Не Скажется - Не Явится

Не скажется – не явится
-1-
Леонид Дынкин
Я странник и поэт,
мечтатель и прохожий.
Любимые со мной.
Минувшего не жаль.
М. Волошин
Друзьям-единомышленникам –
прошлым и будущим
-2-
Леонид ДЫНКИН
Не скажется –
не явится
Избранные стихи, проза
Москва – Тель-Авив
2018 г.
-3-
УДК 821
ББК 84 (2Рос – Рус) 6-5
Леонид Дынкин.
Избранные стихи, проза.
Тель-Авив – Москва, Э.РА, 2018. – 262 с.
Главный редактор издательства Эвелина Ракитская –

Фраймович
ISBN 978 – 965 – 567– 036 – 3
Все права защищены

© Л. Дынкин, 2018
ALL right reserved
-4-
Леонид Дынкин – поэт того совестливого и чест-

ного поколения интеллигенции, которое называют
“шестидесятниками”. Его стихи пронзительны и
полны веры в Человека и Б-га. Высокий профессиона-
лизм, признанный собратьями по перу (Л. Дынкин яв-
ляется лауреатом международных конкурсов и чле-
ном Союза русскоязычных писателей Израиля), де-
лает его стихи не просто искренними и высокодухов-
ными, но и полными гармонии и цельности.
Желаю читателям счастливой и интересной
встречи с Поэтом!
Э. Ракитская – Фраймович,
член Союза писателей Москвы, Израиля и Иерусалима
-5-
От автора
Эта книга – от желания попытаться придать прежде
сказавшемуся более внятную тональность и может быть
более утвердиться в своих предвзятостях. Они как-то ещё
сосуществуют с общими укладами вообще, их духом и ли-
ками, их ипостасями и явлениями. Возникшие ещё в дет-
стве, они адресованы и друзьям, и просто попутчикам по
судьбе. Они сродни актёрскому монологу – о человеке
среди людей. Наверно поэтому своё стихотворчество я
называю театром чувств и слов, где посетитель его, воз-
можно услышит новые для себя акценты, почувствует же-
лание и необходимость называть вещи своими именами.
И мечтается мне, что этот монолог – не в глухое простран-
ство и станет когда-то диалогом, потому что без обратной
связи всё лишено чего-то главного. И хочется осветить эти
воображаемые подмостки той связью, услышать голос
навстречу. Наивная мечта, но она есть и просит утоления.
Стихотворная часть книги – в трёх частях, как пьеса в
трёх действиях, разные по настроению, но объединённые
одной эстетикой и где каждое имеет своё название.
Прозаическая часть – в основном, о пребывании в
Святогорье, в месте известном и почитаемом любым про-
свещённым на Земле человеком. Это ещё и замечательные
люди, с которыми я имел счастье общаться. Чудесным об-
разом сохранённая чистота и интеллигентность этих про-
стых людей подлинны. Те замечательные качества чело-
веческие – от их любви и совести в ещё живых лучших
традициях. И просвещение их – от Бога.
-6-
***
Лишь оживёт воображенье,

уж с сердцем не согласен ум.
И я пьянею от броженья
противоречий чувств и дум.
Так что ж душа моя желает
и что, изнемогая ждёт?
И от чего изнемогает
и неприветною слывёт?
Иль век её бесславно прожит,
и льда свечой не растопить?
Ум соглашается:
“Быть может “,
а сердце вновь:
“Не может быть “.
-7-
Запах чистоты
Но сердце просит
эту музыку,
и эту блажь,
и эту боль…
Слова... Слова... Но можно ль их сравнить

с молчанием, где те же чувства – тоньше,
где вечный театр от «быть или не быть», –
как с первых рук, – не может быть опошлен,
и где его неутолённый глаз
цветами и оттенками гордится…
И не словам подвластен пересказ,
быть может, и в божественных страницах.
И даже там, где бы рука – смогла,
и тоньше, и точнее слышит ухо,
речь не богаче зрения и слуха,
какою бы искусной не была.
-8-
***
Стихи – молитвы –
букву, слово, строчку,
что состоялись или суждены,
мою полуземную оболочку,
её недоразгаданные сны,
те крохи жизнетворные, скупые,
что иногда оправдывают труд –
немногим – тем,
которые поймут,
услышав там,
где глухи остальные.
-9-
***
Лишь возведённый в Орден гончаров,

я оценил итог большой работы,
когда с безликих глиняных сырцов
высокое вылепливалось что-то.
Послушник от его высоких чар,
заворожённый пластикой вращений,
что видел я, неопытный гончар,
в бесформенности первых откровений!?
Но лишь коснувшись тайны ремесла,
рука благословенье обрела.
- 10 -
***
Когда от слов, начертанных и фраз

почувствуешь дыхание живое,
душа на них откликнется тотчас,
узнав по звуку слово корневое,
то самое, что возбуждает речь.
И ни простолюдины, ни трибуны
не смеют музыкою этой пренебречь,
задев её чувствительные струны!
А откровенье чувственной строки
добавит тайн в её святые свитки,
которым никогда не быть в избытке,
где нет ни звука Богу вопреки.
- 11 -
Поэзия
Она – театр чувств и слов,
и троп, и грёз архитектура,
и музыка полутонов,
и воздух, и температура,
очарование греха,
и всепрощение, и ярость…
Она и кровь, и плоть стиха,
когда всё это состоялось.
***
Случайно сохранились строчки
о том, что некий слух во мне
созрел в предвестные звоночки
о совершенной новизне.
Но это самомненье в зрелость
пока что не переросло.
А мне когда-то так хотелось
искусством сделать ремесло.
- 12 -
***
Невнятный блик стихотворенья,
так – мимоходом, невзначай...
Но проникает провиденье
по кромочке его луча.
И неуют, и неудобство,
пока не явятся слова...
И всем им – статус первородства
и первородные права.
И вот уже, по всем приметам,
оно – вместилище чудес…
Лишь точка завершит процесс
новорождения поэта.
***
Когда слова и подлинны, и внятны,

когда исповедален монолог,
возможно ль их истолковать превратно…
За этой высотою только Бог.
Полутонов волшебные зарницы,
как некий индикатор, как радар…
Культуре слова можно обучиться.
Культура чувства – это Божий дар.
- 13 -
Национальный парк в Ашкелоне

Зелено-желтые акации,
и море тихое, и пляж,
и облака, как анимации
меняющийся антураж.
Мир полон зависти и ревности…
А здесь, со дна апрельских трав,
всё внятнее дыханье древности
полураскопанных держав.
Не воссоздать истоков подлинных,
не побывав во временах,
но даже в самой малой доле их
стал узнаваемее прах…
И – это море многоцветия
пикантных запахов и тел! ....
И нем глагол!.. Но в междометиях
я откровенно преуспел.
- 14 -
Закат и море
1
Лишь солнце обожгло волну,
о чём-то чайка закричала –
так, будто день понёс ко дну
все лучшие свои начала.
И мглою обернулся свет,
случайный блик, и тот лукавый –
последнего мгновенья след
в нём угасающей державы.
И только тихий плеск в ответ,
и парус над волной далёкой,
и вой шакала, как навет
пустыни душной и жестокой…
Томилась водная гряда
лучами звёздного налива
и огненная борозда
заката ночь благословила.
И – только паруса флажок
над неуёмным океаном…
И что-то было невдомёк
мне в этом единеньи странном.
- 15 -
Она прекрасна, эта мгла.

Она похожа на сиянье.
Г. Иванов.
О чём-то затревожился прибой…

В восставшей мгле – благословенье
звёздам.
А медный луч с латунною волной
знать не хотят, что это так серьёзно.
Ещё светла под ними глубина,
восторженна дорожка световая!
Минута… И – она едва видна,
в объятиях последних угасая.
Немилосердно тороплив закат.
А им казалось, он для них и создан.
В той краткости Творец не виноват.
Но так всё грустно, суетно, и розно!
- 16 -
Машеньке
Куда летишь, раскинув руки – пёрышки,
мой огонёк, мой праздник, моя боль!
Я пятый год восторженным воробышком
ловлю твою апрельскую* бемоль.
Отчаянная, ласковая, тайная ...
А в сердце, в небе, в искрах свежих луж
звучит, я слышу, музыка хрустальная,
как в повести о перекличке душ
и том, что жила во мне залогом,
до времени всё лучшее храня.
И вспыхнула над удивлённым Богом
лучистой самой, звёздочка моя.
* рекомендовано не исправлять
- 17 -
Из повести о лесе
***
Быть может в повести о лесе
ты самый грустный эпизод.
Июнь – застенчивая девочка

в косынке с голубой каймой –
зеленокудрой тайны весточка –
с рассвета до звезды со мной.
И эти вспышки земляничные,
их торопливо нежный цвет, –
мне адресованные, – личные.
Намёк, пророчество, завет?
На сердце сладость горьковатая,
и все ж желаннее иной.
Ты даришь, будто виноватая,
неведомой тебе виной.
Прощай! Ты, как вода проточная
меж пальцев – в глубину и вдаль.
Твою косынку оторочил в ней
заката розовый хрусталь.
- 18 -
В зелёной роще
Григорию Кановичу
Литва. Июльский лес. Природа

согласием напоена.
И не придумать антипода,
пока не зачерпнёшь со дна…
Недвижны старенькие ветлы –
шеренгой, как мемориал.
Туман летучий предрассветный
мне дух лесной напоминал.
Дробь дятла… Заросли малины…
Глухая, как забвенье мгла,
посеребрённые вершины,
окаменевшая смола.
И эта тишина сквозная!..
И этот странный полусвет
оврагов – без конца и края…
И больше никаких примет.
На этом умолчаньи божьем
рубцы незажитой вины.
А между правдою и ложью –
«Очарованье Сатаны» *
* Название романа Г. Кановича
- 19 -
Цветок “ШОА” *
Над сумерками тлели облака.
Лес истекал мареновым туманом.
В траве овражной ладаном дурманным
повеяло с полынного цветка.
Не сосчитать – назойливых и бледных
и по откосам, и на глубине,
лучинками, зажжёнными во мне –
душ-призраков безвестных и бесследных.
Угрюмый тальник трепетно клонил
главу свою к траве посеребрённой –
остывшей, онемевшей, обнажённой,
возросшей, будто, из лесных могил.
Овраг без очертаний и теней
дымил туманом и дурманом прелым.
Цветок дышал, как маленькое тело
тяжёлой терпкой памятью своей.
И в этой горькой ауре печали
молитвы чьи-то тихие звучали.
* “ШОА” – катастрофа европейского еврейства

(ивр. – бедствие, катастрофа.)
- 20 -
Литовский лес
Он не театр – говорун,
не профанация, не поза.
Он – вечная метаморфоза,
он арфа наших тайных струн.
О, этот запах чистоты!..
И верилось бы каждой вести,
когда б не знал, что в этом месте
кровавые цветут цветы.
- 21 -
Рождение утра
Когда в ночном тумане предрассвет
вздохнёт едва под зябким покрывалом,
когда дороги тусклый силуэт
представится иль чьим-нибудь началом,
или продленьем чьим-то, – по душе
мне быть в пространстве этом.
Дождик сеет
до дальних крыш и пашен... И редеет...
и где-то на неведомой меже,
всё утончаясь, тихо розовеет.
И вот уж обозначена черта
где внутренним всё полнится свеченьем,
и день, как повесть с чистого листа,
вот-вот начнётся новым откровеньем.
- 22 -
Рассвет
Рассвет – пастель в зелёной раме.
Росы жемчужный макияж
окрашивал полутонами
туман, похожий на муляж.
Клавира вольные пассажи,
крыльцо, поросшее вьюнком ...
Здесь, некогда, был сад посажен
и муза поселилась в нём.
И в свежем, как родник наряде,
в истоке утренней зари,
она, подобная Наяде,
спешила чудеса творить.
Был плотен цвет и плод был сочен,
и молодостью сад дышал,
и был он юн и непорочен,
как легкокрылая душа.
Он и теперь, и щедр, и в силе,
похож на непокорный кряж ...
О, как мы слушать в нём любили
клавира утренний пассаж.
А муза, вечно молодая,
в него, как прежде влюблена.
И перемен не замечая,
так же безудержна она.
- 23 -
***
Лесные ягоды… Они,

как дождик летний торопливы,
под зноем мудро бережливы
и расточительны в тени.
И зрелость их – обнажена –
предвестьям повод, и причина.
И цветомузыка – едина,
и Бог один, и жизнь одна.
Недолог век – неровен час…
О, эта сладостная пряность,
и капля горечи, как данность,
что мудрость эта – не про нас!
- 24 -
***
Лесного утра влажная волна

запахла хвоей, тёплыми стволами.
Сегодня сосны сеют семена
на землю, напоённую дождями.
Им нужно продолжаться и хранить,
однажды сотворённое – навеки
и в каждом божьем семени пролить
смолистых соков молодые реки.
А там, за дымкой, дух предгрозовой
и ширится в томлении беззвучном,
и близится, и с юной бирюзой
он всё бесцеремонней и дремучей.
И вот он встал – многолукавый Бес,
обрушился на наш очаг и веру –
в который раз. Но краток перевес.
Пробился луч позором Люциферу…
А сосны, не заметив перемен,
пылят в неспешном ветре семенами.
Природа озабочена плодами.
Ей грех земной – всё суета и тлен.
- 25 -
Лесные ветры и поветрия

Гроза неистовая прочь
ушла, оставив лес в изъяне,
как будто инопланетяне
здесь похозяйничали в ночь.
Изъян, он не всегда излом,
уж таковы лесные нравы –
воспрянут, выпрямятся травы,
в цветах истлеет бурелом.
А как божественно светло
в лесу явление рассвета!
Ну, что ж, что на его планету
ночных пришельцев занесло.
Он – толкователь всех чудес,
житейской мудрости обитель.
Поймёт здесь всякий посетитель
в чём его главный интерес.
- 26 -
***
Оплавлена от зноя плоть.

День будто в ад низложен.
Не отвернись от нас Господь –
всемилостивый боже.
Не шелохнётся душный пресс
ни чувством, ни словами.
Но лишь войдёшь в июньский лес,
заговоришь стихами.
***
Поднебесный вещий маг –

несказанные предвестья…
Он любого – друг ли, враг,
принимает честь по чести.
Зреет, сеет семена,
нужен и земле, и небу.
Это не его вина,
что кому-то – на потребу.
Боготворческую стать
нам, безбожным, не понять.
- 27 -
На лесной тропе
Люблю идти порой рассветною
один – когда не надо слов –
сквозь перекличку многоцветную
лесных нестройных голосов.
В тех клокотаньях, звонах, шёпотах
ловить их некий тайный код
под нескончаемые хлопоты
и милосердный круг забот!
И, позабыв тотчас о времени,
внимать укладу без прикрас,
как будто сам лесного племени,
и удивляться каждый раз
его неспешному дыханию,
заботе обо всём и всех,
и мудрому ненаказанию
за всуе совершённый грех.
Здесь сердце солнечной купавою
так откровенно!.. Оттого
я чувствую с лесной державою
неколебимое родство.
- 28 -
В июльский полдень
Под дымкой знойной глубина
светла, прозрачна, полусонна.
И – томная голубизна…
И отражение – бездонно.
Ничем не дышит полутень
и ветерок затих укромно.
Лес затаился. Нем. И лень
всепоглощающе объёмна.
Наивной лилии портрет
на полуденном солнцепёке.
И зыбкий мостик, и мольберт
старинный в зарослях осоки.
И будто тихий звон вдали
лесной – пронзительный и странный…
И зной такой же неустанный,
как при рождении Земли.
- 29 -
Ноктюрн
Смеркается. Не различить тропинок.
Темней и глуше дымный небосвод.
Туман головки сонные кувшинок
на листья серебристые кладёт.
Заросший пруд. Шуршание осоки.
И тихий омут ночи. И звезда
вдруг вспыхивает где-то на востоке
зарницею, и гаснет без следа.
Жар от костра напоминает ветер
калёный, обжигающий, слепой.
Там только ночь одна на белом свете
бывала милосердною со мной.
И почему-то кажется непрочным
всё то, что днями приобретено.
И чувствуешь, как благодарен ночи –
лесной, пустынно-душной – всё равно.
- 30 -
Городские грёзы
Уйти бы с рассветом до поздней звезды
в глубокие чащи, высокие травы
и вспомнить, насколько Творцу не чужды
лесного народа премудрые нравы.
Услышать напевы жемчужной воды –
спокойные, вязкотекучие токи,
увидеть за кронами Божьи следы,
и как они светлы и зеленооки.
И медленно, медленно так, созревать,
вкушая плоды их, и с лёгкой тревогой
учиться предвестия понимать
своею незрелой душой – недотрогой.
- 31 -
Ливень
Нагрянул, обрушился, заполонил –
за громом, накатами по бурелому,
волной штормовой по всему окоёму,
разрухой, как молнией опалил.
И чёрною мутью покрылась река,
и тропы лесные болотною слизью,
и тьма, не совместная с обликом жизни,
и звуки утробные – издалека.
Сознанье хотело, душа не могла
назвать разрушения промыслом Божьим.
Казался он мне ни на что не похожим,
настолько была беспросветною мгла.
Но слава Творцу. Он сильнее стихий
любых и какого бы ни были свойства.
И не допуская их переустройства,
легко отпускает земные грехи…
Отхлынул, умчался к другим берегам…
И – тут же, герань на залитых балконах
открылась в своих многосвечечных кронах
навстречу светлеющим облакам.
- 32 -
Возвращение ливня
Недолго доверчивая синева
дышала покоем. Деревья и птицы
одни понимали – беда повторится.
О гнёздах шептались трава и листва.
И он приближался… И поступь его
уже грохотала невидимым фронтом.
Зловещею теменью над горизонтом
вползало Аидово* естество.
И капли, как – камни… С тяжёлых небес
вдруг хлынул на землю поток
разъярённый.
Казалось, всё гибнет за этой бездонной
пучиной, в которой бесчинствует Бес.
Над нею разверстые вширь небеса
пылали. В громах сотрясались жилища.
Всю долгую ночь, без минуты затишья,
звучали бесовские голоса.
Лишь где-то к утру обессилел и сник
поток истощённый. И тьма, уползая,
как будто грозила нам полуживая:
“… всё это лишь капелька, черновик…”
* Бездна мрака и страха
- 33 -
***
Мир тебе, лекарь мой – шаман,

заворожённый небом омут!
Здесь тихой мудрости дурман
высоким откровеньям повод.
В твоей нетронутой глуши
теряются мои сомненья.
Ты – очищение души,
её эпоха возрожденья…
Здесь высота отражена
так многомерно и так просто –
ручей лопочущий, луна,
как дальний маячок на соснах
и серебристый дым костра,
что вторит этим трепетаньям,
зарниц невнятная игра
с неуловимым предсказаньем.
Здесь, неподвластный суете,
я подчинён твоим укладам
житейским в Божьей простоте –
неопалимым листопадам,
дорогам с пылью дождевой,
полуопавшими ветвями
и огневыми надо мной
предгрозовыми облаками.
Сама первооснова дней
хранится в мгле твоей утробной –
- 34 -
от мудрости, рождённой в ней,

до примитивности амёбной.
Здесь голь сквозная у пруда
без тени и без отраженья.
Лишь заморозков, иногда,
полночные прикосновенья.
То стынешь ты, то обнажён
и нем, но дышишь и пророчишь
себе продление времён,
а мне благословений ночи.
День ото дня, из года в год,
ты чудесам чудес – Элита.
Всё, что со мной произойдёт,
с тобою слито.
Лесная живопись
Опавший лист – не умирал.
Нетленный, не обезображенный,
он стал сюжетом тех зеркал,
где осень ворожит пейзажами –
на мхах, на травах, на прудах,
такую трогательно нежную
создав палитру; на холмах
с их легкомысленной одеждою.
- 35 -
Но чаши на лесных весах

качнулись к мороси остуженной
и был с осин сметённый прах
прозрачней инеевого кружева.
Графичный, будто исподволь
явился луч закатно-праздничный
и вдруг осиновая голь
в нем отразилась феей сказочной...
И вот уж нет её родней –
о всех времён лесная пленница –
душа моя и исповедница
в печали царственной своей.
***
Всё глуше осень. В сумрачных рассветах

заметнее стал иней на ветвях.
В холодные туманы разодетой,
ей всё угодней этот белый прах.
Всё внятнее её немые речи
и интонации. И белизна нежней…
Здесь в непогоду даже иней лечит
нарядной серебристостью своей.
- 36 -
***
В тональности неспешные дожди.

