.
155
Указанные обстоятельства оказали огромное влияние и на
развитие переводческой мысли. В 1950—1960-х гг. получает
своего рода официальное признание переводоведение в качестве
особой научной дисциплины, обладающей собственным
предметом изучения, структурой и методами. Вместе с тем в XX
столетии к проблемам межъязыковой коммуникации стали все
чаще обращаться и для решения более общих научных задач.
Один из крупнейших английских лингвистов Джон Ферс писал в
середине 1950-х годов: «Существование перевода является
серьезным вызовом лингвистической теории и философии. Знаем
ли мы, как мы переводим? Знаем ли мы хотя бы, что мы
переводим? Если бы мы могли ответить на эти вопросы в строго
научных терминах, мы значительно продвинулись бы вперед по
пути создания новой всеобъемлющей теории языка и базы для
философских обобщений»106.
156
культуры) высокое предназначение перевода и выполняемую им
почетную роль.
«Нищета» интересующего нас явления объясняется, по
мнению автора, следующими причинами:
— оригинальное творчество почти всегда представляет собой
своеобразный протест против окружающей дей-
ствительности. Хорошо писать — значит постоянно
подтачивать общепринятую грамматику и норму языка, что
требует определенной решительности и бесстрашия.
Переводчик же, сама профессия которого выдает натуру,
склонную к подчинению, неизбежно заключит
переводимого автора в темницу лингвистической нормы и
тем самым предаст его;
— более или менее близко к оригиналу могут быть переданы
лишь научные сочинения, поскольку они написаны на
«псевдоязыке» единой терминологии, представляющем
собой своеобразный суррогат естественного языка,
непонятный неспециалистам. Однако и здесь существуют
достаточно большие сложности (например, создатель
теории множеств Г. Кантор использовал немецкий термин
«Мепде», значение которого шире, чем значение слова
«множество» в других европейских языках);
— даже в области самой науки (может быть, за исключением
таких областей, как математика, физика и, если угодно,
биология) автор должен быть писателем в подлинном
смысле слова, т.е. пользоваться родным языком с редким
тактом, выполняя два несовместимых условия: быть
понятным читателю и в то же время поколебать обыденное
употребление языка. Вряд ли подобную двойную
операцию в состоянии осилить простые переводчики;
— индивидуальный стиль любого автора заключается в том,
что отдельные слова, благодаря едва заметному смещению
привычного смысла, приобретают значение, отличающееся
от общепринятого. С другой стороны, каждый язык
обладает собственным лингвистиче
157
ским стилем, который В. Гумбольдт называл его «внут-
ренней формой». Поэтому два слова в разных языках,
которые в словарях отождествляются по значению, на
самом деле никогда не соответствуют в точности одним и
тем же предметам. Так, например, испанское и немецкое
слова, обозначающие лес, настолько сильно расходятся с
точки зрения предметной отнесенности, что вызывают
совершенно разные эмоциональные и духовные отзвуки.
Вследствие отмеченного выше несходства перевод пред-
ставляет собой некое «флю» — расплывчатое и размытое
изображение, напоминающее фотографии двух разных людей,
снятые одна поверх другой. Из-за этого автор оригинала всегда
предстает в несколько неясном виде и кажется несколько
глуповатым.
Однако вслед за приведенными аргументами, казалось бы,
«убивающими» саму возможность межъязыковой передачи,
следуют характерные слова: «Мне было очень важно подчеркнуть
нищету перевода, особенно определить его трудности, его
неосуществимость, но вовсе не для того, чтобы на этом
остановиться; напротив, чтобы, оттолкнувшись от этого поло-
жения, мы смогли устремиться к возможному блеску искусства
перевода. Вот подходящий момент, чтобы воскликнуть: "Перевод
умер! Да здравствует перевод!" Теперь нам следует грести в
обратном направлении и, как говорит Сократ в подобных случаях,
пропеть палинодию» 107.
Таким образом, по мысли Ортеги-и-Гассета, заявлять о не-
возможности перевода отнюдь не значит отрицать его возможный
блеск. Напротив, именно трудность и неосуществимость стоящей
перед переводчиком задачи придают его работе особое
благородство и смысл. И состоит последний прежде всего в том,
что, раскрывая секреты других эпох и народов, перевод
преодолевает враждебную разобщенность между ними и тем
самым объединяет человечество.
Отмечая, что перевод представляет собой не само ориги-
нальное произведение, а только путь к нему, испанский философ
подчеркивает, что каждый текст допускает несколько переводов, в
зависимости от того, какие именно его особен
158
ности необходимо передать. Однако самому автору (ссылаю-
щемуся в данном пункте на трактат Шлейермахера) пред-
ставляется наиболее плодотворным метод «приближения чи-
тателя к автору», т.е. максимально возможного сохранения
присущих оригиналу особенностей. Обращаясь в этой связи к
проблемам передачи античной классики, Ортега-и-Гассет
решительно настаивает на отказе от какой бы то ни было их
модернизации и на необходимости подчеркивать присущие им
особые, экзотические черты, даже если они и вызовут
затруднения при чтении. И рекомендуя своим коллегам почаще
обращаться к воссозданию на родном языке произведений
иноязычных авторов, Ортега-и-Гассет устами одного из
персонажей названного эссе заключает: «Вообще ни одному
писателю не следует пренебрегать трудом переводчика и наряду с
самостоятельным творчеством переводить античные,
средневековые и современные произведения. Необходимо
возродить престиж этого занятия, считая его умственным трудом
первого порядка. Тогда перевод превратился бы в дисциплину sui
generis108, которая в ходе постоянного усовершенствования
выработала бы собственную технику, способную чудесным
образом расширить круг наших представлений... Какую бы эпоху
или народ мы ни взяли, суть дела не меняется. Главное, чтобы
при переводе мы стремились выйти за пределы своего языка и
приблизиться к другим языкам, а не наоборот, как это обычно
делается. Иногда, особенно если мы имеем дело с современными
авторами, перевод, помимо своих достоинств как перевода,
может иметь определенную эстетическую ценность» 109.
159
но лингвистическая теория перевода как процесса межъязыковой
коммуникации. Вместе с тем сферы интересов представителей
обоих направлений во многих случаях пересекались, а различие в
исходных принципах обычно не принимало такой острой формы,
какая была присуща советским работам 1950—1960-х годов 110.
Так, один из виднейших западноевропейских специалистов в
интересующей нас области — Эдмон Кари, выпустивший в 1956
г. в Женеве книгу «Перевод в современном мире», написанную с
литературоведческих позиций, и отстаивавший правомерность
подобного подхода, позднее указывал на возможность
непротиворечивого сочетания литературоведческих и
лингвистических принципов. С другой стороны, в том же году в
Париже вышла монография французского ученого Жоржа
Мунена «Неверные красавицы», где был представлен
лингвостилистический подход. Вместе с тем Ж. Мунен
подчеркивал необходимость для переводчика самой широкой
общефилологической и культурно-исторической подготовки:
«Перевод иностранного текста требует соблюдения не одного, а
двух условий. Оба они существенны, и оба сами по себе
недостаточны: это знание языка и знание цивилизации, с которой
связан язык (то есть знание жизни, культуры и истории народа,
для которого данный язык является средством выражения). Чтобы
хорошо переводить, мало изучить язык; надо еще изучить
культуру, связанную с этим языком. И такое изучение должно
быть не поверхностным или случайным, а систематическим и
фундаментальным... Переводчику недостаточно быть хорошим
лингвистом, он должен быть отличным этнографом, а это значит,
что он не только должен знать все о языке, но и все о народе,
говорящем на этом языке. И только тогда станет он мастером,
магом и чародеем восьмого искусства» 111.
Большое внимание уделял французский исследователь
уточнению самого понятия переводимости, дифференцируя его в
зависимости от специфики подлежащего межъязыковой передаче
языкового материала, а также «диалектическому» (т.е.
динамическому) пониманию последней, требующему учитывать
фактор исторической изменчивости, связанный с развитием
окружающей действительности, исходного и переводящего
языков и процессов контакта и взаимодействия
160
между ними: «Исследование вопроса о переводимости с русского
на французский должно или должно будет считаться с
сопоставительной типологией обоих языков (в плане чисто
описательной лингвистики); но оно уже должно будет принимать
во внимание и всю историю контактов между этими двумя
языками: переводить с русского на французский в 1960 году —
совсем не то, что переводить с русского на французский в 1760
(или даже в 1860) году, когда не было еще и первого французско-
русского словаря (1786), когда контакты были редки. Начиная с
XVIII в. каждый новый перевод с русского, каждое путешествие,
каждый рассказ о путешествии приносят новую ситуацию,
общую для русского и французского, каждый новый контакт
помогает осветить последующие, пока, наконец, не достигает
апогея популярность Тургенева, Толстого, Достоевского во
Франции, когда контакты охватывают уже миллионы
французских читателей, а тем самым всякий раз уменьшается
степень расхождения и между необщими ситуациями (как
языковыми, так и внеязыковыми)» 1,2.
Среди работ английских авторов одной из наиболее попу-
лярных, пожалуй, вплоть до сегодняшнего дня остается известная
книга Томаса Сейвори «Искусство перевода», созданная в 1960-е
годы. Прежде всего привлекает внимание несколько необычное
для теоретика утверждение ее автора: «Истина состоит в том, что
не существует общепринятых принципов перевода, ибо те люди,
которые только и обладают необходимой квалификацией,
позволяющей их сформулировать, не только никогда не
приходили к общему мнению, но наоборот, столь часто и столь
длительное время противоречили друг другу, что оставили нам в
наследство целый том взаимоисключающих мыслей — явление,
которому трудно найти параллель в какой-либо иной области
литературы»пз. Т. Сейвори формулирует их в виде следующей
системы противопоставлений:
1. Перевод должен передавать слова оригинала.
2. Перевод должен передавать идеи оригинала.
3. Перевод должен читаться как оригинальное произведение.
161
11 Наука о переводе
4. Перевод должен читаться как перевод.
5. Перевод должен отражать стиль подлинника.
6. Перевод должен выражать стиль переводчика.
7. Перевод должен читаться как современный оригиналу.
8. Перевод должен читаться как современный переводчику.
9. Переводчик вправе нечто прибавить к оригиналу или
убавить от него.
10. Переводчик не вправе что-либо прибавить или убавить.
И. Стихи следует переводить прозой.
12. Стихи следует переводить стихами 114.
Вместе с тем, по мнению автора, прежде чем приступить к
передаче иноязычного текста, переводчик обязан ответить на три
вопроса:
1) Что говорит автор?
2) Что он имеет в виду?
3) Как именно он это говорит?
Исходя из них и будет решаться вопрос о требованиях,
предъявляемых к переводу, и критериях оценки последнего,
поскольку отдельные его разновидности будут иметь разную
специфику. Нельзя не отметить, что достаточно обширный
фактический материал и доступность делают названную книгу
интересной не только для специалистов, но и более широкого
круга читателей.
В отличие от работы Сейвори, вышедший примерно в то же
время труд Джона Кэтфорда «Лингвистическая теория перево-
да», как показывает само заглавие, ориентирован исключительно
на языковедческую проблематику. Перевод определяется здесь
как «замена текстового материала на одном языке (ИЯ)
эквивалентным текстовым материалом на другом языке (ПЯ)» 115.
При этом, говоря об эквивалентности, следует различать
текстовой эквивалент и формальное соответствие. В первом
случае текст или его часть на ПЯ в определенном конкретном
случае отмечаются как эквивалент данного текста на ИЯ; во
втором случае имеется в виду любая единица ПЯ, занимаю
162
щая в его инвентаре примерно такое же место, которое соот-
ветствующая единица ИЯ занимает в его инвентаре. Вместе с тем
Кэтфорд отмечает и некоторую условность данного понятия:
«Поскольку каждый язык в конечном счете sui generis116, его
категории определяются только в терминах отношений, су-
ществующих внутри самого языка, — ясно, что формальные
соответствия всегда приблизительны» 117.
Для переводоведения Федеративной Республики Германии
можно отметить в качестве одной из наиболее характерных черт
внимание к историческому аспекту теории и практики перевода,
прежде всего в самой Германии, а отчасти в странах,
традиционно относимых к «западной цивилизации». Именно
здесь в 1960-е годы вышла хрестоматия Ханса Штерига «Про-
блема перевода» (Das Problem des Ubersetzens, Stuttgart, 1963),
охватывающая период от античности до середины XX столетия
(правда, с преимущественной репрезентацией именно немецких
авторов). Важную роль в разработке историко-переводческой
проблематики сыграла и вышедшая в 1967 г. книга Рихарда
Клепфера «Теория литературного перевода», доныне не утра-
тившая своего значения, а также труды В. Сдуна, Р. Виттен- хоу и
др. Из собственно теоретических исследований привлекла
внимание (в том числе и отечественных специалистов по
переводу) относящаяся к началу 1970-х годов работа Катарины
Райсс «Классификация текстов и методы перевода»,
представлявшая собой своеобразный полемический отклик на
предложенную основоположником советской лингвистической
теории перевода А.В. Федоровым жанрово-стилистическую
классификацию типов переводимого материала. Опираясь на
концепцию немецкого лингвиста К. Бюлера, согласно которой
язык имеет три функции — описание, выражение и обращение,
Райсс предлагает различать соответствующие типы текстов:
1) ориентированные на содержание (научные, информа-
ционные, деловые и т.п.);
2) ориентированные на форму (художественная литература)
и
3) ориентированные на обращение (проповедь, реклама,
полемика и др.).
11*
163
Помимо названных разновидностей, выделяется и четвертая,
включающая также и аудиомедиальные тексты, требующие для
себя, наряду с собственно языковыми, также вне- языковые
(технические, акустические, оптические) формы выражения —
радио, телевидение и т.д. В зависимости от того, к какому именно
из указанных видов относится подлежащий межъязыковой
трансформации исходный текст, будут различаться и методы его
передачи. В первом случае необходимо исходить из плана
содержания, т.е. оценка перевода будет зависеть от того,
насколько в нем сохранены содержание и информация,
имеющиеся в оригинале. Из этого важнейшего, с точки зрения
автора, принципа следует, что языковое оформление
переводимого текста ориентировано всецело на ПЯ, правилами и
законами которого и должен прежде всего руководствоваться
переводчик. Во втором случае, напротив, ориентация на форму
предполагает сохранение последней и в переведенном тексте,
языковое оформление которого будет уже детерминировано ИЯ.
Межъязыковая передача третьего типа текстов (ориентированных
на обращение) предполагает, прежде всего, сохранение экстра-
лингвистической и экстралитературной целеустановки последних,
т.е. при оценке перевода решающим становится вопрос, содержит
ли он то же самое обращение и способен ли он оказать то же
самое воздействие, которого достиг автор оригинала. Фактор
воздействия (но уже на слушателя) является решающим и при
передаче четвертого типа текстов, причем здесь он может
детерминировать более значительные отклонения от формы и
содержания оригинала, нежели при переводе предшествующей
группы текстов (т.е. ориентированных на обращение). Отметим,
что предложенная классификация вызвала возражение со стороны
самого А.В. Федорова, упрекнувшего его создательницу в том,
что та, по сути, лишает содержание связи с нормой. «В
действительности, — указывал виднейший отечественный
теоретик перевода, — содержание и форма образуют единое
целое, друг от друга не отрываются и лишь по-разному
соотносятся, и в характере соотношения — жанрово-
стилистическое своеобразие текста; неприемлемо и
предположение о возможности существования текстов, не
ориентированных на содержание:
164
последнее важно и в научно-технической, и в художественной, и
в общественно-политической литературе, и в публицистике »и8.
В 1970-х годах привлекает к себе внимание разработка тео-
ретических проблем перевода в Нидерландах и Бельгии, где
появился ряд работ в интересующей нас области, авторами
которых были ученые из разных стран 119. Так, определенный
интерес представляет классификация типов межъязыковой
передачи, созданная Дж. Холмсом, который предложил различать
четыре типа перевода:
1) сохраняющий форму оригинала (хотя полная идентич-
ность здесь невозможна);
2) выполняющий в принимающей культуре функции,
аналогичные оригиналу в исходной культуре (т.е. перевод с
аналогичными формами, вызывающий такой же эффект);
3) свободный, при котором идея исходного текста офор-
мляется по-новому и
4) квазипереводной текст, выполняющий совершенно иные
функции по сравнению с оригинальным и сохраняющий
сходство с последним лишь в некоторых отношениях.
При этом автор отказывается от оценочного подхода по
отношению к каждому из перечисленных методов (рассмат-
риваемых как взаимоисключающие), но вместе с тем оговаривает,
что каждый не может не открыть переводчику какие- то
возможности.
Коллега Холмса А. Лефевр разработал несколько иную
классификацию, объектом которой являются прежде всего
поэтические тексты: фонетический, хорошо вскрывающий связи
между родственными словами и передающий звукопись, но
затеняющий значение; буквальный, передающий смысл, но
снижающий художественную ценность текста; эк- виритмичный,
воссоздающий размер, но искажающий синтаксическое
построение и смысловую сторону оригинала; прозаический,
сохраняющий последнюю, но лишающий текст поэтичности;
рифмованный, приводящий к искажению смысло
165
вой стороны слов и впадению в скучный педантизм; передача
белым стихом, сохраняющая содержание и литературный уровень,
но вследствие своих метрических особенностей то удлиняющая,
то сокращающая текст, придавая ему многословие и неуклюжесть;
перевод-интерпретация, включающий те или иные версии и
имитации, интерпретирующие тему оригинала с целью сделать ее
более доступной для восприятия.
4. Переводческая мысль
в странах Восточной Европы
166
ского лингвистического кружка, подчеркивая: «Метод нашей
книги в основе структуралистский» 120.
Автор выделяет три фазы процесса межъязыковой транс-
формации: постижение оригинала, его интерпретацию и, на-
конец, собственно перевыражение. «Цель переводческого труда
— постичь, сохранить, передать подлинник (информацию), а не
создать новое произведение, не имеющее прототипов; целью
переводов является воспроизведение. В процессе перевода
материал одного языка замещается материалом другого, и стало
быть все художественные произведения переводчик создает сам,
на родном языке, заново; таким образом, в области языка перевод
— подлинное оригинальное творчество 121. Поэтому можно
говорить о наличии здесь двух норм: нормы воспроизведения
(критерий верности, постижения) и нормы художественности
(критерий красоты), конкретное соотношение которых будет
зависеть от специфики переводимого текста.
Отсюда вытекает и целеустановка автора — рассматривать
приемы перевода прежде всего с точки зрения функционального
соответствия первичного и вторичного текстов (напомним, что
именно обостренное внимание к функциональной стороне языка
являлось отличительной чертой Пражского лингвистического
кружка). «Назовем ли мы свою основную позицию
лингвистическим термином "функциональность" или
эстетическим термином "реализм", — отмечал И. Левый, — это
зависит от содержания, которое мы в эти термины вкладываем.
Мы будем рассматривать отнюдь не "произведение в себе", а его
ценность для восприятия (т.е. дистинктивную или социальную
функцию его элементов); мы не будем настаивать на
идентичности того, что получает читатель перевода, с тем, что
получает читатель оригинала, а потребуем, чтобы перевод и
подлинник выполняли одну и ту же функцию в системе
культурно-исторических связей читателей подлинника и
перевода, мы будем исходить из необходимости подчинять
частности целому в соответствии с требованиями функцио-
нального подобия или типизации» 122.
В книге И. Левого, на основе сформулированных выше
положений, подробно анализируются как общие проблемы
167
перевода, так и специальные вопросы, связанные с межъязыковой
передачей произведений, относящихся к отдельным
литературным жанрам (драма, поэзия и др.), что делает ее весьма
полезной как для специалиста в области переводове- дения, так и
для переводчика-практика.
Занимались проблемами перевода и в Германской Де-
мократической Республике (1949—1989), причем здесь, особенно
в первое десятилетие ее существования, влияние советского
переводоведения было, пожалуй, наиболее заметным. Именно на
опыт в теории и практике перевода в Советском Союзе (наряду,
правда, с достижениями старых и новых немецких переводчиков)
призывал опираться своих коллег игравший видную роль в
литературной жизни Восточной Германии Альфред Курелла,
выступивший на конференции переводчиков ГДР в 1954 г. со
специальным докладом «Теория и практика перевода». Особое
внимание в нем также заостряется на необходимости определить
роль и место перевода в развитии литературного процесса. «Пе -
ревод, — утверждал Курелла, — это не простое копирование, не
ремесло, не часть филологии, но вид литературного творчества...
Переводчик — это писатель, художник, и его надо считать
таковым со всеми вытекающими отсюда последствиями»123.
Отстаивая, таким образом, литературоведческий подход к теории
перевода, докладчик постулирует принцип «примата содержания
над формой», выдвигая несколько парадоксальное, на первый
взгляд, положение: «Обычно говорят, что переводчик: 1) должен
знать иностранный язык, 2) должен знать реалии и 3) должен
грамотно писать на своем языке. По-моему, как раз наоборот —
переводчик должен: 1) свободно и творчески владеть родным
языком, 2) подробно и точно знать реалии и 3) глубоко вникать в
язык переводимого текста. Крайне желательно, чтобы переводчик
свободно владел иностранным языком теоретически и
практически, но ведь он может пополнять свои знания и
различными средствами. Поэтому мне кажется, что знание
иностранного языка — лишь третье условие работы
переводчика»124.
Подобно своему советскому коллеге, создателю теории «ре-
алистического перевода» И.А. Кашкину, А. Курелла утверж
168
дает, что связующим звеном между переводчиком и автором
оригинала является объективная действительность: «От реалий,
лежащих в основе действия, материала, темы, сюжета
литературного произведения, отправляются и оригинал и пе-
ревод»125. Вместе с тем автор рассматриваемой работы оста-
навливается и на проблеме множественности возможных ин-
терпретаций исходного текста: «Я согласен с мнением, что один и
тот же литературно-художественный текст можно по- разному,
хоть и одинаково полноценно, перевести на один и тот же язык.
Эта возможность разных переводов безусловна: в одном и том же
городе, в то же самое время могут появиться вполне
равноценные, но разные переводы» 126, — хотя и не рассматривает
этот вопрос сколько-нибудь подробно.
