Александр Блог.

Тот, о Ком все говорят.

I
“Матфей”

Двёрь приоткрыл лысый и безбородый человек со старушечьим лицом.

— Кто ты, странник? — спросил он дребезжащим высоким голосом.

— Люди зовут меня Матфей. Я книжник.

— Чего ты хочешь, Матфей?

— Я хочу увидеть Того, о Ком все говорят. Я хочу увидеть Пророка.

— Зачем тебе это, Матфей?

— Я хочу познать Истину.

— Истину, — повторил лысый.

Он равнодушно смотрел на Матфея. И будто ждал чего-то.

— Я хочу познать Истину, — упрямо повторил книжник, не отводя взгляда.

— Ступай, Матфей. Истина слишком ужасна, особенно для мудрого книжника, — лысый хотел
было затворить дверь, но Матвей неожиданно для самого себя удержал ее.

— Кто ты такой, чтобы решать за Него?

— Я лишь Служка. Я ничего не решаю, — лысый вдруг безумно ухмыльнулся и открыл дверь,
пропуская Матфея в темную хижину…

***

Тот, о Ком все говорят, был омерзительным мешком плоти, и казалось невообразимым, что
его родила женщина. Он сидел, сгорбившись в углу, и исподлобья смотрел на вошедшего.
Тёмные, почти без белков, глаза Его не выражали человеческой мысли, а из уголка рта стекала
слюна. Не было у Него ни детородного органа, ни мужской мошны, а вместо ног были
длинные руки, суставов в которых было много более, чем положено иметь существу,
созданному Б-гом. Такими же были и руки, что находились на положенном им месте.
Безжизненно раскиданные по полу, они доставая почти до ног книжника.

— Это же чудовище! — воскликнул поражённый Матфей, отшатнувшись.

— Загляни к себе в душу, Матфей, — донёсся из-за плеча бесцветный голос Служки, — Там ты
найдешь Чудовище.

— Этот слабоумный урод — Пророк и Царь наш?! Зачем дурите вы несчастный народ
Иудейский?

— Не Царь Он, — спокойно ответил Служка, — И пришёл Он не к иудеям, а ко всем языкам.

Ошибся ты, поверив молве людской. Он тот, Кто слышит.

— Кого же слышит Он? По Его обличию — слышит Он Ваала!

— Нет никакого Ваала, — усмехнулся Служка, — Иль веришь в него? Уж не язычник ли ты сам?

Матфей не нашёлся, что ответить.

— Он слышит Пхы, — продолжал Служка, — Того Единственного, кто осеменил собою землю
людскую. Того, Кто зреет во чреве. И призовёт всех нас на Кормление. И тебя, Матфей,
призовёт, когда час придёт. И ты пойдёшь к Нему.

Служка подошел к Матфею и погладил по голове, провел ладонью по его лицу, затем
положил её на грудь книжника, где сердце.

— Вот в чём Истина, Матфей. Рад ли ты, что нашел Её?

— Отойди от меня, Диббук! — вскричал Матфей и выбежал прочь из хижины…

***

Три дня думал о той встрече Матфей. Три ночи мучали его кошмары. Видел он гигантские
тени Червей, что опустошают города. Видел Их размытые силуэты в сиянии Луны. И ужас
убегающих от Них.

— Но почему? — вопрошал книжник, проснувшись, — В чем смысл сего безумия?

На четвертый день вернулся он к заброшенной хижине, где обитал Тот, о Ком все говорят.

— Неужто вернулся поносить нас? — с притворным удивлением спросил Служка.

— Я хочу уразуметь, — ответил Матфей, и не мог поверить, что говорит это мерзкому скопцу,
что обманывает людей с помощью уродца.

— Входи, Матфей, — просто сказал Служка. — мы ждали тебя.

***

— Иш’х р’хых Аошр… Ых Пхы… Шрх… Аых Пхы, — шептал Тот, о Ком все говорят, закатив глаза
и дрожа мелкой дрожью.

— Что же шепчет он? — спросил Матфей, завороженно глядя на урода.