Холодный сумрак в шелестах, ознобе.
Вдруг – промельком – две белые ладьи...
Мгновение – и растворились обе.
Остался лёгкий блик на облаках…
Но этого хватило даже травам.
И лес преобразился на глазах
навстречу откровениям лукавым.
В природе всё, наверное, не зря –
и этот луч по облетевшим кронам,
и даже этот дождь, – глухим хитоном
на сумеречных ликах октября.
- 37 -
Ожидание
Сумрак. Морось. Вечер зябкий
через все сочится щели.
Вот уже – шарфы и шапки...
Вот и замели метели...
Тьма. Бессонницы роптанье.
Тени тлеют на поленьях.
Всё настойчивей мечтанья,
всё наивней откровенья.
В них уныний грешных столько,
что надежде места мало.
Оттого ли пусто, горько
и ещё метельней стало?
Возвращайся!.. Ночь и вьюга
повернутся к перемене.
От греха и от недуга
не останется и тени.
- 38 -
Булату Окуджаве
1
Когда на сердце лёд и горечь,
и пустота, и грех, и страх,
и Вера – призрак, Бог – не в помощь
с молитвой даже на устах,
и ветхой ладанкой душонка,
и не спасает даже труд –
внимательно в глаза ребёнка
вглядись. Они тебя спасут.
2
Давайте очистим колодцы
от плесени вековой.
Давайте поверим солнцу
в погоде предгрозовой.
Давайте учиться мудрости
советоваться с детьми.
Давайте расскажем юности,
что делает нас людьми.
Предвестьям её внимая,
у века на поводу,
очнёмся на миг, провожая
упавшую в ночь звезду.
И где-то в остуженном доме
посмеем раздуть очаг,
и станем на каждом изломе
искать милосердия знак.
- 39 -
В Немчиновке
И чем пустынней на душе –
светлей и благодарней память.
Как много театра в этом доме –
традиций, вольности, реприз!
И этот лёгкий хмель в истоме,
что веет от его кулис.
Не замечаешь лицедейства.
Лишь подлинность, как на духу.
Вселенная в глазах семейства
навстречу светлому стиху,
как добрым нашим переменам…
И этот августовский сад!..
И солнечный вьюнок по стенам
с цветками даже на закат.
И споры об итогах бренных
до лунных зайчиков в окне,
где монологи в мизансценах,
как жемчуга на глубине…
Это театр – предназначений
без имитаций и подмен…
Тем драматичней светотени
согласий и несовпадений –
у этих стен.
- 40 -
***
Захотелось вдруг снега и луга,

крутизны игривой реки,
чтоб кружила сердечная вьюга,
а печалиться – не с руки.
Всё, что выращено, построено
захотелось вдруг повторить,
не затем, чтобы было удвоено,
а затем, чтобы не забыть.
И, по-прежнему, время чувствуя,
узнавать в нём былую стать,
и, по-прежнему, песней грустною
уходящее поминать.
Говорила мне пряха – пророчица,
мол, судьба, что кручёная нить.
Если сердцу так многого хочется,
суждено ему долго жить.
- 41 -
Туманы
(или баллада об одиночестве)
Полнеба туч. Туман. Он шёл

по вязкой колее в низине.
Заката мутный ореол
сгорал на светлой половине.
Свернул с обочины к реке.
Прошёл сквозь облачную вату.
И сел на ял, невдалеке
от пристани лицом к закату.
День в сумерки едва истёк,
мгла унесла его приметы.
Светился только огонёк
от бесконечной сигареты.
Он слушал ночь и вспоминал
усталый голос, как молитву,
дорогу к Нарве, дождь, причал –
с судьбой придуманную битву.
И строки горькие шептал –
письма разлучного... И снова
меж слов отчаянно искал
он интонации былого.
И незаметно задремал
под плеск волны и шорох ветра,
невнятные, как мадригал,
исполненный в письме ответном:
- 42 -
...когда вернусь в твой тёплый дом, –

писал он, – не гони с порога.
Потом, я всё скажу потом,
дай лишь опомниться немного.
Люблю твои дыханье, взгляд,
прикосновенья чутких пальцев...
Неужто в череде утрат
нет оправдания скитальцу!?
Хочу быть вместе – у огня,
и говорить без перерыва,
и слушать до рожденья дня
ночные голоса залива.
Рассветный ветер гнал назад
туман и мрак неторопливый.
В крутой излуке перекат
ворчал, как шкипер нерадивый.
И плыли вдаль гудок и след,
косой дымок над пароходом,
корма и чей-то силуэт
за просветлённым небосводом.
- 43 -
***
Теплом дышала печь. Уютно

фитиль за ламповым стеклом
светил не угасая, будто
вселилась вечность в этот дом.
И аисты, и запах леса
с его целебной добротой,
и листьев мглистая завеса,
и пни с пушистой берестой,
и родники мои, и реки,
туманы росные, дожди –
всё это, думалось, навеки,
до тьмы, до края, до седин.
И слуху не было преграды,
хотелось зрению глубин,
и виделся под звездопадом
мир бесконечных величин…
Но где-то в полусвете ночи
за неусыпным фитильком,
случилось мне прочесть меж строчек
о скалах на пути моём.
Как отлучение от Бога –

хандра кромешная и ночь,
и хлябь, и вязкая дорога –
не обойти, не превозмочь,
и эти сумерки рассвета
- 44 -
под шарканье на чердаке,

а за окном во мглу одеты
лука и пристань на луке…
Слипались веки, тяжелели.
По стеклам – дождь,
по сердцу – нож…
В печи поленья догорели, –
запорошились – не вернёшь…
- 45 -
***
Учиться чувствовать и знать,

иметь на все явленья виды,
на злобу не таить обиды
и на добро не уповать,
в часах свиданий и разлук
учиться находить мгновенья,
где спорят вечность и забвенье,
преодоленье и испуг,
не путать подлинность с игрой,
жить осветлённою душою,
как ясный день осеннею порою
небесной жив голубизной.
- 46 -
Из карельского дневника
***
Пустынно, глухо, полусвет.
В тумане мглистом, у деревни
едва заметен силуэт
часовенки под елью древней…
Но – осветится мгла, когда
в озёрах отразятся звёзды
и станет серебром вода,
покажется звенящим воздух.
Все так и будет. А пока
судьба ведёт меня к порогу,
где скупо слово, но рука
мне добрую сулит подмогу.
Дух сенный. Лавки у окон.
Свечей сполох недоуменный
Навстречу путнику. Поклон,
им доверительно почтенный.
Как странен ты, столь поздний гость –
пришелец из другой планеты!..
Но – ярче печь и слажен мост,
и будто больше стало света.
Лопарки* откровенный взгляд
обжёг, как чай в жестяной кружке…
…И были ялик, звездопад
над лесниковою избушкой,
- 47 -
чуть влажный лапник, и лучи

от озера на нас – сквозь чащу…
И как тут было отличить
мир сказочный от настоящего…
* Лопари (Саамы) – северная народность
***
Неделями, под стать их мутным дням,
исходит небо нудными дождями.
Среди болот, за мшистыми лесами,
ветшалая, забытая богами,
стоит и стынет деревушка “Сям”.
Глядит на мир недобро и пугливо.
Сквозь морось – то ли песня, то ли стон
о призраках по берегам залива,
об озере, где что-то ещё живо,
о сиротливой бледности окон.
В их сумерках, в завесе дождевой
я долго слушал ропот трав и сосен.
Лишь изредка мелькала утром просинь
и видно было, как печальны осень
и деревушки лик полуживой.
- 48 -
Часовня у Сямэзера
Там полумрак был, запах тленный.
В углах апостолы. Свеча
чадящая. Ей отвечал
молитвы шёпот вожделенный.
А в лёгком трепете теней
таился призрак чей-то страсти.
Он становился плотью, властью,
где свечи выше, и святей.
Мне – страннику под этой крышей,
едва осветишься чуть-чуть,
уж всё покажется вернуть
возможно – дом, и благость свыше,
и то, что выстроится Храм
для тысячи свечей высоких,
и стены в ликах светлооких
быть может вновь поверят нам.
И грёзы станут так просты
и подлинны в молитве каждой
от некоей пустынной жажды
у родниковой чистоты…
…Часовенку накрыла мгла,
туман – дорожную разруху.
А друг-лопарь жевал краюху
и утешался “бормотухой “
на радиаторе “Козла “*.
* советский внедорожник
- 49 -
В объятьях грёз и непокоя

Ночная полумгла. Мольберт…
За полнолуньем абажура –
едва означенный сюжет,
как чья-то аббревиатура.
О, эта мистика холста!.. –
за тенью тусклой на паркете –
стол и у белого листа –
рука и профиль в полусвете.
Пролога нервные штрихи
ложатся вслед воображенью,
с ним их огрехи и грехи,
не подлежащие сомненью, –
пока. Но всё ему – вчерне,
и семь дорог до эпилога,
семь лун в словесной западне
и семь туманов до итога.
И подтверждается печаль
о том, что не сыскать ответа –
старозаветная скрижаль
на сердце каждого поэта…
И этой музыке под стать,
в объятьях грёз и непокоя
есть нечто, видимо, такое,
что, до поры, не опознать.
- 50 -
“Мелодия для Орфея”

Играла флейта на белой сцене.
И свет был чист, и прозрачен звук.
Здесь Бог Богов преклонял колени,
когда становился Орфеем Глюк.
И луч был нежен в вуали палевой,
был из батиста рассветный плед.
И таял лёд, и во всех проталинах
мир очарованный был воспет.
И в этом свете являлась Фея,
ваяла в сердце высокий дух,
и он сиял, осветлённый ею,
как чистотой утончённый слух…
Мне бы услышать в канун ухода
этот скользящий по звёздам звук.
Весточка добрая от небосвода,
словно подарок из первых рук.
- 51 -
Грузия
Кипение земли, кипение времён,
и божий перст, и бес многолукавый …
В судьбе её, как под одной оправой
разновеликий мир запечатлён…
Причастный к случаю, я бережно внимал
роптанью мутных рек на перекатах,
мерцанью скал на ветреных закатах,
как бликам от мистических зеркал,
и эху горному, и тихим облакам,
полифонии многоцветных склонов,
укладам от неписанных законов,
ментальности, истории, векам,
исповеданиям, слиянью языков,
истокам, храмам, их святым останкам –
на фоне гор и неба, как подранкам,
похожих на увечных стариков.
А там, почти на гребне облаков,
в посёлке малолюдном, кропотливом –
быт и уклад в радушии учтивом
и разговоры без обиняков
об иудейской Мцхете*, о царях,
своих, библейских, о Иерусалиме,
Иберии** и первом пилигриме
с пророчествами Бога на устах.
О памятнике царствию Тамар***
и Миноре на каменном подножье,
- 52 -
о праведности, о единобожье
и что для человека – Божий Дар…
Непритязательна, нетороплива речь.
В таких домах тепло мне и надёжно…
Убереги, Господь, их, если можно
ещё хоть что-то в мире уберечь.
* Мцхета – древняя столица Иберии (Грузии).

Иудеи впервые поселились на тех землях
примерно в 7м - 8м веках до н.э.
** Иберия – античное название Грузинского

царства.
*** Царица Тамар (Тамара) – XII-XIII века.
- 53 -
Музею гончарного искусства

Высок и горделив сосуд,
и утончённостью возвышен.
Но как покоен и недвижен
витрины царственный уют!
И – ворожбою полон зал.
И – тихий холодок по коже.
Земной ли зодчий духом божьим
нам чудо это изваял?..
Поклон великим гончарам,
музеям и библиотекам,
в нас охраняя Человека
в веках, наперекор векам.
- 54 -
***
Зиновию Ефимовичу Гердту

“Люблю, когда тепло и вкусно “. *
Беседа тихая течёт
раскованно и без искусства.
Всему есть место и черёд.
Вино. Слова – из обихода
в речах учтивых и лихих,
не требующих перевода
на языки времён иных.
В чести изысканное слово
и непристойный анекдот.
Нас от общения такого
к чему-то вечному влечёт.
Дыханию его внимая,
примериваем на себя
обычаи чужого края,
в них милосердность полюбя.
И в тонком, как слюда, фарфоре -
душистый чай ... А там - в окне -
диск огненный глотает море
и светится на глубине.
* Слова Зиновия Ефимовича.
- 55 -
***
До совершенства – со строкой,
где слово чувством продиктовано
и чутким слухом зарифмовано,
мне думалось, подать рукой.
Но проза правдою своей
в душе мудрее и трагичнее
отозвалась. Слова – обычнее,
а плен и ворожба – сильней.
А грезилось, всё ближе мне
словесных чар метаморфозы…
Но подлинность Высокой Прозы
таланта требует вдвойне.
- 56 -
Делониис королевский
(подражание)
Как ты в июльский день прекрасна

своею кроной огневой
во всей торжественности властной
с зеленокудрою листвой!
Какая щедрость в этих гроздьях
и торопливость – не спеши,
я сравниваю терпкий воздух
твой с дуновением души.
Отдохновенны тень, прохлада
и нежен тихий ветерок,
как лепестковый шелест сада
от облетевших недотрог.
Ты копишь год, но даришь первой,
в награду, будто, за мечты,
частицей древнего шедевра
ближневосточной красоты.
Потом, как высушенный корень
ты будешь долго ждать поры,
когда зажгутся в чудо – кроне
её волшебные костры.
- 57 -
***
Нелли
Тебя не отнять у утра.
Ты первых лучей свежей.
Лишь солнышко золотокудрое
сравнится с улыбкой твоей.
Ты так же неотделима
от полных соблазнов дней.
Ты благонесущая Прима
от сути их и корней.
Неотделима от вечера,
закатных его теней,
так нежно, порой, подсвеченных
доверчивостью твоей
Тебя не отнять у ночи.
Ты из созвездия грёз,
и плоть их, и их пророчества
со вкусом июньских рос.
Тебя не отнять у сердца,
у времени не отнять.
Судьба, как планета вертится
и невозможно – вспять.
- 58 -
Алле Айзеншарф
“Только для этих слов
звёздный открылся свод…”
А. Айзеншарф
Когда Высокого душа

коснулась, как свеча Светила,
взорвалась некая межа,
дыхание перехватило…
И осветились Времена
иными светом и судьбою,
как вознесённые со дна
неизъяснимой ворожбою.
И в этом откровеньи мне,
продиктовавшемуся свыше,
я вдруг почувствовал, как дышит
Высокое на Глубине…
И, веруя, благодарю
за это огнище святое,
за продолжение земное –
свечу пристрастную мою.
- 59 -
Блуждающий по кругу
Просто света хочу я
от святости,
там, где в честь её
свечи горят.
Лазурь блистающая – Тьма,

Пространство – Время...
От бренной жизни без ума
земное племя.
Итогом всех его забав –
Забвенье – Слава...
А в вечной молодости трав
своя отрава.
На бело-розовых цветах –
мошка густая
и дышит лепестковый прах
исчадьем рая,
как женский лик в созвездьи грёз –
их увяданьем...
И спор – до кончиков волос
у Иня* с Янем*.
* Инь и Янь – две субстанции Мира
- 60 -
Новогодняя ночь
Сонная нега.
Стылая гладь.
Тихо от снега.
Время гадать.
Жадные чащи. След помела.
Призраки – тени.
Можно ль уйти от напора зла,
встав на колени?
Нужно ли – душу – перед толпой,
как перед матерью?
Можно ли ладить дальше с судьбой
не созидательной?
Нужно ли тихо пережидать
снежные замети?..
Только б себя в них не затерять –
дай нам Бог, памяти...
Ночь поколдует и улетит
лёгкой позёмкою,
весть долгожданную посулит
светлую, ёмкую ...
Вечностью мечены
россыпи вьюжные.
С ними повенчаны
можно ли, нужно ли…
- 61 -
Миражи
Да, я любил эти выси и дали,

их светотени и их миражи.
Крыльями чудными овладевали
все эти праздники чуткой души.
Им, доверяя себя без оглядки,
мыслями, чувствами не погрешив,
жил я блаженным на нижней площадке
Храма, который мне выстроил миф.
Бог ли помог, только с этого блуда,
благотворительности на крови,
я доставал себя, как из-под спуда,
переболев миражами любви
с болью, что все эти псевдоскрижали
на отупевшей от скверны земле –
те, что когда-то меня окрыляли,
инеем писаны на стекле.
- 62 -
Спаси и сохрани
«Когда обидой – опилась
душа разгневанная…»
Марина Цветаева
Отчаялся… Сошёл с дороги,

устав от скудостей людских.
Хотел послушать монологи
и песни – жителей лесных.
Хотел увидеть их, как прежде –
всё – настежь, подлинно, для всех –
уклады, живопись, одежды –
без суеты и без помех…
Но у мелеющего пруда
осиновые пни гниют
и прель, и трупный запах блуда
среди завалов – там и тут.
На грязных вырубках сосновых
взошла и расплодилась рать
какой-то нечисти, готовой
здесь всё живое пожирать.
Ей лес – не ко двору, мешает.
Её подавай свои бразды,
она земное презирает,
и жизнь, и Божие Суды.
Ей неуютно, не по стати
внимать дыханию корней –
- 63 -
высокой этой благодати –

пристанищу души моей…
Лишь молчаливое бессилье –
в ответ на смертный беспредел…
Но и под пепельною пылью,
я видел, зреет Чистотел.
***
Воспитанные временем привычки,

печали наши, праздники – уклад –
единственно живые переклички,
что нас, казалось мне, объединят.
Ещё казалось, у душевных связей
один исток!.. Наивная мечта!..
Создать единство из многообразий,
что книгу судеб – с чистого листа.
- 64 -
Светлой памяти
Прадеду Вельке
Твой продолжатель во плоти и духе,
и памяти, – как праведность и грех,
во временах расцвета и разрухи –
для всяких – всех.
И в исповеди неисповедим он,
не изречён во благости своей.
Во тьме и свете – вечным пилигримом –
среди людей.
Он не служитель культа – просто странник.
И, как и все, из праха сотворён.
Но сущностью он – выше. Он – посланник –
от всех Имён. *
Пока он есть и праведен, мы живы.
“Быть иль не быть,” это вопрос – его.
И нет ему иной альтернативы,
иных богов.
Продлится ль он, не осквернив заветы,
в живых и сильных – славе ли, хуле?
Достойные тебя нужны ответы
Святой Земле.
* – Имён Божьих.
- 65 -
Рамат-Ган – Москва
Добрый день, “my friend!”. Так надо встретиться!
Без тебя мне себя не понять.
Здесь Земля не в ту сторону вертится,
что-то в нас повернувшая вспять.
Тут ликбез – до глубокой старости.
Очень трудно вхожу в уклад.
Просто света хочу я от святости,
там, где в честь её свечи горят.
То в отчаяньи я, то в апатии ...
Не привидится и во сне,
как успешна тут пёстрая братия,
присягнувшая Сатане.
Предлагается прошлым не маяться –
Кодекс Божий – не для дельца.
Выживает, кто не сомневается
в правоте золотого тельца.
Прогибаюсь до самой погибели...
Но, по случаю, – повезло.
Слава нашим развенчанным идолам
за науку и ремесло.
Приезжай, от потерь отведи меня,
от неверия, от обид.
Кто я в доме своём без доверия? –
и не сын, и не “Вечный Жид “.
- 66 -
Москва – Рамат- Ган

Привет, “my friend!”. Бывает чудо шалое,
когда одновременно – страх и смех.
Неужто время это небывалое
нам – за какой-то небывалый грех?
Я слышал, будто в божьей канцелярии
немало тех, кого назначил Бес.
Такой непредсказуемой аварии
не знали обитатели небес.
Бомжи, шпана, путаны, нувориши,
война, пустые Храмы, карнавал –
“Гуляй, рванина, от рубля и выше!..”
И я, в натуре, чуть не загулял!..
Всё рушится под слякоть перемен –
лукавых, мутных! Их – не в Божьи уши.
От этих изменений и измен
исходят кровью раненые души.
И чем мы нынче только не грешим…
Иллюзии – и этой не осталось.
Становится высоким, и большим,
что прежде нам ничтожеством казалось…
Захлёбываясь чувственной эклектикой,
не раз в сердцах припомнишь –
“…твою мать!..”
Прости! Но в этой страшной энергетике,
что происходит – не пересказать.
- 67 -
У памятника Булату Окуджаве

Благодарна, светла, крылата
память – выживет...
Отвернись, Булат, от Арбата.