Суждения Куреллы относительно собственно языковых
аспектов перевода обнаруживают определенную преемственную
связь с рассуждениями таких крупных представителей немецкой
переводческой традиции, как В. Гумбольдт и Ф.Д. Шлейермахер:
«Обычно самой высшей похвалой переводу считается мнение:
перевод читается так, будто это не перевод. Я никогда не считал
такую похвалу самой высшей... переводчик не только имеет
право, но обязан думать о возможности обогащения своего
родного языка... Он должен соблюдать грамматические,
лексические и синтаксические нормы, но переносить из
подлинника в наш язык все то, что можно воспроизвести, не
ломая строя языка. Это положение относится и к лексике, и к
синтаксическим конструкциям»127.
Если доклад А. Куреллы, как отмечалось выше, в целом
написан с традиционных литературоведческих позиций, то для
исследований его соотечественника Отто Каде было характерно
стремление рассматривать межъязыковую трансформацию с
позиций теории коммуникации, т.е. в первую очередь в
лингвистическом плане. Вместе с тем в его трудах отстаивался
принцип так называемого «макролингвистичес- кого» подхода,
который должен учитывать взаимодействие языковых и
внеязыковых — прежде всего социальных — аспектов перевода
как особого вида речевой деятельности.
В 70—80-е годы XX столетия заметно активизировалось
переводоведение в Болгарии. Здесь в первую очередь можно
169
назвать хорошо известную работу Сидера Флорина и Сергея
Влахова «Непереводимое в переводе», выходившую в СССР
двумя изданиями, в которой на большом фактическом материале
рассматривались проблемы передачи тех единиц исходного текста
(реалии, фразеологизмы и т.д.), которые не имеют однозначных
эквивалентов в переводящем языке, а также популярную книгу С.
Флорина «Муки переводческие», в занимательной форме
рассказывающую о специфике переводческого труда на основе
богатого авторского опыта. Из собственно переводоведческих
трудов заслуживает внимания также известная русскому читателю
книга Анны Лиловой «Введение в общую теорию перевода», в ко-
торой заметно влияние проблематики, рассматривавшейся в
советском переводоведении, в частности, в известной работе А.В.
Федорова. Касаясь спора о «ведомственной» принадлежности
теории перевода как науки, автор отмечает необоснованность
противопоставления друг другу литературоведческого и
лингвистического подходов, настаивая вместе с тем на
самостоятельном статусе этой теории: «Любой ответ,
противопоставляющий один метод другому, был бы одинаково
односторонним и необоснованным. Теория перевода отнюдь не
лингвистическая, не литературоведческая, а самостоятельная
научная дисциплина... Она должна исследовать все аспекты
перевода самостоятельно или в содружестве с другими науками и,
вместе с тем, если она хочет развиваться, должна выработать
собственные подходы, собственный понятийный или
категорический аппарат, собственный методический
инструментарий»128.
Соответственно, говоря о предмете, которым должна за-
ниматься понимаемая таким образом теория, А. Лилова ука-
зывает: «Его составляют общие закономерности, присущие
переводу во всех его разновидностях, систематическое изучение
его природы, сущности, принципов, цели и значения;
исследование переводческого прогресса; предметом теории
перевода является также проблема адекватности (равноценности)
передачи оригинала на другой язык; выявление исторической
роли перевода в развитии отдельных народов и всего
человечества; его взаимоотношение с другими видами ду
170
ховной деятельности; анализ языковой (двуязычной) комму-
никации. К предмету общей теории перевода относится также
исследование перевода как единой системы и выявление
основных принципов его различных форм, видов и жанров. Не
может быть общей теории перевода, применяемой лишь к одному
виду или жанру перевода, не учитывающей и не изучающей
специфики отдельных видов или жанров» 129. В рассматриваемый
период проблемами перевода занимались и в других странах
Восточной Европы (Польша, Югославия и т.д.), где также был
издан ряд работ, посвященных переводо- ведению и различным
его аспектам.
5. Переводоведение
в Соединенных Штатах Америки
171
2) межъязыковой перевод (собственно перевод), пред-
ставляющий собой интерпретацию вербальных знаков
посредством знаков какого-нибудь другого языка, и
3) межсемиотический перевод, или трансмутация, при
котором интерпретация вербальных знаков осуществляется
с помощью невербальных знаковых систем.
Эта классификация (с возможными модификациями) стала
практически общепринятой в большинстве работ по пере-
водоведению131.
Особую роль в развитии теории и практики межъязыковой
коммуникации — как в самих Соединенных Штатах, так и за их
пределами — сыграли в рассматриваемый период работы
Юджина Найды и его коллег, занимавшихся проблемами,
возникающими при переводе Библии на «экзотические» языки (в
частности, языки американских индейцев). В связи с этим
исследователь выделяет три основных фактора, влияющих на
выбор метода передачи:
1) характер сообщения;
2) намерения автора и вытекающие из них задачи пере-
водчика как его доверенного лица и
3) тип аудитории.
Исходя из них Найда формулирует основное положение своей
концепции: «Естественный перевод должен удовлетворять:
1) требованиям языка перевода и всей культуры этого языка
в целом,
2) контексту данного сообщения и
3) аудитории, которой адресуется перевод» 132.
Причем отсутствие прямого параллелизма между языковым и
культурным факторами позволяет различать следующие случаи:
а) относительную близость как ИЯ и ПЯ, так и соответствующих
культур (например, еврейский и арабский);
б) отсутствие языкового родства при параллельном развитии
культур (немецкий — венгерский, шведский — финский);
в) отсутствие того и другого (английский — зулусский) и —
172
что, по мнению Найды, бывает достаточно редко — г) наличие
языкового родства (хотя и отдаленного) при несходстве культур
(например, хинди и английский). Причем автор подчеркивает, что
«различия в сопоставляемых культурах вызывают гораздо больше
затруднений, чем различия в языковых структурах» 133.
Исходя из приведенных выше положений, Ю. Найда
предлагает разграничивать «старую» и «новую» точки зрения на
задачи перевода. Первая, согласно утверждению американского
лингвиста, фиксировала внимание прежде всего на форме
сообщения, видя свою основную цель в воспроизведении
стилистических особенностей оригинала: рифмы, ритма, игры
слов, необычных конструкций. Вторая же ориентируется более
всего на реакцию получателя, которую необходимо сравнить с
реакцией первоначальной аудитории, знакомившейся с текстом в
его исходном виде. Соответственно разграничиваются
эквивалентность «формальная» (ориентированная на сообщение)
и динамическая (ориентированная на воспринимающего).
Оговаривая, что в некоторых случаях переводы, созданные по
методу формальной эквивалентности, представляют большую
ценность (например, если речь идет о передаче языковых текстов
специально для лингвистических целей), американский
исследователь отдает явное предпочтение принципу
динамической эквивалентности. Поскольку, согласно последней,
ответ на вопрос о правильности перевода зависит в первую
очередь от того, насколько он будет понятен среднему читателю
той аудитории, для которой предназначается. Отсюда вытекает не
только допустимость, но и необходимость существования
множества переводов, квалифицируемых как «правильные» —
если они удовлетворяют потребностям соответствующей
аудитории. Исходя из указанной предпосылки, Ю. Найда
настаивает, что для сохранения содержания сообщения
необходимо изменять его форму, причем такое изменение может
весьма существенным образом сказываться на характере
исходного текста — например, у американского лингвиста не
вызывает никаких возражений одна из «модернистских» версий
Нового Завета на английском языке, где фигурирующее в
оригинале «святое целование» заменено «сердечным
рукопожатием» как явлением,
173
более привычным для англоязычной аудитории и якобы вы-
полняющим для нее аналогичную культурную функцию.
Немалое внимание уделяется в американском переводове-
дении и специальным проблемам поэтического перевода, о чем, в
частности, достаточно подробно говорится в упомянутой выше
работе P.P. Чайковского. Упомянем в этой связи книгу поэта и
переводчика Роберта Блая «Восемь ступеней перевода»,
вышедшую в свет в 1991 г., где содержится попытка выявить
этапы, через которые проходит переводчик от первого знакомства
с оригиналом до окончания процесса его воссоздания на
переводящем языке (с оговоркой, что в реальной
действительности четкое разграничение между ними вряд ли
возможно, так как они переплетаются друг с другом). Первая
ступень — составление пословного подстрочника, при котором
неизбежно пропадает истинный смысл поэтического текста.
Второй этап включает уяснение последнего, подразумевающее
постижение тех аспектов содержания, которые определяются
исходным языком и культурой соответствующего народа. Именно
на данном этапе окончательно решается вопрос о дальнейшей
работе по передаче оригинала на ПЯ. Третий этап
предусматривает обработку подстрочника с учетом требований
последнего, т.е. своеобразное «восстановление подлинного
смысла» исходного произведения. Четвертый — специфический
для американской переводческой культуры — этап состоит в
«американизации» переведенного текста с целью придания ему
энергии и живости, присущих оригиналу. На пятом этапе главной
задачей является уловление и воспроизведение индивидуальных
особенностей оригинала, его настроения и ауры, что требует
большого стилистического мастерства. Шестой этап посвящен
уловлению звучания стиха, его эвфонии, для чего рекомендуется
заучить исходный текст наизусть и декламировать его себе или
другим людям, чтобы полнее уловить звуковое и ритмическое
богатство оригинала. На седьмом этапе (приносящем
переводчику, особенно начинающему, немало испытаний) перевод
контролируется читателем-билингвом, для которого ИЯ является
родным и который поэтому почти всегда может обнаружить в
тексте перевода ошибки и неточности. Наконец, на завершающем
— восьмом этапе — переводчик
174
вновь обращается ко всем созданным им вариантам, чтобы не
упустить имеющиеся в них, но не вошедшие в окончательный
текст удачные находки. На этой стадии желательно также
ознакомиться и с другими существующими версиями данного
произведения на ПЯ, если таковые имеются, и комментариями к
ним, после чего и создается окончательный вариант собственного
перевода.
Несколько ранее, в 1988 г., появилась монография Б. Раф-
фела «Искусство перевода поэзии», также посвященная данной
проблематике. Автор указывает, что, поскольку не может
существовать двух идентичных языков, никакое сообщение,
созданное на одном языке, не может быть воспроизведено
средствами друго языка полностью, поскольку в ПЯ не реп-
родуцируются фонология, синтаксис, лексика и просодия ИЯ, а
также те его черты, которые обусловлены особенностями
исторического развития и культуры народа, являющегося его
носителем. Но если межъязыковая передача «без остатка»
невозможна, то вполне достижимо создание удовлетворяющего
аудиторию («хорошего») перевода. Причем Раф- фел различает
четыре основных типа перевода: точный, интерпретационный,
вольный и имитативный. Точный перевод обычно создается
учеными, для которых главное — скрупулезно воспроизвести
форму стиха и познакомить читателя с идеями оригинала, его
социальной и философской направленностью и содержащимися в
нем историческими фактами. Однако здесь в жертву верности
приносится художественная сторона. Интерпретативный перевод,
рассчитанный на широкую читательскую аудиторию,
представляет собой, по существу, приблизительную передачу
подлинника, допускающую сокращения и пропуски. Создатель
подобной версии изначально исходит из того, что полностью
передать оригинал все равно невозможно, и поэтому читателю
предлагается представление переводчика о подлиннике. Что
касается вольного перевода, то он представляет собой
расширительный и пояснительный перевод, когда в оригинал
вносятся значительные изменения (хотя, по мнению автора,
подобным способом пользуется относительно небольшое
количество переводчиков). Наконец, последнюю разновидность
— имитативный перевод — Раффел вообще склонен не считать
переводом в
175
собственном смысле слова, так как здесь перед нами скорее
собственное произведение, чем передача чужого. В целом же, по
мнению создателя книги, ответственность переводчика должна
проявляться в первую очередь в сохранении эстетической
ценности переводимого текста.
Таковы основные моменты, связанные с развитием пере-
водческой и переводоведческой традиции за рубежом. Посмотрим
теперь, как обстояло дело в интересующей нас области в русской
культуре.
Русские переводчики находятся в
довольно выгодном положении.
Русская переводная литература
довольно богата; в качестве
переводчиков выступали у нас
наиболее даровитые представители
нашей словесности; многими
переводами вправе гордится русская
литература. Исторические условия
вызвали к жизни и наш повышенный
интерес к иноземному мифу и
способность сравнительно легкого
усвоения иностранной речевой
культуры.
Академик М.П. Алексеев
Часть II
ИСТОРИЯ И ТЕОРИЯ
ПЕРЕВОДА В РОССИИ
Глава 1
178
Значение славянской переводческой традиции неоднократно
отмечалось многими исследователями. «...Эти чужие переводы,
— писал академик А.С. Орлов, — сыграли большую роль для
России, особенно при начале ее книжности, научив ее славянской
литературной речи, послужив для нее руководством к
повествовательному изложению, что обусловило возможность к
самостоятельной переводческой деятельности в России. Вскоре
после появления иноязычных новостей и русские книжники
испытали свои силы: принимались частью натурализовать их
изложение, подвергали его переработкам в соответствии с
современностью, частью же подражали чужим повестям,
извлекая отсюда для своих произведений то сюжет, то идею, то
поэтические образы»2. Именно благодаря переводам в сознание
славянских народов, в том числе и древнерусского, вошло
множество ранее не существовавших понятий религиозного,
философского и научного содержания. Наконец, нельзя забывать
и о том, что, поскольку основным источником славянской
книжности была Византия и абсолютное большинство переводов
выполнялось с греческого языка, древнерусские читатели опос-
редованно — через христианскую интерпретацию — в опре-
деленной степени получили возможность соприкоснуться с
античным наследием.
Бытовавшая на Руси переводная литература отличалась
достаточно большим жанровым многообразием. Прежде всего,
разумеется, следует назвать различные библейские и бо-
гослужебные книги, а также примыкавшие к ним сочинения
церковных деятелей (Иоанна Златоуста, Григория Наниази- на,
Василия Великого, Григория Нисского и др.). Широкой
популярностью пользовались жития святых (к числу наиболее
популярных относились «Житие Ирины» и «Житие Алексия,
человека Божия»), патерики (сборники церковнорелигиозного
содержания, состоявшие из кратких занимательных рассказов о
подвижнической жизни монахов), апокрифы (произведения с
библейским сюжетом, не вполне совпадавшие с каноническими)
и др. Важную роль для дальнейшего развития древнерусской
культуры, особенно в деле становления русского летописания,
сыграли переводы византийских хроник, прежде всего «Хроники
Георгия Амартола» и
179
12*
«Хроники Иоанна Малалы 3. В первой из них излагаются события
мировой истории в религиозно-христианском духе и с
преимущественным вниманием к церковной истории. Вторая,
написанная в отличие от первой безыскусным стилем, содержит
некоторые античные мифы, события римской истории, а главным
образом посвящена истории византийской. Имела хождение и
литература светская по содержанию, хотя и насыщенная
религиозно-назидательными поучениями: восходящая к
сирийским источникам: «Повесть об Акире Премудром»,
представлявшая собой христианизированную обработку
жизнеописания Будды, «Повесть о Варлааме и Иоаса- фе» и др.
Своеобразным рыцарским романом являлось собой «Девгениево
деяние» — прозаический перевод византийской эпической поэмы
о богатыре Дигенисе Акрите. Знали в Киевской Руси и
«Александрию» Псевдо-Калисфена, которую считали реальной
биографией Александра Македонского, а не вымыслом со
значительной долей фантастики. Наконец, можно назвать и
литературу естественно-научного (в тогдашнем понимании)
содержания — «Физиолог» и «Шестоднев», в которых давались
сведения об окружающем мире и самом человеке, хотя наряду с
реальными описывались и вымышленные существа — единорог,
кентавр и т.д. Была известна на Руси и книга путешествий —
«Христианская топография» византийского купца Косьмы
Индикоплова, побывавшего в первой половине VI в. странах
Востока — Аравии, Египте, Эфиопии. Причем значительная часть
названных выше и ряда других произведений, по мнению
исследователей, была переведена именно в Киевской Руси.
Как сообщает начальная русская летопись — «Повесть
временных лет», большую роль в организации просветительско-
переводческой деятельности сыграл киевский князь Ярослав
Мудрый (ум. в 1054 г.), который «собра писце многы и
прекладаша от грек на словенское письмо... насея книжными
словесы сьрдца верных людий» 4.
Вопрос о методах работы славянских переводчиков, а также о
качестве выполнявшихся ими переводов не получил в
специальной литературе однозначного разрешения. Большинство
исследователей указывало на стремление древних книжников к
пословной передаче иноязычных текстов.
180
Причем здесь принимаются во внимание как жанровая при-
надлежность того или иного памятника, так и традиция, в рамках
которой выполнялся перевод. С одной стороны, произведения
сакрального характера, прежде всего библейские и
богослужебные книги, должны были строже следовать за
оригиналом, нежели литература светского характера 5, а с другой
— техника работы восточнославянских переводчиков позволяет
предположить их меньшую скованность параметрами исходного
текста, нежели это наблюдалось у болгарских книжников. В этом
отношении особо выделяют созданную на Руси версию «Истории
иудейской войны», написанную по-гречески в I в. н.э. Иосифом
Флавием (Иосифом Бен Матафием). Напомним, что ее автор,
участвовавший в иудейском восстании против римского
владычества, впоследствии перешел на сторону римлян и
рассказал о ходе восстания, за которым последовало взятие и
разрушение римлянами иудейской столицы — города
Иерусалима. Сочинение Иосифа Флавия отличалось высокими
стилистическими достоинствами, передача которых представляла
немалые сложности. Древнерусский переводчик, стремясь сде-
лать текст более доступным и понятным для читателей, в ряде
случаев изменял порядок слов по сравнению с греческим
текстом, вносил в последний отдельные элементы привычного
быта, распространял описание боевых эпизодов, заменял
повествовательную и косвенную речь диалогической формой
изложения. Он широко использовал образные средства
(метафоры, сравнения и т.п.), отсутствовавшие в греческом
тексте, применял фразеологические выражения переводящего
языка. Ярче и красочнее, чем у самого автора, даны описания
природы, применен и способ диалогической организации речи,
ритмо-методического членения фраз и др. Аналогично обстояло
дело и с некоторыми иными памятниками, которые могли
сокращаться, дополняться вставками из других произведений и
т.д.
Интенсивная переводческая деятельность, с одной стороны, и
усвоение славянского, главным образом болгарского, книжного
наследия — с другой6, привели к превращению Киевской Руси в
центр славянской письменности, прежде всего именно
переводной. Иногда говорят даже об особом киев
181
ском переводе существования славянской письменности. Однако
на дальнейшем развитии ее (как и всей древнерусской культуры в
целом) крайне неблагоприятно сказались события, связанные с
монгольским нашествием.
182
Монотропа (Пустынника). Ее текст представляет собой поэму
души и плоти, переведенную прозой, причем перевод почти
буквален.
Не останавливаясь на перечислении других памятников,
впервые переведенных южными славянами в указанный период
(среди которых большое место занимала литература ас-
кетического содержания, что объяснялось отмеченным выше
влиянием идей исихазма), напомним об изменении подхода к
технике передачи иноязычных произведений, связанных с
деятельностью патриарха Евфимия и Константина Констенч-
ского. Этот процесс сопровождался эмиграцией с Балканского
полуострова многих церковных и культурных деятелей,
спасавшихся от османского нашествия. Названный момент,
естественно, отразился и на переводческой деятельности в самой
Руси, где она стимулировалась уже начиная с XIV столетия
московскими митрополитами, причисленными к лику святых, —
Алексием (конец XIII в. — 1378 г.), переводившим с греческого
Новый Завет и так называемые «учительские послания»
(сочинения раннехристианских богословов, признанных «отцами
церкви»), и его преемником Киприаном (ум. в 1406 г.), который,
как сообщают источники, «многия святыя книги с греческого
языка на русский язык преложи» 8. В следующем столетии
влияние нового подхода к передаче иноязычных текстов
сказалось весьма сильно, способствуя утяжелению и архаизации
последних, поскольку проводившаяся южнославянскими
книжниками реформа мыслилась прежде всего как возвращение к
истокам, т.е. к языковым формам, использовавшимся во времена
Кирилла и Мефодия. Отсюда и труднодоступность создававшихся
в названную эпоху версий для недостаточно подготовленного
читателя. «Переводная литература той поры, — писал один из
крупнейших специалистов по истории русского языка Б.А. Ларин,
— отличается даже для читателя-специалиста чрезвычайной
сложностью и неясностью языка, особенно переводы из бо-
гословских и научных сочинений. Знаменитый дипломатический
деятель, дьяк московского князя Дмитрий Герасимов был одним
из крупнейших переводчиков XV в. Он впервые перевел на
литературный язык Московской Руси латинскую грамматику
Доната... Но нельзя сказать, чтобы это был пере
183
вод на русский язык. Язык перевода — в основном язык
старославянский. Читать эту книгу так трудно, что надо
удивляться, как все-таки могли многие русские люди изучать
латинскую грамматику... Не менее трудно изложены переводы
богословских сочинений ряда крупных византийских писателей» 9.
Процитированное высказывание Б.А. Ларина привлекает
внимание прежде всего благодаря упоминанию имени Дмитрия
Герасимова (ок. 1465 — ок. 1530), родившегося в Новгороде и
предположительно прожившего несколько лет в Ливонии. Владея
латинским и немецким языками (а также, возможно, итальянским
и древнегреческим), Герасимов стал «толмачом» на
государственной службе. При выполнении различного рода
дипломатических поручений ему часто приходилось бывать за
границей, в том числе и в центре католицизма Риме. Однако
особенно важную роль сыграло его сотрудничество с
новгородским архиепископом Геннадием (ум. в 1506 г.),
происходившим из дворянского рода Гонзо- вых. Ведя
непримиримую борьбу с так называемой «ересью
жидовствующих», сторонников которой обвиняли в тайной
приверженности иудаизму, Геннадий поручил Герасимову перевод
антииудейских трактатов Николая де Лиры и крещеного еврея
Самуила, а также некоторых других произведений религиозно-
богословского характера. В связи с этой борьбой архиепископ
организовал и наиболее крупное переводческое предприятие
своего времени — создание первого на Руси полного корпуса
библейских книг, часть которых отсутствовала в имевшихся
церковнославянских переводах. Помимо Дмитрия Герасимова, в
реализации замысла Геннадия участвовало несколько других
переводчиков — Влас Игнатов, монах-доминиканец Вемианин
(южнославянского происхождения), Николай Булев. Работа над
составлением библейского свода была завершена в 1499 г.,
причем, как неоднократно отмечалось, опирались его создатели не
только на уже существующие славянские версии, но и в
значительной степени на текст латинской Вульгаты. «Это
выразилось и в соответствии ветхозаветного канона латинской
традиции, и в переводе недостающих книг по Вульгате, и в
упорядочении по ней некоторых старых переводов...» 10
184
Использовалась также и немецкая Библия по Кельнскому
изданию 1478 г.
