Bungeiron

Russian
State University
for the Humanities
rientalia
etClassica
Papers of the Institute of Oriental
and Classical Studies
Issue LXVII
А.P. Belyaev
Вungeiron
View on Japanese Writing
Moscow
2018
Российский
государственный гуманитарный
университет
rientalia
etClassica
Труды Института восточных культур
и античности
Выпуск LXVII
А.П. Беляев
Вungeiron
Взгляд на японское письмо
Москва
2018
УДК 81(520)
ББК 85.15(5)
Б43
Orientalia et Classica:
Труды Института восточных культур и античности
Выпуск LXVII
© Беляев А.П., 2018

© Институт восточных культур
и античности, 2018
© Российский государственный
ISBN 978-5-7281-1910-4 гуманитарный университет, 2018
От автора
Эта книга – результат полуторагодичной стажировки в Токио,

в токийском университете, где мне довелось учиться с осени 2008
до весны 2010 года. Однако важнейшая часть материала была соб-
рана за пределами университетских стен. В состав книги вошли
статьи о каллиграфии, переводы статей о каллиграфии с японс-
кого, переводы стихов и прозы современных японских авторов и,
наконец, мои собственные стихи и прозаические пассажи, напи-
санные в так называемой «стране изучаемого языка». Смешанный
характер книги порывает с сугубо академическим форматом, зато,
я надеюсь, создаёт более полную, панорамную и живую картину
присутствия.
Выбор каллиграфов, о которых идёт речь в статьях, во многом
определился под влиянием моего токийского сэнсэя по письму,
Сато Дзуйхо, у которой мне посчастливилось заниматься кал-
лиграфией и без которой каллиграфическая часть книги была бы
невозможна, по крайней мере в том виде, какой она приобрела в
этом томе. Сато-сэнсэй приходится внучатой ученицей выдающе-
муся каллиграфу, историку и теоретику письма по имени Ниси-
кава Нэй (Ясуси), статья о котором открывает сборник. Исходно
китайский каллиграфический стиль лишу (яп. рэйсё) – предмет
разговора следующей статьи – преобладает как в творчестве Сато
Дзуйхо, так и в тех сообществах («Кэнсин», «Сантэй»), к кото-
рым она принадлежит: в отличие от авангардистов из «Майнити»,
эти сообщества отличает ортодоксальное стремление к изучению
китайской письменной древности, причём база для этого изуче-
ния была заложена в основном всё тем же Нисикавой. Танака
Тотику, ученик Нисикавы, вплоть до своей кончины в 2011 году
был непосредственным сэнсэем Сато Дзуйхо: связующим звеном
в поколениях и посредником в передаче и интерпретации доста-
точно узкой стилистики. Двухтомник эссе Имаи Рёсэцу был реко-
мендован мне сэнсэем в качестве обязательного чтения по пред-
мету. О каллиграфах Имаи и Танака, умерших в один год, идёт
речь в одной из статей каллиграфического раздела. Наконец, о
связях между природой и письмом, т. е. природой и культурой
(это необъятная тема, к которой мне давно хотелось подступить-
ся), я пытаюсь говорить в последнем эссе раздела.
6
Далеко не все мастера кисти в современной Японии являются

теоретиками каллиграфии и знатоками истории иероглифичес-
кого письма. О каллиграфии чаще пишут люди других профес-
сий – искусствоведы, писатели, поэты, актрисы, кинорежиссёры.
Публикуемые несколько переводов эссе принадлежат кисти раз-
ных людей: историков Като Тацудзё и Онаги Ясускэ (этот пере-
вод был сделан ещё в студенчестве), каллиграфа Имаи Рёсэцу
и художника-скульптора Киноути Ёси.
Что касается «японской прозы», то она начала складываться
ещё в самолёте по пути к заветным островам. Со временем замы-
сел романа «Стебель и побег» разросся в недописанную до сих
пор трилогию: «Стебель и побег», «Наруходо» и «Уэйн Паундс».
Отрывки из первых двух неоконченных прозаических вещей пуб-
ликуются в разделе «Вслед за кистью».
Поэтическая часть книги делится на три блока. Первый пред-
ставляет собой вторую, дополненную и откомментированную
публикацию сборника «Листья гинкго» (все стихи из которого
написаны в Японии, а сам сборник был издан отдельной кни-
гой (atelier ventura, 2015)). Далее следуют избранные переводы
стихотворений японских авторов 20 века, которые мне наибо-
лее близки. Во-первых, известные своей прозой писатели пер-
вой половины 20 века: Нацумэ Сосэки, Танидзаки Дзюнъитиро,
Акутагава Рюноскэ и другие. Сюда же в виде исключения попал
небольшой, но абсолютно поэтичный, находящийся на грани-
це между сном и явью рассказ Дадзая Осаму. Сюда же вошло
одно стихотворение Таникава Сюнтаро и небольшая подборка
стихотворений Ибараги Норико. Оба автора родились до войны,
но их публикации и сама поэтика относятся к послевоенному
времени, представляя новейшую японскую поэзию гэндайси.
Ибараги Норико уже выходила по-русски дважды: в журнале
«Интерпоэзия» (№ 4, 2009) и в поэтической антологии «Гэн-
дайси: антология послевоенной японской поэзии» (НЛО, 2013).
Поэзия Сибуя Юриэ публикуется впервые, если не считать
небольшой подборки в той же «Интерпоэзии» (№ 4, 2009). Тре-
тий блок составляют стихи, связанные с Японией или восточной
тематикой, написанные мной уже по возвращении в Москву и
во время последующих поездок в Японию и Южную Корею (так
возникло нечто вроде постскриптума к «Листьям…»). В самом
начале поэтической части, так сказать, «вне категорий», поме-
щено экспериментальное стихотворение, посвящённое выдаю-
щейся лингвистке китайского происхождения по имени Тань
Аошуан (1931–2017).
7
Мне хотелось бы выразить глубочайшую признательность всем

тем, благодаря кому эта книга появилась на свет. В первую очередь,
моя благодарность замечательному лингвисту, японоведу, пере-
водчику, знатоку эсперанто, поэту и писателю-фантасту Евгению
Викторовичу Маевскому. Мне посчастливилось учиться у этого
неординарного человека: он читал лекции у нас в РГГУ на линг-
вистике, хотя числился в ИСАА, будучи заведующим кафедрой
японской филологии. Главный труд его жизни, изящная моногра-
фия «Графическая стилистика японского языка» (Муравей-Гайд,
2000; переиздание: Восток-Запад, 2006) была моей настольной
книгой в студенчестве, а его лекции и редкие, к сожалению, беседы
со мной укрепили меня в желании заниматься письменным аспек-
том японской и китайской культуры. Елена Викторовна Стругова,
преподаватель японского языка на моём первом курсе, видя мой
интерес к письму, подарила мне мой первый набор для занятий
каллиграфией. Все вещи в нём были старые, явно намоленные, не
в пример современному японскому пластмассовому школьному
ширпотребу. Анастасия Вячеславовна Кудряшова, преподававшая
японский у нас на третьем курсе, сама обладательница великолеп-
ного почерка, познакомила меня с моим первым преподавателем
каллиграфии, Алексеем Борисовичем Мамоновым, у которого я
начал заниматься каллиграфией в 2001 году в ИСАА, в комнате
для японской чайной церемонии, находившейся тогда на втором
этаже здания на Моховой. Наша дружба с А.Б. длится до сих пор,
чему я не перестаю радоваться. Химик по образованию, каллиграф-
самоучка, мастер японской чайной церемонии и икэбаны, словом,
японовед-практик широкого профиля – это единственный чело-
век в Москве, с которым можно вести бесконечные беседы как на
тему ориентальной каллиграфии, так и на более отвлечённые темы.
Страсть к письму, сочетающему специальное (профессиональное,
научное) и насущное, жизненное, досталась мне от Александра
Николаевича Мещерякова, читавшего нашему курсу историю и
культуру Японии. Мне стыдно, что я не стал его учеником в про-
фессиональном плане (историком), но мне отрадно, что этот выда-
ющийся человек до сих пор дарит мне радость личного общения с
ним. Книга «Мещеряков@Япония.ру» (Гиперион, 2001) – в числе
главных источников и вдохновителей настоящего сборника. Мария
Владимировна Торопыгина, жена Александра Николаевича, вела
у нас курс японской литературы. Её работы по теории и истории
японской поэзии, переводы классической и современной японской
прозы и поэзии питали и продолжают питать мой читательский
и переводческий интерес.
8
На разных этапах работы с рукописью меня воодушевляло

общение с моим другом, поэтом и переводчиком Дмитрием Юрь-
евичем Веденяпиным. Элла Владимировна Венгерова помогла
мне сократить и улучшить некоторые фрагменты прозы. Её вклад
в мою переводческую деятельность трудно переоценить.
На финальной стадии рукопись книги любезно согласились
прочесть японовед-филолог Виктор Петрович Мазурик (ИСАА)
и китаист-искусствовед Вера Георгиевна Белозёрова (ИВКА
РГГУ). Я благодарен им за ценные замечания и, боюсь, завышен-
но положительную оценку моего скромного начинания. Светлана
Викторовна Веснина взяла на себя труд по вычитке корректуры,
я благодарен ей за чуткость и внимательность к моему тексту.
Выход книги в свет был бы невозможен без деятельной поддерж
ки и одобрения со стороны китаиста и переводчика, директора
Института восточных культур и античности РГГУ Ильи Сергее-
вича Смирнова.
Замечательные, особенные люди, с которыми мне посчастли-

вилось познакомиться и пообщаться в Японии, вызывают неиз-
менное замирание сердца, стоит памяти устремиться в те времена
и места. Русист Ясуока Харуко, которая в своё время перевела на
японский поэму Венички Ерофеева «Москва–Петушки», была
первым японским профессором, с кем я заговорил на японской
земле. Её кафедра в кампусе Комаба – первое моё впечатление от
японского университета. Сугавара Кацуя, мой научный руково-
дитель, не мешал мне отлынивать от университетской жизни, при
этом всегда моментально подписывал все требуемые документы.
Мицуёси Нумано, легенда японской русистики, частенько в пере-
рывах между занятиями угощал меня обедом в одном из ресто-
ранчиков в окрестностях Хонго. Мы беседовали о литературе,
переводе, профессор Нумано дарил мне свои книги и неизменно
поддерживал меня во всех моих начинаниях – от литературно-
го перевода до каллиграфии. Сато Дзуйхо, жившая неподалёку
от Хонго, стала моим первым и единственным японским сэнсэ-
ем по письму кистью. Встреча с ней – событие из разряда неве-
роятных, об этом стоило бы написать отдельный рассказ, и ког-
да-нибудь я его обязательно напишу. Когда я уже более-менее
освоился с азами рэйсё, она порекомендовала мне попробовать
как-то попасть в университет Дайтобунка, где изучению калли
графии уделяется особое внимание. Это единственный универ-
ситет в Токио, где есть отдельный факультет каллиграфии. Его
основал ученик и коллега Нисикавы, каллиграф Аояма Санъу,
9
которому, в свою очередь, приносит благодарность в своей моно-

графии Е.В. Маевский. Такие совпадения не случайны, проторен-
ная тропка привела куда надо. Любезные преподаватели частного
университета Дайтобунка (коллеги и друзья Сато Дзуйхо) позво-
лили мне в мой следующий краткий приезд в Японию совершенно
бесплатно в течение недели посещать любые занятия на правах
вольного слушателя. Такаги Сэйу, Усикубо Годзю, Хигано Таку,
Камэда Юхо… всем этим людям письма и виртуозам кисти я хотел
бы засвидетельствовать своё почтение и выразить глубочайшую
благодарность.
Японская жизнь за пределами академических кругов неизмен-
но знакомила меня с самыми невероятными людьми. Так, человек
по имени Хамада Кэньити показал мне на личном примере, что
и в Японии можно быть человеком на особицу. С этим разносто-
ронним человеком, считающим себя аутсайдером – специалис-
том по французской литературе и философии, модельером, одно
время работавшим с Рэй Кавакубо в известном японском модель-
ном доме «Comme des Garçons», а ныне преподавателем кройки
и шитья в колледже «Бигакко» и, наконец, барменом, хозяином
крошечного, но невероятно стильного бара «Crépuscule» – мы
частенько выпивали после моих занятий письмом в означенном
баре, благо он находился невдалеке от дома, где живёт моя сэнсэй
Сато.
Уэйн Паундс – битник, профессор литературы университета
Аояма, поэт и переводчик, стал моим первым знакомым эмигран-
том, токийским американцем. Сопоставление наших иностранных
взглядов на Японию, совместные прогулки по Токио, чтение сти-
хов в баре «What the Dickens!», что неподалёку от станции Эбису,
были яркой частью моей японской жизни. Уэйн Паундс любезно
предложил мне перевести несколько моих «японских» стихотво-
рений на английский язык, в результате получился небольшой
цикл «Токийская сюита», за что ему отдельное спасибо.
Благодаря меломану и музыкальному космополиту Идзуми
Хидэки я узнал, что из себя представляет современная японская
музыка для интеллектуалов: авангардный джаз и ещё более аван-
гардный нойз (шумовая музыка). Этот человек поразил меня своей
коллекцией виниловых пластинок, хранившейся в его крошечном
саунд-кафе «Дзуми» в районе Китидзёдзи: среди прочих рарите-
тов обнаружились советские джазисты, опусы Сергея Курёхина,
ранний «Аквариум». Горизонты моих представлений о япон-
цах заметно раздвинулись после знакомства с японским аван-
гардным музыкантом Отомо Ёсихидэ и его книгами о музыке.
10
Отдельной благодарности заслуживает кларнетист, русист, пере-

водчик и исследователь творчества Мандельштама по имени Суд-
зуки Масами из университета Ниигата, с которым мы познако-
мились благодаря Идзуми Хидэки. Та музыка, которую открыли
для меня эти удивительные люди, продолжает звучать во мне.
В частности, между строк и на полях этой книги.
Моя мама, Наталия Валентиновна Беляева, во время стажи-
ровки поддерживала меня длинными и обстоятельными письма-
ми, благодаря чему я удержался от того, чтобы окончательно рас-
твориться в японском раю.
И последнее. Эта книга вышла бы совсем другой или не вышла
бы вовсе, если бы меня не одарила своими любовью и заботой,
верой и поддержкой, нежностью и участием, стихами и рисун-
ками, открытками и письмами моя токийская любовь по имени
Сибуя Юриэ. Ей – моя отдельная бесконечная признательность
и низкий поклон.
Июль 2017, Переделкино

«Читать книги – это счастье»
Каллиграфия моя – А. Б.
I
文藝論
BUNGEIRON
Рассуждения об искусстве письма:

статьи и переводы
Статьи
Нисикава Нэй:
титан каллиграфии ХХ в.*
1. Введение.
Воспоминание о каллиграфе
Когда погружаешься в историю отдель

ной личности, в первую очередь интерес-
но узнать, что думали о человеке люди
из его окружения. Поэтому прежде чем
начать разговор если не о самом, то об
одном из самых великих и заслужен-
ных каллиграфов послевоенной Японии,
которого звали Нисикава Ясуси (西川寧,
1902–1989)1, мне хочется привести эссе
его современника, ученика, а впослед
ствии друга и единомышленника, каллиг-
рафа по имени Аояма Санъу (青山杉雨,
1912–1993)2. Это эссе, имеющее характер Нисикава Нэй
воспоминания, было опубликовано в том
же году, когда ушёл из жизни великий мастер, удостоивший-
ся почётного титула «титан каллиграфии». Несмотря на объём,
мне кажется уместным привести текст эссе полностью: во-пер-
вых, чтобы не утерять даже малой части той атмосферы, которую
воскрешает автор, во-вторых, потому, что это замечательный по
своему изяществу текст, в котором личная оценка соседствует
с исторической, профессиональное пересекается с мемуарно-
бытовым, индивидуальное – с общекультурным, а в третьих –
и это главное – человек, о котором идёт речь, вполне этого заслу-
живает.
* Первая публикация: Orientalia et Classica. История и культура

традиционной Японии. 2010. [Вып.] XXXII. С. 414–428.
14 I. 文藝論 / BUNGEIRON / Рассуждения об искусстве письма...
Нисикава-сэнсэй
В течение года, начиная с декабря два

дцать первого года Сёва, в съёмном лектории
при храме Хонгандзи под руководством Ниси-
кавы-сэнсэя я устроил заседание Общества
по обсуждению каллиграфии. Раз в месяц мы
собирались примерно на пару часов, чтобы
услышать из уст сэнсэя рассказы об истории
каллиграфии, и каждый раз сэнсэй, заранее
приготовив раздаточные материалы, размно-
женные на допотопном копирующем устрой
Аояма Санъу
стве, читал поистине тщательно продуман-
ные, обстоятельные лекции о письменности,
начиная с древнейшего письма цзягувэнь и заканчивая каллиграфией
последних лет династии Цин. В то время, разумеется, район Гиндзы
был ещё выжженным полем, а с крыши храма можно было бросить
взгляд на императорский дворец и парк Хибия.
Мацумару Тогё, Ясунака Коу, Хирао Кодзю, Хотта Ходзо, Икуи Сика…
всего членов Общества тогда было десять с лишним человек; теперь бы
сказали, что во главе с сэнсэем мы представляли собой сообщество, поста-
вившее себе цель возродить каллиграфию на научной основе. В дальней-
шем, когда Хотта-сан стал преподавать в университете Кокугакуин и ему
потребовалось создать план лекций по истории каллиграфии, распечатки
тех прошлых лекций Нисикавы-сэнсэя оказались самым полезным под-
спорьем и воскресили воспоминания о прошлом. Но на самом деле, скажу
больше, невозможно оценить, насколько в те годы наше научное сообще
ство нас же самих воодушевляло и держало на плаву.
Нисикава-сэнсэй, хоть и нет необходимости лишний раз напоминать
об этом, родился в Токио, став третьим сыном великого мастера кисти
Нисикавы Сюндо, известного и прославленного в каллиграфических
кругах эпохи Мэйдзи. Получив отцовское воспитание, сэнсэй, к приме-
ру, уже в пять лет, глядя на отца, увлечённого резьбой печатей, умолял
родителя разрешить ему самому попробовать, и тогда Нисикава-отец
подобрал для малыша деревянные заготовки для печатей с такими соче-
таниями иероглифов, как, например, «Гуманный обладает долголети-
ем»3, и дал их сыну; о появлении на свет своей первой печати и о многом
другом сэнсэй увлекательно повествует в книге «Печати и я»: «Позаимс-
твовав у отца резец, я долбил им по камню, пытаясь хоть что-то проко-
вырять…»
Перед тем как приступить к письму, сэнсэй обычно делал множест-
во набросков, пробных вариантов предстоящего произведения, полных
Нисикава Нэй: титан каллиграфии ХХ в. 15
мельчайших подробностей, и в этом тоже состо-

яло наследство, доставшееся ему от отца. Даже
если теперь взглянуть на то, что сохранилось,
громадный объём творческого наследия велико-
го мастера Сюндо приводит в изумление. Кроме
того, неисчислимы тома всевозможных пособий
и справочников. Нельзя сказать, чтобы манера
письма сына была совершенно непохожей на
отцовскую, более верным было бы заметить, что
некий особый характер старика Сюндо был унас-
ледован сэнсэем полностью, в его исходном виде.
Не секрет, что в отношении письма для
Ядзима Тайто
Нисикавы-сэнсэя огромным откровением яви-
лась фигура Чжао Чжицяня, выдающегося
деятеля культуры китайской династии Цин, однако это восхищение ни
в коем случае не ограничивалось исключительно внешней стороной –
стилем письма или техническими приёмами каллиграфа; по сравнению
с этим гораздо больший отклик в душе сэнсэя вызывала натура этого
человека, его взгляд на искусство, его упорные духовные искания. В то
же время очень интересно вот что: если сравнить проникнутую исклю-
чительно манерой Чжао Чжицяня каллиграфию сэнсэя с письмом
самого Чжао Чжицяня, всё же, пожалуй, отчётливо бросится в глаза
«японскость» первого и «китайскость» второго. Не знаю, очевидно это
или нет, но данное сравнение указывает ещё и на то обстоятельство,
что каллиграфия китайцев и каллиграфия японцев в конечном итоге не
могут считаться равноценными вещами.
Как каллиграф, сэнсэй поистине был полной противоположностью по
отношению к скончавшемуся около десяти лет назад Судзуки Суйкэну.
По сравнению с Нисикавой-сэнсэем, который, основываясь на последо-
вательном изучении классики, добивался преимущественно логически
выстроенных, организованных с точки зрения структуры произведений
каллиграфии, письмо учителя Суйкэна строилось исключительно на чув
стве, ощущении, экспромте, импровизации, в результате чего оба являли
собой два полюса каллиграфии; при том, что оба были великими каллиг-
рафами Японии послевоенного времени, каждый проповедовал свой лич-
ный метод, представлял свою ортодоксальную школу.
Что касается письма Нисикавы-сэнсэя, то я всё больше и больше
думаю, что такую каллиграфию можно было бы назвать образцовой:
это письмо, основанное на образовании, культуре, воспитании, образце.
Это письмо человека с широким кругозором и обширными знаниями
классической поэзии и словесности вообще, и при этом письмо разно-
стороннее. Иными словами, в основе каждого произведения содержит-
ся исторический подход, за любой работой стоят классические образ-

цы. Более того, если уж говорить о вышеупомянутой классике, будь то
обнаруженные в древних землях западного участка Шёлкового пути
различные образцы письма (например, письмена на шёлке, относящие-
ся к ранней Цинь) или же знаки ханьского времени, учёное сообщество
сможет более тщательно пересмотреть те опорные положения, которые
обращают на себя наибольшее внимание благодаря современным взгля-
дам на историю (в каком-то смысле сэнсэй, вероятно, был лидером
учёного сообщества в этой области). Если подойти с этой стороны, то,
скорее всего, не будет сильным преувеличением сказать, что в качестве
каллиграфа сэнсэй принадлежит прошлому и настоящему Китая даже
более, чем Японии.
Если одним словом назвать основную тему, которая занимала сэнсэя
как учёного, то это было объяснение роли Шёлкового пути в отношении
упрощения иероглифики в те периоды, когда происходили изменения в
письменных стилях. Плодом этого интереса стала диссертация на тему
«Письмена династии Цзинь, обнаруженные в Западных землях: иссле-
дование письма с исторической точки зрения», которая стала ориенти-
ром, вехой для нашего дальнейшего продвижения и за которую нельзя не
отдать дань благодарности сэнсэю.
И всё-таки почему сэнсэй считал вершиной Ван Сичжи и горячо
интересовался памятниками каллиграфии династий Цзинь и Тан, Цинь
и Хань или памятниками каллиграфии Шести династий, то есть всеми
теми историческими эпохами, во время которых происходили изменения
в письменных стилях? На самом деле только благодаря этому можно уяс-
нить для себя основные воззрения сэнсэя на науку и искусство. Иными
словами, время, когда происходили изменения в письменных стилях,
говоря исторически, ни в коем случае не было законченной эпохой ни в
экономическом, ни в социальном отношении, а потому необходимо не
только отдать должное энергии и трудолюбию китайцев, но также не забы-
вать о том, что это было время чрезвычайного духовного подъёма. Отсюда
следует, что сэнсэй разделял взгляды тех людей, которые на таком истори-
ческом фоне занимались созданием новых знаков и письменных стилей,
сочувствовал их тяготам и лишениям, сопереживал их горю и радости,
сделал эти чужие, прошлые жизни частью своей, – с этой точки зрения,
думаю, верным было бы сказать, что сэнсэй всерьёз взялся за объяснение
действительного состояния каллиграфии и занимался поиском подходя-
щих для этого терминов и выражений.
Поэтому в том, что касается дальнейшего развития и совершенство-
вания, формирования вышеупомянутой позиции в отношении науки и
искусства, – всем этим мы напрямую обязаны своему учителю, и в этом
заключается его величайшая заслуга.
Второго июля, в присутствии членов семьи и последователей, Ниси-

кава-сэнсэй был с почестями похоронен в семейной усыпальнице при
буддийском, относящемся к течению нитирэн храме Дайондзи (район
Акабанэ, Токио), где почил вечным сном. Буддийское имя сэнсэя звучит
как «Благочестивый мирянин, воплотивший в себе Высший закон Будды,
Скромность, Воздержание, Учение, Свет и Спокойствие».
2. Имя
Если посмертное имя Нисикавы звучит так длинно и изыскан-

но, то с прижизненным всё несколько проще, хотя и тут уместен
комментарий.
Известно, что большинство иероглифов японского языка
имеют, помимо собственно японских, китайские чтения, правда
адаптированные для японского уха. Из-за этого, в частности, воз-
никают разночтения в именах многих японцев, живших в древнос-
ти. Например, одни и те же иероглифы, составляющие имя одного
из величайших каллиграфов эпохи Хэйан по фамилии Оно могут
быть прочитаны как по-японски – Митикадзе, так и по китайским
чтениям – Тофу. Имена людей ХХ в. в основном читаются по-япон-
ски, во избежание путаницы, одним-единственным образом, но
что касается Нисикавы, укоренённость в китайскую культуру даёт
повод для двоякого прочтения его имени.
Иероглиф, которым пишется его имя (寧; в сочетаниях этот
иероглиф имеет значение «тихий», «спокойный», что совсем не
вяжется с резкой, мощной каллиграфической техникой мастера),
по-японски читается «Ясуси», и именно так его обычно и транс-
крибируют, однако китайское чтение того же иероглифа – «Нэй»,
поэтому, если хотят лишний раз подчеркнуть китайскую грань лич-
ности мастера, употребляют последний вариант чтения его имени.
3. «Три кисти»
В японской культурной традиции существует заимствованная

из Китая практика, которая заключается в выборе трёх самых луч-
ших каллиграфов того или иного времени, если это самое время
подарило истории таковых. Практика эта появилась в Японии срав-
нительно недавно, во время Мэйдзи, но первая отобранная «тройка
лидеров» относится к эпохе Хэйан. Точнее сказать, выделяют два
типа троек: «три [мастера] кисти» (三筆, сампицу) и «три следа
[туши]» (三跡, сансэки). К последним отно-

сится всего одна тройка: это жившие в эпоху
Хэйан Фудзивара-но Юкинари/Кодзэй
(藤原行成, 972–1028), Фудзивара-но Сукэ-
маса/Сари (藤原佐理, 944–998) и уже упо-
мянутый Оно-но Митикадзэ/Тофу (小野道
風, 894–967)4.
«Три кисти» образуют более длин-
ный список, составленный хронологичес-
ки; небольшим исключением являются
трое каллиграфов, объединённые по прин
ципу принадлежности к одной дзэнской
Нисикава Сюндо школе5.
1) период Хэйан (794–1185):

а) Кукай (空海, 774–835),
б) Татибана-но Хаянари (橘逸勢, 782–842),
в) император Сага (嵯峨天皇, 786–842);
2) время Канъэй (1624–1643), период Эдо (1603–1867):
а) Хонъами Коэцу (本阿弥光悦, 1558–1637),
б) Коноэ Нобутада (近衛信尹, 1565–1614),
в) Сёкадо Сёдзё (松花堂昭乗, 1582–1639);
3) Обаку (японская школа дзэн-буддизма, основана в 1654 г.,
период Эдо):
а) Ингэн Рюки (隠元隆琦, 1592–1673),
б) Мокуан Сёто (木庵性瑫, 1611–1684),
в) Сокухи Нёицу (即非如一, 1616–1671);
4) время Бакумацу (1853–1867), конец периода Эдо:
а) Итикава Бэйан (市川米庵, 1779–1858),
б) Нукина Суо (貫名菘翁, 1778–1863),
в) Маки Рёко (巻菱湖, 1777–1843);
5) период Мэйдзи (1868–1912):
а) Накабаяси Готику (中林梧竹, 1827–1913),
б) Кусакабэ Мэйкаку (日下部鳴鶴, 1838–1922),
в) Ивая Итироку (巌谷一六, 1834–1905);
6) период Сёва (1926–1989):
а) Хибино Гохо (日比野五鳳, 1901–1985),
б) Тэсима Юкэй (手島右卿, 1901–1987),
в) Нисикава Нэй (西川寧, 1902–1989).
Таким образом, Нисикава Нэй входит в последнюю тройку сам-

пицу, что ставит его в один ряд с выдающимися мастерами прошло-
го. В шутку можно предположить, что отец Нэя, Нисикава Сюндо
(西川春洞, 1847–1915), сам будучи выдающимся каллиграфом
своего времени и состоя в дружбе с «тремя кистями» эпохи Мэй-
дзи, не потеснил никого из них только потому, что, видимо, решил
оставить место сыну, предвидя его судьбу и посчитав, что два пред-
ставителя одной семьи в столь почётном списке – нескромно.
4. Бундзин и его жизненный путь
Если попробовать составить биографическую справку, наме-

тить основные этапы жизни Нисикавы Нэя, то к тем сведениям,
которые упоминаются в эссе Аоямы Санъу, необходимо добавить
следующее.
Об увлечении каллиграфией с детства под влиянием Ниси-
кавы-отца уже упоминалось. Далее, в 1926 г., в возрасте 24 лет,
Нисикава Нэй заканчивает университет Кэйо, отделение китай-
ской словесности, где впоследствии преподаёт на подготовитель-
ном отделении. В 1933 г. с группой единомышленников (в число
которых входил и Аояма Санъу) Нэй основывает каллиграфи-
ческое сообщество «Кэнсин» (謙慎). Далее, в течение трёх лет,
начиная с 1938 г., командированный в Китай в качестве специаль-
ного научного сотрудника при МИДе Японии, он проходит обу-
чение в Пекине, где изучает китайскую литературу и эпиграфику.
С 1943 г. Нэй занимает должность профессора подготовитель-
ного отделения университета Кэйо, с 1946-го становится лекто-
ром того же университета на факультете словесности. С 1947 по
1962 г. в качестве научного сотрудника Государственного музея
Токио ещё сильнее углубляется в изучение произведений китайс-
кой каллиграфии, в том числе хранящихся в музее. В 1948 г. Нэй
в рамках самой крупной ежегодной выставки японского искусст-
ва «Ниттэн» учреждает номинацию «Каллиграфия» и входит в
состав жюри по отбору участников в этой номинации. С 1950 г.
каллиграф становится ведущим общественным советником
«Ниттэн». В 1955 г. каллиграф получает премию Японской акаде-
мии изобразительных искусств за парную надпись из семи иерог-
лифов в каждой, выполненную в стиле рэйсё и выставленную на
«Ниттэн» годом ранее, а в 1958-м становится членом совета этой
премии. С 1959-го Нэй занимает должность профессора Токийс-
кого образовательного университета (ныне университет Цукуба).
Нисикава Нэй. Парная надпись (1953)

В 1960 г., защитив упомянутую в эссе Аоямы диссертацию на тему

«Письмена династии Цзинь, обнаруженные в Западных землях:
исследование письма с исторической точки зрения», Нэй стано-
вится доктором словесности, после чего пишет такие исследова-
ния, как «Перемены в каллиграфии», «Феномен под названием
каллиграфия», «Курс лекций по каллиграфии» и множество дру-
гих, а также приступает к фундаментальным исследованиям, свя-
занным как с историей, так и с теорией письма. Далее, с 1964 г.,
Нэй читает лекции в университете Кокугакуин, с 1969 г. стано-
вится членом нового состава комитета «Ниттэн» и постоянным
председателем комитета. В 1972 г. за выдающиеся заслуги Нэй
награждён орденом Священного сокровища третьей степени.
В 1977 г. каллиграфу присвоено звание заслуженного деяте-
ля культуры, Нэй получает пост советника Японской академии
искусств, а в 1985 г. награждается орденом за вклад в культуру –
впервые за всю историю существования награды орден получил
каллиграф6.
Таким образом, на протяжении всей жизни Нисикава Нэй сов-
мещал каллиграфическую практику с научной деятельностью –
разысканиями в области истории и теории иероглифической пись-
менности. В многочисленных альбомах и собраниях работ мастера
содержится немалое количество цветных рисунков тушью в тради-
ционной китайской манере, а также набросков вполне в европейс-
кой традиции, предварительных этюдов будущих каллиграфичес-
ких работ, о которых упоминает Аояма Санъу7.
По китайским канонам основными достоинствами благород-
ного мужа являются три умения: живопись тушью, каллиграфия
и сочинение стихов. Стихов, насколько известно, в творческом
наследии Нисикавы Нэя не обнаружено. Однако если стихо
сложение заменить написанием научных трудов, то к Нисикаве
Нэю вполне применим эпитет «бундзин» (кит. «вэньжэнь»), то
есть man of letters – «человек письма» или «человек культуры».
Аояма в своём эссе использует этот титул применительно к Чжао
Чжицяню, наиболее высоко ценимому Нэем китайскому каллиг-
рафу. В свою очередь, бундзином считали Нэя современные ему
китайские ценители и знатоки каллиграфии, что для китайцев
по отношению к японцам – редкость; для японца же заслужить
такой почётный титул со стороны Великого соседа – большая
честь.
Поистине, каллиграф и учёный Нисикава Нэй был «человеком
письма» во всех смыслах этого слова: последнее изданное на сегод-
няшний день полное собрание научных сочинений каллиграфа
Нисикава Нэй. «Богомол» (1975).

Шесть набросков (вверху) и окончательная версия (внизу)
Нисикава Нэй. «Молча усмехаюсь» (1971).

Два наброска (вверху) и окончательная версия (внизу)
Нисикава Нэй. Наброски и эскизы
составляет десять томов, не говоря о многочисленных альбомах

с каллиграфическими работами.
Помимо письма, преподавания и научной деятельности Нисика-
ва Нэй занимался изданием ежемесячника, посвящённого каллигра-
фии. Журнал назывался «Сёхин», и это название можно трактовать
по-разному: как сокращение от «сёдо сакухин» («каллиграфические
произведения»), или как «предметы (вещи) каллиграфии», то есть и
непосредственно предметы каллиграфического искусства, и сопут
ствующий инструментарий. Кроме того, заглавие может отсылать
к китайскому каллиграфическому трактату «Шу пинь» («Категории
каллиграфии», пишется теми же иероглифами: 書品), который был
написан при династии Южная Лян каллиграфом Юй Цзянъу (487–
551 гг.)8. Иероглифы заглавия для обложки каждого нового номера
Нисикава традиционно писал собственноручно. В журнале публи-
ковались научные статьи, исследования, переводы китайских памят-
ников каллиграфии и комментарии к ним; в специальных номерах
помещались копии выставочных работ каллиграфов – современни-
ков Нэя, участников и членов основных японских каллиграфических
сообществ. Журнал был основан в 1949 г. и просуществовал до 1981 г.
Нисикава Нэй. Черновики, рабочие записи (1966, 1969)

Нисикава Нэй. «Ледяное железо» (восемь набросков)

5. Наследование китайской традиции.

Чжао Чжицянь
Небезынтересно чуть подробнее оста-

новиться на личности уже упоминавше-
гося китайского каллиграфа по имени
Чжао Чжицянь (趙之謙, 1829–1884)9, став-
шего главным каллиграфическим ориенти-
ром для Нэя, но для начала нужно сказать
несколько общих слов о том, что такое
наследование традиции в каллиграфии.
Как правило, каждый серьёзный японский
каллиграф на протяжении своего творческого
путиопираетсянатеилииныепамятникикитай-
ской каллиграфии. Сперва начинающий (да
и опытный) каллиграф в качестве трени- Чжао Чжицянь
ровки, «набивания руки» занимается пере-
писыванием классических текстов как можно ближе к стилистике
оригинала. Это занятие называется ринсё. В самом начале следуют
«программные» каноны: например, уставной стиль (яп. кайсё, кит.
кайшу) таких мастеров династии Тан, как Оуян Сюнь (557–641),
Янь Чжэнцин (709–785) и Люй Гун-цюань (778–865) (которые,
кстати, образуют одну из «троек» китайских каллиграфов), полус-
корописные (яп. гёсё, кит. синшу) шедевры Ван Си-чжи (303–361),
скоропись (яп. сосё, кит. цаошу) Чжан Сюя (658–747), Хуай-су
(735 (?) – 800 (?)) и так далее. Одним из главных «букварей»
для каллиграфа является китайская «Пропись тысячи знаков»
(яп. Сэндзимон, кит. Цянь цзы вэнь), составленная придворным
поэтом и каллиграфом Чжи-юном (ок. 557–617 (?)). Этот текст
на сегодняшний день существует в самых разных стилях и напи-
саниях, однако считается, что стиль оригинала восходит к манере
Ван Сичжи10.
Примерно такова «обязательная программа». Далее, чаще всего
современный японский мастер-каллиграф выбирает один-един
ственный основной стиль, относящийся к определённой эпохе
(опять же часто китайской, если речь не идёт о традиционно япон-
ской каллиграфии направления кана, то есть японская азбука), и
создаёт свои работы, развивая этот стиль. Стиль этот, точнее ска-
зать, уже авторский почерк, может восходить к самым разным
исходным образцам, например, к знакам неизвестного авторства
на бамбуковых планках (яп. моккан или тиккан) династий Цзинь
и Хань, как в случае Нисикавы Нэя, хотя это не единственный
Стела Хэ Ланьхань цзаосян цзи, династия Северная Вэй (слева)

и её фрагмент (справа)
источник его авторской манеры. Как уже говорилось, Нисикаву

привлекали те исторические этапы, когда письменный стиль
менялся; так, пожалуй, основным источником влияния для него
стали каменные стелы династии Северная Вэй. Общим местом,
а также неотъемлемым условием трансляции каллиграфической
традиции является прямое наследование манере учителя – непо
средственного наставника – или же полюбившегося предшествен-
ника. С одной стороны, в результате такой преданности одному
выбранному стилю возникает своего рода стилистическое одно-
образие, но зато в рамках того, чему отдано предпочтение, дости-
гаются абсолютные высоты мастерства. Базовое, «приличное»
Нисикава Нэй. Ринсё фрагмента стелы

Хэ Ланьхань цзаосян цзи
владение основными стилями остаётся в качестве необходимого

статус-кво, но современных каллиграфов, в равной мере способных
создавать свои произведения искусства в разных стилях, можно
пересчитать по пальцам. Нисикава Нэй являл собой выдающийся
пример каллиграфа как раз такого рода: при всей своей характер-
ной, даже на взгляд профана всегда узнаваемой манере, авторском
почерке, Нэй проявил свой талант во всех основных каллиграфи-
ческих стилях. Поражает свобода и самостоятельность, широта и
многогранность его работ. Поистине самым благотворным обра-
зом сказалось влияние Чжао Чжицяня, признанного гения китай-
ской каллиграфии конца династии Цин, который, в свою очередь,
Нисикава Нэй. Вверху: Цзи цзю пянь (фрагмент) (1960), династия Хань.
Сост. Ши Ю; внизу: стихи Гун Динана (1792–1841) (1950)
Нисикава Нэй. Стихи собственного сочинения (1989)

Нисикава Нэй. Ся сяо чжэн (1933)

творил в самых разных стилях, но при этом не терял уникальности и

своеобразия. Обоим каллиграфам присуща своя характерная, отли-
чительная, бросающаяся в глаза и остающаяся в памяти авторская
манера. Если сравнить каллиграфию Чжао и Нисикавы, то различия
очевидны. Нэй не стал чистым эпигоном китайского гения (хотя,
повторю, в японской картине мира в подобном эпигонстве нет ниче-
го предосудительного, наоборот, это свидетельствует о величии учи-
теля и преклонении ученика перед наставником, даже если их разде-
ляют страны и эпохи), но своими корнями монолитная, несколько
корявая и экспрессивная манера Нэя, несомненно, уходит в технику
Чжицяня. Сохранились примеры ринсё, где Нэй имитирует мане-
ру китайского каллиграфа. Помимо практического наследования
почерка и технических приёмов, Нисикава не раз упоминает о люби-
мом каллиграфе в своих теоретических работах и эссе11.
Проводя в очередной раз параллель между отцом и сыном, можно
отметить, что Нисикава Нэй в своей приверженности Чжао Чжицяню
в каком-то смысле наследует отцу: Нисикава Сюндо был поклонником
китайского каллиграфа по имени Сюй Саньгэн (徐三庚, 1826–1890).
Хотя Нэй считается «классиком», многие работы, ставшие его
визитными карточками, критики относят к модернизму. «Особыми
приметами» таких работ являются игра с формой знака и фактурой
черт; каноническое начертание иероглифа уступает зрительному
образу, стоящему за ним, поэтому для работ подобного рода чаще
всего выбираются наиболее изобразительные, напрямую восходя-
щие к пиктограммам и идеограммам иероглифы (см. уже упоминав-
шуюся работу «Молча усмехаюсь»). К слову, Аояма Санъу также
оставил немало работ, которые можно окрестить модернистскими
и которые больше похожи на абстрактную живопись, чем на калли
графию (см. рис. на стр. 98).
6. Заключение
В 2002 г. в Токийском музее изобразительного искусства в Уэно
состоялась специальная выставка, приуроченная к столетию со
дня рождения Нисикавы Нэя. В качестве своеобразного эпиграфа
устроители сопроводили экспозицию текстом12, который в данном
случае хочется использовать в качестве эпилога и таким образом,
опять же чужими словами, завершить рассказ об одном из самых
замечательных каллиграфов Японии ХХ в. Слова этого эпиграфа
хочется адресовать каждому, кто найдёт в себе силы и желание
ознакомиться с творчеством выдающегося мастера.
Чжао Чжицянь. Кайюань чжаньцзин (1868)

Нисикава Нэй. Примеры ринсё Кайюань чжаньцзин

Чжао Чжицяня
Идеальная каллиграфия в понимании Нисикавы Нэя
В каллиграфии есть как Прелесть, так и Прилежание.

Многие говорят: «Каллиграфия – дело сложное». Возможно, одна
из причин этой сложности заключается в Прилежании, то есть в при-
кладной, практической стороне каллиграфии. Для того чтобы судить
о каллиграфии, первым делом надо уметь её читать, но большинство
людей не в состоянии разобрать даже полускорописи, не говоря о ско-
рописи или древних печатях, а уж язык китайской классики и подав-
но никто не знает. Для нас, воспитанных в культуре, основанной на
иероглифическом письме, каллиграфия должна быть самым близким
и понятным искусством, однако большинство людей совершенно
отказываются воспринимать письмо по причине того, что попросту
неспособны сквозь него продраться. Не знаю, может быть, такое поло-
жение дел вызвано тем, что в образовательные программы больше не
включают изучение и прописывание канонов и не учат критическому
анализу письма, – трудно сказать.
К слову, идеал каллиграфии в понимании Нисикавы Нэя заклю-
чался вовсе не в механическом набивании руки посредством школь-
ных прописей и не в принадлежности к какому-то определённому
направлению; идеальной ему представлялась та каллиграфия, которая
занимает центральное место среди трёх благородных занятий – «поэ-
зия – каллиграфия – живопись», к овладению которыми стремились
китайские люди культуры. Речь идёт о той каллиграфии, в основе
которой лежит образ жизни, неразрывно связанный с философией,
литературой и в конечном счёте с верой.
Так с какой же стороны лучше всего подойти к каллиграфии Ниси-
кавы Нэя? Попробовать уследить за порядком черт, с которым выпи-
саны его знаки, или же приобщиться к его эстетическим критериям,
попытавшись проникнуться опытом мастера? Поистине многое заслу-
живает пристального внимания: баланс между свободным и заполнен-
ным тушью пространством на бумаге; пульс, возникающий благодаря
растёкам, пятнам туши и, наоборот, сухим прогалам; наконец, просто
красивый почерк.
Конечно, для того, чтобы полностью оценить каллиграфию чело-
века культуры, в котором Нисикава Нэй видел свой идеал, необходи-
мо обладать теми же знаниями, способностями и пониманием красо-
ты, которыми был наделён мастер. Это, безусловно, так, но Прелесть,
которую являет собой его каллиграфия, можно попытаться прочувс-
твовать, основываясь и на своём личном опыте. Взглянуть своими
глазами, дать свою оценку, подойти со спокойным сердцем.
Примечания
1
Другое чтение имени 寧 (Ясуси) – Нэй. Именно так называла его моя
сэнсэй, Сато Дзуйхо (佐藤瑞芳, р. 1943), отец которой, каллиграф Ядзима Тайто
(矢島大図), а также последующий наставник и друг отца, Танака Тотику; см.
статью о нём в настоящем сборнике) были непосредственными учениками
Нисикавы-сэнсэя. В силу этого личного обстоятельства, а также по ряду при-
чин, о которых пойдёт речь ниже (см. главу 2), я предпочитаю чтение «Нэй»
общепринятому «Ясуси».
2
Аояма Санъу. Нисикава-сэнсэй // Сёдо: кэнкю:. Токио, 1989. (Перевод
мой. – А. Б.)
3
Часто используемая в каллиграфической практике фраза из «Суждений
и бесед» Конфуция. В оригинале: 仁者寿.
4
См. об этом, например: Гэндай сёдо: дзэнсю: дайсанмаки. Кана / сост.
Камидзё Синдзан при участии Нисикава Нэй, Аояма Санъу, Тэдзима Юкэй,
Хибино Гохо, Мураками Санто. Токио: Топпан, 1970. С. 13.
現代書道全集。第三巻。かな。
Исикава Кю:ё:. Сё-то нихондзин. Токио: Синтёся, 2004. С. 209.
石川九楊。書と日本人。新潮社。
5
Цит. по: Канда Киитиро. Санпицу-ницуйтэ // Сёдо: дзэнсю: дайдзю: ити
маки. Токио: Хэйбонся, 1965.
神田喜一郎。三筆について。書道全集第11巻。平凡社。
Надо сказать, что приведённая классификация далеко не общеприня-
та. Вопрос о том, кого и на каких основаниях «разбивать на тройки», остаётся
дискуссионным. Так, например, исследователь каллиграфии Харуна Ёсисигэ
(1910–2004) предлагает выделять «Три кисти направления “Сэсондзирю”»
(от названия храма Сэсондзи, основанного Фудзивара Юкинари). Таким
образом, в эту тройку входит, собственно, Фудзивара Юкинари (藤原行成,
972–1028), а также Сэсондзи Юкиёси (世尊寺行能, 1179–1255) и Сэсондзи
Юкитада (世尊寺行尹, 1286–1350) – соответственно восьмой и двенадцатый
настоятели храма. См.: Харуна Ёсисигэ. Канъэй-но санпицу. Танко:ся, 1971.
С. 106–107.

春名好重。寛永の三筆。淡交社
6
Более подробно о жизни и творчестве каллиграфа см.: Тамия Бумпэй.
Гэндай-но сё-но кэнсё:. Токио: Гэйдзюцусинбунся, 2004. С. 283–300.
田宮文平。「現代の書」の検証。芸術新聞社
Нисикава Ясуси-но кисэки (Тамия Бумпэй, Асами Кэндо, Танака Тоти-
ку, Накано Рантю и др.) // Суми, 106, 12, 1994. С. 139–153.
西川寧の軌跡。墨。一〇六号。二十月
7
Вообще, ни для китайской, ни для японской каллиграфической тра-
диции нехарактерна практика, предполагающая наличие предварительных
набросков. Копий, вариантов, попыток написания одного и того же текста
может быть множество, но каждый раз произведение пишется «с чистого

листа». В силу того что поздние работы Нэя тяготели к абстракции, это уже не
было каллиграфией в обычном, традиционном смысле, следовательно, и сам
процесс создания произведения приобретал новые черты. Предварительные
наброски в первую очередь были необходимы автору для выбора наиболее
удачного композиционного решения. Не исключено, что такой новаторский,
аналитический и в чём-то даже деконструктивистский подход был резуль-
татом влияния западных художников-абстракционистов, в первую очередь
Пикассо и Миро (по наброскам видно, что исходное элементное строение
иероглифа может быть разрушено или сильно изменено в угоду изобразитель-
ным эффектам целой композиции, см., например, его программную работу
黙然而笑 /мокудзэн сикаситэ варау/, что можно перевести как «молча улыба-
юсь» или «молча посмеиваюсь» (1971).
8
См.: Белозёрова В.Г. Традиционное искусство Китая. Том 1. Неолит –
IX век. М.: Университет Дмитрия Пожарского, 2016. С. 393.
9
Подробнее об этом каллиграфе см.: Белозёрова В.Г. Искусство китай
ской каллиграфии. М.: РГГУ, 2007. С. 343–346; Накамура Нобуо. Тю:гоку кин-
дай-но сёдзинтати. Токио: Нигэнся, 2000. С. 72–81.
中村伸夫。中国近代の書人たち。二玄社。
10
Белозёрова В.Г. Указ. соч.
11
Нисикава Ясуси. Иэн дзассан. Токио: Нигэнся, 1989. В особенности с. 143–
181.
西川寧。猗園雑纂。二玄社。
12
Сё-но кёдзин Нисикава Ясуси. Сэйтан хякунэн кинэн токубэцутэн =
Classicism in modernity: The Calligraphy of Nishikawa Yasushi [Электронный
ресурс]. URL: http://www.museum.or.jp/modules/im_event/?controller=event_
dtl&input%5Bid%5D=10494. (дата обращения: июль 2017)
書の巨人西川寧。生誕百年記念特別展。
Специальная выставка, приуроченная к столетию со дня рождения кал-
лиграфа. Аннотация к выставке. Токио, 2002. (Перевод мой. – А. Б.)
Стиль 隷書
(кит. лишу, яп. рэйсё)
в китайской и японской каллиграфии*
Введение. «Ханьские знаки»
Всем известно, что иероглифы, с которыми сталкивается как

японец, так и всякий изучающий японский язык, называются кан-
дзи, то есть китайские «ханьские знаки». Однако во всех учебни-
ках, как правило, основные, базовые шрифты построены на основе
уставного письма кайсё (кит. кайшу, 楷書), в прописях для школь-
ных занятий чистописанием (какиката 書き方 или сюдзи 習字) пре-
обладающим стилем тоже является устав, в результате чего есте
ственным образом складывается ощущение, что прототипический
облик иероглифа – это его уставное начертание.
Сейчас словом кандзи называются любые китайские (и японс-
кие) иероглифы вне зависимости от стиля их начертания. А стиль,
непосредственно и напрямую связанный со знаками ханьского вре-
мени, находится как будто бы на периферии (скорее сознания, чем
наличия в современном каллиграфическом мире Японии).
Данная статья посвящена письменному стилю, который начал
формироваться при династии Цинь (221–206 г. до н. э.) и достиг
наибольшего расцвета в Хань (206 г. до н. э. – 220 г. н. э.), в связи
с чем в русскоязычной литературе встречается название «офици-
альный ханьский стиль»1. Этот стиль послужил отправной точкой
для всех последующих – скорописи цаошу, полускорописи синшу,
устава кайшу и их многочисленных разновидностей.
1. Лишу в Китае
(краткий исторический экскурс)
Несколько огрубляя, можно сказать, что на протяжении всего

существования лишу, с момента его возникновения и до сегодняш-
него дня, в его жизни было два пика активности. Первый связан,
собственно, с появлением лишу в конце первого тысячелетия до
нашей эры, второй – со всплеском внимания к древним стелам во
время династии Цин (1644–1911).
* Первая публикация: Orientalia et Classica. История и культура
традиционной Японии. 2012. [Вып.] XLIX. С. 178–185.
Возникновение лишу
На уровне предания легенды распространена версия, что

изобретение стиля лишу связано с именем циньского чиновни-
ка Чэн Мяо, который разработал данный тип письма, находясь
в заточении2. Если принять эту версию, название стиля приобре-
тает несколько мрачные коннотации. Однако видный японский
лексикограф и этимолог Сиракава Сидзука (白川静, 1910–2006)
отрицает связь иероглифа 隷 исключительно с тюремным контек-
стом. Сиракава поясняет, что оригинальный смысл названия лишу,
вероятно, связан с письмом, которое использовалось в таких облас-
тях и сферах, как богослужения, придворные церемонии, деловые
соглашения, разного рода обязательства, клятвы, а также храмовая
финансовая документация, правительственные указы и пр. Дере-
вянные и бамбуковые дощечки (яп. моккан и тиккан) более позд-
него времени относятся к этой же категории документов3.
Японский каллиграф, теоретик и историк каллиграфии
Камидзё Синдзан (上條信山, 1907–1997) полагает, что стиль
1 2 3 4 5
Деревянные таблички, найденные в районе Цзюяня (1, 2, 3)
и Дуньхуана (4, 5) (династия Хань)
Стиль 隷書 (кит. лишу, яп. рэйсё) в китайской и японской каллиграфии 41
лишу возник естественным образом вследствие того, что широ-

ко употреблявшийся до сих пор «малый чжуань» (小篆, кит.
сяочжуань, яп. котэн) со временем стал слишком неудобен из-за
громоздкости в начертании. Требовался более простой и быст-
рый способ фиксации письменных текстов4. Археологические
открытия начала ХХ в. показали огромное разнообразие почер-
ков, зафиксированных в мокканах циньского и ханьского вре-
мени. Стилистическое разнообразие, естественность и свобода
написания этих документов часто демонстрируют проявление
творческой индивидуальности писцов, тенденцию к украшению,
стилизации, каллиграфической игре, а также свидетельствуют
об отсутствии единой строгой письменной нормы. В самом деле,
под именем лишу доханьского и раннеханьского времени объ-
единяются подчас самые разнообразные образцы письма5.
Своего рода стандартом лишу, т. е. лишу в его центральном,
прототипическом современном понимании, является такая его
разновидность, как бафэнь (八分, яп. хаппун). Автором этой мане-
ры письма считается Цай Юн (132–192)6. Основными образцами
Деревянные таблички, найденные в районе Дуньхуана (слева)

и в местности Моцзюцзы округа Увэй (справа) (династия Хань)
Ханьские «стелы-погодки» (фрагменты):

Цао Цюань бэй, 185 г. (слева) и Чжан Цянь бэй, 186 г. (справа)
бафэнь являются стелы И ин бэй (яп. ицуэй-но хи, 153 г. н. э.),

Лици бэй (яп. райкихи или рэйки-но хи, 156 г. н. э.), Цао Цюань
бэй (яп. со:дзэмпи или со:дзэн-но хи, 185 г. н. э.), Чжан Цянь бэй
(тё:сэмпи или тё:сэн-но хи, 186 г. н. э.) и др.7
Один из самых основных и легкозаметных отличительных при-
знаков «прототипического» лишу (в особенности бафэнь) – это
наличие характерной волнообразной горизонтальной черты, вне-
шний вид которой описывается в энтомологически-орнитологи-
ческих метафорах: «голова шелковичного червя – хвостик дикого
гуся» (кит. цаньтоу-яньвэй)8.
Эта характерная черта (в обоих смыслах) начинает появ-
ляться на ханьских деревянных табличках, иногда в силь-
но утрированной форме, что свидетельствует о зарождении и
нарастающем влиянии эстетического компонента, а это, в свою
От червя до гуся
очередь, позволяет говорить о данных письменных памятниках

не только в историческом, но в эстетическом, каллиграфическом
аспекте.
Из лишу (и параллельно лишу) во время Хань развивается
устав (зачаточные признаки устава некоторые специалисты усмат-
ривают уже в памятниках лишу и бафэнь), скоропись (сначала
как скорописный вариант лишу – цаоли) и полускоропись. Вско-
ре эти три стиля, как наиболее удобные и отвечающие эстетике
времени, практически вытеснят лишу из каллиграфического поля
зрения.
Возрождение лишу
Вторая волна популярности лишу в Китае приходится на конец

династии Цин. Это событие связано с противостоянием господ
ствующего ортодоксального «направления изучения прописей»
(кит. тесюэпай) и новаторского «направления изучения стел»
(кит. бэйсюэпай). Первое придерживалось национальной кал-
лиграфической традиции, последний наиболее крупный вклад в
которую к этому времени был сделан Дун Цичаном (1555–1636).
Второе обратилось к древнейшим стелам времён Цинь, Хань, сев.
Вэй и др., то есть к тем памятникам, которые до сих пор остава-
лись более-менее в стороне и не привлекали внимания каллигра-
фов. Грубая, лапидарная, подчас безграмотная и «наивная» манера
некоторых стел сильно контрастировала с традиционной плавной,
изящной стилистикой, фундамент которой заложили Ван Сичжи
(307 (?) – 365 (?)) и Ван Сянчжи (344–388 (?)), отец и сын, вошед-
шие в историю китайской каллиграфии как «два Вана». Во второй
половине XIX – начале XX в. идеологическое противостояние
между традиционалистами и новаторами ослабевает, отдельные
мастера пробуют смешивать различные