Песню эту распял разврат.
То, что было во Истину свято,
вытесняет калашный ряд.
То, что было родным – изъято.
Стилизованный суррогат
от восхода и до заката –
оптом, в розницу, напрокат.
На лотках, как значки когда-то –
тусклый блеск боевых наград.
Вот такая нам предоплата
суждена перед входом в ад.
Больно мне. Не могу, ребята,
этот наглый принять уклад.
Я прошу прощенья Булата
за предавший его Арбат.
- 68 -
***
Случается, порой, такое:

уже не трезв, ещё не пьян,
вдруг что-то светлое, былое
затянет паточный дурман...
И это, вдруг, отдохновенье
от долгих странствий в никуда,
наивное проникновенье
куда-то в “retro” – иногда.
Воспоминанья лёгкой рябью
по океану бытия,
до слёз родной житейской хляби,
не веруя, не возлюбя.
Пунктиром годы и дорога,
как чьей-то догмы торжество.
Неужто всё это от Бога,
души и матери его?
О, этот хмель с мечтой о светлом,
где понимаешь – не дано...
И вновь спасительное “retro”
пьёшь, как старинное вино.
- 69 -
Старый адрес
Дом девятнадцатого века!..
Московский молодой модерн
в мотивах мудрого Эль Греко*
под сенью Сретенских таверн.
Всегда исполненный значений –
подход к подъезду. За стеклом
розеток – лёгкие ступени
для тех, кто славен ремеслом.
И этажи квартир доходных
для разночинцев и прислуг,
для маклеров – из благородных
и их влиятельных подруг…
Но фрак его давно в заплатках.
В прихожей – ветхая метла.
И лишь на лестничных площадках
мозаика ещё цела.
Дом тлеет, сыпется, ветшает.
И дурно пахнущий лишай
в углах, надежд не оставляет.
Всё – прах. Больна его душа.
И беспределу нет уж края…
И, всем укладам напоказ,
явилась фирма молодая –
Мосреконструкция – «Кавказ».
* Эстетикой испанского живописца Эль Греко вдохнов-
лялось, начиная с Врубеля и его приверженцев, новое
направление в искусстве.
- 70 -
***
“Что значит знать?

Вот, друг мой, в чём во-
прос”.
Гёте (Фауст)
Возможно ли из памяти изъять,

её глубинных связей не нарушив,
то косное, что усыпляет душу,
блаженному незнанию под стать?
Возможно ли ей не надоедать
об океанах наших и истоках,
о сотворении из праха, об уроках,
грехах, высотах, поворотах вспять,
о временах роскошеств и гордынь,
о призраках столицы опустелой,
когда они в своей одежде белой
спешили в одиночество пустынь,
о том, как осквернялся божий дом,
как строилась и ширилась столица,
и расцветала вещая блудница
соблазном и проклятием на нём?
Но главное – о том, что был пророк,
тот, что в долине жертвоприношений
когда-то от измены и забвений,
как мести божьей, нас предостерёг.
- 71 -
***
Есть ли нам точка опоры,

если подлунный мир,
будто сосуд Пандоры,
выплеснутый в эфир?
Праведники и воры
здесь на одном пиру.
Правит лишь тот, который
держит свою игру.
***
Что можно вымолить у Бога

сегодня, на исходе лет!?.
Лишь неба звёздного немного,
душе мерцающей в ответ,
лесного солнца, мирной яви
и добрых от Него вестей
в единой, как Он сам, оправе
неспешной мудрости своей.
- 72 -
***
Так повелось, ушедший в мир иной

венок из белых роз приобретает.
И неизменно век его земной
уста скорбящих благом называют.
Мне, почему-то, милосердье их
звучит, как ритуал честолюбивый.
Навряд ли там, в приделах теневых,
светлей ему от речи прихотливой.
Душе – укор... Но теплится она
мечтаньями наивными моими
о том, что осознается вина
ещё живых перед ещё живыми.
- 73 -
Алле Айзеншарф
***
От магии безупречности,
как с первой руки – Звезда,
стихи Ваши – мера Вечности,
поэтому – навсегда.
Земным чудесам согласная,
как медоносный сад,
свободная, неподвластная,
от Бога – ни под, ни над.
Духовное единение
с Творцом в глубине Начал.
Стихи Ваши – отражение
чистейших Его зеркал.
- 74 -
Леониду Финкелю
***
1
Ты эссеист и пушкинист,
подвижник музы лицедейской.
И в Храме истины житейской
на высоте её библейской
ты коронованный солист,
и словом можешь убеждать.
Но место под твоей оливой
«друзьям последнего призыва»
по воле божьей – прихотливой
приходится освобождать.
На миг взволнуется свеча
на сквозняках подмостков наших,
глоток из поминальной чаши
навеет тихую печаль…
Но Храма прежнего мотив
за этим лёгким сбоем ритма
всё тот же будет, как молитва
и строен, и светолюбив.
Любви тебе и долгих лет,
и чтоб без терниев дорога,
и сто ветров до эпилога,
и к возрасту иммунитет.
- 75 -
***
2
Дорогой, веком предназначенной,
благодаря и вопреки,
в любви, доныне нерастраченной,
с судьбою наперегонки,
сквозь непогоды и сомнения
идёшь, как жизни естество,
во славу и во исполнение
предназначенья своего.
- 76 -
***
Уму и сердцу поперёк,

кому-то, видимо, в угоду,
вновь новоявленный пророк
нам совершенствует породу.
Потомок слуг и короля,
духовник юным менестрелям,
он пуст, как штоф из хрусталя,
не наполняющийся хмелем.
Уже готовят пьедестал
ему из пошлости и скуки,
и первый зодчий греет руки
на том, что прежде браковал.
- 77 -
***
…но в театре слов ещё возможно,

где лицедействуют Века,
увидеть власть во лжи вельможной
на кончике его клинка,
найти истоки и причины
холодной сдержанности в нас,
и путаницы, и рутины,
и неприязни – напоказ.
Кто режиссёр? Вопрос не праздный.
И не всегда един ответ.
И времена не беспристрастны –
меняется приоритет…
Всё дело в искренности, чтобы
мысль и слова – из глубины…
Да – я о чувствах высшей пробы
с предощущением вины.
Иначе – ад земной юдоли,
где бесятся в тупой ночи
невосприимчивые к боли
клинические палачи.
- 78 -
Ничтоже сумняшеся *
(На дискуссию о корнях)
У тех страстей - языческая святость
Нет, господа, вы глубоко неправы!

Вам, бедолагам, как бы доложить
помягче, чтоб не трогать вашей славы,
таланты невзначай не оскорбить.
На нашей с вами маленькой планете
единая, – одна на всех, – печаль,
и неизбывная – хранить в приоритете –
одну на всех – заветную Скрижаль.
Вы помните, друзья мои, простите –
одноязычники, чья воля и рука
посмела в тлене божию обитель
похоронить на долгие века
и отравить истоки, и пророков
её назвать своими – без стыда?
Неужто вы забыли об уроках
истории? Ответьте, господа!
Стыдитесь, право! Пошлости словесной
вам больше бы пристало избегать.
Безбожие души пустой и пресной
возможно ль лицедейством оправдать?
Не суетитесь! Высший Созидатель
всё по своим распределит местам.
И будет приговор не «по понятиям» –
по совести, по чести, по делам.
- 79 -
А вы семита и антисемита
венчаете? ПикОвый интерес…
Казалось бы – духовная элита!..
И, вдруг, – такой незрелый легковес!
* нисколько не раздумывая (старослав.)
***
Над роскошью!? – Его распятие ...!
Откуда взялся этот бред?
Вам ли не знать, святая братия –
не это источает свет.
Вам ли не знать: в высокой акции,
что Он вершил и завещал,
нет места для интерпретации
любых божественных начал.
Окститесь, господа! В греховности
немеет просвещённый глас.
Бесстыдна ваша ложь о скромности,
как о духовности для нас.
Вам ли не знать: в крови, во мщении
дух наш ослаб и обнищал.
Где роскошь, там ему забвение,
если не дьявольский причал.
Общенье с Богом – дело частное –
без лишних суеты и слов.
И лишь молитвы слово страстное –
признание Его основ.
- 80 -
Берега
Текут мои дни – торопятся.
Куда и зачем – Бог весть!
Скудеет былая вольница
и мелей не перечесть.
А там, за крутой излучиной –
высокие берега.
А за кудрявыми кручами –
хмельные, как мёд луга.
Там пребывала мудрая,
неспешная благодать –
держава зеленокудрая,
золотоствольная стать,
желтеющих крон пророчества
навязчивый холодок
под монолог одиночества
про подлинность и подлог,
про то, как тропой морошковой,
сквозь ельник, в пчелиный гуд
хотелось уйти, как в прошлое,
где вряд ли меня найдут,
про то, как тысячеликая
творилась там ворожба –
ничтожная и великая.
Судьба моя – не Судьба?..
- 81 -
Как дыбит цивилизацию,

клеймо распалив своё,
ни вирусы, ни мутации –
державная спесь её
во блуде и имитации
без Бога, без Сатаны,
без славы, без коронации,
без ощущенья вины…
И та же междоусобица
меж двух моих берегов.
И мелей не переводится,
и мост ещё не готов.
А сердце к истоку тянется,
к строптивым его пескам.
Причалить бы, да покаяться,
как перед входом в Храм.
А свечи его встревожены,
и люди, и их дома…
Ищу на себя похожего
и тихо схожу с ума.
- 82 -
***
Лампадкой тихая свеча –

холодный полусвет усталый…
А как бывала горяча
в высоком пламени Начала.
Тогда всё было – на весах,
сомненьем баловались черти,
благословенные в мирах
житейской нашей круговерти.
Меня неведомый берёг
от их лукавых искушений
и просьб суетных, где итог
зависит от числа прошений…
Но честолюбья моего
касались звёзды не однажды –
и наполнением его,
и высотой многоэтажной,
признанием учителей,
доверием без славословий,
и просто дружбой – без затей,
и откровенностью Любовей…
Благословен мой фитилёк –
пристрастий и любви аналог.
И каждого продленья срок
я принимаю, как подарок.
- 83 -
Восхождение
Нас разлучали времена и страны.
С клеймом одним – и в нищету, и в знать.
Нас колдовали партии и кланы,
но так и не смогли околдовать.
Дорога – вверх – до Иерусалима ...
То круче, то положе серпантин.
Когда была она неодолима,
случалось, клином вышибался клин.
Из долгой тени – в свет, – от поворота,
дорога, словно, выпорхнула вдруг.
И было только ощущенье взлёта
в какой-то замыкающийся круг.
Вот он - парящий над землёю город,
где в каждом камне затаилась боль.
И всё ж он стар не более, чем молод.
Творец ему доверил эту роль.
Он - пилигрим по терниям и праху.
Здесь божий перст и справедлив, и свят.
Забвенье не сопутствовало краху
и спорам о духовности – распад.
Шоссе дышало зноем. Мы въезжали,
как в ауру страданий и любви.
Краеугольный камень. Две скрижали.
На всех вершинах святость – на крови.
- 84 -
Неопалимый
Высок он и не опалим –
иммунитет к мирскому яду.
Творцом по-прежнему храним,
цветёт, не тронутый распадом.
Предвестьям всем наперекор,
тысячелетиям, урокам,
нас греет всё ещё костёр,
не изменяющий истокам.
И точит душу тайный червь,
и пьёт живительные соки…
Но чуткий к разложенью нерв
способен отторгать пороки.
- 85 -
Вам
Родство, порой, не много значит.
Жизнь злая, алчная подчас,
как стерва всё переиначит,
успехом попрекая нас.
Я помню, как Вы быть пытались
опорой «сбившимся с пути»,
как, встречей мучаясь, решались
до светской речи снизойти!
Теперь, когда я встал и в силе,
обрёл себя, нашёл друзей,
меня Вы всё же обвинили
в забвеньи родственных корней ...
Позволят если, я сумею
(о том мечтаю с давних пор)
зажечь на пике древних гор
большую свечку Фарисею.
- 86 -
Сумерки
Я в белый свет явился в буйный век
ему наперекор, ему под стать.
Над октябрём кружил случайный снег,
пытаясь необъятное объять.
Судьба мешалась с множеством судеб
и доброй Феей не являлась мне.
Тогда был в моде кукольный вертеп
с сюжетами о доблестной стране.
Теперь другие мода и режим.
Но прежней школе верен кукловод.
Лишь маска откровеннее, и грим,
и всё наглее каждый эпизод…
И помню в смуте угасавший век…
И тот незримый штрих, где время вспять –
Мой стылый город, сумерки и снег
с попыткой необъятное объять.
- 87 -
***
Верховный жрец – блаженный либерал.
Но что ему истоки, честь, призвание?
Не знает он, что прочен пьедестал,
когда его надёжно основание.
И всё переживается опять –
та, полная чудес, наивность наша.
Как был бы счастлив я не замечать,
что добр мир не более, чем страшен.
Тогда и двор, и школа, и бульвар
казались истинны, и близки, и навечно.
А в праздник коммунальный самовар
сиял, как тост за будущие встречи…
Сегодня не судьба нам воскресить
ту явь, те сны, тот лист в тетрадке белый,
на подлинность надежду сохранить
и на прозренье власти очумелой.
Опасною становится игра
вульгарных тайн и слов высоконравных.
Поберегись, банкуют шулера!
Вот ставки – их. Но им слабо – на равных.
- 88 -
***
Нет страха без надежды.

Нет гнева без войны,
таланта без невежды,
молитвы без вины.
Как многосложны лики!
И в каждом норов – крут.
И где-то там калики*
упрямые поют:
“ Как ни ясна дорога,
но лишь ступил ногой,
за горькой пылью Бога
не различить порой”.
* калики – бродячие певцы
- 89 -
***
"Нельзя огонь перебороть огнём",

когда противоборство – одержимо.
Едва потёк оплавленный надлом,
потерянное в нём невосполнимо –
казалось бы. Но есть надежда в том,
что в мире бренном творчество нетленно.
Его не погубить чужим огнём.
Оно для праха неприкосновенно.
И в этом – способ отвратить тот миг,
который солнцу даже угрожает...
Когда огонь огню равновелик,
выигрывает тот, кто созидает.
- 90 -
Девятое Ава *
Тридцатый век – с пророчества святого. **

Но, не пугаясь божьего перста,
почила немотой первооснова,
восстали властолюбые уста…
Блаженные, мы в каждом государстве
храним свои предания, как щит,
как посох свой в пожизненном мытарстве
полуслепой юродивый хранит.
Сколько по миру суррогатных скиний,* * *
досужих сказок про особый путь…!
Но можно ль этой тлеющей личине
огонь Всевышнего вернуть?
Очиститься...! В истоках возродиться...!
Назваться снова племенем одним!
Душа его – усталая истица
в молитвах вечных. Суд – неумолим.
* Девятое Ава –
дата разрушений обоих иудейских Храмов.
** 967 г. до н.э. –
1-й Храм освящён Всевышним с условием
соблюдения всех Его законов и заповедей.
*** Скиния –
шатёр для хранения Ковчега Завета.
- 91 -
Из монолога диссидента
…И власть – без отчёта, и золото – слитками.
У подданных судьбы, как сон Розмари. *
Здесь делится счастье суровыми нитками
на пайки. И корочки – на сухари.
А рядом – блаженные философии…
А следом – кровавое помело.
Мир свежей сорочки и чистого кофе –
для тех, кому больше, чем нам повезло.
Пишу, а словам на бумагу не хочется.
Забыть о них – душу смогу ль опознать?
Но как рассказать... И грешу на бессонницу
за ночи во прахе, глухие, как тать….
* Героиня романа американского писателя
Айры Левина “Ребёнок Розмари”.
- 92 -
***
Когда законам нет числа,

когда в колодцах муть роится,
нигде, никто – о мере зла
и родниковой – не напиться,
не надышаться сосняком,
не искупаться в росных травах…
Покрыты пепельным дымком
закаты в огненных оправах.
Когда по весям вдоль дорог,
всё терема – среди развалин,
молитвам не поверит Б-г
каких бы свеч ни зажигали.
И даже аисту гнезда
не свить у тёплого жилища...
Погост – в репье...
Лишь странник нищий
туда заходит – иногда.
- 93 -
***
Чем меньше время для итога,

пристрастнее и зорче взгляд,
тем горше скорбная дорога
меж памятников и оград.
И беспризорнее, и глуше
свече, и камню холодней,
всему, что вводит наши души
в глухое царствие теней.
А тут , в миру, – цветы пороков,
житейский безысходный хлам,
неуважение истоков,
неудивленье чудесам...
И память, как огарок тает,
любые боли ей не в прок.
Но если всё же – обжигает,
то – Бог помог.
- 94 -
***
Хотел бы не обременять
себя приблудными страстями,
не позволяя их болями
душе своей заболевать.
Но, своевольная она,
досужим мыслям непослушна –
наивна и прекраснодушна,
и жертвенно обречена.
***
Иносказательное слово
во славу веры и добра
найдут для языка живого
заботливые мастера.
И будет выпуклей и ярче
строка – по сердцу и уму.
Иначе незачем. … Иначе –
не пригодится никому.
- 95 -
Куст барбарисовый
Он, из предвечных туманов явившийся

дерзким огнём на ветру,
будто поведать о чём-то решившийся
в непросвещённом миру.
Всё от истоков в нём было отмечено
лишь созиданьем одним –
великодушным, не очеловеченным,
всякому ветру любим.
Но стал, вдруг, изгоем –
пурпурно листовый
куст – светолюб-медонос.
Только на завязях огненно истовых
божьих добавилось слёз.
Неприхотливый, безвинно отверженный,
стал он для странников свят.
Не потому ль его алость так сдержанна
под огневой листопад?
Чуток цветок, аромат источающий!
О, как добра его власть!
Каждый, от боли себя исцеляющий,
им насыщается всласть.
Но догадается лишь исцеляемый,
то, что иным невдомёк.
Куст барбарисовый, он – несгораемый.
И потому – одинок.
- 96 -
***
Мой диалог совсем не с тем,

который знает всё о каждом,
а с тем, что мотыльком отважным
меж дымных факелов дилемм
творит свой собственный уклад,
всё больше вопреки устоям.
Когда вниманьем удостоен
его, я диалогу рад.
Порой он более чем строг –
ему неважно, что усерден.
И приговор немилосерден,
когда его урок не впрок.
- 97 -
Откровение старого стихотворца
Среди людей – венцов Природы,

так трудно быть лояльным к тем,
кто от бесчувственной породы
не отличается ничем,
в ком обесценены заветы
тех, самых мудрых из времён,
где честью было быть Поэтом
не меньшей, чем взойти на трон!
И театральные подмостки
объединяли. На Парнас
всходили старцы и подростки
под крик души, как божий глас.
За подлинность рождались битвы…
Теперь – шаманство, приворот,
и имитация молитвы,
где святости – наперечёт.
И, грешным, на руинах зала,
с собою унося мечту,
Парнас тихонько с пьедестала
сойдёт… И канет – в пустоту.
- 98 -
***
Корни, почвы осязание,

влаги чувственный глоток…
У порога мироздания
новой жизни лепесток.
Но не всякий зрелость празднует,
не ко всем она добра.
Видимо и соки разные,
и поверья, и ветра.
Там растёт сосна высокая
на юру – одна, ничья.
Тут – ветла зеленоокая
с пышной кроной у ручья.
Жизнь лукава и божественна,
то жестока, то нежна.
Каждому испить завещано
чашу дольную до дна.
- 99 -
***
Мы рады жертвовать, любя.

