ПРОЗА Ордена Трудового Красного Знамени

Лениздат

аврорп
Анатолий Ким 6 Поклон одуванчику. П о-
в е с т ь . Окончание
Василий Шукшин 19 Приезжий. Р а с с к а з
Владимир Савицкий 30 Няня. Р а с с к а з
Георгий Любош 36 Встреча со львами. Р а с с к а з
Василий Белов 38 В субботу утром. И з з а п и с ­
ной к н и ж к и
Валентин Соболев 42 Белый конь. Р а с с к а з
ОБЩЕСТВЕННО-ПОЛИТИЧЕСКИЙ
Евгений Фрейберг 46 Рек и Рея на линкоре. Р а с ­
сказ ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ
Вера Панова 59 О балладе Пушкина «Жених» ЕЖЕМЕСЯЧНЫЙ Ж У РН А Л
ЦК ВЛКСМ,
ПОЭЗИЯ СОЮЗА ПИСАТЕЛЕЙ РСФСР
И ЛЕНИНГРАДСКОЙ
Владимир Головяшкин 17 «У времени не может быть ПИСАТЕЛЬСКОЙ ОРГАНИЗАЦИИ
простоя...» «Когда враги...»
«Окуная в бодрящую све­ ИЗДАЕТСЯ С ИЮЛЯ 1969 ГОДА
жесть...» Деревня Семжа. «Мне
опять захотелось домой...»
У старого поморского креста ИЮНЬ 1975
Владислав Шошин 28 Болгарское солнце

6
Сергей Каширин 38 Крылатый пахарь. В полете.
Однополчане
Рид Уиттемор 52 Филадельфийский виреон.
Отъезд. Три стихотворения
Джэксону. С т и х и в перево­
де Александра Шарымова

ПУБЛИЦИСТИКА

Борис Черпяков 2 Качество

Евг. Богат 54 Письма из Эрмитажа
Марк Аграновский 70 Фонд Вяземского

КРИТИКА

Глеб Горышин 24 «Где-нибудь на Руси...»

Павел Ширмаков 60 Гражданственность художника
Евг. Аб 62 «Германию в себе мы сохра-

ИСКУССТВО

Юрий Смирнов-Несвицкий 63 Своя шапка на голове

.Алексей Лосев 67 Высокое дурачество
Александр Крестинский 74 Гравер и город
Инна Пруссакова 76 Левицкий. Портрет Нелидовой

«СЛОН»

Юмористический 77 Выпуск шестьдесят первый

журйал в журнале

©♦Аврора* 1975 г.

На титуле — фото Михаила Силаева

Рукописи не возвр ащ аю тся. А д р е с ред ак ци и: 192187 Л ен и н гр а д , Л и тейн ы й

