ПРОЗА Ордена Трудового Красного Знамени

Ольга Чайковская 14 Оглянись, моя совушка. П о ­ Лениздат

весть
Иван Соколов-Микитов
Владимир Даненбург

ПОЭЗИЯ
27
34
Клад. К о р о т к и е р а с с к а -
зы
Совсем другой счет. П о в е с т ь .
Окончание
аврора
Элида Дубровина 6 Двое на «Стерегущем». «...А ОБЩЕСТВЕННО-ПОЛИТИЧЕСКИЙ
дождь звенел, как рожь стек­ ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ
лянная...» ЕЖЕМЕСЯЧНЫЙ ЖУРНАЛ
Галина Усова 6 Литейный мост. Котенок ЦК ВЛКСМ,
Глеб Горбовский 11 Третья любовь. «Живешь га­
лопом. Скач неистов!..» «Не СОЮЗА ПИСАТЕЛЕЙ РСФСР
сидели за одной...» На что упо­ И ЛЕНИНГРАДСКОЙ
вать? «Усни, твой сон подобен ПИСАТЕЛЬСКОЙ ОРГАНИЗАЦИИ
скрипке...» «Лежать. Что в ми­
ре проще?..» Есенин — 80 лет.
Новый день. Хорошо ИЗДАЕТСЯ С ИЮЛЯ 1969 ГОДА
Александр Шевелев 26 «Далекой повозки гремящей...»
«Тиха вечерняя равнина...» МАРТ 1975
«Мне снова вспомнилась сто­
рожка...» «Говоришь...» На ис­
ходе дня
Михаил Квливидзе 33 Поэты «Ты — здесь. Ты — ря­
дом. Только чуду...» «Что де- .
лать мне? Как мне о том ска­ 3
зать?..» Монолог ремесленни­
ка. Выходят замуж ангелы.
«Когда под вечер замыкают
звенья...» К N. «Пространст­
во — расстоянье до Конца...»
Дочери моей Наташе. «Я не
глупец и не хвастун...» С т и ­
х и в переводе Михаила Дуди-
на

Людмила Славолюбова 2 «Русалка плыла по реке голу­

бой»
Петр Ребрин 7 «Есть вещи, которые надо дер­
жать в чистоте...»
Яков Киселев 51 Понять другого...
Герман Попов 62 Если бы только мастер ритма...
КРИТИКА
Юрий Андреев 54 Истоки мужества
Владимир Соловьев 56 Можно ли перекричать тиши­
ну?
Виктор Никитин 60 За чистое небо
Игорь Михайлов 61 Рязанские мотивы
ИСКУССТВО
Алексей Каплер 66 О Григории Козинцеве — друге
юности. Несколько слов о Мар­
ке Бернесе. С т а т ь и вторая и
третья
Самуил Лурье 74 Цена бессмертия
Геннадий Гор 76 Краски, линии и чувства
«СЛОН»
Юмористический 77 Выпуск пятьдесят восьмой
журнал в журнале
) «Аврора» 1975 г.
На титуле — фото Юлия Колтуна
Р у к о п и си не в о з в р а щ а ю т с я . А д р е с р е д а к ц и и : 192187, Л е н и н гр а д , Л и те й н ы й
пр., 9. Т ел еф он 73-33-90. М -2 6 0 4 8 .С д а н о в н а б о р 25/XI 1974 г. П о д п и с а н о
в п еч ат ь 4/11 J975 г. Ф о р м а т 84X108'/i6. П еч. л. 5 (уе л . л. 8,4). У ч .-и з д .
л 12. Т и р а ж 130 000. З а к а з 881. Ц ен а 30 коп . Т и п о г р а ф и я и м ен и В ол одар-
с к о г о Л е н и з д а т а . 191023,^Ленинград, н аб . р. Ф о н т а н к и . 67_________
в деревню, они грустно бродят по
малиннику и не видят ягод— вспо­
минается им детство и первый учи­
тель Иван Петрович. Жил он здесь,
в школе. Жил один. А по праздни­
кам приходил в деревню. Проходил
по улице — высокий, белый как
лунь, — и люди снимали перед ним
шапки. Старый учитель любил дево­
чек Овчинниковых. Вечерами они
прибегали к его дому, он брал ги­
тару и тихо пел под нее.
Сейчас его нет в живых, но сест­
рам никогда не кажется пустым ме­
сто, где жил этот человек.
Была в их детстве и еще одна
особая радость — песни матери.
Мария Кузьминична Овчинникова
всю жизнь проработала на ферме.
Доила коров, ходила за телятами. А
зимними вечерами шила и пела...
Стучала зингеровская машинка, и в
унисон ей лилась нескончаемая пес­
ня. Девочки подпевали матери. ,
А вот музыки в детстве сестры
почти не слышали. Отец играл на
гармошке, когда был парнем, а вер­
нувшись с войны, Иван Прокопьевич
Овчинников больше не играл. Да и
гармошку продали — время было
трудное. Был еще патефон у пред­
седателя колхоза, Александра Пав­
ловича Комлева, да патефон в де­
ревне музыкой не считался...
Мать и сейчас поет.
Шьет, правда, реже — не для ко­
го, дети выросли и уехали. И млад­
ший, Борис, отслужив в армии,
уехал, и старшая, Вера, живет в Че­
реповце. Дети разъехались, а песни
остались. И, может, настанет день,
когда ее дочери запишут эти песни,
и тогда уж Мария Кузьминична бу­
дет спокойна, что все надежно со­
хранится.
СТУПЕНИ
Музыкальное училище в Чере­
повце занимает третий этаж по­
строенного пять лет назад здания.
На втором этаже — музыкальная
школа, на первом — народная фи­
лармония. Таким образом, чем боль­
ше ступеней пройдено, тем выше
класс музыкантов.
Словно из начала русской земли
на проходящих смотрят Верстовский
и Глинка. Следующая ступень — оза­
ренное далеким светом лицо Мо­
царта: вечная гармония, от нее пой­
дешь и к ней вернешься. Перед Шо­
пеном хочется остановиться и мол­
чать — лицо это как свеча, зажжен­
ная в храме человеческого духа.
Наконец, через много ступеней, тра­
гическое лицо человека, который
слышал все — от грохота грозы до
шепота звезд. А неподалеку от него
другой лик, отмеченный печатью
такого сострадающего интеллекта,
какой может быть только на Руси.
Петр Ильич Чайковский... Если у та­
кой лестницы есть предел, то выше
идти некуда.
Как мои девочки ходили по этим
ступеням?
Итак, сначала была деревушка на
берегу Аньгобки, песни матери и ги­
тара старого учителя. Потом Угрю-
мовская восьмилетняя школа, где их
прозвали «артистками». Теперь они
не только подпевали матери, но и
пели вдвоем. Дом Овчинниковых
стоит почти на краю деревни, рядом
дорога на покос — кто ни идет ми­
мо, остановится и послушает. Пели
девочки на два голоса: Тоня пер­
вым, Лена вторым.
В тот год, когда сестры окончи­
ли восьмилетку, им было по пятна­
дцать лет. Сходили в березовую ро­
щу, постояли в раздумье около шко­
лы. Надо ведь было что-то делать,
а что? Только теперь, когда не ста­
ло Ивана Петровича, они начали по­
нимать, о чем рассказывал он под
тихую свою гитару... Что такое му­
зыка, они не знали, но относили
к ней песни матери, любовь к учи­
телю, белые березы под горой. И
еще какую-то давнюю тревогу, то
беспокойство, о котором они ска­
жут через несколько лет — «в нас
было что-то такое».
Это беспокойство и погнало их
из родной деревни.
Шел июнь 1964 года. Четырна­
дцатого числа, в день своего рожде­
ния, они вышли на рассвете из до­
му. Прошли пешком двенадцать ки­
лометров до Еганова и сели на чере­
повецкий автобус, потом пересели
на поезд и доехали до Вологды. Со­
шли, потолкались часа два в вок­
зальной сутолоке и пали духом. Осо­
бенно потрясла их огромная доска
с расписанием поездов: она пред­
стала перед ними как образ вели­
кой сложности мира. Увы, сестры
понятия не имели, где находится та­
инственная музыка и в какой связи
пребывает она с окружающей дей­
ствительностью. Проделав в течение
второй половины дня весь обратный
путь до Аньгобоя, они на закате
солнца вернулись к своим березам.
«Ну, стало быть, живите дома»,—
сказала Мария Кузьминична.
И они стали жить дома.
Работали в колхозе, помогали ма­
тери. Пережитый на вологодском
вокзале страх постепенно забывал­
ся, и где-то в середине зимы, ког­
да день пошел на прибавку, преж­
нее беспокойство вернулось. До­
ждавшись лета, сестры отправились
тем же путем...
Но на этот раз они дальше Чере­
повца не двинулись. Став старше на
год, поняли, что прямого пути к му­
зыке нет — она лежала вне геогра­
фии. Позднее они узнают, что это
особый путь,— идти надо все время
вверх, что значительно труднее...
В Череповце Овчинниковы посту­
пили в ГПТУ N° 8, на отделение ма­
ляров. А в июне следующего года
пришли в строительное управление
«Спецстрой». Так начался рабочий
период их жизни. Была в их жизни
и комсомольско-молодежная брига­
да маляров, и четвертая доменная
печь, строительство которой считают
особой страницей в истории Чере­
повца. Строилась домна быстро, в
морозную, ветреную зиму. Эпопея
«четвертой» стала подвигом: возве­
дение огромного автоматизирован­
ного сооружения заняло всего не­
сколько месяцев — осень 1968 года
и январь 1969-го. Как раз на это
время и пришлась работа Тони и
Лены в управлении «Спецстрой».
...Весной 1969 года в Череповце
заканчивалось строительство музы­
кального училища, и Овчинниковы
поступили туда. У них не было ни
музыкальной подготовки, ни десяти­
летнего образования, но они посту­
пили: чудеса еще, видно, не переве­
лись на свете. Кроме чудес сыграли,
правда, роль и .некоторые обстоя­
тельства. Училище только открыва­
лось, набор был невелик. Пение се­
стер понравилось приемной комис­
сии. Но более всего, вероятно, по­
разил сам факт — девчонки-то при­
шли со стройки.
Мать не осудила дочерей. Но ска­
зала, словно чувствовала, как им бу­
дет невыносимо трудно:
— Только, дорогие мои, без от­
ступной.
Шел сентябрь 1969 года.
ИСТОРИЯ
СО СКРИПИЧНЫМ
ключом
Преподаватель по классу форте­
пиано Алла Алексеевна Мешалкина
была потрясена, когда выяснилось,
что две студентки училища—ее уче­
ницы сестры Овчинниковы — не име­
ют понятия о том, что такое скри­
пичный и басовый ключи.
Уже две недели шли занятия.
Две недели она кричала на них, не
понимая, почему они так странно
смотрят. Пока наконец до препода­
вателя не дошло: да ведь они не
знают основы основ...
— Это что, правда? — спросила
она. — Вы не знаете, что это за
знаки?
— Да, — тихо ответили сестры.
— О господи! — прошептала Ме­
шалкина и опустилась на стул.
Изумлению ее не было предела.
Ученики играли по-разному — одни
лучше, другие хуже. Но так или
иначе все они имели семилетнее
или восьмилетнее музыкальное об­
разование...
з
 Сестры смотрели на нее и ждали.
Наказания? А за что? За то, что
детство их прошло в березовом лесу,
и одинокий человек под тихую свою
гитару внушил им высокие мысли
о прекрасном? И они отважились
прийти сюда... Мешалкина ничего не
знала о старом учителе, но догада­
лась, что история с близнецами не
так проста, как может показаться.
Все еще сердитая, она взяла лист
чистой бумаги, нарисовала огромный
скрипичный ключ, не поленилась
встать и подойти к онемевшим де­
вочкам. Разобрать, где Тоня, где Ле­
на, она все равно не сумела бы —
и потому, не называя по имени, ска­
зала каждой:
— Видишь этот знак?
— Вижу,— ответила Тоня.
— Это скрипичный ключ. Запомни
навсегда. С него начинаются все но­
ты. Видишь этот знак? — Она поднес­
ла бумагу к глазам Лены. — Запом­
ни, это скрипичный ключ.
Лена кивнула головой, и слезы
капнули на огромный знак, который
не был ни буквой, ни цифрой, но
только он, таинственный и всемогу­
щий, открывал входные двери.
В тот первый год учился только
один курс, классы и инструменты
были не заняты, и девочки играли
все свободное от уроков время. Ухо­
дили домой в двенадцать ночи, а то
и вовсе не уходили. «Ключи» сестры
одолели быстро. К концу первого
курса игра их не была блестящей,
но вспоминать, с чего они начина­
ли, уже не было никаких оснований.
А вот руки... Руки деревенских
девочек, «золотые» руки маляров
Овчинниковых, — они теперь стали
причиной слез и унижений. Уроки
с Леной по фортепиано ‘ шли при­
близительно так:
— Лена, Лена, — говорила Ме­
шалкина,— ты же этюд играешь, а
не «Чижика» долбишь. Легче, легче!
Через две минуты с раздраже­
нием:
— Левая кисть зажата!
Наконец крик, от которого у
«младшей» Овчинниковой все зами­
рало внутри:
— Лена, не тряси рукой!
С Тониными руками огорчений
было меньше. На Тоню Алла Алек­
сеевна почти не кричала, хотя руки
ее существенно от Лениных не отли­
чались. Но Тоня никогда не смотре­
ла на преподавателя с такой безза­
щитностью, как Лена. Достаточно
было Мешалкиной сказать строго
«Антонина!», и Антонина не замира­
ла, не смотрела жалобно, но тут же
пыталась исправить ошибку. Однако
с кем бы из сестер Алла Алексеев­
на ни работала, придя в учитель­
скую, она страдальчески восклицала:
«Ну что это за руки!» Жалобы пре­
кратились только на третьем курсе,
4
когда Мешалкина стала ставить сест­
рам четверки и пятерки. Страдания
с руками теперь приходились на уро­
ки дирижирования.
Дирижирование в училище вела
Елена Николаевна Кирьянова. Обая­
тельная Елена Николаевна — человек
тактичный, терпеливый. Но «история
с руками» повторялась и здесь. По­
падало, конечно, больше всего млад­
шей. Бедная Леночка, одно время ей
казалось, что ни у кого на свете нет
таких некрасивых рук...
После занятий у Кирьяновой се­
стры добирались до своего обще­
жития в Заречье еле живые. Лена
садилась на кровать и молчала, ста­
раясь не смотреть на руки. Тоня
кричала, что больше так невозмож­
но, надо все бросать... Лена не от­
вечала, потому что и она и Тоня
отлично знали—обратно дороги нет.
В ближайшую субботу сестры не­
слись в деревню, к матери,— и ры­
дали, жалуясь на свои «недирижер­
ские» руки. Мать рассматривала ру­
ки дочерей и находила в них един­
ственный изъян — руки становились
белыми, нерабочими...
ВЕСЕННЯЯ ГРОЗА
На четвертом курсе студенткам
Овчинниковым дали экзаменацион­
ные вещи. Сестры раскрыли ноты и
увидели, что это трехголосные «Ин­
венции» Баха. Оправившись слегка
от первого волнения, они сравнили
свои «Инвенции», и старшая смути­
лась — ее была намного легче...
Правда, Тоне пришлось незадолго до
этого играть на академическом кон­
церте сложный этюд Гайдна с ар­
педжио. И она порядком намучи­
лась, разучивая его. Этюд был ос­
ложнен непрерывно идущими тер­
циями, Тоня с трудом выбралась из
этих технических дебрей. Так что
определенная логика в поступке пре­
подавателей была. Но вот как успо­
коить сестру? Тоня поломала голову
и сказала:
— Она тебя любит. Посмотри,
как необыкновенно звучит здесь
основная тема!
И Тоня пропела несколько тактов.
Тема звучала действительно пре~
лестно — возразить было нечего.
По своему жанру инвенция— яв­
ление довольно своеобразное в му­
зыке. Точный перевод слова озна­
чает— «выдумка, изобретательность»,
что уже само по себе говорит о не-
простоте формы. Принцип построе­
ния инвенции заключается в имита­
ции главной темы разными голосами
или инструментами. С фугой ее
объединяет принадлежность к поли­
фонии, многоголосью. Но жанры это
разные: в фуге главная тема повто­
ряется, в инвенции имитируется. То
и другое достаточно трудно, — не­
большие фуги сестрам до того при­
ходилось играть, инвенции — нет.
Учить Лена начала свою «Инвен­
цию» сразу как получила ее, после
Нового года. Но как подступиться
к ней, она долгое время не знала.
Быстрый темп, три самостоятельные
партии, переплетенные в одну ме­
лодию, бесконечные репризы... Ле­
на садилась за инструмент, ставила
ноты и замирала, глядя на них. И
так она сидела неподвижно минут
пятнадцать, словно перед зеркалом
в новогоднюю ночь. А «зеркало»
оставалось пустым: на тех бессмерт­
ных знаках, что начертал однажды
своей рукой Иоганн Себастьян Бах,
не появлялось никакого движения.
Преподавательница вмешалась в
эту драматическую историю недели
через три. Как-то зашла в класс и
увидела сестер — одна сидела за ин­
струментом и не играла, другая
стояла за ее спиной с руками, скре­
щенными на груди.
— Вот что,— сказала Мешалкина
Лене, — выучи-ка, да получше, все
три партии по отдельности. Одну
учишь, другие нет.
— Как же я их потом соединю?—
поразилась Лена.
•— Выучи, а соединятся они сами.
Лена послушалась. Разъяла «Ин­
венцию» на партии и выучила их.
Потом попыталась сыграть вместе —
и ничего не вышло...
— Что ты видишь?— спросила од­
нажды Тоня. — Что ты видишь, ког­
да разыгрываешь их?
— Пожалуй, ничего, — ответила
Лена. — Только ноты.
— А если представить, уви­
деть? — настаивала Тоня.
Разговор этот происходил на оче­
редной репетиции ^сора во Дворце
металлургов, и хормейстер Елена
Александровна Трунова говорила:
«Альты, прошу тонику, тонику... Ба­
ритоны, переходите на терцию!» На
следующий день, сев за инструмент,
Лена вспомнила Тонины слова — и
сейчас же ей представился хор й
Елена Александровна. Это же про­
сто, подумала она, вместо форте­
пианных партий пусть будут певцы.
Вот эти такты начинают альты. Те­
перь вступают сопрано... Лучше —
вторые. А этот кусок отдать барито­
нам — и скорее снять альтовую пар­
тию, она исказит звучание. ' Сняла...
Стоп, ведь здесь идет непрерывная
реприза — сняла одну партию, надо
немедленно включать другую!
Вот когда это соединилось — она
впервые играла «Инвенцию»...
И все-таки на экзамене она до­
пустила ошибки.
А Тоня играла первой, как всег­
да. И сыграла, конечно, отлично!
Поразительно несправедливая шту­
ка—жизнь: Лена — младшая, Лбна —
слабая, Лена — не храбрая... А до­
стается ей все, что потруднее. Даже
на экзамен — и то пришлось идти
последней, а ведь всякий студент
знает, как это невыносимо.
Через два дня, успокоившись,
Лена вошла в класс, где сестры
обычно занимались, и сыграла Баха
без единой ошибки. Сыграла так лег­
ко, словно не было ни четырех труд­
ных лет, ни валерьянки, которую она
позорно пила всего два дня назад.
В комнате было душно, и Тоня
открыла окно. Начиналось лето — ле­
тел пух с тополей, а за городом со­
биралась гроза. Сестры стояли у от­
крытого окна, а над городом буше­
вал ливень. Мутные потоки воды
текли внизу по асфальту, в воздухе
становилось прохладно и легко.
ВСЕ ТОЛЬКО
НАЧИНАЕТСЯ
На дворе апрель, и скоро будет
год, как Овчинниковы работают в
Череповце. Они не уехали в консер­
ваторию, сказали:
— Пока что не можем — маме
тяжело.
Обе преподают фортепиано. Од­
на во Дворце металлургов, другая—
во Дворце строителей. У Лены де­
вять учеников, у Тони восемнадцать!
Алла Алексеевна, встретив как-то
Тоню зимой и узнав, что сестры ве­
дут уроки фортепиано, радостно
ахнула.
— Антонина!— воскликнула она.—
Это на самом деле?
Тоня опустила глаза.
Мгновение это было триумфом
сестер Овчинниковых. Впрочем, оце­
нить торжество минуты могли толь­
ко они трое — Лена, Тоня и их пре­
подаватель. Трое намучившихся и
победивших.
Девочки очень заняты. Кроме
уроков музыки, они ведут вокальные
коллективы, а у Лены еще и не­
сколько уроков в нёделю по соль­
феджио и музыкальной литературе.
Я безрезультатно разыскивала их
три дня, пока меня не осенило: нуж­
но пойти на репетицию к Елене Але­
ксандровне — сестры должны быть
там! Расчет оправдался. Правда, на
репетиции оказалась одна Тоня, но
ко второй половине занятий примча­
лась и Лена. Я не нашла в них суще­
ственных перемен, хотя мы не виде­
лись почти год. Все такие же худень­
кие, с рыжеватыми вьющимися воло­
сами. Не длинными и не короткими—
самой модной длины. У Тони волосы
собраны на затылке в хвостик, у Ле­
ночки распущены по плечам. Завтра
все будет наоборот... Очень сильная
детская привычка меняться, как ме­
няли когда-то голубую и розовую
ленточки.
У Труновой сегодня показатель­
ный урок.
Елена Александровна — бессмен­
ный хормейстер ансамбля все три­
надцать лет его жизни. Художест­
венные руководители приходят и ухо­
дят — коллективу как-то потрясающе
не везет с ними, — а Елена Алек­
сандровна остается.
Подвижная, в строгом темном
платье, она ведет показательное за­
нятие перед участниками областного
семинара и почетными гостями из
Северного народного хора, коллек­
тива известного и почитаемого. Тру­
нова беспокоится — поют в хоре в
основном рабочие металлургическо­
го завода, а завод работает посмен­
но, и на каждой репетиции кого-то
нет. Вот и сегодня две заводские
смены здесь, а третья у печей, за
станками и машинами.
Год назад хор разучивал очень
трудную вещь — северную обрядо­
вую песню «Ой, конь бежит!» Я по­
бывала тогда на нескольких репети­
циях, с трепетом вслушиваясь в это
дивное пятиголосье с чисто народ­
ными северными интонациями. Учи­
ли медленно: за репетицию успева­
ли осилить по восемь тактов. Это
была даже не песня, а какая-то сва­
дебная баллада, игра! Там шел тон­
кий ритмический рисунок, изящный
и немыслимо сложный, — начинали
голоса вместе, потом разливались,
как ручьи. А третья часть — чистая
полифония: все пять голосов опять
пели вместе, но каждый свою само­
стоятельную тему. Пелось все очень
мягко, негромко — не то слова вы­
говаривались, не то свет лился с бе­
лого северного неба... Это невоз­
можно было слушать без восторга,
у меня начинался озноб. Особенно
когда звучит колокол — там идут та­
кие слова: «Ой, колокол да звонит,
звонит! Ой-ой, да звонит!»
Они почти выучили ее, но при­
ехал новый руководитель и снял
песню. И небеса не обрушились над
ним! «Чужой человек,— сказала Еле­
на Александровна, — что ему до на­
шей красоты?»
Сейчас они еще не восстановили
кОй, конь бежит!» Трудно, в хоре
много новых. А пока разучивают,
вернее, вспоминают другую обря­
довую песню — «Что горит, горит?..»
Выученный кусочек невелик, но хо­
рош, когда-то они пели ее всю на
Зальцбургском фестивале.
Я смотрю на сестер, сидят они
слева, во вторых альтах — и вспоми­
наю «русалку, плывущую по голу­
бой реке». Где же они больше са­
ми — в академическом пении или в
народном? Елена Александровна как-
то сказала: «Одно другому не ме­
шает», но здесь они легче поют,
свободней. Их голосам простору
здесь больше.
Ей лучше знать, но вот что инте­
ресно— Тоня сейчас поет так, как
пела в «Русалке» Лена: подняв го­
лову кверху, как бы устремившись
страстно к чему-то рысшему. Зато
Лена здесь более тверда, чем в ро­
мансе. Сидит она прямо, смотрит
перед собой, и на лбу ее, между
круглыми бровями, как печать бес­
страстия, светится родинка...
Мир перед ними так же открыт и
бесконечен, как тогда, на вологод­
ском вокзале, у огромной таблицы
расписания поездов.
Какой поезд их ждет?
Консерватория? Преподаватель­
ская работа? А может, им предстоит
еще раз удивить Мешалкину, вер­
нувшись к инструменту с той же
страстью и упрямством, с каким они
одолели музыкальное училище? Или
суждено быть совсем другому?
...На сегодняшнем уроке Труно­
вой присутствует очень интересный
человек с лицом строгим и интелли­
гентным. Это Александр Кузьмич Но­
сков, хормейстер Северного хора,
организованного в тридцатых годах
Антониной Колотиловой. Носков до­
вольно рассеянно слушал все, что
было до обрядовой песни, но сей­
час подался вперед, в волнении сни­
мает и надевает очки: песня его за­
интересовала. Иногда он поворачи­
вает голову в сторону сестер и смот­
рит на них. Слушает он их пристра­
стно, я это вижу. И мне приходят в
голову беспокойные мысли — может,
э т о т п о е з д их ждет? Вот кон­
чится репетиция, Носков подойдет
к ним и предложит прослушаться...
Нет, нет, я не хочу этого. Я не
хочу, чтобы они уезжали.
Да и Елена Александровна будет
огорчена. Но что делать? А вдруг
это их судьба? Не разумнее ли по­
ступить так, как когда-то поступила
их мать, — пожелать счастливой до­
роги... ;
Я не ошиблась. Все так и произо­
шло, хотя узнала я об этом позднее.
Носков прослушал сестер, и вскоре
их вызвали в Архангельск — для зна­
комства с художественным руково­
дителем Северного хора, профессо­
ром Института имени Гнесиных в Мо­
скве Ниной Константиновной Мешко.
Знакомство и прослушивание про­
шли удачно, Мешко предложила се­
страм остаться. Узнав, что у дево­
чек дипломы музыкального училища,
она удивилась, посмотрела на них
долгим взглядом и сказала жестко:
— Ну тогда непременно консер­
ватория, хотите вы того или нет.
И повторила те самые слова, ко­
торые Овчинниковы уже слышали не­
сколько лет назад, в один поворот­
ный момент своей жизни.
— Только, дорогие мои,— сказа­
ла Мешко,— без отступной.
Сестры враз кивнули головами.
Все совпало, слово в слово. О кон­
серватории, правда, мать не говориг
ла — могла ли она думать!..
Элида Дубровина Галина Усова

Двое на , Стерегущем“
Ребенком привели меня Литейный мост
к этому памятнику, и в детском
сознании сложилась своя
собственная легенда о «Стерегущем». Мой мир уютен был и прост,
Но стал сгущаться драмой,
Покуда сдерживают двое Когда через Литейный мост
Напор отчаянной воды, Я шла за ручку с мамой.
Хранят дома тепло живое,
И нет над городом беды. И, церемонны и строги,
Сидели как в качалке,
И ломится сирени груда Держа чугунные круги,
В лазурь Чугунные русалки.
и строчки из оград,
И солнце влюбчиво, покуда Мне накануне потерять
Те, напряженные, стоят. Случилось рукавицы.
Мы шли. Меня бранила мать,
И к проходным шагают парни,
А сбоку — эти лица.
И часовые — на часах,
И полдень, жаркий, как пекарня, Текли тяжелые слова
Цветочной сдобою пропах. ( Р ебенку— что в них проку?),
В кофейнях звякает посуда, Текла свинцовая Нева,
И моет лапушки детсад, Текли русалки сбоку,
И в загсах очередь, покуда
Чугунность неподвижных лиц
те, непреклонные, стоят.
От глаз моих не пряча.
Легенда, камень, Ведь им не надо рукавиц,
вал ревущий, Они живут иначе,
Запястий исступленный взлет.
И жизнь, Не зная слез, тоски, стыда:
покуда <гСтерегущий» Они ведь — не живые...
Цветущий город стережет. Я так Литейный мост тогда
Запомнила впервые.
И страшно мне.
И это — чудо,
Что есть любовь, ответ и взгляд
И что любима я, покуда
Котенок
Те, смерть презревшие, стоят. Все как на забытом рисунке...
* Я шла через Кировский мост.
Из старой хозяйственной сумки
...Л дождь звенел, как рожь стеклянная, Торчал полосатый хвост.
Ручьи кипели, пены полные.
Я хохотала над полянами Прохожие вдруг окунались
И за хвосты ловила молнии. В младенческий взор голубой
И ахали, и удивлялись:
Мне нравилось, «гДа это котенок! Живой!»
что ложь отринута,
Что тучи светятся, как праздники, И лица их грелись открыто
Что все не так, Над этим комочком тепла,
не так, как принято Над признаком мирного быта...
У взрослых — опытных и праведных! «Где, девочка, кошку взяла?»
И в этой страсти. смуте, небыли
О счастье чудились пророчества, А я улыбалась им гордо:
И ничего правдивей не было, Глядите, как мне везет!
Уем молодость Звучал мажорным аккордом
и одиночество. Сорок четвертый год.
в Муромцеве. И почти четыре—в пар­
тизанских отрядах Белоруссии. В пар­
тизанах я и женился. Там, в Парти-
эанограде, у нас с Верочкой и сын
родился. Когда война кончилась,
надо было куда-то ехать. Верочка —
сибирячка. Она мне доказала, что
надо именно в Сибирь, потому что
людей там не хватает, а край богат
и просторен.
— Чай разогрел. — Это опять Вик­
тора Алексеевича голос.
— А мясо! — женский грудной,
мягкий голос. — Чай — это вода!
▲ огурчиков свеженьких!..
Кажется, они собираются меня
угощать. О-о господи, вот оно, си­
бирское гостеприимство! Входит жен­
щина. У нее несколько болезненный
и вялый вид.
— Верочка,—представляет ее Ле-
комцев. — Моя жена, Вера Петровна.
Усаживаемся за стол. Лекомцев
быстро орудует ножом, жует энер­
гично.
— Витя, опять ты торопишься.
— Это унизительно для челове­
ка— столько времени отдавать удо­
влетворению своих... Я, грешным де­
лом, люблю поесть, не в смысле —
много... Но когда стол накрыт, и что-
то приготовлено, и чистая скатерть,
то чувствуешь себя человеком. Еще
Лабрюйер сказал, что если бы фи­
зические удовольствия могли быть
так же продолжительны, как нрав­
ственные, то последние перестали бы
существовать.
Он поднялся с чашкой в руке.
— Вот поэтому ты и торопишься
всегда. На ногах чай пьешь.
— Ну, вот я и готов. Теперь еще
только сапоги.
▲ дождь все льет. Стукнула ка­
литка. Кто-то в плаще с поднятым
капюшоном быстро идет вдоль огра»
ды. Зазвонил телефон. Виктор Але­
ксеевич с пальцами у горла, застеги­
вая верхнюю пуговицу, подлетел
к нему.
— Алло! Детдом! Да, да, Коля,
это я. Получил, получил вчера. Я хо­
тел вам сегодня звонить. Нм очень
хочется, чтобы вы записали хор на
пленку и чтобы они к слету парти­
зан Белоруссии ее получили.
Он положил трубку.
— Кто там, Верочка!
Вера Петровна появляется чуточ­
ку встревоженная. На соседней ули­
це случилось что-то с ребенком, и
мать прибежала к Лекомцеву, про­
сит его прийти: в такой дождь везти
девочку в больницу трудно.
Виктор Алексеевич садится на та­
буретку и ни слова не говоря, спо­
койно, словно бы делая какое-то
обязательное дело, снимает ботинки
8
и, тщательно навертывая портянки,
натягивает сапоги.
В коридоре он надевает плащ,
поднимает капюшон и делается по­
хожим на кладбищенского сторожа.
— Уж извините, ухожу.
Я говорю, что мне необходимо
с ним еще раз встретиться, что я
хочу расспросить его об операции,
которую он сделал Константину Про­
кофьевичу Орловскому, знаменитому
партизану, ? после войны не менее
знаменитому председателю колхоза
в Белоруссии. Я много читал об Ор­
ловском, знал, что операция, кото­
рую ему в невероятно трудных усло­
виях, в землянке, делал в феврале
1943 года Лекомцев, вошла в исто­
рию отечественной военно-полевой
хирургии, и мне давно хотелось
разузнать подробности о ней из пер­
вых, как говорится, уст.
О Лекомцеве писалось не так уж
много, а меня привлекал этот чело­
век. И вот сейчас я в гостях у него,
но посидеть с ним вплотную не
удается.
— Завтра суббота, я дома, если
не будет чего-нибудь непредвиден­
ного... Вот разве что завтра — при­
ходите...
— Опять все сразу, — говорит Ве­
ра Петровна, проводив мужа, —
оделся и ушел, даже чай не допил.
Тридцать лет он рядом со мной, но
на меня часто находит такое чувство,
что вроде вот мы, вот я и дети, оди­
ноки. Живем с Витей дружно, на
волоске от смерти сколько раз были,
а вот так, в будни, все время такое
чувство.
— Странно, — сказал я, понимая,
однако, о чем она говорит.
— За ним приходят в любое вре­
мя, хоть днем, хоть ночью, и он все­
гда готов идти или ехать. Будто бы
не мой он, не Олечкин и не Воло­
дин, и себе вроде не принадлежит.
И я вот, знаете, боюсь.
— Чего! — спросил я. — Что при
самоотречении с человеком обяза­
тельно что-нибудь случается!
— Да уж сколько раз случалось!
У него как-то открылась старая рана,
надо было перевязать сосуды, и он
собирался в Омск на операцию. Я ему
приготовила все для поездки, вдруг,
смотрю, приходит с работы бледный,
аж пошатывается. Привезли молодую
женщину с внематочной беременно­
стью, очень срочно была нужна
кровь, и он дал свою... Ну, кровь во-
обще-то... сдают сотни людей, но
он же не донор, никогда не сдавал.
А тут вот лег на стол и отдал кровь.
У него первая группа, сказал, его
кровь хоть кому подходит, берите
без анализа. Отлежался и поехал
к Коцарову, а тот ему говорит: «Ты
сам мог умереть, гемоглобин упал
с девяноста до тридцати шести...»
А Виктор Алексеевич ему:
— Я не мог иначе, у нее же двое
детей.
Она потом — Желтоногова фами­
лия этой женщины — прислала ему
в подарок часы. Он сердится очень,
когда люди приносят подарки. Люди
несут от души: человеку спасли
жизнь, ребенку — тем более, и, есте­
ственно, хочется отблагодарить. А он
сердится. Ни одного подарка за три­
дцать пять лет не принял. А эти
именные часы взял, потому что со­
впало с его пятидесятипятилетием.
И еще он сказал: «У меня сестры
нет, так вот по крови сестра будет».
Шум, доносившийся со стороны
сеней, кончился — это прекратился
дождь. Я подосадовал, что не успел
даже поговорить с Виктором Але­
ксеевичем — так внезапно он ушел.
Вера Петровна махнула рукой.
— Он немножко не от мира
сего, — сказала она. — Собой не до­
рожит, на работе время не считает.
Другой хирург сделает операцию и
уходит, а он днем раза три попро­
ведает больного и ночью обязатель­
но сбегает. Потому и любят его, на­
верно. Его как-то приглашали на ра­
боту в Курган, там есть его парти­
занские друзья, но он не согласил­
ся — хотя хотелось, но, говорит, меня
же здесь столько людей знает!
Я спрашиваю, о записи какой
песни на пленку шел по телефону
разговор. Оказывается, была в пар­
тизанском отряде сложена песня, но
без музыки, пели на «чужой мотив».
А недавно, по просьбе Виктора Але­
ксеевича, в детском доме в Петро­
павловке ребята сочинили к этой
песне мотив и хором исполняли на
каком-то празднике. Вот Витя с этим
и носится. У него же переписка
огромная с друзьями-партизанами!
Это ведь не забывается, это ведь на
всю жизнь.
Однажды, когда я застал у Ле-
комцева его фронтового товарища,
воспоминания о былом завязались
сами по себе.
— Где же вы впервые увидели
Орловского и при каких обстоятель­
ствах! — спросил я, торопя время.
Виктор Алексеевич опустился на
стул как-то деловито.
— Его привезли в Свентицу, по-
партизански — в Святицу, а я был
в тридцати километрах от этого ме­
ста, в лесу, в лагере. Его привезли
и сразу отправились за мной. Меня
вызвал наш часовой.
— До этого вы его не видели!
— Нет. Я был в отряде Брынско-
го, а Орловский командовал отрядом
специального назначения. Его хотели
там оперировать, но их врач отка­
зался.
— И какое же было ваше первое
впечатление при виде Орловского!
— Я смотрю — восковая «блед­
ность. Когда распахнули полушубок,
Пономарева «Мятежное . сердце»
ощущается стремление приписать
Кириллу Прокофьевичу нечто сверх­
человеческое. Это неправильно и
ни к чему.
Виктор Алексеевич рывком встал
и быстро и как-то плавно ушел в ка­
бинет и вскоре вернулся с малень­
кой книжкой в белом переплете.
— Вот это место: «Чтобы хоть
как-то облегчить страдания Кирилла
Прокофьевича, дали ему выпить ста­
кан спирту». Спирт был дан не для
того, чтобы облегчить страдания,
а для того, чтобы можно было опе­
рировать. Кирилл Прокофьевич спал
всю операцию и даже храпел. Глав­
ные страдания у него были до опе­
рации. У него была разбита кость
правой руки, предплечье, раздробле­
ны пальцы левой...
А в Свентице только приготови­
ли, да пришлось сворачивать.»
— А что немцы!
— Это была ошибка. Это шли
распропагандированные полицаи, а
наши разведчики приняли их за нем­
цев. Когда я на новом месте закан­
чивал операцию — опять стрельба
была; помню, прибежал кто-то и
крикнул: «Да брось ты его, все рав­
но он труп, умрет все равно!» Я ска­
зал только: «Не ваше дело! Пока
не закончу»не отойду». Тут рядом
и Лопес стоял.» Я про это никому не
рассказывал, не знаю даже—почему.
— Про что не рассказывали!
— Представляете, я уже надпилил
кость, а тут говорят — немцы. У меня
даже не было мысли, буду пилить
или нет, — пусть стреляют, пусть во­
рвутся, пусть гранату бросают; этих
мыслей не было, а только одна —
чтобы все было сделано мною хо­
рошо. А ему в это время хуже
было.» Закончил все хорошо, повез­
ли его дальше в болота под выстре­
лами. Лошадей гнали, сани перевер­
нулись, и он упал у нас в снег. Пред­
ставляете, только эта операция: одна
рука отрезана, на второй пальцы от­
няты, с двумя культями — и в снег
на полном скаку! Хусто плакал на­
взрыд в санях, поцелует культю и
плачет, поцелует и плачет. Кирилл
Прокофьевич ослабел, и я не мог
поручиться за исход... Приехали
в лес, в болота, в глушь — и там
ночевали, а потом вернулись в госпи­
таль. Он на островке был, в ореш­
нике скрыт... Восьмого марта у нас
родился сын. Верочка-то ассистиро­
вала на последних днях беременно­
сти. Родился сын, вот этот самый Во­
лодя. А через десять часов после
родов на Свентицу напал каратель­
ный отряд, и наш отряд отошел
в лес, на острова, в болота, уже на­
долго. Кирилла Прокофьевича с нами
на возу привезли, и сынок наш был
с нами на новом месте в землянке.
И Кирилл Прокофьевич сколько-то
ю
с нами в болотах жил, поправлялся.
Спрашивал часто: «Доктор, я лежу
и думаю — куда я теперь годен!
Чует сердце, что война не скоро
кончится, а я от боевой жизни от­
странен. Голова хоть еще сообра­
жает! На Большую землю поеду и
буду председателем колхоза». Вот
когда у него зародилась эта мысль!
В декабре мы ушли на партизанскую
базу, оттуда часть людей взял в свой
отряд Черный, сейчас он дважды
Герой Советского Союза... Это Ба­
нов Николай Иванович.
— Кирилла Прокофьевича отпра­
вили в апреле, — проговорила Вера
Петровна, чуть раскачиваясь, усып­
ляя внучку.— Я нарвала ему цветов,
он уехал, а мы еще остались в зем­
лянках.
Виктор Алексеевич опять потянул­
ся к книге Пономарева и прочел
напряженно:
«Сильная карательная группа на­
летела на стоянку. Орловского кое-
как прикрыли простынями, одеялами
и тулупом, положили в сани и по­
мчали по извилистым лесным тропам
в глушь. Там была завершена ампу­
тация правой руки и операция на
левой. Все это Кирилл Прокофьевич
перенес в полном сознании. Потеря
крови, хирургическое несовершен­
ство, стужа, — вспоминал потом пар­
тизанский хирург Виктор Алексеевич
Лекомцев, — все обещало конец. Од­
нако таков уж этот Кирилл Орлов­
ский, что и тут его железная воля
взяла верх...»
Виктор Алексеевич отодвинул
книгу.
— Видите, как сказано: «Все это Ки­
рилл Прокофьевич перенес в полном
сознании». Это неверно. У него была
перебита кость, он жил несколько
дней с мучительной болью, он выпал
из повозки и еще повредил куль­
тю, — это приносило ему нечеловече­
ские страдания. Но перенести такую
операцию в полном сознании... Этого
не выдержит ни один человек. Он
спал, даже храпел! Я когда разрезал
рубаху, то ужаснулся — как он дей­
ствительно мог перенести это! Но
когда я пилил ножовкой, он спал...
Вы на меня, я вижу, косо смот­
рите— разволновался вроде из-за
пустяка. Видите ли, есть вещи, кото­
рые нужно держать в чистоте! А то
ведь как с этим обелиском получи­
лось некрасиво!..
Я обратил внимание на Веру Пе­
тровну. Она сидела в неловкой позе,
стараясь, чтобы уснувшей внучке
было удобно. Девочка крепко спала,
уткнувшись ей в живот и смяв голу­
бой бантик. Сколько отшумело стра­
стей, думал я, глядя на эту рано
увядшую женщину, сколько волнений
позади, сколько мук приняла она,
сколько страданий пересилила! А сей­
час в лице такое спокойствие.»
Чувства, с которыми я шел сюда,
уже казались мне мелкими. Я ведь,
надо покаяться, пришел сюда за сен­
сацией. У меня была возможность
спокойно пообщаться с человеком,
запечатленным историей, который,
при всей скромности своего подвига,
тем не менее обессмертил себя. Мне
же, как я уже говорил, хотелось из
первых уст узнать все обстоятель­
ства. Но оказалось, в прежних опи­
саниях допущены какие-то неточно­
сти, и я могу восполнить пробелы,
поскольку у меня все из первых
уст. Но писать об этом... Я колебал­
ся, думал, что все же, пожалуй, не
стоит об этих неточностях писать, но
потом вслед за Лекомцевым решил,
что все относящееся к подвигам на­
рода, действительно, должно быть
в чистоте.
— С обелиском это уж совсем
некрасиво...
— А что такое!
— Да что!.. — Виктор Алексеевич
поднялся и мягкими шагами стал хо­
дить по комнате. — Рассказать — это
значит настроение всем испортить...
Но рассказать надо. Поехали мы
в свои партизанские места — про­
шлое, знаете ли, тянет неудержимо.
Вам знакомо это чувство!
Я кивнул.
— Мы с Верой Петровной по­
ехали, я хотел в Свентице посмотреть
ту землянку, в которой я операцию
готовил, и вообще все пройти шаг
за шагом: женщину разыскать, кото­
рая мне варежки однажды пбдарила,
побывать в местах, где наш отряд
разгромил гитлеровцев. И вот при­
ехали... Город Коссово, который осво­
бождал наш отряд имени Щорса. Ве­
дут нас к мемориальной доске.
И пионеры с нами. Подходим с та­
ким чувством святым. Что такое!
«В г. Коссово в 1941 году в августе
партизанским отрядом имени Поно­
маренко разгромлен большой фа­
шистский гарнизон. Два месяца го­
род находился в руках партизан».
Грубая неточность. Ошибка. Дело-то
в том, что бригады имени Понома­
ренко в тот момент не было. Она
была сформирована лишь в 1943 го­
ду, в июне—августе.
А самое удивительное, что к тому
времени, когда мы приехали, уже
несколько книг было выпущено,
в которых эти события были совер­
шенно точно описаны и все точно
названо. «Буг в огне», например. Там
напечатана статья секретаря обкома
партии Сикорского и написано: «В ав­
густе 1942 года отряды имени Щор­
са, имени Ворошилова, имени Ди­
митрова, объединившись, напали на
крупный немецкий гарнизон, распо­
ложенный в г. Коссово. И потом дол­
гое время удерживали город».
И дальше там ,написано: «В мае или
в августе 1943 года организована
бригада имени Пономаренко, и меня
назначили командиром бригады име­
ни Пономаренко». Это вот — на стра­
нице двести семьдесят третьей.
И другие книги были.
Мы говорим: ничто не забыто,
никто не забыт. А тут, в Коссове,
забыли три крупных партизанских
отряда. В этом бою погибло немало
наших партизан. Для каждого совет­
ского человека имена их святы.
Теперь справедливость восста­
новлена! Я уже получил из Брест­
ского обкома партии сообщение, что
досадная ошибка исправлена. Теперь
в Коссове мемориальная доска с дру­
гим текстом. Но я почему все это
рассказываю!.. Есть вещи, повторяю,
которые надо держать в чистоте. Вы
согласны! А то кое-кто решил, что
главное — поставить памятники погиб­
шим — там, там, там — и провозгла­
сить: «Они умерли для того, чтобы
мы жили», и после этого можно
путать...
Мы с Верой Петровной побы­
вали на месте массового расстрела
и захоронения жителей города, в их
числе захоронены и родители Доку­
чаевой, которая с нами ездила. Она
чудом уцелела от расстрела и при­
шла к нам в отряд. Такие чувства,
и вдруг — эта доска! Мы просто не­
годовали. Даже не могли больше ни­
куда идти. Сели и уехали. Только
постарались, чтобы пионеры наших
чувств не разгадали, чтоб не знали
о такой ошибке. Я хотел зайти в зда­
ние бывшей больницы, в которой
я забрал некоторые инструменты для
отряда, но уже не мог — мы заехали
в лесок, посидели, погрустили, потом
посетили места массового расстрела
и захоронения жителей города и
уехали.
Я слушал Лекомцева и думал, что
тему Великой Отечественной войны,
очевидно, нельзя исчерпать — уже
столько написано романов и воспо­
минаний, столько сделано кинолент,
а вот того, что знает каждый воевав­
ший человек, хватило бы еще на не­
сколько романов и фильмов.
Виктор Алексеевич наполнил наши
стаканы.
— Давайте выпьем за минувшее,
поскольку оно было у нас неплохим,
за победу, одним словом! И за бу­
дущее, поскольку оно нам тоже
светит!
Пророком, к сожалению, Виктор
Алексеевич не оказался. Я видел его
в августе 1969 года, а год спустя,
в 1970-м, он умер. И все же он был
прав: жил-то ведь так беззаветно он
для будущего, для потомков. Нет,
прав был Лекомцев, когда говорил,
что будущее нам светит... Дело, ради
которого жили такие люди, как Вик­
тор Алексеевич Лекомцев, не уми­
рает.
Глеб Горбовскиб
Третья любовь
Пора листопада, распада,
а в мышцах — забота:
хожу до упаду, до скрипа,
до крупного пота.
С приспущенных сучьев
стекают созревшие листья.
Коричневой тучей
заря золотая зависла.
...Хожу по ландшафту
в надежде куда-то приткнуться.
Под радужным шарфом
десяток намерений куцых.
Спаси меня, боже,
от встреч и моторного шума!
Не хочется больше
ни есть, ни делиться, ни думать...
Два дерева встретил:
растут на лиловой поляне.
Я буду здесь — третьим!
Лесник, зафиксируй на плане.
Я тяжкие ноги
вкопаю в душистую почву
и здесь без тревоги
застыну на долгие ночи.
А город, а плиты,
где Лада стучит каблуками.,
да будут залиты
как морем — моими стихами.
О хлебе, о боге,
о песне, что пела нам дева!
...Как скованы ноги
свободой — у третьего древа!
Как робко вцепились
в материю Родины — корни...
Как гордо любилось...
Как любим отныне — покорно...
*
Живешь галопом, скач неистов!
И вдруг в потоке дел и слов —
глаза, внезапные, как выстрел
из двух стволов!
Удар! И женщина проходит,
как жизнь... Была — и нет ее.
Вранье, что нет чудес в природе,
ей-ей, вранье!
Насквозь, как танк, могучим взглядом
пробит! И вспучена броня...
Постой, я тоже был крылатым,
утешь меня...
11
И долго после дивной встречи
по жизни бродишь, как чумной.
И давит, давит быт на плечи,
как банный зной.
Но светит, светит, как светило,
та, взглядом явленная, новь!
Как будто землю посетила
сама любовь.
* Работай, душа, перестань завывать!
Не сидели за одной
партой... Не чирикали.
Просто встретились весной
и едва не вскрикнули!
Платье было голубым,
небо было ласковым.
Возле радуги-губы
родинка глазастая!
Обнялись — и так пошли
по асфальту линии.
Над Невою корабли
белые, как лилии.
И во всю мужичью прыть
билось сердце молнией!
Тики-так — не страшно жить,
умереть — тем более...
Расправить лицо! Улыбнуться отважно!
Молчи, пораженец, не сметь унывать!
Но пташка... Чирикает в воздухе пташка:
на что уповать?
Скорее домой, под бетонные своды. '
Да здравствует бег по бумаге пера!
Надежную песню напишем сегодня,
сегодня с утра.
Вот руки, а вот и гитара! Не трудно...
Но струнка.... Колеблется в воздухе струнка:
на что уповать?
На улицу, к людям! Обняться с друзьями.
Ударить в ладоши и выпить вино.
Давненько я, други, не виделся с вами,
ужасно давно!
И вот уже с глаз заструилась угрюмость,
Подтаяло сердце, пора — танцевать/
Но рюмка... Звучащая в воздухе рюмка:
на что уповать?
И я вспоминаю! Хватаю пальтишко.
Бегу, спотыкаясь о лес и холмы.
И ты мне кричишь, обнимая: « Мальчишка!»
И счастливы мы.
Ты смотришь большими, как завтра, глазами,
укрыв, мое сердце в своем... И плевать,
что мне по дороге к тебе не сказали,
на что уповать.*

Шли, как будто каждый спас *

ребятенка малого. Усни, твой сон подобен скрипке.
...Но часы пробили час А коль смычка не удероюать,
там, на Петропавловке! ' играй на собственной улыбке,
Много зим и много лет учись ритмически дышать.
с этих пор отпрянуло. Гундось в платок гобоем носа,
Голубого платья нет,
звени литаврами ушей!
нет веселья рьяного.
Владеет музыка гипнозом.
И уже за синевой, Она струится с этажей
холодом палимые, и растекается вдоль улиц...
все равно — не по кривой И храп, и сап, и сонный бред
мы идем — по линии! так сладкозвучны, что уснули
дома, асфальт и парапет.
И хоть время истечет ...А ты играй мне на сердечке,
на часах у каждого, на клапана дави, дави!
так и быть ему — лучом, Как музыкальна — бесконечность
направленью нашему.„ небес, молчанья и любви!
Той кратчайшей, что к тебе Что он — без музыки и веры
от меня — начертана, и без мечты, как без руля,—
словно между А и Б прозрачный шарик атмосферы,
в стареньком учебнике... в котором плавает Земля?

На что уповать? *

Осенние воды прозрачны и стылы. Лежать. Что в мире проще?

Гляжу в отраженье, что мечется вплавь... Накрыться с головой,
Как мало ты в теле моем погостила, а над тобою — роща
зеленая явь! и чей-то смех живой.