Уж так воспитаны!..
И далеко не про себя
молитвы читаны.
А у конца больших дорог –
все они разные, –
мы славословим свой итог,
продленья празднуем.
И верим, – чем потребней плод
для поколения,
тем медленнее в нём растёт
цветок забвения.
- 100 -
***
Поэзия – бронежилет
от трезвости, житейских мудростей,
политкорректной нашей глупости,
от немощи и прочих бед.
Когда ж Нечистый, тет-а-тет,
пытает сердце равновесием,
спасает от беды Поэзия,
где равновесью места нет.
***
Взошёл, как божий дар, над всеми,

а те же оскорблены.
Природе то знакомо племя
от дальней самой старины.
И, как и прежде в нашем Храме
почётные ему места.
И вечно властвует над нами
святая наша простота.
- 101 -
Лукавый
За сумерками виделись – причал,
закатный дым и омут поднебесный…
Их блики горизонт объединял
в тончайший лучик связи легковесной.
Я шёл за ним. И виделся простор.
Он множился, светлел, перекликался.
Непрочности своей наперекор,
высоким и желанным оставался.
То был театр честолюбивых грёз –
чем ближе план, тем дальше от финала.
Его всепроникающий наркоз –
по высшей мере профессионала.
Я верил в этот выбор – в ворожбу,
как в подлинность, к которой сам
причастен.
Мне сам Лукавый предлагал судьбу,
я ж предпочёл ей Божие участье.
Но исподволь он продолжал стяжать, –
внедрялся в суть любого разговора
и всё назойливее что-то бормотать
о нас в театре одного актёра.
- 102 -
***
Всё непогода – день, и ночь…

Холодные сырые стены.
Как одиночеству помочь,
где промельки тепла – мгновенны?
И телефонные звонки
всё сдержанней и легковесней.
И визитёры-ходоки
всё призрачней, всё бестелесней…
Лишь – ночи тихий фимиам,
старинный плед, свеча и муза,
и возвращенье к временам
с душой их мудрого союза.
- 103 -
***
Нет, ты не прав, когда себя жалеешь,

когда прилюдно боль обнажена.
В стихах любая строчка – холодна,
когда её чужой бедой не меришь.
Публичность – это наглая особа.
Доверишь миг и пропадёшь на жизнь.
Взаимна боль, когда слеза – не слизь,
а подлинности чувственная проба.
- 104 -
Такие дела
Так вышло… Я не виноват…
В печалях старческих забвений –
знакомых торопливый взгляд,
прощания без сожалений.
И только памятью согрет…
Но холодны слова и руки.
Случайных глаз случайный свет
С душой ранимою – в разлуке.
И родственники – без родства,
свидания – без интереса.
Всё приблизительно, едва…
Один – ни божества, ни беса…
И Он – возник!.. Проник в уклад,
свои навязывая жмурки,
в тужурке из цветных заплат, –
бесёнок маленький и юркий.
Внедрился… Стал почти родным
(я этим, право, не унижен)
и служит добрым домовым
чем убедительней, тем ближе…
Так вышло… Я не виноват,
что иногда и черту рад.
- 105 -
Портрет
Не распознать, не угадать,
не развенчать навет...
Что делать, чтобы не соврать
и дописать портрет?
При встрече ты отводишь взгляд.
Рукой и словом – тих.
И все попытки – невпопад,
как речь в устах моих.
И этот отрешённый вид,
отчаянью под стать!..
О чём страдает и молчит
душа – не описать.
- 106 -
Дом напротив
Другая широта … – через дорогу.
Уклад и климат, даже цвет земли.
В традициях – благодаренье Богу,
и Община, и Старцы-короли.
Царицы Савской генные потомки.
Их статус обиталища – ковчег.
И каждый в нём без суеты и ломки
живёт и властвует, как белый человек.
Отжившие в советской коммуналке,
мы, разные в молитвах и в миру,
вживаемся ни шатко и ни валко.
И всё не в лад, и всё не ко двору.
Ни праведности, ни приоритета,
ни языка… Непрочен наш очаг,
как будто мы неправильного цвета,
и говорим, и думаем не так…
…И дух, и смысл, и боль Святой Земли
мы до сих пор другим не предпочли.
- 107 -
Из блокнота
***
Говорил: – Нет святее Религии…
А потом, окунувшись в запой,
он неверного кровью отрыгивал
после трапезы с Сатаной.
***
Случаются друзья среди родных,
когда их связь – не кровь и не привычка,
а неких черт душевных перекличка,
пожизненно связующая их.
***
И было всё – война, победа,
мир и согласие сторон.
Но кто-то снова возмущён
инакомыслием соседа.
***
Он лечит, кормит, согревает.
Спасенье он и благодать.
Но тех, кто хочет им сыграть,
он в тот же миг испепеляет.
- 108 -
Сценарий. Концепция замысла
Сентябрь. Востряково. Мне – седьмой.

Начало одиночества, разлада…
Интриги коммунального уклада.

Родня. Победа. Ссылка в дом чужой…
И возвращенья затяжной недуг –

его немилосердные вериги…
И полон двор «отбившихся от рук».

Жестокая наивность, муза, книги…
Растерянность. И всё наперекор –

добро и зло, страна и государство…
И творчество, как некое лекарство.

Но вновь наветы, зависть, наговор…
Друзья, учёба, армия, семья.

От унижений поиски исхода.
Отечество..! И – море кислорода,

и – кровь обогащённая моя.
- 109 -
Эпизоды
Ограда тесная, табличка.
И даты две: Приход – Уход.
Сугробы со следами – птичьими,
ветвей отяжелевших свод.
И – время вспять… И – эпизоды
общения отца со мной:
холодный дом от непогоды,
и всё наполнено войной;
сводящие с ума потери,
быт полный фронтовых вестей
в сознаньях, в душах, в атмосфере –
до капилляров, до костей…
Беда к беде… и был забыт он,
родной могилы бугорок.
Здесь имя, ржавчиной изрытое,
с трудом восстановить я смог…
Судьбе не предъявляю счёта,
в глухие двери не стучу –
их не подвигнуть ни на йоту
на скорбь, на совесть, на свечу.
Прости, отец, мне их непамять,
к тебе тернистые пути.
Живу, стараясь не лукавить –
поверь. Но всё равно, прости…
- 110 -
***
Когда пробьет урочный час

и будет не до аналитики,
я вряд ли стану напоказ
сгорать в лукавой самокритике.
Он – чем-то душным – исподволь,
прольётся в сердце, как открытие,
как не доигранная роль
на покидаемой обители.
И будет длиться ворожба…
И сквозь софиты приглушённые
на сцене – память, и судьба,
и души чьи-то обнажённые.
И будет каждый монолог –
из слов любви и одиночества…
И явится тогда Пророк,
и сбудется его пророчество.
- 111 -
Дыханье божие
В холодной измороси воздух и листва.
Но смуты нет, покорно увяданье.
Предвестия ночные очертанья
в их полумраке видятся едва.
И кажется, я слышу божий глас,
в бессоннице под струи дождевые:
“Готов ли ты пути свои земные
без славословий оценить тотчас?..?”
Я, будто, у преддверия Суда –
земных часов вот-вот повиснут стрелки....
Хотелось бы в последней переделке
мне оказаться стойким, господа!
Вот и ко мне нагрянула пора
ответствовать перед Его порогом.
Мост подожжён... В канун свиданья с Богом
всем жертвую – во торжество добра.
Неважно, что несущие его
всегда, везде так многим неудобны,
и что оно – всего лишь камень пробный,
а пробное не значит торжество...
Уж Он то знает, как я выжить смог,
стараясь не предать и не слукавить.
Акценты если совестью расставить,
законченным мой стал бы эпилог.
- 112 -
Но всё трудней его отяжелять

воспоминаньями о лжи и бездорожьи....
Спасибо ночи за дыханье божье,
за благодать.
Хочу успеть
Я должен в этот храм войти,
где с сердцем помирится разум,
и где подмена не в чести,
куда лукавым путь заказан.
И заново перечитать
судьбы невнятные страницы,
неявленное допонять,
непознанному научиться…
И всё назойливее сны
о ком-то помнящем и ждущем,
и ощущение вины
не иступляется насущным.
Я должен, чтоб она не жгла,
над всеми “И” расставить точки.
Незавершённые дела,
как недописанные строчки.
- 113 -
***
Едва наставник муз – Пегас

мелькнёт на нашем небосклоне,
мы устремляемся в погоню,
предчувствуя свой звёздный час.
И если повезёт глотнуть
из-под волшебного копыта,
закружит нас его орбита,
земной обожествляя путь.
Когда же за лучистой пылью
видение умчится вдаль,
тяжёлая, как мгла, печаль
бесславно приземляет крылья.
- 114 -
Тамуз – Ав *
Дымится, плавится, течёт,
ни день, ни ночь не понимая,
в себе самом изнемогая,
в полутенях – полуживёт.
Гостеприимная листва,
вдруг онемев, осиротела,
моё полживое тело
и в ней спасается едва.
Расплавленная добела,
о равновесии не помня,
планета во вселенской домне
истлеть, похоже, предпочла.
И – пеплом сыпется песок,
тысячелетья обнажая…
Пылает без конца и края
неопалимый наш Восток.
* Летние месяцы (ивр.):
- 115 -
***
Душа твоя предвестьем трепетала…

Но в зеркальце волшебном рифм и строк,
она себя навряд ли б опознала,
когда бы Милосердный не помог.
Но выше, вдохновеннее не стала.
Лукавому пыталась услужить,
поверив, что достойна пьедестала
любимца. И пророка – может быть.
Она себя елеем наполняла,
как ворожбою некий чародей.
Но не сказался он душе моей
и чар твоих она не испытала.
- 116 -
Юбилейное
До скончания, до забвения
снов сакральных, мирских дилемм,
до последнего одоления –
отчего, почему, зачем,
я желаю себе не трезвости
за разумностью бытия,
но сгорающих от нелепости
строк о нравственности огня,
о неведанной людям нежности
скал с цветами на облаках.
Я желаю себе мятежности
в безнадежных, увы, мечтах
о взаимном обогащении
ясных дней и ночной глуши,
покаянного откровения
заболевшей от слов души.
- 117 -
***
В дороге девятый десяток,

торжественный, как закат.
Век прожит… А этот придаток
ничем уже не чреват.
Дремучее в нём зазеркалье…
Но если поставишь свет,
увидишь моих баталий
ещё не истёртый след.
Хватило бы юной дерзости,
и смелости – знать и сметь,
но не достало зрелости
отверженность одолеть,
дозволенные обочины
с оглядками на уклад –
блаженную нашу вотчину,
её долгосрочный яд.
Потери – немилосердные.
Метелям душа сродни.
Но если займутся тернии
в холодной её тени
лучинками потепления
и света, – и эпилог
прибудет, как примирение…
На поминальный срок.
- 118 -
***
Болезнь, ущербность, адов круг*,

любой напасти заговоры
страшны, когда бедны опоры
средь заметей душевных вьюг.
Но что бы ни произошло,
и что бы ни случилось с нами,
в любой разборке с временами
спасёт любовь и ремесло,
не совпадая, невпопад,
так, будто жизнь – иносказанье.
Они её – исповеданье
для тех, кто мудр и богат.
* Когда плоть торжествует, духовный свет меркнет.
***
Друзья всегда заболевают – вдруг…

И, будто, гаснет что-то в атмосфере,
ничто не сходится, всё валится из рук
в кощунственных тревогах о потере.
От окон их и в дальнем далеке
не смеет голос подавать кукушка.
И лишь надежда тихая в строке,
как перед Божьим Храмом побирушка.
- 119 -
Последнее мгновение
Утро 4 июля 2015г.
Ушёл из жизни Марк Сальман
Пока с твоей разомкнутой сети

не утекли слабеющие токи,
пока душа не осознала сроки,
а тень её, как ангел во плоти,
пока не слышно суетливых слов,
где всё и вся неверно и бесстрастно –
есть лишь Оно, что с высотой согласно,
освобождаясь от земных оков…
Оно – одно – последнее – во мгле
и лёгкая ступенька – блик последний,
и – новая звезда в небесной бездне,
как маячок, и – память на Земле.
Марк Сальман – известный скульптор-медальер.

Его работы – в лучших коллекциях стран Европы.
- 120 -
Последние проводы
Глухая осень, морось, снег,
гостиничная одиночка,
свеча, томительный ночлег,
кометой вспыхнувшая строчка…
Заиндевелая тропа –
следов белёсая короста,
и холод бледного серпа
в безликом небе над погостом…
Последние глоток и взгляд,
благословение на царство…
И памяти бессрочный яд –
от безысходности лекарство.
- 121 -
Такой диалог…
На тропинках сквозь бурьяны
от погоста до села
боль сжигала наши раны,
раскаляясь добела.
– Почему, презрев запреты,
от восторгов до хулы,
так отчаянны поэты,
так трагически смелы?
– Все века – одно и тоже –
на панели, на ковре,
за стихи карают строже,
чем за смуту при Дворе.
Только свечи в Божьем Храме
вздрогнут, как от сквозняка…
– Что же станет со стихами?
– Всё во власти Старика.
- 122 -
***
Он одержим был, он искал

в миру участия, пусть малого.
Но славословия лукавого
к себе никак не допускал.
И было благом познавать
явленье это несказанное –
чудаковатое и странное
в блаженном счастье – отдавать.
Так радуется и щепа
в печи поленьям возгораемым,
так грезит путником нечаянным
поросшая быльём тропа.
- 123 -
Душа
Истолковательница вольная
моей главы из книги книг,
ты неприкаянная боль моя –
в тумане странствующий блик.
Неутомимая волшебница,
пророчица, ворожея…
Но так ещё по-детски светится
седая звёздочка моя.
Святые свечи опорочены.
В конце дорог ответов нет.
И так не хочется обочины,
где многих затерялся след.
Когда глава моя окончится,
ей многоточье – эпилог.
О, добрая моя пророчица,
читающая между строк!
- 124 -
О библиотеках
Они – и помощь неотложная,
когда средь заметей – один,
охранная и подорожная
через хандру и карантин…
Как выживать? Полусвечой – в тоске

том, что нашей славы, наших судей,
Страна не хочет? Близок час забудет –
ни полочки на русском языке,
ни тех из нас, которые хранят
ту ворожбу? Откуда ждать привета?
И чья вина? Но говорят поэты,
мол, кто умнее, тот и виноват.
И мы всё так же празднуем Язык
в иллюзиях своих честолюбивых.
И груды невостребованных книг
хранятся в самиздатовских архивах!
- 125 -
***
Фонарь в ночи!.. И стопка русских книг
под ленточкой у кромки тротуара…
Она, как оглушённая литавра,
последняя надежда в скорбный миг…
Эпохи надвигающийся тлен…
И – фитилёк – у поминальной чары!..
Пылятся пеплом наши тротуары,
вдоль почерневших от забвенья стен.
***
“…Божьего воинства новый воин…”
А. А. Ахматова
И взгляд, и голос – через страх.
Надежды нет, и нет защиты
ни от низов, ни от элиты,
ни их “…беседы при свечах”. *
Осмелившийся – вопреки,
мудрец с догматом в поединке,
быть может, где-нибудь в глубинке –
прозрачный, словно родники –
живёт и светится. Там ждут
способных слушать и услышать…
И скажется нам гласом свыше,
их Высший суд.
* Пьеса Стругацких “Жиды города Питера, или
невесёлые беседы при свечах”.
- 126 -
Три голоса
Продолжится ли этот диалог,
когда нам никакой урок не впрок?
ГОЛОС 1
Почив во славе, мудрый Люцифер

окреп и вновь испытывает Бога.
В объятьях обольстительных Химер
он требует продленья диалога.
Искусен он. Ему не отказать
в изысканности. Как тонки манеры,
вкус, доводы в попытках убеждать,
что ветер солнца сын жестокой Геры,
что свет часть тьмы и тьме принадлежит,
что человек всегда однообразен,
и никогда он не соединит
левкой и мирт в одной и той же вазе!…
ГОЛОС 2
Но Мир Чудес подвластен не чертям!

Гармония не может быть лукава.
И подлинность, подаренная нам,
духовнее, чем адова забава.
Мы вырастали им благодаря.
Творения оправдывали средства.
Не правда ли, завещана не зря
та высота нам в вечное наследство?
- 127 -
ГОЛОС 3
Всё словеса! За спором с Сатаной

мы в тайне допускаем искушения.
И вновь, и вновь высокою ценой
оплачиваем наши самомнения.
А потому и не объединил
нас ни Сервантес, ни Шекспир, ни Гёте.
Изыск манерный, видно, убедил,
что вредно душам ощущенье взлёта,
желаний сохраниться, превозмочь
и сделать выбор в поисках ответа…
Но нет нам равновесий тьмы и света
ни в мрачный день, ни в благостную ночь...
Те голоса, что до конца времён,

как думалось, – сегодня тише, реже.
Бесславен век их. И Армагеддон,
как следствие, увы, не неизбежен.
- 128 -
Московский романс
Иосифу Бродскоиу
Идёт в тоске сентиментальной,
торжественно посеребрённый,
октябрь по площади вокзальной
неугомонной.
И сеет дождиком тщедушным
от Курского до Маросейки.
И астра с шариком воздушным
на дне скамейки.
И призрак молодого лета
в витринах Сретенки бессонной,
как из библейского сюжета
прах воскрешённый.
Там продувная подворотня,
и двор, и пахнет голубями,
застиранные в дым полотна
под облаками.
И как в манере театральной
в непрочном мареве вечернем,
фонарь над колеёй трамвайной
у Чистопрудного модерна
горит лампадкой поминальной.
И Грибоедов величавый
в тоске своей исповедальной
под листопад золотоалый
у входа в мир иллюзионный.
- 129 -
Под липами и тополями

Гетеры, Нимфы, Аполлоны
над временами.
А память – вечным диссонансом,
и лебедей мотив прощальный,
как вздох старинного романса –
сентиментальный.
И тот же театр, и те же двери,
букет ромашек с васильками –
свечами веры и доверья
в пресветлом Храме.
И тот же зонтик одинокий
у телефона автомата.
И дождь нашёптывает строки
сюжетом незамысловатым.
И так же тленьем безнадежным
исходит россыпь золотая
под ветхой, как туман одеждой,
изнемогая.
И сиротой озябшей, осень
в бесплотный кутается иней,
и морось ветреную носит
по ночи длинной….
А музыка – иного сорта…
А грусть светла и покаянна
об октябре, пришедшем в форте,
ушедшем в пиано.
- 130 -
***
Всё уже пространство.

И дух его кажется
всё боле назойливей
и агрессивнее.
И в мыслях, поступках,
молитвах и лозунгах
хранится приверженность
к их имитации.
И Божьего духа
высокая подлинность
ущербнее выглядит
и умозрительней,
и запредельней,
и не по понятиям…
И – серое марево –
неодолимое.
- 131 -
«… и аз воздам …»
… не воспылает феникс алый,

ничто не повернётся вспять,
как бы душа не трепетала
ему под стать.
Вот уж, поистине происки бесовы.