пр., 9. Телеф он 73-33-90. М-26248. С д а н о в н а бор 25/11 1975 г. П одп и са н о
в печать 30/V 1975 г. Ф о р м а т 84X108‘ /ie. П еч . л . 5 (у е л . л . 8,4). У ч .-и зд.
л. 12. Ти раж 130 ООО. З ак аз 82. Ц ен а 30 коп. Т и погр аф ия имени В о л о д а р ­
ского Л ен и зд а та , 191023 Л ен и н гр а д , наб. р. Ф он танк и, 57.
Рисунок Юрия Шабанова
# . . . И Т РУ Д -В С Е М У ЕДИНСТВЕННАЯ МЕРА
КАЧЕСТВО
Недавно, просматривая том Большой советской эн­
циклопедии, я обнаружил биограф ическую справку,
посвященную Михаилу Павловичу Бобышову. С име­
нем этого человека у меня связано одно из воспоми­
наний далекого детства.
...Так уж сложились жизненные обстоятельства, что
четырнадцатилетним мальчишкой я был принят на
службу в драматический театр. Случилось это во
время войны, в заснеженном, полусожженном городе
на Волге. Меня зачислили в штат, я получал продо­
вольственные карточки, зарплату и, если память мне
не изменяет, значился в бухгалтерской ведомости как
«актер вспомогательного состава».
Свободное от спектаклей и репетиций время я
проводил по большей части в столярной мастерской,
где двое рабочих строгали, выпиливали и сколачи­
вали каркасы будущих декораций, ремонтировали теат­
ральную мебель, занимались изготовлением всевоз­
можного деревянного реквизита.
Столяры, оба уже в преклонных годах, были людь­
ми очень разными. Один из них (он числился стар­
шим, в театре все без исключения величали его по
отчеству — Петровичем) мог за весь день произнести
два-три слова, не больше. Вне м астерской Петрович
производил впечатление человека медлительного, ма­
лоподвижного. Но стоило ему взять в руки инстру­
м е н т— и он совершенно преображался. Рубанок или
долото, ножовка или топор вдруг оживали самым не­
постижимым образом, словно их наполнили упругой
плотью. Инструмент становился как бы продолжением
рук мастера, и руки эти не делали ни одного лишнего
движения, ни одного бесцельного усилия. Они дей­
ствовали безошибочно и умно, подчиняясь закону м уд­
рой целесообразности. Вспоминая долгие часы, прове­
денные возле Петровича, я и сегодня, много лет
спустя, не м огу избавиться от ощущения какой-то ска­
зочности веденного, слоано на моих глазах соверш а­
лось чудо. И при всем при том это выглядело так
просто, что мне, мальчишке, казалось: вот я встану
сейчас к верстаку, прижму к упору пахучий сосновый
брус, возьму в руки рубанок — и у меня получится
не хуже, чем у Петровича.
Немало воды утекло с тех пор, немало набил я
себе шишек» прежде чем понял, как непроста была
та простота...
Второй столяр тоже хорошо запомнился мне. Рабо­
тал он небрежно — порой угрюмо и медленно, порой
с какой-то вороватой суетливостью, словно боялся, что
сейчас его схватят за руку и поведут переделывать
сделанное. Хотя опасаться ему, откровенно говоря,
было нечего: я сам не однажды наблюдал, как Пет­
рович, не произнося ни единого слова, подправлял то,
что его напарник сработал слишком уж грязно.
...В тот памятный день, явившись в м астерскую , я,
как обычно, занял свое место в углу на табуретке.
Петрович разводил клей, второй столяр посреди ком­
наты сколачивал мудреной формы каркас. Распахну­
лась дверь — в мастерскую вошел пожилой седоволо­
Борис Черняков
сый человек в ш убе и высокой меховой шапке с чер­
ным бархатным верхом. Это и был Михаил Павлович
Бобышов. Я уже знал о нем, что он ленинградец, из­
вестный театральный художник, проф ессор живописи.
Главный реж иссер специально пригласил его для
оформления нового спектакля.
О см отрев каркас со всех сторон, Бобышов сказал:
— Как вам будет угодно, друзья мои, но такая ра­
бота не пойдет. Вы уж меня извините — это ни в ка­
кие ворота не лезет. Все криво, косо, все наспех.
Прошу еще раз свериться с эскизом и переделать.
Столяр отложил в сторону молоток и принялся
пространно объяснять, что материал сырой, гвозди
ржавые, да и те завхоз выдает в обрез, чуть ли не по
счету — оттого и душ а не лежит делать дело как сле­
дует.
Насчет гвоздей он слукавил: гвозди были хорошие,
это-то я знал точно, потому что сам не раз помогал
Петровичу приносить их в мастерскую . Впрочем, Ми­
хаил Павлович не стал вдаваться в подробности. По­
дойдя к своему собеседнику вплотную, он легонько
взял его за отворот куртки и произнес всего две
фразы. Очевидно, из-за непривычных для м оего тог­
даш него слуха оборотов речи сказанное Бобышовым
я запомнил от слова до слова.
— Качество,— сказал он,— не есть отражение сию­
минутного состояния нашей души. Качество — иная ка­
тегория, она суть устойчивая черта характера.
С тем и вышел.
Едва дверь за ним закрылась, столяр швырнул
молоток в угол и со злостью плюнул себ е под ноги.
— Велика важность! — сказал он с кривой усмеш ­
к о й .— Нарисовать и я могу, а попробуй-ка ее сколо­
тить, эту бандуру. Ещ е проф ессор называется!
Тут-то все и произошло. Отставив в сторону ведер­
ко с клеем, Петрович взял с верстака топор, подошел
к злополучному каркасу. Некоторое время он молча
стоял перед ним. Потом размахнулся — раз, другой,
третий... Через несколько минут деревянное сооруж е­
ние лежало на полу грудой расколотых брусков и
реек.
— А теперь возьмешь эскиз и сделаешь новый
каркас. Сделаеш ь как положено, иначе тебе, как бог
свят, тут не работать, — сказал Петрович. Аккуратно
повесил топор на предназначенное для него место
и все тем же ровным голосом добавил: — Видали,
что придумал — гвозди у него виноваты. Совесть у тебя
ржавая, вот что!
Никогда — ни до этого случая, ни потом я не слы­
шал, чтобы он произнес за один раз столько слов.
Понятие качества применительно к сф ер е челове­
ческих взаимоотношений — тема поистине неисчерпае­
мая. Здесь я хотел бы рассказать о двух эпизодах —
мне они кажутся достаточно убедительными для ил­
люстрации этой самоочевидной мысли.
6
 Первый эпизод интересен прежде всего тем, что
стал серьезным предметным уроком для одного из
участников события — уроком умного, нестандартного
подхода к осмыслению проблемы человека на произ­
водстве.
...На одном из участков механического цеха рабо­
тал совсем молодой м астер. Если не считать пяти с по­
ловиной лет пребывания в институте, его трудовой
стаж исчислялся ровно одним месяцем. Но и этого
срока оказалось достаточно, чтобы начальник цеха
заметил для себя: парень неглуп, старателен, прост
в обхождении с людьми, а главное — дело ему, види­
мо, пришлось по душ е.
Как-то утром, едва молодой мастер возвратился
на свой участок с оперативки, его подозвали к стан­
ку. Токарь спрашивал совета, как правильнее начать
обработку партии деталей: задание срочное, а карту
технологического процесса забрали на исправление.
Откровенно говоря, м астер и сам толком не знал,
с какой стороны лучше подступиться к деталям, но
признаться в этом счел для себя неудобным. Пораз­
мыслив над чертежом, он набросал на листке блок­
нота нечто вроде технологического процесса в том
виде, какой казался ему наиболее правильным. Вру­
чив токарю написанное, он сказал:
— Думаю, надо так.
Потом оказалось, что делать надо было совсем не
так, но об этом м астер узнал только на следующий
день. Проходя по соседнем у участку, он увидел, что
на одном из станков обрабатываются точно такие же
детали. «Странно,— подумал он,— ведь не далее как
на вчерашней оперативке речь шла о том, что эти
ступицы должны делаться на моем участке».
Почувствовав, что здесь что-то не так, м астер на­
правился к начальнику цеха за разъяснениями.
О казалось| что, поговорив с мастером, токарь и не
подумал включать станок. Взяв чертеж и листок из
блокнота с самодельным технологическим процессом,
он пошел прямиком к начальнику цеха.
М ежду ними произошел примерно такой разговор:
— Наш новый м астер объяснил мне, как начинать
обработку этих деталей, даж е на бумажке все напи­
сал. А только я думаю — если делать, как тут сказано,
получится сплошной брак. Мне же потом и попадет.
— Ты сказал об этом мастеру?
— Как же, стал бы он меня слушать! У него вон
институтский «поплавок» на пиджаке1
Начальник цеха дальше вопросов задавать не стал.
Посмотрел чертеж, прочитал написанное на листке,
вернул все это токарю и сказал:
— Делай, как велено. М астер прав.
А в конце смены, пригласив к себе старш его конт­
рольного мастера, начальник цеха сказал ему:
— Завтра вам предъявят ступицы — партию из пяти
штук. Все они, как я предполагаю, будут иметь весь­
ма сущ ественное отклонение от требований чертежа.
Вы их, разум еется, забракуете. Так вот, у меня к вам
большая просьба: ничего не говорите об этом рабо­
чему — его вины тут нет. Наряд закройте как на год­
ную продукцию, детали же прошу принести мне. Я уже
запустил в работу новые, а эти сам отправлю в шихту.
О бо всем, повторяю, молодой мастер узнал на
следующий день. Объясняя ему мотивы своего реш е­
ния, начальник цеха сказал:
— Дело в том, что рабочий пришел к вам отнюдь
не за советом. В сущности, он прекрасно знал, как
надо точить детали, тем более что ничего особенно
сложного тут не было. Просто-напросто ему взбрело
в голову выяснить, что дум ает по сем у поводу новый
мастер, у которого, как он выразился, «поплавок» на
пиджаке. Вы дали ему явно ошибочный совет. И вот
токарь, сам ещ е молодой парень и не бог весть какой
4
специалист, «зесьма /з^вольный своим экспериментом,
идет ко мне.
Как же я должен был поступить в подобной, прямо
скажем, нестандартной ситуации? Поддержать новояв­
ленного экспериментатора — и поставить под удар
авторитет мастера? Или, напротив, принять вашу сто­
р о н у — и заведомо загнать в шихту все пять деталей?
Зная токаря и зная вас, я предпочел второй путь,
взял такой грех на душу.
Вот и вся педагогика. Поразмыслите над ней на
досуге — как знать, может, когда-нибудь и приго­
дится.
...Второй эпизод, как я уже сказал, — тоже о каче­
стве взаимоотношений людей на производстве. О том,
как короток путь от бездумности до беспринципности.
Будучи в командировке на одном весьма солидном
заводе, я зашел к начальнику цеха — у меня имелось
к нему несколько вопросов. За столом, кроме него,
сидели ещ е два человека, держ а перед собой рас­
крытые папки.
— Через пять минут я к вашим услугам, — сказал
начальник цеха и, продолжая разговор, прерванный
моим приходом, обратился к собеседникам: — Зна­
чит, так и порешим. Моим замам — по окладу, чтоб
без обиды, остальным — в том разм ере, какой указан
в премиальной ведомости.
Один из присутствующих заметил:
— Василий Петрович, тут есть ещ е список на пяте­
рых рабочих и мастера, также отличившихся при вы­
полнении сельскохозяйственного заказа. Их тоже на­
до бы поощрить.
— Где же ты раньше был со своим дополнитель­
ным списком?
— Так я вам о нем ещ е вчера говорил — вы, ви­
димо, забыли.
— Выходит, мне все заново распределять, так, что
ли? — В вопросе начальника цеха звучало откровен­
ное раздраж ение. — Ты вот что, предцехкома, ты мне
голову не морочь, с этой премией и так хлопот не
обереш ься. Бланки «Почетных грамот» у тебя есть?
— Д есяток есть.
— Вот возьми шесть штук, заполни их, а завтра
подпишем.
Даж е сейчас, когда я вспоминаю услышанный в ка­
бинете разговор, не м огу избавиться от тяжелого чув­
ства неловкости и обиды. До чего же все просто! Ну,
забыл, ну, не хочется снова возиться со списком —
так вот же он, самый удобный выход: красивые не­
заполненные листы, хранящиеся в сейф е предцехкома.
И, пожалуйста, полный ажур, и никто тебя ни в чем
не упрекнет: разве «Почетная грамота» — не награда?
Спустившись в цех, я разговорился с рабочим, кол­
легой по профессии. Мы потолковали с ним о р аз­
меточных делах, он показал мне простое и удобное
приспособление для нанесения параллельных рисок
на больших деталях в горизонтальном положении.
— Понимаешь, — говорил он мне, — все размеры
идут от нижней кромки, а она тонкая, хоть и обра­
ботанная. Такую балясину «на попа» не поставишь, зна­
чит, и рейсмус тут не годится. Деталей было много,
мы выполняли один важный заказ для сельского хо­
зяйства, так меня это приспособление во как выру­
чило! Правда, идею подсказал наш зам. Головастый
мужик!
Вспомнив разговор, слышанный только что у на­
чальника цеха, я не без задней мысли спросил:
— Это который же зам? У вас ведь их два.
— А тот, что по подготовке производства. Доста­
лось ему, пока шел заказ: он почти весь месяц до­
поздна не уходил из цеха.
 — Второму заму тоже небось не легче было!
— Второй болел, — сказал разметчик, — он вышел
на работу, когда мы почти все уже закончили.
Теперь стало ясно, что имел в виду начальник цеха,
говоря: «Моим замам — по окладу, чтоб без обиды».
Давайте-ка поразмыслим над этим эпизодом, вду­
маемся в него, всмотримся повнимательней. Давайте,
исходя из того, что нам уже известно, представим
себе последствия случившегося, попробуем оценить их
нравственную сторону.
Итак, люди работали, люди выполняли — и свое­
временно выполнили! — важный государственный за­
каз. Цех не столь уж велик, все на виду — стало быть,
кто и в какой м ере имел отношение к работе над
заказом, знал, очевидно, каждый. К тому же вывеши­
вались, как обычно, «молнии», призывы, напоминания
отстающим, поздравления передовым.
Наконец дело сделано, на участковых собраниях
произнесены все приличествующие такому случаю при­
ветственные слова. И, как заключительный аккорд, по­
является приказ — тот самый, при подготовке которого
я совершенно случайно присутствовал.
Пусть читатель не заподозрит меня в том, что я
недооцениваю значение и роль моральных стимулов.
Бывает, когда не то что «Почетная грамота», а просто
ко времени сказанное доброе слово благодарности
стоит много дороже денег. H q когда на глазах у всего
честного народа одним за хорошо сделанное дело вы­
дают грамоту, а чуть повыше в том же приказе сооб­
щается о премировании человека, не имевшего к на­
званному делу никакого отношения, моральное стиму­
лирование превращается в издевательство — над людь­
ми, над здравым смыслом, наконец, над самой идеей,
заложенной в понятии «моральное поощрение».
Попробуйте теперь представить себя на м есте тех
шестерых товарищей, когда они прочли приказ, и вы
без особого труда увидите истоки некоторых конфлик­
тов, из-за которых уходят из цеха, а порой и за во­
рота завода толковые, дельные работники.
Только что прогудел гудок, возвестивший конец
смены. Ф ед ор Ильич выключил станок, аккуратно при­
крыл дверцу инструментального шкафчика. Мы идем
с ним в конторку мастера, садимся за свободный
стол.
Федор Ильич Ильин — один из самых известных
фрезеровщиков объединения «Кировский завод». Всю
биографию этого человека можно целиком уместить
в старинную поговорку: «Прошел огонь, воды и м ед­
ные трубы».
Огонь и воду — это на долгом и трудном пути сол­
дата Великой Отечественной. Ф ед о р Ильич прошел
его, как он сам говорит, «от звонка до звонка».
Потом демобилизация. Завод. Ф резерны й станок.
Через несколько лет об Ильине заговорили как о тол­
ковом и надежном знатоке своего ремесла. Вместе
с профессиональной зрелостью закономерно пришли
известность и признание. Ф ед о р Ильич встретил их
спокойно, с истинно солдатским достоинством.
И тут, пожалуй, будет уместно сказать о медных
трубах. Да простится мне банальная истина, но ведь
именно медные трубы, то бишь испытание славой —
вот тот оселок, на котором проверяется подлинная
цельность характера, умение всегда оставаться самим
собой. Человеку приходится держать трудный экза­
мен — перед людьми, его окружающими, перед д е ­
лом, которому он служит. Ф ед о р Ильич этот экзамен
выдержал.
Таков Ильин.
В тот день, сидя в опустевшей конторке, мы про­
должили начатый накануне разговор.
— Занимаясь с учеником,— сказал он,— я исполь­
зую свою методу. Как только парень малость освоится
со станком, начнет делать первые самостоятельные
шажки — не шаги, а именно шажки, прошу обратить
внимание! — ему уже кажется, что он все постиг и все
превозмог. Ни дать ни взять — м астер золотые руки,
хоть сейчас определяй на Доску почета. Не скажу,
что так бывает всегда, но бывает, и довольно часто.
Что я делаю тогда? А вот что: беру парня и иду
с ним на слесарный участок. Туда, где доводится до
заданных размеров и нужной чистоты поверхности
сработанная им деталь.
Наши слесари — народ прямой, не стеснительный,
за словом в карман не лезут. Сделал деталь грубо,
неумело — они тебе без лишней дипломатии так об
этом и скажут. А уж если схалтурил — тут пощады
не жди. Разговор с ними будеш ь помнить долго!
После такой «экскурсии» парень возвращается
к станку иэрядно погрустневший. Я его успокаиваю:
ремесло наше ф р езер н ое — непростое, его нахрапом
не возьмешь. Однако и нос вешать нечего. Это хоро­
шо, что ты пришел от слесарей в расстроенных чув­
ствах. Стало быть, тебе не все равно — вот что
главное.
Халтура — она от чего? О т неумения? Нет, конечно.
О т нежелания? Пожалуй, ближе к истине, хотя здесь,
как говорится, не причина, а следствие. Начинается же
всякая халтура с равнодушия. Страш ная вещь!
Я говорю Ф ед о р у Ильичу, что один мой добрый
знакомый, токарь Борис Алексеевич Ф едоров, выска­
зался как-то очень резко: будь его воля, он прода­
вал бы халтурщикам только те товары, которые сд е ­
ланы ими самими или такими же халтурщиками, как
они.
Ильин улыбается:
— А что, попробовать бы!
Мы прощаемся. В этот момент дверь конторки ши­
роко распахивается. Пришел слесарь — один из тех,
с кем Ильин знакомил меня, когда водил на участок
пресс-форм.
Он протягивает Ф ед о р у Ильичу небольшую деталь­
ку довольно замысловатой формы.
— Хорошо, что увидел тебя, — говорит он. — Не
в службу, а в друж бу — ф резерни тут две поверхно­
сти, а то у меня вся сборка стоит. Сделай одол­
жение!
— Да ведь я уже домой собрался. Положи на
стеллаж, до утра потерпит.
Слесарь прячет детальку в карман спецовки.
— Э, нет, — говорит он, — положишь на стеллаж —
кому-нибудь другом у дадут. Уж лучше я завтра с утра
тебе же и принесу.
— Это ты брось,— говорит Ильин строго,— так д е ­
ло не пойдет. Что у нас тут, частная лавочка, что ли?
Если работа срочная — оставь пуансон, вечером о тф ре­
зеруют.
Вслушиваясь в этот разговор, я думаю: конечно же,
Ф ед о р Ильич прав. Здесь цех, а не ателье индивиду­
ального шитья одежды, где каждый волен выбирать
себе закройщика по вкусу. И все же Ильину прият­
н о — наверняка приятно, не мож ет быть иначе. Пото­
му что он из породы настоящих мастеров — тех, кто
никогда не прибедняется, кто знает, что м огут его
руки, на что способна его голова.
В людях, подобных Ф ед о р у Ильичу, чисто челове­
ческая скромность соседствует с высоким проф ессио­
нальным достоинством. Для таких людей не сущ ест­
вует понятий: выгодная работа, невыгодная работа,
простая работа, сложная работа. Есть просто р а б о-
т а — овеществленный в предм ете труда принцип от­
ношения к делу.
5
Рисунок Натальи Флоренской
Анатолийким поклон одувэнчику
И вот в тенистом саду, возле бледно-розового дома
с двумя башенками на крыше или во дворике кра­
шеного деревянного дворца, подаренного всевышним
Степану Петровичу, стали встречаться мы с Марией.
В глубине двора, за густым рядом низких акаций,
стояло много дощатых клеток, затянутых с одной
стороны проволочной сеткой. В клетках лениво воро­
чались и неподвижно томились безголосые ручные
звери: здоровенные кролики и серые, похожие на
гигантских крыс, ленивые нутрии. Степан Петрович
разводил зверье для продажи, выручая за шкурки,
пух и мясо тысячу рублей в год.
В ожидании Марии я подходил к ящикам, раз­
глядывал равнодушных, едва ли замечающих меня
зверьков, и если случался рядом хозяин, заводил с
ним разговоры. Я спрашивал у него, что стоит со­
держание животных, чем питаются нутрии, как це­
нится их шкурка, много ли нужно им воды... Я ни­
когда раньше не видел нутрий и теперь смотрел на
них с тайной нежностью, как смотрят на гостей ди­
ковинных, ниспосланных в наш дом удивительным
случаем. Такие гости кажутся нам всегда послан­
цами сказочного мира, в который так хочется пове­
рить...
— Нутрия есть животное, природно самое непри­
хотливое и для ухода за нею весьма приспособлен­
ное,— толковал мне седенький краснолицый Степан
Петрович, исходя скупым потом, дрожащими руками
разминая сыплющую табак папиросу.— Наиболее
уязвимое со всех сторон место его, ежели, скажем,
по зимнему времени, это хвост, который отгнивает
у него, если отморозить. Поэтому на зиму я их пе­
ревожу в сарай, на отопительный тепловой режим,
так сказать. А жрут они все, едрена палка, дай им
хоть отрубя, хоть пареную чечевицу... А этих антаго­
нистов зимою я держу во дворе, под навесом, им-то
наши природные условия не страшны.— И Степан
Петрович презрительно тыкал пальцем в толстого
лохматого кролика с розовыми глазами, вздрагивав­
шего в частом дыхании.
Степан Петрович пускал поток слюны внутрь бу­
мажного мундштучка папиросы, которая тут же
в шипении гасла, брал грабли с железными зубьями
и куда-то уходил, и из-за кустов доносился до меня
его голос:
— Клеверный рацион любят, тунеядцы, а где им
столько клевера возьму? Рожу, что ли?
Я растягивался под кустом акации, клал под го­
лову теплую от солнца алюминиевую миску — дном
вверх — и терпеливо ждал Марию. Эта миска рань­
ше предназначалась для носки воды, но теперь про­
худилась и бесполезно лежала в траве возле клеток,
пока я не приспособил ее под свое изголовье.
Конечно, я мог бы и не ждать Марию и уйти
на реку, сбросив свои солдатские доспехи, и прийти
сюда к вечеру. Но я не решался этого сделать: с не­
которых пор Марию так усердно стерег ее ревнивый
Петр, что она могла вырваться из дому совсем не­
надолго и в разное время. И я вынужден был ждать
ее, никуда не выходя со двора,— не мог же я позво­
лить себе купаться и пописывать стихи, в то время
как она, возможно, карабкается по крутой улице
Горы на самый верх... И если меня не окажется, то
Окончание. С м , < А в р о р у » № 5 — 1975
ПОВЕСТЬ
сядет в углу двора на садовую скамейку, неловко
расставив ноги, придерживая руками живот, туго об­
тянутый платьем. До самой последней минуты будет
ждать, сидеть с выражением беспомощного отчаяния
на лице и ежиться под убийственными взглядами
Степана Петровича.
Я лежал под акациями, думал обо всем этом, о
свиданиях, которые стали необходимы для нас обо­
их, о молчаливой нашей договоренности не затраги­
вать ничего из прошлого и не пытаться выяснять те­
перешних отношений. Думал я об удивительной боли
и нежности, что сводили меня с ума, когда видел
я эту отяжелевшую фигуру, пятнистое маленькое ли­
цо... Беспечный огонек веселья вспыхивал и трепе­
тал на этом лице, когда я рассказывал ей что-нибудь
смешное, какой-нибудь пустяк из нашей казарменной
жизни.
Могло показаться, что время наших странных сви­
даний проходило весело, порою мы дурачились со­
всем в духе тех далеких школьных дней, о которых
оба старались не вспоминать. Только иногда, черес­
чур увлекшись, я делал что-нибудь слишком неосто­
рожное и резкое, и тогда Мария испуганно выставля­
ла перед собою руки. Я спохватывался и отбрасывал
в сторону зеленый тугой абрикос, которым собирал­
ся было в нее запустить...
А тем временем, пока я ждал во дворе Марию,
единственное окошко небольшой пристройки, которую
снимала у старика Нонна, оставалось наглухо занаве­
шенным изнутри, и там, в загадочной полумгле, шло
производственное совещание, как уверял Степан Пет­
рович. Заседали иногда до самого вечера, лишь из­
редка Нонна выскакивала на улицу с пустым гра­
фином в руке и бежала через весь двор к водопро­
водной колонке. Видимо, у заседавших от прений
пересыхало в глотке.
Двор со стороны улицы был отгорожен молодыми
стройными грушами, двумя-тремя черносливами
(основной старый сад находился позади дома), и та­
кого укрытия от нескромных глаз было достаточно,
очевидно, для Нонны, и она выбегала на воздух
в домашнем виде. Нас со стариком она считала сво­
ими людьми и потому не стеснялась. Увидев ее та­
кую, Степан Петрович хмурился, угрюмо дышал в ку­
лак и сердито произносил: «Ни стыда, так сказать,
ни совести. Прикрыла бы свои центнеры, едрена
палка». А Нонна проносилась мимо, обдавая нас
теплым вихрем, с откровенным огненным румянцем
во всю щеку, сверкая в мгновенной улыбке всеми
белыми зубами. Ее золотисто-смуглое, как прожарен­
ное масло, загорелое тело едва было прикрыто не­
большими купальными «двумя штучками».
Кролики и нутрии начинали тоскливо метаться
в клетках, когда приближалась Нонна; пробегая ми­
мо нас, она блуждающими глазами оглядывала клет­
ки со зверушками и улыбалась красноглазым кроли­
кам такою же улыбкой, как и нам со Степаном Пет­
ровичем.
Как-то, глядя на белых пушистых крольчат, тихо
и кротко игравших в большой клетке, заваленной
изумрудным клевером, я вдруг вспомнил один ничем
не примечательный и, казалось, давно канувший в
забвение осенний день...
Пожухлое убранное поле; два небритых охотника
в высоких блестящих сапогах. Они шли краем поля
7
 по проселку широким бодрым шагом, прижимая лок­
тями приклады ружей. На поясах у них висели ма­
ленькие серые зайцы, мягко обвисающие, безнадеж­
но мертвые... Я глядел на жйвых крольчат, белыми
пуховыми шариками выкатывающихся из темного ла­
за маточника, и мне открылась невысказанная глу­
бокая грусть, извечная элегия осени, присутствовав­
шая в том давнем дне.
Время! Его сверкающее зеркало всегда пусто —
как блестящая поверхность рельсов, по которым про­
шло несчетное число поездов. Только свистит над вы­
сокой насыпью тысячелетний ветер, рассекаемый тон­
кими стеблями гибкой травы...
Стало жаль, что и грусть и радость человека так
неразъединимо связаны с равнодушным временем,
отходят вместе с ним. Неужели дни, этажи плыву­
щих облаков, бессмертные краски земли и неба яв­
ляются человеку лишь для того, чтобы он их забыл?
И я попытался хоть что-то вернуть из того, что
было утрачено вместе с давно позабытым днем:
На жестком поясе охотника
маленькие зайцы
висели вниз головой
и тусклыми глазами
смотрели на щетинистое жнивье.
Низкое,
неслось куда-то
всклокоченное небо.
Блестели сапоги охотника.
А нежные уши
и лапки маленьких зайцев
бессильно мотались,
как серые тряпки.
Когда я вписывал эти строки в книжку, во двор
вошла Мария, переваливаясь утицей, засеменила
к пристройке, где прятались наши труженики,, и по­
ставила на крыльцо большую миску с розовыми сли­
вами. Затем Мария подошла ко мне и, сначала тя­
жело опустившись на колени, присела рядом на тра­
ву. Я с болью и жалостью следил за неловкими, осто­
рожными движениями зверя — того самого зверя, на
котором мы едем по пустыне жизни, подводя его то
к воде, то к пище. Зверь Марии сейчас был беспо­
мощен и некрасив, но я ведь любил не его... Я про­
чел ей то, что написал минутой раньше, она молча
выслушала, улыбаясь. Как и всегда, когда я читал
свои стихи, Мария ничего не сказала мне, лишь скло­
нила голову и замерла с обычной своей гримаской
улыбки. Уголки глаз ее и губ, изогнувшись, устреми­
лись навстречу друг другу, лицо стало ласковое...
Молча протянула она мне две розовато-желтые
мясистые сливы, теплые то ли от ее рук, то ли от
солнца. Я взял у нее эти сливы и стал есть — они
были упругие, сочные, косточка хорошо отделялась.
Я разгрыз косточку и съел горьковатое раздвоенное
семечко.
Щурясь от солнца, Мария смотрела на меня, улы­
баясь. Улыбался и я. Лицо Марии завлажнело, солн­
це било ей в глаза, и я подумал, что надо бы пере­
двинуться нам в тень, которая незаметно отошла ша­
га на два в сторону. Но, взглянув на Марию, я не
решился что-либо предпринять, и мы продолжали
сидеть на солнце.
Вдруг я заметил, как шелк платья, обтягивавший
круглый живот Марии, быстро взбугрился и опал —
и еще раз, и еще... Я догадался, что это шевелится
ребенок, но мне стало почему-то не по себе. Заметив
это, Мария смутилась, покраснела, но затем рассмея­
лась и спросила:
— Что, Чекин? Неужели боишься?
— Боюсь,— признался я.
— Хочешь... потрогать, как он дерется? — поту­
8
пившись, робко улыбаясь, но с каким-то, мне пока­
залось, вызовом спросила Мария.
И я, пересилив свой страх, приложил кончики
пальцев к тому месту, где только что дышала ткань...
Вдруг пальцы мои ощутили такое упругое и неисто­
вое движение, такой резкий толчок, что я невольно
отдернул руку и оторопело уставился на Марию. Она
рассмеялась, откидываясь назад на руки.
— И... тебе не больно? — спросил я.
— Нисколечки,— был ответ.— Немного смешно
только.
— Очень смешно, нечего сказать! — проворчал я.
Мы сидели рядом на ровной мелкой траве, перед
нами стояло красивое грушевое дерево с желтыми
плодами, похожими на огромные застывшие капли
смолы. Тень от дерева плоско ложилась на траву, из­
ломанно падала в неглубокую канавку и с другой
стороны вновь выбиралась на траву, достигая кон­
чика моего сапога. Я думал о стихах, которые толь­
ко что написал, о том, какими сложными путями
пришли ко мне эти стихи, думал о таинственном
сближении, которое благодаря одному лишь прикос­
новению произошло между мною и Марией; думал,
люблю ли этого безвестного ребенка, которого ощу­
тил ж и в о г о под своей рукой.
И мне казалось, что да, люблю его, по крайней ме­
ре не ощущаю к нему ничего враждебного, жалею,
хотя именно он своим присутствием всегда беспо­
щадно напоминает мне, что Мария таинственно,
прочно связана с другим, глубоко чуждым мне че­
ловеком.
Я ведь не знал раньше, что она так нужна мне,
Мария! Повсюду, словно тень Эвридики, она следо­
вала за мною, но когда я обернулся, стала неотвра­
тимо удаляться. Теперь я знал, что такое утра­
та женщины, которая должна быть только твоей,
хотя совершенно еще не знал, что такое м о я жен­
щина... А я и не хотел ничего знать, мне достаточно
было тогда, что я знаю ч е л о в е к а...
Я смотрел на худенькое лицо своей школьной по­
други, на котором темнее загара отпечатывались ро­
димые пятна нашего бессчастья, и думал о том, что
мы с нею ничего такого не сделали, пожалуй, из-за
чего стоило нас так строго наказывать. С каждой
встречей мне становилось яснее, что нам с Марией
лучше не пытаться осознать то, что с нами приклю­
чилось. Мы только иногда улыбались растерянно,
глядя друг на друга, и после я начинал какой-нибудь
веселый разговор...
— А ты знаешь, Василек, мне понравилось твое
стихотворение,— прервала вдруг мои размышления
Мария.— Зачем только стреляют бедных зайчиков?
— На то они и зайцы, чтобы их стреляли,— отве­
тил я невесело.
— Перебьют их когда-нибудь, и не станет совсем
зайцев.
— Что ж... Тогда не станет и охотников на зай­
цев,— пошутил я.
— Слушай... А ты обо всем можешь написать, что
захочешь? — вдруг спросила Мария.
— Обо всем,— похвалился я.
— Напиши об этом.— И она сорвала травинку,
подала мне.
— Ребенок принес мне полную горсть травы и
спросил: что такое трава? Что мог я ответить ре­
бенку? Может быть, это флаг моих чувств, соткан­
ный из зелени, цвета надежды?..— прочитал я на
память.
— Знаю, это из книги, которую ты приносил мне.
Но я не о траве, я о другом.— И она указала на что-
то маленькое и темное, прилипшее к основанию длин­
ного листка травы.
 Я присмотрелся и только теперь заметил, что на
черешке листка, судорожно обхватив его лапками,
застыла синяя муха. Это была красивая, с металли­
ческим блеском травяная муха, по которой не было
бы заметно, что она мертва, если бы не одно ото­
рванное крылышко. Но отсутствие одного только
крылышка буквально вопияло о смерти.
Я раскрыл записную книжку и, посматривая на
неподвижную муху, написал:
Так умерла муха...
Среди густой травы,
крепко обхватив лапками
зеленый стебель.
Ее уцелевшее одно крылышко
еще мерцает в траве
перламутром...
Так умерла муха —
среди густой травы,
крепко обняв зеленый стебель.
— Готово.— Я протянул книжечку Марии. Все то
время, что я писал, она, привстав на колени, дер­
жала руку на моем плече и заглядывала в странич­
ку. Что-то во мне ширилось, звенело, светлело.
Я вдруг ощутил все свое могущество. Я человек. Я
свободен, никакого гнета надо мной, ни беды, ни стра­
ха, ни темной густой боли утраты,— а были вокруг
солнце и трава, синее небо и стихи, стихи, таящиеся
в каждом плавном кивке травы, в изгибе каждой
ветки дерева. И была рядом живая Мария с веселым,
до боли родным лицом...
— А неплохо,— похвалила она.— Именно то. Все
очень похоже... Все-таки удивительный ты, Чекин.—
И вдруг, запрокинув лицо, она тихо, радостно засме­
ялась.
Я заметил на ее висках голубые линии напряг­
шихся вен, и мне стало невыразимо жаль ее. Жаль
до тяжелого, горячего спазма в сердце, от которого
не продохнуть... У человека должны быть или лю­
бовь, или стихи, или что-нибудь еще... Но нельзя
же ведь без ничего! Я заметил белую, тонкую шелуху
кожи на ее обтянутых, обожженных скулах, тугие
жилы на шее.
— Марийка, ну почему ты такая худая? — сказал
я с горечью.— Разве можно быть такой худой?..
— Тебе хорошо так говорить. А я вот ничего не
ем,— усмехнувшись, ответила Мария.
— Ну и плохо. Надо есть! За двоих ведь...
— Ох, Чекин, не могу я у них есть. Пусть сами
едят ворованное. Аппетит пропадает.
— Ворованное? — удивился я.
— Представь себе. Ох, это такие люди... Свекровь
в детском саду поваром работает, все*, тащит оттуда.
Масло ведрами, сахар. И эти куриные ножки, пред­
ставляешь? Именно ножки, самое лучшее. А я не
могу. Лучше умереть. Приду к маме, у мамы кар­
тошечку попрошу с огурцом...
Я смотрел на ее руки, стиснутые у горла, на зна­
комые маленькие, узкие руки, пожатие которых мог­
ло быть таким энергичным и радостным, смотрел на
это золотое кольцо, свободно болтавшееся вокруг ху­
дого пальца.
А уже давно шел август, необычайно богатый
в этом году. Обилие зреющих садов было удивитель­
ное. От яблок гнулись и потрескивали иблони; си
ние, сизые и розовые сливы, словно тяжелые^.,оже­
релья, обвисали сверху донизу на ветвях;.,деревьев.
Открытые террасы домов, затененные выр^идаде ви­
ноградным листом, были увешаны плотодиоду^дфрздь-
ями золотистого и черного винограда., С$доваяг Гора
восходила к лучшим своим дням.
Когда Мария уходила, мне еще рано было возвра­
2 «Аврора» № 6
щаться в часть, и я до позднего вечера гулял по дач­
ному поселку. Пробираясь вдоль длинных заборов,
я заглядывал поверх в чужие дворы, находя
в этом занятии странное волнение. Все то, что виде­
ли мои глаза, не было для меня явью, потому что
в эти видения я не мог войти, как невозможно вой­
ти сквозь позолоченные рамы внутрь музейных кар­
тин. И, как это бывает, когда человек смотрит на
старинную картину, я был существом из другого вре­
мени, подверженным всякой суете и тревогам, но
вдруг увидевшим перед собою нечто неизменное, на­
век спокойное и прекрасное.
Нечаянный путник из иного века, я с завистью
подглядывал из-за кустов, следил, как среди зелени
сада, на сочной траве, пируют беспечные обитатели
жизни: нагие женщины и мускулистые, откормлен­
ные мужчины с гитарами, со стаканом вина в руке.
Вечерний свет понемногу густел — вздрагивающий
янтарный свет на садовой листве и ярких плодах.
Тусклый кровавый огонь вспыхивал вдруг в струе
разливаемого Из кувшинчика вина. На белой стене
мазанки возникало коралловое пятно пробившегося
сквозь деревья света — и волосы женщины вспыхи­
вали нимбом на этом свету.
Я забывал, откуда пришел сюда, куда иду, и мой
солдатский мундир казался мне нелепым маскарад­
ным костюмом. (И вправду: что за странный мир,
где вечный топот сапог, чистка оружия, кухонный на­
ряд, стрельба по движущимся мишеням!) Вытирая
пилоткой распаренный лоб, я ощущал запах своего
пота, и мне становилось невыносимо от этой своей
бесполезной, неуклюжей телесности. Я не мог всту­
пить в круг приманчивой игры жизни, не мог сидеть
на траве возле этих гладких, сверкающих женщин,
в тени персиковых деревьев, бездумно пощипывая
струны гитары. А о н и играют в мяч, в бадминтон,
шепчутся в кустах, и крошечные разноцветные эль­
фы, подслушивая их, смеются серебряным смехом...
Они бегут через сад в струящихся шелковых хито­
нах! Лежат в гамаках и читают книги!
Упоительная жизнь дачного августа! Розовые
смуглые вечера. Лукавые шорохи в винограднике за
терраской... Беспечные, бессмертные жители садов
Гесперид! Вот стоит и смотрит на вас через забор
Васька Чекин, солдат. Он улыбается как дурак и про­
ходит мимо, сложив свои длинные руки на заду.
Однажды на узкой крутой улице я увидел ту, с о
с в е р к а ю щ и м и п л е ч а м и , загорелую до цвета
самого темного ржаного хлеба. Волосы ее, спадав­
шие на спину из кудлатого, высоко поднятого на за­
тылке пучка, были почти бесцветны, к'ак выгоревшая
на свету старая пенька от канатов. Одетая в корот­
кое голубенькое и простейшее мини-платье, она шла
впереди меня, поднимаясь на горку, тащила на пле­
че что-то тяжелое, круглое, завернутое в бумагу, и ее
мореные ноги были видны высоко— длинные могу­
чие ноги темнокожей атлетки. Я в первую минуту
взвился было соколом, хотел догнать ее и сразить на
лету... Потом опомнился и вынул из кармана запис­
ную книжку. Проводив незнакомку грустным взгля­
дом, пока она не скрылась за поворотом, где стояла
поникшая столетняя ветла, я присел на теплый при­
дорожный камень и записал:
ПЕРВЫЙ СКУЛЬПТОР
Он взял ком земли
и на миг призадумался...
Мимо прошла девушка
с кувшином на плече,
в чистых одеждах,
с утренней свежестью
на ярком лице.
9
 Он смял глину в руке —-
и вылепил девичье тело,
без усилий несущее тяжесть.
А его соплеменники
узнали в ней
богиню плодородия
и стали ей поклоняться.
И вот я решился наконец. Однажды вечером уса­
дил Марию на скамью рядом с собою.
— Маша, ты не должна больше жить с ними. По­
ка перейдешь сюда, к Нонне, а гам видно будет. Ре­
бенок должен родиться не у них , понимаешь?.. Я
пошлю стихи в журналы — может, напечатают,— до­
бавил я совершенно некстати.
Мария молчала. Слышно было, как где-то позади
дома Степан Петрович водит бруском по лезвию ко­
сы, постукивает по железу. Он накануне собирался
выкосить бурьян в углу сада.
— Но это же дико, Чекин,— наконец тихо про­
говорила Мария.— Что скажут все... мама?..
— Знаешь, оставь. Что бы они ни говорили, смысл
всегда будет один: не смей ничего делать такого,
чего другие не делают. И пусть идут к черту, если
им не нравится. Ты уйди пока, поживи отдельно.
А ребенок родится — он будет наш... Потом мы все
уедем отсюда. Я не знаю, имею ли право говорить
тебе о любви... Ведь сама видишь, как непохоже это
ни на что. Но пускай! Одно только должна ты знать,
Машенька: я твой, понимаешь? И ты тоже — на­
веки мой человек...
Я не знал, что говорить дальше. Мария молчала,
казалась спокойной, внимательно глядела куда-то
мимо меня. Близко пролетел бесшумный стриж, и
карие, блестящие глаза Марии на миг дрогнули вслед
за птицей.
Из пристройки вышел мой друг сержант, подошел
в нам: мундир на одном плече, широкая улыбка че­
рез все розовое лицо.
— Где Нонка, Маш? — спросил он бодро.
— В магазин пошла,— ответила Мария.— А ты
Нонку потерял?
— Да спал я, понимаешь,— ответил сержант, не­
много смутившись, накидывая мундир на оба плеча.
Я сообщил ему о нашем решении (Мария молчала,
и я правильно принял это молчание за знак согла­
сия), сержант удивленно вскинул на меня глаза, тут
же отвел их в сторону и, нерешительно поводя ими,
несколько раз исподволь, воровато подбирался взгля­
дом к Марии... Не выдержав, я рассмеялся и изо
всех сил хлопнул ладонью по его широкой упругой
спине.
— Ты что, ошалел, дурак? — обрадованно улыб­
нулся он, вмиг порешив, видимо, что дело это не его
и что нам виднее, как поступать...
— А Нонка знает? — спросил он, окончательно
успокоившись.
— Нет еще,— сказал я.— Надо уговорить ее, что­
бы пустила к себе Машу.
— А чего уговаривать, все ясно,— вскинулся
сержант.— Пусть перебирается хоть сейчас — и
точка! А Петьку проучить пора: чего он, пьянь не­
счастная, в рабстве ее держит? Здоровый мужик, по­
нимаешь, а ведет себя как баба. Правильно, Маша,
бросай его, не то пропадешь.
Пришла Нонна и, казалось, ничуть не была удив­
лена, узнав новость. Она уселась на скамью рядом
с Марией, расправила на круглых коленях платье и
потом, покойно обернувшись, обняла за плечи ху­
денькую подругу. Поверх ее головы странным дол­
гим взглядом золотистых глаз посмотрела на меня,
на сержанта: мне показалось, что с каким-то отчуж­
дением, враждебностью, что ли.
— Ничего, Марусь, я тебе помогу, не бойся,—
ю
сказала она, все так же враждебно поглядывая иа
нас с сержантом, будто собираясь защитить под­
ружку от какой-то обиды. И вдруг затряслась и за­
выла, уткнувшись лицом в плечо Марии.— Ой, что
теперь будет... что бу-удет!..
Мария, сидевшая прямэ, упираясь костяшками
пальцев в скамейку, тоже заплакала, глядя куда-то
вдаль, не шелохнувшись, а мы с сержантом стояли
перед ними, словно отделенные от них огромным
пространством, и сержант хлопал пилоткой по своей
широкой ладони.
Гораздо сложнее оказалось объяснение со Степа­
ном Петровичем. Терпеливо выслушав мою путаную
речь, он долго водил губами, будтохотелсогнать
с них невидимую муху, потом невесело сказал:
— Так. Ситуация ваша мне ясна. Что ж, всяк
по-своему с ума сходит... А как же вы все-таки ре­
шили насчет финансовой стороны этого морального
вопроса?
— Какого вопроса? — стал я уточнять: мне по­
казалось, что речь идет о квартирной плате за Ма­
рию.
— Ну, скажем, законного вашего брака ай как
там у вас нынче называется. Кто будет его финан­
сировать? — спросил он. — Пускай дите будет
твое — Петькино — прохожего дядькино, это прин­
ципиальный вопрос... Но есть-пить надо? Надо.
Одевать-пеленать дите надо? Надо. А какие твои
капитальные вложения, едрена палка? Кукиш без
масла?
Высказав это, Степан Петрович убежал за клетку,
в которой возилась печальная толстая нутрия, по­
чесывая передней лапкой за ухом. Выскочил старик
уже с другой стороны клетки, размахивая сверка­
ющим серпом.
— Сколько тебе служить осталось, сынок? —
крикнул он, быстро приближаясь ко мне.
— Год,— ответил я, примерно предугадывая даль­
нейший ход его мыслей.
— A -а! Год, говоришь? — торжествующе протя­
нул он.— А ведь это двенадцать месяцев, так
сказать. Кто будет ее без мужа снабжать — об этом
ты подумал, миллиардер? Твои планы хороши, я по­
нимаю, но где практические выводы, парень?
Я ничего не ответил ему и невольно улыбнулся,
глядя на его разгневанную красную физиономию, на
клочья растрепанных волос по бокам лысой головы.
Он заметил мою улыбку и, остановившись напротив,
погрозил мне серпом:
— Знаю, знаю! На родителей надеетесь. Вот так-
то и мои захребетники: «Папа, дай! Папа, помоги!
Папа, пришли!» А самим уже за сорок давно пере­
прыгнуло. Мне-то что, пущай Машка вселяется.
Взимать особую плату за проживание не стану —
одну жилплощадь ведь сдаю, не две, но заранее
делаю предупреждение: только вплоть до рождения
ребенка. А из роддома забирай куда хошь, только
сюда не привози. Всякие там крики и болезни мла­
денцев мне ни к чему, я к тишине привык, за то и
дачников не держу. А вас, голодранцев, мне стало
весьма жалко, потому и пустил. И Машку по работе
хорошо знаю, примерная была труженица...
— Спасибо, Степан Петрович,— поблагодарил я
доброго человека.
— Кушай на здоровье... И все же недальновидная
у тебя политика, сынок, скажу со всей откровен­
ностью.. Брать на себя столь моральную ответствен­
ность, когда назревает новый международный кри­
зис и еще неизвестно, что будет! А ты называешься
солдат, сегодня ты в увольнении, а завтра в марше­
вом батальоне на фронт. Что, неправда? Неужели ты
и газет не читаешь, молодой человек?
 — Читаю, Степан Петрович,— уверил я.— Нам
каждое утро делают широкую политинформацию,
так сказать,— передразнил я старика, впрочем,
вполне дружелюбно, и, не выдержав, расхохотался.
— Смейся, смейся, Рабиндранат Тагор! Досме­
ешься еще!— пригрозил он.— А только запомни:
хомут на шею надеть легко, а скинуть весьма труд­
новато. И еще запомни: как бы ты ни жил, а одна
голова не бедна...
Он прозвал меня Рабиндранатом Тагором после
того как однажды я почитал ему стихи из записной
книжки. Я прочел «Отбой в казарме», считая, что
этот стих будет понятен старому солдату, прошед­
шему службу в двух разных армиях.
Желтый свет лампочек,
желтый-желтый;
желтая полутьма казармы;
желтая грусть на солдатских лицах,
грубое их баловство.
Грустная желтая паутина света
пала на уложенных спать
двадцатилетних детей.
На казарменные постели,
на казенное белье,
на смуглые тела
тускло брызжет свет лампочек —
желтый-желтый.
Мы хорошо еще помним большую последнюю
войну. Помним, какими двумя бомбовыми ударами
в Японии закончилась она. Известно, что в войну
погибло пятьдесят миллионов человек. Такова крат-
кая история болезни. Это, конечно, чисто челове­
ческая болезнь, своего рода чума, поражающая
души людей. Они как бы цепенеют и опускают
глаза перед теми новыми пределами беды и зла, ко­
торые раскрывает война. После нее появляется
много странных людей, пьющих, непонятных. Вот и
отчим мой был таков. Он писал неграмотные патри­
отические стихи, периодически впадал в запой,
любил читать Диккенса... Очевидно, чума проходит,
а отравный след от нее остается. Даже мое поколе­
ние, что не помнило войны из-за своего малолетства,
появилось на свет с войной в крови: ее темная
меланхолия окутывала зеленые ростки нашего дет­
ства. И первые наши впечатления были — что
в этом мире больно, холодно и всегда страшно: не
будет еды... кто-то может ворваться в дверь...
Каким может быть выверт сознания, однако!
Мне казалось вполне е с т е с т в е н н ы м , что я не
знаю отца. «Погиб на фронте» — это представлялось
мне как некое качество, весьма положительное,
свойственное не всякому на земле. Несколько свы­
сока я относился к тем своим товарищам, у кого
имелись незавидные отцы, которым не выпал слав­
ный жребий. И как же я был огорошен, когда по
приезде на Сахалин, куда завербовалась мать, по­
кинув давший нам эвакуационный приют Казахстан,
она вдруг вышла замуж, объясняя это тем, что мне
нужен отец. Тогда-то я и почувствовал, что у меня
нет отца.
И вот теперь, сам солдат, зная, что такое сол­
дат и п о ч е м у солдат, я время от времени слы­
шал об очередном международном кризисе, обещав­
шем очередную великую болезнь.
В полковом клубе показывали западную кино­
хронику: хрящеватые, с отечными подглазьями, еще
довольно бодрые старики маршировали в строю
с деревянными ружьями на плечах. Невероятно! Эти
старцы, видевшие не одну войну, вытягивали ногу
в прусском шаге, другой ногою стоя уже Ь Могиле!..
Однажды глухой ночью в казарме словно бомба
взорвалась: зажгли яркий свет, и кто-то рявкнул
необыкновенно мощно:
— Рота-а-а! В ружье!!!
Словно вихрем сдуло с коек солдат — мгновенно
взлетели вверх белые простыни. Еще не проснув­
шиеся окончательно, очумелые со сна, солдаты
с лихорадочной поспешностью натягивали штаны,
мотали на ноги портянки, обувались. Через минуту
у ружейной пирамиды началась давка, каждый
стремился поскорее ухватить свое оружие, лопатку,
противогаз. Схватив оружие и амуницию в охапку,
солдаты бежали к выходу из казармы, обвешиваясь
всем на ходу. Тускло-зеленый водоворот тел крутил­
ся посреди казармы, топот ног и лязг оружия на­
полнили ее, но говора слышно не было, лишь тот же
могучий голос рявкал: «Скорей! Скорей!» — и то был
голос старшины Ноздрина.
Команда «В ружье!» одна из самых неприятных и
неожиданных для солдата — настигает она, как
правило, ночью, и спросонья никак не разберешь,
что случилось, и непроизвольно ждешь беды...
Но когда мы выбежали из казармы на плац,
прохлада тихой южной ночи коснулась наших горя­
чих лиц, и яркие твердые звезды, казавшиеся
просто маленькими, а не далёкими, мигали нам
с обычным своим кротким приветом. И на сердце
сразу отлегло. Солдаты умеряли шаг, покашливали,
начинали тихо переговариваться. Вид звездного
неба и черных, застывших вокруг плаца деревьев,
и глубокая тишина ночи, и одинокая лампочка на
столбе, видимая вдали за оградой военного городка,
и лопотанье лягушек в канаве за овощным скла­
дом — все это знакомое обличье ночи само по себе
вселяло в нас успокоение и глубокую уверенность,
что пока ничего страшного не случилось.
И уже бодрые командирские и солдатские го­
лоса раздавались в темноте:
— Вторая рота! Строиться!
— Пер-рвая р-рота-а!
— Я тебе, Битаров! Спишь на ходу!
— Никак не-ет, товарищ старшина!
А потом батальон стоял, выстроенный темным
квадратом, впереди замершего ряда бронетранспор­
теров с горящими фарами; посреди плаца, хорошо
видимые всем, замерли три темные фигуры в длин­
ных плащ-палатках. Рослый командир батальона,
стоя впереди этой тройки, произносил отчетливым
голосом, чуть растягивая ооднчания слов:
— Отмечаю-у... хорошее время... выхода всех рот.
Что говорит... о боевой готовности-и-и... всего личного
состава...
Роты выстроены походными колоннами, и я вижу
перед собою знакомый стесанный затылок Якуш-
кина, соседа по строю, напряженную толстую шею
крепыша Данилова, птичью шею узбека Хокбер-
диева, вороний нос правофлангового Шашкина.
Всех нас, таких разных, судьба и время свели
в одно место, чтобы стояли в ночи и томительно
ждали чего-то. И мы ждали, и все были равны
в этом ожидании — верзилы и коротышки, светло­
глазые и черноокие, курносые и горбоносые, рабо­
чие парни и колхозники, гении и простаки, поэты,
портные и музыканты.
4.
Уходя в армию, я прихватил с собою две кни­
ги — то были стихи Уитмена и сборник мифов Древ­
ней Греции. Получив обязательный для каждого
11
 солдата вещевой мешок, я положил туда любимые
книги, обернув их новой байковой портянкой. Время
от времени я доставал книги, чтобы поддержать свой
дух поэзией и сказкой. Затем я сам начал писать —
и столь быстро, что вскоре мешок был туго набит
рукописями, тетрадками, записными книжками.
Глубокой осенью мои стихи, отосланные в разные
редакции, стали возвращаться ко мне. Пришел чет­
вертый, последний пакет, в котором была краткая
сопроводительная записка на казенном журнальном
бланке: «...к сожалению... не заинтересовали... всего
хорошего». Ответ был почти дословно такой же, как
и от трех других журналов. И ждать его пришлось
всего на неделю дольше, чем другие.
Это было кстати. Я вывалил на пол каптерки все
листы, отпечатанные штабной машинисткой Розой,
и тетради, и увязанные пачки черновиков, бросил
в кучу толстую амбарную книгу, которую выпросил
у старшины, чтобы вписывать в нее начисто отрабо­
танные стихи... Все это я перевязал веревкой в одну
кипу и понес в кочегарку.
Остриженный под машинку мордастый кочегар
Афанасьев сидел за столом под голой лампочкой и
читал какую-то пухлую старую книгу. Я попросил
его открыть топку. Желая покончить разом, я хотел
бросить туда всю связку, но это оказалось невоз­
можно сделать: кочегар только что накидал полную
топку угля,- и бумаги мои вываливались назад.
Тогда я пережег раскаленной докрасна кочергой ве­
ревку и стал бросать в огонь по одной тетради из
стопки. Кочегар подошел и спросил, что это я делаю.
«Шпионский материал уничтожаешь?»— ухмыль­
нулся он. «Нет, Афанасьев, стихи»,— ответил я и по­
казал ему листок, отпечатанный на машинке:
Остались только —
лишь нежный шелест
и тихий свист.
Осталась песня,
что сердцем пелась,
и купол неба —
велик и чист.
— А-а! — понимающе протянул Афанасьев, слов­
но каждый день имел дело с поэтами, сжигающими
свои стихи в кочегарке. Потом все же спросил:
« А зачем в печку? Дурью маешься, Чекин...»
— Это уж мое дело,— ответил я. И, сказав это,
почувствовал, насколько одинок. Никто ведь не
поймет, что сейчас происходит. Ни бог, ни смертная
душа. Придумывать ничего не нужно — ни любви,
ни творчества. Это дается кому-нибудь, но само
собою, естественно. Ни молитвами, ни кровавой пре­
данностью нельзя этого получить. Мне никогда не
хотелось умереть обыкновенно — затылком на земле,
глазами к небу, а как-то иначе: в полете, в ярком
падении... А теперь я хотел бы умереть как-нибудь
нелепо и страшно — вот сунуть бы голову в топку...
или взять черную кувалду из кучи угля и ахнуть ею
себя по лбу.
— Не гожусь я в поэты, Афанасьев,— говорил
между тем я.— Нету таланта, друг, а без таланта
ничего не выйдет.
— Ну да! — грозно возражал Афанасьев.— А у
салаги, значит, выйдет?! В хозвзводе появился у нас
один такой Пушкин. Молодой товарищ, а уже в ре­
дакции посиживает. Пухнарь, можно сказать, а уже
стишки в полковую газету пописывает. Горелов его
фамилия — читал небось? Теперь при редакции
в собственном кабинете принимает, салажонок.
— Пускай сидит,— ответил я.— Мне до таких,
как вон до той лампочки. (Вот сейчас все сгорит...
Отвечай правду: зачем тебе нужны были стихи?
Славы хотел?.. Может, и хотел, но это не самое
12
главное. А что главное? Смотри, горит, отвечай
скорее. Я хотел, чтобы от моей поэзии была реаль­
ная польза для жизни. Я верил... Но что же делать
дальше, что делать... когда все сгорит?)
Афанасьев пробежал глазами по какому-то лист­
ку, беззвучно шевеля толстыми губами, отложил
лист в кучу бумаги и в утешение сказал мне:
— Дэ-э... Стишки и вправду дрянь. У Горелова все
же поскладнее, хотя он и салага. Как это... «Ефрей­
тор Шмарин веселый парень и пулеметчик огне­
вой...» А?
С тем он и ушел назад, уселся за стол и погру­
зился в свою полуистлевшую ископаемую книгу.
А я продолжал дело, изредка наугад выбирая
листок и прочитывая при свете квадратной, в бушу­
ющем пламени, топки. Каждый стих у меня был
небольшой, но в нем таился какой-нибудь затерян­
ный день: серый, голубой или белый... Сил моих
больше не было. Я попросил Афанасьева докончить
за меня (он не глядя кивнул) и выбежал вон из
кочегарки...
Приземистый, узкоглазый повар Андрющенко,
с голой грудью под грязной белой курткой, просто­
волосый, стоял на крыльце полковой кухни и курил.
Это был первый встречный человек в новом для
меня мире, в котором уже не было моих стихов.
Двое солдат из кухонного наряда везли к свинар­
нику огромный бак с пищевыми отходами: один
бегом волок за собою низенькую тележку, залитую
помоями, другой, в синем халате, завязанном те­
семками на спине, придерживал бак и время от вре­
мени вскакивал на тележку, чтобы проехаться на
одной ноге.
Я ушел на широкую земляную крышу овощного
склада и спрятался за деревянную вытяжную трубу.
Был теплый день позднего бабьего лета. Сухая уста­
лая трава светилась на солнце, я прилег в нее и уснул...
Проснулся я от неприятного холода, сковавшего все
тело, откашлялся и с . трудом поднялся на ноги. На
плацу под флейту и барабан шли занятия по стро­
евой подготовке.
С Марией у нас ничего не вышло. Недели две
она промучилась у Степана Петровича, затем пе­
решла к своим родителям.
Дело усложнилось еще и тем, что Нонну от фаб­
рики отправили на уборку урожая в плодосовхоз,
так что Мария осталась совершенно одна. Я почти
каждый день писал письма, а ответов получил
всего два. В последнем письме, написанном уже
после переезда к матери, Мария сообщила, что при­
ходил Петр, говорил по-хорошему, просил примире­
ния и обещался уйти от своей матери и жить от­
дельно, если Мария будет согласна. В этом рассказе
я уловил скрытый вопрос и потому написал Марии,
что пусть поступает, как находит нужным. Ответа
не последовало. Я обиделся и тоже перестал писать.
Вскоре по делам службы я был выпущен из
части, и вот на обратном пути полковой мотоцик­
лист завез меня на садовую Гору. Тетя Фрося, счи­
тавшая меня единственным виновником всего слу­
чившегося, встретила неприветливо и в дом не при­
гласила. Последнее наше объяснение с Марией про­
изошло на веранде, куда она вышла, услышав крики
матери...
После этого объяснения я уже не видел Марии.
Но от Коли Ягоды знал, что Петр и на самом деле
решился уйти от мамаши и поселился в доме жены.
А вскоре у, Марии родилась дочь.
В лодку началась очередная демобилизация. В но­
ябре отпустили; Колю, и он, женившись на Нонне,
увез ее .в Днепропетровск. Вестей от Марии уже
никто не мог мне приносить. Как-то в субботу я взял
увольнение и поехал к ней, чтобы поздравить с доч­
кой. Но из дома выскочил трясущийся, бледный
Петр с разводным ключом в руке, и я вынужден
был уйти. Мария так и не появилась.
Все было ясно! Здравый смысл царил в деревян­
ных и каменных домах Горы, богатой садами.
В тенистых дворах этого уютного пригорода вовсе
не таилось беспечной жизни вечных существ, как
мерещилось мне во время одиноких прогулок по его
райским закоулкам. И нежный, хрустальный смех
эльфов, звеневший в глубине садов, был попросту
звоном жары в ушах усталого, истомленного пут­
ника...
Я думал: если прав я, то почему о н и одолели?
Почему все вышло по их правилам? Им кажется
несусветной чушью моя любовь, в этом сумели убе­
дить даже Марию. И что же мне после этого
делать? Лить слезы на берегу реки, подобно Орфею?
Степан Петрович рассказывал мне, как жилось Ма­
рии в эти две недели ее «свободы». Ей приходилось
прятаться от мужа, который работал в ателье по ре­
монту телевизоров, свободно разъезжал по городу и
в любой час мог нагрянуть к ней. Она полюбила
кроликов и незлобивых нутрий, долгие часы проси­
живала возле клеток, подбрасывая зверькам травы
и подливая воды в корытца. Но вскоре хозяин на­
чал осенний забой, и бедная Мария, не знавшая об
этом, нечаянно увидела все несложные хлопоты
умерщвления своих товарищей по одиночеству.
— Такая процедура пришлась ей весьма не­
кстати,— рассказывал Степан Петрович.— С ней,
понимаешь ли, чуть обморок не случился. Пришлось
удалить ее в дом...
И тогда же, сидя на скамейке рядом со стариком,
слушая его вполуха, я окончательно понял, что
выход и вправду надо искать не в одиночестве и не
в самом лишь себе. Я мог бы, конечно, отвернув­
шись от всех этих некрасивых дел, писать стихи и
плевать на все — к чему и стремился всегда, если
подумать. И, может быть, когда-нибудь чего-
нибудь и достиг бы. Только зачем? Ну, на одного
«гения» станет больше на земле, а что от этого
изменится у Марии? Если ей плохо и всегда будет
плохо, почему мне должно быть хорошо?
Нет! Не отворачиваться, а погрузиться в эту
гущу! Не презирать эту пошлую, занудную жесто­
кость, а понять... Я вернулся в полк с этой важной
для меня мыслью и стал по-новому приглядываться
к нашей скученной казарменной жизни.
В декабре мне дали вдруг отделение молодых
солдат и отправили дослуживать последний год на
небольшой военный склад.
Новое ме<;то службы находилось в глухой степи,
вдали от всех городов. В полукилометре от склада
располагался небольшой хуторок. Позади нашей ка­
зармы проходил широкий оросительный канал.
Наша жизнь была однообразной — через день на
ремень, через два на кухню, как говорится в солдат­
ской поговорке. Но кроме караула и кухни выпа­
дали еще погрузочно-разгрузочные работы, когда
приходили машины, так что скучать особенно не
приходилось.
На краю хутора стояла высокая ветряная мель­
ница, всегда тихая и безлюдная, казавшаяся забро­
шенной. Но порою неожиданно начинала Она махать
крестообразными крыльями, описывая пми'> какие-то
несуразные дергающиеся круги. Кроме1 этих неров­
ных взмахов мельничных крыл ничто ббльшв; каза­
лось, не двигалось на соломенном и ^манном ху­
торе. Лишь зимою в морозные дниг( >ВД№да -не
вьюжило, над крышами поднимались ‘высокие стол­
бы дыма, которые плавно и широко покачивались
по воле верхового ветра.
Чахлые сады с вишнями, сливами п яблонями
жались возле беленых хаток. Душным летом пыль
припорашивала листву деревьев, покрывала мутным
налетом зрелые вишни и сливы.
Ко хутор был знаменит не садами — главную за­
боту хуторян составляли гуси. Ранней весной гуси
начинали плавать по каналу отдельными большими
отрядами, а к осени, пробужденные высокими кли­
ками пролетающих на юг диких братьев, с гоготом
принимались бегать по широкому пустырю перед
казармой.
Иногда им удавалось, стремительно разбежавшись
навстречу ветру, взлететь над землей, и многие под­
нимались довольно высоко, перелетали даже через
стены склада и долетали до самой окраины ху­
тора. Летели они, вытянув шеи, поджав лапы, от­
чаянно загребая крыльями. Тяжело шлепнувшись на
землю и пробежав несколько шагов, они подымали
медноголосый крик, высоко задирали головы и
долго не складывали широко развернутых, вздрагива­
ющих крыльев. А через пустырь, жалкие и смеш­
ные, с растерянным и тревожным гоготом ковыляли
к ним те, которым судьбою было отказано даже
в кратком миге свободы и полета.
Я часто уходил на берег канала и подолгу
смотрел на эти тысячные стаи гусей. Весь канал,
насколько было видно, белел от них. Тесно сомкну­
тым белорубашечным строем скользили они, гордо
выгнув шеи, повторенные зеркальным отражением
серебристо-голубой воды. Проплывая мимо, они тихо
гоготали, словно вполголоса переговаривались, и
при этом все уставлялись на меня одинаковыми —
круглыми и блестящими — глазами. Эти глаза вы­
ражали душевное состояние птиц — оно было без­
мятежное, кроткое, значительное...
И однажды мне яспо представилось, что все гуси,
плавающие по каналу, были одним, единым сущест­
вом, частицы которого расползаются по воде белыми
пятнами, издали похожими на плывущее белье.
Как зачарованный, смотрел я на скользящих по
воде крупных птиц, напоминавших мне каких-то бе­
лых жрецов в торжественной процессии. Сидя в
уединении на красном берегу канала, в тишине,
пахнущей разогретой глиной, я задремал и уже
в полусне понял, что никогда ни один хозяин не
владел ни одним гусем — владел лишь гусятиной.
А тот великий бессмертный Гусь, который мне пред­
ставлялся, всегда стремительно пролетал над свер­
кающими озерами, ходил по берегу, важно перева­
ливаясь с боку на бок, шипел и гоготал, высоко
поднимая голову, величаво плавал по воде, дугою
изогнув шею...
Иногда, когда я вел по тропе нарядов смену часо­
вых и слышал позади себя топот ног и голоса пере­
говаривающихся солдат, или в тишине ночи, когда
внезапно просыпался и долго не мог уснуть, или
в столовой, ожидая, когда мое отделение закончит
принятие пищи и можно будет поднять его и вы­
вести на строевую подготовку во двор, я вдруг
забывался, и внезапные слезы навертывались на
глаза. Я снова вспоминал, как страшно и жалко вы­
глядела Мария в день нашего последнего разговора,
как безобразно была худа... Во впадины щек легло
бы по яблоку, - высохшие губы не смыкались вокруг
белых зуббв, огромный живот будто душил ее...
—'- Это невозможно, Василек, что мы задумали,—
говорила она;-*- Мама права, я должна быть с му­
жем. Я измучилась, понимаешь, Чекин? Ребенок
сосет из меня, он требует, а во мне уже ничего
нет... Я так измучилась, а когда человек измуча­
ется, он уже ничего не хочет.
— Но это сейчас, Маша. А потом? Неужели ты
не знаешь, что будет потом? — спрашивал я.— Ты
не сможешь быть с ним. Ты можешь быть только
со мной, и сама понимаешь, что так должно быть.
— О чем он говорит, боже! — почти прошептала
она.— О чем ты говоришь, Вася! Ведь ты не любишь
меня, и зачем все это надо было затевать? Я всегда
знала: тебе нужно то, чего нет ни у кого. Л я тебе
никогда не была нужна. А теперь тем более. Это
я сама сошла с ума — чего захотела, подумать
только! И не говори ничего, не надо! Я всегда лю­
била тебя, а у тебя еще не было любви, и ты решил
ее выдумать. Но разве э т о выдумаешь? А х ты,
выдумщик! Иди, Чекин, своей дорогой, а мне уже
не до выдумок, я попалась. Тебе нужны твои стихи,
зачем тебе беременная и страшная баба?!
— Я ничего не выдумал! — крикнул я.— Ты не
верь им, Маша! Ну посмотри на меня...
— Плохо мы жили с Петей, очень плохо,— гово­
рила она, не слушая меня.— Мать мешала, шпио­
нила за нами, сына ревновала... он же единствен­
ный у нее. Какие бывали скандалы!.. Ну и что же?
— Да опомнись, Маша! Неужели ты согласна
жить с ними? — спрашивал я, указывая куда-то
вдаль, сквозь стеклянные стены веранды.
— Ох, как хочется мне спрятаться,— продолжала
Мария, не слушая меня,— спрятаться, чтобы никто
ничего не знал обо мне! Чтобы ни мама, ни отец, ни
Иришка — никто чтобы не знал, где я, что со мной.
Затеряться бы, Вася, среди людей, вот как на
вокзале или в большом городе на улице...
Я написал бы Марии письмо, но не хотелось под­
вергать ее неприятностям: цензура, наверное, была
заведена в ее доме. Я написал бы, что могу теперь
с полной уверенностью говорить о своей любви. На­
чала ее я не помню, как не номню и начала своего
существования. Если другим покажется, что это
вовсе не любовь, то мне дела нет ни до кого, и ни­
какой другой любви мне не надо.
Я написал бы еще, что существовать на свете без
какой-то главной духовной опоры не могу, да и лю­
бому невозможно. Ее ищут люди, веруя в своего бога
или обращаясь к искусству, полагая служить ему
всем своим существом. Но всякая религия не по мне,
не играю я в эту игру, а для служения искусству
нужна какая-то таинственная первооснова, а не
просто желание быть как У. Уитмен, М. Ю. Лермон­
тов, как А. или Б. И пусть это страшно, но я дол­
жен был честно разобраться в себе. Я могу хорошо
понимать стихи, но не писать их, а писал я потому,
что слишком много их прочел раньше. Правда, была
особенность у меня: я хотел найти путь, как лю­
бому из простых смертных прийти к поэзии, но за­
дача оказалась не по моим силам. Что-то во мне
сразу же оборвалось и кончилось, когда я увидел,
что мои стихи не спасут Марию...
И все равно! Я по-прежнему верю, что настанет
время, когда стихи будут самым главным в жизни
и сосед будет приходить к соседу только затем,
чтобы послушать стихи хозяина и почитать свои, и
каждый из них будет совершенный мастер этого де­
ла. Со временем стихов будет столько же на земле,
сколько бывает цветов на летнем- лугу. Попадется
поляна, где растут одни желтые одуванчики, ну и
что ж? Остановись, вежливо спроси у одуванчика,
что ему приснилось сегодня на заре, когда алый свет
хлынул через край дальнего леса на поле. И от­
ветом будут стихи.
Возможно и настанет когда-нибудь такое время, но
пока что я, житель двадцатого века, должен найти
другую цель, другую основу в своей быстротечной
жизни. По крайней мере теперь-то совершенно оче­
видно для меня, что я, живой человек, должен отно­
14
ситься к другому человеку как к равному. Исходя на
этого, я уже не смогу думать ни о каком самоутвер­
ждении в жизни, стремление к которому рождается
все же из тайного чувства своего превосходства над
другими. Я не хочу никакого превосходства — если
вдруг оно и выпятится явно, то должен буду спокой­
но от него отказаться. Даже от какого-нибудь талан­
та, если он обещает мне какие-то преимущества
в жизни. Я отказываюсь выглядеть лучше других.
Мне всего двадцать один год, и я знаю, что в глазах
многих мой отказ будет оценен как неестественный,
нелепый шаг зеленого юнца, но я делаю этот шаг
вполне сознательно. А чтобы надо мною не потеша­
лись и, главное, не помешали мне — я никому не
скажу об этом своем решении. В нашем мире, трезвом,
как ротная разнарядка, такой отказ, я думаю, чего-ни-
будь да стоит. И я знаю, к чему он должен приве­
сти меня,— он приведет к чудесной безвестности и
внутренней свободе (я откажусь от себя — и в мепя
войдут, тихо кружась, черные точки коршунов вме­
сте с небом, в котором они парят, и все овцы и ко­
ровы вечернего стада, бредущие в золотой пыли ми­
мо ветряной мельницы, и длинноногие кони, идущие
вольным цугом по высокому берегу канала, и камни,
и звезды, и алые поля цветущего степного мака...)*
Я хочу быть счастлив, как и все люди на земле. Но
мне не нужно никакой особой доли.
Затерянность! Я понимал теперь ее влекущую кра­
соту. Стать одной из безымянных звезд ночного неба,
на которое раньше смотрел как бы со стороны, а
теперь пусть кто-то другой смотрит, не различая тво­
его лица в звездном тумане... И вдруг окажется, что
наблюдатель есть не кто иной, как ты сам, уже еле