12
Сквозь сон, как сквозь одежду,
проходит острие,
прошло в мой слух нездешний
дыхание твое.
Я понял: ты склонилась,
Как солнце над землей.
Останься... Сделай милость.
Прожги хоть первый слой.
Мой сон тяжел и прочен.
Темны его слои.
Мильоны оболочек
мутнят черты твои.
Чу, завиток душистый
упал на мой покров,
и смех прозрачный, чистый
мою озвучил кровь.
Сейчас я встану мощно!
Отброшу склон холма...
Вот только — жалко рощу,
погибнет задарма.
Есенин. 80 лет
Могу представить Блока
согбенным старичком.
Жена белеет сбоку,
и тросточка — торчком...
Взрывной и непослушный,
в зигзагах бороды,
вбегает в старость — Пушкин
и сразу к ней на «ты»!
Бесстрашен и безбожен,
весь — затаенный крик,
но все ж представить можно,
что Лермонтов — старик...
И лишь один... С гитарой,
с оравой прихлебал
не умещался в старость,
как я ни представлял.
То чубом, то глазами,
то песней завитой,
то всей резной Рязанью —
не лез в парик седой!
~.Вот он стоит — сквозь возраст —
а стать его пряма,
под русскою, березой,
как молодость сама!
Стоит, как крест над храмом,
как музыка земли...
И на душе — ни шрамов,
ни пятен от петли.
Новый день
Мой новый день — мой новый друг,
швыряй мгновенья удалые!
Как непохож ты на былые
часы крушений и разлук!
А тот, кто в сердце наследил,
кто наши промахи запомнил,
тот все равно бы нас не понял,
не пожалел и не простил.
Мой новый день, мой новый свет!
Мой сад нарядный в белых вишнях.
Ко мне другая радость вышла,
и горя нет, и боли нет.
А кто до этого гостил,
кто наши промахи запомнил,
тот все равно бы нас не понял,
не пожалел и не простил. '
Мой новый день — мой новый век.
В какой дали растаешь птицей?
Любовь людская повторится,
не повторится — человек.
А кто своей любовью мстил,
кто наши промахи запомнил,
тот все равно бы нас не понял,
не пожалел и не простил.
Хорошо ' .
Хорошо перед покоем
прочитать пяток страниц.
Чей-то голос над рекою,
повисев, прольется вниз.
Скоро спать... А на страницах
у писателя — светло.
Мчит ручей. Горланят птицы.
В небо солнце занесло.
Что ж, спасибо, друг-писатель,
угодил и ты чуток.
После книги — выйти в садик,
закачаться, как цветок...
Хорошо. Вот так, беззлобно,
поторчать в ночном раю.
Почитать, затем захлопнуть.
Лечь — и баюшки-баю.~
Завестись поутру рано,
взмыв над речкой нагишом!
...Хорошо. И даже странно,
почему так хорошо?
 ГЛАВА I
Ч
асы нежным голосом сказали, что уже во­
семь (часы были фамильные, бронзовые,
французской работы), и как тблько пробили
часы, в передней раздался звонок. У Суши-
линых был, что называется, открытый дом, и даже
сейчас, летом, когда все друзья и знакомые разъе­
хались — кто в отпуск, кто на гастроли, кто в ко­
мандировку, каждый вечер кто-нибудь да приходил.
Первой пришла Ляля, адвокат, она была худа,
как гвоздь, и элегантна, как манекенщица. Когда
она села в кресло, серьги ее, большие, ажурные, по­
хожие на вышки высоковольтной передачи, долго
еще качались.
Второй пришла Нелли, их новая знакомая, не так
давно ее привел к ним Никита. В отличие от Ляли
она была тиха и молчалива, у нее были глад­
кие волосы, изогнутые, как арфа. За ней, разуме­
ется, пришел и сам Никита, долговязый умный фи­
зик, он приехал прямо из института.
— Здрасте,— сказал он и, как всегда, завалился
на диван, а длинные ноги его заняли полкомнаты.
Потом пришел Севка, ои был школьным товари­
щем Никиты и гордостью Ингиной коллекции.
— Ты моя радость,— говорила ему Инга.— Все
у меня есть — и физики, и лирики. А вот уголовного
розыска, честно говоря, до сих пор еще не было.
— Джеймс Бойд! — закричал Ингин брат Коть-
ка. — Агент 07! — Он мнимо прицелился в люстру и
два раза согнул палец. — Пок! Пок!
— Братец,— ласково сказала Инга,— вспомни, что
тебе пятнадцать, а не пять.
Севка улыбался. Он был застенчив и в общий
разговор почти никогда не вступал.
А потом пришла Катя...
Катя — это особое дело. Это чистый алмаз. .Вот
кого Инга охотно взяла бы себе в друзья! Но Катя
держалась замкнуто и к себе не подпускала. Жила
она одна, никого не звала в гости и вряд ли к ко­
му-нибудь, кроме Сушилиных, приходила.
— К ак, жизнь? — спросил 'Никита у Ляли.
— Хреново,— ответила Ляля.
Никто не удивился — все знали ее штучки, она
и матом не брезговала.
— А вот Нелли,— весело блестя глазами, воскликг
нул Никита,— она всегда себя хорошо чувствует.
Правда, Нелли?
— Гав,— сказала Нелли.
Про нее говорили, что она ограничила словарь
Эллочки-людоедки двумя словами: «га в»— знак
привета, милой шутки, и «мяу» — жалоба, неудо­
вольствие, желание, чтобы ее пожалели.
ч — Гав,— сказала Нелли еще раз.
Он сгреб ее в объятья.
— Ах ты, мой Демосфен! — сказал он.
Она сосредоточенно глядела из-под его руки.
Севка, заметив, что пепел на Катиной сигарете
вот-вот рухнет, протянул ей пепельницу, но она, по­
вернувшись было в ответ на его движение, вдруг бы­
стро оглянулась на дверь.
«Как это она всегда знает,— подумала Инга,— за
минуту знает, когда войдет отец!»
Кирилл Викторович вошел, поздоровался и молча
присел на ручку кресла. Все ждали, что скажет хо­
зяин дома, но он молчал, не чувствуя от этого ни­
какой неловкости. Он, знаменитый пианист, привык,
слава богу, ко всеобщему вниманию.
Стоя у двери, Инга попробовала взглянуть на от­
ца сторонним взглядом. Замечательно хорош собой,
и больше тридцати семи никак не дашь. И особен­
но хорош, когда улыбается своей прославленной улыб-
14
Ольга Чайковская
оглянись,
моя
совушкд ' ПОВЕСТЬ
Рисунок Светозара Острова
кой. Может ли он вообще кому-нибудь не нравиться?
Инга попробовала взглянуть на него глазами вра­
га. Глазами Генриха, например. Она и сама удиви­
лась этому повороту мысли. Генрих, любимейший из
учеников...
— Сегодня к нам придет новое лицо,— сказала
Ляля.— Если хотите, не совсем обыкновенное.
— Ктой-то? — спросил Никита.
— Увидите.
— Ради бога,— сказал Сушилия.— Очень рады.
Все опять замолчали.
— Я вчера слушала вашего Моцарта,— вдруг ска­
зала Сушилину Катя,— и поражалась вашей памяти.
Все переглянулись — такой комплимент знамени­
тому пианисту казался по меньшей мере странным.
Но Кирилл Викторович живо повернулся к ней и от­
ветил :
— Вы говорите о жизненной памяти, я правиль­
но понял?
— Ну уж, наверно, не о Вашей способности за­
поминать ноты!
Она вообще была резка, и никто, кроме нее, не
позволил б ы себе в таком тоне разговаривать с Су-
шилиным.
— Чтобы т а к играть Моцарта,— продолжала
она,— нужно иметь особую память на юность, ка
детство. У вас было счастливое детство?
— О да! — воскликнул он еще живее.— А у вас?
Они разговаривали друг с другом, словно были
одни в комнате. Только с отцом Инги Катя станови­
лась такой открытой и ясной, да и вообще, кажется,
только с ним она и разговаривала. А так все больше
молчала и курила. Глаза ее следили за Кириллом
Викторовичем, где бы он ни был,— огромные глаза,
похожие на озера с чуть неровными очертаниями
берегов. Когда же он уходил из комнаты, она опу­
скала веки, и лицо ее становилось некрасивым.
— Кирилл, тебя к телефону,— сказала мужу Зи­
наида Константиновна. «Мать недовольна»,— отмети­
ла Инга; посторонний не мог бы этого разглядеть.
Про Зинаиду Константиновну говорили, что у нее
истинно петербургский характер, холодный и ровный.
Сушилин ушел. Катя опустила глаза, и лицо ее
снова помрачнело.
В передней раздался звонок.
— Это он! — закричала Ляля и побежала откры­
вать сама.
— Прошу любить и жаловать,— сказала она,— я
веду к вам интеллектуального грузчика.
 Все с любопытством уставились на интеллекту­
ального грузчика. Это был высокий, широкоплечий,
элегантный парень. Во всей его фигуре, костистой и
сильной, было что-то конское. Голова его казалась
небольшой, потому что он стригся наголо. Лицо гру­
боватое, а глаза светло-ореховые, в черных ресницах.
— Вы в самом деле грузчик? — спросила Инга.
— И в самом деле интеллектуальный? — лениво
спросил Шк.ити.
 — Ни то ни другое,— ответил новоприбывший.
— Ну, слесарь,— сказала Ляля, с удовольствием
усаживаясь в кресло и глядя на него.— Слесарь, ко­
торый пишет стихи и никому не показывает.
Он усмехнулся.
Тем временем вся компания — Ингин брат Коть-
ка, Никита, Нелли и Ляля — начала любимую игру:
сочинять стихи, где все слова начинались бы на од­
ну букву.
Катя сидела в своем кресле, курила, молчала.
Вдруг новый гость подошел к ней и спросил очень
учтиво:
— Мы с вами где-то встречались, вам не кажется?
«Интересно,— подумала Инга,— как она сейчас его
отбреет». Но она только покачала головой:
— Я не помню.
— У нашего стихотворения уже есть название,—
возвестил Котька.— «Баллада бобра». И первая стро­
ка: «Бобр безобразно был близорук».
— Безбожно,— поправил Никита.— «Бобр без­
божно был близорук».
— Боже мой, какая белиберда на «бе»,— сказала
Инга.— Не можете ли вы пойти помочь мне на кух­
не? — обратилась она к новопришедшему.
— С удовольствием,— отозвался он живо.
— Бобр безбожно был близорук,— сказала Ляля,
прищелкивая пальцами.
— Бобр... бобр..." болотами бегал без брюк,— тихо
и застенчиво вставила Нелли и тут же прибавила
виновато: — Мяу.
Все захохотали. Катя сидела, курила и, казалось,
ничего не слышала.
— Беса тешат,— сказала Инга гостю.— Все за
день устали, это разрядка. Никита, когда идет экспе­
римент, даже ночует в институте. Да и Ляля с ее
процессами — знаете, она, говорят, замечательный
адвокат. А Котька с его скрипкой?! Все устают.
А уж Севка...— Тут она заметила, что Севки нет,—
когда же он успел уйти? Впрочем, он редко когда
бывал у них подолгу — такая работа.
В кухне гость огляделся.
— Кран у вас течет,— сказал он.— Слесарь у вас
халтурщик.
Инга доставала из буфета посуду.
— Вам можно доверить? — спросила она.— Не
грохнете?
Он с готовностью подставил огромные руки, сло­
женные ладонями, как чаша. Когда она в эту глу­
бокую чашу укладывала посуду, он заглянул ей
в глаза. Ну./, сейчас начнется знатная карусель. Его
глаза с ней внятно и сумрачно разговаривали.
— Итак, вы в самом деле слесарь? — сказала она
поспешно.— И в самом деле пишете стихи?
— Сказать по правде, я и сам не знаю, чего я
пишу. Что я слесарь, это я твердо знаю, потому что
зарабатываю на этом кучу денег, а вот стихи...
Когда они возвращались в столовую, Ляля крик­
нула:
— Клим, у нас нет последней строчки.
Он осторожно поставил посуду на стол.
— Вот послушайте,— продолжала она:
Бобр безбожно был близорук,
Бобр болотами бегал без брюк,
Бобр без боязни бодал бегемота...
— тут Ляля снова прищелкнула пальцами.
Он быстро повернул к ней голову.
— Бойтесь бобров, бороздящих болото,— сказал
он и весело взглянул на Ингу, как бы приглашая
подивиться на всю эту чушь. И снова, когда он по­
вернул свою небольшую голову на сильной шее» он
показался ей похожим на красавца коня,
— Браво! — воскликнул Котька*
16
Инга взглянула* на Катю и сразу поняла, что сей­
час войдет отец. Как это называется — телепатия?
Когда вошел отец, Инга представила ему Клима.
— Кто звонил? — взволнованно спросил Котька.—
Генрих? Он едет?
— Провалили,— холодно ответил Сушилин.— Ген­
рих не едет.
— Это что — на отборочные в Париж? — спроси­
ла Ляля.
— Да, он не едет.
— Эт-то невозможно! —^закричал Котька.
— Итак, вас зовут Климом? — сказала Инга, ког­
да он снова к ней подошел.
— Да нет, это мои друзья так переиначили мою
фамилию,— ответил он улыбаясь.— Так им удобно.
Коротко.
— А мне нравится: Клим,— сказала она, и его
глаза тотчас ей отозвались.
— Прошу к столу,— холодно сказала Зинаида
Константиновна.
За ужином говорили о том, как ужасно, что Ген­
рих не едет на конкурс в Париж.
— Неужели они не понимают,— говорил Котька,
движением указательного пальца водворяя очки на
переносицу,— что они могут погубить талант!
Кирилл Викторович на него покосился:
— Талант? Не такая уж хрупкая вещь.
— Я в этом не убеждена,— сказала Катя.
Сушилин повернулся к ней.
— Настоящий талант? ЭКивучая вещь.
— А, понимаю, Андерсен,— сказал Котька.— Да,
папа? Андерсен?
Инга оглядела гостей. Никто не скучает, все во­
влечены в разговор. Даже Нелли пытается принять
в нем посильное участие, бедняга. Кем, интересно,
она сейчас работает? Была кассиршей, потом, кажет­
ся, билетершей. А теперь?
— Это андерсеновская сказка «Самое удивитель­
ное»,— объяснил гостям Сушилин.— Там король обе­
щал дочь тому, кто сделает самое удивительное на
свете. И вот явился юноша, сделавший удивитель­
ные часы: с каждым их ударом появлялись живые
фигуры; было уже решено, что рука принцессы при­
надлежит мастеру, и вдруг явился детина с топо­
ром, рубанул, и от дивного произведения искусства
осталась груда обломков. Все были поражены и гром­
ко возвестили, что это всего удивительнее: в секунду
уничтожить годы гениального труда. И вот церковь,
где детину венчают с принцессой. Полночь. В углу
в отчаянии стоит юный мастер. И вдруг... сами со­
бой раскрылись двери, и появились часы. Раздался
первый удЪр... '
И тут в самом деле раздался звон: били десять
французские часы. Все вздрогнули и рассмеялись.
— Словом,— продолжал Кирилл Викторович,— ве­
ликие произведения* искусства не умирают.
— Рукописи не горят,— сказала Инга и тут же
подумала, что Нелли, наверно, не читала Булгакова
и надо бы ей объяснить. Но ее опередил Клим:
— Булгаков в «Мастере и Маргарите», кажется,
имел в виду не совсем то.
— Ничего нонича слесаря пошли! — проворчал
Никита, и все рассмеялись.
В передней раздался звонок. Инга побежала от­
крывать Генриху.
— Какое безобразие с этим Парижем! — сказала
она ему.— Отец просто вне себя.
— В самом деле? — насмешливо спросил он.
До чего же все-таки самовлюбленный и против­
ный тип!
 — Я вам говорю: папа просто взбешен.
Генрих только сардонически скривился: «Допу­
стим». Он приглаживал перед зеркалом свои пру­
жинные волосы, а она смотрела ему в затылок и не­
навидела.
Общий разговор в столовой не прервался, когда
они вошли, потому что речь держала Катя.
— А главное,— говорила она,— эта сказка — про-
вйдение. Это девятнадцатый век провидел двадца­
тый.— Она вообще вдруг стала общительна и говор­
лива, глаза ее светились, на щеках появился румя­
нец. Клим взглянул на нее со вниманием.
Ляля подошла, села рядом с Ингой, обняла ее за
плечи и, не спуская глаз с Генриха, сказала тихо:
— До чего же хорош, мать его за ногу!
Инга с изумлением взглянула на нее. Генрих? Хо­
рош? Вот уж поистине о вкусах не спорят!
Когда гости расходились, Клим опять очутился
около Инги. Пока он натягивал плащ, его глаза ве­
ли с ней свой сумрачный разговор.
— Я все-таки почитаю вам свои стихи,— вдруг
сказал он,— если вы, конечно, не воспротивитесь.
Она все же начиналась, карусель.
Катя, уходя, спросила вдруг у Сушилина — правда
ли, что после сольного концерта он надолго уедет
за границу?
— Да,— ответил он.— Нью-Йорк, Лондон, Рим.
Катя кивнула, как бы что-то прикидывая в уме.
Гости расходились от Сушилиных поздно. Катя
сразу от подъезда повернула в сторону, и разговор
пошел о ней.
— Все-таки странная особа! — сказала Ляля.—
Можно было бы, кстати говоря, и попрощаться.
— Она читала «Социологию» Спенсера,— прими­
рительно сказал Никита.— А чего можно требовать
от женщины, которая читала «Социологию» Спенсе­
ра?! Она замужем-то когда-нибудь была?
— Насколько я знаю — нет,— ответила Ляля.—
Говорят, умна. А кому нужен ум, который не греет?
— А вот у нашей Нелли,— сказал Никита, за пле­
чи притягивая девушку к себе,— так у нее ум всех
греет.
— Гав,— сказала Нелли.
Семья Сушилиных, если считать по Зинаиде Кон­
стантиновне, принадлежала к старинному роду.
— Старинный род! — фыркал Котька.— Это что,
одни семьи произошли давным-давно, а другие вче­
ра от обезьяны? — Тем не менее он очень интере­
совался своими предками и даже рылся в старых
книгах, которые приносил ему из библиотеки отец.
— Кстати,— говорила Инга гостям,— известно ли
вам, что наш Котька влюблен в свою прапрабабуш­
ку?
— Да, влюблен! — кричал Котька.— И все были
в нее влюблены!
Лет сто назад один из предков Зинаиды Констан­
тиновны, к ужасу семьи, женился на гувернантке
своих сестер — печальной девочке-итальянке, кото­
рую звали Кармела. В семье хранилась овальная
миниатюра, где воздушными красками по слоновой
кости было изображено милое лицо. Котька полгода
выклянчивал у матери эту миниатюру и наконец
недавно получил ее в день рождения.
— 'Вот вы меня все ругаете,— говорил он как-то
за обедом,— а все потому, что вы — темные люди.
В сословном обществу брак с Кармелой был чем-то
ужасным. Анна Каренина...
— Разумеется,— сказал Кирилл Викторович и по­
тянулся за горчицей.— Анна Каренина никак не мог­
ла бы выйти замуж за Поликушку. И даже сбежать
с ним, как с Вронским, она вряд ли решилась бы.
— Вот видишь,— продолжал Котька.— Значит,
в нашем обществе по самой его структуре не может
быть неравного брака.
— Не знаю,— холодно сказала Зинаида Констан­
тиновна,— я бы не хотела, чтобы моя дочь вышла
замуж за... грузчика.
Инга с усмешкой слушала этот разговор. Если
бы они знали!
Это было месяц тому назад. Она поздно возвра­
щалась с дачи, шла лесом и вышла на шоссе за-
полночь, когда последний автобус давно прошел. Кру*
гом стоял черный лес. Инге было не по себе, и ког­
да вдалеке зажглись огни автомобильных фар, она
не подняла руки. «Москвич» пронесся мимо нее на
необычной ночной скорости, ослепив и оставив во
тьме. Но все же до Москвы было километров восемь­
десят, приходилось голосовать.
Опять показались огни фар, постояли вдалеке, а
потом налетели неожиданно быстро. Инга подняла
руку. Длинная и еще удлиненная движением «Вол­
га» шипя пролетела мимо; но через минуту, медлен­
но свернув на обочину, остановился самосвал с при­
цепом. Машина дрожала, дышала теплом й казалась
надежной, словно сюда, в лес, приехала огромная
русская печь. В ребрах капота что-то светилось.
— Садитесь, девушка,— сказал невидимый ей
шофер.
Подножка была почти на уровне глаз. Инга кое-
как вскарабкалась и оказалась высоко над землей,
а лес, бежавший по сторонам, был уже глубоко вни­
зу. Сильно пахло бензином, кожей и гарью, было
тепло и покойно. Лица шофера она не видела, свет
приборов освещал только руки, спокойно держа­
щие баранку.
На развилке их остановил милиционер. Он открыл
дверцу кабины и сказал просительно:
— Подвезешь?
Шофер кивнул с достоинством.
— А ну-ка, девушка, подвигайсь,— уже повели­
тельно сказал милиционер. И, плавно нависнув,
втиснулся в кабину.
— Это кто у тебя? — Он кивнул на Ингу.
— А это мой завхоз,— ответил шофер, глядя на
дорогу.
Милиционер поговорил, пошутил, а потом вдруг
сказал: «Ссадишь меня здесь»,— и спрыгнул в тем­
ноту.
Опять побежал лес, зарябило шоссе, выбеленное
светом фар.
— Завхоз!.. — сказала Инга.
Он, кажется, покосился, усмехнулся и ничего не
ответил.
Теперь, в свете фар, Инга его разглядела. Ну, хо­
рош! Чистый разбойник! За такое лепное лицо до­
рого бы дал любой из ее друзей художников.
Когда самосвал сворачивал к ее дому, Инга уви­
дела, что машина огромна и неуклюжа, что она не
помещается в переулке и грозит свернуть своим при­
цепом телефонную будку. Шофер, оглядываясь, бы­
стро крутил баранку. Кое-как объехали и стали.
Ни он, ни она не двигались. Ей не хотелось ухо­
дить из теплой кабины. Шофер выскочил первым,
вышла и она. Черно-белые коробки новых домов сто­
яли немые, ни одного светящегося окна.
— Которое ваше? — спросил он.
— Вон, на пятом.
— Муж небось ждет не дождется. Куда, думает,
жена девалась?
17
 — У меня мужа нет.— Ей и сейчас смешно было
вспомнить, как поспешно она это доложила.
Он, задрав голову, смотрел на ее окно.
— Может, мне подняться? — спросил он вдруг.
Ну это уж... Она взглянула на него холодно.
— Сколько я вам должна? — спросила она.
— А сколько у вас есть? — осведомился он ве­
село.
Она вынула из сумки все, что у нее было,— два
рубля.
— Ну* это многовато,— сказал он.— Спокойной
ночи!
И пошел, ничего не взяв.
Инга поднялась к себе и стала слушать. Мотор
дико взревел в ночной тишине. На стенке вдруг
вспыхнул яркий переплет окна и поплыл к двери,
а потом веером развернулся на потолке. Как вид­
но, прицеп благополучно миновал палисадничек —
сейчас шофер, наверно, быстро крутит руль и огля­
дывается, машина уже на улице.
Вот как это было — небольшое дорожное приклю­
чение.
Прошло несколько дней, она ехала в институт
троллейбусом.
— Граждане,— раздался голос из Динамика,— по­
купайте абонементные книжечки.
Инге книжечка была не нужна. Она рылась в сум­
ке, отыскивая мелочь. Голос раздался опять.
— Граждане, а граждане,— сказал он горестно,—
покупайте книжечки, а?
В троллейбусе заулыбались: водитель валял ду­
рака.
Она села я стала за ним наблюдать. Он поднял
руку и взял что-то на полочке у себя над головой.
Рука была похожа. Троллейбус остановился около ее
института, но она не вышла. Рука была похожа. Да
и голос тот же. Инга пересела поближе и в зеркаль­
це водителя увидела его глаза и брови. В чисто про­
мытом зеркале обычно все выглядит красивым.
Она доехала тогда до самого круга. Да, это. был
он. Оказалось, что он тоже ее запомнил и что его зо­
вут Петей.
— Вы не против вечером встретиться? — спросил
он.
Вот о чем вспоминала она, сидя со своими за
обедом.
Впрочем, ей было не до воспоминаний — это
был день концерта, а в день концерта никто из них
ни о чем другом, кроме концерта, не думал.
А с этим сольным концертом отца происходило
уже форменное столпотворение. Телефон, не умол­
кая, униженными голосами молил о билетах. Стало
известно, что после концерта Суршлин уезжает за
границу, проведали про то поклонники и поклонни­
цы — их у Кирилла Викторовича было великое мно­
жество, а одна из них, старенькая Серафима Пет­
ровна, просто следовала за Сушилиным, как тень
(было известно, что однажды она, чтобы лететь
в Тбилиси на его концерт, продала пальто).
Концерт шел с блеском — кажется, сам Кирилл
Викторович не знал до сих пор такого успеха.
Он стоял один против бури аплодисментов — Ин­
га смотрела на него с балкона: будто рука перво­
классного графика вычертила черной тушью рояль
с поднятой крышкой и высокую фигуру пианиста во
фраке. Эстрада была пуста, только он один стоял тут
да две корзины цветов, похожих на взбитую розо­
вую пену.
Инга любила манеру отца выходить на аплоди­
сменты — учтивую и отважную. А что выделывают
поклонницы! Что они творят! Серафима Петровна
даже, кажется, вскочила на стул.
18
Программу свою он составил тщательно и строго,
а начал, как и просила дочь, Моцартом, ре-минор-
ной сонатой. Первую часть он сыграл радостно-от­
четливо и даже щегольски (зал как-то особенно
ожил), а вторую... Инга ждала с нетерпением своей
любимой темы, но та все равно подобралась незамет­
но и кончилась слишком рано.
Инга вдруг обернулась и в углу под портретом
Рубинштейна увидела Катю, и у нее было такое ли­
цо, что Инга поспешно отвела взгляд. В иные ми­
нуты на человека смотреть не нужно.
После концерта Инга через служебный вход про­
шла в артистическую и на лестнице снова встретила
Катю, и снова ее поразило Катино лицо. «Господи,
это же было так прекрасно,— думала она,— зачем же
так мучиться?*
Отец стоял, прислонясь плечом к стене, вокруг
толпились поздравляющие.
А Катя отцу ничего не Сказала, даже не подошла.
Она стояла поодаль у дверей и смотрела на него во
все свои огромные глаза.
Они шли по улицам Москвы, чисто промытой лет­
ними дождями. 1
— У меня есть брат, ему пятнадцать. Про маму
и папу я вам уже рассказала, а про него еще нет.
Он очень смешной парень, очкарик, влюблен в исто­
рию. Раскопал, между прочим, нашу дворянскую
родословную и влюбился в нашу прапрабабку.
— Моложе не нашел,— заметил Петька.
Они шли по улицам куда глаза глядят.
— Это портрет,^— продолжала она,— маленькая
миниатюра по слоновой кости. Прапрабабка была
итальянкой, красавицей, и умерла, когда ей было
двадцать.
Они переходили улицу, и Петька взял ее под ру­
ку, и тотчас все мысли ее переместились к тому ме­
сту на боку, где чувствовалась его рука.
— А. ведь мы с вами тогда в троллейбусе не так
уж случайно и встретились,— сказал он.— Я пере­
велся в Москву на другой, нет, вру, на третий день
после того, как мы с вами тогда ехали. Мне, прав­
да, один дружок давно предлагал, да я все никак
не мог решиться, а потом...
Да, конечно, она догадалась — и как ей было не
догадаться!
— А я вчера слушал вашего отца,— вдруг ска­
зал Петька.— Он по радио играл Чайковского, Пер­
вый концерт. Очень замечательно играет.
Эта была старая отцовская запись, заигранная
до невозможности, и все же было приятно, что он
слушает и различает музыку.
— Гм,— сказал он вдруг и покосился на нее.
— Что? — спросила она улыбаясь.— Ну что?
— Вы смотрите на меня как на лошадь, кото­
рая вдруг заговорила.
Она сама взяла его под руку и на минуту при­
слонилась виском к его плечу. «ПриметЛив,— думала
она.— Тут держи ухо востро!»
Они свернули в знакомый ей проходной двор и
теперь шли мимо детской площадки с грибочком,
скамейками и качелями. на проволоке. Ребятишки
лет пяти, все, как на подбор, косолапьте, играли
в футбол.
— Нет, до чего я ихнего брата люблю! — сказал
Петька.— Когда я вижу, как что-нибудь такое с порт­
фелем в школу ползет, так...-— И он даже отвер­
нулся.
Перед ними возникла стеклянная коробка закусоч­
ной, и обоим тотчас захотелось есть. И вдруг на
 тротуаре перед закусочной она увидала Клима. Он
быстро шел ей навстречу, занятый своими мысля­
ми; увидев ее, приостановился на ходу, перешел на
другую сторону и пошел не оборачиваясь.
И в сердце ее что-то легонько кольнуло.
Они заказали шашлыки, запивали их красный
вином (Инга даже немного захмелела, да и Петька,
кажется, разогрелся) и говорили совсем по душам.
— Меня дружок сперва в таксеры звал,— расска­
зывал Петька,— но я не пошел. У таксистов очень
любовь к деньгам разгорается. Я этого не люблю.
А вот что самое худшее, он говорит, так это такси-
стки. Это так-кие бабы! — Он засмеялся и покрутил
головой.— Мимо, говорит, пройти нельзя. Хватают
нашего брата за все места.
Инга тоже засмеялась. Таких разговоров с муж­
чинами ей раньше вести не доводилось, ну да сей­
час они оба выпили, так что ничего.
— Обычно это нашей сестре от вашего брата про­
ходу нет.
— Так раньше вы в теремах шелками вышивали,
а теперь МАЗы водите.
— А хорошо ли это, что мы МАЗы водим?
— Не знаю.
— Я МАЗы не вожу, я учусь в институте ино­
странных языков.
Инге тут все нравилось — все легкое, стеклянное,
кругом люди ходят, машины ездят, светофоры го­
рят.
— А хорошо здесь,— сказала она.
— Тут с ребятами прийти посидеть хорошо,— от­
ветил он.— А наше с вами место совсем не тут.
— Где же?
— А это я вам покажу. Послезавтра, в воскре­
сенье.
Она подумала и сказала:
— Завтра, в субботу.
ГЛАВА II
Старший следователь прокуратуры Дронов, как
всегда, торопился. При его колоссальной загрузке
(чтобы не сказать — перегрузке) и, главное, мето­
де работы он ьначе не поспевал сделать все, что
сделать необходимо. Закон отпускает тебе два меся­
ца, чтобы кончить дело. Два месяца. А жизнь, меж­
ду прочим, подкидывает такие загадочки... Если бы
дело заключалось в том, чтобы найти след, ну,
к примеру, установить идентичность отпечатков паль­
цев, или однородность группы крови, или еще что-
нибудь, что люди несведущие считают главным в ра­
боте следователя... Между тем, совсем не это реша­
ет дело. Следователь должен узнавать характеры
людей, их душевный склад, суть их взаимоотноше­
ний. И вот на это времени ему не дано.
Нет времени. Особенно если учесть, что приходит­
ся писать, писать и писать. И протоколы писать, и
запросы писать, и все самому: и направления писать,
и заключения писать.
В одном ему несомненно повезло — относятся
к нему неплохо, можно сказать, с уважением неко­
торым. Если к тебе серьезно относятся эксперты', за­
ключение экспертизы, будет толковым, пришлют его
быстро. И милиция присылает тебе дельных ребят
из розыска, а всякому ясно, что без хорошей опе­
ративной разработки серьезное дело не проведешь.
Вот и сегодня прислали совсем молодого — Сев­
ку Прохорова. О нем хорошо говорят. Да и на вид
ничего мужичок.
Они сидят и как мужчина с мужчиной (это пар­
ню лестно) изучают друг друга взглядами. Хорошо
бы сразу подключить его к какому-нибудь сложному
делу. Собственно, ради одного такого дела Дронов
и просил прислать его, но то дало уже распутано —
следователю там еще е е » работа, а розыску делать
нечего. Вчера пришло к шпс одно, во ов, Дронов,
постарался спихнуть его на С. К. (так у m в про­
куратуре называли Сергея Константиновича Шима­
новского). Женщина покончила с собой, оставила за­
писку— мол, в смерти моей, и так далее-. Такое
дело — одна воанвнка и писанина, больше ничего.
И тут С. К* легок на помине, вошел к Дронову
в кабинет.
— С-с-с-спасибочки,— сказал он с порога (он за­
икался).
Михаил Алексеевич улыбнулся не без смуще­
ния — речь шла, конечно, об этом самоубийстве.
— А впрочем, небеэ-з-любопытно,— добавил С. К.
^ Севка с интересом рассматривал Шимановского:
внешне полная противоположность Дронову. Тот
крепкий, налитой, а этот тщедушен, тело под пид­
жаком кажется таким же легким, как у птицы под
перьями. И в узком, плотно обтянутом кожей. лице
тоже есть что-то от благородной птицы. И глаза умные.
С. К. шагнул в комнату, и Севка увидел, что он
хромает. Да, ему ребята говорили, что С. К. поте­
рял ногу на фронте, мальчишкой,— ходит, поскрипы­
вая протезом.
— Я думал, что д-д-дневники писали только
в прошлом веке,— сказал С. К.,— а вот, оказывает­
ся, и в наше время...
— А что, она оставила дневник? — с интересом
спросил Дронов.
— Сегодня принес муж. Ничего инт-т-тересней я
давно не читал.
Заикаясь, он старательно поднимал брови, словно
помогая себе выговаривать слова.
— Знакомьтесь,— сказал Дронов.— Это Прохоров.
С. К. посмотрел на Севку, кивнул и захромал из
комнаты.
— Ну, теперь будет неделю читать для собствен­
ного удовольствия,— сказал, ухмыляясь, Дронов, и
по лицу его было видно, что он С. К. любит.
Когда на следующий день Севка по поручению
Дронова зашел к С. К. с какими-то бумагами, он
застал его за чтением дневника.
— Х-х-художественное произведение,— сказал
С. К., подняв на Севку глаз£.
— А мне можно почитать? — спросил Севка,
осмелев.
— Отчего же!..
И Севка, примостившись у края стола, начал чи­
тать.
«Сегодня весь день была занята делом: очищала
в русских романсах слова от музыки, как лук от ше­
лухи. Сравнение не то, но работа — именно та. Если
бы Вы знали, сколько прекрасных стихов погубле­
но музыкой. Ведь музыка Глинки к пушкинскому
«Я помню чудное мгновенье» — это хорошая музы­
ка, но она погребла под собой дивные, несравненные
стихи. Попробуйте произнесите их отдельно, и Вы
увидите, что никогда их не знали или знали, но по­
забыли, что у них совсем иной ритм, иное дыхание.
Под музыкой они задохнулись. Вы не согласны?»
Севка взглянул на С. К.
— А интересно это у нее написано! — сказал он.
— Я же говорю! — откликнулся С. К.
Севка продолжал читать: «Какое это утомитель­
ное занятие — встречаться, здороваться (да еще за
руку!). Я знаю, они сердятся, когда я прохожу мимо
и не здороваюсь, но мне этот мимолетный контакт
19
всегда тяжело давался. В чистом поле куда легче ды­
шать. Вы не согласны? Ах, сударь, Вы ничего мне
не отвечаете!»
— К кому это она все время обращается? — спро­
сил Севка.
— К мужу, он часто бывал в отъезде, и она очень
тосковала.
Севка читал: «Пошла на концерт М. Слушала, как
этот пианист, словно постный проповедник, поучи­
тельно разъясняет слушателям то, чего объяснить
нельзя,— поэзию Моцарта. Нет уж, меня теперь к не­
му на концерт калачом не заманишь!»
Дальше следовало что-то густо замазанное чер­
нилами.
Севка был удивлен. М.— знаменитый пианист, он
привык преклоняться перед этим именем. А эта —
как бритвой режет, никаких авторитетов!
А вот подчеркнутая строка: «Стоит ли жить, ес­
ли жизнь становится все быстрее и неразборчивее?»
Над этой строчкой другим почерком было напи­
сано: «Вот оно!»
— Кто это писал? — спросил Севка.
— Муж,— ответил С. К.— Уже после ее смерти.
Это уже, так сказать, для нас — объясняя причину
самоубийства.
— А как он объясняет?
— Припадки безумия.
— Она состояла на учете в психдиспансере?
— Никогда. Но сослуживцы утверждают, что она
была странной. Она работала переводчиком в НИИ,
работала отлично, но была совершенно неконтакт­
ной.
«Москва сошла с ума,— читал Севка,— залита
солнцем, полна красивых девушек, и всюду прода­
ют тюльпаны. А мне в этом воздухе слышится недо­
могание. Нет, сударь, не подумайте, что мне было
грустно — мне было хорошо. Так хорошо, так радо­
стно, что эта радость уже переходила в боль; и тог­
да уже вообще нечего в себе нельзя понять. Скажи­
те, бывает так, чтобы умирали от счастья? От из­
бытка чувств?»
Последние строчки тоже были отчеркнуты други­
ми чернилами.
— Но как же это все-таки случилось? Он что,
был в отъезде?
— Нет, он как раз был дома. Она сказала ему,
что очень устала, что примет снотворное и чтобы
он не беспокоился, если она утром проспит,— ей
с утра на работу не нужно. Незадолго до этого они
получили новую квартиру. Жить бы да жить, и вот...
— Можно мне прочесть ее записку?
С. К. вынул из папки и протянул ему листок, на
котором было написано: «В смерти моей, разумеется,
прошу никого не винить. И прошу оставить в покое
моего мужа». Последняя фраза была подчеркнута
твердой рукой.
— «Разумеется...» — сказал Севка.— А что гово­
рит экспертиза?
— Она установила полную идентичность почерка.
— Жаль,— сказал Севка.
С. К. улыбнулся.
— А тебе уже виделось кошмарное убийство
с подложной запиской?
— Все равно этому мужу простить нельзя. Что же
это такое? У него под боком человек с собой кон­
чает — и это ничего? А что он за человек?
— Парень как парень. Переживает. Ходит страш­
ный, небритый. С дневником не хотел расставать­
ся.— С. К. помолчал и добавил: — Одно мне непонят­
но — как это при таком исступленном горе да при
таком благоговейном отношении к дневнику он напи­
20
сал для нас пометки не на полях, а прямо в тексте,
и не карандашом, а чернилами.
— Можно мне взглянуть на фотографии? — спро­
сил Севка.
С. К. вынул их из письменного стола.
Фотограф сперва снимал как положено, издале­
ка,— комнату, раскрытую постель и на ней мертвую
женщину, лежащую очень прямо, с тонкими руками
поверх одеяла.
На второй фотографии уже почти можно было
рассмотреть лицо, показавшееся знакомым.
А третий снимок фотограф сделал, как видно,
сверху — получился большой портрет, и подушка бы­
ла ему рамой.
— Господи боже мой! — сказал Севка.
— Ты ее знаешь?
— В том-то и дело, что знаю!
Перед Севкой было лицо той самой Кати, которую
он встречал в доме Сушилиных. Катино лицо с за­
крытыми глазами.
— Что ты можешь о ней сказать?
— Да мужа у нее никогда не было, вот что. Ни­
когда!
Общежитие, где жил Петька, было обыкновенной
квартирой в новом доме, в каждой комнате жили по
трое; в каждой — шкаф, стол и три кровати.
В одной комнате с Петькой жил его дружок Ген­
ка Свешников, тот самый, что сманил его работать
в Москву. Был в комнате еще и третий — Савельев,
уже пожилой человек небольшого росточка, он рабо­
тал механиком в том же троллейбусном парке, что
и Петька. У него было темное лицо в черных точеч­
ках, словно обожженное пороховым взрывом. Со­
седство с такими шалопаями, как Генка с Петысой,
удовольствия ему не доставляло. Особенно мешал
ему яркий свет под потолком, который ребята зажи­
гали, поздно возвращаясь домой (другого света
в комнате не было). Он яростно закутывался с го­
ловой и долго потом ругался шепотом под казенным
одеялом.
Когда Петька пришел, Савельев, конечно, давно
уже спал, накрыв голову одеялом, но в комнате го­
рел яркий свет — Генка сидел у стола и ужинал,
разложив на газете куски жареной рыбы.
— Ну, силен! — с восхищением сказал он.— Ви­
дел я ее, как вы в троллейбус садились. Что лицо,
что фигура — все при ней!
А Петьке не хотелось разговаривать, он полон
был Ингой и надеялся, что когда все уснут, она
к нему вернется.
— Э, слушай,— продолжал Генка, жуя, торопясь
и выплевывая кости на клеенку,— а квартира у нее
есть?
Петька не ответил. Ему неинтересно было думать
про квартиру, жилье он себе найдет всегда. Он ждал,
что Инга придет, но она все не шла. Ей, наверно,
мешали яркий свет и Генка.
Петька был один со своими мыслями — невесе­
лыми, кстати сказать. До сих пор в отношениях
с женщинами он довольно точно знал себе цену.
Парень молодой, сильный, интересный — всюду, где бы
он ни появлялся, оказывалась девушка или женщина,
которая рада была с ним встречаться. А ведь и Инга
была рада — он это почувствовал тогда еще, в МАЗе.
А уж как она ему понравилась! Глаза зеленые,
ресницы медленные, волосы рыжие, спадают сзади на
шею роскошным хвостом. И все у них вроде бы шло
как по маслу. Не успевал он у нее спросить, когда
увидятся, как она тут же отвечала:; «Завтра» — и ни­
когда: «Послезавтра». И все же настоящей уверенно­
сти у него не было. В течение дня он только и
думал, как встретится с нею, а встретившись, бы­
вало, робел, боялся сказать что-нибудь не то н не
так. Ни за что на свете он не отказался бы от радо­
сти видеть ее, и все же...
Генка наконец разделся и лег. И заснул сразу же.
А Петька даже и не старался уснуть. Он лежал на
спине н смотрел в темноту.
Обычно у него как с девушками бывало? Стоит
ему протянуть руки и сказать: «Иди ко мне» — и
отказу ему не было. А тут, смешно сказать, они до
сих пор еще были на «вы».
Он все ждал ее и ждал, лежа в темноте, но она
не пришла. Она осталась в своем неведомом ему доме
со своими знаменитыми родственниками, о которых
он и думать-то боялся. '
Неинтеллигентный голос звонил в квартиру Су-
шилиных не раз, и если к телефону подходила Зина­
ида Константиновна, она, передавая трубку, говори­
ла холодно: «Инга, тебя».
Дни пошли странные. Каждый день, просыпаясь
утром, Инга смотрела, как появляются на стене тени
от занавесок, то четкие, словно дворцовые решетки,
то расплываясь в матовые туманные узоры, тающие
в ничто, в пустую стену, чтобы вновь вспыхнуть жел­
то и радостно. Дни были солнечные, с ветерком и
облаками, и каждый был обещанием.
По утрам она смотрела в зеркало — старинное, ан­
тикварное, где серебряные листья лежали по краям
прямо на стекле. Теперь ей особенно хотелось быть
красивой. Теперь шла особая жизнь.
Она была так счастлива, что даже молчать было
трудно. Не то чтобы уж непременно нужно было
всем разболтать о своей любви, но хотя бы немнож­
ко поговорить...
Но поговорить было не с кем. Отец занят пред­
отъездными делами. Ляля позвонила и сказала, что
надолго «садится в процесс». Никита занят Нелли
и физикой. Севка исчез. Его и Катю она больше все­
го хотела бы видеть, но и Катя куда-то подевалась,
что было совсем уже странно,— отец вот-вот должен
был уехать. Даже мать заметила, что Катя не при­
ходит.
— То каждый божий день, а то...
Как-то днем прибежал Севка.
— Ты уже знаешь? — спросил он, и у Инги обо­
рвалось сердце.— Катя...
— Что... Катя?
— Катя покончила с собой.
Инга не поверила, и он это понял.
— Я ее видел,— сказал он.
— Ты видел ее... мертвую?
— Да.
Он вдруг наклонился, поцеловал ее в висок и
ушел.
Когда она медленно возвращалась в комнату, за­
звонил телефон.
— Инга,— сказала мать ровным голосом,— тебя.
— Я слушаю,— сказала она хрипло.
Трубка молчала. Инга повторила:
— Я слушаю.
— Что с тобой? — спросил родной голос.
Мать неподалеку вытирала замшей полированное
дерево. А, все равно!
— Я... не могу,— сказала Инга.— Я должна тебя
видеть.
Парк был проёторен и тих. Площадки вокруг
клумб посыпаны кирпичным песком, на нем разва­
лились полосатые безногие скамейки, загнутые, как
бараньи рога. Только что прошел дождь, и потому
зелень была особенно зеленой, песок особенно крас­
ным, а синие, алые и желтые рейки скамеек свер­
кали глянцем.
Свернув на условленную аллею, она издали уви­
дела Петьку. Он слонялся и, задрав голову, смотрел
на деревья, но вдруг почувствовал, что она уже
здесь, повернулся и быстро пошел к ней навстречу.
Сама того не замечая, она прибавила шагу. Еще не
разглядев его лица, она догадалась о его выражении
а разглядев, все-таки поразилась тому, какая на нем
тревога. Уэ*се не помня себя, она бежала навстречу
и кинулась ему на грудь, обхватив руками его шею,
а он крепко прижал ее к себе.
— Катя! — говорила она.— Катя! Катя покончила
с собой.
Он долго молчал, только обнимал крепче, давая
ей успокоиться. А потом сказал:
— Пойдем.
— Куда?
— В прокуратуру. Ты же говорила — у нее нет
никого. Пойдем, родная, ведь нам с тобой ее хоронить.
Но когда они пришли в прокуратуру и разыскали
Севку Прохорова, оказалось, что Катю уже похоро­
нили — это сделал муж.
Муж? Какой муж?
Законный. Расписанный в загсе и прописанный
в паспортном столе милиции.
— Хочешь посидеть на допросе этого самого му­
жа? — спросил С. К.
Севка поднял брови. Еще бы! Но вот только как
Дронов?.. Так вот теперь и шло: по долгу службы
он был при Дронове, выполняя все задания этого
моторного человека, но лишь выпадала минута, он
бежал в кабинет С. К. — нет ли чего нового?
Катин муж оказался молодым, насколько можно
было судить по его лицу, заросшему щетиной.
С. К. кончил писать.
— Продолжим, Владимир Николаевич,— сказал
он.— Так когда состоялось ваше знакомство с Екате­
риной Павловной?
— Когда? — повторил муж и поискал кругом гла­
зами.— Вы знаете, мне легче бывает вспомнить стро­
ки и даже целые строфы Баратынского, чем какую-
нибудь дату.
— И все-таки,— сказал С. К., твердо глядя ему
в глаза,— ведь не можете вы не помнить, где и ког­
да в первый раз увидели вашу жену?
— Это было в кафе у Художественного театра.
Я зашел перекусить и спешил. О, я это помню так,
словно это было вчера...
— А на с-с-самом деле когда это было?
— Постойте, постойте. Я шел к пустому столику,
но меня почему-то властно тянуло к другому, где
были глаза... Словом, сел я за этот столик, мы заго­
ворили и с той минуты забыли все на свете — на
несколько лет.
— И все-таки я вынужден повторить вопрос —<
когда?
— Это было... это было четыре года назад.
— Дня вы не помните?
— Нет.
— Неужели потом... Многие всю жизнь празднуют
этот день!
— Нет, мы не праздновали. Она вообще была
у меня не сентиментальна. Вы знаете, у нее был ха­
рактер...
— Мне бы хотелось знать, в каком месяце это
было.
21
 — Месяце? Месяца я не помню. Помню, что тогда
продавали нарциссы. Разве все это так важно?
В этом деле такая убийственная ясность!
— К сожалению, вы ошибаетесь, тут ясности нет.
Владимир Николаевич с удивлением взглянул на
— Но ведь записка... И этот дневник...
— И все же нам необходимо понять; что привело
к трагедии.
— Как вы знаете,— печально начал Катин
муж,— я жил в Казахстане, работал в геологической
партии. А встретил Катю, когда приехал в Москву.
Если хотите, завтра я назову вам точную дату сво­
его приезда и нашего знакомства.
— Ну, вот это уже дело! — с облегчением сказал
С. К.— А теперь скажите: вы знали о ее дневнике?
— Еще бы! Ведь это был разговор со мной, кото­
рый она вела, когда меня не было. «Сударь» — так
она меня называла. Сударь и на «вы». У нас все
было странно: она очень любила меня и все время
прогоняла, она ненавидела привыкание и боялась
его. Она жила по своим законам.
«Это правда,— думал Севка,— она жила по своим
законам».
— Так вот, относительно дневника,— сказал
С. К.,— мы его тут очень внимательно читали, но, ес­
ли говорить' правду, то не все поняли. Ваша жена
была человеком высокообразованным, и у нас, чтобы
понять ее, образования, правду сказать, не хватает.
Давайте вместе с вами прочтем некоторые места.
С. К. раскрыл дневник в том месте, где была за­
кладка.
— Вот, например,— продолжал он,— она пишет:
«Мир иногда кажется мне хрупким, неустойчивым,
именно материальный мир. Я чувствую иногда, как
разрыхляется, как крошится материя. Путеводная
звезда Кьеркегора? Нет, это мне не подходит. Я ни­
когда не пойму его жертвоприношения». Что все это
значит? Объясните нам, ради бога.
— Позвольте мне самому прочесть это место.
Владимир Николаевич долго и сосредоточенно чи­
тал, а С. К., подперев голову ладонью, смотрел на
него в это время.
— Все это не так-то просто, у- сказал наконец Ка­
тин муж.— Дело в том, что Катя подчас писала
очень темно и невнятно. По-видимому, сказывались
припадки болезни, которая привела...
— А кто такой Кьеркегор?
— Это современный немецкий философ, довольно
сложный, идеалист по своему направлению. Мы с Ка­
тей вместе его читали, но, по правде сказать, на ме­
ня он не произвел большого впечатления. Катя им
увлеклась одно время, а потом и сама его позабыла.
Видите, она пишет, что с ним не согласна, я помню,
мы с ней об этом разговаривали.
— Ну что же, Владимир Николаевич,— сказал
С. К., откидываясь на спинку стула с явным жела­
нием отдохнуть,— спасибо. Но все-таки я вас прошу
сейчас никуда не уезжать. Мало ли какие вопросы
могут еще возникнуть!
— Да куда же мне ехать! — устало сказал Влади­
мир Николаевич.
Вечером они были в Катиной квартире.
Катя недавно получила новое жилье, но Севка
почему-то представлял его себе какой-то берлогой.
Ведь Катя и за собой мало следила, ходила в каких-
то детских туфлях, да и вообще была порядочный
барсук. А квартира ее оказалась хороша. Нет, в ней
не было великолепных и диковинных вещей, как
у Сушилиных. Стены были голы, мебели почти ника­
кой. Зато вдоль стен тянулись сверкающего дерева
22
книжные полки, где за стеклом стояли плотные ряды
книг, сразу видно — редких. И еще стоял тут на вы­
соких ножках великолепный приемник.
— Ого,— сказал С. К.,— сколько книг!
— Да, это мы с ней вместе четыре года собирали.
— Сколько книг! — с завистью сказал и Севка.—
Как же вы находите, если вам какая нужна?
— Это несложно. Они стоят в определенном по­
рядке.
— Ну, предположим...— сказал С. К.,— предполо­
жим, мне нужна книга по немецкой философии.
— Пожалуйста, она стоит у нас на самом верху.
— А ну, п-п-проверим! Севка, слазай-ка. Где, вы
говорите?
Владимир Николаевич молчал.
— А вот и нет,— в тон С. К. сказал Севка,— тут
сочинения Гончарова и Мельникова-Печерского.
Владимир Николаевич все молчал.
— Если вы смеетесь надо мной,— сказал он,— то
вы нашли не очень подходящий момент. И место.
ГЛАВА III
Самоубийство Кати произвело страшное впечат­
ление на семью Сушилиных. Только о ней все и го­
ворили (бедная, бедная Катя!). По молчаливому уго­
вору ее кресло в углу никто не занимал.
И все-таки жизнь шла своим чередом. Котька бе­
гал в музыкальную школу, отец готовился к отъез­
ду, мать везла непосильный домашний воз. А у Инги
был Петька.
Оказалось, что Петька — это целое открытие. Во-
первых, он умел слушать. Инга была избалована
вниманием,, но все-таки ее никто никогда так не слу­
шал — замечательно, всей душой. Рассказывать ему
о своих заботах была одна радость.
А теперь ее заботой стал брат. Давно прошли те
времена, когда он по утрам усаживался к ней на
постель и длинно — боже мой, как длинно! — расска­
зывал ей о своих делах. Тогда она была — авторитет!
А теперь...
— Парень есть парень,— сказал Петька.
— Да нет, в последнее время он... какой-то не
тот...
— Значит, нужен мужской разговор. Погоди, вот
мы с ним познакомимся...
И у нее становилось спокойнее на душе. Он не
только уМел слушать, он замечательно понимал. Он
удивительно понимал и на редкость умел сказать
именно то, что тебе сейчас нужно. 1
— Ну и завел ты меня!
Они босиком прыгали с кочки на кочку среди
вздыхающей черной грязи, усыпанной ситцевыми не­
забудками. Инга все-таки оступилась и еле вытяну­
ла ногу из чавкающего месива — потревоженное и
возмущенное болото долго еще выпускало из глуби­
ны своей зловонные пузыри. Нога была по колено
в плотном грязевом чулке, Петька долго отмывал
ее в луговой речушке среди осоки, острой, как но­
жи. Отмыл, насухо вытер носовым платком, поцело­
вал и пустил гулять.
Потом они поднимались на пригорок, шли и шли,
и шагомер на Петькиной куртке — а он купил шаго­
мер, такую штуковину, похожую на часы лукови­
цей, которая тикала всю дорогу,— отмеривал их ша­
ги. Они вышли в высокое разнотравье. Петька был
тут как у себя дома, он даже раскланивался со зна­
комыми направо и налево.
 — Э, здравствуй! — говорил он радостно.— Здоро­
во! Вот вымахал!
— Что это?
— Да донник же. Разотри в пальцах — слышишь?
У донника был сладостный запах, ни одни духи
с ним сравниться не могли.
А он шел и знакомил ее.
— Это? Мышиный горошек — видишь, какой си­
ний! Это? Чина луговая.
— Откуда ты все это знаешь?
— От матери, конечно. Только она называла ие
по-книжному, а по-местному. Вот смотри, этот гру­
биян,— это пижма. А мать называла ее птичья ря­
бинка — разве плохо? Птичья рябинка.
Ах нет, птичья рябинка — это было прекрасно!
— А это что такое — розовое, дымчатое?
— А это — котики. Так-то, по правде говоря, это
просто клевер пашенный, но маша называет их —
котики.
— Но ведь они и есть чистые котята!
Это удивительно, как вдруг стал оживать для нее
луг, как он теперь смотрел на нее десятками новых
знакомых!
А потом они нашли поляну под березами и сели
обедать. Обед у них был роскошный — Инга прине­
сла охотничьи сосиски, которые покупались в ка-
ком-то фирменном магазине. Ох, до чего же они бы­
ли вкусны, когда их разгрызешь!
Потом снова пошли и вошли в лес — сосно­
вый, еловый, с огромными рыжими муравейниками
н можжевеловыми кустами.
— Из можжевельника здорово лук делать,— ска-
вал Петька,— крепкий, отлично гнется.
— «Я увидел во сне можжевеловый куст,— ска­
зала Инга.— Я услышал во сне металлический хруст.
Аметистовых ягод услышал я звон, и во сне в ти­
шине мне понравился он».
— Звон ягод? — сказал он с сомнением.
— Но это же гениально! Рааве ты не слышишь?
Петька вдыхал терпкий, с детства любимый запах
можжевельника и думал, что в этих ягодах, согре­
тых теплым воздухом леса, нет ничего аметистового.
— Пожалуй,— сказал он малодушно.
Недвижный стоял лес, косматый, нечесаный
в своих лапах и сучьях. Инга остановилась, с на­
слаждением вдыхая его запах.
— А как здорово сказано у Алексея Толстого:
«И смолой и земляникой пахнет темный бор».
— Я его читал,— поспешно сказал Петька.—
«Хождение по мукам». Очень замечательная вещь.
— «Очень замечательная!» Это не тот Толстой.
Тот Николаевич, а этот — Константинович.
«А, будь оно неладно! Только, слава богу, вы­
учишь, чем Лев отличается от Алексея, так тут —
здравствуйте, уже Алексеев два».
Он вдруг почувствовал, что ему хочется тишины.
В нем даже поднималось глухое раздражение, одно­
временно огорчившее его и обрадовавшее,— оно их
разделяло, но вместе с тем как будто обещало неза­
висимость. Не все же ему дрожать и запинаться!
Он свернул влево и пошел, нагибаясь под ветка­
ми. Лес обступил его, и все муравейники, все ели и
сосны — все было личной его собственностью. И бы­
ли' тишина и птичий разговор. Пошел молодой лесок
с таким густым подлеском, что пришлось продирать­
ся. Это был веселый рябой лесок, все больше берез­
ки и гофрированный орешник. Упругие ветки кача­
лись и дрожали.
Что такое?
Он остановился, вглядываясь.
На высоком тонком пне сломанного дерева сиде­
ла сова, маленькая и такая же рябая, как лес, слов*
но в ее оперении сгустилась лесная пестрота. Ее клюв
был загнут прямо в ее круглое мохнатое лицо, гла­
за широко и неподвижно открыты. Петька не сразу
догадался, что она спит. Дрыхнет с открытыми гла­
зами.
Он стоял, боясь дышать.
И вдруг — надо же! — Инга закричала во все гор­
ло:
— Петька, Петька, иди сюда!
Сова огромно моргнула, снялась с места и поле­
тела. «Господи, носпать не дадут!» — говорил ее вид.
И тут Петька вспомнил песенку своего детства1:
Сова осердилася,
Пошла, не простилася.
«Оглянись, моя совушка...»
Он вернулся к Инге очень веселый.
— Послушай,— сказал он,— вот старая лесенка:
Сова осердилася,
Пошла, не простилася.
«Оглянись, моя совушка,
Воротися, Савельевна!»
— А сова отвечает:
«Не того я отчества,
Чтоб назад ворочаться».
— Что это за кучи, и как много? — спросила
Инга.
— А это господин крот,— объяснил Петька.— Он,
понимаешь, роет, так нужно же ему куда-нибудь
эемлю выбрасывать. I
— А-а-а, старый крот! — вдруг страшно закри­
чала она.— Все роешь там и роешь!
— Откуда это? — покорно спросил он.
— Гамлет,— ответила она.— Это же замечатель­
но: он говорит это призраку любимого отца.
♦Гамлет так Гамлет»,— подумал он н вдруг оста­
новился.
— А собственно, при чем тут Гамлет?
Они стояли и смотрели друг на друга, а потом
пошли дальше, ни слова не говоря. И деревья обхо­
дили с разных сторон. Такого никогда еще не было.
«Что это с нами? — думал он.— Непонятное что-то*.
— А как они там, эти стихи? — спросил он.
— Какие? — сухо отозвалась она.
— Про аметисты.
— Я увидел во сие...
— Так ведь это во сне было,— сказал он и про­
тянул к ней руки, а она тотчас вошла в их круг,
прижалась губами к его шее (выше не доставала),—
ведь это только во сне они звенят. ,
Теперь уже все в доме заметили, что у нее ро­
ман. Отец поглядывал на нее внимательно и улы­
бался глазами. «Как тебе?» — говорил его взгляд.
Котька позволял себе остроумные намеки. Мать ста­
новилась все мрачнее.
Он наконец проник в их дом (знала бы мама!),
когда все были на концерте какой-то приезжей зна­
менитости.
Вот они лежат в темноте, и она думает, что это
лучшие часы в ее жизни. Неужели ему скоро надо
встать и уйти? Ока ткнулась лицом ему в бок, а он
лежал, заложив за голову сцепленные руки. Тихо
играла музыка, Инга в темноте на ощупь поставила
отцовскую пластинку.
— Вот, послушай,— сказал Петька,— он это ме­
сто играет так, да? А потом повторяет потише, это
как отражение в воде.
Она ничего не сказала, только прижалась теснее
и совсем уже вдавилась носом ему в бок. Он сам не
представлял, как это ему пришло в голову про отра-
23
 \
женне в воде, был бы он один, ни за что бы так не
подумал. А сказал он это потому, что знал — ей по­
нравится. Ради нее он готов был не только ее, но и
эту ее музыку изо всех сил слушать.
Когда он ушел, Инга прошлась по квартире, ста­
раясь на все смотреть Петькиными глазами. Роскош­
ные кресла, обитые белой кожей в цветочках. А ковер
черный как уголь. Пылает торшер. Полки с книгами,
которых Петька, надо думать, никогда не читал.
Полки с нотами — он наверняка не знает, что ноты
можно читать как книгу, глазами, без инструмента.
На стене картина — французская копия Шагала.
Интересно, почему на его картинах люди так часто
летают по воздуху. Петька рано или поздно спросит
ее об этом, а что она ему ответит? Впрочем, вряд ли
Шагал ему понравится.
И все это совершенно неважно — только бы он
опять пришел и больше никогда и никуда не уходил.
Обычно люди чувствовали себя в семье Супгали-
ных довольно просто. Но только не в те дни, когда
Зинаида Константиновна давала званый обед. Тогда
все преображалось. Раздвигали огромный обеденный
стол, вынимали старинный голубой сервиз. Заранее
заготовлялись крахмальные салфетки, фигурные проб­
ки для бутылок, цветы, которым надлежало стоять
в бокалах.
Напрасно Инга умоляла встретить Петьку по-до-
машнему. Мать была непреклонна. У нее был культ
приемов, к тому же, как подозревала Инга, она на­
меревалась с самого начала поставить злодея на
место. Вся надежда была на отца.
А гости! Мать позвала не только друзей — Ни­
киту, Лялю, но и знакомых, совсем не столь уже
близких, например, Виталия Петровича Коробова,
знаменитого музыкального администратора,— зачем
он сегодня, один бог знает. Инге очень хотелось по­
звать Севку, но мать не согласилась, а Инга не стала
ее раздражать.
Ладно. Мы тоже подготовимся. Еле живые от
усталости, они с Петькой ходили по магазинам, пока
не нашли благородный чешский костюм с узкими
брюками. Рубашка, галстук, даже носки — все было
предусмотрено. Генка только присвистнул, когда
Петька оделся во все это великолепие.
— Все-таки одежда человека много значит, —
сказал он со вздохом.
Когда Петька пришел к Сушилиным, ему открыла
Инга. Она оглядела его взглядом пристальным и
цепким, без улыбки. А он стоял и прилежно смо­
трел на нее ясными глазами.
— Отлично,— с облегчением сказала она.— Об
одном тебя прошу: не рассказывай маме, как так-
систки хватают вас за все места.
Он мрачно усмехнулся.
Оба сильно трусили.
Квартира гремела. Рояль, казалось, раскалывался
под могучими руками пианиста, а за другой стеной'
скрипела скрипка.
— У вас всегда так? — прокричал Петька.
— Музыкальный дом,— прокричала в ответ Инга.—
Не обращай внимания, не то с ума сойдешь.
Наконец музыка оборвалась (только скрипка еще
скрипела), и Кирилл Викторович вошел в комнату.
Мужчины стояли друг против друга, а Инга по обы­
кновению старалась смотреть на них со стороны.
Отец? Ну, тут приветливость, и все в порядке. Петь­
ка? И Петька в полном порядке, видно, что ладно
екроен и крепко сшит. Только вот глаза немного
растерянные.
Сушилин сделал шаг навстречу и протянул руку.
24
— Так это вы,— сказал он,*'-каждый вечер куда-
то уводите мою дочь?
— Я,— ответил Петька, вовсю улыбаясь и радост­
но тряся протянутую руку.
Ах ты, мой дурак! Здравствуйте — и того не ска­
зал. Но зато ничего лучшего, как улыбнуться своей
великолепной улыбкой, он и придумать не мог!
— Очень рад! — сказал Кирилл Викторович.
Вот молодец — получилось, что он рад и знаком­
ству и тому, что именно он, Петька, каждый вечер
куда-то уводит его дочь.
Как раз в это время мать вернулась из парик­
махерской. Инга поспешно вышла ей навстречу.
— А у нас Петя,— сказала она бодрым голосом.
— Уже? — спросила Зинаида Константиновна.—
Так рано?
Инга ушла к себе. По Петькиному лицу она ста­
ралась понять, слышал он или нет, да кто его
знает — по такой физиономии не поймешь!
— Сейчас придет Котька,— сказала она.— Непре­
менно скажи, что тебе хотелось бы взглянуть на пра­
прабабушку.
Вошел Котька, и они с Петькой стояли друг перед
другом и все кланялись.
— Да перестаньте вы наконец кланяться! — не вы­
держала Инга.— Это мой брат. Котька, это Петька.
Петька послушно спросил брата про прапраба­
бушку, и Котька пообещал после обеда ее показать.
Тут пришел Никита, который был с Петькой знаком.
— Сейчас будем представляться маме,— шепотом
сказала ему Инга.
— Да, учитывая ампирный характер твоей ма­
тушки...
— Ну,— весело сказал Сушилин,— все готово.
Хозяйка просит к столу.
—Не рада бы курочка в столу,— неожиданно для
себя сказал Петька,— да за крылышко тащат.
— Как? — захохотал Никита.— Как вы сказали?
— Да вот, не рада бы курочка к столу,— повто­
рил Петька, посмеиваясь,— так за крылышко, бед­
няжку, тащат.
— Красота! — сказал Никита.
— Особенно учитывая ситуацию,— вставила Инга.
Тут уж засмеялся Кирилл Викторович, и все очень
весело направились в столовую. Отец оглянулся на
Ингу. «Да он у тебя молодец!»— сказал его взгляд.
Но в столовой ждала их Зинаида Константиновна.
Она стояла, властно выгнувшись, как Ермолова на
знаменитом портрете, и вокруг нее трещал мороз.
— Мама,— враз оробев, сказала Инга,— разреши
тебе представить...
Они поздоровались молча. Собственно, Петька был
приведен в дом просто как знакомый.
В столовой уже сидели Ляля, Нелли и Коробов.
Стол был фантастический, таких Петька никогда
не видал. Разноцветные салаты, глянец черной икры,
фонарный свет красной, сверкающий фарфор сервиза,
бокалы на длинных стеблях — и над всем этим воз­
вышаются бутылки с фантастическими пробками.
Против Петьки как раз стояла бутылка с веселой
немецкой пивной рожей.
— Знатная закусь,— сказал Никита. '
Все расселись, и Котька внес пирог.
— Пирог, пирог,— весело сказал Сушилин.
— Без пирога именинника под стол сажают,— бод­
ро сказал Петька, окрыленный недавним успехом.
На этот раз, однако, никте не улыбнулся. Ляля
бросила острый как лезвие взгляд, Но не на Петьку,
а на Коробова. Тот что-то прилежно резал ножичком
в своей тарелке. «Ах, переборет подумала Инга,—
не нужно ему было этого говорить».
Петька не понял, почему у него не получилось.
Прошлый раз, когда он сказал про курочку, всем
понравилось, и ему было приятно одобрение этих
новых его друзей — он принял их за друзей. А те­
перь вдруг оказалось, что друзей тут у него нет. Ру­
мяный пьяница на пробке ухмылялся весьма дву­
смысленно.
— Дорогие гости,— ровным голосом сказала Зи­
наида Константиновна, — прошу без приглашений.
Стол понемножку стал разрушаться.
— Виталий Петрович, вы только что вернулись,—
начала хозяйка,— расскажите. Вы, кажется, были
в Англии?
— Не стану врать,— весело поднимая жующее,
жмурящееся лицо, ответил Коробов,— английской
королевы я не видал. Чего не видал, того не видал.
Зато принцессу Маргарет удостоился.
А Инга сидела и думала: «Боже мой! Какая я
счастливая!»
И тут мать вдруг обратилась к Петьке.
— Рыбки, пожалуйста.
«Ого,^- подумала Инга,— начало переговоров о пе­
ремирии».
— Я этого не кушаю,— ответил Петька с достоин­
ством.
То был голос целых поколений его недоедавших
предков, которые очень гордились в тех редких слу­
чаях, когда им не хотелось есть.
Ляля взглянула на Коробова. Тот еле заметным
движением поднял руки, как бы собираясь схва­
титься за голову. «Не кушаю!»
Петька, казалось, ничего не замечал.
Тут Котька принес блюдо с жарким, купавшимся
в подливе из кавказских трав. И случилось так, что
Ляля, непрестанно болтая и крутя головой, уронила
кусок на скатерть, нетронутую, как снежное поле.
И вот на скатерти расползалось черно-зеленое пятно,
толстое и мохнатое.
Все старались не смотреть, как соус побегами,
звездообразно впитывается в ткань и, захватывая все
новые и новые белоснежные просторы, ползет
дальше — так в кино показывают фашистскую агрес­
сию. Инга со страхом заметила, что Петька заинтере­
совался этой картиной.
— Вороне где-то бог послал...— сказал он Ляле
вкрадчиво.
Воцарилось молчание. Инге показалось, что все
перестали есть, пить и даже двигаться. А Петька —
неужели он не чувствует, как это глупо?
— А вот та же английская королева,— сказал Ки­
рилл Викторович,— так она в начале званого ужина
сама опрокидывает соусник, чтобы гости чувствовали
себя у нее непринужденно.
Но и ссылка на королеву не помогла. Инга взгля­
нула на Петьку и увидела, что он прекрасно все по­
нимает и несчастен. «Ну нет, своих мы не выдаем!»
— Друзья,— свободно сказала она, берясь за
рюмку.— Все ли из вас на сегодняшний день пони­
мают, на чем присутствуют? Мы с Елисеевым Петром
Федоровичем, он перед вами, решили, так сказать,
связать свою судьбу. Это помолвка.
Едва кончив свою речь, она увидела, как поблед­
нело лицо матери — так побледнело, что стало кости­
стым. Кирилл Викторович с тревогой взглянул на
жену. А Ляля бурно веселилась.
— Ура! — кричала она Никите.— Ура! — кричала
она, обратившись к Коробову.— Наполним бокалы,
содвинем их разом!
— Да здравствует солнце, да здравствует ра­
зум! — назидательно и со значением ответил Ко­
робов.
Они явно не принимали всерьез того, что сказала
Инга.
3 «А в р ор а » Nb 3
’— Горько! — во всю глотку заорала Ляля.
Петька поднял бокал и начал было улыбаться. Он
поверил, что их с Ингой всерьез собираются поздрав­
лять!
Поверил, но всего на одно мгновенье! В следую­
щее он уже все понял и побледнел. «Что они де­
лают?! — подумала Инга.— Они с ума сошли! Ну, по­
годите!» Но ничего сказать и л и сделать она не успе­
ла, потому что Петька вдруг вскочил, сорвал с бу­
тылки голову немецкого весельчака, швырнул ее на
стол в середину посуды (чтр-то брызнуло в стороны),
прошипел нечто ужасное и вихрем вылетел из ком­
наты.
Все молчали. Инга взглянула на мать и была по­
ражена выражением покоя и удовлетворения на ее
лице. «Ну, слава богу,— говорило это лицо,— все
определилось все стало на свои места. Я вас преду­
преждала, и довольно об этом».
Отец был расстроен. Замкнуто и печально было
его ^ицо.
— Н-да...— сказал Коробов.
Все это она наблюдала долю секунды, прежде
чем ринуться следом за Петькой. Он уже бешено
прогромыхал лестничным пролетом первого этажа.
Бахнула входная дверь — и все.
К гостям она не вернулась, а села на скамейку
в палисадничке. Было темно, ее никто тут не мог
видеть.
В подъезде показалась высокая фигура отца. Он
безошибочно направился к ее скамейке. Подошел, сел
рядом. Они долго молчали, а потом он сказал:
— Как это возможно нам т а к не понимать
друг друга? Ведь это безумие!
Оттого, что он сказал «нам», включив в это «мы»
также и Петьку, ей сразу стало легче — показалось,
что еще не все пропало и мир можно восстановить.
— Пойдем погуляем? — сказал он.
— А что скажет товарищ Коробов?
— Так он же королевы Елизаветы все равно не
видал,— пожав плечами, ответил Кирилл Викто­
рович.
— Но зато ведь принцессу Маргарет видеть удо­
стоился,— ответила она, подняв к нему повеселевшее
лицо.
— А ты чего ждал? — говорил Генка.— Что они
примут тебя с распростертыми? Я давно тебе хотел
сказать — не пара она тебе.
Петька сидел на койке, упершись локтями в ко­
лени, глаза его смотрели в одну точку, губы шевели­
лись — он беззвучно матерился. Неужели он всерьез
думал войти в этот дом?
Савельев повернулся на другой бок, как всегда
показывая, что ему мешает свет.
— Была бы у тебя хотя бы «Волга»! — поддал
Генка.
Петька опустил голову и снова выругался.
— Аметистовые ягоды, видишь ли, у них звенят.
— Ты чего? — испуганно спросил Генка.
— Ничего! Душил бы я их.
Из-под одеяла глянул злой глаз.
— Вы спать нынче собираетесь, нет? — спросил
Савельев.— Мне завтра, между прочим, в пять.
— Не тебе одному,— огрызнулся Генка.— Всем
в пять.
Но все же они замолкли и погасили свет. Петька
долго лежал в темноте, бессонный и несчастный.
Дело было не в родственниках и знакомых — при
чем тут знакомые? Она — она! — холодно смотрела
на него, как чужая.
П р од ол ж ен и е сл едует
Александр Шевелев