Мы прогибаемся под первобыт.
Псевдогуманными крыты завесами
несостоятельность наших элит.
Вот и сдаются позиции. Заново
в споре духовном ущерб и разлад.
Вот и насилует обетованную
кровью питающийся шариат.
Вот и пророчится мгла несусветная –
жертвенник, идол, высокий костёр…
Жизнь полусонная, тишь неприметная
и ни мгновения наперекор.
- 132 -
На статью о «Русском мире»

А было в нём бездомно, тускло, стыло.
В чести – молчанье… Голос – вопреки.
Перегорела боль. Запорошило
её полуживые угольки.
Ему не по понятиям Мессия –
в лохмотьях святость, в душах вороньё.
Дремучим хамством поросла Россия –
в невежестве проклятие её.
***
Случались – дни… Теперь их – цепь.
Глухая, мрачная безбрежность.
Там в каждом замкнутом кольце
пугающая неизбежность…
И непроглядность лет и дней.
Судьба – наощупь и по краю.
Чем больше думаю о ней,
тем меньше знать предпочитаю.
Цепей безжалостную суть
без жертвы вряд ли разомкнуть.
- 133 -
***
Без тормозов, на тонкой сцепке – в глушь

– за тот предел, откуда адом веет,
скользит состав обезумевших душ.
Им всё равно какой огонь согреет.
Ни веры им, ни божьего перста,
дрожат вагоны, трескаются стёкла,
похмельная, тупая маята
незаживающими язвами намокла.
Печь прогорает – стынет. Сквозняки
всё холоднее. Остановки редки.
И вот уж ледяные пауки –
вокруг и рядом, как в пещерной клетке.
А там – по берегам и вдоль дорог
всё Терема средь Мора и развалин…
«Не при делах» тут оказался Бог –
Пророков здесь иных «короновали».
- 134 -
Депрессия
Сырые стены, заморозки, мгла.
Ни голоса, ни света, ни участья.
Седым бурьяном тропка поросла
в мой тихий дом, исполненный ненастья.
И холодно, и страшно. Дверь – на ключ.
Но видится, как за моим порогом
терзает ночь какой-то дымный луч
незримой связью с Сатаной и Богом.
Ему – забава этой связью быть –
то сил вдохнуть в ослабленные крылья,
то, опалив, бесславно опустить
в холодное, как эта ночь, бессилье.
Случайный блик, как призрачный улов
надежд, лукавства, посещений божьих…
А как, бывало, светел был мой кров! ...
… Забвение, предзимье, бездорожье.
- 135 -
***
Тому, кто хочет быть собой,

не требуется господина –
ни наставлений, ни почина,
ни некоей игры с судьбой.
А кто над бренностью своей
лишь разумом богоугоден,
тот будет ли вполне свободен,
и – без души?! А мудрость – в ней.
И, будто в мертвенный туман
Та пустота, как прах бесцветна,
бесчувственна и безответна,
никак не ведая изъян.
.
- 136 -
***
Когда мой мир бесславен, обездолен,

не хочется ни чувствовать, ни знать,
и, утопив сознанье в алкоголе,
уже не имитировать, не лгать…
Но есть тут две спасительные меры –
уйти на время в лицедейство строк,
как в океан, где подлинность в галеры
сослать готова за любой подлог.
Или отдать себя, как на закланье,
лесным пространствам, что святей иных.
Они готовят душу к покаянью
и очищенью от грехов земных.
- 137 -
***
Была за печалью радость,

за слабостью – высота.
Осталось – одна усталость –
щемящая пустота.
От этих ли равновесий?
От веры ли в благодать?
От тех ли блаженных песен,
учившие побеждать?
Похоже в вопросе каждом
и звёзды свои, и страсть.
Кому-то людьми быть важно,
кому-то важнее – власть.
За каждою непогодой
непрочный какой-то свет.
Всё равновесью в угоду,
вот только ответов нет.
- 138 -
***
Скажи – “Аминь!”
Прислушайся к отзвучью –
в твоей душе...
И Бога угадай.
Саша Щерба
Всё тяжелей несовпадения

с пургою в сердце – на разрыв.
Лишь в строчках бережных лечение,
где жив ещё упрямый миф.
Они – и помощь неотложная,
когда средь заметей – один,
охранная и подорожная
через хандру и карантин.
Предел желаний – там за тучами...
Лишь отражением зарниц
осветится душа летучая
под сенью дрогнувших ресниц,
новее станут обозначены
надежды нервные штрихи...
Но если и они утрачены,
навряд ли вылечат стихи.
- 139 -
***
Спит утомлённая душа,

нет мыслям прежнего простора.
Я, будто, после перебора
в гостях у друга-алкаша.
И свет не мил, и тьмы боюсь,
по сердцу кровь едва струится.
Недомоганье будет длиться
покуда не опохмелюсь.
А друг всех горестей людских
и выживаний – испытатель.
Не потому ли он писатель
честнее множества иных?
- 140 -
***
Когда поблекший свет земной

отхлынет, омывая тело,
а в вечность тихою волной
душа ещё не отлетела,
я попрошу друзей моих
не забывать, чем дорожили,
что для цветов полуживых
нет места на моей могиле,
как для иных красивых фраз –
они не стоят дорогого.
Слеза в углу припухших глаз
достойнее любого слова.
Надеюсь, в памяти живых,
хотя бы отражённым светом,
порой, присутствовать средь них,
как прежде, другом и поэтом.
- 141 -
Тенета
Свой дух хотел Он воплотить
в пространстве бытия земного.
И дал Он свет, и Веру в слово,
не предложив пути иного,
как только верить и хранить.
И освятил Он меч и щит,
поставив их в строку Завета.
Но падших ангелов тенета,
как тьма, рожденная от света
заветам противостоит.
И будет противостоять.
И назовётся Бес кумиром,
и растечётся яд над миром,
и Вакх над Феей и Сатиром
вдруг станет плод их пожирать.
- 142 -
У черты …
Когда на запах человечины
лихие хлынут времена,
поймут ли души изувеченные,
что их судьба предрешена,
что равнодушие к падению
пришло не вдруг и неспроста
и что над бездной к Возрождению
никто не выстроит моста.
Никто не вспомнит о пророчестве,
за смутой в мутной суете,
о Храме и об одиночестве
на подступаемой черте.
Не воспылает феникс алый,
ничто не повернётся вспять,
как-бы душа не трепетала
ему подстать.
И мнится: – Ветхие пороги,

дымящий пеплом небосвод,
и, будто, тысячи убогих
толпятся у Святых Ворот.
- 143 -
***
Их морят, а они жиреют.

Их травят, а они растут.
И чем бескомпромиссней суд,
тем более они наглеют.
Во все невидимые дыры,
сквозь стены, как не берегись,
вползают стаи диких крыс,
заполоняют дом, квартиры…
Мы обращались к крысолову.
Бессилен даже крысолов.
Имея опыт катастроф,
хотел он сжечь первооснову
до дна, до изначальных нор.
Не разрешили. Мол, крысята
в судьбе своей не виноваты.
Мы предлагаем договор.
Нужны тут мирные подходы.
Животных надобно беречь…
И гибнет дом под эту речь.
И силу к силе не привлечь…
И благоденствуют народы.
- 144 -
Всем и каждому
Без подогрева и без предисловий –
времени нет – кто-то ломится в дверь…
Можно ль уйти от потерь и от крови,
если уже не считают потерь,
если не помнятся слёзы счастливые,
рядом со святостью селится страх?..
Спины тяжёлые, свечи пугливые
на участившихся похоронах.
Холодно как! Ни огня, ни привета.
Скорбные лики, пустой пьедестал.
Призрак какого-то прошлого лета
вспыхнул за сумерками и пропал.
Голоса !..Так не хватает голоса
внятного, мудрого, без суеты –
этой материи, будто из космоса
и не растасканной на лоскуты,
Не перейдя Рубикон молчания,
мы безоружны в пучине Зла.
Страшен прогноз о похолодании
в душах им выветренных дотла.
- 145 -
***
Дни детские послевоенные –
наставники благословенные
Всё было в нашем чёрно-белом

сиротстве – полуправда, грязь.
Порой с сознанием незрелым,
казалось, связь оборвалась.
Жесток был мир и неогляден,
лихим – от всех его “щедрот”
и до житейской правды жаден
дворовый продувной народ.
Планета молодых изгоев –
молвой оболганная рать,
своих кумиров и героев
посмевшая короновать.
Уклад – в Законе – безусловном,
не ведающем преград,
без милосердия к виновным
в погромной череде утрат…
В плену потерь и отлучений
чем непонятней, тем больней
страдал я от несовпадений
с душой, растерянной моей…
- 146 -
Хотелось бы о прошлом не слукавить

пока фитиль в лампадке не угас.
Так чувственна бывает наша память
Намёк один и всё, как в первый раз.
Переклички
Какое слово душное – Судьба!..

И трепетно… Предчувствие невнятно…
Но видится тончайшая резьба
из троп и грёз, сплетённых многократно.
Вместо пролога
Сквозь ночь и вьюгу, через тьму тупую,
по призракам, как из небытия,
я нёс свечу свою полуживую
к тому нетленному, в котором суть моя.
Ни рук, ни глаз, ни голоса, ни тени.
Дыханье божье – за поводыря.
Пред ним уже не раз свои колени
я преклонял, за всё благодаря…
- 147 -
И – полусветом, мглистые осины…

Позёмка подвывает за спиной
усталая. И сонный лик равнины
по сторонам, и он же надо мной.
Знакомый сруб часовенки. Седые
его венцы. Тут даже ветер тих.
И будто токи веют молодые
от этих стен, обогревая их.
И вспоминалось всё – одним обхватом.
И, этим чудом охмелев до риз,
моим приобретеньям и утратам
я открывал, казалось, театр реприз…
~:~
Сорок шестой! Сураж. В разгаре мая

был знойным день и шумным школьный двор.
Всем сердцем этой музыке внимая,
я счастлив был, судьбе наперекор.
И зачарованный невиданным, – впервые
был так единодушен первый класс!
Подарки, как награды фронтовые,
в строю вручали каждому из нас…
Цвела сирень, в жаре изнемогая…
Но что нам были те дурман и зной,
когда в руках, с неведомого края, –
душистый пряник с блин величиной.
- 148 -
И Ипуть!.. Как она издалека

нас обольщала томною прохладой.
В ней жил родник. Глоток из родника
казался нам не меньшею наградой.
Бегом, бегом по молодой траве,
через осинник – вниз, к манящим бликам!
С нагрянувшей свободой во главе
и с неуёмным, как мы сами, криком.
Был знойным день... И душен был закат,

и ночь без сна в испарине и смуте,
как обожжённый маем юный сад,
сгорающий на собственном дебюте.
И время – в никуда... И жар, и смрад,
и тени, что обугленные прутья,
и не вэдохнуть… И – рухнул звездопад,
как занавес, – за миг до перепутья!
Как яростен и неподатлив тиф...
Но что за странный лик за занавеской
на пол окна – невнятный негатив
какой-то, вдруг, полуистертой фрески?
И блеклый свет недвижимой луны,
ей вторило, – вне связей всех – отдельной
материей. Уж им опалены,
я чувствовал, края моей постели...
И неожиданней, чем даже звёздный дождь,
- 149 -
был голос мне – такой живой и ясный:

“Как ты, сынок? Я знал, что слухи – ложь”.
И вдруг, на полуслове, всё угасло...
И был рассвет, и – крик родных в сенях:
“Он просит есть...!” Лицо отца – с портрета.
Седые пряди, поцелуй в слезах…
И облака, и вишни в облаках
над запахами зреющего лета.
Потом походы были – на крыльцо.
И дальше – до скамьи, и – до калитки.
И ноги были налиты свинцом.
И сильных рук, и добрых глаз – в избытке.
И синь высокая, и звукам нет преград,
и звон лугов, и птичьи переклички...
(Я до сих пор, как сокровенный клад,
храню ромашек белые реснички).
Кончалось лето. Всё короче дни.

И сборы, и вопросы без ответа.
И дома тётушки любимые огни
оделись в тень какого-то секрета...
Потом, в тоске недетской, – по ночам,
я вспоминал, как плакал на перроне
как тётушкины тёплые ладони
не отпускали, гладя по плечам,
как тронулся назад вокзал
и было видно – там, у поворота
на Ипуть, свет какой-то замигал –
- 150 -
слабеющий, настойчивый сигнал,

с последних сил зовя к себе кого-то.
Дни вихрились под свежими ветрами –

то гневны вдруг, то ласковы до слёз.
Хотелось знать черёд их в этой драме –
хотя бы приблизительный прогноз. прогноз.
Промозглый, мутный коммунальный быт
послевоенной городской разрухи,
и верующий в чудо инвалид,
и дворник, одуревший от сивухи,
и серый лик обшарпанных дворов
с величественной тайной голубятен –
мой новый мир, в тревоге вещих снов,
был так же сложен, как и необъятен.
Что может детство предложить в ответ,
когда вдруг всё не так – всё мельче, уже?
И двор, как тот блистательный «регент»*,
вернувшийся, но не согревший душу.
Полуподвал. В углу – поленья дров.

Побитые и скользкие ступени.
Он тенью нисходил под этот кров,
как в ауру безумий и забвений.
* Регент – Алмаз-ХV111 век
- 151 -
Его Левоном звали. И в округе,

с Неглинной и до Кировских ворот,
гуляли сплетни о его недуге –
кривые, как дешёвый анекдот.
Никто не ведал – что он и откуда.

Всё в поиске каких-то важных встреч
бродил Левон... И – суды-пересуды
за слог, одежду, путаную речь!
Отшельником, в заштопанной шинели
вдоль улиц, переулков – день за днём
он всё бродил. А улицы шумели,
и искрились, и преломлялись в нем
неутомимой болью- перекличкой
о том непоправимом далеко,
где жизни “зэков” не дороже спички,
и где, быть может, дышится легко...
Он стал их призраком. Бывало у прохожих
просил, как милость, несколько минут:
– Прости, приятель, погоди… Быть может
ты объяснишь мне, не сочти за труд, –
как так случилось, что простой беседы
желанье странным стало? Где мосты...
– Что ты бормочешь, старый? Дармоеды
тебе в приятели, блаженные, как ты.
– Нет, ты меня не слышишь....
И опять
- 152 -
каких-то домогается он встречных

всегда одной лишь просьбою – призвать
поговорить о жизни скоротечной...
– Нет, не теперь. Но коли живы будем
мы встретимся, Б-г даст, и всё обсудим...
Но чаще так:
– О чём звонишь, окстись!
Ты слаб умом, иль просто так – зануда?
– Все мы одно... Постой, не горячись,
ответь мне только: почему, откуда
и чёрствости, и глухоты, подчас,
так много мы несём в себе – зачем?
И понапрасну тратим свой запас
душевных сил...
– Тебе бы в Вифлеем.
Но слушать бред твой мне уже невмочь.
– Господь с тобой ...
Его спасала ночь.
Лишь утра милосердные объятья
хранили сказку, где все люди – братья.
Март. Оттепель. Левон в толпе прохожих

шёл, сам себе о чём-то бормоча...
Был на усталого солдата он похожий –
того, что я над Ипутью встречал.
- 153 -
Тогда мы пронеслись в жаре и пыли

ватагой оглушительной к реке...
И мельком лишь – капот автомобиля,
военный – у колёс на рюкзаке ...
И захотелось быть к нему поближе,
быть может рассказать про май и зной.
А под ногами слякоть грязно-рыжая...
А где-то в небе промельк голубой.
Гул улицы, мельканье лиц и спин...

Шинель – хитоном, согнутые плечи.
Казалось, нет уж видимых причин,
способных отлучить меня от встречи.
Вдруг – над толпой – зрачки во все глаза!
И бас его: – “Ну, что ж ты врёшь, паскуда!”
И, будто выстрелом на голоса,
Левон кого-то выдернул оттуда...
...Багровый лик, подбитый мехом плащ...
Мах кулака… И я – клещом – под локоть...
Визг тормозов, как истеричный плач,
грязь мостовой, и кровь в лицо, и копоть...
Как долог день! И, словно вечность, – ночь.

Тяжёлый снег стекает с потных стёкол.
И льнёт к ним, льнёт, и пенится, и прочь
уносится от замутнённых окон.
- 154 -
Больничный плен – осмотры, перевязки.

Два дня мы с неизвестностью вдвоём
причудливые складывали сказки
про луг ромашковый, и звёзды за окном.
На третий – участковый “мент” Шевчук,
лучившийся от мартовских веснушек,
родной такой, как самозваный друг,
бесцеремонно втискивался в душу.
Он знал, он слышал мой немой вопрос…
И, наконец: – Левон сказал, что помнит,
как рядом с ним вдруг: кто-то произнёс
“Кем бы ты ни был, совесть не накормит”.
– Ты был неправ и в том твоя беда...
– Но это ж крысы и они – повсюду.
– Но в драку-то, зачем же? Никогда
не доверяйся, парень, самосуду.
– Их жаль вам, да? … Но где сейчас Левон?

Что было с ним, что стало – расскажите!
– Левон ещё вчера освобождён.
Ну и зануда ж этот небожитель...
Как высока была голубизна

в предвестьи новом наступленья лета!
Вот парк больничный. Вот уже видна
ограда грязно-розового цвета.
- 155 -
И там, где выход в суету и звон,

где город таял в теплоте и свете,
мне показалось – ждет меня Левон...
Иль тени этому виной и ветер?..
Как это больно ранит иногда,
когда всё мимо – ни строки, ни встречи...
Но, если и под солнцем – море льда,
что могут изменить там наши свечи!?
И всё же грел наивный фитилёк,
затрепетавший свежестью и волей.
В них видел я, как видят между строк,
невнятный лик назначенной мне роли…
Там будут явь, которую желал –
не миражей таинственные путы…
Вот лестница в его полуподвал,
дверь и порог высокий почему-то.
Я постучусь и, отворив засов,
Левон войти, взяв за руку, поможет,
свечу зажжёт, хранящей тайну слов,
которыми он обжигал прохожих…
Но – зябко, тускло в городе моём.
И свежесть без желаемого блеска.
И дождь уныл, и полусвет на нём,
как силуэт за зыбкой занавеской.
Но были Сретенка и двор наш продувной,

и быт его в полублатном укладе,
- 156 -
и в нём очарованье звука – “свой”,

и ни намёка об иной награде.
Двенадцатая осень. Пятый класс.
Признание Двора – без оговорок.
И дискант мой уже срывался в бас
после домашних мелочных разборок.
А дни недобры были, как метель,
как череда потерь и отлучений.
Всего хватало в их недоброте
среди открытий и несовпадений.
Я был уверен – мне достанет сил
отстаивать себя, друзей. Но, боже,
ты всё так круто вдруг переменил,
как будто что-то этим подытожил!
Их было четверо: – “Побудь, старик, чуток
вот тут на шухере. Уладим нынче дело...
Ты ж парень без булды – давно
не новичок.
Узнал - нет, Зойку-то? Как, сучка,
раздобрела!”
Двор, сумерки, сырые сквозняки,
в тревожных бликах суетные тени,
на тихих окнах света фитильки...
И только я, исполненный волнений,
предчувствий непонятных... Голоса –
сквозь форточку, отворенную настежь.
И занавески, словно паруса,
напуганные мартовским ненастьем.
- 157 -
Вдруг: гаснет свет, и звон, и женский вскрик,

и всплески рук короткое мгновенье...
Вот тот излом, тот судьбоносный миг,

неодолимый, как оцепененье.
И я не смог... А, значит – изменил.
От приступа ль неведомого чувства?
От чьей-то боли? От нехватки сил,
где так легко рождается безумство?
Тяжёлый камень – взрыв стекла... И брань:
– “Где, мать их в потрах, сучий тот оторвыш?”
И голос Зойки сзади: – “Переста ... ань...”
И по лицу мне кто-то бьёт – наотмашь…
Их было четверо. И приговор был строг.
И я тогда, от ненависти пьяный,
кого-то саданул стеклом меж ног,
не замечая собственные раны...
Нет, не было ни следствий, ни суда.
И мира не было – мы разошлись врагами.
Я стал учиться именно тогда
всё называть своими именами.
И только участковый “мент” Шевчук
ловил нас, с каждым проводил беседу
и раздавал “отбившимся от рук “,
как во хмелю, по пламенному бреду.
И тупо ныли руки – до плечей,
по вечерам после дежурной драки.
- 158 -
Двор стал чужим. И я опять – ничей

с упрямыми глазами цвета хаки.
И всем потерям, будто вперевес,
я часто вспоминал себя – другого.
И снились заводь Ипути и лес,
скамья, ступени ветхие, подкова...
... Как искрится вокруг скрипучий снег

Пушится в санках маленькая ёлка.
Там за часовней старенькой – ночлег,
и праздник наш, и тёплая светёлка.
И мы с Левоном у огня. Левон
рассказывает, как о чуде света,
мне о стихах опального поэта –
так, будто сам тем светом опалён.
Кончалось детство – всё короче день.
Как много их – вопросов без ответа!
Как будто тень какого-то навета
кружит над крышами. Неуловима тень.
~:~
Вместо эпилога
Февраль. Пурга. За снежной круговертью
без устали безумствовала тьма
Как дьяволица в страхе перед смертью,
слепая вовсе спятила с ума.
- 159 -
Рыдала в соснах, обжигала вьюгой,

сбивала с ног, с дыхания, с пути.
Тьма, как явленье адового круга –
ни разомкнуть, ни дух перевести.
И каждый шаг всё тяжелей и реже.
Остановись – и не сыскать вовек.
Казалось – вечный холод неизбежен,
Как неизбывен этот мрак и снег.
Ни рук, ни глаз, ни голоса, ни тени.
Дыханье божье – за поводыря.
Пред ним уже не раз свои колени
я преклонял, за всё благодаря…
И всё острей желанье обогреться,
там, где любовь – не слово в полкрыла,
где ни на миг не остывало сердце
от недостатка этого тепла!
И тьма сползала в мутные чащобы –
в их дальний шабаш. Робкий предрассвет
означил вдруг приствольные сугробы
и сотворялись снова свет и цвет.
Знакомая часовенка... Осины
о чём-то зашептались за спиной...
Светлеющей, завьюженной равнины
усталый лик предстал передо мной.
А где-то там, у зреющего края,
мерцающие призраки жилья,
с которым, как с родным, не уставая
душа перекликается моя!..
- 160 -
Из ваты ноги ... Плечи – лёд и камень ...

