самом-то деле — знаете? — падать, разбиваться, привечать издевки того, что у кого-то зовется кармой там или мирозданием: калеки и сироты — они вообще из иной касты, честное слово. Цзян Чэн знает, сам теперь такой же. — Куда пойдем? — с осечкой спрашивает он и не понимает, что такое творится с голосом: напрягается до сиплого фальцета не то от нервов, не то от злости, не то черт поймешь от чего, но… С чего бы ему нервничать, верно? С чего бы нервничать, даже если вытекает сам собой наглядный проверенный вывод: Вэй Усянь давно начал сходить с ума, и даже не так, как сходят с ума в гонорарных киношках про американскую голубую мечту, а… Как-то по-настоящему, что ли, чтобы пальцы изогнутыми скобами и в глазах — полнейшее помешательство, против которого, как ни старайся, не попрешь всё равно. —В ванную, — отвечает Вэй Усянь. Хмуро так отвечает, нетерпеливо, с закушенной в уголке нижней губой и ледяной почти кистью, медленно оплетающейся вокруг Цзян Чэнового запястья. — Я тебе кое-что интересное покажу. Цзян Чэну это не нравится, Цзян Чэну вообще мало что нравится, но это… Это не нравится по-особенному, с этаким привкусом разгоряченного поноса во рту и завернутым в трубочку языком. — Что покажешь, придурок? — он так напряжен, будто в спину воткнули пружину: зажим вот- вот сорвет, и мясо изнутри разнесет на веселые кровавые ошметки — Цзян Чэн даже сейчас видит, как потекут по стенам и лицу напротив порванные на труху куски. Слово «ванная» между тем болезненно заседает в точке между ушей, давя на прогибающийся мозг самобытной криповатостью: он тоже теперь сходит с ума, но — признайте? — трудно оставаться не шелудивым, когда живешь бок о бок с блохастой больной собакой. — Кое-что интересное, — повторяет Усянь. Со сталью повторяет, с четким отшлифованным ударением, сильнее стискивается пальцами возле запястья, передавливает вены — Цзян Чэн где-то слышал, будто у душевнобольных силы прибавляется в троекрат, и он чувствует, что совершенно не сможет вырваться, не пожертвовав при этом изломом суставов, поэтому стоит, молчит, терпит. Только щерится немного. Защищается. — Ну же, пойдем. Тебе понравится, я обещаю. Или… неужели ты боишься, А-Чэн? Глаза патлатого психопата разгораются так тускло и так остро, что Цзян Чэну вдруг становится абсолютно нечем дышать: он всё-таки делает попытку дернуть рукой, ощущает закипающую под синим венозным стержнем колкую боль, кривится, шикает, чувствует себя не волком, а оленем, которого поймал психованный снежный человек, готовящийся увести на большой лесной костер. Цзян Чэн боится, мироздание-мироздание, он действительно боится, трусит, будто последний щенок, но признаться в этом не может: не солидно же, не подобает, не по лицу-плечу-горлу. — Нет, — раздраженно хмыкает он, буравя глазами разбереженными глаза смеющиеся — слыхали когда-нибудь про клоуна Джона Гейси? Вот и здесь оно. — Не боюсь. Чего я должен бояться в собственном доме? Не мели ерунды, псих. Вэй Усяня такой ответ устраивает: он кивает, только — Цзян Чэн не уверен, кажется ему или нет, поэтому предъявить ничего не получается — ухмыляется изгибом искривленного рта. Говорит: — Тогда пойдем. — Еще говорит: — Я просто должен тебе это показать. — Еще: — Ты не пожалеешь. — Но… Цзян Чэн почему-то лучше лучшего слышит: «Ты пожалеешь. Не ходи туда. Там не на что смотреть такому, как ты. Понимаешь, А-Чэн?» Цзян Чэн слышит, точно слышит. Не понимает. Понимает тоже. Думает про Джона Гейси, про душевнобольных, а всё-таки… Всё-таки идет. 🛏 — И на что я должен смотреть? — спрашивает Цзян Чэн, скептично выгибая брови. Руки как всегда сложены на груди, спина прямая, пружина колет и болит, позвоночник хрустит — легкое поскребывание отдается в черепной коробке и в висках. Под ногами холодный пол — с недавних пор он приобрел идиотскую привычку передвигаться по дому босым, — от кафельных стен веет плесневелым грибком и сыростью, в потолок вкручена одна жалкая диодная лампочка с зеленым отливом — не ванная, а откровенно мерзковатый склеп какой-нибудь твари из тех, что живут под кладбищенской травой, выколупывая из голов свежих покойников разжиженные яичные мозги. — Подожди. Сейчас я тебе покажу, — обещает ему патлатый психопат. Прикрывает с какого-то черта за спиной дверь, опускается на четвереньки — ванная настолько крохотная, что в такой позиции им уже попросту не развернуться, — склоняется, пригибается охотничьим бессетхаундом к леденистому полу, просовывает под ванну руки. Это выглядит жутко, неестественно, уродливо и угрюмо: Цзян Чэн смотрит с отвращением и скепсисом, в мельчайших подробностях запоминая — чтобы после не спать ночами, — как за рукой левой уходит рука правая, следом протискивается свернутая вбок голова — где-то здесь ему думается, будто чокнутый Усянь рехнулся окончательно и пытается втиснуть в разъем несчастных тридцати сантиметров себя всего. От этого становится страшно, неуютно, холодно и липко; он уже почти одергивает его, сцепляя в кулаки сведенные пальцы, когда тот выныривает обратно сам — выглядит при этом так растерянно, что Цзян Чэну хочется тупо заорать. Не на него даже. Не на себя. Просто так.