* ложились спать лишь на рассвете

на сеновале второпях.
Далекой повозки гремящей А просыпались неторопко,
не скоро доносится стук, и ели с творогом блины,
как будто с пластинки шипящей и убегали в поле тропкой,
то шепот невнятный, едва за маревом видны.
то звук.
*
Но вдруг заиграло, запело
забытое что-то свое, Говоришь:
и так мою жизнь завертело, устала от меня,
и так закрутило ее... и теперь спокойней
стали ночи.
Повозка, минуя ухабы, Только я
уходит, как будто из огня
уходит на юг, выскочил,—
и стук все доносится слабый, опомниться нет мочи.
и крутится, Я тебя нисколько не виню —
крутится круг. у любви виновных
не бывает...
Повернусь лицом
к тому огню,
Тиха вечерняя равнина. чтоб глядеть,
Звезда вспорхнула надо мной. как пламя опадает...
Весь день душа была ранима
красивой женщиной одной.
Она прошла почти что рядом, На исходе дня
срывая яблоки в саду.
У горизонта где-то разом Деревьев строй,
как растворилась на виду. расположенье грядок,
Казалось мне, последний луч,
она вернется, скользнувший по меже,
травою, но в этом беспорядке
росами звеня, есть порядок,
на чей-то голос отзовется созвучный отдыхающей душ е.
и бросит яблоко в меня Вода в излуке
сморщится внезапно,
глубин своих
* почти не выдает.
А там, на дне,
Мне снова вспомнилась сторожка, уютно и опрятно,
и сторож с белой бородой, и сом звезду
вдоль сада лунная дорожка, замедленно жует.
туман над тихою водой, И дальний звук,
еще — сорвавшийся случайно
суглинками дорога, с губ человека
над лесом синяя звезда, на исходе дня,
колодец прямо у порога, не что иное,
в ведре глубинная вода. как живая тайна
И мы с тобою, словно дети и добрый признак жизни
преодолев полночный страх, для меня.

Иван Соколов-Микитов
КЛАД
Моя комната
Нет, никогда не был я коллекционером. Я не со­
бирал почтовых марок, редких старинных книг в ко­
жаных переплетах, старинных монет и медалей, зо­
лотых и серебряных вещиц, редкой, дорогой посу­
ды. Мои друзья удивлялись, однако, множеству хра­
нившихся у меня предметов, украшавших простор­
ный мой кабинет. Из давних и далеких путешествий
моих по белому свету я привозил иногда случайно
сохранившиеся небольшие вещицы, помогающие мне
и теперь вспоминать далекое прошлое, людей и при­
ключения. Сохранились у меня кое-какие предметы
и от раннего детства. Они напоминают мне самые
счастливые годы моей жизни, когда перед глазами
ребенка раскрывался великолепный и таинственный
мир.
Я давно заметил, что у некоторых предметов есть
свои судьбы, как есть свои судьбы у живых людей.
Некоторые вещи бесследно исчезают, некоторые про­
должают существовать долгие годы и даже века.
1
Многое могут напомнить они внимательному челове­
ку, прожившему долгую жизнь. О тех вещицах и
предметах, которые, не задумываясь о их значении,
собирал я в моих путешествиях, о вещах, сохранив­
шихся от моего детства, хочу я вам рассказать.
Письменный стол
Особенно дорог мне небольшой письменный стол
из мореного черного дуба. Стол этот стоял некогда
в комнате моего дядюшки Ивана Никитича, хорошо
знавшего столярное дело. В те времена мореный дуб
добывали в небольшой нашей речке, носившей древ­
нее имя — Гордота. Когда-то, в незапамятные вре­
мена, по берегам речки росли зеленые дубравы. Ста­
рые, подмытые в половодье весенней водой деревья
сами падали в речку. Толстые их стволы заносил пе­
сок и речной ил. Известно, что дуб в воде не гниет.
Бог знает когда росли эти могучие дубы! Быть мо­
жет, при Иване Грозном или царе Петре? Покрытые
27
илом и песком стволы, быть может, сотни лет про­
лежали на дне реки... Теперь уже нет мореного дуба,
из которого некогда делалась ценная мебель.
Из песчаного дна обмелевшей реки на моих гла­
зах выкапывали стволы мореного дуба, канатами вы­
таскивали на берег, топорами обрубали остатки сучь­
ев и корней. Вытащенные стволы дубов сушили и от­
возили к нашему двору. Помню, как длинными пи­
лами, уложив их на высокие козлы, распиливали
стволы на доски. Темные доски эти лежали под кры­
шей нашего деревенского амбара. Изредка я забирал­
ся на чердак, бродил по сложенным сухим доскам.
Помню, как делали этот стол. Работал похожий на
цыгана столяр и плотник Петр с густыми курчавы­
ми волосами, спускавшимися на его лоб. Иван Ни­
китич усердно помогал ему в тонкой столярной ра­
боте. Помню крепкие, умелые руки Петра, верстак,
на котором он выстругивал тонкие доски, лежавшие
на полках и висевшие на бревенчатой стене столяр­
ные инструменты. Из-под рубанка и фуганка над
пальцами Петра курчавились темные стружки. Мне
всегда нравилась столярная и плотничья работа, за­
пах сухих досок и стружек, наполнявший деревен­
скую избу. Новый стол стоял у окна в комнате Ива­
на Никитича. Там же стоял сохранившийся у меня
небольшой ясеневый комод, сделанный руками того
же Петра.
Старинный красивый стол я некогда перевез из
смоленской деревни в Гатчину, из Гатчины в Ленин­
град, из Ленинграда в мой карачаровский домик на
берегу Волги. За этим столом я написал большин­
ство моих ранних рассказов. Я и теперь сижу у мо­
его любимого стола, диктую. Разумеется, за долгие
годы и во время перевозок он утратил свой прежний
изящный вид. Исчезла точеная решетка, огоражива­
ющая задний край стола. Эта решетка не позволяла
сваливаться на пол лежавшим на столе рукописям и
бумагам (точно такую решетку некогда видел я на
письменном столе Льва Толстого в Ясной Поляне).
Но и теперь прочен мой старый стол. Я люблю
сидеть за ним, вспоминать давние времена моего дет­
ства, Ивана Никитича, любовь, которая объединяла
простую нашу семью. Вспоминать черноволосого, кур­
чавого Петра, умелые его рабочие руки. Вспоминать
окружавших меня добрых людей, реку, пруд, пер­
вые мои путешествия в поля и лес, где я увидел
и полюбил природу, родную землю, которую все
называли своею матерью, кормившей нас и поившей.
Есть и другие предметы и вещи, сохранившиеся
от далекого детства. Вот маленький раскидной столик
чистого красного дерева, принадлежавший кочанов-
ской бабке, описанной мною в повести «Детство».
Разломанный столик этот я нашел на чердаке ста­
рого бабкиного дома, в котором мы тогда проживали.
Столик был засижен ночевавшими на чердаке кура­
ми. 'Мне пришлось привести его в порядок, и гости
мои любуются чудесным, красивым столиком. По
словам опытных людей, стол этот был сделан в Гол­
ландии, в старинные времена служил для игры
в карты.
А вот и другой стол — с мраморной столешницей,
на котором из кусочков отполированного мрамора
изображена шахматная доска. Кто владел этим сто­
ликом в прошлые, забытые теперь времена?
Берестяной кошель
В углу моей комнаты стоит сплетенный из север­
ной грубой бересты большой заплечный кошель-ко­
томка. В таких кошелях жители старого Заонежья
28
носили некогда на пожни начиненные рыбой пиро­
ги-рыбники, приносили с лесных озер свежую пой­
манную рыбу. Пожни на севере не были похожи на
наши покосные луга. Обычно они находились вблизи
лесных озер, на заболоченных местах, покрытых вы­
сокими кочками, заросшими травою. Обычных на­
ших кос с длинными косовищами в тех местах я не
видел. Траву косили горбушами — длинными кривы­
ми ножами, похожими на большие серпы. От город­
ка Повенца, где я останавливался на некоторое вре­
мя, где впервые мне довелось любоваться яркими
сполохами — северным сиянием, я шел пешком с лег­
ким ружьецом й походною сумкой за плечами. На
берегах Онежского озера я видел деревни с высоки­
ми опрятными домами. В этих домах меня, незнако­
мого человека, принимали любовно, как желанного
гостя. На деревенских погостах я любовался чудес­
ными надмогильными крестиками, сделанными с не­
обыкновенным вкусом.
От озера я повернул в глухую, нетронутую тайгу,
где люди не слышали стука топоров, не видели те­
лежных колес, а сено с пожней возили на связан­
ных шестах. Я шел по старинной тропе, проложен­
ной в незапамятные времена раскольниками-старове-
рами, бежавшими от гонений. Вечером над моей го­
ловою бесшумно кружили круглоголовые ушастые
филины. На земле лежали повалившиеся, отжившие
свой век деревья, покрытые бархатным мохом. Мно­
го старых, мертвых сосен прочно стояло на своих
корнях, пропитанных смолою. Ветер сбивал с них
сухие сучья, но деревья упорно стояли на смолистых
корнях.
Так я пришел к знаменитому некогда старовер­
скому монастырю, носившему имя Данилова Пу­
стынь. Это был небольшой поселок с такими же вы­
сокими и крепкими домами. Посредине стояла древ­
няя шатровая деревянная церковь, на полках в кото1»
рой стояли такие же древние иконы. У врат церкви
висела большая икона, изображавшая ад, со страш­
ными длиннохвостыми рогатыми чертями. Грешни­
ки были подвешены крюками за ребра и длинные
языки, сидели на раскаленных сковородах и в кот­
лах с кипевшей смолою. Впереди грешников шли на
вечные муки православные священники-никонианцы
в облачении, в клобуках и митрах.
Там же, в Даниловой Пустыни, стоял большой
старинный «болыпатский» дом, срубленный из тол­
стых сосновых бревен, похожий на деревянную кре­
пость. В тяжелых ставнях этого дома были выреза­
ны бойницы, из которых можно было стрелять стре­
лами и из кремневых пищалей. Вместе с провожа­
тыми я забрался под закрытые ворота «болыпатско-
го» дома, обошел его многочисленные комнаты, рас­
положенные на различной высоте. Комнаты эти со­
единялись деревянными лестницами. Никогда в жиз­
ни не приходилось мне видеть подобных древних
строений.
В Даниловой Пустыни в глубоком лесу жили не­
когда самосожженцы-староверы. Они строили сруб
без окон и дверей, собирались в нем, пели старовер­
ские песнопения и, чтобы спастись от преследова­
ний, заживо себя сжигали. Рассказывают, что изве­
стный руководитель самосожженцев вовремя успе­
вал уходить, перебирался в другое скрытное место
и проповедовал самосожжение.
Данилова Пустынь была на севере главным опло­
том староверов. Там они жили и молились. Пути
к Даниловой Пустыни, находившейся в глухой тайге,
в давние времена никто не знал. Мне пришлось про­
жить несколько дней в историческом месте с потом­
ками древних староверов, вспоминавшими далекое
прошлое. Я ходил на монастырское кладбище, зарос­
шее высоким лесом, дивился красоте надмогильных
древних крестиков. Крупные птицы поднимались на
кладбище из-под моих ног.
Жители Даниловой Пустыни, у которых я про­
жил несколько дней, указали мне тропу на берег
Онежского озера, к редким в тех местах деревням.
Помню, я шел густым лесом, за стволами высоких
деревьев виднелись лесные светлые озера, на которых
парами плавали лебеди. Я долго любовался сказоч­
но красивыми белыми птицами. Тропа, по которой я
шел, во многих местах была покрыта медвежьим по­
метом, похожим на пироги с черникой. Живого мед­
ведя, однако, мне увидеть не удалось. Я шел таеж­
ным лесом с высокими елями и радовался полному
моему одиночеству и окружавшей меня тишине.
Где-то на берегу небольшой лесной речки я уви­
дел остатки старинной деревни. Только в одном доми­
ке жили старик и слепая старуха. Старик ловил ры­
бу и плел из бересты кошели. Один из кошелей я
купил у него. Помню, как старив варил на загнетке
уху, а сидевшая у окна на скамье старуха бранила
его. Спать меня положили на полу, на ваких-то лох­
мотьях.
С купленным новым берестяным кошелем на дру­
гой день я отправился по лесной тропе дальше. При­
шел к деревне с высокими красивыми домами. В де­
ревне меня приняли за какого-то человека, который
пятнадцать лет назад был в этих местах, ушел в лес,
и с тех пор его никто не видал. Меня приютили
в удивительно чистом и просторном доме с высокой
крышей и большой русской печью. При входе в дом
полагалось снимать обувь и ходить по чистому полу
босиком. Меня посадили за большой семейный стол,
угощали ухою и вкусными рыбнивами. Хлеба в тех
местах своего не сеяли, и только зимою, когда Онеж­
ское озеро покрывалось льдом, ездили на западный
берег покупать муку. Несколько дней, как иностра­
нец, я прожил в этой лесной деревне, ездил с муж­
чинами на лесное озеро ловить рыбу, видел, как
уплывают от нас лебеди. Ходил по колебавшимся под
ногами пожням, под которыми стояла вода и жила
рыба. У хозяина дома я купил шкуру недавно уби­
того медведя и спрятал ее в берестяной кошель.
Простившись с приютившими меня людьми, я от­
правился на берег Онежского озера. По пути мне
попалась древняя деревянная церквушка, в которой
еще с незапамятных времен лежали в ящиках воско­
вые свечи, стояли на полках иконы. Одну малень­
кую, вырезанную из дерева, иконку я взял с собою.
К сожалению, в тяжелые годы войны эта иконка бы­
ла разломана, и у меня сохранились лишь ее не­
большие осколки.
Дойдя до берега озера, я познакомился с добры­
ми рыбаками, ездил с ними ловить сигов. Рыбаки
потрошили пойманных живых сигов, вынимали ик­
ру, солили ее, и мы лакомились свежим вкус­
ным кушаньем. Рыбаки доставили меня на Полеост-
ров — остров Онежского озера, на котором стоял
древний православный монастырь, построенный во
времена царя Петра в противовес староверам, бежав­
шим в леса Заонежья.
Я бродил по острову, удивляясь количеству жив­
ших там змей. Почти на каждой кочке, на которой
росла брусника, лежала змея. Монастырь в те вре­
мена хорошо сохранился, сохранилась ограда и ста­
рое кладбище с каменными и деревянными крестами.
Вдалеке за оградой стоял одинокий могильный крест.
Мне рассказали, что в Могиле лежал монах-само-
убийца. В прежние времена самоубийц не хоронили
на общих кладбищах.
Полеостров был последним моим убежищем, и
с рыбаками я вернулся на западный берег Онежско­
го озера, в Кижи, где в те времена еще не было ни
одного туриста, не было гостиниц и ресторанов, и чу­
десный многоглавый старинный храм стоял в нека-
саемой сказочной своей красоте.
Вернувшись домой в Гатчину, я вынул из бере­
стяного кошеля медвежью шкуру, и, помню, на этой
шкуре долго играли мои маленькие дочери. Они со­
чиняли песенки и воображали, что плывут на кораб­
ле по синему морю.
Лапоток
На маленькой полке в моей комнате лежит ма­
ленький детский лапоток, сплетенный когда-то на­
шим деревенским пастухом Прокопом. Мне хочется
рассказать историю лапотка. Жили мы тогда в дерев­
не, носившей странное имя — Кочаны. Деревню пе­
ресекала небольшая речка Невестница, в которой мы
ловили рыбу и раков. Я жил вместе с семьею в до­
мике, принадлежавшем моей покойной двоюродной
бабушке, тетке моего отца. Под одной крышей с на­
ми, в избушке, жил деревенский пастух Прокоп вме­
сте со своей женой Ракитой, курившей глиняную
трубку. Летом Прокоп выгонял в поле деревенское
стадо, зимою плел лапти. У него было наготовлено
много вязанок обрезанных и очищенных липовых
лык, связанных пучками. Я любил смотреть на ра­
боту Прокопа, на его голову со свесившимися на лоб
густыми черными волосами. Он сидел в избе у ма­
ленького окошка, поджав под себя обутые в лапти
ноги. На коленях он держал деревянную колодку
с новым лаптем, ловко и быстро поддевал железным
согнутым кочедыком приготовленные свежие лыки,
стучал по лаптю деревянным черенком кочедыка. Я
любил Прокопа за его доброе сердце, за ласковый
нрав, за любовь к охоте. В начале зимы мы ездили
с ним охотиться на тетеревов «с подъезда». Мы си­
дели в маленьких саночках-дровнях, запряженных
смирной лошадью, тихонько подъезжали в сидев­
шим на березах тетеревам, влевавшим мерзлые поч­
ки. Иногда мы возвращались с охоты с добычей.
В тот год ко мне в деревню приехала моя моло­
дая жена Лидия Ивановна. Она никогда не видела
русской деревни, жила в Москве. Мы прожили в де­
ревне лето и зиму, и однажды, вернувшись из города,
она тихонько сообщила мне, что у нас будет ребе­
нок. Весть эта меня взволновала.
В деревне мы жили всю зиму. Весною, в апреле,
когда раструхли зимние дороги, пришло время жене
родить. Я пешком пошел в дальнее село, где жила
акушерка-фельдшерица. Ехать по дороге было невоз­
можно. Пока я ходил, поднялась в речке вода, по­
желтел, надулся лед. Мы долго шли по раструхшей
дороге, и когда подошли к нашей деревне, я увидел,
что тронулась наша речка и по воде плыли льдины.
Что было делать?! Я был тогда силен и молод, под­
нял на каркушки фельдшерицу и стал сигать со
льдины на льдину. Так мы переправились на другой
берег.
Вечером жена благополучно родила ребенка — де­
вочку, которую мы назвали Ариной. «Круты горки,
да забывчивы!»— сказала после родов моя мать.
Аринушка лежала в кресле возле кровати роженицы.
Помню, с весенней охоты я принес трех убитых
краснобровых косачей-тетеревов, положил перед кро­
ватью на пол. Жена радостно улыбалась. Это был
мой подарок. Других подарков я сделать не мог.
Всю неделю акушерка жила у нас — нельзя было
перейти реку, шел лед. Чуткий пастух Прокоп сплел
для моей крошечной дочери Аринушки маленькие
29
лапоточки из красноватых вязовых лык. В таких вя­
зовых лаптях по большим праздникам ходили в цер­
ковь наши девки и бабы. Лапоточек этот у меня хра­
нится, стоит на маленькой полке в моей комнате.
Второй лапоточек я подарил моему другу Федину,
гостившему у меня в деревне. Мой друг бережно
хранит мой подарок.
Смотря на вязовый маленький лапоточек, я вспо­
минаю далекие счастливые времена, маленькую на­
шу деревеньку, пастуха Прокопа, мою первую, ныне
покойную, дочь, любившую меня трогательной лю­
бовью.
Кузовок
I
Уже много лет на полочке в моей комнате стоит
небольшая корзинка-кузовок, сделанная из твердой
бересты. Кузовок этот подарил мне мой приятель —
лопарь Артамон, служивший некогда сторожем
в Лапландском заповеднике, где в давние годы я
провел лето и две ранних весны. Кузовок сделан так
плотно, что в нем можно носить воду. Он годится,
чтобы собирать в него грибы и ягоды.
В Лапландском заповеднике на озере Чуна я жил
в маленьком домике, который описал в одном из мо­
их рассказов. Иногда ко мне заходил Артамон. Не­
когда у Артамона на Чуне было свое хозяйство. Он
держал ездовых оленей. Помню, у Артамона на озе­
ре Чуна случилось большое несчастье: утонула его
родная дочь. Артамон мужественно перенес свое го­
ре. Теперь Артамон жил в переносном чуме. Высоко
на дереве у него была устроена бревенчатая кладо­
вая, в которой зимою он хранил съестные запасы от
хищных рысей.
Когда я весной собирался вернуться в Ленинград,
Артамон отправился меня провожать. Нужно было
пройти на лыжах большое расстояние по озеру Чу­
на и по озеру Имандра, берега которого в те време­
на были покрыты густым лесом. Помню, как мы шли
не торопясь по слежавшемуся снегу на льду озера
Чуна, перешли перекаты, к вечеру вышли на Иманд­
ру, огромное озеро, тогда еще нетронутое человеком.
В Лапландский заповедник никаких ^орог не бы­
ло. Солнце уже почти не заходило. Начинался по­
лярный день. Солнечные лучи нагревали темные ство­
лы деревьев. Темные древесные ветки, упавшие на
снег, покрывавший лед озера, нагреваясь в солнеч­
ных лучах, глубоко проваливались в снег и лед, об­
разуя во льду отверстия, доходившие до поверхно­
сти воды.
Артамон, свернув на берег, нашел место среди зе­
леных елок, где мы расположились на ночлег. Он
стал рубить для костра сухие деревья, разрубал их
на длинные поленья и раскалывал каждое полено на
две половины. Известно, что расколотые дрова луч­
ше горят в костре. Сделав постели из еловых веток,
мы переночевали у костра в лесу на берегу озера.
А ранним утром, напившись из котелка горячего
чаю, стали собираться в дальнейший наш путь.
Выйдя на лед озера, я увидел, что Артамон та­
скает на берег оставшиеся тяжелые раскблотые по­
ленья и прислоняет их к густой крайней елке свет­
лым расколом наружу. Эти дрова были видны изда­
лека. Я спросил Артрмона, зачем он это делает. Он
очень просто мне ответил:
— А как же? Вот кто-нибудь после нас пойдет и
увидит, чтб приготовлены дрова для костра, и пере­
ночует в лесу.
Так он делал доброе дело для неведомых ему лю­
дей, которых знать и видеть не мог. В тайге, как,
быть может, вам известно, охотники некогда строи­
30
ли маленькие домвки для ночлега, с каменными оча­
гами. Они там ночевали, проводили время, а когда
уходили — непременно оставляли кое-что из своих
запасов: пачку табаку, спички, запасы топлива и
что-нибудь другое, нужное. Это они делали тоже для
своих незнакомых друзей, которые могли бы восполь­
зоваться ночлегом, найти пищу и все необходимое.
Такие благоустроенные избушки для блуждающих
охотников видел я и у норвежцев на далеком холод­
ном Шпицбергене — Свальбарде. В избушках были
сложены запасы топлива — каменного угля, продо­
вольствие и даже книги.
Мне очень нравился этот человечный обычай, и
я пожал руку Артамону, который не поленился вы­
таскивать расколотые поленья на самый край озера,
видный издалека. По дороге Артамон рассказывал
мне о диких оленях, о своей жизни, о медведях, оби­
тавших в лесах Чуны, и мне надолго запомнились
его простые рассказы.
К вечеру мы пришли на железнодорожную стан­
цию, и я расстался с Артамоном. Я и теперь его ,
помню — помню его лицо, одежду, легкую его поход­
ку, добрые, немного раскосые глаза, сильные его ру­
ки. Подаренный мне Артамоном кузовок, который
хранится у меня на полке, напоминает мне давние
времена моих путешествий и доброго лопаря Арта­
мона.
Клад
Помню опрятную, с бревенчатыми сосновыми сте­
нами, комнатку моего дядюшки Ивана Никитича Ми-
китова, пользовавшегося большим уважением у окре­
стных крестьян. В комнатке стоял лисьменный стол
мореного дуба, чистенький ясеневый комод и не­
большой у стены шкапчик, в котором хранились ред­
костные предметы. В шкапчике стоял древний, по­
трескавшийся глиняный горшочек, наполненный ста­
ринными копейными деньгами.
Это был древний клад, который в весеннее поло­
водье отмыла в песчаном крутом берегу наша не­
большая речка Гордота. Клад этот Ивану Никитичу
принесли в подарок наши крестьяне. Почти весь гли­
няный горшок был наполнен маленькими неправиль­
ной формы монетами с изображением Георгия Побе­
доносца с копьем в руке (Слово «копейка», копейная
денежка, произошло от слова «копье», которое дер­
жал в руке сидевший на коне Георгий Победоносец).
Я любил заходить в чистую дядюшкину комнату,
любоваться хранившимися в ней предметами: выли­
тым из чугуна старинным письменным прибором
с песочницей (раньше написанное чернилами письмо
посыпали чистым песком вместо промокательной бу­
маги), двумя чернильницами, чугунной уральской
пепельницей, изображавшей коровью голову с расто­
пыренными рогами, шкатулками и выточенными из
карельской березы письменными принадлежностями. '
Некогда, в молодости, Иван Никитич служил кон­
торщиком у сына знаменитого историка Михаила
Петровича Погодина. Имение сына Погодина — Гнез-
дилово — находилось в Ельнинском уезде Смолен­
ской губернии и раньше принадлежало жене молодо­
го Погодина, дочери генерала Волховского, героя
Отечественной войны с Наполеоном.
В Гнездилово к сыну иногда приезжал сам ста­
рик Погодин. Встречаясь с Иваном Никитичем,
почтительно останавливавшимся у дороги, старик
Погодин шутливо говорил ему: «Ты стал и я стал.
А дело кто будет делать?» Молодой расторопный
конторщик полюбился старику Погодину, и он ино­
гда возил его в Москву, показывал свое знаменитое
древлехранилище, сюртук Пушкина, простреленный
на дуэли, хранившийся под стеклянным колпаком,
показывал нарядную жилетку Гоголя и многие дру­
гие Предметы. На память о себе Михаил Петрович по­
дарил Ивану Никитичу с собственноручной надписью
свою книгу «Простая речь о мудреных вещах».
Никто не знает теперь — куда подевался сюртук
Пушкина и гоголевская жилетка. Растаскано по ру­
кам погодинское древлехранилище. Быть может, под
влиянием Погодина у Ивана Никитича сохранилась
любовь к старине, древним предметам, к старинным
книгам в тяжелых кожаных переплетах.
Знаком. был Иван Никитич некогда и с родствен­
никами Лермонтова. Он рассказывал мне, что видел
у Арсеньевых подлинные рукописи Лермонтова. Над
кроватью Ивана Никитича висела большая картина,
нарисованная черным карандашом, изображавшая
гвардейского офицера в остроконечной каске. Эту
картину подарили Ивану Никитичу барышни Арсень­
евы, учившиеся рисовать.
Больше всего запомнился мне хранившийся в дя­
дюшкином шкафу древний клад. Кто и когда зарыл
этот клад на берегу нашей небольшой реки? На од­
ной из сторон маленьких серебряных денежек были
выдавлены имена царей далекого Смутного времени,
когда смоленская наша земля переходила из рук
в руки. На монетах можно прочитать имена Бориса
Годунова, Дмитрия Самозванца, царя Василия Шуй­
ского. До сего времени загадочной тайной остается
для меня происхождение клада, так волновавшего
меня в детстве. И теперь сохранилось у меня несколь­
ко монет этого клада. Я смотрю на эти монеты, и
в душе моей возникают далекие воспоминания об
окружавших меня людях, о навеки исчезнувших вре­
менах.
Старинная шпора
Некогда на моем письменном столе лежала ста­
ринная, затейливой формы сломанная шпора. Шпору
эту выпахали на своем поле наши кочановскне му­
жики: бог знает в какие времена и кому принадле­
жала эта круто изогнутая красивая шпора! Быть мо­
жет, литовскому всаднику, погибшему некогда здесь
в бою на древней смоленской земле, быть может, поль­
скому рыцарю, а может, французскому кавалеристу,
когда по смоленским дорогам двигалась на Москву
армия императора Наполеона. Мне трудно было пред­
ставить, что на вспаханном деревянными сохами по­
ле некогда происходил жестокий бой. Много лет
прошло, и о давних грозных событиях все давно по­
забыли. Шпору эту я увидел в маленьком домике,
принадлежавшем моей двоюродной бабке Анне Оси­
повне, о которой я писал в повести «Детство».
В домике этом жил некогда племянник Анны Оси­
повны Василий Дмитрич Синайский, старый холо­
стяк с длинной раздваивавшейся бородой. В детстве
моем Василия Дмитрича, часто заезжавшего в наш
дом, я называл «дяденька глубокая борода». Отец
мой, умевший хорошо рисовать, любил карандашом
на бумаге изображать Василия Дмитрича и его длин­
ную бороду. Рисунки отца памятны мне и теперь.
Бывало, сидят за столом, раскинув карты, играют
в преферанс, записывают на разграфленной бумаге
выигрыши и ремизы, а в свободную минуту, когда
приходит время сдавать, отец рисовал на играль­
ной бумаге Василия Дмитрича. Помню, как зимни­
ми вечерами по мерзлой дороге прикатывал он в лег­
ких саночках-возочке с бубенчиками, выставив для
форсу ногу в высоком черном валенке. Отец добро­
душно подсмеивался над Василием Дмитричем, что
он катает в саночках-возочке в гости к молодой учи­
тельнице в село Мутишино, где на краю старинного
господского парка стояла церковно-приходская шко­
ла. О бородатом Василии Дмитриче рассказывали
шутя, что он был большой любитель женского пола.
Говорили, что от деревенских солдаток-молодух o'?
прижил много незаконнорожденных детей. Уже
в поздние времена я знал в кочановской деревне
плутоватого мужика Хотея Белого, которого все счи­
тали незаконным сыном Василия Дмитрича Синай­
ского.
Я не знаю и не помню, когда умер Василий Дмит­
рич. Но еще при жизни бабушки, бродя с ружьем по
окрестным лесам, не раз останавливался в пустую­
щем домике, где на стене висели старинные часы
с кукушкой, стояла на столе старинная панорама
и лежала затейливая сломанная шпора, которую
Василию Дмитричу подарили выпахавшие ее на поле
кочановскне мужики. Я взял шпору с собою, и она
долго у меня хранилась.
Порошница
На стене моей комнаты уже много лет висит ста­
ринная круглая деревянная порошница. Некогда,
много лет назад, я привез ее из таежного Заонежья,
где в раскинутых по лесам в озерном краю дерев­
нях с высокими красивыми домами у местных кре­
стьян хранились старинные вещи, напоминавшие
давние, давно отжитые времена. Порошницу я купил
у тамошнего охотника, предки которого с незапамят­
ных времен занимались охотой и рыбною ловлей.
Вырезана порошница из березового круглого на­
плыва. С поразительным вкусом украшена она рез­
ным узором, бронзовыми изящными украшениями.
Диву давался я, любуясь старинными построй­
ками, деревянными шатровыми церквушками, мо­
гильными крестиками, домашней резной утварью,
художественному вкусу старинных людей. Требова­
лось свободное время и высокий вкус, чтобы укра­
шать жилища, домашнюю утварь и охотничьи при­
надлежности.
В прежние времена охотились на белок, на дру­
гую таежную, редкую теперь, дичь. Плававших на
лесных озерах красавцев лебедей никто не трогал.
Убить лебедя считалось большим грехом. Мне рас­
сказывали, что на каждом лесном озерке живет и
гнездится лишь одна лебяжья пара. Сходятся пары
лебедей на всю свою жизнь, и если один лебедь по­
гибнет, другой долго кружит над озерком и от тоски
по погибшем друге сам умирает.
Висящая у меня на стене порошница принадле­
жала охотнику, стрелявшему скрытных белок. Стре­
ляли белок из тяжелых кремневых ружей, заряжая
их порохом и маленькими свинцовыми пульками.
Перед выстрелом ружье укрепляли на деревянные
распяленные рассохи. Рассказывают, что старинные
охотники старались попасть пулькою в глаз белки,
чтобы не попортить ее шкурку. Охота на белок у ста­
ринных охотников называлась белкованием.
В мои руки досталась одна из принадлежностей
старинной лесной охоты. В деревянную порошницу
охотники-бельчатники сыпали порох, а в кожаные
мешочки ссыпали свинцовые пульки.
Современному охотнику трудно представить ста­
ринную охоту по белкам. Да и вряд ли кто-нибудь
из них может попасть маленькой пулькой в глаз
шустрого лесного зверька!
Сохранившаяся у меня порошница, украшенная
красивыми узорами, напоминает мне о далеких, дав­
но отжитых временах, об охотниках, умевших укра­
31
шать своя просторные и чистые лесные жилища, тон­
ким узором наряжать свои охотничьи принадлеж­
ности.
Височные кольца
Приходилось ли вам интересоваться археологией,
раскопками древних языческих курганов? Когда-то
я наблюдал, как мой друг Николай Иванович Савин
раскапывал могильные курганы в верховьях реки
Днепра, где были захоронены наши далекие пред­
ки — кривичи.
В далекие языческие времена наши предки не за­
капывали в глубокие могилы своих мертвецов. Ко­
гда-то они сжигали их на кострах, а позже клали
на землю и насыпали над мертвецами высокие кур­
ганы. Погребали мертвецов без гробов, в нарядных
одеяниях.
Некоторые из этих курганов были частично рас­
паханы крестьянами. Иные курганы сохранились.
Я наблюдал, как Николай Иванович раскрывает
древние погребения, умелой рукой смахивает пыль и
песок с найденных предметов. И пред нашими гла­
зами появлялись изумительные вещи. Я видел, как
под руками бережного археолога раскрываются тай­
ны далеких времен. Легкой кисточкой он смахивал
пыль и песок с найденных предметов.
По остаткам одежды, по бусам, височным коль­
цам было видно, как нарядно и красиво одевались
в древние времена женщины. Их костяки свидетель­
ствовали о стройности их и красоте.
Украшением женщин в древние времена служили
бронзовые височные кольца, сделанные из янтаря
ожерелья. Сохранилась часть шерстяной нарядной
одежды. В мужских захоронениях мы находили ору­
жие в берестяных ножнах, остатки более строгой
одежды. И так же стройны и рослы были их ко­
стяки. По-видимому, предки наши умели красиво
одеваться, создавать красивые вещи, вести счастли­
вую и спокойную жизнь. В мужских захоронениях
мы нередко находили иностранные варяжские моне­
ты. Это доказывает, что они вели торговлю с замор­
скими странами, пробираясь на ладьях в Балтийское,
Хвалынское и Черное моря, плавали на остров Рю­
ген, где стояло общее для всех божество. Нужно
было много времени, труда и заботы нашим пред­
кам, чтобы хоронить своих мертвецов.
На полке у меня хранятся височные кольца жен­
щины, погребенной много веков назад. Как красивы,
изящны эти бронзовые кольца, с каким искусством
и вкусом выполнен украшающий их орнамент!
Я любуюсь на височные кольца неведомой жен­
щины, стараюсь представить далекую, непонятную
нам жизнь.
Особенно много древних могил-захоронений сохра­
нилось возле старинного города Смоленска. Часть
этих могил раскопана. Но и теперь ведутся раскоп­
ки, открывающие нам тайны далекого прошлого рус­
ской земли.
Скарабеи
Из давних морских моих путешествий сохрани­
лись у меня лишь очень немногие предметы. Когда-
то я написал небольшой рассказ «Ножи», в котором
изобразил мою юношескую любовь к молодой тур­
чанке, которую увидел я в пустынном углу констан­
тинопольского базара Чарши. Скинув с лица покры­
вало, она шила из грубого холста простые мешки.
Меня поразило ее лицо, ее глаза. С замершим серд­
цем я смотрел на нее, на ее русые волосы, на ма­
ленькие пальцы, держащие иглу и пыльный мешок.
За зеленой дверью я увидел седенького старичка
в малиновой феске, с подрубленной седой бородою.
В то лето наш пароход, на котором мы возили ка­
менный уголь, часто заходил в Константинополь.
И каждый день я бывал на Чарши, покупал у тур­
чанки сшитые ею мешки. Теперь мы были знакомы:
она прямо смотрела на меня синими глазами, улы­
балась, сама свертывала и передавала мне покупку.
К концу лета под моей койкой в кубрике накопилась
груда таких мешков. Всякий рейс я навещал знако­
мую улицу, и все теснее становился наш немой ро­
ман.
Однажды, подойдя к небольшой лавочке с рас­
пахнутой дверью, за спиною мешочницы я увидел
молодого турка. И по какому-то неуследимому при­
знаку, по тому, что не подняла на этот раз своих си­
них глаз моя заморская красавица, я понял, что этот
носастый турок — мой враг и соперник. Ревность
взволновала мое сердце. Я побежал так, как бегают
сами от себя очень несчастные и очень сердитые лю­
ди. По дороге я встретил разносчика, продававшего
лежавшие на лотке ножи. Он взглянул на меня как
бы понимающими глазами, и я купил у него нож
с длинным, злым лезвием, которым так удобно до­
ставать сердце врага. Этот нож долго хранился у ме­
ня, и когда-то я разрезал им книги.
Был у меня еще и другой нож. Подарил мне его
молодой пастух-араб в горах Ливана. Я один под­
нимался в горы каменной стежкой. Я шел час, дру­
гой, чувствуя под ногами, как накалена земля. Солн­
це светило так, что если закрыть на минуту глаза,
сквозь плотно закрытые веки как бы видишь пла­
менную завесу пожара. Синяя снизу и седая сверху
зловещая туча неожиданно приблизилась и повисла
над горами. Я слышал рассказы о грозах в горах над
этим заливом, похожим на дно чаши. Тучи, спу­
стившиеся в чашу, не имеют выхода, дождь льет, по­
ка не выльется весь, молнии бьют, пока не израсхо­
дуется накопленное электричество.
Все, что было потом, не похоже ни на что пере­
житое мною. Я лежал на земле, цепляясь за камни
руками, захлебываясь в потоках холодной воды.
Молнии хлестали надо мной. Вода проносилась через
меня, грозя унести. Когда я очнулся, сквозь тучи си­
яло солнце, надо мною стоял молодой араб. По его
плечам и груди струилась вода, а в курчавых воло­
сах блестели капли. Неподалеку я увидел его стадо.
Пастух пригласил меня в свой шалаш. Помню, мы
играли с ним в карты. Вечером он проводил меня
в порт к нашему пароходу. На прощанье снял с шеи
небольшой складной нож с самодельной роговой
ручкой и подарил мне его на память. Этот нож дол­
го хранился у меня и исчез в Ленинграде в годы
войны. ,
Каждый рейс (я плавал матросом на русском па­
роходе «Королева Ольга») мы обходили порты Тур­
ции, Греции, Ливана, заходили в Порт-Саид и Алек­
сандрию. В Порт-Саиде на палубе парохода собира­
лись люди. Здесь были фокусники, факиры, продав­
цы хамелеонов и поддельных скарабеев. Помню, я
купил часовую цепочку, скрепленную из таких под­
дельных скарабеев. Чудом уцелели у меня эти скара­
беи, изображающие монеты времен египетских фара­
онов. Они и теперь лежат у меня в ящике письмен­
ного стола, и, глядя на них, я вспоминаю давние
счастливые времена, морские мои путешествия, встре­
чи и приключения.
Рисунок Алексея Худякова
Михаил Квливидзе
Поэты
То — в тишине волнения пора,
То — в страсть движенья миг покоя вкраплен,
Но наша жизнь всегда чернильной каплей
Висит на самом острие пера.
*
Ты — здесь. Ты — рядом. Только чуду
Твое подвластно бытие.
На всем, чем я живу,—повсюду
Лежит владычество твое —
И в час труда, и в час забвенья,
В миг встреч дневных, ночных разлух...
Так волн морских нагроможденья
Мы ясно ощущаем вдруг,
Не видя их. Так вздоха толком
Не замечаем мы, дыша.
И подтверждает слово только,
Что в нас присутствует душа.
* Идут на каблуки. И неспроста,
Что делать мне? Как мне о том сказать?
Где мне добыть покорность мысли слову?
Как мне присвоить и с моей связать
Твоей судьбы стихийную основу?
Как я гордиев узел развяжу?
Как роковую разрешу задачу?
Ты — не моя! Зачем же я дрожу,
Страшась того, что я тебя утрачу?
Монолог ремесленника
Продав перо и позабыв при этом
Свою причастность к рифмам и поэтам,
Родной язык на клей переваря,
Открыл я мастерскую кустаря.
Я склеиваю разные безделки:
Чернильницы, кувшины и тарелки,
Стекло, фаянс, пластмассу и металл —
И кажется, что сам я клеем стал.
Стараюсь я, чтоб снова были святы
Обычаи, надежды и мандаты,
Нарушенные клятвы и сердца,
Разбитые еще не до конца.
Над грудой этих неотложных дел
Я, словно старый Гамлет, поседел
И сгорбился, наладить торопясь
Времен и душ разорванную связь.
Выходят замуж ангелы
Знать, посходили ангелы с ума:
На нашу Землю, в грешные дома,
По светлым струям дождика с небес
Спускаются, страстям наперерез,
Обменивают крылья на фату
И — свадьба славит брачную чету.
Выходят замуж ангелы. Пора
Земной любви, любовная игра
Им по душе. Им скушны и пусты
Молитвы, песнопенья и посты
Строжайшие. И гвозди из креста
Хозяйками войдя в семейный храм,
Толстеют наши ангелы.
А нам
Что оставалось делать, если нас
Любовь испепеляла блеском глаз,
И мы готовы были за нее
Лететь на небо и в небытие?!
*
*
Когда под вечер замыкают звенья
Боль отчужденья и тоска времен,—
Я набиваю дробью вдохновенья
Своей души отстрелянный патрон.
К N.
Идти меня не призывай
К святыне нового порога.
Не жди. Я в твой не верю рай.
И знай. — я не меняю бога.
33
И не играй со мной в слова
В открытую и под сурдинку.
Ты на своем пути права.
Я прав, торя свою тропинку.
Владимир Даненбург
Я знаю, веря в старину,
Что в ней прекрасно, что в ней плохо.