подходы, что приводит к постепенному сли-
янию новаторов и ортодоксов. Так, один из
видных представителей каллиграфического
движения того времени, каллиграф и резчик
печатей Ян Шоуцзин полагал, что «бэйсюэ и
тесюэ в единстве – выигрывают, порознь –
страдают»9. Как бы то ни было, главным
следствием этого сложного процесса стало
возрождение оказавшихся на периферии
стилей, в том числе лишу. А уже упомянутый
Ян Шоуцзин явился одним из главных под-
Ян Шоуцзин вижников, познакомивших японских кал-
лиграфов конца XIX в. с древними китайс-
кими стилями, привезя на острова образцы оттисков с каменных
стел, о чём более подробно мы ещё скажем10.
2. Лишу (рэйсё) в Японии
Когда именно японцы знакомятся со стилем рэйсё, сказать

трудно. В качестве самых первых находок обычно приводят два
примера:
1) период Асука: стела Яманоуэ, преф. Гумма, г. Такасаки
(山ノ上碑, 681 г. н. э.);
2) период Нара: стела Канаидзава, преф. Гумма, г. Такасаки
(金井沢碑, 726 г. н. э.).
Для обеих стел автор неизвестен. По стилю обе ближе всего
к древнему рэйсё (корэй, кит. гули), но в манере знаков Канаидзава
можно усмотреть приметы устава (яп. кайсё).
Основные образцы письменной (каллиграфической) класси-
ки свидетельствуют о том, что для письменности всех последую-
щих периодов японской истории доминирующими стилями были
полускоропись (гё:сё) и особенно скоропись (со:сё), на основе
которой было разработано национальное письмо каной. Возникает
важнейшее для японской каллиграфии противопоставление япон-
ской каны китайским иероглифам (каким бы стилем они ни были
начертаны), и выражается оно в терминах ваё: (和様, букв. «япон-
ский вид, японская манера») vs. караё: (唐様, букв. «танский вид,
танская манера»). Рассмотрение тонкостей и различий обеих «осо-
биц» увело бы нас в сторону, важнее отметить, что для стиля лишу,
по сути, вообще не нашлось места в японском каллиграфическом
Японские стелы Яманоуэ (слева) и Канаидзава (справа)
обиходе. Начиная с Хэйана и вплоть до конца Эдо в общем виде

ситуация выглядит следующим образом: в повседневном обиходе
преобладают полускоропись и скоропись, уставом прописываются
тексты сутр. Область применения лишу сужается до вывесок раз-
личных заведений, храмовых надписей, текстовых заголовков, под-
писей на гравюрах и иероглифов на монетах, таким образом, лишу
выступает скорее в качестве печатного шрифта, чем письменного
стиля.
В период Эдо изредка встречаются такие каллиграфы, как Кобо-
ри Масаити 小堀政一 (Энсю 遠州) (1579–1647)11 или Итикава Бэйан
市河米庵 (1779–1858), работы которых в стиле лишу считаются
хрестоматийными.
Однако такие примеры не меняют общей ситуации. Не будет
большим преувеличением сказать, что по-настоящему стиль лишу
попадает в Японию только во время Мэйдзи.
Кобори Энсю. «Обучай без слов»
В 1880 г. уже упоминавшийся Ян Шоуцзин (楊守敬, 1839–

1915) приезжает в Японию и остаётся в Токио на четыре года
в качестве советника при посольстве. Ян Шоуцзин привозит в
Японию оттиски со стел времён Хань, сев. Вэй, Шести династий,
Суй и Тан. Главными «реципиентами» этого культурного багажа
явились три каллиграфа: Кусакабэ Мэйкаку (日下部鳴鶴, 1838–
1922), Ивая Итироку (巌谷一六, 1834–1905) и Мацуда Сэкка
(松田雪柯, 1814– 1881). Облегчающим обстоятельством для нала-
живания контактов было то, что первые двое входили в состав
нового правительства Мэйдзи, причём Кусакабэ был кабинетным
секретарём Сандзё Санэтоми (1837–1891) и Окубо Тосимити
(1830–1878)12. Культурные наследники Ян Шоуцзина усердно
изучали новый материал, что не могло не сказаться на авторской
манере каждого. Все трое практиковали самые разные стили и мане-
ры письма, и стиль лишу, среди прочего, находился на почётном
месте (ср. лишу китайца Ян Шоуцзина и японца Кусакабэ
Мэйкаку).
Разумеется, этими именами не ограничивается круг японских
каллиграфов, изучавших древние китайские стелы. Многочислен-
ные ученики каллиграфов времени Мэйдзи упрочили положение
лишу в современном японском каллиграфическом мире, особенно
важную роль в этом сыграло послевоенное выставочное движе-
ние; каллиграфия в качестве одного из жанров со временем вошла
во всеяпонскую выставку искусств «Ниттэн».
Итикава Бэйан. «Уединение – вот настоящая награда»

Ян Шоуцзин. Парная надпись

Кусакабэ Мэйкаку. Парная надпись

Стихотворение Ли Бо «Развлекаюсь»
в исполнении четырёх современных каллиграфов.
Слева направо: Исида Дзюсэн, Исивата Косюн, Фукуи Токо,
Сато Дзуйхо. Токио, выставка «Иэнсётэн», 2009
В современной (новейшей) японской каллиграфии лишу

остаётся широко представленным стилем, а в некоторых узкоспе-
циализированных сообществах он даже занимает главенствующее
положение. Так, на одной из токийских выставок 2009 г. обнару-
жились подряд четыре работы в стиле лишу, три из которых осо-
бенно близки по манере исполнения, к тому же в качестве текста
всеми четырьмя каллиграфами (едва ли они заранее сговорились)
было выбрано одно и то же стихотворение Ли Бо «Развлекаюсь»13.
Пример курьёзный, но примечательный тем, насколько похожи-
ми могут быть почерки разных мастеров, работающих в одном
стиле и принадлежащих к одной школе (чаще всего такие при-
меры указывают на то, что это ученики одного сэнсэя). С одной
стороны, представляется, что подобная «узкая специализация»
неизбежно приводит к инерции, кажущемуся однообразию,
застою, кризису. С другой стороны, к началу XXI в. в Китае и

Японии накопилось такое огромное количество стилей и почер-
ков, доступ к памятникам настолько упростился, что переварить
и творчески переосмыслить всё это обилие источников вдохнове-
ния современному маститому японскому каллиграфу (которому
в среднем, как правило, уже за 70) вряд ли под силу.
Как бы то ни было, пример лишу является прекрасной демон
страцией того, каким образом китайские приобретения находят
своё место в японском культурном пространстве.
1
См., например: Цюй Лэйлэй. Искусство китайской каллиграфии. М.:
Ниола-пресс, 2006. Несмотря на то что в этой популярной книге масса неточ-
ностей и переводческих ошибок, сам по себе факт её выхода знаменателен.
В силу того что работ о китайской каллиграфии на русском языке крайне
мало, вопрос о терминах даже для названий стилей пока ещё не решён одно-
значно. Так, В.Г. Белозёрова предлагает называть лишу протоуставом. Кроме
того, мне попадались такие варианты перевода, как «деловой стиль», «пис-
цовое письмо». В книге Е.В. Маевского лишу переводится как «канцелярс-
кое письмо» (Маевский, 2006, с. 151), а в коллективном переводе книги Чэнь
Тинъю (Чэнь Тинъю, 2004) название лишу оставлено без перевода. Последняя
стратегия представляется наиболее уместной в рамках настоящей работы.
2
Белозёрова В.Г. Искусство китайской каллиграфии. М.: РГГУ, 2007.
С. 157.
3
Дзито: / сост. Сиракава Сидзука. Токио: Хэйбонся, 2007. С. 934–935.
字統。平凡社。
4
Гэндай сёдо: дзэнсю: дайёнмаки. Рэйсё, тэнсё / сост. Камидзё Синдзан
при участии Нисикавы Нэя, Аоямы Санъу, Тэдзимы Юкэй, Хибино Гохо,
Мураками Санто. Токио: Топпан, 1970. С. 17.
現代書道全集。第四巻。隷書・篆書。凸版印刷株式会社
5
См., например, сборник образцов письма на деревянных дощечках
и шёлке: Моккан – тиккан – хакусё. Сэнгоку – син – кан – син / пер. на яп. и
коммент. Танака То:тику. Тю:гоку хо:сёсэн, 10. Токио: Нигэнся, 2008.
木簡・竹簡・帛書。戦国・秦・漢・晋。中国法書選、１０。二玄社
6
Выдающийся каллиграф, личность которого является символической
точкой отсчёта «авторской» каллиграфии: более ранние образцы письмен-
ности принадлежат кистям и резцам анонимов. См.: Белозёрова В.Г. Указ. соч.
С. 176–178.
7
Там же. С. 166–172.
8
Китайская каллиграфия / сост. Чэнь Тинъю. Пекин: Межконтиненталь-
ное издательство Китая, 2004. С. 39.
9
Там же. С. 138.
10
Като Тацудзё, Онаги Ясусукэ. Мэйкайсёдо:си. Токио: Нихонсюдзи-
фукюкёкай, 1980, 1991. С. 209.
明解書道史。加藤達成、小名木康佑。日本習字普及協会。
11
Гэндай сёдо: дзэнсю: дайёнмаки. Рэйсё, тэнсё / сост. Камидзё Синдзан
при участии Нисикавы Нэя, Аоямы Санъу, Тэдзимы Юкэй, Хибино Гохо,
Мураками Санто. Токио: Топпан, 1970. См. иллюстрацию на фронтисписе.
12
Мэйкайсёдоси. Като Тацудзё, Онаги Ясусукэ. Токио: Нихонсюдзи-
фукюкёкай, 1980, 1991. С. 209–211.
13
Нихон-но сё. Исин – Сёва сёки. Токио: Нигэнся, 2009. С. 62.
日本の書。維新~昭和初期。二玄社
14
Иэнсётэн. Дайёндзюёнкай. Токио, 2009. Ср.: с. 36, 37, 48, 75.
猗園書展・第四四回
Современная японская каллиграфия
в лицах и текстах:
Танака Тотику и Имаи Рёсэцу*
Этот доклад посвящён двум достаточно заметным и влиятель-

ным представителям современного японского каллиграфического
мира: Танака Тотику и Имаи Рёсэцу. К несчастью, обоих каллиг-
рафов не стало в 2011 г. В современной Японии существует такая
традиция: после смерти каллиграфа его работы в течение года про-
должают участвовать в тех же выставках, в которых каллиграф при-
нимал участие при жизни, но подпись к работе помечается неболь-
шим чёрным бантом, похожим на орден. Так, придя на выставку
сообщества «Ёмиури» летом 2011 г., я с ужасом обнаружил траурные
метки рядом с работами Рёсэцу и Тотику.
I. Танака Тотику и Имаи Рёсэцу

как учёные-теоретики
каллиграфического письма
1. Танака Тотику
Настоящее имя – Ю (有). Родился в Токио в 1936 г. (11 год

Сёва), скончался 29 января 2011 г. Его каллиграфическая «гене-
алогия» такова1: Камэда Босай (1752–1826) — Маки Рёко (1777–
1843) — Нисикава Сюндо (1847–1915) — Нисикава Нэй (1902–
1989) — Танака Тотику (1936–2011).
Как и его наставник Нэй, Тотику-сэнсэй был одновременно
и академическим учёным-китаистом, и каллиграфом.
Основным вкладом Танака Тотику в изучение китайской кал-
лиграфии является сборник образцов древних китайских письмён
«Деревянные и бамбуковые дощечки и письмена на шёлке» (竹簡・
木管・帛書), который в качестве десятого тома вошёл в шестидеся-
титомную серию «Избранные памятники китайской каллиграфии»
(中国書道選), опубликованную издательством «Нигэнся»2. Здесь
Танака выступил в роли не только составителя, но также коммен-
* Доклад, изначально подготовленный для чтений памяти Г.А. Ткаченко
в 2011 г., но значительно расширенный и переработанный для настоящего издания.
татора и переводчика приведённых текстов

на современный японский. Книга содержит
письменные памятники периодов Чжань-
го (475–221 гг. до н. э.), Цинь (221–206 гг.
до н. э.), Хань (206 г. до н. э. – 220 г. н. э.) и
Цзинь (265–420) и является как прекрасным
историческим источником, так и наглядным
пособием по каллиграфии для тех, кто спе-
циализируется в этой узкой области письма.
Далее, перу (и кисти) Танака Тотику
принадлежит сборник собственных произ-
ведений «Учимся на произведениях кал-
Танака Тотику лиграфии. Справочник-цитатник» (墨場必
携, 作品に学ぶ)3, где содержатся различные
произведения, написанные Танака в стиле рэйсё4, а в конце имеется
краткая теоретико-историческая справка. В частности, в ней автор
сопоставляет понятие ринсё и более редкое понятие хо:сё, иллю
стрируя и то и другое соответствующими примерами. О ринсё –
основе основ в деле письма, как правило, пишут или, по крайней
мере, упоминают все современные каллиграфы и теоретики пись-
ма. В следующей главе этой статьи я подробнее коснусь того, что
думает по этому поводу Имаи Рёсэцу. Здесь же стоит прояснить,
что такое хо:сё, в отличие от ринсё, по Танака Тотику.
1.1. Подражание и копирование // хо:сё vs. ринсё
Хо:сё (倣書) буквально означает «подражательное письмо»,

тогда как ринсё (臨書) – буквально «письмо-копирование». Прибе-
гая к некоторому подобию математического языка, разницу можно
описать следующим образом.
В ситуации ринсё некоторый изначальный (исходный, древ-
ний и пр.) текст А, выполненный в стиле s, копируется современ-
ным мастером. На лингвистическом, иероглифическом уровне
текст переписывается «слово в слово». При этом манера и стиль
могут максимально приближаться к оригиналу (в идеале – точная
копия), а могут отстоять от него довольно далеко, то есть произвол
со стороны прописывающего-воспроизводящего мастера принци-
пиально допустим. Обозначив результирующий «текст (стиль)»
как производную, имеем:
A(s) → A’(s’)5.
Современная японская каллиграфия в лицах и текстах... 55
Фрагмент стелы Цао Цюань и производные от него ринсё и хосё.

Каллиграфия Танака Тотику
В ситуации хо:сё в результате должно получиться «оригиналь-

ное» произведение. Для этого выбирается фраза (выбирается она,
так сказать, по смыслу, из хрестоматии или какого-то канонического
текста и пр.), а дальше каллиграф решает, в каком стиле её исполнить,
то есть выбирает некоторый текст-предшественник, как в ситуации
ринсё. Последовательность этих решений не принципиальна: стиль
может и предшествовать (как некий уже устоявшийся, выбранный,
в котором продолжается совершенствование), а фраза берётся прос-
то как нечто обязательное, неотъемлемое, но выхолощенное в семан-
тическом отношении. В упрощённом виде имеем:
A(s) → B(s’)6.
Танака Тотику. Фрагмент из «Цзицзючжан» (40 г. до н. э.) (вверху);

фрагмент из стихотворения Хань Юя (768–824) «Отправляю Ли [Бо]
в знак того, что хочу вернуться в [ущелье] Паньгу» (внизу)
Танака Тотику. Стихи Тао Хунцзина (452–536) (слева)

и Бо Цзюйи (772–846) (справа)
В усложнённом же, более полном виде, если считать, что любо-

му хо:сё – «оригинальному» современному академическому про-
изведению каллиграфии, обязательно наследующему некоторо-
му письменному памятнику, – непременно предшествуют долгие
«тренировки» посредством ринсё, картина выглядит так:
A(s) → A’(s’) → B(s’)7.
1.2. «Саморасточение»
Во многих своих научных статьях Танака подробно разбирает,

сравнивает и комментирует отдельные фрагменты классических
китайских трактатов по каллиграфии. Фрагменты эти в основном
касаются трудноописываемых, но явно ключевых, базовых теоре-
тических, точнее, даже психофизиологических понятий, связанных
с практикой письма.
На одной из таких работ хотелось бы остановиться подроб-
нее. По-японски она называется「書は散なり」8. По сути, вся статья
посвящена толкованию заглавия.
В самом начале Танака указывает на то, что впервые понятие 書
(письмо, искусство письма, каллиграфия) трактуется, описывается
через 散 (оставим пока это слово без перевода) в тексте «Рассужде-
ние о кисти» (筆論, кит. «Би лунь», яп. «Хицурон»), который при-
писывается ханьскому каллиграфу и теоретику письма по имени
Цай Юн (132(4) (?) – 192 (?)). Цай Юн был знатоком канонов,
литератором, музыкантом, астрономом, но прежде всего каллигра-
фом, с которого, по мнению В.Г. Белозёровой, начинается автор
ская каллиграфия9.
Далее Танака перечисляет учёных и каллиграфов, у которых
встречается данное высказывание Цай Юна, с указанием соответ
ствующих трудов10:
Чжу Чанвэнь (朱長文, XIII в., династия Северная Мин) в трактате
«Пруд туши» (墨池編, кит. Мо чи бянь, яп. Бокутихэн);
Чэнь Сы (陳思, XII в., династия Южная Сун) в трактате «Всё самое
цветущее из каллиграфического заповедника» (書苑菁華, кит. Шу
юань цзин хуа, яп. Сёэнсэйка);
Чжэн Бяо (鄭杓, династия Юань) в трактате «Разъяснение Абсо-
люта (Предела)» (衍極, кит. Яньцзи, яп. Энкёку), а также комментарии
к нему Лю Юдин 劉有定;
Тао Цзунъи (陶宗儀, XVI в., конец Юань, начало Мин) в трактате
«Свод сведений по истории каллиграфии» (書史会要, кит. Шу ши хуй-
яо, яп. Сёсикайё:).
Чжу, Чэнь и Тао (в трактовке Танака и моём переводе) утверж-

дают следующее:
Приступая к письму, первым делом следует отпустить мысли о том,
что на душе; вверяясь чувствам и настроениям, как заблагорассудится,
выпустить на волю природное естество (природный характер) и тогда уж
писать. Если же будут давить сложные обстоятельства – пусть даже у тебя
есть замечательная кисть с кроличьим ворсом из Чжуншани, всё равно
знаки не станут прекрасными.
Итак, в самом начале акцент делается на том, чтобы «отпус-

тить всё то, что на душе», «отпустить привязанности»: 懐抱を散ずる
(здесь и далее выделено мной. – А. Б.).
Однако Лю Юдин в своём комментарии к Чжэн Бяо использует
более сложный глагол:
懐抱を舒散し: расслабление/ослабление + отпустить/рассеять(-ся).
То есть описывается некоторое состояние свободы, лёгкости,

подразумевается какое-то растяжение, расширение, рассеивание,
движение наружу, из себя. Примечательно, что в этом месте Тана-
ка употребляет глагол «кайсуру» 解する (тот же кай, что в совре-
менном рикай, 理解 («понимание»), но первое значение иерогли-
фа кай – «развязывать», «распутывать», «распускать», то есть в
толковании Танака привносится что-то вроде игры слов, грани-
чащей с парадоксом: распутывание/развязывание значения поня-
тия китайского происхождения, которое само по себе уже связано
с неким распутыванием/развязыванием; в целом, однако, ситуация
не перестаёт быть запутанной).
Короче говоря, берущемуся за кисть даётся совет: беспорядоч-
ные мысли отмести, а душу (精神, яп. сэйсин) открыть, – вот что
тут имеется в виду, пишет Танака. Раз письмо отражает внутреннее
состояние пишущего, его самую суть, кокоро (кит. синь), то понят-
но, что настроение, состояние души перед письмом (書くの前の心
構え, букв. «устроение сердца, настроенность, готовность к пись-
му») – вещь чрезвычайно важная.
Вслед за этим Танака рассматривает более поздних классиков –
Ван Сичжи и Сунь Готина, после чего переходит к одному из осно-
воположников японской каллиграфии, монаху Кукаю11.
Танака Тотику. «Добродетель не одинока». И-цзин, Лунь Юй
В трактатах «О стиле письма госпожи Вэй» (題衛夫人筆陣

図後), «Рассуждение о письме» (書論), «Рассуждение об осо-
бенностях кисти» (筆勢論) и пр., традиционно приписываемых
Ван Сичжи, величайшему каллиграфу династии Восточная
Цзинь, придаётся большое значение состоянию 心 (синь / коко-
ро) перед тем, как браться за кисть: «Мысль (意 – мысли, чув
ства, намерения, желания, воля) возникает прежде кисти, затем
уже создаются знаки», «управиться с мыслями/чувствами (те же
意) [необходимо] прежде кисти, управляются с кистью – после
синь».
Танский каллиграф Сунь Готин в своём трактате «Анналы кал-
лиграфии» (в другом переводе – «Ноты каллиграфии», 書譜, кит.
Шупу, яп. Сёфу) приводит пять условий, необходимых для напи-
сания хороших знаков, и прежде всего говорит о «радости души»
(яп. 神よろこび務閑), которая служит досугу (тишине, покою), что,
в общем, сходно с тем, о чём писал Цай Юн.
Кукай, в свою очередь, также размышлял о понятии 散. В его
«Речах по завершении росписи ширмы, пожалованной импе-
раторским указом», содержащихся в третьем свитке трактата
Танака Тотику. «Долгие взаимные думы»
«Душа, распространяющая повсюду сияние» (遍照発揮性霊集),

который был составлен старшим сыном Кукая, содержится такое
пояснение (в статье Танака приводит оригинал текста на древне
японском, после чего переводит его на современный язык):
Древние (Цай Юн) в трактате «Рассуждение о кисти» говорят:

«Письмо – это саморасточение» (書は散なり). Недостаточно прос-
то писать знаки, думая придать им красивую форму. Обязательно,
всенепременно нужно сердце освободить от забот, мчаться на пред-
метах из мира природы, раскрыть всё, что внутри, в душе, ставшие
образцом законы и правила уподобить смене сезонов, форме знаков
необходимо придать конкретность всего сущего. Это мудрые слова, в
которых содержится тайна мастерства.
Танака обращает внимание на то, что у Кукая вместо 散

написано 散逸. У иероглифа 逸 значения такие: «отклоняться»,
«сворачивать», «убегать», «ускользать», «упускать», «терять»,
«пассивность», «праздность», а также «быть нетерпеливым,
горячим».
Хорошо известно, что Кукай, посетивший танский Китай

с целью духовного паломничества, также усиленно впитывал танс-
кие представления об искусстве. Что касается письма, то тут можно
быть уверенным, что Кукай всесторонне изучал не только законы
владения кистью, но и теоретические трактаты по каллиграфии.
В его «Речах» упоминаются такие знаменитости, как Цан Цзе,
Цао Си, Чжан Чжи, Чжун Ю, Тан Цзун, Цю Фу12. В частности, Цай
Юн наряду с Ван Сичжи упоминаются в таком контексте: «Неко-
торые люди говорят: “Рассуждение о кисти” Цай Юна и “Канон
(сутра) кисти” Ван Сичжи подобны правилам для сочинителей сти-
хов» или же: “Цай Юн немало насмехается, а Чжун Ю глубоко взды-
хает (восторгается?)”»13. Однако, судя по всему, Кукай был искренне
предан Цай Юну, по крайней мере, его заключительная фраза про
мудрые слова свидетельствует именно об этом. К тому же он обра-
щает внимание на такой любопытный факт: основателем знаменито-
го каллиграфического приёма (или стиля) под названием «летящее
белое» (白飛, яп. хакухи, кит. байфэй), которым Кукай так восхищал-
ся, удивительным образом оказывается именно Цай Юн.
Заканчивается статья довольно непростым авторским рассуж-
дением, приведу его целиком в своём переводе:
Обыкновенно в погоне за произведением все душевные силы ухо-

дят на то, чтобы добиться законченности, очертить границы вещи, при
этом изначальный замысел мельчает. Пусть речь идёт о каких-то мело-
чах, предлогах, всё равно: если человек, слывущий виртуозом, желает
сам себя предостеречь, он способен обернуться назад. Тем более – кто
его знает – для человека, в основном имеющего дело с письменными
знаками, недолгая радость размышления непосредственно перед пись-
мом не имеет границ…14
1.3. Письмо – человек
Аналогичный сравнительно-текстологический метод представ-

лен в другой, довольно короткой, статье Танака, которая называется
по-японски「書は其の人の如し」15. Буквально заглавие можно было
бы перевести «Письмо подобно человеку» (конкретному человеку,
его автору). Танака рассматривает, пожалуй, самое часто встреча-
ющееся выражение, связанное с каллиграфическим письмом. На
вэньяне эта фраза имеет форму 書如其人, а на современном япон-
ском выглядит как 書は人なり («Письмо – это человек»). Впер-
вые прообраз этого выражения, правда не совсем в исходной форме,
Танака Тотику. Стихотворение Цао Бинцзюня

согласно Танака, встречается в словаре «Шовэнь цзецзы»16. Япони-

зируя исходный текст, Танака цитирует:「書は著はすなり」. И далее:
「竹帛に著はす、これを書と謂ふ。書は如なり」(оставим эти фразы пока
что без перевода). Затем Танака цитирует Гуй Фу, который в своём
комментарии к этому словарю17 пишет:「書は如なり。舒なり。紀なり」.
После чего упоминает Цай Юна, приводя его строку про «саморас-
точение» 「( 書は散なり」), объяснению которой посвящён приведён-
ный выше пассаж. Подытоживается перечень высказываний на тему
письма цитатой из Кукая:「此れを以て妙となす」(«Всё это (вместе)
рождает прекрасное (необычное, таинственное, чудное…)»).
Поясняя понятие 如, Танака приводит комментарий Дуань Юйцая,
цинского знатока канонов18: 「その事物の状の如くなるを謂ふ」(«Так
говорится о форме (виде, состоянии) вещей (о которых идёт речь)»).
Таким образом, далее поясняет Танака, через состояние, форму
таких-то вещей оказываются связаны души и умы множества людей.
Лю Сицзай (劉煕載) в своём трактате «Обобщение письма»
(書概, кит. Шугай, яп. Сёгай)19 пишет так:「其の学の如く、其の才の
如く、其の志の如し。これを総ぶるに、其の人の如しと曰ふのみ」(«Его
учёность такова, его талант таков, его устремления таковы. Всё это
вместе называется особенностями этого человека»).
Далее Танака предлагает следующую цепочку рассуждений,
точнее, фразовых трансформаций, имеющую форму математичес-
ки строгого вывода:
「人と為りの如きなり」→「人と為りなり」→「人なり」 {人 = 為人}
ひとなひとなひとひととなり
То есть если 人 («человек») из этого контекста эквивалентен 為

人 («становление человеком»), то не исключено, что итоговое соче-
тание人なり(«есть человек», «является, стало человеком»), то есть
финальная часть фразы「書は人なり」, является сокращением от 人
と為りの如きなり («явившееся (ставшее) особенностью (“таковос-
тью”) становления человеком»), прошедшее через промежуточную
форму 人と為りなり (“таковость, особенность становления чело-
веком”).
Заканчивается статья такими словами:
В наши дни открывается множество каллиграфических выста-

вок, благодаря чему у нас есть благоприятная возможность сопри-
коснуться с мудростью древних, чьи сердца были наполнены кра-
сотой письма, а кроме того, мы можем наблюдать за становлением
и укреплением позиций современных мастеров. В повседневности,
уделяя большое внимание тэнараи («прак-

тика письма, чистописание», букв. «науче-
ние руки»), нельзя забывать о мэнараи
(букв. «научение глаза»). Полагаю, вскоре
можно ожидать открытия самых разных
каллиграфических вселенных. Смею наде-
яться, что благодаря этому ещё большее
количество людей окажутся глубоко свя-
занными «узами туши»20.
Обе статьи Танака Тотику, рассмотрен-

ные здесь, объединяет одно: скрупулёзный
текстологический анализ базовых, наибо- Имаи Рёсэцу
лее сложных и, с точки зрения европейца,
имеющих философский статус понятий, относящихся к письму.
Казалось бы, занятие каллиграфией («искусством») и учёные шту-
дии – вещи достаточно разные, разнополярные, если угодно – отно-
сящиеся к разным полушариям головного мозга. Однако работы
Танака, как теоретические (статьи), так и практические (собствен-
но произведения каллиграфии), демонстрируют «наукоёмкость»
каллиграфической практики в современной Японии. Личный
пример Танака Тотику показывает, в чём именно заключается эта
общность «книга – письмо – каллиграфия – человек» в его случае:
пристальное, скрупулёзное, медленное, педантичное, вниматель-
ное обращение с предметом, будь то отдельный знак как элемент
каллиграфического произведения или же отдельная фраза, часть
богатого теоретического понятийного аппарата, накопленного за
всю историю иероглифического письма в Китае и Японии.
2. Имаи Рёсэцу
Настоящее имя – Дзюнъити. Родился в городе Нара в 1922 г.,

то есть в 11 году Тайсё. Умер 26 июля 2011 г. Его каллиграфичес-
кое древо наследования выглядит следующим образом21: Кусакабэ
Мэйкаку (1838–1922) — Кондо Сэттику (1863–1928) — Цудзимото
Сию (1895–1957) — Имаи Рёсэцу (1922–2011).
Точно так же, как в былые времена шедевры каллиграфии
украшали храмы (впрочем, это и до сих пор так), работы извест-
ных каллиграфов современной Японии находят своё применение
в самых разных сферах на прикладном уровне. Многие японские
режиссёры пользуются услугами каллиграфов для написания
Афиши фильмов Акиры Куросавы: «Рай и ад» (слева) и «Ран» (справа).
названий своих картин. К примеру, в таких фильмах Куросавы,

как «Рай и ад» (1963) и «Ран» (1985), можно увидеть каллигра-
фию Нисикавы Нэя и Имаи Рёсэцу соответственно.
Как теоретик Имаи Рёсэцу известен своим двухтомником
эссе, название которого можно перевести как «Тем, кто стремит-
ся к письму»22. В первом томе содержатся исключительно эссе о
каллиграфии: Имаи сравнивает современную китайскую и сов-
ременную японскую каллиграфию, рассуждает о течениях (груп-
пах) в этом искусстве, касается феномена выставочного движения
в каллиграфии (в частности, пишет о сообществе 雪心会 (букв.
«Общество снежного сердца»), главой которого являлся), пишет
о том, как учиться этому искусству, о проблемах и вопросах, кото-
рые ставит перед собой новое, современное письмо.
Второй том носит более личный и личностный характер. Тут
есть эссе о китайских мастерах (в частности, о таких каллиграфах и
художниках, как Фу Шань, Шитао, Чжэн Се), о Пекинском музее,
о ситуации с письмом в регионе Кансай, откуда родом сам автор.
Однако большую часть книги составляют своего рода дидактичес-
кие эссе-напутствия, имеющие призывные заглавия: «Попробуйте
заняться письмом», «Читайте книги», «Пишите сами», «Участвуй-
те в выставках», «Читайте древнекитайские тексты» и пр. Пере-
воды двух эссе из этого раздела книги представлены в настоящем
сборнике.
Последний раздел содержит наиболее личный, биографичес-
кий материал: так, в одном из эссе Имаи вспоминает последние дни
войны, в которой он был лётчиком.
Имаи Рёсэцу. «Уносящееся облако»
Кроме того, Имаи Рёсэцу – автор нескольких учебников по кал-

лиграфии, замечательных своим доходчивым и простым стилем
изложения. Назовём два из них: «Иероглифическая каллиграфия:
от первых шагов до оригинальных произведений» и «Оживляя
копирование»23. О копировании (ринсё) в противовес подражанию
(хо:сё) уже вкратце упоминалось в связи с Танака Тотику. В своём
более позднем учебнике «Оживляя копирование», который смело
можно назвать апологией ринсё, Имаи подробно рассматривает это
занятие во введении, которое называется 私の臨書論, «Мои воззре-
ния на ринсё».
Первая фраза: «Изучение письма (каллиграфии) – это копиро-
вание (ринсё), и ничего кроме». Автор признаётся, что более пяти-
десяти лет практикует ринсё и радость от этого процесса только
усиливается.
Однако в связи с ринсё возникают некоторые вопросы, на кото-
рые Имаи предлагает свои ответы. Итак:
Почему необходимо заниматься ринсё?
Потому что другого способа нет: в отличие от живописи, для кото-
рой есть образец природы, знаки письма – искусственное, абстрактное
человеческое изобретение, а потому не остаётся ничего, кроме изу-
чения письмён прежних поколений. Имаи считает, что письмо, кал-
лиграфия – это прежде всего и по преимуществу начертание знаков
(иероглифов)24. А раз так, то обучение заключается в прописывании,
переписывании и запоминании черт и очертаний уже имеющегося,
накопившегося письменного наследия.
Имаи Рёсэцу. Цитата из Тао Юаньмина (365–427)
Как к этому следует подходить?

Каким должен быть эффект, результат?
На основе своего педагогического опыта Имаи формулирует сле-

дующие три принципа:
1) подражать форме и манере письма древних как можно более близ-
ко к образцу, тем самым стараясь овладеть их техникой;
2) благодаря неизбежности своего личного (то есть уже априори
авторского) подхода к чужому опыту возможен новый взгляд,
новая, более глубокая оценка и переоценка исходного произведе-
ния, какая была бы невозможна в результате только наблюдения;
3) сколь ни старайся подражать вышеописанным образом, всегда есть
уклон в своё видение, в свою манеру схватывать; большей частью
ты занимаешься познанием того, в чём твоё собственное, субъек-
тивное ощущение красоты.
Ни один скопированный образец не похож на оригинал и на сосед-
нюю копию, каждый раз получается немного отличное, и в этом залог
индивидуальности. Однако при этом в своеволии авторского произ-
вола нет ничего хорошего. В случае, когда есть автографы (прописи),
копировать проще, но когда мы имеем дело с оттисками с каменных
стел (яп. такухон, 拓本), передать фактуру грубой поверхности или же
предположить, как это было написано кистью, куда сложнее. К тому

же обращение с кистью и контроль туши играют важную роль и влия
ют на выразительность. Все эти вещи нужно иметь в виду во время
занятий ринсё.
Почему хороши древние «венцы творения»? Каким образом

они заняли соответствующее место (каким образом сформировался
канон, набор «шедевров»)?
В зависимости от эпохи оценка того или иного произведения

может меняться, так что эта самая ценность – понятие в большой сте-
пени относительное. Из общих соображений важно «большинство»,
количественный фактор. Тот или иной памятник каллиграфии сохра-
нился и дошёл до нас в результате того, что множество людей, каллиг-
рафов и ценителей, практиков и коллекционеров, сочли его достой-
ным для копирования (то есть сохранения), то есть, собственно, ринсё.
Как соотносится изучение ринсё и формирование личного,

индивидуального творческого начала в каллиграфии, символом
которого служат понятия оригинального творения, проявления
индивидуальности?
Что касается соотношения ринсё и собственного оригинального

творения, то самому нельзя, невозможно понять, насколько ты выра-
жаешь именно свою индивидуальность, насколько это твоё собствен-
ное письмо. Кроме того, есть масса случаев, когда выходит что-то
удивительное, чуждое всеобщему и универсальному, если, наоборот,
действовать вопреки классике и традициям письма.
Заканчиваются «Воззрения» Имаи со здоровой долей иронии

(привожу этот фрагмент в переводе с небольшими сокращениями
и упрощениями):
История каллиграфии богата. Есть множество стилей, множест-

во достойных людей. Отыскать того, кто наиболее внутренне близок,
найти наиболее подходящее произведение, понять, какая из сторон
этого произведения вызывает интерес, – во всём этом содержится
возможность для самовыражения. Мне, дураку, потребовались мно-
гие годы и месяцы, чтобы додуматься до такого.
В самом начале я полагал, что занятие ринсё и собственное ори-
гинальное творение – вещи принципиально противоположные. Как
бы долго ты ни занимался ринсё, всё равно собственного творения не
Имаи Рёсэцу. Фрагмент стихотворения Го Сянчжэна (1035–1113)

Имаи Рёсэцу. Пара благожелательных фраз:

«Долголетие подобно горам, счастье – приходу весны»
Имаи Рёсэцу. «Радуга и цветы на земле – следы весны»

выйдет, – так я рассуждал. Ринсё – это постижение, то есть ты воспри-

нимаешь, а создание произведения – это выражение: ты демонстри-
руешь свои возможности. Я и до сих пор в это верю и поэтому плохо
понимаю, что значит выразить, открыть себя через каллиграфию, как
это вообще возможно. И только с недавних пор что-то такое забрезжи-
ло в моём понимании этой проблемы – так мне кажется.
II. Каллиграфия
Танака Тотику и Имаи Рёсэцу:
краткая характеристика
(попытка описания)
Академический характер Танака Тотику отразился и на его кал-

лиграфии, в том смысле, что это каллиграфия узкого специалиста.
Вообще, узкая специализация современного каллиграфического
мира – это отдельная тема. Главная причина такого положения
дел, разумеется, состоит в том, что канон, то есть перечень текстов,
оказавшийся перед глазами (и в руках) каллиграфов XX–XXI вв.,
неисчерпаемо обширен. «Эпоха Возрождения» осталась в прошлом
(допустим, для каллиграфии последняя такая эпоха пришлась на
период Мэйдзи). Тогда – и это видно по сохранившимся образцам
письма – диапазон каллиграфа был куда шире и богаче хотя бы
даже с точки зрения обилия почерков и стилей. Но, как и в науке
Новейшего времени, энциклопедистов всё меньше, узких специа-
листов всё больше.
Как бы то ни было, можно сказать, что Танака Тотику занимал-
ся в основном и по преимуществу стилем рэйсё, его всевозможными
разновидностями, которых, благодаря археологическим раскопкам
конца XIX – начала ХХ в., накопилось великое множество. Это, так
сказать, письменный субстрат, основа, возникшая благодаря ринсё.
Самое сложное в данном случае – описать характерный внешний
облик знаков, манеру, практикуемую среди учеников Нисикавы
Нэя и Аоямы Санъу, то есть тех людей, которые входят в сообще
ство «Кэнсин», относящееся к более крупному «Ёмиури». Произ-
ведения, основанные на древних памятниках, выглядят крайне сов-
ременно, притом что по меркам новейшей японской каллиграфии
сообщество «Кэнсин» (да и «Ёмиури») куда более ортодоксально,
нежели авангардисты из «Майнити».
Современность в случае Танака и всего направления, к которо-
му он относится, заключается в некоторой плоской геометричности
линий, стремительности черт, напоминающих своим обликом сов-

ременные постройки, контуры скоростных поездов. Точки порой
идеально круглые, линии часто ровные, скорость написания высо-
кая. Сухие прогалы – приём, имеющий многовековую историю
(в Японии, по крайней мере, с Кукая, см. выше), отражает, с одной
стороны, выщербленную фактуру камня, то есть того материала, из
которого сделаны многие памятники стиля рэйсё, а с другой – эта
особенность может читаться как отражение темпа и нерва совре-
менной жизни.
Что касается текстов, то тут Танака был приверженцем в основ-
ном поэзии на китайском языке: это классика времени Тан либо
китаеязычные стихи канси, написанные японцами самых разных
поколений: от Сугавара Митидзанэ (845–903) до Нацумэ Сосэки
(1867–1916). Мотивом последней его работы, посмертно выстав-
ленной на самой крупной выставке японского искусства «Ниттэн»
в 2011 году, оказалось как раз стихотворение Нацумэ Сосэки, напи-
санное на классическом китайском:
***
Выпал снег и остался лежать на изнанке травы
А бамбук хоть бы хны зеленеет себе зеленеет
Воробьи-бедолаги в мороз ни живы ни мертвы
И деревья от ветра стремительно деревенеют
Нацумэ Сосэки (Пер. мой. – А. Б.)
Наследие Имаи Рёсэцу более разнообразно. Все его выста-

вочные работы последнего времени в основном написаны сти-
лем чжуань («печати», 篆書 яп. тэнсё,) однако учебники ясно
показывают его мастерское владение всеми основными пятью
стилями. Более ранние работы выполнены в яркой индивиду-
альной манере, иногда несколько наивной и с виду неумелой,
иногда чересчур экспрессивной, иногда уходящей корнями в
буддийское письмо бокусэки (墨跡 букв. «следы туши», общий
термин, применимый к письму, практикуемому в монастырях).
Если принадлежность, «встроенность» Танака в соответству-
ющий современный вышеописанный контекст вполне оче-
видна, то Имаи в сравнении с ним выглядит более обособлен-
ной, самостоятельной фигурой; этот каллиграф соотносится с
гораздо более широким классическим материалом и благода-
ря этому кажется принадлежащим скорее к прошлым, «менее
сдержанным» поколениям, нежели к узкоспециализированной
современности.
Танака Тотику. Стихи Нацумэ Сосэки

Имаи Рёсэцу. «Слива встречает декабрь»
На уже упомянутой выставке «Ниттэн» в 2011 году посмерт

но была продемонстрирована работа Имаи Рёсэцу, в качест-
ве текста которой автором был выбран фрагмент из Оуян Сю
(歐陽修, 1007–1072): «Слива встречает декабрь».
1
Данные взяты из:

Тамия Бумпэй. Гэндай-но сё-но кэнсё:. Токио: Гэйдзюцусинбунся, 2004.
С. 356 (схема из приложения).
2
Моккан – тиккан – хакусё. Сэнгоку – син – кан – син / сост., пер. на яп.
и ком. Танака Тотику. Тю:гоку хо:сёсэн, 10. Токио: Нигэнся, 2008. 119 с.
木簡・竹簡・帛書。戦国・秦・漢・晋。中国法書選、１０。二玄社
3
Танака Тотику. Сакухин-ни манабу бокудзё хиккэй. Рэйсё 2. Токио:
Добося, 1991. 151 с. 　
田中東竹。作品に学ぶ墨場必携、隷書２。同朋舎。
4
Об этом см. подробнее статью «Стиль隷書 (кит. лишу, яп. рэйсё) в китай-
ской и японской каллиграфии» в настоящем сборнике.
5
Разумеется, эта «формула» слишком груба. Так, разница между A и A’
ничтожна: здесь производная показывает то и только то, что в результате из
одного текста получается тот же самый текст, то есть его точная в текстовом
отношении копия, где ни один знак не изменяется и не выкидывается. При
этом диапазон разницы между стилями s и s’ может быть огромен. Доводя
ситуацию до абсурда (что нередко и происходит в современном искусстве),
можно сказать, что ринсё – это превалирующее тождество текста при допусти-
мом абсолютном несходстве стиля.
6
Здесь в каком-то смысле ситуация, обратная [5]. То есть тексты полно-
стью различны, а разница между s и s’ минимальна. Стиль должен быть как
минимум узнаваем, в пределе же он стремится к тождественности.
7
В этой «полной версии» грубость формулы скрывает вот что: промежу-
точный этап ринсё в отдельных случаях может означать своего рода «конст
руирующую» лексикографическую работу. При обычном копировании ринсё
никаких проблем не возникает: текст и стиль заданы одновременно, сразу.
В ситуации хо:сё текст и стиль существуют исходно порознь, они могут не
иметь ничего общего как в пространственном, так и во временном отноше-
нии. Так, например, в ситуации, когда текст в лексическом плане относится к
более позднему времени, нежели тот архаичный стиль, в котором автор решил
этот текст исполнить, возникает проблема: каких-то иероглифов, имеющихся
в позднем тексте, может быть просто не зафиксировано в словаре выбранного
архаичного стиля – их попросту тогда ещё не существовало. В этом случае кал-
лиграф вынужден «изобретать» более поздние, сложные знаки, экстраполируя
элементы имеющихся в архаичном словаре (памятнике).
8
Сёгасэн. 1997. № 2 (4). С. 83.
書画船。１９９７・４。＃２。

Смысл названия трудно адекватно одним словом передать по-русски.
Иероглиф 散 означает «рассыпаться, рассредоточиваться, разбрасываться».
В китайском сочетание 散心 означает «рассеяться, развлечься, отводить душу,
отдыхать».
9
Этот каллиграф уже упоминался в статье «Стиль 隷書 (кит. лишу, яп.
рэйсё) в китайской и японской каллиграфии», см. примечание [6] к ней.
Пассаж из трактата Цай Юна, который обсуждает в своей статье Танака,
В.Г. Белозёрова переводит следующим образом: «Каллиграфия – это саморасто-
чение (сань). Прежде чем писать, расточают объятья, отдаются ощущениям, рас-
пускают природные качества (син), лишь затем приступают к каллиграфии». Цит.
по: Белозёрова В.Г. Искусство китайской каллиграфии. М.: РГГУ, 2007. С. 178.
10
Все переводы названий трактатов, кроме «Разъяснение Абсолюта»
Чжэн Бяо (перевод мой. – А. Б.), взяты из: Белозёрова В.Г. Указ. соч. С. 458,
460 (приложение 9).
11
Ван Сичжи (王羲之, 303 (307?) – 361 (365?)) – наиболее прославленный
каллиграф Поднебесной. Основное произведение – «Предисловие к сборни-
ку стихотворений, написанных в Орхидеевом павильоне» (蘭亭序, кит. Лань
тин сюй). Сунь Готин (孫過庭, 648–703) – видный каллиграф династии Тан.
Основной вклад в теорию и практику письма – трактат «Каллиграфические
анналы», написанный скорописью (書譜, кит. Шу пу). Кукай (空海, 774–835) –
выдающийся японский просветитель, религиозный и культурный деятель,
мыслитель, каллиграф. Фигура полулегендарная. Владел всеми стилями кал-
лиграфии, существовавшими на тот момент в Китае. Основное влияние оказа-
ли Ван Сичжи и Янь Чжэньцин.
12
Цан Цзе (蒼頡) – придворный историограф мифического императора
Хуан Ди, считается создателем китайской письменности. Цао Си (曹熹) – вид-
ный каллиграф поздней Хань, Чжан Чжи (張芝, ? – 190 (193)) – выдающийся
мастер скорописи конца Хань. В «Шу пу» Сунь Готина упоминается, что Ван
Сичжи почитал скоропись Чжана Чжи. Чжун Ю (鐘繇, 151–230) – каллиграф,
считается создателем уставного стиля (яп. кайсё). Тан Цзун (唐綜), Цю Фу
(秋婦) – каллиграфы примерно того же времени. Более подробных сведений,
к сожалению, пока найти не удалось.
13
Употреблённый в тексте глагол 歎ず (полная форма 歎ずる) имеет два
значения: 1) вздыхать, горевать, сетовать, скорбеть; 2) восхвалять, восхищать-
ся, превозносить. Из-за этого непонятно, что же приписывается Чжуну Ю.
14
Концовка статьи Танака почти так же трудна для понимания, как и
текст Цай Юна. То, что у меня переведено как «не имеет границ», – в оригина-
ле выражение 無縁 означает буквально «отсутствие связей». То есть недолгая
радость размышления перед письмом может пониматься как нечто ни к чему
не привязанное, заброшенное (у 無縁 есть значение «заброшенный», – напри-
мер, о могиле)? Само по себе слово (термин) 縁 может относиться к причин-
но-следственным связям в кармическом, буддийском контексте. Следует ли
отсюда некоторая непреднамеренность, спонтанность («антикармичность»)
размышлений, предваряющих письмо?
15
Дайто:сёдо:. 2009. № 5. С. 1.
大東書道。２００９・５。
16
«Шовэнь цзецзы» (説文解字, яп. сэцумонкайдзи) – «Изъяснение пись-
мён и толкование иероглифов» – первый словарь иероглифов, составленный
и упорядоченный по принципу иероглифического «ключа», а также с при-
ведённым анализом строения иероглифического знака. Датируется 121 г. н. э.,
составитель – Сюй Шэнь (58 (?) – 147 (?)), китайский филолог и лингвист
(по БКРС).
17
Гуй Фу(桂馥, 1736–1805) – автор-составитель словаря «Шовэнь цзец-
зы ичжэн» (説文解字義證, яп. сэцумонкайдзигисё:) – комментария к словарю
«Шовэнь цзецзы» Сюй Шэня (см. [16]).
18
Дуань Юйцай (段玉裁, 1735–1815) – каноновед, автор-состави-
тель «Шовэнь цзецзычжу» (說文解字注, яп. сэцумонкайдзитю:, составлен
в 1815 г.) – комментария к словарю «Шовэнь цзецзы» (см. [16]).
19
Лю Сицзай (劉煕載, 1813–1881) – учёный-филолог, литератор, поэт,
теоретик искусства.
20
Любопытно, что в заключительной части этой статьи, как и предыду-
щей (см. сноску 14), Танака опять употребляет выражение с иероглифом «узы,
связь». Выражение бокуэн (墨縁) не отмечено в словарях, но изредка встре-
чается в каллиграфическом контексте. Например, классификаторское сочи-
нение Ань Ци (安岐, 1683–1745) называется 墨縁彙観 (букв., если придать
заглавию наукообразие, «Систематический обзор генеалогии через тушь»).
Имеется в виду некий аналог «кровного родства», но взамен крови выступает

тушь: родство/знакомство посредством туши, «чернильное братство» каллиг-
рафов.
21
Данные взяты из:
Тамия Бумпэй. Гэндай-но сё-но кэнсё:. Токио: Гэйдзюцусинбунся, 2004.
С. 353 (схема из приложения).
22
Имаи Рёсэцу. Сё-о кокородзасу хито-э. В 2 т. Токио: Нигэнся, 1979–1982.
今井凌雪。書を志す人へI・II。二玄社。
23
Имаи Рёсэцу. Сёдо:, Кандзи. Сёхо-кара со:саку-мадэ. Токио, 1971.
今井凌雪。書道《漢字》。初歩から創作まで。
Имаи Рёсэцу. Ринсё-о икасу. Токио: Коданся, 1995.
今井凌雪。臨書を生かす。上巻｜楷書。
今井凌雪。臨書を生かす。中巻｜行書。
今井凌雪。臨書を生かす。下巻｜草書・篆書・隷書。
24
Соображение, тривиальное только на первый взгляд. Многие совре-
менные, чаще более молодые, каллиграфы считают, что в современном кал-
лиграфическом письме (как и во многих других направлениях современного
искусства вообще) более важно что-то ещё: самовыражение, протест, новизна,
экспрессия и пр., но не ринсё, не традиция.
Природа и соприродность письма
Письмо в Китае и Японии неразрывно связано с Природой во всех

её проявлениях и во всех смыслах этого слова. Письмо возникает из
природы (изначально изображает природные объекты), ему прису-
ща своя природа (индивидуальность автора, глубокая почва тради-
ции, спонтанность и пр.), оно отражает явления окружающей среды
(природы), оно творится при помощи природных материалов (кисть
из ворса животного, тушечница из камня, тушь из сосновой сажи,
«рисовая» бумага и пр.). Все перечисленные особенности ориенталь-
ного (иероглифического) письма являются предметами рассмотрения
и обобщения настоящей статьи.
Литературное сочинение – это пейзаж на столе.

Пейзаж – это литературное сочинение на земле.
Литературное сочинение – это узор из слов,

а узор – это литературное сочинение без слов.
И то и другое имеет общий исток.
Чжан Чао. Тени глубокого сна
Для начала необходимо дать краткий комментарий по поводу

того, что такое «природа». Что может означать это слово и что оно
будет означать в настоящем контексте. К сожалению, в пределах
короткой статьи невозможно хоть сколь-нибудь подробно рассмот-
реть различия между греческим φύσις1, латинским natura, англий-
ским nature, с одной стороны, и китайским и японским自然 (кит.
цзыжань, яп. сидзэн) – с другой, чтобы тем самым заложить более
основательный фундамент для выбранной темы. Природе (фено-
мену природы) посвящено огромное множество трудов, от фило-
софских до естественно-научных. Важным следствием понимания
природы на Западе, которое мы попробуем в качестве упрощающе-
го рабочего метода спроецировать на восточные реалии, является
известная бинарность, скорее отсутствующая в традиционном вос-
точном мировосприятии.
В большинстве современных языков, картин мира, философ-
ских учений и пр. слово «природа» включает в себя два компо-
Природа и соприродность письма 81
Сунь Мофу (1884–1987) и его «автограф» пальцем (фрагмент)
нента, два аспекта или два смысла, тесно связанных между собой,
причём один вытекает из другого. Эти значения исключительно
условно можно назвать «внешним» и «внутренним»2. Первое
обозначает окружающий мир, среду обитания, то, что в самых
общих чертах было представлено в школьном курсе природове-
дения. Второе отсылает к некоторой основной, глубинной сути
вещей, какому-то внутреннему устройству, свойству, характеру
и пр. Сильно упрощая ситуацию, можно сказать, что «внутрен-
нее» понятие природы, будучи первичным как в античной, так и
в древнекитайской мысли, расширилось во «внешнее», в природу
позитивного естествознания, начиная с XVII в.3, и далее, благода-
ря развитию естественных наук в XIX в., стало в результате чуть
ли не преобладающим4.
В настоящей работе две эти «природы» – «внутренняя» и
«внешняя» – рассматриваются то по отдельности, то вместе, в зави-
симости от степени их слиянности в том или ином случае. Таким
образом, с одной стороны, западная, «дискретная» мировоззренчес-
Линь Кай (1924–2006). Автопортрет
кая матрица накладывается на китайское, исходно неразъято-смут-

ное, преимущественно даосское миросозерцание. Есть надежда, что
при таком рассмотрении нагляднее сможет выявиться структура и
состав описываемого предмета. С другой стороны, разумеется, мы
ни в малейшей степени не собираемся навязывать дальневосточно-
му искусству каллиграфии, да и мировоззрению вообще, этой при-
вычной европейскому сознанию дуальности.
В традиционных китайских (в основном даосских) представ-

лениях человек занимает промежуточное место между Небом и
Землёй5. То есть человек изначально помещается в природный
контекст, он окружён силами природы со всех сторон, ему остаёт-
ся только гармонизировать своё поведение согласно природным
законам (либо противопоставлять ей культуру, что более соответс-
твует конфуцианским представлениям6). Небо в качестве основной
внешней природной силы и высшей природной мудрости в доста-
точной мере влияет на жизнь отдельного человека и страны в целом

(воля Неба, мандат Неба, сын Неба и пр.), но природа в этом значе-
нии, точнее, таким образом представленная природа (и все прочие
«околоприродные термины»), оказывается за рамками настоящей
работы7. Нас будет занимать исключительно понятие «природы-
естественности» (которое претерпело в новейшее время лексичес-
кую трансформацию и стало означать природу также и во «внеш
нем» смысле слова): 自然 8.
В качестве основополагающего источника обратимся к даос-
скому трактату «Дао дэ цзин». В этом трактате термин 自然 обоз-
начает естественный ход вещей, некие процессы, которые про-
исходят как будто9 сами собой. Словом, что-то, что само как-то
складывается, причём ко всеобщей радости, такая благодатная
«самособойность».
В «Дао дэ цзин» понятие 自然 встречается всего пять раз, ниже
приведены все имеющиеся примеры. Жирным выделены соответ
ствующие места в китайском оригинале и их эквиваленты в рус-
ском переводе10:
1. Гл. 17: 悠兮其貴言，功成事遂，百姓皆謂我自然

Нерешительный! Вот так он ценит слова. Добьётся успеха, сделает
дело, а люди говорят: «У нас всё получилось само собой».
2. Гл. 23: 希言自然

Неслышное веление – то, что таково само собой.
3. Гл. 25: 人法地，地法天，天法道，道法自然

Человеку образец – Земля. Земле образец – Небо. Небу образец –
Путь. А Пути образец – то, что таково само по себе.
4. Гл. 51: 道之尊，德之貴，夫莫之命而常自然

Путь почитают и Совершенство ценят не по приказу: так всегда
происходит само собой.
5. Гл. 64: 以輔萬物之自然, 而不敢為

[Кто в конце так же осмотрителен, как в начале, не изведает неуда-
чи. Посему премудрый человек желает нежелания и не ценит редкие
в мире товары. Он учится не быть учёным и уводит всех от заблужде-
ний.] Посему он во всех вещах поддерживает то, что таково само по
себе, – и ничего не делает.
Итак, самым главным выводом и основополагающим пред-

ставлением является то, что Дао следует самому себе, какой-то
своей природе, непременно ему присущей. Люди, следовательно,
должны стремиться приблизиться к этой естественности, дабы
не нарушать (тавтология неизбежна) естественного хода вещей.
Именно эта даосская концепция лежит в основе китайского
искусства вообще и каллиграфии в частности. Яркой иллюстра-
цией того, что такое «каллиграф-даос», служит, например, текст
под названием «Опыт синтеза поэмы о каллиграфе»11. Автор этого
в сильной степени поэтического эссе пытается воссоздать и про-
демонстрировать то особое состояние, в которое входит и в кото-
ром пребывает дальневосточный мастер кисти12.
Самым распространённым высказыванием, характеризующим

ориентальное письмо, является фраза «Письмо – это человек» (кит.
書是人也, яп. 書は人なり). Эту фразу можно понять следующим
образом: каков человек, таково и его письмо, или каков характер
человека, таков и его почерк (забавно, неслучайно и очень кстати,
что в русском языке «почерком» называется не только особенность
письма человека). В таком понимании человек и его письмо соот-
носятся друг с другом, то есть предстают двумя разными сущностя-
ми, будучи представлены по отдельности. Учитывая тот факт, что
китайская картина мира не терпит дуальности, ничто не имеет чёт-
ких границ и всё растворяется в потоке Великого Дао, более точный
смысл фразы, скорее, такой: человек и его письмо тождественны,
одно неотделимо от другого. Человек и его письмо – это одно и то
же. Письмо проявляется в человеке, человек проявляет себя через
письмо, но всё это – один процесс, внутри которого можно усмот-
реть два, взаимопереходящих один в другой. Каллиграф наследует
традицию – так Письмо производит пишущего. Когда же он, отой-
дя от копирования, творит «свои собственные», «оригинальные»
(до какой степени – всегда вопрос) произведения – тут уже он воз-
действует на письмо, добавляет своё к общему, впадает в историю
письма.
Из тождественности человека и его письма возникает исклю-
чительно важное для Китая представление о том, что характер,
личностные качества человека и его творческие проявления не
существуют отдельно, не рассматриваются в отрыве друг от друга.
Часто цитируемое одно из самых хрестоматийных высказываний,
принадлежащее Лю Гунцюаню (778–865), замечательному каллиг-

рафу династии Тан, говорит именно об этом: «Коли сердце правед-
но, то и кисть правильна» (кит. 心正則筆正)13. Янь Чжэньцин (709–
785) – один из самых прославленных каллиграфов Китая, почерку
которого следовал Лю Гунцюань, – в равной мере пользуется почё-
том и за заслуги перед своим отечеством (он неоднократно отли-
чался на политическом и военном поприщах). И если впоследствии
далеко не все «каллиграфические потомки» ценили его стиль пись-
ма14, то его гражданский авторитет остаётся непререкаем. Проти-
воположный пример – Чжао Мэнфу (1254–1322), замечательный
художник и каллиграф династии Юань, который, будучи мастером
выдающегося дарования, запятнал свою репутацию тем, что пере-
метнулся к монголам и служил при дворе захватчиков. В результа-
те ещё при жизни многие интеллектуалы отвернулись от него, и до
сих пор его «человеческая» репутация некоторым представляется
сомнительной. При этом почерк Чжао15 оказал огромное влияние
на развитие каллиграфии как в Китае, так и в Японии, где его мане-
ра стала невероятно популярной.
Наследование тому или иному стилю, развитие того или иного
направления для традиционного сознания неразрывно связано
с этическими качествами писавшего и, следовательно, с эстетичес-
кими качествами написанного. Например, копируя памятники Янь
Чжэньцина, каллиграф-потомок как будто бы приобщается к его
добродетелям, перенимает манеры и повадки достойного и благо-
родного мужа. По той же логике те, кто учатся у невероятной, пья-
ной скорописи Чжан Сюя (675–750) и Хуай Су (735–800), по идее,
должны отдавать себе отчёт, что, вероятно, унаследуют их стремле-
ние к буйству, разгулу и сумасшедшему, спонтанному проявлению
своих умений, граничащему с трансом. Так или иначе, характер
письма наследуется вкупе с характером его автора (до определён-
ной степени), природа письма в этом смысле действительно
как бы тождественна характеру пишущего. На макроуровне можно
обнаружить своего рода взаимообусловленные «типы характеров»
и «природные инварианты письма» (строгий устав, бешеная ско-
ропись, мягкое, женственное письмо и т. д.), которые наследуются
последующими поколениями (часто через поколение, с поправкой
на уклон исторического маятника – возникновение отторжения
у непосредственных потомков) и таким образом транслируются
в культуре.
Теперь обратимся к природе во «внешнем» смысле этого слова.