Подобного рода влияние католической традиции на труд,
целью которого являлось торжество православия, объясняют
целым рядом причин, важнейшую из которых видят в том, что
новгородский епископ в борьбе с еретиками стремился ис-
пользовать богатый опыт, накопленный в этой области западной
церковью. Сыграло свою роль, вероятно, и падение авторитета
греческой церкви после истории с Флорентийской унией 1439 г.
(попыткой объединить католическую и православную церкви под
властью Папы Римского, вызвавшей резкое неприятие в
Московской Руси), и гибель Византийской империи, в результате
которой константинопольский патриарх оказался под турецким
владычеством, — а это, в свою очередь, не могло не отразиться и
на престиже греческой духовной литературы. Указывали также на
отсутствие надежных греческих списков и квалифицированных
переводчиков с греческого; не исключено и влияние личных
пристрастий самого архиепископа. Как бы то ни было, на рубеже
XV—XVI столетий (который иногда называют новгородским
периодом в развитии переводной литературы) наблюдается
невиданное ранее интенсивное использование
западноевропейской книжности: при почти полном отсутствии
переводов с греческого сотрудники Геннадия охотно пользуются
латинскими и в определенной степени немецкими источниками.
Помимо указанных выше произведений, можно назвать
Псалтырь, над которой Дмитрий Герасимов и Влас работали в
1498—1500 гг., трактат о времяисчислении Вильгельма
Дурандуса, частично переведенный Булевым, «Прение живота со
смертью», проникнутое эсхатологическими 11 настроениями
(переведено с немецкого в конце XV в.), прение Псевдо-Афанасия
Александрийского с Арием, переведенное с латинского греком
Мануилом Дмитриевым, и др. Западное влияние проявлялось в
том, что тексты Ветхого Завета дополнялись предисловиями и
комментариями, отражавшими традицию средневековой
схоластики.
С другой стороны, в рассматриваемый период было сделано и
несколько переводов с еврейского («Шестокрыл», «Тайная
Тайных», а также «Логика» крупнейшего еврейского
средневекового философа Моисея бен Маймонида 12). Тра
185
диционно их считали результатом деятельности основных врагов
Геннадия — «жидовствующих», вместе с тем указывалось, что
само по себе использование названных текстов отнюдь не
отвергалось ни самим архиепископом, ни другими солидарными с
ним иерархами.
Бурная переводческая деятельность Геннадия и его спод-
вижников прервалась в 1504 г., когда новгородский архиепископ
был лишен сана, а центр переводческой деятельности
переместился в Москву, куда перебрались и некоторые бывшие
помощники Геннадия.
186
слан другой инок, Максим, который получил характеристику
«искусного и годного к толкованию и переводу всяких книг
церковных и эллинских» (т.е. греческих). Однако посольство, в
составе которого находился Максим, смогло приехать в Москву
лишь в 1518 г.
Уже при первом появлении будущего «прелагателя» и
«справщика» (т.е. переводчика и редактора) при дворе мос-
ковского князя могли возникнуть сомнения в удачности сде-
ланного греческими единоверцами выбора, «понеже Максим,—
по свидетельству современников,— русского языка мало разумея
бе». Не владел он и церковнославянским (на котором, собственно
говоря, и должен был осуществлять свою деятельность), и
вообще ни одним славянским языком. Это вполне понятно,
поскольку до приезда в Москву ему вряд ли приходилось
соприкасаться со славянским миром. Происходя из довольно
известного греческого рода (как предполагают, до пострижения
он именовался Михаилом Триволисом), Максим Грек,
родившийся в 70-е годы XVI в., получил в юности хорошее
образование, пользуясь, в частности, библиотекой своего дяди
Дмитрия, в которой наряду с христианской литературой имелись
и сочинения античных мыслителей — Платона, Аристотеля,
Плотина. Затем последовала учеба в различных городах Италии
(отсюда предположительное знание не только латинского, но и,
возможно, итальянского языка). Особенно важным для молодого
грека являлось пребывание во Флоренции, где он общался с
местными гуманистами и слушал проповеди Савонаролы, после
гибели которого принял постриг в доминиканском монастыре,
после чего перебрался на Афон. Возможно, уже в Италии Максим
начал заниматься греко-латинскими и латино-греческими пе-
реводами, продолжив затем это занятие в Афонском монастыре.
Вероятно, именно приобретенная им репутация «книжного
переводчика» заставила монастырское руководство послать его в
Москву вместо Саввы. Незнание же церковно- славянского их не
смущало — считая последний, в отличие от греческого, еще
неупорядоченном языком, законы которого не требуют
специального изучения, афонские власти были уверены, что
Максим к нему «борзо навыкнет». Впоследствии это
действительно произошло, но на первых порах ему
187
приходилось переводить с греческого на латинский, а при-
ставленные к нему бывшие члены геннадиевского кружка —
Дмитрий Герасимов и Власий «с голоса» воссоздавали текст по-
церковнославянски, диктуя его писцам (так была переведена
«Толковая псалтырь»). Аналогично шла работа над славянской
версией толкований Иоанна Златоуста на Евангелие от Иоанна
(«споспешницы же в переводе Максиму толмачи латынские
Власий и Дмитрий, Максиму убо смотрящю в греческую книгу и
сим изъявляя латынским языком, они же ска- заваху писцом
русскою беседою...»13). С греческого языка были также
переведены некоторые сочинения Симеона Ме- тафраста, Василия
Великого, отрывки из византийского Лексикона XII в., творения
Григория Богослова, одно из сочинений Иосифа Флавия,
библейские книги IV Маккавейская и Есфирь, с латыни —
«Взятие Константинополя турками» итальянского гуманиста Энея
Сильвия. Незадолго до смерти совместно с монахом Троице-
Сергиевой лавры Нилом Курляте- вым (которого он обучал
греческому языку) Максим вновь перевел Псалтырь, но уже без
«толкований» (т.е. комментариев). Наконец, важную часть работы
афонского монаха составляли исправления некоторых
богослужебных книг и устранение ошибок, возникших при
переводе и переписывании.
Убеждение Максима в культурном превосходстве греческого
языка заставляло его руководствоваться в своей деятельности
прежде всего правилами греческой грамматики. Утверждая, что
«учение то у нас, у греков, хытро дело, а не и у вас», монах с
Афона настаивал, что «тако же у вас, русех, подобает бывати» 14.
Поскольку же церковнославянский был, по его мнению, языком
еще неупорядоченным, Максим Грек считал возможным вносить
туда формы, более свойственные разговорной речи (например,
заменять в символе веры «чаяти» на «ждати» — «жду
воскресения мертвых»), что по понятиям московских книжников
являлось совершенно нетерпимым искажением. «Мню, от
книжных речей и общия народные речи исправляти, а не книжныя
народными обезчещати», — полемизировал с недостаточно
сведущим, по его мнению, иностранцем богослов и публицист
XVI в. Зиновий Отенский 15.
Открыто отстаивавшиеся Максимом Греком принципы, его
«непочтительное», с точки зрения многих русских ревни
188
телей благочестия, отношение к церковнославянским книгам,
наконец, выступления по разным поводам церковной и поли-
тической жизни страны вполне закономерно вызвали у ряда
представителей церковной иерархии резко отрицательное от-
ношение, постепенно переходившее в открытую враждебность.
Несмотря на его уверения, что он лишь устраняет ошибки
прежних переводчиков, противники новшеств утверждали: «Ты
зде нашей земли Русской никаких книг не похвалишь, но паче
укоряешь и отметаешь, а сказываешь, что здесь на Руси книг
никаких нет»16.
Развязка конфликта наступила в 1525 г., когда на церковном
соборе Максим был осужден как еретик, клеветавший на русское
духовенство, презрительно отзывавшийся о русских святых
книгах и пытавшийся внести в них «богохульные» изменения. Не
довольствуясь этими обвинениями, противники афонского старца
инкриминировали последнему намерение околдовать великого
князя и даже шпионаж в пользу турецкого султана. Несмотря на
покаяние и просьбу в помиловании, Максим был приговорен к
заточению в Иосифо-Волоко- ламском монастыре и отлучению от
причастия, а также лишен возможности читать и писать. На
соборе 1531 г. осуждение было подтверждено, причем к прежним
обвинениям добавлено новое — в симпатиях к бывшему
московскому митрополиту Исидору (кстати, также греку по
происхождению), подписавшему упомянутую выше
флорентийскую унию, хотя последний умер еще до рождения
Максима. Однако афонского старца перевели в Тверской Отрочь
монастырь, где условия заточения смягчились (в частности, ему
было разрешено вновь пользоваться книгами и писать самому). В
1551 г., после освобождения, Максима переводят в Троице-
Сергиев монастырь, где его посетил царь Иван Грозный и где
многострадальный «многоучен муж» и скончался в 1556 г.
Говоря о проблемах, связанных с переводом священной ли-
тературы, Максим Грек неоднократно подчеркивал, что для нее
требуется «боговдохновенная премудрость и разум высочайший»,
обретаемые лишь путем длительного упорного труда. К этому
следует присовокупить и сложность исходного (греческого)
языка, который «зело есть хитреиши» и доступен лишь тем, кто
долгие годы изучал его под руководством опытных настав
189
ников. Отсюда Максим заключает, что переводчики и «испра-
вители» (редакторы) смогут выполнить стоящие перед ними за-
дачи лишь в том случае, «аще грамматичными художествы и
риторскою силою вооружены будут, не от себя сие, но от учителей
искуснейших стяжаша»17. Сам автор этих строк, как показывают
источники, отличался достаточно большими филологическими
познаниями. О них свидетельствуют, с одной стороны, записи,
сделанные Максимом для обучения своих учеников, проведенный
им при подготовке второго перевода книги Псалмов анализ
существующих греческих версий и использование толкований
Оригена и других авторитетных комментаторов. Интересны и
сделанные ученым греком (вероятно, для учебных целей) глоссы
в греческом тексте, которые могли бы послужить материалом для
греческо-славянского словаря.
Акцентирование афонским книжником важности грамма-
тических познаний («и кто что пишет, или книжная писмена
устраяет, или стихи соплетает, или повести изъявляет, или по-
слания посылает, или что таковых составляет, то все грамматикою
снискает»18) дало основание связывать с его именем создание
«грамматической теории перевода» (термин чешской
исследовательницы С. Матхаузеровой). Характерно, что во время
суда над ним важное место заняла чисто грамматическая
дискуссия: чтобы устранить совпадение 2-го и 3-го лица
единственного числа в форме аориста, Максим заменил эту форму
перфектом, в чем его противники усмотрели отрицание вечности
божественного бытия, поскольку перфект, по их мнению,
относился к действиям, имеющим временной предел (вспомним,
что в том же XVI столетии примерно такая же история — хотя и с
худшими последствиями — произошла во Франции с Этьеном
Доле). Сам Максим категорически отвергал подобное обвинение,
ссылаясь на то, что грамматическое значение обоих времен
синонимично.
190
них можно назвать ризничего тверского монастыря, инока
Троице-Сергиева монастыря Силуана (Сильвана), участвовавшего
в переводе бесед Иоанна Златоуста, и уже упоминавшегося выше
Нила Курлятева. Именно Силуан подчеркивал необходимость
руководствоваться при переводах прежде всего смыслом
исходного текста: «Разума паче всего искати подобает, его же
ничто же честнеище...»19. В свою очередь, Нилу Курлятеву
принадлежит предисловие к выполненному Максимом в 1552 г.
переводу Псалтыри, где он восхваляет ясность слов и фраз,
присущую учителю, заодно упрекая его предшественников за
незнание русского языка («перевели ино гречески, ово словенски,
и ино сербски, и друга болгарски, иже не удовлишася (не
способны) преложити на русскии язык» 20. Но, пожалуй, наиболее
крупным продолжателем дела Максима Грека стал
небезызвестный князь Андрей Михайлович Курбский (1528—
1583), считавший афонского книжника своим учителем и после
бегства в Литву в 1564 г. активно стимулировавший в Белоруссии
и Украине переводческую деятельность. Он тратил много усилий
для появления исправленных славянских версий сочинений
православных «отцов церкви» и сам активно участвовал в
переводах. Среди них — сочинения Иоанна Златоуста, Иоанна
Дамаскина, Василия Великого, Григория Богослова, Симеона
Метафраста. Причем в предисловиях к своим переводам
Курбский часто ссылался на Максима как на непререкаемый
авторитет, что было характерно и для других деятелей
православной культуры в Западной Руси. Это вполне понятно,
поскольку, находясь под властью католического Польско-
Литовского государства и испытывая все усиливающееся
давление, они стремились, помимо Московской Руси, укрепить
связи с греческой церковью, с которой поддерживали оживленные
контакты. Поэтому в следующем XVII столетии именно Украина
и Белоруссия поставляли в Москву наиболее компетентных
переводчиков с греческого языка, выполняя одновременно роль
своеобразных посредников для направлявшихся туда греков.
Вместе с тем для успешной борьбы с католической пропагандой
им приходилось обращаться и к латинским источникам, заим-
ствуя оттуда учебные пособия и богословскую литературу, а
порой — даже книги Священного Писания. При этом в Юго-
191
Западной Руси в качестве переводящего (и вообще литературного)
языка мог использоваться не только церковнославянский, но и так
называемая «проста мова», основу которой составлял язык
канцелярский, постепенно начинавший употребляться и вне
деловых текстов. Отсюда возникает еще одна разновидность
межъязыковой коммуникации: «...с XVI в. западнорусские тексты,
использующие "просту мову", переводятся на
церковнославянский язык: одновременно все чаще практикуется
перевод московских книг на язык, более понятный украинцам и
белорусам»21. Характерно в этой связи и терминологическое
несовпадение: в Московской Руси, когда речь шла о литературном
языке, словом «русский» именовали церковнославянский
(«словенский», или «словенороссийский») язык, а в Юго-
Западной Руси им называли «просту мову»,
противопоставлявшуюся церковнославянскому.
Что же касается других переводов XVI столетия, то они, как
правило, выполнялись продолжателями геннадиевского кружка
(отношение к которому у Максима Грека, несмотря на
совместную работу с его членами, было достаточно на-
стороженным). Так, Дмитрий Герасимов по заказу новгородского
епископа Макария, ставшего впоследствии митрополитом
московским, перевел в 1535 г. Толковую Псалтырь Брунона
Вюрцбургского. С его же именем предположительно связывают
перевод латинского сочинения Максимилиана Трансильвана «О
Молукитцких (т.е. Молукских) островах», которую мог привезти в
Россию другой бывший сотрудник Геннадия — Власий. В этом
произведении, написанном в форме письма императору
Священной Римской империи германской нации Карлу V,
рассказывается о плавании Магеллана и сделанных во время него
географических открытиях. Вполне вероятным считается участие
«геннадиев- цев» в переводе Повести о Лоретской Божьей
Матери, оригинал которой пока не найден. Из других сочинений
можно упомянуть выполненный ученым немцем по поручению
митрополита Даниила перевод с немецкого медицинского пособия
— «Травника» и ряд переводов с польского: прозаическое
переложение польской поэмы второй половины XV в. «Разговор
магистра Поликарпа со Смертью», представляю
192
щей собой религиозно-назидательное произведение с опре-
деленной сатирической окраской, которое подверглось в русской
редакции наиболее существенному сокращению и
редактированию, усиливавшему назидательную сторону и
устранявшему ее сатирико-юмористический характер, «Ле-
чебник» И. Спичинского, «Назидатель» Петра Кресценция, а
также «Всемирная хроника» Мартина Вельского, в которой были
представлены и чешские источники. Характерно, что к концу XVI
в. появилась еще одна версия последней, но уже переложенная с
«простой мовы», т.е. западно-русского перевода.
Обращает на себя внимание почти полное отсутствие среди
переводных памятников произведений, которые можно было бы
отнести к художественной литературе. Хотя, как видно из
предыдущего изложения, переводились тексты не только
церковно-религиозного, но и светского содержания, Лднако
последние представляли собой, если можно так выразиться,
произведения познавательно-прикладного характера
(исторические, географические, медицинские). В технике пе-
редачи могли сочетаться стремление к дословности и внесение
различного рода изменений и купюр, вызванное недостаточным
знакомством переводчика или читателя с реалиями,
фигурирующими в оригинале. Так, например, обстояло дело с
переводом сочинения «О Молукитцких островах», где исто-
риограф Педро Мартир де Англериа превратился в «Петра-
Мученика» (переводчик понял часть собственного имени
«Мартир» как «мученик»), «раковина» заменена на привычного
«рака» и т.д. В целом состояние переводческого дела в Русском
государстве (которое, по выражению Курбского, было затворено,
«аки в адовой твердыне») свидетельствовало о сильной
культурной изоляции страны, продолжавшейся вплоть до
Смутного времени.
193
13 Наука о переводе
зи отмечают процесс так называемого «обмирщения» русской
культуры, результатом которого явилось осознание са-
мостоятельной эстетической и познавательной ценности
различных видов искусства. Одним из наиболее заметных его
проявлений стало расширение социальной базы литературы:
наряду с духовенством, ранее занимавшим в среде книжников
почти монопольное положение, можно встретить представителей
других сословий (от крестьян до бояр). Усиливается и авторское
начало: появляется все больше подписанных произведений, в том
числе и переводных. Начинается и процесс специализации
книжного дела, выделение отдельных жанров (развлекательные
повести, трактаты, посвященные различным областям знаний,
учебные пособия и т.д.), хотя пока еще они и развиваются в
рамках единого фонда письменности, создаваемого одними и
теми же писателями и переводчиками. Меняется и соотношение
между исходными языками: большая часть переводов делается с
латинского языка, бывшего в этот период языком науки в
европейских странах. За латинским языком шел польский — как в
силу его достаточно широкого распространения среди русских
переводчиков (вообще, знание польского языка считалось к концу
XVII столетия в дворянской среде признаком образованности),
так и благодаря тому, что в этот период Польша продолжала быть
посредницей в сношениях с Западом. Меньше переводили с
немецкого и белорусского. Случаи перевода с французского
единичны, а с итальянского или испанского пока не переводили
совсем. В первой половине XVII в. почти не выполнялось
переводов с греческого языка, за исключением басен Эзопа,
переведенных служившим в посольском приказе Федором
Гозвинским 22, и нескольких сочинений религиозного характера
(литургия апостола Иакова и полемические произведения против
католиков, перевод которых не сохранился или не был
осуществлен).
Однако начиная с середины столетия положение начинает
меняться. Большую роль здесь сыграл приезд в 1649 г. группы
киевских «ученых старцев», о котором еще будет сказано ниже.
Позднее, в 1685 г., в Москву прибыли выходцы из Греции братья
Лихуды — Иоанникий (в миру Иоанн, 1633—
194
1717) и Софроний (в миру Спиридон, 1652—1730). Присланные
по просьбе патриарха Иоакима для преподавательской
деятельности, они также внесли заметный вклад в формирование
греческой образованности. К концу века при поддержке
патриарха возникает так называемая «грекофильская» партия,
центром которой стал Чудов монастырь. Ее представители,
имевшие сильные позиции при Печатном дворе и Московской
духовной академии23, противопоставили себя «латинофилам»,
ориентировавшимся на европейскую, прежде всего польскую,
культуру (сюда относят Симеона Полоцкого и его ученика
Сильвестра Медведева). Грекофилы не только переводили с
греческого на славянский, но и доказывали, что последний лучше
подходит для этой цели, нежели латинский: «И аще случится и
преложити это на славенский с греческа, удобно, и
благопристойно, и чинно прелагается, и орфография цела
хранится»24. В Чудовом монастыре выполнялись даже (Козмой
Афоноиверским) и переводы с церковнославянского языка на
греческий. Способствовала оживлению переводов с греческого
церковная реформа патриарха Никона, целью которой было
согласование русского богослужения с греческим и исправление
церковных книг по греческому образцу.
Что касается языка самих переводов (естественно, речь идет о
произведениях светского, в основном беллетристического
характера, поскольку религиозная литература, по определению,
ориентировалась на церковнославянские нормы), то в
специальной литературе нет однозначного ответа на этот вопрос.
Вероятно, в каждом отдельном случае, в зависимости от
комплекса объективных и субъективных факторов (характер
текста, личность переводчика, его образовательный уровень и
т.д.), могли преобладать либо русские, либо церковнославянские
элементы, иногда сочетавшиеся с польскими, белорусскими и
украинскими.
195
13'
левиче, восходящий к французскому источнику и ставший на Руси
«народной книгой», впитавшей множество фольклорных мотивов.
Можно назвать также роман о Брунцвике, пришедший из Чехии,
«Повесть о Петре Златых Ключей», также имеющую французское
происхождение, но переведенную с польского языка, и некоторые
другие памятники. Хотя литературно-художественная ценность
этих памятников была достаточно низкой, знакомство с ними
знаменовало важный для русской культуры факт появления
сочинений чисто развлекательного характера, лишенных назида-
тельно-дидактической значимости. О единстве переводческого
метода здесь также не приходится говорить: например, «Повесть
о Петре Златых Ключей», почти дословно следующая оригиналу
(включая значительное количество полонизмов и украинизмов),
вместе с тем имеет в русской версии существенные отличия: в ней
также устранялись незнакомые реалии, второстепенные
персонажи, описания и т.п. Характерно, что переводы таких
произведений оставались анонимными.
XVII столетие знало и ряд переложений (опять-таки с
польского языка) различного рода новеллистических сборников.
Так, в 30-е годы появилась «Повесть о семи мудрецах», затем —
«Римские деяния», «Фацеции», «Апофегматы», «Великое
зерцало».