СОВСЕМ
И от меня в твоем плену
Жди не смиренья, а подвоха.

Я маску друга иль раба

На душу песни не надену.
Тебе сулит моя судьба

ДРУГОЙ
При первом случае измену.

Пространство — расстоянье до Конца.

А Время — ожиданье Окончанья.
Всему свой финиш. И томит сердца
Стремительность полдневного сиянья.

Но вечер близится и тяжелеет взгляд.

И Мысль острее и Надежда глуше.
СЧЕТ ПОВЕСТЬ
И Расстоянье с Ожиданьем, в ряд
Встающие, тревожат наши души.
Рисунок Александра Иванова

Дочери моей Наташе

Ты — как магнит. И фразу

Из глубины на свет
Я вывожу — и сразу
Рисуется портрет„

Удачей ниоткуда и
Без просьбы и мольбы
Вдруг возникает чудо Всю дорогу полуторка трещала, скрипела и оха­
Лица твоей судьбы. ла, как будто боялась развалиться на куски. Я си­
дел на куче брезента, старший лейтенант стоял воз­
ле кабины, на меня смотрел. Я ждал, что он ска­
И в откровенье взгляда — жет. И Пашков, правда, заговорил:
Неопытности власть. — Досталось тебе, парень. Злой ты должен быть
И лишь в бумагу надо на них, лютый должен быть. Кстати, у нас на кор-
посту все такие.
Карандашом попасть. Полуторка шла по дороге между посадками. За
деревьями бежало со лице — то ударит в глаза, то
* пропадет. Машина хоть и скрипела, а ехала нор­
мально. Сзади нас пылюка крутилась белым хвостом.
Я не глупец и не хвастун Где-то впереди грохнул взрыв. Тут же один за
другим снаряды засвистели. Впереди, в селе, что-то
Перед своей страной. загорелось. Черный дым там поднимался до самого
Как мне ее коснуться струн неба...
Своей души струной? — Опять по Дальнику бьют.— Пашков на кабину
лег. у
На краю села прямо у нас на глазах загорелась
Как оправдать и соль и хлеб, хата. Когда доехали до нее, перед самой полуторкой
Как стать «одним из тех», рванул снаряд. Машину кинуло так, что я в борт го­
Чтоб жил в судьбе ее судеб ловой стукнулся. На миг стало темно в глазах.
И все ж таки я услыхал,>|фкза спиной у меня что-
Моей судьбы успех?* то на доски грохнулась. , Глянул — старший лейте-
Перевел с грузинского Михаил Дудин О к о н ч а н и е . См* « А в р о р у * № 2— 1-975
нант на полу лежит. Глаза открытые, как будто ис­
пуганные, а губы скривились от боли.
— Что, ранило вас? — нагнулся я к нему.— Боль­
но?
— Черт воаьми! — Голоса его почти не было
сдыпгао.— Вот...
Он глаза закрыл. «Плохо дело»,— дошло до моего
ума. Я к кабине кинулся и давай барабанить по
крыше. Майор высунулся и сердито спросил:
— В чем дело?
Я и сказать ничего не успел, а он уже переско­
чил через борт, взял голову Пашкова в руки, спро­
сил:
— Куда ранены?
— Ничего... ничего страшного... В нлечо.— Паш­
ков даже улыбнуться попробовал.— Топа... товарищ
майор... в госпиталь... не надо... Как на собаке... за-
жи... заживет... Не надо... в госпиталь...
После перевязки старший лейтенант лежал на
брезенте голый до пояса, переполосоваоный белым
бинтом, и тихонько стонал.
Полуторка продела через все село и стала возле
крайнего двора. За деревянным забором там был сад,
а в саду стояла хата под соломенной крышей. Из
дверей выскочил высокий белоголовый моряк. На
ходу натянул форменку поверх тельишса, нацепил
пилотку. Подошел к машине, увидал майора, на мо­
мент стушевался. Начал глазами старшего лейтенан­
та искать. Не нашел, вытянулся:
— Товарищ майор, личный состав...
— Пашков ранен... В кузове лежит. Полину да­
вайте сюда!
Я стоял возле машины и старался не лезть лю­
дям на глаза. Из хаты пришло еще трое разведчи­
ков и черноволосая быстрая женщина. Все они были
в морской форме. Раненого потихоньку положили на
землю, на полосатое рядно, и Полянка — так звали
чернявую медсестру — сделала перевязку. Майор
спросил у нее, как быть. Она сказала — обязательно
надо в госпиталь. Старший лейтенант, хоть ■ сильно
плохо ему было, встать попробовал. Ничего не полу­
чилось. Куда там ему было встать!..
Короче, отправили Пашкова с Полянкой на кор-
постовской полуторке в Одессу, в госпиталь. За ко­
мандира остался старшина Алеша Одиноков, тот
самый здоровый моряк, что первый к машине по­
дошел. Молодой он был с виду, а командовать умел.
Про меня совсем забыли. Только под вечер, ког­
да уже темнеть начинало и я увидал, что народ
в хату пошел, нахальства мне хватило следом за
всеми зайти. Тут старшина Одиноков первый раз
внимание на меня обратил.
— А, щкет! Давай садись к столу. Ребята, по­
двиньтесь. Это наш новый разведчик. Тот самый
парнишка с куклинской батареи,— объяснил он и
спросил: — Тебя как звать?
— Боец Михану Греков! — по-военному доложил
я.— Прибыл для прохождения службы в ваше под­
разделение!
— Видали его! — засмеялся старшина.— Ах ты
шкет! Молодец! Чего же тебя у Куклина не обмун­
дировали?
— А я знаю?!
— Не переживай! — сказал старшина.— Вот при­
будет Коля Масловский, землячок твой. Уж он-то
сделает из тебя моряка по всей форме.
Внутри хата была не хата, а самая настоящая
казарма. Под стенами устроили двухэтажные нары,
чуть сбоку от окна стояла пирамида для личного
оружия. Угол возле печки занимала тумбочка под
зеленым ящиком зуммера. Мне старшина определил
36
место на нарах с краю, по соседству с койкой, где
он сам спал.
— Тут располагайся,— сказал Одиноков.— Ко
мне поближе. Да и Масловскому, земляку своему,
соседом будешь.
Полуторка из города пришла поздно ночью. В ха­
те до тех пор никто не спал. Полинка зашла,, и сра­
зу угадать можно было, что ничего хорошего она
не скажет. Старшин» спрашивать начал, в какой
госпиталь Пашкова определили, что врачи сказали.
Полинка на вопросы отвечала. В хате было тихо. По
ее словам выходило — плохо дело. Пашкову нужна
операция. Скорее всего, отправят его на Большую
землю.
Разведчики не дай бог как расстроились. Я, по­
нятно, тоже. Что мне на корпосту делать, если не
придется в тыл к фашистам пробираться? Меня же
одного, без Пашкова, не пошлют...
Только-только начал засыпать, как открылись
двери. Филя Громов — он как раз дневалил (я там
уже почти всех узнал) — даже напугался:
— Господи! Откель ты такой?
Народ сразу попросыпался. Кто-то с верхних нар
соскочид, взялся посветить спичкой. Старшина Оди­
ноков приказал:
— Окно зашторьте!
Все обступили какого-то человека. В больничном
халате и белых кальсонах, он держался за стенку, чтоб
не упасть. Голова его была перевязана бинтом, а под
глазами синели приличные фонари — вроде побили
его здорово.
— Ша! — сказал он.— Давайте без шума! Я
с госпиталя сорвался. Пустите куда-нибудь заховать-
ся, переспать это дело. Голова после прогулочки от
Молдаванки сюда гудит, как пароход перед отплы­
тием.
То и был мой земляк, одессит Коля Масловский.
Про него на другой день кое-что рассказал мне Се-
ня-шофер. Сеня, между прочим, говорил, что мы
с ним должны быть как родные братья, потому что
я из Одессы, а он из Ростова («Одесса-мама, Ростов-
папа, а мы с тобой, Мишаня, что ни на есть родные
братишки»).
Так вот. У Коли М&словского была старая друж­
ба с летчиками. Послали его когда-то, еще в сере­
дине августа, на воздушную разведку — надо было
с воздуха какие-то цели засечь. Полетел он, выпол­
нил задание. А потом еще раз напросился на это
дело. Взял с собой гранат, сколько мог, и нагнал
на фашистов страху. На другой раз авиационное на­
чальство само попросило прислать Масловского и
обеспечило его всем, что требовалось. Теперь у Коли
не только гранаты, а и маленькие бомбы имелись.
Он со своим летчиком довольно часто летал на раз­
ведку «с угощением».
Фашисты их засекли. Раза два Коля с напарни­
ком еле-еле уходили. А тогда не успели. Фашисты
открыли такой сумасшедший огонь, что на всем не­
бе некуда было деться. Коля и не помнил, как «У-2»
обратно долетел. Хорошо, летчик «по высшему клас­
су» работал. Его ранило, а он все-таки довел под­
битый «У-2» до своего аэродрома.
Еще Сеня-шофер рассказывал, что Коля Маслов­
ский на гражданке был портным. «Видал, какой
лоб — танк с Молдаванки! Ему вместо крана грузы
в порту перетаскивать. А он «машинку крутил. Фи­
лон!»
Когда Полинка ушла, старшина Одиноков прика­
зал тушить свет и ложиться. Коля с ходу захрапел.
А я долго не мог заснуть...
 Ill
Утром глаза открыл и сразу услыхал: двое ти­
хонько разговаривают. Возле стола сидели старши­
на и Коля Масловский. Коля был уже в морской
форме, а голова оставалась перевязанной.
— Проснется, накормишь его — и за дело,— гово­
рил Коле старшина.— Майор надеется, ты приве­
дешь его в божеский вид.
— Можешь топать, старшина,— сказал Коля.—
За меня как раз не стоит беспокоиться. Получишь
не пацана, а картинку.
Я быстро натянул штаны и подошел к столу. Уви­
дал на кровати старшины морскую форму. До ума
моего дошло, что она для меня приготовлена. По­
нятно, обрадовался я. Подал голос:
— А вот и я! Доброе утро!
— Очень приятно,— засмеялся старшина.— Здоров
ты спать, шкет! Рубани и поступай в распоряжение
товарища Масловского.
Разделался я с котелком жирной гречневой каши
с мясом, выпил холодного чаю. Коля курил кз на­
рах, ждал, когда я кончу завтракать. Был он как
будто не в себе.
— Чтоб мне так жить, я бы не брал в мор­
скую артиллерию таких салажат. Я вас спрашиваю,
форму им шить надо?! Рубанул? Ну, шагай сюда!
Нет, стой! Вымой котелок, чтоб он мне блестел.
Потом Коля подсунул ближе к окну стол, достал
из пузатого фанерного чемоданчика ножницы, сан­
тиметр из клеенки, кусочек мела, наперсток, иголки,
нитки — и пошла работа.
Он обматывал меня сантиметром вдоль и поперек,
что-то записывал мелом прямо на материи — инте­
ресно было смотреть. Первый раз портной снимал
с меня мерку. Раньше мама или сама на меня оде*
жу шила, или на толчке поношенное барахло поку­
пала.
— Слушай сюда, Мишка! — Коля, пока работал,
не переставал курить и разговаривать.— Когда кон­
чится война, придешь до меня на Молдаванку, Про-
хоровская угол Мясдедовской. Колю Масловского
там каждая собака знает. И вывеску можно найти:
«Пошив и ремонт верхней дамской и мужской одеж­
ды. Мастер Масловский». Не скажу, конечно, аван­
сом, останется на месте та вывеска или нет. Если
нет, мы как-нибудь прицепим новую, не хуже. За это
как раз можно не волноваться. А найти меня .на
Молдаванке — раз плюнуть,— сказал он и опять
взялся мерить мою руку от локтя до пальцев.— Так,
так. Тут капельку подрубим. Значит,* Мишка, най­
дешь меня, и я из тебя такого мастера сделаю, что
за тобой пол-Одессы будет бегать, чтоб только по­
шить у тебя костюм. Лучше только я или, может,
Моня Гольдберг с Комсомольской будем работать. А
если ты мастер такого класса, то это значит, что
всегда имеешь кусок белого хлеба с маслом. Алеш­
ка мне все за тебя рассказал. И как мы с тобой
земляки-одесситы и товарищи по несчастью, мое де­
ло — не бросать тебя на этой войне. Понимаешь сам,
для сына ты мне уже старый, а чтоб стать мень­
шим братом — так в самый раз. Был у меня братик
Сережка. Убили его эти бандиты. Пошел он за по­
мидорами на Привоз. Я вас спрашиваю, много там
теперь тех помидор? Кто их туда вынесет? Только
когда человека тянет смерть, так он идет, сам не
знает куда. Пошел Сережка на Привоз. А там — на­
лет. Фашисту-летчику, как видно, стало скучно, и
он дал пару очередей по базару. Я вас спрашиваю,
разве это не удовольствие — женщин и пацанов из
пулемета расстреливать? Не вернулся мой Сережка
с Привоза. Как получилось такое несчастье, я до на­
шего ильичевского райвоенкома пошел. Прихожу,
значит, говорю: «У меня белый билет. Заберите,
чтоб я его не видал. Раз эти гады убили моего бра­
тика, должен я им сделать бледный вид.— Коля тут
опять за папиросой полез.— Пустите,— говорю,— ме­
ня на фронт. А то где ж еще можно назначить им
свидание?» Военком, сам понимаешь, волынку тя­
нуть начинает: «У вас, товарищ Масловский, тяже­
лый порок сердца. Направить вас в действующую
армию я не имею права». Что я ему на эти слова
ответил, не будем повторять. А теперь пускай он
спросит у кого угодно, хоть у самого майора Доли­
нина, им сильно мешает мой порок сердца? Чтоб
мне так житк я уже и не помню, с какой стороны
у меня сердце висит.— Он закончил шитье» повер­
тел в руках брюки и форменку.— Ну вот, костюм
готов.
Форма получилась — нет слов!
— Теперь я могу тебя держать за моряка.— Коля
стукнул меня по спине своей ручкой-лопатой и за­
смеялся : — Давай сюда твои старые шмотки. Спа­
лим их, чтоб и не воняло.
— Не надо,— попросил я. Не скажу, почему не
захотел. Может быть, просто жалко было — все ж
таки рубашку мама шила и штаны она .йатала. А
может, уже тогда у меня в голове план самому
в тыл к противнику пробраться появился? Кто его
знает!
— А я не спорю.— Коля чуть-чуть удивился.—
Пусть остается. Одно имей в виду: здесь эти шмот­
ки держать нельзя. Сховай во дворе где-нибудь, что
ли.
Я еще раз на себя посмотрел. Форма сидит —
лучше не надо. Что значит — мастер своего дела!
— Здорово получилось,— сказал я Kohe.— Боль­
шое спасибо!
— K ik мне нравятся эти трогательные слова!
Он мне отделывается «спасибом»! Лучше бы ты уже
молчал. Если это шутка, я ничего не имею. А если
кроме шуток, то от таких клиентов мне одного «спа-
сиба» мало. Когда речь идет за благодарность, от
них я ее принимаю или дружбой, или дохлыми фа­
шистами. Имей это в виду...
Зашел в хату старшина Одиноков. На меня гля­
нул, засмеялся:
— Кто мне подменил человека? Неужели это ты,
шкет? '
— Я, товарищ старшина.
— Ну, дела! Ай да Коля! Ай да Масловский!
Сделал нам еще одного разведчика по всей форме.
Теперь тебя, боец Греков, и на корпосту показать
можно. А то, может, не хочешь?
— Хочу!
— А меня долго от людей ховать будешь? —
спросил Коля.— Не могу я так, старшина.
— Сам виноват. Нечего было из госпиталя убе­
гать!
— Я вас спрашиваю — он меня воспитывает? Если
таких, как я, по госпиталям держать, кому ж тогда
на фронте воевать? Нет, вы только послушайте — я
в госпитале! Я вас спрашиваю...
Старшина взял меня с собой. Сперва мы по Даль-
нику шли. Кругом было довольно много военных.
Верховые проезжали, связист кабель тянул, коман­
диры куда-то спешили. Несколько хат спаленных по­
палось нам по дороге, много воронок от снарядов.
— Не трусишь? — спросил старшина.
— Я? — Это было даже обидно.— Почему это я
должен трусить?
— Ладно, ладно,— по-доброму сказал помкомвзво-
да.— Я так, на всякий случай. Не к теще на блины
идем — на передовую.
37
 На краю села стрял спаленный сарай, а дальше
была желтая высокая кукуруза. Еще дальше — яры,
за ними — высушенные солнцем и от этого вроде
бы рыжие куски перепаханной земли, где должны
были, наверно, сеять, а из-за войны не смогли. Еще
дальше можно было рассмотреть какие-то построй­
ки — свинарники, коровники. За теми постройка­
ми — еще село. Впереди него — длинный белый ко­
ровник с узкими окнами.
— Видишь совхозные строения? — Старшина по­
казал туда рукой.— Там противник. Позиция удоб­
ная, на возвышенности. Степь у них как на ладони.
По ложбинке пойдем. Не то неровен час...
Тут как будто по небу поезд прошел. И сразу
еще один, вдогонку. Длинный коровник засветился
огнем и как в землю провалился. Рванул второй
снаряд. В совхозном поселке пожар начался.
— Помогают Куклину наши данные! — Старши­
на Одиноков подмигнул мне и пошел к яру. Огля­
нулся : иду я или нет? Подождал и сказал: — Моло­
дец Куклин! Артист! Кладет снаряды в точку. Ну,
боец Греков, давай за мной! Не отставай!
Из яра мы попрыгали в ход сообщения и побе­
жали. Выбрались возле самого корпоста. Он поме­
щался на высоком горбе. Весь тот горб зарос куста­
ми, и между ними можно было неплохо замаскиро­
вать и наблюдателей, и стереотрубу, и зуммер, и ра­
цию, и все, что требуется для корректировки огня
и связи с огневыми позициями. На горбе я увидал
майора Долинина и еще одного командира, доволь-
но-таки немолодого с виду, в зеленом плаще и фу­
ражке, в пенсне. Старшина тихонько сказал, что
это генерал Петров, командир Чапаевской дивизии.
По правде говоря, я сперва и не поверил. Как мож°
но было на место Василия Ивановича Чапаева —
его мы все знали по кино как живого — поставить
этого генерала? Петров и на военного человека мало
был похож. Пенсне — как у нашей немки з школе,
сам длинный и нескладный, горбится возле стерео'
трубы и все время плащ поправляет.
— Стой тут, Греков! Я сейчас.
Подошел старшина к начальству, отдал честь,— а
отдавать ее он умел,— и остался там. А я смот­
рел — сверху было хорошо видно, как наши насту­
пали на совхозный поселок. От разбитого коровни­
ка по ним строчили пулеметы. Из-под белой стены
быстро-быстро выскакивали огоньки. А чапаевцы бе­
жали и бежали вперед. Передние уже летели вверх
по совхозной улице.
Поселок, видно, был совсем новый: ни одной ха­
ты под соломой, ни одного колодца с журавлем. До­
ма в поселке каменные, с железными крыша­
ми. Между ними — двухэтажная кирпичная школа
и клуб с колоннами. Перед клубом забегали солда­
ты противника. Из-за школы вылез танк и пошел
туда, откуда наступали наши. Из пушки на башне
вылетал огонь. Там, где бежали чапаевцы, рванул
снаряд. Красноармейцы на миг задержались, потом
побежали вперед. Я ничего больше не замечал. По­
том глянул дальше — со всех сторон румыны идут.
Много их! Целый батальон, а то и больше. Еще три
танка вылезло. Нашим отходить пришлось.
— Машину! — Генерал шел прямо на меня, а
глаза его за пенсне как будто ничего не видали.—
Бугров! Машину! Быстрее!
Командир Чапаевской на ходу пенсне придержи­
вал, а другой рукой плащ поправлял. Откуда-то
выскочил немолодой красноармеец и кинулся в ку­
сты за горбом, поскидывал с машины ветки. Гене­
рал стал на ступеньку возле переднего колеса, и
«эмка» двинула к Дальнику*
38
В совхозе вверх поднималась земля, летели вет­
ки деревьев, доски, жесть с крыш. А румыны все-
таки перли. Танки противника — их было уже штук
десять — вылезли из поселка и шли в поле, все бли­
же и ближе к нашему горбу подходили. Из пушек
раз за разом вылетал огонь. Трещали пулеметы
с той и другой стороны. Снаряд противника по­
пал прямо в наш горб возле окопа, где Филя со сво­
им зуммером сидел. Мне в глаза песком брызнуло.
Я прямо ослеп. Пока тер глаза кулаками, танки по­
дошли совсем близко. Уже можно было рассмотреть
кресты на их боках.
Внизу, под горбом,— я и не заметил, откуда она
там взялась,— выстрелила наша сорокапятка, точно
как женщина с перепугу крикнула. Один танк посто­
ял, как будто прислушался. Потом пошел на сорока-
пятку.
— Приготовить гранаты! — скомандовал старши­
на.— К бою!
Где-то рядом застукал ручной цулемет. Я огля­
нулся — в кустах дергался, как от малярии, вместе
со своим «Дегтяревым» старшина Одиноков. Под гор-'
бом рванул еще один снаряд. К артиллеристам от
нас побежала Полинка. Там возле колеса лежал ра­
неный. Хотел встать — не смог. А другие артилле­
ристы делали свое дело.
В кукурузе «максим» заработал. Румыны залегли.
А танк шел на пушку, как будто сдурел со зла. С его
блестящих гусениц сыпалась и сыпалась похожая на
черную муку земля. Пропала пушечка! У меня
душа заныла. В тот самый момент сорокапятка еще
раз выстрелила. Танк вроде бы в яму попал — осел.
Из башни дым пошел.
Возле Дальника что-то зверски заревело. Я уви­
дал — по кукурузному полю ползли здоровые желез­
ные ящики на тракторных гусеницах. Ревели они
так, что все кругом оглохли. То шли одесские тан­
ки «НИ» — «На иопут!» За ними в полный рост бе­
жали чапаевцы. По дороге летела «эмка» генерала
Петрова. Сам он стоял на ступеньке и показывал ру­
кой, куда наступать. Румыны не выдержали, побе­
жали к совхозу, оглядывались, падали. В поле го­
рело три танка противника. «Ура» чалаевцев слыш­
но было уже из совхозного поселка. И генеральская
«эмка» подъехала туда.
IV
Корпост разместили теперь на чердаке кирпичной
школы. Когда мы туда зашли — не на чердак, а
в школу,— там еще все оставалось так, как было
при румынах. На месте классов они устроили себе
казармы. После них остались кучи сена и соломы,
на полу валялись подушки в синих наволочках, не­
мытые котелки, консервные коробки, арбузные кор­
ки, пустые пачки от сигарет, грязные тряпки.
Старшина Одиноков приказал навести «флотский
порядок». Битую черепицу повыкидывали во двор,
паутину Полинка поснимала, Филя Громов проде­
лал еще одно окно. Устроили возле того нового ок­
на стереотрубу. Какой-то связист подтянул кабель,
Филя Громов подсоединил к нему свой зуммер. И
корпост был готов.
— Ну-ка проверим, что делается на белом све­
те,— сказал старшина и стал смотреть в стереотру­
бу.— Неплохой обзор.
Я тоже попросил позволения глянуть. Увидал се­
ло Сухой Лиман так Близко, как будто прямо туда
попал.
Повернул стереотрубу левее. Думаю, батарею фа­
шистскую отсюда рассмотреть смогу. Ничего подоб­
ного! Вода лимана под солнцем блестела. Кусты и
трава зеленели. Показалось, вроде чернеет что-то
в кустах.
— Что ты там высматриваешь? — спросил стар­
шина.— Что увидел?
— Ничего особенного.— Наверно, надо было ска­
зать ему все, что было у меня на уме. Наверно,
тогда б не было того, что потом получилось. А я бо­
ялся признаться в своих фыслях. Думал, если ска­
жу, меня из дивизиона выгонят. И я сказал: — В мир­
ное время купаться там приходилось.
Под вечер помкомвзвода послал Филю Громова
в Дальник забрать оттуда все, что осталось, и Колю
Масловского привести. Я тоже попросился. Там во
дворе возле сарая было спрятано мое старое барах­
ло. В форме же не пойдешь через фронт! Я тогда
уже все, как мне казалось, точно спланировал.
Из Дальника мы шли втроем. Филя, низенький,
неразговорчивый, тащил свой зуммер и деревянную
пирамиду для оружия. А мы с Колей шли позади.
Сперва почти не разговаривали. У Коли было
паршивое настроение. А как на его месте было не
расстраиваться? Сидел человек без дела, спрятан­
ный от начальства. А меня мои мысли мучили. Как
все получится? Что будет, если у тети Дуси в хате
фашисты устроились? Я приду, а они там. Здрась-
те, пожалуйста! Голова пухла от всех этих мыс­
лей. Рассказать бы Коле про мой план! Только го­
ворить было нельзя. А он как будто догадался про
что-то, спросил:
— Ты что это молчишь? Что тебе жить мешает?
— Что мне может мешать? У меня все нормаль­
но. Просто думаю.
— А, думаешь? Понятно. О чем, если, конечно, не
секрет?
— Какой там секрет! Смотрел я сегодня в сте­
реотрубу. Село Сухой Лиман видал. Совсем близко
от него до нашего корпоста. В том селе живет ма­
мина сестра — тетя Дуся. А там, возле села, та ба­
тарея проклятая стоит. Подумал я — в Сухом Лима­
не, наверно, все точно знают, откуда она огонь ве­
дет. Неплохо было бы кому-то туда пробраться. Это
не так трудно. Я, напрцмер, кого угодно мог бы ту­
да провести.
— Интересно,— сказал Коля и посмотрел на ме­
шок с моим старым барахлом.— Или тьр, может
быть, уже что-нибудь придумал? Так скажи, мы
свои люди. Я трепаться не буду.
— Что я придумал? — Сам удивился, как у меня
эти слова выговорились. Ни за что догадаться нель­
зя было, что я заливаю! — Ничего я не придумал.
Просто так сказал. * больная». Вроде бы за лекарством к дядьке ходил.
Все заснули. Даже дневальный закимарил возле
дверей. Тогда я вышел. Во дворе скинул форму,
спрятал ее, нацепил на себя старое барахло и по­
шел из поселка.
Жутко было. Во-первых, темнота стояла — за два
шага ничего не рассмотришь. Потому свободно мож­
но было дорогу потерять. В общем, понятно, темно­
та не мешала — если я не вижу, то и меня не заме­
тят. Во-вторых, пугался я каждый раз. То пулемет
где-то застучит, то человек заговорит в темноте, то
вроде бы затвор клацнет) Правда, когда поселок
остался уже довольно далеко, на душе чуть-чуть
спокойней стало. С корпоста за мной теперь никто
не погонится. И то хорошо!
Кругом лежало ровное мертвое поле. Мертвое-то
мертвое, а все ж таки не совсем. Ракеты фашист­
ские впереди часто загорались. Я замирал. Потом ло­
вил момент и быстро шел вперед, к передовой...
Добежал я до ближней посадки, притаился. Пока­
залось, кто-то разговаривает за деревьями. Прислу­
шался — так и есть, разговаривают. Я дышать пере­
стал. Кто тут, наши или фашисты? Вроде бы по-рус­
ски говорили.
Я на землю лег и пополз по-пластунски. Только не
назад, а вперед — к лиману. Назад мне ходу не бы­
ло. Полз долго. В конце концов оглянулся. Посадка
была далеко, а за ней небо уже светлеть начало.
Надо спешить, понял я, скоро утро.
Встал на ноги и сразу увидал воду между чер­
ными кустами. Когда на другом 6epeiy лимана за­
горелась ракета, можно было подумать — не одну, а
две штуки выпустили: одна вверх поднимается, дру­
гая вниз идет.
Вышел на стежку. Она была мягкая — ноги вроде
бы на вату наступали. Шел сперва возле самой во­
ды. Потом увидал железнодорожную насыпь и до­
рогу вспомнил. Там как раз шоссе было. Значит, до­
шло до меня, я уже за фронтом.
Утро застало меня в яру между селом и станци­
ей, где был кирпичный вокзальчик и стояли паро­
возы и спаленные вагоны.
Посмотрел кругом — никого. Выбрался наверх
и спокойно двинул к селу. А чего я мог бояться?
Идет себе по дороге сельский пацан в 'залатанных
штанах и рубашке без пуговичек. Откуда кому
знать, что не пацан это, а боец дивизиона морской
артиллерии?
Сколько человеку может везти?! Рано или позд­
но везение все равно кончается. Вот и у меня кончи­
лось, как на дорогу к селу вышел. На горб поднял­
ся и увидал: идут. От села идут прямо на меня. Ру­
мыны. Форма у них не зеленая и не желтая — на
пачечную махорку цветом похожа. С погонами. Все
в обмотках, и обмотки тоже по цвету на махорку
похожи. Один, длинный и черный, сбоку шел. Вид­
но, за старшего у них был. Другой, низенький и
толстый, рассказывал что-то смешное писклявым
голосом. Они гоготали, как психи. Весело им было,
пока меня не заметили.
А как заметил]^ сошлись в кучу кругом длинно­
го и загалдели на своем непонятном языке. Что-то
доказывают один другому, а сами на меня зырка­
ют. Интересно им, гадам! Я тоже на них смотрю.
Смотрю и соображаю — что делать? Как-то надо вы­
кручиваться. Еще, не дай бог, тетю Дусю под мо­
настырь подведу и себе несчастье сделаю. Вспомнил,
что там где-то близко село Александровка есть (на­
род оттуда когда-то коней подковывать на кузню
к дяде Коле приводил), и в голове у меня план по­
явился: «Ходил к дядьке в Люстдорф. Тогда еще
в Александровке наши были. Дома у меня бабушка
Я, само собой, не знал, что потом будет, и думал,
что план мой — лучше не бывает. Даже на душе лег­
че ста ^ .
Стоял я на горбе, смотрел вперед. Воду лимана
увидал. А возле берега народ крутился, грузовик
стоял. Оттуда двое немцев шло.
— А м е р д ж е ! — крикнул длинный румын.—
Иди на меня, мальтшик! Бистро, бистро!
Без всякого зла он смотрел. Тут как раз и немцы
подошли. Вроде бы офицеры. Погоны у них
серебряные, а петлицы почему-то красные. Подумал
я: «Хана!» А виду не подал. Тут главное — виду,
что боишься, не подавать.
— Что здесь имеешь делать, мальтшик? — опро­
сил румын и засмеялся. Видно, сильно обрадовался,
что нашел, с кем по-русски поговорить.— Как ты
здесь, на станцию, попадал?
Отвечаю, как надумал: так, говорю, и так. Про
дядьку с Люстдорфа и больную бабушку травлю.
А сам опять на лощинку возле лимана зыркаю. Сол­
39
даты там от грузовика какие-то ящики таскают.
Офицер возле них распоряжается. Плетка вроде бы
у него в руке, как у укротителя в цирке. А солда­
ты все равно еле ходят. Прямо как дохлые мухи.
«Вот, выходит, где батарея! — дошло до моего ума.—
Теперь и обратно можно идти». Подумал и так ра­
зозлился на себя — нет слов. Не лез бы в открытую,
пересидел бы дотемна — может, все б узнал и ночью
обратно пошел. Только легко быть умным потом...
— Что ты имеешь... это... а п р и в и ... смот­
реть? — опросил румын.— Сказывай, мальтшик!
Теперь длинный не смеялся. И другие румыны об­
ступили меня и загудели сердито. Немец один подо­
шел, длинному что-то по-своему приказал. Тот гля­
нул на меня уже с подозрением.
— Не туда пошел, господин начальник. Тут прой­
ти нельзя. Вертаться приходится. А дома не знают
ничего про меня.
Прямо чуть не плачу. По правде, чуть не плачу.
— Мальтшик,— заговорил длинный,— ты име­
ешь... это... а м е р д ж е... идти. Там идти.— Он по­
казал на место, где грузовик стоял.— Помогаешь на­
ши солдаты. Ожидаешь я... это... меня...
— Господин начальник! — Тут я и вправду слезу
пустил.— Не держите вы меня, ради бога* Бабушка
больная, дома переживают...
— Фи! — Румын скривился.— Н у й плакать!
Повел меня через село Михай, тот самый низень­
кий и толстый веселый солдат, что успокаивал рань­
ше.
Пришли в лощинку возле самого берега. Теперь
я уже точно знал, что попал на т у с а м у ю бата­
рею. Чуть подальше орудие в яме стояло, сегжой
сверху затянутое. Еще дальше была другая такая
же позиция, за ней — третья, четвертая. Кругом во­
ронок несколько я увидал. Солдаты q t грузовика
ящики таскали. На них кидался офицер с плеткой.
Фуражка его золотом блестела — высший класс, а
на ногах обмотки, точно как у солдата... Цирк!
Михай доложил про меня и куда-то пропал. Офи­
цер плеткой себя по обмоткам постукал и приказал
что-то своим. Двое румын подскочили, за руки меня
хватанули. Подвели к грузовику. Другие ящик на
мою спину нагрузили — и давай сзади пихать.
Услыхал я тут голос длинного. Сразу офицер за­
верещал. Ко мне двое солдат опять подскочили.
Ящик со спины сняли и сами к орудиям потащили.
А я остался — не знаю, что делать.
Кругом чужие люди, враги, никто по-русски не
понимает, и всем я — до левой пятки. Понимать не
понимают, а что надо ящики таскать — объяснили.
Дали в напарники бородатого румына — его свои на­
зывали Ион, и мы с ним вкалывали. Ион спереди
ящик брал, я — сзади, и топали к четвертому орудию.
Ходок пять сделали, и я совсем дошел. Ион языком
поцокал и сел покурить, чтоб и я тоже капельку пе­
редохнул. Пожалел пацана.
Тут из блиндажа выскочил офицер с плеткой и
что-то громко скомандовал. Солдаты к орудиям раз­
бежались. Переводчик сказал:
— Не имей пугаться, мальтшик. Сейчас пушки
стреляют.
Когда гахнуло орудие, он показал на уши. Тут
же второе долбануло, потом — третье, четвертое...
Не успела румынская батарея затихнуть, как
с нашей стороны прилетел снаряд, ударил в лиман.
Вода белым столбом встала. За первым снарядом
полетели новые. Не по одному шли — сразу пачками.
Жалко — рвались не там, где надо.
И все равно у румын паника поднялась. Какие-то
офицеры от огневых в блиндаж понеслись. Длинный
помертвел, глаза на меня вылупил, рот открыл, а сло­
40
ва сказать не может. «А, гад! — Смотрел я на него и
еле-еле сдерживался, чтоб не подморгнуть.— Сдрей­
фил? Подожди — я к своим вернусь, покажу точно,
где вы тут засели. Будете иметь бледный вид!»
Длинный, конечно, понятия не имел, что в голо­
ве моей делается.
Откуда-то запахло свежим хлебом. Я оглянулся.
Возле кухни стояла накрытая брезентом пароконная
повозка. Солдаты от нее в блиндаж буханки круг­
лые таскали. Я туда поспешил и стал на видном
месте. Надеялся — и меня заставят. Хлеб — это не
снаряды...
От офицерского блиндажа в небо белая ракета
вылетела. Посветила-посветила, а когда потухла, бы­
ло уже совсем темно. Губная гармошка опять заиг­
рала. «Ну, Миха,— подумал я,— лови момент!»
Как раз в это время затарахтел мотоцикл. Гар­
мошка затихла. Мотоцикл из-за горбика выскочил,
чуть на меня не наехал. Возле блиндажа он остано­
вился. Долетел голос переводчика:
— Мальтшик! Мальтшик! Не имей прятаться!
Иди на меня! Плохой будет! Сейчас ты находим.
Когда он совсем близко подошел, я отозвался:
— Чего кричите? Тут я.
— Зачем так молчал отшень долго? — Он паль­
цем погрозил.— Я отшень бояться начинал. Все, про­
щай, мальтшик. Ты имеешь идти на станция к не­
мецкий господин капитан. Имей счастливый путь.
V
Вели меня знакомые румыны. Спереди шел боро­
датый Ион, сзади — Михай. У обоих были винтовки,
стерегли они меня, как настоящего арестанта.
Иду и себя проклинаю. Дождался, дурной пацан,
чтоб к немцу повели! Только поздно было каяться.
Все равно все пропало. И надежды больше никакой
не осталось. Сходил в разведку, называется!
Как раз через село проходили. На кладбище там
все было похоже. Дома вроде памятников на моги­
лах, и ничего живого кругом. Возле двора тети Ду-
си показалось, как будто там кто-то от сарая к дому
шел. У меня ноги сами собой остановились.
— А м е р д ж е ! — Михай в спину меня пихнул.
Пошли мы дальше. Возле того яра, где я утро
встретил, проходили. Впереди, над станцией, ракета
засветилась, и я увидал на дороге человека в чуд­
ной шляпе, с мешком на спине. Он в село, видно,
спешил. То был Коля Масловский. Румыны за вин­
товки похватались. Коля шляпу скинул, поклонился,
сказал с удивлением:
— Ты смотри, то ж Мишка! За что они тебя?
— А я знаю!..
Коля к Иону подошел, за пуговичку взял, ска­
зал по-хорошему:
— Слушай сюда, солдат. На что вам пацан сдал­
ся? Это ж еще дите! — И руками показывает, какой
я маленький и что меня отпустить надо.— Пацана
мамка ждет, плачет.— Скривился весь — показать
старается, как «мамка плачет».— Пустите пацана,
по-человечески прошу. Я вас спрашиваю!
Они представляются, как будто не понимают.
— Марш! Марш! В ей м е р д ж е ! — Михай на
Колю попер, прямо на него винтовку наставил.—
Марш!
И Ион за компанию завелся. Кулаками они раз­
махались. Коля на них сперва смотрел — вроде бы ни­
чего не поймет. Стоял, стояД, потом как отскочит!
Автомат выхватил, крикнул:'
— Мишка, обрывайся!
 В один момент — а может, мне так показалось? —
бабахнули две винтовки и чуть-чуть построчил авто­
мат. В темноте огоньки замелькали. Все трое — Ко­
ля и румыны — на землю попадали, и кругом стало
до жуткости тихо...
Ноги мои не моими стали. Хочу к Коле подойти,
а с места не сойду. Стою на дороге как гвоздь, в зем­
лю забитый. И только когда над станцией новая ра­
кета засветилась, я с места сдвинулся. Коля возле
бородатого Иона лежал — шага два между ними бы­
ло. А Михай ближе к яру упал. Все трое убитые
были.
Понимал я — надо уходить, пока шум не начал­
ся. Уходить? А Коля как же? Из-за глупости моей
человека убило, а я так его брошу? Что было де­
лать? Ничего путного мне в голову не приходило.
Может, простоял бы так до утра. Только тут еще
одна ракета засветилась, и померещилось, как будто
Коля рукой пошевелил. Брехать не буду, последнее
соображение от страха я потерял. Вдруг слышу:
— Я живой, Мишка, живой. В бок раненный.
Больно, сволочь. Ох, больно... Перетащи меня с до­
роги.— Он говорил быстро-быстро, вроде боялся, что
бросить я его могу. Нагнуться пришлось, а то не все
слова я понимал.— С дороги, Мишка, с дороги. Ка­
пельку полежу, и до своих пойдем. С дороги...
На всякий случай на Иона я глянул. Может, он
тоже живой? Румын был готовый. Подбородок
вверх задрал, а затылком в землю вдавился. По прав­
де говоря, в первый момент жалость к нему у меня
появилась. Неправильно это, само собой,— жалеть
врага. Только натура у меня такая! Никак не могу
себя переделать — жалко, и все тут!..
— Давай, Мишка, давай! — Коля голову от земли
оторвал.— Где ты там? Обрываться надо. Qx, сво­
лочь...
Пристроился я возле него на земле, перекинул
на себя и потащил туда, где яр начинался. Мимо
Михая лезть пришлось. Он, получилось, тоже еще
живой был. Услыхал я, как затвор клацнул.
Силы мои совсем кончались. Остановился пере­
дохнуть. В тот же момент Михай выстрелил. Воз­
ле самой щеки пуля фуркнула и в землю попала.
Я полез дальше. Тяну Колю, не дышу. Бабахнет Ми­
хай в спину — и «напрасно старушка ждет сына до­
мой...»
Только никто больше не стрелял. Попали мы
в конце концов туда, куда хотели. Пристроил я Колю
в ямке, травы под бока напихал и выглянул из яра.
Увидал — румыны там же лежат, где и раньше.
— Давай руку! — приказал Коля.— Обрываться
надо, Мишка.
— Куда там руку! По-старому полезем.
— Я вас спрашиваю! Руку давай!
Как я с ним намучился! Еле-еле от земли ото­
рвал. Выбрались кое-как из яра. Я его за одежу изо
всех сил тянул.
— Ну, Мишка,— сказал Коля,— теперь нам не
страшен серый волк, дойдем. Ты только цепляйся за
меня как за невесту.
Дошли до того места, где надо было через на­
сыпь железнодорожную перебираться. Как это сде­
лать, когда на тебе раненый висит?
— Давайте отдохнем капельку,— сказал я.— А то
как мы на ту сторону перелезем? Видите, какая вы­
сота?
— Чтоб мне так жить, как я дал бы тебе сейчас
пару горячих! — высказался Коля и лег в кукурузу.
Я возле него сел.— Ишь умник! Умней за всех ко­
мандиров. Ох, больно... сволочь...
Как мы с ним выкарабкались на ту насыпь, до
ума моего теперь не доходит. Коля даже заплакал
от отчаяния. Он поскальзывался, и камушки вниз
летели. Я туда смотрел, и страх в моей душе рос.
Не дай бог сорвемся! Второй раз я б, наверно, и не
полез...
Впереди, за Сухим Лиманом, стукали и стукали
выстрелы. На месте оставаться было рискованно.
А как дальше идти? Хоть и со страхом думал про
это, а лез и Колю тянул. Выбрались в конце кон­
цов.
Небо совсем посветлело, и туман пропал. Трава
кругом была мокрая и темная. Вода в лимане на не­
бо стала похожая — серая и гладкая. Стрельба шла
довольно близко. Помог я Коле спуститься вниз и
повел от насыпи. Нашел местечко, где был высокий
и густой бурьян. Спрятанного там человека ни за
что не заметишь. Положил Колю на мягкую траву
и посмотрел кругом, что на свете делается. На бе­
регу люди с места на место перебегали. Долетала
трескотня стрельбы.
Коля лежал с закрытыми глазами. Лицо черное,
губы покусанные, куртка, что на нем была, на боку
кровью пропиталась. Правая рука была неудобно от­
кинута, как будто переломилась возле плеча. Что
называется, доходил человек...
Надумал я перевязать его, взялся куртку рассте­
гивать. Он глаза открыл, скривился:
— Ох, Мишка, больно... Ты что делаешь?
— Перевязать вас надо.
— Ты что, доктор? Я вас спрашиваю!.. К нашим
иди!
— А вы?
— Приказано, ясно? — Он глянул на меня и дол­
го-долго молчал. Потом все-таки сил набрался улыб­
нуться: — Жми, Мишка. Счастливо...
Высказался и опять глаза закрыл. Как будто пра­
вильно он сказал: надо мне к своим попасть, про
батарею румынскую доложить. Как будто все пра­
вильно. А совесть меня мучила. Как раненого бро­
сить? Из-за меня ж все это получилось...
— Коля, а Коля! — Я к нему нагнулся.— Мы за
вами придем, точно говорю. Вы потерпите. По-дру­
гому, правдаг ничего не получится. Потерпите. Чего
вы молчите? Коля, скажите хоть слово...
Он с трудом глаза открыл и еле-еле губами заше­
велил :
— Прощай, Мишка. Жми!
— Не думайте, Коля, мы придем за вами.— Сло­
ва мои сами собой вылетали. Я и не слыхал, что го­
ворю.— Ждите, мы скоро...
Стрельба затихла. Терять время было нельзя —
Коля в бурьяне кровью исходил. Я быстро пошел по
кукурузе. На лиман каждый раз оглядывался, чтоб
с направления не сбиться,— вода его справа блестела.
В общем, имел правильный расчет. До корпоста
в совхозном поселке дойти было — раз плюнуть. Ес­
ли б только не по такому открытому месту Приходи­
лось идти!
Кукуруза кончилась. Дальше надо было двигать­
ся по-пластунски. Лез я по совсем голому полю.
Как ямка попадется, полежу чуть-чуть — и вперед.
Сперва ничего, спокойно было. А через какое-то вре­
мя фашисты меня засекли. Дали одну очередь из
пулемета, другую. Слева и справа пули фуркали,
из земли пылюка выскакивала. А в душе моей со­
всем не было страха. Как будто в полной уверенно­
сти был, что никакая пуля меня не тронет.
Долез до какого-то большого яра. Перекинулся
туда, и пулемет сразу замолчал. Я вниз глянул: че­
рез яр стежка протянулась, а по ней ко мне два
красноармейца жмут. Подскакивают. Один (у него
в петлицах три треугольничка было — старший сер­
жант) спрашивает:
41
 «— Другого места ке нашел? Кто такой?
Он смотрит подозрительно, а мне ни капельки не
обидно. Даже засмеялся от удовольствия, что своих
вижу. Доложил, кто я такой, откуда иду. Замечаю:
или не верят, или удивляются.
— Ты, что ль, Греков? А другой, что на выруч­
ку тебе пошел, где? Пошли, начальству тебя пред­
ставим.
— Некогда мне, товарищи,— объясняю. — В бурь­
яне Коля Масловский, раненный, кровью исходит.
На корпост в совхоз мне надо.
— Не найдешь, парень, ты своего корпоста. Отой­
ти вчера пришлось. Горячий денек был.
Повели они меня к ближней посадке. Кругом ле­
жало поле, развороченное снарядами. Куда ни гля­
нешь — воронки чернеют. Машину спаленную уви­
дал я, а возле нее на земле убитый боец лежал.
Впереди, в совхозе или в Дальнике, что-то горело, и
дым до неба вставал...
Дошли до посадки. Там я сразу увидал Сеню-
шофера. Он с ведром куда-то спешил. Усики Сенины
были неровные, недобритые. С виду он вообще был
вроде бы больной. А меня увидал — чуть-чуть ли­
цом ожил и к нам повернул.
— Вы куда его, хлопцы? Это же Мишаня Гре­
ков, наш, с корлоста,— указал им и у меня спро­
сил : — Колю не встречал?
От Сени по дороге я кое-что узнал. Первым де­
лом он рассказал, что когда я ушел, большая пани­
ка была. Коля первый догадался, куда меря понес­
ло. Догадался и прямо-таки с ножом к горлу к стар­
шине пристал, чтоб разрешил ему Алеша на выруч­
ку пойти.
Тут и я сказал, каким Колю оставил за фронтом,
и мы заспешили. Сеня полное ведро нес и потому не
мог бежать. Шел и говорил:
— Вчера утречком старшина приказал машину
завести. В дивизион поехали.— У Сени был такой
вид, вроде он во всем виноват.— За старшего на кор-
посту Филя остался. В общем, нас тоже тут не бы­
ло, когда они поперли. А поперли здорово. Сперва,
как полагается, обстрел был и самолеты налетели.
Такой бомбежки, говорят, за всю оборону не было.
Потом танки пошли, штук тридцать, а за ними пе­
хота, батальонов пять. Мы с Алешей на КП дивизи­
она прохлаждаемся. Он у майора, а я — сам зна­
ешь, у кого... Словом, отсиделись. Вернулись — тот
еще пейзаж застали! Школу, где корпост находился,
снарядами разнесло. В Дальнике народу полегло!..
А в совхозе Филя Громов погиб. Скажи, Мишаня,
где на свете справедливость? Был у нас один жена­
тый мужик, и... пацанов у него двое...
Я думал, мне за фронтом хуже всех было. А по­
лучилось, на румынской батарее я от верной смерти
спасся. Я-то спасся, а Коля? Вспомнил про него и
запсиховал. Понимал же — если не поспешим, за Ко­
лей можно будет и не идти.
Корпост наш опять был на горбе в поле. Застали
мы там майора и Алешу Одинокова. Помкомвзвода
нашего младшим ^Ьйтенантом сделали.
Я все рассказал: как меня румыны вели, как на
дороге Колю встретили, что потом было. Само собой,
покороче надо было говорить — время даром уходи­
ло. Только что-то со мной такое случилось — мозги
мои языком перестали командовать. В конце
концов с горем пополам дошел я до самого главного.
Майор из планшетки карту достал, приказывает:
«Покажи-ка, где батарея румынская находится!»— и
карандаш мне дает. Я кружочком то место возле
еела Сухой Лиман обвел.
' Тогда он опять спрашивает:
— Где Масловского оставил, помнишь?
42
Я приблизительно показал — чуть левее желез­
нодорожного полотна, возле лимана. Майор на Оди­
нокова глянул, расстроенно головой покачал. После
и один и другой по отдельности карту рассматрива­
ли. Младший лейтенант заставил меня еще раз то
место показать.
— Да-а...— Он опять на карту глянул. — Днем не
пройти.
— Почему не пройти? Товарищ майор, пошлите
со мной кого-нибудь. Я проведу туда и обратно, точ­
но говорю.
— Ты, герой, молчи,— не стерпел Одиноков.— Ты
уже свое слово сказал. Теперь вот но твоей милости
Коля там...
— Нельзя, Греков, сейчас идти, нельзя. — Майор
говорил, а от стереотрубы не отрывался.— Не имеем
права мы зря людьми рисковать. Будем дожидаться
темноты.
— А Масловскому как дожидаться? Он там
кровью исходит...
— Что же делать? — Майор руками развел.—
Нет у меня права посылать людей на верную гибель.
Будем ждать.
Когда начало темнеть, пошли мы втроем — млад­
ший лейтенант Одиноков, Сеня Афонин, шофер, и
я — на ту сторону. По правде говоря, я мало надеял­
ся, что мы застанем Колю живым. И все ж таки ка-
кая-то надежда была.
Опять ночь черная-пречерная, опять раз за ра­
зом впереди светились ракеты. Возле лимана чер­
ным высоким забором стояла железнодорожная на­
сыпь. Я вел своих уверенно, как будто ходил тут
каждую ночь.
Попробуй найти человека в поле ночью, когда
кругом за шаг ничего не видно! Искали мы, искали,
наверно, целый час: в кукурузе, в кустах возле на­
сыпи, в бурьяне — нигде Коли не было.
— Афонин, бери Грекова и отправляйтесь в рас­
положение,— сказал младший лейтенант.— Я оста­
нусь. Найду — как-нибудь выберусь.
— Никуда мы не пойдем! — Сеня не захотел под­
чиниться.— Будем вместе искать.
Колю мы все-таки нашли. Он лежал на краю яра
без памяти и тихонько стонал. Не утерпел — хотел
своим ходом до корпоста дойти. А куда ему было
своим ходом! Алеша и Сеня положили его на плащ-
палатку и Понесли.
Увидал я Колю, можно сказать, только утром.
Лежал он в саду возле хаты в Дальнике. Губы его
опухли и потрескались, как переспелые сливы, курт­
ка вся набралась крови и почернела. Глаза Коля не
открывал, и в горле у него каждый раз булькало.
Кругом стояли разведчики. Младший лейтенант на­
гнулся, спросил:
— Коля, а Коля! Ты меня слышишь?
Масловский открыл глаза. Глянул на Алешу, по­
том — на Полинку, потом — на меня. А когда мы
уже не надеялись голос его услыхать, тихонько
высказался:
— Будем живы — не помрем...
— Товарищ Афонин,— приказал Алеша,— заводи
машину. Полина, возьми себя в руки. Тебе раненого
в госпиталь везти. А ты...
Полуторка поехала. Мы постояли возле хаты.
«Лучше б меня повезли»,— думал я. Жить не захо­
чется, если из-за тебя такой человек, как Коля Мас­
ловский, погибнет. Никогда себе этого не простишь...
Время подходило к обеду, когда откуда-то при­
шел младший лейтенант Одиноков и сказал, что меня
вызывает майор. Он и сам пошел со мной в штаб ди­
визиона. В большой комнате, похожей на школьный
класс, кроме майора Долинина, было еще несколь­
ко командиров. Между ними я увидал генерала Пет­
рова. Командир Чапаевской показался мне теперь
вроде бы еще старше, чем тогда на корпосту. Может,
утомился он сильно, а может, расстроен был, что
пришлось отступить?
Приказали мне точно позицию румынской бата­
реи на карте отметить. Потом спрашивать начали,
сколько орудий у них, какие огневые позиции, где
склады боеприпасов, на чем снаряды подвозят, и еще
про разное. Потом хвалить меня взялись. Майор даже
сказал, что хоть и нарушил я воинскую дисципли­
ну, он надеется, это больше не повторится, и пото­
му думает представить меня к награде. А я ника­
кой награды не хотел — только б Коля живой остал­
ся...
...Полуторка вернулась из города под вечер. Сеня
повел в хату Полинку под руки. Она сильно плака­
ла. Как увидал я ее, сердце куда-то покатилось,
как мяч под горку. Полинка села возле стола и на­
чала рассказывать, что у них по дороге получилось.
Сеня сел на нары и курил без слов.
— Я знала, так и будет.— Полинка платком гла­
за закрыла.— Конечно, знала. Не хотела прежде
времени говорить. И вам, и себе. Он всю дорогу не
подавал признаков жизни. Лежал, как труп. Я да­
же подумала — зачем везем его в госпиталь? А ког­
да въехали в город — я просто не понимаю, как он
почувствовал,— Коля вдруг потребовал: «Руку дай!
Встану. Последний раз на Одессу глянуть хочу...»
Уговаривала его, объясняла... Ничего слушать не же­
лал. Глаз его до смерти не забуду. Он уже все по­
нимал... Но как ему хотелось на Одессу взглянуть!
Если бы вы только видели, как он смотрел...
По ее словам выходило, что кончился Коля уже
в госпитале. Я верил Полинкиным словам. Верил,
потому что если б меня умирающего везли так по
городу, я бы тоже только одного хотел — посмотреть
последний раз на нашу Одессу...
ЧАСТЬ ТР ЕТЬ Я
ПОСЛЕДНИЙ РЕЙС
„ТАЙФ УНА"
I Некоторые дворы в поселке стояли с большими
На другой или третий день после Колиной смер­
ти майор Долинин позвал меня к стереотрубе и ска­
зал:
— Можешь полюбоваться, боец Греков, как бата­
рея Куклина будет приводить в чувство твоих кре­
стников.— Сказал и крикнул радисту:— Передайте
сорок второму, пусть начинает.
Вообще-то он сам все время наблюдал в стерео­
трубу. Пустит меня посмотреть, и тут же опять отхо­
дить приходится. Й все ж таки я кое-что видал. Не
прошло и полчаса, а в ^ощинке за лиманом, навер­
но, ничего не осталось: ни людей, ни орудий, ни ко­
ней, ни машин. Там горой вставали земля и черный
дым, что-то горело, что-то рвалось. Наверно, наш сна­
ряд попал в склад боеприпасов, потому что сквозь
черную тучу за лиманом раз за разом проскакивал
огонь. Смотрел я на то, что там делалось, и думал
про длинного переводчика, про повара и тех сол­
дат, что под гармошку крутились. Думал про них, и
в душе моей не было жалости. Может, если б Коля
остался живой, не набралось бы у меня на них столь­
ко зла...
Каждый день чуть свет мы залезали на чердак и
вели наблюдение дотемна. А сколько раз оставались
и на всю ночь! Приходилось, правда, кой-когда на
старый наш горб переходить. Оттуда наблюдение
удобней было вести. Когда шли через поле, новый
разведчик Иван Ливенков брал в руку грудку зем­
ли, крошил и говорил сам себе:
— Земля-то, землица какая! Порожней, должно,
останется...
Младший лейтенант рассказывал, что в Одесском
заливе стоит Черноморский флот. Может, и не 4есь,
а кораблей там было порядочно. Когда снаряды с мо­
ря летели, можно было подумать, что по небу ходят
товарные поезда.
Понятное дело, и нас не обижали. Снарядов по­
навезли в дивизион! Шли на передовую машины
с продуктами, обмундированием, печками для земля­
нок. Разве тут поверил бы кто, что скоро отступим?
Как нам было догадаться про планы командова­
ния? А оно просто старалось показать, что не соби­
рается отдавать город. Я, например, узнал правду,
когда мы были уже далеко от Одессы. А тогда из
города приходили новые подразделения пехоты и ка­
валерии, шли строем морячки в гимнастерках с не-
застегнутыми воротниками. Под гимнастерками
у них были полосатые тельники. На дорогах ревели
танки «НИ». И настоящие танки вроде бы с Боль­
шой земли прислали.
Майор Долинин ни с того ни с сего приказал пе­
ревести меня с корпоста обратно на батарею. По
правде говоря, я даже не понял, обрадовался или
нет. Врать не хочу, а разведчики и впрямь расстрои­
лись, когда услыхали про это. Сам Алеша Одиноков
обнял меня на прощанье: «Счастливо, Мишка-одес-
сит! Не забывай нас».
и
Утром комиссар сказал, что мы с Юркой получим
увольнительные в город, чтоб деда Василя прове­
дать. Юрка попросил позволения зайти сперва в
Люстдорф. Комиссар не возражал, только приказал
долго там не задерживаться. Но в Люстдорф при­
шлось мне одному идти. На силовой у них аврал ка-
кой-то случился, и Юрке надо было остаться. Григо­
рий Самойлович приказал мне ждать Юрку в Люст-
дорфе.
замками на воротах, и на домах в тех дворах тоже
висели замки. Не бегала малышня, не топили плиты
на воздухе работящие люстдорфские хозяйки. Захо­
телось даже повернуть обратно. Только тут увидал я
Карла. Заметил, он вроде бы не в себе. Спросил, что
с ним. Карл сперва молчал. Потом посмотрел так,
будто просил не трогать его: И все ж таки на­
чал рассказывать. Услыхал я те еще новости! Вы­
ходило, что сыновья Келемана как-то ухитрились
от пограничников наших уйти. Прячутся они где-то
поблизости от поселка. Нахальные стали до жут­
кости. Письма от них людям приходят. Обещают
рассчитаться с теми, кто Красной Армии помо­
43
гает. Карлу тоже такре письмо пришло. А неделю
назад они председателя колхоза Визера убили.
— Эльза, Отто как? — напугался я.
— Больше пока никого не тронули,— сказал
Карл.— Отто ведь уже дней десять в поселке нет.
Ушел в горком и не возвратился. От него письмо
получили. Отец его еще был жив. Отто писал, что
находится в полной безопасности, обещал позже со­
общить о себе и просил никому ничего не рассказы­
вать. А Эльза, сам понимаешь, плачет, убивается.
Очень любила отца. И мама ее тяжело больна...
Мы зашли во двор, и я сразу увидал возле ве­
ранды Агату Вильгельмовну. В первый момент она,
видно, меня не узнала и чудно дернулась с перепу­
гу. Потом присмотрелась — и ни с того ни с сего
расплакалась. Я сказал:
— Здравствуйте, Агата Вильгельмовна. Чего вы
плачете?
— Мама, успокойся.— Карл обнял ее, как малень­
кую.
Просидел я у них часа два. Веранда опять была
вся в солнце. Агата Вильгельмовна немножко успоко­
илась. Выставила на стол полную миску яблок и
груш.
— Угощайся. Из нашего сада.— Карл сидел про­
тив меня и жмурился от солнца.— Хороший урожай
в этом году. Пропадает...
Говорили про то, про это. А думали совсем про
другое. Я тоже что-то говорил, а перед глазами сто­
яла Эльза. Каждый раз я смотрел в окно на двор
Визеров. Только она не показывалась...
Откуда я мог знать, что попал в Одессу в послед­
ний раз! Если б кто хоть намекнул про это, я б со­
всем по-другому на город смотрел. Наверно, каждый
дом, каждую улицу постарался бы запомнить на всю
жизнь. Это xt все-таки Одесса! Пускай некоторые сме­
ются, а я точно знаю, что лучше Одессы нет города
на всем свете...
Деда Василя мы нашли в большущей палате. Там
стояло коек тридцать. Некоторые были застелены.
Видно, раненые вылечились и вернулись на фронт.
А может, и не туда... Раненый, молоденький совсем,
курносый боец, тихонько стонал. В углу возле окна
лежал кто-то накрытый с головой. Я подумал, что он
мертвый, и на людей в палате удивился. Почему за­
были про него?
На койке деда сидел возле него какой-то опухший
дядька с перевязанной головой. Увидал нас, начал
смотреть туда-сюда, вроде хотел позвать кого-то на
выручку. Дед погладил его здоровой рукой:
— Спокойно, Антон. То ж внук мой с корешем
пришел. Не дрейфь, свои люди. Иди до себя. Поле­
жи, не переживай.
Юрка развязал сидор и стал доставать гостин­
цы, что передала Агата Вильгельмовна. Тумбочка