Согласно традиционным представлениям, знаки китайского пись-
ма имеют природное происхождение, наследуют элементам при-
роды, стихиям, то есть по «глубине залегания» они приближаются
к основам китайской космогонии и носят сакральный характер16.
У истоков письменности лежит (взаимо-)действие Неба и Земли,
всё те же вечные метаморфозы Дао. На более близком и привычном
человеческому пониманию уровне все эти перемены представлены,
например, в чередованиях времён года.
Известно, что китайская и японская культуры насквозь про-
никнуты сезонностью. Времена года абсолютно господствуют над
жизнью китайского человека и, как следствие, являются смысло-
и структурообразующим стержнем для поэтических антологий
и обязательной составляющей живописных полотен. Едва ли в
ориентальном письме всерьёз существуют «зимние» и «летние»
почерки и стили, но «словари крылатых выражений» – сборники
классических изречений, поэтических цитат и благих пожеланий,
которыми традиционно пользуются китайские и японские кал-
лиграфы (в Японии со времён Токугава это, как правило, различ-
ные карманные справочники типа бокудзё:хиккэй (яп. 墨場必携,
«карманный справочник по каллиграфии и литературе (букв. по
«поприщам туши»)), устроены всё по тому же сезонному прин
ципу. Таким образом, нередко каллиграфическое произведение
на уровне смысла написанного текста может носить сезонную
окраску.
Если обратиться к самому знаменитому памятнику китай-
ской каллиграфии «Предисловие к собранию стихотворений,
написанных в Павильоне орхидей» (кит. Ланьтинсюй, 353 г.,17
кисти «святого каллиграфии» Ван Сичжи (307 (?) – 365 (?)),
то мы увидим, что текст изобилует описаниями природы и
состояний человека. В начале указывается время и описывает-
ся место действия: «...высокие горы, крутые холмы, густейшие
рощи и высокий бамбук, а также чистые струи стремительного
потока», представляющееся идеальным для стихотворчества и
каллиграфических занятий. Далее отмечается, что созерцание
природных объектов вдохновляло собравшихся и настраива-
ло на нужный (мы бы сказали «творческий») лад: «Небо было
ясно, воздух чист, а дуновение благостного ветерка гармонично
и легко». Важной составляющей происходившего была своеоб-
разная «винная церемония»: по течению ручья плыли чарки с
Ван Сичжи. «Ланьтинсюй»

вином, сидевшие вдоль берега опорожняли подплывавшие к ним

чарки и слагали стихи. Замечательным образом описано то, как
постепенно менялось настроение собравшихся (согласно этому
меняется тон текста, а в нём самом, естественно, появляются
зачёркивания и исправления): на место исходного благораспо-
ложения и радости приходят меланхолия и мрачные мысли, а
под конец текст приобретает философско-полемический оттенок
(«о вечном»).
Сюжет, описанный в «Предисловии…», многократно изобра-
жался последующими художниками. Детальное представление об
этом событии можно получить, например, из работы художника
Шэн Маое.
«Ланьтинсюй», будучи до сих пор общепризнанным вершин-
ным произведением китайской каллиграфии, содержит в себе
способ и условия собственного возникновения и, более широко,
своего рода рецепт, алгоритм вхождения в благоприятное состо-
яние письма вообще. В процессе с внешней стороны участвует
«всё сущее», а внутренне – задействованы все органы чувственно-
го восприятия. Впитывание в себя красот природы, наслаждение
обществом себе подобных учёных мужей, опьянение увиденным,
услышанным и выпитым (заметим, вино – вещь природного про-
исхождения; о важности и значимости винопития и воскурения
табака и пр. см. ниже) – всё это приводит к преобразованию внут-
ренней природы человека и возникновению шедевра в результа-
те. И если с точки зрения текстового содержания, литературных
достоинств и пр. «Предисловие...» не считается такой уж жемчу-
жиной китайской словесности и допускает критику, то с точки
зрения чисто каллиграфической, искусствоведческой это безу-
словный шедевр.
Короткие выдержки из писем и дневников литератора, худож-
ника и каллиграфа по имени Су Ши (Су Дунпо, 1037–1101), озаг-
лавленные составителем «Мгновения радости»18, также вполне
архетипичны и по своему «элементному» составу напоминают
«Предисловие...» Ван Сичжи. В заметках Су Ши собраны все
основные приметы внешних обстоятельств жизни благородно-
го мужа Поднебесной: великолепный природный пейзаж, любо-
вание красотами, дружеские попойки, литературные воспаре-
ния. Беззаботность, праздность, созерцательность, единение с
природой, – словом, полная идиллия – таков прототипический
образ жизни китайского образованного человека, мудреца, лите-
ратора, художника и каллиграфа. Однако есть примеры менее
радужные.
Шэн Маое (династия Мин).

«Собрание в павильоне орхидей» (фрагменты)
У Юэши (р. 1945). «В тени банана»
Текст, вошедший в историю и практику ориентальной каллиг-

рафии как один из самых главных «каллиграфических букварей»
(и заодно учебников языка, культуры и литературы) – «Тысяче-
словие» (千字文, кит. Цянь цзы вэнь), – бегло, конспективно, но
достаточно ярко описывает китайскую картину мира и опять же,
и главным образом, природу19. Автор умудряется в пределах тыся-
чи иероглифов, ни один из которых не повторяется (к тому же это
стихи), коснуться буквально всего на свете: луны и солнца, земли и
неба, гор и вод, полей и рек, фруктов и овощей, драконов и феник-
сов, жемчугов и нефрита, старых и малых, природного и культур-
ного. Бытует легенда, что составитель этого текста, монах Чжи Юн
(Чжоу Синсы, ок. 557– 617 (?)), сочинил его за одну ночь по прика-
зу императора, в результате чего к утру абсолютно поседел. Седина,
покрывшая голову автора каллиграфического текста, как будто бы
придаёт веса и значимости его произведению, подчёркивает серьёз-
ность, важность и даже опасность положения, в котором оказался
Чжи Юн.
Продолжая тему «внешней растительности» (и в этом месте две
условно выделенные природы – «внешняя» и «внутренняя» – как
нельзя близко соприкасаются, подходят друг к другу, совпадают),
Е Цяньчжу (1907–1955). «Борода рисует бороду», карикатура
можно вспомнить расхожие примеры из обычно полулегендар-

ной истории китайской каллиграфии, когда каллиграф в поры-
ве – чего? – употребим привычное слово «вдохновение», хотя это
наверняка не вполне адекватное слово – бросает кисть и использует
вместо неё свою бороду. Такая эксцентричность бывает присуща и
каллиграфу-отшельнику, и мастеру, демонстрирующему своё искус-
ство в кругу друзей. «Дикость» подобного поведения компенсиру-
ется «моментом истины», эпицентром творения, каллиграфическим
ground zero. Эта «дикость», это особое состояние, при котором рож-
даются выдающиеся, безграничные по своим возможностям про-
изведения, в китайской традиции часто описываются через транс,
зачастую «винный транс»20, что позволяет сравнить это занятие с
европейским модернистским «автоматическим письмом», попытка-
ми экспериментировать с сознанием ради выхода за пределы всего и
вся, стремлением прорваться в сферу сверхчеловеческого, потусто-
роннего, чтобы стать в полной мере человеком21. В особых случаях
остаются только естественность и спонтанность, «дикость», буйс-
тво, безумство22 в противовес культурности и спокойной невозму-
тимости, тогда инструменты письма отходят на второй план и в ход
идут собственные волосы и кисти рук23. Человек оставляет автограф
непосредственно при помощи

самого себя, пишет своим телом24.
Либо использует для этого тело
модели.
Разумеется, более обычным
и традиционным материалом
для кистей является ворс диких
животных (чаще всего – козы,
лошади, волка, колонка и пр.)
и бамбук. В современных усло-
виях массового производства
встречаются кисти из синтетики
и пластмассы, но они не облада-
ют необходимыми свойствами и
потому малопопулярны. Искус-
ство каллиграфии достаточно
консервативно, сырьё природно-
го происхождения по-прежнему
преобладает. Более того, всегда
Одна из моделей Чжан Цяна ценилось, если мастер сам спосо-
(р. 1962 ) бен изготовить для себя необхо-
димые инструменты с нужными
свойствами: подобное умение – неопровержимое доказательство
того, что человек смог проникнуть в суть (природу) вещей24.
Не только кисти, но и все остальные письменные принадлеж-
ности традиционно и по сей день, несмотря на наличие пластмас-
сы и прочих заменителей, стараются изготавливать из природных
материалов: особый камень для тушечниц, бамбук для ручек кис-
тей, сосновая сажа для твёрдой туши, тончайшие растительные
волокна для различных сортов бумаги, металл (бронза или железо)
или тяжёлые сорта древесины для «пресс-папье». Таким образом,
все пять стихий, или природных первоэлементов китайской космо-
гонии (натурфилософии), непосредственно участвуют и находят
своё применение в каллиграфическом арсенале.
Природным стихиям и объектам живой и неживой природы

прямо или косвенно подражает и наследует так называемая кал-
лиграфическая пластика – манера письма, которая существует
помимо почерка и стиля. Телодвижения, жесты каллиграфа при
Скоропись Чжоу Цзюньцзи (р. 1941) (слева)

и Линь Кая (1924–2006) (справа)
письме должны стремиться к имитации движений, присущих ско-

рее животным или природным стихиям, нежели человеку. Облик
письма очень часто описывается природными метафорами: о стро-
гом уставе можно заметить, что текст похож на строевой лес, а о
скорописи говорят, что она напоминает клубки змей, спутанные
травы и пр. Достаточно бегло взглянуть на перечень декоративных
почерков, близких к орнаментальному письму, чтобы увидеть: всё
это – вариации на те или иные природные темыи сюжеты25.
Вверху: Сюй Вэй (1521–1593).

«Свиток с изображением разных цветов» (фрагмент);
внизу: Пань Гункай (р. 1947). «Крупные плоды» (фрагмент)
4 1
5 2
6 3
Тада Синъай (1840–1905).
Стихи из антологии «Вакан роэйсю»
Если письмо в целом (стили, почерки, целые композиции)

обладают природными свойствами, напоминают какие-то при-
родные явления и объекты, то и его атомарные элементы должны
также иметь свою соприродность. Тому есть масса примеров.
Так, горизонтальная черта в официальном ханьском стиле лишу
традиционно описывается следующим образом: её начало напоми-
нает головку шелковичного червя, а завершение похоже на хвост
дикого гуся26 (см. рис. на стр. 37).
Некоторые виды крюков в уставе кайшу (楷書) также имеют
названия, отсылающие к зоологии или ботанике («крысиный
хвост», «журавлиная голень», «ивовый лист» и пр.)27.
Многие стили и почерки (главным образом это характерно для
устава кайшу) оцениваются китайскими критиками совсем уж в
анатомических терминах: с точки зрения наличия в знаках «жил,
костей и плоти». К примеру, выше речь шла о двух выдающихся
каллиграфах династии Тан, так вот про отличия в их почерках
традиционно говорят: у Яня – жилы, у Лю – кости28. Черты иерог-
лифов в одном случае обладают плотностью и монолитной фун-
даментальностью, кажется, что их нельзя сдвинуть с места. В дру-
гих случаях черты напоминают упругие ветви бамбука или кости.
Иероглиф может иметь крепкий костяк, скелет, каркас. А может
напоминать аморфную груду мяса29.
Почерк, стиль, манера (как в смысле письма, так и в более широ-

ком смысле) в китайской терминологии обозначаются иероглифа-
ми 体 (кит. ти, яп. тай, «тело») и 風 (кит. фэн, яп. фу, «ветер»).
Таким образом, у ориентального письма есть множество «тел», по
числу выдающихся личностей-каллиграфов (Янь-ти, Лю-ти и пр.).
Стили письма также расклассифицированы «по телам» (書体, кит.
шути, яп. сётай).
Индивидуальное начало в письме, авторская манера (書風, яп.
сёфу) связывается с ветром, ср. «поветрие» в русском языке. Мане-
ра, мода, стиль, что-то, что неуловимо носится в воздухе, вдохнов-
ляет, в данном случае – пишущего30. Если «тело» – это что-то изна-
чально личное, чей-то личный почерк, со временем обобщённый до
понятия стиля (подобно тому как имя собственное становится нари-
цательным), то «ветер» – это более яркая, индивидуальная, отличи-
тельная черта, неподражаемая, по крайней мере, до поры. В каком-
то смысле можно сказать, что «ветер» (либо чей-то личный,
Ван Юи (р. 1949). Опись полей и скал,

принадлежащих ханьским старейшинам (2011)
Цзян Баолинь (р. 1942). Горы Алашань, фрагмент (1990)

Вверху: Тэсима Юкэй (1901–1987). «Разруха» (1957);

внизу: Ван Сицзин (р. 1946). «Моё сердце подобно кипарису» (2003)
Ци Байши (1864–1957). Стрекоза (вверху) и креветки (внизу справа) –

фрагменты; Ло Пинь (1733–1799), Цзян Шицюань (1725–1785).
Насекомые, птицы и звери (1774) (внизу слева)
либо относительно массовое поветрие, но всё равно узкоспецифи-

ческое, особенное) со временем становится «телом» (для других,
следующих), обретает свой корпус в результате копирования, под-
ражания, распространения и обобщения.
Историю ориентальной каллиграфии, то есть историю возник-

новения и развития всевозможных стилей и почерков, невозмож-
но рассматривать в отрыве от «материальной истории», то есть
эволюции тех материалов, на которых и благодаря которым она
бытовала. Черепашьи панцири и бычьи лопатки для гадательных
надписей, бронзовые зеркала и ритуальные треножники, шёлко-
вое полотно и деревянные таблички, наконец, множество сортов
бумаги в качестве поверхностей для письмён и, с другой стороны,
некий твёрдый стилус, к которому добавилась волосяная кисть.
Каждый этап, каждый переход от одного материала или инстру-
мента к следующему был революцией31, которая влекла за собой
заметные, а то и кардинальные изменения в стилистике, вплоть до
возникновения принципиально новых типов знаков. Так, напри-
мер, очевидно, что переход от печатного стиля чжуаньшу (篆書) к
лишу (隷書) и ко всем последующим стилям мог случиться только
Хуан Мяоцзы (1913–2012).

«Половина гор укрыта дождевыми облаками»
благодаря изобретению волосяной кисти. И наоборот, появле-

ние волосяной кисти в дальнейшем сказалось на внешнем облике
чжуань, особенно в Китае в XIX в.
Если говорить о «действии» письма, то есть о том воздействии
материи на материю, которое происходит в процессе письма, то и
здесь прослеживается прямая аналогия с силами природы. Когда
резец высекает знаки в камне, это напоминает естественные трещи-
ны на гадательных костях, эрозию, карстующиеся породы, дерево
или бумагу, проеденную насекомыми, и т. д. Плавные движения
кисти по бумаге могут уподобляться ветрам и облакам, грубые
удары – падающим в ущелья камням, по аналогии – чему-то раз-
битому, быстрые петляющие движения – извивающимся змеям
и пр. Скорописная надпись на вертикальном свитке напоминает
струящиеся горные потоки, а горизонтальные мелкие иероглифы
похожи на колонну муравьёв. Тонкие линии почерка чжуаньшу
напоминают жилки на крыльях стрекозы, а тонкие черты полу
скорописи могут наследовать усам и конечностям креветок. Тушь
пропитывает бумагу подобно тому, как дождь питает почву и т. д.
Наконец, нельзя не коснуться обстоятельств жизни и смерти
письма. В природе всё подчинено своим циклам (от колеса санса-
ры до круговорота веществ в природе), каждая вещь имеет свой
век, и в этом смысле каллиграфические произведения и пись-
менные принадлежности живут одновременно подобно живым
существам и объектам неживой природы. К примеру, в совре-
менной Японии исписанную, черновую бумагу и старые кисти
стараются не выкидывать, а сжигать. Для этого в Токио сущест
вуют даже специальные храмы. В Китае бытовала традиция
хоронить старые кисти в земле32, а самые выдающиеся шедевры
каллиграфии захоранивали вместе с теми, кто питал к ним при
жизни сильную привязанность или страсть, причём нередко это
были императоры33.
Итак, подводя итоги, попробуем выделить основные опорные

пункты и связующие звенья.
Природа во всех своих проявлениях является абсолютным

базисом для миросозерцания, возникшего на территории Китая
и распространившегося в близлежащие области. Всё сущее («десять
тысяч вещей») имеет природно-естественное происхождение, и
письмо – часть того, что возникло в результате действия Природы.
Императоры Юнчжэн (1678–1735)

и Цяньлун (1711–1799) занимаются каллиграфией
на лоне природы. Автор неизвестен
Пиктографические иероглифы в современной каллиграфии:

Нисикава Нэй (вверху) и Аояма Санъу (внизу)
Вверху: Ли Лугун (1917–1991). Стихи Цао Цао (155–220)

«Неукротимая душа», фрагмент поэмы (1978);
внизу: Хоу Дэчан (р. 1934). «Зеркало души» (1982)
Природный ландшафт – идеальное место для возникновения

«благодатного» состояния пишущего, не менее значимый, чем
культурный, а зачастую – гораздо более. Природа окружающего
мира и природа человеческих души и тела в идеале достигают гар-
монии и сосуществуют, неразрывно взаимодействуя, что находит
своё отражение в эстетике текста – как внешней, так и внутренней.
Чем дальше каллиграфия от чисто текстового, утилитарного
письма (в перспективе – шрифт) и чем ближе она к живописи, тем
больше в её изобразительном арсенале природных составляющих.
Реформаторы письма второй половины XIX в. и модернисты в
ХХ в. обратились к архаичному письму, до этого в массе не привле-
кавшему внимания каллиграфов; они во многом опирались на пик-
тографическую, «картиночную» составляющую письма, благодаря
чему природный, протоиероглифический субстрат ориентального
письма испытал второе рождение.
Многообразие современной каллиграфии Китая, Японии и
Кореи использует весь «архив» сохранившихся письменных памят-
ников. Всякий раз в Новейшее время происходит их оригинальное
творческое переосмысление. Несмотря на всю современную эклек-
тику, сближение каллиграфии с современным абстрактным искус-
ством, письмо остаётся в целом очень консервативным занятием,
благодаря чему его базисные природно-естественные составляю-
щие могут быть обнаружены и в настоящее время.
***
Разумеется, в рамках краткой, по существу – обзорной статьи

невозможно всесторонне описать и проследить все взаимосвязи и
взаимопроникновения природы и письма. Феномен, идея приро-
ды в принципе не допускает какого-либо «полного» описания или
изучения. Тем более любой разговор о Дао или природе Дао прин
ципиальным образом не допускает рационального, «научного»
ухватывания. Возможно, какие-то очевидные природные свойства
и особенности ориентального письма остались за рамками данного
обзора. И всё же мы надеемся, что приведённых примеров доста-
точно для того, чтобы показать, насколько полностью и абсолют-
но природа, какие бы смыслы ни вкладывало в это слово западное
сознание, присутствует во всём, что касается письма и письменной
культуры в Китае и Японии.
1
Этому понятию посвящены, например, фундаментальные работы
А.В. Ахутина, в которых сопоставляются античные представления о природе
и естественно-научная мысль Нового времени. См.: Ахутин А.В. Эксперимент
и природа. СПб.: Наука, 2012.

В.В. Бибихин, в свою очередь, пишет о греческом цэуйт следующее:
«Фюсис, чьё значение бытия в греческом уходит под воду, в речи постоянно
тянется, клонится к значению то, что бывает; дело обстоит так, что; сло-
жилось так, что; естественным образом бывает так, что» (см.: Бибихин В.В.
Собственность. Спб. : Наука, 2012. С. 32–33).
2
М.К. Мамардашвили указывает на то, что первые философы – Фалес,
Анаксимен, Анаксимандр – назывались физиологами. См.: Мамардашви-
ли М.К. Очерки по античной философии. Азбука-Аттикус, 2014. С. 16.
3
Там же. с. 52.
4
О «двойной природе» понятия «природы» в европейской философской
и естественно-научной (в основном биологической) мысли XVII–XIX вв. см.:
Шаталкин А.И. «Философия зоологии» Жана Батиста Ламарка: взгляд из XXI
века. М.: Товарищество научных изданий КМК, 2009. С. 86–97.
5
Более полно самые общие представления о том, как мыслится природа
даосами и конфуцианцами (на материале памятника III в. до н. э.), содержат-
ся в: Ткаченко Г.А. Избранные труды. Китайская космология и антропология.
М.: Говорящая книга, 2008. С. 120–132.
6
Там же. С. 122.
7
Там же. С. 222–228, 247–257.
8
Наиболее полно и глубоко природное (пейзажное) в китайском миро-
восприятии рассматривается в: Жюльен Ф. Великий образ не имеет формы,
или Через живопись – к не-объекту. М.: АдМаргинем Пресс, 2014. Собственно,
о понятии 自然 по сравнению с «природой» в Европе см. с. 189–192.
9
Насчёт этого «как будто» см.: Там же. С. 24–33.
10
В отличие от более ранних переводов (например, Ян Хиншуна), в новей-
шем переводе В.В. Малявина термин 自然 во всех случаях переводится одина-
ково. См.: Дао дэ цзин: Книга о Пути жизни / сост. и перевод В.В. Малявина.
М.: Феория, 2010.
11
См.: Книга мудрых радостей / сост. В.В. Малявин. М.: Наталис, 1997.
С. 284–291.
12
Ср.: «...Если для конфуцианца человек был существом прежде всего
социальным и лишь в культуре было его спасение от заложенной в нём же
самом саморазрушительной стихии, то даос смотрел на человека лишь как на
одного из представителей животного мира, которого если что и губит, так это
затеи вроде техники или письменности...» (Ткаченко Г.А. Указ. соч. С. 122).
13
Цит. по: Белозёрова В.Г. Искусство китайской каллиграфии. М.: РГГУ,
2007. С. 244.
14
Янь Чжэньцин создал один из образцовых почерков устава кайшу
(楷書), который ценится до сих пор и является одним из главных образцов для
прописей, которыми пользуются современные каллиграфы при обучении, но
уже сунскому эксцентрику Ми Фу (1052–1107) почерк Яня кажется уродливым
(а почерк Лю Гунцюаня – эпигонским). См.: Белозёрова В.Г. Указ. соч. С. 265.
15
Некоторые критики упрекали его манеру за потерю «мускулистости»,
что не может не наводить на мысль о недостаточной твёрдости характера Чжао
Мэнфу. См.: Белозёрова В.Г. Указ. соч. С. 281.
16
Об этой «глубине знаков» см.: Малявин В.В. Сумерки Дао. М.: АСТ, 2003.
С. 214–215. Интересно сравнить именно этот пассаж в рассуждениях автора
с тем, что пишет Ф. Жюльен по поводу так называемых «недр» (см.: Жюль-
ен Ф. Указ. соч. С. 35–50).
17
Известно как минимум два перевода этого текста на русский язык. Ср.:
Книга мудрых радостей. С. 370–371 и Белозёрова В.Г. Указ. соч. С. 197.
18
См.: Книга мудрых радостей. С. 378–380.
19
Русский перевод этого текста см.: Чжоу Синсы. Тысячесловие / введе-
ние, перевод с китайского и комментарий С.В. Зимина // Вестник РГГУ. 2000.
Вып. 4. Восток: Исследования. Переводы. Кн. 2.
20
Употребление вина и табака – отдельная тема, которой нужно кос-
нуться в разговоре об интеллектуалах, «людях письма» (кит. вэньжэнь, яп.
бундзин). Многие японские каллиграфы ХХ в. на фотографиях изображены
с трубкой или сигаретой. Трубка или коробочка с табаком (набор для куре-
ния) может с полным правом считаться пятой драгоценностью кабинета
учёного. Для китайских мужей «ветра и потока» (опять же традиционное
уподобление образа жизни природным стихиям) коллективные возлияния с
последующим сочинением стихов и упражнением в каллиграфии были важ-
нейшей формой «творческого» времяпрепровождения. Воспарять мыслью и
кистью, наслаждаясь вином и табаком в компании близких по духу, – частое
условие и расхожий сюжет множества китайских классических стихотворе-
ний. Подробно этот ритуал описан в «Предисловии к собранию стихотворе-
ний, написанных в Павильоне орхидей» (кит. Ланьтинсюй, автор текста и
каллиграфии – Ван Сичжи. Переводы указаны в [17]). Любопытные и мет-
кие замечания насчёт употребления вина и табака в качестве поглощения
человеком природы содержатся у В.В. Бибихина: «Я не вижу ошибки в том
чтобы считать табак, вино и наркотик местью леса, <эту> его, его соков, отра-
вы и дыма, цепкую хватку на человеке. Современный город никак не может
уйти от леса, лес тянется за ним в силе вина, табака, коки. В коке, табаке,
вине древние религии, древние цивилизации никуда не ушли. В коке челове-
ческое существо перестаёт искусственно огораживать себя, отдаёт себя своей
стихии, лесу, шаманству, огню. Конечно, это уже отчаянное бросание себя
в пожар, но оно спровоцировано, как бы накоплено долгим искусственным
отгораживанием от леса. От его материи...» (см.: Бибихин В.В. Лес (hyle).
Спб.: Наука, 2011. С. 24).
21
Об автоматическом письме и о «правильно» понятом ницшеанстве см.,
например: Мамардашвили М.К. Очерки современной европейской философии.
Азбука-Аттикус, 2014. С. 141. Ключевая разница между китайскими письмен-
ными практиками и опытами сюрреалистов вкупе с толкователями Ницше
(в основном ошибавшимися) – в том, что первые стремились к «пестованию
жизни», в первую очередь своей собственной, вторые же занимались чем-то
нездоровым и пагубным, причём не столько для себя, сколько для окружающих.
22
В.В. Бибихин в одной своей работе, выполненной на материале Риг-
веды, в связи с безумством Индры вспоминает Платона: «Те из древних, кто
устанавливал значения слов, не считали неистовство (маниа, мания, безумие)
безобразным или позором – иначе они не прозвали бы “безумствующим”
прекрасное искусство, посредством которого можно судить о будущем» (см.:
Бибихин В.В. Грамматика поэзии. Спб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2009. С. 77).
23
До сих пор некоторые современные каллиграфы Китая и Японии во
время «перфомансов» бросают кисть и пишут голыми руками, окуная в краску
кисти рук (см.: Какинума Кодзи, «Trancework»).
24
Однажды в Токио в одной лавке, торгующей письменными принадлежнос-
тями, мне в руки попалась очень дорогая кисть. Ворс был каштанового цвета и
блестел на солнце. Когда я спросил у хозяина (и по совместительству потомствен-
ного мастера, собственноручно изготовившего все имеющиеся в лавке кисти), что
это за зверь, тот ответил, что у его приятеля родилась дочка, и он решил сделать
кисть из её младенческих, впервые в жизни остриженных волос. Писать такой
кистью очень трудно, но только детские волосы обладают подобной мягкостью,
волосы же взрослого человека никуда не годятся, добавил хозяин.
25
Разные перечни стилей и почерков см.: Белозёрова В.Г. Указ. соч.
С. 399–404.
26
См.: Чэнь Тинъю. Китайская каллиграфия. Межконтинентальное изда-
тельство Китая, 2004. С. 39.
27
См.: Белозёрова В.Г. Указ. соч. С. 82–83.
28
Цит. по: Белозёрова В.Г. Указ. соч. С. 244.
29
Подробнее об этом см.: Белозёрова В.Г. Традиционное искусство Китая.
Том 1. Неолит – IX век. М.: Университет Дмитрия Пожарского, 2016. С. 390–391.
30
Любопытные рассуждения о стихии ветра в этом контексте содержатся
в: Жюльен Ф. Указ. соч. С. 69–70.
31
Разностороннему обсуждению «революционного» перехода от твёрдого
стилуса к волосяной кисти посвящена монография Ishikawa Kyuyoh. Taction:
The Drama of the Stylus in Oriental Calligraphy. International House of Japan;
1st English Edition, 2011.
32
Не исключено, что начало этой традиции положил уже упоминавшийся
автор «Тысячесловия» Чжи Юн (см.: Белозёрова В.Г. Указ. соч. С. 209–210).
33
Так, император Тай Цзун завещал после смерти поместить свиток «Пре-
дисловия...» Ван Сичжи в свою погребальную камеру (см.: Белозёрова В.Г.
Указ. соч. С. 198).
Переводы
Като Тацудзё, Онаги Ясусукэ
Из книги
«История каллиграфии
в доступном изложении»1
Мэйдзи – Тайсё – Сёва
После реставрации Мэйдзи

(1868), благодаря взятому новым
правительством курсу на откры-
тие границ, в сильной степени
активизировался межкультур-
ный обмен Японии с Европой
и Америкой. Влияние на пись-
менность во время первого этапа
Мэйдзи не является продолжени-
ем той ситуации, которая имела
место на протяжении эпохи Эдо.
В Эдо официальные документы
всех кланов сёгуната писались
представителями определённых
высокопоставленных домов (яп.
о-иэрю), но новое правитель-
ство, не считаясь с домовыми
Слева направо: Кусакабэ Мэйкаку,
школами, стало пользовать-
Ивая Итироку,
ся китайской манерой письма
Накабаяси Готику
(караё). В связи с этим японские
стили (ваё) начали приходить
в упадок.
В 13 году Мэйдзи (1880) китаец Ян Шоуцзин2, будучи членом
дипломатической миссии, прибыл в Японию с «культурным бага-
жом»: это были тетради с правилами письма и оттиски с надгробий
(каменных стел). Данный факт стал основной причиной возрожде-
ния современной каллиграфии в стране. С этого времени каллигра-
фия в Японии резко изменилась, возросла тенденция к изучению
стел и древних правил, как основного источника вдохновения;
исследования классической литературы тоже стали научными,
Ян Шоуцзин, Сандзё Санэтоми, Кусакабэ Мэйкаку,

Ивая Итироку, Накабаяси Готику, Оно Гадо,
Хидаи Тэнрай, Нива Кайкаку, Оноэ Сайсю
Като Тацудзё, Онаги Ясусукэ. Из книги «История каллиграфии...» 113
письмо активно развивалось. В 23 году Мэйдзи (1890) благодаря

деятельности Сандзё Санэтоми и его последователей образова-
лось общество «Нанивадзу». Это общество поставило своей целью
изучение древности и способствовало ускоренному возрождению
глубоко архаичной манеры письма. Руководящее положение в это
время занимали такие каллиграфы, как Кусакабэ Мэйкаку, Ивая
Итироку, Накабаяси Готику, Нисикава Сюндо, Оно Гадо и другие3.
Что касается временного отрезка между Тайсё и началом
Сёва, в это время стремительно развивалось книгопечатание,
издавалась масса книг, оттисков с надгробий, и каллиграфия
широко распространялась. По мере того как происходила евро-
пеизация японской культуры, в повседневной жизни в основном
использовались «твёрдые» средства письма (разного рода ручки
и карандаши), в искусстве же по-прежнему преобладали тради-
ционные волосяные кисти. В это время руководящее положе-
ние занимали такие мастера, как Хидаи Тэнрай, Нива Кайкаку,
Оноэ Сайсю4.
После внезапно вспыхнувшего в 6 году Сёва (1931) Маньчжур-
ского инцидента народное сознание преисполнилось чувством
гражданского долга, и это сказалось на письме. В 12 году Сёва
(1937) произошёл конфликт между Японией и Китаем, который
перерос в Тихоокеанскую войну (1941–1945), ставшую ожесточён-
ной для Японии, и очень многое в жизни людей приобрело оттенок
военного времени.
Непосредственно после окончания Тихоокеанской войны
могло показаться, что письмо стало приходить в упадок в связи
с идеями и настроениями, вызванными нестабильностью жизни,
отрицанием прежних традиций и феодального строя. Но жизнь
с установкой на восстановление экономики стабилизировалась,
возрождение гуманитарной составляющей говорило само за себя,
и постепенно происходило переосмысление преимуществ тра-
диционного искусства, письмо чрезвычайно активно развилось,
повсеместно стали объявляться наборы желающих для участия в
публичных выставках. Сегодняшнее письмо, по сравнению с прош
лым, является много- и разнообразным, но, исходя из приблизи-
тельной классификации, его можно разделить на консервативное
и авангардное. Консервативное письмо основывалось на старых
правилах, мастерах и произведениях старого образца; в нём более
строго соблюдался и сохранялся стиль письма наставника; при-
давалось серьёзное значение духовности Востока, наследовались
традиционная каллиграфия и внешняя форма. Авангардная
каллиграфия вскрыла оборотную сторону современных идей,
положила начало независимости каллиграфии как искусства; она

придавала большое значение чувству формы, кроме того, попав
под влияние Европы и Америки, пробовала новые выразительные
средства; в итоге сформировались такие «жанры», как иероглифы
(кандзи), традиционная кана, «пятна туши» (бокусё), современ-
ная китайская поэзия (канси) и современное смешанное японское
письмо (кандзи-кана-мадзирибун).
Культурный обмен в сфере каллиграфии между Японией
и Китаем постепенно продолжался и ещё более расцвёл в связи
с восстановлением государственных отношений (1974). Страны
Европы и Америки постепенно стали понимать искусство каллиг-
рафии, обоюдный обмен в сфере искусства оказался в высшей сте-
пени выгодным и плодотворным.
1
Като Тацудзё, Онаги Ясусукэ. Мэйкайсёдо:си. Нихонсюдзифукюкёкай,
1991. С. 209–210.
加藤達成、小名木康佑。明解書道史。普及協会、1991.
2
См. о нём в статье «Стиль 隷書 (кит. лишу, яп. рэйсё) в китайской и япон-
ской каллиграфии» настоящего сборника.
3
Нисикава Сюндо (西川春洞, 1847–1915) – отец Нисикавы Нэя, см. ста-
тью о нём в настоящем сборнике.
4
Хидаи Тэнрай (比田井天来, 1872–1939) называют отцом современной
каллиграфии. Выдающийся каллиграф и популяризатор письма, имевший
огромное количество учеников.
Каллиграфия Хидаи Тэнрай (вверху) и Кусакабэ Мэйкаку (внизу)

Каллиграфия Ивая Итироку

Каллиграфия Нива Кайку (слева) и Оно Гадо (справа)

Каллиграфия Сандзё Санэтоми

Каллиграфия Оноэ Сайсю

Каллиграфия Накабаяси Готику

Каллиграфия Ян Шоуцзина
Имаи Рёсэцу
Займёмся ринсё !1
Дабы меня смогли понять те, кто и не начинал заниматься пись-

мом, поясню: ринсё – это такое упражнение: кладёшь сбоку образец
и пытаешься сымитировать форму знаков и движения кисти, кроме
того, стараешься соблюсти распределение знаков и передать общее
настроение образца. Теоретически копирование образца, напи-
санного твоим сэнсэем, тоже можно назвать ринсё, но вообще под
этим словом понимается следование произведениям, написанным
древними классиками, и применительно к переписыванию знаков
современного учителя оно не употребляется. Если пишешь сам,
вообще не имея образца перед глазами, – назовём это «самосто-
ятельными занятиями», – то, в противоположность такому заня-
тию, писать, глядя в образец, и будет называться словом ринсё, но
если при этом за образец берётся пропись, написанная учителем,
то это опять-таки не будет считаться ринсё. То есть более правиль-
ным было бы понимать под ринсё учение по образцам каллиграфии
древних. Если открыть китайский словарь, то слова ринсё в нём не
окажется, а окажется словосочетание 臨摹 (кит. линьмо, «копиро-
вание»). Теперь попробуем пояснить. Вот что сказано в словаре о
разнице значений слов рин (кит. линь, 臨) и кит. мо (摹): рин – это
когда сбоку от листа бумаги кладётся образец древней каллигра-
фии и на лист переносится то, что в образце, глядя в него, а мо – это
когда бумага кладётся поверх образца и знаки попросту копируют-
ся, срисовываются, иначе говоря, получается что-то вроде перевод-
ной картинки. Теперь, я думаю, понятно, что значит ринсё. Но при
этом не надо забывать, что наряду с ринсё есть и «самостоятельные
занятия», и копирование по принципу «переводных картинок».
Кстати, не будет преувеличением сказать, что почти всё время
наших занятий письмом уходит на ринсё. Когда я пишу образцы
своим ученикам, то сам непременно занимаюсь ринсё старых памят-
ников каллиграфии. Зачем заниматься исключительно ринсё? По
поводу этого я решил дать такое разъяснение:
Раз уж мы поставили себе основной целью сюдзи2, то нам не следу-

ет отвлекаться от достойных образцов. Образец для новичка и я могу
написать, но всё-таки гораздо лучше, я думаю, если это будет пропись,
Имаи Рёсэцу. Займёмся ринсё ! 123
написанная древним, знаменитым каллиграфом. Почему написанное

древними мастерами хорошо? Думаю, потому, что так решили очень
и очень многие, так считается большинством. В настоящее время тоже
есть множество искусных мастеров, но их искусность ценится толь-
ко теми, кто живёт с ними в то же самое время. Однако что касается
творений древних, то и современные люди полагают, что это хорошо,
а какие-то произведения дожили до наших времён благодаря оценкам,
вынесенным и более тысячи лет назад, поэтому, я думаю, само собой
разумеется, что считать объективно достойным. Правда, ввиду того
что многие творения древних не были записаны в качестве прописей, а
также оттого, что за долгие годы бумага портилась, следы кисти стано-
вились плохо заметными, а высеченное в камне подвергалось трещи-
нам и постепенно разрушалось, возникает множество вопросов и неяс-
ностей, как лучше всё это выразить на письме, запечатлеть. Правда,
что касается совсем уж выдающихся шедевров, то их многочисленные
и разнообразные преимущества и достоинства выражаются, в част
ности, в том, что резонов им следовать и подражать и вовсе немало.
Поэтому, чтобы было совсем уж ясно, благодаря занятиям ринсё ста-
раясь приблизиться к уровню тех великих людей и акцентируя наибо-
лее пригодные для изучения стороны их творений, я извлёк для себя
много пользы.
Примерно так я обычно и отвечаю. Данное разъяснение заклю-

чает в себе две задачи. Первая – объяснить, чем хороша класси-
ка, и вторая – в качестве некоторого необходимого руководства
начинающим, поскольку в самом начале учение часто неожиданно
оказывается в тягость – мне хотелось бы выдвинуть такой тезис:
«Изучать классику – дело благое». Первая задача – [выяснить,]
чем хороша классика и почему её необходимо изучать – является
для нас основной и самой важной.
Скажем так: в нашей повседневной жизни мы постоянно
вынуждены высказывать суждения по поводу хорошей или плохой
каллиграфии. Поэтому в идеале человек письма должен научиться
оценивать каллиграфию грамотно и убедительно, а не просто гово-
рить, плохая она или хорошая. Однако если хорошенько поразмыс-
лить, что есть хорошая каллиграфия, а что – не очень, то решить
такую задачу поистине непросто. Каллиграфы, возглавляющие
те или иные школы или сообщества, вполне в состоянии оценить
произведение на предмет его образцовости, то есть, пригодности
для копирования теми, кто принадлежит к школе или сообществу,
соответственно. Но если посмотреть с более общих позиций, пусть
это прозвучит слегка напыщенно – «с позиций истории», – стоят
Ван До (1592–1652). «Осенние мотивы» Ду Фу (712–770)
ли чего-то в самом деле создаваемые нами произведения каллигра-

фии или нет, правильной дорогой мы движемся или ложной – если
посмотреть на всё это под противоположным углом, то наверняка
окажется, что любой уверен в правильности своего способа. Я сам
продолжаю рассуждать над этим уже целую вечность. И ещё столь-
ко же прорассуждаю, вероятно. И может быть, до самой смерти так
и не узнаю ответа. Как бы то ни было, в настоящее время есть ощу-
щение, что удалось ухватиться хоть за какую-то нитку. Абсолютно
всем известная истина: «Всё новое – это хорошо забытое старое».
Ухватиться за то, что называется классикой, за творения древних –
это самое лучшее, как мне видится. Пожалуй, можно сказать, что
классика каллиграфии – это цветы и плоды благоразумия людей,
писавших неисчислимое количество иероглифов, которые сохра-
нились до наших дней. Наверное, нет таких, кто был бы не в состо-
янии написать даже элементарных знаков. Однако же написать по
задуманному, так, как мыслится, как хочется, никогда не получает-
ся. В этом и мы, и древние похожи. По замыслу написать не удаёт-
ся, но при этом случаются в некотором роде мастерские работы. Во-
брать в себя эти случаи редкого мастерства, все эти удачи мас-
теров прошлого, взять их за правило, придать им классическую
форму, постаравшись воплотить всё это в своём произведении, –
какое-то число стремящихся к этому мастеров появляется за
долгие-долгие годы. Их произведения, после того как они были
созданы, в течение следующих долгих лет подвергаются критике.
Имаи Рёсэцу. Займёмся ринсё ! 125
В результате чего дожившее до наших дней становится класси-

кой. Поэтому я думаю, что классика является таковой вне всякого
сомнения. Конечно, говоря с точки зрения исследователя, неизвес-
тно, действительно ли в разряд классических попадают настоль-
ко уж потрясающие и выдающиеся работы. Однако в том, чтобы
ухватиться за эту мысль, как за спасительную ниточку, по-види-
мому, действительно заключается наиболее близкий к истине ход
рассуждений.
Попробую то же самое сказать снова в надежде, что станет
ещё понятнее, почему так важно изучение классики. С недавних
пор в моду вошли выставки каллиграфии, и как-то раз меня зата-
щили посмотреть на процесс создания произведений… небреж-
ное отношение к ринсё – копированию классических образцов –
стало ощутимой тенденцией, вот что я хочу сказать! Считается,
что произведение – это вещь, исполненная творческого замыс-
ла, которая обязательно должна быть литературным произведе-
нием, но при этом важно выражение собственного, личностного
начала. Само собой разумеется, творческий замысел должен опи-
раться на вечные ценности, а та «личность», которая составля-
ет собственное, личностное начало, должна быть закалённой и
возвышенной. В случае письма как держаться вечных ценностей,
каким образом возвысить личностное начало? Прежде всего пос-
редством ринсё. К настоящему моменту я уже многое рассмотрел
в этой журнальной заметке под названием «Займёмся ринсё!».
Стремление к вечным ценностям возвышает личность, и кал-
лиграфия в этом стремлении играет отнюдь не только вспомога-
тельную роль. Что же касается письма как такового, то наиболее
важный способ достижения возвышенности личностного начала
и упора на вечные ценности, что бы там ни говорили, заключает-
ся в ринсё классических образцов. Выставки каллиграфии пос-
ледних лет демонстрируют тенденцию к формированию своих
правил и канонов в рамках отдельных сообществ; стоит кому-то
из «высшего эшелона» немного отойти в сторону, как это немед-
ленно сказывается на сообществе в целом, становится тенденци-
ей и модой, но разве это происходит не от того, что каллиграфы
пренебрегают ринсё, и их некогда ловкие пальцы попросту расте-
ряли своё мастерство вследствие такого плачевного состояния?
Ван До3 каждый день занимался ринсё и, говорят, так устроил
свою жизнь, что каждый день создавал для кого-нибудь про-
изведение своего искусства. Что бы я выше ни говорил, специ-
ально устраивать на выставках секцию произведений в жанре
ринсё необходимости, я думаю, нет, но само по себе ринсё
непременно должно быть практикуемо. Даже в нашем сообщест

ве «Сэссин» (雪心), похоже, состоит много людей, которые поти-
хоньку продвигаются, но особо не посвящают себя занятию ринсё.
А хотелось, чтобы было наоборот.
1
Имаи Рёсэцу. Сё-о кокородзасу хито-э. Т. 2. Токио: Нигэнся, 1982.
С. 184–188.
2
Яп. 習字, буквально «учить знаки». Занятие, близкое чистописанию,
этап, предшествующий собственно письму-каллиграфии (сё или сёдо).
3
Ван До (王鐸, 1592–1652) – знаменитый китайский каллиграф, мастер
скорописи.
Имаи Рёсэцу
Пишите сами!1
Желание начать упражняться в письме большей частью про-

диктовано соображениями практической пользы, но многие люди,
начав заниматься, постепенно переходили от практических резо-
нов к каллиграфии по интересу. А каллиграфия по интересу, если
продолжить логику движения, ведёт к каллиграфии, осознающей
себя как искусство. Разве мало людей в том же моём каллиграфи-
ческом сообществе «Сэссин», которые находятся на стадии эле-
ментарного интереса? Но при этом разве мало тех, про кого можно,
наверное, сказать, что делать письмо своей профессией они не
собираются, но по степени готовности к письму, например, или
по степени заинтересованности и разнице в технических навыках
они решили с настоящего момента начать с той же вышеупомяну-
той стадии, при этом чувствуя желание написать произведение и
в смысле искусства тоже, однако в отношении техники эти люди
сделали пока всего один шажок, и сила их увлечённости предме-
том примерно пропорциональна длине пройденного пути? Это
и называется «каллиграфия из интереса» в смысле «хобби». Мне
кажется, что большая часть людей, питающих подобный интерес,
с увлечением закончив элементарный курс, основанный на цент
ральных памятниках старой каллиграфии, сами собой захотят
создать произведение искусства. Однако это всего лишь праздные
домыслы; если подобные прецеденты и случались несколько раз, то
до создания настоящих произведений искусства дело не доходило.
Что касается людей, которые находятся на стадии интереса к кал-
лиграфии в качестве хобби, тот тут есть два типа: первые находят-
ся просто на уровне имитирования образца, и не больше, а вторые,
хорошо понимая связь между техническими приёмами и вырази-
тельными эффектами, свободно могут передать своё настроение.
Само собой, уровень мастерства последних высок. Однако, как бы
то ни было, просто овладев только техническими навыками, они не
имеют силы на свой страх и риск принять решение, как дать жизнь
свои навыкам, какого плана произведение создать. Впервые произ-
ведением искусства – неважно, удавшимся или нет – может назы-
ваться творение, в рамках которого была попытка выразить личное
настроение при условии ответственного контроля за средствами
выражения. Поэтому с внешней стороны, только по уровню мас-

терства, результат работы нельзя оценить как произведение искус-
ства. Действительно способные люди в состоянии сколько угодно
создавать произведения любой формы, в соответствии с собствен-
ной силой и намерением. Неспособные же люди могут писать,
только когда есть образец перед глазами, а стоит убрать образец –
и всё разваливается. Итак, что же нужно сделать, чтобы научиться
писать своими силами? Непрестанно самому, в одиночку, взращи-
вать в себе подобающее поведение и отношение к предмету. Упраж-
няться по книгам, образцам также очень важно, но дальше каждый
пробует писать, самостоятельно обдумав и выбрав стиль и манеру
письма, форму произведения, композицию, однородность фактуры
черт и т. д. Здесь уже нет никаких ограничений. Единственное, что
направляет, – намётанность собственного глаза. Много ли в моём
сообществе таких, кто вот так, с абсолютно чистого листа, с самого
начала стал заниматься созданием произведения искусства? Что я
слышу? «Образец дайте мне, пожалуйста». В таком случае, вероят-
но, есть опасение, что воспитанная в благопристойной манере и сти-
листике сэнсэя каллиграфия выйдет беспомощной, будет лишена
своего лица. Это прискорбно, я считаю. Во что бы то ни стало необ-
ходимо брать инициативу в свои руки. И авторскую работу, пред-
варительно самостоятельно наметив план, нужно пробовать писать
самому. Когда не получается сдвинуться с места, тогда надо про-
сить о помощи учителя. На этом этапе слово «помощи» оказывает-
ся полезным. Питательным. Хочется, чтобы в произведении, напи-
санном по образцу, на девяносто девять процентов силами учителя,
был запечатлён хотя бы один процент личного соучастия. Но такая
работа ещё не есть самостоятельное произведение искусства.
1
Имаи Рёсэцу. Сё-о кокородзасу хито-э. Т. 2. Токио: Нигэнся, 1982.
С. 196–197.
Киноути Ёси
О каллиграфии1
С пяти или с шести лет я проникся удивительной страстью

к кистям.
Мне безумно нравилось, держа кисть правой рукой, медленно
водить её сухим кончиком по ладошке левой.
С тех пор минуло восемьдесят лет, но это мягкое ощущение
ворса не забывается. Что детские воспоминания, что младенческий
опыт – всё это поистине непостижимые вещи.
Кроме того, мой дядя, похоже, любил каллиграфию, у него было
много кистей. То ли он просёк, что я, хоть и ребёнок, неровно дышу
к кисточкам, то ли что, но, бывало, только я соберусь поиграть,
он говорил: «Если какая кисть нравится – бери, не бойся». Дор-
вавшись, я выбирал самую-самую и радостно возвращался домой
с добычей. Среди всех родственников этот дядя был моим самым
любимым.
Даже сейчас, похоже, эта моя детская привычка никуда не
делась: уезжая из Нары, непременно накупаю уйму кистей.
Когда хороших кистей в достатке, даже просто побаловаться,
что-нибудь пустячное написать – всё равно радость.
Как-то мне довелось получить совет насчёт каллиграфии от
одного ценителя моих скульптур, по роду занятий промышленни-
ка. «Киноути-сан, сказать, что ваша каллиграфия неумелая – не
скажешь, но и блистательной её не назовёшь. Что, если вам немного
поучиться?» – несомненно, из самых добрых побуждений по отно-
шению ко мне, сказал он. «Вот спасибо тебе, мил человек!» – поду-
мал я про себя.
Поскольку сам я свою каллиграфию умелой или там ещё какой
даже близко не полагал, то ничего вроде нежелания признать свое-
го поражения я не испытал, равно как и досады не почувствовал.
Обычно, когда я беру кисть в руки, а потом смотрю на полу-
чившиеся в результате загогулины, каждый раз думаю: «Как был
неумёха, так неумёхой и останешься».
Политики или деятели искусств больше прочих желают видеть
в каллиграфии нечто осмысленное. За последнее время появилось
множество именитых людей, которые пишут абстрактно, отступая
от нормы. Неприязнь к такому мощному, экспрессивному письму,
Каллиграфия Рёкана (1758–1831)
своего рода скудоумие, скупердяйство восприимчивости – этого

я просто терпеть не могу.
Например, некоторые питают отвращение к манере Рёкана2.
Однако, если они «почитают» самого Рёкана, то небось и не догады-
ваются, что оскорбляют его своей неприязнью к его каллиграфии.
Если говорить о каллиграфии Рёкана, то мне, пожалуй, вообще
больше нравится, как древние писали. Современная каллиграфия в
основном не блещет, так я думаю.
Перед китайской каллиграфией я склоняю голову безоговороч-
но, по мне это даже немного перебор, уж слишком круто. Крутизна,
неотёсанность материка.
Если уж на то пошло, то японская скоропись, хирагана, – вот
это я понимаю! Кстати говоря, в красоте хираганы вся суть ни на
что больше в мире не похожей, самобытной японской эстетики.
Киноути Ёси. О каллиграфии 131
Каллиграфия Хонъами Коэцу (1558–1637)
Я думаю, что эта изысканность – великое достояние японцев.