«Повесть о семи мудрецах» восходит к латинскому переводу,
выполненному во Франции в XII—XIII вв. с древнееврейского
языка. Ее источником была Индия, а посредниками — арабская,
персидская, сирийская и греческая версии. Русский текст,
сделанный с польского перевода XVI столетия, скорее
представлял собой его пересказ.
«Римские деяния» (предположительно созданные в XIII в. на
латыни в завоеванной норманнами Англии) представляют собой
рассказы псевдоисторического характера; русский текст
достаточно близко следует за польским.
Польские «Фацеции» состояли из новелл, собранных из
латинских и немецких источников. В них можно найти и
жанровые сценки с простой фабулой, и псевдоисторические
анекдоты, и изречения, приписываемые тем илл иным знаме-
нитым людям. И здесь при переводе на русский язык дослов
196
ное следование оригиналу сочетается с его свободной обра-
боткой. Близок к «Фацециям» и сборник «Апофегматы», с
которым московские читатели познакомились не позднее
последней трети XVII в.
«Великое зерцало» ведет свое происхождение от латинской
книги, составленной в Нидерландах, и включает в себя главным
образом произведения религиозно-дидактического содержания.
По замыслу составителей, этот сборник (как, впрочем, и
«Римские деяния») должен был обеспечивать проповедников
иллюстративным материалом, однако первоначальное назначение
часто забывалось и оба памятника воспринимались как
беллетристические повествования. Известны два перевода
«Великого зерцала» (аналогично обстояло дело с
«Апофегматами» и «Римскими деяниями»). Первый был вы-
полнен по приказу царя Алексея Михайловича в 1677 г. группой
из пяти переводчиков Посольского приказа: Семена Лаврецкого,
Гавриила Дорофеева, Григория Кульчицкого, Ивана Гуданского и
Ивана Васютинского, получивших, кстати, за свой труд по сто
сальных свечей в качестве вознаграждения. При редактировании
были исключены некоторые новеллы, устранен католический
оттенок, опущены или изменены отдельные детали, а также
введены некоторые подробности, характерные для русской
жизни, что, однако, не меняет общего дословного характера
перевода. Во втором переводе (который, как предполагают,
делался уже не по заказу, а для себя) эта тенденция
приспособления к русской действительности проявилась еще
отчетливее.
Крайне слабо представлено было в переводной литературе
XVII столетия античное наследие. Если не считать упомянутых
выше басен Эзопа в переводе Гозвинского (позднее появились
еще две их версии, создателями которых были Андрей Виниус и
Петр Кашинский), то можно назвать лишь несколько памятников,
в большинстве своем не относящихся к художественной
литературе в собственном смысле слова (хотя грань между
«художественными» и «нехудожественными» текстами здесь
достаточно условна). Это не дошедшие до нас части «Истории»
греческого автора Фукидида и «Панегирика», написанного в
честь римского императора Траяна Плинием Младшим, которые
переводил Епифа-
197
ний Славинецкий, «История Филиппа» римского историка эпохи
императора Августа Помпея Трога, сочинение Фронти- на о
военном искусстве, переведенное Карионом Истоминым, и
незаконченный перевод «Физики» Аристотеля. Иногда к
приведенному списку присовокупляют также «Метаморфозы»
Овидия, переложенные со стихотворений польской версии
Валериана Отфинского, однако многим исследователям
представляется более правильным отнесение последнего уже к
XVIII в.
Наконец, говоря о переводной литературе XVII столетия,
нельзя не отметить зарождения стихотворного перевода. Один из
первых опытов — причем с украинского языка — принадлежал
князю И.А. Хворостинину и носил антиерети- ческую
направленность. В дальнейшем переводились стихи разных
жанров, главным образом с польского языка (произведения
Бартоша Патроцкого, Андрея Белобоцкого, Яна Кохановского и
др.). Стихами были даже переведены лечебник «Управление
здравия» и стихотворные вставки в прозаических произведениях.
Стихотворным переводом с немецкого начинается и русская
драматургия — пьеса «Ар- таксерксово действо», автором
которой был пастор Иоанн Грегори.
Завершая разговор об основных жанрах переводной лите-
ратуры XVII столетия, необходимо назвать и сочинения ути-
литарно-прикладного научного характера (трактаты по военному
делу, географии, геометрии, астрономии, экономике, медицине,
анатомии и т.п.). Появляются первые словари (латино-греко-
славянский, российско-латино-шведский, польско-славянский и
др.).
Что же касается переводрв духовной литературы, то они в этот
период не только занимали весьма важное место, но по качеству
даже превосходили наследие предыдущих эпох. Однако теперь
книги религиозного содержания стали одним из специальных
разделов письменности, не покрывая всего содержания
последней. Именно их межъязыковую передачу и имели в виду
авторы рассматриваемой эпохи в своих теоретических
рассуждениях о переводе, о которых будет сказано в следующем
параграфе.
198
7. Переводчики XVII века
и развитие переводческой мысли
199
приказа в культурное развитие страны. «Работники приказа
оставили след во всех почти разделах литературы, особенно
переводной: помимо информационных сводок («Вестей Ку-
рантов») они должны были переводить специальные научные
исследования, они переводили и составляли лексиконы, они
трудились над компиляциями, утверждавшими достоинство
Московского Царства и правящей династии, готовили учебные
пособия для членов царской семьи, переводили учительную и
развлекательную литературу, участвовали в подготовке первых
пьес русского театра» 26. Именно в их среде вырабатывался тот
переводящий язык, который уже в следующем XVIII столетии был
узаконен распоряжением Петра I, адресованном переводчику
Феодору Поликарпову: «Высоких слов славенских класть не
надобеть, но Посольского приказу употреби слова» 27.
Однако при всем разнообразии деятельности этой группы
переводчиков (имена некоторых из них упоминались в пре-
дыдущем разделе) одна жанровая разновидность переводной
литературы — произведения религиозно-духовного содержания
— находилась фактически вне сферы их компетенции. Ею
занимались уже специалисты, как правило, сами принадлежащие
к духовенству.
Прежде всего следует назвать группу украинских «ученых
старцев», приглашенных в 1649 г. в Москву для работы с
церковной литературой и преподавания греческого и латинского
языков. Первое место среди них бесспорно принадлежит
Епифанию Славинецкому (ум. в 1675 г.). Знаток нескольких
языков (помимо греческого и латинского в их число, по
сообщениям источников, входил и древнееврейский), Епифа- ний
после переезда в Москву вначале обосновался в Андреевском
Преображенском монастыре, а позже перешел в Чудов монастырь,
где оставался иеромонахом в течение 26 лет, одновременно
занимаясь преподавательской и переводческой деятельностью.
Репертуар последней был весьма обширен. Помимо книг
различного содержания, заказанных московскими властями
(сочинения по космографии, анатомии, географии и т.д.),
Епифаний (составивший также греко-сла- вянский и латино-
славянский лексиконы) переводил и редактировал издания
религиозной литературы (богослужебные
200
книги, жития святых и др.). При этом он уделял много внимания
филологической работе над текстами, что особенно заметно на
примере сборника сочинений Отцов Церкви, изданного в 1665 г. и
предназначавшегося для замены несовершенных с точки зрения
составителя древних переводов. В 1674 г. произошло событие,
которое должно было стать достойным венцом жизненного пути
бывшего преподавателя Киево-Мо- гилянской коллегии 28: по
инициативе царя Алексея Михайловича «Священный Собор,
преосвященные митрополиты, архиепископы всея великия
России разных епархий благословили преводити Библию всю
вновь, Ветхий и Новый Завет, ему иеромонаху Епифанию
Славинецкому с книг греческих самых семидесятых
переведенные»29. Будучи сотрудником патриарха Никона (и,
кстати, пытавшийся облегчить его участь на Соборе 1660 г.,
впервые осудившем честолюбивого иерарха), Епифаний сам
отмечал, что «грех еличейший есть нам, Словенам,
Православным христианам, и укоризна, и бесчестие крайнейшее
от иностранных народов... яко не имамы Библии, добре
переведенный, паще же в Святом Евангелии премногая суть
прегрешения»30. Для реализации этого замысла «претолковник
изящный Священных Писаний» (как гласила посвященная ему
эпитафия) создал авторитетную комиссию из «чтецов греческих и
латинских книг и писцов, добре знающих по грамматице
славенстей правописание» 31 и горячо взялся за дело. Однако
перевести ему удалось лишь книги Нового Завета, причем
завершить их редактирование ученому старцу помешала смерть,
после которой создание новой версии церковнославянской
Библии приостановилось почти на полвека.
Говоря о методе, которым пользовался Епифаний при пе-
редаче иноязычного текста, позднейшие исследования акцен-
тировали внимание на буквализме, часто затрудняющем вос-
приятие и понимание его переводов. Эта установка, опиравшаяся
на отмеченное выше убеждение в близости церковнославянского
языка греческому, особенно ярко проявилась в деятельности
ученика и последователя Епифания — монаха Чудовского
монастыря Евфимия, переводчика трудов христианского автора
III в. Дионисия Александрийского и других религиозных
сочинений. В своем стремлении как можно бли
201
же следовать за греческим оригиналом, Евтимий доходил до
использования греческих слов со славянскими грамматическими
элементами, частично сохранившими графику источника. Он дал
и теоретическое обоснование подобного принципа: «Подобает
истинно и право преводити от слова и до слова, преписывати,
паче же преводити от языка на язык, яко писаша самим святии
отци древнии еллинским диалектом... и не токмо речение,
лежащее во Святом Писании, пре- менити не безбедно есть, но и
само сторонное препинание, запяту или точку не на подобающем
месте положити — велику творит тщету и разум Писания
растлевает»32. Столь крайняя позиция вызывала недовольство у
современников чудовского инока, настроения которых выразил —
правда, уже в XVIII в. — упоминавшийся выше Федор
Поликарпов, отозвавшийся об одном из переводов Евфимия
следующим образом: «Книга Григория Богослова Назианзена, с
прочими, иже в ней, преведена необыкновенною славянщизною,
паче же рещи еллинизмом, и затем о ней мнози недоумевают и
отбегают»33. Вместе с тем Евфимий, как и Епифаний, уделял
большое внимание филологической работе над текстом, при-
влекая многие списки, тщательно редактируя свои переводы и
снабжая их справочным аппаратом — оглавлениями и ука-
зателями.
Среди активных участников Никоновской реформы выде-
ляется колоритная фигура Арсения Грека, прибывшего в Россию в
1649 г. (т.е. почти одновременно с киевскими старцами) и
основавшего в ней школу с преподаванием латинского и
греческого языков. Обвиненный в измене православию и
сосланный в 1650 г. в Соловецкий монастырь, он был два года
спустя возвращен в Москву по приказу самого патриарха,
поручившего ему руководство «справным делом» (в обязанности
справщиков входили перевод с греческого, сверка его со
славянским текстом и редактирование с использованием древних
греческих и славянских рукописей). После же падения некогда
всесильного Никона Арсению вновь пришлось несколько лет
провести на Соловках.
В лагере «латинофилов» выделяется прежде всего дея-
тельность Симеона Полоцкого (Самуила Емельяновича Пет-
ровского-Ситниановича, 1629—1680). Воспитанник Киево-
202
Могилянской коллегии, с 1664 г. живший в Москве и пользо-
вавшийся доверием Алексея Михайловича (в 1667 г. он был
назначен воспитателем царских детей), Симеон оставил
сравнительно небольшое количество переводов (книгу папы
Григория Великого об обязанностях пастыря, фрагменты из
сочинений Петра Альфонса и Винцента де Бове). Особо вы-
деляется версия «Псалтыри рифмотворной», восходящая к
польскому сочинению Яна Кохановского, но представляющая
собой скорее перенос иноязычного образца на русскую почву.
Однако гораздо более важен его вклад в разработку тео-
ретических проблем перевода, основной принцип которого
сформулирован им в полемическом сочинении «Жезл правления»
следующим образом: «Образ той прототипу своему или
первообразному благо уподобляется, иже во всех частех праведне
ему ответует. Сказатель же или преводитель странного языка сей
есть верный, иже и разум, и речения прево- дит неложно, ничесо
же оставляя. Греческая Святая Писания суть нам славянам
прототипом, иже есть первообразное, от их же вся книги наша
преводим, ничесо же прилагающе или отъемлюще, да
совершение им уподобимся. Тем же аще что в древних преводех
или непризрением, или недомыслием, или нерадением оставися,
добре ныне исправляется приложением»34.
Таким образом, наиболее выдающиеся представители обеих
партий — «грекофильской» и «латинофильской» — сфор-
мулировали свое отношение к принципам межъязыковой пе-
редачи, причем, как отмечала чешская исследовательница Светла
Матхаудерова, если Евфимий Чудовский акцентировал внимание
на том, чтобы «речение и разум» не были переменены, то Симеон
Полоцкий требует, чтобы они были переведены и ничего не было
оставлено.
Таким образом, «пословной» концепции перевода вновь была
противопоставлена ориентация на выявление грамматического
соотношения между системами исходного и переводящего
языков, возрождавшая на новом этапе идеи Максима Грека 35.
О взаимоотношениях между представителями обоих течений
говорит тот факт, что, подбирая себе сотрудников для
предполагаемого перевода Библии и включив в их число Ев-
203
фимия Чудовского, «Симеону же Полоцкому не изволи отец
Епифаний (Славинецкий. — Л.Н., Г.Х.) у дела сего быти того
ради, зане аще и учен бе, по-латински точию, гречески же ниже
малейши что-либо знаше».
Вместе с тем в специальной литературе отмечалось, что сама
оппозиция «грекофилов» и «латинофилов» носила в значительной
степени условный характер. Так, греческая партия в лице своих
наиболее ярких представителей — чудовского иеродиакона
Дамаскина, Евфимия, братьев Лиху- дов — пользовалась и
латинскими источниками. В ее среде было много людей, которых
Дамаскин окрестил «пестрыми», т.е. занимавшими
колеблющуюся позицию.
В этой связи можно вспомнить Кариона Истомина (1650—
1717). С одной стороны, будучи монахом Чудова монастыря и
справщиком Печатного двора — цитаделей «грекофилов», он не
мог не разделять многие их положения. С другой стороны, в
поэзии Карион Истомин выступал как продолжатель Симеона
Полоцкого, а среди его переводов мы находим латиноязычные
произведения — упомянутую выше книгу Фронтина о военном
искусстве и сочинение Псевдо-Августина «Книга о видении
Христа», что сближает его с противоположной партией.
С такими итогами подошла русская переводческая традиция к
XVIII столетию, открывшему новый этап в жизни страны,
который существеннейшим образом повлиял на дальнейшее
развитие перевода и переводческой мысли.
Глава2
205
Таким образом, в соответствии с государственными по-
требностями страны, переводиться должна была в первую
очередь специальная литература утилитарно-практического
характера (по подсчетам позднейших исследователей, на долю
художественных произведений в нашем понимании приходилось
не более 4% всей печатной продукции того времени). К ней
следует, правда, добавить труды по истории, юриспруденции,
политическим учениям т.п., но они также отбирались, исходя из
представления «о пользе общественной» (сочинения Г. Гроция, С.
Пуфендорфа, Юста Липсия, Тита Ливия, Квинта Курция и др.)
Обращает на себя внимание, что литература религиозного
характера не была включена в составленный царем перечень, а
сам Петр, посылая как-то книгу с двумя трактатами — «о
должности человека и гражданина» и «о вере христианской», —
потребовал, чтобы переведен был только первый из них, «понеже
в другом не чаю к пользе нужде быть» 39. Вместе с тем и в
петровскую эпоху продолжалась в определенной степени
разработка проблем, связанных с библейскими переводами,
причем здесь можно отметить наличие двух тенденций. С одной
стороны, в 1712 г. был издан специальный царский указ об
издании исправленного текста славянской Библии, который
надлежало отредактировать и согласовать «с греческою
семидесяти преводников Библиею» (т.е. с Септуа- гинтой). Эта
работа осуществлялась архимандритом Феофи- лактом
Лопатинским и уже известным нам Софронием Лиху- дом с
несколькими помощниками под наблюдением митрополита
Стефана Яворского. Однако в связи с рядом обстоятельств
субъективного и объективного характера довести задуманное
предприятие до конца удалось лишь полвека спустя, в
царствование дочери Петра Елизаветы, когда двумя изданиями (в
1751 и 1756) вышла в свет так называемая Елизаветинская
Библия.
С другой стороны, в связи с общим изменением языковой
ситуации в России и ограничением сферы использования
церковнославянского языка, при поддержке царя и его первого
помощника в церковной сфере архиепископа Феофана
Прокоповича (1681—1736)40, был поставлен вопрос о переводе
Священного Писания на русский язык. Первые опы
206
ты такого рода проводились в Юго-Западной Руси уже начиная с
XVI в.; в 1683 г. в Москве появилась русская Псалтырь Авраамия
Фирсова, переведенная, по-видимому, с польского «на наш
простой словенской язык... без всякого украшения, удобнейшего
ради разума»41. Однако, несмотря на отдельные опыты,
продолжавшиеся и в течение XVIII столетия, появилась русская
Библия только в XIX в. 42 Разумеется, продолжала переводиться и
иная литература для специально-церковных нужд, а также
отдельные религиозно-моралистические и мистические трактаты
(например, сочинения Фомы Кемпийского и Иоганна Гергада),
хотя они занимали в общем объеме переводной литературы явно
периферийное место.
207
характерным замечанием: «Понеже немцы обыкли многими
рассказами негодными книги свои наполнять только для того,
чтобы велики казались, чего ради и о хлебопашестве трактат
выправить, вычерня негодное и для примеру посылаю, дабы по
сему книги переложены были без лишних рассказов, которые
время только тратят и у чтущих охоту отъемлют» 44. Именно так и
поступил, кстати, указанный выше Феофан Прокопович,
предваривший переведенный им латинский трактат обращением к
царю, в котором сообщал, что с соизволения последнего сокращал
и устранял части текста, лишенные интереса для читателя.
Однако Петр резко отрицательно относился к попыткам делать в
переводимом тексте купюры, вызванные не деловыми, а субъек-
тивно-пристрастными соображениями. Когда один из виднейших
переводчиков петровской эпохи Гавриил Бужинский (1680—
1731 )45 представил в 1714 г. перевод исторического трактата С.
Пуффендорфа, где было пропущено высказывание автора о
России, не слишком лестное для национального самолюбия, царь
в достаточно энергичных выражениях высказал свое
неудовольствие и приказал точно воспроизвести соответствующее
место подлинника.
В-третьих, установка на практические нужды обусловливала и
метод передачи, ориентированный, говоря современным языком,
на получателя информации. Здесь опять-таки надлежало
руководствоваться ясно выраженной директивой монарха: «Не
надлежит речь от речи хранить в переводе; но точно его
выразумев, на свой язык уже так писать, как внятнее может
быть»46.
Однако на пути к требуемой царем «внятности» перед пе-
реводчиками возникало достаточно большое количество
трудностей как объективного, так и субъективного порядка.
Прежде всего необходимо было определиться с выбором
самого переводящего языка, учитывая наличие церковносла-
вянско-русского двуязычия. Говоря словами уже несколько раз
цитировавшегося нами выше С.М. Соловьева, «ученые люди,
знающие иностранные языки, переводчики привыкли к книжному
языку и живой язык, народный был в их глазах языком подлых
людей»47. Однако создание нового литературного языка,
опирающегося на собственно русскую основу,
208
встало на повестку дня в качестве одной из важнейших задач
культурного развития. Огромную роль в ее осуществлении
должна была сыграть переводная литература, поскольку новое
содержание, с которым она знакомила русского читателя,
требовало и новых форм выражения. Приведенное в предыдущей
главе указание Петра Федору Поликарпову — избегать при
переводе «высоких слов славенских», отдавая предпочтение
словам «Посольского приказу» — являлось своеобразной
официальной санкцией процесса оттеснения церков-
нославянского языка в достаточно узкую богослужебно-куль-
товую сферу, внешним проявлением чего стало введение
гражданского шрифта.
Далее, имея дело с литературой, резко отличавшейся по
своему характеру от традиционной «славянороссийской»
книжности и зачастую повествовавшей о малознакомых или даже
совсем не знакомых предметах, переводчики не могли не
испытывать огромных затруднений уже на уровне рецепции
(восприятия) подлежащих передаче произведений. Жалобы на
«темноту» и «скрытность» исходного текста — особенно когда
речь шла о сочинениях отвлеченного характера — являются
своего рода «общими местами» в высказываниях переводчиков
петровской эпохи. Феофан Прокопович признавался, что,
несмотря на все старания, ему так и не удалось «всю темноту и
стронотность прогнати во переведении» (т.е. в переводе) с
латинского языка трактата испанского дипломата Диего де
Сааведра Фахардо «Изображение христианско-политического
властелина», а один из его коллег вспоминал, что из-за
«субтильности» содержания и «зело спутанного немецкого стиля»
некоего труда ему за целый день удавалось воссоздать на своем
языке не более десяти строк подлинника. Характерно, что
издатели вышедших в свет вскоре после смерти Петра I
комментариев Академии наук, указывая, что квалификация
переводчиков была предметом особой заботы («всякому
преводнику такие диссертации (рассуждения) переводить давали,
о нем же известно знали, что он вещь оную наилутче разумеет, к
тому же и самый перевод в присутствии всех преводников читан
и свидетельствован бысть», причем последние «на сие смотрели,
дабы оный яко вразумителен, тако и благоприятен был»), тем не
менее сочли
209
14 Наука о переводе
необходимым предупредить читателя: «Не сетуй же на перевод,
якобы оный был невразумителен или не веема красен, ведати бо
подобает, что веема трудная есть вещь добре пере- водити, ибо не
точию оба оные языки, с которого и на который переводится,
совершенно знать надлежит, но и самые переводимые вещи ясное
имети разумение»48. Наконец, даже при хорошем понимании
оригинала, процесс его межъязыковой передачи неизбежно
наталкивался — особенно если речь шла о специальной
литературе — на сложности, вызванные фактическим
отсутствием соответствующей терминологии (С.М. Соловьев
говорил в связи с этим о «страшной трудности передачи научных
понятий на языке народа, у которого до сих пор не было науки») 49.