ощущающий на себе слабое тепло звезд.
Шел к концу последний год моей армейской жиз­
ни. Что-то там впереди ожидало меня, какие-то пу­
стоты неизвестного времени. А пока что я усердно
отдавался делам службы, возился с одиннадцатью
салажатами своего отделения, ребятами из Молдавии,
Туркмении, с Владимирщины. Я обучал их стрелять
по мишеням, ходить в строю, отвечать по уставам,
нести караульную службу. Помня свои первые уро­
ки в армии, я жалел мальчишек, старался быть с ни­
ми поласковее, подбодрял и незаметно пытался вну­
шить им, что все эти «лишения и тяготы» есть игра,
мужская веселая игра, требующая только ловкости,
силы и умения. Я постоянно должен был им показы­
вать, что вс^ делаю с удовольствием, с охотой, и
вскоре на самом деле увлекся и увлек других, так
что на инспекторской поверке мои солдатики пока­
зали себя не хуже, чем старослужащие из самого
примерного отделения сержанта Соловьева. Мне при­
своили младшего сержанта.
И осенью, когда вышел приказ об увольнении,
я оказался в числе тех, кого за хорошую службу и
примерную дисциплину отпускали домой в первую
очередь.
Я распростился со своей ротой, с ребятами из сво­
его отделения, сдал оружие, получил все что положе­
но по вещевому довольствию и отбыл в Р., в полк,
где должны были выдать документы, деньги и где
по традиции полагались торжественные проводы
первой партии увольняемых — с духовым оркестром,
с целованием полкового знамени.
И вот все подошло к концу. В последний раз я
обошел все закоулки полкового двора... Широкий
плац перед четырехэтажной желтой казармой; про-
дуктово-фуражный склад сбоку; гимнастическая пло­
щадка и напротив нее овощной склад; летняя эстра­
да с кинобудкой; открытый летний душ, где можно
было обмыться в жаркий день и постирать портян­
ки... Вот щиты с Зарисованными солдатами, демон­
стрирующими образцовую строевую выправку.
На стене летней эстрады, обшитой некрашеной фа­
нерой, я вновь перечел смешные надписи скучающих
новобранцев: «ПРОЩАЙ, НИНКА, ТЫ МЕНЯ ПОЗА­
БУДЕШЬ» — и тому подобное.
В глубине сцены я нашел то, что искал: стихи,
написанные синим чернильным карандашом... Тогда
не оказалось под рукою бумаги, и я, проходя мимо
эстрады, решил воспользоваться ее фанерной стеной.
Когда перейдешь ты
еще одну пропасть
и рухнешь на землю без сил —
найди в себе волю
подняться на ноги
и перейти еще одну пропасть.
Когда перейдешь ты
еще одну пропасть
и рухнешь, чтоб больше не встать,
то значит, что просто
не смог ты подняться
и перейти еще одну пропасть.
Наведался я и в казарму второй роты второго ба­
тальона, где прожил самый трудный для меня ар­
мейский год. Рота выехала на стрельбище, и в про­
хладной большой казарме было пусто, койки по
шнурку выровнены, красный пол натерт до лаково­
го блеска. У входа возле тумбочки стоял дневаль­
ный с ножом на поясе, в парадном душном мундире.
Он томился, «жевал портянку» — молодой солдат,
узбечок с роскошными бровями, таращил в простран­
ство глаза и зевал до потолка. Увидев меня, чужого,
он отдал честь, но впустить в казарму не захотел,
с вызовом и вместе с тем трусовато заявил:
— Не положено, товарищ младший сержант.
Но тут из дальнего угла казармы донесся до нас
голос: «Ну ты, салага, пропусти!»— и голос этот
был знаком мне. То был Афанасьев, кочегар. Он уже
шел ко мне, с красной повязкой дежурного на рука­
ве, улыбаясь всей круглой весноватой физиономией.
Мы крепко хлопнули рука об руку.
— Что, уже под увольнение попал? — спросил
он.— Ну, везет же некоторым, как погляжу!
— А почему ты здесь, не в хозвзводе? — удивил­
ся я.
— Выгнали! Давно не кочегарю,— был ответ.
— За что?
— За пьянку, за что еще. Дело было под Новый
год, прямо с дежурства на губу поволокли...
Поговорили о том, о сем. Я втайне надеялся, что
Афанасьев скажет что-нибудь о стихах, которые по­
ручил ему сжечь... Может, пощадил какую-нибудь те­
традку... Но конопатый экс-кочегар об этом случае
не заговаривал, и я тоже ни о чем не стал расспра­
шивать. Никакой пощады и облегчения я не должен
был ждать. Мы с Афанасьевым распрощались, сно­
ва крепко хлопнув друг друга по рукам.
А потом на КП я пожал руку дежурному лейте­
нанту, и старшине-помощнику, и каким-то незнако­
мым ребятам из наряда — и, выйдя из ворот, пошел
прочь от этого дома, в котором сгорело все лучшее,
что было в моей жизни. Я шел не оглядываясь, низ­
ко опустив голову, спотыкаясь, потому что неожи­
данные жгучие слезы душили меня. Но казарма бы­
ла очень длинная, и пока я проходил от одного ее
конца до другого, направляясь к остановке трамвая,
меня почти на каждом шагу кто-нибудь окликал из
окна — мои товарищи, еще остававшееся дам, весело
кричавшие мне вслед слова прощанья. Й я стал успо­
каиваться и поднял к окнам лицо.
Нет, дом этот был ни при чем: дом как дом, и
крыша была над головою, и постель для отдыха, и
пища была, и человеческое внимание друг к другу
было, и товарищество, и суровый простой труд. И да­
же предоставлено мне было то необходимое уедине­
ние, чтобы я, свободный от житейских забот, испы­
тал недолгое пронзительное счастье поэта. II некого
было вннить за то, что случилось потом, один толь­
ко я был виноват во всем. Потому что если я отрек­
ся от своих стихов и мне теперь было больно и
страшно перед жизнью, то кто же, спрашивается, за­
ставлял меня отрекаться? Нет! Никогда никому я
не должен рассказывать, что сжег стихи...
Над городом медленно шли тучи, и в них я заме­
тил, как ногами вперед плыл мой бог-пастух. Светлое
лицо его, обрамленное серебристыми кудрями, было
запрокинуто назад. Сумрачные гиганты и титаны,
видимые по пояс над ломаным городским горизон­
том, несли на плечах пастуха, склонив свои лохма­
тые головы. Он умер, созданный мною бог, потому
что юность моя кончилась.
Ну что же теперь делать, думал я, в последний
раз оглядываясь на желтую казарму.
Оставалось только пойти к Марии и все расска­
зать ей.
Я пришел к дому Марии и стоял у ворот, держа
в руке солдатский мешок и черный картонный чемо­
дан. Меня впустили. Я узнал, что Марии нет здесь,
что она в Москве, поступила учиться в Нефтяной ин­
ститут. Оказалось, что дочь ее, которую назвали Са­
шей, умерла пяти месяцев. А с Петром Мария разве­
лась и летом уехала в Москву. Мне она оставила
письмо...
Голубое небо дает начало всякой мечте. В дет­
стве каждый из нас, глядя в небо, загадывает свою
судьбу. Есть же такое выражение: голубая мечта.
У Марии она выглядела так: «Улягусь, б ы в а л о , на
лавку во дворе, и в небо гляжу, и представляю, что
поднимаюсь туда по какой-то дорожке, все выше и
выше... А вокруг все синее, голубое, и сама я скоро
становлюсь голубой: и волосы, и руки, и лицо... Ах,
сумасшедшая! Я ведь и синие платья любила толь­
ко из-за этого: когда их стираешь и они полиняют,
то становятся такие красивые, как небушко!»
Я хорошо помнил эти ее синие платья. На одно
из них, с накладными вышитыми карманами, я не­
чаянно капнул из авторучки, и мы побежали на кух­
ню смывать чернильное пятно. Сидя на корточках
перед нею, я тер подол намыленной тряпкой и неча­
янно коснулся упругой, гладкой ноги Марии. При­
щурив смеющиеся глаза, она смотрела на меня ла­
сково, светло, будто знала, как тяжело мне стало и
жутко и как неистово заколотилось в груди сердце.
Если бы кто-нибудь тогда сказал мне, что я коснулся
края одежды голубого двойника Марии! Но лишь го­
ды спустя я пойму, что рядом с привычной, обыкно­
венной Марией всегда присутствовала другая, неве­
сомая — чуть возвышаясь над нею, как это бывает
с несовмещенными изображениями в видоискателе
фотоаппарата.
Однажды Мария видела своего голубого двойника
во сне: как та летала, раскинув руки и выгнув
грудь, и вдруг упала на землю... Мария проснулась и
уже не могла уснуть. В одной сорочке вышла она
на крыльцо и села на деревянную ступеньку, обхва­
тив руками колени. Где-то позади дома светила силь­
ная луна, по земле растекались черные ручьи теней.
Позабытая на дне глубокой ночи, вся садовая Гора
притихла, уснув: ни звуков гулянья, ни шелеста в са­
дах. Лишь далеко на реке шипенье отработанного ма­
шинного пара да в доме шумный храп отца.
15
 Марию тревожило что-то. Скоро должна была со­
стояться свадьба. Денег заняли, брага у отца постав­
лена... И вот теперь среди ночи она словно очнулась
от долгого сна. Она выходит замуж! Потому что так
принято: он красивый, свободный парень, отслужив­
ший свой срок в армии. Он ходил с нею в кино, на
танцы, по вечерам стоял в акациях, поджидая ее.
С кем-то подрался из-за ревности. Целый год ходил
к ним в дом... Все это было правильно, как должно.
Но в эту ночь Мария ясно почувствовала, что ей,
такой одинокой, ничуть не станет веселее, если ря­
дом все время будет находиться этот чернобровый,
легко краснеющий парень. Она поторопилась, испу­
гавшись своего одиночества!.. И потом, после свадь­
бы, когда ее предчувствие полностью подтвердилось
и унижение, испытанное ею, казалось непостижимым
для разума, вокруг все считали, что произошло неч­
то радостное и нужное, и все непременно хотели, что­
бы и она так считала...
А в ту ночь, еще свободная, она сидела на крыль­
це, и в памяти ее оживали разные случайные кар­
тины, детали и несвершенные робкие мечты. Вспом­
нила два куста крыжовника, которые посадила под
окном дома, там. на Сахалине. Клумба с георгинами
была рядом, цветы были темно-лиловые, тяжелые.
Ветхий забор отделял двор от улицы, сквозь широ­
кие щели видны были лопухи, спинка светлой длин­
ной скамейки... Она любила рассказы О. Генри. У нее
были косы, перекинутые на грудь,— вот как на фото­
графии в комсомольском билете. Она хотела стать
инженером-химиком... Маленькая улица, где находил­
ся их сахалинский дом, упиралась одним концом
в реку, там была площадка для пожарных машин, и
с высоких перил этой площадки она прыгала в во­
ду вниз головою, на что отваживался не всякий маль­
чишка...
*Я знаю, что ты придешь еще к нам, поэтому пи­
шу тебе. Василек, я уезжаю, меня больше не ищи,
потому что я от всех уезжаю, и от тебя тоже. В мар­
те у меня умерла девочка от двустороннего воспале­
ния легких. Я пережила такое горе, что думала —
не выдержу, наложу на себя руки или сойду с ума.
Я все думала, почему умерла моя крохотуля, кому
это было нужно — ведь это совершенно несправедли­
во! Жить я больше не хотела. Целый месяц после
похорон я пролежала в постели, на одних уколах
держалась. Но восьмого мая впервые встала, а ско­
ро совсем поправилась. И знаешь, после болезни
у меня будто все переменилось внутри. Теперь я хо­
чу жить! Я так хочу жить, что ты не можешь себе
представить! Просто жить, понимаешь? Радоваться,
смеяться, ходить, смотреть на все — жить! И ни о чем
больше не переживать, не думать. Хочу учиться, до­
биваться своего. Я уезжаю отсюда, потому что здесь
все напоминает мне о моей дочуле. Я уезжаю насов­
сем, жить здесь никогда больше не бу^у.
Прощай, Василек! Желаю тебе настоящего
счастья. Оно, наверное, придет к тебе.
Мария.
Привет от Николая и Нонны. У них родился
сын, назвали Толиком».
Я шел по высокому берегу реки, порывистый ве­
тер раздувал полы моей шинели. Стоя^ уже глубо­
кий октябрь, и садовая Гора была вся охвачена су­
хой метелицей опавших листьев. У заборов они буй­
но вскидывались, кружились в вихре и наметали
длинные шелестящие сугробы.
Я побывал на пустынном пляже, постоял возле
пристани, на крохотном песчаном мысике, где когда-
то мне было так хорошо.
По береговым обрывам пошел напрямик к клад­
бищу. Прошел Г.1ИМО одинокого тополя, тоскливого и
16
ободранного, как старая метла из прутьев, прошел
и на ходу тронул рукою шершавый ствол...
Вишневый шпалерник стоял весь облетевший,
с красными тощими ветками. Хмурый ветер гонял
сухие листья по кладбищенским тропам.
Я шел, загребая сапогами эти листья, и рассеян­
но читал на фигурных железных крестах, на камен­
ных плитах: «Мир праху твоему...», «Мир праху тво­
ему...» — от сына, от брата, от невестки, от матеря.
Я удивлялся тому, что все деревянные и железные
ограды вокруг могил были выкрашены одной и той
же синей краской, грубой и ядовитой, вовсе не под­
ходящей для кладбищенской тихой печали.
Не сразу я нашел нужную могилу — маленький
холмик с кирпичным памятником, в который была
вмурована мраморная плита с золотой надписью: Са­
ша Голощекова... Ведь фамилия Марии по мужу бы­
ла Голощекова!
Я присел возле могилы и закурил. Я думал о кро­
хотном существе, которого так и не увидел, но кото­
рое всегда любил. Мне вспомнилось, как я сидел на
крыльце, розово-дымный вечер пал тогда на тихие
сады вокруг, Мария лежала в пристройке, на кро­
вати Нонны, отдыхая после трудного пути на самый
верх Горы. Сквозь приоткрытую дверь мне было
слышно, как, тихо смеясь, Мария приговаривала:
«А х ты, мой хулиган! Не смей драться с мамой, ми­
ленький...»
Я сидел на земле, прислонясь спиною к ограде
чьей-то внушительной могилы. Курил, вспоминал,
грезил наяву. Вынул из кармана письмо Марии, вновь
его перечитал. Солнце выглянуло меж бегущих туч,
метнулись тени по белому пятну бумаги — то осен­
няя листва, подхваченная ветром, летела, кувырка­
ясь, через все кладбище. Откуда-то, пробившись
сквозь лохматый покров туч, наплыл низкий гул про­
летающего самолета, долго сотрясал серый воздух, за­
тем стал утихать, переходя в спокойный рокот, и
вскоре замер, как бы примирившись с неизбежностью
великой всеобъемлющей тишины.
В этой тишине покачивается на ветру трава.
Скользят птицы по небу. В солнечных брызгах млеют
цветы на лесной поляцке. Где-то вдали смеются де­
вушки... И вдруг...
Знакомое, неописуемое волнение дрогнуло во мне,
я замер. Вынув из-за пазухи новенькую записную
книжку с адресами друзей и шариковый автокаран­
даш, я написал на чистой страничке:
Смеяться и жить!
Смеяться и жить!
Что может быть лучше —
смеяться и жить!
Зачем о мудреном
о чем-то тужить!
Смеяться и жить!
Ты думаешь — просто
смеяться и жить?
Попробуй-ка просто
смеяться и жить.
Смеяться и жить!
— Чему ты радуешься, ирод? — говорила мне тетя
Фрося, когда к вечеру я снова зашел к ним.— Чего
натворил, голова садовая? Жизнь ты разбил, зло­
дей, чужую жизнь. А зачем, спрашивается? Ни себе
и ни другим^ Никому она теперь не досталася, ни те­
бе, пц Петькр-дураку. Пишет она мне, что скоро за
офицера замуж выйдет, за капитана из военной ака­
демии... ^ (^анюшки маленькой нету. Бог дал, бог и
взял^ — Й ^ т р Фрося заплакала, зажимая пальцами
рыхлый нрр. Дотом встала и ушла в соседнюю комнату.
— Ты садись-ка, садись,— торопливо говорил дя­
дя Витя, приглашая меня к столу. И махнул рукой
в сторону ушедшей: — Н у ее, ты Fie слушай. Что
толку зря орать теперь? Л. ты садись, закуси, брат,
Владимир Головяшкин
и выпей. Нынче у тебя хороший день.
И мы сидели с ним, пили беловатую мутную бра­
гу, которую он подливал в стеклянный жбан из ог­
ромной бутыли. И дядя Витя рассказывал: *
— Нам приказали лошадей вывести. Табун голов
так в триста. А нас семеро, старшина да солдаты.
Ну, мы и гнали. А уж части наши все отошли. Го­ У времени не может быть простоя.
ним неделю, другую, не знаем, чи у немцев мы в ты­ Я бег его ничем не усмирю .
лу, чи на своей стороне... Растает ночь —
Я сидел и слушал — и в моей памяти возникло то,
что видел я однажды в детстве, в то время еще, ког­ И утро золотое
да мы с матерью жили в Казахстане... Громадный Войдет в квартиру с видом на зарю .
косяк лошадей проносился в пыли, как неисчислимое
древнее войско сквозь дым. Тряслась земля. Двига­
лось одно, единое громадное звериное тело. И только Прохладным ветром щек моих коснется,
табунщик в островерхой шапке, вскидывавший ло­ Приглушит боль ,
коть, чтобы огреть плетью своего жеребчика, а за­ И снова наяву
тем юрко проносившийся вдоль табуна,— только эта
маленькая, гордая фигурка напоминала собою, что М о я планета к солнцу повернется
на глазах происходит нечто подвластное человеку. Той стороной,
В сухом пылевом тумане вдруг глянцевито сверкал Где я сейчас живу .
налитой круп, обозначался могуче работающий му­
скул, вскидывалась оскаленная, исступленно кося­
щая голова дикой лошади. И, колыхаясь, проноси­
*
лась мимо река черных конских грив.
И это был вечный Единый Конь, не знающий ни
хозяина, ни узды. Мириады жизней, сливаясь воеди­ К о гда враги,
но, образуют беспредельное, сверкающее нечто, суть Скривив в улыбках губы,
которого — бессмертие и свобода. Поэтому мир, ви­ Сыграть пытаясь на моей беде,
димый в окошечки наших глаз, так безмятежно и
неторопливо пасется на зеленых лугах под выгну­ М еня старались сделать злым и грубым ,
тым небом. Он со всех сторон окутан собственной Я им назло
щедростью и любовью, как защитным покровом, и Учился доброте .
никаких угроз не страшится. И маленькая Санюш­
ка, на миг выглянувшая из глубокого океана чело­
веческой любви, в нем же обратно и исчезла. Это В ребячьих драках в деревеньке русской ,
было грустно для всех, кто хотел постоянно видеть
В м орях,
ее вблизи, но не для нее самой.
Я вспомнил, как она шевелилась у меня под ру­ Где волны мечутся в ночи,
кой,— и не мог, никак не мог поверить, что это не­ На злом презренье к слабакам и трусам
истовое устремление стало ничем. Мы просто еще Себя я молча мужеству учил.
мало знаем о себе. Мы забыли, что сами есть вели­
кая тайна.
В Москву! Я ведь давно, всегда хотел в Москву! Знал пораженья,
Там живут шесть миллионов людей, там я вбегу, как Горе
отбившаяся звезда, в огромную толпу пылающих жиз­
ней — в звездный рой человеческих надежд, кружа­ И победы.
щий вокруг древней крепости с тонкими башнями. Где раньше падал —
Мария! Как же так?! Ведь я сжег стихи, чтобы Нынче устою.
вернуться к тебе и быть с тобой!.. Нет! Я не могу Я даже другом был однажды предан,
потерять тебя! Из всего огромного мира я вы­
брал самое маленькое, и это моя любовь — как же Зато уж сам друзей не предаю.
мне потерять ее? Что же тогда останется? Так
нельзя, так несправедливо! Пусть нас рассудят, пусть
самое правое в этом мире нас рассудит! Я найду та­ И пусть еще не раз придется туго.
кого судью, я побегу на полянку, где растут одуван­ Идти по жизни так хочу,
чики. Я упаду на колени, поклонюсь одуванчику и... Чтоб впредь
пожалуюсь ему! Да, да, так и сделаю! И учти, Ма­
рия: в этом мире правы самые маленькие, самые без­ В глаза людей —
обидные и скромные. Й недруга, и друга —
Да, да, именно одуванчику поклонюсь, пусть он Не стыдно было прямо посмотреть.
и рассудит, кому по праву принадлежит Мария. Мой
путь к ней шел через живое и мертвое’, 'Мёртвое те­
перь отпало. Я потерял все, но я считай, '«fro у меня .'Ч
осталась Мария, которая ждет где-то../ ‘ ; ' : 'V
И какой-то капитан из военной эде&йсАмйи! Да кто Окуная в бодрящ ую свежесть,
он такой и что он может принести Как он
Паутиной виски серебря,
посмеет посягнуть на то, что другие в&нбёйлй в та­
ких муках? Да кто поверит в его любовь, если я Поселили во мне безмятежность
успею хоть слово сказать! Эти светлые дни сентября.
Сколько осень потратила краски,
Чтобы я,
Суету позабы в,
Привыкал принимать без опаски
Повороты тропы и судьбы!
Нет сейчас ни тревоги, ни боли.
Я живу — как дышу — не спеша.
И пуста,
Как осеннее поле,
Пережившая счастье душа .
Деревня Семжа
Там были ночи высоки и звездны .
Там, посторонних звуков лишена,
П о д ясным небом,
Позабывш им грозы ,
Стояла д о л го-д о л го тишина.
Там в небольшой деревне на угоре
И з труб утрами не было дымов.
Лиш ь отражались медленные зори
В ослепших окнах брошенных дом ов .
Там время шло легко,
Неторопливо,
И стороной,
Фарватером вдали
В реку Мезень входили на приливе
Красивые морские корабли.
Они степенно проплывали мимо —
Век стороной дорогу проторил.
Кончалось лето.
« Пережить бы зиму ...» —
Седой помор печально говорил.
* Что здесь было?
М н е опять захотелось домой —
Светлой радостью встреч озариться
И в лесу,
Убеленном зимой,
М еж берез
В синеве раствориться.
М не опять захотелось домой —
В тихий дом под заснеженной крышей,
Чтоб от радостной мамы услышать
Неподдельное:
— М илы й ты мой...
Там в беседе родни у стола
Укоризна не сводится к брани,
Н е лишает ума похвала,
Утешения слово не ранит.
Ведь недаром
Д о р о го й прямой ,
Безразлично —
Зимой или летом,
Е сли трудно,
М ы едем домой
За поддерж кою и за советом.
Д ом родной.
Он не даст нам упасть.
Он вернет нашу силу и смелость.
Н о сейчас...
И беда не стряслась,
А домой
В се равно захотелось .
У старого поморского креста
Высоко,
Чтоб видно было с моря,
Знаками суровой простоты
Здесь чернеют старые кресты —
Памятники мужеству и горю...
Голы й берег.
В се здесь как и прежде.
Н е коснулось время этих мест.
Сколько лет замшелый, темный крест
Высится над стылым побережьемI
Он еще ветрами не уронен,
Сделан так —
П опробуй урони.
Ш апку сняв, стою я перед ним,
Хоть никто под ним не похоронен ,
То ли зверобоев
От припая в море унесло?
То ли просто с карбаса весло
В ы бросило здесь крутым прибоем?
Что он помнит, крест,
И что он значит?
Знаю только:
Сказано не зр я ,
Что земные солоны моря
Потому, ,
Что о погибш их —
Плачут.
Н о над этим берегом унылым
От проклятий морю удержись...
Д л я погибш их ставшее могилой,
Д ля живущих
М оре — это жизнь.
 Василий Шукшин
ПРИЕЗЖИЙ
РАССКАЗ
Против председателя сельсовета, боком к столу,
утонув в новеньком, необъятном кресле (председа­
тель сам очень удивился, когда к нему завезли эти
мягкие, пахучие громадины — три штуки! «Прям как
бабы хорошие!» — сказал он тогда), сидел не старый
еще, седой мужчина в прекрасном светлом костюме,
худощавый, чуть хмельной, весело отвечал на во­
просы.
— Как это? — не мог понять председатель.— Про­
сто — куда глаза глядят?
— Да. Взял подробную каргу области, ткнул
пальцем — Мякишево. М-м, Мякишево... Попробовал
на вкус — ладно. Приезжаю, узнаю: речка — Мятла.
О господи!..— еще вкуснее. Спрашивается, где же
мне отдыхать, как не в Мякишеве, что на речке Мят-
ле?
— Ну, а на юг, например? В санаторий...
— В санаториях — нездорово.
— Вот те раз!..
— Вы бысали?
— Бывал, мне нравится.
— А мне не нравится. Мне нравится, где не под­
стрижено, не заплевано... Словом, у вас возражений
нет, если я отдохну в вашем селе? Паспорт у меня
в порядке...
— Не нужен мне ваш паспорт. Отдыхайте на здо­
ровье. Вы что, художник? — Председатель кивнул на
этюдник.
— Так, для себя.
— Я понимаю, что не на базар. Для выставки?
Приезжий улыбнулся, и улыбка его вспыхнула ле­
вым золотом вставных зубов.
— Для выставки — это уже не для себя.— Ему
нравилось отвечать на вопросы. Наверно, он с удо­
вольствием отвечал бы даже на самые глупые.
— Для чего же тогда рисовать?
— Для души. Вот я стою перед деревом, поло­
жим, рисую — и понимаю: это глупо. Меня это успо­
каивает, я отдыхаю. То есть я с удовольствием убеж­
даюсь, что дерево, которое я возымел желание пере­
нести на картон, никогда не будет деревом...
— Но есть же — умеют.
— Никто не умеет.
«Здорово поддавши, но держится хорошо»,— отме­
тил председатель.
— М-да...
— Вы ire подскажете, у кого бы я мог пока по­
жить? Пару недель, не больше.
Председатель подумал... Пока соображал, успел
отметить прекрасный костюм художника, золотые зу­
бы, седину его, умение держаться...
— Пожить-то? Если, допустим, у Синкиных? Дом
большой, люди приветливые... Он у нас главным ин­
женером работает в эртээсе... Дом-то как раз над
рекой, там прямо с крыльца рисовать можно.
— Прекрасно!
— Только, знаете, он насчет этого — не любитель.
Выпивает, конечно, по праздникам, а так... это... не
любитель.
— Да что вы, бог с вами! — воскликнул приез­
жий.— Это я ведь так — с дороги... Не побрит вот
еще...— Он потрогал щетину на подбородке.— А так
я — ни-ни! Тоже по праздникам: первого января,
Первое мая, Седьмое ноября, День шахтера, День же­
лезнодорожника...
— Ну, это само собой.
— Вы тоже в День железнодорожника?
Председатель засмеялся: ему нравился этот стран­
ный человек — наивный, простодушный и очень не­
глупый.
— У нас свой есть — День борозды. А вы что, же­
лезнодорожник?
— Да. Знаете, проектирую безмостовую систему
Железнодорожного сообщения.
— Как это — безмостовую?
— А так. Вот идет поезд — нормально, по рель­
сам. Впереди — река. А моста нет. Поезд идет пол­
ным ходом...
Председатель пошевелился в кресле.
— Ну?
— Что делает поезд? Он пла-авненько поднима­
ется в воздух, перелетает,— приезжий показал ру­
кой,— через реку, снова становится на рельсы и про­
должает путь.
Председатель готов посмеяться вместе с приезжим,
только ждет, чтобы тот пригласил.
— Представляете, какая экономия? — серьезно
спрашивает приезжий.
— Это как же он, простите, перелетает? — Пред­
седатель все готов посмеяться и знает, что сейчас
они посмеются.
— Воздушная подушка! Паровоз пускает под себя
мощную струю отработанного пара, вагоны делают
то же самое — каждый под себя: паровоз подает им
19
nap по тормозным шлангам... Весь состав пла-авнень-
ко перелетает реченьку...
Председатель засмеялся, приезжий тоже озарил
свое продолговатое лицо ясной золотой улыбкой.
— Представляете?
— Представляю. Этак мы через месяц-другой пла-
авненько будем в коммунизме.
— Давно бы уж там были! — смеется приезжий.—
Но наши бюрократы не утверждают проект.
— Действительно, бюрократы. Проект-то простой.
Вы как насчет рыбалки? Не любитель?
«— При случае могу посидеть...
— Ну вот, с Синкиным сразу общий язык найдете.
Того медом не корми — дай посидеть с удочкой.
Приезжий скоро нашел большой дом Сиякина, по-
стучал в ворота.
— Да! — откликнулись со двора.— Входите!..—
В голосе женщины (откликнулась женщина) чувство­
валось удивление — видно, здесь не принято было
стучать.
Приезжий оторопел... Голос показался ему знако­
мым. Он вошел... Прямо перед ним на крыльце с та­
Рисунок Михаила Майофиса
зом в руках стояла жеищина... Лет, наверпо, пятиде­
сяти, красивая в прошлом, ныне полная — очень. Она
тоже оторопела.
— Игорь.,.— сказала она тихо, с ужасом.
— Вот это да ! — тоже тихо сказал приезжий.—
Как в кино...— Он пытался улыбаться.
— Ты что?.. Как ты нашел?
— Я не искал.
— Но как же ты нашел?.. Как ты попал сюда?
— Случайность...
— Игорь, господи!..
Женщина говорила негромко. И смотрела, смот­
рела — не отрываясь смотрела на мужчину. Тот то­
же смотрел на нее, по на лице у него не было и
следа насмешливого, иронического выражения.
— Я знала, что ты вернулся... Инга писала...
— Ольга жива? — Чувствовалось, что этот вопрос
дался мужчине нелегко. Он — или боялся худого от­
вета, или так изождался этого момента и так хотел
знать хоть что-нибудь — он побледнел. И женщина,
заметив это, поспешила:
— Ольга — хорошо, хорошо!.. Она в аспирантуре.
Но, Игорь, она ничего не знает, для нее отец — Син-
кин... Я ей ничего...
— Понимаю. Синкин дома?
— Нет, но с минуты на минуту может прийти на
обед... Игорь!..
— Я уйду, уйду. Ольга красивая?
— Ольга?.. Да. У меня еще двое детей. Ольга
здесь... на каникулах. Но, Игорь... нужно ли встре­
чаться?
Мужчина прислонился к воротному столбу. Мол­
чал. Женщина ждала. Долго молчали.
— Валя...— Голос мужчины дрогнул.— Я только
посмотрю. Я ничем себя не выдам. Клянусь тебе, кля­
нусь чем хочешь...
— Не в этом дело, Игорь...
— Я был у вашего председателя, он меня напра­
вил сюда... к Синкину. Я так и скажу. Потом ска­
жу, что мне не понравилось здесь. Умоляю... Я толь­
ко посмотрю!
— Не знаю, Игорь... Она скоро придет. Она на ре­
ке. Но, Игорь...
— Клянусь тебе!
— Поздно все возвращать.
— Я не собираюсь возвращать. У меня тоже
семья...
— Инга писала, что нету.
— Господи, прошло столько!.. У меня теперь все
есть.
— Есть дети?
— Нет, детей нету. Валя, ты же знаешь, я смогу
выдержать — я ничего не скажу ей. .Я ничего не ис­
порчу. Но ты должна понять, я не могу... не по­
смотреть хотя бы. Иначе я просто объявлюсь — ска­
жу ей.— Голос мужчины окреп, он — из беспомощ­
ной позы своей (прислоненный к столбу) — вдруг по­
смотрел зло и решительно.— Неужели ты этого хо­
чешь?
— Хорошо,— сказала женщина.— Хорошо. Я тебе
верю. Я тебе всегда верила. Когда ты вернулся?
— В пятьдесят четвертом. Валя, я выдержу эту
комедию. Дай, если есть в доме, стакан водки.
— Ты пьешь?
— Нет... Но сил может не хватить. Нет, ты не
бойся! — испугался он сам.— Просто — так легче.
Сил хватит, надо только поддержать. Господи, я
счастлив!
— Заходи в дом.
Вошли в дом.
— А где же дети?
— В пионерлагере. Они уже в шестом классе.
Близнецы, мальчик и девочка.
— Близнецы? Славно.
— У тебя действительно есть семья?
— Нет. То есть была...— не получилось.
— Ты работаешь на старом месте?
— Нет, я теперь фотограф.
— Фотограф?!
— Художник-фотограф. Не так плохо, как может
показаться. Впрочем, не знаю. Не надо об этом. Ты
хорошо живешь?
Женщина так посмотрела на мужчину — словно ей
неловко было сказать, что она живет хорошо, словно
ей надо извиняться за это.
— Хорошо, Игорь. Он очень хороший...
— Ну и слава богу! Я рад.
— Мне сказали тогда...
— Не надо! — велел мужчина.— Неужели ты мо­
жешь подумать, что я стану тебя упрекать или обви­
нять? Не надо об этом. Я рад за тебя, правду говорю.
— Он очень хороший, увидишь. Он к Ольге...
— Я рад за тебя!!
— Ты пьешь, Игорь,— утвердительно, с сожале­
нием сказала женщина.
— Иногда. Ольга по какой специальности?
— Филолог. Она, по-моему... не знаю, конечно, но,
по-моему, она очень талантлива. Очень!
— Я рад,— еще сказал мужчина. Но вяло как-то
сказал. Он как-то устал вдруг.
— Соберись, Игорь.
— Все будет в порядке. Не бойся.
— Может быть, ты пока побреешься? У тебя есть
чем?
— Есть, конечно! — Мужчина вроде опять повесе­
лел.— Это ты верно. Розетка есть?
— Вот.
Мужчина раскрыл чемодан, наладил электробрит­
ву и только сел бриться — пришел Синкин. Упитан­
ный, радушный, очень подвижный, несколько шум­
ный.
Представились друг другу. Приезжий объяснил,
что он зашел к председателю сельсовета, и тот...
— И правильно сделал, что послал ко мне! —
громко похвалил Синкин.— Вы не рыбак?
— При случае и при хорошем клеве.
— Случай я вам обеспечу. Хороший клев — не
знаю. Мало рыбешки стало, мало. На больших ре­
ках — там на загрязнения жалуются, у нас плотины
все перепутали...
— У вас — плотины? Откуда?
— Да не у нас — внизу. Но образовались же це­
лые моря!.. И она, милая, подалась от нас на новые,
так сказать, земли. Залиты же тысячи гектаров, там
ей корма на десять лет невпроворот.
— Тоже проблема: почему рыба из малых рек
уходит в новые большие водоемы?
— Проблема! А как вы думаете?.. Еще какая!
У нас тут были целые рыболовецкие артели — крыш­
ка. Распускать! А у людей — образ жизни сложил­
ся, профессия.
— Назовите это: рыба уходит на новостройки — и
дело с концом.
Мужчины посмеялись.
— Мама, что-нибудь насчет обеда слышно?
— Обед готов. Садитесь.
— Вы здесь хорошо отдохнете, не пожалеете,— го­
ворил Синкин, усаживаясь за стол и приветливо гля­
дя на гостя.— Я сам не очень уважаю всякие эти ку«
рорты, приходится — из-за супруги вон.
— Из-за детей,— уточнила супруга.
— Из-за детей, да. Мама, у нас есть чего-нибудь
выпить?
21
 — Тебе не нужно больше идти?
—> Нужно, но — ехать. И далеко. Пока доеду, из
меня вся эта, так сказать, дурь и выйдет. Давай! Не
возражаете?
— Нет.
— Давай, мать! Нет, отдохнете здесь славно, ру­
чаюсь. У нас хорошо.
— Не ручайся, Коля, человеку может не понра­
виться.
— Понравится!
— Вы здешний? — спросил приезжий хозяина.
— Здешний. Не из этого села, правда, но здесь —
из этих краев. А где Ольга?
— На реке.
— Что же она — к обеду-то?
— А то ты не знаешь Ольгу! Набрала с собой ку­
чу книг... Да придет, куда она денется.
— Старшая,— пояснил хозяин.— Грызет гранит
наук. Уважаю теперешнюю молодежь, честное слово.
Ваше здоровье!
— Спасибо.
— Мы ведь как учились?.. Кхах! Мамочка, у тебя
где-то груздочки были...
— Ты же не любишь в маринаде!
— Я — нет, а вот Игорь Александре тшч попробу­
ет. Местного, так сказать, производства. Попробуйте.
Головой понимаю, что это, должно быть, вкусно, а —
что сделаешь? — не принимает душа маринад. В де­
ревне вырос — давай все соленое. Подай, мама.
— Так что там — про молодежь?
— Молодежь? Да вот — ругают и х: такие-сякие,
нехорошие, а мне они нравятся, честное слово. Зна­
ют много. Ведь мы как учились?.. У вас высшее?
— Высшее.
— Ну, примерно в те же годы учились — знаете,
как это было: тоже — давай! давай! Двигатель внут­
реннего сгорания? — изучай быстрей и не прыгай
больше. Пока хватит — некогда. Теперешние — это
совсем другое. Я чувствую: старшей со мной уже
скучно. Я, например, не знаю, что такое импресси­
онизм, и она, чувствую, смотрит сквозь меня...
— Выдумываешь, Николай,— встряла женщина.—
У тебя — одно, у ней — другое. Заговори с ней о сво­
их комбайнах, ей тоже скучно станет.
— Да нет, она-то как раз... Она вот тут на днях
мне хоро-ошую лекцию закатила. Просто хорошую!
Про нашего брата, инженерию... Вы знаете такого —
Гарина-Михайловского? Слышали?
— Слышал.
— Вот, а я, на беду свою, не слышал. Ну и вле­
тело. Он что, действительно, и мосты строил, и кни­
ги писал?
— Да вы небось читали, забыли только...
— Нет, она называла его книги — не читал. Вы
художник?
— Что-то вроде этого. Сюда, правда, приехал по­
писать. Тире — отдохнуть. Мне у вас очень понрави­
лось.
— У нас хорошо!
— У нас тоже хорошо, но у вас еще лучше.
— Вы откуда?
— Из...— Гость назвал соседний городок.
— Я там, кстати, учился.
— Нет, у вас просто хорошо! У нас тоже ничего,
но у вас просто здорово!
Женщина с тревогой посмотрела на гостя. Но тот
как будто даже протрезвел. И на лице у него опять
появилось ироническое выражение, и улыбка все ча­
ще вспыхивала на лице — добрая, ясная.
— У нас, главное,— воздух. Мы же — пятьсот два­
дцать над уровнем моря,— рассказывал хозяин.
— Нет, мы значительно ниже. Хотя у нас тоже
неплохо. Но у вас!.. У вас очень хорошо!
22
— Причем учтите: здесь преобладают юго-восточ­
ные ветры, а там — никаких промышленных пред­
приятий.
— Да нет, что там говорить! Я, правда, предпо­
читаю северо-восточные ветры, но юго-восточные —
это великолепно. И там никаких промышленных
предприятий?
— А откуда? Там же... эти...
— Нет, это великолепно! А как у вас с текущим
ремонтом?
Хозяин засмеялся.
— Во-он вы куда!.. Нет, тут сложней. Могу толь­
ко сказать: юго-восточные ветры на текущий ремонт
влияния не оказывают. К сожалению.
— А вал? Собственно говоря, как с валом?
— Вал помаленьку проворачиваем... Скрипим то­
же.
— Вот это плохо!
— Я вам так скажу, дорогой товарищ, если вы
этим интересуетесь...
— Коля, за тобой заедут? А то будут ждать...
— Козлов заедет. Если уж вы этим заинтересова­
лись...
— Коля, ну кому это интересно — текущий ре­
монт, вал?
— Но товарищ же спрашивает!
— Товарищ... просто поддерживает беседу, а ты
на полном серьезе взялся... Не будет же он с тобой
об импрессионистах говорить, раз ты ничего в этом
не понимаешь.
— Не на одних импрессионистах мир держится.
— Не перевариваю импрессионистов,— заметил
гость.— Крикливый народ. Нет, вал меня действи­
тельно очень интересует.
— Так вот, если вам это...
— Ольга идет.
Гость, если бы за ним в это время наблюдать, за­
волновался. Привстал было, чтобы посмотреть в ок­
но, сел, взял вилку, повертел в руках... положил. За­
курил. Взял было рюмку, посмотрел на нее, поставил
на место. Уставился на дверь.
Вошла рослая, крепкая юная женщина. Она, как
видно, искупалась, и к ее влажному еще телу ме­
стами прилипло легкое ситцевое платье — и это под­
черкивало, сколь сильно, крепко, здорово это тело.
— Здравствуйте! — громко сказала женщина.
— Оля, у нас гость — художник,— поспешила
представить мать.— Приехал поработать, отдохнуть...
Игорь Александрович...
Игорь Александрович поднялся, серьезно, при­
стально глядя на молодую женщину, пошел знако­
миться.
— Игорь Александрович.
— Ольга Николаевна.
— Игоревна,— поправил гость.
— Игорь!.. Игорь Александрович! — воскликнула
хозяйка.
— Я не поняла,— сказала Ольга.
— Твое отчество — Игоревна. Я твой отец. Я по­
пал в заключение... Тебе тогда было... полтора года.
Ольга широко открытыми глазами смотрела на
гостя... отца?
С этой минуты в большом, уютном доме Синки-
ных на какое-то время хозяином сделался... гость.
У него явилась откуда-то твердость, трезвость. И он
совсем не походил на того беспечного, ироничного,
веселого, каким только что был.
Долго все молчали.
— Игорь..прерывающ имся голосом, отчаянно
заговорила хозяйка,— ты нашел! Ты сказал — это
случайность... Нет, ты нашел! Это жестоко
 — Нашел, да. Я искал много лет. Случайность
с домом... Синкина.
— Но это жестоко, Игорь, жестоко!..
— Неужели не жестоко — при живом отце... да­
же не позволить знать о нем. Вы считаете, это было
правильно? — повернулся Игорь Александрович к
Синкину.
Тот почему-то почувствовал себя оскорбленным.
— Нет, в плену я не был. При мне — все мои до­
кументы, партийный билет и все ордена. Предателям
этого не возвращают. Но речь о другом... Ольга,
прав я или неправ, что нашел тебя?
Ольга все еще не пришла в себя... Она села на
стул. И во все глаза смотрела на родного отца.
— Я ничего не понимаю...
— Ты клялся, Игорь!..— стонала хозяйка.— Как
это жестоко!
— Ольга...— Игорь Александрович смотрел на
дочь — требовательно. И вместе — умоляюще.— Я ни­
чего не прошу, не требую... Я хочу знать: прав я
или нет? Я не мог жить иначе. Я помню тебя малень­
кой, и этот образ преследовал меня... Мучил. Я слаб
здоровьем. Я не мог умереть, не увидев тебя... такой.
— Ольга, он пьет! — воскликнула вдруг хозяй­
ка.— Он — пьющий! Он опустившийся...
— Прекрати! — Синкин с силой ударил кулаком
п стол.— Прекрати так говорить!
Хозяйка заплакала.
— Вы хотите, чтоб я сказала свое слово? — под­
нялась Ольга.
Все повернулись к ней.
— Уходите отсюда. Совсем.— Она смотрела на от­
ца.
Судя по тому, как удивлены были мать и отчим,
они ее такой еще не видели. Не знали.
Игорь Александрович сник, плечи опустились... Он
вдруг постарел на глазах.
— Оля...
— Немедленно.
— Боже мой! — только и сказал гость. И еще раз,
тихо: — Боже мой! — Подошел к столу, дрожащей ру­
кой взял рюмку водки, выпил. Взял свой чемодан,
этюдник... Все это он проделал в полной тишине.
Слышно было, как ветка березы чуть касалась верх­
него стекла окна — трогала.
Гость остановился на пороге. '
— Почему же так, Оля?
— Тебе все объяснили, Игорь! — жестко сказа­
ла хозяйка. Она перестала плакать.
— Почему так, Оля? ' тела, чтоб ты там унижался... Ты пойми меня.
«— Так надо. Уезжайте из села. Совсем.
— Подождите, нельзя же так...— начал было Син­
кин, но Ольга оборвала и его:
— Папа, помолчи.
— Но зачем же гнать человека?!
— Помолчи! Я прошу.
Игорь Александрович вышел... Вслепую толкнул
ворота... Оказалось — надо на себя. Он взял в одну
руку чемодан и этюдник, открыл ворота. Этюдник
выпал из-под руки, посыпались кисти, тюбики с кра­
ской. Игорь Александрович подобрал, что не откати­
лось далеко, кое-как затолкал в ящик, закрыл его.
И пошел по улице — в сторону автобусной остановки.
Погода стояла редкостная — ясно, тепло, тихо. Из-
за плетней смотрели круглолицые подсолнухи, в горя­
чей пыли дороги купались воробьи — никого вокруг,
ни одного человека.
— Как тихо! — сказал сам себе Игорь Александ­
рович.— Поразительно тихо.— Он где-то научился го­
ворить сам с собой. Если бы однажды так вот — в та­
кой тишине — перешагнуть незаметно эту проклятую
черту... И оставить бы здесь все боли и все желания,
и шагать, и шагать по горячей дороге, шагать и ша­
гать — бесконечно. Может, мы так я делаем? Воз­
можно, что я где-то когда-то уже перешагнул в ти­
шине эту черту — не заметил — и теперь вовсе не я,
а моя душа вышагивает по дороге на двух ногах.
И болит. Но почему же тогда болит? Пожалуйся,
пожалуйся... Старый осел! Я шагаю, я — собственной
персоной. Несу чемодан и этюдник. Глупо! Господи,
как глупо и больно!
Он не замечал, что торопится. Как будто и в са­
мом деле скорей хотел где-то на дороге, за невиди­
мой чертой, оставить едкую боль, которая железны­
ми коготками рвала сердце. Он торопился в чайную,
что на краю села, у автобусной остановки. Он знал,
что донесет туда свою боль и там слегка оглушит ее
стаканом водки. Он старался ни о чем не думать — о
дочери. Красивая, да. С характером. Замечательно.
Замечательно... Он в такт своим шагам стал приго­
варивать :
— За-ме-ча-тель-но! За-ме-ча-тель-но! За-ме-ча-тель-
но!
Мысли, мысли — вот что мучает человека. Если
бы — получил боль — и в лес: травку искать, трав­
ку, травку — от боли.
Па автобусной станции, возле чайной, его ждала
дочь, Ольга. Она знала путь короче — опередила. Она
взяла его за руку, отвела в сторону — от людей.
— Хотел выпить?
— Да.— Сердце у Игоря Александровича сдваи­
вало.
— Не надо, папа. Я всегда знала, что ты есть —
живой. Никто мне об этом не говорил... я сама зна­
ла. Давно знала. Не знаю, почему я так знала...
— Почему ты меня прогнала?
— Ты мне показался жалким. Стал говорить, что
у тебя документы, ордена...
— Но они могут подумать...
— Я, я не могла подумать! — с силой сказала
Ольга.— Я всю жизнь знала тебя, видела тебя во
сне — ты был сильный, красивый...
— Нет, Оля, я не сильный. А вот ты красива —■
я рад. Я буду тобой гордиться.
— Где ты живешь?
— Там же, где жила... твоя мать. И ты. Я рад.
Ольга! — Игорь Александрович закусил нижнюю гу­
бу и сильно потер пальцем переносицу — чтоб не за­
плакать. И заплакал.
— Я пришла сказать тебе, что теперь я буду
с тобой, папа. Не надо плакать, перестань. Я не хо­
— Я понимаю, понимаю,— кивал головой Игорь
Александрович.— Понимаю, дочь...
— Ты одинок, папа. Теперь ты не будешь одино­
ким.
— Ты сильная, Ольга. Вот ты — сильная. И кра­
сивая... Как хорошо, что так случилось... что ты при­
шла. Спасибо.
— Потом, когда ты уедешь, я, наверно, пойму,
что я — рада. Сейчас я только понимаю, что я тебе
нужна. Но в груди — пусто. Ты хочешь выпить?
— ЕсЛи тебе это неприятно, я не стану.
— Выпей. Выпей — и уезжай. Я приеду к тебе.
Пойдем, выпей...
Через десять минут синий автобус, подсадив
у остановки «Мякишево» пассажиров, катил по хоро­
шему проселку в сторону райцентра, где железнодо­
рожная станция.
У открытого окна, пристроив у ног чемодан и
этюдник, сидел седой человек в светлом костюме. Он
плакал. А чтобы этого никто не видел, он высунул
голову в окно и незаметно — краем рукава — выти­
рал слезы.
23
ных», на «рабочих» и «нерабочих», на «деревенских»
и «городских». Его интересовали нравственные начала,
на которых строятся отношения людей в наши дни,
когда ученые степени, должности, ранги и прочее ре­
шительно теряю т свои преимущественные права, преж­
де всего именно в нравственном смысле, и, наобо­
рот, заново освящаются отцовские, дедовские, нацио­
нальные, исторические нравственные начала, истоки.
В рассказах Ш укшина — истовость, готовность покло­
ниться святыне и понимание слабости, несоверш енства
своего героя, а стало быть, и себя; потребность в по­
каянии и сомнения; сомнения, поиски истины и опять-
таки невозможность ее найти...
Откуда все это? Где берет начало талант Ш укш и­
на, в чем его своеобычие и непохожесть на другие,
соседствую щ ие дарования? О твет в самой общей ф ор ­
ме может быть один: талант Василия Ш укш ина — это
русский национальный талант, в том же смысле, как
мы говорим о русской национальной изначальности
в таланте, например, Д остоевского или Чехова.
Что мы разум еем под этим, может быть, слишком
общим, достаточно примелькавшимся определением —
«русский талант»? Толкование его может быть разным
применительно к разным авторам. Когда речь идет
о русском национальном таланте Василия Ш укшина,
то прежде всего имеется в виду его живая, отзыв­
чивая, обнаженная, натруженная до болезненности со­
весть. «Как мы живем? Что с нами происходит?» — эти
вопросы иной раз звучат у Ш укшина в истинно тра­
гедийном тоне. И рядом — усмеш ка или, вернее ска­
зать, мягкая улыбка. Любовь к людям, понимание, со­
чувствие им — и при этом ясновидение, проникнове­
ние в самую суть человеческой природы со всеми ее
несовершенствами и озарениями — пусть маленькими,
чуть заметными вспышками. Понимая сущность народ­
ного, непридуманного юмора как необходимого ф е р ­
мента жизни, Шукшин заставляет смеяться своего
читателя и зрителя — будь зритель проф ессор или
крестьянин. Но смех его неподалеку от трагедии —
так бывало в лучших классических произведениях, так
бывает и в жизни.
Давайте вспомним «Калину красную» — любимый
фильм, самим Ш укшиным преж де всего любимый и,
в свою очередь, зрителями и даже критикой, даж е
прессой,— давайте вернемся в кинозал, когда мы впер­
вые увидели на экране нечто необычайное для нас,
непохожее на все то, чем нас потчует наш кннемато-
граф, и вдруг, ещ е не зная — отчего, засмеялись и
вскоре почувствовали подозрительную влагу в глазах.
И когда заж егся свет, мы не глядели по сторонам, не
спешили поделиться впечатлениями, мы ещ е долго
вглядывались, вслушивались в самих себя — какие-то
струны задели в нас, в наших душах образы, мысли,
искусство Василия Ш укшина. Потом начались р азго­
воры, разборы, анализ и прочее. Вначале было —
счастье свидания с настоящим искусством. Счастье
подлинных смеха и слез, воскрешения чувств...
Творчество Василия Ш укшина — писателя, реж иссе­
ра, актера являет собою пример поразительной цель­
ности, триединства. Герои в его рассказах выходят на
сцену без экспозиции, без описательных, объяснитель­
ных абзацев и периодов — автор довольствуется ко­
роткими ремарками; герои в рассказах Ш укшина жи­
вут, действуют, они говорят не много, но при чтении
видишь их мимику, ж ест; наполнены содерж анием,
чувством не только реплики, монологи, но <и паузы
меж репликами. Каждый рассказ Ш укшина при чте­
нии на сцене звучит как пьеса. Рассказы эти можно
играть — они написаны превосходным актером. Ш ук-
ш ин-режиссер доверяется Ш укш ину-прозаику — в его
фильмах слово самоценно, оно естественно, взято
3 «Аврора» № б
в жизни, а не придумано, не навязано персонажам.
У Ш укшина каждая ф раза бьет в точку, в яблочко.
Фильмы Ш укшина можно слушать, как превосходную
прозу. И это в то время, когда в десятках, сотнях
фильмов слово нивелировано, функционально, о без­
личено.
Талант? Да, талант. Учеба у первоклассных м асте­
ров соврем енного искусства? Да, и учеба. Но чуда
шукшинского обаяния нельзя понять (если вообще
можно понять чудо), не заглянув в предысторию
Ш укшина-художника, в ту обычную жизнь, откуда он
вышел — совсем недавно, принес с собою главное
знание, которого нельзя приобрести, главный опыт,
которому нельзя научиться,— человеческий, родовой,
социальный опыт бывалого человека, коренного сель­
ского жителя, сибиряка и затем матроса на Черно­
м орском флоте, строительного рабочего в Подмо­
сковье, директора вечерней школы, секретаря рай­
кома комсомола и, наконец, артиста, удостоенного
высших премий.
Когда-нибудь о Ш укшине напишут книги и моно­
графии, исследую т каждый этап его пути из обычной
жизни в мир искусства. Я бы не стал в этих коротких
заметках, посвященных памяти Ш укшина, касаться его
биографии, если бы волею судеб мне не пришлось
в свое время жить и работать неподалеку от родного
села Василия Макаровича Шукшина. Село это — С р о ст­
ки, в предгорной Алтайской степи, на Чуйском тракте,
ведущ ем от города Бийска до монгольской границы,
на бер егу быстрой зеленоструйной Катуни. И так пре­
красны, привольны родные края Василия Шукшина,
столько в них запечатлено дивной мощи, заметной
и в людях, земляках Ш укшина (они и сами порой
не знают, для чего им дана природой такая силушка,
что с ней поделать),— словно ждал этот край своего
художника: сказать наконец о себе, возникнуть в со­
знании современников как ценность не только народ­
нохозяйственная, но и художественная.
И художник пришел, появился. Никто вначале и не
заметил, не подумал о том, что художник таится
в обыкновенном сросткинском парне, малость скула­
стом на сибирский манер, с глубокими глазницами,
мощными дугами бровей и подбородком, зорко гля­
дящими из глубины, зеленоватыми, как вода в Катуни,
глазами,— Васе Ш укшине.
Лет двадцать назад я работал корреспондентом
газеты, жил в Бийске, часто мне приходилось ездить
в командировки по Чуйскому тракту, я завертывал
в Сростки и, надо думать, встречался там с Василием
Шукшиным, не зная, что уготовано ему, да и мне
тоже — в будущ ем. Таких, как Василий, парней можно
было встретить на Чуйском тракте, в кабинах гр узо ­
виков — я всегда дивился мужеству, силе духа, осо­
бому таланту — да, да, именно таланту этих парней,
годами ездящ их краем пропасти через заоблачные
перевалы. Я думаю, если бы судьба Василия Ш укшина
сложилась как-то иначе, то он стал бы ш оф ером на
Чуйском тракте...
Как бы там ни было, первый свой фильм (и рас­
ск а зы — тоже) Василий Шукшин посвятил Чуйскому
тракту — «Живет такой парень...». Герой этого филь­
ма — ш офер, Паша Колокольников; лейтмотивом в
фильме звучит старинная ш оф ерская песня: «Есть по
Чуйскому тракту дорога, много ездит по ней шофе-
. ров...»
Во время съемок фильма «Живет такой парень...»
я и познакомился с Василием Макаровичем Ш укши­
ным. Фильм снимали в Горно-Алтайске. Как-то я воз­
вращался из долгой командировки по дальним таеж­
ным районам Горного Алтая. Остановился в гостинице
Горно-Алтайска, вечером зашел в буф ет попить чайку.
25
 Некий человек, по виду нездешний, столичный, заго ­
ворил со мною, пристально вглядываясь при этом
в меня (в таежных странствиях я оброс, одеж да про­
горела у костров, сапоги поизносились). Он спросил,
не смогу ли я сняться в эпизоде, в кинофильме. Чело­
век этот оказался ассистентом реж иссера, а с режис-
сером-постановщ иком Василием Макаровичем Ш укши­
ным я встретился уже на съемочной площадке...
Мне предстояло сыграть в этом фильме эпизоди­
ческую роль, которая называлась в сценарии «здоро­
вый мужик». Ну что же... Горно-Алтайск — городок ти­
хий, сколько-нибудь значительного производства в нем
нет. Население его, не занятое неотложными делами,
расположилось вокруг съемочной площадки, как
в театре. Съемки происходили на окраинной улочке
Горно-Алтайска, ничем не отличающейся от улицы
сибирского села...
Снимали эпизод со «здоровым мужиком». Режиссер
Шукшин соверш енно не походил на того реж иссера
кино, каким мы его себе представляем, главным о бра­
зом по снимкам в ж урнале «Советский экран». Он
был в галифе, в сапогах, в ватнике, в кепке с длин­
ным козырьком и решительно ничем не отличался от
горно-алтайских мужиков, пришедших посмотреть это
кино (что, может быть, и было самым для них удиви­
тельным). Все обращались к реж иссеру: Вася. И я
тоже, едва познакомившись, стал называть его Вася.
Такой он был человек. Таким остался для меня на
долгие годы (хотя какие же долгие — всего-то чуть
больше десятка лет!).
Эпизод был такой: герой фильма Паша Колоколь-
ников (эту роль исполнял Леонид Куравлев), парень
шебутной и отчаянный — ш оф ер на Чуйском тракте —
шел сельской улицей и вдруг заметил, что очень при­
гожая молодайка выбивает перину на ограде. А у ног
ее возится в песке мальчонка... И вот Паша Колоколь-
ников опустился на корточки, заигрывает с мальчон­
кой, а сам умильно смотрит на маму, облизывается
и бормочет: «А глазки мамины...» Тут из дом у выхо­
дит хозяин, «здоровый мужик», и сверху смотрит на
Пашу, не говоря ни слова. Паша подымает взор на
хозяина — и давай бог ноги... Вот и все. Сцена без
слсв...
Режиссер поднял с дороги ком глины, слегка по­
мазал меня по лицу, наверное, для того, чтобы при­
дать «здоровому мужику» ещ е больше мрачности.
Вложил в мои руки пилу-ножовку, отошел в сторону,
осмотрел, отобрал пилу: «Это, пожалуй, лишку... это
уже перебор...» И подтолкнул меня: «Иди!» Я пошел.
Спустя какое-то время увидел себя в фильме «Живет
такой парень...».
Потом я встречался, от случая к случаю, с Васи­
лием Шукшиным — то в М оскве, то в Хабаровске, то
где-то еще. Но это были незначительные встречи, о ко­
торых нечего и говорить. Я встречался с Василием
Шукшиным на страницах журналов; если в номере
есть рассказы Шукшина, это значит — радость откры­
тия, праздник, слезы и смех, и надо заглядывать впе­
ред, много ли ещ е осталось этого счастья свидания
с талантом дерзостным, самобытным... Я встречался
с Василием Шукшиным в кино — это случалось, ко­
нечно, реже...
Когда я стал заведовать отделом прозы в ж урнале
«Аврора», мне, как и завпрозой любого друго го ж ур­
нала, захотелось в первую очередь видеть в числе
своих авторов Василия Шукшина. Я обратился к нему
с письмом: «Вася, есть рассказы?» Вася тотчас ответил:
«Найдутся». Я обращался ко многим авторам, более
или м енее знаменитым,— все они, как правило, ока­
зывались абонированными, связанными договорами,
запроданными на много лет вперед. Ни у кого рас-'
сказов не находилось. У Васи нашлись рассказы.
26
Вскоре мы получили «Осенью» — рассказ, проникну­
тый грустью и одновременно непреклонностью духа.
Жестокий рассказ — и по-шукшински сострадательный,
мягкий; короткий рассказ — и емкий, как притча о зле
и добре, о жизни и смерти, о правде и неправде,
об измене и возмездии.
Рассказ «Осенью» был напечатан в «Авроре», сле­
дом за ним появился «Рыжий» — внешне, как гово­
рится, «скромный», но со взрывчатой внутренней си­
лой шукшинский рассказ. Что значил Шукшин для
нашего журнала, об этом можно судить по читатель­
ским письмам. Приведу одно такое письмо: «Что за
прелесть этот рассказ В. Ш укшина «Рыжий»! Впрочем,
не рассказ, а именно беседа, как определяет сам
автор свой жанр. И поэзию рож дает не созерцание,
а движение жизни. Наслаждение читать — почти физи­
чески ощущаешь емкость образов, энергию стиля.
Язык искусства В. Ш укшина лаконичен и тем вырази­
телен. У него особый жанр и стиль. Его рассказы
хочется читать не про себя, а вслух и даже разыгры­
вать. Благодарим и ждем новых...»
Вслед за «Рыжим» Ш укшин прислал в «Аврору»
«Кляузу» — сам автор отнес это произведение к жанру
«документального» рассказа. В этом «документе» Ва­
силий Ш укшин свидетельствует против одного кон­
кретного человека, получившего в свои руки крохот­
ную долю власти — право деж урной у дверей «пу­
щать» или «не пущать» и творящ его этой своей, будь
она проклята, «властью» зло и не ведаю щего о том,
что творит... «Кляуза» — не только документ обвине­
ния, но ещ е и крик души, взывающий к совести: «Как
мы живем? Что с нами происходит?»
В последние годы рассказы Ш укшина щедро печа­
тались во многих журналах (я имею в виду творче­
скую щедрость Шукшина), выходили на экраны его
фильмы. Василий Шукшин готовился к главной своей
работе в кино — к роли Степана Разина, к постановке
фильма «Я пришел дать вам волю» (эта работа —
увы! — все откладывалась). Во что обходилась Ш ук­
шину его щ едрость, мы не знали и не думали об этом.
Мы задумываемся об этом только теперь, когда Васи
не стало...
В опубликованной в «Литературной газете» статье
«Несостоявшийся диалог» ленинградский литературо­
вед проф ессор Борис Иванович Бурсов поведал
о своем несбывшемся желании повстречаться с Васи­
лием Ш укшиным и поговорить о том насущном, что
занимало ум проф ессора литературы. Именно с Ш ук­
шиным поговорить, именно его выбрал Бурсов из всей
плеяды современных литераторов первой величины.
И, как явствовало из письма Шукшина, предваряю ­
щего статью Бурсова, Ш укшин и сам был расположен
к этой встрече, к этому разговору. И дело здесь не
только в том, что «диалог» был нужен «Литературной
газете». Взаимное тяготение меж Бурсовым и Ш укши­
ным возникло после выхода в свет романа-исследо­
вания Бурсова «Личность Достоевского», ну и, разу­
м еется, после выхода в свет книг Шукшина, в особен­
ности его последней книги «Характеры».
Бурсова с Ш укшиным сблизил Ф ед о р Михайлович
Достоевский, будучи близок — каждому на свой ма­
нер — двум этим столь различным по возрасту, по
жизненному опыту и сф ер е применения сил литера­
торам. Диалог в «Литературной газете» не состоялся,
Ш укшин так и не встретился с Бурсовым. Но, я знаю,
мне говорил об этом Василий Макарович Шукшин:
образ Д остоевского маячил в воображении, тревожил
его мысль. Нет, нет, Ш укшин не собирался экранизи­
ровать тот или иной роман Д остоевского. Его увле­
кал иной роман, иной образ: безудерж ность натуры,
роковой трагизм судьбы русского гения. Книга
Бориса Ивановича Бурсова «Личность Достоевского»
помогла ему приблизиться к этому образу. Художнику
Шукшину был нужен проф ессор Бурсов...
И проф ессор тоже мечтал, фантазировал: «Вот
если бы сделать фильм о Достоевском , судьба коего
драматичнее и сложней всех его романов... Кому это
по плечу? Кто бы смог сыграть Д остоевского? Ш ук­
шин. Больше некому...»
Но это — мечтания, замыслы. Сбыться им не дано.
Летом сем ьдесят третьего года я был в Вологде
по делам журнала, работал с Василием Беловым над
рукописью его повести «Целуются зори». То есть что
значит — работал? Белов повесть сочинил, он колдо­
вал над рукописью. Я же прочитывал сделанное им —
с деликатным карандашом в руке. Белов м не сказал,
что неподалеку от Вологды Ш укшин снимает свою
«Калину красную». Неподалеку — это если глядеть из
Ленинграда. Шукшин снимал «Калину красную» в Бело-
зерске; я сел в Вологде в самолет местной линии
и часа через два шел по д ороге берегом Белого
озера; правой моей щеки касалось дыхание большой,
еще не прогревш ейся воды, в левую щ еку дул лег­
кий ветер с зацветших лугов, над головою играли
жаворонки. Я думал: господи, как же много дивного
вольного места у нас на Руси!..
Для съемок Василий Ш укшин облюбовал д ер е­
веньку Садовую, километрах в десяти от Белозерска.
Д еревенька на круглой горке по-над озером вся уто­
нула в садах. Как раз цвели яблони. Вот ведь куда
забрался Василий Шукшин, сибиряк, урож енец пред­
горных степей, где в долгие зимы против морозов
и буранов выстаивают только малорослые яблоньки,
рождающие мелкую жесткую китайку1
Первым человеком, которого я встретил на д ер е ­
венской улице, был Василий Ш укшин, в кожаном пид­
жаке, в кепке, в русских сапогах — таким мы вскоре
увидели героя «Калины красной», непутевого и бес­
конечно небезразличного нам Егора Прокудина. Ре­
жиссер Шукшин выбирал съемочную площадку для
очередного эпизода, в котором предстояло сниматься
актеру Шукшину. Рядом, об руку с ним находился
оператор Анатолий Заболотский — единомышленник,
друг, помощник, ученик Ш укшина, восприемник его
творческих идей. (О ператор Заболотский снимал и
фильм «Печки-лавочки».) Ш укш ин, был до крайности
занят, сосредоточен, он был тут, рядом, на улице д е­
ревеньки Садовой, пожимал мне руку, непрестанно
курил, присел со мною на бревна, на одно мгновенье
присел, и был он где-то недосягаем о далеко, за чер­
той, которую не переступить никому, в себе, в под­
спудной работе ума, сердца, воображения...
В тот день снимался эпизод «у баньки», когда
«муж» Любы, пустившей к себе в дом вышедшего из
тюрьмы вора Прокудина, вместе с дружками является
проучить новоявленного «жениха». Сцена, в которой
бушуют страсти и слышится скреж ет зубовный,— во­
круг благолепие: жаворонки поют, церковка на горе
над озером. И все население, старое да малое, д ерев­
ни Садовой сползлось посмотреть «кино», как неког­
да, десять лет тому назад, на окраинной улочке Гор­
но-Алтайска. И я в ряду зрителей. И явилась такая
мысль: удастся ли сочетать эти страсти, этот сюжет
с кровавой развязкой — и эту натуру, проникнутую
духом умиротворения, праведности?
Вечером, в Белозерске, когда закончился долгий-
долгий день трудов, мы с Василием Шукшиным вы­
шли на берег Белого озера, то есть на бер ег канала,
отгороженного от озерных штормов каменной дамбой,
и пора уже наступила для ночи, но было по-северному
светло, в сизых сумерках медленно шлепали по ка­
налу буксиры, плыли плоты, гонки сосновых бревен,
рдели ходовые огни. Шукшин говорил:
— Все это будет в картине... Мы снимали прямо
вот здесь, на берегу... Вон, видишь, столовая... Здесь
мы сняли сцены в ресторане. Хотелось, чтоб был вто­
рой план — озеро, плоты идут, простор, нечто вечное.
Я задал Ш укшину вопрос, возникший у меня во
время съемок в Садовой:
— Почему ты, снимавший до сих пор свое кино
у себя на родине, на Алтае, выбрал Вологодчину?
См огут ли твои герои прижиться на новой для них
натуре? Ведь что ни говори, не только природа сибир­
ская, но и сам склад, характер русского человека,
даже и язык в Сибири немножко иные, чем на Воло­
годчине...
— С людьми происходит одно и то же — и в Си ­
бири, и тут,— сказал Ш укшин. — Внутри людей... одни
процессы...
Вот я написал будто бы шукшинскую речь, прочи­
тал — и что-то не так, Ш укшин говорил иначе, дру­
гими словами. М агнитофона с нами не было, что гово­
рил Ш укшин — я не брал на карандаш. Мы с ним ро­
весники, я не думал, что наш разговор вдруг пре­
рвется на полуслове, чтоб никогда не возобновиться,
и мне придется отыскивать в памяти слова, сказанные
Шукшиным, как отыскивают вещи из обихода ум ер­
ш его писателя, создавая мемориальный музей.
Мы ходили с Василием по краю воды, по д ер е ­
вянным мосткам Белозерска, он был все в той же хро­
мовой черной кожанке, в белой рубашке и в сапогах,
но чем он дольше ходил, тем становилась зам етнее
в нем перемена. Он не то чтобы отдыхал после дня
съемок, но словно бы отпускал внутри себя крючки
и защелки, которые застегнул, чтобы стать со средото­
ченным, нацеленным на достижение задачи или еще,
как было однажды сказано, сверхзадачи,— режиссе-
ром-постановщиком, исполнителем главной роли.
Василий Ш укшин разговорился. О н говорил о своей
работе, опять-таки о задаче и сверхзадаче; впрочем,
не только об этом — о чем угодно другом. Он поль­
зовался благом откровенности, возможности выска­
заться без оглядки на слова. Он делился сомнения­
ми, то и дело апеллируя к черту: «Черт его знает...»*
И он умел слушать... И если бы записать сказанное
им тогда, в ту ночь, и сравнить с тем, что он скажет
спустя полтора года, что будет опубликовано под за­
головком «Последние разговоры», то многое бы со­
впало по сути, а в некоторых рассуждениях можно бы
было заметить и разночтения, что ли...
В Белозерске Ш укшин снимал «Калину красную»,
и если кто-нибудь мог предвидеть, какое будущ ее уго­
товано этому фильму, трудному по самой драм атур­
гической природе, выходящему далеко из ряда обыч­
ного «прокатного» кино,— только Ш укшин мог пред­
видеть. Да и то — едва ли мог. Опыт режиссера-по-
становщика, ответственного не только за худож ествен­
ную ткань, уровень фильма и организацию его произ­
водства, но и за многое, многое другое, находящееся
за пределами и ткани и производства, был достаточно
горек. Принимаясь за «Калину красную», Шукшин, по­
зволю себе сказать так — теперь это можно, играл
ва-банк. Он верил в то, что его новый фильм дойдет
наконец до миллионов людей и воздействует на их
души именно таким образом, как хотелось бы того
Ш укшину. Василий Ш укшин был одержим своей рабо­
той — то есть идеей. Работа его и состояла в осущ е­
ствлении, материализации идеи. Нет, в ту летнюю ночь
над Белым озером он не говорил о том, что уйдет
из кино, хотя бы и ради литературы. Но он говорил
и тогда, что «надо работать», что времени остается
мало и некогда размениваться, что надо говорить
в искусстве о самом главном — о жизни и смерти,
и говорить только правду. Он искал кратчайшие пути,
27
средства доставки, чтобы скорей донести до людей
свое искусство. И он уповал на кино, на данную ему
Владислав Шошин
кинематографом возможность разговаривать сразу
с миллионной аудиторией...
— У нас ещ е не знают, что может кино, даже
серьезны е наши писатели недооценивают его,—-го во ­
рил Шукшин. — Несколько человек в мире знает... Ну
вот Феллини... Но у него другое. Я хочу попробо­
вать. А?..
Шукшин остановился и посмотрел на меня и ещ е
куда-то дальше, сквозь меня. Во взгляде его — о зар е ­
ние, воля, напор, осознание своих сил. Лицо у него *
мужицкое: скулы как плужные лемеха, тяжелая че­
люсть. Лицо мастера... Он не у меня спросил, у себя.
— Почему ты ее полюбил?
Его вопрос был и ответом: «Я хочу попробовать...» — Слушай , я расскажу, где я был,
А почему бы и нет? Ш ел я с ней наяву, как во сне,
Это было в июне сем ьдесят третьего года, а осенью П о балканской лесной крутизне.
сем ьдесят четвертого, над другою водой, он скажет
другое. Он устанет от работы в кино настолько, что Н езабудка тревожилась там,
захочет уйти из него навсегда.
В ночь над Белым озером Василий Ш укшин был
Встали горы по снежным постам,
счастлив. Он делал то, что ему хотелось, «Калину крас­ Ветер гор водопад голу бил ...
ную», — фильм не сибирский, не вологодский, а очень — Почему ты ее полюбил?
русский и в то же время всечеловеческий...
Хотя меня спросят — как мог быть счастлив Ш ук­ — Я об этом как раз говор ю !
шин, с его сомнениями, нерешенными задачами, не­
довольством собою? Он был и счастлив по-своему,
Я встречал молодую зарю,
по-шукшински. Как бы ни было трудно ему, но он Как второе рожденье свое ...
был уверен, что делает то, что должно делать ему. — Почему полю бил ты ее?
И в душ е его, как заря над Белым озером , подыма­
лась решимость: «Я хочу попробовать...» — Просто юность вернулась ко мне,
Мы тогда гуляли с Василием Ш укшиным по бер егу Просто дятел стучал по сосне,
Белого озера, в белую ночь, до зари. Больше я его
не видел.
Просто солнце по кручам лилось,
Когда пришел проститься с ним в московский Дом Просто сердце лю бви заж далось .
кино, играла музыка: два скрипача сидели на хорах
и так играли, как плачет чья-то душа. Василий Ш ук­ — Д а, но были другие с тобой!
шин лежал в гробу, ничуть не похожий на себя, на — Да, но с ней был простор голубой,
свой портрет, повешенный над гробом. Причитала И рассветный восторг бытия,
над ним его мать, сибирская крестьянка, трогала его,
гладила его лоб жена, актриса, исполнившая роль
И свобода, и песня моя!
Лю бы в «Калине красной» и уже отплакавшая однаж­
ды возлюбленного своего, Егора Прокудина... Жизнь,
смерть, любовь, искусство — все сошлось в этой точке В Копривштице
у гроба Василия Шукшина, в лице склоненной над ним
женщины. У фракийского кургана,
Рядом стояли заплаканные, не видящие белого
света Василий Белов, Анатолий Заболотский... И я тоже Г де безусый иван-чай,
не видел белого света... Вы йди в горы утром рано,
Большой художник, каким является Ш укшин, уходя Иностранца повстречай.
навсегда от людей, возвращ ается к людям, может
быть, в более подлинном, в более истинном смысле. Я такой же иностранец,
Это все так. Но это не может послужить утеш е­ Как та лошадь без удил,
нием. Ресторанов модный глянец
Шукшин ушел от нас, едва успев разбудить инте­ М н е оскомину набил .
рес к своему творчеству — не только внутри литера­
туры, искусства, но и далеко за их пределами — у лю­ И милее полустанка
дей, у народа. Потребность в Ш укш ине стала насущ­ Я не знал в пути на юг,
ной, и она росла на глазах. Ш укшин себя не щадил,
погонял, работал исступленно, на износ. Он сгорел Чем такой, где иностранка
у всех на виду — иначе это не назовешь. Ш укшина не Обняла по-русски вдр у г .
стало с нами, и никто никогда не заменит его.
Но Шукшин, как бы ни была коротка его жизнь Обняла хвоей студеной,
в искусстве, помог нам ещ е раз вглядеться в таин­ Бросив под ноги овес,
ство жизни, в самих себя — и увидеть, понять нечто Чтобы понял гость зеленый,
такое, без чего бы мы были бедней. Он оставил нам Что родные мы всерьез.
свои книги...
О дну из них — «Характеры» — Василий Ш укшин по­ Синь Б а л к а н — с рязанской синью,
дарил мне в Белозерске и написал на ней: «...Дай Бог, С волей гор — Невы прибой,
Глебушка, и дальше нам встречаться где-нибудь на
Руси». М ы — Болгария с Р оссией,
Где-нибудь на Руси... Я, Копривштица ,— с тобой!
 Болгарское солнце