возле койки теперь была заставлена хлебом, колба­
сой, салом, яблоками, вареньем.
— Голодные? — опросил дед, когда сидор стал
пустой, и почему-то глянул на меня.— Зараз подза­
правитесь.
— Не, я не голодный.— Это я сказал. Голодный
б^1Л, конечно. Только что это за номера — принести
угощение раненому и самому на него навалиться! —
Я ничего не хочу.
— А я, наоборот, хочу.— Юрка не стеснялся.—
Миха, не теряйся. Деда и без нас накормят, а мы
так можем ноги протянуть.
— Берите, берите, герои.— Дед подсовывал нам
хлеб, колбасу, сало.— Рубайте и говорите. Что там
у моих слышно?
44
Я сразу вспомнил Эльзу, старого Келемана, Агату
Вильгельмовну всю в слезах — и голову опустил.
Как рассказать про все это? Человек расстроится.
Только и смолчать было нельзя.
— Ну паразиты! Ну сволота! — заволновался дед
Василь, когда дослушал меня.— Как же наши так
прошляпили, что Келеманы ушли? Они ж хуже фа­
шистов. Какого человека погубили! Я, хлопчики,
с Эрихом. Визером чуть ли не двадцать лет работал.
Редкий был человек...— Дед Василь стал закуривать
одной рукой.— Да, дела... Много я встречал больше­
виков за свою жизнь. А таких, как Эрих, и не вспом­
ню. Всю гражданскую прокомиссарил. Орден заслу­
жил. Да... Паразиты! Сволота!.. Он же им всю жизнь
отдавал. Сколько добра для колхоза сделал! Помню,
все говорил: «Мои немцы меня понимают». Они,
выходит, его понимали. А он их — нет.
Подошел Антон с перевязанной головой, сел на
пустую койку против нас, глаз не спускал с тумбоч­
ки, где гостинцы для деда лежали. Дед отломил ему
горбушку хлеба, отрезал кусок сала, дал яблоко. Тут
подошел еще один, потом другой. Не успел я глазом
моргнуть, как на тумбочке почти ничего не осталось.
— Братки,— подал голос раненый с привязанной
к морскому камню ногой,— закурить не найдется?
Дед Василь протянул мне последние два яблока,
Юрка дал папиросу, и я отнес. Раненый — Тимой
все его называли — попросил:
— Посиди. Третий месяц лежу, а никто не при­
ходил. Крепко нам под Беляевкой попало. Один я,
верно, из взвода живой остался. Там теперича дру­
гие воюют. И прийти сюда некому. Кому я нужон?
А поговорить с кем-то знаешь как охота! Пожалить­
ся. Человеку в беде да одиночестве жалость очень
даже надобна. С ею ему легче.
— Жалость,— высказался Юрка,— вредна всегда.
Человек уважать себя должен, а жалость унижает
его в любом состоянии.
Тима оторвал голову от подушки и вылупился на
Юрку такими глазами, вроде то был не салага в мор­
ской форме, а старшина роты. Тут подал голос тот,
что раньше лежал укрытый с головой.
— Слушайте сюда, молодой человек.— Видно, это
тоже был одессит.— Вы сильно красиво говорите.
Только если пришли в госпитальную палату, лучше
говорить не красиво, а поменьше. А то если сильно
много говоришь, можно случайно обидеть человека.
— Пошли.— Юрка стал весь красный.
— Посидим.— Мне жалко было Тиму бросать.—
Куда спешить?!
— Как знаешь! — Юрка и на меня уже не смот­
рел.— Жду тебя во дворе. Учти, нам еще в располо­
жение возвращаться.
Вышел я скоро. Юрка курил возле фонтана. Он
сразу объявил:
— Пока ты в палате торчал, я тут интересные но­
вости узнал. Успел с одной сестрой поговорить. На
днях их эвакуируют. Кажется, «Абхазия» за ними
должна прийти.
— Знаю,— сказал я.— Тяжелых раненых на
Большую землю...
— Если бы только тяжелых...— Юрка вроде и
вправду услыхал что-то такое, про что я и понятия
не имел.— Весь госпиталь, с персоналом, эвакуиру­
ется. Не нравится мне это, Миха.
Юрка задумался и долго молчал. Я тоже думал.
В голове разные мысли забегали. Неужели всем при­
дется уходить из Одессы? Зачем же столько народу
полегло возле Сухого Лимана, под Беляевкой, Даль-
ником и в других местах? Зачем отдали жизнь Ко­
ля Масловский и Филя Громов? Мы, пацаны, зачем
ходили на окопы? А Эдька даром погиб?! И в горо­
де сколько народу поубивало! Как же после всего
этого отдать Одессу фашистам, а самим спасаться
где-то на Большой земле? Не может быть! Выдумал
Юрка. Идут в Одессу подкрепления, на передовую
подвозят боеприпасы. У нас на батарее уже некуда
девать снаряды. А печки для блиндажей и земля­
нок? Для чего это? Не для того разве, чтоб воевать
зимой?
Ничего я не понимал. Только что можно было
требовать от пацана, когда и некоторые взрослые
тогда ничего не понимали!
— Если всем отсюда уходить,— сказал я,— за­
чем бы на батареи столько снарядов понавозили?
— Сам удивляюсь,— признался Юрка.— Ладно,
Миха, мы с тобой все равно ни до чего не додумаем­
ся. Надо идти в расположение.
К Люстдорфу подошли вечером. Уже темнело.
В город проехала грузовая машина без огней. Про­
ехала тихо, как будто летучая мышь пролетела. Где-
то в поселке загавкала собака.
— Может, к Агате Вильгельмовне заскочим? —
надумал я.— Про деда Василя расскажем. А то ког­
да еще в увольнение пустят!
— Удивительное дело, кое-кто даже в морской
форме остается младенцем,— раздраженно сказал
Юрка.— Сообрази, когда мы в расположение попа­
дем, если в Люстдорфе не меньше часа проторчим?
А увольнительная когда кончается?..
— Само собой, опоздаем. Только людям же силь­
но интересно про деда узнать. Или тебе все равно? —
Здорово я на него рассердился! И чего он команду­
ет! — Короче, я пойду. Поймет начальство.
— Ладно. Предупреждаю только — идти в посе­
лок опасно. В общем, я тебя предупредил. А ты по­
ступай как знаешь...
Скоро я пожалел, что пошел один. В темноте
Люстдорф был такой тихий и страшный, что я даже
дышать боялся. Еле-еле нашел нужный переулок. По­
вернул туда и сразу услыхал какой-то шум. Поме­
рещилось, вроде через дорогу перебежало трое. Хлоп­
нула калитка, и опять стало тихо.
Дошел я до знакомого забора, стою. В саду за
черными деревьями и кустами чуть виднеется дом
с верандой. Возле сарая еле слышно гавкнул Полкан,
а в доме вроде бы кто-то застонал. Пошел я во двор.
Иду по аллейке. Глядь — из-за дерева кто-то выхо­
дит. Я к месту прирос. Слышу — Эльза:
— Мишенька... Они... кажется... тетю Агату...
Карла... Я не знаю... Мишенька... Вальтер был...
С ним... еще... Я видела...
Она схватила меня за руку и вся задрожала от
страха. А у меня такое на душе было — как будто
на две половины разрывало. Надо было в дом войти.
И Эльзу не хватало сил бросить. Опять с веранды
стон долетел. Я погладил Эльзу цо мокрой щеке и
сказал:
— Посмотреть надо. Пошли.
Она не выпускала мою руку и не переставала дро­
жать. На веранде я сразу увидел Карла. Он лежал
на полу.
— Что с тобой?
— Миша... Ми... шень... ка...— Язык его еле во­
рочался.— Они... убили... нас... Вернер... Вальтер...
Еще... кто-то... Мама... в комнате... Посмотри...
— Может, тебе что сделать?
— Мама там! Посмотри...
Я увидал Агату Вильгельмовну, когда глаза при­
выкли к темноте. Она сидела на полу, держась ру­
ками за стянутую до половины скатерть. Я не своим,
а каким-то хриплым голосом спросил:
— Агата Вильгельмовна, вы живая?
Спросил и тронул за плечо. Она начала поворачи­
ваться и упала на спину. Об добки затылок стукнул­
ся, как будто был каменный. Лоб ее я пощупал. Он
был еще теплый...
— Агата Вильгельмовна,— затормошил я ее.—
Агата...
— Миша! — Карл голос подал.— Что?.. Иди... Я...
Мы вернулись к нему. Я не переставал думать
про одно: что делать? Как сообщить на батарею?
— Миша,— тихонько сказала Эльза,— я пойду
на батарею, расскажу. Надо пойти. Нельзя так си­
деть.
— Куда ты пойдешь? Там же те, Келеманы...
— Не страшно. Я знаю один путь.
Карл — он лежал все время без звука, только ино­
гда еле-еле стонал — шевельнулся на полу.
— Ми...ша... По...жалуй...ста... Не уходи...
И тут мы услыхали — калитка с улицы открыва­
ется, во двор заходят люди. Громкие шаги все бли­
же и ближе. Я в окно глянул — человек пять по ал­
лейке спешат. В голове мысли разные закрутились.
Убегать? Прятаться? Куда убегать? Где прятаться?
Эльза ко мне прилепилась, еще сильней дрожит,
шепчет: «Мишенька! Боюсь...» Я ее обнял, слова ка­
кие-то говорю. А те уже по ступенькам крыльца гро­
хочут. Двери открываются, и прямо в глаза мне фо­
нарик светит. Совсем ослепило. Потом слышу — ко­
миссар:
— Вот видите. Не зря я беспокоился. Миша.— Он
ко мне подошел.— Мы за тобой. Кроме вас, в доме
есть еще кто-нибудь?
— Мы с Эльзой. Она дочка председателя Визера,
убитого,— заговорил я с надеждой в душе, что ее
куда-нибудь заберут.— А это Карл. Сильно ранен­
ный. В комнате Агата Вильгельмовна, мертвая.
— Товарищ комиссар,— сказал Юрка,— я так ду­
маю, надо на батарею о случившемся сообщить. Это
работа все тех же людей. Они распоясались, будто
здесь уже нет Советской власти.
— Гудашвили и Чумак Юра,— приказал Григорий
Самойлович,— возьмите Мишу — и бегом в располо­
жение. Гудашвили, сообщите обо всем комбату. Пусть
пришлет Петренко.
Я еще раз над Карлом нагнулся, лоб его горячий
потрогал — он весь потный был. Волос мягкий погла­
дил. Потом Эльзу без всякого стыда при всех обнял
и пошел за Серегой и Юркой.
ill
Под утро в «хозяйство Петренки» попал Карл.
Его надо было сразу в госпиталь везти. А у нас как
назло ни одной машины на месте не было. Карла,
я потом узнал, Келеманы сперва стукнули по голо­
ве чем-то тяжелым, а после еще пыриули ножом
в левый бок, под сердце. Другой бы, наверно, тут же
кончился. А Карла не так легко было убить. Он еще
чуть ли не сутки после этого прожил. Мне даже по­
говорить с ним довелось.
— Сядь ко мне, Миша,— попросил он, когда я по­
сле обеда зашел в блиндаж санчасти.— Я понимаю,
жить мне осталось мало.—- Голова его теперь была
в белых бинтах, а губы стали желтые от йода.— До
семнадцати лет не доживу. Убили меня предатели...
И маму... Четверо их было... Вернер, Вальтер и еще
два... Не узнал их. Но наши это, люстдорфские... На
берегу онй скрываются... За пляжем, у скал... Ты ко­
мандиру... командиру... это... скажи... Там катаком­
бы... Вход... Я знаю...
Он затих — видно, утомился очень. Старшина Пет­
ренко прогнал меня из блиндажа, сказал, что с Кар­
45
лом больше говорить нельзя,— у него очень тяжелое
состояние.
На другое утро Карла похоронили в поле за бата­
реей...
А под вечер на батарею приехал майор Долинин
с комиссаром дивизиона Гавришем и с еще какими-
то незнакомыми командирами в морской форме. Ко­
миссар сказал, что я могу быть свободен, пока у них
не кончится совещание. Я пошел в каземат электри­
ков, к Юрке.
Открыл двери и в первый же момент увидал деда
Василя. Он сидел между сыном, старшиной Чумаком,
и старшиной Емельяновым, партийным секретарем
батареи. С лица дед жутко похудал. Усы его сдела­
лись тонкие и висели, как черный шпагат. Старши­
на Чумак что-то говорил ему. Дед смотрел на пу­
стую миску, что стояла на столе. Смотрел без инте­
реса и убито молчал. Меня увидал — крикнул:
— То ж Миха! Нехай подойдет. Я говорить с ним
0УДУ.
Дали мне место против деда. Он спрашивать на­
чал, что я тогда ночью в Люстдорфе видал. Спросит,
а сам так смотрит в глаза, что у меня рот не откры­
вается. Я и молчал, пока старшина Чумак не дотро­
нулся рукой до моего плеча, как будто разрешил го­
ворить правду. Юрка ко мне пересел. Пока я рас­
сказывал, дед был вроде спокойный. Потом обхватил
руками голову и заплакал...
— Для фашиста нет разницы — женщина, дите,
чужой ли нации, своей ли,— высказался электрик
Стихарев, низенький беловолосый морячок с переби­
тым носом.— Одно слово — зверь.
— Ладно, батя! — Старшина Чумак обнял деда.—
Не надо. Успокойся. Теперь ничего не изменишь...
— Сердце болит, Мотька.— Дед Василь. нагнул
голову.— Уговаривал их на Мельницы до Марии
уйти. Не схотели. Страх свой показать не схотели.
А я слов умных не нашел. Я виноватый...
Мы с Юркой потом на берег вышли. Он опросил:
— Пошли вниз?
Стояли мы на мокром песке там, где волны раз
за разом на берег набегали и как будто через силу
подбирались к нашим ногам. Ботинки сперва оста­
вили следы, а вода их мгновенно смыла. Кругом
валялись морские камушки и сильно пахло соленой
рыбой.
— У меня такое чувство, Миха, что никто из нас
эту войну не переживет. Люди гибнут и гибнут. Мо­
лодые, сильные, с ясным умом. А войне конца не
видно, будь она проклята.
— Не надо так думать,— сказал я.— Думать на­
до по-другому: скоро и мы начнем давать жизни
фашистам. Точнр говорю. Ты ж сам такие мысли
имел. Ясное дело, кого уже на свете нет...
Говорил я эти дурные слова, а думал, что такие
они умные — дальше некуда. Теперь вот понимаю —
надо последнее человеческое потерять, чтоб не пере­
живать за убитых. Они вместо тех, кто живой оста­
ется, смерть принимают.
— Ладно, Миха. Ты прав.— Юрка смотрел на мо­
ре. Замолчал. Потом как будто проснулся: — Со­
знаться стыдно, но я раскис. Ужас охватывает, ког­
да сводки слушаю, мысли покоя не дают. Одно не­
много успокаивает, что здесь держимся. Но и от­
сюда, кажется, скоро...
— Ты что?! — Никогда б не подумал, что Юрка
Чумак так в панику ударится.— С чего ты взял?
— Ладно, Миха. Замнем для ясности.
Постояли еще какое-то время и пошли наверх.
Юрка повернул на силовую, а я побежал на КП.
Думал, совещание кончилось. Только даром спешил.
46
Двери в оперативную были еще закрыты. Я пошел
в рубку. На визире дежурил Серега. Ему как раз ка­
питан Куклин что-то в слуховую трубу сказал. Он
повернул визир направо румба на три.
— Хорошо, что пришел,— обрадовался Серега,
когда меня увидал.— Слушай, где пропадаешь? Жду,
жду... Слушай, подежурь чуть-чуть. В кубрик пой­
ду. Письмо Тамаре кончу. Подежурь, Михаил, да?
Остался я в рубке один. Прилепился глазами
к бинокулярам. Увидал — темное поле, далеко-дале-
ко ракеты в небе загораются. Какое-то время смотрел
туда, потом повернул визир на море. Хоть уже при­
лично стемнело, все равно каждую волну рассмот­
реть можно было. Ни лодок, ни пароходов — одни
волны на море остались...
Подумал, что капитан приказал, наверно, держать
визир, как Серега его поставил, и повернул обратно.
Опять увидал темное поле и ракеты на небе. Вдруг
услыхал откуда-то голос Григория Самойловича, а
откуда — не понял:
— У меня нет уверенности, что люди, отправляю­
щиеся завтра, доберутся до Большой земли благопо­
лучнее нас. Поэтому я и прошу оставить Грекова
со мной. Это будет самое разумное решение вопроса.
Оставляем ведь мы младшего Чумака.
Врать не хочу, напугался я: откуда он говорит?
Глянул туда, глянул сюда. Дошло до моего ума —
слуховую трубу они забыли закрыть. Прирос я к ме­
сту. Понимаю, надо ту трубу закрыть, а не закры­
ваю. Если б не про меня там разговор шел...
Неужели в Одессу скоро придут фашисты? Как же
так? Когда они перли вовсю, командование прика­
зывало держать город. А теперь не мы фашистов, а
они нас боятся. Наверно, уже даже надежды не
имеют ваять Одессу. Зачем же ее отдавать? Несо­
гласен был я с командованием...
В оперативной громко заспорили. Про что там те­
перь шел разговор, я не слыхал. И ничего не мог
разобрать. Вдруг ни с того ни с сего майор Долинин
крикнул:
— Довольно!
Сразу стало тихо. А он пошел говорить дальше:
— Все, товарищи! Времени в обрез. Полагаю, те­
перь каждому ясны его функции. Необходимо без­
отлучно быть на местах. Выполнение основной зада­
чи начать по сигналу «Море кипит*. Ясно? Все! Осо­
бенно важно сохранить приказ в тайне. Мы поеха­
ли...
Что это за сигнал «Море кипит», я узнал после,
когда нас уже не было в Одессе. Придумали его
в штабе оборонительного района. По тому сигналу
надо было взрывать матчасть и отходить в порт для
погрузки на транспорты. И — «прощай, любимый го­
род...»
Едва дождался, когда совещание в оперативной
кончилось, и пошел туда. Застал одного Григория Са­
мойловича. Лампочка светила, как солнце за тучами.
Комиссар и теперь сидел с папиросой. Писал возле
стола, а от головы шел дым.
— Ну и накурили! — вроде бы сердито сказал
я.— Дышать нечем. Это ваш флотский порядок?
— Ты где пропадал? — Григорий Самойлович и
головы не повернул.— Я ведь просил без разрешения
нигде не задерживаться.
— А кто задерживался? Я уже час, наверно, как
пришел. Так сюда ж зайти нельзя было. Секретный
разговор шел.
— Секретный? Кто тебе об Этом сказал?
— Никто не говорил. Слуховую *рубу надо за­
крывать!, А то говорят про военную тайну, а в руб­
ке все слышно. И что про меня было сказано, я слы­
хал, и другое. Правда, уходить будем?
 Комиссар бросил писать. Ко мне подошел, в гла­
за посмотрел вопросительно. Потом сказал:
— Ты, кажется, гордишься своим поступком. Сле­
довало бы тебя за эти фокусы наказать! Нет ничего
постыднее подслушивания. Предупреждаю, если ты
в самом деле что-то такое услышал, никому об этом
ни слова. Имей в виду! Понял?
— Самой собой. Военная тайна.
Григорий Самойлович сел на старое место и опять
стал писать. А я смотрел на его спину, думал. Не
мог поверить, что Одесса останется за линией фрон­
та, что тут будут хозяйничать, как у себя дома, фа­
шисты, а мы, одесситы, попадем в чужие города, где
нет таких, как тут, зеленых улиц, Черного моря,
пляжей, Привоза...
— Григорий Самойлович,— еще раз я помешал
ему работать,— зачем вы сказали, чтоб меня на ба­
тарее оставили?
Он подошел к дивану, сел возле меня. Сидит,
молчит. Губы плотно сжаты, а глаза какие-то сон­
ные стали. Я сказал:
— Вы не переживайте. Теперь я всегда с вами
буду, вроде как ваш сын. Одно только обидно, что
из Одессы уходим. И куда?..
Я запнулся, потому что в оперативную вошел те­
лефонист Сашка Андреев. Григорий Самойлович ти­
хонько спросил у меня:
— Выйдем на воздух?
— А чего? Можно.
С высокого берега ночью море не рассмотришь.
Только слышно, как внизу шлепаются об скалы вол­
ны. Комиссар обнял меня:
— Нельзя нам сейчас о своих обидах помнить и
о горе своем говорить вслух. Забыть, забыть о нем...
Об одном у нас есть право думать — как разгромить
фашизм. Потому что если мы этого не сделаем,
он весь мир на колени поставит. Но мы-то его унич­
тожим...
Потом стояли без слов. Нам обоим — я точно
знал — хотелось поговорить про самых дорогих лю­
дей- Мне — про маму, ему — про тетю Женю и Эдь-
ку. Только мы молчали. Понятно, когда они с тобой
в твоей душе один на один — это одно дело. А когда
начинаешь про них вслух вспоминать, они делаются
вроде капельку чужие...
И все ж таки мы поговорили. Про деда Василя
и семью его погибшую, про предателей.
— Вот если б так получилось,— высказался я,—
чтоб мы с вами потом в Одессу вместе вернулись!
И чтоб весь народ с батареи! Когда война кончится.
А главное — мы с вами...
Комиссар ничего не сказал. Кругом было тихо.
Только еле слышно шлепались внизу волны об ска­
лы, и откуда-то от Сухого Лимана долетал стук пу­
леметных очередей...
IV
Я открыл глаза и первым делом глянул на койку,
где спал сомиссар. Его на месте не было. Я кинулся
искать. Увидал Григория Самойловича на берегу за
силовой. Он прохаживался с незнакомым пожилым
командиром в зеленой гимнастерке, синих галифе и
сапогах. На гимнастерке у того командира был ор­
ден Красного Знамени. Фуражку он держал в руках,
и его седой волос раскидывал ветер. Григорий Са­
мойлович с перевязанной , годовой — ранило его не­
сильно, когда начиналась бомбёжка,— тоже был
без фуражки. Он смотрел на незнакомого командира
сверху, потому что был выше на целую голову. Тот
командир доказывал что-то нашему комиссару.
Пробыл седой командир у нас на КП до вечера.
Сперва меня в оперативную вызвал, разные вопросы
задавал: про Агату Вильгельмовну и Карла, про
Визеров, Дитриха и Келеманов. Ну я, конечно,
рассказал, что знал. Последний разговор с Карлом
вспомнил. Это для него, я видал, было очень инте­
ресно, и он раза три заставил меня повторить, где,
по словам Карла, могут прятаться бандиты Келема-
ны и вся их компания. Потом я еще бегал за дядей
Мотей, за Юркой. После них тот командир вызывал
и другой народ. Самые последние в оперативную за­
ходили комбат и комиссар. Просидели они там до­
вольно долго, а мне было приказано никуда из ку­
брика не отлучаться, чтоб в случае чего я был под
рукой.
Ночью на батарее никто не спал. Народ, наверно,
был уже в курсе. А как не понять, что получится,
когда почти что всему личному составу приказали
готовиться к эвакуации? Само собой, в точности ник­
то ничего не знал. Только у каждого в душе такое
понятие было, что не сегодня завтра уходить нам
придется.
Как стемнело, погрузились на машины и уехали
в порт чуть ли не все зенитчики, связисты, некото­
рые электрики и огневики. На батарее осталось от
силы человек пятьдесят.
Только ушли наши машины, как подъехал чужой
здоровый грузовик. На землю попрыгало не меньше
взвода красноармейцев. Юрка — ему всегда все яс­
но! — сказал, что это пограничники.
Сперва они сидели на КП, а поздно ночью их без
шума повели через яры в Люстдорф. Ну а мы — те,
кто остался на батарее,— стояли над обрывом, при­
слушивались и ждали, что будет. Все волновались.
Каждый понимал, что оборона Одессы кончается.
— Такие дела, Миха! — сказал Юрка.— Видишь,
я не ошибся. Покидаем Одессу. Не удержали...
Он думал, что все знает. Д на самом деле тогда
почти никто, кроме самого высокого начальства, ни­
чего не понимал. Я, например, кое-что узнал потом,
когда мы были уже далеко от Одессы. Узнал — та­
кого номера за всю военную историю еще никогда
не устраивали.
Как мы уходили из города? Прямо под носом
у фашистов погрузили на транспорты все войска и
всю технику. А что нельзя было забрать с собой,
повзрывали. Фашисты потом еще чуть ли не целые
сутки понятия не имели, что в городе нет ни одного
красноармейца, ни одного краснофлотца. Только на
другие сутки смелости им хватило в пустой город
войти. Места того, где наши стояли, они боялись!
Это было потом. А тогда мы смотрели с обрыва
на черную воду Черного моря, на невидный внизу
пляж -* слушали, ждали...
Сперва казалось, там никого нет и вообще ничего
не будет. Я лично даже дернулся с перепугу, когда
от скал долетела трескотня стрельбы. Была она не­
долгой. Потатакали автоматы и винтовки минуты
три, и мы опять услышали шум волн.
— Стихарев, Гудашвили, Петрик! За мной! — ско­
мандовал капитан Куклин и рванул с обрыва вниз.
Стрельба возле скал то пропадала, то начина­
лась опять. А мы стояли наверху, присматривались,
переживали. Кой-когда видали почти незаметные
огоньки...
Никто меня не разбудил, и я проснулся, когда все
уже, наверно, повставали. Вышел наверх и увидал
народ возле КП. Пограничников обступили наши.
47
Между ними стояли какие-то гражданские. Заметил
я там одноглазого Вальтера и еще двоих люстдорф-
оких. Вальтер тоже меня увидел и подморгнул:
— A-а, старый знакомый! Что смотришь? Рад,
что меня взяли? Ничего, скоро вам всем то же самое
будет.
Тут как раз подошел Сашка Андреев и сказал,
чтоб я поспешил на КП, комиссар требует. В опера­
тивной опять увидал я седого командира. Рассмотрел
у него на петлицах три шпалы. Григорий Самойлович
приказал:
— Миша, отправляйся к Зернову. Организуй нам
завтрак.
Вася Зернов навалил для командиров полный ко­
телок жирной рисовой каши с котлетами и сказал,
чтоб за чаем я после пришел. Чай же для нас тогда
был дороже сахара! Воды не хватало. И что то была
за вода! Опресненную, вроде бы посоленную, ее
только тогда можно было пить с охотой, когда ее
на чай кипятили.
— Досадно! — Подполковник первый с завтраком
разделался и закурил выгнутую трубку.— Не всех,
понимаете ли, мы взяли. Человека три в овраги уш­
ло.— Он встал из-за стола и заходил по оперативной
туда-сюда. Потом опять сел против комиссара.— Опа­
саюсь, как бы они вам всю обедню не испортили. Ба­
тарея ваша — силища! Моя бы власть, я оставил бы
здесь взвод охраны. Но увы...
v Передние добрались до скал, ждали нас. Я шел
То был наш предпоследний день в Одессе. На
другое утро личному составу батареи объявили, что
до вечера надо выпустить по противнику оставшийся
боезапас, а когда стемнеет, взорвать матчасть и
ехать в порт.
Не успел я одеться, как Григорий Самойлович
нашел мне работу — обойти батарею и созвать чле­
нов партии на собрание. Сбегал я туда, сбегал сюда
и вернулся в кубрик встречать народ. Скоро попри-
ходили все большевики — человек двадцать. Невесе­
лые были. Стихарев, электрик, спросил как будто
у самого себя:
— Чего это в штабе удумали? Сколько мы уж тут
стоим под Одессой! И еще б стояли и стояли. Для
всей Красной Армии, для всех фронтов, можно ска­
зать, пример. Зачем уходить? Зачем?..
— Зачем, зачем! — накинулся на него Онищук.—
Ты как рассуждаешь? Без нас командование не по­
нимает, что делать?
— Понимать-то понимает, а...
— Встать! — скомандовал старшина Чумак.
В кубрик вошли комбат, комиссар и старшина
Емельянов. Начальство село возле стола. Емельянов
говорить начал. Григорий Самойлович показал мне
глазами на двери, и я вышел из кубрика.
Бархатный сезон кончался. Трава и бурьян повя­
ли. От лета как будто ничего не осталось. Небо все
в тучах. Море лежало холодное, с виду недоброе. Гля­
нешь на такое — в жизни купаться не захочется.
Только какая разница, думал я, захочется или нет?
Война идет, людей убивает. Скольких уже нет на
свете! А сколько еще погибнет, пока она кончится!
Страшно стало. Не за себя, точно говорю,— за дру­
гих. Убивало каждый раз людей, что стали для меня
самые дорогие, самые нужные. Как понял я это, пря­
мо молиться начал, чтоб никого больше с батареи
не убило на этой войне. И корпостовские чтоб живые
остались. И Эльза...
До обеда батарея била залпами, а потом орудия
стали стрелять по одному. Под вечер команда стар­
48
шины Рябова начала рвать орудия. Старались делать
так, чтоб на той стороне ни о чем не догадались.
В момент, когда стреляло одно, взрывали другое. Ну
а когда рвануло последнее вместе с казематами, сило­
вой станцией, КП — земля кругом зашаталась. Можно
было подумать, весь берег падает в море...
Батареи не стало. Комбат приказал грузиться по
машинам. На батарейную сели капитан и огневики,
а народ с КП, с силовой и мы с Григорием Самойло-
вичем — на Сенину. В кабину посадили шкипера
Чумака, а все другие полезли наверх.
В город мы так и не попали. Наткнулись на
завал — дорогу перегораживали поваленные деревья.
Наверное, спилили их в посадке. Поработал кто-то!
Целая баррикада получилась. Объехать завал было
нельзя — мешала посадка. И разобрать его не смогли.
Попробовали туда подойти, раздались выстрелы —
только раненых заимели, старшину Онищука ранило
в плечо. Тогда комиссар приказал садиться по маши­
нам и ехать обратно.
До войны, говорил шкипер Чумак, пока мы шли
по пляжу к скалам, на «Тайфуне» было двенадцать
человек команды. Лишних людей на свою посудину
они не брали. Только иногда по праздникам прогулки
для пацанов устраивали. И все равно больше три­
дцати человек вместе с командой сейнер на борт не
принимал. А теперь приходилось брать чуть ли не
вдвое больше и идти не в Лузановку, а капельку
дальше — в Крым!
с комиссаром возле раненых. Скоро весь народ со­
брался возле здоровенного, как дом, камня. Тот ка­
мень, похоже, попробовал когда-то выбраться из во­
ды на берег. До половины вылез, а дальше сил не
хватило.
Новая команда попала в подчинение шкиперу
Чумаку. Он повел своих людей прямо по воде между
скалами туда, где стоял «Тайфун». Они пропали за
камнями. Уже совсем светло стало и было видно, где
кончается море и начинается небо. Волны слабо шле­
пали по скалам и почти не поднимали брызг.
Застукала машина сейнера, и он показался из-за
камня.
— Начинай посадку, комиссар! — крикнул шкипер
Чумак, а егр матросы выкинули трап на камень. —
Поспешите!
На высоком берегу кто-то свистнул, и в тот же
момент выстрелила винтовка. Раз, другой — и пошло!
Пули врезались в камни, в борта сейнера, булькали
в воду. С «Тайфуна» ударил ручной пулемет. На
берегу затихли. А у нас, между прочим, добавилось
еще двое раненых. Мы с Григорием Самойловичем
прошли по трапу последние. Сейнер тут же отчалил.
С берега еще какое-то время стреляли. Зло их брало,
гадов, что мы все ж таки уходили. Комиссар при­
казал на выстрелы не отвечать.
Я смотрел на берег, на дома, сады, стежки. По­
казалось — возле пионерлагеря стоит кто-то, руку
поднял. Как будто Эльза стояла. У меня душа забо­
лела. Зачем на берег вышла?
Теперь самым главным стал у нас шкипер Чумак.
Он размещал народ куда только можно. Раненых
и санинструктора послал в кают-компанию на корме.
Несколько человек определил в машинное отделе­
ние. Там, правда, и без них команда старшины Чу­
мака еле-еле помещалась. Остальных устроили в трю­
ме. В рубке шкипер позволил остаться раненому ком­
бату и Сене Афонину, ноэрму связному капитана —
вместо раненого Гуськора. Оставил шкипер в рубке
еще комиссара. Ну и меня/
 У нас там негде было повернуться. Капитана
Куклина положили возле переборки на плащ-палат-
ке. Сеня от него не отходил — то воды давал, то под
голову что-нибудь подсовывал. Ухаживал как за
маленьким. Никогда б не подумал, что Сеня такой.
Григорий Самойлович на месте не сидел. То в трюм
бегал, то в кают-компанию, то в машинное отделе­
ние. А мне не позволял никуда уходить.
И все-таки, когда я увидал на палубе Юрку, не
хватило моего терпения оставаться на месте. Мы
с Юркой стояли на корме, где старшина Рябов и его
команда крепили зенитный пулемет, и смотрели на
одесские пляжи. Видали станции Фонтана, потом —
Аркадию, потом — Отраду и Лермонтовский курорт.
Пляжи были заброшенные, с поваленными грибками,
пустыми раздевалками...
— Воздух!
Я не узнал Юркиного голоса. Он задрал голову
и резко побледнел. Я тоже на небо глянул.
Нас догоняли три самолета. Они летели строем
и блестели, как елочные игрушки. Потом строй по­
ломался. Первый самолет рванулся вперед и начал
падать на сейнер. С кормы ударил зенитный пулемет.
Стрелял Рябов. С неба тоже застрочил пулемет. Ка-
ким-то женским голосом крикнул Григорий Самой­
лович :
— Все по местам! Юра, Миша! Вниз!
Свистела бомба. По доскам палубы стукали лули.
Возле трюма кого-тъ ранило, и он громко охнул.
Справа от борта рванула бомба. Море полезло на
сейнер. Палубу залило водой. «Тайфун» качало так,
что я не устоял на ногах. Увидал круглые Юркины
глаза, услыхал:
— За поручень! Миха, за поручень хватайся!
Из машинного отделения показалась голова
старшины Чумака. Голос его долетел сквозь грохот
и свист новой бомбы:
— Юра! Миха! Сюда!
«Тайфун» шатался как пьяный. Самолеты кида­
лись на него один за одним. Свободно можно было
подумать, что их там не три, а тридцать три. Пуле­
меты прошивали палубу очередями. Раз за разом
свистели и переворачивали на нас море бомбы. По
палубе ходили волны. Все свистело, гремело. Кри­
чали люди. Только нельзя было разобрать, кто кри­
чит и чего он хочет.
Я как-то попал в рубку. За мной заскочил туда
и комиссар. Он потерял фуражку, и его лоб был
весь в крови. Стал он возле шкипера. Глянул в ок­
но, крикнул:
— Внимание! Снова заходит. Бросил!
Свист новой бомбы делался громче и громче.
Шкипер начал быстро крутить штурвал и командо­
вать вниз:
— Полный вперед! Самый полный! Самый-са-
мый! — А потом: — Стоп! Стоп, говорю! Стоп, мать
вашу!..
Бомба рванула прямо перед носом «Тайфуна».
Дзенькнуло стекло, меня кинуло на стенку, стукну­
ло головой, и я увидал прямо перед глазами белое
лицо капитана Куклина...
— Пробоина! В трюме пробоина! — В дверях
рубки стоял Юрка.— Товарищ комиссар, в трюме
пробоина! Паника там...
— Отставить! Отставить! Прекратить панику!—
Григорий Самойлович кинулся к дверям, чуть не
сбил Юрку с ног.
Я выскочил за ним. Он уже спускался в трюм.
Юрка спешил следом. Самолеты улетели, и на палу­
бе было слышно, какой ш^м стоит внизу. Трюм был
набит людьми, как пачка папиросами,— человек на
человеке сидел. Кто-то ругался слезным голосом,
4 *Аврора» JN& 3
кто-то требовал вызвать Петренко. Возле дальней
стенки человек пять огневиков заделывали пробо­
ину брезентом. Распоряжался там Рябов. Под нога­
ми у огневиков хлюпала вода...
В трюме троих убило, а раненых в кают-компа­
нии уже некуда было устраивать. С пробоиной, пока
ее заделали, возились до вечера. А сейнер, хоть и
еле-еле, все ж таки уходил в Крым...
Шли по Черному морю целую неделю. Что было
с нами за ту неделю, я помню плохо. Но кое-что
помню. Понятно, не все, как было на самом деле,
в памяти осталось. Удивляться не надо...
Фашисты про нас не забывали. Сперва их летчи­
кам, видно, было весело охотиться, а потом злиться
начали. Как они только ни старались — и очередями
поливали, и осколочные бомбы кидали, и фугасные
в ход пускали, и зажигательных не жалели — ни­
чего не помогало! «Тайфун» уходил и уходил.
Дед Василь разные номера придумывал. Заведет
на ночь свою посудину куда-то под берег, поставит
в скалах или в плавнях, а обратно в море выходит,
когда фашисты уже точно думают, что нас на дне
бычки доедают. Конечно, рискованно это было. Бе­
рег до самого Азовского моря был теперь под фаши­
стами. Только по-другому не выходило — хоронить
мертвых надо было. И вода людям требовалась.
Помню, еще раз паника случилась в кают-компа-
нии между ранеными. Кому-то померещилось, что
сейнер тонет. Крик поднял. За ним — другие. Пет­
ренко в рубку прибежал:
— Нервов моих не хватает, товарищ комиссар.
Не придумаю, что им еще говорить! Гуськов совсем
сбесился. Раненый — это ясно. Только и распускать­
ся так нечего. Ревет как баба, свет белый прокли­
нает. Через него и другие в панику ударились...
— Пойдемте!
— Комиссар! — крикнул вдогонку капитан.—
Вправьте моэги этим... этим... Морские артиллеристы
они — или...
Капитан уже сидел на табуретке. Хоть и стало
ему, наверно, чуть-чуть легче, он сильно мучился.
Однако не распускался. Сеня побрил его, и он с лица
стал похожий на пацана. Комбат уже и не помнил,
что он раненый. Во все дела на «Тайфуне» лез. Хо­
дить капитан, понятно, пока не мог. Так он у ко­
миссара про все узнавал или Сеню посылал спра­
шивать.
Григорий Самойлович вернулся в рубку один. Я
сразу увидел — не в себе человек!
— Ну что, комиссар,— спросил комбат,— навели
порядок?
— Это же черт знает что! — Комиссар махнул
рукой.— Как их убеждать? Мне все понятно — боль,
беспомощность. И все-таки... Не сдержался я, капи­
тан. Ваш Гуськов из себя вывел... И еще одна мысль
у меня появилась. Как думаете, не объявить ли нам
аврал? Приведем судно в порядок. Это сведет на нет
панические настроения. Ваше мнение, капитан?
— А что скажет шкипер? — Комбат спросил так
же, как Чапаев в кино.— Василий Макарович, слы­
шали, что предлагает комиссар?
— А то как же! Я хоть и старый, а еще не глу­
хой. Не думал про это. Теперь и самому удивитель­
но, что не думал. Правильные слова товарищ Мир­
городский сказал. Что да — то да, не дюже прилич­
но стало на нашем «Тайфуне». Приборку не мешало
б сделать.
Меня и Юрку заставили таскать по палубе шланг
для поливки. Мы поливали водой доски, а за нами
шли трое матросов, швабрили палубу. На трюме ра­
49
неные один возле одного лежали. У кого сил хва­
тало — головы поднимали, за работой следили. Кто-то
даже старшине Чумаку — он авралом командовал —
подсказывал, как людей расставить, как воду лучше
сгребать. Один закурить попросил. Народу на палу­
бе набралось — не пройдешь. Некоторые больше ме­
шали, чем помогали.
Солнце светило вовсю. «Тайфун» шел прилично,
а следа на воде не оставлял. Море было как будто
из постного масла — еле шевелилось. Волны не уда­
ряли в борта, а гладили их.
— Погода для авиации — как по заказу! — ска­
зал Юрка.
И сразу показался «мессер». Никто и глазом не
успел моргнуть, а наверху уже заработал пулемет.
— Воздух! — крикнул кто-то.
— Раненых! Раненых уносите! — По палубе забе­
гал Петренко.
— Спокойно, товарищи! — распоряжался комис­
сар.— Прекратить панику! Старшина Чумак, орга­
низуйте помощь Петренко!..
...Потом помню, как Юрка держал в руках батину
голову. Дядя Мотя открыл рот. У него были красные
зубы. С подбородка капала кровь...
— Отец, что ты? — Юрка не понимал, что гово­
рит.— Отец...
Заметил я еще на палубе деда Василя. Он шел
с вытянутыми вперед руками, как будто ослеп.
Опять кто-то крикнул:
— Воздух! Пулемет! Чего наш пулемет молчит?!
После этого я уже ничего не видал и не слыхал.
В тот момент меня как раз ранило. Сперва я ничего
не понял, а когда увидал, что Григорий Самойло-
вич несет меня, как младенца, на руках по трапу
вниз, заплакал. Не было сил терпеть — так болела
нога. Комиссар положил меня на мягкую койку
в кают-компании и ушел. Сразу откуда-то поярился
Петренко и начал перевязывать мою раненую ногу.
Про то, что было потом, я уже тут, в госпитале,
от Григория Самойловича узнал. Он ехал куда-то че­
рез Минводы и зашел меня проведать. Эту вот ме­
даль «За отвагу» привез. Колю, между прочим, тоже
медалью «За отвагу» наградили. Еще и орден дол­
жен был получить за спасение комбата Ткаченко и
за разведку «с угощением». А он про это так и не
узнал...
Много разного тогда мне Григорий Самойло-
вич рассказал. Батарея наша теперь стоит где-то
возле Туапсе. Орудия у них новые, и одесситов там
почти что не осталось. Капитан Куклин, комиссар,
старшина Рябов, Петренко, Сеня Афония, Вася Зер­
нов. А другой народ кто где! Одни, как я, в госпи­
талях. А многие до Крыма живыми не добрались.
Кое-кто — старшина Емельянов и Серега — после,
в Севастополе, погибли. Юрка живой. Он в морское
училище в Баку попал. Дед Василь где-то возле не­
го на квартире живет.
Иноща бывает со мной такое — вроде опять по­
падаю я в каюту на сейнере, и в голове у меня все
начинает путаться. Слышу, как за иллюминатором
хлюпает морская вода. Не пойму только — когда
сплю, когда просыпаюсь, что снится, что вижу на са­
мом деле...
То вроде бы дома я. Пристроился возле стола,
делаю уроки. Открываются двери, заходит мама. У
нее, как у дяди Моти, когда его убило, красные зу­
бы, а по платью бежит кровь. До ума доходит, что
она убитая. Спрашиваю, почему не пошла в бомбо­
убежище, когда налет был. Мама смеется:
— Дурачок ты, Мишка. Что смотришь? Думаешь,
убило меня?
То опять вижу себя в каюте. Петренко делает пе­
ревязку. Пропадает, а на его месте то Вася Зернов
сидит, то Сеня Афонин, то Серега Гудашвили. Под­
маргивают, говорят что-то веселое, кормят меня кон­
сервами, сухарями, дают пить. В горло только мне
ничего не лезет. Бывало, комиссар придет. Гладит
меня по голове, сам чуть не плачет. Сильно он меня
жалел!..
Временами делается жутко. Кажется, что от всей
моей жизни я капельку не в себе стал. А что осо­
бенного! Кто б не стал? Только как вспомню, что
война не кончилась и в Одессе фашисты хозяйнича­
ют, зло на себя берет. Разве можно быть не в себе?
Воевать надо!
Все! Доктор сказал, завтра выписывают. Попро­
сил я, чтоб на батарею нашу послали. А просить и
не надо было. Комиссар, когда был тут, про все с на­
чальством договорился. Получу форму, сяду в эше­
лон — и к своим. Только чтоб все они живые были.
Только чтоб были...
Ночь не спал — думал. Про разное. Я теперь во­
обще много думаю. Про войну, nfro людей, про
жизнь, какая она потом будет. На все теперь по-
другому смотрю, и мечты у меня совсем иные по­
явились.
Первое дело — дожить хочу до конца войны,
чтоб со всеми вместе фашистов и предателей за те
подлые дела, что они натворили, заставить распла­
титься. Эльзу чтоб найти живую. И чтоб своими гла­
зами увидать, какая жизнь будет после войны.
Второе дело — мечтаю вернуться в Одессу. Только
город чтоб стал не хуже, чем раньше, чтоб народ
был там такой же — душевный и веселый. И еще
мечтаю, чтоб люди никогда не забывали убитых под
Одессой в «бархатный сезон» сорок первого года.
Точно знаю — так оно и будет. Может, лично я и
не доживу до мира. Только не в этом дело. А в том,
что в одесских дворах новые пацаны будут между
собой дружить, гонять мяч на полянках, бегать ку­
паться на Ланжерон и в другие места, давать жиз­
ни родителям и учителям — и мечтать. Про что?
Кто знает! Они тогда будут жить совсем не так, как
жили когда-то мы.
Одно только останется у них похожее на наше —
школа. Придется им тоже сидеть на уроках, отве­
чать учителям и получать разные отметки. Трепаться
не хочу, завидую я тем пацанам. Не всему, понятно.
Я б, например, не имел охоты опять в школу хо­
дить. Правда, на один урок пошел бы — на историю.
Любил я и раньше этот предмет. А те пацаны, са­
мо собой, будут историю учить. Им, наверно, и про
нас учить придется. Как мы, когда надо было еще
в школу ходить, на фронт попадали, как убивало и
калечило нас на войне, как мы все ж таки давали
жизни фашистам и как они после всей завоеванной
Европы первый раз имели бледный вид у нас под
Одессой. Два с половиной месяца кидались на город,
где народ не то что драться, а и подначивать со злом
не любил. Снарядов и бомб не жалели, а сде­
лать ничего не могли. А их же — я от комиссара
узнал — раза в четыре больше было, чем нас. И ес­
ли б не было на то приказа, мы б ни за что не пу­
стили фашистов к нам в Одессу. Точно говорю.
 история развития общественной мыс­
ли, драмы идей, которыми насыщена
философия. Словом, вслед за Ана-
толем Франсом он мог бы повторить,
что для него высшим из наслаждений
было наслаждение мыслью.
— Я жил в мире, достойном того,
чтобы в нем жить, я жил в мире
книг, — скажет потом Александр
о себе.
Однако он не был похож на ин­
теллектуального «очкарика» — тип,
как известно, не пользующийся осо­
бым успехом у девушек. Нет, это
высокий, с широко развернутыми
плечами, несколько худощавый мо­
лодой человек, которого вполне
можно представить себе и в альпи­
нистском лагере, и на волейбольной
площадке, и на танцевальном вечере.
Другое дело, что туда его почему-то
никогда не тянуло.
Александр был довольно одино­
ким человеком — больше даже, чем
можно было, глядя на него, подумать.
Как-то не получалось у него близо­
сти ни с теми, с кем он^учился, ни
с теми, с кем работал. Он никогда
не был влюблен, не «встречался»
с девушками и не подозревал, види­
мо, что в нем, не находя выхода, ко­
пятся нераскрытые чувства и ждут
своего часа. А это было опасно: лю­
бой случай — а на то он и случай,
чтобы тут не исключалось и самое
тяжкое, — мог вызвать бурный взрыв
этих чувств. Так оно и произошло.
Елена и Александр познакоми­
лись, стали близки друг другу. Но
в этой их встрече намечался траги­
ческий конец. Почему я так само­
уверенно об этом заявляю? Какое
у меня право?
Знание т и п а Елены — вот в чем
моя правота. Елена отнеслась к оче­
редному знакомству с полным хлад­
нокровием: любви — она это знает
точно — нет, есть времяпрепровож­
дение! Ей понравился парень, она
с ним закрутит роман, но никаких
обязательств не даст... Зачем? Разо­
нравится — бросит... Вполне нормаль­
но и с о в р е м е н н о !
На допросе она сказала: «Сашу
знаю с ноября... С декабря стала
с ним встречаться. У нас с ним были
близкие отношения. Но я не собира­
лась выходить за него замуж. Потом
он стал мне казаться нудным. Мне
с ним было скучно. У меня появился
новый парень. К Александру у меня
нет никаких чувств, кроме раздра­
жения». 4 Его Елена не боялась, а за него?
Это цитата из протокола, состав­
ленного весьма добросовестно. На­
столько, что сохранился стиль Елены.
52
Так же обстоятельно составлен и
протокол допроса Александра. Не
часто на листах уголовного дела про­
чтешь такое:
«Великое, безмерное счастье —
любить. Я отдал Елене все, что было
у меня в жизни. Все, что было, при­
надлежало Елене. Самое потряса­
ющее чувство! Елена — самый доро­
гой, близкий человек. Такое чувство
никогда не может кончиться. Мне
казалось, что и Елена то же самое
чувствует. Я не мог думать по-иному.
Совершилось чудо! Я полюбил, и
меня любят. Елена для меня все
в жизни. Не могу себе представить,
как я мог жить, не зная Елены».
Если даже в протокольной записи
слышен лихорадочный ритм, почти
непереносимая напряженность чув­
ства, то с какой же силой его при­
знания вырывались наружу, когда
Елена была рядом, когда он смотрел
ей в глаза, когда обнимал ее!..
— Да, — признается Елена, — он
говорил не только о своем чувстве,
но и о моей любви к нему; без
конца мог повторять, что это — уди­
вительное счастье, когда чувства так
полностью совпадают. И часами рас­
сказывал, как мы будем строить
нашу общую жизнь.
— Вы верили в его искрен­
ность? — спросили Елену в суде.
Она удивилась — именно удиви­
лась, и то, что и как она сказала,
было не ответом, а разъяснением:
— В таких случаях всегда говорят
нежности...
Грошовый опыт Елены подсказы­
вал ей: «в таких случаях» говорят
<}Слова любви», «слова признания»,
«всякие нежности», но кто же при­
нимает их всерьез?
Когда Елена говорила на след­
ствии, что уже с первых встреч с Са­
шей она знала, что замуж за него
не пойдет, она была полностью прав­
дива. Она все знала наперед: «про­
ходной эпизод». И будет он длиться
ровно до тех пор, пока не появится
новый парень. Парень, чьим самым
неотразимым, самым ярким и при­
влекательным качеством будет то,
что О Н НОВЫЙ1
Когда Елену спросили в суде, ду­
мала ли она над тем, как влюблен­
ный в нее человек перенесет раз­
рыв, она ответила:
— Никогда бы не поверила, что
он способен такое натворить. Я его
не боялась.
Она действительно не понимает —
с чего это Александру взбрело на
ум из пустяков делать трагедию?
Елена не понимает и свою мать,
которая на первом же допросе сочла
своим нравственным долгом ска­
зать:
— Конечно, я была очень встре­
вожена за свою дочь, но мне жаль
Александра — он .так много пере­
страдал.
В течение всего процесса меня
не оставляла мысль: откуда в юном
сердце такая расчетливость и холод­
ность? Почему изо дня в день, каж­
дой встречей Елена обрекала Але­
ксандра на горькую муку и не испы­
тывала ни угрызений совести, ни со­
страдания к нему? Ведь Елена — от­
нюдь не инфернальная женщина, нет
в ней ничего демонического, вовсе
не упивается она чужими страдания­
ми. В общем-то она довольно прими­
тивное существо, но скорее доброе,
чем злое, и уж во всяком случае
не желающее причинять зло ради
зла. Но тогда как же она, рассчитав,
что этот ее роман будет скоротеч­
ным, — как же посмела она внушить
искренне привязанному к ней чело­
веку уверенность, что он любим, что
их жизни неразрывны? Зачем вну­
шила она ему надежду, что их сча­
стье долговечно, что он и она — это
радостный союз надолго, навсегда?..
Потом-то мы узнали, что никому
ничего она не внушала — она просто
предложила условия игры: она же
не дура, чтобы говорить ему о своих
расчетах!
Александр, не нарадуясь на свое
сокровище, делится с Еленой мечта­
ми— он их называет планами: как
они будут строить свою жизнь. Ка­
залось бы, чего естественнее при
ее-то трезвости мягко и ласково воз­
вратить его на землю, сказать: не
строй, пожалуйста, воздушных зам­
ков, не нужно! Так нет, она посту­
пает иначе, как поступает влюблен­
ная героиня «в этих насквозь фаль­
шивых романах». Она знает, когда и
что положено говорить в «амурных»
ситуациях, и она — ласкаясь, конеч­
но, — спрашивает (трепетно и нежно):
— Ты будешь меня беречь?
Она изображает подобающую
случаю девичью беззащитность и не
отдает себе отчета в том, что в эти
мгновенья происходит с ее возлюб­
ленным. Он ослепляется все больше
и больше. Она, любимая, единствен­
ная, она в тревоге за его чувства,
за его верность, ома ищет опору и
защиту в нем, просит его беречь ее,
она доверяет ему себя целиком.
Господи, да как от этого не сойдешь
с ума! Он только и мечтал услышать
 то, что услышал, теперь-то он знает:
он любим.
Мать и отец Александра — пожи­
лые люди старых, честных правил.
Им кажется, что они знают, какими
должны быть отношения мужчины и
женщины, чтобы их можно было
уважать. Старики не вызывали раз­
дражения Елены. Почему же? Взгля­
ды у них, конечно, замшелые, но
с этим вполне можно смирйться.
Когда весной они уехали за го­
род, на дачу. Лена стала бывать
у них — и раз, и другой, и пятый...
С каждым приездом ее привечают
все радушнее и душевнее. Скоро
она войдет в их семью и принесет
сыну столько радости! Он, действи­
тельно, счастлив. Кто из влюблен­
ных не мечтает о том, чтобы со­
единить свои жизни?
Елена достаточно смекалиста, что­
бы сообразить, почему старики так
добры к ней. Казалось бы, и в этом
случае — разрушь ты эти иллюзии, не
укрепляй ни в сыне, ни в его роди­
телях веру, которую ты порушишь,
потому что ты давно так задумала.
Но нет! Пока ей не наскучило,
игра будет продолжаться. И она про­
должается. Возлюбленный делает
ради Лены все, на что способно от­
крытое сердце. Только с кровно
близкими и дорогими людьми обра­
щаются так искренне, сердечно и
бескорыстно.
Елене это все нравится: ты взялся
беречь меня — береги! Она свалила
на него свои институтские задания,
и он рад-радешенек — делал все
с удовольствием, не принося себя
в жертву, а наслаждаясь ролью са­
мого близкого Лене человека.
Даже ее мелкое хищничество он
принимал за знак, за доказательство
полного родства. Она спросила:
— Зачем ты купил мне синюю
шерсть, когда я так мечтала о фио­
летовом платье?
И он не обиделся, а обрадовался.
Елену спросили в суде:
— Считаете ли вы, что Александр
перенес настоящие муки и страдания
любви?
Елена ответила сразу, нисколько
не раздумывая, очевидно, готовая
крушить все и вся:
— А он и не страдал! Он просто
привык ко мне и не хотел отвыкать.
Вот оно что! Теперь-то и начи­
наешь понимать все то, что раньше
было непонятным в ее поведении:
чего ей было опасаться ранить чело­
века любовью, когда любви-то не су­
ществует? О каких страданиях тут
все сговорились толковать, если
страдания — выдумка и ложь! Глухая
к человеческому чувству, как она
могла понять другого?
Если невольно, ничего для этого
не делая, вызовешь любовь, на кото­
рую нечем ответить, то и тогда лю­
бовь оборачивается горем и для
того, кого полюбили. «Уж лучше
быть покинутым, забытым, чем, не
любя, любимым быть!» — не поэтиче­
ская гипербола, а исповедальные
строчки человека, который знает, что
сострадание может причинять боль
не менее острую, чем страдание.
Но если даже и не так обострено
нравственное чувство, человек не мо­
жет не сознавать своей ответствен­
ности за того, в ком вызывает или
стремится вызвать любовь. «Мы от­
ветственны за тех, кого приручили»—
это тот нравственный императив, на­
рушить который не может человек,
не заглушив в себе все человече­
ское. Но все это чуждо Елене. Ни
в какой мере она не чувствует своей
ответственности. Елена в суде ска­
зала: «Я его не обманывала». Тон ее
был достаточно агрессивен, а под­
текст понятен: не можете же вы от
меня требовать, чтобы я из жалости
лгала ему! Мне стало с ним скучно,
так я ему и сказала. ч только не были опасными для жизни,
Нет, не так обстояло дело: де­
скать, поняла, разобралась в своих
чувствах и очутилась перед горькой
необходимостью открыть ему правду.
Будь так, Елену не в чем было бы
и упрекать. Но в том-то и суть, что
Елена в своем отношении к Алексан­
дру нисколько и никогда не ошиба­
лась. Она не чувствовала ответствен­
ности лишь потому, что не знала
о любви ничего прекрасного и пе­
чального. Привычка — только и все­
го... Поэтому недоумевала она, воз­
можно, и искренне: к чему разгово­
ры, к чему красивые, но лживые
слова? Знаем мы ваши трагедии!..
Так скрестились пути двух людей,
не то чтобы несхожих, а стоящих
на абсолютно разных ступенях ду­
шевного, эмоционального развития,
я бы даже сказал — на разных сту­
пенях эволюции человека.
Елена не видела любви там, где
для другого героя этой грустной
истории она была сильнее жизни.
А он, наоборот, за любовь принял
ее суррогат, полную, если можно
так сказать, пустоту, ничто.
Разрыв произошел быстро. Елена
менялась на глазах, была холодна,
раздражительна, равнодушна. Саша
понимал, что происходит что-то не­
ладное, что Лене надо вернуть веру
в любовь, которая в ней, несомнен­
но, живет, но что-то ей мешает про­
явиться, как прежде. Как вернуть ей
веру?
К великому сожалению, он не на­
шел ничего лучшего, чем вызвать
к себе сострадание немыслимой, не­
возможной ценой. Об этом тяжело
говорить, но надо. Он придумал вер­
сию о смерти своей матери. Он так
нуждался в жалости Лены, что по­
шел на такую дикую выходку.
Прошло некоторое время, и Еле­
на, хотя она и не узнала истинного
положения дел, увидела, что Але­
ксандр больше не горюет, что жа­
леть его больше нечего, и стала
вновь с ним холодна и чужда. И хуже
того — она стала грубой и резкой:
Саша мешал ей встречаться с «новым
парнем».
Немало вытерпел Александр и
горького, и унизиУельного в заключе­
ние своей любовной драмы. Уж так
доконала его эта драма, что не охра­
нила от случайно услышанного ин­
тимного шепота Елены, обращенного
уже не к нему, а к другому: «Ты
будешь беречь меня?..» Вынести та-
кбе оказалось не в его силах. Не
выдержав душевных мук, он поднял
на Елену нож. К счастью, ранения не
они не нанесли урона и ее здо­
ровью.
Александр осужден и отбывает
наказание. А у меня не хватает духу
сказать все те суровые слова, кото­
рые полагается сказать. Этот чело­
век слишком много пережил, он
искренне и глубоко осуждает себя.
У него сломалась жизнь, так хорошо
начавшаяся. У него изменилась, я ду­
маю, и «философия любви»: больше
он не поддастся ей так — обнажен­
но, открыто, беззащитно. И не доз­
волит любви вытеснить другие чув­
ства, имеющие отношение к мораль­
ным категориям: даже в сложной
любовной трагедии надо уметь
сыскать достойный человека финал!
Да, встреча Елены и Александра
не могла не кончиться бедой. Для
Александра. А для Елены? Она сама
сказала: «У меня ничего не осталось,
кроме раздражения». Суд ее ни
в чем не смог переубедить. Она
ушла с сознанием, что ей упрекнуть
себя не в чем. Ушла такой, какой и
была до встречи с Александром.
...Строчка из социологического
обследования занозой сидит в моей
памяти. Ну пусть, думаю я, не каж­
дый четвертый... Но все-таки горько
знать, что любовь для кого-то — пу­
стой звук, не более...