Один из иностранных дипломатов при петровском дворе
рассказал о печальной судьбе некоего переводчика, получившего
от царя задание перевести с французского языка обширный труд
по садоводству и в отчаянии покончившего с собой из-за
невозможности подобрать адекватные соответствия техническим
выражениям оригинала.
Указанные моменты предопределяли и фактический отказ
подавляющего большинства переводчиков петровской эпохи от
задачи воспроизведения стилистических особенностей оригинала.
Здесь они также имели четкое указание самого монарха: «Все
перевесть нашим штилем, а за их штилем не гнаться» 50. Так,
переводчик латинского политического трактата голландского
филолога XVI в. Юста Липсия монах Симон Кохановский
отмечал, что позволял себе довольно значительные отступления
от подлинника и различного рода сокращения и добавления
вплоть до исключения отдельных примеров автора и замене их
другими, заимствованными у римского историка Тита Ливия. По
его собственным словам, он «не везде смотрел на латинские слова
Юста Липсия, но точию смотрел на силу истории, чтобы история
русским языком была истинна, ясна и всякому вразумительна...
Убо ведати подобает доброхотному читателю, что я в переводе
сем не порабощен был помянутого автора штилю, но едино
служил истине, чтоб ниже мала была изменена сила и истина
истории, того ради сие предвозвещаю в преддверии последующих
повестей, дабы кому не дивно было, что не слово в слово пере
210
ведены; но смотрел, что самая истинная сила истории неизменна
есть»51.
Хотя такая концепция (предназначенная в первую очередь для
передачи научной и специальной литературы, но нашедшая
отражение и в переводах художественных произведений) в какой-
то степени стирала грань между переводным и оригинальным
творчеством, однако именно в петровскую эпоху начало
формироваться (естественно, речь идет о прозаических текстах)
представление о своеобразной переводческой этике,
исключающей полный произвол по отношению к автору. Тот
самый Феофан Прокопович, который, как мы видели выше, с
санкции царя подверг текст оригинала довольно существенным
изменениям, объясняя их подобно многим своим коллегам,
темнотой и непонятностью автора во многих местах, вместе с тем
отмечал и невозможность слишком сильного отклонения от него,
настаивая на •необходимости некоего «среднего пути»: «...Аще бо
бы тако кто его превести потщался, дабы немало следов наречия
его не остатися, была бы вещь отнюдь не уразуменная, стропот-
ная и жестокая. Аще же бы всяко разнствующим и далече
отходящим от слова его образом толковати восхотел кто, не было
бы то преводити, но свое новое нечто писати. Между сим убо и
овым некое средствие держати тщахомся...» 52. Еще резче
высказался Гавриил Бужинский, подчеркивавший необходимость
уважительного отношения к исходному тексту и — вопреки
высказывавшемуся некоторыми последующими исследователями
мнению об отсутствии в России XVIII в. понятия плагиата —
прямо приравнивавший чрезмерную вольность к литературному
воровству: «Преведохом же сию книгу, якоже от самого автора
сложена есть, ничто же пременше, ничто же приложивше или
убавивше, да не таковая творяще, явимся чуждые труды (яко же
мнози творят) себе прославляти и величати» 53.
211
14 *
ческой и специальной литературы, особую трудность пред-
ставляла передача специальных терминов, отсутствовавших в
русском языке. Указанная проблема сохраняла свою актуальность
и в последующие десятилетия, что ставило на повестку дня
вопрос о разработке собственной терминологической системы.
Для разрешения этой задачи предлагались разные пути, причем
здесь можно отметить проявление двух тенденций:
заимствования недостающих единиц из европейских языков и
попыток подбора или создания соответствовавших им русских
эквивалентов. Однако следовать названным путям, так сказать, в
чистом виде, было (даже в рамках одного и того же текста)
довольно сложно, вследствие чего часто приходится наблюдать
своеобразную комбинацию разных способов. Так, переводчик
одного научного трактата, объявив в предисловии, что
специально оставлял непереведенные греческие и латинские
термины, «ради лучшего в деле знания» (т.е. чтобы не исказить
содержание текста), вместе с тем осознавал, что подобный
принцип во многих случаях лишает перевод доступности, и
вынужден был от него отступать, давая в скобках русский
перевод или попеременно употребляя свою и чужую лексическую
единицу (например, «ангуль» — «угол», «экватор» —
«уравнитель» и т.п.). Однако сами попытки создания русской
терминологии далеко не всегда приводили к успеху. Так обстояло
дело, например, с предложенными В.К. Тредиаковским
«эквивалентами» типа неологизмов «безместие» (для передачи
французского absurdite — «абсурд»), «недействие» (фр. inertie—
«инерция»), «назнаме- нование» (фр. етЫете — «эмблема») и
т.д. Наряду с ними у Тредиаковского встречалось и
использование русских слов, приблизительно воспроизводящих
соответствующие иноязычные («всенародный» для epidimeque —
«эпидимеческий», «внезапный» для panique — «панический»,
«учение» для erudition — «эрудиция»), а также случаи
описательного перевода при помощи словосочетаний, вроде:
«предверженная вещь» (для object — «объект»), «сила капелек»
(для essence — «эссенция»), «жар исступления» (для entousiasme
— «энтузиазм»), «телесное мановение» (для geste — «жест»),
«урочный округ» (для periode — «период») и т.п. Любопытно
отметить, что свою терминотворческую деятельность
Тредиаковский
212
пытался обосновать ссылками на церковнославянскую традицию,
отвечая в 1752 г. на упреки академика Г.Ф. Миллера (немца по
происхождению) не лишенным сарказма замечанием: «Правда,
может г. асессор54 сомневаться о терминах, как человек
чужестранный; но оный термины подтверждаются все книгами
нашими церковными, из которых я их взял» 55.
Однако на этом поприще у Тредиаковского были и гораздо
более близкие предшественники. В первую очередь здесь можно
назвать имя Антиоха Дмитриевича Кантемира (1708—1744).
Сын союзного Петру I молдавского господаря, вынужденного
переселиться в Россию после неудачи Прутского похода против
Турции, получивший блестящее разностороннее образование,
зачинатель русского классицизма, политический деятель и
дипломат, автор ряда сатир и басен, Кантемир, переводя книгу
французского мыслителя Б. Фонтенеля «Разговоры о множестве
миров», представлявшую собой своеобразное сочетание
философии, естествознания и беллетристики, счел необходимым
снабдить свой труд примечаниями, в которых давалось
толкование использованных переводчиком иноязычных слов,
«которые и не хотя принужден был употребить, своих
равносильных не имея», а также русских лексических единиц,
использованных в новом значении. Аналогичным образом
приходилось ему поступать и при передаче художественных и
исторических произведений (сочинения Анакреонта, Юстина,
Корнелия Непота и др.), о чем говорится в предисловии к
переводу «Посланий» («Писем») Горация: «Во многих местах я
предпочел переводить Горация слово от слова, хотя сам
чувствовал, что принужден был к тому употребить или слова, или
образы речения новые и потому не вовсе вразумительные
читателю, в латинском языке неискусному. Поступок тот тем
извиняю, что я предпринял перевод сей не только для тех,
которые довольствуются просто читать на русском языке
«Письма» Горациевы, по-латински не умея; но и для тех, кои
учатся латинскому языку и желают подлинник совершенно
выразуметь. Да еще и другая польза от того произойдет, если
напоследок те новые слова и речения в обыкновение войдут,
понеже через то обогатится язык наш, который конец в переводе
книг забывать не должно.
213
К тому мне столь большая надежда основана, что те введенные
мною новые слова и речения не противятся сродству языка
русского, и я не оставил оных силу изъяснить в приложенных
примечаниях, так чтоб всякому вразумительны, нужны были те
примечания; со временем оные новизны, может быть, так
присвоены будут народу, что никакого толку требовать не будут» 56.
Оценивая итоги указанной работы Кантемира и Тредиа-
ковского (а также их менее именитых коллег), обычно обращают
внимание на то обстоятельство, что при всей скромности
реальных ее достижений, в частности малопригодности
большинства созданных ими терминов в силу присущей им
неточности и неуклюжести, деятельность переводчиков первой
половины XVIII столетия в данной области имела большое
принципиальное значение, наметив пути освоения за-
падноевропейской научной терминологии вплоть до знаменитой
реформы Н.М. Карамзина, также не обошедшего вниманием
данную проблему.
Но, пожалуй, в наиболее четкой форме (и с наиболее пло-
дотворными результатами) процесс создания собственной
системы научно-технических терминов воплотился в трудах М.В.
Ломоносова. Решительно отстаивая тезис о том, что уже
современный ему русский язык, соединяя в себе «великолепие
ишпанского, живость французского, крепость немецкого,
нежность италианского, сверх того богатство и сильную в
изображениях краткость греческого и латинского языка» способен
правильно и точно передать самый сложный иноязычный текст:
«Сильное красноречие Цицероново, великолепная Вергилиева
важность, Овидиево приятное витийство не теряют своего
достоинства на российском языке. Тончайшие философские
воображения и рассуждения, многоразличные естественные
свойства и перемены, бывающие в сем видимом строении мира и
в человеческих обращениях, имеют у нас пристойные и вещь
выражающие речи. И ежели чего точно изобразить не можем, не
языку нашему, но недовольному своему в нем искусству
приписывать долженствуем», — Ломоносов вместе с тем
оговаривал, что в переводах научного характера он «принужден...
был искать слов для наименования некоторых физических
инструментов, дей
214
ствий и натуральных вещей, которые хотя сперва покажутся
несколько странны, однако надеясь, что они со временем чрез
употребление знакомее будут» 57. При этом ученый отмечал, что
подобное явление уже наблюдалось в эпоху принятия
христианства, также несшего с собой целый ряд ранее
незнакомых понятий: «С греческого языка, имеем мы великое
множество слов русских и словенских, которые для переводу книг
сперва за нужду были приняты, а после в такое пришли
обыкновение, что будто бы они сперва в российском языке
родились... При сем хотя нельзя прекословить, что сначала
переводившие с греческого языка на славенский не могли
миновать и довольно остеречься, чтобы не принять в перевод
свойств греческих, славенскому языку странных, однако оные
через долготу времени слуху славенскому перестали быть
противны, но вошли в обычай. Итак, что предкам нашим казалось
невразумительным, то нам ныне стало приятно и полезно» 58.
4. Развитие перевода
в послепетровское время
215
шать множество жалоб на отсутствие полезной литературы, то
сейчас картина совершенно иная: несмотря на обилие переводов с
иностранных языков «наилучших книг», последние пользуются
гораздо меньшей популярностью, чем какие-нибудь романы
(считавшиеся в классицистической эстетике своего рода «низшим
жанром»).
Этот процесс стал заметен уже в царствование императрицы
Елизаветы Петровны (годы правления 1741—1761), когда
начинает заметно увеличиваться число выходящих в свет
переводных книг, предназначенных для легкого чтения. Спо-
собствовала ему и сама царица, издавшая указ, согласно которому
Академия наук должна была организовывать работу по переводу
и публикации на русском языке книг различного содержания, «в
которых бы польза и забава соединены были с пристойным
светскому житию нравоучением». С другой стороны, возросший
читательский спрос увеличил потребность в переводчиках, и в
1748 г. в «Санкт-Петербургских ведомостях» появилось
объявление академической канцелярии, приглашавшей желающих
испробовать свои силы на поприще перевода. В случае если
уровень претендентов признавался удовлетворительным, им
давался заказ на перевод определенной книги, а по окончании
работы и напечатания последней — гонорар в количестве ста
экземпляров от тиража (реализовать которые переводчику
предстояло самостоятельно).
Но особенно широкий размах переводы художественной
литературы приобрели в эпоху Екатерины II, правившей с 1762 по
1796 гг. Этот период переводчики называли «златым веком
перевода». Именно тогда на русском языке впервые появились
важнейшие произведения мировой литературы от античности до
XVIII в., причем многие из них вплоть до XX столетия
существовали только в версиях екатерининского времени. Само
занятие переводом становилось все более престижным, и среди
переводчиков встречались лица, принадлежавшие к самым
различным сословиям и слоям общества. Одна переводчица даже
просила читателей извинить возможные погрешности, ссылаясь
на свой десятилетний возраст. Переводами занимались и многие
выдающиеся писатели XVIII столетия: А.Т. Болотов,
216
И.Ф. Богданович, Д.И. Фонвизин и др., не говоря уже о В.К. Тре-
диаковском, А.П. Сумарокове и М.В. Ломоносове, творчество
которых будет рассмотрено несколько ниже. Пример показывала
сама императрица, переводившая вместе с сопровождавшими ее
придворными во время путешествия по Волге в 1767 г. роман
французского писателя Ж.Ф. Мармонтеля «Ве- лизарий», кстати,
запрещенный у себя на родине по политическим причинам.
Развитие переводческой деятельности поставило вопрос о
необходимости придания ей соответствующих организационных
форм. Уже в 1735 г. по инициативе В.К. Тредиаков- ского было
создано Российское собрание, предназначенное для встречи
академических переводчиков и обсуждения ими результатов
своего труда. Но особенно важное событие в этой области
произошло более трех десятилетий спустя, когда в номере
«Санкт-Петербургских ведомостей» от 8 октября 1768 г.
появилось сообщение следующего содержания: «Ее
Императорское Величество, всемилостивейшая наша государыня,
пекущаяся непрерывно о блаженстве своего народа, третьего дня,
по богато изливающимся от престола ея, премудростию
огражденного, на распространение наук щедротам, благоволила
на первый случай пожаловать ежегодно по пять тысяч рублей на
российские переводы хороших иноязычных книг, и смотрение
над употреблением сея казны в пользу общества и в награждение
желающих в переводах трудиться высочайше и препоручила их
сиятельству графу Владимиру Григорьевичу Орлову, графу
Андрею Петровичу Шувалову и коллежскому советнику
Григорию Козицкому»60.
Так было положено начало просуществовавшему до 1783 г.
знаменитому «Собранию, старающемуся о переводе иностранных
книг на российский язык», которому суждено было стать одним
из важнейших факторов в развитии отечественной переводной
литературы.
Характерен и выбор лиц, поставленных царицей во главе
нового объединения. Если директор Академии наук В.Г. Орлов и
сочинявший французские стихи А.П. Шувалов (кстати, лично
знакомый со многими французскими писателями, включая
Вольтера), стояли близко ко двору, то Григорий Ва
217
сильевич Козицкий (ок. 1724—1775) имел самое непосред-
ственное отношение к русской литературной жизни. Воспитанник
Киевской духовной академии, завершивший свое образование в
Лейпцигском университете, занимавший должность секретаря
императрицы по принятию челобитных, прекрасно знавший
древние и новые языки, имевший репутацию талантливого
переводчика (в частности, ему принадлежат переводы Сапфо и
Лукана), Козицкий оказался наиболее подходящей кандидатурой
для руководства такого рода обществом.
И по числу участников, и по объему проделанной работы
Собрание занимает уникальное место в истории русского (да,
пожалуй, и не только русского) перевода. За время его
существования в деятельности этого общества приняло участие
более ста десяти человек, в числе которых был и А.Н. Радищев.
Всего за время существования Собрания было издано 112
произведений в 173 томах; причем необходимо учитывать, что
количество переводов значительно превышало указанное число,
однако часть из них осталась в рукописях, а часть увидела свет
уже после 1783 г., когда Собрание прекратило свою деятельность.
Характерен репертуар литературы, отбиравшейся для пе-
ревода. Время, когда Собрание начинало свою деятельность,
отличалось увлечением просветительской философией (которому
отдала щедро дань сама императрица). Поэтому первые годы в
центре внимания оказались труды Вольтера, Монтескье, Мабли,
статьи из знаменитой «Энциклопедии» д'Аламбе- ра и Дидро,
хотя их появление на русском языке и сталкивалось с
определенными сложностями цензурного порядка, прежде всего
со стороны духовных властей. Не была забыта и европейская
художественная литература: вышли в свет сочинения Свифта,
Тассо, Корнеля, Геллерта, Гольдони. Постепенно, однако, на
передний план стало выдвигаться античное наследие,
необходимость перевода которого давно отстаивалась
представителями Академии. Этой стороной деятельности русских
переводчиков особенно гордилась Екатерина, писавшая Вольтеру
в 1770 г., что ей скоро самой придется учиться греческому языку в
каком-нибудь университете, а пока переводят на русский язык
Гомера, а это тоже что-нибудь значит, особенно для начала.
Наконец, достаточно мно
218
го внимания уделялось группировавшимися вокруг Собрания
переводчиками научной литературе, прежде всего трудам по
истории и географии. Переводились также сочинения по ма-
тематике, физике, естественно-научным дисциплинам и даже
учебные пособия. Таким образом, в известном смысле можно
говорить о продолжении Собранием традиций, заложенных еще в
петровскую эпоху.
Основными исходными языками были французский, не-
мецкий, древнегреческий, латинский. Выполнялись переводы с
итальянского и даже китайского. Правда, некоторые из них,
вследствие отсутствия знающих те или иные языки переводчиков,
по-прежнему переводились из вторых и даже третьих рук
(например, романы Филдинга были переведены по немецкой
версии французского перевода английского оригинала). Однако
нормой (особенно, когда речь шла о памятниках античной
литературы) признавалась уже передача непосредственно с
оригиналов. Более того, от имени Собрания было даже
опубликовано специальное объявление, что если какое-либо
произведение древних авторов, выходившее до сих пор в
переложении с других языков, будет представлено в переводе с
подлинника, то Собрание с удовольствием примет подобный труд
и воздаст автору соответствующее вознаграждение. За редкими
исключениями с оригиналов переводились и книги, написанные
на французском и немецком языках.
Деятельность Собрания была высоко оценена многими
современниками. В их числе был и знаменитый просветитель
Николай Иванович Новиков (1744—1818), которому принадлежат
слова: «Сколько же проистекло пользы от переведенных книг под
смотрением сего Собрания? Беспристрастный и любящий свое
отечество читатель, тебе сие известно» 61. Можно добавить, что у
самого Новикова, много занимавшегося изданием переводной
литературы, были и непосредственные связи с Собранием. В 1773
г. он организовал «Общество, старающееся о напечатании книг»,
как бы дополнявшее собой деятельность организации
переводчиков; кроме того, большинство рукописей,
представлявшихся им для опубликования в академическую
канцелярию, принадлежало как раз к числу переводов,
выполненных членами Собрания.
219
Деятельность Собрания успешно продолжалась до 1775 г.;
однако после смерти Г.В. Козицкого и замены В.Г. Орлова С.Г.
Домашневым оно постепенно пришло в упадок, вследствие чего
было в 1783 г. упразднено, а переводческие дела стали предметом
ведения учрежденной тогда же Российской академии, основной
задачей которой признавалось развитие русского языка и
словесности. В 1790 г., по инициативе знаменитой княгини
Екатерины Романовны Дашковой (1743— 1810), возглавлявшей
обе Академии, был учрежден Переводческий департамент при
Академии наук во главе с профессором А.П. Протасовым, «коего
главнейшее попечение состоять должно в преложении на
отечественный язык наш разных полезных книг с языков, а чрез
то самое студенты и переводчики наши усовершатся как в разных
познаниях, так и в отечественном языке»62. Однако занималось
новое учреждение преимущественно научной литературой:
трудами по географии, истории, архитектуре и т.п., вследствие
чего деятельность Департамента, по существу, не вышла за
пределы узкоакадемических рамок.
220
конфликт... между мыслью и не отвечающим ее культурному
уровню словом — характерная черта нашего XVIII столетия»63.
Естественно, что наиболее наглядно она должна была проявиться
в переводных произведениях, где наличествовало большое
количество лексических и фразеологических единиц, еще не
имевших в русском языке эквивалентных соответствий. К
сказанному следует добавить острую нехватку справочной
литературы, прежде всего столь необходимых при любой
межъязыковой трансформации лексикографических пособий,
особенно переводных словарей. Так, например, первый
французско-русский словарь вышел только в 1768 г., а вплоть до
этого времени переводчикам приходилось в затруднительных
случаях полагаться почти исключительно на собственную
интуицию и изобретательность. Неудивительно, что страницы
переводной беллетристики пестрели «верховными
преизрядностями» (шедеврами), «щебетаньем согласным»
(гармонией) и тому подобными перлами, а возлюбленного или
возлюбленную герои романов «держали своим болванчиком» (так
могло передаваться французское idole de топ ате — «кумир
моей души»).
Особо стоял вопрос о проблемах поэтического перевода.
Грань между переводным и оригинальным творчеством ощу-
щалась здесь гораздо меньше и была осознана гораздо позже,
нежели применительно к переводу прозаическому (вспомним
приведенную выше декларацию Гавриила Бужинского). Это было
связано и с объективными причинами (специфика стихотворного
текста обусловливает большую свободу обращения с оригиналом
при передаче с одного языка на другой), и представлением о
поэзии как о высшей форме литературы по сравнению с прозой.
Поэтому сокращения, удлинения и прочие переделки подлинника
не только воспринимались как явления допустимые, но и
считались своего рода нормой. В значительной степени
подобного рода подход был связан с утверждением с 30-х годов
XVIII в. принципов классицизма с присущим последнему
стремлением передать не столько данное конкретное
произведение, сколько стоящий за ним идеал, к которому
переводчику и надлежало стремиться (и на пути к которому —
как это имело место и в европейской классицистической
традиции — для него, в принципе, до
221
пускалась возможность превзойти автора). Такая установка
стимулировала еще одно присущее XVIII столетию явление — так
называемые переводческие состязания, когда один и тот же текст
предлагался нескольким переводчикам (наиболее известный
пример — состязание между Тредиаковс- ким, Ломоносовым и
Сумароковым, представившим свои варианты 145 псалмов, с
целью установить, какой именно стихотворный размер лучше
способен передать его содержание). Следует иметь в виду, что
речь шла не о выявлении творческих дарований и
индивидуального мастерства того или иного «соревнователя», а
именно о степени приближения создаваемых версий к идеалу,
долженствующему объективно существовать в неизменном виде
вне зависимости от времени и конкретных условий, при которых
жил и творил автор перевода (как, впрочем, и оригинала). Отсюда
— возможность опереться на предшественников и более того —
прямо переносить в собственный текст результаты их работы,
который признавались соответствующими понимаемому таким
образом идеалу. Подобное заимствование (позднее
воспринимавшееся как обыкновенный плагиат) также считалось
не только правом, но и обязанностью пере- водчика-классициста.