Достояние, которое нельзя недооценивать.
Из того действительно немногого, что имеется в моём собра-
нии, я по-настоящему ценю «Нама Амида-буцу», выполненную
Иппэном, и каллиграфию Коэцу3.
Нынешние люди полностью перешли на чернильные и шари-
ковые ручки, письмо уже больше не письмо, не каллиграфия,
а простые, незамысловатые иероглифы, не более того. К тому
же эти иероглифы стали похожи на какой-то подозрительный
шифр.
Хочется дать в руки кисть японским молодым людям. Взявший
в руки кисть имеет возможность не только проникнуть в ориги-
нальность японской культуры, но, самое главное, полностью узреть
свою собственную человеческую сущность.
Конечно, не будь изобретена кисть, думаю, не было бы ника-

кой каллиграфии, поэтому необходимо сказать, что самой первой,
элементарной кисти обязан своим возникновением механизм про-
изводства искусства, культуры. И в самом деле, изобретение кисти
и практикование каллиграфии повлекло за собой зарождение вос-
точной, в том числе дзэнской, мысли, философии.
Мне, правда, в последнее время письмо не приносит удоволь-
ствия, но похоже, что каллиграфия всё равно во многом придаёт
мне сил и бодрости.
Я думаю, что в работе скульптора, особенно когда вертишь
глину в руках, тот же секрет, что и при обращении с кистью; правда
же заключается в том, что писать – чуть менее тяжкий труд.
Мои знакомые, которым, по их словам, нравится моя калли
графия, не сговариваясь, пришли к одному и тому же выводу: «Кал-
лиграфия сэнсэя совсем как терракота!»
1
Киноути Ёси (1892–1977) – японский скульптор. Эссе опубликовано:
Сё-о катару. Токио: Нигэнся, 1988.
書を語る。二玄社。
2
Рёкан (良寛, 1758–1831) – знаменитый японский поэт, монах, калли
граф.
3
Иппэн (一遍, 1239–1289) – монах, мыслитель и каллиграф периода
Камакура. Хонъами Коэцу (本阿弥光悦, 1558–1637) – выдающийся калли
граф, один из «трёх кистей» эпохи Эдо.
II
随筆
ZUIHITSU
Вслед за кистью
Стебель и побег
(фрагменты)
Тут все небесные боги своим повелением двум

богам Идзанаги-но микото и Идзанами-но микото:
«Закончите дело с этой носящейся [по морским вол-
нам] землёй и превратите её в твердь», молвив, дра-
гоценное копьё им пожаловав, так поручили.
«Кодзики», свиток первый, глава третья
Тут спросил [Идзанаги] богиню Идзанами-но

микото, свою младшую сестру: «Как устроено твоё
тело?»; и когда так спросил, «Моё тело росло-росло,
а есть одно место, что так и не выросло» – ответила.
Тут бог Идзанаги-но микото произнёс: «Моё тело
росло-росло, а есть одно место, что слишком вырос-
ло. Потому, думаю я, то место, что у меня на теле
слишком выросло, вставить в то место, что у тебя на
теле не выросло, и родить страну. Ну как, родим?»
Когда так произнёс, богиня Идзанами-но микото
«Это [будет] хорошо!» – ответила.*
«Кодзики», свиток первый, глава четвёртая
1. Самолёт Москва – Токио
Самолёт потихоньку просыпался. На экране, где отражалась

траектория полёта, область ночи напоминала огромный стакан
тёмного стекла, верхний край которого упирался в Северный ледо-
витый океан, а днище едва не касалось Антарктиды. Схематичный
самолётик непомерно больших размеров относительно окружа-
ющей цифровой географии как раз прошёл сквозь правую стенку
стакана, оказался в области дня и уткнулся носом в Хабаровск –
жалкую точку посреди бескрайнего зелёного фона. В окошко
иллюминатора било солнце. Лететь оставалось два часа пятнадцать
минут.
Разносили завтрак; проводница монотонно произносила
с нескрываемым русским акцентом: «Пэнкейкс о омлэт?»
* Перевод Е.М. Пинус.

136 II. 随筆 / ZUIHITSU / Вслед за кистью
Благообразного вида стюард, медленно кативший перед собой

ящик с напитками, увяз передним колесом в упавшей у кого-то с
колен кофте и краем глаза заметил лёгкое шевеление под рыже-
синими аэрофлотовскими пледами. Он лукаво сощурился и
исчез со своей тележкой в хвосте самолёта. Но если бы он обла-
дал достаточно чутким слухом, то через некоторое время услы-
шал бы с указанной стороны слабый стон. В этот момент далеко
внизу, в иллюминаторе, среди воды, в прогалах густой облач-
ной ваты, показались контуры островов, и цифровой самолётик
на экране коснулся крылом самого верхнего из них – Хоккайдо.
Вскоре масштаб схемы изменился, самолёт взял южнее и мед-
ленно полетел над портом Ниигата, над озером, сверху казав-
шимся огромным, над мелкими речками, пригорками и рисовы-
ми полями. Дальше всё опять скрылось под облаками. Самолёт
стал снижаться, прошёл сквозь мягкую и густую массу воздуха и,
заложив вираж над Токийским заливом, вырулил на финишную
прямую.
«Наш самолёт совершил посадку в аэропорту Нарита», – про-
изнёс женский голос по-русски, по-английски и по-японски.
2. Вдоль берегов Кандагавы
Вода течёт и в отсутствие человека.

Надпись в японском туалете
Речку окаймляли довольно высокие бетонные берега, но воды

в ней было только на самом дне, даже на ручей едва хватало.
Несмотря на это, в речке плавали огромные карпы – белые, красные
и чёрные. Больше всего чёрных. Точнее, сизых, иссиня-чёрных. Их
чешуя сверкала в воде и поблёскивала на солнце, напоминая воро-
ново перо. Рыбы медленно шевелили плавниками, в самых мелких
местах скребли ими по дну и сбивались стаей у берега, когда кто-то
сверху начинал крошить хлеб.
Неподалёку от рыбного места, в той же речушке, самозабвенно
спаривались две утки. Это был балет на льду в отсутствие льда.
Самец едва не топил самку, стоя прямо на ней, как на палубе,
теребя клювом её бедный затылок и издавая при этом ритмичное,
постепенно усиливающееся покрякивание. Почувствовав облег-
чение, самка вынырнула из-под своего капитана, а тот немедленно
бросился наворачивать круги почёта вокруг довольной партнёр-
ши, распугивая вышеописанных по течению карпов.
Стебель и побег 137
И цветы. Всюду цветы. Вдоль набережной всё усажено расти-

тельностью, оформлено в цветники, клумбы и штакетники. Ухо-
женные, холёные магнолии, камелии, душные пионы. Маргаритки
у ограды заботливо подвязаны верёвочкой – то ли чтобы не мешать
проходу, то ли чтобы уберечь от стремительных прохожих. Хотя
всякая стремительность была здесь исключена. Немногочисленные
люди шли спортивным шагом или бежали трусцой так осторожно,
так боялись задеть редких соседей, что уж о цветах и речи быть не
могло. На речной ограде рядом с одной клумбой была нарисована
рыбка и выведено толстыми, плавными иероглифами: «Не лови-
те рыбу, берегите цветы, давайте совместными усилиями сделаем
нашу реку краше и чище».
Складывалось ощущение, что на этой земле природа и человек
наконец пришли к какому-то разумному договору, вернее, человек
пришёл к природе с единственно разумным односторонним дого-
вором в её пользу и остался в её лоне навсегда.
Место – округ, район или квартал, а может, и вовсе город, назы-
валось Митака, в переводе с японского «Три сокола». Каждый
раз, когда это название появлялось на уличных указателях или
схемах электричек, в моей памяти тут же всплывали Сокольники.
В Сокольниках моей памяти стояла осень, моё любимое время года,
но почему-то какая-то неправильная. Уже который год подряд
деревья словно забывали или упрямо не хотели желтеть и краснеть,
будто в знак протеста. Особенно клёны. Просто стояли и медленно
роняли зелёные листья, часть которых падала в радужные лужи-
цы мазута или бензина, переливавшиеся на солнце: в детстве эта
гадость была чудом, разноцветной волшебной водой. Но на деревь-
ях цветового перехода не наблюдалось, или он был почти незаме-
тен. Осенний узорчатый светофор сломался, разрешив движение,
но забыв о внимательности и остановках.
3. Пекин
…с мешком кефира до Великой стены…

Б. Г.
Сказать про это окно, что оно куда-то выходило, было бы изде-
вательством. Окно номера, где я поселился, упиралось в кирпич-
ную стену, до которой можно было спокойно дотронуться. Сосед-
ний дом, к которому относилась эта стена, был построен позже,
и когда-то окно было осмысленным, впускало свет и всяких
насекомых, но теперь оно впускало только насекомых, – видимо,

в знак особого, буддийского к ним отношения, – никакой иной
пользы от окна не было, да и это назвать пользой…
И всё-таки, если представить себе комнату без этого беспо-
лезного окна, было бы совсем плохо. Комната без окна. Куда это
годится.
Я стоял, разглядывая кирпичную кладку, как бы взглядом про-
веряя её на прочность и прикидывая время её постройки, и вдруг
понял, что уже битых полчаса стою на месте и думаю непонятно о
чём. Фигурально плюнув из окна на стену, я закрыл ставень и стал
одеваться в уличное.
По стенам лестницы были развешаны карты наобум взятых
Великобритании, Австралии, Центральной Африки, США, Брази-
лии. Спустившись вниз, я вошёл в небольшое уютное кафе. Оно
находилось на первом этаже маленькой гостиницы, в том же доме,
но формально не было её частью, принадлежало другим владель-
цам. С владельцами гостиницы владельцы кафе хорошо ладили, и
стороннему человеку никак нельзя было понять, что между всеми
этими владельцами есть какая-то разница, даром что, если не вгля-
дываться, все они были на одно лицо.
Я подсел за столик к бельгийцу, с которым познакомился нака-
нуне, во время экскурсии, когда мы с группой товарищей лезли
на стену в прямом и переносном смысле. Разумеется, Великую и
всё ещё китайскую, времени Мин, в её отдельно взятом, наименее
туристическом проявлении. В отместку за это нас сдувало ветром,
над нами похоронно каркали большеклювые вороны, камни летели
из-под наших ног, зато у подножия, где еле виднелся доставивший
нас сюда белый микроавтобус, уже начинали резать курицу к наше-
му благополучному, как ни странно, возвращению.
Бельгиец был приветливым парнем лет тридцати с неболь-
шим, путешествовал тоже один, поэтому мы легко сошлись и так
же легко разойдёмся через какое-то время, причём неважно какое –
хоть после этого завтрака.
Мы обменялись ни к чему не обязывающими, но полными при-
язни улыбками, мигом подошла улыбчивая в том же духе китаян-
ка и принесла меню – ламинированные страницы бликовали на
утреннем солнце. Каждый сделал свой выбор.
Кафе явно носило все признаки космополитизма. Об окружа-
ющем Китае (дело было в центре Пекина, на улице, название кото-
рой в разных вариантах местного произношения варьировалось от
«Даджалан» до «Ташилар») свидетельствовал только председатель
Мао. Он ласково косился с приклеенного к стене пожелтевшего
газетного листа, да и это свидетельство было слабоватым: мало ли

где в наши дни можно повесить портрет Мао!
Среди множества прочих настенных декораций, за которые цеп-
лялся глаз, были какие-то пёстрые тряпки, по виду то ли из Индии,
то ли с острова Бали, какие-то фигурки и картинки, культурная
принадлежность которых простиралась от Франции до Гватема-
лы. В свободных местах красовались надписи на разных языках.
Их суть, если обобщить, сводилась к двум тезисам: «Бери от жизни
всё» и «Живи сегодняшним днём». Под потолком были развешаны
гирлянды флажков всех стран мира, судя по их количеству. Неко-
торые, правда, повторялись. США, например.
В очередной раз бегло убедившись, что всё на месте, все жизне-
утверждающие надписи по-прежнему гласят своё, Мао привычно
улыбается с газетного листа, а U-2 из колонок под потолком вспо-
минают печальные события Кровавого воскресенья, я завёл с бель-
гийцем вполне ритуальную, а стало быть, бессмысленную беседу
в ожидании, пока нам принесут наши омлеты и сэндвичи.
4. Митака
Где живёшь – там и столица.

Японская пословица
…Поначалу я никак не мог привыкнуть к тому, что здесь всё

время дико трещат цикады. Днём их треск перебивается прочими
звуками, но ночью – туши свет. При закрытом окне не так слышно,
но ведь духота, к тому же в правилах пользования университетским
кампусом настоятельно советуют: открывайте окна и проветривай-
те помещение, иначе образуется плесень.
В тот день плесень не образовывалась, стоял вполне пого-
жий денёк, хотя низкие облака постоянно наплывали с океана и
солнце только изредка пробивалось сквозь них. Погодка в самый
раз. Я вышел во двор общежития в майке с надписью: «Tokyo
University», драных джинсах и соломенных дзори – первое, что я
купил в одной лавке неподалёку от станции Митака. Дзори были,
как и положено, немного малы. Я посмотрел вверх – там с еле
слышным глухим гулом летел самолёт – и глубоко вдохнул влаж-
новатый полуденный воздух.
Во дворе валялись рыжеватые, сморщенные, похожие на мел-
кие абрикосы плодики гинкго. Этими деревьями было здесь обса-
жено буквально всё, их листочки в форме гнутого веера с надрезом
посередине валялись на асфальте и радовали глаз, а от плодов исхо-

дил резкий сладковатый запах. Я поднял один и надкусил. Сладко-
вато и вязко, как от неспелой сливы. Выплюнув в траву полуразжё-
ванную массу, я стал мысленно строить планы на день. Свободный
день, один из первых дней в Токио. Занятия в университете ещё
не начались. Окружающий мир за оградой кампуса гудел сиренами
«скорой помощи», трезвонил звонками велосипедов и пел голоса-
ми непривычных птиц хиёдори – этим словом в японском называ-
ют бюльбюлей, или короткопалых дроздов.
5. Лекция
Умеренно пожилой профессор стоял у окна небольшой аудито-

рии, вполоборота к студентам, вполоборота к доске, и смотрел на
осенние деревья. В раскрытую форточку задувал лёгкий ветерок,
слегка ероша его седые волосы, чуть более длинные, чем водится у
людей его профессии. Профессор ждал, пока его студенты перепи-
шут с доски несколько стихотворений в оригинале из одной ранней
японской поэтической антологии, и размышлял о своём. Точнее, он
думал о чём-то всеобщем – о том же, о чём думает любой человек
примерно его лет, подходя к окну октябрьским полднем и глядя на
опадающие листья клёна и ясеня.
Нетленное имя!
Вот всё, что ты на земле
Сберёг и оставил.
Сухие стебли травы —
Единственный памятный дар.
Срываясь в побег,
Осенний ветер в поле
Выстилает траву.
Издали в дивных горах
Призывает олень...
Первых побегов
Свежей весенней травы
Ждёт не дождётся...
На омертвелом лугу
Фазан жалобно стонет.
— Простите, это какой иероглиф? – спросила одна из его сту-

денток. Её он почему-то выделял из общей массы, несмотря на пло-
хую память на имена и лица. Даже её имя сразу запомнил. Он счи-
тал её небезнадёжной и был немного удивлён таким вопросом с её
стороны. Но он уже давно перестал испытывать сильные эмоции по
какому бы то ни было поводу и потому спокойно написал иероглиф
ещё раз более разборчиво с краю доски. С почерком у него всегда
было неважно. К тому же левша.
Завершив меловое движение по доске последней откидной
чертой, он чуть не выронил мел, но мгновенно поймал его на лету.
С отрадным чувством он уселся за стол, поверх очков поглядел на
аудиторию, и мгновенно в его голове пронеслась вереница мыс-
лей. Словно электричка-экспресс, на которой он в своё время
каждый день мотался из общежития до университета и обрат-
но – и в каждом вагоне тогда было столько же народу, сколько
теперь мелких чувств, соображений и эмоций накатило на него
неожиданно…
— Так, внимание, оторвитесь-ка от своих каракулей и гляньте
на доску. Этот иероглиф, – он не глядя ткнул пальцем в доску и
попал ровно куда надо, как ведущий прогноза погоды по телевизо-
ру, глядя в камеру, указкой, как волшебной палочкой, водит имен-
но по тем циклонам и фронтам, о которых идёт речь, – этот иерог-
лиф означает «стебель». Как это проще всего запомнить? Сверху
«ключ» – трава, значит, как вы догадываетесь, речь идёт о чём-то из
области растительного мира. А под травой что?
Народ безмолвствовал.
— В общем, всё, что под «травой», – это фонетик, и весьма
продуктивный. Сам по себе он не встречается ни в японском, ни
в китайском, но, тем не менее, содержит в себе некий смысл. Объ-
ясняю, слушайте сюда. Фонетик состоит из двух элементов, в сов-
ременной упрощённой форме это плохо заметно, но раньше было
вот так (он написал отдельно более древнюю форму иероглифа):
в самой нижней части – элемент «земля», над ним – «поток».
Этимологический словарь иероглифов вам подскажет, что тут
подразумеваются подземные токи, течения, которые в древности
имели большое значение для китайской геомантии. Кроме того,
фонетик этот может обозначать «вены». Итак, если отвлечься от
того, что фонетик – это просто фонетик, бессмысленная вещь,
отвечающая только за произношение, то для удобства запомина-
ния можно рассудить следующим образом: стебель – это трава,
которую питают подземные течения, это тростинка, по сосудам
которой текут живительные соки. Всё ясно? Запомнили?
Понимающее кивание. Казалось даже, тень просветления на

лицах у некоторых – того самого, какое испытывает человек, вне-
запно осознав простоту и логичность того, что ему только что каза-
лось непостижимым. Впрочем, впечатление, скорей всего, обман-
чивое. Профессор положил мел и уселся на своё место, откинув
борта пиджака. Посмотрел на часы.
— Так, на ваше и на моё счастье, до окончания пары остаётся
всего ничего, поэтому сегодняшние стихи разберёте дома самосто-
ятельно и принесёте в следующий раз плоды трудов своих. Заодно
найдите где угодно какой-нибудь учебник по ботанике, раскройте
раздел «Стебель и побег» и законспектируйте необходимое. Сим-
волику оленей, фазанов и прочей живности в японской поэзии
обсудим в следующий раз.
6. Сигареты с хурмой.
Медленное письмо по разным местам
… и содержат свои сортиры в чистоте и дезин-

фекционном благоухании, что вообще в порядке
вещей в тех странах, где всерьёз занимаются про-
пагандой и где водятся доверчивые необитатели,
позволяющие убедить себя подобными средства-
ми, – а это, как известно, никому не чуждо, – при
условии, что осуществляемая таким образом про-
паганда не ведётся вслепую, но ориентируется на
пожелания, выявленные спецслужбами изучения и
ориентации, а также на результаты рефрен-думов,
обдумываемых счастливыми правителями во благо
племён и народов, собранных под их заботливым
крылышком.
Борис Виан, «Осень в Пекине»
Всё нижеописанное – почти фотографические зарисовки

с натуры, реже – фрагменты мысленного видео, снятого люби-
тельской камерой в случайном режиме без последующего мон-
тажа.
Место действия – разные места Токио. Время действия – осень,
ровно середина ноября. Частенько идут дожди. Поспела хурма,
деревья гинкго – символ города – начинают желтеть. Мелкие крас-
ные листики японского клёна – момидзи – появятся, по мнению
людей бывалых, где-то через пару недель.
*
Митака.
Небольшое кафе при супермаркете «Саммит»
За одним столиком сидят двое японцев – молодые люди, одеты

так, как одевается молодёжь по всему земному шару: чёрные джин-
сы, белые кеды «Converse», футболки, лёгкие куртки, сумки через
плечо. Один так и сидит с сумкой через плечо, сумка второго валя-
ется под столом.
В движениях и лицах молодых людей большая подвижность,
деятельно жестикулируют. Один откусывает только что испечён-
ную и потому ещё тёплую булку с заварным кремом, посыпанную
сахарной пудрой, его длинные, как ни странно, некрашеные волосы
спадают на лоб, одна прядь случайно касается булки, концы волос
окрашиваются в белое.
Другой пьёт кока-колу, за новой бесплатной порцией которой
время от времени отходит к автомату. Дринк-бар – 180 йен – и пей
сколько влезет.
Эмоционально беседуют, скорость их речи превышает средне-
статистическую скорость речи ведущего во время выпуска ново-
стей на радио в прайм-тайм.
В какой-то момент тот, который жевал булку, достаёт из бумаж-
ника брелок на верёвочке – белый, металлический, в форме кошеч-
ки; верёвочка рыжая, плетёная – и показывает другому. Тот сразу же:
«Круто!»
Первый поясняет, что это она сама сделала.
«Кто, Микико?»
«Ну!»
«Каваииии!»
Оба долго рассматривают бирюльку и в разных словах обсуж-
дают, какая Микико молодец.
*
Митака. То же кафе
В том же кафе за соседним столиком сидит бабушка-бомж.

Поскольку я захожу в это кафе достаточно регулярно, то могу
ответственно заявить: бабушка сюда заходит тоже регулярно. На
голове у неё седая круговерть волос, что-то среднее между дрэдами,
старушечьим пучком и париком времён какого-нибудь из мно-
гочисленных Людовиков. Причёска держится благодаря чёрной
повязке, как у лыжников. Но бабушка явно не лыжник.
Ноги её обёрнуты в полиэтиленовые пакеты, сквозь которые

просматриваются белые носки, судя по толщине – не в один слой.
В качестве обуви – серовато-розоватые шлёпанцы.
На лице – повязка, закрывающая рот и нос. С такими повязка-
ми в Токио ходит масса народу. Повязка сигнализирует: «Я болен
(простужен)». Бабушка-бомж – токийский житель, член общества.
Она подходит к стойке, где стоит автомат с бесплатным кипят-
ком, чаем и просто водой, встаёт в очередь, в свой черёд наливает
в бесплатный бумажный стаканчик кипяток, возвращается на своё
место и кладёт в стаканчик загодя запасённый чайный пакетик.
Безвкусный чай из автомата её не устраивает. Можно понять. Затем
бабушка, порывшись в своих многочисленных пакетах, извлекает
откуда-то из недр пачку быстрорастворимой лапши, заваривает её
тем же кипятком и чинно трапезничает, убрав на время повязку
с лица.
Ритуал с минимальными вариациями повторяется изо дня
в день, рядом с бабушкой сидят простые покупатели, вполне с виду
благополучные люди, супермаркет не из самых дешёвых. Никто из
окружающих не воротит нос (тут необходимо пояснить, что япон-
ский бомж, как правило, или не пахнет вовсе, или не пахнет по
сравнению с отечественным), внешне никак не выказывает своей
неприязни по отношению к потенциально нежелательному сосед
ству. Охранная служба супермаркета также не предпринимает по
отношению к бабушке никаких мер.
Бабушка заканчивает трапезу и, медленно шаркая, покидает
тёплое кафе. До завтра.
*
Синдзюку, перекрёсток
Оживлённое шоссе – три полосы в каждую сторону – пересека-

ется с менее оживлённой улицей. Светофор. Автобус поворачивает
с шоссе на улицу, но в данном случае «поворачивает» – это по-рус-
ски не так просто передать одним словом – в данном случае это
надо понимать как «находится в процессе поворачивания». Дорогу
перегородил маленький грузовичок, водитель выгружает из крыто-
го кузова ящики с чем-то, издалека незаметно. Автобус стоит, равно
как и следующие за ним легковые машины. Водитель грузовичка
как ни в чём не бывало занимается своим делом, будто не замечая,
что стал причиной небольшой пробки, которая грозит превратить-
ся в большую. В какой-то момент водитель автобуса не выдержи-
вает – но опять же «не выдерживает» не в нашем понимании этого
слова, за которым у нас следует или скандал, или кулачные разбор-

ки, а в местном – он просто и спокойно выходит из кабины, не торо-
пясь подходит к водителю грузовичка и в мягких выражениях объ-
ясняет, что, дескать, прощения просим, но изволили перегородить
дорогу, которую имею надобность пересечь, видите ли, контингент
господ пассажиров изволит ждать, не соблаговолите ли поторо-
питься или прерваться? Со стороны водителя грузовичка следуют
(в порядке реакции): взгляд в сторону автобуса и хвоста машин за
ним, удивление, почти испуг, поклон, град извинений, суета между
ящиками с чем-то и дверцами кузова, перемещение вприпрыжку
в сторону кабины, немедленное, почти мгновенное освобождение
проезжей части.
За всё это время не раздалось ни одного сигнала клаксона, ни
единой возмущённой реплики ни с чьей стороны. В общей слож-
ности происшествие длилось около пяти или семи минут по токий-
скому времени, которое в данном конкретном случае ничем не
отличается от общемирового, хотя наверняка сказать трудно.
*
Китидзёдзи, торговый центр «Лонлон»
Тоже вполне оживлённый квартал, хотя и в двадцати минутах

езды на электричке от «основного» центра (нас здесь так много,
что лучше повествовать в научном разрезе, на «мы»). Итак, мы
в одном из множества аналогичных универмагов. Несколько эта-
жей, одежда, товары для дома, семьи, работы, прочих случаев
жизни – наверняка предусмотрены все, когда-либо кому-либо
приходившие в голову. Границы супермаркета размыты – неза-
метно для себя, без видимой смены декораций мы легко попадаем
на станцию электричек. Тут, правда, граница есть – в виде турни-
кета, но вот мы только что, допустим, купили себе зонтик, отошли
на пять метров, купили свежевыжатый сок и без видимого вокза-
ла столкнулись с турникетом; слабым намёком на близость ж/д
можно считать автоматы, продающие проездные билеты. Подня-
лись на станцию – снова продолжение супермаркета: автоматы с
напитками, киоски с вещами первой, второй и энной необходи-
мости, в зависимости от образа жизни дорогого покупателя. Или
уже пассажира? Грань тонка либо вовсе отсутствует. По идее, всё
до предела удобно, неудобно только одно: среди такого нагромож-
дения удобств трудно вычленить действительно необходимое,
а порой просто пройти мимо. Туда, куда нам всё-таки надо. Если
нам вообще куда-то надо.
Допустим, на станцию нам не надо, мы уже приехали, мы

просто фланируем по торговому центру. Как правило, один из
этажей целиком и полностью отдан на откуп жратве. Мы даже не
можем сказать «еде» – именно жратве. Количество и натуралис-
тичность «экспонатов» – образцы-муляжи того, чем нас накор-
мят, очень часто выставлены перед входом – производят впечат-
ление музея еды (нет, всё-таки жратвы), где каждый посетитель
может приобщиться к любому экспонату посредством своих вку-
совых рецепторов и стенок желудка. Парад – настаиваем – жрат-
вы. В метро нам попалась реклама одной местной сети питания,
и там в качестве призыва к действию употреблён не вежливый
(в переводе что-то вроде «Отведай! Скушай!»), а разговорный
глагол («Сожри!»).
В сущности предмета и темы – ничего грубого. Подавляет коли-
чество, разнообразие и навязчивость, с которой изо всех углов на
тебя смотрит всякая съедобная всячина. Даже растительность или
какой-нибудь тофу (соевый творожок) взывает: «Ну-ка, съешь
меня, дружок!».
Само же по себе каждое блюдо – верх кулинарного изыска,
начиная с формы, укладки, нарезки и подбора продуктов по цвету
и заканчивая, собственно, вкусовой составляющей. Но не будем
доводить до язвы и вербализировать балетное искусство – такие
вещи не едят с бумаги.
Хотя некоторые яства едят как раз именно с бумаги, например
тэмпуру. Она подаётся в изящной плетёной корзиночке. На дне её
лежит листок бумаги с растёкшимся масляным пятном от кляра –
вполне себе произведение абстрактного искусства. Скульптур-
ная композиция из обжаренных в этом самом кляре баклажанов,
цукини и креветок также представляет собой произведение, но уже
декоративно-прикладного искусства. И если ты настолько варвар,
что не видишь специально насыпанную с краю тарелки горку серо-
ватой соли, декорируй всё это дело привычным соевым соусом…
В изнеможении, еле переваливаясь с боку на бок, поднимем-
ся или спустимся на другие этажи. Находясь внутри любого
подобного здания, трудно понять, на каком уровне относитель-
но земной поверхности находишься. К тому же так называемая
«земная поверхность», граунд-левел, на поверку может оказать-
ся искусственной площадкой, громадным мостом-навесом для
пешеходов, машин и автобусов, под которым находится, собст
венно, «исходный» уровень улицы, а под ним – ещё один, хотя
что в этом лабиринте является исходным уровнем… возможно,
для сэлэримана, который большую часть жизни проводит на 27-м
этаже своего бирудинга, исходным уровнем является его 27-е

небо, которое он видит каждый день в окне своего офиса – от пола
до потолка.
Итак, мы где-то ещё. Где продаются во множестве всякие мело-
чи для женщин (заколки, булавки, брелочки, ленточки, чулочки,
аксессуары) или мелочи для мужчин (запонки, булавки, брелоч-
ки, галстучки, носочки, аксессуары). Идём, глазеем, не толкаемся,
и никто не толкается – чувство габаритов тут у подавляющего боль-
шинства развито гипертрофированным образом. Вдруг слышим
звуки фортепьяно. Идём на звуки – и попадаем, куда бы мы дума-
ли, на концерт. Среди лавок, кафе и магазинчиков возникает чуть
более широкая, чем проход между торговыми рядами, площадка,
стоят стулья, на стульях сидят слушатели (в основном пенсионно-
го возраста), довольно пожилая на вид женщина со страдальческим
лицом, в лиловом берете и незапамятного цвета шарфе с чувством
что-то играет. Повторим: по краям площадки непрерывной цепоч-
кой продолжаются ряды магазинов и магазинчиков, ресторанов и
забегаловок, толпятся покупатели, зазывалы зазывают на распро-
дажи и возвещают о скидках, но это не мешает, а как будто даже
помогает концертирующей среди всего этого гвалта пианистке.
Точно не помним, но не будет большим преувеличением, если
мы скажем, что у пары-тройки слушателей в глазах стояли слёзы.
В руках у одного из пенсионеров в первом ряду – букет сиреневых
хризантем.
*
Где угодно
Сакэ пьянит, но чтобы с него потянуло на подвиги – небыва-

лый случай. Хотя чтобы современного японца вообще потянуло на
подвиги – и без сакэ практически исключено. Сидишь себе в тепле,
разувшись, на соломке, пьёшь тёпленький сладковато-терпкий
самогон столь любимого сивушного букета, закусываешь, пардон,
суши – японским вариантом мини-бутерброда-тартинки (продол-
говатый рисовый колобок с кусочком рыбки или омлета и каплей
васаби вместо масла – порой для верности вся конструкция подпо-
ясана зелёной ленточкой водоросли нори), – что тебе ещё нужно?
Вкушай сам и любуйся, как столь же добросовестно хорошо тво-
ему соседу. В скором времени он наверняка захмелеет, осмелеет,
разохотится и спросит у тебя: откуда прибыл, мил человек? Ну, и
начнётся про Достоевского и северные территории…
Местные сигареты бывают крепковаты, но голова от них не

кружится, даже если натощак. В иной лавке в придачу к купленной
пачке в качестве бесплатной услуги – «сабису», то бишь «сервис» –
могут выдать картонные конвертики, в которые удобно стряхивать
пепел. «Сделаем нашу улицу чистой и красивой» – примерно тако-
го содержания надписи, уже сами по себе украшенные смешными
картинками с улыбающимися мультяшными человечками или
представителями флоры и фауны, встречаются на каждом углу.
Лично от тебя, чтобы последовать наставлению, в данном случае
требуется всего лишь стряхнуть пепел в специальный конвертик.
Ничего такого, но с этого всё начинается и на этом всё держится.
*
Местная хурма не вяжет.
7. Опять Митака
По вечерам я часто выхожу на балкон и смотрю на деревья за

оградой. Огромные гинкго и камфорные лавры, стоящие вдоль
дороги. Мой балкон на первом этаже. Точнее, балкон не совсем
мой – этим балконом заканчивается коридор, куда выходит дверь
моего жилища. Так вот, я выхожу на балкон и смотрю на эти дере-
вья. Смотрю на них снизу вверх, балкон мой на первом этаже.
С обычного балкона на деревья смотришь сверху вниз, и тогда они
похожи на маленькие разбросанные пучки цветной капусты, расту-
щие прямо из земли. Сравниваю эти ракурсы и прихожу в восторг
от растительной геометрии.
Сейчас уже стемнело, деревья неподвижно застыли в безветрии.
Многолетием и мудростью веет от них, листья медленно падают
вниз, кружась в невидимых воздушных массах разной плотности.
Мелкие зелёные крупицы этой огромной мудрости никто не под-
берёт. Только аккуратный утренний дворник сметёт их аккуратной
пластмассовой метлой в аккуратный целлофановый пакет.
Я стал мало курить, почти бросил. Вчера в одном баре решил
попробовать местные сигареты. Табак оказался ванильным.
В вечернем безветренном воздухе сизые, медленные клубы табач-
ного дыма, медленно и причудливо переплетаясь, тают, делаются
еле приметными в тусклом свете лампочки, прикрученной к фасаду
моего дома, примерно посередине между первым и вторым этажом.
Кажется, что окончательно бросить курить мне не даёт желание

любоваться этими сизыми узорами в вечернем воздухе. Случай-
ность, спонтанность траектории движения дыма, но при этом каж-
дый раз единственная возможность этого движения просто завора-
живает. Смотреть на это можно бесконечно долго, как на течение
воды или на языки пламени.
Почти не веду дневниковых записей. Поначалу жизнь бушева-
ла событиями, всё было внове, всему находилось место на листах
бумаги и на страницах электронных текстовых файлов. Теперь
всё вошло в свою колею, успокоилось, восприятие притупилось,
нужда в записях ослабла. Живу в одиночестве. С лихвой компен-
сирую недостаток общения утренними и вечерними прогулками
по окрестностям. Пищи для глаз хватает, пищи для размышлений
тоже, но размышления эти того рода, что чужд фиксации.
Почти не читаю книг. Временно перестал чувствовать в этом
необходимость, заставлять же себя кажется диким: если в том, что
раньше было естественным, пропала необходимость, то это тоже
естественно. Зачем нужен воздух, когда разучился дышать?
Почти не пишу стихов – в том смысле, в каком писал прежде.
В этом тоже пропала необходимость, внутри ничто не зудит. Успо-
коение разлито во всём, ничто не тревожит, не волнует и не задева-
ет этих самых душевных струн. Вместо этого пишу простые и бес-
форменные зарисовки.
Местные женщины радуют глаз, но в них невозможно влюбить-
ся. Тонкие и слабые ароматы их духов, которые ощущаешь всего
пару секунд после того, как разминёшься на улице с какой-нибудь
очередной красавицей, приятно волнуют обоняние. Кажется, готов
вечно дышать этими тонкими и изысканными благовониями. Бла-
гоуханны все – и молодые модницы, и степенные пожилые старухи.
От последних исходит особый аромат, – должно быть, так пахнут
святые.
Вечерами здесь нечего делать в том смысле, что занятие всегда
находишь себе сам, жизнь со своей стороны не подкидывает тебе
ничего особенного.
Вечерами, обыкновенно, по-прежнему тянет на размышления.
8. Накано. Графомания на Омэкайдо
Сотрудник службы общественного порядка медленно крутит

педали своего велосипеда, взбираясь в горку по шоссе имени Спе-
лой Сливы. Крылья велосипеда усердно надраены и блестят на сол-
нце. В белом плоском ящичке с крышкой, прикрученном к багажни-
ку, что-то трясётся и подскакивает на неровностях дороги – ящик
непрозрачный и закрыт на замочек, но с уверенностью в девяносто
девять процентов можно утверждать, что внутри едет тёплый обед
в коробочке. Иначе зачем вообще к багажнику прикручен ящик?
Прямоугольник риса с маринованной сливой посередине –
это полкоробочки. В оставшейся половине – кусочек солоновато-
го омлета, жареный лосось, зелень, пара кусочков редьки, может
быть, тофу. Скорее всего. А может, и без тофу. Если есть омлет, то
зачем ещё тофу? С другой стороны, вероятность наличия омле-
та существенно меньше девяноста девяти процентов, стало быть,
почему бы на месте омлета не оказаться тофу? Пускай пятьдесят
на пятьдесят.
Пятьдесят лет сотруднику службы общественного порядка,
и двадцать пять из них он обеспечивает общественный порядок в
Восточной столице. Что он делал предыдущие двадцать пять лет?
Учился на… нет, не на сотрудника вышеозначенной службы. Учил-
ся он в частном университете Васэда – одном из самых престижных
университетов Восточной столицы – на русском отделении, где
должен был выучиться (и выучился) на филолога, специализиру-
ющегося по русскому двадцатому веку. Уточним и конкретизируем
наперёд: магистерский диплом его был посвящён творчеству Коро-
ленки и защищён был с блеском.
По утрам, когда он подъезжал на велосипеде – ещё без всяко-
го ящика, прикрученного к багажнику, – к зданию университета,
напоминавшему католический собор, – тогда он ещё не придавал
особого значения блеску крыльев своего велосипеда, – его сердце
сияло, светилось радостью и взлетало без всяких крыльев: он – сту-
дент частного университета Васэда! Родители умудрились позво-
лить себе отдать чадо в дорогую школу, так что ничего удивитель-
ного тут нет. Удивительно то, что сказано в начале главы. То есть
по шоссе имени Спелой Сливы взбирался не только сотрудник
службы общественного порядка, но и специалист по творчеству
Короленки.
Так они и взбирались вдвоём, пока шоссе не прекратило идти
в гору и не пошло наконец под гору, и тут бы этим двоим разо-
гнаться на всех парах да припустить, благо впереди зелёный, но
нет: пункт назначения – дежурная будка четыре на четыре квад-

ратных метра как раз обозначилась со всей отчётливостью перед
обоими.
Они спешились, мыском такого же, как вышеописанные кры-
лья, надраенного и сияющего ботинка поставили велосипед на под-
ножку, после чего припарковали его к будке специальным троси-
ком – не столько для надёжности, сколько для порядка, в том числе
общественного.
В будке было тепло, и двоим вошедшим от этого стало совсем
прекрасно на душе: на дворе стоял январь, и хотя, взбираясь в гору
на велосипеде, замёрзнуть трудно, всё же находиться в тёплой
будке было куда приятнее, чем в любой другой.
На электрической плитке закипел чайник, обед в коробочке,
извлечённый из прикрученного к багажнику ящика – да, это ока-
зался именно он, обед в коробочке, с омлетом и тофу, пятьдесят на
пятьдесят, – почти доеден. Сейчас зелёненького чайку, а на вечер
припасена бутылочка доброго сакэ, сваренного такими же добрыми
руками рисовых виноделов из Новой Лагуны. Что ещё нужно двум
уважающим себя и друг друга профессионалам, хоть и из разных
областей науки и техники?
Шоссе имени Спелой Сливы по краям было засажено отнюдь
не спелыми сливами, а вовсе камфорными лаврами, и их глянце-
вые листья, так приятно блестевшие на солнце (почти как крылья
и ботинки) на протяжении всех прочих времён года, ныне были
совсем не глянцевыми и на солнце не блестели, а валялись кое-где
в небольших количествах на голом, бесснежном асфальте. Но всё
равно почему-то радовали глаз.
Стемнело. Сотрудник службы общественного порядка, уже не
по первому разу наполнив тёплой малоградусной сивухой чашку
специалиста по творчеству Короленки, молча указывал вежли-
вым движением руки на кучку листьев у обочины, тускловато
подсвеченных уличным фонарём, на что специалист по творче
ству Короленки, совершив ответствующий благородный жест по
отношению к чашке сотрудника службы общественного порядка,
согласно кивал в ответ, оба вздыхали и в один голос затягивали:
«Да-а-а!»
9. Этюд в фиолетовых тонах.

Хаконэ, на горячих источниках
Новый год. Начать же стоит с прозрачно-белёсого, в дымке

испарений. С воды.
Внутри
Вода чуть горячее привычного, и поначалу кажется, что слиш-

ком, но скоро привыкаешь и более приятной температуры уже не
мыслишь.
Сквозь запотевшее стекло окна проходят солнечные лучи. Ещё
утренние, но кажется, что в них уже мыслится что-то полуденное
и даже вечернее. Лучи идут со стороны гор, над которыми как раз
находится солнце, и здесь есть элемент везения: чуть раньше солн
це ещё скрывалось за горами, а позже – уйдёт выше за пределы
окна. Так что сейчас самое время. Сколько времени? Понятия не
имею, часы остались там же, где одежда, но даже возьми я их сюда,
во-первых, глупо смотрелись бы на руке – думать о времени тут
как-то неуместно, а во-вторых, сами бы моментально запотели.
От горячей воды повсюду в воздухе стоит густой пар, в лучах
солнца мелкие капли медленно парят по застеклённому пространст
ву. Вода по краям купальни бурлит и клокочет, в середине пре-
бывает в более спокойном состоянии. У бортиков на неглубоком
дне сидят люди – кто совсем без одежды, кто слегка прикрыв-
шись полотенцем, кто положив полотенце под голову или на лоб.
Отмокают, как будто дремлют, находятся в крайне расслабленном
состоянии.
Всё пространство напоминает огромный парник с бассейном.
Четыре стены, две из которых каменные, а две стеклянные. В одной
из них – дверь наружу.
Снаружи
Снаружи – огороженная бамбуковой изгородью примыкающая

часть пространства, вроде террасы, наиболее приближенная к при-
роде. Она уже целиком на свежем воздухе, никаких стен, снизу её
не видно, но с неё виден низ – дорога у подножия горы, легковые
машины, люди, приехавшие отдохнуть, еле приметная речка в уще-
лье.
По краям террасы мелкими камешками и деревом выложены
дорожки, по ним приятно ходить босыми ногами, не наступая, а
только глядя на землю и траву. Две скамейки – одна внутри бесед-

ки, другая ничем не скрыта – можно лежать и смотреть в небо, лёг-
кий ветерок сдувает капли воды с кожи, нагоняя рябь мурашек.
Невысокие, аккуратно постриженные, цветущие белым и розовым
кусты с глянцевитыми листьями – камелии; по ним прыгают мел-
кие птицы камышового цвета – мэдзиро, или белоглазки. Многове-
ковые, огромные криптомерии смыкаются над головой в недосяга-
емой вышине. Веет вечностью.
Те, кому стало жарко внутри, выходят сюда охладиться. На
календаре первый день нового, 21 года правления Хэйсэй. Январь.
Вполне тепло для зимы, и после «бани» какое-то время холод не
чувствуется, но когда почувствуется, а возвращаться в помеще-
ние не захочется, можно погрузиться в воду прямо тут – в центре
террасы есть ещё один водоём, точнее, два, вроде сообщающихся
сосудов: один, поменьше, отделён каменной перегородкой. Вода в
обоих – тех же, описанных выше свойств и качеств, разве что без
бурления и клокотания. Здесь ещё спокойнее. Самое время вспом-
нить про цвет этюда.
На поверхности воды лежат цветки орхидей фиолетового цвета
с примесью бледно-зеленоватого ближе к черенку и кое-где на
лепестках.
Неподалёку от меня расположилась группа молодых людей:
один – по шею в горячей воде, другой – по пояс; сидя на берегу,
третий занял какое-то промежуточное положение на каменном
уступе. Все трое отлично сложены, но один чуть полноват, другой
чуть более худ, третий же сложён безупречно. Все трое негромко
переговариваются о чём-то незначительном – мне не слышно, но
понятно, что к разговорам о значительном расслабленность и том-
ность обстановки совершенно не располагает.
Моё внимание привлёк совершенно пустячный эпизод,
наверняка оставшийся незамеченным никем вокруг – ни пожи-
лым лысоватым господином в очках, сидевшим у другого берега
с полотенцем на лбу и журналом в руках, для обложки которого
сфотографировалась зеленоглазая брюнетка, ни молодым отцом,
который вместе с сынишкой мял мандарины, собранные в белые
капроновые мешки, привязанные к берегу, чтобы далеко не уплы-
ли, – издалека эти мешки походили на небольшие тыквы, и понять,
что это всё-таки мандарины, можно было, только приблизившись и
почувствовав в воде и воздухе свежий, сладкий цитрусовый аромат.
Эпизод заключался в следующем. В какой-то момент, пока
первый из троицы, тот, что был полноват, продолжал что-то рас-
сказывать, а наиболее худой лениво разгонял ногой лепестки
орхидей, тот, кто сидел на уступе и был сложён наиболее совер-

шенно, поднял с поверхности воды цветок орхидеи и вставил его
в мокрые волосы первого. Говоривший никак не отреагировал, так
и продолжал рассказ теперь уже с цветком в волосах, сидевший по
пояс тоже не подал виду, продолжал вяло водить ногой по воде.
Изнутри
Вот и всё. Я по-прежнему лежу в воде, каменные берега нагре-

лись, и голове не холодно. Солнце приятно светит, но уже по каса-
тельной, исподволь, можно особо не жмуриться. Цветки орхидей,
потревоженные кем-то из вышедших из воды или вошедших в воду,
принесло в мою сторону, и они расплылись вокруг шеи и головы.
Поднимешь руку – несколько цветков застрянут меж пальцев,
поднесёшь к глазам и посмотришь на просвет: тонкие, фиолетово-
белёсые лепестки еле пропускают солнце, в лучах сверкают мелкие
капли. Побросаешь цветы обратно в воду, поднимешь голову вверх:
в безоблачном небе надо мной медленно движется откуда-то и
куда-то – здесь временно теряешь не только чувство времени, но и
пространства – маленький самолётик: с моей точки зрения, он дви-
жется от одной верхушки криптомерии к другой; внутри него, на
экране, где отображается траектория полёта, если масштаб карты
позволяет разглядеть, должно быть видно, что он пролетает над
горячими источниками в Хаконэ, а к юго-западу находится озеро
Асино.
10. Любовь на Сибуя
В сумеречные часы на этом перекрёстке возникает ежевечерняя

суета, её составляют спешащие со службы, торопящиеся по домам
или по распивочным, уставшие с раннего утра люди; зажигается
зелёный свет, и проезжая часть сплошь покрывается, если при-
глядеться, разноцветной, но если не приглядываться – в основном
чёрной массой пиджаков, деловых костюмов, пальто; в дождливые
вечера перекрёсток пестрит зонтами, с высоты кажется, что это
живое, вечно куда-то сползающее лоскутное одеяло, но вблизи уди-
вительным образом оказывается, что лоскуты не сшиты меж собой:
никто никого не задевает, каким-то чудесным образом каждый
из массы остаётся сам по себе, его не толкают, и он сам старается
никого не задеть. Все поспешают примерно в одном неторопливом
темпе, и даже случайно затесавшийся в это движение велосипедист
проскальзывает, не задевая пеших и не вызывая гневных окликов и

недовольного ворчания вслед. Лоскуты не сшиты, но ткань не рас-
ползается.
На парапете возле одного из высотных зданий, чья высота теря-
ется в непроглядной заоблачной выси, как бы в стороне ото всех,
но в то же время в самой непосредственной близи от запруженно-
го перекрёстка неподвижно сидит молодой человек. Кажется, что
он сидит здесь уже очень давно или вообще всегда, благо никто не
успел заметить его здесь появления, кроме разве что камер наблю-
дения, висящих над перекрёстком, но вряд ли кому-то из сидящих
за мониторами этих камер приходило в голову следить за непод-
вижным молодым человеком.
Его длинные чёрные волосы торчат во все стороны, частично
спускаются до плеч, сливаются с цветом дорогого делового кос-
тюма. Лицо не выражает ровным счётом ничего, глаза, если бы их
можно было увидеть за нависающей до кончика носа чёлкой, всё
равно настолько узки, что непонятно, закрыты они или уставились
в одну несуществующую точку перед собой.
Молодой человек сидит на парапете, и больше ничего. Он не
курит, хотя мог бы, и не потому, что здесь, на этом перекрёстке,
запрещено курить, а просто не курит, потому что не курит. Не тянет.
Он не смотрит в сторону перемещающихся во всех направлениях
людей, он абсолютно слит с окружающим пространством, можно
сказать, что в некотором масштабе он совпал с собой и с миром,
стал соразмерен окружающему.
Что называется, «по жизни» он давно определился, его жизнь
решена и предрешена, кажется, на большее количество лет, чем ему
захочется прожить. Достаточно высокой зарплаты хватает на всё,
на что её может хватать в его случае – в случае человека, лишённого
праздности и устающего до такой степени, что стремления и пот-
ребности сводятся к самым простым и, можно сказать, минималь-
ным. Квартира, куда он не так давно въехал, вполне удовлетворяет
его вкусу, большего он желать не намерен, меньшее его тоже вполне
бы устроило, как устраивало в течение многих лет, пока его началь-
ство не решило позаботиться о нём в этом смысле. Так вышло, что
теперь он живёт в достаточно дорогом районе, пусть и на высоком
этаже – что ж, это вполне приемлемо. Так уж вышло, а могло выйти
и по-другому.
Неподвижный молодой человек ждёт свою так называемую воз-
любленную. В ином случае можно было бы сказать «избранницу»,
но в данном случае с выбором всё обстоит по-особому. В общем, он
ждёт.
С самого начала в их отношениях всё сложилось. Именно что

сложилось, и никакого особенного развития не последовало. Глядя
на эту пару, можно было решить, что в сам сценарий этих челове-
ческих отношений не заложено никаких перемен, перипетий, кон-
фликтов, страстей и прочего. Она мила, приветлива, улыбчива,
рада его видеть, заботлива, внимательна и предупредительна. Его
всё устраивает – как устроило бы и в любом другом случае. Разве
что она иногда припаздывает, как на этот раз, например. Но его и
это вполне устраивает: ожидая, можно сидеть на парапете и смот-
реть в одну несуществующую точку или вовсе закрыть глаза.
11. Янака.
Кабинет для занятий письмом.
Сато Дзуйхо
Вечером двадцать четвёртого апреля небо над Токио впервые за

этот год огласилось раскатом грома. Дождя не последовало, вернее,
его не последовало ровно в том месте, где послышался гром. Дождь
пошёл где-то ещё, монотонный и унылый.
За несколько минут до раската грома в чуть приоткрытое
окно комнаты во втором этаже двухэтажного дома с элементами
традиционной архитектуры влетел тяжёлый жук ярко-зелёного
цвета и обессилено упал на стопку рисовой бумаги. Сидевшие на
устланном чёрным сукном соломенном полу четыре женщины не
обратили внимания на жука и продолжили каждая своё занятие.
Свет с потолка падал на раскрытые книги с древней китайской
классикой – преимущественно это были увековеченные в камне и
изданные в виде тетрадей жизнеописания и хроники – и на листы
рисовой бумаги, лежавшие перед каждой. Кисти с ворсом из козь-
ей шерсти плавно и ровно ходили в ухоженных руках. За окном,
откуда только что прилетел жук, виднелись невысокие крыши хра-
мов, походившие на уголки ртов, застывшие в спокойных, умирот-
ворённых улыбках. В небе над ними растекались быстрые сумерки,
каждую минуту менявшие свой синий оттенок на более тёмный. Но
этого никто из четырёх женщин не замечал; одна из них, которая
была сэнсэем трёх оставшихся и потому сидела за отдельным сто-
ликом чуть в стороне, у стены, где лежала стопка бумаги, на кото-
рую приземлился жук, поднялась со своего места, подошла к шкаф-
чику и достала из него небольшой свиток.
Свиток доставили из мастерской в это утро; оправленная в шёлк
надпись длиной в несколько метров была последним произведени-
Гао Ши (702?–765). «На мотив песни ласточки».

Каллиграфия Сато Дзуйхо
ем сэнсэя, написанным для недавно прошедшей выставки. Когда

сэнсэй развернула свиток на полу и три женщины приблизились,
чтобы рассмотреть, с неба послышался удар грома. Три ученицы
изумлённо-испуганно переглянулись, а жук, словно тоже услышал
грохот, снова взлетел и стал тяжело кружить по комнате, пока не
приземлился прямо на иероглиф «трава», разросшийся в левой
части развёрнутого фрагмента свитка.
12. Сугинами.
Камитакаидо 1–29–25,
Belle vie Рока коэн, А–201
Жизнь в моём околотке просыпается в четыре утра. Воплоща-

ется эта жизнь в звуках приближающегося велосипеда; приехав-
ший человек спешивается, бегом проносится под домом и бросает
в соседский почтовый ящик неизменную почту. Человек оказыва-
ется почтальоном. Бросив, почтальон бегом возвращается к вело-
сипеду и укатывает. Тишина восстанавливается. Вся эта серия
звуков повторяется каждое утро. Я лежу у себя в комнате, под
потолком, в антресольном этаже, и, кроме этих звуков, мало что
оживляет темноту. Сколько времени, я точно не знаю, но, судя по

почтальону, в районе четырёх. Как-то засёк ради интереса время
его появления – не нарочно, просто засиделся за столом до рас-
света.
Темно совсем, и ещё какое-то время будет так же темно. Что бро-
сает почтальон каждое утро в соседский ящик? На ящике написано:
«Канда». Господин Канда или вся семья Канда неизменно обретает
нечто, неведомое мне. В остальные ящики, в мой в частности, от
этого почтальона ничего не перепадает. Видать, это газеты, которых
я не выписываю.
Примерно через час подъезжает мотоцикл. На мотоцикле тоже
приезжает почтальон, но другой. Он поднимается по внешней
лестнице на второй этаж моего дома и иногда бросает что-то в мой
ящик. Проснувшись за полдень, я обнаруживаю в ящике порцию
макулатуры, изредка – что-то ценное, ещё реже – что-то нужное.
Например, извещение о том, сколько нужно платить за газ на дан-
ный момент. Не квитанцию на оплату, а только извещение, цифра,
говорящая, насколько я уже наиспользовал.
Чаще в ящике оказывается предложение застраховаться от зем-
летрясения или предложение отстегнуть неопределённое количе
ство денежных единиц в фонд помощи каким-нибудь голодающим
детям каких-нибудь недоразвитых стран.
В шестом часу утра постепенно светает. В моей комнате два
окна: восточное и южное. Неохотное солнце появляется сначала, что
логично, в восточном окне. Первые лучи нарождающегося холодного
октябрьского утра попадают сюда из-за крыш, скрывающих от меня
вид на одну из кольцевых дорог – так называемое Восьмое коль-
цо. Это не значит, что колец восемь. Есть Седьмое, ближе к центру,
ещё ближе – кольцевая машинная дорога Яматэ, за ней – надземная
кольцевая линия электричек Яманотэ, а больше колец в Токио нет.
Только олимпийские, на рекламных плакатах, отражающих амби-
ции Исихара Синтаро, токийского градоначальника.
Не видя ни Кольца, ни солнца, догадываясь о его вялом нали-
чии по общей изменившейся освещённости в комнате, поворачива-
юсь на другой бок и засыпаю.
Проснувшись, я свешиваюсь со своей антресоли и замечаю,
что солнце доносится уже из южного окна. Следовательно, уже
сильно за полдень. Спускаюсь и ставлю чайник. Иду в душ, за это
время чайник успевает вскипеть, снимаю и ставлю на его место
сковородку, в которую шмякается пара яиц. Если таковые ока-
зываются в холодильнике. Если совсем повезёт, в холодильнике
могут оказаться остатки колбасы. Хлеб, который я давеча оставил
в целлофановом пакете на подоконнике южного окна (восточ-

ное начинается от пола, поэтому не имеет подоконника), вспотел
изнутри от солнца. Вытаскиваю пару кусков, кладу на доску, и,
когда желтки яичницы постепенно густеют, хлеб немного подсы-
хает в лучах.
Насколько ближе ты к природе, к миру, если окно у тебя во всю
стену и при этом открыто! Всего-то навсего. На улицу можно не
ходить. Подумать только. Пределы помещения расширяются почти
до бесконечности, если в окно попадает хоть небольшой фрагмент
неба. В японское раздвижное окно двадцать первого века давности
небо попадает далеко не всегда, но в моём случае шансы на синюю
(сегодня как-то не особенно, больше мышиного цвета) бесконеч-
ность вполне существенны. Если взглядом спуститься на безгреш-
ную землю, на земле окажется кусок двора, ограниченный моим
и двумя соседскими домами. Собственно, двор этот даже не двор,
а территория соседского дома. Земля, на которой не растёт ничего
съедобного (при этом поблизости много где растёт, отчего не остав-
ляет ощущение, будто ты на дачном участке). Только пара мелко-
листных японских клёников, которые пока ещё зелены, но скоро
настанет и их черёд называться подходяще красивым, скоротечным
словом момидзи.
13. Конец весеннего семестра
И было, Господи, легко мне.

