! ! !!

Поиск по сайту ИСКАТЬ

Александр Горчилин:
Признание в любви
ЕЛЕНА КУТЛОВСКАЯ
журнал ТЕАТР №18, 2015 год

Фотография: Александр Горчилин

Учился: Школа-студия МХАТ,

курс Кирилла Серебренникова.
Роли в театре и кино: Антонин
(«Да и да»), Григорий
(«(М)ученик»), Орфей
(«Метаморфозы»), Фея из туалета
(«Феи»), Банкир («Охота
на Снарка»), Позик («Отморозки»),
Пиксель («Идиоты»), Могильщик
(«Гамлет»), Вестник («Медея»).
Режиссеры, с которыми работал:
Кирилл Серебренников, Давид
Бобе, Владислав Наставшевс,
Максим Диденко, Илья Шагалов,
Валерия Гай Германика.
Режиссеры, с которыми хотел бы
поработать: не знаю.
Роль, которую хотел бы сыграть:
не знаю.

Впервые я рассмотрела его

в фильме Германики «Да и да»,
а потом в «(М)ученике». Худой,
бледный, с уныло опущенными
руками, с каким-то смиренным
взглядом, с нежной и белой кожей,
слабый. Он везде играет себя —
вот этого тонкого, бледного,
нежного и слабого. И когда писает
в стакан в «Да и да», и когда
выходит с белым ранцем
и окровавленным лицом
в «(М)ученике».

Саша Горчилин — никакой

и особенный, его трудно разъять
на части: он очень цельный. И как
актер, и как человек. Хотя я так
и не поняла — можно ли провести
в данном случае границу между
актером и человеком.

Он — «идиот», юродивый. Он тот,

кого бить стыдно и любить
неловко. Он слаб, но одновременно
ироничен. Он готов всех
защищать, всех любить и всех
оправдывать. В его игре много
тонкого психологизма, точно
подмеченных и выхваченных
из жизни деталей, много
этического внутреннего «напора».
Иногда кажется, что он ученик
Сулержицкого. Горчилину важно
быть настоящим,
не искусственным. Но особый
градус театральной условности,
игры, которая сильнее реальности,
гротеска и особого драйва (ярко
кидать в зал слова, матерные
слова, танец и даже собственное
тело) выдает в нем ученика
Серебренникова. И еще он, конечно,
чеховский актер: тонкий,
безгеройный, лирический, душевно
пластичный, нервный, без
костей — хрупкий. Умный,
сложный и на сцене, и в жизни,
предельно честный, живущий без
кожи, в «пустоте своего я».

Саше трудно смотреть в глаза —

синее пространство, которое вмиг
сужается и обливает тебя
циничным прищуром, а потом
вдруг обжигает доверием.
Он «влипает» в каждого партнера
и оберегает того так, будто
рядом с ним хрупкое стеклянное
сооружение. Его тонкие руки
всегда нелепо свисают, а потом
угловато разлетаются в разные
стороны. Такими руками
он обнимает, такими руками
сдерживает страх тех, кто рядом,
такими руками он любит
и спасает. Но, спасая, постоянно
умирает. Умирает в «Идиотах»,
просто заиндевев в ванне,
скрючившись от любви. Умирает
в «(М)ученике», спасая друга-
фашиста и его жертву, умирает
в «Феях» сквозь истошный крик
«о темных и пустых небесах».
И вдогонку несется истеричный,
срывающийся на фальцет детский
смех Саши Горчилина, смех
до икоты, до колик в животе.

Недавно Саша сказал про Джима

Моррисона: его песни — протест
ни про что, а сам Моррисон — боль
внутри саморазрушения.
И поставил диагноз своему
поколению, моему поколению.

Смоктуновский в своих тетрадях

написал очень парадоксальную
вещь о князе Мышкине, вернее,
о роли, которую должен был
сыграть: «Не хочется
анализировать, так как
разрушается иллюзия». Мне
не хочется анализировать Сашу
Горчилина — я боюсь разрушить
иллюзию.

P. S.
Мне кажется, мы уже выросли
из тех интервью, которые
написаны гладко и правильно,
чисто и аккуратно, где все
логично: вопрос — ответ. Где нет
ошибок — точка там, где она
должна быть. Запятая тоже
на месте.

Вместе с новым поколением

соцсетей и гаджетов мы перешли
в мир кривых слов, обрывистых
фраз, не всегда четко
артикулированных мыслей
в постах «Фейсбука». Мы уже
не умеем жить без смайлов
и слэша.

К черту привычки
и профессионализм. Писать как
говорить (Карамзин). Писать
просто и коряво, рубить и «пороть
язык» (Елинек). Иначе
мы не поймем себя и тех, кто идет
за нами, тех, кто описывает себя
не так, как мы привыкли,
пренебрегая всем ради главного —
отстоять настоящего человека,
который живет здесь и сейчас.
Причем отстоять, используя
настоящий язык.

Александр Горчилин: Какой-то

я больной сегодня, опоздал вот.
Смотрел ночью «Полароидные
снимки». Я же не видел никогда,
маленький был, и меня просто
снесло. Давайте пойдем в курилку.
Только сначала купим кофе.

Елена Кутловская:
Я буду чай.

Только я вас угощаю, хорошо?

Ну да.

Курилка на улице. Рядом что-то

пилят, строят, носят. Звук какого-
то визжащего аппарата,
похожего на дрель, глушит мысль,
буквально блокирует ее.
Мы с Сашей постоянно зависаем
на полуслове и некоторое время
молчим, ждем тишины. Так будет
до конца нашего разговора.

На стене вашего театра,

там, где кафе, висит
цитата Гротовского,
я пока вас ждала, читала
ее — слева направо
и справа налево.
Но выучить не смогла.