С другой стороны, — сколь ни парадоксальным кажется это на
первый взгляд — стремление выявить пути приближения к идеалу
могло сочетаться с отказом от стихотворной передачи
поэтического произведения, поскольку обязательность последней
осознавалась далеко не всегда. Характерен эпизод, связанный с
деятельностью В.К. Тредиаковского, когда он, поместив рядом
стихотворный перевод из Буало и прозаический из Горация и
объясняя различие способов передачи, указывал: «Причина сему...
токмо мое произволение: могла и Горациева также быть
составлена стихами, могли и оба предложиться прозой» 64.
Относительно широкое распространение получила практика
прозаической передачи поэтических текстов в последние
десятилетия XVIII в. Именно таким образом была издана
обширная библиотека немецкой поэзии; схожее явление на-
блюдалось и по отношению к английской литературе. Помимо
внутренних факторов, отмеченных в свое время академи
222
ком М.П. Алексеевым (несовпадение лингвистических и
метрических систем исходного и переводящего языков,
ощущавшееся тогда гораздо сильнее, чем в последующие эпохи,
отсутствие устойчивой переводческой традиции передачи,
неразработанность принципов установления «поэтической
эквивалентности» между подлинником и переводом и т.п.),
играли свою роль и причины внешнего характера. Прежде всего
здесь называют влияние распространившихся в рассматриваемый
период французских прозаических переводов — сначала
античной, а потом и «новоевропейской» поэзии. Кроме того, в
силу отмеченных выше причин, французские версии часто
служили исходным текстом и при ознакомлении русского
читателя с другими поэтическими традициями, в частности с
английской. Впрочем, наблюдались и обратные случаи, когда
прозаический текст оригинала получал поэтическое оформление,
о чем еще будет сказано ниже.
Наконец, можно упомянуть и о попытках использовать в
поэтическом переводе белый стих, как поступил, в частности, в
своей версии «Посланий» Горация 65 А.Д. Кантемир, который,
однако, счел необходимым специально предупредить читателя об
этом, обосновывая свой подход ссылками опять- таки на
зарубежный опыт: «Перевел я те письма на стихи без рифм,
чтобы поблизку держаться первоначального смысла, от которого
нужда рифмы часто понудила бы меня гораздо отдалиться.
Ведаю, что такие стихи иным стихами, за недостатком рифмы, не
покажутся, но ежели они изволят прилежно примечать, найдут в
них некое мерное согласие и некий приятный звон, который,
надеюся, докажет, что в сочинении стихов наших можно и без
рифмы обойтися.
Предводительми и примером нам в том служат многих
народов искусные стихотворцы. Италианские творцы почти всех
латинских и греческих [авторов] перевели на таких стихах без
рифмы (versi sciolti [т.е. белые стихи] у них называемые)... Да и
новые творения у них на таких стихах сочинены... Между
англичанами не должно забывать славный Мильтонов
«Потерянный рай». Можно б еще много других помянуть, если б
я не опасался излишне продолжить речь свою» 66.
223
Наличие достаточно богатой практики художественного
перевода, естественно, должно было стимулировать и разработку
его теоретических проблем. Пожалуй, в наиболее общем виде их
сформулировал Василий Евдокимович Адодуров (1709—1780) —
автор грамматики русского языка, работавший переводчиком с
немецкого и латинского языков при академической канцелярии,
впоследствии занимавший ряд высоких государственных постов,
который предъявлял к переводу следующие требования:
1) чтобы он полностью совпадал с оригиналом;
2) был бы изложен четко и без грамматических ошибок;
3) не нарушал бы языковых норм, не вызывал досады при
чтении и не позволял бы легко догадываться, на каком
языке написан оригинал (т.е. не носил на себе отпечатка
«чужеязычности»).
Вряд ли кто-либо мог возражать против подобных принципов
вообще; но — как, впрочем, это имело место и в Западной Европе
той поры — понимание «совпадения с оригиналом» и «отсутствия
досады при чтении» могло по-разному трактоваться у различных
авторов. Более того — даже у одного и того же писателя зачастую
обнаруживалось неоднозначное понимание сущности и задач
перевода, что отразилось в деятельности многих крупных
представителей русского классицизма.
6. Переводческая деятельность
В.К. Тредиаковского
Уже неоднократно упоминавшийся нами в предыдущем
изложении Василий Кириллович Тредиаковский (1703—1769) по
праву считается крупнейшим (хотя и не всегда удачливым)
представителем русского перевода рассматриваемой эпохи. Сын
священника из Астрахани, учившийся в Московской Славяно-
греко-латинской академии, слушавший затем лекции в Сорбонне,
занимавший в Академии наук должности переводчика и
секретаря, первым получивший ученое звание
224
профессора латинской и русской элоквенции (красноречия), автор
ряда филологических работ, реформатор русского стихосложения,
Тредиаковский известен как переводчик Горация, Буало,
Тальмана (именно с перевода аллегорического романа последнего
«Езда в остров Любви» начинает историю переводной
повествовательной прозы XVIII в.), политического романа Дж.
Баркли «Аргенида», просветительского романа Ф. Фенелона
«Похождения Телемака», многотомных трудов по истории Ш.
Роллена и др., а также как видный теоретик, стремившийся
обосновать «главнейшие критерии, т.е. неложные знаки доброго
перевода» (естественно, в классицистическом понимании
последнего). Причем, характеризуя воззрения Тредиаковского и
его деятельность, необходимо учитывать фактор их эволюции,
сказавшийся в первую очередь на языке переводов. Если в
предисловии к роману Тальмана он подчеркивает отказ от
использования церковнославянских элементов, ссылаясь на
«темноту» и «жестокость для ушей» этого языка с точки зрения
современных ему читателей, то в одном из последних переводов
— «Истории о римских императорах» Ж.Б. Кревье — ясно
проглядывает стремление создать книжный слог, в значительной
степени опирающийся на них (что было связано с общим
изменением его взглядов на природу русского литературного
языка).
В целом, однако, говоря о теоретических установках Тре-
диаковского в области перевода, отличает их связь с принципами
классицизма. Прежде всего это ориентация на читателя,
принадлежащего к «изрядной компании» (т.е. к образованному
обществу), и учет его вкусов — ибо, как указывал сам
«профессор латинской и русской элоквенции», выполненного им
перевода «не будет уже читать грубых времен новгородка Марфа
Посадница, он сделан для нынешнего учтивого и
выцвеченного»67. Руководствуясь этим соображением,
Тредиаковский при передаче на русский язык написанной по-
латыни «Аргениды», где, в соответствии с нормами латинского
языка, при обращении к одному лицу всегда использовалось
местоимение tu «ты», заменял его на «вы» в тех случаях, когда
этого требовал принятый его современниками этикет. Да и часто
цитируемая формула, высказанная им в предисловии к роману
Тальмана: «...Переводчик от творца
225
15 Наука о переводе
разве что именем разнится. Еще донесу вам больше, ежели творец
замысловат, то переводчику замысловатее надлежит быть» 68, —
несмотря на различные толкования ее позднейшими
исследователями (например, в плане высокой оценки пе-
реводческого труда), объективно также могла сыграть роль в
обосновании «творческого» (в классицистическом понимании)
отношения к тексту.
В желании быть «замысловатее» автора можно увидеть связь и
с уже многократно упоминавшейся особенностью переводов,
выполнявшихся представителями данного направления, —
передавать не сам подлинник, а стоящий за ним идеал. Так, роман
Фенелона «Похождения Телемака, сына Улисса», представлявший
собой аллегорию современности на якобы античном материале,
как бы продолжавшим гомеровский эпос, был написан прозой.
Тредиаковский же воспроизвел его по-русски гекзаметром,
представлявшим, по его мнению, «возврат... к изрядству, паки
еллинския са- моначальныя, единственно благолепныя и всею
соразмерно- стию превосходныя», причем мотивирует свое
решение тем, что именно такой размер более всего соответствует
тематике произведения и, следовательно, лучше воссоздает идеал
последнего, к которому автор не смог приблизиться из-за
особенностей исходного языка: «Но, впрочем, правда, автор ее
воспел на французском своем языке свободною речию: однако
воспета она прозою, за неспособность французского языка к
героическому еллино-латинскому стиху. Что же до нашего языка,
то он столько же благолепно воскриляется дактилем, сколько и
сам еллинский и римский... природа ему даровала все изобилие и
сладость языка того еллинско- го, а всю важность и сановность
латинского. На что же нам претерпевать добровольно скудость и
тесноту французского, имеющим всякородное богатство и
пространство славяноевропейское» 69.
Правда, в ряде случаев Тредиаковский подчеркивал
стремление передавать переводимого автора как можно точнее,
чтобы «грунту... разума и замысла прибыть ненаруши- му» 70 (так
обстояло дело, например, с комедией римского драматурга
Теренция «Евнух»). Однако здесь же оказывается, что «верность»
понимается чисто по-классицистически: по
226
мимо изменений текста, вызванных, по мнению переводчика,
объективными причинами (размером и рифмой), Тредиаков- ский
счел возможным, по собственному выражению, «учинить в нем
некоторые самые легкие и только искусным чувствительные
перемены, применяясь к обыкновению нынешнего театра»71 (хотя
и оговаривая, что предназначался перевод не для постановки, а
исключительно для чтения). Однако с позиций нынешнего
читателя внесенные «перемены» кажутся не столь уж «малыми»:
изменена структура (разделение на действия), оставлен без
передачи на русский язык пролог, поскольку, как считает
переводчик, он не связан прямо с содержанием пьесы и
представляет собой полемику римского комедиографа с
критиками, мало интересную для современников Тредиаковского,
и, наконец, в каком соответствии с канонами хорошего вкуса,
«элоквенции профессор» принял меры для «уничтожения
срамословных мест, которые могли быть противны честному
устыдению»72. Понятно, что и результат должен был оказаться
соответствующим.
Заслуживают внимания и выдвинутые Тредиаковским
требования к стихотворному переводу, приведенные в пре-
дисловии к созданной им русской версии трактата теоретика
французского классицизма Н. Буало, вышедшей под заглавием:
«Наука о стихосложении и поэзии с французских стихов Боало-
Депреовых стихами же»:
«1) Чтоб переводчик изобразил весь разум, содержащийся в
каждом стихе;
2) Чтоб не опустил силы, находящиеся в каждом же;
3) Чтоб тож самое дал движение переводному своему, какое
и в подлинном;
4) Чтоб сочетал оный в подобной же ясности и способности;
5) Чтоб слова были свойственны мыслям;
6) Чтоб они не были барбарисмом опорочены;
7) Чтоб грамматическое сочинение было исправное, без
солецисмов73 и как между идеями, так и между словами
без прекословий;
227
15 *
8) Чтоб, наконец, состав стиха был правилен, так называе-
мых затычек или пустых бы добавок не было;
9) Гладкость бы везде была;
10) Вольностей бы мало было, ежели невозможно без них
обойтись;
11) И сколько возможно чаще б богатая рифма звенела
полубогатыя без наималейшего повреждения смыслу;
12) И если находятся еще какие поспешествующие доброте
перевода»74.
На первый взгляд, процитированная декларация (если не
считать устарелости языка) вполне созвучна многим нынешним
высказываниям теоретиков поэтического перевода. Но за
сравнительно осторожным тезисом о «малом» количестве
допускаемых вольностей следует гораздо более решительное
пояснение: «Не всеконечно требуется, чтоб в переводе быть тем
же самым слова и стольким же; сие многотрудно и почти всегда
есть выше человеческих сил; но чтоб были токмо равномерные и,
конечно, с теми же точно идеями» 75.
Относительно «точности» идей в классицистической трак-
товке вообще и понимании Тредиаковского в частности речь уже
шла выше. Что же касается «равномерности», то в упомянутом
переводе «Евнуха», где близость оригиналу провозглашалась в
качестве основной задачи, шестистопный стих подлинника
передан пятистопным хореем, который, по собственным словам,
«показался» переводчику «наиболее сходствующим размером».
И тем примечательнее, что вклад Тредиаковского в развитие
русской переводческой традиции был признан уже многими его
современниками. Часто конфликтовавший со своим коллегой и
отрицавший за ним поэтический талант академик Г.Ф. Миллер в
одном из своих отзывов вынужден был отметить, что «г.
Тредиаковский со всем своим прилежанием, которого у него
нельзя отрицать, сделался мало-помалу сносным переводчиком»76.
А более столетия спустя, когда творчество Тредиаковского уже
давно утратило свою актуальность, историк академии наук П.П.
Пекарский счел необходимым
228
специально подчеркнуть, что при чтении выполненных им
переводов «нельзя не заметить редкого в те времена достоин-
ства... — это старание переводчика верно и точно передать смысл
подлинника. Достаточно только сличить первый попавшийся
перевод начала прошлого столетия с... трудом Тре- диаковского,
чтобы убедиться, как он превосходит в этом отношении
современных ему переводчиков 77.
7. Современники Тредиаковского
229
Не обошел своим вниманием вопросы перевода и третий
выдающийся деятель русского классицизма, поэт и драматург
Александр Петрович Сумароков (1717—1777). Дворянин по
происхождению, воспитанник Сухопутного шляхетского ка-
детского корпуса, имевший чин бригадира, занимавший долж-
ность директора Российского театра, Сумароков также проявлял
по отношению к переводам двойственную позицию. С одной
стороны, все более возраставший поток переводной
беллетристики, прежде всего романов, которые последовательные
приверженцы классицистической этики считали «праздным» и
бесполезным жанром, вызывал у него активный протест:
«Обогащается общество переводными книгами; но сии книги в
потомстве почти все исчезнут, и веку нашему славы они не
принесут»81. С другой стороны, сам Сумароков переводил и
пересказывал немало иноязычных авторов (Сафо, Горация,
Вольтера, Локка и др.). Почетное место занимали переводы и на
страницах издававшегося им журнала «Трудолюбивая пчела».
Именно переводческой деятельностью Сумарокова иллю-
стрировал в свое время Г;А. Гуковский тезис о том, что, когда
текст представлялся переводчику достигшим абсолютного
совершенства и приблизившимся к идеалу до такой степени, что
«превзойти» его не представлялось возможным, отношение к
нему было (или стремилось быть) максимально бережным. Так,
переводя отрывки из произведений одного из наиболее
выдающихся представителей французского классицизма — Ж.
Расина, которые Сумароков признавал полностью отвечавшими
указанным требованиям, переводчик воспроизвел стих за стихом,
сохранив их количество и систему рифмовки. Таким образом,
формально наличествовал точный образец передачи иностранного
текста на русский язык, хотя в целом получилось произведение,
похожее по своей художественной системе не столько на Расина,
сколько на самого Сумарокова. Аналогично обстояло дело и с
тремя сонетами немецкого поэта Пауля Флеминга, которые также
были переведены им с точным соблюдением формы.
Но вот к шекспировскому «Гамлету» — произведению,
отнюдь не соответствовавшему канонам классицистической этики
и представлениям последней о «хорошем вкусе» — Су
230
мароков (как и Вольтер, считавший британского драматурга
«диким и варварским гением») подошел уже по-иному. Переводя
знаменитую пьесу, по ехидному замечанию Тредиаковского, не с
оригинала, а с прозаического пересказа ("Гамлет", как очевидные
сказывают свидетели, переведен был прозою с английские
Шекспировы, а с прозы уже сделал ее почтеннейший наш автор
стихами»82), Сумароков, как указывал Ю.Д. Левин, «даже
оскорбился, когда Тредиаковский сказал, что он перевел
шекспировскую трагедию... Сумароков как классик стремился не
передать на своем языке индивидуальное иноязычное
произведение, а создать некое новое произведение,
приближающееся к идеалу... Шекспир был, по мнению
Сумарокова, «английский трагик и комик, в котором очень
дурнова и чрезвычайно хорошева очень много». Поэтому русский
драматург считал себя вправе переделывать по своему разумению
это «дурное» на «хорошее» 83.
Пожалуй, именно А.П. Сумароков сумел наиболее полно и
четко охарактеризовать (причем в стихотворной форме)
принципы классицистического перевода в своей «Эпистоле о
русском языке»:
Посем скажу, какой похвален перевод:
Имеет в слоге всяк различие народ.
. Что очень хорошо на языке французском,
То может в точности быть скаредно на русском.
Не мни, переводя, что склад в творце готов:
Творец дарует мысль, но не дарует слов.
В спряжение его речей ты не вдавайся И свойственно
себе словами украшайся.
На что степень в степень последовать ему?
Ступай лишь тем путем и область дай уму.
Ты сим, как твой творец письмом своим не славен,
Достигнешь до него и будешь сам с ним равен.
Хотя перед тобой в три пуда лексикон,
Не мни, чтоб помощь дал тебе велику он.
Коль мысли и слова поставишь без порядка,
И будет перевод твой некая загадка,
Которую никто не отгадает ввек;
То даром, что слова все точно ты нарек.
Когда переводить захочешь беспорочно,
Не то — творцов мне дух яви и силу точно84.
231
Своеобразное место в истории русского перевода (насколько в
данном случае вообще можно использовать этот термин)
принадлежит Владимиру Игнатьевичу Лукину (1737— 1794). Сын
придворного лакея, занимавший впоследствии должность
секретаря кабинет-министра И.П. Елагина, под руководством
которого протекала его дальнейшая служебная деятельность, В.И.
Лукин получил известность как один из создателей русского
национального театра. Однако подавляющее большинство
написанных им пьес представляло собой переделки французских
авторов XVII—XVIII вв. При этом он, что вполне укладывалось,
несмотря на некоторые отступления, в присущую
классицистической традиции манеру обращения с оригиналом 85,
стремился повысить идейно-эстетическую ценность последнего
для русского потребителя, заменяя черты чужого быта
собственными, меняя имена на русские и т.п. Подобное
«склонение иностранных подлинников на российские нравы»
мотивировалось интерпретатором (пожалуй, наиболее
подходящее здесь слово) тем, что чужеземный колорит затрудняет
восприятие произведения, а иногда и заставляет отечественных
слушателей потерять к нему интерес. «Мне всегда
несвойственным казалось, — писал Лукин, — слышать
чужестранные речения в таких сочинениях, которые
долженствуют изображением наших нравов исправлять не столько
общие всего света, но более участные нашего народа пороки... И
если говорить истину, то всякий невычищенный, т.е. на нравы
того народа, пред коим он представляется, несклоненный в драме
образец покажется на театре не что иное, как смесь — иногда
русский, иногда французский, а иногда обоих сих народов
характер вдруг на себе имеющий» 86.
232
отбора иноязычных произведений оставалась «общественная
польза» (как ее понимали переводчики), однако стали обращать
внимание и на другие факторы: новизну, «чувствительность»,
«изящество», «нежный слог». В немалой степени этому
способствовало зарождение нового литературного направления
— сентиментализма. Русский читатель знакомится с творчеством
С. Ричардсона, Л. Стерна, Ж.-Ж. Руссо, раннего И.В. Гёте и
других представителей этого направления. Меняется и
отношение к жанру романа: если в эпоху господства классицизма,
как уже отмечалось, он считался «низшей» разновидностью
литературы, то теперь о его познавательном и нравственном
значении говорят такие выдающиеся деятели русской культуры,
как А.Т. Болотов и Н.М. Карамзин (последний даже утверждал,
что «дурные люди и романов не читают» 87). Вместе с тем на
характере переводной литературы начинают все больше
сказываться факторы коммерческого характера, ориентация на
читательский спрос, хотя не было недостатка и в таких
переводчиках, которые работали совершенно бескорыстно и даже
издавали результаты своего труда за собственный счет.
«Активизация переводческой деятельности в последние
пятнадцать лет XVIII в. — это процесс, который развивался в
России и вглубь, и вширь. С одной стороны, совершенствовался
уровень переводческого мастерства, все обдуманнее становился
отбор книг для перевода, с другой — переводами все больше
занимались не только в Москве и Петербурге, но и в русской про-
винции, где постепенно создавались самостоятельные куль-
турные гнезда»88.
В связи с характерным для сентиментализма стремлением
найти в каждом человеке своеобразное, делающее его не по-
хожим на других людей, начинает ставиться и вопрос о передаче
индивидуального стиля автора, включая даже присущие ему
недостатки. Так, по словам Михаила Никитича Муравьева (1757
—1807), «в переводе, как в чистом зеркале, не только красоты, но
и погрешности видеть должно» 89. Вместе с тем и у приверженцев
«нового слога» «точность», т.е. воспроизведение формально-
стилистических особенностей переводимого произведения, часто
вступала в противоречие с «ясностью», т.е. художественной
стороной, как ее понимали в ту
233
эпоху. И — как и их предшественники — они также отдавали
предпочтение «своему» читателю, хотя уже и по другим
соображениям. Один из видных литераторов рассматриваемого
периода — Василий Сергеевич Подшивалов (1765—1813), автор
«Сокращенного курса российского слога», посвятил специальный
раздел переводу с иностранных языков на русский, где
содержится следующее положение: «Надлежит, сколько
возможно, удерживать всю приятность, живость или нежность,
слог, правильность и стройность своего подлинника, дабы чрез то
переводимый автор всегда виден и познан быть мог. Но сие не
препятствует иногда, для большей ясности и вразумительности,
раздроблять большие периоды, которые на российском языке
могут быть и скучны и темны... А потому требуемая в переводе
ясность и удержание важности подлинника весьма часто
помянутой точности бывают противны» 90.
Следует также иметь в виду, что помимо чисто формальных
моментов переводчики-сентименталисты могли изменять, в
соответствии с собственными вкусами и мировоззрением, и
другие стороны оригинала. Так происходило, например, с
творчеством И.В. Гёте. С одной стороны, внимание привлекал в
основном лишь сентиментальный аспект его лирики и роман
«Страдания юного Вертера», созвучные настроениям
представителей карамзинской школы, с другой — даже в
восприятии самих этих произведений наблюдался некоторый,
если можно так выразиться, субъективный перекос. Характеризуя
относящийся к концу XVIII в. русский перевод «Вертера», В.М.