Витоша Юность не повторится — это как дважды два,

Нам не вернуться в П ловдив
Витоша, прежней дорогой роз,
Витоша, Только весной — я знаю — снова взойдет
Ты — Болгарии душа! трава,
Велика ты — над веками, П есню разучит ветер по голосам берез.
Высока — за облаками,
Будет твоей та песня или — теперь — моей *
Рыщет ветер,
Или, всего вернее, будет чужой она,
Свищет снег —
Только с тобой не станем
Все равно ты выше всех!
старых искать теней,
Только наш древний П л овдив будет еще юней,
Ты возносишь над туманом,
В се ему вечно внове — молодость и весна!
Н ад разбитым ятаганом,
Н ад сердечной пустотой *
Р о щ березовы х настой.
Ты швыряешь непокорно Гор нескончаемо пенье,
Л едн иков крутые зерна, Льется вершин серебро,
Зайцы пляшут — как поют! Вот где живет вдохновенье —
И х бездельники не бьют. Взды блен гранит на ребро.
Солнцем деревья облиты,
Я лю блю такое дело, Сглажены лесом углы,
Чтобы сердце м олодело, Даж е могильные плиты
Чтоб вставали в ряд слова — В солнце рассветном светлы.
Д а, романтика жива!
С суетой вседневной споря, Кровь не смолкает живая,
Здравствуй в пене голубой, Если умрем — и тогда
Д аж е я, посланец моря, Будет душа молодая
Ш ляпу снял перед тобой. В громе Балкан молода!

Витоша, Прощальная песня Болгарии

Витоша,
Д а цветет твоя душа!
Завтра я спущусь в долину,
Только сердцем не покину
Г олос трав и песню сот —
М и р восторженных высот!
* Ты праздничный тост за Росси ю
Листья уже упали, желтые, на асфальт,
Л ес, ненадежно зеленый, словно от слез рябой.
Г де ж, Робертино Лоретти,
твой торжествующий альт,
В П ловдиве помнишь песню, поднятую тобой?
Уйдет мой корабль от причала
П о д ж алобы чаек ночных,
Н о нет ни конца, ни начала
У друж бы народов родны х .
Ветра нас качали косые,
Н о друж бе была ты верна,
В сегда выпиваешь до дна.
К чему поездов расписанья —
Я встречу тебя без труда,
К чему поцелуи прощанья —
Болгария в сердце всегда!

Лампы перекрывали яростный свет луны, Ты — братства восторженный вестник,

Всех голосов природы громче был голос твой. Ты — чистого сердца привет,
Что же сегодня листья словно латунь бледны, Со мной ты прощаешься песней ;
Н ебо спустилось ниже, туча над головой?. Так значит — прощания нет.

29
Владимир Савицкий
няня
РАССКАЗ
«Я нахожу, что все крупнейшие
наши пороки зарож даю тся с самого
нежного возраста и что наше
воспитание зависит главным
образом от наших кормилиц и
нянюшек».
Монтень. Опыты
Рисунок Светозара Острова
Мою няню звали Ефросинья Францевна Вален-
тионок, в девичестве — Франтиппса Вокалова. Она ро­
дилась и выросла в русской деревне, хотя принад­
лежала к семье переселенцев-чехов. Ее родители по­
кинули онемеченную Чехию в надежде на богатые
земли гостеприимной России. В шестидесятых годах
прошлого века множество чешских семей подалось
на Волынь, в Крым, на Северный Кавказ. Уж такой,
казалось бы, небольшой народ эти чехи, а не сиде­
лось им на собственной прекрасной земле. Огромные
фургоны чешских возчиков привыкли колесить по
Европе, не оплетенной еще железными дорогами;
чешские каменщики отстраивали после пожаров не­
мецкие города; чешские странствующие ремеслен­
ники доходили чуть ли не до Урала, а торговцы
пробирались и в Сибирь; ни один крупный цирк
девятнадцатого века не обходился без чехов — тру­
бачей, униформистов, шталмейстеров. Чешские тру­
бы звучали в лучших оркестрах мира; сколько вы­
дающихся чешских музыкантов помогало мужанию
нашей музыкальной культуры — имя дирижера Эду­
арда Направника, ставшего русским композитором,
осталось навсегда в плеяде звезд Мариинского те­
атра в городе Санкт-Петербурге, имя скрипача Фран­
тишека Ступки значится на дверях аудитории но­
мер девять Одесской консерватории. Чешские учи­
теля гимнастики вовлекали в спортивные группы
«Сокола» тысячи молодых людей во всем мире...
Да, непоседливый, талантливый, энергичный на­
род. Я смутно помпю мать моей няни, сухонькую,
сгорбленную старушку с бронзовыми от крымского
солнца морщинами на лице, строгую и хлопотли­
вую, слово которой было законом для всего ее до­
вольно многочисленного семейства. Она родилась
еще в Чехии, приехала в Россию молодой женщи­
ной и всю жизнь пересыпала русскую речь диалек­
тальными чешскими словечками, которых было уже
куда меньше в речи следующего поколения — няни,
ее сестер и братьев; третье и четвертое колено, ня­
нины племянники и внуки — своих детей у нее не
было,— этих словечек не знают совсем.
Няня пришла в нашу семью, когда ей было за
тридцать, а мне немногим более двух месяцев, так
что описать процесс «срастания» я не могу. По рас­
сказам же очевидцев свидетельствую, что процесс
этот происходил мучительно, ибо и бабушка, и ма­
ма обладали характерами на редкость самостоятель­
ными, а бабушка привыкла, к тому же, чтобы
в симферопольском домике, где прошло еще мамино
детство, ей никто не перечил.
У няни же на все была своя точка зрения, и
она, не колеблясь, излагала ее. Кажется, несколько
раз она порывалась уйти, но ей было жаль — и ка­
залось недобросовестным — оставить совсем еще
несмышленого мальчика на дьух бестолковых интел­
лигенток.
Словом, когда два года спустя наше семейство,
уже без бабушки, собралось в столичный тогда
Харьков, няня поехала с нами, покинув и Крым —
«пески туманные», любила она говорить,— и свою
многочисленную чешскую родню.
Из харьковской нашей жизни я смутно помню
кое-что, главаым же образом — катанье на служеб­
ном автомобиле отца, которого перевели в Харьков
с повышением. Машина полагалась отцу на двоих
с его начальником, у начальника была дочка Лель­
ка, чуть старше меня, а у этой дочки нянюшка,
значительно моложе моей. Вот в этой-то второй ня­
не и был заинтересован шофер роскошной открытой
машины — он охотно катал нас четверых. Моя няня
усаживалась со мной и Лелькой сзади, Лелькина
няня — рядом с водителем, и вся компания мчалась
куда-то, без умолку болтая и хохоча по каждому
пустяку.
С этого весело звеневшего лета начинается мой
интерес к автомобилю и одновременно — спокойное
отношение к этому символу современного благополу­
чия. Есть — хорошо, нет — обойдемся, хотя я страст­
но люблю вести машину. Наблюдая впоследствии
человека при автомобиле, собственном или служеб­
ном,— не машина для человека, а человек для ма­
шины,— я всегда жалел беднягу и вспоминал пяню,
входившую в наш харьковский лимузин с простотой
и естественностью дамы из общества, привыкшей
к таким пустякам.
Тогда же во мне зародилась надежда на то, что
с каждым встречным — шофер и его друзья, изред­
ка примыкавшие к нам, были людьми несомненно
чужими — не так уж трудно подружиться: доста­
точно улыбнуться его шутке и, по возможности, по­
шутить самому. Там, в Харькове, шутила няня, а я
лишь весело и далеко не всегда осмысленно смеялся,
но ее пример, многократно подтвержденный впослед­
ствии, заронил зернышко надежды. Оно прорастало
в моей душе, постепенно переходя в убеждение, и
хоть надежда оправдывалась далеко не всегда, как
и всякая надежда, все же доверие к незнакомому
человеку само по себе оказало мне неоценимую по­
мощь, особенно в годы войны: незнакомцы встреча­
лись тогда десятками, даже сотнями, и быстро сой­
тись с ними часто означало завоевать друга, гото­
вого не только рискнуть для тебя жизнью, но и по­
верить тебе настолько, чтобы выполнить твое при­
казание.
Сойтись, найти общий язык — а не подделаться
под собеседника. Разница огромна, ее не спрячешь,
не замажешь, рано или поздно фальшь обнаружится,
и тогда бед<1 — исчезнет не только дружба, но и ува­
жение. Особенно опасно подделываться под ребенка:
презирая бессмысленное сюсюканье, умный ребенок
сразу — и навсегда! — перестает уважать фальшивя­
щего взрослого. Если же ребенок, в виде исключе­
ния, глуп, подделываться под него и вовсе бессмыс­
ленно: его надо тянуть за собой, а не становиться
рядышком на четвереньки. Моя няня разговаривала
на равных, всерьез со всеми детьми — и дети обо­
жали ее.
После Харькова мы попали в большую столицу,
в Москву, в довольно вместительный купеческий
особняк на Большой Полянке, где нам сдал (или
продал?) огромную, разделенную на две, комнату
кто-то из популярных тогда писателей; я помню
это так отчетливо потому, что приезжавшие к хо­
зяину из других городов коллеги не раз ночевали
у нас на сундучке, со смоченными сердобольной ня­
ней полотенцами на головах.
Сама же няня оккупировала расположенную в по­
луподвале огромную кухню — я сразу вспомнил ее,
прочитав «Трех толстяков», книжку, впервые объяс­
нившую мне суть революционного порыва. И кухню,
и небольшую комнатку рядом она делила с чьей-то
домработницей, молодой женщиной по имени Тама­
ра. Гордость Тамары составляли ее курчавые воло­
сы и мушка на одной из матово напудренных щек.
В эту Тамару я был втайне влюблен, о чем не знала
даже няня, хотя об остальном она знала все; часто,
сама того не ведая, она терзала мое влюбленное
сердце рассказами о каком-нибудь симпатичном ка­
валере, возникшем в их с Тамарой поле зрения. Са­
ма няня была в молодости замужем, супруг ее рано
умер, она часто вспоминала о нем, равно как и о
своем детстве и отрочестве в огромном имении по­
томков декабристов Давыдовых, где нянин чешский
отец был, кажется, дворецким и где все, решительно
все было н а с т о я щ е е . Эта причастность к «выс­
шему свету» не мешала няне быть душой общества
в самых различных компаниях веселых людей, на
кухнях многочисленных коммунальных квартир, ко­
торые мы с ней сменили впоследствии.
Сейчас, когда те времена кажутся мне жизнью
кого-то другого, сознание настойчиво, все снова и
снова, выделяет то обстоятельство, что няня была
единственным человеком, знавшим обо мне все. Она
понимала и ценила это. Но и я знал о ней все —
в меру своих лет. Мы оба дорожили этим взаимным
доверием, гордились им, находили в нем отраду. Я
мог не сомневаться в том, что няня без особой на то
надобности не расскажет о моей очередной проказе
родителям. Но и она была уверена, что я буду не­
терпеливо ждать ее, куда бы она ни ушла.
Свесившись из окна в бельэтаже на улицу, я ста­
рался как можно раньше разглядеть родную круг­
ленькую фигурку, возвращающуюся с рынка, и опре­
делить, какое лакомство припасено для меня сегодня
в заманчиво вздувшейся кошелке.
Когда в годы войны я слышал слова «столица
нашей Родины город Москва», передо мной неизмен­
но возникала залитая солнцем, сравнительно тихая
еще улица Замоскворечья — и моя няня, молодо
и чуть задорно мне улыбающаяся. И я с детства по­
нимаю, как это бесконечно важно, чтобы тебя с не­
терпением ждали дома, несешь ли ты свежий калач
в авоське или тяжкое горе за пазухой, и что, может
быть, такая вот каждодневная радостная встреча
и есть то подлинное и незыблемое, что составляет
основу человеческого существования.
Несколько лет назад бросился под электричку
семнадцатилетний сын одного моего зарубежного
друга. Причин для гибели этого умного и гордого
юноши не было никаких, поводов — множество, но я
уверен: все могло быть иначе,,если бы наряду с хо­
рошим воспитанием и образованием, которые дала
ему его высокоинтеллигентная семья, мальчика по­
просту кто-нибудь с нетерпением ждал дома.
Что касается меня, я в детстве никогда не ждал
у окна отца или мать. Честно говоря, я даже пред­
почитал, чтобы они ушли куда-нибудь на целый ве­
чер, и мы остались втроем: няня, шпиц Тобик и я.
Няня вертела в таких случаях гигантский гоголь-
моголь, и мы, все трое, делали, что хотели,— точ­
нее, что хотел я.
Это вовсе не означает, что у меня были плохие
родители, что я пе уважал их, что они не были мне
нужны — или еще что-нибудь в этом роде. Мои ро­
дители были порядочные, умные люди. Общаясь
с ними, я, совсем еще малыш, мог исподволь рас­
ширять круг своих интересов, учиться не только
отыскивать свою точку зрения, но и правильно вы­
ражать ее, а также многим другим немаловажным
вещам — держать как следует вилку и нож, напри­
мер. Ведь это мама напевала «По тихим волнам
океана...», убаюкивая меня — и делая моими, кров­
ными, стихи гениального русского поэта; я до сих
пор помню се интонацию.
И все же с одними только родителями, без ня­
ни, я в те детские годы был бы задерган по-женски
истеричным отцом и по-мужски строгой матерью.
И никакая школа или институт не помогли бы делу.
Не может, ну просто никак не может расти нор­
мальным ребенок, которому некуда время от времени
уткнуть нос, чтобы выплакаться.
31
 — Растут же без няни нормальные дети! — мо­
гут мне заметить. Растут, разумеется, но тогда у них
есть готовая посочувствовать и пожалеть мать, или
друг-отец- или брат с сестрой — если не родные, то
хотя бы двоюродные, но есть.
Моя жизнь сложилась так, что я был бы одинок,
не будь со мной моей няни.
И потом, бывали обстоятельства, в которых меня
вдохновляла только няня. В наши с ней дружные
«вольные» вечера я, пяти лет от роду, выучился чи­
тать — главным образом потому, что самой няне чи­
тать было трудно. Телевизора, даже радиоприемника
не было еще и в помине, и я — я! — читал няне
вслух разные новости.
Так я поднялся на совершенпо новую ступень —
самостоятельно, отчасти ведомый нянею, отчасти
чтобы помогать ей. Помню усмешку отца, когда я
вызвался прочесть вслух заметку из «Вечерней Мо­
сквы», и его пристальный, удивленный взгляд, когда
я ее прочел.
Няня свела меня однажды в расположенную где-
то поблизости от дома, скорее всего — на Пятницкой,
церковь. Зачем она это сделала — не знаю, во вся­
ком случае не из желания привить мне религиоз­
ность, ибо в церкви мы были всего один раз. Может,
в те времена няня сама была более верующей, чем
в конце своей жизни, когда, в довершение ко всему,
она пережила еще и ленинградскую блокаду...
Зашли мы в церковь как-то неожиданно, без
предварительного обсуждения этого вопроса дома —
отец не позволил бы. Сухонький старичок в очках
о чем-то спросил меня, няня незаметно подтолкнула
локтем, я растерянно пролепетал несколько слов
в ответ, в рот мне сунули ложечку сладкого сиропа
и нечто вкусно хрустевшее — и мы с няней вновь
выкатились из прохладного полумрака на залитую
солнцем улицу.
Очевидно, это было причастие. В церковь я боль­
ше не ходил, стал пионером, комсомольцем, но един­
ственное это посещение было для меня отнюдь не
бесполезным: на долгие годы отрочества и юности
оно сняло с церкви ореол таинственности. В отли­
чие от многих сверстников, росших, как и я, в су­
ровые тридцатые годы, я не испытывал при упоми­
нании о церкви привкуса запретного плода — я же
собственными глазами видел, как просто и деловито
отнеслась к этой самой церкви моя няня.
Раз я у няни потерялся. Мы шли, кажется, с уро­
ка музыки, через рынок, носивший название Боло­
то,— на том самом месте, где москвичам предъявили
когда-то насаженную на кол голову Пугачева, раз­
бит сейчас огромный сквер, унылый, разгороженный
скамейками-тяжеловесами.
Няня повстречала знакомую и остановилась по­
болтать, а я тихонько пошел по рядам, привлекае­
мый пестротой невиданного зрелища, тараща глаза
на толпу, не скованную никакими условностями,—
я до сих пор люблю бродить по базарам и наблюдать
людей «на свободе».
Пошел это я, пошел — и ушел. Радио тогда
о пропавших малютках не объявляло, я нагулялся
всласть и лишь в сумерки попал домой. Я не только
не ощущал никакой вины и не тревожился за по­
следствия своей прогулки, напротив — я считал себя
отчасти героем: сам прошелся по рынку, без няни,
ничего худого со мной не случилось, сам добрел до
дома, хоть и не так далеко, а все же... Но родители
рассматривали происшедшее иначе. А главное, ока­
залось, что я подвел няню, ведь это она меня поте­
ряла — что я, вещь?
Постепенно все утряслось, конечно, но момент
был драматический: я привык к тому, что мне по­
32
падает, а няня утешает меня, а тут... Разумеется, и
после этого случая я делал глупости, но няню я
больше никогда в жизни не подводил, можете мне
поверить, это уж совершенно точно.
Вам ничего не говорит фамилия или название —
Лемерсье?
Правильно, сейчас это слово уже позабыто, я сам
с трудом вспомнил. Так называлась парфюмерная
фирма одного нэпмана — была ли это одновременно
его фамилия, я не знаю. Как появился этот человек
у нас в доме, я не знаю тоже. Знаю, что мама и ее
подруга, белокурая тетя Аня, которую я нежно лю­
бил вплоть до ее смерти в глубокой старости, дела­
ли у нас дома для фирмы Лемерсье пуховки — раз­
ного размера, похожие на волчки, кругляшки, с од­
ной стороны из тонкой, расчесанной самым тщатель­
ным образом шерсти, с другой — затянутые разно­
цветной материей и с костяной ручечкой посере­
дине; такими пуховками дамы пудрились.
Зарабатывала мама как будто прилично: руки у
нее были хорошие, сам Лемерсье — назовем его так —
был к ней, кажется, неравнодушен. Это был круп­
ный мужчина с бритой наголо головой и мясистым
лицом, очевидно, достаточно оборотистый и ловкий.
Он неоднократно ездил за границу, откуда привез
мне роскошный лакированный заводной автомобиль
на резиновых шинах и с тормозом. Он приходил
к нам, обязательно захватив с собой плитку шокола­
да «Золотой ярлык», которая вручалась мне, но ко­
торую мне приходилось тут же разламывать на мел­
кие дольки и, уложив на блюдечко, обносить всех
собравшихся взрослых. Занятие это я терпеть не
мог — видит бог, оно не делало меня более госте­
приимным и радушным.
Скорее уж напротив: весь этот фарс наполнял
мое сердце негодованием, ожесточал его, восстанав­
ливал меня против кучки расфуфыренных бездель­
ников, толпившихся в нашей столовой. Почему
бездельников? Исключительно потому, что они, хихи­
кая и гладя меня по головке, с ужимками, умиле­
нием и приторными глупостями съедали по крайней
мере половину моего шоколада. Только люди, ко­
торых я любил и с которыми сам охотно разделил
бы гостинец — тетя Аня, ее муж дядя Сережа,
няня,— шоколад никогда не брали. Да как же не
бездельники?! Ведь каждый взрослый — я был
твердо в этом убежден — мог свободно пойти и ку­
пить себе целую плитку, а я — не мог! В том, что
далеко не каждый легко может это сделать и не
каждый станет покупать шоколад, даже если мо­
жет, я убедился чуть позже.
Так вот, когда этот самый Лемерсье возник в на­
шем доме, я смотрел на него как на необходимое
зло: шоколад шоколадом — не забудьте, половину
съедали другие! — но мне в этом человеке инстинк­
тивно что-то не нравилось — развязность, самодоволь­
ство преуспевающего дельца, едва прикрытая на­
гловатая самоуверенность, думаю я теперь. Мета­
физик, как и все дети, я молчаливо принимал его
существование, ибо считал неизбежной принадлеж­
ностью нашей жизни — раз он допускается, одо­
бряется и даже поощряется отцом и матерью.
И вдруг я обнаружил, что те самые сомнения,
которые подспудно бродили в моей душе, совершенно
открыто, хоть и в несколько упрощенной — я смутно
понимал и это — форме высказывает няня, занимая
свою личную, особую позицию в нашей семье. При­
чем высказывалась няня не только на кухне, бесе­
дуя со мной или с Тамарой, но, что меня особенно
всколыхнуло, в столовой — родителям в лицо. Ее ре­
чей я, конечно, не помню, суть же их сводилась к
тому, что незачем пускать в дом этого прощелыгу,
этого проходимца, разбогатевшего неизвестно как,
который неизвестно чем кончит. Если бы еще без
работы, которую он дает матери, мы не могли бы
прожить, тогда куда ни шло, тогда еще можно хоть
как-то понять, а так...
Ага, значит, возможно и другое решение, этот
неприятный тип перестанет бывать у нас — я немед­
ленно выдвинулся на боевые позиции и стал рядом
с няней: не только из всегдашней солидарности
с нею, главным образом — от неожиданного совпаде­
ния наших взглядов и той перспективы, которую
это совпадение открыло вдруг передо мной.
Тогда у нас с няней, правда, ничегошеньки не
вышло: родители были еще молоды и полны задора,
я, как легко понять, был слишком молод — и Ле-
мерсье преспокойно продолжал бывать у нас. Но
впоследствии, когда мать разошлась с отцом, когда
мы переехали в Ленинград и нас стал очень уж
часто навещать один человек, удивительно на Jle-
мерсье похожий, мы с няней сумели сделать его
постоянное пребывание в нашем доме невозможным.
Конечно, если бы мама не колебалась, она не по­
слушалась бы нас, но она как раз колебалась.
Из выступлений няни против Лемерсье я сделал
еще такое заключение: мысли, которые зреют у меня
в голове и которые идут, казалось бы, вразрез чему-
то общепринятому, могут оказаться — невысказан­
ными — и у других. Значит, для того чтобы вы­
яснить, что к чему, полезно время от времени вы­
сказать свои мысли вслух.
И потом: даже если эти мысли еще не совсем
оформились, если они однобоки, неуклюжи с виду,
не надо их стыдиться — ведь они могут оказаться
и у сидящих рядом. Надо высказаться и посмотреть,
что будет. Может, они действительно несуразны — и
тогда их отвергнут. Может, они вызваны недоразуме­
нием — и тогда оно разъяснится. А может быть, их
поддержат?
Желаете узнать, всегда ли я высказывал непрове­
ренные мысли вслух? Нет, не всегда, далеко не
всегда. Самые простые, казалось бы, истины пре­
ломляются в человеческой жизни сложно, много­
образно, неожиданно.
В Москве же передо мной встала во весь свой не­
малый рост проблема вины и прощения.
Возникновение этой проблемы, а также первые
попытки разрешить ее имели своей предысторией тот
достойный сожаления, но совершенно несомненный
факт, что в возрасте лет этак четырех я начал бес­
совестно врать. «Он был в таком возрасте, когда
вообще правды не говорят. Болезнь возраста...» —
записал Илья Ильф в одной из своих записных
книжек.
Врал я всем, кроме няни, врал самозабвенно и
так, как это делают только дети,— бескорыстно,
наслаждаясь самим процессом вранья, настаивая на
своем и понимая в то же время, как это глупо —
словно в пропасть летишь во сне, и знаешь, что ле­
тишь, а остановиться не можешь.
Справедливо считая вранье делом мерзким и не­
достойным, мама не желала вникать в возможные
нюансы между ложью и фантазией и старалась такое
мое поведение сломать. Я говорил уже, что характер
у нее был мужской. Сломать! Это, знаете, словно
кусок стекла по мерке отламывать: проведешь алма­
зом прямую — чик, и готово. Глянешь, а на самом
конце лишний уголок отломился. Попробуешь еще
раз — чик, опять уголка нет, только с другой сто­
роны. А больше резать никак невозможно — по мерке
не хватит. Выбрасывать?
Мама меня не била, а применяла как воспитатель­
ный прием — изгнание: уходи из дома, мне такой
сын не нужен!
Мудрой эту формулировку назвать трудно: дом
должен быть обязательно на ш, совместный, н ни­
какого сомнения в незыблемой общности очага у ма­
лыша возникать не может. Но все говорилось всерьез,
да я и сам хорошо знал, что мама шутить не любит:
пальто, шапку, что хочешь из игрушек — и марш!
Куда?!
Я уходил. Маленький, зареванный, со своим че­
моданчиком в руках тащился вниз по лестнице.
Собственно, я уже ушел из дома, выйдя пз родитель­
ских комнат, возврата мне туда нет. По дороге на
улицу я должен еще зайти на кухню, к няне, про­
ститься. Конкретность детского мышления мешала
мне вообразить хоть на минутку, что няня может
взять и уйти со мной. Она принадлежала этому дому,
этой кухне, этой жизни.
Проститься. Хорошо если няня одна — а если там
много народу?
Однако после того, как я открывал дверь, мне
делалось безразлично, есть кто на кухне или нет.
Бодрясь изо всех сил, стараясь не бежать, я про­
бирался мимо огромной плиты к няне и тут не вы­
держивал : уткнувшись ей в бок или в колени,
я страшно ревел, няня ласково гладила меня по
голове — чаще всего она была уже в курсе дела, все
вокруг начинало звучать как сказка, а сказка-то уж
обязательно кончится хорошо.
Я постепенно затихал, а няня, выразив мне свое
сочувствие, а иногда и солидарность, ставила передо
мной дилемму: просить у мамы прощения или
действительно куда-то уходить.
Уходить?! Снова окунуться в тот неизведанный
и страшноватый поэтому взрослый мир? Одному?
Без няни?!
Прощение?! Просить прощения? Быть прощен­
ным? Получить отпущение грехов?! — Формулировки
были другие, смысл такой.
На кухне, возле няни, стояли двое. Был я, пре­
красно понимавший, что просить прощения нужно,
справедливо, есть за что, ибо маме я действительно
соврал: это я первым ударил соседского мальчика,
а не он меня, я действительно разлил — не пролил,
а нарочно разлил по полу папино любимое лекарство
удивительного розового цвета, это я... И был тоже
я, не знавший, как заставить себя признаться в том,
что я соврал, как переломить себя, как выдернуть
чеку — и дать распрямиться пружинке, и стать иск­
ренним, хорошим, любящим мальчиком, достойным
любящей мамы.
Терпеливо, без принуждения или назидания, на
равных, подсказывала мне няня, как это сделать,
помогала додумать, дочувствовать. Я слушал ее,
я спорил с ней сквозь слезы, но постепенно все до
предела упрощалось: пойти и сказать. Не оставалось
уже ничего, что грозило бы, давило, угнетало, му­
чило. Попросить прощения? Так ведь не у кого-ни­
будь — у родной мамы. Это почти то же самое, что
просить его у самой няни, а разве у няни ты сты­
дишься просить прощения? Конечно, нет, это совсем
просто.
Совсем просто!
И я шел и говорил три слова, которые надо было
сказать: мама, прости меня.
И мама прощала, гордясь своим педагогическим
методом. А я — не прощал ей такого страшного
испытания. Нет, я не держал камня за пазухой,
упаси бог, но наши с мамой отношения становились
33
 раз за разом все более рациональными, строились на
логике, а не на чувстве. На чувстве строились мои
отношения с няней — и она становилась для меня
главной женщиной в семье.
Мама оставалась главой семьи. Я глубоко уважал
ее; я не уставал восхищаться ее умом и трудолю­
бием, ее принципиальностью в самых, казалось бы,
мелких, бытовых вопросах — она никогда не брала
денег взаймы, например. Я преклонялся перед тем,
какой великолепной мастерицей на все руки была
она — и жалел, что даже в самой скромной степени
не унаследовал этого от нее; я всегда был благодарен
маме за посвященную мне жизнь.
Только сердца своего я ей раскрыть не мог.
Годам к шести я, как и каждый ребенок, в основ­
ном сформировался и готов был принимать от жизни
неизмеримо больше того, что она могла мне пред­
ложить.
Тут няня помочь уже не могла: помогали книги.
Но и с няней у нас было еще много всего.
Мы ездили в деревню, и там, на практике, на­
глядно, мне было преподано отношение к природе:
к лесу и речке, к луговым цветам, к грибам и
ягодам, к парному молоку, русской печке и не­
мудреной деревенской пище, которую готовила хо­
зяйка, и отношение к домашним животным и птице
как к друзьям человека и в то же время продуктам
его питания — ведь природы я не только не знал,
но, в известных ее проявлениях, даже побаивался.
И выезды с деревенскими ребятами в ночное —
до сих пор помню, как страшно было впервые са­
диться на лошадь, как боялся я — не будет ли ей
тяжелб мое неуклюжее подпрыгивание на ее спине,
как весело было мчаться с нею вместе, когда по­
привык, как трудно было расставаться. И посильное
участие в крестьянских работах — как откровение,
пятна своего же собственного пота на рубашонке...
Были чертовски трудные годы — трудности семьи
совпали с трудностями страны. В 1928 году мы
переехали в Ленинград и стали жить на весьма
скромный заработок мамы — чтобы обрести профес­
сию, она вечерами еще училась,— и вот тут про­
явился в полной мере финансовый гений няни, на
плечи которой легло все наше нехитрое хозяйство.
Легло, да так и пролежало без перерыва, без пере­
дышки сорок лет.
Только умелые нянины руки могли состряпать
вкусный обед из тех немногих продуктов, что вы­
давались тогда по карточкам,— я твердо запомнил
снетки и чечевицу. Только она могла оставаться ве­
селой и неунывающей после бесконечного стояния
в очередях. Только она, наш добрый ангел, могла
быть бесконечно щедрой и до копейки вкладывать
в общий котел ту минимальную зарплату домработ­
ницы, которую она по договору получала от мамы,
а позже и свою скромную пенсию. Много лет спустя,
когда я вернулся из армии и продолжил учебу, фи­
нансовая система нашей семьи снова стала давать
перебои, нам редко когда удавалось дотянуть благо­
получно до первого числа, и мы с няней завели
в ящике буфета, под чистыми салфетками, общую
черную кассу; нужно ли говорить, кто чаще при­
бегал к ней,— приученная годами к самой строгой
экономии няня или двадцатичетырехлетний студент,
привыкший к обеспеченному армейскому существова­
нию!
Я ушел в армию в сороковом году — это няня
подготовила меня к простоте и внешней грубости
армейских отношений, и я, в отличие от многих моих
однокашников по полковой школе, воспринимал осо­
34
бенности непривычной среды сравнительно легко.
Я ушел в армию, а она, осиротев, перенесла заботы
на одну только мать — и очень своевременно.
Началась война, враг оказался у стен Ленин­
града — не знаю, кто как, а я остро чувствовал свою
вину и свое ничтожество в те дни. Мне страшно
стыдно было отступать чуть не бегом от Риги на
Новгород, пересекая дорогу за дорогой, открывавшие
мой город. На станции Батецкой мужество настолько
изменило мне, что я позвонил маме, обрадовал ее
тем, что жив и здоров, и спросил, не думает ли она...
не думает ли она уехать из Ленинграда. Мне ка­
жется... мне кажется, это следовало бы сделать.
Спокойный, без колебаний, отрицательный мамин
ответ и никак не сомневающийся — как всегда! —
тон были для меня первой твердой опорой среди
смятения тех недель.
И началась блокада, и почти шестидесятилетняя
моя няня поступила уборщицей в трамвайный па­
вильон — чтобы получать рабочую карточку. И они
с мамой пилили дрова для буржуйки и носили из
Фонтанки воду — слава богу, мы в тридцать шестом
переехали с Невского на берег реки. И была блокад­
ная зима, голодная, как и у всех, возложившая на
нянины старенькие плечи еще и заботу о бодром
духе, о выдержке, о создании человеческого кол­
лектива в нечеловеческих условиях — коллектива
трех женщин: к ним перебралась тетка.
Они пережили блокаду более стойко, чем очень
многие другие. Они даже сохранили почти все мои
любимые книжки. Не отрицаю, кое в чем судьба
оказалась милостивой к ним: бомба, полностью
разрушившая дом номер три по улице Белинского,
могла, разумеется, попасть и в их дом номер один...
Но дело было не только в милостях судьбы.
Вырвавшись на недельку с фронта осенью сорок
второго, я нашел их страшно исхудавшими, но в до­
ме было чисто, как всегда чисто, и шла знакомая
мне с детства нормальная жизнь нашей семьи —
только вместо вкусного няниного обеда мне предло­
жили заливное из бычьих кишок, есть которое я не
мог. И я снова лег спать в свою кровать, и няня
пришла поцеловать меня на ночь, а когда пункту­
альные немцы начали ночной артобстрел и я подо­
шел к матери, желая ее успокоить, то услышал в от­
вет:
— Спи, спи спокойно, сегодня не наш район...
Тут я, сержант-фронтовик, окончательно понял,
что мы победим, лег и спокойно заснул.
Когда же меня демобилизовали, мы с мамой ку­
пили на мое выходное пособие пишущую машин­
ку — ту самую, на которой я перепечатываю сейчас
эту рукопись,— чтобы прирабатывать по вечерам;
то, что я должен кончить начатую до войны учебу
в университете, ни у кого из нас сомнений не вызы­
вало.
Жизнь шла вроде мирная, а вроде, по инерции,
еще и блокадная. Мы с няней сажали на самом
краю Новой Деревни картошку — как сажали они
с мамой все годы войны.
От нашего огорода было больше километра до
трамвайного кольца, и когда мы с няней отправля­
лись собирать урожай, я прихватывал с собой ста­
ренький велосипед, который выделялся среди про­
чих своих собратьев огромной красной рамой. Вот
на эту раму мы и грузили весь наш урожай, состав­
лявший обычно мешка два, я вел велосипед до трам­
вая, а няня шла рядом. Затем я грузил мешки на
переднюю площадку прицепного вагона, подсаживал
туда мою старушку, а сам мчался на велосипеде че­
рез весь Кировский проспект к остановке, ближай­
шей к нашему дому: я должен был доехать туда
раньше няни, принять из вагона мешки и, снова на
раме, довезти их до дома,
Няня очень гордилась этим, придуманным нами,
почти бесплатным способом доставки картофеля, а
также и тем, что я всегда успеваю обогнать трамвай.
Это было не так уж и трудно, но няня привыкла
радоваться каждому моему успеху — большому и
малому.
Несколько лет я учился, немного и работал,
влюблялся, естественно, и няня находила массу не­
достатков у девушек, которые появлялись у нас
в доме. Мама, измученная страшной послеблокадной
гипертонией, ушла на пенсию, но стал зарабатывать
я, жить нам стало легче, и когда пошли первые
большие самолеты на внутренних линиях, я смог
свезти няню к ее родне в Крым. Видели бы вы, как
спокойно и естественно, словно одна из вечных ста­
рух туристок, американок или шведок, входила
няня в «Т У » — я сразу же вспомнил харьковское
авто,— как уютно уселась у окошка, как скушала
с аппетитом поданный нам завтрак, словно проде­
лывала подобные рейсы неоднократно, и как радо­
вался я, наблюдая ее седую голову на фоне запол­
нявшего иллюминатор ярко-синего неба и отчетливо
понимая в эту минуту, на какую высоту поднялась
вся наша страна, если мы с няней, весьма рядовые
ее жители, можем не тащиться несколько суток
в вагоне третьего класса, а пу-те-шест-во-вать нако­
нец!
Няне было почти восемьдесят.
Потом умерла мама.
А вскоре пришли дни, когда ослабели вечно тру­
дившиеся нянины руки, ослабели настолько, что ей
стало трудно принести с кухни изготовленное ею
мое любимое лакомство. Потом ослабела она вся —
и уже вообще не могла покормить меня. Потом я
грел ей еду, или соседка по квартире, или приезжав­
шая время от времени младшая сестра.
Потом няня умерла.
До этого она успела заняться воспитанием треть­
его поколения нашей семьи — первым я считаю
мать — моей дочурки, поколения совсем уже совре­
менного, на которое у няни всерьез не хватало сил,
разве что летом, на даче, где обе они расцветали.
И в ходе этого воспитапия как бы замкнулись для
меня многие линии жизни, начатые в далеком дет­
стве.
На кладбище к няне мы с дочкой ездим вместе.
Последние годы своей жизни няня подолгу сижи­
вала у окна, из которого, правда — наискосок, был
виден простор петровской Невы — возле самой кре­
пости. Работать стало трудно, и она потихоньку чи­
тала книги. Возле покойного кресла, в котором она
обычно сидела, висел отрывной календарь. Оторвав
очередной листок и внимательно изучив все напи­
санное на обороте, няня часто использовала такие
листки как закладки.
Сейчас, много лет спустя после ее смерти, я по­
лучаю от нее привет, найдя меж страниц взятой
с полки книги листок календаря. Только мне одному
понятный привет. И у меня сжимается сердце.
Так же бывало в первые годы после ее смерти,
когда мне снилось, что няня уехала от меня поче­
му-то обратно в Крым и там бедствует; я просы­
пался в тоске, в холодном поту, весь дрожа от него­
дования на самого себя.
Если же отвлечься от хронологии нашей с няней
совместной жизни, от последовательного углубления
нашей дружбы и нашей взаимной любви, я должен
сказать, что самым главным, что передала мне няня,
было жизнелюбие, умение находить глубокий смысл
в простых радостях, наслаждаться солнечным днем,
речкой, лугом, лесом, искренним собеседником, даже
хорошим завтраком, пожалуй.
В прекрасном кинофильме «Грек Зорба», снятом
по роману мудрого Казандзакиса, рассказывается
о том, как жизнелюбец — неудачник и фантазер —
помогает постичь смысл человеческого существова­
ния молодому англичанину, мать которого была
гречанкой. И когда обаятельный актер Энтони Квин
танцует на экране под насыщенную густым и тяже­
лым солнечным светом музыку Теодоракиса — забы­
ваешь о сюжете, о только что убитой полудикими
фанатиками женщине, о месте и времени действия.
Просто один человек учит другого танцевать и от­
даваться танцу — ради танца, но и чтобы научить
его сердце слушать жизнь. Если в мыслях и мелька­
ет нечто в эти минуты высшего наслаждения, кото­
рое способно дать нам искусство, то разве что-то
смутное — о былом величии Греции, колыбели нашей
цивилизации, о вечности ее борьбы за человека, по­
том вдруг о Байроне... Но это подсознательно. Глав­
ное же — вот этот танец и эта вечная тема: человек
и природа, их единство, составляющее основу жиз­
ни, их таинственное братство, такое стойкое, такое
непобедимое, такое прекрасное.
Так вот, няня учила меня танцевать.
Когда она умерла, мне было сорок три года. Я
успел немало пережить, шесть лучших молодых лет
провел в армии и четыре года из них — на фронте
самой кровавой в истории человечества войны, но
только после смерти няни я почувствовал себя окон­
чательно взрослым.
Теперь уже самостоятельно, в одиночку, шел я
каждый день на сближение с суровым нашим ми­
ром.
До этого за моей спиной ежечасно стоял верный
друг — няня. А когда у тебя за спиной верный друг,
можно ничего, совсем ничего не бояться — это знает
каждый мальчишка.
 Георгий Любош
Встреча
со львами
Теплый, облачный осеннии день. Я иду по знако­
мым дорожкам острова, но не узнаю их. Я очень
давно не был здесь. Листья всех оттенков — золоти­
стые, оранжевые, красные — шуршат под моими но­
гами. Над черной эмалью прудов собрались краса­
вицы ивы и гадают, как раньше гадали девушки
в Иванову ночь, бросая в воду свои серебристые
венки: поплывет — жить, утонет — умереть... И вен­
ки не тонут — плывут, плывут... Воздух прозрачен,
влажен. Тянет сыростью и запахом прели... А вот
и стрелка Елагина острова! Грубо сделанные, цемент­
ные, побеленные известью львы с открытыми пастя­
ми. Они грубее, топорнее тех, что жили в памяти
все эти годы, но, боже, я люблю этих львов, я готов
их обнять... Они были такие же и в то утро...
Вот смотрю на них и отчетливо вижу: весеннее
утро, большое оранжевое солнце медленно поднима­
ется над яркой зеленью деревьев. Белые, чуть крас­
новатые на заре чайки стелются над алой рябью во­
ды. Даль чиста, и на западе различим силуэт собора
в Кронштадте. Наша развеселая группа, пришедшая
сюда прямо со школьного выпускного вечера, за­
мерла, любуясь рождением дня. Ведь сегодня для
нас начинается новая, свободная, самостоятельная
жизнь! И это вырастающее из листвы солнце ра­
достно отвечает общему настроению.
За мною вдруг раздается:
— Гори, гори ясно, чтобы не погасло!..
Мы играли в горелки, еще в пачале игры я зага­
дал : если поймаю Лилю — значит, она будет со
мною, моей,— и устремляюсь вперед. А впереди, на­
встречу друг другу, бегут Лиля и Сергей.
Лиля, в светлом платье, с белыми цветами в каш­
36
тановых волосах, бежит легко, беззвучно, едва каса­
ясь земли. Сергей приближается к ней, мне его не
догнать. Но я делаю рывок, мчусь что есть силы,
вырываюсь вперед, и вот мои руки соединяются
с руками Лили. Я целую ее на глазах у всех, таков
уговор,— ведь мы теперь взрослые, вольные люди.
Сергей стоит рядом, густо краснеет...
Обратно идем, как всегда, втроем. Птицы пере­
кликаются вокруг. Мы с Лилей не говорим, нам и
так хорошо. Сергея сегодня тяготит молчание. Рань­
ше было наоборот. Он любил помолчать, послушать
нас и вставить в разговор лишь несколько солидных,
веских слов. Сейчас же он, торопясь, говорит о сво­
ей будущей профессии электрика: о риске работы на
высоких напряжениях, о беспроволочной передаче
тока на расстояние и с многом другом. Вдруг, будто
что-то поняв, он прощается с нами... А ведь мы
с ним обыкновенно провожаем Лилю вместе, вдво­
ем, вот уже почти год...
Готовясь к экзаменам в вузы, мы по-прежнему
занимаемся втроем, и старательный, усидчивый Се­
режа теперь особенно помогает нам, но наши сов­
местные прогулки прекратились сами собой. Зато мы
с Лилей, уже тайком от Сергея, встречаемся почти
каждый вечер, и любимым местом наших встреч
становится Стрелка. Да! Сколько взволнованных, яр­
ких часов, таких, что никогда уже не повторятся,
вспоминается здесь, у этих львов!..
Спасибо вам, львы! Вы слышали все, что мы
с Лилей сказали друг другу,— и никому никогда
не проболтаетесь. Вы умеете хранить тайны.
Возле львов мы встретились с Лилей — нет, не
в последний, в предпоследний раз. Это было 19 ок­
тября тридцать девятого года. С севера, из Финлян­
дии, дул порывистый ветер. У меня повестка — зав­
тра явиться в часть. Лиля — живая, веселая, как
всегда, она старается убедить меня, что мы расста­
емся ненадолго, шутит, смеется, но вдруг останавли­
вается, задумывается, а когда я дотрагиваюсь до ее
плеча, вздрагивает и виновато улыбается.
Вечер нашего первого расставания — сказочный,
темный, звездный!.. По реке, по взморью плывут
лодки, и огоньки с лодок и с берега отражаются
в воде длинными светящимися змейками. Откуда-то
доносится музыка, а рядом тихо плещет река. Мы не
можем оторваться друг от друга, и я, перебирая ру­
ками густые, шелковистые волосы Лили, целую ее
снова и снова в глаза. Смотрю в большие, темные,
блестящие зрачки — в них отражаются звезды,— и
говорю: «Тебя, Лиля, эти глаза, звезды, губы, воло­
сы — эту музыку, этот вечер — никогда не забуду!»
Лиля что-то загадывает, ловит момент, когда упа­
дет звезда... И предлагает:
— Давай всегда, что бы ни случилось, каждый
год в этот день приходить сюда.
Я, конечно, соглашаюсь. Мы остаемся у львов до
утра, а утром, прямо со Стрелки, Лиля провожает
меня на вокзал.
Финская кампания. Морозы. Госпиталь в Калуге.
Затем снова армия.
И за все это время — одни только письма, пись­
ма и письма.
Лиля ждет. Она любит меня. Я читаю это не
в строчках, а между ними, в знакомом разбеге
пера... Она ждет, ждет. Через год нашей разлуки я
получаю подробный отчет о дне, проведенном на
Стрелке,— без меня, но со львами...
Последняя наша встреча была уже не здесь!
Январь сорок второго года. С Волховского фронта,
через льды Ладоги, я попадаю в скованный врагом
и холодом город. На улицах вмерзшие в снег маши­
ны, завалы, расколотые дома. А в них, на остатках
стен, покачивается чудом уцелевшее зеркало или
висит над провалом раскрытый рояль... И в этой ка­
менной морозной пустыне — редкие прохожие, в не­
вероятных одеждах, с черными, ссохшимися лицами,
как живые мумии, везущие такие же мумии, завер­
нутые в белые простыни, на детских санках, на ли­
стах фанеры... Я слышал об этом, но это надо еще
и увидеть! И я почти бегу через этот замерзший
город туда, на Кировский, в знакомый двухэтажный
деревянный дом — единственный на всем проспекте.
Мне везет — неожиданно на улице я почти сталки­
ваюсь с коренастым военным:
— Сергей!
Он рассказывает мне, что тоже сегодня с фронта,
но месяц назад был здесь и видел Лилю. Она была
здоровой, бодрой и ни за что не хотела уезжать из
города. Вспоминаю: ведь я писал ей, что скоро буду
на Ленинградском... Мы прощаемся — у меня так
мало времени! Вот и дом. Как радостно, громко
бьется сердце! По едва протоптанной тропинке, мимо
громадных сугробов, подбегаю к парадной. Дверь
с трудом открывается — столько льда на крыльце.
Ощупью поднимаюсь по темной, заснеженной лест­
нице и наконец стучу. В ответ долгая, томительная
тишина. И только, как разрывы снарядов, громыха­
ет и громыхает сердце. Но вот раздаются медленные
шаги, и какая-то незнакомая старая женщина от­
крывает мне. Я спрашиваю Лилю.
— Разве вы не знаете? — удивляется старуха.
— Ее нет? — почти кричу я, и крик мой эхом
разносится по пустой квартире.
— Здесь... здесь... только она больна...
Уже не слушая старухи, натыкаясь на вещи, про­
бираюсь в темноте заставленного коридора к знако­
мой двери и рывком открываю ее.
При мигающем, слабом свете коптилки первое,
что я различаю в полумраке,— маленькая, серая,
бритая голова на подушке, с желтым сморщенным
лицом. Неужели это она — Лиля!..
Но она не узнает меня, взгляд у нее мутный, не­
видящий... Старуха что-то говорит, и вдруг голова
на подушке медленно поворачивается ко мне. В гла­
зах появляется огонек, жизнь, и губы чуть слышно
шепчут: «Милый... пришел...»
Две длинные, худые и почти невесомые руки тя­
нутся ко мне из-под одеяла. Я, видевший на фронте
все, готов кричать, но огромным усилием воли сдер­
живаюсь, бросаюсь на колени и, целуя эти тонкие
косточки, покрытые только кожей, твержу, твержу
какие-то слова утешения, и Лиля, я вижу, загора­
ется надеждой, оживляется и уже утешает меня:
— Я поправлюсь, обязательно поправлюсь, мне
надо только немного какого-нибудь масла, и я
встану. У меня ведь никогда не было подкожного
жира, и вот от этого все и случилось...
А старуха в это время говорит мне что-то об
украденных или потерянных карточках и о том, что
все было бы ничего, но вот уже неделя, как у Лили
отнялись ноги. Я отдаю ей свой продуктовый мешок,
но в нем так мало! Выбегаю на улицу, ломаю пер­
вый попавшийся забор, приношу доски в дом и спе­
шу к единственному хорошо знакомому мне врачу...
Когда мы с доктором наконец приходим, в печке
уже горят доски, в комнате тепло, и Лиле как будто
значительно лучше. Но врач, осмотрев ее, выходит
ко мне в коридор и сразу разбивает все мои возник*
шие надежды:
— Поздно!.. Слишком поздно!..
Чго было потом, помню плохо. Знаю только, что
я все же еще уверял Лилю в скором ее выздоровле­
нии, обещал быть снова у пее завтра — хотя знал,
что и это невозможно!.
Пришел я в себя лишь на Невской Дубровке, на
«пятачке», единственном нашем кусочке земли, от­
битом у немцев, на левом, занятом ими, берегу Не­
вы. 'За него, за этот мысок, уже много дней идет
здесь беспрерывный, яростный бой. И я со своим
пулеметом страстно участвую в нем — посылая оче­
редь за очередью в тех, кто сделал э т о!.. Но скоро
тупой удар в голову снова погружает меня в небы­
тие.
Очнулся лишь в госпитале, на Большой земле.
Письма па Кировский возвращаются обратно — «за
ненахождеяием адресата». А позднее сообщают, что
и дом разобран на топливо...
Снова фронт и снова госпиталь, и вот я опять
здесь у дорогих мне белых львов... Вчера был на
Кировском, видел заросший пустырь и камни ста­
рого фундамента за новым дощатым забором... О Ли­
ле никто ничего не знает. Вчера же мне сообщили,
что и Сережа убит под Ригой!..
Тихо падают последние сухие листья и медленно
плывут по темной реке. Тучи сгустились, спустились
ниже, и вода и небо слились близко в сером ту­
мане...
Темнеет. Между облаков появляются первые звез­
ды... Такие же, как тогда. Ведь сегодня 19 октября!
Но она не пришла! На Стрелке лишь я и львы...
Уже совсем темно... Но вот луч одной яркой
звезды разорвал тучи и лег передо мной, по взморью,
светлой волнистой дорожкой. Аллеи рстрова тоже
стали виднее.
Цора!.. Завтра надо начинать жизнь заново!
Начинать для того, чтобы э т о никогда больше
не смогло повториться!
Сергей Каширин
Крылатый пахарь
Я небесную нашу науку
Сам искусством не раз называл,
Н о иду к самолету, что к плугу.
Вот его рукояти — штурвал.
//, гордясь своей долей крылатой,
Говорю о себе напрямик:
Я по крови — российский оратай.
П ахарь . £сл н хотите — мужик .
Я когда в синеве, будто птица,
Виражу на большой высоте,
След за следом пластами ложится,
Как в полях борозда к борозде .
В полете
М о я дорога высока.
Л ечу и вижу я:
Плывут, как тени, облака,
А впереди — заря.
И кажется мне в этот миг:
Л ечу совсем не я —
К весне и солнцу напрямик
Идет волчком Земля.
Однополчане
В рабочий день умолкло поднебесье,
Ракетоносцы встали на прикол, —
Приехал в гости Алексей М аресьев
В ту часть, с которой всю войну прошел .
Построились гвардейцы по ранжиру,
Как будто перед смотром полковым.
И он, герой, навстречу командиру
Пош ел чеканить шагом строевым.
Казалось, был в тот день неподражаем
Обыденный армейский ритуал,
И уставное « Здравия желаем! »
Строй на едином выдохе сказал.
Встречал весь полк с особым интересом
Известного воздуш ного бойца.
И было слышно, как скрипят протезы.
И было слышно, как стучат сердца.
Его, чьей славой Роди на гордится,
Здесь знали все — солдат и генерал.
А он пытливо вгляды вался в лица —
Ведь никого теперь в строю не знал.
И задрож ало снова поднебесье
От гр о зо в о го рокота турбин.
Смотрел и видел Алексей Маресьев,
Что если бой — не дрогнет ни один.
Смотрел и видел: под огнем разящим
Мишени, словно щепки, шли в распыл...
Здесь каждый был пилотом настоящим
И человеком настоящим был1
Василий Белов
ИЗ ЗАПИСНОЙ КНИЖКИ
тояла зима, распечатали новый год. Вот так
С
всегда: глянешь на календарь — и вздрог­
нешь. Будто окатили тебя голого ледяной
водой, £од промахнул, как по щеке смазал,
а что сделано? Долги самому себе растут, как полен­
ница под руками хорошего дровосека.
Той зимой прижало меня к стенке еще и самое
срочное, совсем неотложное дело.
Я лихорадочно начал прикидывать, куда бы смо­
таться. Хотя бы на неделю. В Дом творчества? Но
меня тошнит от бесконечного литературного трепа.
Знакомые люди предложили поехать на озеро Ку-
бенское, в деревню Пески. Вологодские охотники уст­
роили там свое становище. Дом пустой, живи сколь­
ко хочешь. Я не стал долго раздумывать. В тот же
день, под вечер, приехал в Пески.
Встал на дороге и стою как дурак. Такая тиши­
на, что звенит в ушах. Ни самолетного гула, ни ры­
канья мотовозов, которые день и ночь молотят на Во-
логде-первой. Ни этих диких магнитофонных джа­
зов, ни постоянного телевизорного бурчания в со­
седних квартирах.
Снег мерцал под луной, воздух был чистый, гу­
стой, холодный. Уборщица подала мне ключ от до­
ма, показала комнату. Я остался один, все мои обя­
занности заключались в том, чтобы изредка подкла-
дывать в печь полено-другое. О чем еще мечтать? Я
сходил в деревню и запасся продуктами в малень­
ком местном магазинчике.
Не спеша разложил свои бумаги. Предвкушая хо­
роший сон, устроил одинокое чаепитие. Было радо­
стно от того, что завтра я займусь наконец делом.
Это будет счастливое утро в субботу, тихое, солнеч­
ное, снежное утро. Сейчас усну в спокойном, добром
настроении.
Но стоило мне забраться под одеяло, как мороз­
ное крыльцо заскрипело от множества ног. Пришлось
открывать. В дом ввалилась шумная компания, при­
ехавшая из Вологды. Охотники? Кой черт охотники!
Никто не имел никакого отношения ни к охоте, ни
к рыбной ловле, хотя тотчас начались грандиозные
приготовления к ухе. Зазвенели коньячные и водоч­
ные бутылки. Явился замороженный аршинный су­
дак, выловленный на каком-то городском складе
в честь столичного гостя. После обильного ужина ко­
сяком пошли анекдоты, затем в доме послышались
набившие оскомину «Подмосковные вечера».
Все мои планы рухнули с шумом. Ни о какой ра­
боте не могло быть и речи.
Утром я пошел по деревне, чтобы хоть чем-нибудь
скрасить эту нелепую, сразу ставшую тягостной по­
ездку. Зашел в магазин за куревом и спросил, кто
в деревне всех старше.
УТРОМ В СУББОТУ