В. Гандельсман
Приходила весна и разбрасывала повсюду беспорядочный

солнечный свет. Всякому сидящему за задней партой вовсе уже
не взбредало в голову слушать лекцию профессора – шея сидящей
спереди, открытая по причине того, что чёрные волосы забраны
в высокий хвост и только редкие выбившиеся волоски свисают
дугами, чуть касаясь шеи, – ей должно быть щекотно! – эта самая
шея вызывала живейший интерес и в зависимости от интенсив-
ности солнечного излучения – лучи играли в волосах – даже
трепет.
В раскрытую форточку – за одно это профессору можно было
выразить глубочайшую признательность – задувало весенней про-
хладой.
Берёза тихо обрастала нежными листочками, и ясень начинал
мало-помалу шелестеть.
Профессор ослаблял узел галстука и более обыкновенного пере-

сыпал нудное повествование байками и анекдотами из собственно-
го опыта, былой молодости. В профессорской среде, на кафедре, это
называлось «оживляж».
Оживляж обуревал всех, всем и всеми, смешивал падежи, раз-
носился по коридорам и лестницам, проливался внезапным дож-
дём – под струями она снимала босоножки и шлёпала по лужам
босыми ногами. Тонкое платье из льна мгновенно намокало и
липло к телу, делалось почти невидимым; она не стеснялась этой
случайной, ненавязчивой наготы, кружилась под дождём с распу-
щенными волосами; из соседнего здания доносилась гитара: некий
заезжий прогульщик, даром что иностранец (других в том здании
не селили), прочувствовал момент и наигрывал что-то подобающее.
Приходила весна, срывала занятия, или они сами срывались и
улетали, подхваченные ветром из форточки; темнота припаздыва-
ла, тянуло шататься по бульварам и встречать её – темноту и эпиг-
рафом предпосланные ей сумерки – на скамейках или в уютных
кафе, выползавших из спячки на воздух, расставлявших столики
и навесы на тротуары. Бессмысленный и беспричинный, самый
то есть счастливый смех разбирал гулявших, ничем ещё не обре-
менённых, если не считать влюблённостей и перспективы летней
сессии, но это, наоборот, придавало остроты, усиливало всё, что
тогда творилось, оттеняло, выносило на первый план, точно пра-
вильно подобранный фон, на котором явственнее проступала эта
не повторяющаяся никогда жизнь, сиюминутно, в эти самые мину-
ты, казавшаяся абсолютом, квинтэссенцией самой себя; разве что
останавливать эти прекрасные мгновения никому из фланирую-
щих Фаустов в голову не приходило: каждый был уверен в том,
что их молодые, семнадцатилетние женщины никогда не утратят
того, что делало их такими чудными и пленительными, что сами
они не утратят того, благодаря чему они могли видеть своих моло-
дых, семнадцатилетних женщин именно такими, что зелень так и
будет шелестеть на ленивом ветру, закатные краски не выгорят на
солнце, не угаснут в сумерках, и пресловутые соловьи не разучатся
выводить пресловутые трели в угоду своим соловьиным женщинам
и всё тем же нам, праздным гулякам.
До чего славно и отрадно вспоминать всё это! В то время мы
жили полной жизнью, чувствовали это, были верны сами себе
в этом главном чувстве. Нас несло неведомым, но всегда попутным
ветром: мы читали великие книги, примеряя романную жизнь на
себя, смотрели великие фильмы, и актёры выходили из кинотеат-
ров вместе с нами на проспекты, которые в момент оборачивались
авеню. Память тех дней, вкус той жизни остался в нас навсегда –
так хочется верить в это, – и мы уже никогда не сможем спутать тот
лёгкий ветер из форточки ни с чем другим.
Пусть нас разбросало по разным странам и городам этих стран –
что греха таить, я пишу эти строки вдали от тех славных людей,
мест и времён, – но что-то пронзительное было и будет дальше
случаться в каждом из нас: в новых книгах, в звуках новой музы-
ки, в кадрах новых лент, в голосах новых людей мы будем опять
улавливать тот воздух, ничего другого не остаётся, – раз и навсег-
да научившись дышать полной грудью, невозможно урезать объём
лёгких; раз научившись отличать аромат тех дней, будешь узнавать
и находить его повсюду.
Приходила весна и оставляла двери нараспашку, оставалась
внутри навсегда. Вселяла веру и уверенность, увещевала, шептала
юным голосом любимой: я же сказала, что приду, вот я и пришла, и
приду к тебе снова, не забудь, как ты смотрел на мою шею и воло-
сы, сидя за задней партой, и я чувствовала, как ты дышишь мне
в спину, и по моей коже пробегали мелкие мурашки. Ты дождался.
Я дождалась.
Токио – Москва, 2008–2015
Наруходо
(фрагменты)
На русском остаётся одно – свободно

рефлексировать.
А.М. Пятигорский
наруходо 成程 в самом деле, действительно;

成程ね [и] в самом деле, действительно [так];
成程そうだが это действительно так, но…
БЯРС под ред. Н.И. Конрада, сост.:
С.В. Неверов, К.А. Попов, Н.А. Сыромятников,
Н.И. Фельдман, М.С. Цын
В «Других берегах» Набоков упоминает о паркеровском пере;

деталь, по большому счёту, неважная, но важная тем разве, что
к деталям Набоков неравнодушен. Понятно, что упоминать, каким
именно пером он пишет свои воспоминания, ничего важного не
добавляет по сути, но добавляет по форме. Раз упомянуто, значит,
в этом есть какой-то знак, за этим фактом, за этой мелочью что-то
скрывается. Предположим.
Вообще, чем именно писать, довольно важно. Для кого-то
писать прозу обыкновенной, рядовой шариковой ручкой – кощун
ство. Для кого-то, наоборот, неоправданная роскошь – писать чем-
то более солидным, чем карандашный огрызок, и на чём-то более
основательном, чем случайно подвернувшийся клочок бумаги
(частично исписанный).
Почему я решил начать именно с этого? Потому что, как бы
то ни было, чем бы кто ни писал, отчего-то это не даёт пишуще-
му покоя. Только что я купил пару ручек и тетрадь в университет
ском магазине. Сам процесс покупки воодушевляет; возможно, это
свойство принято приписывать завзятым графоманам: обложиться
самыми дорогими письменными принадлежностями, прежде чем
приступить к письму, или вообще слишком уж уделять этому вни-
мание – как будто бы знак того, что сама проза не так чтоб уж сильно
заслуживает внимания. Не соглашусь. В этом есть что-то из разря-
да свершений: начать с чистого листа, приступить к делу. Вооду-
шевление при покупке бумаги и письменных принадлежностей –
Наруходо 163
именно того свойства. Предвкушение вместе с ощущением, что раз

приготовился, то теперь уж пиши.
Необходимо одиночество. В данный момент я сижу на веранде
университетского кафе, на которой из-за жары больше никого нет.
Все сидят внутри, в прохладном кондиционированном простран
стве. Шумно и многолюдно, это не то. Пусть снаружи и жарковато,
влажновато, но зато больше тут нет никого. Щебечут птицы, доно-
сятся звуки трубы – надо сказать, тут вечно кто-то музицирует, из
разных углов то и дело доносится хоровое пение, труба, саксофон,
ударные, ещё какие-то инструменты. Но это как раз не отвлекает –
наоборот, придаёт настроение.
В электричке любимой линии Инокасира уснул. Сморило
монотонное качание, шум вентиляции, не знаю, что ещё. Проснул-
ся в районе Симокитадзава, как раз за пару станций перед выходом.
Покрутил головой, чуть пришёл в себя. Подул ветерок, пролетела
ворона.
Набоков умеет сплести потрясающе красивые и витиеватые
кружева из своих воспоминаний, это действительно поражает.
Стиль его, когда он не перегибает, что бывает редко, – слава богу,
чувство меры его почти безотказно, – приводит в восхищение
шедевром, кажется: вот же оно, сделано проще простого, а поди
повтори фразу, ничего не выйдет. Таково в моём понимании ощу-
щение шедевра. У Набокова часто именно так. Но не всегда – и
в этом тоже прелесть: разнообразие, живой человек, который, да,
может, но всё-таки не всегда.
Про юность свою – с пятнадцати до двадцати пяти – пишет, что
прошла она вполне бездарно. Утешительное известие!
Птицы не смолкают, в дебрях густой зелени проносится элек-
тричка – её только слышно, и по качеству и направлению звука
можно догадаться, в какую сторону плавно покачиваются сидящие
и стоящие в ней люди.
Что может дать простое описание?
Я поворачиваю голову на тридцать градусов вправо, и взгляд
мой находит за стеклом, за стеклянной дверью, застывшую в лёг-
ком напряжении – так, что видно, как чуть напряглась икроножная
мышца, – женскую ногу, ту её волнительную часть, что идёт вниз от
края лёгкого платья (белый хлопок) и заканчивается босоножкой
(чёрная кожа ремешка). Что в этом такого, что не позволяет равно-
душно скользнуть взглядом и не задержаться? Загадка, о которую
спотыкаются писатели, художники и прочие зрячие представители
всех поколений, и конца такому положению дел не предвидится.
Нога на ногу, или колени сведены друг с другом, мыски смотрят
один на другой, тогда как пятки скорее чуть врозь – если пропор-
ции, композиция, стремительность, ещё свет немаловажен – сло-
вом, если всё это подобрано правильно, зрелищем подобной роско-
ши можно наслаждаться вечно.
Как ни описывай, проза и само это описание будут жить только
за счёт того, что читатель – понимающий читатель – имеет в своём
опыте ряд аналогичных картин, и повод накладывается на память,
или память движется в поводу у повода – в итоге происходит кон-
такт, короткое замыкание, а внутренний взор ясно представляет
себе чей-то ещё былой взгляд, брошенный в прошлое.
Вот она вскочила и подбежала к двери – можно даже не смот-
реть, достаточно звука, с которым пятки ударяются о подошвы
босоножек, шуршание шагов по бетонному покрытию, даже сам
бетон от этого звука – от этого факта хождения по нему лёгких ног,
только что мило застывших в слепом неведении собственной пре-
лести, – так вот, даже сам бетон от этого всего оживает, становится
теплее, и без того нагретый солнцем за весь день.
Думаю, направление движения выбрано. Шаги, длина их, оста-
новки – это уж как сложится, мало кто представляет перспекти-
вы спонтанного путешествия, разве что в общих чертах. Здесь же
черты настолько общие, что их наличие ровным счётом для посто-
роннего взора неотличимо от их же отсутствия.
В ясном небе обычного небесно-голубого цвета высокие, кажу-
щиеся неподвижными облака. На уровне веранды – всё тот же
лёгкий ветерок временами. Словно почуяв его, народ прибавил-
ся, дадим это общество через голос – опять же женский, невысо-
кий, с переливами в целом спокойной интонации – и через запах:
спагетти, сыр и базилик. Противопоставить этому можно только
ванильные сигареты.
Лёгкий ветерок и все эти запахи задают неспешность письма.
Отвлекаться не хочется, длить своё нахождение в моменте, сужа-
ющемся и выплёскивающемся на кончик пера (гелевой ручки,
уточню в угоду Набокову и оставлю его любимый «Паркер» ему
же в пользование), – вот это мне сейчас представляется самым
милым и волнительным. Что здесь? Кто? Что-то ловится. Ровно
в данный момент времени – только то, что написано, но в том
же моменте огромное множество всего, не попавшего на бума-
гу, – я не могу с такой скоростью, да и зрение не схватывает; пока
пишешь – смотришь в лист, пока смотришь по сторонам – время
уходит, пауза, её не пишешь. Наверное, в этом процессном отли-
чии есть разница в порождении стихов и прозы. Но не хочется
об этом сейчас.
Шумит листва где-то наверху: я слышу шум, чем-то он мне уди-

вителен, радостен. Так писать может каждый, и в то же время ровно
так – никто. Отсюда начинается всеобщее сходстворазличие. Жен-
ские голоса всё выше. Смех.
Два обстоятельства диктуют следующий абзац. Первое – тра-
диция японских прозаиков и второе – особенность уже прочно
прописавшегося тут Набокова пересекаются в одной точке: внима-
ние к описанию растительного и животного мира. Поэтому, отда-
вая дань и японской прозе и Набокову разом, скажу, что листва,
шумящая тут уже на протяжении четырёх страниц (незримо), при-
надлежит нескольким деревьям вида дзельква пильчатая (Zelkova
serrata) семейства ильмовых (вязовых).
Впервые это непроизносимое по-русски название «дзельква
пильчатая» встретилось мне в рассказе Кадзии Мотодзиро «Пей-
заж одного сердца» (или «Картина одной души», или ещё как-то),
который я в своё время переводил. Приехав в Японию и впервые
увидев эту дзелькву пильчатую, которая по-японски называется
гораздо короче и изящнее – кэяки, – я испытал что-то похожее на
то, как если бы встретил заочно знакомого человека, кого-то, о ком
тебе много рассказывали, о ком знаешь уже столько, сколько не
знаешь о некоторых, с кем действительно знаком и дружен. Прият-
ное дерево, гладкая кора, мелкие, изрезанные по краю листья.
Тем временем давно стемнело, веранда опустела, и если возмож-
но было бы бросить взгляд на неё, эту веранду, несколькими часами
ранее, то за тем столиком, где только что сидел я, видны были двое:
ко мне в тот момент подошёл один человек, мой знакомый сту-
дент – японец Нобукава, который (это выяснилось буквально толь-
ко что, в те самые пару часов назад) как раз занимается Набоковым:
сравнивает русские и англоязычные его произведения – те, кото-
рые существуют на двух языках. Трактат, над которым он работает,
носит название «Курсив мой». Тут бы Нобукаве впору блеснуть
знанием русской фразеологии, сказать что-то насчёт ловца и зверя,
правда, неясно, кто есть кто и кто куда бежит.
Опустилась ночь, всё действие перенеслось в библиотеку, где
этажом ниже сидит – и сегодня, и вчера, и завтра будет сидеть
непременно – все дни напролёт сидит моя знакомая, сокурсница,
китаянка по имени Лань. Случай не привёл убедиться, насколько
её имя (которое на китайском означает «буря», «шторм», «гроза»),
явно отдающее по-русски чем-то изящно-стремительным и пар-
нокопытным, коррелирует с её быстроногостью, но просиживать
пятую точку она умеет виртуозно. Можно на спор, с кем угодно,
в любое время подняться на второй этаж библиотеки в кампусе
Комаба, и наверняка Лань окажется там.

Усидчивости подобного уровня, конечно,
можно позавидовать, но, с другой стороны,
кто обещал за усидчивость вознаграждение
вроде того, что удаётся заполучить челове-
ку, в голову которого внезапно забрела удач-
ная строчка, чудесное созвучие? Кто знает,
быть может, в таком отшельничестве есть
какая-то ведомая только самому отшельни-
ку радость…
Сколько уже я писал об этом в разных
тетрадях, в разных местах и временах, и
Ульям Смит Кларк всё равно зрелище это не даёт мне покоя.
Напротив здания библиотеки находится
корпус, где каждый вечер, подобно Лани,
усердные студенты японцы занимаются во всяких, как это у нас
раньше называлось, кружках и секциях. Ровно сейчас я одновре-
менно вижу четыре группы, увлечённые разными танцами, каждая
в своей отдельной «бальной» комнате. Ещё в одном помещении,
по соседству с танцорами, происходит что-то вроде собеседова-
ния, смотр-конкурс, как на кинопробах. Казалось бы, прекрасно.
Да, прекрасно, но почему-то чудовищно. Что происходит с моим
внутренним устройством, почему «нормальное», «правильное»,
с пользой, с умом и сердцем времяпрепровождение в моих гла-
зах выглядит чем-то диким? Разве до такой степени развалилось
и пришло в упадок всё былое, что всякое проявление осмыслен-
ной, целеустремлённой жизни кажется мне невероятным? Что-то
здесь не так. Но с кем? В чём дело? Что-то внутри меня в очеред-
ной раз даёт себя знать, когда я вижу любое проявление – пусть
даже самое замечательное – коллективного сознания: оно видит-
ся мне нездоровым. Издалека движения этих молодых танцоров
кажутся какими-то автоматическими, слишком уж правильными
и выверенными, будто движутся манекены в витрине (мне легко
рассуждать, в танцах я ровным счётом ничего не смыслю).
Как известно, В.И. Ленин нам завещал учиться, учиться и ещё
раз учиться. Цитата оборвана, как и положено любой цитате, к тому
же успела обрости недостоверными апокрифами, как то: «учиться,
учиться и ещё раз учиться торговать», «…учиться коммунизму»
и пр., но речь не об этом. Видимо, потому троекратно, что, как ни
крути, Бог любит Троицу. Несмотря на это, впоследствии как Лени-
на, так и его завещание подняли на смех. Поэтому теперь, даже если
кому-то и придёт в голову последовать завету Ильича в его общеиз-
Знаменитая фраза У.С. Кларка на японском.

Каллиграфия Нагамори Сокю (2012)
вестной куцей форме, авторство отобьёт всякую охоту. Японцам же

такое умонастроение незнакомо: ленинский тезис помимо всякого
Ленина с младых (и красивых, аккуратно отполированных) ног-
тей заложен в операционную систему каждого и каждой. Вдобавок
к высказыванию американского агронома Уильяма Смита Кларка:
«Boys, be ambitious!»* Лишний раз повторять не надо.
* Уильям Смит Кларк (1826–1886) — американский химик, зоолог, агро-

ном. В 1876–1877 гг. восемь месяцев провёл в Японии, занимаясь препода-
вательско-миссионерской деятельностью в сельскохозяйственном училище
г. Саппоро (Хоккайдо), ныне университет Хоккайдо. Считается, что упомяну-
тая фраза была произнесена Кларком в адрес десятка студентов, пришедших
попрощаться с профессором перед его отплытием из Японии.
Эта глава совершенно неожиданно началась с рюкзака. С рюк-

зака на плечах одной японки, спускавшейся по ступенькам на стан-
цию, – я заметил её перед приходом поезда; она не торопилась, и я
успел разглядеть надпись на её рюкзаке: «Taras Boulba».
Таких смешных, случайных нелепостей вокруг сколько угод-
но, поэтому, думаю, не убудет – ни у них, ни у меня, – если одна
из таких глупостей попадёт сюда совершенно без всякого смысла.
Но как так вышло? Центр Токио, XXI век – при чём тут Гоголь?
Тем временем случился совершенно иной день, два дня спустя
после встречи с рюкзаком, но глава решила продолжиться имен-
но в этот день. Я не возражал и уселся в прохладе третьего этажа,
всё перед тем же окном с видом на здание, по вечерам наполненное
культурно-танцевальной самодеятельностью.
С утра шёл дождь, дальше весь день небо заволакивали непро-
глядные, монотонные серые тучи, и только во вторую половину
немного разъяснилось.
После занятия (одного, чтобы задать утру верный темп), пере-
курив и перекинувшись парой фраз с преподавателем (какого
предмета? Не суть важно, название имело довольно слабое отно-
шение к наполнению, чем меня и привлекало: всё дело в личности),
я отправился в ближайшее отделение банка «Мицубиси» заплатить
за Интернет. Рядом с университетским кампусом Хонго (в отличие
от Комабы, которая промелькнула в предыдущей главе, Хонго –
солидное место в центре Токио, старинное здание университета)
есть отделение банка, куда я хожу платить за Интернет каждый
месяц. Откуда взялась эта неожиданная верность месту, сказать не
берусь, но в результате один старательный служащий банка, помо-
гавший мне разобраться с автоматом АТМ, похоже, меня запомнил
и, смирившись с моей тупостью в ситуации общения с местной тех-
никой, покорно, с неизменным терпением и выдержкой нажимал за
меня на нужные кнопки.
По завершении ежемесячного ритуала я вышел в жару и духоту
перекрёстка улиц Хонго и Касуга, спустился в метро на станции
«Хонго Сантёмэ» и решил доехать до Симбаси, откуда можно пере-
сесть на ветку Юрикамомэ (что значит «озёрная чайка»), которая
уже не метро, она что-то вроде монорельса, идёт поверху, по мосту
на уровне четвёртого-пятого этажа, и уводит на искусственный
остров Одайба, в бетонно-каменные дебри примерно сорокалетней
давности; делая петлю перед тем, как въехать на Рэйнбоу-бридж —
Радужный мост, выкрашенный в совершенно нерадужный белый
цвет, но по погоде, иначе было бы слишком вызывающе, – поезд

на колёсном, с резиновыми шинами, ходу, позволяя сидящим
внутри бросить последний близкий, близорукий взгляд на окру-
жающие многоэтажные коробки (никто не бросил, только я, неиз-
менно, пока не уснул, но это будет дальше), наконец оказывается
под широченным полотном моста; сверху и по бокам несутся в обе
стороны по большей части грузовики и контейнеровозы, мелька-
ют железные перекрытия, мост кончается, и состав оказывается на
острове, в общем не более искусственном на вид, чем, так сказать,
материковая часть Токийского залива (длина этого предложения
даёт весьма примерное представление о длине моста: предложение
кончилось, а мост ещё нет).
Когда поезд переехал на другой берег, меня сморил сон. Време-
нами приоткрывая глаза, я замечал то невесть откуда взявшуюся, но
не удивляющую своим здесь присутствием статую Свободы, отно-
сительно миниатюрную по сравнению с оригиналом, то колесо обоз-
рения, то какие-то многочисленные и столь же многофункциональ-
ные центры, кубический дом с огромным вписанным внутрь шаром,
овальные дома, инкрустированные прямоугольниками, и иногда, что
нетривиально и неожиданно, пустыри. Как ни странно, в этом пере-
насыщенном всякой всячиной городе есть место, заполненное акку-
ратным пустырём. Табличка «Олимпик-виллидж» намекает на то,
что это запустение в скором времени наполнится чем-то олимпий-
ским: уже помянутый здесь добрым тихим словом мэр Токио Иси-
хара Синтаро, по совместительству ещё и писатель, справедливости
ради отметим, вполне бездарный в обоих качествах, спит и видит,
как в 2014 году в Токио пройдут Олимпийские игры, – по крайней
мере, флажков с рекламой светлого олимпийского будущего в горо-
де полно уже загодя, слоган гласит: «Япония – сдюжит!» (вольный
перевод, тяготеющий к безвольному, по контрасту с воодушевлени-
ем призыва 日本だから出来る！). Впрочем, больше я ничего не вижу,
только слышу, как объявляют станции, и примерно в голове пытаюсь
прикинуть, сколько осталось до конечной, достигнув которой имеет
смысл перейти в последний вагон, который, по известному закону,
станет первым, и отчалить обратно «на материк» с тем, чтобы выйти
на той же станции, где и сел, не заплатив, таким образом, всей суммы
маршрута, а только символические сто йен.
Промотаю вперёд всю дорогу назад и скажу злорадному чита-
телю, что номер мой не прошёл: с меня содрали по полной, турни-
кет не выпустил меня ни за сто йен, ни за сколько-то ещё, вместо
этого ко мне подошла милая девочка в униформе со значком, изоб-
ражающим озёрную чайку, и спросила, откуда я еду, где сел. Я от
неожиданности сказал правду, за что и

поплатился. Странное дело, помнится,
осенью прошлого года мы с приятелем,
математиком, приехавшим в Токио по
работе, чудно прокатились этим же
маршрутом, и автомат был к нам вполне
радушен.
Выйдя со станции на улицу и ока-
завшись на деревянном балконе-помос-
те, застеклённом по краям, по которому
пешком совсем недалеко до конечной
станции «Симбаси», что значит «Новый
мост», я прошёлся по отведённому
японским архитектором пространству,
подивился на странной формы антро-
поморфные пятнистые фигуры, похо-
жие на инопланетян, куда-то ползущих,
почему-то на корточках; одна группа
этих существ количеством не помню
сколько штук (особей?) ползала вокруг
настоящего (?) дерева друг за другом,
так что голова каждого ползущего прак-
тически утыкалась в зад ползущего впе-
реди. С функциональной точки зрения
пятнистый инопланетный ансамбль
подразумевал собой скамейки. Впро-
чем, никакого диссонанса в этих фигу-
Искусство, рах не было: подобные элементы сумас-
выходящее за рамки шедшего Диснейленда разбросаны по
Токио всюду, будто эти уроды призва-
ны оживлять стеклобетонные заросли центральных и окраинных
районов. Если кому интересно, обо всём этом изрядно, но притом
коротко и ярко написал Дональд Ричи в одном из эссе о Токио.
О статуе Свободы там тоже есть.
Юриэ ждала меня на станции «Сибуя». В тот день мы усло-
вились пойти в «Бункамура» посмотреть новую выставку, кото-
рая только что открылась. Выставка называлась Visual Deception.
Концепция такая: в Токио завезли собрание объектов искусства,
отобранное по принципу обманок, чего-то игрового, необычного.
Искусство, выходящее за рамки, вылезающее за края холста. Пара
скульптур, «объектов», в основном же картины и гравюры. Меня,
в целом скорее равнодушного к европейской живописи, за редким
исключением, в рамках (sic!)

этого мероприятия забавляло
другое: посетители. Например,
образцовая японская студенточ-
ка каких-нибудь младших кур-
сов старательно конспектирует
содержание подписи к овощной
композиции Арчимбольдо; пара
старушек, зачарованно глядя-
щих на чёрный круг, кажущийся
плоским, но в действительности
имеющий форму полусферы (за
чьим авторством – не счёл необ-
ходимым справиться); согбен-
ный японский старичок в клет-
чатой рубашке и клетчатой же
панамке ходит полукружьями –
если бы не стена, ходил бы кру-
гами – вокруг скульптуры: так Sagan / サガン*
посмотришь – профиль в шляпе,
а эдак зайдёшь – зайчик. Понят-
но, старичку милее зайчик. Галерею образов и живых типов можно
длить и длить, не стану. Добавлю пару деталей относительно Дали
и Магритта. Возможно, рискую навлечь на себя обвинения в нетон-
кости и нечувствительности, но их оригиналы, особенно любимо-
го мной годами ранее Дали, на меня не произвели ровным счётом
никакого впечатления. За рамки (позолоченные, под стать иконам,
оклады) вылезает, но и только. Выпирает, скорее. Торчит. Отчего-
то в каталогах все эти картины казались более выразительными.
Тот день не закончился одним лишь картинным приобщением
к прекрасному. Та же самая многофункциональная «Бункамура»
вечером ожидала нас, чтобы порадовать фильмом «Саган» – слово,
милое японскому уху ввиду удачного соответствия островной фоне-
тике. История жизни французской писательницы. Кино вполне
жанровое, ожиданно-предсказуемое. Имени режиссёра не запомнил.
Элегантен, вихреобразен, взбалмошен образ этой французской
блондинки с короткой стрижкой – тем и привлекателен. Не знаю,
впрочем, что привлекательного в этом характере находит совре-
менный японский зритель.
* В японском есть два слова-омофона, читающиеся [sagan]: «песчаник»

(砂岩) и «левый берег» (左岸).
Стемнело, район Сибуя вечером – привычный, уже порядком

надоевший бардак с элементами организованной распущенности,
картина стабильного ежевечернего угара. Здравствуй, грусть.
Мы сидим в кафе. Юри рисует в блокноте свои впечатления от
недавно прочитанного Кундеры («Невыносимая лёгкость бытия»
на японском) и каких-то рыб, зачем-то плывущих в Италию.
Я записываю под неведомо чью диктовку:
Tristia
Памяти Ф. Саган
Понурый вечер кофе горький свет

Насыпешь сахару не делается слаще
Фортепианный правильный этюд
Невесть откуда с улицы ли с неба
Торшера рыжий абажур и вроде свет
Теплее должен быть ещё теплее
Но не становится теплее нет
Свет переходит в звук и тлеет тлеет
Ну, здравствуй грусть. Смотрю тебе в лицо.

Оно в морщинах: кокаин и виски –
Дорожки эти до добра не довели,
Но кто искал добра? Огромный особняк,
Ты в нём одна. Прислужница не в счёт.
Подруга смылась загорать на море.
Ты поседела, грусть. Ты переходишь в горе.
Твой сын по пляжу медленно идёт.
Английский паб в районе Китидзёдзи – аналогичного плана

пабов в Токио довольно много.
Я никогда не понимал европейцев, которые даже в какой-
нибудь экзотической загранице, совсем, казалось бы, не похожей
Юриэ Сибуя. Женские образы, шляпа Сабины (по Кундере)

и рыбы, плывущие в Италию
на их родную Германию или Великобританию, предпочитают куч-

коваться в каких-нибудь «Старбаксах» или вот такого рода барах
или пабах, которых и без того хватает в их странах. Не понимал и
по-прежнему не понимаю, однако самому иной раз без всякой ком-
пании приятно выпить порцию-другую виски или какого-нибудь
стаута в соответствующем заведении. Общее же правило такое:
предпочитай кухню того места, где находишься. Привычные вещи
есть и в привычных местах, местные же вещи есть только в соответс-
твующих местах. Не удивлюсь, правда, если какие-нибудь эксперты
придут к выводу, будто бы лучшие в мире спагетти готовят в каком-
нибудь токийском итальянском ресторане в Янака или на Гиндзе.
Раз уж речь зашла сугубо в гастрономические области, нельзя
не сказать о кофе. Этому напитку в Японии придаётся какое-то
культовое значение. Многие, опять же европейского плана, кафе
напоминают химические лаборатории, не оставляющие никаких
сомнений, что напиток, который вам подадут в китайском фарфо-
ре, экспортированном в Европу, а оттуда в Японию, будет высшей
пробы; сортов кофе также насчитывается несметное количество.
Единственная разность – способ приготовления кофе в турке не
встречается; здесь в почёте импровизированная «дрип»-кофеварка:
в керамическую воронку с крошечным отверстием внизу и широки-
ми полями (класть на чашку или на кофейник) помещается бумаж-
ный фильтр по форме самой воронки, в него насыпается кофе не
слишком мелкого помола, следом тонкой струйкой по периферии
воронки наливается кипяток – из медного чайника с гнутым тон-
ким носиком, например.
На этом покончим с гастрономическим краеведением, каким бы

привлекательным оно ни было. Антураж заведений заслуживает
отдельного трактата, но дождёмся более подходящего случая. Мно-
жество деталей пугает: боюсь не охватить памятью всего разнооб-
разия. Стаут медленно, но верно даёт себя знать, самое время выйти
проветриться в ночную – нет, не прохладу, отнюдь, увы и ах: в июне
здесь порядком душновато. Дожди не приносят прохлады, только
усиливают влажность; гроз нет и в помине, оттого нет и разрядки,
только нагнетание, без разрешения. Искусственная прохлада поме-
щений – единственное, что остаётся в качестве альтернативы.
«Позавтракав» чем нашлось в холодильнике и приоткрыв окно

понять погоду – обычная уже, за месяц устоявшаяся равномер-
ная, но терпимая, умеренная духота, – я оделся в уличное, сел на
велосипед и поехал куда глаза глядят. Это ли не свобода, о которой
столько твердят всевозможные, очевидно, глубоко несвободные
люди? В чём ещё она может выражаться, кроме как в свободе пере-
мещения – в пространстве страницы и в пространстве собственно
пространства, доступного паре
колёс с цепным приводом?
Дома закончился кофе, и я
направился в знакомую кофей-
ную лавку – заодно повидать
продавца, приятного японца
средних лет, застёгнутого на все
пуговицы (в прямом, рубашеч-
ном смысле), этим как бы под-
чёркивая крошечные размеры
своей кофейной лаборатории,
где посетителю предлагалось
испробовать желаемый сорт
бесплатно. Попал я в эту лавку
впервые (просто набрёл случай-
но) по пути в дом-музей одного
художника ХХ века, Оно Тада-
сигэ. Кофейная лавка оказалась
на углу, кривая улочка уютно
Оно Тадасигэ. «Река в Хиросиме» заворачивала под железнодо-
(1966) рожный мост поблизости, звук
колёс проносящихся электричек

был слышен внутри кофейного
царства.
В тот раз я случился единст
венным прилетевшим на запах
кофейного зерна, которым веяло
из раскрытой двери с надписью
на японском: «10 шиллингов,
6 пенсов». Хозяин уделил мне
изрядно внимания. Разговори-
лись, я сообщил, куда направ-
ляюсь, – была так называемая
«Горудэн уикку» («Золотая
неделя») – ежегодные майские
выходные, специально отведён-
ные для осмотра всевозможных
музеев, которые к этому времени
обычно готовят что-то особенное
(впрочем, это постоянно меня- Оно Тадасигэ. «Птица головы»
ющееся «особенное» и без того (1960)
представляет ассортимент япон-
ских музеев и выставок круглый год), и хозяин решил на всякий
случай справиться для меня, работает ли музей художника. Найдя
в Интернете адрес и телефон, он сделал звонок и предупредил кого-
то там в музее, что где-то через час к ним пожалует иноземный
посетитель. Чтоб дождались. Я подивился радушию и, пообещав
заехать на обратном пути и поделиться впечатлениями, а заодно
лишний раз поблагодарить и всё-таки купить каких-нибудь зёрен,
скорее засобирался к выходу и в седло, чтобы успеть ко времени.
Каждый раз, заканчивая абзац, я не знаю, чем обернётся про-
должение: куда свернёт невидимая, пока шагу на неё не ступишь,
строка; возвысит или понизит свой голос это самое невидимое,
диктующее начало, зачем-то помешавшее мне упомянуть сверчков,
от которых я загородился окном минувшей ночью; помешавшее
мне сказать об отсутствии форточки в моём окне в частности и в
японских окнах вообще, гласящее извечное, излюбленное моё «или
всё, или ничего»… И зачем вдруг в этой паузе, под классическую,
неслышную здесь, но присутствующую фоном этих строк музы-
ку, сверчки и форточка вдруг всплыли и проявились ни к селу ни
к городу? Неведомо. Хоть бери их в заглавие: «Сверчки и форточ-
ка». Тема не раскрыта, но намечена. Со скрипом.
В положенное время в читальный зал филологической библио

теки – уже упоминавшееся старое здание университета в Хонго,
подвальный этаж, окна на воспетый в романе Нацумэ Сосэки пруд
Сансиро – приходит служащий, и по очереди эти самые окна – во
всю стену – зашторивает плотными бежево-розовыми шторами.
Происходит это примерно в сумерки, где-то от шести до семи, когда
освещение уже неясно, день начинает прощаться, как бы извиняясь:
я своё уже сделал, дальше без меня, но с огнём, – и подходит вечер,
темнота. Известное дело: утро – именно сам рассвет, и вечер –
именно то время, когда собственно темнеет, – происходят быстро.
Быстротечность эта на то и даётся, чтобы в её протяжение, пусть
короткое, быть сосредоточенным только на ней; в рассвет смотреть,
как светает, в часы заката – любоваться закатом. Почти никогда
не удаётся ни того, ни другого, но в этом постоянном «мимо» есть
что-то сродни невозможности ухватить то, о чём пишет Набоков
в «Даре»: вот оно, сейчас пойму, сейчас ухвачу…
Моё время устроено так. Ложусь в четыре примерно утра –
последнее время это вошло в нехорошее обыкновение, – и в окно,
за край занавески, в мой первый этаж входит тихий рассвет, пред-
вещаемый птичьими переливами; робко голубеет за стеной сосед-
него корпуса ночное небо, вскоре сквозь дрёму я замечаю, что уже
почти совсем светло, и ещё через какое-то время – если день не пас-
мурен – откуда-то уже сверху, не в лоб, а с краю, под углом – про-
бивается солнце. Как в такое время рвёшься, несмотря на наконец
подступивший сон, встать и провести день в ритме природы, солн-
ца, светового дня, чтобы оба эти времени – моё и солнечное – сов-
пали наконец… но нет. В итоге с тяжёлой головой отдираешь себя
от кровати уже за полдень, и всё повторяется. Жизнь в противофа-
зе. Ощущение неправильности и невозможность перемены ритма.
И каждый раз – где-то на грани – ловится это ощущение, ухваты-
вается что-то, чего, кажется, не ухватить, если войдёшь в норму,
ради этого и расставляешь себя в виде ловушки – но на что, что ты
собрался ловить? Мещеряков-сэнсэй как-то заметил, что русские
обычно ловят две вещи: или кайф, или щуку.
Библиотека закрывается через полчаса, но я успею.
В положенное время с потолка звучит лилейный женский
голос, сообщающий, что до закрытия остаётся пятнадцать минут
и надо начать подготовку к завершению работы, ставить книги на
место – буквально в таких словах ежевечерне звучит эта притор-
ная напоминалка. Сегодня я не дождался этого голоса – когда он
привычно наполнил зашторенную комнату, я уже шёл по улице

Касуга в сторону станции «Суйдобаси», что в данном случае пусть
называется «Акведук».
6
Южный ветер принёс
ароматы деревьев и трав
в наши покои.
Неизвестный автор
В Москве, весь на нервах, я готовил какие-то бесчисленные,

безумные документы. Предстояли письменные собеседования с
тремя профессорами, которых звали Ура Масахару, Сугавара Кацуя
и Ясуока Харуко. Последняя оказалась дочерью известного японско-
го писателя Ясуока Сётаро, которого я в своё время пытался читать
в оригинале. Профессора Ура и Ясуока прислали мне свои вопросы
по электронной почте, я ответил сколько мог развёрнуто. А Сугава-
ра на связь не вышел вообще. Понятно, что именно он и случился в
итоге моим местным научным руководителем. Профессор Сугавара
оказался специалистом по английской и американской литературе
в её сравнительном аспекте с родной японской, в связи с чем распре-
деление моё выглядело довольно комично, полагаю, для обоих.
В день нашего знакомства, точнее, когда меня наконец-то ему
представили – это было «удобное» время обеденного перерыва, –
Сугавара формально поинтересовался, сколькими иностранными
языками, кроме японского, я владею, а услышав ответ, потерял
всякий интерес ко мне и погрузился в припасённую коробочку
с бэнто. Надо отметить, что японский филолог-компаративист
в моей локальной жизни на протяжении отпущенных полутора
лет участвовал минимально, за что я ему искренне признателен,
бумажки же все необходимые для меня писал мгновенно и безро-
потно. Видимо, так и выглядит идеальный руководитель стажёра-
исследователя.
Когда в очередной раз понадобилась очередная что-то там реша-
ющая бумажка, я приехал в Комабу, где и началась вся эта писани-
на какое-то время назад.
Сугавара оказался на месте, правда, не совсем на своём, а на
пять этажей выше. Приветствовал меня фразой, которая на русский
манер звучала бы чем-то вроде: «О, глядите-ка, тов. Беляев пожа-
ловал! Сколько лет, сколько зим!» Я сразу решил перейти к делу.
Сугавара без тени недовольства мгновенно дал своё письменное
благословение. Я поблагодарил наставника с этой и прикрыл дверь

с той стороны.
В окне, которым заканчивался коридор, были видны далёкие
горы к западу от Токио, куда всякий раз от одного взгляда мани-
ло со страшной силой. В окне с противоположной стороны видне-
лись небоскрёбы Синдзюку, токийская телебашня, а на ближнем
плане – огромные деревья во дворе кампуса. Ясная погода с безоб-
лачным небом, в которую хочется жить и работать, но больше всё-
таки жить. Я вызвал лифт и покинул этаж Сугавары с чувством
облегчения.
Вообще, оказываясь в этом бетонном корпусе, где, в частнос-
ти, располагался кабинет-офис Сугавары и заодно весь факультет
сравнительных культур и литератур, я всегда впадал в некоторую
апатию. Какой-то гул непонятного происхождения в районе лифта,
странный пластиковый, химический запах, одинаковые кабинеты,
двери… Стены обклеены объявлениями, возвещающими о бесчис-
ленных конференциях, которые, в частности, Сугавара организует
и проводит, всевозможных симпозиумах, мероприятиях, короче
говоря, всяческих «активностях». Что-то подобное я чувствовал
в самом начале этого письма, глядя из окон библиотеки на ежеве-
черние уроки танцев.
Двери в профессорские кабинеты и аудитории оснащены вер-
тикальными стеклянными вставками. Чтобы было видно, что про-
исходит внутри. Не иначе как меры против сэкухары*, многочис-
ленные памятки о которой в свободном доступе имеются в отделе
по работе со студентами. Даже в учебнике японского текст про это
есть. Тема, без которой нельзя обойтись.
Доехав до Хонго, в который раз в каком-то диком, в прежние
годы сказали бы «неистовом», волнении входил я в русский отдел
библиотеки Токийского университета и хватал, жадно хватал
с полок всё подряд, на что в тот момент падал глаз, чего просила
душа: Ходасевич, Иванов, Набоков, Битов, Розанов, Шестов, опять
Набоков… Это чтение было мне необходимо, как штампованный
воздух, тем паче что многие из перечисленных были эмигрантами
и писали о загранице.
Официальный, положенный учебный процесс, в котором я
поначалу бойко участвовал, быстро мне надоел: я понял, что гораз-
до больше пользы мне приносит моя «индивидуальная програм-
ма», к тому же курсов, непосредственно связанных с темой моего
исследования, которая стремительно менялась в моей голове
* Сокр. от англ. sexual harassment.

Сравнительная антропология
Письмо времён Токугава
день ото дня, в учебной программе практически не значилось. На

факультете сравнительных культур и литератур в Комаба предпо-
лагались самые разные курсы, из которых получалась невероятная
сборная солянка: философия Хайдеггера, структурная лингвистика
(генеративизм), поэты озёрной школы, монтаж Эйзенштейна как
философия, чтение и перевод надписей на гравюрах Кёсая (чита-
ла местная американская звезда, профессор Кэмпбелл), гендерная
геополитика, история японской музыки (читала местная немецкая
звезда, профессор Гочефски) и т. д.
В Хонго мне приглянулся непредусмотренный для меня курс
по чтению средневековых писем. Преподаватель, тишайший,
милейший и интеллигентнейший Масуда Такаси, приезжавший
раз в неделю из Нагоя, рифмуется с Бологое, всё разбирал на
доске и писал при этом невероятно красиво. На последнее занятие
он принёс свиток, развернул и стал комментировать: вот, дескать,
письмо, адресованное сёгуну Токугаве Иэясу шестым принцем
монаршего дома Фусиминомия Кунисукэсинно по имени Сонтё
Хосинно, который был настоятелем буддийской школы Тэндай.
Сонтё Хосинно (1552–1597). Письмо к Токугава Иэясу
Письмо служит ярким примером стилистики домовых школ

оиэрю и т. д.
Я писал, занимался переводами и всё с большим увлечением
погружался в мир японской каллиграфии сёдо. Под руководством
сэнсэя Сато Дзуйхо (настоящее её имя Кэйко, а Дзуйхо – твор-
ческий псевдоним, гаго), чей дом и имевшаяся в нём комната для
занятий во втором этаже – подняться по внешней лестнице и
просто открыть, не нажимая на кнопку звонка, при этом звякнет
колокольчик – находилась рядом с Хонго, в старом, низкорослом
районе Янака, у станции метро «Нэдзу». В течение года я осваивал
китайский памятник династии Хань, 185 год нашей эры; это была
каменная стела под названием «Цаоцюань», переснятая на бумагу
и изданная в виде учебного пособия по стилю рэйсё. Как я нашёл
своего сэнсэя – отдельная история, сейчас нет места и времени на
такой длительный экскурс. Но главное, что именно благодаря бабу-
се Сато (так уж, любя, я её про себя окрестил) всплыл в туманном
осеннем будущем этого года тот самый университет Дайтобунка,
в котором нашлось отделение каллиграфии, куда я вознамерился
попасть хотя бы вольнослушателем (самое милое дело), для чего и
предстал перед ясными, со слоем стёкол очков, очами сэнсэя Суга-
вары страницами выше.
Я читаю интервью Набокова, сравниваю «Бледный огонь»
в переводе Веры Набоковой с переводом Ильина и Глебовой –
«Бледное пламя». На это уходит час, после чего я ставлю на место
взятых книг зелёные пластмассовые книгозаменители с бумаж-

ными вставками, на которых предварительно записываю остро
отточенным карандашом (да, опять привет от В. В.!) выходные
данные – не один Набоков такой педант, тут вся страна такая, и
превзошла она в этом педантизме весь остальной мир – и иду в
сторону станции метро «Хонго Сантёмэ», чтобы по линии «Мару-
но ути» добраться до станции «Ёцуя Сантёмэ» (всем известно,
что это называется «дать крюкана»), где в семь вечера у меня урок
русского, который я преподаю одной милейшей японской барыш-
не по имени Хана («цветок») и по фамилии Фудзивара (без ком-
ментариев).
Дождя нет. В Токио жара около тридцати. Кампус Хонго.

Я сижу на паре, которую ведёт очередная приглашённая знамени-
тость. Японский профессор, известный своим переводом кэррол-
ловской «Алисы». Той, которая в Зазеркалье. Интересно, сколько
раз эту вещь переводили на японский? Наверняка раз десять, если
не больше.
Профессор одет в гавайку, читает лекцию в откровенно хамс-
кой манере, издевается над студентами, подкалывает, провоциру-
ет и вообще всячески пытается заставить думать. Эффект нуле-
вой. Отвечать сэнсэю не принято, даже если есть, что ответить.
Положено иметь вид нескрываемо бестолковый, дабы уразуме-
нием своим не смущать, ну и далее по тексту, цитата неточная.
Раздаточные материалы призваны привлечь неучаствующих в
дискуссии и молча расширить их растущий кругозор. Вот, прошу
вас, взгляните.
Резко меняю линию повествования.
Вставная новелла.
Представьте себе такого человека: ему за шестьдесят, он аме-

риканец, живущий в Японии уже более – с каждым днём всё
более – тридцати лет. Жена – японка. Дочка пяти лет. Квартира
в старом районе Токио. Должность профессора в одном из много-
численных частных университетов. Не в самом престижном, но
вполне известном, со своим статусом; когда-то этот университет
даже соперничал с самым сильным частным токийским универси-
тетом Васэда, где учился всем известный умница Мураками Хару-

ки и далеко не всем известная умница Тавада Ёко. Слова общего
рода.
Итак, в общих чертах обстоятельства человека обрисованы.
Он преподаёт американскую литературу, занимается переводами
с японского, сам пишет стихи. Так сложилась жизнь, обстоятель
ства, конъюнктура, что угодно – его мало публикуют, он неизвес-
тен в своей стране в том качестве, в каком хотел бы, да и в любом
другом тоже.
Если вы встретитесь с этим человеком, схо' дите с ним выпить,
то неизбежно почувствуете какое-то тягостное неудовлетворение,
царящее в душе этого тихого американца. Он предпочёл островное
спокойствие и вполне безбедное существование американскому
образу жизни, который тихо ненавидит. Он составляет свой архив,
с которым не знает, что делать дальше. В архиве – стихи, переводы,
мемуары, – словом, всё, что, по его мнению, может представлять
какую-то ценность, итог всей жизни.
В настоящее время, в его шестьдесят с лишним, основным сти-
мулом и интересом жизни для него является питие алкогольных
напитков. В основном пива, джина с тоником, чего-то не очень
крепкого. Страна располагает: в каком-то смысле общее настро-
ение, стиль, дух всего окружающего можно определить словом
«lights».
Грустно смотреть на такого человека, печально находиться в его
компании, но каково быть таким человеком? В чём тут дело? Ощу-
щение, которым веет от любого эмигранта, изгнанника, инородного
элемента, вносящего дисгармонию в окружающую его иную среду
и саму эту дисгармонию в себе заключающего? Да, но не только.
Будь указанный умозрительный человек вполне – это самое мерз-
кое слово – «успешным» писателем и в стране проживания, и у себя
на родине – что бы изменилось?
Ничего. Вот другой пример. Другой американец, помоложе,
признанный знаток в своей области (допустим, в японской литера-
туре XIX века), преподающий в самом престижном, да, том самом,
Токийском государственном, бывшем императорском. Масса вос-
торженных студентов-почитателей, мечтающих походить на своего
кумира-интеллектуала во всём, вплоть до манеры одеваться (разу-
меется, какая-то дорогая марка, вроде Hermes, здесь так носят).
Еженедельные телеэфиры, во время которых он рассказывает
японцам об их же литературе и культуре на их же языке. Чего ещё
желать? Жизнь локально, а то и глобально удалась, радужные пер-
спективы, всё отлично.
И всё равно не всё слава богу. Есть существенное смягчающее

обстоятельство: второй, внешне преуспевающий американец не
испытывает мук творчества пишущего человека. Из-под его пера
исправно выходят статьи исключительно на японском, свой род-
ной язык он предпочитает не использовать ни устно, ни письменно.
Может быть, в этом причина… чего?
Эти два человека, два умозрительных персонажа, современни-
ка, живущих в одном и том же Токио, пусть они встретятся здесь,
в моём невидимом постраничном присутствии, посмотрят друг на
друга и скажут, вернее, не скажут, а просто молча, с пониманием
посмотрят друг на друга: точно так же, случайно встретившись
взглядами, как будто по установленному негласному правилу,
понимающе, со смыслом, улыбаются друг другу двое иностранцев,
едущих на соседних – одна вверх, другая вниз – лестницах эскала-
тора токийской подземки.
Китидзёдзи, один из многочисленных пабов между станцией и

парком «Инокасира». Я пью вишнёвое пиво «Ламбик», за окном –
ночь, следующая за той самой ночью, когда в небе, в безумно кра-
сивом, ясном, прозрачном ночном небе, в полную луну седьмого
месяца должны встретиться – раз в год – Волопас и Ткачиха.
Как описать ревность, на которую человек не имеет права и
всё же имеет это право? Внутри у него горит и перегорает в своей
неразделённости чувство страшной силы, ею же подпитываясь…
вот пример вечного двигателя, работающего на топливе в виде
отсутствия топлива. Ничем я не могу помочь этому человеку, чув
ства его так и останутся безответными, и нет у меня слов объяснить,
что это он сам автор собственного горя. Нет более глупой фразы,
популярность которой мне совершенно непонятна: «Мы в ответе
за тех, кого приручили». Приручить человека, если это и возмож-
но, – сплошь на совести того, кто позволил себе быть приручённым,
одомашненным. Паства смотрит в рот проповеднику, и мне жаль
проповедника, как и любого человека, оказавшегося в подобном
положении невольной (или сознательно принятой) власти.
Это как будто бы такой ген в человеке: обречённость на
несчастье, на неустроенность. Стараться что-то с этим поде-
лать – японский метод – бесполезно. Ген не изжить. Кстати,
приведённые в пример люди вполне – со стороны глянуть –
состоялись. И всё же есть что-то в сути их неустойчивое,
Сравнительная антропология. Продолжение (начало см. на с. 179)

несостоявшееся, несчастное. Но это ли не прекрасно? Куда как

более отвратителен реализовавшийся, устроенный, счастливый
человек. Для него всё закончено, он всего достиг, это вызывает
в памяти ещё одного замечательного автора и ещё один чудес-
ный роман. Я имею в виду Бориса Виана и его роман «Красная
трава». Если мне не изменяет память, там есть такой персонаж,
собака по кличке Сенатор. Главная радость в жизни этой соба-
ки – поиск мифической зверюшки под названием гавиан. Пока
гавиан не найден, жизнь собаки исполнена смысла, мы видим
горящие глаза, чуткий нюх, пытливую натуру, короче, твор-
ческую личность, находящуюся в поиске. Но как только цель
достигнута и гавиан найден – жизнь кончилась. Пёс лежит за
креслом, перед ним дохлый гавиан (или не дохлый, всё равно),
взгляд пса исполнен тоски и скорби.
По дороге в университетский кампус Комаба есть кафе с назва-

нием «Mardi». До сих пор всё никак не удосуживался. И вот, нако-
нец, когда деньги, по обыкновению конца месяца, на исходе, случай
выпал. Кафе не разочаровало: прохлада, кофе, стандартный набор,
музыка в меру приятная и ни к чему не обязывающая. Здесь пишет-
ся продолжение.
Жара вполне ожиданно, но, как всегда, внезапно обрушилась
на Токио с официальным приходом лета, о котором было объ-
явлено официальными источниками. Официальные источники!
Магическое словосочетание. Официальный источник представ-
ляется мне в виде водопада или горячего ключа, рядом с которым
вкопана табличка с надписью: «Официальный».
Но продолжаю тему: проедешь километров десять в педальном
режиме – весь мокрый как мышь. Привалы и перекуры в кафе –
единственное спасение. Остановка в пустыне из бетона, асфальта,
железа дорог – здесь, как нигде.
Дорога на этот раз будет описана пошагово: переезд линии
«Кэйо» пройден без паузы, на полном ходу, зато переезд через
рельсы «Одакю» порадовал опустившимся прямо перед носом
шлагбаумом, и покатилось: обычный, экспресс, специальный экс-
пресс, полуэкспресс, четвертьэкспресс… Одавара, Эносима, Хако-
нэ, ещё какие-то места, в которых я был и меня не было, я буду и не
буду, но кто-то там точно был и есть, и, стало быть, вероятно, там
примерно так же, как везде.
Токийским вечером в кафе «Cat’s Cradle» (с чего? При чём тут

Воннегут?) из хороших колонок звучит «Iron and Wine», песня
«Boy with a coin». Напротив – здание в стилистике Гауди.
Здесь я думаю о том, что всегда в моей жизни было ощуще-
ние, что всё – самые мелкие и самые, как на поверку выяснялось,
существенные события и свершения – происходило единственно
верным в итоге образом, но как будто бы без моего участия, скорее
вопреки ему, когда в редких случаях я пытался как-то повлиять на
ход вещей.
Например: почему я вдруг ни с того ни с сего пишу об этом
в Токио? Так вышло. Просто жил да был, учился, что-то читал,
почти не писал, о чём-то думал, к чему-то готовился про себя,
в душе, и в итоге – вот. Какие-то путеводные жизнеполагающие
звёзды, шестерёнки, что угодно, любые метафоры – жили сами по
себе, только извещая о своём расположении. Постепенно я слиш-
ком привык к такому положению дел.
10
Тема: плотность пространства.
Ездишь на поезде в городской черте, и тебя обступает теснота,

плотность пространства. Ты можешь спокойно и ровно дышать
(в вагоне работает кондиционер, и ты даже умудрился простыть),
но разговор о другом. Нет простора для глаза. Глазной предикат,
именуемый взглядом, глядением, глазением, пасётся на мелково-
дье. Пищи масса, но даль не видна. Непрерывной чередой, вплот-
ную к рельсам, тянутся и тянутся бесконечные одинаковые уютные
низкорослые впритирку домики (два-три этажа), садики, большие
зелёные сетчатые кубы – поля для гольфа – и снова сады и дома.
Улочки, переезды, частые станции. Уму непостижимо, как поезд не
задевает своим стремительным ходом, если экспресс, всю эту чере-
ду, вереницу свидетельств человеческого присутствия. А вот так: не
надо смущать и тревожить того, кто рядом, осторожнее надо дви-
гаться, не задевая, не оставляя следа, только разве что в виде покло-
на, улыбки, учтивого взора… Учтивый взор – это не взор наблюдате-
ля, это знак, что-то в адрес другого: спасибо, весьма благодарен, не
смею стеснять, беспокоить и пр. Плотность пространства. В книж-
ных магазинах мне трудно находиться более десяти минут. У меня
возникает стойкое ощущение, что книги своей выставленной ряда-
ми массой давят на меня, давят содержащимися в них чьими-то,
по большей части совершенно ненужными мне, мыслями и суж-

дениями (это так кажется, в порядке сопротивления), потоками
информации, наваленной и перемешанной как попало, по алфави-
ту, по имени автора или названию произведения, – и мне стано-
вится невыносимо тяжко от всего этого. Если так с книгами, то что
сказать, если вокруг с той же плотностью громоздятся стеллажи с
человеческими глазами, руками, полки человеческих ног, этажи и
отделы людей, взятых в массе своей, целиком, и если их даже не
видно, то по косвенным признакам ясно: вот, вот и вот! И ещё вот!
Удивительно, но такое чувство, что окружающие настолько при-
выкли, что не замечают даже самих себя, не то что окружающих
окружающих (повтор намеренный. – А. Б.). Каждый где-то в себе,
глубоко, далеко, и лишь внешне на месте, формально заметен.
Видимо, иначе – никак. И значит, мне ничего не остаётся, как иметь
дело с этим «никак». В иной день, без дождя, при ином настроении
мне бывает отрадно смотреть: вот девушка что-то читает, готовит-
ся к экзамену и наверняка когда-то имела радость прочесть ту же
книгу, что и я когда-то, и это нас с ней роднит неведомым для нас
обоих образом; или вот этот человек средних лет, в рубашке и брю-
ках, с жёлто-зелёным рюкзаком спортивного вида, вроде не вяжу-
щимся с официальной скорее одеждой, но мне мило и это, я тоже
люблю рюкзаки, и пиджак с рюкзаком – замечательное сочетание.
И так далее, и так далее. И опять – сумерки. Не время, а чудо. Не
будни, но праздник. Поезд летит, и темнеет снаружи. Огни стоят
и несутся. Быстрее – которые ближе, и медленнее – вдали. Уди-
вительная вещь перспектива! Дальнее – неподвижно, ближай-
шее – проносится так, что и не заметишь на скорости. С высоты всё
приятнее, не оттого ли всё чаще тянет на крышу, оттуда смотреть и
смотреть, с высоты перспективы? Крыши, крыши, стабильная кар-
диограмма, эквалайзер жилищ, пирамидки и детские кубики – кто-
то вечером заигрался, убрать позабыл, всё оставил как есть и ушёл.
И осталось лежать. И Токийская башня вдали. Вознесёмся. Вспом-
ним Венечку с Курским вокзалом. Вся Япония – Курский вокзал!
Только больше и чаще. Параллельных платформ череда, выход
из-под земли, по указателю, оттого-то у людей плохо с простран
ственной ориентацией, нужны ангелы, но здесь свои ведомства по
этой части. Сменил место жительства – сообщи дежурному богу,
где тебя нынче искать, если что. «Сугамо» – «Уткина Заводь». Где-
то здесь была тюрьма, где Зорге провёл свои последние дни. Или
«Акамон»: смесь «Университета» и «Красных Ворот». «Митака»:
«Сокольники» и «Сокол», с одной стороны, с другой – Итака моей
Одиссеи. Всё уже где-то было.
И приходит нечаянно мысль неужели все эти люди

Так безумно и так беспричинно счастливы в этом абсурде
Вот фонтан без воды из цемента
Вот кричат с днём рожденья официант
Был любезен сфотографировать пиршество вкупе с участниками
Кто тут речью владеет разносит десерт
И не встать в тёмном небе так душно
С кораблями панно на стене и никто не плывёт
Предлагается веер пластмасса от жары отмахнуться