Жирмунский отмечал, что «если сентиментальные страницы
«Вертера» находят в восприятии переводчика и его
стилистических навыках какие-то эквиваленты, то характерные
для эпохи «бури и натиска» места, выражающие страстное
напряжение чувства, иррациональное восприятие жизни,
гениальный индивидуализм... остаются за пределами языковых
возможностей переводчика... Происходит... своеобразное
стилистическое переосмысление и упрощение немецкого
оригинала»91.
Среди языков, с которых делались переводы, преобладал по-
прежнему французский, наиболее распространенный в русском
образованном обществе того времени, а француз
234
ская литература неизменно находилась в центре внимания.
Выступал он (наряду с немецким) и в роли языка-посредника при
знакомстве русского читателя с другими литературами. Вместе с
тем к концу века усилился интерес и к литературе Англии,
причем немалую роль здесь сыграло творчество упомянутых
выше писателей-сентименталистов. Правда, слабое знание
английского языка в России приводило к преобладанию
переводов из вторых (обычно французских или немецких) рук,
однако к концу столетия начали появляться и версии, основанные
непосредственно на оригиналах. Отдельные переводчики
обращались и к книгам, написанным на других языках
(итальянском, испанском, польском и т.д.).
Хотя представление о переводе как о «поприще пользы и
чести» начинает все шире распространяться в образованных
кругах русского общества, а сами переводчики считали свой труд
средством просвещения родной страны и приобщения ее к
европейской культуре, осознание принципиального различия
между переводной и оригинальной литературой утвердилось
далеко не сразу. С одной стороны, достаточно часто в переводных
произведениях отсутствовало имя автора, поскольку
представление о том, что важно не оно, а содержание
произведения, держалось довольно долго. С другой стороны,
считалось вполне допустимым создавать своеобразный синтез
переводного материала с собственным творчеством (наиболее
наглядный пример — «Почта духов» И.А. Крылова, куда были
включены эпизоды из романов маркиза Ж.-Б. д'Аржанса). Однако
начало принципиальному разграничению между ними было уже
положено, причем большую роль здесь сыграла деятельность
Н.М. Карамзина.
235
нас области. Он много переводил в первый период своей де-
ятельности, приходящийся именно на конец XVIII столетия
(достаточно назвать «Юлия Цезаря» Шекспира, «Эмилию
Галлотти» Лессинга, произведения Стерна, Томсона, Мар-
монтеля и др.). Одновременно Карамзин выступал и как критик
переводов, уделявший им много внимания в журнальных
публикациях и частной переписке. Он высоко ценил культуру
перевода и считал деятельность в названной сфере важным
фактором в развитии языка и литературы.
Как уже отмечалось, Карамзин признавал необходимым четко
разграничивать переводное и оригинальное творчество,
квалифицируя смешение между ними как принципиально
недопустимое явление. «Некоторые из наших писцов, или
писателей, или переводчиков — или как кому угодно будет
назвать их — поступают еще непростительнейшим образом. Даря
публику разными пиесами, не сказывают они, что сие пиесы
переведены с иностранных языков. Добродушный читатель
принимает их за русские сочинения и часто дивится, как автор,
умеющий так хорошо мыслить, так худо и неправильно
изъясняется. Самая гражданская честность обязывает нас не
присваивать себе ничего чужого: ни делами, ни словами, ни
молчанием»92.
Не менее отрицательно относился Карамзин к практике, когда
перевод, полученный «из вторых рук» (т.е. через французское или
немецкое посредство), выдавался за версию, выполненную
непосредственно по оригиналу. Рецензируя книгу, вышедшую под
заглавием: «Опыт нынешнего естественного, гражданского и
политического состояния Швейцарии, или письма Вильгельма
Кокса. Аглинское сочинение», он не без иронии замечает:
«Надлежало бы примолвить, с какого языка переведено сие
сочинение. Можно, кажется, без ошибки сказать, что оно
переведено с французского; но на что заставлять читателей
угадывать?»93 Аналогично, откликаясь на выход в свет «Утопии»
Томаса Мора, обозначенной как перевод с английского (хотя ее
оригинал был написан по- латыни), и говоря о том, «что можно
было извлечь из сего политического романа, весьма темного в
русском переводе», он отмечает: «...Многие галлицизмы в слоге
доказывают, что книга сия переведена не с английского, а с
французского
236
языка», — добавляя, что переводчик «во французском языке не
очень силен, да и в русском тоже».
Но, пожалуй, особенно резко неприятие Карамзиным по-
добного отношения к переводческому труду проявилось в ре-
цензии на высоко ценимый им роман Ричардсона «Кларисса
Гарлоу», пользовавшийся большой популярностью у европейских
читателей. «Всего труднее, — писал он, — переводить романы, в
которых слог составляет обыкновенно одно из главных
достоинств, но какая трудность устрашит русского! Он берется за
чудотворное перо свое, и — первая часть "Клариссы” готова.
Сия первая часть переведена с французского — я уверился в
сем по первым строкам, — но г. Переводчик (Н. Осипов и П.
Киль) не хотел нам сказать того, желая заставить нас, бедных
читателей, думать, что он переводит с английского оригинала». И,
указав на многочисленные примеры противоречащих нормам
русского языка калек с французского, Карамзин заключает:
«Такие ошибки совсем непростительны; и кто так переводит, тот
портит и безобразит язык и не достоин никакой награды со
стороны критики»94.
Резкость процитированных выше оценок обусловливалась не
только и даже не столько собственно переводческими со-
ображениями (соответствие или несоответствие оригиналу),
сколько стремлением сделать переводные произведения, наряду с
оригинальными, орудием проводимой им реформы русского
языка, отступления от нормы которого вызывали с его стороны
упреки в отсутствии «правильности», «чистоты» и «приятности».
Не случайно резкое неприятие у создателя «нового слога» наряду
с галлицизмами вызывали и старославянизмы (откуда и ехидное
замечание по адресу переводчиков «Клариссы Гарлоу»:
«Девушка, имеющая вкус, не может ни сказать, ни написать в
письме колико» 95). Подобная установка ясно видна и в
предисловии к трагедии Шекспира «Юлий Цезарь», которую
Карамзин в 1847 г. перевел с подлинника прозой (в 1794 г. этот
перевод подвергся запрещению): «Что касается до перевода, то я
наиболее старался перевести верно, стараясь при этом избежать
противных нашему языку выражений. Впрочем, пусть
рассуждают о сем могущие рассуждать справедливо. Мыслей
автора моего нигде
237
не переменял я, почитая сие для переводчика непозволитель-
ным»96.
Поэтому, будучи уже известным писателем, перу которого
принадлежали «Бедная Лиза», «Письма русского путеше-
ственника» и целый ряд других прославленных произведений,
Карамзин не прекращал заниматься переводческой дея-
тельностью. Более того, в самом конце XVIII столетия им со-
здается своеобразный итоговый труд в указанной области —
«Пантеон иностранной словесности» (1798 г.), о котором он писал
поэту-баснописцу И.И. Дмитриеву: «Я также работаю, т.е.
перевожу лучшие места у иностранных авторов, древних и новых;
иное для идей, иное для слога (выделено нами. — Л.Н., Г.Х.).
Греки, римляне, французы, немцы, англичане, итальянцы: вот мой
магазин, в котором роюсь всякое утро часа по три! Даже и
восточная литература входит в план» 97.
Отмеченный здесь интерес к Востоку, роднивший Карамзина,
как мы видели выше, со многими современными ему деятелями
европейской культуры, ярко проявился в оценке, данной им
известной драме великого древнеиндийского драматурга
Калидасы «Шакунтала». Подчеркивая, что «творческий дух
обитает не в одной Европе; он есть гражданин вселенной», и
указывая, что почти на каждой странице названного произведения
можно найти «высочайшие красоты поэзии, тончайшие чувства,
кроткую, отменную, неизъяснимую нежность, подобную тихому
майскому вечеру, — чистейшую, неподражаемую натуру и
величайшее искусство», — Карамзин уведомляет своих
читателей: «Для собственного своего удовольствия перевел я
некоторые сцены из "Саконталы" и потом решился напечатать
их... надеясь, что сии благовонные цветы азиатской литературы
будут приятны для многих читателей, имеющих тонкий вкус и
любящих истинную поэзию»98.
Из других аспектов творчества крупнейшего представителя
русского сентиментализма, имеющих отношение к переводческой
проблематике, можно отметить его интерес к выработке русской
научной и политической терминологии, наглядным примером
которого служат его рецензия на перевод «Естественной истории»
Бюффона или письмо, адресованное П.А. Вяземскому, где
анализируется выполненный последним
238
перевод французской речи Александра I при открытии польского
сейма.
Переводческая деятельность Карамзина была уже несколько
десятилетий спустя высоко оценена крупнейшим русским
критиком В.Г. Белинским, по словам которого, «переводом...
Карамзин оказал русскому обществу столь же важную услугу, как
и своими собственными повестями. Это значило ни больше, ни
меньше, как познакомить русское общество с чувствами, образом
мыслей, а следовательно, и с образом выражения
образованнейшего общества в мире» 99. Вместе с тем уже сам
Карамзин, как бы завершавший собой переводческую традицию
XVIII в., хорошо понимал ее неизбежную историческую
ограниченность. «Совершенство удаляется от глаз наших, —
заметил он в начале 90-х годов, — по мере нашего к нему
приближения — сие требует истиною в морали, в искусствах, и в
самом искусстве переводить»100. Наступало новое столетие,
представителям которого предстояло выработать собственные
принципы передачи иноязычного текста — как опираясь на своих
предшественников, так и в значительной степени отталкиваясь от
них.
Г л а в а 3
240
являются капитальные критические разборы отдельных пе-
реводов и, во всяком случае, техника переводческого искусства
совершенствуется »101.
Названные моменты отразились и в тогдашней периодике. На
страницах литературных журналов появлялось значительное
число откликов и рецензий, посвященных вышедшим из печати
переводным произведениям; в свою очередь, сами переводчики
стремятся в предисловиях или специальных статьях обосновать
собственные взгляды и ответить на возможные возражения
критиков. Предметом дискуссий, нередко весьма ожесточенных,
становятся вопросы о том, как надлежит понимать верность при
переводе, какими способами воспроизводить национальный
колорит подлинника, его художественную форму и т.д. Причем,
как правило, собственно переводческая проблематика
рассматривалась не изолированно, а в общем культурном
контексте эпохи.
Указанное обстоятельство проявилось уже в знаменитой
полемике приверженцев «нового и старого слога» (т.е. сто-
ронников реформы Карамзина и их противников), которая стала,
пожалуй, самым заметным явлением в литературной жизни
страны начала XIX в. С одной стороны, как мы видели выше,
«новаторы» во главе со своим вождем стремились использовать
переводы для осуществления поставленных ими в области
развития языка задач; с другой — «архаисты», ведомые
небезызвестным адмиралом А.С. Шишковым, полемизируя с
оппонентами, обвиняли их в игнорировании специфики родной
речи и навязывании ей чужой семантики и фразеологии, тогда как
«одно и то же слово одного языка в разных составах речей
выражается иногда таким, а иногда иным словом другого языка»,
а «состав одного языка не сходствует с составом другого...
Каждый народ имеет свой состав речей и свое сцепление
понятий»102.
Но если Карамзин неоднократно порицал практику перевода
«из вторых рук», то его идейный противник, которому и
принадлежат приведенные выше слова, взялся за перевод XIV
песни «Илиады» по версии А. Попа, уведомив читателей, что
«причиною сему было следующее: некто из достопочтенных
мужей, с великими познаниями и достоинствами, спросил меня:
читал ли я Гомера? И когда я отвечал ему, читал в
241
16 Наука о переводе
переводах на французском языке, тогда он сказал мне: стало быть,
ты Гомера не знаешь. Надлежит прочитать его или в подлиннике,
или на английском языке в переводе Попиевом. Сего невозможно
мне сделать, отвечал я, потому что греческого языка во вся (sic!)
не знаю и англинского почти тоже. Между тем разговор сей
возбудил во мне любопытство, и я просил почтенного приятеля
моего почитать нечто из Попе. Мы сели, открыли книгу и
случайно начали читать XIV песнь. Я слушал, он мне толковал;
таким образом прочитали мы несколько стихов. Потом разговор
наш обратился на великолепие, силу и звучность нашего славено-
российского языка, и что может быть красоты Гомеровы не
потеряли бы на нем достоинства своего, естьли бы искусное и
трудолюбивое перо начертать их потрудилось... После сего
почтенный приятель мой, паче по благосклонному обо мне своему
мнению, нежели по надежде на мою способность, стал меня
уговаривать, чтоб я то, что мы прочитали, постарался преложить
на наш язык. Я исполнил сие для одного опыта, без всякого на -
мерения переводить далее. По сличении сего начала с анг-
линским переводом приятель мой уговорил меня еще несколько
продолжить оное. Таким образом, продвигаясь понемногу вперед,
вся песнь переложена была»103.
Своеобразным откликом на эту достаточно любопытную
декларацию (и на весь спор «карамзинистов» и «шишковис- тов»)
стал вышедший в 1809 г. анонимный трактат по вопросам
перевода, который в 1811 г. был переиздан на французском языке
в дополненном виде. Впрочем, и личность его автора — князя
Бориса Владимировича Голицына — была достаточно хорошо
известна его современникам. Потомственный аристократ,
получивший исключительно французское воспитание,
ориентировавшийся на нормы французской классицистической
литературы XVII—XVIII столетий, владевший французским
языком гораздо лучше родного 104, но вместе с тем желавший,
особенно в «грозу двенадцатого года», ощутить свою
сопричастность русской культуре, он принял активное участие в
Отечественной войне и умер в 1813 г. от ран, полученных на
Бородинском поле.
Определенная «отстраненность» Голицына и взгляд «сквозь
французские очки» (что не мешало ему, впрочем,
242
иронически отзываться и о некоторых французских квази-
переводчиках вроде известного нам Удара де ла Мотта), вероятно,
способствовали тому, что он дистанцировался от обоих
боровшихся между собой русских литературных лагерей и, как
выразился поэт К.Н. Батюшков, «разбранил и Карамзина и
Шишкова».
Причем характерно, что сторонникам первого он адресовал
прежде всего упреки в том, что они часто переводят не с
подлинников, а «с переводов, столь же недостаточных и не-
совершенных, как и их собственные» (т.е. с французских пе-
реводов)»105, а говоря о втором, иронически заметил: «Что может
быть невиннее, как признание человека, который говорит, что он
перевел Гомера с аглицкого языка, не зная даже по-аглицки... И
вот... таким способом хотят познакомить с Гомером, дают перевод
целой песни»106.
Сам Голицын предъявлял к переводу весьма высокие тре-
бования, отмечая, что немногие взялись бы за этот нелегкий труд,
если бы сознавали, сколь много дарований, соединенных вместе,
требуется для него. Среди необходимых для переводчика качеств
автор трактата называет основательное знание обоих языков (т.е.
исходного и переводящего), тщательное изучение переводимого
автора и, наконец, искусство воспроизводить дух подлинника.
Этому последнему моменту Голицын уделял особое внимание,
считая неудовлетворительными такие переводы, в которых
«исчезает весь колорит слога», в результате чего читатель
находит лишь «одну простую, похожую, обнаженную мысль» 107.
Причем он обращает внимание на часто возникающую перед
переводчиком необходимость сопоставлять («взвешивать», по его
терминологии) несколько возможных вариантов передачи с целью
выбора наиболее подходящего из них. Таким образом,
выдвигается на передний план вопрос о сохранении
индивидуального стиля автора — проблема, не ставившаяся по-
настоящему ни представителями классицистической эстетики, ни
приверженцами карамзинской школы.
Начало XIX столетия знаменовало собой появление в русской
литературе нового направления — романтизма. И здесь,
разумеется, необходимо в первую очередь остановиться на
243
16*
деятельности В.А. Жуковского, ставшего своего рода символом
русского романтизма и получившего от А.С. Пушкина
заслуженный, хотя и несколько двусмысленный титул «гений
перевода».
244
Таким образом, если согласиться с процитированным ут-
верждением, то придется признать, что в творчестве Жуковского
перекликаются все три ведущих направления конца XVIII —
начала XIX в.: классицизм, сентиментализм и романтизм.
Естественно, возникает вопрос о том, как они отразились в
интересующей нас области.
Собственно классицистическими признаются обычно от-
носящиеся к раннему периоду творчества (и представляющие
собой воспроизведение мыслей французских авторов, с которыми
их русский собрат солидаризуется) высказывания о том, что
«самый приятный перевод есть, конечно, и самый верный»; что
ради «гармонии» допустимо иногда жертвовать и точностью, и
силой, подобно тому как в музыке «верность звуков должна
уступать их приятности» 109, и т.п. Чисто по- классицистически
Жуковский в 1804 г. переводил «Дон Кихота» Сервантеса с
французской переделки Флориана и без каких-либо оговорок
воспроизвел предисловие последнего, в котором говорится о
целесообразности устранения из романа черт «дурного вкуса»,
ослабления «слишком сильных выражений», устранения
повторов и вообще замены многих «красот» подлинника своими
собственными.
Несколько сложнее обстоит дело с вопросом о том, как
отразилось на переводческих взглядах Жуковского влияние
сентиментализма. Именно его перевод «Сельского кладбища»
Томаса Грея, опубликованный в 1802 г. в журнале «Вестник
Европы», знаменовал своеобразное утверждение этого на-
правления в русской литературе, развив и окончательно оформив
тенденции, проявившиеся в творчестве Н.М. Карамзина и его
сподвижников. Причем, сравнивая версию Жуковского с
оригиналом, часто отмечают даже усиление в ней присущих
сентиментализму черт (меланхолический настрой,
чувствительность и т.п.). То обстоятельство, что несколько
десятилетий спустя, в 1839 г., поэт вновь вернулся к названному
произведению, дав совершенно новый вариант перевода,
позволило некоторым исследователям утверждать, что на
протяжении всего творчества сентимента- листские черты
сочетались у него с романтическими, и «эти два элемента
слились в нем воедино, образуя оригинальный синтез»110. Однако
ставить вопрос об особой «сен-
245
тименталистской теории перевода» применительно к Жуковскому,
как, впрочем, и к другим представителям данного направления,
вряд ли целесообразно, поскольку собственной переводческой
концепции, обладавшей ярко выраженными специфическими
чертами, сентиментализм, насколько нам известно, ни в России,
ни за ее пределами не создал, хотя определенные переводческие
взгляды у сентименталистов, как мы уже видели на примере
Карамзина, вполне могли быть.
Что касается романтизма, основоположником которого в
России часто называют Жуковского, то, учитывая, какую роль
играли понятие и проблемы перевода в эстетической системе
романтиков и принимая во внимание место, которое занимало в
его творчестве воссоздание по-русски иноязычной поэзии, можно
было бы ожидать, что он отразится в суждениях и высказываниях
своего крупнейшего представителя наиболее полным образом. Но
тут мы сталкиваемся с определенным парадоксом. Во-первых,
подавляющее большинство мыслей Жуковского, посвященных
теоретическим проблемам перевода, относится к раннему
периоду его деятельности (1809—1810), в связи с чем возникает
вопрос о правомерности их распространения на последующие
годы жизни поэта. Во-вторых, если учесть, что незадолго до них
(ср. приведенные выше принципы передачи «Дон Кихота») он
выступал с классицистических позиций, то опять-таки су-
ществует проблема «отделения» в них собственно романти-
ческого от классицистического (не случайно П.А. Вяземский,
характеризуя одну из таких статей — «О басне и баснях
Крылова», относящуюся к 1809 г., упрекал ее автора за то, что в
ней «обнаруживается слишком безусловная покорность правилам
литературы французской и слишком отзывается французская
школа»)111. И, наконец, в-третьих, нельзя забывать, что, при всей
кажущейся странности подобного утверждения, Жуковский, уже
будучи, так сказать, вполне романтиком, мог проповедовать идеи,
звучавшие, на первый взгляд, совершенно по-классицистически.
Вспомним хотя бы знаменитое рассуждение о том, что
«подражатель- стихотворец может быть автором оригинальным,
хотя бы он не написал ничего собственного... Поэт оригинальный
вос
246
пламеняется оригиналом, который находит у себя в воображении;
поэт-подражатель в такой же степени воспламеняется образцом
своим, который заступает для него тогда место идеала
собственного; следственно, переводчик, уступая образцу своему
пальму изобретательности, должен необходимо иметь почти
одинаков с ним воображение, одинаков искусство слога,
одинакую силу в уме и чувствах. Скажу более: подражатель, не
будучи изобретателем в целом, должен быть им непременно по
частям: прекрасное редко переходит из одного языка в другой,
не утратив нисколько своего совершенства: что же обязан делать
переводчик?112 Находить у себя в воображении такие красоты,
которые могли бы служить заменою, следовательно, производить
собственное, равно и превосходное: не означает ли это быть
творцом? И не потребно ли для того иметь дарование писателя
оригинального?»113 И в другом месте, подчеркивая, что пере-
водчик «остается творцом выражения, которое он должен
сотворить», Жуковский заключает: «А сотворить их может только
тогда, когда, наполнившись идеалом, представляющимся ему в
творении переводимого им поэта, преобразит его, так сказать, в
создание собственного воображения; когда, руководствуясь
автором оригинальным, повторит с начала до конца работу его
гения — но сия способность действовать с одинаково с
творческим гением не есть ли сама по себе уже творческая
способность?» 114
Эта установка на воссоздание лежащего за конкретным
произведением идеала, в сущности, была бы общей для обоих
антагонистических течений, расходившихся между собой, однако
в трактовке самого идеала (рационально-объективный — в
классицизме, интуитивно-субъективный — в романтизме).
Аналогичная сложность возникает и при истолковании
знаменитого афоризма Жуковского: «Переводчик в прозе есть
раб, переводчик в стихах — соперник» 115. При буквальном (и
наиболее распространенном) понимании он трактуется как
признание поэзии более высоким жанром по сравнению с прозой,
как своеобразная недооценка последней — и тогда мысль
Жуковского вполне укладывается в традиции классицистической
эстетики. Однако в специальной литературе была предложена и
другая интерпретация, прида
247
ющая словам Жуковского отчетливо романтическое звучание:
«"Переводчик в прозе" для Жуковского — отнюдь не переводчик
прозы. Вряд ли русский поэт назвал бы рабом, скажем, Тика,
который блистательно перевел на немецкий язык роман
Сервантеса “Дон Кихот". Перевод в прозе для романтика — это
нехудожественный "грамматический" перевод в классификации
Новалиса... Перевод в стихах для романтика — это творческий
"свободный перевод" с притязанием на перевод мифический,
когда переводчик соперничает с автором в постижении идеала» 116.