Юрий Андреев
Истоки мужества
еред нами — подготовительные материалы для
П книги о двадцати восьми героях-панфиловцах
иих бессмертном подвиге, совершенном
16 ноября 1941 года на разъезде Дубосеково
под Москвой. Записи эти были сделаны бук­
вально по свежим следам — летом 1942 года, когда
сильно ослабевшаяот голода, но по-прежнему горячая
душой шестидесятидевятилетняя ленинградская пи­
сательница Ольга Форш оказалась в столице Казах­
стана Алма-Ате, в городе, в котором незадолго до
того происходило формирование легендарной дивизии
генерал-майора Панфилова, откуда ушли на фронт те,
кому довелось поразить своей стойкостью весь мир.
Семнадцать вырванных из блокнота листков, по­
крытых портретными зарисовками и торопливыми —
чтобы не упустить мысль — записями «для себя», спо­
собны в новом свете представить нам творческий облик
Ольги Дмитриевны Форш, большой советской писатель­
ницы, создателя широко известных исторических рома­
нов «Одеты камнем», трилогии о Радищеве, «Михай­
ловский замок» и других талантливых произведений.
Ольга Дмитриевна в своих записях использовала
беседы с родственниками героев, с их сослуживцами,
письма панфиловцев с фронта, материалы «Казахстан­
ской правды». Художник по первоначальной своей про­
фессии, она рисовала панфиловцев в блокноте, опи­
раясь на их фотографии (всего в записях имеется
девять зарисовок, среди которых *выделяется вырази­
тельный портрет политрука Василия Клочкова — «Дие-
ва»). Но писательнице мало набросать рисунки, она
постоянно подчеркивает для памяти те внешние черты,
за которыми ей как живописцу видятся внутренние
свойства человека. Так, она пишет о Клочкове: «В лице
детская припухлость (хотя 31 год), все округло, мягко.
Нос широковат, губы очень очерчены, тем контрастнее
выражение; глаза трагичны... Умное, много пережившее
лицо...» И объясняет свое впечатление, обращаясь
к биографии Клочкова: «Лишается отца 10 лет, во
время переезда из Саратовской области (от голода
бежали). С братом вместе был беспризорным (голод,
холод, скитания). 1922—24 — батраком у кулаков. Кулак
Конайда травил собаками (8 ран в голени)».
И от истоков этой индивидуальной судьбы мысль
писательницы обращалась к высшему свершению всей
прожитой Клочковым и другими героями жизни:
«Имена 28 — символ преданности Родине.
Вершина богатырской силы.
Пехотинцы, они подбили 18 танков.
Русские, » Вернулся — алый значок на груди ударника, работал
украинцы, » воплощение дружбы народов»
казахи, » хоза за работу Бондаренко. По 2 нормы выполняли».
киргизы »
И опять — к биографии Клдчкова:
54
«Беспризорный, потом батрак. Учился в школе
крестьянской молодежи. В 32 г. переехал в Саратов.
Работал, а вечером — строительный техникум.
5 лет в Вольске зам. гл. бухг. «Металлиста», бухг.-
ревизор и директор общ. пит. горторготдела.
Жизнерадостный, энергичный; не жалея сил, уезжая
говорил: «Будьте уверены, товарищи, мы, казахстанцы,
оправдаем ваше доверие. Враг будет разбит».
6 ноября 41 г. — орден Красного Знамени.
16 ноября 41 г. во главе группы 28 — бой с немец­
кими танками (50-ю)».
Почти на каждой из страниц запечатлены либо за­
рисовки, либо черты внешности, которые в дальнейшем
должны были служить опорой для воображения
писательницы. Например, о Николае Трофимове:
«Красивое, хорошее лицо. Крылатость в бровях на­
встречу ветру... А на военном билете маленькое
фото — упорство и много старше. Характерные брови».
О Данииле Кожабергенове: «Рослый, плечистый. Жили­
стые руки, широкое лицо, темно-серые глаза, крепкие
(выраженные) скулы (лицо квадратное). Неладно
скроен, да крепко сшит». И далее памятные для работы
художественного воображения детали иного рода: «Мо­
ряком бы ему или летчиком, а он — грузчик. В про­
сторном подвале работал.
Острый запах. Солнечный казахский табак, впитав­
ший солнце и соки щедрой земли. Душистый аромат...
В окне люк. Сюда стекал поток упругих тюков. При­
возили из ферментационного завода. Скользнув по
гладкой поверхности рештака в руки Данилы, тюк
отлетал е сторону».
Вглядимся в публикуемые сегодня впервые рисунки,
сделанные Ольгой Форш: за каждым лицом встает
характер, индивидуальность. Карандаш художника дол­
жен был подготавливать и направлять будущую работу
художника слова столь же серьезно, как и другие
материалы.
Мысль писательницы энергично стремилась выявить,
выделить то главное в людях, что с ослепительной
яркостью проявилось в решающем бою, но созревало
всю их жизнь. И расшифровывая страницу за страни­
цей скорописи, мы постепенно начинаем обнаруживать
логику, общую для судеб разных людей: все это были
настоящие труженики, мастера своего дела.
Читаем:
Абрам Крючков: «1910 г. Алтайский край, село
Плотово. 3 г. учился в школе, 13 лет отдан отцом
в ученики к сельсапожнику. Ремонтщик обуви. Весь за­
работок в помощь семье — сестрам, братьям».
Яков Бондаренко (тот, что прозвал политрука Клоч­
кова «Диевым»: «Наш политрук постоянно дие...»)
«В 14 г. взяли на фронт отца. Яше 10 лет. Семья —
шестеро. Пошел в люди. У кулаков зарабатывал хлеб
семье. 27 л. ушел в Красную Армию неграмотным.
Вернулся новым человеком. В 29 г. избран холмогоров-
цами председателем поселкового Совета. 2 года в Со­
вете. Чуть свет на ногах — все обойдет, душевный;
кузнецы: «Забежит в кузницу, возьмется за кувалду
и бьет, да так, что искры от металла во все стороны
летят. Сильный был! Пока работает, всех расспросит,
новости расскажет...»
Колхоз был молодой. Вразброд работа. Он скола­
чивал (тихо объяснит... усовестит).
Много для укрепления общественного хозяйства —
клуб, школа, детясли, электростанция, радиоузел — все
о нем Память.
5 лет был он бригадиром. Его полеводческая
бригада передовая. Ежегодно премии за перевыполне­
ние плана. Потом его взяли на строительство дороги.
хорошо. Нач. строительства благодарил правление кол­
 -4 - - ^ "’|U"* ”• ~ r .
.*...„/u-V--.,{.*«
..
S*tf -*1^ 4 e r t • '
. 5, ;v<y*r. r.Jit •.:'
Григорий Безродный: «Веселый был коваль. А на­
счет работы не говори — боялась она его. Правление
часто посылало его «на прорыв», снимая временно
с кузнечной работы... Председатель вызывает Безрод­
ного: «Ремонт сенокосилок закончил? Поезжай с ребя­
тами на лесозаготовку. Не заготовим сейчас — про­
валим ремонт». Точил топор, разводил пилу — ехал.
Всюду дело спорилось. Ни от чего не отказывался.
И от смерти героя».
Петр Емцов: «Вырос в Сибири. Работал с отцом
в поле (русское умное лицо). Потом кочегар. Упорно
вечерами учился. Сдал на счетовода. Стал работать
в г. Алма-Ата.
Казахстанский Союз кооперации инвалидов. Для него
жизнь шире, чем рабочий день: чтение, газета, стихи.
Война. Сказал жене: «ИдУ добровольцем. Стреляю
хорошо». Пришла повестка как бы в ответ на его
желание.
Был ранен. Оплавился, опять в окоп. Убит в чис­
ле 28».
Дмитрий Тимофеев:
«Мать Анисья Андреевна. У нее 4 сына, все на
фронте. Про Митю: «Всем готов был помочь. Мальчи­
ком сам комнату белил, когда я болела. И вырос, не
стыдился взять в руки коромысло, белье, на речку идти.
Кричу: «Митя, погоди, я сама...» Ни одной холстинки
не даст выполоскать...»
На фабрику пришел ременщиком. Рвался к знанию,
творческому труду. Из обрезков старых ремней, кото­
рые раньше выбрасывали, искусно сплетал новые, не
уступавшие в прочности заводским. После работы
часто и подолгу оставался в цехе под руководством
механика, мыл, разбирал, чистил машины, учился, меч­
тал стать механиком».
И разве не естественным продолжением его качеств
в мирной жизни явилось находчивое и бесстрашное
поведение в боях? Форш выписывает в блокнот
характеристику, которую рабочие алмаатинской швей­
ной фабрики № 2 получили от командира части на
санинструктора Тимофеева:
«Под градом пуль и разрывами мин бесстрашно
вынес с поля боя и перевязал раненых товарищей,
21 красноарм. обязаны ему своим спасением. А когда
не было раненых, Тимофеев бил из винтовки фашистов.
В последнем бою у разъезда Дубосеково он с пер­
вых же выстрелов сразил 3-х фашистских автоматчиков.
Бой шел. Кончились боеприпасы. Тимофеев под ура­
ганным огнем вражеских автоматчиков ползком до­
брался до командного пункта и доставил к месту пат­
роны. Несколько часов позднее сам пал в бою против
50 танков».
i.’.. с..г.м«
- -- • • * • ТГ
Страницы рукописи Ольги Ф орш с портретами
— панфиловцев
Даниил Кожабергенов: «Раньше всех на работе.
Смазывал тележку. Готовил рабочее место, складывал
пустые мешки.
Однажды был в работе прорыв, и Даниил один дал
15 тонн (а то давали впятером 10).
Заменил 5 чел. Вдвое больше грузил на тележку —
цех перестало лихорадить».
То же представление о своей чести и беззаветность
на войне: «18 июля призвали. 31 год. Когда кончились
патроны и гранаты, когда пали Москаленко, Доброба­
бин, Шемякин. Конкин, Шадрин и другие, Кожаберге­
нов сказЬл: «Только через мой труп пройдут в Мо­
скву!» Встал во весь рост, скрестил руки и пошел под
дуло вражеского пулемета...»
Да, это были люди труда.
Не только физического: с руководящей работы
пришел Клочков. О Николае Максимове Форш записы­
вает следующее: «Пастух. Батрак у кулака. Женился
на Марусе (подруге детства), вдвоем одни из первых
вошли в коммуну «Всемирное пламя».
В 31 г. семья Максимовых перекочевала в Алма-Ата.
Обосновались в Татарской слободке. Подучился слесар­
ному делу. Работал в трамвайтресте, водопроводных
мастерских.
Но настоящее его дело — бутафор в театре. Худож­
ник. Из жести, из папье-маше — шлемы, кольчуги, кин­
жалы, латы; лепил казахский сложный орнамент.
4 года работал Максимов мастером-бутафором
оперного театра. Сильный, решительный, смелый.
Лицо — налитое здоровьем, крепостью. Жить бы ему
и жить...»
Разные у панфиловцев профессии, но едина суть
их предыдущей жизни: своими руками они строили
страну свободного труда, в которой навсегда было
покончено с эксплуатацией человека человеком (а мно­
гие из них успели хлебнуть этой эксплуатации во всей
ее бесчеловечности).
Записывая в блокнот то, что ей удалось узнать
о Шепеткове (и не забывая занести: «Лицо Ярослава
и еще Каракозова, интеллигент подчеркнутый»), Форш
отмечает:
«Иван — пас стадо, работал жестяником, артист
в цирке. Летом на арене. Зимой на заводах, на строи­
тельстве. Много городов объездил. Он был в Сталин­
граде в те годы, когда вырастал первенец сталинской
пятилетки, помогал воздвигать километровые цехи
тракторного гиганта. Видел, как преображался волж­
ский город, улицы с многоэтажными домами, асфальт
мостовых. Был во Владивостоке. Заводы на пустырях
и т. д.
На Урале преображался Свердловск. В полукольце
желтых гор, полных руды, в громадной лощине выра­
стал Магнитогорский завод.
Рассказывал обо всем бойцам».
Столкнулись не только две армии. В смертельный
бой вступили два строя, две исключающие друг друга
идеи. Раздумывая об обстоятельствах гибели героев,
писательница подчеркивает: «Гений изобретательских
достижений инженеров, опыт науки столетий сконцент­
рирован в 50 машинах смерти. Но зато все иные идеи
человечества вдохновляли героев на борьбу во имя
победы социалистического отечества и счастья чело­
вечества в будущем».
Мы можем сейчас лишь гадать, в какой форме уда­
лось бы воплотить писательнице замысел работы о по­
двиге 28 героев-панфиловцев, оставшийся, к сожале­
нию, нереализованным. Но и в беглых записях по­
стоянно завязываются своего рода сюжетные узелки,
сконцентрированные до предела сценки, эпизоды.
Вот записи о Петре Дутове. Сначала — предыстория
его села: «Украинцы, белор. с предгорья Алтын-Эмель-
ского хребта осели на берегах речки, основали село
Холмогоровка. Привольная жизнь с колхозом. У под­
ножия холмов Мотай и Чиган колхоз имени Сталина».
Не правда ли, это воспринимается как зачин романа?
Но вот резко характерные индивидуальные штрихи:
«Щенок. Дутов подобрал его с перебитой лапкой, пе­
ревязал. Таскал повсюду, говорил как с человеком.
Суровый большевик-воин — и нежность. 16 ноября
28 гвард. и 50 танков. Рубеж к Москве. Первый в пре­
дателя (только что дослал в патронник патрон, увидал
поднятые руки). Немцы отступали, оставив 18 танков.
Но Петр не видел — был мертв. В ногах его скулил
рыжий песик». • после представления новой комедии». Или пушкин­
А вот законченная в своих основных чертах фабула:
«Иван Моисеевич Натаров.
Его подобрали в лесу рано утром разведчики. Смер­
тельно раненный, истекающий кровью. Сверхчеловече­
скими усилиями полз вдоль жел. дор. насыпи к лесу.
Всё его товарищи полегли, но врага к Москве
не пустили. Один он, истекающий кровью. Он рассказал
о их мужестве и умер сам...»
«...После отбитой атаки автоматчиков пришли танки:
20. Шли, стреляя на ходу из пушек и пулеметов, шли
на окоп, где засели гвардейцы. Под огнем пробрался
политрук роты Клочков (Диев).
«Здорово, орлы!»
Спрыгнул в окоп — сразу прибавил бодрости. Ува­
жали его, любили за большое сердце, веселый нрав,
неугомонную деятельность.
Идут? Пусть идут — покажем, почем пуд лиха!
Четыре часа длился страшный бой.
— Они не прошли. Мы били их из противотанковых
ружей, подбивали гранатами, зажигали бутылками с го­
рючей смесью. Больше половины фашистских машин
подбито, нас в окопе едва 15 чел.
Взбешенные, бросили 2-й эшелон танков.
30 машин шли на рубеж, защищаемый горсточкой
храбрецов, 30 машин, по 2 на брата.
Знали, что погибнем, но не дрогнули, не пустили
на Москву.
Когда подошли они к самому брустверу окопа, под­
нялись, кто жив остался, с связками гранат и бутылок
с горючим.
Убит Клочков. Раздавлены гусеницами Безродный и
Москаленко. Падает насквозь простреленный Кожабер-
генов. Вышли все патроны и гранаты. Но горят огнем
вражеские машины. Наступление немцев выдыхается.
Разъезд Дубосеково как был советским, так им и
остался».
Наброски Ольги Форш не стали достоянием печати,
но они проливают новый свет на героическую страницу
нашей истории.
56
Владимир Соловьев
Можно ли перекричать
тишину?
(ОПЫТ ДИАЛОГИЧЕСКОЙ ХАРАКТЕРИСТИКИ)
А з. А может, милый друг,
мы впрямь сентиментальны?
И душу удалят,
как вредные миндалины?
Б у к и . Куда-то душ у уносили —
Забыли принести.
Я представляю себе эту встречу на равных — апо­
логета и оппонента творчества Андрея Вознесенского.
Страстный поклонник и не менее страстный ниспро­
вергатель.' Ни слова о сложности: оба понимают стихи
Вознесенского и хорошо их знают — чуть ли не наи­
зусть.
Диалоги сейчас в моде, только я вспоминаю иные
диалоги — скажем, гоголевский «Театральный разъезд
ский диалог книгопродавца и поэта. Или лермонтов­
ский — «Журналист, читатель и писатель». Для рус­
ской критики XIX века вымышленный диалог о лите­
ратуре— распространенная форма. Выходит в 1831
году «Борис Годунов» Пушкина — и вот уже газета
«Листок» печатает диалог Старика и Молодого чело­
века, а в московской университетской! типографии вы­
ходит даже целая брошюра: «О Борисе Годунове, со­
чинении Александра Пушкина. Разговор помещика,
проезжающего из Москвы через уездный городок, и
вольнопрактикующего в оном учителя российской
словесности».
Да и пример философов — от Платона до Кьерке­
гора — дает нам ту же подсказку на данный конкрет­
ный случай. Известно: чем четче и непреклоннее мы
формулируем тезис, тем неумолимей он требует сво­
его антитезиса. В конце концов спор этот не подслу­
шанный, но и не вымышленный, ибо два несогласные
эти голоса' до сих пор звучат в моем воображении.
Так вот, чтобы не укладывать эту разноголосицу
в прокрустово ложе императивной критики и чтобы
литературная форма соответствовала осаждающему ее
содержанию, автор вынужден раздвоиться на двух
персонажей.
Итак, что думают о поэзии Андрея Вознесенского
апологет и оппонент — назовем их Аз и Буки.
А з. Я не ошибусь, если скажу,— популярность Ан­
дрея Вознесенского у читателей настолько велика, что
уже одно это характеризует и масштаб дарования
поэта и радиус его влияния на читательскую аудито­
рию.
Бу к и. Популярность популярности рознь. Бытие
человека во времени относительно самостоятельно —
он и подчинен веку и стоит порою в оппозиции к не­
которым его тенденциям, ведет со своим временем
полемику, пытаясь окрасить время в свой цвет.
А з. Я понял, это намек на то, что с Вознесен­
ским произошла обратная история — время окрасило
его в свой цвет?
 Бу к и. Можно и так сказать. Я вспоминаю сейчас
опыт военного поколения поэтов — они внесли в лите­
ратуру и в жизнь новые нравственные ориентиры.
А можно завоевать популярность и иначе — совпаде­
нием с аудиторией, прямым попаданием...
А з. ...Но это тоже не так просто — стрелок дол­
жен быть меток. В конце концов все зависит от инту­
иции и догадливости поэта, а это и есть талант.
Бу ки. Есть поэты независимые. И есть поэты, вы­
ражающие время в чистом виде, усиленном и квинт-
эссированном темпераментом. Такие поэты — tabula
rasa, на которой читатели выписывают свои слова, об­
нажая сокрытое и освобождаясь от тайного; «исполни­
тельская» деятельность преобладает у них над «автор­
ской».
А з. Но это нисколько не умаляет поэзии Андрея
Вознесенского, даже если и верно по отношению
к ней. Это как врач «скорой помощи»...
Бу к и. ...А я предпочитаю лечащего врача. Поэзия
«скорой помощи» — более инстинктивная, чем духов­
ная, — рассчитана на короткие дистанции, и чем быст­
рее захватывает читателя, тем скорее последний к ней
охладевает. Да и только ли в читателе дело — сам
поэт испытывает жесточайшие кризисы, потому *4то
поэтическое дыхание его не поставлено и молниенос­
ный успех ему закрепить нечем. Здесь и вступает
в свои права безжалостно меняющееся время: «Ты
взвешен на весах и найден слишком легким...»
А з. Ну, от кризисов, положим, никто не застрахо­
ван, тем более — Андрей Вознесенский честно этот кри­
зис сам фиксирует в «Иронической элегии, родив­
шейся в весьма скорбные минуты, когда не пи­
ш е т е я»:
И мой критический истец
в статье напишет, что, окрысясь,
в бескризиснейшей из систем
один переживаю кризис.
Так что упрек этот Вознесенским предусмотрен...
Бу ки. Я не о том. Кто же станет отрицать, что
такой чуткий к собственным переживаниям поэт, как
Вознесенский, замечает кризисные явления собствен­
ного творчества? Однако «Ироническая элегия, родив-
и>аяся в весьма скорбные минуты, когда не п и ше т -
с я» куда более естественна, чем те многочисленные
стихи Вознесенского, которые написаны несмотря на
то, что не пишется,— в опаснейший для любого поэта
период «безработицы души». Поэзия Андрея Возне­
сенского вся нацелена на настоящее — и ограничена
настоящим. Сиюминутность, злободневность, намерен­
ное планирование непосредственного читательского от­
клика — вот ее резко бросающиеся в глаза свойства.
А з. Так это и есть достоинство его поэзии — она
заодно со Временем, но из Времени извлекает настоя­
щее, чтобы оперативно его выразить и мгновенно на
него воздействовать.
Бу ки. Но время меняется куда более стремитель­
но, чем даже такой мобильный и реактивный на «сей-
смоопасное время» поэт, как Вознесенский. Он сам
предсказал свою поэтическую судьбу, не только рас­
квитавшись с поэтическими предшественниками —
«Нет у поэтов отчества. Творчество — это отрочество»,
но и заявив на будущее: «Нет у поэта финиша.
Творчество — это старт». Здесь-то его и подстерегала
роковая ошибка: есть у поэта и начало, и взлет, и
инерция, и конец. Верно другое: то, что сам Возне­
сенский — поэт старта. Но вечно на старте находиться
невозможно, как нельзя быть вечно юношей.
А з. А он и не собирается оставаться юношей веч­
но — это не входит в задачи его поэзии. Недаром он
пишет о том, как «деградирует весна на тайном пере­
ломе к лету», отказываясь от прежнего «отрочества»
и стремясь к поэтической зрелости...
Бу к и . ...которая, несмотря на все его благие наме­
рения, что-то слишком запаздывает.
А з. Переход из одного состояния в новое всегда
сопровождается дисгармонией — об этом еще Белин­
ский писал. Но дисгармония эта временная и перспек­
тивная и обещает нам встречу с уже иным поэтом —
так будем же терпеливы, а в период вынужденной
тгой паузы перечтем «раннего» Вознесенского. Ведь
в «Мозаике» и «Параболе» — первых его книгах —
почти не чувствуется противоречия между зрительной
новизной осваиваемого поэтом мира и старыми, стер­
тыми, банальными сентенциями...
Б у к и. ...типа «Любовь — всегда кануны. В ней —
Новый год души».
А з. Но эти сентенции случайны, второстепенны, не
высовываются из стиха, а подчинены всей его напори­
стой и темпераментной структуре. Моральное задание
в этих стихах отодвинуто на задний план и звучит
между прочим, под сурдинку, то есть нейтрализовано,
сбалансировано самим стихом. Даже в знаменитой
«Свадьбе», самом моральном и пусть даже поэтому
несколько перегруженном стихотворении, сентенции
хотя и выдвигаются вперед и повисают над стихом,
все равно главной остается не моральная, а метафо­
рическая сторона, та «повышенная впечатлительность
от видимого и ощущаемого», о которой приветственно
в адрес молодого поэта писал Николай Асеев: «И ты
в прозрачной юбочке, юна, бела, дрожишь, как будто
рюмочка на краешке стола».
Бу к и. А дружно обруганная критиками «Треуголь­
ная груша» — это тоже ранний Вознесенский?
А з. На мой взгляд, это вершина творчества Возне­
сенского.
Бу к и. Еще бы! Там, где уже подстерегал поэта
кризис, произошло географическое расширение его
поэзии, и кончающийся юношеский восторг перед ми­
ром был неожиданно продлен новыми — загранич­
ными — впечатлениями.
А з. Речь идет не о расширении, но об углублении
поэтической разведки. Рядом с «Треугольной грушей»
опыты «Мозаики» кажутся робкими. Поэт определя­
ется не только сдвигом относительно общей, пред­
шествующей ему поэтической конъюнктуры, но и внут­
ренним движеньем, отрывом от собственных откры­
тий, которые неизбежно канонизируются и костенеют.
Вознесенский, все больше и больше отмежевываясь от
литературных традиций, рвет с собственным прошлым,
в котором эта традиционность еще проявлялась. «Тре­
угольная груша» — книга редкой цельности, несмотря
на разножанровое сочетание в ней стиха и прозы, пу­
тевого очерка и литературной рецензии, несмотря на
подчеркнутую фрагментарность — «40 лирических от­
ступлений из поэмы». Лирические отступления жанро-
во замещают несуществующую поэму — это шаг впе­
ред по сравнению с «Мастерами», где жанр поэмы
был только смещен.
Бу к и. Следующим шагом — в «Озе», в «Авось»,
в «Лед-69» — поэма будет уничтожена окончательно,
и ее обломки уже не послужат в качестве строитель­
ного материала для новой структуры.
А-з. Новая структура — это осознанная поэтом роль
поэтического фрагмента. При всей ее дробности,
в «Треугольной груше» есть центр, вокруг которого
группируются лирические отступления, центр с необык­
новенно притягательной, магнетической силой, обра­
зующий центростремительное движение лирических
фрагментов,— это выдвинутый на поэтическую аван­
сцену и гиперболизированный образ самого поэта,
фамилия которого с обложки перекочевала внутрь
книги и скачет по ее страницам, иногда даже фанта-
57
сгически умножаясь: «Лежат 17 Вознесенских в кассе­
тах, сейфах, как в аду».
Бу ки. При это*л резко меняется поэтический
язык — Вознесенский производит грандиозный импорт
иностранных слов в русскую стихотворную речь: стих
окрашивается экзотически, выглядит нарядным зару­
бежным гостем: стриптиз, героин, мартини, абсент,
рок-н-ролл, битники, поп-арт и т. д. Слова эти особого
свойства — не иностранные слова, неизвестные чита­
телю, а слова уже акклиматизировавшиеся в просто­
речии — набор джентльменских банальностей. Но для
поэзии они — словесное сырье, которое возможно
в стихе только в случае поэтической обработки, инто­
национной трактовки. Вознесенский же переносит эти
слова в поэзию механически, не осваивая, и звучат
они поэтому неорганично, вызывающе, выпадая из
стиха и выдавая слишком близкий адрес их получения.
Нет волевого усилия со стороны поэта — он берет
близлежащее.
А з. Зато как оправданы словесные нововведения,
заимствованные из бытового просторечия: «(...блещет
попкой из трусов левый крайний», «... в кальсонах
цвета промокашки», «ни фига себе Икар», «дерьмее,
чем дерьмо». И это, кстати, в традициях русской по­
эзии — инфильтрировать в поэзию уличную лексику,
бытовой диалект.
Б у к и. Короче, «непечатное — в печать!» В том-то
и беда, что русская поэтическая речь для Вознесен­
ского недостаточна, и он производит ее словесное пе­
реоборудование, модернизацию. Я вспоминаю шутли­
вую автопародию Шевырева: «Рифмач, стихом рос­
сийским недовольный, затеял в нем лихой переворот».
Результат подобного волюнтаризма — бесцеремонное
обращение Вознесенского со словом: он без нужды
гоняет его туда, куда даже Макар не загонял своих
телят. Я переадресую сейчас Андрею Вознесенскому
характеристику, данную полвека назад его тезке — Ан­
дрею Белому: «Захлебываясь в изощренном многосло­
вии, он не может пожертвовать ни одним оттенком,
ни одним изломом своей капризной мысли и взрывает
мосты, по которым ему лень перейти. В результате
после мгновенного фейерверка — куча щебня, унылая
картина разрушения вместо полноты жизни, органиче­
ской целостности и деятельного равновесия».
А з. Но эти особенности поэзии Андрея Вознесен­
ского воспринимаются как действенное оружие
в борьбе с эпигонским стихом. И здесь Вознесенский
не одинок — он продолжает Хлебникова, Маяков­
ского...
Бу к и . Вот именно — в попытке Вознесенского есть
уже некоторая вторичность, которая нейтрализует поле­
мический пафос его стихов, а поэтический бунт лишает
оснований. Хлебников и Маяковский создавали новый
культурный код, перестраивая прежнюю литературную
иерархию, а Вознесенский в лирические жанры пере­
носит элементы рекламы. Стих получает независимую
от смысловых и идейных заданий выразительность:
«Автопортрет мой, реторта неона, апостол небесных
ворот — аэропорт». Эту фразу легко принять на веру —
она ритмически выразительна, легко ее и опровергнуть,
что, скажем, и делает Белла Ахмадулина, более точно
сравнивая поэзию Вознесенского с автопробегом. Еще
точнее — авиапробег: по России, по Америке, по поэ­
зии. Сам Вознесенский — уже в прозе...
А з. ...в отличной прозе — летучей, свободной, ассо­
циативной...
Бу к и. ...пусть так — в этой отличной прозе Возне­
сенский объясняет: «Мои наброски не могут дать пол­
ной картины Америки. Они похожи на съемки из ка­
бины лифта, мчащегося между освещенными эта­
жами».
53
А з. О том же он пишет и в стихах: «Обязанно­
сти поэта не знать километроминут, брать звук со
скоростью света, как ангелы в небе поют... Да здрав­
ствует певчая скорость, убийственная из скоростей».
Это и есть его самое существенное отличие от поэти­
ческих коллег — скорость, необычный ритм стиха, вне­
запные метафорические и ассоциативные переходы:
даже традиционно поэтическая сирень дана трасси­
рующей, цветущей на третьей скорости. Роль скачу­
щей метафоры поэтому преувеличена, и сам Возне­
сенский в статье о Лорке пишет: «Метафора — мотор
формы», а Валентин Катаев в своем восторженном
эссе о Вознесенском вспоминает выражение Юрия
Олеши — «дело метафор».
Бу к и . Зато — может быть, за счет густой метафо-
ризации стиха — почти приостановлено у Вознесенского
лирическое начало. Его стихи в целом — это очевид­
ное отступление от лиризма. Лирические признания
для него — анахронизмы, рудимент; в его стихах они
вынуждены и элементарны до банальности: «Но чист
ее высокий свет, отважный и божественный. Религий
нет, знамений — нет. Есть Ж е н щ и н »!..»
А з. Ничего себе рудименты! А «Осень в Сигулде»?
Бу к и. Исключения доказывают правило. «Осень
в Сигулде» — отступление от отступлений, от самого
себя. Обычно ритмическая скорость у Вознесенского
выглядит однообразной, ибо не меняется, а нагнета­
ется. В «Осени в Сигулде», в самом деде, все иначе...
А з. Как медленно набирает это стихотворение ско­
рость, причем идейное и ритмическое напряжение на­
растает одновременно, «прощайте» переходит в «спа­
сибо», а «спасибо» — в «спасите»!
Бу к и . Излюбленный и канонизированный Возне­
сенским прием — опорные слова: «невыносимо» в «Мо­
нологе Мерлин Монро», «аминь-хороним-встаньте-
аминь» в «Плаче по двум нерожденным поэмам»,
«больно» в «Больной балладе».
А з. Еще Блок писал: «Всякое стихотворение — по­
крывало, растянутое на остриях нескольких слов. Эти
слова светятся как звезды. Из-за них существует сти­
хотворение». В «Осени в Сигулде» опорные слова —
это неподвижные рамки, внутри которых нарастает
движение и которые сами постепенно сменяются. Без
этих медленно превращаемых слов движение не было
бы заметно — не было бы меры отсчета. Как при дви­
жении поезда, мера динамики которого для пасса­
жира — в неподвижном пейзаже и в мелькающих те­
леграфных столбах. Опорные слова в этом стихотво­
рении — «версты полосаты». «Он ехал так скоро, что
шпага его, высунувшись концом из тележки, стучала
по верстам, как по частоколу»,— писал Пушкин. Такова
третья скорость «Осени в Сигулде», и она не мешает
лиризму — щемящему, пронзительному, чеховскому:
ассоциация с «Вишневым седом» не случайна, а задана
Вознесенским: «.„на даче стучат топорами, мой дом
забивают дощатый, прощайте...»
А какие прекрасные лирические стихи в последую­
щих сборниках Вознесенского — «Лирическая религия»,
«Тишины!», «Замерли», «Снег в октябре», «Осеннее
вступление», «Песня акына», «Сложи атлас, школярка
шалая...», «Ода дубу», «Да здравствует прогулка
в полвторого...»
Бу к и . Но в отличие от «Осени в Сигулде» эти сти­
хи уже не будут естественно вырастать из книги, как
ее вершина, а будут случайны, как остров посреди
океана, — с материком сборников у них связи нет. Со­
зидательный (фольклорный) период у Вознесенского
кончился — стих его костенеет, а лежащая в его оснозе
простейшая нервная реакция стирается. Отсюда, и по­
вторы образов. Вознесенский ■ — в плену собственного
творчества; расквитавшись с традициями русской поэ­
зии, он бережливо дублирует прежние свои открытия.
 А з. Но это естественно — у каждого поэта есть
излюбленные образы, к которым он постоянно воз­
вращается, не повторяя их, а варьируя и развивая.
Б у к и . Темпераментные стихи Вознесенского легко
читателями усваивались по причине их всеобщности и
доходчивости. Глядя на закат или влюбившись, Иван
Иванович и Михаил Михайлович чувствуют разное,
а если их обоих неожиданно ущипнуть, они вскрикнут,
и если пощекотать — оба засмеются. Отсюда и печаль­
ный результат — стихи Вознесенского, минуя чувства,
обращены к нервам. «Семилетний пацан с окровавлен­
ным ртом», возможно, и звучал бы, если бы ему не
предшествовали «коты с окровавленными ртами». Эпа­
тирующие средства все-таки ограничены... И единствен­
ная реакция на мир, в которой лирический герой Воз­
несенского в самом деле преуспел, — кожей: «...Кожа,
содранная с коровы, фаршированная душой». Перспек­
тива не из приятных. Скрымтымным...
А з. Наконец-то я понял, в чем различие наших
позиций: один судит o r Вознесенском по его лучшим
стихам, а другой — по худшим. Но ведь у каждого
поэта есть и слабые и сильные стихи. Это читатель­
ский предрассудок — требовать от поэта, чтобы он
был гением от первой до последней строки. И — чита­
тельская неблагодарность.
Бу ки. Что ж, введем в этот диалог понятие чет­
вертого измерения, коим для литературы является,
как известно, читатель. Ведь речь идет не об отдель­
ных, пусть даже отличных, стихах Вознесенского, но о
направлении его творчества, о тенденции, которая ка­
жется мне одним из горьких и драматических заблуж­
дений отечественной поэзии. И дело здесь в поклон­
никах Вознесенского — словесной новизны для них
оказалось недостаточно, они требовали от поэта уни­
версальности — чтобы он стая трибуном, философом,
пророком в своем отечестве. И вот Вознесенский, по­
эт ритмических и метафорических заданий и простей­
ших эмоций, поэт явления, а не сущности, следуя
читательскому наказу, уходит в мораль, в философию,
в пророчества — из все-таки родной ему стихии слов
и чувств в несвойственную, чужеродную и не совсем
ему внятную «страну» обнаженных понятий и голых
умозаключений. Так появляется на Вознесенском тога
поэта XX века — кибернетического, атомного, какого
угодно! Не вещь, а поэзия сорвала с себя личину
в стихах Вознесенского. Поэтический стриптиз свое­
образен — поэт снял с себя кожу и н<адел ультрамод­
ный костюм. И поклонники Вознесенского довольны —
несложная эта метаморфоза вполне их устроила.
А з. А почему читательские требования надо сбра­
сывать со счета? Единство — а оно несомненно — Воз­
несенского и его читателя в том и заключается, что
поэт в полный голос заговорил о том, что всех вол­
новало: о судьбе человека в сложных условиях XX ве­
ка, Поэзия Вознесенского — это непосредственная ре­
акция на запрос современного читателя. Читатель тре­
бует, чтобы поэт был политиком. А разве «Лонжюмо»
и «Секвойя Ленина» — не политические стихи? Фило­
софом? Чем не философские стихи: «Какого званья
небосводы? И что истоки? История ли часть природы?
Природа ли кусок истории? Мы— двойники. Мы аген­
тура двойная, будто стол дубовый, между природой
и культурой, политикою и любовью». А гневные стро­
ки Андрея Вознесенского о Кучуме — сплав лирики,
политики, философии1
Бу ки. А не противоречит ли этим гневным стро­
кам утверждение Вознесенского о том, что «в эпоху
духовного кризиса и цифиризации культура — позор­
нейшая из вещей»?
А з. Это просто иная шкала ценностей, иной от­
счет. Да и физиологизм — не только слабость поэта,
но и его сила. Заратустра встретил однажды на мосту
человека-ухо, Корней Чуковский назвал Алек­
сандра Бенуа ч е л о в е к о м - г л а з о м , Вознесенский
пишет о том, что основное художническое чувство
Юрия Казакова — не зрение, не слух, а обоняние —
«чудесное нюхало», гоголевский ч е л о в е к - н о с . При­
мыкая к этой традиции эпитетов, назовем Вознесен­
ского ч е л о в е к о м - к о ж е й : «Кожа тоже ведь чело­
век с впечатленьями, голосами...» Он прав, когда пи­
шет: «Стихов природа —- не грамматика, а нутро».
Бу к и . Согласимся с очередной банальностью: ко­
нечно, не грамматика, но уж, однако, и не нутро. Ибо
приравнять душу к нутру — значит не только занизить
душу, что, впрочем, Вознесенскому не внове, вспом­
ним его «Душа — совмещенный санузел...», но и завы­
сить нутро. Кстати, «нутро», как и «кожа... фарширо­
ванная душой», — из «Собакалипсиса», программного
стихотворения Вознесенского: «лохматое поколение»
объединяет людей и зверей. В других стихах — от
«Охоты на зайца» до «Кабаньей охоты» и «Декабрь­
ских пастбищ» — то же уравнение...
А з. ...и оно должно быть рассмотрено как гума­
нистическое— в есенинском плане: «Каждый стих мой
душу зверя лечит».
Бу к и . Вся беда в том, что не только животное
уравнивается с человеком, но и человек с живот­
ным, — при общей физиологической окраске стихов это
естественно. Строки «из икон, как из' будок, лаяли —
кобели, кобели, кобели!» пуристу покажутся кощун­
ственными, но они неизбежны при том опрощении эмо­
циональных реакций, которое производит Вознесенский.
По контрасту с его «Декабрьскими пастбищами» я вспо­
минаю строчки из стихотворения Фазиля Искандера «На
лежбище котиков»: «Два секача друг друга пропороли!
Хрипя от похоти, от ярости, от боли, воинственным
охваченные пылом, в распоротых желудках рылись
рылом...— Нет! — крикнул я.— Вовеки не приемлю га­
дючьим семенем отравленную землю, где мысли нет,
там милосердья нет. Ты видишь сам — нельзя без
человека! Приплюснута, как череп печенега, земля
мертва, и страшен звездный свет».
Физиологизм соседствует у Вознесенского с эсте­
тизмом, а эстетство неминуемо влечет за собой на­
рочитость и безвкусицу: «Не трожьте музыку руками!»,
а порою и жестокость: «...будто ^ шейки гимназисток
обезглавленных, вздрогнут белые кувшинки на пруду».
А з. Вознесенский видит мир «жадным взором ва­
силиска», и его «цепкий взгляд» метко ухватывает ме­
тафорическую сторону явлений — издержки здесь не­
избежны.
Бу к и. Марина Цветаева хорошо писала: «Эстет­
ство — это бездушие. Замена сущности — приметами.
Эстеты, минуя живую з а р о с л ь , упиваются ею на
гравюре. Эстетство — это расчет: взять без страдания:
даже страдание превратить в усладу! ...Не будьте эсте­
том: не любите: красок — глазами, звуков — ушами,
губ — губами, л ю б и т е в с е й д у ш о й . Эстет — это
мозговой чувственник... Пять чувств его — проводники
не в душу, а в пустоту. «Вкусовое отношение» — от
этого один шаг до гастрономии».
А з. А может быть, Андрей Вознесенский созна­
тельно раздражает читателя, чтобы прорваться сквозь
коросту равнодушия к его душе, чтобы задеть его за
живое, чтобы взволновать и увлечь? В «Осени в Си­
гулде» Вознесенский написал: «В прозрачные мои
лопатки вошла гениальность, как в резиновую перчат­
ку красный мужской кулак». Эта фраза многих крити­
ков вывела из себя, но это в порядке вещей — она и
рассчитана была на ответную реакцию. Стихи Возне­
сенского сопровождались соответствующим поэтиче­
ским бумом, находились в контексте времени. И Воз­
несенский остался верен и себе и своему времени.
59
 Буки. Но верность себе в поэзии не вознаграж­
дается и сейчас воспринимается скорее как порок,
чем как достоинство. Время-то меняется! И дело не
в бытовых правилах поведения, которым поэзия вовсе
не обязана подчиняться, а в том, что теперешнее за­
явление Андрея Вознесенского на первой странице
его последней книги — «Сказала: «Будь первым» —
я стал гениален...» — вызывает уже не возмущение, а
улыбку — у читателя, который думает о поэте иначе.
Ибо, как ни сильно и продолжительно влияние поэта
на читателя, большим является воздействие времени
на человека. Вознесенский остался с тем временем,
которое уже прошло, поэтому истончился, исчезает
его контакт с читательской аудиторией. Бывает, что
поэт обгоняет время — так было в тридцатые годы
прошлого века с Пушкиным. Несовпадение Вознесен­
ского с временем по иной причине — время ушло
вперед, изменилось, а отставшим, неизменным, ока­
зался поэт. Вознесенский предпринимает сейчас безна­
дежную попытку перекричать тишину:
Так певец, затосковав,
ходит праздно на проспект.
Было слов не отыскать,
стало не для кого спеть.
Было нечего терять,
стало нечего найти.
Для кого играть в театр,
коли зритель не на «ты»?
Настала пора реальной проверки поэзии Вознесен­
ского: ревизии временем некоторые ее тенденции
все-таки не выдержали, и теперь место ревизора дол­
жен заступить, увы, сам поэт...
А з. Что нас все-таки интересует — меткие сравне­
ния или выяснение истины? Контакт с аудиторией
у Вознесенского ничуть не уменьшился. А читательское
эхо — властный фактор: оно передается из поколения
в поколение. Помимо стихов Блока существует еще
и легенда о Блоке. То же — с Вознесенским. И тепе­
решние критические наскоки на него изменить этой
ситуации не смогут: томик в «Библиотеке поэта» 2075
года ему обеспечен.
Бу к и. В Малой серии.
А з. Как знать...
За чистое небо
истое небо, чистый воздух — необходимое
условие обитания человека.
Химики весьма детально изучили состав
воздуха. Они научились анализировать его и
определять содержание в воздухе примесей.
Биохимики подробно рассматривают роль атмо­
сферы в зарождении, формировании и развитии жизни
на земле, в современных жизненных процессах.
60
Существует наука о погоде — метеорология, в кото­
рой учение о передвижении воздушных масс имеет
первостепенное значение.
Однако такой книги, которая на достаточном науч­
ном уровне охватывала бы все вопросы, связанные
с воздушным океаном, до сих пор не было.
Книга Михаила Васина «Чистое небо» 1— это попытки
рассказать о газовой оболочке Земли серьезно, инте­
ресно и популярно.
Автор говорит о том, как создавалась атмосфера
нашей планеты, какую роль она сыграла в возникнове­
нии жизни на Земле, как биосфера в свою очередь
повлияла на образование газовой оболочки и на ее
состав. Автор развертывает впечатляющие картины
взаимодействия человека с воздушным океаном.
Питаясь углекислым газом и выделяя кислород, по­
глощая энергию солнечных лучей, растения создают
органические вещества, необходимые человеку.
Энергия сгорания органических веществ, т. е. со­
единения этих веществ с кислородом воздуха и выделе­
ния тепла давно использовалась для того, чтобы в хо­
лод согреться и приготовить пищу. И сейчас энергия
сгорания топлива, для получения которой извлекаются
из воздуха миллионы тонн кислорода, является самым
важным способом получения энергии в современной,
необычайно энергоемкой жизни.
Опираясь на некоторые свойства воздуха, человече­
ство использует его как идеальную среду для пере­
мещения с большими скоростями (самолеты, верто­
леты).
Воздух и выделенный из него кислород необходимы
в химической промышленности для проведения процес­
сов окисления или для интенсификации медленно про­
текающих химических реакций. Кислорода требуют
металлургия, целлюлозное производство, окислитель­
ный крекинг нефти, а также многие другие производ­
ства.
Инертные газы — аргон, ксенон, содержащиеся в воз­
духе в малых долях процента, выделяются из воздуха
и используются в различных областях техники.
Кислород как лекарственное вещество широко при­
меняется в медицине.
Обо всем этом подробно и увлекательно рассказы­
вает Михаил Васин.
Наша деятельность — производство в многочислен­
ных его проявлениях, передвижение на автомобилях,
самолетах, поездах, пароходах, запуск ракет, получение
тепловой энергии — все это потребление, расход кис­
лорода во все возрастающих масштабах и накопление
в атмосфере углекислого газа.
Как сделать, чтобы атмосфера служила всегда, как
защитить ее от порчи, оскудения, загрязнения? Как
уберечь воздух планеты от вредных изменений, как
сделать его чистым, прозрачным, лишенным пыли, ко­
поти и вредных примесей?
Этому вопросу Михаил Васин уделяет основное вни­
мание.
Как и в другой своей книге — «Два шага до чуда»,
автор рассматривает научные проблемы, интересующие
сейчас ученых, и развертывает эти проблемы перед
читателем, делая его участником интереснейших по­
исков ученых, как был свидетелем и часто участником
этих поисков сам автор.
Он приводит интересные цифры об ассимиляции
растениями углекислоты из воздуха и о количестве
получаемых при этом органических веществ и кисло­
рода, он рассматривает данные о загрязнении атмо­
сферы, о воздействии вредных веществ, накаплива­
ющихся в ней, на биосферу, о повышении температуры
1 М ихаил В а си н . ЧИ СТОЕ HEBOt И зд . «С ов етск а я Р осси я »,
М ., 1973
земной поверхности вследствие парникового эффекта,
вызываемого увеличением содержания углекислоты
в воздухе, и т. д.
Постановка вопроса о чистом воздухе как нельзя
более своевременна. Проблема чистого неба стала
проблемой для каждого человека и для всего человече­
ства. Решить ее можно только усилиями всех людей
на земле. Вот почему так нужны книги, подобные напи­
санной Михаилом Васиным.
Виктор Никитин
Рязанские мотивы
дно время было принято разделять «поэзию
О
мысли» и «поэзию чувства». Если придержи­
ваться этого деления, то непонятно, куда от­
нести стихи Геннадия Морозова 1: ни подчерк­
нутой «поэзии мысли», ни явно выраженной
«поэзии чувства» в них не обнаружишь. Секрет их
доходчивости в чем-то другом — в непосредственно­
сти, в настроении, в свежести восприятия. Есть в этих
очень простецких стихах что-то задушевное, несомнен­
ная поэтичность особого типа, которая была присуща
поэтам «есенинской школы». Кстати говоря, интонации
раннего Есенина то и дело попадаются в стихах Ген­
надия Морозова («семицветною спицей солнце вяжет
рассвет»). Это вовсе не беда, как и переизбыток бере­
зок, шелестящих листвой по всей книге (края-то описы­
ваются как-никак рязанские, есенинские!). Хуже, когда
Морозов увлекается расхожей образностью, гримиру­
ющейся под поэзию. Все эти «милашки», которые да­
рят «белые рубашки», все эти «девицы белолицы»,
которые снимают «белы рукавицы» и «в светлу горницу
ведут», все эти «сини очи», которые «канут в бездну
звездной ночи» — все это не что иное, как невысокого
полета стилизация. Утомительно однообразно и при­
страстие Морозова к столь же псевдонародному изоби­
лию междометий: «Ой как было любо-мило, сердцу
горячо...», «Ах, густа была в июле рослая трава...»,
«Ах, льняное лето, пляс да косовица..,», «Ах, рязанские
вдовы — голубые глаза...», «Ой, сердце как заходится,
как птица по кругам...», «О, эти песни в дни печали...»
1 Г ен н ад и й М орозов . М ЕЩ ЕРСКИЙ ГО РО Д ЕЦ .
н и к » , М .. 1974
А иногда стих поэта, еще не отошедшего от родных
«цветных ситцев», неведомо почему вдруг обретает
высокомерную интонацию эдакого Игоря Северянина:
«Я поклоняюсь дивной силе, когда поет простой
народ!»
Разумеется, нельзя было бы всерьез говорить о Ген­
надии Морозове как о поэте, если бы у него за душой
были только такие строчки. Но это не так. Морозов
хотя еще и очень неровный, но п о э т . О его неплохо
развитом зрении свидетельствуют такие, например,
строки: «Избы озабоченный вид», «поле черное, как
туча». Поэт видит, как «льются над лугами облака
сквозь заслон пупырчатый крапивы», как «ветряным
раскатом лодку под луною на берег покатый вышибло
волною», замечает «осенний купол поднебесья и коно­
патый лик весны» (это едва ли не любимейший из его
эпитетов: у него и весна — конопатая, и копна — коно­
патая, и солнышко — конопатое). Да и слух не изменяет
Морозову. Он различает «под облачною грудой цве­
тов и птиц галдеж», капель, которая «сквозь весенние
нити стеклянно звенит, как посуда», слышит «басистый
окрик парохода», «шумную шеренгу берез». Иногда
зрение и слух очень удачно объединяются в его сти­
хах. Он не только видит, но и слышит, как «коромысла
грузно гнутся и небо булькает в ведре». Ему дорог
«тот милый край берез и сосен, где лес листвою щебе­
тал, где поле в солнечных колосьях». Порою зрения
и слуха поэту оказывается мало, их дополняет еще и
обоняние: «Ручьи бросаются с разбега в овраг, где
пахнет лыжной мазью и отсыревшей желтой глиной».
Чувство природы — самое сильное в поэзии Генна­
дия Морозова. ДлЯ него природа и поэзия неразде­
лимы. «Первая строчка — как первая почка», — утверж­
дает он. Листья у него «готовы пролиться, как в песне
простые слова». Чрезвычайно выразительны зачины
стихов: «В моем краю сейчас светло и сухо, и день
высок, и ночь, как смоль, густа...», «Внезапно гроза
разразилась, и мрак навалился глухой...», «За Окой,
за красноталом, где простелены пески...», «Земля еще
совсем сырая, освобожденная от снега...», «Ты такая
красивая в белом русском платке...», «Я рос веснушча­
тым, вихрастым в лесной Мещерской стороне...», «Глу­
хое пасмурное время — глубинной осени пора...» (пере­
численные здесь стихи, кстати говоря, являются луч­
шими в книге). Среди стихов о природе у Геннадия
Морозова можно найти превосходные вещи, в которые
входишь как в подлинную поэзию. Таково его описа­
ние Оки:
Пересохла, обмелела,
Постепенно утекла,
Много лет водой звенела
У подножия села.
Ветры травы ворошили,
На волне пылал закат.
Пароходы голосили
В серебристый листопад...
Сборник «Мещерский городец» оформлен красиво,
издан хорошо (с предисловием Анатолия Софронова),
в серии «Первая книга в столице». Это ко многому
обязывает. Геннадию Морозову необходимо активнее
постигать окружающий его мир, расширять свою тема­
тику (хотя бы за счет истории родной Рязанщины).
сС ов р ем ен -
Игорь Михайлов
В районе Ольгина была наша база
под открытым небом — и, скажу я
вам, она сослужила добрую службу.
Сейчас неподалеку от бывшего
«лесного стадиона» выстроен велико­
лепный манеж, специально для лег­
коатлетической школы высшего спор­
тивного мастерства. Тренировочный
и кино-лекционный залы, двухсотмет­
ровая беговая дорожка, секторы для
прыжков и метаний... На верхней га­
лерее портреты самых именитых пи­
томцев школы, а рядом—мраморная
доска. Тут указано, сколько алексеев-
цев были участниками Олимпийских
игр (пока — двадцать два), сколько
они завоевали там медалей (четыр­
надцать, из них восемь — золотые),
сколько установили мировых рекор­
дов (пока что — сорок восемь),
сколько раз становились призерами
чемпионатов Европы. ▲ на первен­
ствах СССР за четверть века — две
сотни с лишним наград!
Все это — чисто спортивные до­
стижения. А вот мало кто знает, что
тридцать шесть учеников Алексеева
стали кандидатами наук в самых раз­
личных областях знаний. Виктор
Ильич и тут «руку приложил»: его
деятельность способствует развитию
у спортсменов интеллекта, научного
мышления, творчества.
— Какой год был у вас самый
сложный!
Когда однажды Виктору Ильичу
задали такой вопрос, он не задумы­
ваясь назвал тридцать шестой. Начи­
нать всегда трудно. Этот год убедил
Алексеева, как важно с первых ша­
гов окружить себя теми, кто будет
продолжать начатое дело. Такими,
кроме Лукьянова, стали многие
«первые из первых». В их числе за­
служенный тренер СССР, старший
тренер сборной страны по метаниям
доцент Евгений Михайлович Лутков-
ский.
Много раз беседовали мы с Лут-
ковским о тренировочных принципах
Алексеева, о его вечных поисках.
Говорили, что идет Виктор Ильич не
проторенной дорожкой, а тернистым
путем эксперимента, испытывая все
на самом себе.
Вспоминали, как совершенствова­
ли, а потом в корне меняли технику,
чтобы шагнуть еще дальше, первая
и нынешняя олимпийские чемпионки
по толканию ядра Галина Зыбина и
Надежда Чижова, другие золотые
медалистки Олимпиад — Тамара Тыш­
кевич, сестры Тамара и Ирина Пресс.
Говорили о новых открытиях Але­
ксеева: он, например, детально раз­
работал абсолютно новый способ
толкания ядра — с вращениями — для
одного из самых молодых своих уче­
ников, Александра Барышникова.
И Саша в день юбилея своего учи­
теля преподнес ему хороший пода­
р о к -р е к о р д Европы: 21 м 70 см!
е4
Вспоминаю одну из тренировок
чемпиона Европы 1962 года по ме­
танию диска Владимира Трусенева на
стадионе «Медик». Это было при­
мерно за год до того, как атлет до­
стиг своего пика. А тогда вместе
с тренером он искал новую модель
движения. Собственно, «моделиро­
вал» сам Виктор Ильич. Он входил
в круг для метания, брал в руки
диск или же просто имитировал бро­
сок. В круге появлялся Трусенев—
новые и новые поправки, уточнения.
Несколько часов не отрываясь на­
блюдал я за ними. И поражался, как
Алексеев по ходу дела разрушает
старое, уже созданное, чтобы по­
строить на этом месте совершенно
новое, более эффективное. Володя
Трусенев не относился к числу самых
сметливых учеников Алексеева, но
он был удивительно трудолюбив и
достиг цели—установил рекорд мира.
Ученики послевоенных лет вспо­
минают «тренировки на дому» — на
квартире Алексеева. По вечерам
через каждые два часа — звонок в
дверь: метателей сменяли прыгуны,
прыгунов — бегуны.
— Прихожу как-то чуть раньше,
звоню, — рассказывал мне один ме­
татель, — открывает сам Виктор Иль­
ич. Потный, взлохмаченный. Оказы­
вается, пробует новые варианты
прыжка в высоту. Диван, веревоч­
ка — все приспособлено... Вместо
того чтобы после работы передох­
нуть, он анализировал ошибки пры­
гунов при переходе планки.
Один из учеников Виктора Ильи­
ча сказал так: он из тех людей, кто
тотчас же умрет, если перестанет
работать. Он весь в работе, весь от­
дан общему делу.
Его талант — в труде совершен­
но сверхъестественном, в удиви­
тельной пытливости, в поразитель­
ной интуиции, в способности уви­
деть в любом человеке только ему
присущие тонкость, особенность
стиля...
— Какие качества вы больше
всего цените в своих учениках! —
спросил у Виктора Ильича телеви­
зионный комментатор.
— Честность, — последовал ответ.
Он не может быть абсолютно со
всеми в одинаковых отношениях,
иначе он не был бы Алексеевым!
Он не из тех, кто заранее чешет в
затылке: «Если я поступлю так, то
как будут обо мне судить!»
Он — человек прямой.
Не знаю, не слышал, чтобы Але­
ксеев повышал голос, хотя ситуа­
ций, когда это требовалось, было у
него более чем достаточно.
Однажды Виктору Ильичу надо
было получить разрешение на ка-
кие-то детали для загородного дет­
ского спортлагеря. Вопрос был по
сути дела решен, нужна была толь­
ко одна подпись. Алексеев вошел
за этой подписью в кабинет и сра­
зу почувствовал что-то недоброе,
грубое, холодное. Первое впечатле­
ние его не обмануло. Человек за
массивным столом, не предложив
Виктору Ильичу даже присесть,
буркнул:
— Разрешить не могу!
А когда Алексеев стал говорить
о детях, тот оборвал его:
— А сколько тебе платят за это!
В душе у Виктора Ильича все
клокотало. Но ответил он спокойно,
с достоинством, что за выполнение
директорских обязанностей в спорт­
школе он не получает никаких де­
нег, что вот уже много лет считает
своим долгом безвозмездно рабо­
тать с детьми и с юношами. Еще
он сказал, что обращение с ним
на «ты» оставляет на совести собе­
седника, а бюрократические выверты
ему, Алексееву, крайне несимпа­
тичны...
Начальствующая персона покрас­
нела, извинилась, расписалась на
документе — протянула руку, но
Виктор Ильич своей не подал. Надо
было бы хлопнуть на прощанье
дверью, но сдержался: привычка!
Злость — плохой помощник.
От одной его ученицы я узнал,
что она обижена на Виктора Ильи­
ча: дескать, не вспоминает он ее
ни в своих статьях, ни в выступле­
ниях по телевидению, будто ничего
она не сделала для советского
спорта, для процветания школы.
Что ж, расхождения с людьми у
Алексеева бывают. Но руководят
им, конечно же, не капризы — про­
сто он очень взыскателен: к оби­
женной спортсменке у него был
свой счет, она сошла с педагогиче­
ской, тренерской стези. Ему такое
не по душе.
На чествовании Виктора Ильича
Алексеева в манеже на улице Ра­
евского, после того как ему были
вручены Почетные грамоты, адреса,
а еще сувениры — от команды «Зе­
нит» (мяч — Алексеев проводит с
футболистами тренировки по лег­
кой атлетике), от завода «Больше­
вик» (макет пушки — «Пусть ядра
ваших ребят летят как можно даль­
ше!»), от федерации легкой атлетики
Ленинграда («Разведенный мост» —
намек на то, что Виктор Ильич и
его верный друг и помощник — же­
на Хильда Оскаровна расстаются, ко­
гда Алексеев уезжает с командой
далеко от невских берегов), когда
в бокалы было налито шампанское,
один из учеников встал и сказал:
— А вы помните, Виктор Ильич,
как мы с вами однажды крепко
поспорили и как вы очень спокойно
и логично доказали мне, тогда уже
опытному тренеру, мою неправоту]
И за это я еще больше уважаю
вас... Плохо тем, для кого важно
только воспитание движения, а не
воспитание в человеке лучших его
качеств.
Да, «школа Алексеева» это не
только целое направление в боль­
шом спорте, в спортивной науке, в
методике — это школа воспитания.
— Две-три минуты разговора с
ним — и перед тобой уже раскры­
ты красота и величие спорта. Ты
ходишь несколько дней буквально
раскрыв рот, только и думая о
том, как бы попасть на уроки к
этому интересному человеку.
Это сказал о Викторе Ильиче
его ученик, ныне заслуженный тре­
нер РСФСР Ванадий Розенфельд.
Сидя на трибуне стадиона име­
ни В. И. Ленина (было это прошлым
летом), Розенфельд мечтательно
вздохнул:
— Я был бы счастлив, если бы
мои шестовики хоть чуточку похо­
дили на метателей Виктора Ильича.
Ванадий Яковлевич скромничал:
ярко, по-алексеевски выступали
многие питомцы Розенфельда —
чемпион IV Спартакиады народов
СССР Игорь Фельд и один из ве­
дущих в стране прыгунов с шестом
Владимир Трофименко. А осенью
1974 года еще один его воспитан­
ник — Владимир Кишкун — на пер­
венстве Европы в Риме взял высо­
ту 5 м 35 см и стал чемпионом кон­
тинента.
Золотую медаль завоевала тогда
и Надежда Чижова. Не повезло,
правда, десятиборцу Рудольфу Зи-
герту и Александру Барышникову.
Но на пути к звездам бывает го­
раздо больше терний, чем роз. Уж
кто-кто, а алексеевцы знают об этом.
— Неудачи — учат. Нужно тер­
петь, нужно победить себя, а это
порой самое трудное. — Это слова
Алексеева.
Вскоре после чемпионата Евро­
пы, в сентябре 1974 года, чехосло­
вацкая спортсменка Хелена Фибин-
герова «отобрала» у Надежды Чи­
жовой мировой рекорд в толкайии
ядра — 21 м 57 см: это на двена­
дцать сантиметров лучше достиже­
ния ленинградской метательницы.
Но ведь бывало и раньше, что Чи-
жову обходили, — хотя бы Маргитт
Гуммель на Олимпийских играх
1968 года... Тогда спортсменка из
ГДР установила мировой рекорд.
И снова Алексеев искал и находил
какой-то новый «поворот», он не
позволял вешать носа ни своим
ученикам, ни себе. Так и сейчас:
нет повода для уныния, надо рабо­
тать, работать и работать!
б «А в р ор а» № 3
Он — щедр. Казалось бы, в упор­
нейшей борьбе за рекорды надо
затаиться со своими секретами,
чтобы никто из соперников не смог
что-то подсмотреть, позаимство­
вать из его методики. Но у легко­
атлетов школы Алексеева сердца —
открытые.
Год назад, зимой, мне довелось
побывать в алексеевском манеже
на тренировке, которую Виктор
Ильич и его коллеги проводили с
группой финских спортсменов, при­
бывших в Советский Союз по при­
глашению Спорткомитета СССР. Это
было шестое по счету занятие с ре­
кордсменкой Финляндии в толкании
ядра Кристиной Барк, чемпионкой
страны в метании копья Пирьё Кум-
пулайнен и вторым номером фин­
ской сборной в этом виде легкой
атлетики Арьей Мустакаллио.
Кристина, Арья и Пирьё стара­
тельно выполняли упражнения с на­
бивными мячами, с дисками штанги,
с резиновыми шнурами у гимнасти­
ческой стенки. Раскраснелись, вспо­
тели — вот это нагрузка, вот это
темп!
От гостей из страны Суоми у
Алексеева не было секретов. Впро­
чем, один был... Вечером в темной
подворотне дома, где шел ремонт,
наступил Виктор Ильич на доску с
острым, как шцло, гвоздем. К врачу
не пошел — некогда, а нога начала
нарывать. Но он не показывал ви­
да — подходил, прихрамывая, к гим­
настической стейке, к штанге. Вме­
сте с Лукьяновым и Надей Чижовой
показывал, как делать полезные
для метателей упражнения.
Финский тренер Лео Силен, уст­
роившийся так, чтобы ему все было
видно, заполнил почти весь свой
блокнот.
— Я мог бы найти массу эпите­
тов для выдающегося тренера ва­
шей страны. Скажу только: он —
превосходный мастер ритма. То,
чему научил нас в Ленинграде Але­
ксеев, мы с благодарностью возьмем
на вооружение.
Если бы! Если бы только мастер
ритма...
Простим Лео Силена за то, что
он не исчерпал все похвалы, угото­
ванные для Виктора Ильича. Все-таки
мы знаем Алексеева немножко луч­
ше. Для нас он прежде всего пре­
красный воспитатель, а потом уже —
«конструктор рекордов». Он вошел
в жизнь многих из нас не как ска­
зочный дед-мороз — с подарками,
с игрушками, а как тот, кому можно
доверить все, как истинному рыца­
рю: он верен долгу, он — высоко­
нравственная личность, потому что
мотивы его поступков — гуманны.
Повествуя о школе Алексеева,
наш брат журналист обычно не жа­
леет звонких фраз. Это и «шко­
ла рекордсменов», это и «все золо­
то мира», и далее — в таком же
духе. Да, это так. Но правомерно ли
говорить о «лейб-гвардии алексеев­
ском полке», о самом Алексееве, не
раскрывая содержания борьбы,
процесса преодоления трудностей,
которыми полна его жизнь! И о
подготовке мастеров экстра-класса,
для! которых Виктор Ильич, забывая
о себе (о себе он вообще не по­
мнит), ищет нбвые, самые подходя­
щие элементы движения, варианты
толчка, броска, прыжка... И о кон­
тактах с родителями легкоатлетов...
Много чего есть.
Как превратить каждый легкоат­
летический старт в праздник, кото­
рый всегда с нами! Что нужно сде­
лать, чтобы и спортсмены и зрите­
ли уходили со стадиона радостны­
ми, а не обиженными, сердитыми!
Как добиться, чтобы тренер дольше
находился со своими воспитанника­
ми дома, не мотался бы по мало­
значительным состязаниям вдали от
родных стен!
Виктор Ильич Алексеев, наш
тренер № 1, не только размышляет
над этими и другими проблемами,
строит какие-то планы, но и дей­
ствует — решительно, смело, прин­
ципиально... Сил, энергии, замыслов,
запаса мастерства у Виктора Ильича
и его помощников много.
В конце августа, махнув рукой,
на распорядок санаторного дня, я
все-таки съездил в Пятигорск. На
местном стадионе, где в суровом
сорок втором году тренер Алексе­
ев провел несколько тренировок с
Наташей Дятловой — будущей ре­
кордсменкой мира, первой ласточ­
кой его легкоатлетической школы,
конечно же, нет никакой мемори­
альной доски. Да это и ни к чему.
Ну, а в вестибюле 160-й школы
на проспекте Металлистов в Ленин­
граде, где уроки физкультуры ве­
дет заслуженный мастер спорта
Наталья Васильевна Смирницкая, есть
фотостенд — «Лучшие спортсмены
школы». На вас смотрят очень
веселые и очень серьезные ребячьи
физиономии. Под фотографией уча­
стника сборной школы по пионер­
скому четырехборью, симпатичного
мальчугана с челочкой, я прочел:
«Виктор Алексеев». Пусть совпаде­
ние не будет случайным. Эстафета
передается от учителя к ученику,
снова от учителя к ученику» и пусть
каждый раз попадает она в надеж­
ные руки.
 Многое в жизни оставалось для
молодого Козинцева где-то в сторо­
не, он был полон своими интереса­
ми, связанными с живописью, теат­
ром, литературой.
От него сами собой отскакивали
плоские шутки, полуприличные анек­
доты. Да и слышал ли он их?
Он как-то снисходительно улыбал­
ся, как бы жалея того, кто это про­
износил, как бы будучи много стар­
ше этих шутников, хоть они часто
годились ему в отцы, а то и в де­
ды.
Вскоре в нашей компании появи­
лось еще одно лицо.
В Киев приехала семья Иосифа
Ивановича Юткевича, и к нам при­
соединился такой же тоненький, как
Козинцев, и тоже угловатый мальчик
с тросточкой — тоже, как Козинцев,
художник, и тоже мечтатель, и тоже
страстно живущий интересами искус­
ства — Сережа Юткевич.
Их взгляды поразительно совпа­
дали, и эрудиция обоих была совер­
шенно фантастической.
Каким образом эти два мальчика
успели столько прочесть и осмы­
слить, узнать и выработать свое от­
ношение к произведениям литера­
туры и искусства — от Плавта до
Хлебникова, от Мадонны Рафаэля до
башни Татлина?! Комедия дель арте,
Евреинов, Мейерхольд, клоун Дона­
то, имажинисты, Марджанов, «По­
топ» Бергера, американское кино,
Гольдони и Гоцци, Маяковский, Ма­
ринетти, кубисты, супрематисты, фу­
туристы, конструктивисты... Чего
только они не знали!..
Симпатии и антипатии Козинцева,
да и всей нашей компании были ка­
тегоричны и не знали полутонов.
Мейерхольд был, конечно, «да»,
МХАТ — конечно, «нет», итальянская
комедия масок — «да», бытовой те­
атр — «нет», Маяковский — «да»,
Надсон, Бальмонт, а тем более Се­
верянин и иже с ними — «нет, нет
и нет», футуристы — «да», символи­
сты — «нет».
Впрочем, Блок, которого тогда
относили к символистам, был «да»,
а, например, футурист Крученых —
«нет».
Цирк был «да», Лев Лукин и Го-
лейзовский в балете были «Да», а
классический балет — «нет», и над
его жеманством Козинцев постоян­
но посмеивался.
К опере он был абсолютно не­
терпим— она была сплошным «нет».
Он часто цитировал знаменитую
«Вампуку»: «Бежим, спешим, ужас­
ная погоня».
«Вампукой» называлась прогре­
мевшая в России пародийная, опера,
поставленная «Кривым Зеркалом».
Была там такая сцена: герои — тенор
и колоратурное сопрано, которые
по сюжету должны были немедлен­
но скрыться от преследователей,
вместо этого стояли у рампы и ми­
нут десять на все оперные лады
распевали: «Бежим, спешим, ужас­
ная погоня, погоня, погоня... Бежим,
спешим, ужасная погоня, погоня,
погоня...»
Колоратура при этом пускала
фантастические трели, а у тенора
имелось всего одно движение —
рука, протянутая в зрительный зал.
Жесты колоратуры были куда бога­
че — их было два: руки, прижатые
к левой стороне неимоверного бю­
ста, и руки, протянутые к публике.
Никакого общения между партнера­
ми — каждый поет сам по себе.
Не могу вспомнить,' где мы ви­
дели эту постановку.
«Вампука» так осмеяла оперные
условности, что, казалось, жанр убит
наповал, навсегда — во всяком слу­
чае в том виде, в каком он суще­
ствовал, со всеми его бесчисленны­
ми сценическими нелепостями. Ко­
зинцев был совершенно убежден,
что после «Вампуки» такая опера
никогда не возродится. А вот по­
ди ж ты...
Козинцев преклонялся перед
цирком.
Полет без сетки под куполом
цирка, ни малейшей, самой микро­
скопической неточности, ежесекунд­
ная игра со смертью, абсолютней­
шее мастерство...
В театральнрй живописи Козин­
цева постоянно отражалось его ув­
лечение, его пристрастие к итальян­
ской народной комедии масок. Он
писал декорации и костюмы к бес­
численным несуществующим спек­
таклям. Арлекины и Коломбины на­
писаны были в сотнях вариантов (и*
по-моему, необыкновенно остро и
интересно). Капитаны и Панталоне —
обязательные комические персона­
жи комедии масок — бесконечно
варьировались в его эскизах, ожидая
своего будущего сценического во­
площения. Но состоится ли оно ко­
гда-нибудь?
Друзья Козинцева чувствовали
его талант, его художнический мас­
штаб, но были совсем не убеждены,
что талант этот когда-нибудь реали­
зуется, потому что трудно было бы
изобрести характер, более непри­
способленный к борьбе, более не­
защищенный, чем у него.
Житейская неприспособленность
оставалась его органическим свой­
ством всю жизнь.
Был он легко раним душевно.
Как случилось, что человек, обла­
дающий такими «невыгодными» для
художника свойствами, все же «со­
стоялся»?
Мне кажется, были три причины,
три обстоятельства, благодаря кото­
рым это произошло.
Первое, конечно,— открытая, ви­
димая всем, неоспоримая, яркая
талантливость Козинцева.
Второе — молодость революции,
настежь распахнутые революцией
двери искусства, жадная потребность
самого искусства в новаторстве, в
новых силах.
И третья причина: на пути Козин­
цева все время появлялись добро­
желатели, которые протягивали
ему руку, — то являлся в его жизни
старый революционер Сергей Мсти­
славский, то Илья Эренбург, то
Марджанов, то Пиотровский.
А там — когда Козинцев стал
Козинцёвым, особенно после «Мак­
сима», жить и работать ему стало
неизмеримо легче.
Ушли^трудности организационные,
но навсетда, на всю жизнь остались,
конечно, все сложнейшие сложно­
сти — творческие.
*
АРЛЕКИН,
ПЬЕРО
И КОЛОМБИНА
Не знаю, откуда в голодной, ни­
щей, охваченной гражданской вой?
ной стране появилось' столько фа­
неры...
Фанеры всегда хватало. Я хочу
сказать — ее хватало на бесчислен­
ные агитплакаты, на украшение
улиц, зданий и грузовиков в дни
революционных праздников, ее хва­
тало на сооружение неимоверных
фигур рабочих и крестьян, которыми
украшались площади.
Фанеры хватало.
А следовательно, хватало работы
и для целой армии голодных ху­
дожников и примазавшихся мазил,
а то и просто голодных парней, ко­
торые никогда в жизни не провели
ни одной линии.
Пристроившись на очередную вре­
менную работу (когда — за деньги,
чаще — за паек), они грунтовали для
настоящих художников фанеру и
холст, сбивали щиты, бегали за кра­
сками. Расчет был одинаковым для
всех, каждый праздник кормил ог­
ромную ораву разномастного на­
рода.
Ведало в то время этой кипучей
деятельностью множество разных
организаций, гражданских и воен­
ных.
Общего командования не было,
и случалось так, что какой-нибудь
оборотистый мазила подряжался
в одно и то же время писать плака­
ты и для наробраза, и для полит­
отдела стоявшей в Киеве армии, и
для какого-нибудь клуба совработ-
ников, и для комендатуры города,
и для других почтенных организаций.
67
Затем он нанимал за полцены, а то
и просто за хлебные пайки несколь­
ко художников, а сам только при­
сваивал их деньги.
В те далекие времена одним из
таких деятелей был Сурепкин, по
прозвищу — Грек. Греческого в нем
было только то, что в перерывах
между своими комбинациями он
всегда сидел в крохотной грече­
ской кофейне на Костельной улице
и дулся в нарды с настоящими гре­
ками.
Задолго до очередного револю­
ционного праздника Грек исчезал
из кафе и развивал бурную дея­
тельность по заключению трудовых
соглашений с различными организа­
циями на живописные работы —
оформление грузовиков, коим под­
лежало участвовать в демонстрации,
на изготовление карнавальных фи­
гур буржуев, попов, кулаков, на
роспись щитов и т. п.
Одновременно с этим Сурепкин
«договаривал» художников, отыски­
вал помещение для работы. На этот
раз Козинцев был в числе пригла­
шённых Греком, и ему досталась
одна из самых ответственных работ —
семиметровые декоративные панно
для установки на Думской площади,
позади трибуны.
Содержание панно не оговарива­
ли. Само собой разумелось, что на
них будут изображены рабочие,
крестьяне и красноармейцы. Фоном,
естественно, будут перспективы фаб­
рик с дымящими трубами, а также
серп, молот, вспаханные поля и тру­
дящиеся на них крестьяне. Не ис­
ключалась возможность фантазии
на темы светлого пролетарского бу­
дущего.
Художники должны были зара­
нее сдать на утверждение эскизы
своих монументальных фанерных
произведений. Как и все прочие, Ко­
зинцев сдал Греку эскизы в назна­
ченный срок.
На мой взгляд, то, что он нари­
совал, было прекрасно.
Красноармеец, рабочий и кресть­
янка, изображенные на триптихе,
были, в сущности говоря, варианта­
ми любимых Козинцевым масок —
Арлекина, Пьеро и Коломбины. Они
были необычайно красочны, и мож­
но было без труда угадать геоме­
трические фигуры, из которых они
состояли. Яркая одежда красноар­
мейца была одновременно и совре­
менным его одеянием — в шинели
и буденовке, и в то же время чем-
то совсем иным по остроте линий
и неожиданности красок. И рабо­
чий — Пьеро, и крестьянка — Колом­
бина тоже были в одно и то же
время узнаваемы и совершенно не­
обычны. А все вместе — с лихими,
яркими пятнами фона — было, по-
моему, удивительно празднично.
68
Но так было только по-моему.
Грек поволок эскизы в наробраз,
откуда был сделан заказ. К вечеру
стало известно, что из наробраза,
верней — из его первомайской ко­
миссии последовало распоряжение
срочно вызвать автора триптиха на
беседу.
Козинцев попросил меня пойти
вместе с ним. Не то чтобы он ро­
бел — просто разговор с началь­
ством казался ему чем-то тревожно­
непонятным.
Впрочем, быть может и робел
немного.
И вот мы поднимаемся по киша­
щей людьми наробразовской лест­
нице. Сотни посетителей по тысячам
дел непрерывно приходят сюда и
уходят в течение дня. Нам неизвест­
ны все эти дела — а их было дей­
ствительно необозримое число, —
только-только формировался новый
образ человеческой жизни, создава­
лись неведомые миру учреждения,
возникали проблемы, никогда еще
не бывшие, приходилось заниматься
вопросами, родившимися впервые
в истории.
В коридоре второго этажа мельк­
нул крючконосый профиль Марго-
лина. Он быстро шел, окруженный
так же быстро поспешающими за
ним посетителями, и на ходу решал
какие-то их вопросы.
Тогда мы знали его только так —
в лицо и по бесконечным шаржам
в газетах и журналах. Его нос крюч­
ком и толстенная нижняя губа были
очень удобны для карикатур, и ху­
дожники любили его рисовать.
Он был известным театральным
критиком и подписывался «Микаэло»,
да еще и латинскими буквами. В те
времена такие литературные псев­
донимы были распространены — так,
милейший одесский Станислав Адоль­
фович Родзинский подписывался
«Уэйтинг». Почему? Никто не зада­
вал себе такого вопроса. Большин­
ство этих псевдонимов перешло
в советскую действительность из
дореволюционной журналистики.
Встречались и «Бе-моль», и «Ре­
диез», и «Квазимодо», и «Фауст».
Чего только не было!
Мейерхольд подписывался «док­
тор Дапертутто».
Козинцев не знал еще тогда, что
повстречавшийся нам в коридоре
«Микаэло» — Марголин сыграет очень
важную роль в его жизни. Именно
он, занимавший в наробразе дол­
жность помощника заведующего
ТЕО (театральным отделом), обра­
тит на него и на Юткевича внима­
ние своего шефа — заведующего
ТЕО. А им был в то время выдаю­
щийся режиссер Константин Алек­
сандрович Марджанов.
Марджанов и «Микаэло» беспово­
ротно поверили в дарование моло­
дых художников и отдали им отлич­
ное театральное помещение — под­
вал гостиницы Франсуа, где раньше
было кабаре «Подвал кривого
Джимми».
Возвращаюсь, однако, к тому
дню, когда мы с Козинцевым подо­
шли к двери первомайской комис­
сии Киевского губнаробраза.
Комиссия восседала за канцеляр­
ским столом. В центре находился
товарищ, которого в Киеве знали по
его предыдущей деятельности в ка­
честве руководителя самых различ­
ных учреждений—от управления ком­
мунальным хозяйством до директор­
ства в Художественном институте:
должности, которую он ныне зани­
мал. Еще ранее этот товарищ был
матросом Черноморского флота,
о чем незнакомые с его биографией
могли судить по полосатой тельняш­
ке, что постоянно выглядывала из-
под кожанки. Председатель был как
бы сложен из двух геометрических
фигур — квадрата головы и прямо­
угольника туловища.
Еще два члена комиссии находи­
лись слева и справа от него. Сле­
ва — женщина в красном платке и
тоже в кожанке, которую оттопы­
ривали могучие груди. Они упира­
лись в стол и не позволяли женщи­
не наклониться над лежащими перед
комиссией козинцевскими эскизами.
Кто была та женщина, мы не знали,
но зато знали журналиста, сидевше­
го по другую руку от председателя.
Журналист носил пенсне, от которого
тянулся черный шнурок к жилетно­
му карману. По отношению к пред­
седателю пенсне держалось необы­
чайно искательно и заглядывало как
бы снизу в председательское лицо,
ожидая медленно скользящих с ру­
ководящих уст слов.
Когда мы вошли, Козинцев подо­
шел к столу, я остался несколько
поодаль.
Комиссия немного удивленно смо­
трела на худенького мальчика, сто­
явшего перед ее столом.
Затем председатель уперся ука­
зательным пальцем в эскиз и спро­
сил тоном, не предвещавшим ниче­
го хорошего:
— Ваше?
Козинцев кивнул головой.
Тогда все трое стали смотреть по­
переменно то на художника, то на
его эскиз.
Наконец молчание было наруше­
но председателем. Я, конечно, не
помню сейчас буквально произно­
сившихся тогда текстов и могу толь­
ко передать их содержание.
Прежде всего Козинцеву было
сказано, что в настоящем виде его
рисунок не может быть использован,
так как он ненатурален*
 Затем заговорило пенсне. Оно
заявило, что, конечно, даровитость
автора эскиза не подлежит сомне­
нию, и его пригласили только для
того, чтобы он внес небольшие по­
правки в свое произведение.
Далее следовали эти поправки.
О них говорили то председатель, то
пенсне. Прежде всего — фабричные
трубы на фоке, по их мнению, ды­
мят слишком незначительно. Эти
тонкие дымы могут быть истолкова­
ны как слабость нашей промышлен­
ности. Дым должен быть густой и
мощный.
Другое замечание относилось к
ногам Коломбины, то бишь кресть­
янки. Эти спички не типичны для
крестьянской женщины. Ноги необ­
ходимо в несколько раз утолщить,
придав им сильные икры. Следовало
бы усилить также... гм... бюст. Та:
кая чахлая фигура тоже ведь не
характерна для крестьянки. Говоря
это, председатель косился на сидя­
щего за столом члена комиссии
в красной косынке и, кажется, го­
тов был привести ее в качестве
эстетического аргумента. Он сказал,
что на плакатах рисуют не произ­
вольные фигуры, а символы побе­
дившего пролетариата. Поэтому все
должно быть типично.
Затем, подвигав бровями, пред­
седатель заявил, что в лицах и в
фигурах на эскизах почему-то яв­
ственно просматриваются квадраты,
треугольники и даже ромбы. Это
обязательно нужно исправить и при­
вести фигуры в соответствие с жиз­
ненной правдой. Никаких квадратов
в жизни не бывает.
Я услышал какое-то фырканье —
Козинцев с трудом сдерживал смех,
О причине не нужно было дога­
дываться — дело в том, что тирада
о квадратах, произнесенная квадрат­
ной головой председателя, звучала
действительно забавно.
Критике был подвергнут еще ряд
элементов эскиза. И выражение лица
красноармейца должно ёыло стать
суровым, а не мечтательным, и на
руках рабочего следовало выделять­
ся мышцам, и лошади, которые тя­
нули ярко-красный плуг по ярко-зе­
леному полю на фоне фигуры
крестьянки, должны были быть пе­
реписаны, ибо и плуг не бывает
красным, и поле не бывает таким —
нарочито зеленым.
Указаний было много, а Козин-
f цев молчал.
Я видел только сложенные за спи­
ной руки, но этого было достаточно,
чтобы понять его отношение к кри­
тике.
В конце концов председатель
протянул ему эскиз и сказал; что
после внесения поправок эскиз Нуж­
но еще раз представить в комис­
сию.
Тогда впервые раздался голос
Козинцева. В минуты волнения или
раздражения голос у него становил­
ся высоким-высоким.
Вот этим-то высоким голосом он
объявил, что даже не подумает ни­
чего исправлять. И тут пошел прин­
ципиальный разговор.
Члены комиссии, отбросив при­
казной тон, стали убеждать Козин­
цева в правильности своих требова­
ний и взывали к его сознанию. Руки
Козинцева оставались сжатыми за
спиной, и он только по временам
повторял сердито: «Ничего менять
не буду».
Председатель оторвал полоску
промокательной бумаги от пресс-
папье, вытер взмокший лоб и произ­
нес нечто вроде: «Ну, нет так нет,
обойдемся», но тут раскрылась
дверь и легким шагом вошел в ком­
нату высокий, по-красивому седой
человек во френче.
Это был Сергей Дмитриевич
Мстиславский, старый революционер,
автор известных романов «Грач — пти­
ца весенняя», «Накануне», а в то
время главное лицо в этом доме —
заведующий Киевским губнаробра-
зом.
Мстиславский подошел к столу,
взял эскиз и заулыбался.
— По-моему, интересно...— сказал
он.— Ярко, празднично. Это где же
будет?
— На Думской площади,— быст­
ро и угодливо ответило пенсне.
— Ну что ж, спасибо,— сказал
Сергей Дмитриевич и пожал руку
Козинцеву. Потом щелкнул пальцем
по красноармейцу на эскизе и ска­
зал, все улыбаясь и дружелюбно
подмигнув:— Арлекин, а? — и вы­
шел.
Первого мая за трибуной на Дум­
ской площади весь парад и все уча­
стники демонстрации могли видеть
веселые фигуры Арлекина, Пьеро
и Коломбины, то бишь красноармей­
ца, рабочего и крестьянки.
Даже теперь, когда они были
написаны клеевой краской на листах
фанеры, фигуры не утратили своей
яркости, своего очарования и от­
лично смотрелись на молодом
празднике молодой республики.
Ну, а позднее, на другой день
после праздника, все, кто работал
над украшением его, пришли Полу­
чать гонорар.
Те, кому заказывал работу Грек,
явились к нему в кофейню, как бы­
ло обусловлено. Пошел и Козинцев.
Но как-то очень скоро вернулся и
стал набивать холст на подрамник,
готовясь, видимо, работать.
Я спросил, сколько он получил.
Но Козинцев, не ответив, загово­
рил о чем-то другом.
И только гораздо позже, может
быть — через месяц, он, смеясь, рас­
сказал, как надул его Грек.
В день выплаты гонорара Козин­
цев явился в кофейню, где Грек
отыскивал в самодельной ведомости
очередного художника, платил ему
произвольную, самим Греком назна­
ченную сумму и давал расписаться
на чистом листке бумаги.
Художники, по большей части на­
род немолодой и голодный, не воз­
ражая, получали то, что давал Грек,
и ставили подписи на чистых лист­
ках. Вероятно, многие из них пони­
мали, что тут дело нечисто и их об­
манывают, но доказательств у них
не было, и они безропотно подчи­
нялись установленному Греком мо­
шенническому порядку.
Когда дошла очередь до Козин­
цева, Грек полистал свои бумаги и
заявил, что его имени вообще в пла­
тежной ведомости нет.
Он смотрел, не мигая, своими
наглыми, воровскими глазами и по­
вторял, что денег для Козинцева ни­
каких нет.
Козинцев, и без того человек
неприспособленный, неумелый в де­
лах материальных, тут просто расте­
рялся от нескрываемой наглости
Грека и так и ушел, не получив ни
гроша.
Мы были возмущены до последней
крайности, собирались пойти к Греку,
но праздник давно прошел, все
плакаты использованы «на фанеру»,
доказать ничего невозможно, да и
другие дела к тому времени захва­
тили нас.
ТИФ
Однажды Козинцев не пришел на
встречу, назначенную накануне.
Утром я отправился на Марино-Бла-
говещенскую, где жила их семья.
Дверь открыл низенький доктор
Козинцев. Он плакал.
— Сыпной тиф...
Сыпной тиф! Он косил в тот год
беспощадно. «Сыпняк» обозначал
почти верный смертный приговор.
Родители к Грише не пускали, и
друзья постоянно топтались на лест­
нице, ожидая известий о его здоро­
вье или какого-нибудь поручения —
сбегать в лавочку, в аптеку...
И все-таки мы попали к нему,
когда дома была одна только Люба.
Электричества в Гришиной комнате
не зажигали, хотя сквозь замерзшее
окно едва пробивался серый с^ет
ранних зимних сумерек.
В этом тусклом свете все казалось
серым. Все, кроме подушки. Она
светилась ясно-белым квадратом. На
этом квадрате лежала остриженная
голова. Глубоко запавшие глаза
69
закрыты, вены вздулись на тоненькой
шее. С запекшихся губ срываются
какие-то бессвязные, невнятные
слова, обрывки фраз.
Мы смотрели на своего друга,
думая, что видим его в последний
раз. Он стал совсем маленьким —•
одеяло почти не было приподнято
там, где лежало тело. В бессвязном
бормотанье порой звучали совсем
детские интонации — так жалуется
ребенок матери.
Неожиданно бормотанье сложи­
лось в отчетливые, связные фразы.
Мучительно сдвинулись брови, и мы
услышали:
...Я думал, что сердце из камня.
Что пусто оно и темно...
Пускай в нем огонь языками
Походит — ему все равно...
Мы переглянулись и замерли.
Услышав голос, появилась в две­
рях, кутаясь в теплый платок, Любовь
Михаиловна. А Гриша все продолжал,
то задерживаясь на каком-нибудь
слове, то убыстряя речь:
...Я думал, что сердцу не больно,
А больно — так разве чуть-чуть.
Но все-таки лучше — довольно
Задуть, пока можно задуть...
И снова невнятица, отдельные
слова, бред...
Когда прошла самая опасная •—
третья — неделя болезни и миновал
грозный кризис, когда стало ясно,
что друг наш выкарабкался, выжил,
нас стали к нему пускать каждый
день.
Мы рассказали ему историю с его
неожиданной декламацией и показали
записанный тогда же текст.
Козинцев хохотал и переспраши­
вал:
— А не врете? Не розыгрыш?
Просил еще раз прочитать текст
и снова смеялся.
Любовь Михайловна подтвердила
верность нашего сообщения.
— Да я никогда в жизни не знал
таких стихов. И сейчас не знаю! И
не слышал никогда...
Он говорил, конечно, правду.
Как, когда, каким образом неосоз­
нанно услышались и где-то в глубинах
памяти сохранились эти строки Аннен­
кова — такие неподходящие его
вкусу, почему они возникли в бреду?
Так все и осталось тайной.
БАСКИН-
СЕРЕДИНСКИЙ
Как часто люди, которые сталки­
вались с Козинцевым, замечали его
необыкновенную душевную деликат­
ность, опасение обидеть слабого...
70
В те далекие времена жил у нас дома на Крещатике. ВиЖу прохожих,
в Киеве старик Баскин-Серединский. которые, усмехаясь, обходят сторо­
Лет ему было за девяносто. Его дав­ ной эту группу.
но уже содержали внуки и правнуки, И я помню, как однажды, подой­
которых было великое множество. дя близко, увидел взгляд Козинцева,
При знакомстве он протягивал рук* увидел, как он смотрел на старика, —
и неизменно говорил: с какой болью и жалостью, изо всех
— Баскин-Серединский. Поэт. v сил стараясь ничем не выдать своего
ник графа Льва Николаевича Тол­ чувства и безукоризненно вежливо
стого. Ясная Поляна. слушая его.
Учеником Толстого он был, види­
мо, только в том смысле, что считал
себя его последователем. Вероятно,
старик был не совсем в норме. В доме Козинцева даже теперь,
Киевляне относились к нему с доб­
когда ушел навсегда хозяин, в остав­
родушной усмешкой. Но в дни, когда шемся неприкосновенным кабинете
он появлялся на улице, возбуж­ лежит на полке улыбающийся Пет­
денный, размахивая зонтиком, в сдви­рушка.
нутом на затылок коричневом котел­ Появился он все в том же Киеве —
ке, в распахнутом своем стареньком городе нашей юности, в далекий,
пальто — полы по ветру, — в такие тяжелый, голодный год.
дни все старались избежать встречи
с ним. Наша тройка—Козинцев, Юткевич
Это означало, что Баскин написали я — решила тогда в порядке про­
новую поэму и ищет жертву — кому теста против театрального репертуа­
бы ее прочесть. ра того времени выйти на улицу с
Мы боялись его как огня и, зави­подлинно народным представлени­
дев вдалеке коричневый котелок, ем — Петрушкой. В противовес вся­
в котором он проходил всю жизнь, ческим «Осенним скрипкам», «Чер­
ным пантерам» и «Теткам Чарлея» —
бросались наутек.
Мы, но не Козинцев. балаганное представление на пло­
щади!
Козинцев шел навстречу старику,
и счастливый Баскин бросался к нему Козинцев узнал, что есть возмож­
и говорил (всегда одно и то же): ность купить куклы — их продает
— Гриша! Я написал новую поэму. жена знаменитого кукольного ма­
Сейчас я тебе ее прочитаю. стера мсье Шарля, который объез­
Он вдвигал Козинцева в какую- дил со своими марионетками и Пет­
нибудь подворотню или в подъезд, рушками весь свет.
а если ничего подходящего рядом Отправляемся по адресу, который
не было — просто прижимал его нам дали.
к стене и, взмахивая зонтиком, читал Это посещение осталось одним из
свою новую поэму. Большинство из самых печальных, самых щемящцх
них были бесконечны. Но попадались воспоминаний нашей жизни.
и совсем коротенькие, состоящие из
одной только строфы. Они тоже на­ Мсье Шарль умирал в тифу,
в соседней комнате, а жалкая ма­
зывались поэмами. Со временем они
стали уже чем-то вроде фольклора ленькая женщина открывала нам
корзины и ящики, в которых лежали
и даже обрастали новыми строчками.
Я помню некоторые из этих «поэм» в самых неожиданных, самых стран­
ных позах дети Шарля — его куклы.
Мы купили несколько Петрушек —
кукол, в которые вставляется рука
кукловода.
ПОЭМА
ДОМАШНЯЯ С этими куклами мы начали вы­
ступать. Для начала была поставлена
Долгий дождь стучит по крыше пушкинская сказка «О попе и работ­
Как земля стучит об гроб. нике его Балде».
Под полом докучной мыши ' Юткевич был шарманщиком и
Слышен жуткий скрип и скроб. произносил тексты от автора, а мы
с Козинцевым в качестве куклово­
дов исполняли при помощи своих
ПОЭМА Петрушек — Козинцев роль Балды,
ПРО КИЕВ я — попа.
И вот кукла, которую надел
Старый Киев точно вымер когда-то Козинцев на правую руку,
В воздухе пустом. начав этим свой путь в искусство,
Лишь один стоит Владимир этот широко улыбающийся Петрушка
Со своим крестом. с вырезанной из дерева головой как
талисман прошел с ним всю
Я вижу фигуру Баскина, размахи­ жизнь.
вающего зонтиком в такт чтению, v Только улыбка его кажется мне
Козинцева, прижатого им к стене теперь совсем, совсем невеселой.