— Да Сиверков,— весело ответила продавщица.—

Зовут Иваном.
— Ходит?
— Сиверков-то? Бегает.
Вечером я без труда нашел дом Сиверкова. За­
шел. Но пожилой дядечка, который долго сажал ме­
ня пить чай, оказался не Иваном, а сыном Ивана.
Он показал мне, как идти к «дедку», то есть к его
отцу Ивану Павловичу Сиверкову.
Дедко жил в небольшом, но совсем новом домке,
похожем на избушку. Но все же это была не избуш­
ка, а домок. Он стоял веселый, глядя в ночной озер­
ный простор своими небольшими, освещенными элект­
ричеством, окнами. Дым белел над трубой.
Дедко открыл ворота. Впустил меня в тепло, за­
тем усадил на лавку.
— Партейный? — спросил он.
— Да.
— А я-то дурак.
Так мы и познакомились.
Он сидел на кровати, курил вонючую сигарету,
какой-то вроде бы «Дымок». Одновременно колол ко­
роткие дровяные чурочки и тут же подкладывал
в печку. Я спросил, сколько ему лет. Оказалось, что
пошел девяносто четвертый.
Иван Павлович был глуховат, мне приходилось
громко говорить каждую фразу. Но ведь в таких слу­
чаях намного приятнее слушать, чем говорить. Вско­
ре я забыл про все свои неудачи. Нет худа без доб­
ра! Я не без тщеславия вдруг обнаружил, что старик
был удивительно похожим на одного моего литера­
турного героя... Поэтому встреча была приятна вдвой­
не.
Домок был небольшой, новый, теплый. Косяки,
стены, двери и потолок еще не успели почернеть.
Печка с плитой грела хорошо. В углу размещался
стол, заставленный немытой посудой, у кровати сто­
ял сундучок с кой-какими инструментами и пачка­
ми того же «Дымка». Старик периодически брал то­
порик и колол дровца на деревянном обрубке, не
вставая с кровати. Обут он был в валенки, одет в за­
паленные штаны с заплатами на коленях, в сатино­
вую — кажется, синего цвета — рубаху и пиджачок
неопределенного фасона.
Иван Павлович говорил со мной как со старым
знакомым. Меня смущало сначала то, что он хоть и
умеренно и всегда к месту, но употреблял матерные
слова. Но и к этому как-то привыкаешь...
— Родился-то я тощоват. Худенькой был, морной.
А бабу взял хорошую, очень матерую. Иной раз и
сам ее побаивался.
— Чего ж такую взял? Поменьше бы выбрал.
— А пахала больно добро!
— Сам-то не пахал, что ли?

39
 — Ходил, носил ей завтракать#
Было непонятно, шутит он или говорит всерьез,
во разбираться мне было некогда.
— Я-то что,— продолжал он.— Сам женился, ме­
ня не приневоливали. А вон Харитон-то Иванович...
— Кто, кто?
— Да Харитон Иванович, совдат.
...Мне было странно слышать о Харитоне Ивано­
виче, солдате николаевского времени, потому что рас­
сказывали о нем так, как будто я его видал или
по крайней мере слышал о нем. Словно все это про­
изошло на днях.
— Двадцать пять годов прослужил Харитон Ива­
нович. Пришел домой, а ему от начальства приказ:
«Женись!» Харитон Иванович говорит: «Какой из
меня жених!» — «Нет, женись. Вот эту бери». При­
пасли уж с другим ребенком. «Не буду». — «Нет, бу­
дешь».— «Нет».— «А х, вот как?» Вызвали в во­
лость: «Дать ему двадцать горячих!» Виц нарубили.
Начальник из избы попросил всех выйти, спрашива­
ет: «У тебя, Харитон Иванович, голос-то хоро­
ший?» — «Добр голос-то»,— говорит Харитон.— «Дак
ты реви как медведь, а я тебя хлестну не шибко».
Харитон на скамью лег и порток не снял. Хлестнули
разок, он и взревел. Тут другой начальник, с уезда,
в избу заходит: «Хватит, хватит ему». Я тогда мал
был. А женили Харитона Ивановича все одно.—
Дедко подкинул в печку.— Теперь-то лучше, розгами
не дерут. У нас, помню, барин был очень хороший,
конфеты народу на праздники покупал. А другой —
сука. До того злой, что и с народом не здоровается.
Мужики и задумали: как барина уничтожить? Вес­
ной пахали, он идет. Сел за куст. Все время за этот
куст ходил, сидел подолгу. Пища хорошая. Ну, а тут
только сел, его раз сзаду бухнули из ружья. Посе­
редь поля яму вырыли, закидали. Потом запахали и
заборонили ровнехонько.
Иван Павлович помолчал.
— Вот есть такая книга: «Самое мудрое слово».
Не читывал?
— Нет.
— А я-то ее в руках держал.— Иван Павлович
даже причмокнул с досады — дескать, близко локоть,
да не укусишь. — Держал, держал я эту книгу. Все
в ней точно прописано, что есть и что будет. Может,
она и сейчас где-то близко лежит. Да никто не зна­
ет, где.
— Библия, что ли?
— Нет, не Библия! Библию я знаю — это другая,
не Библия.
Он вновь помолчал. И пристально поглядел на
меня:
— Ты в невидимую силу веришь?
— Да не очень.
— Есть! — Он бросил топорик на пол, под ноги.—
Вот мы с Анкой, сестрой, робетешками были. Посла­
ли нас за рыбой. К пирогам надо успеть, к рыбни­
кам. Идем с озера, корзина тяжелая. Устали, ма­
ленькие еще. Давай, говорю, посидим. Сели около
деревни. Солнышко вот-вот подымется. Глядим, вы­
ходит к пруду баба. Разболокается. Стала голая. За­
ходит в пруд. Мы глядим, нас-то она не видит.
Пупок оммочила, постояла маленько и бульк с го-
повой в воду! Только круги пошли. Мы с Анкой гля­
дим. Нет и нет бабы, не выныривает. «Ведь утону­
ла?» — «Утонула». Солнышко из лесу выкурнуло, а
бабы нету. Мы сидим, ждем. «Ой, рыбу-то надо к пи­
рогам!» Побежали. Дома рассказываем: утонула ба­
ба, видели сами! Чья? А это, говорят, Домна-воро­
жея. В ночь на Иванов день траву ищет. Днем по­
шли в эту деревню — баба живехонька. Сами виде­
ли — утонула. Вот. А ты говоришь...
40
Я ничего и не говорил, стараясь быть равнодуш­
нее. Чтобы не сбить старика, поглядел в ночное окон­
це. Снег желтел под луной, темнели молодые недвиж­
ные елки. Призрачная ночная даль озера чуялась да-
леко-далеко, на многие километры.
— А то еще другая ворожея. У одной семьи укра­
ли одежу. Все унесли, до нитки. Робята в совдатах
служат, а всю ихнюю одежу унесли. Отца с маткой
расквелили-расслезили — нет одежи. Хозяйка и по­
шла к ворожее: так и так, укажи, кто унес. Воро­
жея говорит: «Вот, матушка, иди по всем домам.
Иди да говори: «Ночевали здорово, здравствуйте,
все ли ладно?» Хозяйка так и сделала. Везде на от­
вет слова одинакие: «Слава богу, все ладно». А в
одном дому говорят: «Все бы ладно, да бабу в боль­
ницу увезли». Пошла она в больницу к той бабе
и говорит: «Пока чужое в чулане, домой не бывать.
Не выхаживать!» Та из больницы выпросилась. Обрат­
но все сама принесла.— Иван Павлович опять заку­
рил.— У мамки, помню, рубель из кошелька потерял­
ся. «Ванька, ты взял, больше некому!» — «Не брал».—
«Отдай, кому говорят!» — «Не брал!» — «Вот сичас
вицу возьму». А я уж был порядочный, не боялся.
Отца на войне убило, рос вольницей. Попробуй, ду­
маю, тронь, я как дам, так и вица улетит. Анка, се­
стра, ей меня жаль — эдак парня костят. А матку
того жальчее: рубля-то нет. Мамка плачет: «Ванька,
лешой, последней рупь уволок!» Анка меня за сарай
вывела: «На, возьми у меня рупь, отдай мамке». Я
говорю: «Давай, я отдам, долго, что ли?» Она рубель
подала: «Только скажи, ты взял?» — «Не б р а л ».—
«Отдай рупь обратно!» Я отдал, потом оне на меня
обе: «Вот ужо пойдем на праздник на озеро, там
ворожея скажет. Ты взял, больше некому». А мне
что? Пойдем, я за озером не бывал. Хоть погляжу,
какие там дома да потолоки. Как на корюжках ка­
таются. Масленица. Пришли на озеро, я рад, место
новое. И забыл, пошто привели. А меня сразу к во­
рожее. Она на каменной плите лежит уж сорок го­
дов. И без пролежей, ховки1 сама показывала. Ей
надо сести, она за ремень на руках подымается. Ре­
мень сыромятной к потолку прибит. Меня увидела,
говорит: «Ой, ой, экого маленького да в такую даль.
А и денежки-то нашлися!» Мы домой пришли, мамка
руками всплеснула: «Ой, Ванька, прости меня, греш­
ную! Рубель-то, овчину когда делали, отдала. Забы­
ла». Вот, думаю!..
Ива# Павлович, словно комара, пришлепнул ла­
донью к колену смачное непечатное выражение. И тут
же рассказал историю ворожеи, которая вылежала
сорок лет на плите:
— В девках она была очень красивая. Друг у ее
был, сбиралась за него замуж. Ей говорят: «Он уж
с другой девкой венчается».— «Я его из-под венца
уведу!» Побежала к церкве, а далеко, через лес.
«Бежу, говорит, по дороге сама не своя, вдруг елка
поперек дороги хлесть! Еле перелезла, опять бежу,
а с другой стороны другая елка хлесть поперек. Лес
так и валится, то слева, то справа. Прибежала к цер­
кве, а оне уж на коней садятся, обвенчались. Запла­
кала. Пошла к баушке. Баушка говорит: «Не плачь,
милая! Ты другая невеста. Будешь ведать тайную
силу, будешь людям судьбу говорить».
— А мужики были колдуны?
— Нет, у нас не было. Мужикам это дело не да­
лось, только баушкам. Вот и сичас у однех корова
стельная из лесу не пришла. Облазили всю поскоти­
ну, искали двое суток — нет коровы. Сходи, мужику
советуют, к баушке. Денег не пожалей. Да денег-то
1 Х овки — суста в ы
нет, говорит. Взял двадцать копеек, пошел — так в
так. «Скаж у»,— баушка говорит.— «Сколько надо-
то?» — « А сколько есть».— «Да вот только двухгри-
венной».— «Ну да и хватит. По какому теленку ко­
рова-то?» — «По первому, первотелок».— «Вот, найди
такого человека, чтобы первой родился. Хоть старик,
хоть робенок, только чтоб у матки первой. С ним и
поди в поскотину». Он нашел такого. Только завор 1
перешли — корова стоит. И теленочек. Весь лужок
вытоптан, Стояли не один день. Сколько разов прохо­
дил — и не видел. Закрывало, вишь. А тут сразу
открыло.
Я спросил:
— А почему мужикам колдовство не дается?
— Дак ведь баба в любом деле мужика хитрей!
Иван Павлович снова подкинул в печку, я откаш­
лялся. Разговор хоть и был интересный, но явно по­
шел не в ту сторону, и я спросил у него про его сол­
датскую службу. Он рассказал, как воевал с «авст­
рийцем», как вернулся домой, а дома была такая
голодуха, что люди ходили «по батогу в каждой ру­
ке». Дело было как раз когда «лопнула» царская
власть.
— Сестра моя, Анка, с робёнком. Поп на робён-
ка молитвы не дал, она ему, вишь, бревна не при­
везла. Ей как привезти, ежели и лошади нет? При­
шел поп в дом, она урезок хлеба заняла у сусидей.
Подала. Он говорит: «Ты что мне даешь? Я не ни­
щий». В печи кошка варилась. Она говорит: «Вот, ба-
тюшко, кошку варю. Ись нечего».— «Век бы тебе ко­
шек варить!» Дверями хлопнул. Ну, думаю, я его
когда-нибудь потрясу. У меня ружье было. И сичас
есть. Заприметил, что поп сидит на озере, удит. Су-
сед мой пошел тоже на озеро, а поп ему кричит: «Не
подходи!» Я ружье за плечи, собаку свистнул. По­
шел к попу. Он увидел, говорит: «Подходи, подхо­
ди, Иван Павлович! Поудь рядом со мной». На шиша
мне твои ерши! У меня вон собака, сичас зайца вы­
гоним. Подошел к попу, говорю: «Хотел я тебя, ба-
тюшко, в озере оммочить. Да вот бег отвел, согре­
шить не дал. А кабы ты сказал мне такие слова, как
и суседу, я бы уж оммочил».
— В колхоз-то вступил?
— Вступил. Послали раз на овин снопы сушить.
С однем стариком. На два гумна. Его на одно, меня
на другое. Хорошо. Я ночь просушил. Дров спалил
целую клетку. Утром пришли молотит*, а и овин не
насажен. Ладно, пойдем на то гумно. Пришли, а там
печь холоднехонька. Старик-от поумнее меня, с вечера
наверх слазал. Доглядел сперва, да и ушел домой.
А я-то, дурак, всю ночь сушил. Дымом глаза выело.
— Ну, не все время ведь такие были порядки!
— Чево?
— Не все же время такая неразбериха была? —
Мне пришлось кричать, чтобы Иван Павлович услы­
шал.
1 З авор — п р ое зд в ле с н о й и згор од и ,
— Так, так. Одно время и в колхозе хорошо жи­
ли. А после войны опять худенько. А то кукурузу
ету. Либо на силос мода пошла. Траву-то силосова­
ли одинова, семь человек. Яму набили, надо закры­
вать, умяли трактором. Посчитали друг дружку —
только шесть. Где седьмой? Давай искать. Траву раз­
гребли, он пьяный спит. Засилосовали. Хорошо, что
лежал с крайчику, трактор не раздавил. А ты гово­
ришь — порядки. Осоку-то вон на озере. Сто голов
можно бы прокормить, а косить не дают. Я плюнул,
пойду, думаю, покошу себе, все одно пропадет осо­
ка. Накосил два стожка. Сусед ищет, говорит: «Ни­
чего не выйдет, отымут». Ну уж отымут, так и оты­
мут. Пусть. И верно, описали. Бирки навесили на
стожки-то. А я зимой на чунках 1 поехал — думаю,
все одно увезу. Бирки ихние в снег. Сено перевозил
домой, жду, когда ко мне меры примут. В конторе
говорят: «Сено по озеру совхозное кто косил?» Всех
перебрали, записали. Сусед говорит: «Сиверков то­
же косил». И меня туды, в список. Вызывают в кон­
тору. Вот, распишись, получи деньги. Да, вот поряд­
ки! Я думал, оштрафуют, а тут и денег на вино дали.
Какие это порядки?
Иван Павлович замолчал. Я почувствовал, что на­
до уже уходить — была полночь. Он расколотил ко­
чергой догорающую головешку, собираясь закрыть
трубу.
— Угару-то не боишься?
—- Печка добра, угару не копит. Не умру. Мне бы
только до весны-то дожить. До токов. Как на тока
выйду, так кряду и оживу. У меня и ружье есть.
Я подивился: старик совсем глухой, а собирается
на тетеревиные тока...
— Придешь ишшо? — спросил Иван Павлович.— Я
тебе про урядника расскажу.
— Приду. Приеду еще,
— Когда?
— А утром в субботу.
— В ту?
— В ту.
— Приезжай, приезжай! Всю нидилю ждать буду.
Он закрыл за мной скрипучие от мороза ворота.
Луна светила высоко в небе. Бескрайняя снежная
даль Кубенского озера терялась в ее призрачпом све­
те. Стояли вокруг темные елки. Деревня Пески дав­
но спала.
Переночевав, я уехал в Вологду с твердым реше^
нием приехать сюда утром в следующую субботу. Но
дела помешали приехать. Я отложил поездку на тре­
тью, затем на четвертую субботу. Потом совсем за­
крутился. Приехал в Пески через полтора года. Но
Иван Павлович не смог рассказать мне про урядника.
Теперь он лежал в земле, на веселой горушке рядом
с деревней.
В его домике жили то ли изыскатели, то ли какие-
то исследователи Кубенского синего озера.
за к ла д ы в а ем ы й ж ер д я м и 1 Ч ун к и — санки, с а ла з к и