— Он говорит, что Пхы видит тебя, Матфей, — ответил Служка, — И что Он хочет приблизить
тебя. Заронив в тебя зерно Своей мысли.

— Я боюсь, — жалобно сказал Матфей, то ли обращаясь к Служке, то ли к самому себе, — Но я

хочу.

Служка ничего не ответил. Он протянул книжнику открытую ладонь, и тот словно

заворожённый смотрел на нее. Из центра ладони появился слабый черный дымок. Он
медленно кружился, переплетался вокруг себя самого, пока постепенно не превратился в
чёрный, лениво пульсирующий шарик.

— Проглоти и ты услышишь, ЧТО Он хочет донести тебе.

— Что это?

— Это мысль Пхы, — ответил Служка, — Мысль о тебе.

Шарик медленно взлетел с его ладони и полетел к Матфею…

***

— Когда ты обращаешься к народцу, — говорил Служка, — помни, что пуглив он. И глуп. Наша
ли цель донести до него Правду? Иль мы хотим успокоить его, подготовив к Последнему
Ритуалу?

Матфей послушно кивал и что-то писал в своем пергаменте. Теперь он все понимал…
 II
“Ханна”

Первосвященник Ханна сидел у окна и смотрел на вошедшего. И чем дольше смотрел, тем
тягостнее ему становилось. И делалось на душе мерзко и зябко. И не мог он ответить себе на
вопрос: отчего так? быть может, внушал ему дурные мысли облик гостя?

Высокая сутулая фигура в серо-черной мешковине с капюшоном стояла перед ним. Стояла так
неподвижно, будто статую нарядили в одежду людскую да поставили, чтобы разыграть Ханну.
И, казалось, вошедший даже не дышал.

— Ты тот самый Иуда из Кариота? — спросил Ханна.

— Верно, так меня называют, — высоким скрипучим, не мужским и не женским, а каким-то

старушечьим голосом отозвался гость.

— Откинь капюшон свой, — велел Ханна. — Я хочу видеть, с кем говорю.

Гость обнажил лысую голову и безбородое лицо. Гладким своим подбородком он не походил
на римлянина — казалось, борода не сбрита, а будто её и вовсе никогда не было. Как у
женщины.

Да, виделось что-то бесполое в лице гостя, такое, что, не сними он капюшон, позволило бы
принять его и за женщину. Но на голове его также не было волос, а на лице — бровей, и
потому походил он все же более на мужчину, пускай и ущербного. Черные немигающие глаза
безучастно смотрели на первосвященника, не выражая ни подлости, ни корысти, ни
уважения, ни ненависти. Ничего.

— Зачем ты здесь? — спросил Ханна. — Правильно ли я понял, что хочешь ты предать нам
лжепророка из Галилеи?

Гость медленно кивнул, не отрывая глаз от первосвященника.

— Через семь дней, Тот, о Ком все говорят, въедет в Иерусалим, — проскрипел назвавшийся
Иудою. — И я предам Его в руки твои, первосвященник.

— Ты ученик его?

— Я служил Ему, — уклончиво ответил гость.

— Но решил предать, — медленно произнес Ханна. — Почему?

— Я думаю, что это будет правильно и полезно.

— Для кого же?

— Для народа иудейского, — лицо гостя было неподвижно. Даже тень улыбки не коснулась
губ его, но первосвященнику послышалась насмешка в его словах.

— Чего же ты хочешь за это? Денег? — помолчав немного, спросил он.

— Денег, — бесцветно повторил гость.

“Не верь ему. Он лжет, — сказал сам себе Ханна, нервно постукивая пальцами по книге,
лежавшей на коленях. — Не нужны ему деньги. Не хочет он и услужить нам. И на человека,
желающего отомстить за что-то обманщику, называющему себя Мессией, он тоже не похож.”

— Я дам тебе… Я дам тебе, пожалуй, тридцать серебряников, — хрипло сказал Ханна.

Как он и ожидал, гость не стал торговаться, а лишь молча кивнул.

— Почему же ты не торгуешься? Тебе разве не нужны деньги?