Но и в том, и в другом случае совершенно очевидно, что
рассмотренные нами теоретические взгляды Жуковского от-
четливо ориентируют переводчика на вольное обращение с
исходным текстом, если только последний, по его мнению, не
представлял собой совершенное воплощение искомого идеала.
Посмотрим теперь, как отразился подобный подход в его
переводческой практике.
3. Переводы западноевропейской и
восточной поэзии
248
соответствующей заменой национального колорита оригинала на
русский, затем по ее мотивам появилась «Светлана» (1808—
1812), где от оригинала остался лишь мотив встречи с мертвым
женихом, да и та происходит во сне, и, наконец, в 1831 г. она
вновь становится «Ленорой» и оказывается уже в привычной для
себя Германии XVIII в. «Ундина» Ламот-Фуке, написанная в
оригинале прозой, обрела в 1837 г. на русском языке
стихотворную форму, заставляющую вспомнить про опыт
Тредиаковского в «Тилемахиде». Сходство еще более
усиливается, если учесть, что перевод Жуковского снабжен
подзаголовком: «Старинная повесть, рассказанная в прозе
бароном Ламот-Фуке, на русском в стихах- В. Жуковским». Таким
образом, по замечанию Ю.Д. Левина, «и немецкий автор, и
русский поэт были поставлены в одинаковое положение к
некоему "первоисточнику"» 118.
Спорным представляется применение термина «перевод» и к
известному отрывку «Суд в подземелье». Хотя он и восходит ко
второй главе поэмы Вальтера Скотта «Мармион», однако сюжет
произведения и сам образ беглой монахини Констанс де Беверли
(у Жуковского — Матильды) претерпел существенные
изменения, и т.д. Именно подобным подходом Жуковского к
переводимым произведениям часто объясняют тот факт, что
наряду с крупнейшими европейскими поэтами — Шиллером,
Гёте, Байроном и др. он нередко обращался к творчеству второ- и
третьестепенных авторов, малоизвестных даже у себя на родине.
За это, в частности, упрекал Жуковского К.Ф. Рылеев в письме к
Пушкину; да и сам Пушкин отозвался о подобной «всеядности»
своего друга с явным неодобрением: «...Иное дело Тасс, Ариост и
Гомер, иное дело песни Маттисона и уродливые повести
Мура»119. Но, с точки зрения самого Жуковского, такого рода
«неразборчивость» была вполне оправданна: для него важно
было не место, занимаемое тем или иным зарубежным автором в
литературной табели о рангах, а возможность использовать его
творчество для выражения собственных настроений и решения
своих задач — а здесь поэты меньшего масштаба зачастую
оказывались предпочтительнее классиков хотя бы уже потому,
что отношение к ним могло быть гораздо более свободным.
249
Еще явственнее «самостоятельность» Жуковского проявлялась
в созданных им русских версиях восточной классики. Так, говоря
об «индейской» (т.е. индийской) повести «Наль и Дамаянти»,
представлявшей собой отрывок из древнеиндийского эпоса
«Махабхарата», с которым Жуковский знакомился по немецкому
переводу Ф. Рюккерта, он счел необходимым подчеркнуть: «Не
зная подлинника, я не мог иметь намерения познакомить с ним
русских читателей, я просто хотел рассказать им по-русски ту
повесть, которая пленила меня в рассказе Рюккерта, хотел сам
насладиться трудом поэтическим»120.
Аналогично охарактеризовал поэт и свою обработку эпизода
из «Шахнаме» Фирдоуси, сделанную опять-таки через посредство
Рюккерта: «Мой перевод не только вольный, но и своевольный: я
многое выбросил и многое прибавил» 121.
Можно добавить к сказанному, что подобную манеру об-
ращения с оригиналом, помимо «пережитков классицизма» и
особенностей романтической эстетики, в немалой степени
обусловливала и личность самого переводчика — «тишайшая,
выспренная, благолепная, сентиментально-меланхоличная» 122, по
известной, хотя и несколько гротескной характеристике К.И.
Чуковского. Этим, в частности, объясняли систематическое
устранение из оригиналов элементов чувственности (наиболее
известный пример — перевод «Торжества победителей» Ф.
Шиллера, где, в отличие от оригинала, вновь обретший
прекрасную Елену царь Менелай никак не проявляет супружеской
страсти), и усиление религиозных мотивов, и избегание мало-
мальски вульгарных (с точки зрения Жуковского) слов и
выражений, и, наконец, то, что, по словам друга и биографа поэта
К.К. Зейдлица, в его переводах «многие места... кажутся как бы
прямо списанными с обстоятельств собственной жизни поэта...
Жуковский прибавлял к подлиннику так много своего, что явно
намекал на самого себя»123.
Эту особенность переводного творчества Жуковского в той
или иной степени отмечало подавляющее большинство его
современников, стоявших на разных, порой диаметрально
противоположных позициях (В.К. Кюхельбеккер, А.А. Бестужев,
Н.И. Гнедич, Н.В. Гоголь, Н.А. Полевой и многие другие).
Пожалуй, в наиболее полной форме названная идея
250
была выражена В.Г. Белинским. Подчеркивая, что «Жуковский
был переводчиком на русский язык не Шиллера или других
каких-нибудь поэтов Германии и Англии: нет, Жуковский был
переводчиком на русский язык романтизма средних веков,
воскрешенного в начале XIX в. немецкими и английскими
поэтами, преимущественно же Шиллером. Вот значение
Жуковского и его в русской литературе», — крупнейший русский
критик XIX столетия заключал: «Жуковский — поэт, а не
переводчик: он воссоздает, а не переводит, он берет у немцев и
англичан только свое, оставляя в подлинниках
неприкосновенным их собственное, и поэтому его так назы-
ваемые переводы очень несовершенны как переводы, но пре-
восходны как его собственные создания... От всех поэтов он
отвлекал свое или на их темы разыгрывал собственные мелодии,
брал у них содержание и, переводя его через свой дух, претворял
в свою собственность»124.
Правда, в специальной литературе неоднократно оговари-
валось, что с течением времени Жуковский эволюционировал к
более точному воспроизведению подлинника. Действительно, в
зрелые годы он порой возвращался к переводимым оригиналам и
предлагал новые версии. Так, например, обстояло дело с
«Сельским кладбищем» Грея (которое, по словам самого поэта,
он спустя почти сорок лет решил перевести как можно ближе к
подлиннику) и с уже упоминавшейся «Ленорой» Бюргера. Однако
необходимо учитывать, что сама «близость» могла быть
достаточно свободной (поэма Грея во втором варианте передана
гекзаметрами, тогда как в оригинале — пятистопный ямб). Кроме
того, как заметил Ю.Д. Левин, дважды обращаясь к одному и
тому же тексту, русский поэт «печатал в своем собрании по два
варианта каждого перевода, потому что последующий не отменял
предыдущего, как более точное воссоздание оригинала: это были
разные его, Жуковского, стихотворения» 125. И не случайно на
просьбу одного из зарубежных корреспондентов прислать
немецкие переводы своих стихов русский поэт ответил шутливым
по форме, но по существу вполне серьезным предложением пе-
речитать оригиналы переведенных им немецких классиков и
вообразить, что они представляют собой переводы русских
текстов, написанных Жуковским.
251
Конечно, в наследии Жуковского можно найти и иронические
высказывания о слишком вольных переводах, которые «можно
смело назвать оригиналами, ибо они совершенно не имеют
сходства с подлинниками»126, и указание на то, как надлежит
воссоздавать на русском языке «Слово о полку Игореве»,
относящееся, кстати, еще к 1817—1819 гг.: «В переводах такого
рода нужно одно: буквальная верность, ибо мы хотим понимать с
точностью оригинал; все, что его изменяет, не может иметь
никакой для нас цены именно потому, что оно уже новое» 127. Но
наиболее показательны в этом отношении стали установки
Жуковского при работе над «Одиссеей».
252
к нему рабскую верность, ограниченную только языковыми
требованиями: «Я старался переводить слово в слово, сколько это
возможно без насилия языку (от чего верность рабская
становится часто рабскою изменою), следовал за каждым словом
и в особенности старался сохранить их место в стихе тем
словам, которые на этом месте производят особенно поэтическое
действие»129. Поскольку древнегреческий язык, как признавался
сам поэт (см. выше), был ему мало знаком, для реализации своего
замысла Жуковский заказал немецкому эллинисту, профессору С.
Грасгофу специальный подстрочник, где под каждым греческим
словом стояло соответствующее немецкое, а под немецким —
грамматическое толкование лексической единицы оригинала.
Этот подстрочник Жуковский сверял с известными ему
немецкими, французскими, английскими и русским переводами.
Таким образом он рассчитывал создать некий «объективный» (по
терминологии Ю.Д. Левина) перевод, в котором будет выступать
только сам Гомер, не затеняемый личностью переводчика.
Считая, что созданная им версия сохраняет облик Гомера и
присущую древнегреческому эпосу «старину и простоту»,
Жуковский должен был особенно положительно воспринять ту
оценку, которую дал его труду Н.В. Гоголь: «Переводчик
поступил так, что его не видишь; он превратился в такое
прозрачное стекло, что кажется как бы нет стекла» 130.
Выработанные при работе над «Одиссеей» принципы и
методы передачи Жуковский намеревался применить и к тексту
«Илиады», первую песнь которой он воссоздавал в 1850 г. Здесь
также он пользовался немецким подстрочником, составленным
профессором Фишингером, намереваясь сверить последний с уже
опубликованным переводом Гнедича. Причем — в соответствии с
установкой на объективный перевод — он даже выражал
намерение использовать все те стихи, которые, по его мнению,
Гнедичем были переведены лучше.
Однако уже многие современники поэта, в том числе и весьма
положительно отзывавшиеся о творческих достижениях
Жуковского, отмечали, что об «объективности» передачи Гомера
здесь говорить не приходится. Указывалось, в частности, на то,
что «Одиссея» под пером русского романтика
253
обрела некий элемент романтической элегии, обусловленный
введением в нее личности самого переводчика. Названные
моменты предопределили появление в тексте налета мелан-
холичной сентиментальности и даже отголосков христианской
морали, совершенно чуждых оригиналу. Наличествует в переводе
Жуковского и «украшение» гомеровского эпоса путем введения
собственных поэтических определений, усложненных метафор,
перифраз, вставок и т.п. Наряду с приданием тексту высокой
торжественности (для чего им использовались архаизмы
церковнославянского происхождения), Жуковский одновременно,
стремясь «приблизить» Гомера к современному читателю, в
определенном смысле прибегает к тому же «склонению на наши
нравы»: в архаической Греции появляются черты древнерусского
патриархального уклада («князь», «тризна»), детали быта
(«дворня», «палата», «спальники»), элементы православно-
религиозной фразеологии («пастырь», «риза», «святотатство») и
т.д. С другой стороны, в переводе фигурируют выражения и
обороты, присущие русскому фольклору: «свет наш, царица!»,
«студеная вода» и др.
Таким образом, несмотря на все декларации и несомненные
намерения Жуковского создать «объективный» перевод,
«Одиссея» под его пером получилась такой же субъективной, как
и другие воссозданные им произведения. Характерен отзыв
одного из современников: «Перевод Жуковского предназначен не
для тех, кто изучает древность, а для тех, кто хочет послушать
Гомера на родном языке. И он услышит его... и насладится» 131.
Уже в XX в. резко отрицательно отозвался о переводе
«Одиссеи» исследователь «русского Гомера» А.Н. Егунов.
Подчеркивая, что «взгляды Жуковского на перевод нелогичны и
не всегда последовательны», он характеризует версию
основоположника русского романтизма следующим образом:
«...Она принадлежит к вольным и "украшенным" переводам, в ней
сильнейшим образом сказывается творческая личность поэта-
посредника, заслонившего собою Гомера, и чтобы добраться до
Гомера, читатель должен откинуть все, что принадлежит
Жуковскому: останется фабула "Одиссеи", последовательность
рассказа, все ситуации, характеры, но
254
не словесное их воплощение... Обследование "Одиссеи"
представляет больший интерес для изучающих творчество
Жуковского, чем для изучения проблемы перевода Гомера.
Перевод "Одиссеи" появился в печати под заголовком "Новые
стихотворения Жуковского", и это действительно так: перед нами
превосходное новое русское стихотворение, но не новое слово
переводческого искусства. Переводческое дарование Жуковского
маскирует неудовлетворительность перевода. "Его стихов
пленительная сладость" зачаровывает читателя, но
познавательное значение такого перевода не равняется его
высоким литературным достоинствам. "Одиссея" Жуковского
лирически окрашена, романтична, но не героична и не
мужественна»132. Более двух десятилетий спустя примерно ту же
мысль (хотя и в гораздо более благожелательном по отношению к
создателю русской «Одиссеи» тоне) высказал С.С. Аверинцев,
заметивший, что «Жуковский вполне адекватно дал нам то, что
мог и должен был дать — романтическое видение Гомера...» 133.
Тем не менее именно эта версия гомеровской поэмы стала
(наряду с «Илиадой» Гнедича) своего рода каноническим
текстом, по которому последующие поколения русских читателей
знакомились (и продолжают знакомиться) с великим
древнегреческим эпосом. Именно его выбрали в свое время
составители «Библиотеки всемирной литературы» для тома,
посвященного творчеству Гомера.
255
реалистического перевода (против чего резко протестовал в своих
трудах не раз упоминавшийся Ю.Д. Левин, характеризовавший
подобный подход как подгонку к переводческим принципам
последующих периодов), то, с другой стороны, творческий метод
Жуковского стал вызывать негативную реакцию уже у многих его
современников. И первым здесь обычно называют имя Петра
Андреевича Катенина (1792— 1853) — поэта, критика и
драматурга, близкого декабристским кругам. Будучи по своим
литературным взглядам «архаистом», т.е. противником
карамзинизма, Катенин после появления «Людмилы» Жуковского
опубликовал собственную версию «Леноры» — «Ольгу»,
полемически противопоставив ее «прелестному и неверному», по
выражению Пушкина, подражанию Жуковского. В 1816 г. оба
варианта стали предметом ожесточенной дискуссии между Н.И.
Гнеди- чемг отдавшим предпочтение Жуковскому, и А.С.
Грибоедовым, отстаивавшим позицию Катенина. Однако спор
шел не столько о том, какое переложение ближе и точнее передает
оригинал — поскольку оба они переносили действие на русскую
почву, — сколько о том, чье произведение больше соответствует
требованиям, предъявляемым к жанру русской баллады. В этом
плане творчество Катенина также характеризуется сочетанием
«чужого» со «своим»: при передаче старофранцузского рондо у
него появляются «стольный Киев», князь Владимир, богатырь
Добрыня и т.п., стихотворение «Певец» с подзаголовком «из Гёте»
перекликается с мотивами «Слова о полку Игореве» и т.д., причем
подобная русификация проводится весьма решительно (не
случайно сам Катенин предпочитал говорить о своих
«переделках» и «вольных переводах»). Но наряду с упомянутой
«вольностью», внешне весьма напоминающей пресловутое
«склонение на наши нравы», для Катенина было характерно
стремление к скрупулезной передаче формы и размера оригинала.
«Рыцарь Ожье может превратиться в Добрыню и отважный Ришар
— в князя Владимира, но рифмовка воспроизводится с нарочитой
точностью и этапы в развитии темы точно вмещены в отведенные
им в оригинале разделы... Тут, в противоположность
карамзинистам, переводчик чужд произвола» 134. Характерно, что
после появления в 1831 г. нового варианта «Леноры» Жу
256
ковского Катенин отозвался о работе своего антагониста сле-
дующим образом: «...Перевод дрянь, и разве одно в нем до-
стоинство, что размер подлинника сохранен в точности» 135.
Однако и стремление к точности, т.е. к воспроизведению
особенностей «чужого», равно как и отмеченные выше про-
явления «вольности» служили одной и той же цели: освоить
новые стихотворные формы и применить их к собственно
русской тематике, прежде всего — к сюжетам и образам древней
народной словесности, столь высоко ценимой в декабристских и
околодекабристских кругах. Эта же тенденция к «ассимиляции»
новых форм лежала в основе получившего широкий отклик в
начале 20-х годов XIX в. «спора об октаве» между самим
Катениным и писателем и критиком Орестом Михайловичем
Сомовым (1793—1833). Его предметом являлось выдвинутое
творцом «Ольги» положение о необходимости при переводе
итальянских стихотворений использовать тот же самый
стихотворный размер (октаву), ранее не применявшийся в
русской поэзии, против чего его оппонент возражал, ссылаясь на
свойства русского языка и стихосложения, якобы
препятствующие его применению. Впоследствии идеи Катенина
относительно важности передачи формальной стороны оригинала
получили развитие в высказываниях В.Г. Белинского и М.Л.
Михайлова.
Поставленные в рассматриваемый период проблемы нашли
отражение и в деятельности других представителей русской
литературы, зачастую приводя к существенной эволюции
взглядов того или другого из них. Пожалуй, наиболее заметной
она оказалась в творчестве Николая Ивановича Гнеди- ча (1784—
1833), вошедшего в историю отечественной культуры прежде
всего как создатель русской «Илиады». Если, полемизируя с
Катениным, он отстаивал принципы «приятного перевода»,
заслужив от А.С. Грибоедова ироническое прозвище
«непримиримого врага простоты», то впоследствии, придя к
убеждению, что важнейшая обязанность переводчика «есть
беспрерывная борьба с собственным духом, с собственною
внутреннею силою, которых свободу он постоянно должен
обуздывать», Гнедич сформулировал свой принцип работы над
текстом древнегреческого эпоса в следующих словах: «Как бы то
ни было, но вольные переводы выгоднее
257
17 Наука о переводе
для переводчика, нежели для подлинника. Я предпочел выгоды
Гомера — своим, решился переводить с возможною вер- ностию...
В таком поняти о достоинстве перевода я был верен Гомеру; и,
следуя умному изречению: должно переводить нравы так же, как
и язык, я ничего не опускал, ничего не изменял... Делая
выражения греческие русскими, должно было стараться, чтобы не
сделать русскою мысль Гомерову, но что еще более — не
украшать подлинника. Очень легко украсить, а лучше сказать —
подкрасить стих Гомера краскою нашей палитры; и он покажется
щеголеватее, пышнее, лучше для нашего вкуса; но несравненно
труднее сохранить его гомерическим, как он есть, ни хуже, ни
лучше. Вот обязанность переводчика и труд, кто его испытал, не
легкий. Квинтилиан понимал его: Facilius est plus facere, quam
idem — легче сделать более, нежели то же»136.
Перевод Гнедича получил неоднозначную оценку у со-
временников, что, кстати, отразилось в высказываниях
А.С. Пушкина. Называя труд переводчика «Илиады» «высоким
подвигом», посвятив ему апологетическое стихотворение «С
Гомером долго ты беседовал один» и панегирическое двустишие:
«Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи,
Старца великого тень чую смущенной душой», —
Пушкин одновременно отозвался о нем достаточно язви-
тельной эпиграммой:
«Крив был Гнедич поэт, преложитель слепого Гомера.
Боком одним с образцом схож и его перевод».
В частности, версию Гнедича упрекали в чрезмерной ус-
ложненности, высокопарности, «напыщенной славянщине»,
указывая, что оригинал представляет собой «простое и бе-
зыскусное» произведение народной словесности, требующее
соответствующих средств передачи. Именно в таком «про-
стонародном» духе предлагали толковать «Илиаду» известный
журналист О.И. Сенковский (нарочито эпатирующая манера
которого вызвала достаточно громкий литературный скандал) 137,
филолог Б.И. Ордынский, предложивший в середине XIX
столетия собственный прозаический перевод гоме
258
ровской поэмы, и др. Однако несмотря на позднейшие попытки
воссоздать Гомера по-русски (включая достаточно известный
вариант писателя В.В. Вересаева), авторитет перевода Гнедича
остался непоколебленным.
6. Буквалистские тенденции
259
17*
произведения — романа французского писателя Бенжамена
Констана «Адольф»: «Есть два способа переводить: один не-
зависимый, другой подчиненный. Следуя первому, переводчик,
напитавшись смыслом и духом подлинника, переливает их в свои
формы, следуя другому, он старается сохранить и самые формы,
разумеется, соображаясь со стихиями языка, который у него под
рукою. Первый способ превосходнее, второй невыгоднее; из двух
я избрал последний. Отступления от выражений автора, часто от
самой симметрии слов казались мне противоестественным
изменением мысли его... К тому же... имел я еще цель: изучивать,
ощупывать язык наш, производить над ним попытки, если не
пытки, и выведать, сколько может он приблизиться к языку иност-
ранному... Переводы независимые, т.е. пересоздания, переселения
душ из иностранных языков в русский, имели у нас уже примеры
блестящие и разве только достижимые: так переводили Карамзин
и Жуковский. Переселения их не отзываются почвою и климатом
родины. А я, напротив, хотел испытать, можно ли... сохранить в
переселении запах, отзыв чужбины, какое-то областное
выражение»139. Вместе с тем Вяземский предупреждал о
необходимости при подобном подходе обходиться «без увечья, без
распятья на ложе прокрустовом», формулируя критерии,
которыми он руководствовался при вводе в текст перевода слов и
оборотов, создаваемых под влиянием французского языка
(галлицизмов), следующим образом: «Я берегся от галлицизмов,
слов, так сказать, синтаксических или вещественных, но допускал
галлицизмы понятий умозрительных, потому что тогда они уже
европеизмы»140.
Новаторство Вяземского получило неоднозначную оценку у
современников и позднейших исследователей. А.С. Пушкин,
которому перевод был посвящен и который имел возможность
ознакомиться с процитированным выше предисловием, счел
необходимым отозваться на его предстоящее появление в печати
специальной заметкой в издававшейся им «Литературной газете»,
написанной в весьма благожелательном тоне: «С нетерпением
ожидаем появления сей книги. Любопытно видеть, каким образом
опытное и живое перо кн. Вяземского победило трудность
литературного язы
260
ка, всегда стройного, светского, часто вдохновенного. В сем
отн