Статья третья
отстп л м
ш как некая дама легкого поведения
ошпвпш
ЕСЛИ БЫ
У МЕНЯ
БЫЛ ГОЛОС!
Он не был тогда ни знаменит, ни
даже известен — молодой актер
Марк Бернес.
Он даже не снялся еще у Ютке­
вича ни в «Шахтерах», ни в «Чело­
веке с ружьем», не появился еще на
экране Костя Жигулев, не спел он
еще «За далекою Нарвской заста­
вой», с чего по-настоящему и «на­
чался» Бернес.
Был молодой артист, веселый че­
ловек, которому доставляло великое
удовольствие шутить, рассказывать
всякие «байки», смешить друзей.
Был молодой человек, все богат­
ство которого заключалось в не­
обыкновенно обаятельной улыбке.
Впрочем, это было не так уж ма­
ло — улыбка очень облегчала его
жизнь*
Разница в возрасте — я был стар­
ше Бернеса на шесть лет — совер­
шенно не помешала нам подружить­
ся: я не чувствовал себя более со­
лидным, чем Марк, а он не считал
себя менее взрослым: нас объеди­
няла какая-то безудержная, бездум­
ная, говоря по правде, веселость,
любовь к шуткам — вечно мы кого-
нибудь разыгрывали, дурачились, а
если видели что-нибудь смешное, то
смеялись так, что нас невозможно
было остановить.
И потом, через много времени,
стоило одному из нас напомнить
словечко или жест, и мы снова на­
чинали хохотать. Вероятно, в такой
форме у нас выражалась наша мо­
лодость, наша радость жизни.
Пошли мы однажды теплым лет­
ним ленинградским вечером, не
имея ни гроша во всех наших четы­
рех карманах, на эстрадный кон­
церт в Сад отдыха.
За окошком администратора си­
дела худая дама, украшенная мно­
жеством браслетов, колец и брошек.
Я отошел в сторону, а Марк сунул
голову в окошко, и через две ми­
нуты у нас был бесплатный пропуск,
который тогда еще именовался кон­
трамаркой.
Знаменитая московская эстрадная
певица выступала последней. Она
была «гвоздем программы». Публи­
ка восторженно аплодировала и за­
ставляла ее без конца бисировать.
Это была сильно накрашенная, увяд­
шая женщина более чем средних
лет. Длинное — до пола — платье
плотно облегало ее величественную
фигуру. Она пела с большим чув­
ством, не подозревая об ожидаю­
щей ее опасности. Она закатывала
глаза, шептала и придыхала в дра­
матических местах, а в конце каж­
дого номера она наливалась красной
краской и держала последнюю но­
т у — фермато — так долго, что каза­
лось — вот-вот ее хватит на наших
глазах удар.
— Смотри, как переживает...—
шептал кто-то за нами,— смотри,
слезы настоящие...
И действительно, певица плакала,
самые настоящие слезы катились по
ее нагримированному лицу. Она пела
старый знаменитый романс о том,
постарела, осталась одинокой, и вот
пара гнедых, которые некогда, в дни
успеха, возили ее на балы, теперь
везет свою хЬзяйку в последний
рейс — на кладбище.
Публика неистовствовала) требо­
вала повторения. На сцену летели
букеты цветов.
Я давно уже чувствовал подозри­
тельные подрагивания садовой ска­
мейки, на которой мы сидели,— это
ерзал Бернес, отвернувшись от меня.
Закусив губу, я тоже отвернулся
и от сцены, и от Марка. А скамей­
ка Д ро ж ала все сильнее и сильнее,
теперь она тряслась уже непрерывно.
Сидевший по другую руку от Бер­
неса сосед сочувственно спросил
его:
— Что с вами, молодой человек?
Вам нехорошо?
— Да, мне очень нехорошо,—
ответил Марк и повернулся ко мне.
Это было катастрофой. Как толь­
ко наши взгляды встретились, а это
случилось при самой напряженной
тишине в зале, в момент трагиче­
ского пианиссимо знаменитой певи­
цы, мы оба вдруг прыснули и оглу­
шающе заржали. Так заржали, что
взлетели с воплями и хлопаньем
крыльев приютившиеся под крышей
летнего театра птицы. Весь зал в
испуге оглянулся, нервные зрители
вскочили с мест. А мы уже от себя
не зависели. После первого взрыва
хохота удержаться было невозмож­
но. Мы смеялись истерически, без­
остановочно. Теперь уже из наших
глаз потоками лились самые настоя­
щие слезы. Возмущенная публика
шикала, в наш адрес неслись нелест­
ные эпитеты, но это еще больше
смешило нас.
Певица повернулась и оскорблен­
но унесла со сцены свой величест­
венный бюст. Какие-то администра­
тивные люди при энергичном содей­
ствии нескольких зрителей выдворя­
ли нас из сада, понося последними
71
словами. А мы задыхались, корчи­
лись и плакали от смеха.
У выхода стояла статуя. Это была
украшенная брошками администра­
торша. Она с ужасом смотрела на
нас.
Могу поручиться, что она после
этого за всю жизнь не выдала боль­
ше ни одной контрамарки, а при
виде чьей-нибудь обаятельной улыб­
ки, вероятно, искала глазами мили­
ционера.
Как-то вечером мы сидели у ме­
ня в Аптекарском переулке за сто­
лом, покрытым газетой. На столе
было разложено купленное в склад­
чину угощение — хлеб, ливерная
колбаса и бутылка вина.
В этом кутеже, кроме нас с Бер­
несом, принимали участие еще чет­
веро— две пока еще никому неве­
домые начинающие театральные ар­
тистки, один начинающий оператор
и один тоже начинающий, но уже
вполне самоуверенный кинорежис­
сер.
И на всю эту шайку — бутылка
вина!
Болтали, шумели, шутили, а когда
вино было выпито и ливерная кол­
баса съедена, на нас напал «серьез»,
и мы заговорили о будущем, каким
оно станет. И кем кому из нас хоте­
лось бы стать.
Теперь я — человек, которому
удалось заглянуть в это будущее,
так как я прожил очень длинную
жизнь, вижу, как мы все были в
наших предположениях наивны и
глупы и как ограничено было наше
воображение!
Потом пели хором, потом Бер­
нес с грустью сказал:
— Вот если б у меня был голос...
И добавил, улыбаясь:
— Из трех необходимых элемен­
тов — голоса, слуха и желания
петь — у меня есть только третий.
КАК ВАШЕ
ЗДОРОВЬЕ?
Первая роль Бернеса в кино —
инженер Красовский в фильме «Шах­
теры», который ставил Сергей Ютке­
вич по моему сценарию.
Очень много было разных слож­
ностей и неприятностей с этой по­
становкой.
Сценарий был написан о партий­
ном работнике, умно, терпеливо
воспитывающем людей, о секретаре
городского комитета партии, кото­
рый все подчинил человеку, заботе
о человеке, росту людей. Сценарий
назывался тогда «Садовник)». Я не
72
пересказываю ни сюжет, ни драму
ее героя Семена Примака, но одно
обстоятельство сыграло роковую
роль: местом действия был Донбасс.
А в Донбассе, когда Юткевич
уже начал снимать картину, Стаха­
новым был поставлен знаменитый
рекорд, давший начало стаханов­
скому движению во всей стране.
Кинематографическое руковод­
ство заволновалось — как же так?
Ставится картина о Донбассе, там
такие дела творятся, а у вас, друзья,
об этом ни звука! Какие такие са­
довники? Героем должен стать шах­
тер. И не какой-нибудь, а тот, что
ставит рекорды. И все заверте... Да
так «заверте», что от сценария
только пух полетел. Все пошло пе­
ределываться. А в это время, как
говорят на студиях, уже работал
«счетчик», то есть картина была за­
пущена в производство, каждый день
стоил энную крупную сумму, все
было запланировано, неумолимые
сроки нависли над съемочной груп­
пой и ничего уже нельзя было оста­
новить.
В сценарии имелась одна побоч­
ная линия: история женщины —
участницы гражданской войны, бое­
вой женщины, которая переживает
тяжелую драму неудавшейся любви
и пытается покончить жизнь само­
убийством. Примак спасает ее.
Вот у этой неглавной в картине
женщины были четыре еще менее
главных брата — шахтеры, ее защит­
ники, ее рыцари. Ребята не очень
развитые, но чутьем отличающие
правду от кривды. Роли, так сказать,
аккомпанирующие. И вот, когда ле­
тел пух от сценария, когда все пе­
ределывалось и перекраивалось,
один из этих братьев, Матвей Бобы­
лев, неожиданно стал главным ге­
роем картины.
И фильм стал называться не «Са­
довник», а «Шахтеры».
Инженер Красовский, роль кото­
рого играл Марк Бернес, из просто
несимпатичного персонажа превра­
тился в чистопородного вредителя,
мешающего бобылевскому рекорду.
Вскоре после выхода на экран
этой первой картины Бернеса мы
шли с ним по коридору «Лен-
фильма».
Это был перегороженный какой-
то несерьезной фанерной стеной
коридор с дверями, на каждой из
которых прикреплена небольшая
табличка с названием картины. А за
дверьми — маленькие, неуютные
комнатки, так непохожие на твор­
ческий центр тех знаменитых^ картин,
которые здесь создавались.
Мы проходили мимо «Возвраще­
ния Максима», мимо «Петра Пер­
вого», «Великого гражданина» и «Во-
лочаевских дней».
Навстречу то ,и дело попадались
знакомые.
— Привет! Как дела?
Или:
— Как жизнь?
— Как здоровье?
После каждого такого привет­
ствия мы с Бернесом переглядыва­
лись.
Дело в том, что не далее как
утром этого дня Бернес произнес за
завтраком возмущенную речь по по­
воду привычных бессмыслиц, кото­
рыми полна жизнь. Задают такие
вот, например, вопросы, но никому
и в голову не приходит даже ждать
ответа.
— Привет, Бернес, как здо­
ровье? — остановил Марка у входа
в павильон толстый администратор
с огненно-рыжей шевелюрой.— А у
меня, знаете, история...— Он стал
было продолжать, но Бернес переч
бил его, -взяв за пуговицу.
— Вы, кажется, интересовались
моим здоровьем? — сказал он.—
Так вот, мне сделали анализ мочи,
и вы себе даже не можете предста­
вить, какая она. Это просто неправ­
доподобно, нет, без шуток, вы себе
не можете представить, какая у ме­
ня моча...
Администратор попытался сде­
лать движение по направлению к па­
вильону, но Марк прочно держал
его пуговицу.
— ...Врач сказал, что он никогда
в жизни не видел такой мочи. Он
даже хотел сделать повторный ана­
лиз. Какой-то просто фантастический
удельный вес. Цвет, можете себе
^представить, соломенно-желтой...
Администратор понимал, что его
разыгрывают, но у Бернеса был аб­
солютно серьезный вид, говорил он
с таким увлечением, что прервать
его не было никакой возможности.
Попробовал было администратор не­
заметно высвободиться, но Бернес,
не отпуская пуговицу, придвинулся
к нему вплотную и, как бы сооб­
щая какую-то тайну, зашептал:
— ...Могу вам сказать довери­
тельно, моча у меня на редкость
прозрачная...
Тут администратор с некоторым
подозрением вскинул взгляд на
Марка: а может быть, тут никакой
не розыгрыш, просто Бернес заго­
варивается...
— ...И учтите,— продолжал шеп­
тать Марк,— я это говорю только
вам, потому что вас интересует мое
здоровье. Другому я никогда бы
этого не сказал...
— Пустите! — вдруг испуганно
завизжал администратор.— Пустите
меня! Я опаздываю на съемку...
Он пытался вырваться, но Бернес
держал его уже не только за пуго­
вицу — второй рукой он схватил со­
беседника за плечо и не отпускал.
 — Спасите! Товарищи, спасите! —
закричал администратор, пытаясь
попятиться, с ужасом глядя на Бер­
неса, который явно сошел с ума.—
А вы чего смотрите! — кричал он
мне.— Держите же его!
— Не понимаю,— сказал я,—
чего вы нервничаете? Вы спросили
Марка Наумовича о здоровье, и он
вам отвечает.
Тут рыжий рванулся изо всех
сил, оставив в руке Бернеса пуго­
вицу вместе с клочком пиджака, и
опрометью бросился бежать.
— Этот уже про здоровье вряд
ли будет спрашивать,— задумчиво
сказал Марк,— но как быть с осталь­
ными миллионами?..
СЛАВА
Это случилось за несколько лет
до смерти Бернеса. Давно уже стал
он знаменит. Его голос, его песни
знала вся страна. Но — то ли всерь­
ез, то ли из некоторого артистиче­
ского кокетства он отмахивался,
когда заходила речь об его извест­
ности.
Однажды летним вечером он во­
шел в кафе «Националь»*со стран­
ным парнем. Высоченный, широчен­
ный угловатый малый шел за Берне­
сом, неловко пробираясь среди
танцующих. Он все повторял сип­
лым голосом: «Извиняюсь, извиня­
юсь!»
На нем был кургузый пиджак,
брюки с напуском заправлены в са­
поги.
Протолкавшись наконец к сто­
лику, Бернес подвел парня ко мне.
— Ты один?
— Один.
— Знакомься.
— Александр,— прохрипел ма­
лый, подавая мне твердую и грубую,
как необтесанная доска, лапищу.
Сели. Под Александром угрожа­
юще затрещал тонконогий стул.
Заметив Бернеса, к нам стали
подходить официантки.
— Здравствуйте, Марк Наумович.
Давно вы у нас не были. Куда же
вы теперь ходите? Мы ревнуем.
Александр слушал, широко ух­
мыляясь, переводя взгляд с Марка
на официанток. Ему, видимо, при­
ятно было, что Бернеса так встре­
чают.
— Ну, Саша,— обратился к нему
Марк,— что будем пить, что есть?
Читай, выбирай,— и протянул ему
меню.
— Что ты, то и я... — прогромы­
хал Саша, и официантки с удивле­
нием оглянулись на странного посе­
тителя.
Через полчаса от Сашиной стес­
нительности не осталось и следа.
Подвыпив, он, по требованию
Бернеса, исполнил блатную песню.
Густой чуб падал на Сашин лоб, во
рту светилась золотая «фикса». Пуб­
лика за соседними столиками с ин­
тересом прислушивалась к Сашиному
соло, ушедшие было отдыхать му­
зыканты, усмехаясь, выглядывали из-
за портьеры. Но главный аттракцион
был впереди.
Пропустив еще несколько боль­
ших рюмок и услышав, что оркестр
заиграл нечто одесское, Саша встал
и спросил Бернеса: «Не возражаете,
Марк Наумович?» Пошатываясь, он
направился к площадке у эстрады,
на которой теснились танцующие
пары.
— Темпу дай! — крикнул он му­
зыкантам, ударил себя по-цыгански
по голенищам сапог и пустился в
пляс. Это было нечто фантастиче­
ское. Танцующие расступились, и на
освободившемся пространстве Саша
давал «Семь-со|5ок» и «Дерибасов-
скую».
Танцевал он по-блатному, но со­
вершенно виртуозно. Весь зал, все
посетители, оставив недоеденные шни­
целя и шашлыки, окружили площад­
ку, где танцевал Саша.
Выбежавшие из кухни повара и
поварихи, официантки, гардеробщи­
ки и публика — все хлопали в такт
в ладоши.
Саша вскрикивал и то бил чечет­
ку на одном месте, то носился с бе­
шеной скоростью, выкручивая нога­
ми совершенно неправдоподобные
кренделя. Его поддерживали востор­
женными выкриками, музыканты веб
убыстряли темп.
Бернес сиял как именинник и то­
же кричал:
— Давай, Саша! Жми, Саша!
Дай выходку, С,аша!
Резкий аккорд, и оркестр замолк.
Такой овации не бывало в «Нацио­
нале»...
Красный, мокрый, счастливый Са­
ша возвратился вместе с нами к сто­
лику.
— Ну как, Марк Наумович, дал я
им фору?
— Безусловно,— ответил Бер­
нес,— ты большой молодец, Саша.
— Вы мне верите, Марк Наумо­
вич?
— Конечно, верю. Что за вопрос!
И больше про это ни слова.
— Ни слова. Завтра иду ишачить.
Вы на меня не сердитесь?
— Да нет же, нисколько не сер­
жусь.
— Тогда дайте пять.
— На.
— Нет, посмотрели бы наши —
Сашка ручкается с Марком Берне­
сом!
Поздно ночью, распрощавшись с
Сашей, мы шли с Бернесом вверх
по улице Горького, мимо Централь­
ного телеграфа.
— Откуда ты его взял? — спро­
сил я.
Марк молча вынул из кармана
пальто нож и дал его мне. Это был
видавший виды нож с длинным лез­
вием и потертой деревянной ручкой.
— Сувенир,— сказал, усмехаясь,
Бернес и рассказал, как в этот ве­
чер, несколько часов тому назад,
в темном арбатском переулке его
остановил этот самый Саша, выта­
щил, матерясь, нож и потребовал
деньги.
Бернес полез было за бумажни­
ком, как вдруг нападающий заорал:
— Бернес! Марк Бернес!..
Ограбление не состоялось.
Они пошли вместе, Саша расска­
зал Бернесу свою жизнь. Он неделю
тому назад был выпущен из заклю­
чения, отсидев- очередной срок.
Дальше — пошли в «Националь»,
по дороге Саша отдал Марку нож й
поклялся «завязать».
— Ну как, теперь ты поверил
в свою славу? — спросил я.
— Теперь, пожалуй, немножко по­
верил,—*смеясь, ответил Бернес.
В ЭТОМ ГОДУ
ИСПОЛНЯЕТСЯ...
ПЯТЬСОТ ЛЕТ
СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ
МИКЕЛАНДЖЕЛО
БУОНАРОТТИ
О днако очень у ж мне не нравится
такое торжество, ибо человек не
должен смеяться, когда весь мир
плачет.
М икеланджело
Микеланджело Буонаротти никогда не смеялся. Он
жил в каком-то сумрачном исступлении. Лихорадочно
спешил создать произведения искусства, которые пре­
взошли бы величием и красотой все, что было сделано
до него. «Я тружусь через силу, больше, чем любой
человек, когда-либо существовавший, при плохом здо­
ровье и с "вёличайшим напряжением», — пишет Микел­
анджело.
С людьми он обращался так, словно в целой Все­
ленной он один был занят делом, а все остальные —
жадная родня, скупые заказчики, бездарные подма­
стерья — сговорились докучать ему и вредить. Лютая
судорога творчества не отпускала его. Микеланджело
работал с таким ожесточением, точно дал клятву засе­
лить землю изваяниями и расписать небо...
Впервые это имя является нам в ореоле сомни­
тельном и зловещем. У Пушкина Сальери говорит:
...Гений и злодейство
Две вещи несовместные? Неправда:
А Бонаротти? или это сказка
Тупой, бессмысленной толпы — и не был
Убийцею создатель Ватикана?
Это последний, запоздалый и заветный аргумент
падшего композитора. Для него Микеланджело — хре­
стоматийный пример преступного гения. В примечаниях
сказано: «Бонаротти — Микель Анджело. Распростра­
нено было предание, что он умертвил натурщика, чтобы
естественнее изобразить умирающего Христа».
Итак, предание. Распространенное настолько, что
современники Пушкина в пояснениях не нуждались. Вы­
ходит, что в глазах благодарного потомства Микеланд­
жело был палач, убийца и злодей, да притом нечести­
вый злодей, кощун.
Кто бы ни сочинил эту историю с несчастным натур­
щиком (наверное, писатель, ядовитый и проницатель­
ный, вроде Аретино) — не зря она стала народным
поверьем. Это ведь легенда о Фаусте, только рас­
сказанная в духе иезуитской морали и натуралистиче­
ской эстетики. Так ведь и о Данте говорили, будто он
побывал в аду. Здесь безотчетный страх перед могуще­
ством гения переходит в догадку, что досталось оно
гибельной ценой.
А страх возникал и догадка укреплялась потому,
что создания Микеланджело действуют на людей
странно. Они прекрасны, однако нельзя любоваться
ими безнаказанно. Они внушают беспокойство и пе­
чаль, а в слабых душах вызывают вражду. Городская
чернь забрасывала «Давида» камнями, утонченные пуб­
лицисты возмущались непристойностью «Страшного
74
Самуил Лурье
ЦЕНА
БЕССМЕРТИЯ
суда». Путешественники, посетившие Флоренцию, рас­
сказывают, какая мучительная, невыносимая тревога
обнимает человека в капелле Медичи. А в Риме, в со­
боре св. Петра, совсем недавно какой-то безумец бро­
сился к Мадонне («Пьета») и стал бить по ее лицу
молотком.
Как видно, работы Микеланджело до сих пор излу­
чают вызов.
Пьета — значит оплакивание. Молодая женщина дер­
жит на коленях труп мужчины. Скорбящая богоматерь
выглядит ровесницей своему убитому сыну. В конце
концов мы можем и не знать, что это ее сын и что,
стало быть, земное, человеческое время отринуто в этой
скульптуре. Но нельзя не увидеть, что побеждено и
земное тяготение, — оно снято сверхъестественным и
все же простым усилием, ^оторым удерживает Ма­
донна мертвое тело взрослого человека. От этого вся
мраморная группа как бы всплывает и парит над по­
лом. Мы видим чудо, реализованное с неотразимой
достоверностью, чудо, принявшее твердость камня.
Реальность расшатывается, зритель негодует и со­
общает приятелю в письме: «Говорят, что эта скульп­
тура восходит к изобретателю всяческих свинств, боль­
ше заботившемуся об искусстве, чем о набожности,
к Микеланджело Буонаротти... Господь пошлет на
землю своих святых, дабы они низвергли эти идолы...»
Так возникает недобрая слава, и становится всемир­
ной сплетней, и тянется, громыхая, за гением сквозь
века.
Многие современники Микеланджело расценивали
его искусство как ересь и негодовали на владык
церкви, попустительствующих безбожному мастеру.
«Книгу Бытия» на Сикстинском потолке он листает от
конца к началу. Жест Спасителя в «Страшном суде»
зачеркивает мировую историю... Обыватель шестна­
дцатого столетия брезговал парадоксальными идеями.
Правда, Магеллан в это же время доказал, что земля
круглая, Коперник — что она вертится; Колумб открыл
Америку, Лютер перевел Библию; Леонардо изобрел
летательный аппарат, а кардинал Караффа — цензуру...
И все равно, мысли, работы и поступки Микеланд­
жело поражали непростительной смелостью. Не доволь­
ствуясь изучением античных статуй, до которых так
охочи были итальянские вельможи, Микеланджело тай­
ком анатомировал трупы. «Длительное обращение
с ними настолько испортило ему желудок, что ни еда,
ни питье уже не шли ему впрок. Правда, он расстался
с этими занятиями, приобретя столько знаний и на­
столько обогатившись, что не раз собирался написать
на пользу тех, кто хочет посвятить себя скульптуре
и живописи, сочинение, трактующее о всех видах чело­
веческих движений, поворотов, а также о костях, вме­
сте с хитроумной теорией, которую он извлек из своей
долгой практики». Это пишет Кондиви, ученик и био­
граф мастера. И его свидетельство вполне разъясняет
нам происхождение демонической репутации Микеланд­
 живописи удивительная специ­ сквозь призму ренессансных тради­
У фика. Хорошая картина спо­
собна соединить убегающий
мир пространства, видимый предмет
Геннадий Гор
ций. Человек поднят как явление.
Это поэтическое обобщение, образ,
как бы вынесенный за пределы буд­
и невидимое переживание художни­ ничной обыденности и бытовой по­
ка, его неповторимый опыт. вседневности. Образ девушки воз­
Есть картины, похожие на осу­
ществленные переживания. Сейчас
мы среди таких картин — в мастер-jo
КРАСКИ, вышен.
В портрете девушки — назовем ее
так, как назвал сам художник, «Ло­
ской молодого ленинградского ху*'
дожника Геннадия Сорокина. Жй- *
вопись Сорокина обращена не к по­
ЛИНИИ рой», — чувствуется что-то недоска­
занное. Эта «недосказанность» от­
нюдь не случайна. Она исходит из
верхностному взгляду, а к углублён­
ному чувству, привыкшему за внеш­
ней оболочкой сюжета и темы
И ЧУВСТВА ренессансного понимания человека
как явления многоаспектного и гран­
диозного.
видеть сущность изображаемого яв­ Изображая человека, Сорокин
ления. Художественное видение Со­ стремится подключить свое сознание
рокина — это одухотворенное' про­ (О ЖИВОПИСИ к традициям эпохи Возрождения, по­
странство, «силовое поле» осущ ест­ казать человека как высокий поэти­
вленной в цвете мысли, где близь ГШНАДИЯ СОРОКИНА)
ческий образ. Художник ставит перед
современности пересекается с далью собой не просто задачу, а «сверх­
истории или еще более загадочной задачу», для решения которой нужны
реальностью космоса. Духовная ат­ огромное колористическое дарова­
мосфера окутывает и предметы й п4к&э*ть это удивительное сближе­ ние и философско-поэтическое виде­
лица, проступающие на холсте как ние бытового и «трансцендентного», ние, несомненно свойственное Соро­
бы сквозь время, которое, вопреки в сущности не выходит за пределы кину.
законам изобразительного искусства, реальности, очертания которой не­ Мне думается, что Сорокину пока
пытается передать художник, погру­ обычайно расширились еще со вре­ еще не удалось привести свои фило­
жая зрителя в какую-то особую му­ мен полета Гагарина. софские замыслы к полному един­
зыку, мелодично льющуюся из ско­ Геннадйй Сорокин не любит да­ ству с безошибочно найденными ко­
рее угадываемого, чем видимого вать названия своим картинам. Он лористическими средствами. Компо­
источника. словно ждет, когда картины сами на­ зиция и рисунок, а не колорит— пока
Уже при первом взгляде на на­ зовут себя на языке того дивного еще самое сильное, совершенное
тюрморты Сорокина становится ясно, молчания, которое принято называть в искусстве молодого художника.
что художник обладает особым да­ живописью. Есть и другая особенность, мимо ко­
ром общения с вещами. Мы не ого­ Художники нашего времени, за торой нельзя пройти. В портрете де­
ворились. Вещь для Сорокина — не небольшим исключением, редко огля­ вушки Лоры родовое берет верх над
мертвая субстанция, * своего рода дывались на эпоху итальянского Воз­ личным, колебля их единство, и это
«предметно-духовный» организм. Та­ рождения. Великие итальянцы оста­ ощущается как недостаток, как опас­
кая вещь способна перейти из жизни вили на** свое духовное завещание, ность впасть в стилизацию. Эта опас­
на холст, неся с собой не только свою концепцию человека. Человек ность реальна, и особенно прояв­
свою форму и вещественность, н о й 4для них — не бытовое, элементарное ляется она в последних портретах
то душевно-человеческое начало, ко­ существо, механически включенное Сорокина, где художник портрети­
торое мы обычно не замечаем, за­ в рамки обыденной жизни, человек рует, рисует не лично-неповторимое,
бывая, что вещь служит предметом для них — это явление не равное са­ а нечто внеличное, через что духов­
наших дел и переживаний, войдя мому себе, а как бы хранящее еще ное и человечное проступает как
в круг жизни семьи или Определен­ не развернутые гигантские физиче­ сквозь маску. Если этот метод оправ­
ного лица. ские и духовно-интеллектуальные по­ дывает себя в натюрмортах, интер­
В художественной литературе это тенциалы. Такое понимание человека претируемых художником как очело­
«очеловечивание» вещи умел изобра­ почти исчезло из живописи уже веченные, одухотворенные вещи, то
зить Андрей Плат9Нов, нечто «пла­ в послеромантическую эпоху и со­ он не оправдывает себя в тех порт­
тоновское» есть и в живописи Соро­ хранилось, пожалуй, только в поэзии, ретах, где Сорокин пытается одухо­
кина — это опредмеченная мысль, скажем, в стихах Блока. творить застывшие, одеревеневшие
а не просто изображение предметов, Сорокин учится у мастеров ита­ маски.
случайно вырванных из жизненных льянского Возрождения и компози­ Талантливый художник находится
связей. ции и пониманию человека. Только в постоянных поисках, и когда эти
Перед нами натюрморт «Бутылка». художники итальянского Возрожде­ поиски выражаются как стремление
Казалось бы, что можно извлечь из ния умели увидеть сквозь облик че­ показать духовную и нравственную
этой много раз использованной ловека хранящиеся в его душе без­ красоту своих современников, худож­
темы? Но всмотритесь внимательно граничные возможности. Портрети­ ник выходит победителем, когда
в картину: по соседству с обь|ден­ руя человека, они видели в нем все, же он свою задачу ограничивает аб­
ными и привычными бутылками и та­ что станет его продолжением, страктным экспериментом, поиском
ким домашне-естественныМ сосудом освоённые миры, совершенные от­ совмещения несовместимого: духов­
из глины откуда-то появилась не­ крытия, все, что еще не явилось, но ности и безличной вещественности,—
обычная, фантастическая бутыль. Не готовилось к появлению. Таким обра­ он терпит неудачу.
«приплыла» ли она из другого физи­ зом, ренессансный портрет был изо­ И все же мы многого ждем от
ческого и психического измерения? бражением и личности и того сверх- Сорокина, разделяем его стремле­
Не послал ли ее сюда с а м космос? личного, что может человек осуще­ ние — показать возвышенное и ро­
Ответ на этот вопрос не может быть ствить, победив и время и простран­ мантическое в человеке, творчески
одномерным. Мы живем в эпоху, ко­ ство. используя традиции итальянского
гда далекое и близкое соприкосну­ Перед нами портрет девушки. Возрождения и древнерусской живо­
лись. И художник, который хочет Наша современница увидена как бы писной культуры.
С А Т И Р И Ч Е С К О - Л И Р И Ч Е С К О Е О Б О З Р Е Н И Е Н Р А В О В