Или в руки меню что, ан едешь в Россию, Хамура?
Я так рад за тебя будь же впредь осторожна и знай
Что хорошего там больше меньше иначе
Ты привыкнешь к другому
Учила язык
Пропадать и не вздумай нигде
Я пью тёмное пиво

Ты сказала бы «чёрное» здесь тонкость речи
За тебя за твой будущий трип за твой джорни
Всё получится волноваться не стоит
Тем более переживать
Если даже Егорова-сан приглашение не подготовит
Или в отпуск ушла позабыла совсем про тебя
Волноваться не стоит это всё пустяки
Из-под времени тара
Я недаром пишу про запас запасаю пространство
Околоток размером три метра
Кубических в центре Восточной столицы
Здесь воронка времён
Я попался на удочку дней
Акамон («Красные ворота»), Хонго и окрестности

11
Тем временем наступила осень, и погода в Токио приняла этот

факт во внимание. Робкий тайфун пролил декалитры воды и сдул
массу персиков-гинкго с веток в течение всего лишь одного дня;
кроме этого, в тот день задержалась пара-тройка вылетов из аэро-
портов Ханэда и Нарита. Более масштабных бедствий не случи-
лось, на следующий уже день вновь было солнце.
Пишу. Пока пишу, слева от меня одну за другой, щёлкая зажи-
галкой, курит девушка с длинными пальцами, кроме зажигалки,
успевая щёлкать ещё по клавишам своего, не в пример моему, пока-
мест спящему дома в соответствующем режиме, быстрого ноутбу-
ка. Мне не видно, что происходит на экране, но, вероятно, что-то
весьма стремительное, реакция девушки и беготня пальцев по кла-
вишам тому подтверждение.
За окном в полстены темно, вяло покачиваются на ветру листья
платана, всего одно дерево попадает в квадрат окна, рассечённого
диагональными ромбами металлической проволоки внутри стекла.
Уже второй день около двадцати градусов, нет лучшей погоды:
можно ходить в лёгком пиджаке и пинать уже начавшие облетать,
не всегда пожелтевшие листья. Беда (или прелесть) Токио в том,
что наполовину он засажен вечнозелёными породами, отчего осень,
а следом и зима, в общем-то, не наступают окончательно никогда.
Так, отчасти, краем, мимоходом, фрагментами и участками. Клён
краснеет, какой-нибудь камелии хоть бы хны, наоборот, по осени
она только начинает цвести. Хорошая штука камелия!
Весь август цвели дальбергии нежным, розоватым, мелким цве-
том. Породистая древесина ствола радовала воочию и на ощупь,
фонетически вызывая в памяти незабвенного соколовского Пали-
сандра.
Что делать? Время бежит, и я не тороплю его бег. Подступил
календарный сентябрь, в котором здесь всё ещё лето. Тёмные ноч-
ные улицы моей уже, по сути, родной Митаки, как и год назад,
манят прохладой и безлюдьем, несказанная прелесть – проехаться
на велосипеде по мокрому асфальту только что из-под дождя.
Но грядёт перемена. В частности, места жительства. По усло-
виям общежитие даётся только на год, в оставшиеся полгода
предполагается автономное свободное плавание. К какому берегу
прибиться – на усмотрение клиента, исходя из скромных средств
последнего. Пока что отчётливо представляю себе Сэндаги: район
вблизи Нэдзу и Янака, образующий с двумя последними словес-
ную аббревиатуру Янэсэн: Янака, Нэдзу, Сэндаги. Комната без
тени удобства, зато я могу позволить её себе без долгов. Буду

ходить в публичную баню сэнто, питаться на стороне дешёвой лап-
шой, в комнате всего одна розетка: чередовать ноутбук, зарядку
для мобильного и несуществующий пока ещё электрочайник. Если
более цивильного варианта не подвернётся – такова моя токийская
перспектива на ближайшие полгода. Что-то в этом спартанстве,
конечно, есть, учитывая, столетие какое на дворе.
Шумит кондиционер, ночь, бар, опять Митака. Вспоминает-
ся утреннее лёгкое землетрясение, в полусне, на краю осознания.
Отрадно: сила толчков не увеличивается в течение всего прохож-
дения: если началось слабо, то ничего существенного не последу-
ет. Можно спокойно спать дальше, как в поезде, который будто бы
едет, но на самом деле стоит, отчего-то слабо качаясь.
12
Решения принимаются быстро,

когда за дело берётся солидная организация.
Борис Виан, «Осень в Пекине»
Сегодня день радости. И делюсь, как могу. В окне прошагал кот,

рыжий с белым, и я на радостях его сфотографировал; он обернул-
ся через стекло, будто понял, в чём дело. Сегодняшнее утро не сбро-
сишь со счёта.
Я с лёгким сердцем покрошил в сковородку три мелкие карто-
фелины и залил их парой яиц. Нехитрый завтрак, привет из Мос-
квы. Отзавтракав и запив сверху чёрным чаем – сигареты кончи-
лись, потому осталось чувство лёгкой незавершённости, – я сел на
велосипед и поехал в даль. В дали, в ещё не видимой пока перспек-
тиве, на берегу реки Кандагавы, стояло высокое стеклянное офис-
ное здание с огромными буквами названия конторы сверху. Ког-
да-то я заприметил этот массив стекла, едучи на велосипеде то ли
в, то ли из университета, и как-то он врезался мне в память своим
расположением, став одним из небоскрёбов-ориентиров, вроде
Саншайн-билдинг в Икэбукуро или Сивик-билдинг неподалёку от
Коракуэна. Недавно выяснилось, что эта контора с огромными бук-
вами – будем звать её так – не что иное, как акционерное издатель-
ское общество, которое по причине минувшего кризиса поглотило
крошечный литературный переводческий проект, с которым у меня
был заключён контракт на перевод книги современной японской
поэзии и по которому вот-вот должны мне что-то там начислить.
Нэдзу, Янака, Сэндаги

Предварительно съездив на старое место и просто-напросто не

найдя ничего, кроме полного исчезновения, я понял, что брать надо
выше, и вот решил заявиться в контору с огромными буквами. Про-
ехал знакомой дорогой – несколькими дорогами – через весь уже,
кажется, давно знакомый как облупленный Токио. На сайте конто-
ры значилось, что представительств конторы с огромными буквами
в Токио две, и основная – в Акихабаре. Карта прилагается. Но тот
стеклянный билдинг на берегу Кандагавы, который я заприметил
ранее, был совсем в другой стороне. Как всегда, я решил положить-
ся на интуицию. И на поверку расчёт оказался верным. Оставив
велосипед у ограды на перекрёстке, я вошёл в стеклянные двери
и прошёл к стойке с информационной девочкой. В долгих словах
стал объяснять ей, кто я и зачем пожаловал. Через какое-то время
она с трудом, но поняла. Ещё через какое-то время со стеклян-
ных высот спустился господин по имени Томияма, и пока я ходил
общаться с газированным автоматом, господин Томияма успел
полностью нарисоваться возле информационной девочки. К слову
сказать, господин Томияма переводится с японского как «гора изо-
билия», и именно таких свойств горой он и оказался. Выслушав
меня и моментально вникнув в мои обстоятельства (переезд и т. д.),
он записал, как меня зовут, произнёс это словосочетание несколько
раз, потом записал мой телефонный номер, банковские реквизиты,
потом мы с моей подачи – кто про что, а вшивый про баню – обсу-
дили в самых коротких словах ситуацию в современной японской
каллиграфии. В таких случаях часто выясняется самое неожидан-
ное или кажущееся неожиданным ввиду плохого знания ситуации.
Так вот: бабушка господина Томиямы преподавала эту самую кал-
лиграфию. Вот оно как, вот оно как. На том и разошлись. Госпо-
дин Томияма поднялся в свои стеклянные выси, информационная
девочка замерла в низком поклоне, показав мне свой идеально ров-
ный пробор, волосок к волоску, и я покинул стеклянную громаду и
бетонную прохладу весьма в приподнятом настроении.
Не успел я подойти к велосипеду и щёлкнуть замком, как раз-
дался звонок. Карман завибрировал, как мне показалось, в необыч-
ном для себя ритме. Звонил господин Томияма с извещением, что
деньги поступили на мой счёт банка «Мицубиси».
13
Если нажать на клавишу ровно посередине мобильного,

попадёшь в сеть, где первой ссылкой будет прогноз погоды. Выби-
раешь нужный регион, карта Японии сужается до нужной области,
префектуры, города, и узнаёшь, что тебя ждёт за окном, не покидая
помещения.
Мысль ускользает всё время, я больше не предпринимаю попы-
ток искать или ставить силки – пусть, раз так уж ей свойственно.
Будем довольствоваться теми, кто ещё не успел кинуться в бега.
Погоду обещают облачную. Вежливо пишут, что в остаток дня
ясности, к сожалению, не прибавится. Я, впрочем, этой ясности и
не ожидаю. Есть такое японское слово: «НАРУХОДО». Просто
реакция такая, вполне нейтральная, на слова собеседника. Типа всё
понял, с таким оттенком нейтрально-вежливой приязни. «Нару»
значит «стать», «случиться», «наступить», а «ходо» – слово-огра-
ничитель, указывает до какой степени оно стало. Получается вмес-
те что-то вроде: «так-так», «ничего не попишешь», «в таком вот
духе», «уж так вышло, так сложилось, получается».
Ветер гонит мелкие листики дзельквы пильчатой, да, той самой,
уже знакомой с первых страниц, по бетонному полу террасы кафе.
Того же самого кафе «Italian Tomato», в котором началось это пись-
мо. Кампус Комаба. Библиотека закрыта, отдел по работе с иност-
ранными студентами тоже.
Не ощущая никакой разницы между японской лапшой, по уста-
новившемуся обыкновению поедаемой с ужасающим хлюпань-
ем, и как бы европейскими макаронными изделиями, сидящий по
соседству со мной японский студент с усердием и соответствую-
щим удону звуковым сопровождением всасывает внутрь себя спа-
гетти-карбонара.
Оглядываясь назад, я вижу, что почерк был убористей, а строки
теснились плотнее.
Ночь. На стоянке перед круглосуточным магазином 7/11 стоит
аккуратно припаркованный мотоцикл марки Yamaha virago. На
его сиденье, по-турецки сложив ноги, сидит средних лет или даже,
скорее, молодой японец в белой футболке. Сидит он задом напе-
рёд, спиной к бензобаку, и при желании может на него откинуться
и прилечь отдохнуть. Но он не отдыхает, он набирает сообщение.
В ночной тишине слышно щёлканье клавиш.
Аккуратный мотоцикл с аккуратным хозяином. Остановка
в пустыне посреди спальной Митаки. Пять минут пешего хода до
могилы Дадзая Осаму и Мори Огай.
С обеих сторон от заднего колеса мотоцикла – кожаные сумки,

как вьючники у лошади. Сколько-то километров по жаре в минув-
ший день, сколько-то километров по прохладе на следующий день,
более пасмурный. О – Осень. Сколько-то знаков телефонного сооб-
щения иероглифами и азбукой, не исключено, что тоже про осень
и ночную прохладу.
###
алё возьми трубку

сквозь сон погляди на экран
прочитай про ночную прохладу
а в ответ тебе
наруходо
Токио – Москва, 2009–2015

Дадзай и Огай на кладбище в Митаке

Post scriptum.
День рождения последнего сёгуна
Ездил днём в библиотеку, государственную. Отксерил там

половину творения Нисикавы Нэя – его копию одного китайс-
кого памятника. Дали отксерить только половину, потому как со
смерти Нисикавы не прошло ещё пятидесяти лет. И я не додумал-
ся соврать, что он жил ещё при Мэйдзи. То есть это правда, при
Мэйдзи он, конечно, жил, но… короче, операция не удалась, я стал
счастливым обладателем половины произведения, попробую
в следующий раз отксерить оставшуюся половину, авось никто не
прочухает.
Сегодня двадцать девятое сентября. Стоит прохлада, вечером
совсем хорошо, сакуры постепенно желтеют и облетают, кое-где,
в том числе рядом с моим домом, ещё цветёт белым и розовым
дальбергия, в саду одного домика по соседству совершенно дивно,
белым и голубым, в полосочку, цветут вьюнки.
Янь Чжэнцинь. Скоропись

Post scriptum. День рождения последнего сёгуна 201
Накамура Фусэцу. Ринсё Янь Чжэнциня

Двадцать девятое сентября. В этот день чёрт-те сколько лет

назад родился человек по имени Токугава Ёсинобу, которому
выпало стать последним японским сёгуном. После его смерти
сёгунат прекратил своё существование и наступила эпоха Мэйдзи.
Сакамото Рёма, один из видных деятелей, приложивших обе руки
к делу свержения сёгуната, красуется на рекламном плакате сети
пищевых заведений, предлагающих гамбургеры. За основу взята
увеличенная репродукция известной фотографии, на которой
облачённый в кимоно Рёма запечатлён в полный рост, хмурый взор
его устремлён мимо зрителя. На рекламном плакате чёрно-белый
Сакамото Рёма держит в руке разноцветный гамбургер. История
повторилась как фарс.
О том, что двадцать девятого сентября день рождения Току-
гавы Ёсинобу, я узнал, придя к нему на могилу в прошлую пят-
ницу. Могила его находится на старинном токийском кладби-
ще в районе Янака. Я люблю гулять в этих местах. В прошлую
пятницу забрёл на кладбище после того, как побывал в токийс-
ком музее каллиграфии, который находится недалеко от стан-
ции «Угуисудани». Музей и одновременно музей-квартира
одного японского художника и каллиграфа по имени Накамура
Фусэцу. Крошечное помещение, что правильно: во-первых, кал-
лиграфии не должно быть много, во-вторых, ходить по музе-
ям – тяжкий труд. Шли последние дни выставки китайского кал-
лиграфа Чжао Чзицяня, который весьма почитаем в японских
каллиграфических кругах и который был любимым каллиграфом
Нисикавы Нэя, чьи полшедевра с грехом пополам я отксерил
сегодня.
После музея каллиграфии я перешёл по мосту через железную
дорогу и оказался в районе Янака. Метров через сто по правой сто-
роне улицы со смешным названием Кототой показалось здание
Японской академии изобразительного искусства. Внутри никаких
выставок не было, работал только отдел сувениров, и я стал разгля-
дывать открытки, среди которых были некоторые с работами сов-
ременных каллиграфов, членов или лауреатов академии. Выбрал
четыре штуки: тонкую скоропись Хибино Kохо, чёткие и изящные
полускорописные иероглифы Мураками Санто, сильно стилизо-
ванные вариации на тему древних письмён Араи Кофу и бледно-
синеватые растёки туши авангардиста Иситоби Хакко. Так моя
коллекция открыток с каллиграфией пополнилась ещё четырьмя
экземплярами.
На могилу Токугавы Ёсинобу я забрёл отчасти случайно,
отчасти запланированно, – в конце концов, почему бы нет.
Каллиграфия Хибино Кохо
У ограды на земле, точнее, на бетонном покрытии лежал букет

цветов, которые по-латыни называются лимониум, по-японски
(из английского) – статис, а по-русски вообще кермек. К букету
прилагалась записка: «Happy Happy Birthday».
Каллиграфия Иситоби Хакко (вверху)

и Араи Кофу (внизу)
Каллиграфия Мураками Санто

***
Умрёшь –
Перейдёшь за черту,
И поставят плиту,
И видать за версту:
Пятнадцатый сёгун.
Имя твоё –
Река добродетели,
Поздравление, радость.
У решётки —
Букет: статисы.
Подпись: «С днём рождения!»
На английском и на японском.
Женский почерк, плавный такой.
Листья желтеют,
Солнце палит.
Кошки балдеют
У каменных плит.
У меня оставалось свободное время, и я решил ещё немно-

го побродить в районе Янака. Выйдя за территорию кладбища,
почти сразу же я наткнулся на небольшой выставочный зальчик.
С улицы было видно, что внутри выставлена каллиграфия. Разу-
меется, вошёл внутрь. У входа меня встретил довольно молодой
человек в инвалидном кресле. Я поздоровался, ещё не зная тогда,
что здороваюсь с автором, чьи работы развешаны по стенам, и не
торопясь приступил к осмотру. Четыре стены помещения не отня-
ли много времени, каллиграфия показалась мне довольно пос-
редственной. На столике у стены лежали на продажу открытки и
книжка, собрание произведений с короткими, на страницу, расска-
зиками-комментариями к ним – по какому случаю была написана
та или иная фраза. Я взял книгу, прочёл заглавие: «Сейчас – это
всё», увидел на обложке фотографию человека в инвалидном крес-
ле, прочёл имя: Ито Сусуму. И тут же вспомнил, что уже видел это
издание.
Первые дни в Токио я бродил по книжным, и, среди прочего,
в каллиграфическом отделе одного из книжных в районе Митака,
где я жил в то время, мне попалась эта книжка. Тогда ещё мне
запомнилось, что автор после какой-то сильной травмы оказал-
ся прикован к инвалидному креслу и начал заниматься письмом,
уже будучи инвалидом. На обложке значилось, что автор изредка
Могила Токугава Ёсинобу, кладбище в Янака и окрестности

участвовал в телепрограммах
на самом крупном японском
телеканале Эн-Эйч-Кэй. Что
называется, вот и встрети-
лись. Я купил символическую
открытку за сто йен – един
ственную, смысл написанного
на которой, в отличие от прочих,
я не смог сразу понять без сло-
варя. Решив, что просить авто-
ра подписать было бы чересчур
смело, я поблагодарил его и уже
собрался было уходить, не зная,
что сказать напоследок челове-
ку в его положении, как вдруг
Ито Сусуму одна женщина, видимо, кто-то
из родственников или устрои
телей выставки, ни с того ни с сего подала мне чай на лакирован-
ном подносе. Я присел к столу, и каллиграф обратился ко мне.
Пара фраз, кто, откуда, сам пишу ли, да, пишу, как раз занимаюсь
тут неподалёку, а не напишете ли что-нибудь, ну, как-то неудоб-
но, я совсем ещё мало что умею… Тут он просит женщину, подав-
шую мне чай, передать ему свою книжку, после чего, спросив моё
имя, подписывает и дарит её мне. Следом протягивает мне разло-
женные веером собственные визитки и просит вытянуть одну на
удачу. Оказалось, с обратной стороны карточек были написаны
пожелания, на всех – разные. Я перевернул свою и прочёл: «Под-
нимайся в гору». Перевернул обратно и посмотрел на имя автора.
Ито Сусуму. Иероглиф «сусуму» означает «двигаться вперёд».
Трудно критически, абстрагировавшись, оценить знаки,
написанные человеком, который прикован к инвалидному крес-
лу и руки которого еле слушаются хозяина: подписывая мне
свою книжку, автор едва справлялся с кистью, то и дело поднося
её ко рту, прихватывал кончик зубами, чтобы поудобнее ухва-
тить рукой. Видя, с каким трудом, превозмогая свою травму и
боль, автор творит свои произведения, судить об их качестве
с профессиональной точки зрения как-то язык не поворачива-
ется. Можно сказать, что тут больше человеческого подвига, чем
профессионализма, но и это противопоставление звучит унизи-
тельно; видно, что автор подходит к своему творчеству вполне
серьёзно. Да, руки его не слушаются, и заниматься копирова-
нием классики, как это делают все каллиграфы, ему, вероятно,
«Сейчас – это всё». Каллиграфия Ито Сусуму
не под силу, но что из этого следует? Из этого следует очеред-

ной пример гамбару – этим глаголом по-японски обозначается
сложный комплекс действий, куда входит терпение, старание,
стремление превозмочь себя, преодолеть трудности и так далее.
Делать всё возможное.
Я вернулся домой и пишу это всё у себя во втором этаже, с окна-
ми на восток и на юг. На обратной дороге я обратил внимание на те
же вьюнки, в вечерней темноте от цветов остались свёрнутые блед-
новатые трубочки, тихо мокнущие под редкими каплями дождя.
Ночная прохлада проникает в раскрытые окна. Я сижу на дере-
вянном полу. Дом мой тоже из дерева. Передо мной лежат ксеро-
копии работ Нисикавы Нэя, копировавшего древний китайский
памятник, открытки с каллиграфией Накамуры Фусэцу, копиро-
вавшего, в свою очередь, полускоропись Янь Чжэнцина, дальше
открытки с работами современных каллиграфов, частично ныне
здравствующих, частично умерших, как и Нэй, в конце ХХ века;
наконец, передо мной лежит книжка с работами Ито Сусуму, кал-
лиграфа, прикованного к инвалидному креслу. Я перебираю мини-
атюры Фусэцу и Кофу, Нэя и Санто, перелистываю корявые знаки
Сусуму, и передо мной как будто наяву проходят их жизни, их
стремления и усилия. «Сейчас – это всё».
Post post scriptum.

Из Нарита в Токио
Разумеется, ехать в Токио из Нарита надо на автобусе. Чтобы

опять ощутить то ни с чем не сравнимое, когда ты едешь по скоро-
стной трассе через поля и бамбуковые перелески, причём на зву-
коизоляционных стенках по краям трассы как раз поспела взор
ваться белыми гроздьями глициния, потом, миновав несколько рек
и мостов, оставив за бортом марево Токийского залива и взлета-
ющие неподвижной петлёй над Ханэда лайнеры, ты едешь уже по
мосту скоростной трассы, незаметно сам для себя ты уже в Токио,
ты постепенно всасываешься в разноступенчатую небоскрёбную
ойкумену, с каждым метром делающуюся всё теснее и теснее, вот
уже и Радужный мост сверкнул тебе приветственными маячками
с огромной высоты, и родные до боли футоны с пластмассовыми
прищепками, вывешенные с утра для проветривания на балконах
разнокалиберных апато и мансёнов, сменяются совсем уж мах-
ровым стеклянным урбанизмом, обступающим тебя и буквально
прижимающимся к тебе прозрачными стенами офисных высоток,
набитых людьми в чёрно-белой униформе, да всё это ещё к тому
же переслаивается многоуровневым манером всевозможными раз-
вязками, съездами и заездами, которые мелькают в проёмах между
домами, и вот ты наконец спускаешься с седьмого неба на услов-
ный уровень земли, словно пройдя через портал, через этот полу-
воздушный скоростной коридор, не миновав которого ритуал при-
бытия выглядит совсем не так, как положено.
«Токио-стейшн, конечная, спасибо за то, что сегодня вы вос-
пользовались услугами компании “Кэйсэй”, надеемся, наше путе-
шествие доставило вам удовольствие». Ещё бы! Водитель выхо-
дит из кабины и собственноручно, в неизменных белых перчатках,
достаёт из недр автобуса багаж пассажиров и выстраивает его в
аккуратную очередь возле клумбы, брызжущей азалиями. Ёкосо!
III
詩・夢
SHI-MU
Стихи и сны
Проблемы скрытой грамматики*
*
Падали камни в царстве Сун в количестве пяти штук (29)
Шесть гусей задом наперёд пролетели сунскую столицу (30)
Лао Ли проиграл, накажем его стаканом вина (38)
*
Дедушка первый раз летит на самолёте, ему немного не по себе (41)
Я вчера один взобрался на вершину горы (46)
Лао Чжан прогадал именно на этом деле (50)
*
Мы все из школы отправляемся в путь (50)
Мы уедем отсюда (50)
Тётушка Дин крепко держит мою руку, не отпуская (51)
*
Он всё время торчит у меня дома (52)
Она, улыбаясь, ответила словом «хорошо» (53)
Я ни одной книги не читал (62)
* Данное «стихотворение» по стилистике и устройству может напоминать

традиции концептуализма, но даже если это так, то это совершенно неважно.
Важно то, что с точки зрения собственно текстовой оно обязано китайской
лингвистке Тань Аошуан (1931–2017). Все фразы этого, как мне представля-
ется, вполне поэтического текста взяты из её книги «Проблемы скрытой грам-
матики. Синтаксис, семантика и прагматика языка изолирующего строя. На
примере китайского языка» (М.: Языки славянской культуры, 2002). Произ-
вольно отобранные примеры лингвистических конструкций, переведённые с
китайского на русский, иногда семантически аномальные (по замыслу авто-
ра, эту аномальность и демонстрирующие), иногда по-русски синтаксически
неестественные, иногда просто странные или забавные, все они складывают-
ся в абсолютно удивительный верлибр, поражающий не только своей скры-
той грамматикой (что само по себе уже вполне поэтично), но и своим отку-
да ни возьмись берущимся сюжетом, не говоря уже о реалиях и реальности,
возникающих за текстом. Во введении к своей книге Тань Аошуан поясняет,
что анализируемые примеры взяты ею из литературы, словарей, газетных и
научно-технических текстов, а также смоделированы самим автором. Номера
в скобках на концах строк соответствуют нумерации страниц источника.
214 III. 詩・夢 / SHI-MU / Стихи и сны
*
Перед воротами Тяньаньмэнь промчалась какая-то
малолитражка (63)
Я сделал так, что мои зубы вылечились (65)
Я и рис ем, и пампушки ем (65)
*
Одна курица кушает трёх человек (80)
Мама простирала целое утро (81)
Я вчера ворвался в квартиру этого вонючего
интеллигента Ли Цзугуна и показал ему, где раки зимуют (84)
*
Она последнее время питаться в столовой стала (85)
Ты умеешь такой ручкой писать иероглифы? (85)
Ты раньше пела сопрано? (85)
*
Я зову его Сяо Ли (88)
Стая белых гусей у пруда (112)
Что касается термоса, я давно его налил (112)
*
Они фотографировались в парке (123)
Я ездил в Ихэюань на велосипеде (123)
Как можно так бестолково работать! (131)
*
Катись отсюда! Ты для меня (135)
Неужели надо столько времени, чтобы повесить
фотографию? (155)
Он гулял, гулял, да так и не погулял (161)
*
Хотя он и старался, шары всё равно лопались (166)
Он немножко подбежал к нам (178)
Сяо Ван перестал быть умным (178)
*
Он немного слеп, но не слишком (186)
Когда он прибудет в Японию? (203)
Проблемы скрытой грамматики 215
*
Воздействуй руками на хлеб так, чтобы он разломился (208)
Когда я ездил в Пекин этот раз, я обошёл всех
старых друзей (212)
Во всех интересных местах я сумел побывать (212)
*
Платье слишком старое, в нём неприлично показаться (217)
Рабочие взялись за работу (228)
Они начали выпивать (228)
*
Выпив чай, он зажёг сигарету (230)
Она легла спать на большую кровать (248)
Я дарю ему книгу (248)
*
Я ещё не отбомбился, не могу лететь обратно (252)
*
Строительство дороги не закончено (257)
Держи ребёнка хорошенько, не повреди ему спинку (259)
Он неудачно шёл и упал (259)
*
Обед я съел без удовольствия (262)
Пусть окантуют заново (266)
*
Мы послали самолёты разбомбить аэропорты (267)
*
Он выдержал адскую боль, не издал ни единого звука (276)
Вина в бокалах у всех уже мало, давайте вместе выпьем до дна (277)
*
Сын, не сказав ни слова, уехал на отцовской машине (279)
Из-за него только что пойманный сверчок убежал (280)
*
Вентилятор сдул со стола все лекции (280)
Старый китайский врач ушёл, его вызвал какой-то больной (284)
*
Свари кашу пожиже (294)
Надень шляпу пониже (295)
Не слушай их, дождя не будет (323)
*
Этот птенчик ещё маленький, он сумеет полететь? (326)
*
Имена забыты начисто (339)
Люди умерли до единого человека (339)
Вещи полностью растерялись (339)
*
Матушка Цзя вся дрожала от гнева (352)
*
Ветер воет, кони ржут, река Хуанхэ бушует (354)
Почему сестра Чжан не мерит мне давление? (356)
Он вступил в состояние сна (357)
*
Кто мог подумать, что, пока Сяо Ин играла на фортепиано,
старина Ван на кухне в одиночку отчаянно пил вино (373)
Это вино для старины Бая, смотри не выпей! (398)
*
Ты когда-то бывал на Великой стене? (454)
Я когда-то бывал на Великой стене (454)
*
Птичку я не отпустил (616)
Повар зарезал какую-то курицу (617)
Курицу повар не зарезал (617)
*
Как только наступила весна, птички, зверюшки,
рыбки и козявки – все зашевелились (650)
Ах, эти поэты, они вечно грустят без причины! (650)
*
Бабуся, ты устала, посиди, отдохни маленько (654)
Эта высокая женщина – бабёнка из бедной семьи (654)
Проблемы скрытой грамматики 217
*
Прилетел зелёный попугай (669)
*
По небу проплыло белое облако (707)
В саду посадили большое дерево (707)
С дерева упало яблоко (707)
*
Купи-ка такое пальто, как вон то (746)
*
У вас есть «Война и мир» Толстого? (777)
Она у меня была, но куда-то потерялась (777)
Листья гинкго
Токио, 2008–2010
219
Осень
Тринадцать способов нарисовать листья гинкго*
Два часа до тайфуна

Можно сходить позавтракать
В кондитерской на углу
Аккуратный бомжатник
Тёплый свет и бесплатный чай
Ветер подул
Прогнул деревянный каркас
Матрас небес провис
Дождь пошёл и пошёл

Что на листьях наших осин
Что на здешних гинкго
Жду когда пожелтеют
Где-то забыл свой портфель

не беда никто не позарится
на добро твоё кроме дождя
Пересел не на тот экспресс

Ничего в этом тоже
Едут приятные люди
* Оммаж Уоллесу Стивенсу (1879–1955).

Листья гинкго 221
5
Встал ни свет ни заря
Посмотри на двупалые листья
Листья гинкго кругом
6
Летом – жара
отсутствие снега – зимой
Листья гинкго – всегда
Куда ты их столько набрал
Живём на вулкане
Ты один но чувствуй себя как все

Дружно шумят на ветру
8
Каждый листок узнаю в лицо
Особая память на лица
На все времена
Прожилки сочту
Количество прожитых лет
Тысячелетий
Надвое не разделить
10
Вот и остался один

Лист на столе
А за окном
Скопище жёлтого сора
Ветер гоняет
Серебряные абрикосы
Играет в одни ворота
11
Утром скажу
Доброе утро
Первому встречному
Каждый второй мне ответит
Молча кивнёт
Каждый третий
Взглядом укажет
На дерево гинкго
12
…………………
…………………
…………………
13
Собран гербарий
В корзинку его положу
Сам сяду в седло
Цепь с шестернями в ладу
Звякну звонком
Ветер свистит в волосах
***
Вот и снова небо голубое.
Дождь прошёл, оставшись на земле.
Что с тобою, что с тобой такое?
Чашка остывает на столе.
Путается под ногами кошка,

Ты стоишь у газовой плиты.
Погоди, постой ещё немножко,
Отдохнёшь и ты.
***
Ночное небо в белых облаках,
Деревья в незаметной паутине,
Огромная луна посередине,
И это всё лежит в твоих руках.
Поёт цикада, светят фонари,
Назавтра обещают воскресенье,
Муссонный климат, дождь осенний,
Родись, возрадуйся, умри.
***
Как я тебя изживал
Из жил тебя выжимал
Делал кровопусканье
Сколько хватало сил

В сердце тебя носил
Сам себе в наказанье
После прошло сто лет

Зарубцевался след
Сердце пошло на убыль
Прожитых дней вдвоём

Ноет в груди объём
Тлеет проклятый уголь
***
Этот, читающий книгу,
И тот, глядящий в окно,
В самом начале видят
Белое полотно.
Живущий вдали от дома,

Живущий в чужой стране
Доверяют один другому,
Как ты доверяешь мне.
Говорящий по телефону
И молчащий в ответ
Опускаются, тонут,
Скатываются в кювет.
Больше всего хотелось

(меньше всего сбылось),
Чтобы прошло, стерпелось,
Стёрлось и унеслось.
С неба упали в руки

Те же слова и звуки,
Разве мотив другой.
В нотах ни в зуб ногой,
Сбился на первом такте.
Глупо признаться в факте:
Я навсегда с тобой.
***
Я выхожу во двор с утра пораньше,
Кормлю с руки дроздов оголодавших,
Сорвав с куста кизила горстку ягод.
Окрестный кот, помоечный помещик,

Пришёл на завтрак. Надобно успеть:
К восьми утра приедет местный сёгун.
Сезон хурмы. На рынке за углом

Её торгуют по' сту йен за штуку.
Как говорится, налетай, подешевело.
В корзинке моего велосипеда

Заночевала палая листва.
Ну, не будить же, в самом деле.
Кладу поверх потрёпанный словарь

И дикий персик, подобрав с асфальта,
Бросаю в баскетбольное кольцо.
***
Это будет прошедшее время.
На часах пять утра без пяти.
Блудный сын, я стою на коленях,
Я стою у тебя на пути.
Сон приснился, и ты закричала.

Целый мир содрогнулся в ответ.
И горит без конца и начала
Новый день без особых примет.
***
Возьмём японца для примера,
Посмотрим на него в упор.
Его языческая вера,
Коммунистический задор,
Его стремление работать –
Не умещаются в мозгу.
Студент-японец может «ботать»,
А я, к примеру, не могу.
Загадка в чём, спросить охота,

Причину тянет отыскать,
Где взять желание работать?
В чём суть стремления пахать?
Под проливным дождём, в натуре,
Японец будет бегать кросс,
В нём нету склонности к халтуре,
Он рад стараться на износ.
Возьмём теперь, сравненья ради,

Студента нашего – и что?
Значки корявые в тетради,
А голова – как решето.
Отнимем у него свободу,
Прибавим толику труда –
Ответ не сходится, по ходу,
И не сойдётся никогда.
***
Это вовсе не обязанность
Это к местности привязанность
Это ветер в коридоре
Это облако над озером

Это небо как молозиво
Это девочка в конторе
Вот она сидит печальная

Вынула из сумки яблоко
Откусила и задумалась
Что-то вроде интереса
Любопытства изначального
По реке плывут кораблики
Что-то я совсем запуталась
Паровоз бежит по рельсам
***
Жизнь была обставлена предметами:
Чайник, чашка, полотенце, палочки.
Жизнь была наполнена приметами,
Как бы для отчётности, для галочки.
Встань с утра пораньше: небо синее,

Сливы, лавры, гинкго, криптомерии,
Скаты крыш в полупрозрачном инее;
Видишь строчки? Как они отмерены!
Это для порядка, так положено,

Здесь строка становится короче
(это каллиграфия, короче):
Так положено, так благонадёжнее,
Штрих ослабевает. Дело к ночи.
***
Всё меньше листьев на каштане,
Всё больше на земле под ним.
Сухая косточка в кармане,
Воспоминания одни.
Бесшумно пронесётся скорый,

Поднимет птицу с полотна
И вихрь лиственного сора.
И тишина.
***
Вот и всё. Я вздрогнул и проснулся.
Жизнь осталась там, на островах.
Вещи в коридоре. Я вернулся.
Скатерть в белоснежных кружевах,
Матушка встречает на пороге.
Что мне рассказать ей о себе?
Что осталось? Подвести итоги
И восполнить в памяти пробел?
Но, покуда сон не завершился,

Я проснусь по-прежнему вдали
Ото всех, кто был со мной, кто сбылся
(кто не сбылся, те уже прошли).
Тенькает московская синица,
Будто кем-то присланный привет,
Чей-то мелкий почерк на странице:
Здравствуй, не скучай, пиши в ответ.
***
Как дождь стучит, как поезда стучат,
В промокшем воздухе ещё слышнее
Все эти стуки, и в пронзительных лучах
Ночного фонаря нет ничего важнее.
Закрой окно, так в каплях изнутри,

Что незаметен лиственный осадок,
Так продолжай смотреть в него, смотри:
Листва на дне воды и чай несладок.
***
И дождь идёт, и нет родной души,
С которой перекинуться словечком,
Поскольку в этой пасмурной глуши
Кругом одни подобья человечьи.
Инопланетный вежливый народ.

Чуть что, покорно кланяется низко,
И уступает путь, и смотрит в рот,
И ничего родного, даже близко.
Невыносим весь этот рай земной,

Как эти куклы мне осточертели!
Поговорил бы кто-нибудь со мной,
Позвал бы выпить, в самом деле!
奈良 // Нара
вылезла память
и глянула на меня
как подснежник из красной книги
в обложке строгой
смотрит она на меня
просит огня
говорю:
твоя книга прекрасна
не жги
не трогай
вот стоит она на платформе

торговка
в её руке
букетик поникших ландышей
купи букетик
а после сядь в электричку
примостись в уголке
взгляни:
счастливый билетик
съешь билетик
отчего-то
тянет уехать на край земли
в электричке
которая не доедет до края
а доедет
допустим
до Нары
по Наре плывут корабли
гуляют олени
и книга в огне сгорает
***
Вспоминаются прежние годы,
Будто сам уже древний старик.
Подворотни, сквозные проходы,
Страшный, дикий, бессмысленный крик.
Что там было? Убили кого-то?

Да, убили, туда не ходи.
И врачиха, скрывая зевоту,
Стетоскоп приставляет к груди.
Представляю грудную линейку

Или нолик, холодный кружок.
Не дышите. Дышите. И вклейку
Одним махом. Свободен, дружок.
Что ж, свободен. Хоть на все четыре

Отправляйся теперь, хоть куда.
Вот и бродишь всю ночь по квартире
Без забот, без любви, без труда.
Разве вспомнишься ты напоследок,

Слов, словечек, бесед и беседок,
Всё записано было в тетрадь,
До сих пор не могу разобрать.
Тихо всхлипнула флейта и сникла,

Даже эха внутри не возникло.
靖国 [Yasukuni]*
День рождения императора.

Не проноси во дворец взрывоопасного,
Пожароопасного и просто опасного –
Испоганишь красивые парки.
Зачем это нужно?
Не забудь про подарки
И вместе с народом дружно
Возьми бесплатный флажок,
На котором красный кружок,
И маши им усердно: император тебя заметит,
Узнает по цвету кружка
Наверняка.
Ежели не узнает – при выходе
Оставь на специальном столике
Свою визитку. Императору наверняка
Важно знать, что за гость к нему издалека
Пожаловал.
* Ясукуни — крупнейший синтоистский храм в Токио. Построен по при-

казу Мэйдзи в 1869 г. для того, чтобы чтить память всех погибших за импера-
тора, в настоящее время известен главным образом как оплот японского мили-
таризма, национализма и ура-патриотизма.
Нынешний император Японии Акихито (Хэйсэй) родился 23 декабря
1933 г., а взошёл на трон 7 января 1989-го. В этот день всех желающих пускают
на территорию императорского дворца, наиболее преданные граждане могут
«поздравить» монарха криком: «Да здравствует император!» В ответ импера-
тор несколько раз выходит на балкон и приветственно-благодарственно машет
рукой.
Улица Усмирения Страны,

Храм Ясуку' ни.
Построенный ещё до войны
Синтоистский храм
Имени создателя доблестной японской армии,
Усердно усмирявшей близлежащие страны.
Сакура перед входом стоит неглиже. Зима.
Этой родины закрома
Хранят более чем полувековую память
О том, как белые цветы осыпались
На вражеские авианосцы
И тычинки прощались с лепестками,
Обещая друг другу: мы станем богами,
Встретимся в следующей жизни,
Расцветём по весне
На сакуре перед входом
В храм Ясукуни.
Чтобы это понять,

Здесь нужно родиться
Много веков назад.
Этим гордиться нельзя.
Этим нельзя не гордиться.
Вот и весна,
Сакура должна распуститься,
Сколько цветов у неё?
Сколько на срезе колец?
Осыпаются лепестки,
Музыка всё звучит.
Пикнуть не смей,
Стой и молчи
Или прочь уходи,
Здесь у тебя никого,
Слава богам, не погибло.
Сначала обжарить
Мясо в котле,
С сахаром перемешать,
Скоро будет готово.
Покуда шипит,
Смотреть на угли в золе,
А как подрумянится –
Добавить зелень и тофу.
Непременно в чарку налить
Тёпленького сакэ,
Доброго, славного,
Родом из Ниигаты,
На циновку присесть в уголке
И выпить с хозяином молча,
Не чокаясь,
Под пенье цикады.
235
Зима
***
Женьке Тиновицкой
Почтальон привёз мне почту,

Он привёз её мне ночью,
Залезаю в ящик утром,
Нахожу в нём бандероль.
В бандероли – пара яблок

Урожая того года,
Рукавицы (тоже пара),
Тёплый свитер грубой вязки
И письмо на восемь строк.
Разбираю быстрый почерк –
Новый год прошёл нормально,

Посмотрела телевизор,
Посидела у соседей,
Доедаю оливье.
Завтра буду убираться,
В среду еду в город Питер,
Посылаю тебе свитер,
Одевайся потеплей.
Я последую совету,
Я надену тёплый свитер
И когда полезу в горы,
Даже если с них подует
Самый сильный в мире ветер,
Даже если снег подует,
Всё мне будет нипочём!
***
Зима без снега, в розовых цветах.
За что купил, да просто так, задаром.
И смерти нет, а есть лишь смерти страх,
Но он проходит с каждым часовым ударом.
Я думал, что придёт конец всему.

Мне было пять, кругом сплошная Ялта,
Клубника, сливки, школа на дому,
Но по ночам я засыпать боялся.
Всё было счастьем, мир дарил плоды,

Я принимал их молча, равнодушно,
Морской прилив смывал мои следы,
И по ночам мне становилось душно.
Родные спали в комнатах своих,

Я делал вид с закрытыми глазами
И в диком тиканье угадывал двоих:
Они по кругу бегали часами.
***
…подойдёт и руку на плечо положит
это вечер переходит в ночь
день который так и не был прожит
завтра возвращается точь-в-точь
утром солнце на окне сквозь ветки

холод на полу стена в воде
влажность сырость неуют таблетки
и стакан с водой не помню где
…вздрагиваешь каждый раз когда зависнет

вертолётный треск над головой
это непривычная примета мирной жизни
это мир трещит и ты ещё живой
***
Дух веет где хочет и даже порой
Над самой высокой горой
Слетается дух на великий покой

Над самой широкой рекой
Но чаще всего он бывает вблизи

Лежит себе тихо в грязи
Не трогай его не тряси не грузи

Ползи себе мимо ползи
***
Птица, скачущая по траве,
Ты неописуемо красива,
Я даю название тебе,
Бережно носи.
В листьях укрывайся с головой,

Но не растворяйся в этих листьях,
Пусть они останутся с тобой,
В крапинку, в коричневом пере,

С белой бровью, с умными глазами,
Имя дал тебе не знаю кто,
Улетаешь с именем в груди,

С бережным, безбрежным,
Напоследок бровью поведи
Белоснежной.
***
Минута радости мгновенной,
Когда выходишь за порог
И видишь необыкновенный
Огромный розовый цветок.
Он весь сошёлся воедино,

В нём вся природа замерла,
И золотая середина
Горит на солнце, как смола.
***
Я разворачиваю карту
И нахожу на ней твой дом.
Ты прячешь зеркальце под парту
И улыбаешься с трудом.
Проходит долгая минута,

Звенит звонок, неровен час,
И я не нахожу маршрута,
И время потеряло нас.
***
Всё встало на свои места,
Всё уместилось в свои клетки,
И я на плоскости листа
Оставил место для отметки.
Не раздробилось, но сошлось.
Подвёл под общий знаменатель
И сам себя нанёс на ось
Координат изобретатель.
«Вот сейчас, вот этот миг интересен».

Дадзай Осаму, цитата из рассказа «Ученица»
Каллиграфия Садамаса Сёто (2012)
Дадзай Осаму
И стоило тебе жить только затем,

Чтобы столько раз умирать,
Но не умирать.

Чтобы столько писать,
Столько писать про одни и те же вещи,
Пригублять вино, губить женщин,
С молодых ногтей публиковаться,
Недописанное бросать,
С женщинами расставаться,
Жить, как придётся, грустить,
Днём пить, по ночам писать,
Самим собой любоваться,
Столько раз умирать,
Но не умирать.

Чтобы потом кто-нибудь из твоих детей
Тоже стал писателем или писательницей,
Чтобы в твой дом-музей
Приходил кто-нибудь из друзей,
Бывших приятелей или приятельниц,
Смотрел бы на фотографии,
Читал выжимки из твоей биографии,
Чтобы на могиле твоей были цветы,
Но не было эпитафии,
Чтобы люди приходили на могилу сперва,
А в музей потом, чтобы говорили слова,
Что, дескать,
«И стоило жить только затем…»
И наконец, умереть только затем,
Чтобы в одном кафе, в тесноте,
Среди книжных полок,
Хозяйка подавала кофе гостям,
А потом собирала бы по частям
Твою разбитую жизнь –
За осколком осколок.
根津 [Nezu]
метро закрылось прямо на глазах

сидел себе спокойно на скамейке
пил пиво наблюдая за процессом
хватился
и не встать и не уехать
казалось бы
черта подведена
но бесконечный мир со всех сторон
нашёл меня на крыше ранним утром
святое место пусто не бывает
поднялся и на пагоду глядел
с крыши этого дома

видна крыша соседнего дома
в нём жила Фумико Энти*
узнал об этом сегодня
спустился вниз
подошёл поближе
табличку с фамилией
до сих пор не сняли
сад запущен
матрас не убран
в гараже машина
на столе бумаги
и ни души
* Фумико Энти (1905–1986) – японская писательница, последние годы

жила в районе Икэнохата, что по соседству с Янака, Нэдзу и Уэно.
на чёрном фоне жёлтые цветы

и подпись
в моей душе дыра

но сквозь неё
меня наполнит ваша теплота
её оставил на краю бумаги

один парализованный художник
сжимая кисть в зубах
меня оставил на краю дороги

и не подвёл черту
Тамагава*
Шептала река:
Я шла, как могла,

Себя несла, не берегла,
Изо всех берегов спешила;
Травы во мне росли,
Рыбы во мне ходили,
Ни разу не прилегла.
Надо мною мост,

Некрасив, покат,
Подо мною плёс,
За ним перекат,
Город мне наступил на хвост,
Сдавил бока,
Но мои берега
Держали меня до поры в руках,
Сдерживали, хранили,
Ни разу не прилегла.
По мосту состав,
По мосту пешеход,
Грузовик, самосвал,
Я едва жива.
Пароход, пристав,
Не отстаёт,
И несётся бешеная плотва,
И тянет за рукава.
Иной раз вспомню детство своё:

В меня приходили стирать бельё,
Плескалась во мне ребятня,
На склонах устраивали пиры,
Гуляли, пели и жгли костры,
Любовались мной, любили меня,
Сколько лет прошло с той поры…
* Тамагава — река. Протекает на территории префектур Яманаси, Кана-

гава и Токио.
А сегодня мне вовсе невмоготу,

Сама не своя,
Никак в себя не приду,
Нынче приснился сон:
Как ни в чём не бывало себе теку,

Гляжу – толпа на том берегу,
Собрались, галдят, я понять не могу,
В чём дело, с чего все сюда бегут,
Что за переполох,
Но в воде, и в воздухе, и во всём
Чувствуется подвох,
И тоска во мне, как огромный сом,
Выброшенный на песок.
Просыпаюсь –
Где-то через часок
Ко мне по тропинке,
Наискосок,
Человек идёт,
Обогнул мысок,
Присел на уступ,
Взглянул на утёс,
Плюнул в меня,
Глазом моргнул,
Объектив закрыл,
Всю мою красоту
Взял и с собой унёс.
吉祥寺 [Kichijo:ji]*
Это белое февральское цветение,

Тёплый ветер над холодным мегаполисом,
Подошла весна по моему хотению,
Ночь подъехала ко мне неслышным поездом.
Снятся жёлтые на полустанках полосы,

Полотно гудит пологими полозьями,
Сладкой музыкой, цветущим нежным голосом:
Китидзёдзи, Китидзёдзи!*
***
Вышла книга. Птица убита.
Выпал снег и лежит горой.
Дверь в парадное приоткрыта
И поскрипывает порой.
Приходили и поздравляли,
Наливали всклень, и до дна.
Заправлялись и заправляли,
Засиживались допоздна.
Наконец свершилось, а толку?

По последней, на посошок.
И поставят тебя на полку,
И не скрипнет твой корешок.
* Китидзёдзи — железнодорожная станция, находится в районе Мусасино

(окраина Токио). Следующая станция от центра — Митака, см. Дадзай Осаму.
***
Как будто не было и нету ничего.
Такое райское затишье,
Первоначальное. Никто
Ещё не предан, не забыт, не брошен.
Цветёт камелия, на ней сидит пчела,

И ты всё та же, что всегда была,
Но где всё это, и когда, и с кем?
Вот ты выходишь утром из подъезда,

Садишься в свой заснеженный трамвай,
И он везёт тебя, шатаясь, по брусчатке
Неторопливой, правильной дугой.
Уступит место кто-нибудь другой.
Садитесь, девушка. И девушка садится.
Любой пустяк на что-нибудь сгодится.
Во что играли мы? Пусть в поддавки.

На каждой клетке шахматной доски
Пустое место, где была фигура. Ладья и слон,
А то простая пешка.
И губит спешка, и нелепо мешкать.
Всего один неосторожный ход – и вот.
Но – поддавки, и ты выходишь в дамки.
Спасибо мамке.
И снова не было и нету ничего.

Есть много мест. В них многое приятно.
Цветёт камелия. Обратно
Пока не хочется. Пчела ещё гудит.
Меня в упор не узнавая,
На остановке девушка сидит
И ждёт трамвая.
***
Тает снег на границе света
Лавра камфорная листва
После утренней сигареты
Тихо кружится голова
По платформе гуляет ветер

Под ногами лежат слова
Кто-то умер в этой газете
Я успел прочитать едва
Я качаюсь в тёплом вагоне

Некролог лежит на бетоне
Век недолог и краток снег
Белый снег на зелёном фоне

Нерешительный зверь в погоне
За окном на окне в окне
249
Весна
***
Зелень чая отвар ячменя
Запах лилии грушевый мусс
Сигареты сирень и ваниль
Типа столик на пару персон
Всё что было собрал и сменял

На удачу на ощупь на вкус
Расстояние в несколько миль
На старинный манер и фасон
Рассвело словно лошадь прошла

Март в гостинице средней руки
Возвращается лошадь в загон
Вечереет у всех на виду
Будь же снова как прежде была

Как на фото на фоне реки
Шаткий тамбур последний вагон
Что ли выйду на полном ходу
井の頭 [Inokashira]*
Непререкаемая пропасть
Лежит в районе языка,
И на словах вся эта робость
Не выражается никак;
Вся эта трепетность, жеманность,
Лилейность, этот блеск в глазах,
И в них же странная туманность –
Как с этим быть, кому сказать?
Полночный медленный автобус,

В котором светится окно,
В котором взгляд, в котором робость.
Короче, сцена из кино,
Мотив прощания. По ходу,
Тебе пора, и мне пора.
А рядом дивная погода,
В неё гулять бы до утра,
К тому же парк, в нём тишь, деревья,
И уток полный водоём,
Но есть про этот парк поверье,
Что люди расстаются в нём:
Приходят, чтобы напоследок
На птичек хлебом покрошить,
Поесть самим в тени беседок
И как-то дальше снова жить
Поодиночке.
* Инокасира — парк в районе Мусасино, вблизи станции Китидзёдзи.

С этим местом связано бытующее в народе поверье, будто бы этот парк служит
местом расставания влюблённых. То есть если японец назначает своей воз-
любленной свидание в парке Инокасира, это означает по умолчанию финал
отношений. Правда, надо отметить, что масса влюблённых использует парк
вовсе не по назначению, что, по-видимому, постепенно приводит к эрозии
изначального смысла.
Я частенько
Ходил смотреть на этот парк,
Вдыхать древесное цветенье
И слушать вороновый карк;
Мне попадались молодые,
Вполне довольные собой
Влюблённые, а в выходные
Серьёзной, правильной гурьбой
Сюда валил окрестный школьник
Количеством до сотни штук,
Девицы в платьицах прикольных
В компании своих подруг
(Как правило, простых и скромных —
Такой неписаный закон),
Короче, целый парк огромный
Кишел людьми.
Я на балкон
Схожу перекурю покуда,
Не продолжайте без меня;
Всё это – мышья беготня,
Но без неё и вовсе худо.
……………………………..
Вернулся, продолжаем. В общем,
Малейших признаков тоски
Не наблюдалось. Скажем проще:
Всё было чинно, по-людски.
Вот двое, позабыв беседу,
Глядят то на прибрежный лес,
Тот друг на друга. На их кедах
Кружочек с надписью: «Converse».
Вот бабушка гуляет лайку,
Вот старички в теньке сидят,
Сороки пепельною стайкой
Перелетают и галдят,
С коляской молодая пава,
Не торопясь, жуёт хот-дог,
Течёт неслышно Тамагава,
Уходят тени на восток.
Богиня быстрого потока,

Алтарь за красною стеной*.
Не будь ко мне такой жестокой,
Ты не расстанешься со мной,
Смотри, вода течёт спокойно,
Слова уходят от земли,
Но почему внутри так больно,
Как будто мы уже прошли
Какой-то жизненный отрезок,
И он остался за спиной,
И свет лучей уже не резок,
Поговори ещё со мной,
Давай куда-нибудь поедем,
Давай куда-нибудь пойдём,
К друзьям, к родителям, к соседям,
Давай останемся вдвоём…
Зияет пропасть, в горле глина,

Гудит колодца горловина,
В него луна погружена,
И голос достигает дна.
* Имеется в виду Тайсэйдзи (大盛寺) — один из храмов поклонения Бэн-

дзайтэн (弁財天, сокр. Бэнтэн, санскр. Сарасвати), расположенный в парке
Инокасира, на берегу одноимённого озера. В японском буддийском культе
Бэндзайтэн — одно из семи божеств счастья; конкретнее — божество воды,
вообще всего, что течёт и изменяется, покровительница изящных искусств.
Обычно изображается в виде девушки с лютней бива в руках.
***
Жизнь мелькает порванной кинолентой,
бобина крутится, плёнка шелестит на ветру, хотя
откуда бы ему взяться в пустом зале
под синим навесом – в пустом кинозале,
где уборщица, сонная, тучная бабища,
выгребает шваброй мусор из-под кресел –
попкорн, бумажки. Билеты, предъявленные
на контроле.
…или вот, например, след от волны,

и пловец по нему плывёт.
То выныривает из морской глубины,
то снова ко дну идёт.
Это шторм пришёл и беду принёс,
это ветер идёт вразнос,
вылезай на берег, пловец, матрос,
куда тебя чёрт понёс…
Вот он, берег морской, спокойно, теперь

уже всё спокойно.
Чайка смотрит на горизонт, по горизонту
скачет-плывёт афалина. Иглой зашивает
тёмную кромку. Предпоследний стежок,
последний стежок, завязывает узелок
на память.
След на берегу чей-то. Солнце полого.