Уже без сил и слепнущий от слёз,
я улыбался, будто сдал экзамен,
свой самый трудный одолев вопрос.
Вздохнул рассвет... За заметью и стынью –
дымок над крышей, тёплый блик в окне.
Там стены пахнут мятой и полынью.
Там ждут меня. Там знают обо мне.
~:~
- 161 -
Стихи, которые должны были частью поэмы:
***
Всю ночь мела позёмка. А к утру

в высоком небе распушились звёзды.
И мельница на медленном ветру
поскрипывала в замети морозной.
Молилась женщина... Смиренно – тихо так.
У губ её чуть трепетали свечи.
Стучали ходики. И маятнику в такт
качались её согнутые плечи.
Калитка вздрогнула... И – чей-то силуэт...
Собачий лай. И – робкий стук в окошко.
И вот уж на пороге белый след
и пол в сенях усыпан снежной крошкой.
И, будто, нисходя к святым местам,
явилась благодать. Метались тени
испуганно по окнам, по глазам –
предтечей светлых слёз и воскрешений.
- 162 -
***
Полумгла, свеча безликая,
блики странные в окне.
Так уютно время тикает
на своём веретене…
В этих ритмах-равновесиях,
в судьбах, «Книге перемен»,
милосердье и агрессия –
коренной, по сути, ген.
А потери не окупятся
никакой, видать, судьбой,
даже если что-то сбудется,
даже если Б-г с тобой.
Так и будет – звёзд послания –
безответные лучи…
И, как будто в оправдание,
тихая свеча в ночи.
- 163 -
ФРГ. Дюссельдорф.
Рецензия к публикации
Стихи - молитвы
Удивительные стихи о времени, о счастье, о
горе, о судьбе. Стихи, что смело названы молитвой:
и это не метафора. Так оно и есть. Песня и молитва
- высшая поэзия; но здесь есть еще и мир видимый,
тончайшая живопись и звукопись, отражающая и
выражающая и дышащую трагедией реальность, и
бесплотное, крылатое Неизреченное:
"пока душа не осознала сроки,
а тень её, как ангел во плоти..."
Утро с его призрачными тенями; колдовской ту-
ман; нежное свеченье снега; Леонид Дынкин - ма-
стер полутонов, намеков, легкого дыхания. Но есть
и иная нота. Та, что внезапно ударяет колоколом
надо лбом, склоненным у дорогой могилы.
"Можно ль уйти от потерь и от крови,

если уже не считают потерь,
если не помнятся слёзы счастливые,
рядом со святостью селится страх?..
Спины тяжёлые, свечи пугливые
на участившихся похоронах..."
И все же молитва о свете, благодарственная и

полная любви, тихо звучит в приделах тьмы.
- 164 -
Ее шепчут горячие губы. И взгляд становится

благословением на царство. И музыке нет преград…
“…те крохи жизнетворные, скупые,

что иногда оправдывают труд –
немногим – тем,
которые поймут,
услышав там,
где глухи остальные. “
Елена Крюкова
Поэт, прозаик, профессиональный музыкант. Член
союза писателей России. Лауреат премии им. М.И.
Цветаевой. Лауреат международной премии И.А.
Гончарова.
Авторский проект в Издательстве Za-Za Verlag
(Дюссельдорф)
- 165 -
Заозёрная,16
Путевой очерк
“Наследовать достоин только тот,

кто может к жизни обратить наследство”.
Гёте, “Фауст”
Пролог
Сентябрь, подмосковный посёлок Немчиновка – время
и место встреч давних друзей – людей по характеру, ми-
ровоззрению, разных, но уже много лет объединённых
необходимостью этого, уже традиционного, тёплого и до-
верительного общения.
Дачный участок на краю посёлка. Старый, сруб под за-
порошенной листьями кровлей и небольшой сад с суту-
лыми, подбелёнными стволами. Просторная терраса
освещена сквозь редеющие ветви тихим вечерним сол-
нышком.
Марина, хозяйка дома – архитектор, художник, откры-
тый, бесконечно обаятельный человек.
– Каким всё более грустным становится наш сад, не
правда ли? – вздыхает она, – больше полувека ему. Но ка-
кая высокая мудрость в этой его стойкости, щедрости!..
- 166 -
И, как и прежде, Марина угощает нас яблоками, варе-

ньем из лесных ягод. Показывает новые альбомы с аква-
релями полевых цветов.
– Увы, теперь не нужно далеко ходить к ним. Всё
больше пустых земель, бурьяна и цветов, робких, как ви-
новатая улыбка. И всё какая-то назойливая тревога, тре-
вога…
И разговор наш неизменно уходит в заданную ею то-
нальность.
– Рукотворное опустошение, – добавляет мама Марины,
тихо и горько читая строчки Ахматовой:
“Мы знаем, что ныне лежит на весах
и что совершается ныне”.
Каждая встреча – событие! Неторопливо и в подробно-
стях делились мы каждый раз воспоминаниями, впечат-
лениями о местах, что, так или иначе, случалось посетить.
И где главным героями были мы сами.
Неторопливыми были беседы. Неоднозначными сужде-
ния. И какая-то единая печаль была в наших встречах. Но
она ещё не представлялась нам безысходной. Впечатле-
ния от общения с разными людьми, в разных местах
страны, очень схожие по звучанию, по душевному напол-
нению, давали нам повод так чувствовать и так оцени-
вать…
Ещё жила страна. Ещё как-то сводились концы с кон-
цами. В школах ещё пытались научить главным челове-
ческим понятиям. Ещё было кому учить. Живое слово
ещё слышалось, время от времени. Его ждали, оно было
в цене. Сегодня поприбавилось имитаций всякого рода,
что-то выхолащивается в душах человеческих, он всё
- 167 -
менее интересен, он всё чаще смотрит и не видит, слу-

шает и не слышит.
Уходят поколения, уходят созидатели, теряется сози-
даемое. И с ними нечто главное.
И, сегодня, вспоминая каждую нашу встречу в Немчи-
новке, наперекор новым поветриям и всеобщей разрухе,
всё настоятельней желание, как бывало прежде, нетороп-
ливо и подробно поделиться впечатлениями, воспомина-
ниями всего лишь о нескольких днях, подаренных мне
судьбой на Святогорской земле. О новых, где-то даже
неожиданных для меня ощущениях. И о том, что случи-
лось небывалое – погода на исходе бабьего лета, под стать
встречам с добротой человеческой, этому милосердному,
предосеннему теплу и самому духу заповедника. Всё чу-
десным образом совпало. То ли это награда непонятно за
что, то ли это некий аванс?
И я надеюсь, что кто-то, прочитавший этот мой очерк,
пусть на несколько минут, но станет мне единомышлен-
ником. И осветится душой от прикосновения к той благо-
датной ауре, в которой мне посчастливилось побывать то-
гда, много лет назад, на Святых Горах Пушкинского за-
поведника.
~:~
В тот год наша инженерная бригада долгие месяцы
трудилась над рабочим проектом больничного ком-
плекса на Воробьёвых горах. Трудилась, не считаясь ни
с личными нуждами, ни со временем, ни с какими-либо
другими обстоятельствами. Каждый день, как в бой.
К середине сентября многотрудный этап работы был за-
вершён. Накопившиеся отгулы мне предложили не пере-
- 168 -
носить на следующий год и потому, после обсуждения в

семье случившейся вдруг, возможности посетить запо-
ведник, я смог быстро оформить своё предстоящее отсут-
ствие.
И не было ни сомнений, ни колебаний, когда уже вече-
ром, в канун первого дня случившегося вдруг отпуска, на
гулком перроне Ленинградского вокзала, я восходил в ва-
гон скорого поезда Москва – Псков. Взошёл по его кру-
тым ступеням и будто начал отсчёт нового времени в
ином измерении…
Единственный сосед по купе – мужчина средних лет,

молчаливый, мрачный. Багрово-серое лицо, обветренное,
под плотной седеющей щетиной. Длинные, редкие, такие
же сизые волосы почти закрывают глаза. На приветствие
моё он ответил лишь тем, что молча вышел из купе и
долго стоял у окна в коридоре.
Поезд быстро набирал ход. Вот уже проехали пригород-
ные посёлки с редкими огоньками. Проводница собрала
билеты, предложила чаю. Сосед отказался. И после вто-
рого предложения – тоже. Я не пытался навязывать ему
своё общество. Достал книгу, прилёг.
– Дорожные разговоры не люблю, – только и сказал он,
вернувшись. Стал устраиваться, разглаживая на столике
газету. Достал из огромного рюкзака армейскую фляжку,
тушёнку, хлеб, огурцы.
Колёса стучали мелкой дробью. Мелькали в ночи
столбы электропередач, придорожные постройки, тускло
освещённые полустанки. Уснуть не получалось. Не-
сколько раз я выходил в тамбур покурить.
- 169 -
А сосед всё сидел за столиком, скрестив на нём руки.

Сидел, склонив голову. Исподлобья смотрел в ночь. Пил
и, иногда, что-то подобное улыбке появлялось на его
лице.
Под утро он всё же вышел из купе. Встал рядом, слегка
пошатываясь. Протянул мне потёртую фотографию. На
ней – молодая женщина и девочка лет шести-семи.
– Пять лет не виделись. Ангелы-хранители мои. Если бы
не они…, – глаза его как-то изнутри осветились, – скоро
моя станция. Поможешь с вещами?
Отворённый тамбур тут же заполнился холодной влаж-
ностью. Поезд медленно затормаживал, притираясь к
перрону, а мы уже выгружали на него две дорожные
сумки, перевязанные за ручки полотенцем, огромный
рюкзак, два мятых чемодана, какой-то бесформенный ме-
шок.
Порыв ветра, внезапно налетев, раскачал едва светив-
шие фонари над платформой.
– Спасибо, – прощаясь, протянул мне руку этот стран-
ный попутчик. И через паузу – только не понимаю-не
знаю, как жить-выживать … В нашем-то времени… В
нашем-то племени…
Ветер слепой и холодный продолжал трепать полу-
освещённое пространство. А из глубин этого дымного,
предрассветного полумрака, как мираж, робко двигалась
в нашу сторону, обхватив себя за плечи, невысокая фи-
гурка. То ли женщина, то ли подросток…
Поезд тронулся. И станция, с её странной постройкой в
стороне, и две человеческие фигуры на тусклой, продув-
ной платформе, медленно растворились в какой-то суме-
речной полуживой материи…
- 170 -
Часа через полтора, и я выходил из поезда в зябкое,

быстро светлеющее псковское утро.
Рейсовый автобус до Пушкинских Гор почему-то наше-
го поезда не дождался. Следующий – только после полу-
дня. Неправильно и очень грустно ждать, теряя драгоцен-
ное время, и приезжать в незнакомое место только к ве-
черним сумеркам.
Тихо, безлюдно. Я единственный сидел уже с полчаса
у дорожного разворота на автобусной остановке. Редкие
неспешные прохожие…
Но вот к вокзалу подъехал грузовик, остановился в
тени здания. Через несколько минут шофёр – крепкий
мужчина лет сорока, вышел из кабины, направился в мою
сторону.
– Если к нам, в Святые Горы, могу помочь, – предло-
жил он, улыбаясь.
– Да, да туда, к ним. Спасибо!
Сто двенадцать километров на юго-восток, – по ухаби-

стой дороге через холмистую долину с сосновыми и бе-
рёзовыми перелесками. И всюду, будто сопровождающая
нас, искрящаяся под восходящим солнцем, беспокойно
извивающаяся, весёлая речка Сороть.
Занятому своими мыслями шофёру, пассажир был не
интересен. Он смотрел вперёд, куда-то поверх дороги, и
только постоянно улыбался и курил.
– Домой или по делу? – попытался спросить я.
– Что? – с трудом оставляя свои счастливые грёзы, отве-
тил он. – Домой, домой! Наконец-то домой. Пять недель
- 171 -
болтался по дорогам. Но чтоб такие колдоё… добины...!

Не хватало бы ещё угробить мою “старушку” у самого
дома.
Переключился на вторую передачу, поехал осторожнее.
Некоторое время молчал и, не совладав видимо с чув-
ством, только и сказал, – Ты только посмотри, какая бла-
годать кругом, а....!
За медленным подъёмом и поворотом к перелеску, в
тени его, становилась всё более различима, тяжело и не-
торопливо идущая по обочине женщина. Две связанные
авоськи – через плечо. Поравнявшись с ней, шофёр при-
тормозил.
– И куда ж ты, землячка, такая смелая, пешком-то?
Женщина не останавливалась.
– Что, баба Мань, задремала что ли на ходу-то?
– Я те не Мань! Ты давай проезжай, давай. Не твоя за-
бота. Тоже мне! Ишь… Будет автобус, так подберёт, коль
надо.
– Кому ж это надо подбирать-то тебя?
Шофёр остановил машину. Молча вышел, взял у жен-
щины сумки.
– Не хочу, отдай! Уберись, говорю. Нету у меня денег,
чтоб с тобой тут… Отдай же, чертяка окаянный…
Но сопротивлялась она не шибко. Я стал перебираться в
кузов.
– Денег нет, это неправильно и очень даже плохо, – он
бережно приложил сумки к ящику под сидением, подса-
дил женщину на подножку, – Время-деньги.
- 172 -
С полчаса ехали медленно, тарахтя и переваливаясь на

ухабах. Но вот дорога пошла ровнее. Шофёр прибавил
ходу, и машина будто окунулась в насыщенный теплом
ветер.
Сентябрь в этом году запоздало и, как мне казалось, не-
хотя наполнялся основным своим содержанием.
“В тот год осенняя погода
Стояла долго на дворе …”
Время шло к полудню, и, чем ближе к завершению
пути, тем светлее и мягче небесная голубизна. И тем ярче
становилась картина преображения природы. И вот уж
она вспыхнула под этими мягкими лучами, одновременно
всей палитрой цветов и оттенков. И не оставила, казалось,
ни единой частицы лета ни на обширных территориях
скошенных и вспаханных лугов, ни на разомлевших в
этом исполненном света и покоя берёзах и липах, ни в
тесных палисадниках. Только разбросанным по сторонам
избам, каким-то задремавшим, унылым, было, видимо, не
до преображения…
При въезде в посёлок, шофёр высунулся из кабины:
– Я к заводу, ты со мной?
– Да нет, сойду, пожалуй. Спасибо!
– Тогда счастливо! Хорошее начало – добрая примета.
Дальше дорога поворачивала, наклонившись куда-то
вниз, и машина исчезла там, оставив после себя пыльное,
почти недвижное облако.
Двадцать шестое сентября… Святогорская Земля, пахну-
- 173 -
щая стернёй и хвоей, встречала меня своим осенним ве-

ликолепием! Бабье лето почти в канун октября должно
было быть уже на исходе, но оно – мягкое и улыбчивое,
распахнувшееся во всё видимое пространство, похоже, и
не собиралось прощаться.
Я входил в городскую околицу, окружённую начинаю-
щими редеть кронами, где старинные и совсем ещё моло-
денькие сосны соседствовали с липами в багрово-оранже-
вых и желто-зелёных одеждах, кряжистыми высочен-
ными берёзами, светящимися на самом верху нежной по-
золотой. На улицах редкие прохожие. Слегка присыпан-
ные желтизной тротуары и мостовые. Что-то томило, не
отпускало долгое время. Будто случайно заглянул я за
краешек своей страницы из Книги Бытия. Но постепенно
это странное чувство ушло, растаяло, оставив всего меня
наедине с этим заблудившимся во времени простран-
ством.
“Я здесь, от суетных оков освобожденный,
Учуся в истине блаженство находить”.
Нужно было где-то и как-то найти место для остановки.
В своих личных поездках я всегда предпочитал казён-
ному укладу частные дома. А в этот раз ещё и потому, что
хотелось быть ближе к дороге, которая привела бы прямо
к заповедным местам. Это северная часть городской окра-
ины – совсем недалеко.
Время – полчаса пополудни. Высокое небо с редкими
прозрачными облачками. Запах сена и сладковатый по-
чему-то вкус тёплой пыли от проехавшего мимо велоси-
педа. Тихие и угрюмые деревенские избы с палисадни-
ками. Присыпанные мелкой листвой черепичные и рубе-
роидные кровли. Трубы – кирпичные со ступенчатыми
- 174 -
карнизами, добротные, внушительные, гарантирующие

их хозяевам тепло и уют. Но как-то странно неподвижно
и уныло вокруг. Только лёгкий дымок из труб и где-то ле-
нивые переклички дворняг. Тихо, томно. Кроме того ве-
лосипеда ни единого встречного.
Просёлок повернул к перелеску. Там, у ближних к
нему домов, стали слышны голоса. У одного из них, в не-
скольких метрах от дороги, двое мужчин лет тридцати,
один повыше, другой меньше ростом, но пошире в пле-
чах, распиливали двуручной пилой толстое бревно, лежа-
щее на высоких козлах. Несколько таких же бревен – у
ног.
Я сошёл с дороги, прошёл по жухлой, запорошенной
опилками траве. Поздоровался.
– Ну, что...!? Что вы всё ходите тут опять…!? – жёстко
и надрывно прозвучал встретивший меня монолог. Ви-
димо, я походил на кого-то из местных.
– О, где ж ты, где, мой боже милосердный? – едва
взглянув на меня, продекламировал высокий и как-то
странно засмеялся, закинув голову назад, – закончится
это когда-нибудь, а? Ну что же это за наказание-то нам
такое?
Мне стало не по себе. Уйти – не уйти? Но – стоял и ждал
возможности обратиться к ним снова, не понимая, что
происходит.
– А ведь чуял я, Сань, не оставит Матвеич нас в покое,
– продолжал высокий, теперь вот и ходока к нам... а сам
давеча сказал – что? Помнишь? – он развёл руками, – Ну,
я не знаю... Какими ещё словами, скажи мне, Сань, можно
объяснить этому зануде – нельзя нам иначе – не получа-
- 175 -
ется. Никто вот это, – он пнул ногой бревно, – не сде…

ла…ет! Вроде уже, понятно всё рассказал, ан не…ет,
сно…ова – по нашу душу!..
– Поспеши-ка ты, земляк, – обратился он ко мне, – пере-
дать нашему с тобой дорогому Матвеичу, что нам тут, по-
всему, видать, нет замены. Иди, давай и передай. И пусть
не подсылает за нами больше никого. Вот так вот…
– Но я не за вами, я к вам….
Тяжёлая затяжная пауза...
– Час от часу… – пробубнил высокий, не глядя на меня.
Он тяжело вздохнул, вытер ладонью лоб, медленно вытя-
нул пилу из бревна, облокотил её о козлы. Саша обошёл
их, встал рядом, сдерживая смех, взглянул на товарища.
– Дим, ты ночами-то, хорошо спишь?
– Да, пошёл ты…
И, очнувшись будто, – Здрасте, здрасте! – произнесли
они, наконец, и с любопытством, но уже спокойно и доб-
родушно поглядели на меня.
– Вот так вот у нас! – улыбнувшись, по-свойски, начал
Саша, – а иначе – никак. Да ты не смущайся. К нам, гово-
ришь! Заблудился или ищешь чего?
– Ищу. Остановиться хотелось бы где-то тут недалеко,
дней на восемь. Может, посоветуете, что?
– Останови…иться? – недоумённо переспросил высокий
и вопросительно поглядел на Сашу. Поднял с травы
куртку, достал из кармана спички, пачку “Прибоя”.
– Отчего же не посоветовать, – вступил в разговор
Саша, – может и посоветуем, – присядь-ка тут с нами, от-
дохни, – указал он на бревно, – вот покурим, подумаем.
- 176 -
Найдём может кого...