СЛОН
ЮМОРИСТИЧЕСКИЙ Ж У Р Н А Л В Ж У Р Н А Л Е
ВЫПУСК

58

77
С А Т И Р И Ч Е С К О - Л И Р И Ч Е С К О Е
письмо НЕВИДИМКИ
Почему это произошло? По какой
причине вполне нормальный человек
становится невидимкой? С этих во­
просов я начинаю свое письмо —
в надежде, что кто-нибудь ответит.
То, что произошло со мной, — не
фантазия, а печальный факт: как-то
постепенно, незаметно для себя я
растворился и потерял свою види­
мость. Что же так повлияло на меня?
Твердо я знаю только одно: никаких
химических препаратов я в свой ор­
ганизм не вводил. Речь может идти
только о пище. Перебирая в уме
все, что съедено мною за последние
годы, я не могу вспомнить ничего
особенного. Если бы я много пил
растворимого кофе, то был бы повод
к размышлению. Но в магазине воз­
ле нашего дома подобного кофе
в ассортименте нет, и я его совсем
не употребляю. Зато я часто упо­
требляю определенного сорта колба­
су. Этот сорт чаще всего бывает
в нашем магазине. Может ли колбаса
так влиять на организм? Не знаю.
Правда, название у нее медицинское.
Колбаса называется «докторская». Го­
ворят, от нее худеют. А если про­
цесс идет все дальше и дальше и
человек растворяется? Нет, я не
утверждаю, я просто выдвигаю гипо­
тезы. Являясь подписчиком популяр­
ных технических журналов, я убеж­
даюсь, что благодаря развитию науки
все простое оказывается удивитель­
но сложным и проявляет себя не
всегда там, где ожидалось до сих
пор. К примеру, вода. Раньше ее
просто хлорировали, теперь же еще
и фторируют. Считают, что от этого
укрепляются зубы. А если этот фтор
дает еще и «фторичный» эффект?
То есть зубы становятся крепче, а ви­
димость человеческой клетки сла­
беет? И опять же наверняка тут
нельзя ничего утверждать. Ведь пред­
полагаешь одно, а растворяешься со­
вершенно из-за третьего. Возьмем
телевизор. Он все время излучает
какие-то лучи. Возможно, когда пе­
редают хоккей, возникают лучи бо­
лее жесткого действия, чем при
трансляции концерта из Филармонии.
А что если постоянное наблюдение
за людьми с клюшками влияет на
растворимость личности? А может,
все же химия? Стиральный порошок.
Я сам себе стираю. Самостирание...
В общем, я ничего не знаю, кроме
того, что по каким-то причинам я
стал невидимкой. А началось это так:
будучи холостяком и тоскуя по вкус­
ной и горячей пище, однажды зашел
я в ресторан. Время было предве­
чернее, ресторан пустовал. Я сел за
78
О Б О З Р Е Н И Е
свободный столик и начал ждать.
Вскоре в зал из-за малиновых пор­
тьер вышел спортивного вида моло­
дой человек и направился к моему
столу. Не входя в контакт, молодой
человек раскрыл карточку меню и
вычеркнул из нее почти все супы.
Затем он отошел, прислонился к бу­
фетной стойке и начал пристально
смотреть в мою сторону. Я недву­
смысленно показал ему на свои часы.
Он отреагировал никак, то есть в его
взгляде на меня ничего не измени­
лось. Прошло еще минут десять-два-
дцать. Ужасно хотелось есть. Не ше­
велясь и не мигая, официант по-
прежнему смотрел в какую-то точку
над моей головой.
«Йог, — догадался я, — созерцает
свой внутренний мир прямо на ра­
боте. Сейчас я тебя выведу...»
В голодном обмороке я грохнулся
на пол и засеменил ногами. Он по­
чесал за ухом и что-то засвистел из
Таривердиева. Обычно иоги так не
поступают.
«Нахал. Просто нахал! — опреде­
лил я, лежа на полу. — Не обраща­
ешь? Сейчас ты на меня обратишь!»
Я поднялся с пола, взобрался на
стол и, подложив меню, сделал стой­
ку на голове. Официант перестал
свистеть и не спеша пошел к моему
столу.
«Заметил? То-то! — злорадно ду­
мал я, продолжая стоять. — Сейчас
я выпалю в тебя пару слов из поло­
жения стоя!»
Он подошел к столу, выдернул
из-под моей головы меню и зачерк­
Н Р А В О В
нул последний бульон с пирожками.
Без первого обедать, а тем более
стоять на голове мне расхотелось.
Я встал на ноги и вышел из ресто­
рана.
Я шел по улице ошеломленный.
Нет, я все понимал: сфера обслужи­
вания... некоторые недостатки... ко
многому уже привыкли... многое не
замечаем... Но я же стоял на голове,
черт возьми! Разве можно было
меня не заметить?!
Надо сказать, что я всегда был
оптимистом, но тут во мне зароди­
лись первые сомнения. На душе ста­
ло смутно, беспокойно. Захотелось
домой, в постель, чтобы скорее за­
снуть и перестать сомневаться. Зеле­
ный огонек такси выплыл из-за пере­
крестка. Я вышел на проезжую часть
и поднял руку. Машина прошуршала
правыми колесами по переднему
ранту моих туфель, но таксер даже
не взглянул на меня. Я снова поднял
руку, чтобы погрозить ему вслед, и
тут же опустил. «Не заметил... А бы­
ло ли что замечать?..» Я почти пере­
стал сомневаться и, в предчувствии
невидимости, побрел к себе домой.
С этого вечера я стал отчетливо
замечать, как меня не замечают.
...Я иду по улице, и дворничиха,
подметающая тротуар, подметает
вместе с ним меня. Ну и что? Я не
удивляюсь. Где уж ей, пожилой жен­
щине! Даже иные продавщицы с их
молодым и острым зрением не мо­
гут меня разглядеть. Невидимый по­
купатель не дает возможности раз­
вернуться их торговому таланту.
С чем я подхожу к прилавку, с тем
и ухожу: в их позах, лицах, разговор-
чиках-междусобойчиках ничего не
меняется. Парадокс моего состояния:
они для меня есть, меня для них
нет. Но и тут я не обижаюсь. Разве
они виноваты в моей невидимости?
Особенно я страдаю от отсутствия
человеческого облика на транспорте.
Люди, пытаясь заполнить место, ко­
торое я занимаю, толкают, крутят
меня, наступают на мои невидимые
им ноги. Иногда я забываюсь и пы­
таюсь протестовать. Я кричу: «Граж­
дане!..» Но что такое крик невидим­
ки?! Порой мне хочется куда-то
пойти, кому-то пожаловаться. Но не
могу решиться. Если я невидим од­
ним, с чего же другие меня увидят?
Что же мне делать? Ведь хочется
быть видимым, хочется! Хочется,
чтобы тебя замечали. Очень хо­
чется!..
Может, вы случайно знаете, как
перестать быть невидимым?! Сооб­
щите, пожалуйста...
О Л Т И Р И Ч Е С К О - Л И Р И Ч Е С К О Е
Елена Барановская — Она только что вышла. Что-»
нибудь ей передать? — вежливо
осведомились у меня, когда я вошел
в кабинет одного учреждения и
спросил, здесь ли сидит Татьяна
Петровна.
— Она здесь: видите, на столе ее
шляпа, — сказали мне через час.
Действительно, на столе лежала бе­
лая пушистая шапочка.
— Она, возможно, внизу, —
предположил кто-то.
ТОЛЬКО что Я не нашел ее внизу и снова
поднялся в кабинет.
— Только что была здесь, —
вылита, ответили мне. — Что-нибудь ей пе­
редать?
— Я к ней по важному делу.
— Тогда, пожалуйста, подними­
тесь наверх.
Я поднялся наверх. Походил. По­
стоял...
— Позвоните по этому телефо­
ну, — сказали мне через сорок ми­
нут. Я позвонил, но телефон был
все время занят. Прождав еще два
часа, я снова зашел в кабинет.
Геннадий Алексеев В ечно он торчит
на одном месте!»
Я сказал об этом р ы б ол ову
МИНИСТИХОТВОРЕНИЯ
с удочкой.
Он улы бнулся и ш епнул мне
доверит ельно:
На набережной — Какие-то энтузиасты
хотели перетащить мост
как раз на сто метров,
Я вышел на набереж ную
только не вл ево,
и в тысячный раз
а вправо.
увидел все тот же пейзаж
В последний момент
с мостом.
они почему-то передумали.
«Черт п одери! — подум ал я. —
Я промолчал.
Неужели никому не придет в гол ову
подвинуть мост В ечно я оп азды ваю
хоть на сто метров влевоI со своими мыслями!
«А без начала, ясно, нет конца,
точнее, не конца, а продолженья, то движ еш ься в различных
ну а еще точнее — нет движенья
и, значит, заверш енья нет. Венца». испытывая все же опасенье,
С. Викулов
Сказка про белого бычка
Н елегкая работа у творца.
Сначала нуж но подыскать начало,
такое, чтобы суть его давала
Галина Ткаченко возможность п родолж енья и конца.
О Б О З Р Е Н И Е Н Р А В О В
— Она вышла, — был ответ.
— Куда?
— Вероятно, пошла вниз.
— А может быть, наверх?
— Точно не скажу. У нас обед.
После обеда я снова пришел, но
Татьяны Петровны на месте не ока­
залось.
— Она где-то здесь, видите, на
столе ее сумка.
Действительно, вместо белой пу­
шистой шапочки на столе лежала
коричневая сумка. Я снова спустил­
ся вниз, а потом поднялся наверх.
Теперь я уже знал, где буфет, и не­
которое время провел там...
— Где же она? — спросил я в
конце рабочего дня.
— Татьяна Петровна здесь, вот
же ее портфель.
— Это мой портфель, — ответил
я уходя. — Передайте, пожалуйста,
ей, что я завтра приду с утра.
— Она только что вышла, — от­
ветили мне на следующий день. —
Что-нибудь ей передать?
Волшебница
М ы поссорились.
— Ты ч удови щ е! —
сказала она.
Я выш ел на ул иц у , —
все лю ди
в уж асе разбегались.
М альчишки
показывали на меня
пальцами
и кричали:
— Ч удовищ еI
Ч удови щ е?
« Что за черт, —
подум ал я , —
с ней н адо быть осторожным!»
К огда с трудом начало п одобрал ,
направленьях ,
что выбрал не начало из начал.
В конце концов концы с концами
свел ,
в д р уг ви ди ш ь, оторвался от начала,
а значит, начинай опять сначала,
точней, иди туда, откуда шел.
Е щ е попытки. Вытрешь пот с лица,
прочтешь и понимаешь — нет
движ енья,
точнее, нет конца и продолж енья,
вернее, ни начала, ни конца.
79
С А Т И Р И Ч Е С К О - Л И Р И Ч Е С К О Е О Б О З Р Е Н И Е Н Р А В О В
ТСС — это не только междометие, но и начальные буквы новой рубрики: ТЕАТ­
РАЛЬНАЯ СТРАНИЦА СЛОНА.
Рубрика эта появилась очень кстати. Во-первых, в марте отмечается Международ­
ный день театра. Во-вторых, в портфеле «СЛОНа» давно ждут своей очереди не­
сколько драматических произведений, в том числе один мюзикл, краткое содержание
которого приводится ниже.
Ознакомившись с мюзиклом, Обозреватели отметили оригинальное музыкальное
решение спектакля. Что же касается сюжетного хода, то, по мнению Обозревателей,
это где-то уже было.

Семен Альтов МЮЗИК.Л Все поражены.

Просто и в то же время ласково
Потапов говорит Эмилии о том, что
Действие 1. у нее вот-вот будет ребенок. Эмилия
Растущий гигант на одном из бе­ поражена.
регов бурной реки. Со сцены доно­ Действие 3.
сится могучее дыхание стройки. Растущий гигант на одном из бе­
Неожиданно появляется Потапов. регов бурной реки. Ночь перед пу­
К нему, пританцовывая от нетерпе­ ском электростанции. Никто не спит.
ния, кидается Хохлов и говорит все Все исправляют отдельные недо­
то, что думает. Все поражены. статки.
Внезапно появляется Эмилия, Потапов и Эмилия ждут ребенка.
старший технолог шестого участка, Неожиданно появляется ребенок.
в котором без труда угадывается Эмилия кричит. Но поздно,—это уже
женщина. не ребенок, это Хохлов. В руках
Исполняется танец маленьких зап­ у него кабель диаметром 50 милли­
частей для блюминга ПРК-20 и ор­ метров. Увидев Эмилию, он вместе
кестра. с кабелем падает на пульт управле­
Эмилия подходит к Потапову и, ния. Цепь замыкается. Электростан­
ни слова не говоря, с размаху це­ ция заработала. Все поражены. Слыш­
лует его. но, как в Хохлове что-то надломи­
В это время становится слышен лось. Он срывает маску и становится
шум откуда-то падающей воды. Это другим человеком. Теперь он Сидо­
прорвало плотину. Все поражены. ров.
Потапов, обнимая Эмилию, рас­ - Издалека ненавязчиво доносится
сказывает ей о своей жизни. Эмилия шум откуда-то падающей воды. Это
плачет, перекрывая шум падающей жают молодые строители в розовых опять прорвало плотину. Все пора­
воды. ватниках и поют ему о том, что надо жены. Исполняется адажио для трех
Действие 2. достичь вершин своей профессии. турбин мощностью 500 тысяч кило­
Растущий гигант на одном из бе­ «Иначе зачем жить?!» — властно спра­ ватт каждая.
регов бурной реки. На берегу не­ шивает хор. Слышна задушевная мелодия. Ее
ожиданно возникает Хохлов. Видно, Из ротора турбины вынимают задушевно исполняет на кабеле Хох­
что он никак не может найти себя. Эмилию. Она вся в красном и синем лов.
Но проходит каких-то полчаса, и он и мазуте. Потапов предлагает ей Подхватывая на лету песню, Пота­
находит1 Но не себя, а кабель сече­ свою руку и мыло. Звучит парафраз пов бросается с ней в воду и своим
нием 50 миллиметров, который дав- на тему целого ряда факторов, влия­ большим мужским телом перекры­
ло бросили искать! Хохлова окру­ ющих на качество строительства. вает реку. Все поражены.