— Нужны, — лениво соврал назвавшийся Иудою. — И я благодарен тебе за щедрость. Но

больше за щедрость твоего внимания.

Ханна задумался, а потом вдруг спросил:

— Правду ли говорят, что этот лжепророк воскрешал мертвеца? Какого-то Лазаря, что ли?

Назвавшийся Иудою тихо улыбнулся самым краешком тонких губ.

— Толкуют меж народа, что истинно так. Да только не одного лишь Лазаря, но и многих
других воскресил Он потехи ради. Ходили ЭТИ промеж людей да пугали их своими
разлагающимися лицами с пустыми белесыми глазами. Бессмысленно бродили и бродили
ОНИ, пока не удалялись куда-то за город ко всеобщему облегчению, а Он, Тот, о Ком все
говорят, хохотал.

— А сам ты видел это, Иуда из Кариота? — с тревогою спросил первосвященник.

— Видел, — ответил назвавшийся Иудою и как-то странно посмотрел на первосвященника,

будто бы и его самого забавляло, то, о чем он поведал, будто бы сдерживал он мерзкий
смешок, готовый вот-вот сорваться с губ его.

Ханна поежился. Он хотел было отправить странного предателя восвояси, но какое-то

болезненное любопытство терзало его.

— А правда ли, что будто бы, изгоняя из одержимца беса, этот лжепророк вселил его, этого
беса, в ни в чем не повинных тварей Б-ожиих, в свиней, пасущихся неподалеку?

— И это правда, — ответил назвавшийся

Иудою. — Свиньи те обезумели от страха да от ненависти, да от света солнечного, что стал
причинять им боль, и бросились вниз с обрыва. И убились все, обратившись кровавым
месивом у подножия скалы. А Тот, о Ком все говорят, смотрел на это и хохотал. — Гость умолк,
а потом словно эхо повторил. — И хохотал.

Ханна тяжело вздохнул. Сердце его ныло, а в голове сделалось шумно и тяжело, будто
болезнь охватила его.

— Ну а что же проповедует он, этот лжепророк и, судя по твоим словам, чернокнижник и

прислужник Ваала?

— Он ничего не проповедует. Он не умеет говорить, а только бессмысленно шепчет что-то,

пуская пузыри как умственно отсталый, то ли на странном, забытом людьми древнем языке, а
может и вовсе какую-то бессмыслицу. Вместо него говорит книжник Матфей. Складно
говорит. И красиво. Про то, говорит он, что все люди есть братья, что нет ни слуги, ни
господина и что все равны пред Пхы, все одинаково ничтожны пред Тенью его.

— Пред кем?! — воскликнул Ханна. Ученый и мудрый первосвященник никогда не слыхал

этого имени.

— Пред Пхы, — повторил назвавшийся Иудою. — Так будто бы шепчет Тот, о Ком все говорят.

Воцарилось молчание. Гость неподвижно стоял перед первосвященником, а тот задумчиво

рассматривал свои старческие руки. Хотел было Ханна расспросить подробнее про этого Пхы,
но ощутил вдруг, что не может более находиться рядом с гостем, с этим странным Иудою, что
тяжко ему от этого.

— Уходи, Иуда из Кариота, — сказал Ханна, не поднимая глаз. — Считай, что уговор наш в
силе. И когда сочтешь нужным, приходи вновь. Тебя выслушают и передадут деньги.

Гость кивнул, развернулся и почти бесшумно удалился прочь…

 III
“Префект”

Быстрой уверенной походкой вошел, наконец, префект Пилат Понтийский, римский

наместник Иудеи. Высокий, статный, он с презрением окинул всех холодным взглядом,
надолго задержав его на подследственном. Но облик преступника, внушавший страх и
отвращение, не заставил префекта ни побледнеть, ни выругаться в изумлении. Он лишь еще
сильнее скривил жестокие тонкие губы.

— Кто таков? — вопрос, адресованный то ли секретарю, то ли обвиняемому, повис в воздухе.

Обвиняемый поднял мрачный и одновременно бессмысленный взгляд на префекта, тяжко

выдохнул, сипло выпустив воздух и произнеся что-то вроде “Аы-ыхш”.