Закурили – не торопясь, степенно, соблюдая привыч-
ный ритуал. Стали знакомиться. Высокий назвался Дмит-
рием.
– Александр, – театрально с придыханием объявил
Саша.
Расспросили, откуда приехал, чего надо, чем вообще за-
нимаюсь. Слушали внимательно, не перебивая. Но всё же
видно было, разговор этот им – не ко времени. И потому
не с руки как-то мне было просить их что-то рассказывать
и о себе тоже.
Позже я узнал, что познакомились Александр и Дмит-
рий в армии, где служили в одном гарнизоне и что по-че-
ловечески объединила их не воинская служба. Другие
жизненные заботы сделали их единомышленниками.
– Сань, отведи-ка ты гостя нашего к Павловым, – ре-
шительно заключил Дмитрий, – да быстрей назад. Надо
бы управиться, раз уж погода так нынче раздобрилась.
Прям-таки разомлела.
Он поднял топор, вонзил его в лежащую под ногами
чурку и поволок её к свежему, некрашеному ещё штакет-
нику.
А Саша и я вышли на разбитый просёлок с колеями, на-
полненными тонкой, топкой пылью. Он снял с пояса
фляжку, – хочешь глоточек? Скажу тебе, как гостю, мы
тут на кураже, да на нервах всё. Как псы лаем на кого ни
попадя, – будто извиняясь, начал он. Казалось бы, одним
и тем же живём, понимаем друг друга вроде бы. Только
вот изменить хоть что-то не у всех и не всегда получается.
Это я о нашем председателе. Трудно ему, я знаю... – он
- 177 -
опять глотнул из фляжки, – да ты не косись, это чай креп-

кий.
«А с Ильей Павловичем Павловым я давно знаком, –
сказал Саша, как-то даже выпрямляясь, — его в городе
многие знают». Все печи тут, как дети его. Большой ма-
стер. И с Настей, женой его, тоже конечно знаком – с са-
мого детства, почитай, – насколько себя помню. И он, и
она, глядеть со стороны, люди всеми уважаемые. А вот
дружбу водить с ними как-то не очень хотят. Сторонятся.
Блаженные, говорят. Иные, что тени серые, да без поня-
тий, да всё с дурью какой-то, а вот привечают тех почему-
то больше. У нас с Димой на это свои соображения. Этих
Павловых ничем никакое жлобьё не ухватит.
Вот так вот. Чистые как дети. Хорошие люди. И через не-
сколько шагов добавил, – может, оттого и бедные, что хо-
рошие!
– А вы с Дмитрием...?
Саша посмотрел на меня с усмешкой, – побудешь у
нас, оглянешься – поймешь может чего. Ты ж не с луны к
нам…
Некоторое время шли молча.
– Вот так вот, от слов, что забываются, полегчает ино-
гда, – глядя перед собой, произнёс Саша, – и позволить их
себе не часто получается. Далеки мы друг от друга, хоть
и живём рядышком. Иногда выпьешь, так и – легче.
Вскоре остановились против бревенчатого дома, где не-
большой палисадник был отгорожен от другой его части
редкими кустиками вялого шиповника. По одну сторону
крыльца, чуть поодаль от него, – две яблоньки с несколь-
кими плодами на верхних ветвях, по другую – берёзка.
- 178 -
Четыре вскопанные грядки. На предпоследнем венце се-

рого усохшего сруба – табличка: ул. Заозёрная, д.16.
– Тебе повезло, что нас встретил, – сказал Саша.
Я остался на дороге, а Саша направился к калитке, ви-
сящей между столбиками в сквозной бледно-зелёной
ограде. На крыльцо уже выходила пожилая женщина в
длинном сером, с жёлтыми цветочками платье. Седые, с
бледной голубизной волосы. Только часть их была за-
брана сзади в пучок, остальные же светились вокруг го-
ловы под солнечными бликами, как прозрачное облачко.
Женщина поправила на плечах розовый платок, при-
гладила волосы лёгким жестом. Она улыбалась навстречу
нам. Глаза её светились уютным и тёплым покоем.
– Постояльца возьмёшь на недельку, Настя? – спросил
её Саша, не здороваясь, – Первый раз в наших местах.
И, не дожидаясь ответа, со словами: – Извините все, то-
роплюсь я, – повернул к выходу.
– Саша, да постой же ты!
– Увидимся ещё, – откликнулся Саша и, оглянувшись
уже на просёлке, помахал нам рукой и что-то, видимо,
сказал, но лай соседского пса заглушил все остальные
звуки.
Странно, но хозяин, что стоял рядом, не старался унять
его.
Заметна была лёгкая растерянность хозяйки. Не-
сколько мгновений мы стояли и смотрели друг на друга.
Лай умолк.
– Заходите, – позвала она, – ну, что ж вы на дороге-то!
И пошла мне навстречу, взяла за руку, ввела в дом.
– Илюша, иди-ка сюда, гость у нас – засуетилась она.
- 179 -
В комнату вошёл небольшого роста седой, плотного

сложения мужчина, лет шестидесяти. Газета в руках. Не-
бритый. Тонкий оранжевый свитер с закатанными рука-
вами.
– Илья Павлович, – представился хозяин и протянул мне
свою жёсткую, жилистую руку.
Я назвал себя, с удовольствием отмечая спокойный, неза-
тейливый приём. Моя ладонь, будто детская, утонула в
глубоком, осторожном пожатии хозяина.
– А меня можно просто – тётя Настя. Я так привыкла, –
уже менее взволнованным, мягким голосом сказала хо-
зяйка, – клади ка вот сюда свой рюкзачок, – и она пока-
зала на место за занавеской в углу комнаты. Там стоял
топчан у окошка в палисадник. Потёртый коврик на топ-
чане, подушка под белой узорчатой накидкой. Светло, чи-
сто. Только на стене у занавески слегка запылённые две
полочки с книгами: Четыре маленьких томика Пушкина,
потёртый том старинного издания “Былое и Думы, (Гер-
цен – так неожиданно – здесь!), Тур Хейердал, “Путеше-
ствия Ганзелки и Зигмунда”, Александр Грин.
На пустой-верхней – одинокая ученическая папка для
тетрадей, перевязанная резинкой и придавленная камеш-
ком.
– Отдохни пока с дороги. На дворе умыться можно, –
предложила тётя Настя, – вода у нас с колодца – мягкая,
чистая. И не надо стесняться. Располагайся. Скоро обе-
дать будем. Она подкашливала изредка в сторону, подно-
ся пальцы к губам.
– Спасибо, тётя Настя! (из каких тайников памяти – эти
глубокие чистые глаза?)
– В добрый час! – вздохнула хозяйка.
- 180 -
Так я поселился в этом светлом доме у людей, о которых

до сих пор вспоминаю с непроходящей нежностью.
Странные, незнакомые чувства посещали меня. И так
много вопросов – сразу!
И не хотелось оставаться дома. Надо бы выйти, до тем-
ноты как-то осмотреться, начать знакомство…
Перешёл просёлок, спустился по тропке к маленькому
пруду недалеко от укрытого густой зеленью одинокого
дома. У пруда скамейка. На ней трое в забелённых чем-то
спецовках. На товарном ящике – остатки закуски, пустая
бутылка на траве.
– Эй, – увидав меня, крикнул один из них, молодой со-
всем парень. Будто загребая воздух рукой, он требовал
подойти, – Давай-ка сюда, заворачивай, давай... – Он под-
нялся, с трудом облокотясь о плечо товарища, протянул
ко мне обе руки, – “…Я не хочу печалить Вас ничем…”.
Поднимем вместе дружескую чашу…
Вскоре тропка привела на широкую улицу с мостовой в
ухабах и трещинах. Пройдя по ней немного, я увидел, как
на высоком холме светится под заходящим солнцем Со-
бор Святогорского монастыря.
Навряд ли нужны какие-то особые слова, напоминаю-
щие о том, что значит для всякого просвещённого чело-
века — это место…
Первое утро – тихое, яркое… Я поднимаюсь по ступе-

ням из бугристого неотёсанного гранита, с букетиком бе-
лых астр, к стене Успенского Собора, где во вьюжном
- 181 -
феврале 1837 года стоял гроб с телом Александра Серге-

евича.
Как обожжена была душа его? Знает ли кто на самом
деле об истоках этой боли? А может быть, он просто
устал жить в тех невыносимых условиях – непомерные
расходы, долги, отсутствие публикаций… Только – до-
гадки по отрывкам, чудом сохранившихся, из сожжённых
им “Записок”.
Эти бесконечные домыслы!..
И можно ли абсолютно доверять исследователям,
утверждающим, что Наталья Николаевна “прококетни-
чала в Свете жизнь своего гениального мужа”? Но, что
памятник, поставленный ею на его могиле, она посещала
регулярно до конца жизни, слава Богу, не подлежит со-
мнению.
И вот я – перед памятником, на котором золотом выпи-
саны имя, даты рождения – гибели.
Множество живых цветов на ступенях гранитного цо-
коля. И под стать этому многоцветию, вкруг холма, вечно
живая живопись просторов с широкой долиной, петляю-
щей по ней речкой, перелесками, редкими избами вдали.
А сейчас в эту тёплую сентябрьскую пору – ещё и стога-
стога, и усталое осеннее солнце, и по-летнему розовею-
щие облака над многоликой, покойно-тревожной и стран-
ной какой-то неподвижностью.
“Унылая пора! Очей очарованье!”
Отчётливо было видно село Михайловское, куда после
исключения из службы был направлен Пушкин под
надзор местного начальства. Совсем рядом – Савкина
горка, Петровское.
- 182 -
Много прочитано и ещё больше передумано. А в тот

день я не в состоянии был отделить переживаемое от пе-
режитого.
Спустившись в долину, обошёл холм, на котором вели-
чественно возвышается Собор, побродил по пустынным
перелескам с явно обозначенной прозрачностью, по изви-
листому плоскому речному берегу, поросшему диким ку-
старником. Течение реки тихое, едва заметное. И – высо-
кое небо с темнеющими облаками. И дальний звук трак-
торов с полей.
Только в начинающие густеть сумерки я повернул к
дому. Сделав небольшую петлю, прошёл по центру
посёлка. Там – навязчивые, ярко освещенные плакаты и
лозунги, призывающие горожан к патриотизму и ответ-
ственности, портреты первых лиц. У тусклой витрины за-
кусочной шевелилась небольшая, молчаливо мрачная
толпа. В небольшом скверике дворник сметал со скамеек
и газонов накопившийся мусор.
Быстро темнело. К знакомому прудику подошёл уже в
темноте, поднялся по еле различимой тропке, вышел на
дорогу. Лучистые звёзды разгорались в подсвеченном
ими ночном бархате. В их плотном окружении молодой
месяц казался особенно торжественным. Подходя к дому,
различил силуэт тёти Насти. Она стояла у калитки. Све-
тились окна. А в доме дожидался ужин – молоко, творог,
душистый домашний хлеб. Тётя Настя присела рядом, и я
за вечерней трапезой рассказывал ей о накопленных за
день, первых своих впечатлениях. Тихо вошёл Илья Пав-
лович. Сел в стороне. И стал слушать, иногда что-то до-
бавляя, прежде мне, якобы, неизвестное. Медленно, рас-
тягивая слова, рассказал, что слышал от кого-то, будто
- 183 -
Александр Сергеевич, живя тут в Михайловском, пере-

одевался мужиком и шёл на ярмарку, что устраивали в эту
пору у стен монастыря.
– Его здесь ника…ак не забывают, – с гордостью заметил
Илья Павлович – не то, что где-то там, в толчее, да шуме.
– Дай-то, Бог, – с сомнением отозвалась тётя Настя.
Второе утро я встретил ещё раньше – с петушиной по-

будкой. Вышел на крыльцо. Подостывший за ночь воздух
тут же обернул тело в свою колкую зябкость. Сошёл вниз,
присел на ступеньку, закурил. Прозрачный туман поблес-
кивал на тёмной траве по обеим сторонам широкой до-
рожки. Утренние сумерки заметно рассеивались. Небо и
сегодня обещало быть светлым, высоким.
Напротив дома, на просёлке, остановилась женщина с
тележкой. Свернула к нашей калитке. В тележке бидон,
покрытый белой серпянкой. Подкатила к крыльцу.
– Доброе утречко, – изучающее разглядывая меня, по-
здоровалась женщина, – Настя дома?
А хозяйка в тёплом платке на плечах уже выходила на
крыльцо с двумя трёхлитровыми банками в авоськах.
– Здравствуй, Аннушка! Что нынче раньше-то?
Аня пожала плечами в ответ. Открыла бидон, наполнила
через марлечку каждую банку до верха горлышка, – гость
у тебя… Может, больше надо?
– Поглядим. Другой раз может и больше. Спасибо.
Слава богу, кто-то да заглянул к нам. Вот и вы зашли бы,
когда, так вот по-простому бы?
- 184 -
– Зайдём. Витю-то опять услали. Всем всё надо срочно

да срочно. Будто война, не дай Бог. Вот вернётся с рейса,
тогда уж...
Тихое солнце заливало стволы берёз и сосен мягким

светом. Утро почти совсем вытеснило сумерки.
Тётя Настя протянула мне одну банку, держа её ладо-
нями у донышка – потрогай, молочко-то тёплое ещё. Пой-
дем, выпей-ка парного стаканчик.
– Спасибо, с удовольствием. Я ведь с детства не пил пар-
ного. А запах-то, какой душистый! Будто при мне надо-
или.
– Только-только, почитай. Заметил, парок аж? Давай-ка
в дом, прохладно нынче, – и закашлялась, отвернувшись.
– Аннушка подружка моя давняя. Недалеко живет, – ува-
жительно продолжала тётя Настя, километра два отсюда.
Она везёт сначала нам, а уж на обратной дороге осталь-
ным. Который год, да два раза в неделю. Плату никак
брать не хочет. Я-то знаю, почему, а всё одно неловко
как-то. Славная женщина Аннушка. Натерпелась она, не
приведи господь. Погорелица. В 48-м приехали в наши
края. Дети малые. Стали строиться понемногу. Илюша
поставил им печку. Денег за работу не взял. С кого там
было брать-то! Испуганные какие-то были. Нелюдимые.
Обжились, купили тёлку. Вот и стала Аннушка возить
нам молочка. Моя Нина, почитай, тоже на том молочке
выросла. А вот и хозяин!
– Илюш, может, выпьешь на этот раз свежего да тёпле-
нького?
– Нет уж! Я погодя. С погреба оно душевнее как-то.
– Ну, да, да. На всё у тебя свои понятия.
- 185 -
– А то у тебя всё, как у людей, – усмехнувшись, глядя

исподлобья на жену, ответил Илья Павлович.
Он напился воды с кружки, что стояла на лавке. Опу-
стился на порог. Стал закуривать.
– Много нас поприезжало в эти края. Даже фамилию ме-
няли, так нового хотелось. Рассказывали, будто кто-то
взял фамилию Тоболенец. Зачем, не знаю, не спрашивал.
А ведь так прежде село наше называлось. Вот так вот!
Тётя Настя позвала к столу. В миске блестели капель-
ками влаги свежие овощи. В чугунке золотилась, только
что с печки, картошка. Рядом – хлеб с тёплой корочкой.
Казалось, даже стены излучают этот душистый запах.
А на дворе всё светлее, солнечней. Утренняя влажность
совсем испарилась в тёплых лучах, и где-то иволга своей
вдохновенной флейтой приветствовала начало нового
дня. И эта осень, словно наперекор чему-то затянувшаяся,
страстная, продолжала властвовать над всем её простран-
ством.
“Легко и радостно играет в сердце кровь,
Желания кипят –
я снова счастлив, молод…”
И неизменные осенние атрибуты – тихо опадающая по-
желтевшая листва и налетающий, изредка, порывистый
ветерок, не вызывали у меня сопутствующей им грусти.
Поражала весёлая ярость, с какой природа расцвечивала
себя в уходящие сентябрьские дни под суетливые птичьи
диалоги, шелесты ветра в оврагах, шорох сухих листьев
под ногами. «Священное зарево мёртвой листвы”, писал
кто-то из поэтов нашего поколения.
- 186 -
Какая-то гипнотическая энергия была заложена в окру-

жающем меня пространстве. Северу всегда свойственны
особая щедрость и торопливая нежность. Быть может, из-
за краткости времени, необходимого земле для созрева-
ния.
В это утро была мне дорога в пять километров на север
– до Михайловского – в “...приют спокойствия, трудов
и вдохновенья”. А там, совсем рядом, не больше пятна-
дцати минут по утоптанной тропке – Савкина Горка на
когда-то укреплённом берегу Сороти.
И – я вступаю в это заповедное место. И уж ничего кро-
ме... Только этот парк. И высокое ясное небо. И вообра-
жение... И, эти, ещё неведомые слуху, но уже возникаю-
щие во мне ритмы. Они всё различимее, и я, будто читаю
где-то и кем-то давно написанное о том, что сам сейчас
вижу и чувствую:
В глазах и в сердце – явь долгожеланная: В тенистой
тишине осенний парк. Имение матери на взгорке. Пруд
под ним… Повсюду тайна, томность, старина. И чей-
то дух, с недвижных облаков, незримо опускается на...
“остров уединения”.
Быть может, такой же тихой и светлой осенью вспоми-
налось здесь Александру Сергеевичу приближавшаяся
дата окончания лицея, о посещавшие его друзьях.
“Кто долго жил в глуши печальной,
Друзья, тот, верно, знает сам,
Как сильно колокольчик дальный
Порой волнует сердце нам”.
И эти встречи:
- 187 -
“Троих из вас, друзей моей души,

Здесь обнял я. Поэта дом опальный,
О, Пущин мой, ты первый посетил;…”
***
“Ты, Горчаков, счастливец с первых дней,
Хвала тебе – фортуны блеск холодный
Не изменил души твоей свободной:
Всё тот же ты для чести и друзей”.
***
“И ты пришёл, сын лени вдохновенный,
О, Дельвиг мой...”
Почти физически ощущаемая, аура…!
Как чувственна бывает наша память! Намёк один, и
всё, как в первый раз.
Каждое свидание с Пушкиным – как в первый раз.
Нескончаемая ворожба. И именно здесь летом 1825 года
была написана “Сцена из Фауста”. Первая строчка –
“мне скучно, бес”.
Считается до сих пор, что “Фауст” – “альфа и омега че-
ловеческой мысли”. И что только Пушкин смог отклик-
нуться на неё в полной мере.
И, буквально в часы восстания на Сенатской площади
– “Борис Годунов”. Странным сближением называл
Пушкин это обстоятельство.
- 188 -
Сюда же, летом 1826 года, пришло запоздалое известие

о смерти неизменно дорогой его сердцу женщины. “Него-
циантка молодая” – так назвал её тогда Александр Серге-
евич.
“Твоя краса, твои страданья
Исчезли в урне гробовой.
Исчез и поцелуй свиданья…
Но жду его: он – за тобой…”
Принимаю на веру всё, что читал об этой женщине:
Амалия Ризнич – родом из Флоренции. Молодая жена
одесского купца – стройная, с пламенными глазами, с ко-
сой до колена, всегда окружённая поклонниками.
“Не знаешь ты, как сильно я люблю,
Не знаешь ты, как тяжко я страдаю”.
В мае 1824 года, когда она уезжала в Италию для по-
правки здоровья, он писал:
“В час незабвенный, в час печальный
Я долго плакал над тобой”.
А узнав, что некто тут же поехал за ней следом:
“Так вот кого любил я пламенной душой
С таким тяжёлым напряженьем…!”
Но эта весть – даже эта весть, вскоре стала казаться ему
лишь призраком рядом с известием о друзьях, казнённых
в Петербурге этим летом...
А совсем недалеко, в Тригорском – утешительное раду-
шие обитателей дома Осиповых. Младшая дочь хозяйки,
Мария, вспоминала, как в том же году – 3-го сентября, ти-
- 189 -
хим погожим вечером, долго гуляли они все вместе, про-

вожая Александра Сергеевича в Михайловское.
А в это его отсутствие приезжал нарочный с предписа-
нием явиться в Москву.
Следствие продолжалось…
Может быть, тогда и были сожжены почти все “За-
писки”?
А вскоре, что у всех на устах и памяти, описанная не
однажды, – встреча Пушкина с Николаем, после которой
царь, рассказывая, как он “нынче долго говорил с умней-
шим человеком России”, добавил: – с поэтом “нельзя
быть милостивым”.
Многое, связанное здесь с памятью об Александре Сер-

геевиче, восстановлено старанием и любовью славного
хранителя этих мест, Семёном Степановичем Гейченко.
Это не только Михайловское.
“Овеществлённая память” – так сам он называл запо-
ведник. Мне повезло видеть и слушать его. Седой, худо-
щавый, с палочкой в руке. Всегда приветливый.
О Пушкинском заповеднике нет нужды рассказывать
подробно. Это лучше всех сделал сам Семён Степанович
в своей книжке, которая так и называется «Пушкинский
заповедник».
Мой дед, очень верующий человек, то и дело повторял,
что все мы – дети Творца. И обязаны быть подобны ему,
несмотря на все беды на нашу голову. И сохраниться. И
помнить! И это всё должно составлять основу присут-
ствия на земле человеческого племени. А тот, кто живёт
иначе – безбожник.
- 190 -
Савкина горка. Небольшая экскурсионная группа у по-