Валентин Соболев
Белый
конь
РАССКАЗ
Сижу на доске, подвешенной на пеньковых кон­
цах над палубой. В моих руках удобная кисть —
широкая, мягкая. В металлической бадейке краска,
разведенная боцманом не густо и не жидко —
в самый раз. Люблю красить. Не работа — сплошное
блаженство. Думается, вспоминается. Нравится и
запах олифы — настоящей, высший сорт! Играючи
покрываю белилами большое пространство лобовой
стенки судовой надстройки. Работка что надо! Из­
редка останавливаюсь и тогда смотрю, смотрю...
Черное море. Светлый горизонт. Солнце в зените.
Серебристая чешуя мелкой волны за бортом. Гоняю
кистью туда-сюда, туда-сюда. Весело на душе! Еще
бы: сбылась мечта, я — матрос на большом паро­
ходе «Пинск». И еще потому, что — победа! Победа!
Германия, а теперь и Япония капитулировали.
Сдались! Прекрасное нынче время. Под стать ему и
погода.
Дыхание ветра приносит ко мне на верхотуру за­
пахи сена, овса и конского пота. Внизу, на палубе,
расставлены в беспорядке брички. На них — сол­
даты. Рядом стоят лошади — серые и каурые,
буланые и вороные. И только одна из них —
белая — пятно на темном фоне. Воинская часть,
а может, обоз, отвоевав в Европе, возвращается
домой, в Россию. Сколько километров военных дорог
прошли солдаты, подталкивая повозки? Разве кто
скажет! Сколько наших парней полегло вон там, за
горизонтом?.. Разве кто ответит!..
Улыбается гармонист, сидящий на передке по­
возки. Солдат подставляет солнцу лицо — веснушча­
тое, сияющее; глаза вприщур, нос обгорел. Белый
конь не шевелится. Слушает, что ли?
42
Мне слышны слова песни: «Хороша страна Бол­
гария, а Россия лучше всех...» У певца голос не
ахти, но поет от души. Старается. Снова и снова по­
вторяет: «Хороша страна...»— и опять гармошка,
вздохнув, захлебывается. Мотив ну никак не дается,
уходит куда-то. Снова и снова растягивает гармошку
солдат — и припевает, и мурлыкает, но не злится.
Теплый денек. Мирно плещется вода, подсвечен­
ная жарким солнцем. Правда, хочется запеть.
Гоняю кистью туда-сюда, туда-сюда. Слушаю не­
хитрую песенку. И мне хорошо. И солдату хорошо.
И тем бойцам, отсыпающимся в повозках, тоже,
видать, хорошо. Спят крепко, обстоятельно. За всю
войну.
До Новороссийска осталось чуть больше суток
пути. А . там выгрузка, прощание с солдатами.
Потом снова в море — в Румынию, Болгарию. Паро­
ход «Пинск» ходит по Черному морю как челнок:
восточный берег — западный берег. Советские
порты: Новороссийск, Поти, Батуми. Зарубежные
порты: Констанца, Варна, Бургас. Туда-сюда, туда-
сюда.
Окунаю кисть в белила и снова продолжаю кра­
сить переборку: вверх-вниз, вправо-влево, вверх-
вниз... Хорошее дело...
— Обедать! — Я чувствую, как боцман поти­
хоньку потравливает концы моей подвески. Помалу
спускаюсь вниз. Палуба ближе, ближе. Соскакиваю
на жаркую сталь. Снимаю рукавицы, кладу их на
выступ и направляюсь к телеге. Гармонист наигры­
вает все то же.
Пусть поиграет. Мне нужно посмотреть на белого
коня, очень уж он похож... Такой же конь тащил
нашу повозку осенью сорок первого года.
Солдат улыбается мне и поправляет пилотку:
— Что, браток, нравится музыка, а?
Я молчу. Это в гражданскую были братки-
братишки: брюки-клеш, бескозырка блином, ленты
до колен.
— Что молчишь, моряк? «Ты, моряк, красивый
сам собою, тебе от роду двадцать лет...»,— затянул
солдат. «Положим, не двадцать, а семнадцать»,—
думаю я. Гармошка всхлипывает, лошади хрупают
сено, волна шелестит внизу.
Я подхожу к белому коню, он поворачивает ко
мне голову и смотрит тускло-черным глазом. «Он
или не он? Похож, как похож! Еще Степаныч удив­
лялся тогда: «Не пойму, откуда у коня арабская
кровь? Белый, шея лебединая. По стати — беспород­
ный, а вот изящная легкость есть. Из какого-то
дальнего колена благородство в нем проявилось...»
Конь тряхнул гривой, вздрогнул, вытянул шею
и теплой мордой уперся в мое плечо. И сразу успо­
коился, присмирел.
— Неужели узнал? — говорю я и нежно щекочу
коня, осторожно глажу по шерсти. И тут белый так
тихонечко, так ласково, так сдержанно заржал...
— Неужели узнал, милый?
Слишком странно все это: пароход, Черное
море — и лошадь ржет мне в самое ухо.
Солдат оставил гармошку:
— Видал, к доброму человеку тянется. Привет­
ствует тебя, браток. Умный коняга. Мы знаешь отку­
да с ним пришли? От самого Дона. Много коней по­
теряли по лесам, по степям. И дома, и на чужой
стороне. Ничего, другими обзаводились, а этот —
счастливчик! Уцелел...
Ухожу, но продолжаю думать: «Он или не он?»
Так хочется, чтобы это был тот конь, старинный
знакомый и друг. Верится и не верится. Нет,
конечно, это совпадение. Просто похож. Мало ли
одинаковых лошадей бывает! Вон люди — и то иной
раз как две капли воды. И не близнецы, и не род­
ственники... Отметин на нем никаких нет. У того,
правда, тоже примет не было. Белый — и все. Нет,
нет! Совпадение. Хотя... Того коня мы тоже оставили
на Дону. Ну и что же? Мало ли каких лошадей
теряли, оставляли! Разве только мы одни? Нет,
нет!
Иду коридором — и думаю, вспоминаю. В столо­
вой собрались почти все. Как всегда, наши кочегары
за дальним столом веселятся.
— Эй, впередиспящий,— донимают они моего
друга Толю,— мину проспал, да?
Толя уплетает суп, на товарищей не глядит. Лицо
у него пасмурное, светлый чубчик растрепался...
Черное море — грозное море. За войну здесь
минных полей понаставлено будь-будь! Мины висят
в глубине, выставили тупые рожки. Стоит судну
чуть-чуть толкнуть рожок, и сразу же — взрыв. Про­
боина в днище. Поток воды в трюмы. Смерть.
Конечно, не по всему морю так. Мины расстав­
лены в определенных местах. Расположение минных
полей известно, их контуры отмечены квадратами
на путевых картах. Забегая в штурманскую рубку,
сам видел. Значит, все это не так уж опасно. Тем
более, что тонкие красные линии, параллельные
друг другу, обозначают чистые проходы среди мин,
притаившихся за толщей воды.
Самое страшное — плавучие мины, сорванные со
своих мест штормом. Настоящая плавучая смерть!
По всему морю бродят эти дьявольские одиночки и
поджидают очередную жертву: военный корабль
или торговое судно, катер или рыбацкий сейнер.
Потому-то круглые сутки на баке «Пинска» несут
вахту впередсмотрящие. Я тоже не раз стоял. Дают
тебе два бинокля. Один — дневной, другой специ­
альный — ночной. Все четыре часа до боли в глазах
утюжишь и утюжишь водную гладь — не появится
ли черт с рожками?
Мне не пришлось, но наши матросы несколько
раз отыскивали в барашках волн медленно раска­
чивающиеся ржавые плавучие мины. Смотреть на
них тошно. Бр-р! Такая штука как ахнет — ни
шпангоутов парохода, ни своих костей не сосчи­
таешь. Факт! Увидят мину — и штурман с подруч­
ным матросом подымаются на банкетку, где уста­
новлена скорострельная пушка, и оттуда, с возвы­
шения, расстреливают ее.
После такой операции в столовой вечный спор:
— А если в рожок попасть?
— Саданзт будь здоров! Слышал, как капитан
приказывал: «Уйти всем с палубы!» Это чтоб
осколками никого не задело. Соображать надо!
— Разве попадешь?
— А ты как думал!
— Девяносто девять и девять десятых, что не
попадешь!
— Дура, может все произойти случайно. По­
падать нет смысла. Зачем? Она и так утонет. Дыра
в оболочке — и все.
И вот вчера с Толей случилось несчастье. В са­
мый что ни на есть ясный день он не заметил мину.
Прозевал*. Капитан — тот увидел. Лежал на диване
в каюте. Дверь открыл — жарко. Смотрел,
смотрел — и вдруг как подскочит, как закричит:
— Мина!
И точно — она. Расстреляли ее, как обычно,
а нашему Толику — выговор. Хорошо, что не ли­
шили увольнения на берег. Может, еще и лишат,
когда в Новороссийск придем. Толя морщится, мол­
чит — наказали его справедливо. Тут уж помал­
кивай, друг, в тряпочку, так-то лучше будет.
Пообедал. Перекурил. Взобрался вновь на под­
веску. Гоняю кистью туда-сюда, вправо-влево, вверх-
вниз, а сам думаю: «Тот ли это конь или не тот?»
Четыре года прошло. Много это или мало? Лошадь,
наверное, не успеет состариться. А я вот взрослым
стал. Правда, за войну все повзрослели... Четыре
года назад я и не мечтал, что стану матросом. Меня
начинают одолевать воспоминания. Гоняю кисть
туда-сюда, обмакну ее в белила — и опять туда-
сюда...
...Колеса нашей телеги по самые ступицы вязнут
в липкой черной грязи. Четыре измученных коня из
последних сил тянут наш воз. Бричка покрыта
двускатной крышей, сооруженной из пестрых
клеенок.
Мы бредем за повозкой. С трудом вытаскиваем
из вязкого чернозема ноги, обутые в сапоги. У нас
одна забота — не провалиться по колено в жидкую
грязь дорожных колдобин. Лишь Степаныч, старый
усатый солдат, восседает важно на передке кибитки
и причмокивает губами:
— Ну давай, давай! Эх, милаи!
Кони натягивают постромки, отталкиваются зад­
ними ногами — летят комья грязи. Кибитка, пере­
валиваясь с боку на бок, еле двигается, ползет
вперед. Жалко смотреть на моего любимца Белого.
До чего же он старается — ему труднее всех, он на­
стоящий работяга (не то что вороной справа —
сачок и артист). Иногда кажется, что из влажных
глаз Белого вот-вот потекут крупные прозрачные
слезы.
— Ну давай, давай! Эх, милаи!
Степаныч поправляет свой мятый картуз, грозно
машет кнутом в воздухе.
Впереди, справа, слева, сзади бредут коровы.
Сколько их — не сосчитать. За ними шагают люди.
Пастухи и доярки. Конюхи и зоотехники. Мы все
дальше и дальше уходим от той страшно заман­
чивой черты, имя которой — фронт.
— Кончай работу! — гремит боцман.
Очнувшись от воспоминаний, я вижу, что сол­
нышко остановилось у горизонта — вот-вот окунет
накаленную докрасна нижнюю краюху в воду.
Вечер. Вечером тихо на Черном море. Лишь ухает
в глубине судовая машина и шипит розоватый след
волны за кормой. Пахнет сеном, солью, йодом.
Спать в каюте не хочется. Иду к бричкам, где
негромко переговариваются солдаты. Наступает
ночь. В тишине хрумкают сеном молчаливые кони.
Они изредка звякают уздечками — и снова тишина.
Забираюсь на сено, в телегу, ложусь на спину. Со­
ломинка щекочет лицо. Открываю глаза. Надо мной
мигающие звезды. Яркая Вега, красноватые Близ­
нецы, скромная Полярная звезда. И сто, и тысячу
лет вот так подмигивали они и шептались. Да-да,
я слышу: звезды чуть слышно заговорили меж
собой. Э-э нет, то зашептались солдаты.
— Мать родная, как домой хочется...
— Очень. Побыстрее бы...
— Слышь, а слышь? Говорю: Насть, а Насть?
А если не вернусь с войны-то? Что тогда? Как
будешь? «Не страшись, милый,— отвечает.— Ты ве­
зучий, возвернешься». Хорошо оно так. Только вон
Ваня Хрящев, Федя Иванов, Боря Лохматый, все
мои дружки — где они? Бабы ихние похоронки по­
лучили... А моя целует, целует... «Но страшись,
милый, ждать буду. Знаю, знаю. Никуда не
43
деться — от любви дети бывают. Знаю, знаю. Что ж,
ежели не возвернешься, сына выращу хорошим,
как добрую память...» Сколько время прошло, а ее
жаркий шепот помню. Смелая у меня Настя. Смелая
и добрая. Слышь, друг? Эх, заснул солдат... Домой
надо, эх как надо...
— Ну, а я, если демобилизуют,— раздался
откуда-то свистящий говорок,— домой не сразу.
— Чудной, куда подашься?
— На перевалы. Под Туапсе.
— Что, воевал там?
— Дружков схоронил. Поглядеть надо. Потом и
домой...
Говорят потихоньку солдаты. Им повезло — воз­
вращаются живыми. Их мысли устремлены к од­
ному — домой! Но о чем шепчутся вон те далекие
звезды? Наверное, по-своему радуются, увидев вы­
плывшую из крохотного облачка Луну. Я вновь
закрываю глаза.
Вахтенный матрос отбил склянки. Я почув­
ствовал, как кто-то склонился надо мной:
— Моряк-то спит...
Другой — добрый-добрый — голос ответил:
— Днем видал как малярничал! Умаялся...
Я снова смотрю на звезды. После учебы в море­
ходке многие созвездия мне известны: Близнецы,
Кассиопея, Лира... Смотрю и думаю: может, вон та
малюсенькая, неизвестная мне звездочка давно по­
гасла, а я, счастливчик, различаю ее свет и лю­
буюсь ее робким мерцанием. Может быть, я послед­
ний человек, увидевший последний раз слабый
сигнал далекой звезды? Вдруг будущей ночью она
возьмет и погаснет?
Вокруг тишина и темень.
— Не знаю, как ты, а вот я, когда бои закон­
чились, испугался тишины,— проговорил все тот же
добрый голос.— Знаешь, ночью проснусь и не могу
заснуть — тихо. Странно и непонятно. Четыре года
гудело. То артподготовка, то пулеметы, то мины, то
танки. А тут тишина... А ж в ушах ломит от нее.
Тишина, тишина. А ты ждешь — вот саданет, вот
жахнет! Нет, тишина-таки, как сейчас. Только волна
шебуршит.
Я перевернулся на бок и стукнулся пяткой
о край повозки, и опять мне вспомнился Степаныч.
— Што, дружок, болит? — на ночлеге сочув­
ствовал мне старик.— Не умеешь портянки навора­
чивать, а надо. Ничего, утром у меня обучение
пройдешь, а днем немного посидишь на передке и
покомандуешь лошадками.
На рассвете я проснулся, и меня поразило поле.
Оно изменилось. Высокие скирды сена исчезли.
Помню, удивился: «Н у и ну! Неужели за ночь все
три громадные скирды наши лошади и коровы
съели?» Все может быть. Вон какая отара превели­
кая, и все жуют.
Утром лошадей запрягали в брички, овец сгоняли
в гурт, доярки торопливо сдаивали коров — иначе
им не выдержать перехода. Молоко тонкими струй­
ками текло на землю. Степаныч ловко завернул мои
ноги в портянки, я надел сапоги, и мы снова дви­
нулись на восток...
Полоса дождей закончилась, дороги высохли,
степь пахла чабрецом и полынью — идти стало ве­
селей. Да вот беда — в сухой степи не было воды.
От этого особенно страдали лошади. Как-то Степа­
ныч подвел Белого к мутному ручью, конь фыркнул
и пить не стал. Другие кони тоже отвернулись.
— Интеллигенция, — проворчал Степаныч. —
Черт с вами, мучайтесь! — И повел лошадей запря­
гать.
44
К вечеру наша повозка подъехала к берегу ре­
чушки. Вода в ней казалась желтой и грязной. Но
Белый, фыркнув, стал сквозь зубы медленно цедить
долгожданную влагу. Зафыркали другие лошади.
Перегоняя друг друга, коровы тоже двинулись на
водопой. К речке с ведром нерешительно подошла
женщина.
— Набирай воды, набирай! Эту кипятить не
надо! — прикрикнул Степаныч.— Раз лошадь пьет,
значит, и человеку можно...
На дневных переходах среди полей особенно
сильно мучила жажда. Пить хочется губами, дес­
нами, языком, пересохшей глоткой. Жажда растет.
Влаги, влаги требуют мышцы, нервы, кожа. Иссуша­
ющий огонь во рту. Кажется, что и мозг высыхает.
Хочется, нестерпимо хочется смочить пересохшие
губы. Все существо твое кричит: воды, воды, воды!
И если на пути встречался ручей, это было великим
счастьем.
Ничего, что лошади такую воду не пьют.
Ничего, что она грязная.
Ничего, что попахивает. Набираем ее, рыжую,
в чайники, кастрюли, ведра, разводим костер, ки­
пятим. От кипятка тянет полынью, щавелем, одуван­
чиками — всеми степными запахами. Даже пол­
пачки грузинского чая не в силах заглушить въед­
ливый дух донской степи.
Что важнее для человека, хлеб или вода? Без
хлеба пропадешь, и без воды — тоже. И не всякая
вода благо. Вон сколько ее плещется за бортом —
огромное Черное море! А толку? Горькая она, соле­
ная. Пить нельзя. Кипяти, не кипяти — все равно
солоно. Попробуешь — тьфу, какая противная! Ску­
лы выворачивает... На стоянках наш «Пинск» берет
пресную воду с берега — для котлов, для питья,
для стирки, для бани. Сотни тонн берем. И опять
же не в каждом порту. Вот в Батуми вода из гор­
ных источников. Старший механик веселый ходит:
«Водичка мягкая — высший класс!» Его радость по­
нятна. Котлам, снабжающим главную машину па­
ром, нужна такая вода, чтобы она не давала наки­
пи. Иначе котлы долго не протянут — чистить при­
дется. Операция, прямо скажу, не из приятных.
Кочегары, забравшись внутрь котла, металлически­
ми скребками сдирают накипь вручную. Дышать
тяжело, пыль, грязь... Часто чистить накладно.
Вот почему в Мариуполе, например, пароходы ни­
когда не берут воды — жесткая. Говорят, она запро­
сто выводит котлы из строя...
Я прислушиваюсь. Солдаты все не умолкают.
Не до сна им.
— Дороги у них ровные,— доносится до меня
тот же свистящий голосок.— Асфальт или там ка­
мень. Не едешь — катишься, как по льду, с ветер­
ком. А у нас? Эх, дороги! Колдобины, грязь коню
по брюхо. У них — другое. Ничего не скажешь,
Европа.
Гудит густой бас. Культурные, сволочи! Сколько
людей жизни лишили! Города в щебенку разделали.
Вот тебе и Европа! Погоди, дай срок, мы таких до­
рог понастроим!
В темноте покрякивают, гмыкают и замолкают,
а перед моими глазами вновь развертывается бес­
конечная лента дороги. Тяжело стукают подковы
Белого. Притомился бедняга арабский конь. Кило­
метров восемьсот отшагал.
Степаныч сокрушенно качает головой:
— Белому коню отдых нужен...
Мы подъезжаем к хутору. Все жители его вышли
посмотреть наш караван.
 — От немца уходят, сердешные,—- говорит сгорб­
ленная старуха в черном платке и быстро-быстро
вяжет в воздухе кресты. В неподвижных глазах
мужчин — лютая печаль, даже деревенские маль-
чишки-непоседы терпеливо стоят стайкой и смотрят
хмуро, супя брови.
Степаныч разыскал председателя местного кол­
хоза, стал уговаривать его принять коня.
— Зачем он нам? — отмахивался председатель.—
Сами, наверное, скоро двинем. Слыхал небось, как
немец жмет, того и жди...
— Коню отдых нужен,— упрашивает Степаныч.—
Денька три-четыре. Мы из-за него одного оста­
ваться не можем. Не подыхать же Белому! Вот и
паспорт на конягу, по всем правилам выписан...
Председатель сдается:
— Ну, ладно. Ну, ладно, веди своего рысака!
Грустно мне было расставаться с Белым! По но­
чам я слышал, как он жует пахучее сено, будто
что-то ласково шепчет. И вот опять этот памятный
хруст соломинок, и позвякивание уздечек полковых
коней, и шуршание ветра напоминает тихие-тихие
песни, которые пела мне мать.
Белый рядом. Вот он. Я протянул к нему руку:
теплом влажное его дыхание обогрело мои пальцы.
Тот ли это конь или совсем-совсем другой?
В ту давнюю осень по утрам я водил Белого' на
водопой. Он благодарно смотрел на меня своими
добрыми глазами. Когда я давал ему кроху сахара,
утаенную за завтраком, он осторожно касался своими
огромными мягкими губами моей ладони. Как можно
отдать Белого чужим людям, нашего Белого —- луч­
шего моего друга!
— Степаныч! — закричал я и заплакал.— Не
отдам! Не отдам!
— Надо оставить Белого.— Степаныч положил
свою тяжелую руку мне на плечо.— Видишь, хро­
мает он, грустный. Упадет на дороге — и конец...
Успокойся, будь мужиком.
И тогда я прижался к голове Белого, заглянул
в его печальные глаза, поцеловал друга прямо в мяг­
кие, трепещущие губы и пошел не оглядываясь.
...Проснулся на рассвете. И опять увидел симпа­
тичную морду Белого, его черные спокойные глаза,
опушенные густыми ресницами. Неужели встреча
с другом-конем состоялась? И верится и не верится.
Я поглаживаю Белого за ушами, и он перестает же­
вать, подставляет под мою руку свою лебединую
шею. Ласковый конь. Ласковый и добрый. Он или
не он? Попробуй-ка угадай. Сколько лет прошло!
«Эх ты, арабская кровь! — шепчу я.— Милое ко­
пыто...»
Белый звякает уздечкой, перебирает ногами, посту­
кивает о край повозки. «Ну, если ты, друг мой, та­
кую войну выдержал, от Дона до Болгарии проша­
гал, то ты выносливый боец»,— так думается мне,
а на душе неспокойно. Отчего, понять не могу. И
тут я взглянул на небо. Оно хмурилось. Ползли
плоские серые тучи. «Ну и день,— поежился я и
еще глубже зарылся в сено.— В такую погоду и
вставать не хочется». Посмотрел на восток: не вы­
глянет ли солнышко — солнце, светило? Нет, не ви­
дать.
Я опять забылся, и мне привиделось страшное.
То, как мы хоронили Степаныча на пологом и го­
лом берегу Дона, невдалеке от города Серафимови­
ча, в пасмурный день. Волосы мои шевелил холод­
ный ветер. Я смотрел на холмик. Вокруг могилы
шелестел седой ковылек, и могучий куст репейника
склонял и склонял свою патлатую голову.
— С правого борта мина! — Я проснулся и уз­
нал Толин голос.
Странное дело, в его крике я не услышал тревоги.
Голос впередсмотрящего не волновал — скорее всего
он был ликующим, звучал вдохновенно, хотя радо­
ваться вроде не с чего. Какая же тут радость! Впе­
редсмотрящий орал «Мина!» так, будто хвастался:
«И я не лыком шит. Обнаружил-таки морское чу­
дище. Знай наших!»
Словно по команде вскочили солдаты и стали
смотреть туда, где в пепельных волнах покачивался
круглый черный дьявол с рожками.
— Механизьма в порядке!
— Плавает, ядри ее в корень!
— Рванет, и пароход — на дно!
— Ж-жахнет ой-ё-ёй!
— И вплавь до берега далеко!..
Тут все уврдели, что к банкетке, где стоит скоро­
стрельная пушка, идут старший штурман и старший
рулевой — главные судовые артиллеристы. Идут они
не спеша, по-деловому. Одеты, можно сказать, по-до­
машнему. Старпом в рубашечке с короткими рука­
вами, в синих брюках. Рулевой — в костюме цвета
хаки, а па голове синяя шерстяная шапочка. Спо­
койно поднялись по трапу на помост. Сняли чехол
со ствола, стали проверять, все ли нормально.
Раньше на «Пинске» стояли орудия и покрупнее.
Но война закончилась, все войсковое снаряжение
сняли с судна, оставив одну-единственную пуш­
чонку — для того, чтобы мины расстреливать.
Старпом и рулевой наладили пушку, развернули
ствол в ту сторону, где приплясывала мина. Старпом
крепко прижался плечами к прикладам, и...
И тут раздалась с мостика команда капитана:
— Всем покинуть палубу!
Ха, мне-то не впервой. Залег за комингсом трюма.
Лежу, вглядываюсь, наблюдаю. Солдаты попрята­
лись за надстройку, а капитан потоптался-потоп-
тался на мостике и пригнулся. Ха, спрятался, на­
зывается! Лысина блестит над фальшбортом!
Тем временем старший штурман и рулевой во
весь рост стоят на банкетке и потихоньку двигают
ствол орудия, держа на прицеле покачивающуюся
мину. Но вот чиф замер, и... Раздалась короткая
очередь: пах, пах, пах... Почти сразу грохнуло, за­
тряслось, завизжало. Казалось, пароход подпрыгнул.
В уши чем-то резануло, и в тот же миг заболело,
засаднило, зашипело.
Я понял, что мина взорвалась. «Это ж надо, наш
чиф точно в рожок попал! С первого раза, с перво­
го раза!» Потом до сознания дошло, как по метал­
лической палубе защелкало, зацокало, завизжало.
«Осколки! Осколки!» — мелькнула мысль.
Внезапно все стихло, только шум в ушах. Я под­
нялся и услышал, как далеко-далеко кричат сол­
даты:
— Коней побило!
— Видишь, лежит всего один!
— А крови сколько!..
Белый конь лежал на боку. Голова его красная
от крови. Остальные лошади, пугливо перебирая но­
гами, жались к бричкам, прядали ушами.
— Белый! Белый! — кинулся я к лошади.
— Отойди, браток.— Гармонист взял меня за
плечо.-*- Без паники! Понимать надо — не человек
погиб, а конь. Добрый, правда, конь-то... Друг,
можно сказать, верный...
Большой глаз Белого печально глядел в небо, а в
уголке, там, где сходятся ресницы, блестела светлым
хрусталиком чистая слеза.
45
Евгений Фрейберг
Если вы катались зим ою на лыж ах п од З ел ен огор­
ском., то, может быть, встречали этого человека. Он
самый старший из лыж ников, старейшина лыжной рати.
Е м у давн о уже пош ел девятый десяток, одн ако он
ходит на лыж ах каж дый день.
Может быть, вам довелось однаж ды увидеть п арус
швертбота на одном из больш их и пустынных озер
в лесном н овгородском краю — и вы подивились седи­
нам кормчего.
Может быть, вы встречали этого человека в поры ­
жевшей от времени мичманке <гврем ен граж данской
войны», в столь же исторически древнем бушлате —
гд е-н и б уд ь на Ф инляндском вокзал е или в вагон е элект­
рички.
Может быть, вы читали кни гу Е вгени я Н иколаевича
Ф рейберга <гК орабли атакуют с полей»? Ее написал
ком андир п ередового отряда Волж ской флотилии, с о з­
Среди лесов и болот Архангельской области при­
ютилась маленькая деревенька. Несколько ветхих из­
бушек, засыпанных почти до крыш снегом, разбро­
саны по опушке соснового бора. Вдоль домов змеи­
лась заснеженная дорога, уходящая за огородами
в лес. На краю деревни стоял большой дом, в кото­
ром жил лесник Кротов.
Много лет прошло с тех пор, как здесь поселился
военный матрос первой статьи Петр Кротов. Корабль,
на котором он служил, броненосец «Князь Потемкин-
Таврический», участвовал в восстании Черноморского
флота, но после подавления его не сдался, а ушел
в Румынию. Там корабль был разоружен, а матросы
разбрелись по белу свету.
После долгих скитаний и мытарств на чужбине
Кротов вернулся в свою родную Новгородчину, но
был арестован и после суда выслан в Архангельский
край.
Он долго работал на лесозаготовках, но потом
устроился лесником, поставил хороший дом и же­
нился.
Единственный его сын, Иван Кротов, пошел по
стопам отца. Он был призван в Балтийский флот и
служил на линейном корабле «Севастополь».
Темной громадой высился на ржавой поверхности
мха лесной остров. Высокие ели и сосны вздымались
куполом из его середины, по краям росли старые
дуплистые осины, убежище дерзких и отважных хищ­
ников — куниц.
Старая волчица уже много лет подряд выводила
там детенышей. Она устроила логово под корнями
упавшего дерева, на сухом песчаном бугре. В тем­
ном лесу еще лежал снег, а в волчьем гнезде было
46
Рек иРея налинкоре
данной в 1918 го д у по инициативе Ленина, соверш ив­
шей легендарны й поход из Кронштадта на Каспий,
один из первы х красны х адм иралов.
М ичман старого флота, Е вгений Н иколаевич Ф рей­
б ер г отдал себя на служ бу револю ции, всласть п овое­
ва л с деникинцами на В о л ге и затем с колчаковцам и
на Б ай кале — он служ ил на Байкальской военной ф ло­
тилии. Ф рей бергу суж дено бы ло стать первым красным
начальником К ом андорских островов и затем — иссле­
дователем полярны х земель.
Солдат револ ю ц и и t путешественник, охотник, знаток
природы , писатель, Ф рейберг и поныне полон сил, жиз­
нелю бия, творческих зам ы слов. Д а вот поезжайте как-
н и будь в зимний денек в лыжные заповедны е места
под Зелен огорском — вы обязательно там повстречаетесь
с этим удивительным человеком.
Читателям «А вроры » предлагает ся гл а ва из книги
воспоминаний Е вгени я Н иколаевича Ф рейберга.
сухо и тепло. Там копошились пять серых пушистых
комочков.
Легкий ветерок, дувший с болота, внезапно донес
до волчицы запах человека. Этот запах быстро уси­
ливался, и вскоре она услышала чавканье шагов иду­
щего по болоту человека.
Бесшумно покинула логово и словно растаяла
в дремучей чащобе леса.
Волчата остались одни. Им передалась тревога ма­
тери, и они, прижавшись плотно друг к другу, обра­
зовали бесформенный буроватый ком, похожий на
старый мох.
Долог и тяжел был путь к Черному острову. На
краю его Петр остановился, не зная, куда идти.
И словно в ответ на его мысли звонко закричали жу­
равли.
«Журавли народ грамотный! — подумал он.— На
волчьей тропе гнездиться не будут. Значит, надо ид­
ти в другую сторону».
Лесник решительно двинулся вдоль ручья. Весен­
няя большая вода выступила из ручья и залила мши­
стые берега. Вскоре он увидел тропинку. Она вы­
ходила из камышей и обрывалась у воды. «Волчья
тропа! Логово где-то близко!» Он снял с плеча ружье
и взвел курки. Зорко вглядываясь в чащу, лесник
двинулся по тропинке. Вдруг легкий ветерок,
дувший ему в спину, переменился, и лесника обдало
запахом гниющего мяса. «Логово рядом!»— обрадо­
вался он. С ружьем наготове он тихо двинулся на­
встречу ветру и сразу же увидел логово с неподвиж­
ными, застывшими от ужаса волчатами.
— А, вот где вы! Место неплохое выбрала ваша
матка,— добродушно произнес Петр.— Но где жева-
ши родители? Бросили вас? Ай, как нехорошо! Но
мне они не очень нужны, обойдемся и без них!
Он засунул зверенышей в мешок, завязал его и
закинул на спину. Вскоре вышел на край острова,
выломал там палку и двинулся через мох к дальнему
лесу, зубчатой стеной темневшему по горизонту.
В деревню лесник вернулся в сумерках.
На линейном корабле «Севастополь» шла утрен­
няя приборка.
Я принял дежурство по кораблю и, чтобы не ме­
шать уборке, зашел в боевую рубку. Рассеянно пере­
листал вахтенный журнал и с удовлетворением отме­
тил, что никаких происшествий за ночь не произо­
шло.
— Разрешите войти, господин мичман? — Толстая
бронзовая дверь приоткрылась, и в просвете показа­
лось веселое, чуть скуластое лицо комендора моей
башни.
— А! Кротов! — обрадовался я.— То есть, вино­
ват, товарищ Кротов!
— Так точно, вашскородье! Виноват — господин
мичман!.. А вот я по какому делу... Помните, еще
зимой вы интересовались насчет волков? Так вот,
получил от отца письмо. Пишет, что нашел волчье
логово и двух волчат оставил. Теперь сомневается,
как их сюда переправить. Я бы сам съездил, да оче­
редь моя в отпуск еще не скоро! Отец сообщает, что
волчата как собаки, очень забавные!
— Какие тут волки! — воскликнул я.— Не зна­
ешь, что завтра будет. Вон как начальство меняется.
Вчера флаг командующего был на «Павле Первом»,
а сегодня уже на «Петропавловске!» Время, Кротов,
сложное, и без волков голова кругом идет! Ничего не
выйдет, так и напишите отцу.
— А вы поговорите с командиром — может, он и
отпустит на несколько дней! Только не говорите, что
за волками.
Я ничего не ответил, но вечером все-таки зашел
в командиру.
Тот был в расстроенных чувствах:
— Командир на корабле сейчас ничто! Всем рас­
поряжается судовой комитет, к нему и обращайтесь!
Я предпочел бы иметь на корабле стаю волков вме­
сто тысячи двухсот матросов, не верящих ни в бога,
ни в черта! Господа из Временного правительства
кричат про войну до победного конца, а кому нужен
такой конец?! Да и кто теперь воевать будет?! Сами
господа министры, что ли?!
Я с удивлением смотрел на взбешенного капитана
первого ранга. Выходит, что и командир не в востор­
ге от теперешнего правительства, но с кем же он
тогда? Этого я так и не понял.
Кротова я разыскал в кубрике и рассказал ему
про разговор с командиром.
— Ну и что? — удивленно возразил матрос.—
Пойдем к председателю комитета. Это Парфенов из
первой роты, вы его знаете!
На следующее утро комендор Кротов весело про­
щался со мной:
— Сколько времени проезжу, не знаю! Поезда на
Мурманск как будто ходят через день. Сорок верст
от станции пешком идти, но это пе страшно, добе­
русь! Засиделись на корабле, хорошо будет пройтись.
Счастливо оставаться, господин мичман!
Кротов уехал, а я сразу же забыл о нем и не
вспоминал. Стремительно летели бурные дни весны
семнадцатого года, не до него было. Но как-то, воз­
вращаясь из города, я увидел у пристани большую
овчарку. «Какая красота, настоящий волк! — поду­
мал я и вдруг вспомнил своего приятеля матроса: —
Сколько уж дней прошло, а его все нет!»
Я возвратился на корабль и, проверяя список мат­
росов для распределения по тревогам, вновь вспом­
нил Кротова.
В каюте было душно. Я читал список, и словно
в тумане мелькали знакомые лица матросов, обслу­
живающие мою третью двенадцатидюймовую башню.
В дверь каюты кто-то постучал. Это был Кротов,
бодрый и веселый. Он поставил на палубу корзину,
скинул покрышку, и из нее, к моему удивлению, вы­
скочили два буровато-серых звереныша. Они сразу
же принялись играть, неуклюже подпрыгивая и па­
дая.
— Чудо чудное! Да это же форменные щенята —
все ухватки у них собачьи, просто удивительно! —
поразился я.
— Теперь-то они ручные, а раньше, отец расска­
зывал, как змеи шипели и кусались. Погладить себя
не давали!
— Задание я выполнил, господин мичман! — за­
ключил Кротов.— Теперь просьба к вам: не обижать­
ся на меня, ежели они вас схарчат, когда вырастут!
Разрешите идти?
— Огромное вам спасибо! — Я крепко пожал ру­
ку матросу.— Обижаться не буду, даже если отгры­
зут мне голову!
Он ушел, а волчата продолжали возиться, не об­
ращая на меня никакого внимания. Потом забрались
в корзину и уснули.
«Да, но где же я буду их держать?! — спохватил­
ся я.— Наверное, на палубе! Не запирать же в клет­
ку таких хороших ребяток! Устрою их под орудийной
башней, а потом уж доложу командиру. Скажу, что
это щенята овчарки! Не спишет же он их за борт!
Пока же побудут в каюте, пусть привыкнут!
Решив этот сложный вопрос, я побежал на кам­
буз. Кок наполнил мне миску жирным флотским
борщом.
— Ты что же, Евгений Николаевич,— окликнул
меня на трапе лейтенант Салмин,— на особое пита­
ние зачислился? Или тебе врачи прописали добавоч­
ный паек, чтобы лучше стрелял?
— Вместо того чтобы зубы скалить,— на ходу от­
ветил я,— приходи ко мне вечером на крестины!
— Что, на крестины?! — удивился лейтенант.—
В какую же ты веру собираешься креститься? Вот
новое дело!
— Придешь, и тогда узнаешь! Заходи!
Я незаметно юркнул в каюту, поставил миску на
палубу и вышел, закрыв дверь на ключ.
Через некоторое время я заглянул в каюту и ах­
нул. Вся палуба была залита борщом, а волчата за­
брались на письменный стол и, стоя на задних ла­
пах, старательно объедали края картины, висящей
на переборке. Следы их лап четко отпечатались на
чертежах и фотокарточках, лежащих на столе. А жир­
ные пятна от борща виднелись даже на стеклах ил­
люминаторов. Подушки и одеяло тоже были пропи­
таны борщом.
«Ничего себе они разделали каюту! Вот не было
у бабы хлопот, купила себе порося!»— вспомнил я
старую поговорку.
— Ну, ребятки,— сердито сказал я волчатам,—
ежели вы не умеете вести себя прилично, живо в кор­
зину! — Я посадил их в корзину, они нетерпеливо по­
крутились в ней и улеглись, наблюдая внимательно
за мной. А я занялся уборкой.
47
 Вечером в моей каюте собралпсь гости. Пришли
товарищи по охотам — лейтенант Смирнов, командир
четвертой двенадцатидюймовой башни, и лейтенант
Скалов, минный офицер, оба любители природы и
животных.
— Э-э! — протянул Смирнов, войдя в каюту.—
У тебя действительно какой-то праздник.— Он кив­
нул головой на бутылку вина, стоящую на столе.—
Сколько же тебе лет стукнуло?
— Мне — нисколько, а вот им,— рукой показал я
на корзину,— сегодня ровно три месяца. Знакомь­
тесь! — Я приподнял крышку, и зверята, ослеплен­
ные ярким светом, проснулись. Они с любопытством
уставились на моряков, а черные влажные носы уси­
ленно втягивали незнакомые запахи.
— О-о! Какая прелесть! — воскликнул Смирнов.—
Да это же чистокровные сибирские лайки! Гдё ты их
достал?
В это время одна из «лаек» перекинула лапы че­
рез край корзины и мягко скользнула на палубу.
Потом потянулась, выгнув колесом спину, и сладко
зевнула.
— Что за порода! — удивился лейтенант.— Это
какие-то жирафы! Никогда не видел собак с такими
длинными ногами!
— И не увидишь! — подтвердил я.— Потому что
это не собаки, а волки!
— Как волки?! — в свою очередь изумился Ска­
лов.— Неужто самые настоящие? Так они тебя съе­
дят! Волка же сколько ни корми, он все в лес смот­
рит!
— Вот с этим я не согласен! — возразил я.— Со­
бака тоже не с неба свалилась, а из волчьего племе­
ни вышла. Все законно! Однако, господа, представле­
ние состоялось, и теперь следует перейти к офици­
альной части нашего торжественного заседания. Но
перед тем выпьем по глотку вина — не знаю, как
у вас, а у меня глотка вовсе пересохла! — Я напол­
нил стаканы вином.
— Выпьем за то, чтобы наши крестники, когда
вырастут, сохранили бы свою волчью красоту, но ха­
рактером походили бы на собак! Только я боюсь,
что трудно будет приучить их к людям,— заметил
я.— Особенно когда так много народу!
— Наоборот, это хорошо — скорее привыкнут! Но
я считаю,— сказал Смирнов,— что от командира сле­
дует скрыть их лесное происхождение. Пусть думает,
что это собаки.
— Все это хорошо, господа, но бутылку мы кон­
чили, а имен-то нашим питомцам еще нет! Как же их
назовем?
— За именами дело не станет! Например, Рек и
Рея — разве плохо?! — предложил Скалов.
— Рея слово корабельное, Рек — не очень понят­
но, что означает, но подойдет! — согласился я.—
Итак, Рек и Рея!
Первая ночь в каюте с волками прошла без при­
ключений. Раз только я проснулся от холода. Свежий
ночной воздух струился из иллюминатора, а одеяло
лежало на полу, и на нем мирно спали волчата. Я
осторожно перенес их в корзину, но лишь только
стал снова засыпать, как одеяло тихо поползло с кой­
ки. Я открыл глаза и увидел, что зверята вцепились
в одеяло зубами и изо всех сил тащат к себе.
— Вот что, ребятишки! — рассердился я.— Одеяла
по штату вам не полагается, так как все-таки вы
волки, а не котята. Вот вам!
48
В утол каюты я бросил меховую жилетку и пере­
тащил туда зверьков.
— Спите здесь до подъема флага,— сказал я,—
а ко мне не лезьте!
Но, проснувшись утром, я убедился, что они там
не спали. Вместо мягкой и теплой подстилки они
стаскали под стол всю мою одежду а на ней устро­
ились. Белоснежный мой китель приобрел какую-то
дымчатую окраску!
Вернувшись перед обедом, я увидел, что зверята
мчрно лежат под столом, и в каюте полный порядок.
Но вдруг на палубе увидел маленький кусочек жел­
той кожи. «Откуда эта кожа?! — недоумевал я, раз­
глядывая следы острых зубов по краям куска.— Не­
ужели это от моих боксерских перчаток?!» Посмот­
рел на переборку, где они висели,— там их не ока­
залось! А под волчатами, спящими на моем белом
кителе, вся палуба была покрыта слоем мелко изгры-
занной кожи. Это было все, что осталось от моих но­
вых перчаток!
«Несколько дней еще надо перетерпеть, а на па­
лубе уж с ними никаких хлопот не будет,— решил
я.— Пушки им будут не по зубам!
Очень скоро волчата почувствовали себя хозяева­
ми в своем новом логове, и когда я приходил домой,
весело бросались ко мне, виляли хвостами и ласка­
лись. Они даже пытались заглядывать в иллюмина­
тор.
Однажды, когда я дежурил по кораблю, ко мне
подбежал вахтенный матрос.
— Господин мичман! Разрешите доложить! Из ил­
люминатора вашей каюты какие-то рожи выгляды­
вают! Глаза сверкают!
Я подошел к борту и увидел в иллюминаторе вол­
чьи морды...
— На место! — тихо приказал я. Головы скры­
лись, но тут же снова появились.
— Что я сказал?! — сердито повторил я.— На ме­
сто! Живо!
Головы исчезли, и после этого я стал закрывать
иллюминатор.
Волчата быстро подрастали, и жизнь в каюте
с ними становилась невозможной, Я решил, что при­
шло время улучшить их жилищное положение, да и
самому отдохнуть от довольно беззастенчивых сожи­
телей. На следующий день я наметил совершить ве­
ликое переселение волчьего племени.
Рано утром, задолго до подъема флага, я вынес
своих питомцев на палубу. Волчата испугались, под­
жали хвосты, со страхом поглядывали вокруг и ни
на шаг не отходили от меня. Но вот Рея что-то за­
чуяла, подняла голову и, нюхая воздух, крадучись
поползла по палубе. Рек, конечно, последовал за ней.
У камбуза, откуда разносились вкусные запахи, зве­
рята остановились. Вдруг дверь камбуза распахну­
лась, и в ней показался кок в ослепительно белом
наряде. Волчата в диком страхе бросились прочь и
по дороге чуть не сбили с ног матроса, который толь­
ко что вышел на палубу и еще не очухался от сна.
Они подбежали ко мне и только тогда обернулись, но
страшная белая фигура уже исчезла.
После вкусной каши, которой я накормил волчат,
они забрались под орудийную двенадцатидюймовую
башню, улеглись там и оттуда стали наблюдать за
проходящими мимо людьми.
Июньское солнце ласково светило с безоблачного
неба и нагревало стальные броневые плиты башни.
Волчата свернулись клубочками и заснули. Только ве­
чером они вылезли из своего укрытия и отправились
на прогулку.
Зверята быстро привыкли к палубной жизни, и
даже шум сотен топающих и бегущих ног их не тре­
вожил. Но когда началась большая утренняя при­
борка и по палубам побежали веселые бурлящие
ручьи, они струхнули и бросились поспешно вниз по
трапу. Услышав шум в коридоре, я открыл дверь, и
в каюту ввалились перепуганные и мокрые зверьки.
Но прошло несколько дней, и они уже не боялись
хлещущих из растянутых шлангов потоков воды. Зве­
рята бегали по мокрой палубе и играли. Особенно
нравилось им вцепляться в длинные космы швабр
и на них кататься под дружный смех матросов.
Однажды, когда я дежурил по кораблю, ко мне
подошел Кротов.
— Удивительно, господин мичман, какие памят­
ливые эти волки! До сих пор меня помнят и часто
наведываются ко мне в кубрик. А недавно стали мы
бороться с Петровым, так они на него наброси­
лись — еле их удержал! Неделя прошла, а они все
на него скалятся. Чуть подойдет ко мне — они ры­
чат. Петров сахаром их задабривал и мясо из кам­
буза таскал — никакого толку! Сахар съедят, а по­
том все равно зубы скалят...
Я и сам удивлялся памяти своих питомцев. Мно­
го времени уже прошло с тех пор, как они покину­
ли каюту и выглядывали в иллюминатор. А на днях
они спустились на срез кормовой палубы и сразу
вспомнили — стали тянуться к иллюминатору, пры­
гать, словно хотели вновь попасть в каюту, где про­
вели первые дни неволи.
— Они отлично понимают, как кто к ним отно­
сится,— продолжал Кротов.— Кок погрозил им как-то
поварешкой, так теперь они и близко к нему не под­
ходят. А он им и мясо и косточки подкидывает —
все равно не признают его! Очень памятливый на­
род!
Единственно к чему не смогли привыкнуть вол­
ки — это к пушечным выстрелам, когда корабль вы­
ходил в море для учебных стрельб.
После первого же залпа они бросались к люкам,
кубарем скатывались по трапам и прятались в жи­
лой палубе. Стрельба заканчивалась, корабль возвра­
щался на рейд, а волчата долго еще отсиживались
в укромных уголках корабля и не показывались.
Матросы и офицеры прекрасно знали, какие стран­
ные собаки появились на корабле. Не знал этого
только командир, да ему и некогда было этим инте­
ресоваться — забот у него и так хватало. Временное
правительство отдавало приказы, а Центробалт, вы­
борная флотская организация, их отменял. Так же
случалось и на корабле. Командир отдаст распоряже­
ние, а судовой комитет подумает и... застопорит!
Было от чего прийти в отчаяние.
Моя каюта находилась на юте, недалеко от ко­
мандирской кают-компании. Как-то утром я услышал
сердитый крик командира:
— Вахтенный! Позовите ко мне мичману Фрей­
берга! — По коридору дробью рассыпались торопли­
вые шаги, и в д^ерь каюты постучали.
— Господин мичман! Командир вас зовет! — по­
спешно доложил вахтенный матрос.
Я выскочил и, еще не дойдя до командирского
помещения, услышал возмущенный голос командира
корабля.
— Уберите ваших собак! — закричал он, увидев
меняг— Сидят и как волки зубами щелкают! Черт
знает, что такое! Безобразие!
В кают-компании командира на мягких кожаных
креслах сидели Рек и Рея, и когда рассерженный
капитан первого ранга к ним приближался, щелкали
зубами и делали страшные рожи.
— Вы что, мичман, нарочно их приучили на на­
чальство бросаться? В первый раз вижу таких собак!
Крокодилы какие-то, а не собаки!
— Никак нет, господин капитан первого ранга,
это же щенята! Они вас испугались и со страху зу­
бами щелкают. Посмотрите, какой у них испуган­
ный вид! — поспешно сказал я.
— Что вы мне рассказываете! — сердито кричал
командир.— Испугались! Они меня испугали, эти
чертовы собаки! Прибежали, как к себе домой, за­
брались на кресла и еще зубы скалят! Уберите их,
и чтобы больше это не повторялось! Все!
— Рек! Рея! Ко мне! — приказал я и удивился,
когда увидел, как неохотно волчата сползли с кре­
сел и покинули каюту.
«Нашли себе товарища для игр! — подумал я.-~-
Хорошо еще, что командир не разобрался, что это
за собаки!»
А через несколько дней командиру вновь при­
шлось подивиться талантам моих питомцев.
Он вышел на палубу, когда солнце погружалось
в серые воды залива. Был штиль, и вода отливала
серебром. И вдруг тишину вечера прорезали какие-
то странные тоскливые звуки.
— У-у...о-о...а...о-у-у-у! — Эти звуки начинались
с низких тонов, потом повышались и заканчивались
каким-то рокочущим ревом.
— Вахтенный! — крикнул командир.— Это что еще
за сирена? Совсем по-волчьи воет! Передайте стар­
шине катера, чтобы немедленно заменил. Курам на
смех такой сигнал!
— Никак нет, господин капитан первого ранга,
это не сирена! Это Рея, наверное, по берегу соскучи­
лась и затянула песню! — разъяснил подбежавший
матрос.
— Что за Рея? Собака мичмана Фрейберга,
что ли?
— Так точно! Собака! — с трудом сдерживая
смех, подтвердил вахтенный.
А на следующий день я порадовался, что коман­
дир съехал на берег. После обеда я прогуливался по
палубе, с тоской посматривая на скучное серое небо
и свинцовую воду, как вдруг у второй башни раз­
дался дикий вопль: i
— Нельзя!.. Нельзя!.. А х ты пакость! Отдай мя­
со, отдай! Ворюга проклятая! Сейчас же отдай!
Из-за башни не спеша вывернулась Рея с боль­
шой бараньей ногой в зубах, а рядом с ней бежал
Рек. Уши у пего были прижаты и, изредка оборачи­
ваясь, он показывал кому-то свои блестящие клыки.
За волками бежал рассерженный кок. Он свирепо по­
трясал поварешкой и кричал:
— Вот я тебя, лесная душа! Мало тебе от меня пе­
репадало косточек, мало я вас, гадов, кормлю, а ты
еще пакостишь! За борт тебя, чертовку, спишем, если
не хочешь по-хорошему жить! Отдай ногу!
Рея гордо подбежала ко мне с добычей. Потом по­
ложила на палубу мясо и только тогда обернулась
к своему преследователю.
Это что же, господин мичман?! — кричал он.—
Сегодня она барана съест, а завтра за меня примет­
ся! Хорошую свободу нам господа дали! Тьфу!
В дождливые, ненастные дни Рек и Рея почти все
время проводили в кубриках и неохотно показыва­
49
лись на палубе. Они забирались в кают-компанию и
там отлеживались на мягких коврах. Во время зав­
траков и обедов они переходили в соседнее помеще­
ние, где была столовая, и там ожидали подачек.
В стране было голодно, и скудного морского пайка
с трудом хватало для людей. Кормить животных
стало трудно, и потому никто не протестовал, когда
мои питомцы попрошайничали у сидящих за столом
офицеров. Вместе с волчатами кают-компанию стал
посещать большой добродушный водолаз Джек.
Однажды 3£ завтраком, когда все заняли свои ме­
ста за столом, старший офицер, хозяин кают-компа­
нии, Ставицкий обернулся и ударил в гонг, висящий
за его спиной на переборке.
— Господа! — сказал он.— Не кажется ли вам,
что за последнее время наша кают-компания стала
похожа на зверинец? Вы знаете, что я люблю живот­
ных, что я даже немного охотник, но все хорошо
в меру. А собаки Евгения Николаевича так щелка­
ют зубами, что того и гляди откусят кому-нибудь
руку. Вы-то все знаете, что это за собаки! — Он улыб­
нулся и посмотрел на меня.— Да и вообще это не­
порядок, когда животные толкутся здесь во время
принятия пищи. Безразлично, дикие это собаки или
нормальные! В кают-компании им не место! Соглас­
ны?! Так вот, я предлагаю изгнать всех зверей и на­
деюсь, что каждый из вас примет в этом активное
участие! Все!
Я с удивлением взглянул на старшего офицера.
Выступление добрейшего Сергея Петровича, моего
друга и товарища по охоте, казалось, было направ­
лено главным образом против меня — хозяина вол­
ков. Но мне вспомнились косые взгляды некоторых
офицеров, и я успокоился. Старший офицер, навер­
ное, был вынужден так поступить. «Ничего страшно­
го! — решил я.— Буду сам собирать со столов остат­
ки, стесняться нечего!» Но волчата не хотели по­
кидать уютную, теплую кают-компанию. Их выгоня­
ли, а они возвращались и прятались под креслами
и диванами. Вначале они попробовали искать защи­
ты у своего хозяина, но я сердито их отстранял:
«Вон отсюда! Нельзя! Уходите!»
Звери слушались, убегали ненадолго и вновь появ­
лялись. Так продолжалось два дня. Я знал, что зве­
ри не понимают, почему так изменилось к ним от­
ношение людей. Я хорошо знал, как они злопамят­
ны, и боялся, что с ними ничего не сделаешь, если
они озлобятся.
Но вот однажды, спустившись в кают-компанию
к чаю, после подъема флага, я удивился странной
тишине, царившей там. Офицеры мрачно смотрели
на меня и молчали.
— Полюбуйтесь! — бесстрастно произнес старший
офицер, кивнув головой на соседнее помещение, где
была гостиная.
Я вошел туда и ужаснулся. В гостиной творилось
что-то невообразимое! Все было перевернуто, изорва­
но и испачкано... Мягкие кожаные кресла, в кото­
рых так хорошо было дремать после ночных вахт,
были разодраны и загажены. Звери умудрились за­
пачкать их высокие спинки. От ковров была начи­
сто оторвана бахрома, края были изгрызаны. Боль­
шая настольная лампа валялась на палубе, а шелко­
вый абажур был разорван на мелкие кусочки. На ла­
кированной крышке рояля везде виднелись следы
грязных маленьких лап. Зверята пытались грызть
даже клавиши. Везде были следы волчьей мести...
Волчата, конечно, не могли предполагать, что ока­
зывают плохую услугу своему хозяину и что их
месть в основном обрушится на меня.
50
А мне пришлось порядочно поработать, чтобы вос­
становить порядок. На мое счастье, в эту работу
включился мой бывший вестовой Пинегин, веселый
голубоглазый помор. Вдвоем мы убрали и вымыли
все помещение и даже залатали разорванную кожу
на креслах.
После этого волчата уже не появлялись в кают-
компании. Они поселились под третьей орудийной
башней и проводили там все время. К офицерам они
стали относиться недоверчиво, но по-прежнему слу­
шались меня.
Памятью волки обладали прекрасной и потому
быстро запоминали слова команды, которым я их
обучал. Они легко усвоили так называемую заднюю
поноску. Для этого я ранним утром выходил на па­
лубу, привязывал волков, а сам уходил на другой
конец корабля и прятал там какую-нибудь вещь. По­
том возвращался, спускал волков и говорил: «Поте­
ряно, потеряно!» Волки бросались по следу, находи­
ли спрятанное и приносили мне. За это получали
кусочки сахара. Но эту науку они усвоили не сра­
зу. Вначале я заставлял их приносить брошенную
палку. Это была игра, и волчата весело бегали по па­
лубе, стремительно бросаясь за палкой. При прогул­
ках по берегу с волками я часто незаметно бросал
перчатку или платок и шел дальше. Пройдя метров
двести-триста, останавливался и, показывая волкам
след, говорил: «Потеряно! Потеряно!» Волки, слов­
но па крыльях, неслись обратным следом и быстро
приносили брошенную вещь.
Лейтенант Смирнов, которому принадлежал чер­
ный водолаз Джек, только удивлялся.
— Смотри, как они у тебя здорово ходят ря­
дом! — восхищался он.— Неужели они умнее собак?!
Просто удивительно! Мой Джек до сих пор не при­
знает никаких команд — бегает там, где ему взду­
мается.
— Работать надо, работать! — наставительно гово­
рил я Смирнову.
Наступила зима. Бухта замерзла, и грозными гро­
мадами застыли во льду линейные корабли.
Вскоре я стал гулять с волками по заливу. Не­
много отойдя от корабля, я спускал их с поводков
и любовался их быстрым бегом и легкими прыжка­
ми. Звери не убегали далеко и быстро привыкли воз­
вращаться на зов. Очень скоро они научились ходить
рядом.
На окраинах города, часто из подворотен, с яро­
стным лаем выбегали собаки. Но стоило им на до­
роге прихватить волчий след, как они поджимали
хвосты и в панике удирали. А волкам они были без­
различны! Так же волки относились и к людям —
вовсе не обращали на них внимания. Но однажды я
очень испугался. Рея, идя впереди, вдруг бросилась
на ребенка, который неожиданно появился в калитке
садика. Мальчик упал в снег, и мне показалось, что
Рея схватила его.
— Назад, Рея! Назад! — в ужасе закричал я. Но
мальчик поднялся и... улыбнулся! Он с восторгом
смотрел на большого серого зверя, который, умиль­
но виляя хвостом, старался лизнуть его в лицо.
Трехлетний малыш доверчиво гладил крохотной ру­
чонкой лобастую голову Реи и ничуть не боялся.
После этого я уж не пугался, когда зверят окружали
дети и, размахивая руками, кричали: «Волки! Вол­
ки! Смотрите, ребята, волки! Верно, дяденька?»
Интересно, что только дети каким-то чутьем узна­
вали волков. Взрослые равнодушно проходили ми­
мо, и лишь изредка какой-нибудь ценитель собачьей
красоты спрашивал:
— Это сибирские лайки или овчарки? Красивые
собаки!
За пять месяцев волки выросли и стали краси­
выми, сильными зверями. Они очень любили про­
гулки по берегу, но справляться с ними станови­
лось нелегко. Они так сильно тянули, что невольно
мне пришла мысль приучить их возить санки.
Я поделился этой мыслью со Скаловым и Смир­
новым. Оба они одобрили эту затею.
— Если верить Джеку Лондону, то лучшие ездо­
вые собаки у него происходили от волков! — под­
твердил Скалов.— Они ведь много сильнее и вынос­
ливее собак. Надо попробовать! Я с удовольствием
к вам присоединюсь!
Но когда мы рассказали о нашем намерении Кро­
тову, он замахал руками.
— Что вы, товарищи командиры! Ничего из это­
го не выйдет! Не будут они возить! Ради игры, мо­
жет, и повезут, но чтобы всерьез... Нет, на это волки
неспособны — они слишком умны!
— Сегодня же отправлюсь на берег и куплю рем­
ни для упряжки. А потом увидим, на что волки спо­
собны! — решил я.
Весь вечер я кроил и шил упряжь. А утром Рек
и Рея щеголяли в новом «обмундировании». Широ­
кие лямки опоясывали им грудь и крепились к сред­
нему основному ремню — потягу. Но когда я привя­
зал волчат к маленьким санкам, они испугались. От
малейшего скрипа полозьев волки останавливались и
оглядывались. После этой неудачной попытки не­
сколько дней я водил волков на поводке, не снимая
с них упряжи. Затем вновь привязал их к санкам.
Волки так стремительно бросились вперед, что я еле
их удержал. По команде они остановились. Это была
уже победа! Волки будут возить!
Постепенно я стал увеличивать нагрузку саней.
Но стоило мне самому сесть на санки, как волки за­
упрямились и вперед не побежали. Как ни уговаривал
я их, ничего не выходило. Звери прыгали на меня,
ласкались, но ремень не натягивали. Пришлось по­
звать на помощь лейтенанта Скалова.
— Николай Николаевич! — обратился я к нему.—
Будь добр, подержи их, а я пойду вперед. Когда под­
ниму руку, садись и командуй!
Я побежал по заснеженному льду бухты, и звери
внимательно следили за мной, но не двигались. Вско­
ре я остановился и поднял руку. Скалов едва успел
вскочить на санки, как волки стремглав бросились
вперед. Бешено мчащаяся упряжка мигом оказалась
около меня.
— Тише вы, окаянные! — еле отбивался я от радо­
стно прыгающих волков.— Хватит вам!
— Ну и неслись они! — в восторге заметил лей­
тенант.— Вот это езда! Красота!
Потом мы поменялись — я остался с волками, а
Скалов побежал вперед. По команде они стремитель­
но бросились за бежавшим офицером. Им определен­
но понравилась эта игра, и через несколько дней они
безотказно возили по бухте одного человека. Такие
команды, как «вперед» и «стой», волки прекрасно
выполняли, но с поворотами дело было сложнее.
— Хуг!.. Хуг!.. Хуг!..— надрывно кричал я, когда
надо было повернуть налево. Волки только сильнее
натягивали потяг и продолжали бежать прямо.
— То-ой! ...То-ой! — протяжно подавал я команду
остановиться. Санки останавливались, я отводил вол­
ков назад, вновь пускал их по тому же пути, и вновь
они проносились мимо.
Пришлось команду подкреплять кусочками caxa-t
ра. Я бросал его в ту сторону, куда надо было свер­
нуть. Рея, бегущая передовой, на ходу схватывала
сахар и сразу же ложилась на прежний курс — воз­
вращалась обратно на дорогу. Но как-то раз, схватив
лакомый кусочек, побежала дальше по новому на­
правлению. Вскоре волчица делала нужные поворо­
ты, усвоив таким образом все команды, необходимые
при езде на собачьих упряжках. Легкий и быстрый
бег достался волкам от поколений предков. Ведь лю­
той зимней порой, в долгую ночь, волки пробегают
десятки километров в поисках пищи!
Иногда я брал волков и уходил в лес. Сумерки за­
ставали меня на заснеженной лесной дороге, далеко
от города.
С наступлением темноты мои волки как-то стран­
но оживлялись. Они делали огромные прыжки с до­
роги, начинали носиться вокруг и убегали в лес.
«Все! — думал я,— больше я их не увижу!» Но про­
ходило немного времени, звери по следам догоняли
меня, радостно прыгали, ласкались и вновь исчеза­
ли...
Я понял, что это наступало время их охот, веле­
ние крови... Но смогут л и чони быть такими же вер­
ными помощниками на охоте, как их родственни­
ки — собаки?
Ради этого как-то в праздничный день я пошел
в лес с охотником-финном, у которого была гончая
собака, и взял Река.
Собака погнала зайца, а я выбрал место и встал.
Ко мне подошел Рек и улегся невдалеке. Гон шел
прямо на меня...
С ружьем наготове я ждал зайца и краем глаза
наблюдал за Реком. А он спокойно лежал и даже
не поднимал головы. Заяц прошел мимо, и я его
не видел. Рек по-прежнему был безучастен... Соба­
ка сошла со слуха, и я переменил место. Рек за мной
не пошел и остался лежать. Несколько раз я менял
места, стараясь перехватить зайца, но он забрался
в густой ельник и там кружил. Подошел Рек и улег­
ся у моих ног. Ни заяц, ни собака его не интересо­
вали.
Волки охотятся ночью — может быть, в этом при­
чина того, что Рек не пожелал участвовать в моей
охоте?..
На этом я закончил свои эксперименты по воспи­
танию волков. Я убедился, что они умнее собак, лег­
ко поддаются дрессировке и могут быть надежными
друзьями человека...
С моряками из Кронштадта я отправился на Вол­
гу, когда там начал хозяйничать взбунтовавшийся
корпус чехословацких военнопленных; воевал с офи­
церскими полками Деникина и казаками Врангеля;
преследуя Колчака, попал в Сибирь.
А волки, которых, покидая корабль, я оставил
лейтенанту Скалову, тоже приняли участие в граж­
данской войне. Они успешно применили на деле по­
знания, полученные на корабле: перевозили по зыб­
ким болотам пулеметы особого отряда моряков, дей­
ствовавшего против интервентов на севере Мурман­
ской области. Рек, защищая лейтенанта Скалова, пе­
регрыз горло диверсанту; учительницу, заподозрен­
ную интервентами в связи с отрядом, спас от рас­
стрела.
Но все это уже не относится к моим личным вос­
поминаниям о волках. Есть рассказ об их приклю­
чениях — давно написанный мною со слов участни­
ков героического похода балтийских моряков.
51
Отъезд Л егк и й снег продолжается
М есяц иль два: всю ду грязь.
Художнику должно теперь покинуть Я пишу каждый день,
эти леса. Н о почти все — в корзину.
Он должен опять уложить в машину
книги и папки, Третья книга моя появится этой весной —
И втиснуть штаны, и шорты, и свитеры небольшая
вновь в чемоданы, Тонкая книжка
И вымести комнату, вы бросив мусор Без пьес и без описательных длинных
стихов,
на свалку, найдя эту свалку,
И двинуть по кругу, прощаясь с друзьями: Н асквозь испещренная трудными темами
средневековья;
прощайте,
Содержащая пару дога д ок ; чуждая сложных
И то же — деревьям: прощайте,
инверсий;
И чек подписать, набрать бензина —
и выехать снова Осторожная к ямбам; пристрастная
к строчкам
В мир, снова — в мир: болтать
Эксцентричной длины и иронии.
об искусстве.
М не уже сорок.
М и р это любит. Я кажусь осознавш им размеры того,
Он любит новинки свеж его духа что способен сделать,
принять от лесов: И времени года, когда это надо делать.
Что птицы поют? Что — лягуш ки? Дайте мне чуть побольш е зим, подобны х
Сидит в своих сити, этой зиме — и весна
Жаждет. Худож ник это уладит. (И л и мысль о весн е)
Он вывезет быстро, зеленою улицей, Перестанет меня волновать — и я стану
целый вагон впечатлений — Цельным,
Туманы прекрасные и закаты Дж эксон.
для массы гостиных .
Сити довольны, когда впечатленья — 11
прекрасны .
Пар над зимним потоком. Это холодный
Итак, художнику долж но теперь покинуть Воздух, встречая теплую воду,
эти леса. Есть цель . Конденсирует? Д ум аю — так.
П оследний раз идет он в леса: Н о почему же вода не стынет,
что нового слышно, леса? Как я? Я не знаю.
И леса отвечают наречьем лесным, Я — в кашне и в перчатках, в наушниках,
что новости есть, что они — в теплых ботинках,
Лесные, лесные; Как ребенок. Я пробую воздух.
И вот он слушает новости, запоминает — В оздух резок.
и вот он обратно Вода же — темна, невозмож но темна;
Бредет к своим свитеркам и штанам, я смотрю на нее —
в то время как с неба И не вижу там ничего, и вижу,
Искусство на странном наречье искусства Что Н арцисс был дитятею лета —
вещает: прощай. ребенком, что знал
Зеленую пену и головастиков — не
Черную воду.
П рирода зимой нас лишает привычных
трюмо.
Три стихотворения Д жэксону 1 Она не дает нам зеркал; их она забирает
И з наших стихов, оставляя нам только
1
Наши личные мысли, слова и флексии,
чтобы
Сумерки рано приходят и дол го стоят В них искать утешенья. И если мы
В моем зимнем селенье; мороз смотрим вокруг ,—
Бьет вглубь на четыре фута; деревья — Н ичего не находим, подобн ого нам;
как трости; мы живем
В некоей мертвой стране, натянувши
1 Д ж е к со н — назва н и е тр ех гор о д о в в С Ш А перчатки; и если