Вверх и в гору ведут ступени,
лестница железная, трещит и грохочет.
Поднимаешься, чуть слева синеет навес.
По дорожке идёт уборщица
со шваброй наперевес.
Odyssey-Odakyu*
…да вот так вот

пока что пишу верлибром
потому что любая забота наскучила
забота о рифме в первую очередь
в общем же случае распускается сакура
а когда не хватает слов незнакомого

языка при общении с тенью знакомого
перехожу на картинки в твоём блокноте
розовый карандаш обложка розовая
юбка которая на тебе в данном случае

сшита из моих джинсов самой тобой же
ты рукодельница потому что
в общем что касается сакуры
то она распускается
диктуется собственным предикатом
но идут дожди несмотря на вышесказанное

сам пишу вот а зонт просушить забыл
не говоря о парусах
полвторого ночи
и поскольку трижды блажен кто введёт
я утро начну с «Улисса» Гомера Джойса Мандельштама
а там как пойдёт
* «Одакю» — частная транспортно-туристическая компания. Имеет соб

ственную сеть железных дорог, гостиниц, магазинов и пр. Обслуживает терри-
торию к юго-западу от Токио (Одавара, Камакура, Хаконэ, Идзу, Эносима).
***
Памяти Е.В. Маевского*
Тебя уже нет, сэнсэй,

И поэтому я на «ты»
Тебя уже нет, но есть

В электронных рассылках твой адрес,
Твоя «моясумказдесь»
И зовут тебя разные люди

Выпить, послушать стихов,
Принять участие в конференции…
Что же, складывай сумку свою,

Надевай свой серый костюм,
Кожаную чёрную куртку
Из любви к букве Ё.
* Маевский Евгений Викторович (1944–2008) — японовед, филолог,

переводчик, культуролог, научный руководитель моей первой курсовой рабо-
ты. Один из немногих учёных-японоведов, глубоко и всерьёз интересовавший-
ся японской системой письма (основной труд — монография «Графическая
стилистика японского языка» (2000, 2006)).
Признание в любви
Страна, вызывающая белую зависть: из-за угла выруливает

красный «ламборджини», за рулём восседает не наглый юнец, как
ожидалось, но ветхий старик, возможно, прошедший войну. Заго-
релся зелёный – шурш-шурш – пошуршал (за кефиром, добавил
бы я, ткнув пальцем в небо, но кефира здесь не производят. Веро-
ятно, на службу).
Страна, вызывающая «скорую помощь», и эта помощь дейст
вительно скорая: не спеша скользит через перекрёсток. Водитель,
перекрывая звуки сирены, извиняется, что помешал. Он успеет.
Страна, вызывающая повышенное слюноотделение. И, в зави-
симости от сезона, глотаешь слова, пережёвывая рыбье мясо. Жел-
тохвост, королевская скумбрия, времена года. «Попробуй, это вкус
Токио», – и хозяин протягивает мне маринованный лотос. На кро-
шечном блюдце весь Токио. Вот оно как.
Страна, вызывающая чуть ли не плотскую страсть вообще ко
всему, что вокруг: цвет магнолии (нежно-лиловый, венчики вверх),
запах лавра (рубили больные деревья – камфарой несло вдоль
шоссе), новолуние (в форме улыбки – говорит: поцелуй меня в
самое небо!), первый гром за окном (в тот момент сэнсэй развер-
нул на полу каллиграфический свиток, все замерли, небо ответи-
ло первым), женский голос в вагоне (в тот момент я проснулся и
вышел) – список можно продолжить. Взял бы, всем овладел, так
и тянет объять и присвоить.
«Кто кого?» – вопрошает гора. Ответ очевиден.
Упражнения в штиле
1. 江ノ島 [Enoshima]*
Не выбрасывай чеки – в них память о прожитой жизни,

О потраченной, пройденной – памятник в цифрах отлит.
Этот ветхий талон проездной, как ребёнок капризный,
Не даёт успокоиться, ноет, канючит, скулит.
Здесь ты едешь, в окошко глядишь, зеленеют каштаны,

Разноцветный кизил по весне шелестит ни о чём,
На конечной стоит божество испокон истуканом:
Намму Будда Амида – и манит тебя калачом.
Коршун криком печальным разносится над побережьем,

Романтический поезд скользит в темноте островной,
И приходишь в себя, и опять прибываешь, как прежде,
Катасэ-Эносима – Синдзюку талон проездной.
* Эносима — небольшой остров в заливе Сагами, в устье реки Катасэ.

От станции Катасэ-Эносима до Токио (Синдзюку) ходят поезда компании
«Одакю».
2. 中央林間 [Chu:o:rinkan]*
«Срединной рощи промежуток»,

Оставим этот перевод.
Сюда тянуло почему-то
Меня наведаться, и вот.
Спокойный, тихий городишко,

Пожалуй, не на что смотреть,
Ухоженный (и даже слишком).
Вся роща занимает треть.
От общей площади. Похвально!

Любовь японцев к зеленям,
Распространённая повально,
Безмерно радует меня.
Пересечение двух линий,

Двух электрических ветвей:
Одна – кружочек тёмно-синий,
Другая – веер (ветер, вей!).
Беги, железная дорожка,

Несись, японский проводник,
Месись, мисо, крошись, окрошка,
Веди, писатель, свой дневник.
* Тюоринкан — станция и небольшой городок в префектуре Канагава.

Название может быть переведено как «Центральная роща»; неподалёку от
станции в самом деле находится небольшая криптомериевая роща.
***
Ты по-весеннему одета
Твои все прелести видны
Но розы пепельного цвета
Горят как вестники войны
С картинки смотрит незнакомка

На всё токийское метро*
Подземка стелется позёмкой
Легко качается перо
Билет в железном автомате

Красива станция в закате
Картина взрыва на стене
Запомнить памяти не хватит

Другая жизнь палитру тратит
Вовсю готовится к весне
Окамото Таро (1911–1996)

«Завтрашний миф» (明日の神話, 1969), фрагмент.
Картина «украшает» переход на станции «Сибуя».
Общая площадь работы 5,5 × 30 м
* В 2009 г. в Токио проходила выставка русского изобразительного искус-

ства, рекламные афиши выставки украшала «Неизвестная» И.Н. Крамского.
***
Памяти Льва Лосева
опустишься на смятую постель

достанешь затяжную сигарету
порхает тополиная метель
под конусом рассеянного света
(второй катрен долой теперь терцеты)
ещё одним поэтом стало ме-

оставшиеся стоя на корме
кому-то салютуют невербально
душа летит (отставить сантиме-)

без тела и не в собственном уме
но с трепетом и треньем всё нормально
Письмо с картинкой
Л.
Вот комната, и стол, и свет в окне,

где я с восьмероногим наравне
полз по стене, ткал паутину,
где я успешно сочетал весьма
периоды письма и неписьма
в попытке бегства от рутины.
Вот ветр и смотр в себя, во все края,

где жизнь была расписана моя,
проста, предметна,
фонарь снаружи непоколебим,
стоит, сплошь насекомыми любим,
мерцает одноцветно.
Когда ночная близилась пора,

в окно мне задувало комара,
он назывался Tipulidae,
он то взлетал под потолок, то вниз,
считал углы, по памяти пел из
«Начал» Евклида.
Иные тени шли ко мне волной,

когда, от них отгородясь стеной,
я ведал знаки,
срисовывал на ощупь по камням,
и каждый знак срисовывал меня
с листа бумаги.
Из тех, которым редко повезло

в волне не утопить своё весло,
осесть на берег,
была одна – то Вы, присев на край,
в ту сторону, где лодочный сарай,
взор вперив.
Покуда обнажалась литораль,

закручивая водоросль в спираль,
и шла вода обратным курсом,
тогда на отмели, отменном валуне,
в забытой богом (да и мной) стране
жилось без смысла, но со вкусом.
Качнулась тень, и край, что был примят,

оправился, расправился. Все спят
за стенкой.
Шагнула за порог, ушла в седьмом
часу примерно. На столе письмо
с картинкой.
木曜日・金曜日*
Деревянный день и день золотой.

Между ними ночь – я насквозь её видел.
Рассветало в четыре, птица пела, как гость,
Мне легко положить на ноты её слова.
Начинался дождь и дальше лил без конца.

В каждой капле лицо воды – как есть, как прольётся.
Я ладонью своей прикасался к ладони твоей,
Сквозь дождь узнавал овал твоего лица.
Будет так отныне, другое было давно,

Из-под листьев мокрых смотрит, не шевелится.
Птица поёт, свой голос не узнаёт,
Но вода шумит и на ноты сама ложится.
* Четверг (木曜日, букв. «деревянный день»), пятница (金曜日, букв.

«золотой день», хотя, точнее, иероглиф обозначает в данном контексте один из
пяти первоэлементов – металл).
267
Лето
Эквалайзер
Сколько-то пробило, не углядел, поздно было.

Вышла – по ступенькам спустилась торопливо
и в рост встала. В полоску, розово-чёрную, го-
ризонтально. Дождь был. Сплыл, без зонта кто.
В парк шли. Мрак в нём. Поезд шёл жёлтый в
ночь кромешную, в тишь. Весь угрох. Погасло.
Можно и длиннее в два раза, вот так, например, можно
и длиннее в два раза вот так, например,
а зачем? Ночь коротка. Всё равно! Кофе выпил,
и она тоже, напополам стало. Быть беде, думал,
зря думал. Не было. Газеты повезли, как к трём
дело ночи пошло. Резво разгружали, все читали
чтоб на утро. А о чём в них? Вертикальное что-
то, столбики одни. Как градусник. Эквалайзер.
Не о чем писать.
Абсолютно, раз-
ве только длину
отмерять. Вот та,
к которой слово
обращено было,
она и читает пу-
скай. Небо, ха!
Утка плюх в во-

ду с плеском, и
ты сказала «здо-
ровая» в обоих с-
мыслах. И прав-
да, так. Брызги.
Писать не о чем.
Переносы одни.
Всё это на чём-то должно держаться,

плыть по волнам должно по каким-то,
с одной стороны на него посмотришь,
что в нём особенного такого, право?
Разводишь руками недоумевая, даже
ума не приложу, как подступиться, не
знаю вовсе. Разная длина строк, и всё.
***
Во мне лежат несбывшиеся книги.
Там есть страницы – кровь и тишина.
Там есть места – измены и интриги,
И белый лист, где сплошь моя вина.
Во мне растёт Китай многоголовый,
Он движим кистью или тростником,
Во мне живёт единственное слово,
Оно прохладой дышит, сквозняком.
В тот странный час, когда летит сорока
К себе в гнездо укладывать птенцов,
Я просыпаюсь на всю ночь, до срока,
И прихожу в себя. В конце концов,
Какая сила мне сводила ноги?
Какая слабость не давала спать?
Зачем я жил, высчитывая слоги,
Стопа к стопе – с какой теперь ступать?
***
Пройдёт привратник, позвенит ключом,
возьмёт фонарик, посигналит гневно,
здесь не тюрьма, никто не заключён,
свобода, совесть, повседневность,
японский, так сказать, городовой.
В закрытых окнах светятся огни,

ночуем сидя, ловля сновидений.
Пыль на столе заваленном сродни
(прополз паук) пыльце растений,
среди неё маячит смутный образ твой.
Придёт письмо, конечно, от тебя.

Я утром в ящик загляну: конверт,
в гашёных марках несколько рублей,
чуть ниже адрес –
ты в иероглифах запуталась. Ошибка.
***
Из-за тебя сгорело пол-Москвы.
Я улетел в Восточную столицу
Под трели птиц и тление листвы
(мне это нравится: листва и птица).
Прошло полгода дальней стороной.

Я видел горы в гордом оперенье,
Я жил в горах, отгородясь стеной
От прошлого, от повторенья.
Стена кончалась зеленью воды,

К воде вела железная дорога,
По обе стороны цвели сады,
Их было сказочно и много.
Когда-нибудь я позабуду сад,

Пройду знакомым пепелищем.
Привет тебе, дрейфующий назад
Корабль с пробитым днищем.
Ну вот, приплыли. Кажется, земля.

На берегу туземцы,
Над ними вороны (поля-поля…)
Топорщатся, как заусенцы.
Я потерялся с этой стороны.

Или с другой, смотря откуда
Куда смотреть. Сверкая изумрудом,
Стена волны встаёт из глубины.
***
Когда теряешь свой покой,
А беспокойства не находишь,
Тогда взлетаешь над рекой
Или пешком по водам ходишь
И знаешь, что ни утонуть,
Ни оторваться от теченья
Не сможешь ни за что, отнюдь,
Как бы в порядке развлеченья,
Пускаешь между двух стихий
Себя и собственную участь,
Умея двигаться, не мучась –
……………………………….
Но, сделав ложное движенье,
Ты снова там, где был всегда,
От прежней жизни – ни следа,
Нет воздуха для погруженья,
Перекусили провода,
В груди горит сухое жженье,
Снаружи мелкая вода.
Бой воробья с богомолом
Блуждает туча дальней стороной

(пишу про битву воробья и богомола),
Гудит цикада за моей спиной,
И сыплет дождик мелкого помола.
The grass was greener, что ни говори,

Когда она по ней ногой ступала
(на воробья внимательно смотри,
он с богомолом в схватке небывалой).
Вот так и август, зренье не соврёт,

Пройдёт на фоне тучи и цикады
(и богомола зло уже берёт,
он с воробьём никак не знает сладу).
Пой, голос мой, душа моя, молчи,

Живи себе, не ведая молитвы,
The sky was brighter, сколько ни стучи,
И богомол проигрывает битву.
променад
проснуться в полдень кем-нибудь любимым навсегда

расстаться с этим ощущеньем
открыть окно проветрить помещенье
сготовить что-нибудь нехитрое на полдник
включить radiohead there there
пойти пройтись вдоль берега реки

и помереть с тоски но перед этим
зайти в «старбакс» за тем за этим
и просто так от скуки
взять карамель взять в руки карандаш
и написать трактат
«введение в гудение цикад»
убрав закат
под кат
275
И снова осень
***
На столе у меня каштановый плод,
Сигареты, и высыпался табак.
Наверное, осень подходит, вот.
В клёнах весь парк.
Вечером в парке играет на

Железной струне гитарист.
В кимоно из бетона вся страна
Любит кленовый лист.
Он размером с твою ладонь,

Маленький воробей.
Пальцем его осторожно тронь,
Красненький, хоть убей.
Скоро придётся менять места,

Время и жизнь вокруг.
Я вылезаю за край листа
И завершаю круг.
***
То ли тело дрожит моё,
То ли под ним ходуном земля.
Карточный домик моё жильё,
Жизнь проветренная моя.
Утром в шкаф запихну матрас,

Выну палочки для еды,
Что ль, воткнуть их кому-нить в глаз,
В оба глаза, туды-сюды.
Сколько птица с утра ни пой,

Сколь цикада ни верещи,
Звук останется, а покой —
Где он только, ищи-свищи.
День прохладен. Что ли, пройдусь.

Жизнь не заново затевать,
Всё как есть остаётся пусть.
Лень сандалии надевать.
***
Беда случается случайно,
Не угадаешь никогда,
А я на кухне грею чайник,
И мне немыслима беда.
Мне ясен тихий вид с балкона,

Пока ещё зелёный клён,
Что за беда внутри у клёна?
Какой печалью тих балкон?
Снаружи выметают мусор,

Фургон загородил проезд.
Среди неочевидных плюсов,
По крайней мере, эти есть.
Прольётся дождь, и станет ясно,

Что там написано, прочти.
Написано, что жизнь прекрасна.
И чайник закипел почти.
***
…про яблоко на общем фортепиано,
про в горле ком и в голове разлад,
про гаммы, расходящиеся рьяно,
про первое баррэ на первый лад –
такой была моя вторая осень.
Про первую ни слова не спою.
Там ветер лист куда-нибудь уносит,
и нотный стан, и девочку мою.
Там Усачёвка в тополях и клёнах

меня встречала музыкой шальной,
зимой ходил на лыжах просмолённых
пенсионер проторенной лыжнёй
вкруг Новодевичьего пруда, было дело.
С горы, визжа, летела малышня,
и рыжий мех скрывал худое тело,
невесть когда пригревшее меня.
Теперь другое. Снега не бывает.

Мех полинял. И нитку круглых бус
другая женщина спокойно надевает,
подводит бровь. Меня подводит вкус,
подводит память. Чем её унимешь
(вернее было бы сказать «уймёшь»)?
Домой вернёшься, будничное снимешь,
то ящик выдвинешь, то штору отодвинешь,
какой-то бред, полупрозрачный дождь.
В вагоне
Я знаю: от себя не убежишь,

Но верится: а вдруг ещё покажут
Какое-нибудь славное кино,
И грянет гром, но не пробьёт в пейзаже…
Бывает, навзничь медленно лежишь,

Доносится в раскрытое окно
Под утро крик сороки. Занавеска,
На тумбочке чернильница, перо…
Как это всё старо! Проснуться заново,
Как будто кто и впрямь проснётся
И запишет с нажимом, как положено, слегка,
И скрип пера, и мягкая рука
Перевернёт последнюю страницу.
Смотри: он улыбается хитро.
Я сплю, и это всё мне только снится.
Через несколько лет я прочту это всё

и не вспомню, о чём этот лист,
о чём я сидел и летел в наступившую ночь
с неуверенным ритмом,
остановками грея себя под чужую свирель,
и, как бабка с разбитым корытом,
на мели находил себя и говорил себе: «мель».
Сон – не сон, так, какие-то шаткие строки,
и клюёт пассажир, и раскачивается вагон, и состав –
из чего он составлен? – как зверь кособокий,
император, оставит перрон,
спрячет державу в рукав.
Роман*
Вспоминается бедная женщина. Десять минут.

После этого в жизни её было множество счастья.
Она едет на море, на остров, и бронзовый негр
(почему обязательно негр? Хорошо, пусть араб)
Наливает ей что-то в бокал. «Голубые Гаваи».
Наливает, да-да. Хорошо, что ж, пускай наливает.

Я слоняюсь по комнате. Скоро четыре утра.
У меня сигареты с ванилью, в стакане вода,
И заснуть – это требует слишком большого труда,
Я борюсь с тишиной. Каплет дождик в раскрытые окна.
Я читаю роман, где герой тоже пишет роман.

Написал и прославился. Жизнь набрала обороты.
Переехали в Лондон с женой для чего-то.
По роману написана пьеса. Актрисы, роман,
Производная. Хочешь не хочешь, приходится брать.
«Нижний уровень» – именно так называет одна

Героиня романа супружество, ставшее скукой.
До сих пор рука об руку, и само слово «супруга»
Отдавало «подпругой». Нелепость, какая нелепость.
«Ты опять всё испортил, а мне было так хорошо».
Дальше утро. Газета. Естественно, лондонский «Таймс».

«Дорогой, ещё кофе?» Молчание вместо ответа.
«Как обычно, сегодня в театр?» – «Разумеется». Это
Отдаёт режиссурой. Он сам понимает прекрасно,
Но слетают слова с языка, не воротишь назад.
Удивительно, как это всё на страницах и в жизни.

С увлечением смотришь, как рушится чей-нибудь мир,
Тускло светит ночник, и по-прежнему капает дождик,
На последней странице кончается книга, и дальше
Надо жить самому, только как теперь жить самому…
* «Двое» (1931), роман Алана Александра Милна (1882–1956).

***
Хамада Кэнъити
Вот моя лучшая фотография:

Стакан в руке на первом плане,
В нём виски безо льда,
А на втором –
Великий человек.
Он в белом, отложной воротничок.
Его конёк – одежда.
Сто лет назад носили так и этак.
Теперь не так, но этак
По мере сил возможно повторить.
Приходит гость. Здесь бар по вечерам.

Здесь сумерки и ветка антуриума…
И неприятный толстый человек
Ощупывает тонкие одежды.
Звучит аплодисмент. Дизайн –
Я сам всё это создал и раскрасил.
Пожалуйте отведать невзначай.
Хамада Кэнъити
***
Осень, солнца не хватает,
Что о листьях говорить,
Всё куда-то улетает,
И никак не повторить.
Можно жить в зелёном свете,

Можно смерть одолевать,
Можно варианты эти
Меж собой чередовать.
Я живу как можно проще,

Не решаю ничего.
Вижу лист в кленовой роще,
Он сплошное волшебство.
Ночь стоит в стекле оконном,

Сигарету закурю
И с тобой по телефону
Как-нибудь поговорю.
***
Открою окно, посмотрю на облако
И буквально не знаю, как теперь варить кофе.
Споласкиваю чашку, которой это не нужно,

И в мозгу повышается кровяное давление.
Перед глазами плывёт облако и вертолёт,

Лопасти оставляют после себя мелкое крошево.
Стряхиваю крошки со скатерти

Небесно-голубого цвета. Ткань непрозрачна,
Вода невзрачна, и всё же: как теперь варить кофе?
крошки со скатерти как теперь как теперь

скатерть как скатерть но стол верстак
как теперь как теперь
теперь никак
***
Изучаю цветовые оттенки вечера
Световые решения облаков
Записываю в специально отведённые ноты
Этот сегодняшний какой-то невзрачный

От него прям даже как-то не по себе
Позволю себе выразиться более точно
От него шершаво льдисто и пасмурно
Даже в листвиях клёна настало серое
Взамен былого озеленения
Но в разутом окне остальное месиво
Внепроглядь и никак его не процедишь
Птицу еле мотает впроголодь
Вяжет перисто в кучевой массе
Остаётся что остаётся впредь

Уделять разврату и слов не в меру
Нынешний вечер сошёл на треть
Последую что ли его примеру
Доведу себя с готовностью до кондиции

Включу тепло на средние обороты
Открою что-нибудь по традиции
Янтарное рубиновое магуро шпроты
Чтобы пока не склонило в сон

Бы продолжался бы длился вечер
Взамен былого озеленения
Световые решения облаков
***
Удивительное дело
Листья в свете фонаря
Словно девица надела
Сарафан из янтаря
Вся осыпалась мгновенно

Не успел сказать «постой»
И стоит обыкновенный
Ствол безлиственный пустой
287
И снова зима
***
Вот я один. Мне мило в декабре.
В каких-то числах и каких-то буквах
Я убеждаюсь: времени в обрез,
Не говоря уж о продуктах.
Я, как всегда, опять не рассчитал,

Пришёл куда-то там с пустым карманом.
Момент, что называется, настал.
Всё повторилось, как ни странно.
Мне в декабре милее остальных

Сидеть и спать в библиотеке
Среди домов, среди томов шальных,
Каким-то чудом навсегда, навеки.
А то проснуться и пройтись пешком,

А то проехать на алмазных спицах;
Земля осенне-зимняя с душком
Опавших листьев. Небо в птицах.
Вот это всё так дорого мне, так

Безоговорочно сродни и в жилу,
Что я готов забыть за просто так,
Кого ты там ждала, кем дорожила.
***
Там ещё продавали черешню
Разливали ситро
И скворец вылетал из скворечни
Проносилось метро
Было время где всякая птица

В путь-дорогу гореть
Начинала уже торопиться
И сгорала на треть
Проносилось метро как обычно

Бесполезный снегирь
Замерзал на морозном бесптичье
Тяжесть времени гирь
Я уже собирал по крупице

Собирал себя в путь
Наблюдал себя в облаке в птице
Так хотелось вздохнуть
И расправить и правильным взмахом

Ах как солнце слепит
Простыня простыня и рубаха
На морозе скрипит
***
Останется только хорошее,
Плохое сгорит поделом,
И только счастливое прошлое,
Как лампа за круглым столом –
Такая уютная, светлая,
Тепло, чья-то тень на стене,
И ветхое, ветхозаветное
Шевелится что-то во мне.
谷中 [Yanaka]
Они мечтают о дворцах,

Живя в развалинах, низинах,
И оставляют у крыльца
Свои зонты и мокасины.
Задвинув поплотнее дверь,

Садятся к тёплому камину,
Мурлыкает домашний зверь,
Свою вылизывая спину.
В циновочном полу прогал –

Простой очаг, в нём угли стынут
(камина нет, тут я солгал),
Вплотную столик пододвинут.
Впритирку, вместе, так теплей –

Дома, хурма и мандарины –
Живи, ветшай, не околей,
Мой милый Токио старинный.
***
и время идёт по-другому
и место иначе стоит
подходишь к родимому дому
внутри ничего не болит
простые японские избы

любезные прямо сказать
сошедшие за атавизмы
со снимков полвека назад
знакомая сплошь обстановка

татами футон фусума*
полати перина кладовка
весна лето осень зима
составленный так аккуратно

устроенный полностью дом
а мне уже скоро обратно
и дальше куда-то потом
* Татами — соломенный мат, единица площади японского традицион-

ного дома (напр., «комната в 4,5 татами»). В разных регионах стандарт пло-
щади татами различен, но обычно составляет 182 × 91 см. Футон — матрас
(с одеялом) для спанья на полу. Фусума — раздвижные двери-перегородки
внутри японского дома, делят помещение на отсеки («комнаты»). Не путать
с сёдзи (дверь-окно с внешней стороны дома).
Кобэ
В. Калакутскому
прилетаешь к себе на остров,

два билета – детский и взрослый,
дрожь внутри никак не унять.
просыпаешься, смотришь в оба:

то ли Куйбышев, то ли Кобэ,
всё никак не можешь понять.
вот Венерин мост подзамочный,

кто-то любит кого-то, точно
сплошь оковы висят, вериги,

есть похожее место в Риге.
я умею себя обмануть

на окраине нового года
небо резкое без перехода
через сумерки в звёздную муть
башня дымная камитакайдо

что-то вроде нерезкого слайда
где проектор волшебным лучом
чертит в небе, а я ни при чём
не сменить по-гандлевски пластинку

где платаны и голые гинкго
между южных ненужных ветвей
небо нежное чуть розовей
293
И снова весна
御茶ノ水 [Ochanomizu]*
Случалось, я останавливался и рисовал с моста,

Настолько невыносимым казался приход весны.
Прохожие останавливались и, глядя на гладь листа,
Спрашивали, молчали, шли по своим делам.
Скрадывал тень штрихами, контуры брал рукой,

А когда карандашный огрызок делался слишком мал,
Я садился на поезд, и поезд бежал рекой,
Солнце садилось следом, и луч проникал в туннель.
***
Солнце село. Вот он, час печали.
Ветер разгоняет облака.
Краски дня потухли, отзвучали,
Опустилась лёгкая рука,
Медленно взмахнула, улетела.
В комнате повисла тишина,
И над горизонтом опустелым
Встала неподвижная луна.
Жёлтое на синем. Попытайся
Дёрнуть за невидимую нить,
Намотай на палец, пропитайся
Этим мигом… с чем его сравнить…
* Отяномидзу — железнодорожная станция и район в центре Токио.

Среди прочего, в этом районе находится православный храм святителя Нико-
лая Японского («Никорай-до»).
***
Наверное так а хотя не знаю
Хорошо как угодно что бы то ни
Зелень смешная крыша резная
Поезд идёт по мосту взгляни
Я здесь бывал как нельзя и чаще

Птиц по голосу различал
Всё повторялось но был звучащий
Некий мотив он во мне звучал
Город двигался своим ходом

Вместе со всем остальным народом
Шёл обеденный перерыв
То летел считал остановки

А то садился на край циновки
Бумажную дверь за собой закрыв
Внучатый племянник Альбера Камю*
Погоды стоят хороши.

В голове моей пусто,
я смотрю на искусство,
а внучатый племянник Альбера Камю
учит меня говорить по-английски.
Бывает, заносит.
Разумею, он где-то француз
(я – понятно, откуда и где).
Мы едем в вагоне токийской ж/д
по кольцу зелёной яманотэ
я стою у дверей, а племянник маячит
на табло цифровом, среди всякой муры
(как тут принято, в форме словесной игры)
в промежутке коротком
он мне пишет слова: cat, bat, rat,
и ещё улыбается... бред.
…а погодка, погодка!..
За окном распускаются вишни,

И я думаю: кто-то здесь лишний
(и почти наполняю шампанским фужер,
Вспоминая сюжет L’Étranger…
* На тот момент, когда было написано стихотворение, внучатый племян-

ник Альбера Камю и в самом деле жил в Токио и вёл короткие уроки англий
ского языка для пассажиров кольцевой линии Яманотэ, которые транслирова-
лись на экранах, расположенных над дверьми вагонов электричек. Сейчас — не
знаю, быть может, он занялся ещё более посторонними делами.
…тут бы кстати ещё срифмовать «пассажир»

с тематически близким Альберу «Алжир»,
тут бы можно ещё… да чего только не
всё смешалось на той стороне…).
Так и ездишь кругами, по сотому разу на дню

повторяя урок из трёхбуквенных слов по привычке,
пресловутый внучатый племянник Альбера Камю,
сat-bat-rat, и Гандлевский, и зелень в окне электрички…
***
когда мне было семь и я жил где-то там
я любил писать письма на родину
я писал здравствуймамаяживухорошо
ну и дальше о чём-нибудь подлинном
например что вчера где-то в десять утра
наша кошка по имени Феня меня приласкала
сначала погладила а потом причесала
пару раз двинув лапой чтоб знал и не лез
и что бабушка после сказала балбес
или что например мы пошли гулять в лес
но сначала зачем-то в собес
и что сахар давали вразвес
что без троек сдаю что по нотам пою
а в конце рисовал обязательно
пересохшим фломастером Феню свою
и шёл мыть трудовой указательный
***
В. Калакутскому
Всё когда-нибудь кончается,

Всё когда-нибудь пройдёт.
Вот он в небо поднимается,
Твой блестящий самолёт.
Я сажусь на монорельсовый
Скорый поезд неземной,
Празднотравье с редколесием
Прорастает подо мной.
Берега ненастоящие,
Насыпные острова.
Только небо настоящее
И зелёная трава.
***
Что теперь? Осталось тихой почтой
По морю, по небу, по земле
Отправлять всё то, что
Накопилось на столе.
Копии, рисунки, книги, фото,
Полем, лесом, облаком, волной.
Только отчего-то
Всё это как будто не со мной.
Как теперь, кому теперь покажешь,
Как на побережье прошлых дней
Проступали контуры пейзажа,
Пролетали коршуны над пляжем,
И порой гора виднелась даже,
И стояли облака над ней.
Из современной японской поэзии и прозы
/избранные переводы/
Нацумэ Сосэки 301
Нацумэ Сосэки
(1867–1916)
Нацумэ Сосэки – выдающийся японс-

кий писатель-прозаик, бытует как перво-
степенный классик ХХ века. Основные его
романы выходили на русском языке, но,
к сожалению, не снискали особой популяр-
ности. Писал и изучал классическую япон-
скую поэзию под руководством Масаока
Сики. Как и большинство японских прозаи-
ков, также писал стихи в китайском стиле –
канси.
***
Одни и те же свет и тьма уже полвека
Пустынный старец я не знаю обязательств
Всю ночь стихи пишу бамбук предпочитаю
Сажаю сосны в сто саженей благодати
Средь облаков луна бледна резвятся рыбки
Цветы осыпались и травы ароматны
И птичьи помыслы стремятся в поднебесье
Весенний город каждый день восточный ветер
К стихам вернуться бы а не сидеть на месте
***
Истинный след нелегко найти путь мой мрачен и одинок
Бреду среди прошлого и настоящего в поисках ясности
Лазурные воды лазурные горы а я что собой представляю
Небесный свод и земная твердь никуда не стремятся
Кажется будто вечерние сумерки луна освещает траву
Ветер осенний в роще то сильней то слабей подует
Где глаза где уши не помню тело моё пропало
В пустоте сам с собой напеваю песню Белого Облака
***
Человеку высшая радость:
Старость встречать среди рек и озёр,
И чтобы добрые звуки вокруг:
Лай собак, кудахтанье кур.
***
Пылает листва, тронута инеем.
Холодное солнце садится вдали.
Путник провожает взглядом закат,
Последних ворон в вечерних лучах.
***
Выпал снег и остался лежать на изнанке травы
А бамбук хоть бы хны зеленеет себе зеленеет
Воробьи-бедолаги в мороз ни живы ни мертвы
И деревья от ветра стремительно деревенеют
Каллиграфия Нацумэ Сосэки

Такамура Котаро 303
Такамура Котаро
(1883–1956)
Известный японский скульптор, поэт,

своеобразный каллиграф. Как поэт извес-
тен в первую очередь благодаря сборнику
«Стихи к Тиэко». Такамура был одним из
немногих, кто при жизни оценил поэтичес-
кое дарование Миядзавы Кэндзи.
Человеку
не от скуки
не ради веселья
ты явилась ко мне —
нет бы книжки читать, рисовать или делом заняться —
вместо этого дни напролёт
мы смеялись, порхали, кружились
уйма времени сжалась в момент
день за днём пролетели мгновенно
и… хотя
не от скуки
не ради веселья
эта вся полнота бытия
только наша и больше ничья
эта жизнь
эти силы для жизни
с виду всё это может казаться пустым, несерьёзным
августовское буйство природы
травы-травы поникшие венчики в горной долине
истошно палящее солнце
горизонт до краёв в череде облаков
без конца громовые раскаты

и дождь и вода
и зелень кумач синева желтизна
этот выброс энергии в мир
бесполезным никак не назвать
ты мне танцы танцуешь
я пою тебе песни
каждый миг нашей жизни мы живём до конца
брошу в сторону книгу
или книгу раскрою
суть моя всё равно неизменна
ни пустые попытки
ни праздность пустая
не имеют ко мне отношенья
когда лопнуло сердце от любви через край
ты явилась ко мне
обо всём позабыв, одолев все препоны,
всё поправ, растоптав,
ни о чём, ни о чём не жалея
Влечение
и её влечёт
и меня влечёт
и без устали мы с ней
млеем тлеем и горим
вдоль и поперёк
я тебя увлёк
летней ночью от чего-то
оба мокрые от пота
в атмосфере чёрной глыбы
вроде птицы или рыбы
закружились в вышине
я в тебе и ты во мне
оба мы непросты
вырвались из людских сетей
источник нашей силы
возник в момент сотворения мира из хаоса
история – плод внутри этого
Такамура Котаро 305
и времени не стало
ну и вот
устоявшийся мир людской
наша сила предстала здесь вся собралась
величие наше распространилось повсюду
влечение схватило нас за грудь

возбудило страсть
поклоняясь всему что ни попадя
разметало наши тела
мы криком кричим
погружаемся в абсолютную негу
в страсть окунулись и не знаем куда идти

всё у нас есть
наша страсть всё больше и больше
как жар земного ядра
ярится ярится
Каллиграфия Такамура Котаро

Танидзаки Дзюнъитиро
(1886–1965)
Танидзаки Дзюнъитиро – замечатель-

ный писатель-прозаик, мастер «чувственной
прозы», отличающейся эротизмом и тонким
психологизмом. Его эссе «Похвала тени» –
известный программный текст японской
культуры ХХ века. Помимо прозы, писал
традиционные танка. Как поэт, по мнению
одного японского критика, представляет
интерес в основном для исследователей
и страстных поклонников.
В тридцати ли от меня
Ты живёшь Вакимоко
Так и забыть недолго
Какой формы
Нос у тебя
*
На веранде
Одиноко и грустно
Свернувшейся
Кошке в спину
Дует осенний ветер
*
Лето настанет
Гляжу на море
Залива не видно
Скрылся
В листве
Танидзаки Дзюнъитиро 307
*
Большой Будда
Перед ним
Сяду в чайной
Но не радует
Меня весна
*
В два цветка нарядил
Поглядел-поглядел
И отправил ребёнка
В школу
Гранат растёт у ворот
*
Добрые люди добрые дни
Тех и других
Провожу провожаю
Нету иного добра
В этом мире
*
Гляди-ка
Машинка едет
Объясняю десятилетнему
В меня же
И врезалась
*
Нету деревни
Где не слыхать
Гул самолётов
Настала весна
Настала война
*
Когда наступает осень
В стране жестоких сражений
По обочинам
Городских дорог
Расцветают цветы
*
В южное окно
Бросает тень
Ветка сливы
Гляжу и всё думаю
О белизне снега
*
На потолке
Замер геккон
Долгая ночь
*
О том кто
Цветам гортензии
Сердце оставил
Не знает
Речная вода
*
Жилище моё
Славно своими цветами
Квартал Красных Клёнов 5/6
Второй лунный округ
Танидзаки Дзюнъитиро 309
Каллиграфия Танидзаки Дзюнъитиро

Акутагава Рюноскэ
(1892–1927)
Один из самых известных и признанных

в России японских писателей-прозаиков.
Ученик Нацумэ Сосэки. Однако в Японии
бытует скорее как писатель второго ряда.
Проза в достаточной степени автобиогра-
фична. В наследии представлено небольшое
количество хайку, танка, современных вер-
либров и стихов в китайском стиле канси.
Декабрьская слива
Знаешь, как пахнет декабрьская слива?

Этот сквозящий холодом запах?
Мне это странно, но в самом деле
Стоит услышать, как она пахнет,
Сразу же приходит на ум твоя родинка.
Слышать друг друга
И опять возвращается прошлое

горе шестого, по лунному, месяца –
кому о нём рассказать?
Водянистые ветки камелий
зальются цветами.
С грустью человек
мне в глаза посмотрит.
Акутагава Рюноскэ 311
Melancholia
Куда ведёт эта просёлочная дорога?

На унылом поле ничего кроме тонкого лука
Безо всякой цели себе бреду
На уме ничего кроме яркого лезвия бритвы
Моросящий дождь
Моросящий дождь в поле на западе

Ясное небо над городом на востоке
Двух сердец невозможность вместе,
Подумать об этом, или же не стоит?
Каллиграфия Акутагава Рюноскэ

Снег
Если ранней ночью слышен звон колокола

Это от снега который на нём тихо скопился
Если ранней ночью звон колокола затихает
Значит ты сейчас не одна засыпаешь.
Мои стихи
У меня в голове светло-прозрачная лужа.

Стоячая вода почти всегда неподвижна.
День за днём я смотрю на её светловатые блики.
И вдруг с неба падает вверх тормашками –
Одни глаза торчат –
Здоровенная зелёная лягва!
Мои стихи – это ты.
Мои стихи – это ты.
Миядзава Кэндзи 313
Миядзава Кэндзи
(1896–1933)
Всенародно любимый в Японии писа-

тель, почти не известный за рубежом. Всю
жизнь прожил у себя на малой родине, в
префектуре Иватэ (два города связаны с его
именем – Мориока и Ханамаки). При жизни
опубликовал всего один сборник со стиха-
ми и рассказами, по существу оставшийся
незамеченным. Миядзава работал учителем
в сельской школе, был ревностным при-
верженцем буддийской школы Нитирэн,
увлекался астрономией, агрономией, мине-
ралогией, ботаникой, игрой на виолончели. Писательская манера
сложна и эклектична. Ткань прозы Кэндзи на предметном уров-
не состоит из буддийских воззрений, национального фольклора,
научно-технических новшеств, просветительских идей Запада.
Дождю не уступать. Стихи Миядзавы Кэндзи.

Каллиграфия Канэко Отэй (1987), фрагмент
На языковом уровне – это сочетание разных говоров и языков

(включая даже эсперанто). На сегодняшний день полное собрание
Миядзавы Кэндзи составляет пятнадцать томов. «Дождю не усту-
пать» – это, пожалуй, самое известное его стихотворение, визитная
карточка, жизненное кредо. На русский язык уже переводилось
А.А. Долиным.
Дождю не уступать
Дождю не уступать
Ветру не поддаваться
Снегу и летнему зною сопротивляться
Крепкого быть здоровья
Не иметь соблазнов
Гневу не потакать
Всегда улыбаться
В день съедать по четыре пригоршни дешёвого риса
Суп-мисо, овощей немного
Себя самого позабыть
Самые разные вещи
Видеть слышать воспринимать
В памяти всё хранить
В тени сосновой рощи под мискантовой кровлей
В крошечной хижине жить
Если где на востоке вдруг заболел ребёнок
Скорее спешить на помощь болезного исцелить
Если на западе где-то мать не знает продыху
Скорее себе на спину вязанку её взвалить
Если где-то на юге лежит человек умирает
Ничего, ничего не бойся! – словами его поддержать
Если на севере где-то ссорятся или дерутся
Бросьте никчёмное дело! – их от беды уберечь
В засуху проливать слёзы
Зябким летом дрожать, но спешить
Стойкий оловянный солдатик –
Скажут люди, но это не повод
Гордиться или страдать
Вот таким человеком
Мне хотелось бы стать
Дадзай Осаму 315
Дадзай Осаму
(1909–1948)
Японский писатель. Гуляка, пьяни-

ца, наркоман, несколько раз покушался на
самоубийство и в конце концов вместе со
своей любовницей Ямадзаки Томиэ утопил-
ся в токийском водосборнике Тамагава-дзё-
суй (玉川上水, не путать с рекой Тамагава
多摩川). Последние годы Дадзай жил в
Митаке (пригород Токио), где и похоро-
нен на кладбище возле храма Дзэнрин-
дзи. Могила Дадзая соседствует с моги-
лой его любимого писателя Мори Огая
(1862–1922).
Светонии
– О-о! Красота! В таком виде тебя хоть за принца выдавай!

– Ага, в мечтах!
Кто был мечтателем, а кто реалистом из этих двух женщин?
Если прислушаться к словам матери, то она была скорее меч-
тательницей, дочь же своими более приземлёнными словами эту
мечтательность разрушала.
Однако в действительности мать-то как раз ни капельки не
верила в то, что мечты могут осуществиться, и потому легко в них
погружалась, а дочь, которая от волнения всё категорически отри-
цала, даже если по молодости и лелеяла какие-то надежды, с виду
казалась совершенно чуждой всяких мечтаний.
Как бы то ни было, все эти мечтатели и реалисты по жизни и
связанная с ними неразбериха отныне меня не заботят.
Я живу в этом мире. Но это лишь часть меня, притом не глав-
ная. Точно так же, очевидно, и ты, и он по большей части живёте
совершенно неведомой остальным жизнью.
Если взять в качестве примера мой случай, то за моей спиной
множество часов, прожитых в другом мире, совершенно отдельном.
Я говорю о часах, проведённых во сне. В моей памяти живы карти-
ны небывалой красоты, которые я мог увидеть только в сновидени-
ях – на этой планете не встретишь ничего подобного.
Всей своей плотью я перемещался в те места и гулял среди тех

красот. Если память – это не только бывшее на самом деле, но и
виденное во сне, то почему в моём случае и то, и другое не может
быть одинаково реальным?
Однажды во сне я увидел своего приятеля, и то что он сказал
мне, было гораздо прекраснее, чем наяву. Да и мой ответ на его
слова был куда естественнее.
К тому же, по правде сказать, благодаря снам я узнал истинные
намерения одной женщины, пребывавшей в любовном томлении.
Поэтому, даже проснувшись, я всё равно продолжаю верить, что
увиденное мной случилось на самом деле.
Мечтатель.
Итак, меня и подобных мне людей называют мечтателями,
и многие, презрительно усмехаясь, считают нас избалованным пле-
менем, но что будет, если хоть кому-то из этих насмешников ска-
зать в ответ: да ты сам со своим смехом мне всего лишь мерещишь-
ся! – какое лицо у него будет после этого?
Каждый день я спал по восемь часов – так, среди сновидений,
я вырос и состарился. Иными словами, моя жизнь проходила не
в этом так называемом мире; я получал воспитание в другой реаль-
ности.
В этом мире, где бы я ни оказывался, повсюду у меня находился
близкий друг. Более того, он до сих пор жив. И куда бы я ни попа-
дал, везде у меня была жена. Которая тоже ещё жива – и физически,
и на словах.
Едва лишь встав с постели, совершая утренний туалет, я ощу-
щаю рядом хорошо знакомый аромат жены. И от этого у меня появ-
ляется радостная надежда вновь встретиться с ней во сне.
– Что это ты? Только что виделись!
– Вот, вишня.
– Вишня? Зимой?
– Из Швейцарии.
– А-а.
Наслаждение едой, наслаждение близостью с любимым челове-
ком, лёгкое, живительное воркование после – сколько раз я видел
это во сне, но на всём земном шаре нет такого озера, на берегу кото-
рого мы с женой могли бы уединиться в траве…
– Досадно, да?
– Дурак. Оба мы дураки.
У меня потекли слёзы.
И тут я проснулся. Я плачу. Сон и явь переплелись. Настрое-
ние смешалось. Поскольку для меня реальность этого мира – про-
должение сна, мне и показалось, что увиденное во сне точь-в-точь

происходит на самом деле.
Сторонний человек никогда не поймёт меня до конца, если
будет смотреть только на то, что творится в той части моей жизни,
которая имеет отношение к реальному миру. В то же время я и сам
пока не очень понимаю, что происходит в жизни других.
Сновидения, следуя уважаемому доктору Фрейду, попадают
к нам исключительно из реальности, и всё же мне думается, что про-
тиворечия между вышеупомянутыми матерью и дочерью кроются в
одном и том же. Здесь есть связь, но есть и существенное различие,
всё дело в том, как раскрывается внутренний мир человека.
Мои сны переплетаются с реальностью – это одно, но когда к
реальности примешивается сон, то даже само это ощущение, да
вообще всё совсем по-другому. В стране грёз по моей щеке бежит
слеза, и если в этот момент вторгается явь, я на самом деле горько
плачу, однако, если подумать, более настоящей была та слеза, кото-
рая текла по моей щеке в стране грёз.
Например, как-то ночью произошёл такой случай.
Как обычно, во сне жена говорит:
– Ты слыхал о такой вещи, как справедливость? – и тон вовсе не
шутливый, как будто с недоверием каким-то спрашивает.
Я не ответил.
– А про мужество слыхал?
Молчу.
– А о чистоте слыхал?
Молчу.
– А о любви?
Ни слова.
В самом деле, я спал в траве на берегу озера, но во сне по моим
щекам текли слёзы.
Вдруг прилетела птица. Она была похожа на летучую мышь, но
размах её крыльев был около трёх метров; на неподвижных кры-
льях, бесшумно, точно планер, она пронеслась над нами на высоте
метров двух, потом подлетела близко-близко и прокаркала воронь-
им голосом:
– Здесь плакать хорошо, в другом мире над такими вещами не
поплачешь.
С тех пор вот о чём я размышляю: люди живут в двух мирах –
в реальности этого мира, и ещё одного, мира сновидений, но когда
возникает неразбериха из-за разницы в двух жизненных опытах,
в момент растерянности непонятно, существует ли вообще то, что
называется «вся жизнь»?
– Прощай! – расстаёмся мы в реальности.

Чтобы увидеться во сне.
– На днях заходил дядя, извини, что…
– А, дядя? Он что, вернулся?
– Хотела, чтобы взял меня с собой в театр, но не стала напраши-
ваться. Сообщил, что новым Удзаэмоном стал Байко; у нынешнего
Удзаэмона по сравнению с прежним в движениях больше мужест-
венного, он в отличной форме, такой славный, и голос сильный, да
вообще вся манера не идёт ни в какое сравнение с прошлым Удза-
эмоном.
– Ну и ну. А мне, признаться, нравился прежний Удзаэмон,
с его смертью даже в Кабуки ходить расхотелось. Но раз он гово-
рит, что новый актёр гораздо лучше, то я бы на твоём месте сходил
на него, чего ты не пошла?
– Он на джипе приезжал.
– На джипе?
– Подарил мне букет цветов.
– Наверное, лилии.
– Нет.
Она назвала какое-то неизвестное мне растение – трудное,
длинное слово, не то цвето-…, не то свето-… Скуден мой лексикон,
со стыдом подумал я.
– В Америке тоже отмечают Сёконсай, – сказал он.
– И цветы по случаю праздника?
На это он ничего не ответил.
– Грустно тем, у кого нет могилы. От меня одни кожа да кости
остались.
– Какое твоё любимое слово? Назови любое, произнесу его для
тебя!
– Скажи «расстаться».
– Расстаться, чтобы снова встретиться?
– На том свете, – сказал он, а я подумал, что раз всё это проис-
ходит на самом деле, то всё равно с ним можно будет ещё увидеться
во сне, а значит всё в порядке, и совершенно успокоился.
Когда я проснулся на следующее утро, то место, где мы расста-
лись, оказалось реальностью, а где встречались – сном, но потом
и во сне мы тоже расстались, и уже толком не понимая, где что,
я лежал на полу с отсутствующим видом, когда ко мне зашёл моло-
дой редактор: сегодня истекал установленный срок приёма рукопи-
сей в одном журнале.
У меня до сих пор ни страницы не было написано. – Разреши,
пожалуйста, я напишу для следующего номера, или для какого-
По Дадзаевским местам
нибудь из ближайших, просил я, но он остался глух к моей просьбе.

Хоть в лепёшку расшибись, – говорит, – написать за день даже пять
страниц тяжело, а уж десять – и подавно. Даже мне такое не под
силу, говорит.
– Ну, что? Может, пойдём выпьем, а я потом напишу обо всём,
что ты мне расскажешь.
Перед соблазном выпить я не мог устоять.
Мы вышли и сначала двинулись в одно давно знакомое мне
заведение, где я попросил хозяина предоставить нам тихий
закуток на втором этаже, но хозяин ответил, что, к сожалению,
сегодня первое июня, и все рестораны закрыты на учёт, а предо-
ставить нам гостиную, застеленную татами, как-то неловко; ну,
в таком случае у тебя наверняка осталось непроданное сакэ, так
продай его нам, сказал я, и мы купили у хозяина один сё* сакэ,
а что ещё нужно двоим в начале лета для бесцельного шатания
по окрестностям?
* сё – 1,8 литра.
Вдруг мне пришла в голову мысль пойти в сторону его дома. До

этого мне частенько случалось проходить мимо, но внутри я до сих
пор так и не бывал. Обычно мы встречались где-то на стороне.
В его доме было довольно просторно, домочадцев всего ничего,
решили расположиться в одной из соседних комнат.
– Тут такое дело, у меня в семье куча детей, шум, гам, ничем
толком не займёшься, гостей особо не позовёшь, но есть одно зна-
комое семейство, у них можно спокойно посидеть, поработать, пой-
дём-ка туда.
Если бы не этот предлог, не знаю, удалось бы мне увидеться
с тем человеком или нет.
Набравшись мужества, я позвонил в дверь. Вышла горничная.
– Извините, его нет дома.
– В театре?
– Да.
Я наврал. Хотя нет, на самом деле не наврал. В моём понима-
нии, всё так и было, как я рассказал.
– Но он должен скоро вернуться. Совсем недавно мы виделись
с дядей, он уехал на спектакль, но сказал, что сбежит с середины, до
того смешно.
И горничная пригласила нас войти, как старых знакомых,
сквозь смех проговорив: «Пожалуйста».
Нас отвели в гостиную. На стене висела фотография молодого
мужчины. Грустно тем, у кого нет могилы, тут же всплыло у меня
в памяти.
– Это хозяин дома?
– Да, ещё не вернулся с юга. Уже семь лет как никаких вестей.
И тут я впервые понял, что для того человека хозяин дома
действительно существовал.
– Какие красивые цветы! – сказал молодой редактор, глядя на
букет, стоявший на столе под фотографией.
– Как они называются? – спросил он, и я ответил, ни капли не
сомневаясь:
– Светонии.
Ибараги Норико 321
Ибараги Норико
(1926–2006)
Ибараги Норико – замечательная япон-

ская поэтесса, переводчик, классик второй
половины ХХ века. Считается «королевой»
новейшей японской поэзии гэндайси, состо-
ящей в основном из верлибров. Переводила
на японский корейскую поэзию.
Два штукатура
Пришёл ко мне штукатур.

Волосы длинные, усы, борода,
в карманах пара-тройка японских платочков
(на белом фоне синие драконы танцуют),
стоит весь такой в рубашке с круглым вырезом нараспашку,
а вокруг него чешуйки порхают.
Всё идеально подобрано, само совершенство,
ни пятнышка, глаз не отвести.
Вот он влез на стремянку,
через подоконник глянул случайно на стол
и говорит, может, просто, из желания сделать приятное:
«А я читал ваши стихи, хозяйка!»
19 век. Чайковский во время путешествия

однажды услыхал, как один штукатур
напевал себе под нос что-то явно народное.
В ту же секунду он взял и положил мелодию на ноты –
так возникло «Анданте кантабиле».
А тот штукатур… интересно, что с ним стало потом?
Когда я была самой красивой

Города превращались в руины
Но откуда ни возьмись порою
Небо синее как будто бы виднелось

Все вокруг меня умирали
На заводах в морях на чужбине
А ведь я могла бы так наряжаться
Никто не дарил мне подарков
А мужчины протягивали руку
Разве что из вежливости только
Дарили мне пронзительные взгляды
В голове у меня было пусто
В сердце у меня был холод
Только руки мои да ноги
Загорелыми каштанами сверкали
Страна моя войну проиграла
До чего же это глупое занятье
Закатав рукава своей блузки
Я по городу убитому скользила
Из репродукторов летели звуки джаза
Взахлёб слушала и голова моя кружилась
Будто куришь в неположенном месте

Тогда же я была очень несчастна
Была я ужасной нескладёхой
И было мне тогда жутко грустно
И тогда я твёрдо решила: отныне буду жить долго-долго

И спустя годы написала обалденную картину
В духе старичка Жоржа Руо. Вот так вот!
Девушки
Когда вижу серьги в ушах сразу мысль:

Ну, прямо как у женщин эпохи Дзёмон!1
Когда ожерелье надеваю сразу мысль:
Во времена Химико2 были почти такие же
И кольца были, и украшения на руках и на ногах,
Правда, теперь их называют браслеты анклеты
Когда наношу румяна сразу мысль:
Куклы-ханива3 тоже покрывали густым слоем киновари
Когда вижу мини-юбки сразу мысль:
Стиль «деревенская баба на рисовом поле»
Когда надеваю длинное сразу мысль:
Фасончик древней столицы Нара4, земельно-зелёной расцветки
Снова и снова, опять и опять меняю наряды
Словно волна откачусь прильну
Словно волна оставляет ракушки на берегу

Женщина после себя сундуки корзинки шкатулки
Магатама5 и жемчуг гребни-заколки вышивки-воротнички
В глубинах комодов в тайниках музейных тихо вздыхают
До поры, а потом опять собираются в новый путь
Держат курс на судьбу-мечту девушки в свежем цвету
Надев на себя какую-нибудь одну из вещиц на память

От мам или бабушек
1
Дзёмон (13 000 до н.э. – 300 до н.э.) – период древней истории Японии,
примерно соответствующий европейским мезолиту и неолиту.
2
Химико (173?–248?) – правительница одного из первых японских ран-
негосударственных образований.
3
Ханива – древнеяпонские глиняные изделия периода Кофун (250–
538 гг. н.э.).
4
Нара – столица и одноимённый период японской истории (710–794 гг. н. э.).
5
Магатама – изогнутая бусина из драгоценного камня в виде запятой.
Бусины-магатама встречаются в археологических находках Японии начиная
с периода Дзёмон.
Когда я одна я шумна

Как сказочный лес шумна
Сны лопаются как почки
Лезут нехорошие мысли
Эдельвейсами мухоморами

Шумна как морская волна
Как водная гладь сильна
Штормит-штормит по ночам
А в погожие дни кладёт ракушку на песок

Но клянусь не побеждена
Когда я одна я грустна

А с ней мне вдвойне грустней
А если в толпе стою
Я де-де-деградирую
Мой милый
Где ты сейчас не знаю но когда ты один
Ты шумишь так что мне и не снилось
Повстречайся мне сделай милость
Ждать
У меня внутри теперь металлическая дверь.

Что со мной случилось? Скрипнула, закрылась.
То вблизи, то вдалеке, кто там с ключиком в руке

Приближается ко мне? Или не?..
Хлоп – и дверь отворена! Я сама удивлена.

Если верно сговориться, дверка сразу отворится
Дурацкая песенка
Вот берег речки, где мы так

любили выпить. Вот кабак.
Июльский вечер тихий был,

ты здесь сидел, вот стул (забыл?)
Горели тускло фонари,

и ржали мы, как дикари.
Наедине со мной (ты пьян?)