черневшей от времени бревенчатой часовни, тесным
кружком внимательно слушает рассказ экскурсовода о
попе Савве, что поставил здесь на вершине в начале 16-го
века каменный крест в честь павших воинов. Какая увле-
чённость в рассказе этого пожилого человека!.. Интона-
ция, подробности.
Тихо подхожу и с удовольствием присоединяюсь к экс-
курсии.
Когда группа с сопровождающим погрузилась в свой
автобус, отъехала, я подошёл к экскурсоводу. Предста-
вился.
– Пётр Гаврилович… Очень приятно, – ответил он.
Вот так, накоротке, мы и познакомились. Обратно шли
вместе, говорили о заповеднике, о стихах. За стайкой до-
мов, в стороне, у перелеска, он предложил присесть пере-
дохнуть. Мы устроились в прозрачной тени на недавно
поваленном дереве – ещё с листьями.
Я предложил свою “Шипку”.
– Спасибо, недавно бросил. Но запах этот мне не ме-
шает. Курите, не смущайтесь, – Пётр Гаврилович достал
из внутреннего кармана куртки фляжку. Сделал пару
глотков, – Ну, вот…, а вода-то закончилась.
Минуту-две сидели молча.
– Хочу признаться, – начал Пётр Гаврилович, – мне
близки и понятны душевное состояние и настроение, что
привели вас сюда одного, неорганизованного. И, похоже,
уклады здешние вам тоже не безразличны. Вот и подума-
лось, добавлю-ка и я в вашу копилку что-то из нашего
здешнего бытия… – До недавней поры, – продолжил он,
- 191 -
– я работал тут недалеко учителем литературы в старших

классах. Директором нашей школы долгое время был та-
лантливый человек, мой задушевный давний приятель,
Семён Аркадьевич Земский. Неоконченное филологичес-
кое образование. Инвалидом вернулся с войны. Пытался
продолжить образование. Не взяли. Что-то не сложи-
лось!? Но школе такие люди, ой, как были нужны. В те
годы особенно. Нужен был хваткий человек, увлечённый
и порядочный. Непросто было держать и коллектив, и хо-
зяйство. А он держал. На достойном, по его понятиям,
уровне. «Этот край, – говорил он, — особо обязывает…»
Но, видимо, не всех. Администрация посёлка, партийные
организации, особенно последнее время, считали, что
вправе нас корректировать и во всё вмешиваться.
После очередного крупного разговора с властью и слов,
будто он внедряет тут свои еврейские порядки, сердце не
выдержало.
Пётр Гаврилович сорвал влажный лист, обтёр губы.
– На похоронах – сотни. И ученики, и родители. Цветы,
слёзы. Приехала милиция – стояли в стороне, наблю-
дали…
Я замещал его некоторое время. А вскоре директором
нашей школы назначили молодого человека, окончивще-
го партийную школу.
О, как я старался удерживать наш устоявшийся уклад,
дабы, не дай Бог, не снизить планку! Новый директор, ре-
шив сделать школу показательной для области, начал с
реформ, которые стали постепенно, как сорняк, уничто-
жать прежние посевы. Конфликт был неизбежен – вопрос
времени.
Под предлогом систематического срыва учебного про-
цесса меня уволили. Ученики организовались, пытались
- 192 -
защитить – не помогло.
Петр Гаврилович достал платок, вытер покрасневшее от
волнения лицо.
– Уволили… И я, неожиданно даже для себя, перестал
бороться. Возможно, потому, что меня всё же убедил тот
исторический опыт, о котором мы часто спорили с Семё-
ном Аркадьевичем. Он считал, что просвещение – перво-
степенная задача государства, его населения. Иначе об-
щество деградирует. А я настаивал на том, что каждый
сам себе должен выбирать образ жизни.
И выбрали... Всё, что угодно, только не просвещение.
А как с этим бороться? Хотелось исчезнуть, уйти куда-
нибудь в глушь, в недосягаемость, раствориться в каком-
то ином пространстве... Не смог. А как же любимые, не-
обходимые мне люди? Как без них? Такие дела...
Голос становился всё более тихим. А вести от своих
учеников, увы, я больше воспринимаю, как голоса с дру-
гого, чуждого мне берега. Но всё равно, очень мне беспо-
койно за них.
– Здесь я, вот уже второй год, – продолжал он после не-
большой паузы, – когда туристский сезон близится к за-
вершению и основной штат разъезжается по отпускам,
меня приглашают поработать – до октября. А какая в это
время работа! Вот сегодня эта короткая экскурсия. И
всё…
Пётр Гаврилович опять замолчал и вдруг горько усмех-
нулся каким-то своим мыслям, – всё вспоминается село
«Горюхино». Не странно ли? И в то же время – вопреки
всему, совсем рядом – божественно высокий дух. Какие
контрасты, какой диссонанс?
Пётр Гаврилович встал, прошёлся немного, уняв волне-
- 193 -
ние. Осветился улыбкой.

– Вот радуюсь этому светлому дню, встречам. А какую
нынче чудесную осень дарит нам природа! Живу тем, –
заключил он, присев снова рядом, – что пока не покинуло
меня благо наблюдать и слышать, пока рядом друзья и
близкие, я могу причислять себя к счастливым людям. Не
блаженным, нет – счастливым.
Вот и тише стала моя боль. Но, утомил я вас, наверно. А
меня наверняка заждались дома. Пойдёмте.
– Спасибо, Пётр Гаврилович, за встречу, за рассказ.
Уклад ли ваш, образ жизни ли – как угодно, далеко не
здешнее явление, к сожалению. Эта боль знакома многим
из нас.
– В вашу копилку. Может быть, пригодится, не вам, так
друзьям… О....о! Посмотрите туда. Видите, мотоцикл?
Похоже, это дочь моя. Я же говорю, беспокоятся. Мы
подвезём вас…
– Спасибо, не нужно. Для меня время не позднее. Каж-
дый час на здешнем приволье дорогого стоит.
– Это верно! Ну что ж! Может, будет мне ещё работа, и
мы встретимся где-то тут снова. Есть несколько дней до
отъезда. Дочь мою приглашают в Ленинград преподава-
телем в художественном училище.
– Поздравляю вас обоих. Успехов ей. Я тоже уезжаю
скоро. Всего вам самого доброго, Пётр Гаврилович. Ещё
раз спасибо.
На мотоцикле с коляской – молодая женщина. Она не
сняла очки, не заглушила двигатель. Пётр Гаврилович
что-то прокричал ей, указав в мою сторону. Мотоцикл со-
рвался с места. Оба помахали мне рукой и исчезли в
пыльном облаке, что тот грузовик у поворота на завод.
- 194 -
Они всё удалялись и удалялись, как в заключительном

кадре какого-то приключенческого сюжета.
Я снова присел на поваленное дерево. По примеру
Петра Гавриловича сорвал несколько влажных листьев,
обтёр засохшие губы. Думал, вот отдохну и – домой. Но
судьба уготовила мне в этот день ещё одну, не менее зна-
чимую встречу.
Солнце укатилось далеко на запад. Слышалось кряка-

нье заблудившихся уток. На елях белки занимались своей
торопливой работой и наверняка тоже были рады задер-
жавшейся в этот год теплой солнечной погоде.
Шёл домой утомлённый, переполненный впечатлени-
ями.
“Какой-то негой неизвестной,
Какой-то грустью полон я…”
Беспокоила жажда. И если бы не она, я бы не обратил,
быть может, такого пристального внимания на “…вдали
рассыпанные хаты…”, что так живописно расположи-
лись на взгорке в стороне от дороги. У одной из них я за-
метил колодец, подошёл к огороженному неплотным
штакетником участку. У калитки справа – узкая скаме-
ечка. Из конуры вылез высокий, лохматый коричневый
зверь и, рыча, пошёл мне навстречу. С крыльца уже схо-
дила молодая женщина.
Статная, в белом, с розовыми змейками, сарафане. Босая,
с ведром и тряпкой в руках.
– Здравствуйте, мил человек, – сказала она, улыбаясь,
будто давно ждала гостей.
– Добрый день! Я увидал с дороги ваш колодец... Мне
бы напиться, если можно.
- 195 -
– Можно, конечно, можно. Заходите в дом, – пригла-

сила хозяйка, – Там, в сенях рукомойник. Не поскользни-
тесь, я только что пол помыла. В просторной светлой
комнате – круглый стол под клеёнкой в ярких подсолну-
хах, на нем стеклянный запотелый кувшин с молоком,
накрытый марлевыми салфетками. У края печки, пухо-
вым комочком на тёплой подстилке, – котёнок.
Хозяйка принесла в плетёной корзиночке серый хлеб,
сняла с кувшина марлю, налила полную кружку.
– Спасибо, я хотел просто... Взгляд мой задержался на
облике хозяйки, таком непохожем на привычный мест-
ный. Смуглое лицо, мелко вьющиеся волосы, глаза
светло-серые с голубизной.
– Пейте, пейте, – она, будто, и не заметила моего
взгляда, – молоко холодное, хлеб свежий. Пока ещё до
дому дойдёте!
Я взял кружку и почти залпом выпил.
– Ну, что же ты так-то. … Разве можно? Я же говорю –
холодное.
“Пустое вы сердечным ты
Она, обмолвясь, заменила…”
Хозяйка налила ещё, – Пей тихонько, не торопись. Вот,
вот…
– Спасибо большое, – я встал из-за стола, протянул ей
руку, – так неожиданно всё!
Она подняла одной рукой котёнка, прижала к плечу. Дру-
гую протянула мне.
– Меня тут все Надькой зовут…
Я назвал себя, взяв с её руки мурлыкающий комочек меха
в свои ладони, поднёс к лицу.
- 196 -
– А тебя, малыш, как звать-величать? Да не робей же

ты так – не уроню.
Надя улыбалась, – Второй день у меня, но как-то не
успела с именем.
Я вернул котёнка хозяйке, поклонился, – Всего вам доб-
рого, спасибо ещё раз! Но, скажите, отчего – Надька? А
не Надя или Надежда – так уважительней.
– Да уж... Стали дразнить как-то: “Надька, Надька, где
твой дядька?”. Я уж и забыла, когда меня Надеждой
звали, – улыбка на секунду сошла с её лица, – привыкла.
А ты заходи, коль мимо идти будешь. Угощу молочком.
Я тоже люблю остудиться иногда. Глаза Нади, казалось,
потемнели на мгновение и что-то похожее на яркие зар-
ницы промелькнуло в их глубине…
От крыльца по широкой и чистой тропке я шёл к вы-
ходу, а лохматый коричневый зверь тёрся о мои ноги, со-
провождая нежданного гостя до калитки. Вдруг он повер-
нулся – резко, всем телом. Надя сбегала с крыльца…
– Погоди! – Она догнала меня уже за оградой, – Про-
сти, но хочу сказать... Я вот о чём... Присядем, давай, –
она указала на скамью. Минуту помолчала, будто пере-
водя дыхание, – просьба к тебе, вот какая... Странно ска-
жешь? Да, странно, но я должна… Ты ведь человек не чу-
жой, верно? Хотя тут не всякого попросишь, но ты послу-
шай, – Надя опять чуть помедлила, глядя на меня с сомне-
нием… – Сейчас объясню… Помощь нужна, понимаешь!
Да не мне, нет. Председатель наш уж и не знает, кого ещё
просить-то… – Замолчала вдруг, заметив мою растерян-
ность, – если неинтересно, ну тогда…
– Да нет, отчего же?
- 197 -
– Ну, так вот… Заметил, наверно, что засеваем всё

меньше, а рук рабочих всё одно не хватает. А в этот год
большой урожай овощей, – Надя ещё сильней заволнова-
лась, заторопилась, – работы в поле много, а с техникой,
да с людьми, как всегда, – проблемы. Обещали из Пскова
студентов прислать, так это через два-три дня только. С
погодой нынче повезло. Пока… А пойдут дожди, что то-
гда? На маслодельном свои авралы, – Надя чуть помед-
лила, – председатель наш, мужик хозяйственный да со-
вестливый. Из последних, наверное. Не кого-то там – его
по-хорошему жалею. Он, конечно, не один, но всё равно
мало нас очень, кто в эту пору может откликнуться.
Народу всё больше становится, а помощи всё меньше.
Нет, ты только не подумай, я тебя не за тем в дом пригла-
сила, чтобы просить о чём-то. Потом только….
Я слушал, не перебивая, неожиданно увлёкшись и го-
лосом её, и решимостью.
– Ладно, если не с руки тебе всё это – забудь. Вот, я
всегда так… Не удержишь себя, а потом жалеешь.
Но вообще-то у нас – без церемоний. Ты же знаешь.
– Но чем и как я могу помочь?
– Если правда сможешь, приходи в шесть утра к прав-
лению. Будет машина. Всех отвезут в поле – на грядки.
Обещают аж по пятнадцать рублей каждому и полмешка
картошки, – придвинувшись чуть, Надя заглянула мне
прямо в глаза, – придёшь ли?
Какая страсть в этой серо-голубой бездне!
“Неисповедимы пути господни”, – вспомнил я пого-
ворку. К этому времени наметились некоторые проблемы
Нужно было их как-то обязательно решать, но обреме-
нять ещё кого-то очень уж не хотелось. А тут вот...! Но и
- 198 -
без того я бы не смог отказать. Никак бы не смог. Просто

невозможно было остаться безучастным именно к Нади-
ной просьбе. Она прозвучала, как мольба.
– Я попробую найти ваше правление, если не заблу-
жусь.
– О - о - о....! А я-то всё смотрю да думаю: здешний, не
здешний? Говор не наш, манеры, – Надя почему-то пове-
селела, заулыбалась, – Не надо ничего искать. Я заеду за
тобой. Где остановился – в гостинице, чай?
– Нет, у околицы почти. На Заозёрной. У Павловых.
– Это у каких Павловых? У Насти что ли? Мужика её
недавно видела у тётки моей. Он, говорят, по печному
делу большой мастер! Что-то у них не заладилось тогда.
Тётка говорит, он все по-своему хочет. Не так, как ей со-
ветовали. Вобщем, без пятнадцати минут шесть, выходи
на дорогу. Я проеду по Заозёрной, а к шести как раз
успеем за остальными. Придут ли, да сколько – ничего не
знаю. Спасибо тебе! Так неожиданно всё! – повторила она
мои слова.
– Я буду вовремя. Тебе спасибо – за угощение.
– Да, какое там … Насте расскажи про меня. Она не
осудит, я знаю.
С дороги я обернулся. Надя сидела на скамеечке, одной
рукой трепала пса за шею, другой махнула мне на проща-
нье.
Утро следующего дня было снова зябким, но ещё и

влажным. Туман ещё низкий, но уже неплотный. Прогре-
тая в лето земля экономно отдавала ночи накопленное
тепло. Облака слегка отяжелели, опустились к вершинам
- 199 -
сосен. Но на востоке тёмно-синее уже становилось голу-

бым. Пока ехали, повеселели берёзки на околице, стали
звонче птичьи переклички.
У высокого крыльца собралось ещё шестнадцать чело-
век – парни в телогрейках, девушки, в неведомых мне
прежде, лёгких комбинезонах, женщины с яркими плат-
ками на голове, с краями, обёрнутыми вокруг шеи.
Как только машина пришла, все тут же погрузились в
кузов. Из правления вышел мужчина с картонной папкой.
– Сколько нас нынче-то? Ну, что ж, хоть так-то, – влез
на колесо, держась за борт, раздал какие-то квиточки.
– Не потеряйте. Удачи всем, поехали!
Надя сидела напротив, улыбалась мне.
– Надька, Надька, это твой дядька? – спросила одна из
женщин, и все дружно, будто истосковавшись по весе-
лью, рассмеялись.
– Может, и мой, а может, и не мне одной, – тут же
нашлась Надя, и люди, уже разогретые первой шуткой,
буквально взорвались общим хохотом.
Машину несколько раз тряхнуло на ухабах. Кто-то
упал на соседей. И снова смех, шутки...
Подъезжали к Сороти. Несколько ярких многоцветных
клёнов – в стороне от дороги, за ними в долине стайка зо-
лотистых берёз, ниже к берегу – тоненькие загрустившие
осинки.
“Люблю я пышное природы увяданье,
В багрец и в золото одетые леса...”
Прощальный, трогательный пейзаж неумолимо надви-
гающейся большой осени.
- 200 -
Огромные стога, с жердями в центре, возвышались

вблизи картофельных грядок. Несколько копёнок рядом.
Под ними и расположились все восемнадцать доброволь-
цев со своими узелками и сумочками.
Стали распределяться по двое на грядку. Я достался мо-
лодой женщине в бордовом с белыми горошками платке.
Её звали Аля. Открытое, ничем незатенённое лицо (так
это редко в наше время), большие, спокойные светло-ка-
рие глаза. Белёсая ситцевая кофточка с длинной тёмно-
серой юбкой, короткие кирзовые сапожки.
Корзины в руки и....! Несколько минут мы шли с Алей
вровень. Она поглядывала в мою сторону с лукавой полу-
улыбкой.
О – о....! Это была не женщина – комбайн – робот. Я стал
отставать понемногу. Она иногда оборачивалась, подго-
няла. Где-то на второй половине грядки я отставал от Али
уже метров на двадцать. Обернувшись в очередной раз,
она вдруг выпрямилась, – Кто ж это на коленках-то рабо-
тает? – всплеснула она руками, – Вставай, не срамись! Со-
гнулись ножки от картошки, – засмеялась она и тут же
добавила, – не надо на меня обижаться и подымайся, да-
вай. А я потом помогу. Если стараться будешь.
Обещание помощи, да ещё и с условием, меня осо-
бенно сильно задело. А тут ещё девушка с соседней
грядки продекламировала, подмигнув Але:
“...не отличился в жарком деле...”
И все, кто это услышал, независимо от возраста, за-
метно возбудились, заулыбались, будто готовые продол-
жить Пушкинскую эпиграмму. Девушка рядом что-то за-
шептала своей напарнице и та, не удержавшись от смеха,
так и осела на грядку, закрыв лицо косынкой.
- 201 -
А в меня, будто, бес вселился.

– Ну, уж нет! Я так не согласен... Я замечал, как Аля
захватывала клубни с моей половины, но шёл и шёл впе-
рёд, не в силах вообще произнести что-либо.
И только когда грядка закончилась, я позволил себе
разогнуться. Сам отнёс наполненную корзину к машине
и, подойдя к своей копне, заставил себя не упасть в неё, а
спокойно �

Язык

Не Скажется - Не Явится

Загружено:

Сведения о документе

Авторское право

Доступные форматы

Поделиться этим документом

Поделиться или встроить документ

Параметры публикации

Этот документ был вам полезен?

Это неприемлемый материал?

Авторское право:

Доступные форматы

Не Скажется - Не Явится

Загружено:

Авторское право:

Доступные форматы

Не скажется – не явится

Избранные стихи, проза

Главный редактор издательства Эвелина Ракитская –

ISBN 978 – 965 – 567– 036 – 3

Все права защищены

Леонид Дынкин – поэт того совестливого и чест-

Лишь оживёт воображенье,

Слова... Слова... Но можно ль их сравнить

Лишь возведённый в Орден гончаров,

Когда от слов, начертанных и фраз

Когда слова и подлинны, и внятны,

Национальный парк в Ашкелоне

Она прекрасна, эта мгла.

О чём-то затревожился прибой…

Июнь – застенчивая девочка

Литва. Июльский лес. Природа

* “ШОА” – катастрофа европейского еврейства

Лесные ягоды… Они,

Лесного утра влажная волна

Лесные ветры и поветрия

Оплавлена от зноя плоть.

Поднебесный вещий маг –

* Бездна мрака и страха

Мир тебе, лекарь мой – шаман,

от мудрости, рождённой в ней,

Но чаши на лесных весах

Всё глуше осень. В сумрачных рассветах

В тональности неспешные дожди.

Захотелось вдруг снега и луга,

Полнеба туч. Туман. Он шёл

...когда вернусь в твой тёплый дом, –

Теплом дышала печь. Уютно

Как отлучение от Бога –

под шарканье на чердаке,

Учиться чувствовать и знать,

чуть влажный лапник, и лучи

В объятьях грёз и непокоя

“Мелодия для Орфея”

* Мцхета – древняя столица Иберии (Грузии).

** Иберия – античное название Грузинского

*** Царица Тамар (Тамара) – XII-XIII века.

Музею гончарного искусства

Зиновию Ефимовичу Гердту

* Слова Зиновия Ефимовича.

Как ты в июльский день прекрасна

Когда Высокого душа

Лазурь блистающая – Тьма,

Да, я любил эти выси и дали,

Отчаялся… Сошёл с дороги,

высокой этой благодати –

Воспитанные временем привычки,

Москва – Рамат- Ган

У памятника Булату Окуджаве

Отвернись, Булат, от Арбата.

Случается, порой, такое:

“Что значит знать?

Возможно ли из памяти изъять,

Есть ли нам точка опоры,

Что можно вымолить у Бога

Так повелось, ушедший в мир иной

Уму и сердцу поперёк,

…но в театре слов ещё возможно,

Нет, господа, вы глубоко неправы!