Перескажите!

«Почему мы занимаемся
искусством? Чтобы
заполнить пустоту
внутри нас, чтобы
выйти из собственных
пределов». Теперь
вопрос. Зачем нам
выходить
из собственных
пределов и неужели
мы такие пустые?

Мне кажется, выйти

из собственных пределов нужно,
чтобы в себя прийти. (Курит.
Он вообще много курит.) Да,
мы пустые, и за этой пустотой,
если получается из нее
выпрыгнуть, ты приходишь в себя.

Выпрыгнул из пустоты
и что дальше?

Ну ты понимаешь: дерьмо ты или

хороший человек. Просто, прежде
чем выйти за собственные пределы,
нужно в эти свои пределы войти.
Чтобы потом за них выходить.
А здесь…

Где «здесь»?

В театре, в кино. Так сложилось,

что у всех актеров актерство — это
не просто работа, а любимая
работа. Кроме которой, ничего нет.
То есть если тебе здесь хреново,
то тебе везде хреново. Вышел
ты за пределы своего пространства
или нет Вот менеджер: если ему
на работе плохо, то у него есть,
наверное, какие-то горные лыжи,
он, наверное, заводит хобби —
марки собирает. А актер полностью
зависит только от себя, от образов,
от творчества. Это твой предел. Как
за него выйти? Как это сделать?
Не знаю. Но, наверное, для этого
мы и работаем. В момент выхода
ты себя осознаешь. А сидя
за компьютером, ты вряд ли что-то
о себе узнаешь.

Неужели вы себя
постоянно пустым
чувствуете?

Ну, пустым или

самообманывающимся, так,
наверное Только что поймал
себя на мысли, что сейчас у меня
такой период, что я не знаю, зачем
и что я делаю. То есть нет точки,
от которой отталкиваешься.

Не находите палки,
за которую можно
уцепиться как за смысл,
как за целеполагание?

Нахожу, но тут же понимаю, что

это вранье. То есть не вранье,
а не актуально для меня на самом
деле.

Тогда что актуально?

Не внешнее, не кумир, не палка,

за которую нужно ухватиться,
чтобы не упасть. А та проблема,
которую я в себе нашел, именно
она становится источником
вдохновения.

Мне вот кто-то недавно

сказал, что театр
сегодня
не режиссерский,
а актерский.
Режиссерский театр
уходит в прошлое.
Вы согласны?

Знаете, мне кажется, он либо

общий, либо режиссерский.

Что такое общий?

Когда у актера получается

в режиссерском замысле найти что-
то свое и разбухать внутри
заданного режиссером
концептуального решения.

Кирилл дает вам

разбухать? Или
ограничивает?

Ну он точно не ограничивает.
В «Гоголь-центре» никогда никто
никому и ничего не запрещает.
У режиссера есть идея, свое
видение спектакля — дальше дело
за тобой: либо ты поймал эту идею,
нашел себя в ней, либо нет.

Вы до такой степени
свободны?

Ну не совсем. Мы же все равно

ограничены. Режиссерской формой,
рамками спектакля, но внутри этой
структуры никто не мешает тебе
сделать так, чтобы это было твое.

А театр вообще,
в целом, как факт нашей
культуры нужен кому-то
кроме тех, кто его
делает? Просто
я однажды услышала
фразу моего приятеля
кинорежиссера и она
мне лет пять буквально
жить не дает. Он сказал:
сами снимаем и сами
смотрим.

Вообще-то театр на фиг не нужен

Я вот был в Таиланде и думал
об этом. Там точно не нужен, там
другие условия. Там, где хорошо,
там театр не нужен. Это здесь
мы завалили себя грузом каких-то
знаний, грузом русской души
и каких-то протестов

Стоп! А что, театр

нужен только для того,
чтобы протестовать?

Не-е. Не протестовать. Просто

мы очень много рефлексируем.
В Таиланде люди не рефлексируют,
вернее, у них эта рефлексия через
улыбку идет. Я не видел тайца,
который бы тебе сказал, глядя себе
под ноги: «Привет!» Как бы
пробросил это слово мимо тебя.
Они всегда растекаются в улыбке
и говорят: «Приве-е-ет!» — и мир
меняется.

Так это же другая

традиция, другой язык
и другая ментальность.
Это же выработанная
столетиями,
натренированная улыбка
А что за ней —
покрыто мраком, скорее
всего, та же пустота.

Не-е-ет. Мы же всегда ощущаем,

где правда, а где ложь. А нам
нужны театры, чтобы мы могли
порефлексировать, пострадать.

Звук пилы, дрели и молотка просто

не дает жить. Кофе, который пил
Саша, давно выпит, чай, которым
он угостил меня, тоже. У Саши
есть сигареты, я не курю.
И в паузах, когда шум перекрывает
слова, мы просто рассматриваем
друг друга или думаем о чем-то
своем.

Вот японцы — это вообще другая

система, они не такие, как мы. Это
что-то невероятное. Я их очень
люблю, люблю искусство буто,
люблю за ними наблюдать, они как
раз сейчас репетируют у нас
в театре. Я просто влипаю в то, что
они делают, и мне хочется
(закуривает), у меня внутри
чувство, что я понимаю каждый
их жест, откуда он вырос.
Я понимаю, что их молчание — это
особое выражение внутренней
боли, крик в пустоту. Я вообще
уверен, что настоящее искусство —
это крик в пустоту: «А-а-а!» Когда
я иду по коридору театра
и встречаю их актеров, они всегда
склоняются и пропускают меня.
И пока ты не пройдешь — стоят.

У японцев какой-то
особый механизм
сдерживания себя,
мы себя сдерживать