53
Целый день мы бродим по взрытой тропе ф ОТКРОВЕННЫЙ
вдоль потока,— СОБЕСЕДНИК
Незнакомца — и то не найдем, что нам
смог бы помочь.

Н о мне сорок. Евг. Богат

Я ступаю на каменный мост и смотрю вниз,
на воду.
И я вижу, да, вижу лицо свое. Вот оно, Рисунки Анатолия Кармацкого
Дж эксон.

амая таинственная в мире

С
вещь — время. В детстве,
перевернув быстро, чтобы
III никто не увидел, песочные
часы, можно обмануть
доктора или маму и понежиться по­
И юристы, и просто бывалые люди твердят: дольше в воде, пахнущей сосной,
«Л у ч ш е прийти к соглаш енью ». Н о — с чем? летним лесом. Легкость, с которой
Со всем этим льдом и сосульками, меняются местами в твоих руках
чашечка, полная песка, с той, что
с темной водой? уже почти опустела, веселит сердце:
Нет, конечно. М ы выберем — дайте лишь ты возвращаешь начало начал, пер­
вы бор — вую минуту.
И прогулку по лугу, и клевер срываемый: Потом, становясь старш е, узнаешь
о Ф аусте, пожелавшем перевернуть
все. часы жизни, когда наверху осталось
Все, что связано с этим, и все, лишь несколько песчинок, узнаешь
что связуемо с ним. Это — норма. о мечте человека стать господином
Н о Vca/c же тогда идти к соглаш енью? этого странного песка. И то, что
было игрой, шуткой детства, не
То, что юристы и просто бывалые люди
удается уже никогда — ты не мо­
твердят — это то, жешь вернуть даже той ускольза­
Что ведет нас на каменный мост и к игре ющей доли минуты, что называют
в соглашенье. красиво «мановением ока». Время
необратимо — мельчайшая из песчи­
И тогда снег сверкает,
нок падает, падает... и нет в мире
Поток превращается в сделанный « кодаком» силы, что могла бы ее удержать.
и премированный снимок — Куда же она падает? О б этом
И думаем мы о весне. думали и маленькие несмышленыши,
и великие мыслители. Миллиарды
У меня уже есть томик лирики, вышедший мальчиков и девочек — и Сократ,
Кант, Эйнштейн... Ребенок становился
в свет
мыслителем, мыслитель становился
Этой весной. ребенком, думая об этом. Человеку
И мне двадцать. казалось, что, поняв, куда падает
И дух во мне крепок; и я не иду песчинка, он остановит падение зо ­
На соглаш енья с зимой ,— но дубинкой ее лотого песка, удержит в ладонях.
И можно будет вернуть то бесцен­
заставляю прийти ное, то не повторяю щееся никогда,
К соглашенью со мной. что жило в нем и в мире.
Как там — тепел ли воздух? Когда Леонардо да Винчи писал
Я снимаю пальто. портрет Моны Лизы, музыканты раз­
влекали ее игрой на лютне. Веро­
Как — мягка ли трава? ятно, хотелось художнику, чтобы для
Туфли долой! юной женщины летели быстрее часы
И прочее — вон! утомительных «сеансов». Но музыка,
Кто-то делает это — как будто поэт. освежая тело и душу, меняла на­
строения, состояния сердца, отра­
Я — поэт, жавшиеся на лице, и была, в сущ ­
Дж эксон. ности, чем-то несравненно большим,
чем развлечение. Настойчивость,
с которой Леонардо заставлял музы­
кантов играть в течение четырех лет,
наводит на мысль, что художник хо­
тел вернуть душ евное состояние,
которое не успела запечатлеть его
кисть, более медлительная, чем
сердце Джоконды. Ее лицо меня­
Перевел с английского Александр Шарымов лось непрерывно, и в этой игре
однажды мелькнуло что-то, выразив­ ся особенно явственной в медленно запечатлел в нем тончайшее и со ­
шее с наибольшей полнотой духов­ омывающей и нехотя расстающейся вершил чудо — мы можем сами вер­
ную суть женщины (а может быть, с нею толпе. Я два раза минувшим нуться к той минуте, когда в лице
и эпохи). Леонардо и надеялся му­ летом в московском М узее изобра­ юной женщины мелькнуло восхи­
зыкой, ее завораживающими повто­ зительных искусств «наплывал», от­ тившее художника и не повторив­
рами вернуть то «мановение ока» — крывал себя и, уже уходя, на по­ ш ееся больше выражение, мы мо­
тот момент истины. Началось с же­ роге зала, оглядываясь, чувствовал жем увидеть то, что не удалось ему
лания развлечь, а кончилось ж ела­ (опять издали) е е незащищенность. увидеть опять. Мы стали м огущ е­
нием перевернуть часы, поймать А м еж ду этими двумя соверш ен­ ственнее самого Леонардо.
кистью бесценнейшую из песчинок. но различными чувствами — нежно­ В этом и тайна великой живопи­
На портрете Мона Лиза изменчи­ стью к ее женской стати и сути и си. Мы видим чувства и мысли
ва фантастически. И изменчивость растерянностью перед могущ еством в развитии и можем наслаждаться
эта вызывает чувства самые различ­ ее интеллекта теснились чувства м е­ этим развитием в любом направле­
н ы е — от ощущения ее женской б е з­ нее резкие и определенные, вызван­ нии (в терминологии Норберта Ви­
защитности и нежности к ней (из­ ные богатством переливающихся от­ нера это не астрономическое, вы­
дали) до почти религиозного покло­ тенков ее душевной жизни. Что-то числяемое с высокой точностью,
нения высшему существу, для кото­ дышало, бежало, возвращалось, как время созвездий, галактик, а м етео­
рого в мироздании и человеке ни­ блеск по шелковой ткани... И я по­ рологическое, обратимое, непред­
чего непознанного не осталось (ли­ нял: это ч т о - т о — ВРЕМЯ. сказуем ое время облаков). Мы мо­
цом к лицу, когда из-под живых ее О но — передо мной — перели­ жем пережить и то, что было д о,
пульсирующих век выглядывает на вается, бежит, возвращается, дышит. и то, что будет п о т о м : радость
миг кинжально острая мысль о са­ Быть может, и не поймав кистью ту Моны Лизы, когда первый раз за­
мом тайном в т е б е и уже сам бесценную песчинку, Леонардо пе­ играла лютня, и печаль рембранд­
чувствуешь себя беззащитным). редал жизнь двух сердец — Моны товской Данаи, когда иссяк золотой
Изменчивость Джоконды делает­ Лизы и собственного — в развитии, дождь...

55
 Мне хочется сейчас чуть подроб­
нее разработать эту тему — Время
в живописи, потому что она имеет
самое непосредственное отношение
к замыслу «Писем из Эрмитажа».
Моменты телесной и душевной жиз­
ни человека, никогда в действитель­
ности не существую щие о д н о в р е ­
менно, художник изображ ает в
единстве, в синтезе, поэтому богат­
ство человеческого бытия, которое
в реальной жизни развертывается,
раскрывается постепенно, так сгу­
щено (как в «Дискоболе» Мирона
или в образе любого из рембранд­
товских стариков) в единое состоя­
ние души или тела.
Моменты жизни даны в великих
портретах, как в янтаре напластова­
ния веков, — в живой игре, в почти
неуловимых переходах, в самосве-
тящейся подлинности, рождающей
все новые, непредсказуем ы е оттен­
ки. Перед великими портретами мы
наслаждаемся богатством сущности
человека и богатством собственной
личности, потому что и в нас рож­
дается эта дивная о д н о в р е м е н ­
н о с т ь моментов душевной жизни,
разделенных в действительности ча­
сами, месяцами, годами.
Художник — господин времени.
И мы — с ним.
Во второй половине XX века на
эту тему можно и пофантазиро­
вать — ну, хотя бы утверждать,
что сущ ествует «Время Верм еера
Дельфтского» и «Время Рембранд­
та», и настаивать с солидным ви­
дом, что это реальность, а не ф ан­
тастика, вернее — фантастическая ре­
альность (ведь и ученые называют
сегодня «парадокс часов» или «па­
радокс близнецов» фантастическим
эф ф ектом ).
Верм еер и Рембрандт — дети од­
ного столетия, «близнецы», но время
их не одинаково: один на Зем ле,
второй — в м ежзвездном путеш ест­
вии. Он вернулся, лишь постарев за
три столетия, и застал уже новые
поколения людей, которым дорого
воспоминание о его веке и о вер-
мееровской «Девушке, читающей
письмо», настолько живой на карти­
не, что не верится: она давным-дав-
но умерла.
Но не будем давать воли фанта­
зии, чтобы она не завела нас черес­
чур далеко, и лучше постараемся
понять, что время живет в изобра­
зительном искусстве не только как
синтез телесного и духовного богат­
ства личности (восстановим опять
для наглядности в памяти «Диско­
бола» и рембрандтовского «Стари­
ка»), но оно в ней живет и как син­
тез идейного богатства или «бедно­
сти» (если старое умерло, а новое
лишь нарождается) ЭП О ХИ .
Наклон головы, выражение рук,
форма складок одежды на портрете
56
говорят и о духовном состоянии
личности и о духе столетия. Выдаю­
щийся австрийский ученый Макс
Дворжак утверж дает: история
искусства — история идей.
Его метод (философы-марксисты с
самого начала отнеслись к нему
с большим пониманием и сочувстви­
ем) позволяет открывать в тончай­
ших деталях художественной стили­
стики тончайшие детали идеологиче­
ского ландшафта эпохи.
Духовная потребность времени —
источник возникновения новой ветви
искусства, нового худож ественного
языка, поэтому живописец, решая,
как ему кажется, чисто худож е­
ственные задачи, делает нечто боль­
ш ее: когда ныне полузабытый ху­
дожник второй половины X IV века
Ш онгауэр запечатлел в пейзаже «ин­
дивидуальную жизнь» плюща, он,
увлеченный художественным пости­
жением структуры растения, видимо,
не помышлял о том, что утоляет по­
требность эпохи в единичном, част­
ном, индивидуальном. А этот скром ­
ный плющ на его картине говорил
о наступлении великих переворотов
в сознании и укладе века. В изобра­
жении резкой индивидуальности
жизни растения нарождалось ж ела­
ние видеть бога не торж ественно и
чересчур явно — в церкви, а интим­
но и сокровенно — в собственном
сердце... А за три столетия до Ш он-
гауэра создатели дивных витражей—
картин на стекле в соборах — тоже
не помышляли о том, что их рука­
ми эпоха утоляет новую духовную
потребность: они были захвачены
решением великой художественной
задачи — рождением живописи на
самом негибком и ломком из мате­
ри ало в,— а устанавливали новые от­
ношения между личностью и миро­
зданием. Эти напоенные извне солн­
цем и небом разноцветные стены-
окна и отделяли и не отделяли че­
ловека от действительной жизни,
делали ее реально существующей и
в то же время фантастической, со­
единяя бестелесное с телесным. Без
этих окон (то есть без идей, кото­
рые они отражали) не было бы и
«индивидуального плюща» Шон-
гауэра...
История искусства — история ду­
ховной жизни человечества, тончай­
шие оттенки ее запечатлены на вит­
ражах, ф ресках, гобеленах, холстах...
Поэтому тема — Время в живописи—
охватывает и мир личности и мир
эпохи: на лучших полотнах Тициана
можно увидеть в ф илософском синте­
зе разные моменты духовной жизни
эпохи— возрасты, разделенные в дей­
ствительности бурными десятилетия­
ми. В его гениальных портретах оча­
рованность человеком сочетается
с усталостью от него, восхищение —
с состраданием, цельность— с услож­
нением, ощущение могущества —
с тоской, сила — с бессилием... Пе­
редать это трагическое богатство
духовных состояний эпохи дано лишь
великой живописи.
Ну вот, теперь с надеждой, что
буду читателем понят, я сообщу
о том, что увидел однажды Эрмитаж
в образе песочных часов, чья ниж­
няя чаша полным-полна золотого
песка, и у меня появилось, как
в детстве, желание...
Нет, перед этим надо отметить,
пожалуй, самую интимную и не рас­
смотренную нами до сих пор форму
жизни времени в изобразительном
искусстве. Да, любая талантливая
картина — синтез духовных состояний
личности. Да, великие полотна —
синтез духовных состояний эпохи, и
история искусства — история идей.
Но разве объясняет это, почему при
виде уже раскрош ившегося лица
женщины, изваянного на Востоке три
тысячелетия назад, в городе, чье на­
звание помнят сегодня лишь архео­
логи, или перед доской из тополя,
на которую четыре века назад ды­
шал любовно художник, известный
как «мастер женских полуфигур»
или «мастер зимних пейзажей», мы
испытываем чувство непосредствен­
ного соприкосновения с теми перво­
основами нашей личности, первоос­
новами жизни нашего духа, которые
в «рядовом состоянии» зашторены
наглухо. Нас волнует узнавание себя,
собственной души через века и ты­
сячелетия (мы будто заглянули
в сумрачный, уходящий в бездон­
ность колодезь и увидели в высту­
пившей на миг почти неразличимой
воде собственное отражение).
 Но деже больше, чем узнавание,
волнует таинственное чувство, что мы
сами н е у з н а н ы этой женщиной,
этими деревьями, этим небом. Мы
видим, но нас не видят, и это рож­
дает желание понимания, единства,
ту жажду цельности, которая делает
общение с образами искусства и ра­
достным и мучительным, потому что
не бывает никогда утолима полно­
стью.
Что же изменилось в человеке?
Откуда эта радость-мука узнавания-
неузнавания? (Ощущ ение, что мирно
покоящаяся в полунаклоне к рас­
крытой книге мадонна «мастера жен­
ских полуфигур», безвестного нидер­
ландского художника, тихо поднимет
веки и меня не узнает, тревожит
мое сердце непрестанно в том эр­
митажном зале...)
Искусствоведческое мышление не
дает на это ответа. Мы читаем:
«Усложнились колористические ре­
шения...», «уточнились композиции»,
нам рассказывают о росте м астер­
ства или об его утрате... А может
быть, усложнилась человеческая ду­
ша? И растет именно она? И в услож­
нении и росте что-то утрачивает —
тоже она?
Нам говорят об «излишней дета­
лизации», о «сухости и мелочности
стиля» или о расцвете «искусства
мазка». А может быть, за этим —
тоже жизнь души?
Конечно, история искусства —
история идей, но это и самый увле­
кательный из романов, героем ко­
торого может почувствовать себя
любой из нас, это измеряемая тыся­
челетиями история души, ее путе­
шествий и открытий, утрат и бес­
смертных осуществлений. Это вели­
кий роман о тебе и обо мне.
И, может быть, поэтому захоте­
лось перевернуть песочные часы,
чтобы с наступлением н а ч а л а бе­
режно — тоже как в детстве — от­
дуть, отдышать папиросную бумагу
на самом первом листе бесценного
тома, чтобы увидеть отчетливо то,
что она туманит?..
Разумеется, я лукавлю с читате­
лем, отдаляя и отдаляя объяснение
замысла «Писем из Эрмитажа», но
мне кажется, что оно будет понято
лучше, когда мы уясним себе более
полно особенности этой таинствен­
ной вещи — Времени в искусстве.
(В старину, когда были живы пару­
са, перед большим отплытием по­
долгу стояли на берегу, чтобы по­
чувствовать море, и это помогало
потом ладить с ним. Стихия нашего
путешествия сквозь века — Время.
Вот и мне хочется постоять на бе­
регу.)
Почему же именно в изобрази­
тельном искусстве так интересно жи­
вет время — интереснее даже, чем
s литературе или театре? А дело
тут в странной сути изображения.
Когда до появления первобыт­
ного искусства человек в поисках
камней, которыми он побивал жи­
вотных, нашел один, похожий на го­
лову льва, его изумление, по-види­
мому, было безграничным. Раньше
он видел отдельно — льва и отдель­
но — камень, и то, что лев может
быть камнем, а камень — львом, бы­
ло для него потрясающим откры­
тием. Ни лев, ни камень сами по
себе его не удивляли, но камень-
лев не мог не потрясать воображе­
ния: он был одновременно и м ерт­
вым и живым, от него хотелось б е ­
жать и хотелось рассматривать его
бесконечно долго. Человек ощутил
силу изображения, когда соедини­
лось в чем-то, ранее понятном и
даже послушном его руке (дереве,
камне), мертвое и живое. И роди­
лось нечто новое, сущ ествую щ ее
само по себе. Его особенно волно­
вало это соединение м ертвого и
живого, потому что живое делалось
не м енее, а более живым. Почему
во льве-камне больше жизни, чем
в настоящем льве? Что за сила
в нем заключена? Он ее не пони­
мал. Имя ее было ему неизвестно.
Но мы-то ее понимаем и можем на­
звать — ВРЕМЯ.
Эволюции на зем ле нужны были
миллионы лет, чтобы совершить путь
от камня ко льву, от дерева к оле­
ню, а от оленя и льва к человеку.
И в ту минуту, когда ему в камне
открылся лев, его сознание и сер д ­
це вобрали в себя эти миллионы.
И он улыбнулся — улыбнулся не по­
тому, конечно, что ощутил себя «ца­
рем вечности», улыбнулся, потому
что первый раз не было страха пе­
ред царем пустыни, а рождалось
соверш енно иное чувство: через ряд
тысячелетий его назовут нежностью.
В сущности, в ту минуту через изо­
бражение устанавливались новые
родственные отношения между че­
ловеком и миром, космосом, и даже
(не убоимся торжественности) меж­
ду человеком и вечностью.
Потом человеку улыбнутся пер­
вые статуи — создания первых ху­
дожников, и ученые-искусствоведы
века и века будут размышлять
о тайне «архаической улыбки». Что
она — техническая неумелость? Ма­
гия? А это само изображение улыб­
нулось человеку, как когда-то чело­
век улыбнулся ему, и если бы пер­
вые статуи и йе улыбались таин­
ственной архаической улыбкой, че­
ловек все равно увидел бы их улы­
бающимися. Они и улыбались имен­
но потому, что иными и не мог их
тогда увидеть человек.
Улыбался камень, ставший чело­
веком, улыбался человек, узнавший
в этом камне себя. И улыбалось...
Время.
Оно и сейчас, через три тысячи
лет, нам улыбается в образах древ­
негреческих куросов, и разве не хо­
чется нам тоже улыбнуться в ответ?
И не складываются ли сами со­
бой перед этим вечно живым кам­
нем губы людей XX века в «архаи­
ческую улыбку»? И не кажется ли
нам при этом лицо древнегреческой
улыбающейся девушки (коры) сего ­
дняшним, живым? И не в том ли
таинственная суть изображения, что
оно — синтез минуты и вечности?
И это относится к любому изобра­
жению: от льва-камня или дерева-
оленя, увиденного первобытным
охотником на заре человеческой
истории, до статуй Родена, от на­
скальных рисунков — изображений
бизонов — в пещерах до этюдов им­
прессионистов. В одном из стихотво­
рений Овидия девушка, стоя с воз­
любленным на б ер егу моря, видит
с нежностью его тень на мокром,
омытом волною песке и хочет об­
вести ее, углубить, чтобы он в этих
очертаниях остался с ней и тогда,
когда уплывет к далеким берегам.
Чтобы он остался с ней навсегда.
В этом н а в с е г д а и заключено
великое чудо изобразительного
искусства.
Когда китайский м астер Ван Вэй
(VIII век нашей эры) в трактате «Тай­
ны живописи» писал о художнике
«Он закончит деяние творца» и
дальше совершенно дивно — о руке,
которая «играет в забытьи», и о том,
что «годы, луны вдаль идут и в веч­
ность — и кисть пойдет искать неуло­
вимых тайн», — он имел в виду тор­
жество над самой странной и м огу­
щественной вещью в мире — време­
57
нем: торжество, достижимое тогда,
когда «сердце следует за вращени­
ем кисти», потому что лишь ем у од­
ному — человеческому сердцу— дано
вобрать в себя непостижимую даль,
что художники и философы зовут
вечностью.
Удобная и «уютная» модель веч­
ности — часы, любые, в том числе и
песочные, с описания которых я на­
чал мое письмо. Почему же, когда
я увидел в образе этих часов Эрм и­
таж, мне захотелось их перевернуть?
Чтобы «годы, луны» из вечности
вернуть? Что это — тоже рука «игра­
ет в забытьи» в поисках «неулови­
мых тайн»? Нет... Тайна, волнующая
меня, уловима. Я хочу охватить, по­
нять богатства человеческого духа,
сосредоточенные в Эрм итаж е, как
сосредоточена вечность в старых
добрых песочных часах. Тайна уло­
вима, как уловимы падающие пес­
чинки, но она — тайна, и мне кажет­
ся, что никогда в истории человече­
ства не было важнее, чем сейчас,
в нее углубиться.
ГОВОРИТ АМ ЕРИ КАНСКИ Й СО­
Ц И О ЛО Г ОЛВИН ТО Ф Ф Л ЕР :
— Раньше новые стадии эволю­
ции общества совершались относи­
тельно медленно, позволяя челове­
ку сознательно адаптироваться в но­
вых, неспешно меняющихся условиях
бытия, сейчас же из-за быстроты,
с которой меняется мир — вещи,
идеи, шкала ценностей, — подобная
бессознательная адаптация невоз­
можна... Со дня моего рождения по
сей день в мире совершилось почти
столько же крупных перемен, сколь­
ко их было за все время от появ­
ления человека на Земле и до дня
моего рождения. На земле до сих
пор существовало восемьсот поколе­
ний. Первые шестьсот пятьдесят из
них жили в пещерах. Лишь семьдесят
последних поколений умели писать
и только последние шесть — после
изобретения печатного станка — уме­
ли читать (я имею в виду чтение
как явление массового порядка).
Два последних поколения широко
пользуются электромоторами. Подав­
ляющее большинство материальных
благ, которыми мы сегодня пользу­
емся, появилось на свет за время
нашей с вами жизни. Это известно
давно. Такова азбука наук, изуча­
ющих физическую и главным обра­
зом социальную эволюцию челове­
ка. Но до сих пор почему-то очень
мало внимания обращали на тот
факт, что восьмисотое поколение
людей на Земле, то есть наше с ва­
ми поколение, живет в совершенно
ином эволюционном ритме, чем все
минувшие поколения. Человек стал
чаще менять работу (в СШ А в сред­
нем каждые 4,4 года), квартиру или
местожительство (каждые 4 года).
В годы моей юности у каждого был
58
«лучший друг», душевная связь с ко­ «вернуться к самому себе» (форму­
торым сохранялась на долгие годы, ла Маркса) и войти в будущ ее, ни­
а иногда и на всю жизнь. Сегодняш­ чего не утратив, в сосредоточенно­
няя молодежь меняет «лучших дру­ сти сил, подобно воину, понимающе­
зей» несколько раз в году. Чувство му наутро после первого дня вели­
обладания, чувство . собственности кой битвы, что, несмотря на боль от
в отношениях между людьми сейчас ран и потерю любимых товарищей,
считается обременительным. В изме­ он стал лишь сильнее и сегодня
няющемся мире меняются мужчины победит.
и женщины. Сегодня каждый из нас В этом университете тем, кто не
совсем не тот, каким он был десять ленится чувствовать и думать, от­
лет назад, и его подруга или жена крывается особое духовное в р е м я -
изменилась не меньше. ▲ теперь пространство. Это понятие,
сопоставим минувшие времена, ко­ заимствованное мной из математиче­
гда человек, его личность почти не ского естествознания (теория отно­
менялись в течение всей его жизни, сительности Эйнштейна), может по­
которая, кстати, была короче нашей, казаться отвлеченно умозрительным,
с временами нынешними, когда че­ но в последующих письмах я поста­
ловек живет дольше, а личность его раюсь наполнить его точным, телес-
непрестанно меняется... С каждым но-образным содержанием. Сейчас
днем ритм нашей жизни становится лишь уточню, что речь идет о пони­
все более напряженным, лихора­ м ании— и переживании — фантасти­
дочным. То и дело слышишь: «Ско­ ческого разнообразия мира (от мок­
ро мы все сойдем с ума!», «Чем рых деревьев парижского бульвара
все это кончится, куда заведет нас на полотне Писсарро до инопланет­
такая жизнь!» Это не общие места, ных садов на картинах японских ху­
не пустые фразы, а элементарная дожников) и ф антастического разно­
реакция на вполне определенную образия мира человека (от безм ятеж ­
опасность, которой сегодня начинает ной ясности ' раннеантичного камня
уделять все больше внимания офи­ до трагической сумрачности поздне­
циальная наука. Жить в ускоренном
рембрандтовских полотен). В этом
темпе означает испытывать на себе духовном временипространстве цен­
действие непрекращающихся пере­
ности бытия делаю тся объемно ре­
мен. Сегодняшнее общество недолго альными и живыми — они покидают
пользуется вещами и очень скоро
строгую , холодную обитель фило­
заменяет их или выбрасывает, люди софской формулы, чтобы шагнуть
меняют местожительство и кварти­
к нам в образах любящих, ищущих
ры, отбрасывают и так же быстро истину, страдающих, жертвующих
меняют даже собственные идеи,
собой людей.
друзей, мужей и жен... На финише А теперь восстановим в памяти
этой гонки нас ждет коллективное
( п о в т о р и м — как в настоящей
безумие. школе) самое сущ ественное из того,
Вижу по вашим лицам, что вам
о чем уже говорили, — с соответ­
хочется со мной полемизировать, но ствующими выводами.
подумайте честно: разве мы — вось­
Если история искусства — это и
мисотое поколение — не отличаемся история идей и история, человече­
резко от тех, кто существовал до
ской души, то и рассматривать ее
нас, разве мы не чувствуем, не ду­ мы будем, во-первых, мировоз­
маем иначе, чем люди даже XIX ве­
зренчески широко, исследуя то или
ка! Подумайте... иное явление в системе духовной
Да, об этом мы и будем думать общности эпохи, устанавливая род­
в залах Эрмитажа. ственность различных областей со­
Сущ ествует лишь один достойный зидаю щего человеческого духа
человека путь адаптации к быстро (искусства, литературы, религиозных
меняющ ейся действительности: тор­ и нравственных течений), а во-вто-
жество над самым быстроменяю- рых — более локально, «интимно»,
щимся в ней. Если настоящ ее не выявляя то, что особенно созвучно
станет ошеломлять, то и будущ ее сегодня нашему сердцу. Я надеюсь,
не покажется обыденным (а ведь что это осуществимо, потому что
тусклость обыденности — неизбеж ­ Время, живущее в изображениях,
ное последствие ошеломляемости — уступит нашей настойчивости и от­
лучшее в человеке, его творческую даст лучшее из заключенных в нем
сущность убивает не м енее надеж­ сокровищ.
но, чем «безумие перемен». Лишь Уверенность Сократа в бессм ер ­
в состоянии шока не потрясает мир тии человеческой души, казавшаяся
новизной...) некогда романтически наивной, вос­
Я позволю себе сейчас назвать принимается в духовном времени-
Эрмитаж... у н и в е р с и т е т а м пространстве как истина, доказанная
адаптации к быстро м е н я ­ опытом тысячелетий. Эрмитаж —
ющемуся миру. В этом уни­ история этой истины.
верситете освоение богатств достиг­ Но мне хочется уже войти в за­
нутого развития поможет человеку лы, стоять в долгом молчании перед
картинами и статуями... И если мне
позволено выбрать первый экспо­
нат, я выбираю бюст Марка А вре­
лия в зале искусства Рима I— II ве­
ков нашей эры. Я выбираю его не
из-за художественной ценности (в
этом же зале есть вещи эстетически
более высокие), а по чисто фило­
соф скому соображению, потому что
мысли М арка Аврелия и судьба этих
мыслей удивительным, поучительным
образом н е с о в п а д а ю т . Он пи­
сал о том, «как быстро все исче­
зает», а они, его мысли, не исчезли;
он говорил, что «самая долгая сла­
ва посмертная ничтожна, она д ер ­
жится лишь на некоторых кратко­
временных поколениях людей», а его
собственная слава живет в мире уже
около двух тысяч лет; он утверждал,
что «следует смотреть на все в
жизни человеческой как на мимо­
летное и кратковременное», а его
душевная жизнь волнует нас и сего ­
дня; он советовал: «Чаще размыш­
ляй о том, с какой быстротой исче­
зает все сущ ее»; он опять и опять
говорил о тех, кто посетил мир за
ряд веков до него: «Что стало с их
жизнью? Она сгинула. Перенесись
ко временам Трояна — и опять все
то же. Опочила и эта жизнь».
Повторим же и мы: «Что стало
с их жизнью?» (799 поколений — по
Олвину Тофф леру.)
Она в нас, в тканях наших душ.
Да, самая загадочная в мире
вещь — время. И, может быть, искус­
ство. О времени говорят, что оно
врачует, имея в виду травы забве­
ния. Искусство врачует, потому что
оно — п а м я т ь .
Теперь перевернем песочные
часы.
Вера Панова
О балладе Пушкина „Жених"
В том возрасте, когда человек ещ е не разбирается,
за какие достоинства он полюбил те или другие стихи,
прочитала я странную и мрачную, очень мне непонят­
ную балладу «Жених». Теперь-то я знаю, чем она
меня пленила с первого знакомства: удивительным
языком, юмором диалогов и мизансцен, живописными
деталями, а преж де всего — всепроникающим тончай­
шим артистизмом. Общ ая же картина отталкивала
меня, очень тогда пугливую, своей кровавостью и
жутью, так несвойственными лучезарном у жизнелюбцу-
поэту.
Да ведь и до сих пор неясно, что же это тут опи­
сано — действительно ли купеческая дочь Наташа ви­
дела вещий сон или на самом деле побывала в зага­
дочной избе и видела воочию происходившую там
кровавую сцену? Никак не ответишь на этот вопрос,
а последняя строчка баллады, похожая на отрыви­
стый последний аккорд, сорвавшийся со струн, —-
«И вся тут песня наша», — словно бы запре­
щает и гадать, что же ещ е в балладе написано, кроме
написанного, что мож ет стоять за этими словами «И
вся тут песня наша»,— а ты не суйся, не ройся в моем
добре; как ясен и категоричен здесь авторский го­
лос — более категоричен, чем в схожем финале «До­
мика в Коломне»: «Больше ничего не выжмешь из
рассказа моего».
Но есть право каждого человека пытаться разо­
браться в прочитанном и осветить все его темные
углы. И мне непереносимо любопытно было узнать,
откуда взял Пушкин своего «жениха», неужели бал­
лада — лишь плод авторского воображения и не имеет
более жизненных корней? Ведь Пушкин так историчен
в своих произведениях: не только в «Капитанской доч­
ке», «Полтаве» или «Всаднике», но даже в небольшой
«Песни о вещем О леге». Неужели в «Женихе» вымыш­
лено все от начала до конца, неужели не стоит за ним
ни одно реально сущ ествовавш ее лицо и ни одно под­
линное событие?
И, раздумывая об этом и все время убеждаясь
в бесплодности моих размышлений, я додумалась до
того, что, может быть, Пушкин в творческих своих
путях набрел на какую-либо забытую легенду о ка-
кой-нибудь истеричной девице, видевшей пророческие
сны, и открытыми ему творческими способами срабо­
тал из этого материала свою балладу, полную блеска
и игры и всяческого очарования. Быть может, была
эта девица из Торжка, или из Киева, или из маловаж»
ного псковского пригорода — читателю это все равно,
ибо все равно это великому духу эпоса. Так приду­
мала было я и отбросила свою придумку не только
потому, что она показалась мне недостойной люби­
мого поэта,— очень надо было ему, в самом деле, во­
зиться с этой Наташей: его перо всегда было на­
строено, нацелено на людей громадных масштабов —
Петра, Олега* Пугачева, и даж е его Карл, М азепа и
Орлик — гиганты по сравнению с этой купеческой до­
ч ер ью ,— но и потому, что у меня ведь насчет этой
версии не было ни единого доказательства, хотя бы
крошечного. Найти бы... хоть самое малюсенькое сло­
во в литературе, которое, как говорит Достоевский,
П ред лагаем вниманию ч и т а т е ля п е ч а та ем у ю в сокращ ен ии
н е оп уб ли к ов а н н ую з а м е т к у Веры Ф едоров н ы П а н о в ой — о д н о из
св и д етельств интереса пи са тельн и ц ы к творчеству А л е к с а н д р а
С ергеев ич а П уш к и н а
59
представляло собой, что дважды два четыре. Но где
я, маленький писатель, >найду это слово? — горько по­
думала я.
Так шли медленные годы. И вдруг стали совер­
шаться неизъяснимые чудеса. Но сперва хочу сказать
еще об одном свойстве поэмы, приковавшей меня
к себе чуть не на полжизни.
Обычно Пушкин вводит читателя в свои произве­
дения прямо и категорично: «У лукоморья дуб зеле­
ный». По широковещательности и непреложности
могу сравнить эту строчку с другой, которою откры­
вается некое совсем забытое, читанное в самом ран­
нем детстве, не помню чье стихотворение: «Дети,
овсяный кисель на столе. Садитесь и ешьте». О вся­
ный кисель, поданный на крестьянский стол, у луко­
морья дуб зеленый, вещий О л ег собирается отмстить
неразумным хазарам, сразу ясно: где, кто, что.
«Жених», напротив, с самого начала темнит, идет
перед читателем шагом путаным и скользким на слов-
но бы скользящих и разбегаю щ ихся подошвах, зама­
нивает читателя из одного неясного события в дру­
гое. Он сделан прочно и отчетливо, но в глубинах
этого ловко смотанного клубка все время сверкают
чьи-то зловещие, о, несомненно, угольно-черные гла­
за, так пугавшие бедную Наташу,-— чьи же?
Итак, стали происходить со мной чудеса. Искомые
доказательства вдруг пошли ко мне одно за другим,
и что самое главное — я уверенно пошла по откры­
вавшимся мне кровавым следам.
Первый намек пришел о т . талантливого русского
писателя Михаила Булгакова: в 1956 году я впер­
вые прочла его пьесу «Бег». Там эпиграф ом к одному
из действий стоит: «Жили двенадцать разбойников».
И в моем ищущем, почти одержимом м озгу вдруг
блеснуло: «Взошли двенадцать молодцов...»
А лет не м енее как через пятнадцать сын прокру­
тил мне ту шаляпинскую пластинку, где Шаляпин вслед
за «Ныне отпущаеши» и «Верую» поет песню про две­
надцать разбойников и их кровавого атамана Кудеяра.
В этой песне, м ежду прочим, говорится: «Вошло двена­
дцать человек. Вождь Кудеяр выкрал девицу красную
из-под Киева. Много разбойники пролили крови честных
христиан. Много богатства награбили, жили в дремучем
лесу...» И опять понеслись в памяти строчки из «Же­
ниха»: «Мне снилось, — говорит она, — зашла я в лес
дремучий...— В избе свеча горит; гляжу — везде ср еб­
ро да злато, все светло и богато... Взошли двенадцать
молодцов, и с ними голубица красавица девица...»
И бессмысленная кровожадность Кудеяра предста­
вилась Наташе и во сне:
Злодей девицу губит,
Ей праву руку рубит.
Промеж уток времени, отделяющий нас от Ш аля­
пина, очень тонок. Легко не только сосчитать, сколько
в этом промежутке уместилось поколений, но и от­
метить каждое поколение своей особой меткой.
Расстояние м ежду Шаляпиным и Пушкиным гораздо
больше; Пушкин не столь далеко отстоит от Кудеяра,
как Шаляпин. Но если Шаляпин или кто-нибудь из
окружавших его почитателей сумел добыть для вели­
кого певца песню о двенадцати разбойниках, тем ско­
рее, логически рассуждая, мог достичь Пушкин этого
кладезя народного творчества, где столетиями народ
бер ег кровавый облик запомнившегося.: ему злодея
Кудеяра. И, как позднее певец, поэт опустил руку
в этот колодец и пригоршнями принялся, черпать все,
что там хранилось, не пренебрегая даже столь мел­
кими бытовыми деталями, как тесовые ворота, или то,
что сваху угощают пирогом, или что новгородская
камча, по всей видимости, была особенно ценным ви­
дом этой всем знакомой прекрасной атласной ткани,
из которой делали по всей России издавна скатерти.
60
о КРУГ ЧТЕНИЯ
Гражданственность
художника
прозе последних лет, особенно в жанре
В
романа, если иметь в виду его лучшие
образцы, обнаруживается любопытная и,
на мой взгляд, многообещаю щая тенден­
ц и я — тяготение к остроконфликтным си­
туациям, стрем ление охватить все возможные грани и
аспекты изображ аемого явления, исследовать его до
конца. О тсю да — структурная усложненность повество­
вания, поиски более совершенных форм и способов
видения и осмысления действительности, многопроб-
лемность и многоплановость изображения.
В этом отношении интересен новый роман Элигия
Ставского « К а м ы ш и » т е м более что в нем осве­
щается пока еще, к сожалению, недостаточно освоен­
ная в литературе область — взаимоотношения человека
и окружающей среды, как они сложились на современ­
ном этапе, нравственные, социально-общественные и
ф илософ ские стороны этой жизненно важнейшей про­
блемы.
Внешняя сюжетная сторона «Камышей» не богата
событиями. Основное действие разворачивается в не­
большом рыбацком поселке Ордынка на Азовском
море. Тем не м енее, роман Элигия Ставского напря­
жен и стремителен, до предела драматичен, насыщен
столкновениями и спорами, в какой-то м ере даже
исповедален.
Тематически и идейно «Камыши» перекликаются
с серией очерков Элигия Ставского об Азовском море,
опубликованных в «Литературной газете». Надо отдать
должное автору — он основательно и всесторонне изу­
чил экономику, труд и быт рыболовецких хозяйств,
научные аспекты изображ аем ого им явления. С тем
большей убедительностью в романе и в очерках зву­
чат глубокая обеспокоенность и тревога писателя за
будущ ее Азовского моря и за судьбу его людей.
О днако «Камыши» — роман не только и не столько
об Азовском море. Тема его шире и общезначимей.
Сохранение, и восстановление окружающей среды, мера
ответственности и место человека перед лицом при­
роды и общества, нравственные основы его бытия,
твор чески е 1возможности личности в современном р ез­
ко менйювЦёмся мире, соотнош ение индустрии и при­
роды — вот круг вопросов, поднятых в романе. «Напи­
шите книжку о море. Научную и техническую про­
1 Э ли ги й С тавский. К А М Ы Ш И , — « З в е з д а * , 1974, M t 7— 8
блему вы решить не можете, это дело ученых. А вот
нравственную — да! И не вешайте носа, Виктор С е р ­
геевич Галузо», — говорит один из персонажей пи­
сателю, главному герою «Камышей».
Именно нравственные аспекты проблемы и оказы­
ваются главными для Ставского. Выявляются и прояс­
няются они всесторонне, с помощью разнообразных
художественных и изобразительных приемов и средств,
самой манеры письма. Повествование в «Камышах»
ведется от лица писателя Гал у зо -^ как увиденное,
переж итое и прочувствованное им, человеком, при­
бывшим в Ордынку со стороны, со своими, поначалу
далекими от ее бед и радостей, мыслями, чувствами
и сомнениями. Рассказ от первого лица, придавая ро­
ману оттенок субъективности и доверительности, не
мешает, а скорее помогает психологически тонко и уб е­
дительно показать его героев, объективно воссоздать
достоверную общую картину — в этом своеобразие
«Камышей». Автор широко использует диалог, прием
постепенного узнавания и раскрытия героев, событий,
конфликтов.
Крошечная Орды нка не олицетворяет собой «нето­
ропливости и тишины», как, приехав туда, полагает
вначале главный герой романа. Она и ее люди тоже
вовлечены в «мир сверхскоростей», ибо их сущ ество­
вание и смысл их жизни зависят от положения, создав­
ш егося на Азовском м оре. Вопрос поставлен остро —
море скудеет, лиманы гибнут, быть или не быть ему
как единственному в мире водохранилищу с его цен­
нейшими промыслами, неповторимой красотой и кли­
матом, быть или не быть Ордынке! Зд есь автор про­
водит четкий рубеж. На одном полюсе оказывается
мелкий хищник и стяжатель ш оф ер Кириллов — лицо
эпизодическое, но важное в романе, на другом — Си-
мохин, Кама, Петренко, которые, как показывает писа­
тель, не мыслят себя в отрыве от жизни моря и О р ­
дынки, верят в их будущ ее, по м ере своих сил и воз­
можностей борются за него.
Слож нее обстоит дело с бригадиром Прохором и
рыбоинспектором Дмитрием Степановым. Люди стар­
ш его поколения, они когда-то в войну «первыми выхо­
дили на минное поле», отдали много сил, энергии, зд о ­
ровья спасению и сохранению А зовского моря, но
теперь в их взглядах и поступках, в жизни в целом
наступает некий перелом. О дного только личного энту­
зиазма и любви к родной им Ордынке оказалось недо­
статочно. И Прохор и Дмитрий Степанов постепенно
начинают чувствовать свою беспомощность, понимая,
что их усилия были напрасными, — процесс оскудения
и гибели Азовского моря пока необратим. Прохор вре­
менами ощ ущ ает ненависть и отвращение к своей ра­
боте, которую любил с детства, но сам упорно отка­
зывается покинуть Ордынку. Степанов же становится
равнодушным, у него ни к чему «не лежит сердце».
«Устал, — признается он, — потому что морю, видно,
конец — ничего не сделаеш ь. М оре — и то устало, а уж
он-то совсем не стожильный. И теперь будь что будет».
В образах Прохора и Дмитрия Степанова, может
быть, наиболее выразительных в романе, автор рас­
крывает мысль о нравственно негативном воздействии
на человека некоторых объективных процессов, про­
исходящих сегодня, идею граждански смелую, застав­
ляющую читателя задуматься о необходимости сроч­
ного общ ественного вмешательства видело спасения и
сохранения окружающей среды, о сочетании индиви­
дуальных и общественных усилий в.лэтой области, на­
ко н ец — о глубоко гуманистическом рЭМаадонии красоты
родной природы. V/O- ГС
Нравственные аспекты взаимобтнЪшё^йй человека,
общества и окружающей среды выявляются автором
не только на людях Ордынки, стоящих, так сказать,
у самых истоков проблемы, но и на представителях
иной общественной и служебной градации, от чьей
позиции и деятельности в огромной степени зависят
состояние и перспективы развития рыбного хозяйства,
следовательно — и будущ ее Ордынки. В этом плане
любопытны образы ученого-рыбовода Рагулина, работ­
ника министерства Глеба Степанова, секретаря край­
кома партии, несущ ие сущ ественную идейную нагрузку.
Спор о положении на Азовском м оре перерастает
в философский спор о потребительском и творческом
отношении человека к природе, о потенциальных воз­
можностях человека в современном индустриальном
мире. О том, насколько серьезны и полярны сегодня
разногласия по этим вопросам, свидетельствует образ
воинствующего мещанина Глеба Степанова, сына ин­
спектора Дмитрия Степанова, который можно смело
назвать художественным открытием Ставского.
Глеб Степанов — человек, причисляющий себя к эли­
те соврем енного общества, противостоящий «толпе»,
как он презрительно именует советский народ, кото­
рый надо «накормить». Его позиция олицетворяет край­
не потребительское отнош ение к природе, для него
вообще не сущ ествует проблемы окружающей среды.
«Либо индустрия, либо природа. Не будет у нас при­
роды. Не будет. Д ругая задача»,— говорит он при пер­
вом знакомстве с Галузо. Заниматься восстановлением
А зовского моря для него значит «заниматься воспо­
минаниями», «других сбивать с толку», «тянуть назад»,
ибо, считает он, «того Азовского моря, которое было
когда-то, давным-давно нету», «съели». «Каждое новое
поколение, — развивает он свою мысль, — объедает
свой кусок неба, свой кусок железа, свой кусок
реки, свой кусок всеобщей рыбы. И каждое новое по­
коление начинает борьбу за жизнь с того огрызка,
который ему достался от других, если уж не болтать
красивых слов». «А куда от этого денеш ься. Земля-то
м еняется. О гры зок все меньше»,— добавляет Глеб.
«От вашей правды ведь жить не хочется»,— скажет
Галузо в ответ на его разглагольствования.
В своей природоненавистнической философии по­
требительства Степанов-младший призывает «быть реа­
листом», «посмотреть правде в глаза». Потерпев
в столкновении с Рагулиным поражение, он меняет
с б о ю позицию, но не отказывается от своих взглядов.
Позиция Глеба Степанова, показывает автор, не так
проста, как можно думать. Она тоже опирается на
реальные факты, но эти факты истолковываются им
произвольно и однобоко; исходит из заботы о благо­
состоянии народа и рациональном использовании на­
родных средств, — но эта забота сиюминутна и потому
мнима, она противоречит государственному подходу
к делу.
Автор вводит в повествование еще один образ
мещанина-потребителя, но уже, так сказать, его интел­
лектуально-модерновый вариант. Я имею в виду бе­
зымянного медика-психиатра, по характеристике автора,
«не олуха, но подлеца», который уверяет, что духовные
ценности бесповоротно утрачены в век атома и «все­
общей девальвации». О собенно самоуверенно ф илософ­
ствует медик-психиатр о довоенном поколении, кото­
рое, считает он, «трагично», испытывает «перегрузку»
в современных условиях.
Рассуж денн* -медика-психиатра направлены в адрес
Галузо1, человека старш его поколения. Как в споре со
СтепанФ%141м-младшим Галузо не мог ничего возра­
зить ^ не было, сознается он, «своего взгляда не толь­
ко на это море, а вообще на деяния человеческие, на
все это нагромож дение ж елеза и дымных труб, пре­
поднесенное второй половиной XX века», так не нахо­
дит он слов для отпора медику-психиатру, хотя и вы­
61
швыривает его за дверь. Более того, признает за ним
значительную долю правоты.
Но в споре о поколениях прав оказался в конце
концов Галузо, находящий в себе силы преодолеть
творческий и жизненный кризис, в котором он нахо­
дился. Обретению самого себя, возрождению главного
героя романа и посвящено в значительной части по­
вествование. Галузо все глубже проникается созна­
нием своей личной ответственности перед Ордынкой
и перед людьми.
Роман Элигия Ставского глубоко реалистичен. Реа­
листичен прежде всего потому, что, не скрывая ост­
роты и драматичности ситуации, убедительно и прав­
диво показывает здоровые силы нашего общества,
решающие задачу поистине исторического масштаба,
в высшей степени гуманную и благородную — задачу
сохранения, восстановления и приумножения красоты
и богатства родной природы.
Павел Ш ирма ков
„Германию в себе
мы сохранили . . / 4
та книга вышла в Германской Демократичен
Э
ской Республике пять лет назад, в год 25-ле-
тия освобождения от фашизма. Ее авторы
Карл Гейнц Бирнат и Луиза Краусхаар со­
ставили документальные жизнеописания бор­
цов антифашистского Сопротивления 1.
Это документальная книга. Мы говорим «организа­
ция», «движение», а что за этими словами? О р гани за­
ции в целом отведена в книге вводная статья. В ней—
факты и подробности, последовательный ход событий,
почти детективный сюжет с трагической развязкой.
В масш табе истории — это скромный эпизод. Но оно
было, немецкое Сопротивление! В недрах Германии
гитлеровской зрела Германия другая.
С о страниц книги смотрят на читателя старые ф о ­
тографии. Они очень «во времени», эти лица. Можно
не знать, о чем книга, просто раскрыть ее на вклей­
ках и беглым взглядом пройтись по рядам портретов.
Они не обманут: да, это тридцатые годы. Те самые,
предвоенные. И военные тоже. Лица тех лет. Дело,
разум еется, не в ф орм е оправы очков или узла на
галстуке. Прическу и покрой пиджака можно воспро­
извести с максимальной точностью. А лица — нет.
1 Карл Гейнц Бирнат, Л уи за К р а у сх а а р . О РГАН И ЗАЦ И Я
Ш У Л Ь Ц Е -Б О Й З Е Н А - Х Д РН АКА В . АН ТИф АШ ИСТСКОИ
Б О Р Ь Б Е . П ер е в од с нем ец кого. « П р о г р е с с » , М ., 1974
Сравнительно не так давно в нашем прокате был
фильм «Красная капелла», поставленный на студии
«Дефа» реж иссером Хорстом Брандтом. О фильме
здесь можно бы и не вспоминать, если бы не одно
важное обстоятельство. Г ерои «Красной капеллы»,
сыгранные крупными немецкими актерами, по облику
своему, по ощущению духовной значительности все же
сильно уступаю т своим реальным прототипам, пусть
даж е в том статичном фотоизображении, в каком
пришли они к нам вместе с посвященной им доку­
ментальной книгой.
Портреты, впрочем, не всегда удачны. Иной раз
они кажутся недостаточно психологичными, характеры
в них читаются не всегда. В предисловии есть ого­
ворка: некоторые из фотограф ий сделаны уже
в тюрьме и несут на себе следы тех душевных и фи­
зических страданий, которые выпали на долю заклю­
ченных. Но есть и вполне мирные снимки, и даже
вовсе приватные. Хильда и Ганс Коппи возле турист­
ской палатки — этакий маленький семейный пикник на
лоне природы. Вальтер и М арта Хуземан в купаль­
ных костюмах на моторной лодке — беспечные, улы­
бающиеся лица, лучи солнца отражаются в прозрач­
ной воде. Вильгельм Гуддорф объясняет что-то ма­
ленькой дочке... Это все разные лица и разные люди.
И по профессии разные, и по возрасту. В биограф и­
ческих справках приведены даты жизни. Даты рож де­
ния — у всех различны, даты смерти — в основном
совпадают: различие лишь в месяцах сорок второго —
сорок третьего года.
Наверное, среди всех литературных жанров письма
из камеры смертников — наиболее впечатляющий. На
читателя воздействует уже один факт письма. Чело­
век, которому через несколько часов предстоит взойти
на эш афот, обращ ается к остающимся жить. Спокой­
ствие человека, прожившего жизнь не напрасно, ясно
читается в каждом из этих трагических документов.
«Моя жизнь была так прекрасна, что и сквозь
смерть свою я слышу единство божественной гармо­
нии. Я подал ходатайство о выдаче вам моего трупа
и очень хотел бы, чтобы меня похоронили рядом
с моими друзьями». (Девятнадцатилетний Хорст
Хайльман, военный переводчик.)
«Легко называть себя коммунистом, пока не надо
отдавать за это свою кровь. А вот коммунист ли ты
на самом деле, ты можешь доказать, только когда
пришел час испытаний. Я коммунист, отец!» (Ж урна­
лист Вальтер Хуземан, 33 лет, член КПГ.)
«Все, что я делал, я делал по воле своего разума,
по велению своего сердца, по собственному убеж де­
нию. и потому вы, мои родители, зная это, должны
считать, что я действовал из самых лучших побужде­
ний. Прошу вас об этом1» (Харро Ш ульце-Бойзен, по­
томственный офицер, 33 лет, служащий министерства
авиации.)
Герои книги — немцы, рабочие и интеллигенты, люди
Германии, ее народ. И как бы отвечая на обращенный
к потомкам вопрос Иоганнеса Бехера «Где была Гер­
мания?», одна из приводимых в книге листовок закан­
чивается пророческими словами: «Германия принадле­
жит нам!» Нам — то есть немецкому народу, тем, кто
не покорился, кто, выражаясь словами Бехера, сумел
сохранить «Германию в себе».
Евг. А б