— Обвиняемый — бродяга, что призывал к бунту, — секретарь хотел было вскочить и отдать
Пилату свиток с делом, и уже даже привстал, но префект сам вдруг быстро и легко спустился,
подошел к столу и взял бумагу.

— Хотел разрушить Храм, — медленно вслух прочитал Пилат и удивленно посмотрел на

обвиняемого, затем небрежно бросил свиток на секретарский стол. — Как же он призывал к
этому, если он слабоумный?

Секретарь вжал голову в плечи.

— Показания некоего Иуды, подтвержденные первосвященником Ханной. И.., — секретарь

замялся, — он говорит. Он умеет говорить на неизвестном никому наречии. Его спутники
переводят его слова для толпы, — и добавил, будто оправдываясь. — У меня так записано.

Внезапно, будто утратив всякий интерес к секретарю, префект развернулся, подошел к

обвиняемому и еще раз внимательно его рассмотрел.

Обвиняемый был поистине омерзительным существом. Он сидел, сгорбившись на полу, и

медленно, еле заметно раскачивался, слегка тряся своею грязной со свалявшимися иссиня-
черными волосами головой. Глаза его прикрывали веки, похожие на древний пергамент, из
уголка рта стекала слюна. Стоять обвиняемый не мог просто потому, что стоять ему было не
на чем — ног не было. Из-под грязного серого хитона торчали две пары бледно-серых рук,
невообразимо длинных и, казалось, безжизненных. Одни руки находились там, где им
положено, а вот другие, по-видимому, замещали собою ноги.

— Кто ты? — тяжеловесно спросил префект.

Обвиняемый разлепил глаза и мутно уставился на сандалии префекта, а потом медленно

поднял взгляд вверх, пока не столкнулся глазами с римским наместником и своим судьей.

Не каждый бы выдержал гнетущий взгляд этих тёмных, почти без белков, безумных глаз. Но и
префект не был “всяким”.

— Кто ты? — повторил он, не ожидая, впрочем, внятного ответа от урода. — Зачем ты здесь?

— А’ыхр, пшы, аых Пхы, — просипел обвиняемый странным и до боли в ушах отвратительным
шепотом.

Внезапно префекту показалось, что урод не видит его, точнее видит не только его, но и что-то
еще. Глаза подследственного то и дело устремлялись куда-то поверх, а то и вовсе сквозь
Пилата.

— Пхош, аых пхош, аых Пхы…

Префект еще около минуты изучал подследственного, ощущая странное и все нарастающее
желание выхватить у стражника меч и зарубить этого…

— Этого, — Пилат медленно поднял руку и зачем-то указал пальцем на урода, — повесить на
крест. Но не веревками, — префект сделал паузу. — Прибить гвоздями.
***

К полудню на горе возвышались три столба. По бокам висели два известных мятежника и
смутьяна, подбивавших иудеев к бунту и сполна заслуживших смерти. Они были привязаны за
руки к Т-образным перекладинам. Поначалу они ногами опирались на специальную
деревянную ступеньку, но потом, потеряв на беспощадной жаре сознание, обвисли на
веревках безжизненными мешками.

В центре, на неком подобии равностороннего креста, повернутом под углом к земле, висел
слабоумный пророк. Все четыре его руки были прибиты в разных местах к дереву, но, как
вспоминали потом легионеры, это не производило на преступника никакого впечатления,
будто он и вовсе не чувствовал боли…

Мухи и слепни не садились на него, плотно облепив двух других. А тот, вытянув длинную шею,
медленно водил головой из стороны в сторону и рассматривал страшными выпученными
глазами присутствующих, что-то шептал. Наблюдающие за казнью, а это были легионеры,
представители царя Ирода и начальник тайной службы, посланный префектом, ёжились и
старались лишний раз не встречаться взглядом с безумцем.

А вдалеке, за вторым кольцом стражи, стояли и безучастно глядели на происходящее

последователи слабоумного пророка. И впереди всех книжник Левий Матфей.