ты был ужасный грубиян,
но дело ясное вполне:

твой взгляд глубокий вне сомне-
-ний протянул ко мне мосток –

ты ого-го какой мастак! –
и по нему я – скок-поскок –
перебралась к тебе, вот так.
Назад, увы, не перейтить:

мост разведён, а ров глубок –
мне вспоминается Ван Гог –

тот жёлтый мостик Ланглуа:
«Девиц нельзя не разводить» –

опять твои слова!
Впервые в город
Когда я пришла впервые в город

Душа моя чуть слышно встрепенулась
Вот здесь кормят гречневой лапшой
Вот забегаловка здесь варганят суши
Вот джинсы болтаются
Вот облако пыли
Вот брошенный велосипед
Город не знает изменений
А я как будто снова родилась
Подступают горы на которые не насмотреться

Текут реки которыми не налюбоваться
Спят-почивают древние легенды
Сразу же стали мне понятны
Городские родимые пятна
Его тайны его секреты
Его горестные вопли
Когда я пришла впервые в город

Я засунула руки в карманы
Прикинулась скитальцем-ветрогоном
А может у меня тут дело!
Днём при хорошей погоде

В городском небе повсюду
Воздушные шары простых расцветок
Жители города их не замечают
А мне они сразу приглянулись
Отчего же так происходит
Здесь родились здесь выросли и всё же
Непременно умирать в далёком месте
Всегда приходится их душам
В суете в дальний путь отправлялась
Одна замужняя особа
По родным местам уж так истосковалась
Вот и наведалась в гости
Одна душа её шаткая шальная
Вот тогда-то я и полюбила

Небольшие японские города
Города где прозрачная вода города где простая еда
Города где бульон из ямса города с их вечным упрямством
Города под толстым слоем снега города утопающие в зелени
Города приковывающие взгляд города с видом на море
Города где мужчины хвастливы а у женщин повадки горделивы
Моя фотокамера
Глаз
В данном случае линза
Моргнуть
В данном случае шторкой
А под волосами
Маленькая-маленькая тёмная комната для проявки
Поэтому мне-то уж точно

Не надо вешать камеру на шею
Ты знаешь? Внутри у меня

Куча плёнок с тобой хранится
Смеёшься в лучах солнца сквозь ветки деревьев

Режешь волны своим ослепительно-ярким каштановым телом
Прикуриваешь сигарету спишь словно ребёнок

Пахнешь как орхидея а в лесу ты львом обернулся
В мире всего одна и ни-и-кто о ней и не знает

моя личная картотека коллекция фотоплёнок
Море будь рядом
Если море слишком далеко

Это для меня опасный знак
Если сил во мне через край

Море вокруг меня синева
О-о, море! Будь всегда, пожалуйста, рядом

В ритме шлягера Шарля Трене
Как будто семь морей в одном шаге

Так близко подступало море к порогу моей юности
Теперь у входа в рыбную лавку

Море превращается в пищу сердце дробится на кусочки
Пока они ещё молодые словно юные лёгкие каноэ

Они море закружат в своём танце
Море! Пожалуйста, будь рядом

На пороге у юности ихней всё ещё подобно тому как
Таникава Сюнтаро
(р. 1931)
Пожалуй, самый известный поэт совре-

менной Японии. Представитель новейшей
японской поэзии гэндайси, пишет преиму-
щественно верлибры. Автор множетсва сти-
хов для детей.
В это самое время
в это самое время

раскрывается белый бутон тюльпана
и чуть колеблется в утренних лучах в это самое время
в руке новоиспечённого первоклашки
ломается восковой мелок
слёзы текут из глаз молодой девушки
прижавшей к уху телефонную трубку
птенец воробья совершает свой первый полёт метра на три
с конька крыши на ветку сосны
где-то в далёкой стране в ночной темноте слышен звук
ослабевшей пружины в напольных часах
среди формул и цифр засыпает старик не нашедший ответ
на вопрос «что же такое время» и как раз в это время
непонятно откуда к поэту является первая строчка сонета
он её принимает в награду от целого мира
в это самое время
Сибуя Юриэ 331
Сибуя Юриэ
(р. 1984)
Сибуя Юриэ – выпускница факульте-

та словесности Токийского университета,
филолог, исследователь творчества Мияд-
завы Кэндзи. Поэт.
***
о-о… этот вид… этот свет…
горы несутся вдоль линии горизонта
величественная световая симметрия
наконец мир поделён надвое
единственно правильным образом
и вот я плыву меж этих двух половин
словно молекулу водяную
восторг меня захлестнул
озеро облако воздух
и все мои сёстры-близняшки
тельца свои свету подставили
покрытые дрожью
довольные та-дам та-дам!
Тайна
руку к свечке тяну

как ребёнок с картины Латура
кровь видна на просвет

так от яркого солнца кружится голова
пылают кончики пальцев

воском тают в ледяной темноте
тишина и улыбка
это ты это я
Жорж де Латур. «Св. Иосиф-плотник»

Не понимаю
не понимаю
не понимаю
этот откуда бумажный мусор

этот окурок откуда взялся
этот ботинок один забытый
вымокший трупик птицы
не понимаю не понимаю
что-то в памяти нарывает
ночью с улицы смех весёлый голос высокий

давка сдавленный стон в вагоне
твоих нерешительных слов обрывки
не понимаю не понимаю
белый-пребелый звук та-та-та

из барабана
снежным бураном валит летит ложится
Коленная чашечка отправляется в путь
свою коленную чашечку подниму и тебе поднесу
лёгкую белую как леденец лизни языком
пей из неё не спеша а если невкусно тебе

выплесни в раковину и выбрось её
коленная чашечка вниз поползёт

по водопроводу шварк-шварк
плюх в канаву с водой
неизвестные реки
в неизвестное море её понесут
там она превратится в коралл

и облепит её стайка коралловых рыбок
коленная чашечка везёт же тебе!

смейся! волне улыбнись!
Ночной автобус
в тёмном-тёмном автобусном салоне

целуешь в губы по животу меня гладишь
а потом через меня перегнувшись
в окошко смотришь голова за занавеской
шелестит-шуршит занавеска
на мне лежит человек безголовый
занавеска надулась точно парус голос подаёт временами

и я тоже – что остаётся – становлюсь сама безголовой
— почему ты в окно не смотришь? как называется трасса?

весело то и дело голова задаёт вопросы
как называлась трасса и думать забыл об этом

проснёшься – уже Иватэ а я-то в чём виновата?
— ничегошеньки ты не знаешь!
ты (голова твоя) меня (мою голову) упрекаешь
и щека холодна от стекла окна
голова твоя голове моей поцелуй несёт

занавеска едва прикрывает нас
трасса Тохоку 100 километров в час
Там, в Коиваи
по равнине поросшей травой проплывает белая

проплывает синяя горная вершина сколько складок снега
просвечивающих от него насквозь холодов остатки
вычерпать не могу на ночлег пустить не могу

со струящимся от жары воздухом в резонанс вхожу
лицо твоё в профиль вечернее солнце золотит ресницы

незнамо сколько лучей отражение колосится
гляжу не могу наглядеться
легко прикасаюсь губами к горячим векам

весенний снег тает и сходит
трава прячется от ветра вдаль убегают волны

с твоими волосами играют
робкое затаённое чувство одного здешнего поэта

повисло туманом на деревьях ветром к пурпурному облаку
прижалось будто слушает ничего не пропускает
фшш фшш фшш

фшш фшш фшш
***
тело твоё молодое
белое гибкое дерево будто
укутавшись в запах его
по весенним гуляю полям
по траве по широкой долине
куда только не
скачет сердце моё это так
это губы твои
сразу рядом и тут же
откуда-то – раз – две руки
схватили обняли меня такое виденье
— погоди, ты куда?
шепчешь украдкой
— не знаю, не знаю пока
вроде как на небесный корабль сажусь
и по синему небу плыву несусь
— вроде как не прибуду никак
потому что и так уже здесь я и так
ты киваешь довольный
бутон магнолии в пушистых волосках

как будто грудь твоя
— а что внутри неё?
украдкой постучусь к тебе туда
и убегу ребёнок
ерунда
***
Глаза твои сейчас
Как раз открыты вот
Сосновый бор с утра
В туманной дымке так
Медленно глубоко
Сегодня первый раз
Он воздуха глотнул
Ещё чуть-чуть сквозь сон
Ночной моргая
***
Вкус яблока которое ты ешь
Я не могу себе представить
Твои белые зубы с хрустом
Грызут его красную кожицу
И даже если я отниму это яблоко
И поцелую тебя в яблочные губы
Вкус яблока которое ты ешь
Я не смогу себе представить
А-а как же я люблю тебя нет сил
Ну что ты делаешь опять
— Как тебе яблоко? Оно из Аомори.
— А-а. Ничего так, сладкое.
/post scriptum/
Москва – Токио – Сеул – Москва, 2010–2015

Листья гинкго /post scriptum/ 341
***
привыкаешь к стране где тебя не знает никто
и нет никому до тебя никакого дела

к поездам бесшумным к людям спокойным
и вежливым

к собакам без гав
и кошкам без мяу

к чистоте и порядку
к правилу и канону

в частности к сортировке мусора
по дням недели

по способу утилизации
по объёму и материалу изготовления

а тут в любой день
бросаешь окурок с балкона

и не чувствуешь угрызений совести
вообще ничего не чувствуешь
***
Градус крепости жизни… я отвык от него.
Я отвык от таких оборотов.
Вот сегодня, к примеру… я бродил по полям,
По лесам, по окрестным болотам,
Наблюдал жизни птиц и животных,
Людей под дождём.
Громкий поезд товарный из-за поворота
Прогремел, и гроза ему вслед,
Я промок и, домой возвратясь, выпил водки,
Сел за стол и припомнил…
Я припомнил уютную жизнь в электричке

На мягком сиденье, мягкий свет, мягкий цвет
Вешних (внешних) цветов за окном.
Белой сливы, магнолии, сакуры,
Синих гортензий…
У меня нет претензий.

У меня только лёгкая грусть,
Это дело привычное, пусть.
Есть моменты, которые знаешь уже наизусть:
Ярким полднем на ярком лугу,
Всё в снегу, среди тихой зимы
Знаю вид на заснеженный конус:
Он – сама невесомость.
Дай немного ещё посижу, а потом уже тронусь,
То есть лучше не я, лучше ты, ещё кто-то
Сложит вещи в рюкзак, наберёт обороты
Гул турбин, и залив остаётся лежать под крылом, опрокинут,
И лоскутный ковёр аккуратно развёрнут, раскинут,
Остаётся пейзаж,
Остаётся пейзаж,
Остаётся пейзаж, из которого ты уже вынут.
Синтоизм
припомни что такое ждать звонка

забытое такое ощущенье
и первая чудесная строка
являлась ниоткуда как прощенье
когда живёшь в плену материка
чего уж проще уловить теченье
верёвку с бубенцом качнуть слегка
для детского как будто развлеченья
монету бросить ради ритуала
в ладоши пару раз ударить
в которых больше нет монет
взять трубку через десять лет
немного помолчать и слово вставить
таков порядок посещенья храма
***
Кобыла машет хвостом
Или хвост машет кобылой
Что-то дзэнское было
В этом примере простом

Вода всё время течёт
Но река остаётся на месте
И здесь мы
Совершенно не в счёт

Кобыла стоит у реки
Просто как белое на зелёном
Остальное оказывается удалённым
За пределы строки
Миядзава Кэндзи
Когда зима уже вполне случилась,

И ты выходишь ночью из подъезда,
То снег лежит так невозможно ровно,
Как будто не скрывает ничего,
И даже если некие машины
Всё это не совсем воспринимают
И думают куда-нибудь отъехать,
У них не получается никак.

Пока ты пробираешься наощупь,
Прокладывая узенькую тропку
По этой неожиданной равнине,
Ты думаешь, что это не с тобой,
Что это некто без вести пропавший,
Каким-то чудом всё же уцелевший,
По меньшей мере, без году неделю
Пытается вернуться, и никак.
Потом ты вспоминаешь, что сегодня

Декабрь, двадцать пятое, и, значит,
На том краю земного как бы шара
Уже давно случился Мэри Крисмас,
И красные фонарики горят,
И гномы притаились за оградой,
Как странные свидетели чего-то
Такого, что случается раз в год.
Залезь в мешок, представь себя подарком

И путешествуй просто налегке,
Спи, засыпай, пристройся в уголке
Укромном, в свете фонаря неярком,
Под стук колёс большого паровоза –
Он мчится по Серебряной дороге,
Проложенной по Млечному Пути.
心 [Kokoro]
Переводишь кокоро
бродишь вокруг да около
с теми кто тебе по душе

ну и так вообще
пожить за стенками кокона:
можно сказать я люблю жизнь

или я это всё ненавижу
и то и то одинаково верно как посмотреть
а уж как посмотреть в этом я вижу

бесконечный простор
конечно кому что ближе
взять протереть

и дальше ловить объективом
писать сценарий
посещать расписанное по часам

играть тра-ля-ля по нотам
мусолить чтиво
изучать строение колеса

что там такое что там
за стенками кокона
оба на
***
то ли дни стоят дождливые
(сад в плачевном состоянии)
то ли мы на расстоянии
будем самые счастливые

эти все слова неверные
если можно я бы вырезал
посмотри какие ирисы
красота неимоверная
***
Вещи разного цвета и сорта,
Всё разбросано, не соберёшь.
И идут вереницы, когорты
Всяких слов, и на каждом ты врёшь.
Переправишь, повыкинешь к чёрту

Все детали (в них дьявол сидит*).
Мандельштамовская аорта
По-кошачьи со мной говорит.
Всё приводишь, приводишь в порядок

Этот сад-огород диких грядок,
Всё раскладываешь по местам –
И приходят осенние ливни.

Никакого порядка в помине.
Всё размыто к японским садам.
* В отличие от европейской, с японской точки зрения в деталях кроются

боги.
***
Столько вещей от которых живёшь зависишь
Через них тепло и тело дышит ровней
В незнакомой комнате возле окна зависнешь
Занавеска едва колышется бог бы с ней
Город на краю света столько часов полёта
Знаешь его наизусть тесные этажи
Внешние лестницы внутренние пролёты
Соломенные циновки вот здесь меня положи
Гречневой шелухой шелестит подушка
Снится далёкая с кем-то сейчас подружка
Как бы то ни было счастья и долгих лет
Жизни которая катит по гладким рельсам
Встань среди ночи водой душевой облейся
Памяти уже столько что спасу нет
Прошлое что с ним делать сложить в коробку
Здесь пролистать продлить здесь убрать за скобку
Перебирать раскладывать ворошить
Этот лоскут раскроить этот край подшить
В какой-то момент наступает время решений
Разбор полётов составленных предложений
Переменных тьма уравнение без корней
Прежнее место и время по сути то же
Жарко внутри снаружи мороз по коже
Прощайся проще то есть вернись верней
雪国 / снежная страна
сверху шёл дождь под которым лежал слоями

вроде бы снег мокнущий под дождём
буква Е вывернутая краями
наизнанку. объем / объём
дальше край которому нету края

чёрный меж двух префектур тоннель
и белый свет на выезде сразу и я не знаю
кто его видит кто едет и вообще в чём цель
некогда было копьё внутри ограды

теперь драгоценный камень читай нефрит
будь в одиночестве личинка цикады и алебарда
то бишь дитя листвы с другой стороны такой алфавит
начальник станции вспоминал поезда стояли после обвала

дитя листвы высовывается из окна опустив стекло
раздавали горячий рис когда беда миновала
и на самом донышке ночи белым-бело
«Поезд проехал длинный туннель на границе двух провинций

и остановился на сигнальной станции.
Отсюда начиналась снежная страна. Ночь посветлела»
Кавабата Ясунари, начало романа «Снежная страна»,
каллиграфический автограф автора
***
Мягкая кисть и сухая тушь
Навсегда оставляют след
Это прописи прошлых лет
Контуры тел отпечатки душ
Сажи сосновое озерцо

На ложе каменном прилегло
В начале начал и в конце концов
Всё что сказано быть могло
Всё записано. Текст как ткань

Камень дерево шёлк бумага
Точка линия шаг за шагом
Письмена династии Хань
Парная фраза Лю Чуньлиня (1872–1942),

каллиграфия Накано Рантю (1908–2001)
Грохольский пер.
А.Н. Мещерякову
Помыслить в историческом ключе
Деды кормили вшей в окопах

Катались в Альпах прям на попах
Отцы ловили кайф/ловили щуку
И коммунизм пристроился как фон
Под звуки радио и утренних зарядок
Чтоб ноги так сказать на ширине
По пунктам ни чему не был свидетель

Ни деда ни отца не знал и бог
Не то чтоб с ними – так, немного сбоку,
Чуть выше. Куполами любовался.
Крестили, но креститься никогда
Рука не поднималась.
Пятился на выход,
Старухи осуждающе молчали.
Теперь мы поколение туда

Сюда катить твою налево
И если в пабе нам несут Manchester
В бокале из-под Heineken увы
Katie O’Shea’s столичного разливу
Мы молча поднимаем кверху брови
По-летнему раскидистая липа

Играет нервный тик на фоне Склифа
И скромно притулившегося возле
Аптекарского огорода
В ушах настырный Simeon ten Holt

Повторно катит Canto Ostinato
Помимо традесканций цезальпиний
Посеять в ботаническом саду

Канадзава-блюз
встречают и приветствуют с рук на руки

возносят как дитя над головой
когда приходит скорый. эти навыки
как следует пожалуйста освой
поблёкшая какая-то гортензия

на перекрёстке солнечных дорог
токийская эмульсия суспензия
рассеянные капли между строк
иллюзия фантазия афазия

всё взвесить ничего не упустить
когда среди всего разнообразия
на три недельки просто погостить
вернёшься и покажется немыслимо

река бежит и прорывает шлюз
и стрекоза стрекочет коромыслами
Фукуи-кантри, Канадзава-блюз
***
Отдельно то бишь порознь с собой
По сути ничего не означали
Предметы были пепел голубой
Сор сочетаний пыль и прах печали
Сосна переставала быть сосной

Прочь шелуха коры и ствол смолистый
Остался просто символ наносной
Пейзаж китайский кряжистый скалистый
Был муравейник правильный Евклид

Египетский конический снующий
Стал игл сосновых неопрятный вид
Разрозненных строений град гниющий
Природа отходила на покой

И где-то на краю словесной власти
Фрагмент луны болтался над рекой
Висел над лесом не вполне отчасти
***
— У Ксюши очень умные глаза
(Венгерова сказала ей в глаза)

У Ани много разноцветных платьев

У Кати на футболке стрекоза
И руки специально для объятьев

На завтрак полагается омлет
Затем наш Константин берёт гитару

На севере свинцово-серый цвет
Борис Борисыч мой тебе привет

Я думаю: не отменить ли пару

Gitanes – такая марка сигарет

В японском есть глагол гамбару*
А в русском нет
* Стараться (яп.)
***
За каждым словом в словарь,
За каждой буквой в букварь
Лезешь, как встарь, в старь.
Указатель, перечень, инвентарь,
Связки ключей, ключевые связки,
Ищешь, мечешься, озверев,
И ни одной подсказки.
(Здесь и далее – прим. перев.)
***
Сначала музыка пришла
За ней подробнейшая книга
Затем я встал из-за стола
Но не избавился от ига
А взял и сел на самолёт

Перелетел на островочек
Где мне назойливо поёт
Цикада летний свой вальсочек
Кто реставрирует клинки

Кто совершает променады
Проходят летние деньки
Под вальс цикады
Кругом такие закрома

Любви надежды тихой славы
Что как тут не сойти с ума
На берегу Сумидагавы*
* Сумидагава — река в Токио, культурно-значимый гидроним. Изображе-

на на множестве гравюр (в том числе Хокусая), воспета в поэзии (в том числе
Басё) и пр.
Музей меча*
всю неделю под всхлипы того

как закалялась японская сталь
сидел и переходил с катанного
на язык вакидзаси**
время летело и падало

как подкошенное клинком
вспоминалось, бывало
как мы тут кутили с Васей
счастье густо наяривало не скупясь

августовский Токио спаивало жарой
опыт, поднакопившись (поднакопясь)
нет-нет да и сказывался порой
но нельзя до конца изжить в себе дурака

двойные стандарты такая уж тут огранка
что говорить даже у оплёточного шнурка
для рукоятки меча есть лицо и изнанка
* Музей искусства японского меча находится в Токио, неподалёку от

станции Хацудай в районе Сибуя. Летом в нём проходят ежегодные мастер-
классы по затачиванию, полировке и шлифовке клинков, изготовлению эфе-
сов и рукоятей (наматывание шнура на рукоять, обёрнутую кожей морского
ската, например – отдельное искусство), деревянных ножен для хранения и
пр. При этом экспонаты музея (среди которых есть клинки XIII века) регуляр-
но снимаются с экспозиционных стеллажей и подвергаются профессиональ-
ной экспертизе.
** Вакидзаси — короткий меч, который обычно носят в паре с длинным
(катана).
***
Человек ощущает осеннее*
Небо подобно воде**
Правда что ли что ложь во спасение
Или где?
Луна над горами
Туман у реки
Железной флейты гудки
Иду наслаждаюсь всем этим
Ветры небесные
Волны морские
Кораблик отметим
Листок на волнах
Я в четырёх стенах
* 秋物感人, букв.: «Человек чувствует предметы осени», цитата из поэта

Лу Ю (陸放翁, 1125–1210).
** 天如水, букв.: «Небо подобно воде», цитата из Сюй Даня (許亶, динас-
тия Тан).
Остров
Приехал на озеро где Ким Кидок

Снимал свой таинственный остров*
Рыбачьих домишек нестройный рядок
Как в фильме не верится просто
Как будто в натуре в картину попал

Вошёл и не вышел из рамы
Запасся крючками червей накопал
И прочее в рамках программы
Под вечер на ужин ну ясно кимчи

Глаза бы мои не глядели
Не знаешь корейский – сиди и молчи
По ходу мы так и сидели
Наутро я встал в пять утра но рассвет

В обещанной сказочной дымке
Послал мне прозрачный корейский привет
И не отразился на снимке
Я долго ещё озирался кругом

Хотелось какого-то чуда
Но в этой деревне живут о другом
Здесь местные острые блюда
* Это и следующее стихотворение связаны с озером Касам (Южная

Корея), где, в частности, снимался фильм Кима Кидука «Остров» (2000).
***
рыба плавником плеснёт
утка крякнет на пролёте
лес проснётся и уснёт
вы по озеру плывёте
что вам мутная вода

водорослевые разводы
что вам острая еда
что белки что углеводы
лодка удочка и снасть

вы любители рыбалки
но не ловится. не в масть
через силу. из-под палки
***
Остановка первого вагона
Сосны в удивительных лучах
Солнце в час режимного урона
Тает на щербатых кирпичах
Контролёр проверит мой билетик

С буковками крошечный листок
С циферками цветик-пустоцветик
Юго-запад северо-восток
Что-то вроде грамотки бумажной

Выкинуть (но прежде показать)
В урну на платформе Трикотажной
Оттого, что нечего сказать
Нищий побирается у церкви

Хор поёт до неба достаёт
Солнечные радости померкли
Поезд едет. Вечер настаёт
***
То всё в дымах, то в клочьях сажи
(сиречь туман
похожий, как известно, на обман
и на китайские пейзажи
где горы, воды, звери и народ)
нельзя: то есть можно, но наоборот.
Мне это нравится: предмет

и не предмет граница стёрта,
и черты чертятся (какого чёрта?)
в течение десяти тысяч лет.
Бред? Нет.
На сто голов ослов каков улов?

Большой квадрат не ведает углов
И, как сказал один диспетчер,
Большой сосуд готовится под вечер
Великий звук не слы…
(попали в шторм)
Великий образ не имеет форм*
* См.: Жюльен Ф. Великий образ не имеет формы, или Через живопись –

к не-объекту. М.: АдМаргинем Пресс, 2014. С. 110–111.
«Великое произведение избегает случаться» (2008).

Каллиграфия Умэхара Сэйдзан (р. 1922), цитата из «Дао Дэ цзин»
Ода токийскому бомжу
Мне нравятся токийские бомжи,

умеющие просто, мудро жить
на территории Японского архипелага.
Токийский бомж ничуть не бедолага!

Его простецкая житуха всем видна,
о нём заботится японская страна,
в Уэно-парке, на Синдзюку-стейшн
он – честный житель из числа старейшин.
В его хозяйстве – примус, радио, судоку,

и, если пароход подходит к доку
прекрасного Токийского залива,
токийский бомж его приветствует кивком
весьма почтительным, учтивым
(подобный этикет вам, верно, незнаком?),
после чего он погружается в газет,
надев очки, внимательное чтиво
иль посещает парковый клозет,
который, разумеется, бесплатен.
Костюм токийского бомжа не знает пятен!
В часы вечернего токийского затишья

токийский бомж способен сочинить трёхстишье,
к родной силлабике прибавить 5–7–5
на всем известные классические темы
в угоду древней поэтической системы.
Итак, итог: его почтенный лик и облик,

до сходств портретных, правда, далеко,
в моей руке (душе) рождает клик (и отклик),
я бы сказал, стоит особняком,
и кого поднимется рука
сломать величие того особняка?!
Пруд Синобадзу, Уэно и окрестности

Записи о недеяниях древности*
милый братец мой идзанаги

что бы значили эти знаки
да сестрицушка идзанами
так уж вышло промежду нами
нам страны с тобой не родить
образ жизни у нас пещерный
заповедано нам бродить
по бескрайней по безразмерной
ну пошли что ли на попятный
или ринемся в лобовую
так а это ещё что за пятна
капли пали на мостовую
* Ср. памятник японской древности «Кодзики» («Записи о деяниях древ-

ности»). Там тоже о братьях и сёстрах.
Ginkgo biloba (из Гёте)*
Листик дерева с Востока

Закружил в моём саду.
Тайна в нём. К её истокам
Всё никак не подойду.

То ли существо живое
Надвое разделено,
То ли некоторые двое
Взяли и срослись в одно?

В долгих поисках ответа
Дожил, верно, до седин.
Я и сам, наверно, где-то
И раздвоен, и един?
* Оригинал:
Ginkgo Biloba
Dieses Baums Blatt, der von Osten

Meinem Garten anvertraut,
Giebt geheimen Sinn zu kosten,
Wieʼs den Wissenden erbaut,
Ist es Ein lebendig Wesen,

Das sich in sich selbst getrennt?
Sind es zwei, die sich erlesen,
Daß man sie als Eines kennt?
Solche Frage zu erwidern,

Fand ich wohl den rechten Sinn,
Fühlst du nicht an meinen Liedern,
Daß ich Eins und doppelt bin?
Ginkgo biloba, автограф Гёте (1815)
Это ключевое стихотворение из «Западно-Восточного Дивана». Для сравне-

ния: Акутагава в своей прозе «Жизнь идиота» (1927) посвящает этому поэтичес-
кому опыту Гёте отдельный пассаж:
45. «Divan»
«Divan» ещё раз влил ему в душу новые силы. Это был неизвестный ему
«восточный Гёте». Он видел Гёте, спокойно стоящего по ту сторону добра и зла, и
чувствовал зависть, близкую к отчаянию. Поэт Гёте в его глазах был выше Хрис-
та. В душе у этого поэта были не только Акрополь и Голгофа, в ней расцвели и
розы Аравии. Если бы у него хватило сил идти вслед за ним… Он дочитал «Divan»
и, освободившись от ужасного волнения, не мог не испытать презрения к самому
себе, рождённому евнухом жизни.
Китайские и японские транскрипции
каллиграфических работ
С. 20 稀行種竹容風入
大字鈔書向月看
С. 22 螳蜋
С. 23 黙然而笑
С. 26 凍鉄
С. 28 賀蘭汗造像記
С. 29 祖母太妃侯為
С. 30 Вверху:
急就篇
承塵戶簾絛繢縱
鏡奩疏比各異工
蕡薰脂粉膏澤筩
沐浴揃搣寡合同
襐飾刻畫無等雙
係臂琅玕虎魄龍
璧碧珠璣玫瑰罋
玉玟環佩靡從容
射鬾辟邪除群凶
庚子秋日寧

Внизу:
古人製字鬼夜泣。後人
識字百憂集。我不畏
鬼復不憂。靈文夜補
秋鐙碧。河位千秋處士
卑。一事平生無齮
齕。但開風氣不爲師。
龔定盦己亥雜詩之
一。猗園碑龕左个。寧
370
С. 31 題碑龕侍者印
早歳氈裘嗜　老来無所醫
祭龕為侍者　金石氣盈樨
刻碑龕為侍者四字印。　曼題。　安叔。
С. 32 五月參則見浮游有殷鴂則鳴時有
養日乃瓜蜋蜩鳴蝘之興五日翕望
乃伏啟灌藍蓼鳩為鷹唐蜩鳴初昬
大火中種黍菽糜煮星蓄蘭菽糜業
馬將閑諸則　
夏小正　癸酉伸夏篆於吉羊斎寧　
С. 34 太素之先幽清元静冥黙市
象厥中惟虚厥外惟无如是
久焉斯以溟涬盖乃道之根
根既建自无生有太素始萌　　
趙之謙「隷書張衡霊憲四屏」　
С. 35 元静　冥黙　市象　厥中　
С. 40 1. 地節四年三月
2. 地節五年正月丙子朔丁丑。
肩水候所以私印行事。
敢／言之都尉府。
　〃移大守府所移敦煌大守府書曰。故大司馬博
3. 元康元年盡二年
4. 甲子。乙丑。丙寅。丁卯。戌辰。己巳。庚午。辛未。壬申。癸酉。
・・・・
甲子。乙丑。丙寅。丁卯。戌辰。己巳。庚午。辛未。壬申。癸酉。・・・・　
5. 中公伏地再拜請。／少君足下善毋恙。甚苦事。春時下・・・・
事。中公再拜幸甚〃。少君足下。中公伏願少〔君〕・・・・　／
不得聞少君毋恙也。中公伏願少君時夜・・・・　　　
С. 41 Слева:
／磑一合。敝盡下任用。／---右澗上？兵物。／---凡弩二張箭八十八
枚釜一口磑二合毋出入。／永元五年七月壬戌朔二日癸亥。廣地南
部／候長。叩頭死罪敢言之。謹移七月見官兵釜磑／月言簿一編。叩
頭死罪敢言之。／---廣地南部言。永元六年七月見官兵釜磑月言簿。
／承六月餘官弩二張箭八十八枚釜一口磑二合。／・
具弩一張。力四石。木關。／陷堅羊頭銅鍭箭卅八枚。／故釜
一口。鍉有錮口呼長五寸。／磑一合。上蓋缺二所。各大如疎。／---右
破胡？
Китайские и японские транскрипции каллиграфических работ 371
С. 41 Справа:
・蘭臺令第卅三。御史令大卌三。尚書令滅受在金。制詔御史曰。年七
十受王杖者比六百石。入官廷不趨。犯罪耐以上毋二尺告劾。有敢徴
召侵辱
・者。比大逆不道。建始二年九月甲辰下。／制詔丞相御史。高皇帝以
來至本二年。勝甚哀老小。高年受王杖上有鳩。使百姓望見之
・比於節。有敢妄罵詈毆之者比逆不道。得出入官府郞弟。行馳道旁
道市賣。復毋所與／
・如山東復。有旁人養勤者。常養扶持。復除之。明在蘭臺石室之中。
王杖不鮮明。　
・得更繕治之。河平元年。汝南西陵縣昌里先。年七十受王杖。
？部游
徼呉賞。使從者／
・毆撃先。用詫地。大守上？。廷尉報。罪名
С. 42 Слева:
君諱全。字景完。敦煌效榖人也。其先盖周之胄。
Справа:
君諱遷。字公方。陳留己吾人也。君之先出自有・・・
С. 45 Слева:
辛己歳集月三日記　佐野三家定賜健守命孫黒売刀自此　新川臣児
　斯多々弥足尼孫大児臣娶生児　長利僧母為記定文也　放光寺僧
辛巳年10月3日に記す。
佐野三家（さののみやけ）をお定めになった
健守命（たけもりのみこと）の子孫の黒売刀自
（くろめとじ）。これが、新川臣（にっかわの
おみ）の子の斯多々弥足尼（したたみの
すくね）の子孫である大児臣（おおごのおみ）
に嫁いで生まれた子である長利僧（ちょうりの
ほうし）が、母の為に記し定めた文である。
放光寺の僧
372
上野国群馬郡下賛郷高田里　三家子■為七世父母現在父母　現
在侍家刀自他田君目頬刀自又児加　那刀自孫物部君午足次蹄刀自
次若蹄　刀自合六口又知識所結人三家毛人　次知万呂鍛師礒マ
君身麻呂合三口　如是知識結而天地請願仕奉　石文　神亀三年
丙寅二月廾九日
上野国（こうずけのくに）群馬郡（くるまのこおり）下賛郷（しもさぬ
ごう）高田里（たかだのさと）に住む三家子■が（発願して）、祖先お
よび父母の為に、ただいま家刀自（いえとじ、主婦）の立場にある他
田君目頬刀自（おさだのきみめづらとじ）、その子の加那刀自（かなと
じ）、孫の物部君午足（もののべのきみうまたり）、次の蹄刀自（ひづめ
とじ）、次の若蹄刀自（わかひづめとじ）の合せて六人、また既に仏の
教えで結ばれた三家毛人（みやけのえみし）、次の知万呂、鍛師（かぬ
ち）の礒部君身麻呂（いそべのきみみまろ）の合せて三人が、このよ
うに仏の教えによって（我家と一族の繁栄を願って）お祈り申し上げ
る石文（いしぶみ）である。神亀3年丙寅（へいいん）2月29日
С. 46 教外不言
С. 47 景幽佳兮足真賞
С. 48 大隠本来無境界、先生那得老江邨
С. 49 洗研毎臨新瀑水、看華多上最高樓　
С. 50 對酒不覺暝落華盈我衣醉
起步溪月鳥還人亦稀
С. 55 承志存亡之　
南山祝壽長
急就章
百姓承徳陰陽和平東竹
Внизу:
採於山、美可茹。釣于水、鮮可食。東竹
С. 57 Слева:
山中何所有。嶺上多白雲。只可自怡悅。不堪持寄君。東竹
＜陶弘景詩＞
Справа:
綠螘新醅酒。紅泥水火壚。晩來天欲雪。能飮一杯無。東竹
＜白居易＞
С. 60 徳不孤　（易・文言）東竹
С. 61 長相思東竹
С. 63 壽如金石佳辰好。人興梅華淡結鄰。＜曹秉鈞＞東竹
С. 66 天国と地獄
乱
С. 67 逝雲
С. 68 守拙歸園田
С. 70 歲月驚春晚，壺觴慰我貧
С. 71 寿與山斉、福随春至　
С. 72 長虹華地春篆
С. 75 雪後荊榛裏、猗猗緑竹残。却憐雙凍雀、　風急杪頭寒。東竹
С. 76 梅迎臘凌雪書
С. 81 若楓二兄正之雲明月…
С. 87 永和九年，歲在癸丑，暮春之初，會於會稽山陰之蘭亭，脩稧
（禊）事也。羣賢畢至，少長咸集。此地有崇山峻領（嶺），茂林
脩竹；又有清流激湍，映帶左右，引以為流觴曲水，列坐其次。
雖無絲竹管弦之盛，一觴一詠，亦足以暢敘幽情。
是日也，天朗氣清，惠風和暢。仰觀宇宙之大，俯察品類之盛。
所以遊目騁懷，足以極視聽之娛，信可樂也。
夫人之相與，俯仰一世，或取諸懷抱，晤言一室之内；或因寄所
託，放浪形骸之外。雖趣（取/趨）舍萬殊，靜躁不同，當其欣於
所遇，暫得於己，怏然自足，不知老之將至；及其所之既倦，情
隨事遷，感慨係之矣。向之所欣，俯仰之間，已為陳迹，猶不能
不以之興懷；況脩短隨化，終期於盡。古人云：「死生亦大矣。」
豈不痛哉！
374
С. 87 每攬（覽）昔人興感之由，若合一契，未嘗不臨文嗟悼，不能喻
之於懷。固知一死生為虛誕，齊彭殤為妄作。後之視今，亦由
（猶）今之視昔，悲夫！故列敘時人，錄其所述，雖世殊事異，所
以興懷，其致一也。後之攬（覽）者，亦將有感於斯文。
С. 93 Слева:
乱山呑落日、平畴交遠風
Справа:
就蝶坐花詩、随龍過水吟
С. 95 1. 霜蓬老鬢三分白
露菊新花一半黄白居易
2. 十月江南天気好
可憐冬景似春華白居易
3. 立於庭上頭為鶴
坐在炉辺手不亀菅原道真
4. こころあてにをらばやをらんはつしもの
おきまどはせるしらぎくの花古今和歌集
5. 神無月ふりみ降らずみ定めなき
時雨ぞ冬のはじめなりける紀貫之
6. みよしののやまのしら雪つもるらし
ふるさとさむくなりまさるなり古今和歌集
С. 97 漢父老単実田石巻
此石巻一九七三年出土于河南偃師、現在偃師商城博物館、東
漢建初二年、刻石面未経打磨、刻工信手奏刀、稚拙率真、意趣
盎然、章法若辰星？天、由是可窺東漢初期民間書法風貎、進
對研究漢代社會風俗、経済、書法都有要价値彌是珍貴應寶
之。券文十二行、計二百一十三字。幸卯年暮秋之月、友誼書。
王友誼　隷書跋漢父老単実田石巻　
С. 99 崩壊
С. 100 大道在螻蟻而乃慕羊肉衆生聚南柯夢醒皆僕僕
С. 101 帶雨雲埋一半山
神亀雖壽、猶有竟時。螣蛇乘霧、終為土灰。
・・・
Внизу:
山雨欲来風満楼　
書者心画也。心画形。而君子小人見矣。
丙子夏日天来象之。　
С. 115 Внизу:
紉秋蘭以為佩。如竹箭之有筠。　鳴鶴書
名教自有楽地。詩書為我良田。　鳴鶴書
С. 116 美人香草欣同契。高士楳花定結鄰。
如山伊達君大雅高鍳。癸巳新秋。金粟巌谷修書。
С. 117 Слева:
為善不見其益。如草裏東瓜自応暗長。
為悪不見其損。庭前春雪当必潜消。

大正丙寅夏日。海鶴正長書。
Справа:
雲をえてはしめて龍はこゝろさし
ふかきさは辺を出むとすらむ鵞堂
С. 118 霜天聞鶴咲。雪夜聴鶏鳴。得乾坤清絶之気。
晴空看鳥飛。活水観魚歔。識宇宙活発之機。実美書
376
С. 119 うつりゐるさえだの末も動かざる
御池の秋の水の澄みやう　八郎
むかひやまこずゑをあらみてる月の
ひかりそおつるくろきかはせに　八郎
С. 120 鈍刀不截骨。八十七翁梧竹書
С. 121 近於是履虎尾、
庶平道悟馬蹄
С. 124 诗名惟我共世事与谁论
北阙更新主南星落故园
定知相见日烂熳倒芳樽杜甫
惠子白驴瘦归溪唯病身
星皇天无老眼空谷滞
С. 130 天上大風良寛書
С. 157 изображённый фрагмент выделен:
漢家煙塵在東北漢將辭家破殘賊
男兒本自重橫行天子非常賜顏色
摐金伐鼓下榆關旌旆逶迤碣石間
校尉羽書飛瀚海單于獵火照狼山
山川蕭條極邊土胡騎憑陵雜風雨
戰士軍前半死生美人帳下猶歌舞
大漠窮秋塞草腓孤城落日鬥兵稀
身當恩遇恆輕敵力盡關山未解圍
鐵衣遠戍辛勤久玉箸應啼別離後
少婦城南欲斷腸徵人薊北空回首
邊庭飄颻那可度絕域蒼茫更何有
殺氣三時作陣雲寒聲一夜傳刁斗
相看白刃血紛紛死節從來豈顧勳
君不見沙場征戰苦至今猶憶李將軍
С. 167 少年よ大志を抱け
С. 200 送裴将軍詩
裴将军大君制六合猛将清九垓战

С. 201 裴将军
大君制六合猛将清九垓
战马若龙虎腾陵何壮哉
将军临北荒烜赫耀英才
剑舞跃游电随风萦且回
登高望天山白雪正崔嵬
入阵破骄虏威声雄震雷
一射百马倒再射万夫开
匈奴不敢敌相呼归去来
功成报天子可以画麟台
С. 203 人はいざ心も
知らずふるさとは
花ぞ昔の香
ににほひける　　　　　　　紀貫之
С. 204 вверху:
人心如面
внизу:
衆盛
С. 205 玄機を啓く
С. 209 今がすべて
С. 240 いまという瞬間は面白い
С. 242 わたしは傷を持っている
でも　その傷のところから
あなたのやさしさがしみてくる
れんぎょう　(1976)
С. 305 いくらまはされても
針は天極をさす光太郎
С. 311 初霜や藪にとなれる住みこころ龍之介

378
С. 313 изображённый фрагмент выделен:

雨ニモマケズ
風ニモマケズ
雪ニモ夏ノ暑サニモマケヌ
丈夫ナカラダヲモチ
慾ハナク
決シテ瞋ラズ
イツモシヅカニワラッテヰル
一日ニ玄米四合ト
味噌ト少シノ野菜ヲタベ
アラユルコトヲ
ジブンヲカンジョウニ入レズニ
ヨクミキキシワカリ
ソシテワスレズ
野原ノ松ノ林ノ蔭ノ
小サナ萓ブキノ小屋ニヰテ
東ニ病気ノコドモアレバ
行ッテ看病シテヤリ
西ニツカレタ母アレバ
行ッテソノ稲ノ朿ヲ負ヒ
南ニ死ニサウナ人アレバ
行ッテコハガラナクテモイヽトイヒ
北ニケンクヮヤソショウガアレバ
ツマラナイカラヤメロトイヒ
ヒドリノトキハナミダヲナガシ
サムサノナツハオロオロアルキ
ミンナニデクノボートヨバレ
ホメラレモセズ
クニモサレズ
サウイフモノニ
ワタシハナリタイ
С. 349 国境の長い
とんねるを抜けると
雪国であった
夜の底が白くなった川端康成
С. 351 看書對酒心無事，洗竹澆花興有餘蘭疇書
С. 363 大器晩成清山逸人書

Избранные переводы некоторых
каллиграфических произведений,
приводимых в тексте
С. 30 Внизу:
Старые люди складывали знаки так, что черти по ночам рыдали.

Их потомки были грамотны настолько, что скопилась сотня
печалей. Я не боюсь чертей и не печалюсь. Совершенный текст
по ночам тачаю, когда осенний фонарь горит бирюзой. Возле
реки тысячу осеней сижу на месте мерзким анахоретом. Одним
и тем же делом занят всю жизнь, ни грызни, ни зависти. Но как
проявить стиль, раскрыть дух? Здесь учителей не бывает.
Июань, левый боковой покой мемориального комплекса.

Нэй (вверху)
Гун Динан, 36-й год, одно из стихотворений в свободной
форме (внизу)
С. 31 По молодости нравится шуба из войлока,

Старость приходит – и не сыщешь врача.
Жертвую храму, смиренный монах,
Бронзу и камень и вдосталь коричного дерева.
Вырезал печать из четырёх иероглифов:

«смиренный монах, поклонявшийся стелам».
На тему мандалы. Тихий дядя.
С. 48 Для великого отшельника, в сущности, не существует преград.

Как прежде рождённому отыскать старую реку, сельскую
местность?
Су Ши
С. 49 Оттираю, стираю, стараюсь приблизиться к водопаду.

Вижу массу цветов на крыше высокого знатного дома.
Неизвестный автор
380
С. 50 Развлекаюсь
Я за чашей вина
Не заметил совсем темноты,
Опадая во сне,
Мне осыпали платье цветы.
Захмелевший, бреду
По луне, отраженной в потоке.
Птицы в гнезда летят,

А людей не увидишь здесь ты...
Ли Бо (перевод А.И. Гитовича)
С. 56 Сто родов удостаиваются добродетели,

Инь и Ян пребывают в покое и умиротворении
«Цзицзючжан» (40 г. до н. э.)
Как здорово съесть в горах сорванное,

Сколь свежо на вкус в воде пойманное.
Хань Юй
С. 57 Среди гор есть такие места!

Над хребтами сплошь облака.
Остаётся лишь наслаждаться,
Ничего к этому не добавишь.
Тао Хунцзин
Молодо-зелено, мутно вино, не процежено,

Красная глина, огонь и вода, печь и кувшин.
С неба является вечер, хочется снега,
Есть силы выпить ещё по одной или нет?
Бо Цзюйи
Избранные переводы некоторых каллиграфических произведений... 381
С. 68 Сохраняя в себе простоту, возвращаюсь к садам и полям.
Тао Юаньмин
С. 95 Цветы опадают, забывают вернуться, и это прекрасно выглядит.

Чарка перед тобой, выпей и опьяней, и это весенний ветер.

Бо Цзюйи
Гляжу на придворных:
Знать, много досуга у них.
Забавляются,
Цветами вишни украшая
Волосы свои.
Акахито (из антологии «Синкокинсю», № 104,

перевод И.А. Борониной)
С. 100 Великий Путь присущ медведкам и муравьям. А все те, кто

обожает баранину, все те, кто будет плодиться и размножаться,
всякий раз почувствуют усталость, очнувшись ото сна, в котором
они увидели утопию, обернувшуюся наяву муравейником.
Дракон в облаках полон решимости.
Глубина покидает пределы окрестностей.
Оно Гадо
С. 118 Холодное небо, слышен крик журавля.

Снежная ночь, доносится квохтанье кур.
Хочу чистоты небесной, прочь от земли.
В ясном небе наблюдаю пролетающих птиц,

В проточной воде вижу, как рыбы глотают воздух,
Ведаю жизнь вселенной. Жму на курок.
Написал Санэтоми
382
С. 119 Отраженье впускает, но сама неподвижна

Гладь осенней воды в пруду Миикэ
Хатиро
Горы напротив, верхушки деревьев луна осветила.

Чёрный журавль в быстром теченье реки
Хатиро
С. 120 Тупой меч не разрежет кость.
Написал восьмидесятисемилетний старик Готику
С. 121 Только вблизи есть опасность наступить тигру на хвост,

Только на ровной дороге оценишь копыта лошади.
Ян Шоуцзин
С. 130 Выше неба великий ветер
написал Рёкан
С. 203 Ну что я скажу в ответ?
Мне сердце твое неизвестно.
Но мило по старине
Мне это селенье: цветы в нем
По прежнему благоухают.
Перевод В. Сановича
Наружность человека подобна его внутреннему содержанию
Внизу:
Всеобщее процветание
С. 205 Просвещать тёмных
С. 305 Сколько ни верти, стрелка указует

на небесный полюс
Котаро
С. 311 Первые заморозки к зарослям
примыкает живая душа
Рюносукэ
С. 351 Поглядеть в письмена да глотнуть вина и душа лишена забот
Кисти помыть да цветы полить – удовольствие через край
написал Рантю
Summary
The book called BUNGEIRON deals with many things and aspects
of Japanese life and culture at once. Focusing on Japanese calligraphy
and poetry, it is all about the culture given in letters, samples of cal-
ligraphy, texts and images. This is an account of 1.5 year period of
life and study in Japan (Tokyo University, Japanese Ministry of Edu-
cation (monbusho) program). The book consists of three main parts
or chapters that synthesize the ideal of classical Chinese “Junzi” (the
so called “man of letters”, the prototypical Chinese intellectual, who
writes poetry and practices calligraphy, making both of them an art of
writing with words and images).
Part 1 is called BUNGEIRON and is mainly about contemporary
Japanese calligraphy (SHO). Nishikawa Yasushi (and his disciple Tana-
ka Tochiku), Imai Ryosetsu and different calligraphers of Meiji period
are the “heroes” – artists and theorists, who can play the role of intro-
duction into the field of SHO. The brief history of modern Japanese
calligraphy, its main features, culture and nature given by means of the
brush and paper are only few themes of this part, which contains several
original papers and translations of Japanese essays as well.
Part 2 is called ZUIHITSU. Fragments of something between prose
and essays written in the Japanese manner of genre called zuihitsu
(“following the brush”) are placed here. The city of Tokyo with its mod-
ern Japanese universities, museums, cafes and bars, western intellectu-
als, floating among all this post-modern museum-like landscape are but
only few themes and motives of that poetic prose sketches, seen by an
outsider from inside.
Part 3 contains the poetry of the author written in Japan and his
translations of some contemporary Japanese poetry (by Natsume Sos-
eki, Takamura Kotaro, Tanizaki Jun’ichiro, Akutagawa Ryunosuke,
Miyazawa Kenji, Ibaragi Noriko, Tanikawa Shuntaro and Shibuya
Yurie) and prose (only one short novel by Dazai Osamu). This part is
called “SHI-MU” (“Poems and Dreams”), which has a deep connection
with the presented Dazai’s text, and not only with that.
A lot of calligraphy masterpieces presented in the book are tran-
scribed and partly translated.
Содержание
От автора .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 5
I
文藝論
BUNGEIRON
Рассуждения об искусстве письма:
статьи и переводы
Статьи
Нисикава Нэй: титан каллиграфии ХХ в. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 13
Стиль 隷書 (кит. лишу, яп. рэйсё) в китайской
и японской каллиграфии . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 39
Современная японская каллиграфия
в лицах и текстах: Танака Тотику и Имаи Рёсэцу . . . . . . . . . . . . . . 53
Природа и соприродность письма .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 80
Переводы
Като Тацудзё, Онаги Ясусукэ. Из книги «История каллиграфии
в доступном изложении» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 111
Имаи Рёсэцу. Займёмся ринсё! .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 122
Имаи Рёсэцу. Пишите сами! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 127
Киноути Ёси. О каллиграфии .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 129
II
随筆
ZUIHITSU
Вслед за кистью
Стебель и побег (фрагменты) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 135

Наруходо (фрагменты) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 162
Post scriptum. День рождения последнего сёгуна . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 200
Post post scriptum. Из Нарита в Токио .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 210
III
詩・夢
SHI-MU
Стихи и сны
Проблемы скрытой грамматики .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 213

Листья гинкго . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 218
Осень . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 219
Зима . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 235
Весна .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 249
Лето .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 267
И снова осень .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 275
И снова зима . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 287
И снова весна .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 293
Из современной японской поэзии и прозы

/избранные переводы/
Нацумэ Сосэки .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 301
Такамура Котаро . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 303
Танидзаки Дзюнъитиро .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 306
Акутагава Рюноскэ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 310
Миядзава Кэндзи .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 313
Дадзай Осаму . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 315
Ибараги Норико .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 321
Таникава Сюнтаро .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 330
Сибуя Юриэ .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 331
Листья гинкго /post scriptum/ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 340
Китайские и японские транскрипции

каллиграфических работ .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 369
Избранные переводы некоторых каллиграфических произведений,

приводимых в тексте . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 379
Summary .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 383
Contents
From the author . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 5
I
文藝論
BUNGEIRON
Reasoning about the art of writing.
Articles and translations
Articles
Nishikawa Nei: The titan in calligraphy of the twentieth century .. . . . . . 13
Style 隷書 (Chinese – lishu, Japanese – reisho) in Chinese
and Japanese calligraphy .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 39
Modern Japanese calligraphy in persons and texts:
Tanaka Tochiku and Imai Ryosetsu .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 53
Nature and conature of writing . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 80
Translations
Kato Tatsujo, Onagi Yasusuke. From the book
“The History of Calligraphy in an accessible presentation” . . . . . . . . . 111
Imai Ryosetsu. Let’s rinsho ! .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 122
Imai Ryosetsu. Write yourself ! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 127
Kinouchi Yoshi. On calligraphy . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 129
II
随筆
ZUIHITSU
Following the brush
A stem and an offshoot (fragments) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 135

Naruhodo (fragments) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 162
Post scriptum. Birthday of the last shogun .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 200
Post post scriptum. From Narita to Tokyo .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 210
III
詩・夢
SHI-MU
Poems and Dreams
The issues of hidden grammar .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 213

Leaves of ginkgo .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 218
Autumn .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 219
Winter .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 235
Spring . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 249
Summer .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 267
And again autumn .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 275
And again winter . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 287
And again spring . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 293
From modern Japanese poetry and prose

/selected translations/
Natsume Soseki . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 301
Takamura Kotaro .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 303
Tanizaki Jun’ichiro . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 306
Akutagawa Ryunosuke .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 310
Miyazawa Kenji . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 313
Dazai Osamu .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 315
Ibaragi Noriko .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 321
Tanikawa Shuntaro .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 330
Shibuya Yurie .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 331
Ginkgo leaves /post scriptum/ .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 340
Chinese and Japanese transcriptions of calligraphic works . . . . . . . . . . . . . . . . . 369
Selected translations of some calligraphic works,

given in the text .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 379
Summary .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 383
Беляев А.П.
Б43 Вungeiron: Взгляд на японское письмо. – М.: РГГУ,
2018. – 385 с. (orientalia et Classiсa: Труды Института восточ-
ных культур и античности; вып. 67)
ISBN 978-5-7281-1910-4
Настоящее издание, посвященное различным аспектам японс-

кой письменной культуры, отличается пестротой и мозаичностью. Всё
вошедшее в книгу было написано в период между 2008 и 2017 годами.
Первую часть книги составляют авторские статьи о японском и китай-
ском письме («каллиграфии» сёдо/шуфа), о некоторых каллиграфах,
а также переводы с японского избранных статей и эссе об истории кал-
лиграфии, о понимании феномена письма за авторством японских кал-
лиграфов и историков. Вторая часть – фрагменты прозы автора, балан-
сирующие на грани между вымыслом, дневником и эссе в духе японских
дзуйхицу (букв. «вслед за кистью»). Третья часть представлена стихами
и переводами из японской поэзии с редкими вкраплениями переводов
прозы. Выбор японских авторов (Нацумэ Сосэки, Танидзаки Дзюнъити-
ро, Акутагава Рюноскэ, Дадзай Осаму, Ибараги Норико и другие) про-
диктован исключительно личной приязнью и симпатией к ним. Книга
содержит богатый иллюстративный материал: в первую очередь, это
произведения китайских и японских каллиграфов, а также рисунки и
фотографии из архива автора.
Издание рассчитано на самый широкий круг любителей избира-
тельных и субъективных взглядов на японскую культуру.
УДК 81(520)
ББК 85.15(5)
Научное издание
Беляев Александр Павлович
Вungeiron
Взгляд на японское письмо
Редактор
С.В. Веснина
Корректор
О.К. Юрьев
Оформление и компьютерная верстка
М.Е. Заболотникова
Рекомендовано к изданию
Редакционно-издательским советом РГГУ
Подписано в печать 13.12.2017

Формат 60 ×90 1/16.
Уч.-изд. л. 25,6. Усл. печ. л. 24,4.
Тираж 500 экз. Заказ № 181
Издательский центр
Российского государственного
гуманитарного университета
125993, Москва, Миусская пл., 6
Тел.: 8-499-973-4206

Язык

Bungeiron

Загружено:

Сведения о документе

Авторское право

Доступные форматы

Поделиться этим документом

Поделиться или встроить документ

Параметры публикации

Этот документ был вам полезен?

Это неприемлемый материал?

Авторское право:

Доступные форматы

Bungeiron

Загружено:

Авторское право:

Доступные форматы

Russian

© Беляев А.П., 2018

Эта книга – результат полуторагодичной стажировки в Токио,

Далеко не все мастера кисти в современной Японии являются

Мне хотелось бы выразить глубочайшую признательность всем

На разных этапах работы с рукописью меня воодушевляло

Замечательные, особенные люди, с которыми мне посчастли-

которому, в свою очередь, приносит благодарность в своей моно-

Отдельной благодарности заслуживает кларнетист, русист, пере-

Июль 2017, Переделкино

Рассуждения об искусстве письма:

Когда погружаешься в историю отдель­

* Первая публикация: Orientalia et Classica. История и культура

В течение года, начиная с декабря два­

мельчайших подробностей, и в этом тоже состо-

ся исторический подход, за любой работой стоят классические образ-

Второго июля, в присутствии членов семьи и последователей, Ниси-

Если посмертное имя Нисикавы звучит так длинно и изыскан-

В японской культурной традиции существует заимствованная

[туши]» (三跡, сансэки). К последним отно-

1) период Хэйан (794–1185):

Таким образом, Нисикава Нэй входит в последнюю тройку сам-

4. Бундзин и его жизненный путь

Если попробовать составить биографическую справку, наме-

Нисикава Нэй. Парная надпись (1953)

В 1960 г., защитив упомянутую в эссе Аоямы диссертацию на тему

Нисикава Нэй. «Богомол» (1975).

Нисикава Нэй. «Молча усмехаюсь» (1971).

Нисикава Нэй. Наброски и эскизы

составляет десять томов, не говоря о многочисленных альбомах

Нисикава Нэй. Черновики, рабочие записи (1966, 1969)

Нисикава Нэй. «Ледяное железо» (восемь набросков)

5. Наследование китайской традиции.

Небезынтересно чуть подробнее оста-

Стела Хэ Ланьхань цзаосян цзи, династия Северная Вэй (слева)

источник его авторской манеры. Как уже говорилось, Нисикаву

Нисикава Нэй. Ринсё фрагмента стелы

владение основными стилями остаётся в качестве необходимого

Нисикава Нэй. Стихи собственного сочинения (1989)

Нисикава Нэй. Ся сяо чжэн (1933)

творил в самых разных стилях, но при этом не терял уникальности и

Чжао Чжицянь. Кайюань чжаньцзин (1868)

Нисикава Нэй. Примеры ринсё Кайюань чжаньцзин

Идеальная каллиграфия в понимании Нисикавы Нэя

В каллиграфии есть как Прелесть, так и Прилежание.

может быть множество, но каждый раз произведение пишется «с чистого

Введение. «Ханьские знаки»

Всем известно, что иероглифы, с которыми сталкивается как

Несколько огрубляя, можно сказать, что на протяжении всего

На уровне предания легенды распространена версия, что

лишу возник естественным образом вследствие того, что широ-

Деревянные таблички, найденные в районе Дуньхуана (слева)

Ханьские «стелы-погодки» (фрагменты):

бафэнь являются стелы И ин бэй (яп. ицуэй-но хи, 153 г. н. э.),

очередь, позволяет говорить о данных письменных памятниках

Вторая волна популярности лишу в Китае приходится на конец

мастера пробуют смешивать различные

2. Лишу (рэйсё) в Японии

Когда именно японцы знакомятся со стилем рэйсё, сказать

Японские стелы Яманоуэ (слева) и Канаидзава (справа)

обиходе. Начиная с Хэйана и вплоть до конца Эдо в общем виде

Кобори Энсю. «Обучай без слов»

В 1880 г. уже упоминавшийся Ян Шоуцзин (楊守敬, 1839–

Когда погружаешься в историю отдель

В течение года, начиная с декабря два

На уже упомянутой выставке «Ниттэн» в 2011 году посмерт