СВОЯ ШАПКА НА ГОЛОВЕ
...С большим удивлением наблю­
дал я за этой девочкой, смеялся и
со страхом думал о том, что мой
7 собственный театральный опыт дол­
жен быть немедленно подвергнут
суровому пересм отру.
Ее игра на импровизированной
площадке казалась настоящим изги-
ляньем над известными нам зако­
нами перевоплощения, потому что
девчонка явно кривлялась. Но стран­
ное дело, это умопомрачительное
кривлянье имело какой-то свой
смысл, требовавший к себ е внима­
ния и уважения.
Сначала она танцевала под песню
Тамары Миансаровой «Не кукла я».
Голос Миансаровой, записанный на
пластинку, всерьез оплакивал некую
женскую судьбу: «Я брож у одна»,
«и все думаю», «ты назвал меня кук­
лою» (ударение — на «куклою», стра­
дальчески и аффектированно), «мне
и больно, и обидно» и «ты не пони­
маешь, видно», что «не кукла я, не
кукла» — и т. д.
Очень др-р-раматическая история,
жалостливая. После «вечера танцев»
какая-нибудь городская девушка про­
должит дома, у проигрывателя, вос­
питание своих чувств с помощью вот
этой нравоучительной сентименталь­
ной истории, исполненной «отменно­
го вкуса».
И все же, когда зазвучал голос
певицы, а девчонка-«актриса» стала
двигаться под музыку, я рискнул под­
нять глаза... И увидел нечто проти­
воположное тому, что несла песня.
Она на мгновенье прислушалась
к музыке, улыбнулась хитро, вышла
вперед, заслонив собой проигрыва­
тель, и стала подтанцовывать в со ­
временных ритмах, выказывая чудеса
легкой, от природы данной пластики,
делая смешные жесты; в танце ее
концепция девушки, прозванной кук­
лою, летела к чертям. Возникала
картинка настоящей жизни. Хитрая,
живая девчонка сразу почувствовала
фальшь песни-шлягера. Она с боль­
шим искусством (только откуда у нее
это искусство?) переводила все в иро­
нический план — так обаятельно иро­
ничны бывают только дети. Когда
Юрий Смирнов-Несвицкий
Рисунки Бориса Петрушансвого
Миансарова пела «я брожу одна»,
девчонка, вытаращив трагически и
без того огромные глаза, изображала
для нас, немногочисленных зрителей,
одиночество по-своему. Она вытяги­
вала вперед руку и показывала па­
лец — что, мол, одна она, как перст.
При этом не переставала двигаться
в ритме.
Когда «все думаю» — тот же па­
лец приставлялся к виску, весьма
глубокомысленный жест, — мол, «ду­
маю, думаю, никак ничего придумать
не могу». Все это сопровождалось
смешным раскачиванием всего кор­
пуса в такт песне; затем она при­
жала ладонь к сердцу — и заверш и­
лась танцевальная миниатюра, приду­
манная, конечно, тут же, на месте,
выходом вперед и решительным ж е­
стом отказа быть куклою. Она кате­
горически двигала перед носом зри­
телей рукой — мол, никогда этого не
будет, и черные злые глазки вонза­
лись в нас. Никогда!
Потом она стала разыгрывать дру­
гие сценки, показывая искусство не­
осознанного худож ественного само­
выражения, талантливую игру-импро­
визацию, возникавшую вне какой-
либо связи с театральными. Ими и
не пахло.
А ведь не так давно я видел акте­
ров такого же возраста в целом
спектакле. Называлось «Тили-тили-
тесто». В детском Народном театре.
Там одна исполнительница вот так
же, как эта девчонка, изображала
няню — именно изображала, что счи­
тается, меж ду прочим, в проф ессио­
нальном театре смертным грехом.
Играя няню, исполнительница на­
рочито сгибала спину, говорила,
представляясь по-старушечьи. О дна­
ко наигрыш был необычным, слов­
но дурачатся на дворе, кого-то пере­
дразнивают. И получалось гармонич­
но, уместно.
Фантазия актеров-любителей мо­
жет напоминать те детские рисунки,
которые не перестаю т удивлять соче­
танием утренней свеж ести с очень
своеобразным взглядом на мир.
В «наивном преображении» есть за­
чаток творческого начала. Эта тяга
к преображению, передразниванию,
озорству, эта наивная смена масок
и ликов мож ет быть удачно обыгра­
на режиссурой.
Почему-то, когда пишут о тради­
циях народных театров, то имеют
в виду только ту ветвь самодеятель­
ного искусства, которая локализова­
лась в истории развития именно на­
родных театров, то есть в драмати­
ческих спектаклях, исполненных лю­
бительскими труппами. И забывают
о более массовом типе народного
театрального творчества, о повсе­
местной народной зрелищной игре,
от века сущ ествую щ ей под назва­
нием «ряжение». Ведь ряжение про­
никало в каждый дом, в к а ж д у ю
семью!
Ряжением, впрочем, занимались и
скоморохи, и целые самодеятельные
труппы актеров из народа, бродив­
шие по городам и весям.
Ряженые имели важное отличие
от актеров-любителей народных те­
атров. Народные театры требовали
и оседлости, и средств, и актерской
профессионализации, и в конце кон­
цов — литературных произведений в
качестве основы для спектаклей.
Театр ряженых довольствовался
шкурой медведя, готовыми масками.
03
извечными ролями, вывернутыми Кстати, для того, чтобы поставить ” ескии театр как своеобразную
тулупами, изустными легендами, сцен­ своими силами «Гамлета», им и не фольклорную ф орму творчества, как
ками, обрядами. Ряжение граничило нужно обязательно выходить на сце­ особый способ художественного по­
с игрой, только игрой зрелищной, ну, гримироваться, шить костюмы. стижения жизни.
для всех, то есть театральной игрой. Они сыграют «Гамлета», скажем, В Ленинграде есть театральный
И вот к чему я веду разговор — сидя за обеденным столом. Они мо­ коллектив с веселым и стремитель­
эта игра не требовала и не требует гут вообще не обедать, они могут ным названием — «Риск». Он сущ е­
от своих актеров полного перево­ убрать стол и просто рассесться ствует при Дом е медицинских работ­
площения. Наоборот, она противится в разных углах комнаты с ролями. ников.
ему, отвергает его или переосмы с­ И будут читать эти роли. Заблаго­ Однажды «Риск» вынужден был
ляет по-своему, часто понимая пере­ временно придут гости — из тех, кто принять решение: идти на «овоще-
воплощение как обычную трансф ор­ не осм еет, а доверится затее. Будут базу», чтобы заработать хоть какие-
мацию, смену масок. читать по ролям, затем кто-нибудь то деньги на декорации. Такое поло­
из тех, кто любит порассуждать жение совершенно, на мой взгляд,
Человек тут то и дело обнаружи­
о Ш експире, вдруг прервет чтение недопустимо в условиях, когда наше
вал себя... Ряжение имело свои за­ в лицах и станет говорить о Ш експи­ государство отпускает огромные
коны, вступающие в противоречие
ре и о Гамлете; он не может средства на развитие народного
с теми законами, которые закрепи­
сыграть Гамлета, но если бы мог — искусства, когда поощряется и при­
лись в спектаклях народных театров, так вот он так сыграл бы, вот так... ветствуется всякое начинание, в част­
где требовалось от исполнителя, что­ А вот этот участник спектакля ности — образование новых коллек­
бы тот долго и углубленно проникал ум еет— и превосходно— п о к а з а т ь . тивов самодеятельности.
в изображ аемое действую щ ее лицо, Вчера он рассказывал в лицах об Дом медицинских работников
чтобы — перевоплощался.
упорно «обороняется» от хлопотли­
Некоторые самодеятельные теат­ вого и непонятного «Риска». Участни­
ры, сегодня до смерти перепуганные ки коллектива, решившие репетиро­
почти кликушескими угрозами со сто­ вать «Сонеты» Ш експира, были не­
роны отдельных «методистов», пере­ мало удивлены, когда художествен­
стают понимать, как им дальше жить, ный совет Дома, обеспокоенный эн­
как играть. Оказывается, сам одея­ тузиазмом молодежи, доставляющей
тельный театр по творческому м ето­ дополнительные заботы и хлопоты,
ду, условиям репетиций и создания решил, что в самодеятельности экс­
спектакля вроде бы ничем и не от­ периментировать вообще нельзя, и
личается от профессионального! Но вообще — можно ли ставить сонеты,
ведь это не так. М етод работы над а не драмы? Как это их можно ста­
спектаклем, отлаженный для поста­ вить?
новки в «среднем» профессиональ­
Бесполезно объяснять, что тради­
ном театре, просто нетерпим в са­
ция инсценировки поэзии — давняя и
модеятельности. благородная, бесполезно говорить
Впрочем, может быть, нетерпим я о том, что именно театральная сту­
сам, может быть. Ведь ставят само­ денческая сам о д еятельн ость— место
деятельные спектакли именно так, для эксперимента, поиска. Если нет
как их ставят в театрах проф ессио­ подлинной заинтересованности — уже
нальных. «Система», психология, эта­ трудно что-либо объяснить.
пы создания образа, сама природа Организационные проблемы очень
сценического образа— одна, поэто­ тесно соприкоснулись с моральным
му, дескать, давайте идти одним пу­ престижем самодеятельности во­
уличном происшествии, теперь он
тем к просто искусству. Нет, мол, обще.
тоже выходит на середину комнаты
двух искусств, нет двух понятий «ак­
и показывает — как вступают в Эль- О бщ еизвестно — большие смотры
тер» — одно для самодеятельности,
синор актеры или как Гамлет читает и концерты знакомят нас с прекрас­
другое для профессиональной сце­
монолог... ными народными ансамблями и кол­
ны. Ты — или актер, или не актер.
И вот так может возникнуть осо­ лективами самодеятельности «выс­
Третьего не дано. шей категории», путь подобных кол­
бая форм а постановки в жанре са­
Мне хочется вопрос поставить по- модеятельного театра. В ней не бу­ лективов поистине триумфален. Стр а­
другому. Этим людям, которые, как дет Ш експира, но будет свет на ли­ ны мира, все континенты нашей зем ­
утверждают вокруг, не имеют актер­ цах — отраженный, будут первые при­ ли уж е познакомились с нашей ху­
ского таланта, необходимо все-таки косновения и к искусству театра. дожественной самодеятельностью. Но
еще раз проверить себя, есть у них И не будет гнетущ его состояния б е с­ с одной поправкой: бригады художе­
талант или нет таланта. Вот это и бу­
поворотного следования образцам. ственной самодеятельности, постоян­
дет самодеятельный театр. Не дове­ Основы общие. Искусство одно. но находящиеся в центре внимания,
рившись даже знатокам, люди, бес­ Но различны — жанры. Различны ус­ уже во многом не представляют са­
конечно влюбленные в театр, все же ловия, методы, направления. модеятельности массовой. Перед на­
еще раз решаются попытать счастья В самодеятельном театре необхо­ ми, по сущ еству, отличные проф ес­
«как-то творить». Как? Они не знают!дим^ искать и показывать грань, где сиональные коллективы, в условиях
О, это очень важно, что они не жден£>;чи театр приходят в соприкос­ самодеятельности создаю щ ие про­
знают. Если бы знали — все было бы новение^ в столкновение. Интересно, фессиональные произведения.
понятно, и это была бы уже не само­ как доредо попытки о св о и тьэл ем е н - Разрыв между «элитарной» само­
деятельность. Нет, они именно не ты 4*йвтерства (а это делать н ео бхо ­ деятельностью и самодеятельностью
знают. А мне, зрителю, чрезвычайно димо и в самодеятельности, алеэде^- массовой, увы, весьма велик. «Эли­
интересно посмотреть, как это совер­ ты — доступны!) сочетаются-.ссс (фи- тарная» приносит гордость руководи­
шенно неподготовленные люди пе­ родными качествами. -. гаь?: телям учреждений культуры, удо­
рейдут от незнания к знанию. Это и Нам часто недостает ш ирокого вольствие участникам, наслаждение
будет любительский театр. взгляда на самодеятельный драмати- зрителям, но страшно сужает диапа­

64
зон, ограничивает поле народного менника», когда московский театр хой дикцией, физически не очень по­
искусства. Вместо того чтобы зани­ приезжал к нам на гастроли. Теперь движный, статичный. Но есть где-то
маться самодеятельностью в широ­ ее можно посмотреть и в студенче­ внутри внезапная непреклонность —
ком масштабе, выращивать новые та­ ском театре ЛГУ. Поставил ее моло­ именно внезапная, потому что обна­
ланты, искать новые формы для мас­ дой реж иссер Владимир Бродян- руживается как-то сразу в одной из
совой самодеятельности и коллекти­ ский — поставил интересно, по-свое- сцен. И как это он просто, и с не-
вов «среднего звена», многие Двор­ му, проникнув к самым потаенным и рекламируемым гневом, и толково, и
цы культуры и клубы целиком по­ граждански волнующим пластам про­ несчастно — потому что ему умирать
глощены опекой избранных счастлив­ изведения. тоже не хочется, — говорит Рыбаку,
чиков. Точно так же неожиданной для своему напарнику, в которого до по­
Отсю да падение престижа «про­ многих явилась инсценировка «Сот- следней минуты верил: «Да не мель­
сто» самодеятельности. С одной сто­ никова» Василя Быкова студентами- тешись в этом дерьме».
роны — парадное отношение ко вся­ ж елезнодорожниками. Рыбака играет Владимир Ведом-
кого рода смотрам, с другой — от­ Самодеятельным коллективом, об­ ский, с таким знанием граней между
сутствие интереса к истинному поло­ ладающим всеми качествами, чтобы ложью и правдой, что в зале как
жению вещей, к будничным, повсе­ быть истинным искусством (вот где будто притихают именно в эти мгно­
дневным заботам самодеятельности, истинно Народный театр), является венья.
обидная снисходительность. для меня, как и для многих почита­
Психология предательства рож­
телей этого коллектива, Театр-студия
Между тем порыв человека к са­ дается так незаметно, так «из нут­
ЛИИЖТа. Это и есть своего рода выс­
мостоятельному художественному ра», из ещ е зыбких побуждений
шая ф орм а лю бительского театра.
творчеству не нуждается в снисходи­ к удобствам... Противоположные
На Седьмой Красноармейской
тельном к себе отношении. В стране устремления соседствую т в его ду­
улице, под крышей скромного сту­
четырнадцать миллионов участников шонке рядом. Решение помочь ра­
денческого общежития, помещается
художественной самодеятельности. ненному Сотникову кощунственно
этот театр. На дверях в фойе до­
Свободное время сегодня — это по расположилось в его сознании вме­
щечка, как будто наспех сложенная
преимуществу занятия человека «по сте с мыслью об обмане товарища —
из обожженных деревянных реек,
интересам»: другими словами, в сво­ мыслью, выношенной заранее, наеди­
с названием спектакля — «Сотников».
бодное после работы время люди не. Напротив, уже фактически пре­
На полу керосиновая лампа — как
начинают жить ещ е одной жизнью, дав, он не желает признаваться себе
в землянке, по стенам холстина и
конденсированной «игровой» жизнью, в этом, он уговаривает себя — не
лоскутки бумаги с отрывками из по­
удовлетворяющей неисчерпаемую предал, а только обманул фашистов,
вести Быкова, там где — о жизни и
потребность в духовности, культуре, только продлил время, чтобы выпу­
смерти.
эстетическом удовлетворении. таться.
Одной из таких ф орм «вечерней» Двое с изможденными лицами
Несомненно, что в реж иссуре и
жизни современника является люби­ вваливаются в крестьянскую избу, актерской игре лиижтовцев проявил­
тельский, самодеятельный театр. Мы и баба, зло поглядывающая на них ся профессионализм. Однако убеж ­
как-то порой не даем себе отчета, (кто они — свои ли, чужие, «ничьи»?), ден: корень успеха в том, что этот
как велико это желание людей уча­ внезапно, по какому-то одной ей из­ профессионализм мастерства нахо­
ствовать в театрализации жизни. вестному признаку, реш ает: близкие,
дится в удивительном сочетании
Ленинградский государственный свои люди пришли сюда. И оттаивает. с особыми качествами актеров-люби-
университет всегда славился своей И ж ертвует. И страдает. Как удалось телей, с их неисчерпаемой непосред­
театральной традицией. Из студенче­ Наталии Бейн вот так вжиться в свою ственностью, их увлеченностью.
ских театров университета вышли Демчиху, отобрать пережитое ею,
В самодеятельном студенческом
многие известные ныне актеры, р е­ так скупо и щ едро выразить харак­
(впрочем, и во всяком другом само­
жиссеры. Но главное не в этом — тер?
деятельном театре) часто дело ре­
студенческий театр поддерживает Замечаю , что этому самодеятель­
шает гражданственная ориентация,
особое настроение молодежи, дает ному театру доступен Автор. Не слу­
серьезность душевного настроя. Тут
тонус, повышает общественную ак­ чайно Василь Быков сразу сам «по­
целостность спектакля, как и в про­
тивность, утончает чувства. Порой чувствовал» верное ощущение Вла­
фессиональном театре, возникает,
именно через студенческий спек­ димиром Малышицким (руководи­
с одной стороны, от понимания ав­
такль приходит в их жизнь граждан­ тель коллектива) и ребятами своего
тора, с другой — от особого чувства
ская тема, выявляется общественная, романа, дал согласие на инсцениров­
студийной общности, не всегда до­
духовная жизнь коллектива студен­ ку, познакомился с ребятами, при­
ступной профессионалам.
тов. слал им письмо.
Но эта жизнь оказывается инте­ В репертуаре лиижтовцев «Время Но есть свои проблемы — пробле­
ресной не только самим студентам. и лица», композиция из произведе­ мы спорные, трудные. Студенческо­
Один опытный театрал был очень ний Андрея Вознесенского; в про­ му самодеятельному театру нужны
удивлен, когда услышал названия не­ шлом сезоне поэт приезжал к лииж- свои формы, он сразу вянет, когда
которых пьес, поставленных в студен­ товцам и выступал вместе с ними пе­ начинает подражать, выливаться в
ческих театральных коллективах. Бул­ ред студенческой аудиторией. В их привычные каноны «обычного» спек­
гаков, «Мастер и Маргарита», — ин­ репертуаре — «С любимыми не рас­ такля. С другой стороны, когда сту­
сценировано и поставлено в клубе ставайтесь» и «Диалоги» Александра денты начинают придумывать сооб­
имени 10-летия О ктября; Сухово-Ко- Володина. (Автору очень понрави­ разно своей буйной фантазии, то ча­
былин, «Смерть Тарелкина», — по­ лись истолкования и той и другой сто, пренебрегая именно э л е м е н ­
ставлено в Финансово-экономиче­ вещ и:ч студентами.) Я думак>г т а м и м астерства, скатываются к
ском институте; Быков, «Сотников»,— в этом ’ (коллективе как раз м о т и бы дурно понятой ф орм е капустников
в Ленинградском институте инжене­ появиться и «Гамлет» Ш експире и и мюзикхолльным обозрениям, где
ров ж елезнодорож ного транспорта. «Горе)гот ума» Грибоедова.- 41 ' тоже начинают беззастенчиво «под­
И вот «Назначение» Володина — *с 01 этом меня убедил «Сотников». ражать» профессионалам.
в Ленинградском университете. Сам ого Сотникова играет загадоч­ А в подражании просто нет нуж­
Эту пьесу Володина ленинградцы ный парень с невыразительным, как ды. В отношениях актера к действи­
видели только в постановке «Совре­ будто замкнутым лицом, даже с пло­ тельности и пролегает межа, эстети­

65
чески отделяющая искусства само­
деятельное и профессиональное.
«Повар дядя Гоша в Северодвин­
ске играет Артуро Уи лучше Тадеу­
ша Ломницкого». Что заставляет с в и ­
детелей игры дяди Гоши настаивать
на столь маловероятном факте?
А ведь что-то поразило их, какая-то
черта игры самодеятельного испол­
нителя заставила их, пусть в крайне
преувеличенной ф орм е (конечно же,
преувеличенной!) произнести столь
безапелляционный вывод.
Самодеятельность— это свое, род­
ное, близкое. По загадочным свой­
ствам человеческого общения, это
свое, родное, близкое, умело органи­
зованное режиссурой, приносит ху­
дож ественное удовлетворение особо­
го рода. Впечатление «особого рода»
позволяет любителям по уровню че­
ловеческой теплоты и качеству нрав­
ственного общения соперничать с
профессионалами. Любитель при всей
своей беспомощности и неопытности
может оказаться индивидуальнее, ин­
тер есн ее на сцене, чем м астер с его
отточенным мастерством и глубокими
обобщениями. Так, чеховская Арка-
дина в «Чайке» высоким проф ессио­
нальным м астерством своим поко­
ряет сердца почитателей, которым
ее искусство представляется подлин­
ным, передающим жизнь. На самом
деле оказы вается (тут вступает в до­
казательный аргум ент вся система
пьесы): ближе-то к жизни Треплев и
Нина Заречная. Их непроф ессиональ­
ный опыт к действительности ближе,
нравственно выше. Самодеятельный
театр обладает прекрасными воз­
можностями сохранять и развивать
свою непосредственность. Он наби­
рает «актеров» еж егодно, в любом
количестве, его студия неотделима
от его спектаклей. Он непрерывно
черпает свежие, молодые силы из
числа одаренной, жаждущей сам о­
выражения молодежи...
А стремление к игре в свободное
время будет все более интенсивным.
В игре человек обретает определен­
ный духовный опыт, не всегда до­
ступный для него в нашей «большой
жизни».
Я понимаю Алексея Лебедева,
для которого скромная инженерная
должность не заполнила всей жизни.
Честно выполняя свои должностные
обязанности, Алексей по вечерам
спешит в клуб имени 10-летия О ктя­
бря, чтобы углубиться в ещ е одну
свою жизнь, которая помогает
«большой жизни», — может быть,
концентрируя в себе какие-то важ­
ные очаги этой «большой жизни»,
акцентируя, что ли, в игре наиболее
значительные нравственные моменты.
С ним я познакомился несколько
лет назад. Превеликого роста, с доб­
родушным лицом. Когда бер ет в
руки гитару — становится самой ти­
шиной и проникновением. Знает едва Вот почему очень часто работа
ли не все студенческие песни. И во­ в художественной самодеятельности
обще он — вечный студент, по ви­ имеет какой-то драматический отте­
ду — человек, не желающий расста­ нок. Я никогда не забуду, как ребята
ваться с замечательной страной сту­ из «Риска» в своем капустнике под­
денческих лет, хотя все это уже по­ няли на руки своего «вождя» Мишу,
зади. и тот, с трубкой в руке (его ф ир­
...Ю рию Владиславовичу Лобову— менный знак — попыхивающая труб­
пятый десяток, но он моложе всех ка и упрямо-веселый взгляд испод­
своих друзей по театральной само­ лобья), пропел две строчки из из­
деятельности, он легче, веселее всех. вестной песни «Еще немного, ещ е
Замечательная способность настраи­ чуть-чуть». Им осталось ещ е чуть-
ваться на праздничную волну в са­ чуть, чтобы осуществилась мечта —
мые, казалось бы, пасмурные и ни­ мечта б ы т ь театром, то есть жить
чем не примечательные, серенькие ещ е одной жизнью. Они пели песню,
денечки! они верили, что «еще немного, еще
Познакомился я с исполнителем чуть-чуть».
роли Сотникова Михаилом Егоровым. Это «еще немного» становится
Принадлежит он к тому суровому для некоторых рождающихся коллек­
типу любителей театра, для которых тивов девизом, потому что многие
выход на сцену — не блажь и далеко обстоятельства тормозят, мешают,
не отдых, но каждый раз нравствен­ а люди, пробиваясь через них, все­
ное, гражданское испытание. Такие гда верят, что на этот раз — остает­
ся «чуть-чуть». И эта вечная тревога
придает деятельности коллективов
силу подвижничества, толкает на по­
иск, на творческий подвиг.
Говорят, в самодеятельности са­
м ое важное — это воспитание самих
участников, досуг, приобщение. Это
правильно, но, к сожалению, важные
просветительские стороны еще не
превращают самодеятельный театр
автоматически в искусство.
Престиж подорван.
Итак, отчего именно о творческом
лице нашей театральной самодея­
тельности складывается подчас такое
обедненное, одностороннее пред­
ставление? Может быть, потому, что
самодеятельность забыла, что она
может быть веселой и талантливой?
Может быть, она забыла, что она и
есть искусство самородков, что с
люди значительны своей преданно­ нравственно-философской точки зр е ­
стью коллективу, а это нечто боль­ ния она, самодеятельность, требует
ш ее, чем увлечение театром. Именно признания таланта в обыкновенных
они, эти люди, создаю т подлинный людях... Тем, кто не ум еет видеть и
восхищаться талантом в его обыкно­
любительский театр.
Над всей этой обетованной зем ­ венном, неотшлифованном проявле­
лей чудаков, фанатиков и чудесных нии, никогда не понять, в чем же
«взрослых детей» парят ангелы-хра­ эстетический смысл всего происхо­
нители, то есть хлопотуны-руководи- дящ его на любительской сцене.
тели, самые несчастные и самые Может, самодеятельность забыла
счастливые в этой святой армии слова советского реж иссера Алексея
культармейцев. Дмитриевича Попова: «Не за горами
Счастливые — потому что, как и то время, когда драматические са­
их «дети», вовлечены в мир загадоч­ модеятельные коллективы будут по­
ный, творческий, необычный. Несчаст­ казывать нам образцы свежести и
н ы е — потому что все несчастья теат­ непосредственности сценического ре­
рального дела в художественной са­ шения образов и спектаклей, т. е.
модеятельности больно ранят их: все то, что становится редкостью на
ведь не всегда возможное здесь, профессиональной сцене...»
в этой области, становится возмож­ Как хорошо сказал Мустай Карим,
ным, а годы идут, все лучшие годы, «любителям надо бояться «играть
и самые перспективные задумки по­ в профессиональных актеров». Они
рой разбиваются или медленно глох­ сильны тем, что ближе стоят к жиз­
нут в результате равнодушия других, ни своих героев. У них есть своя
не хранителей и не ан гел ов;<Мифро- шапка, которая достаточно хорошо
бы равнодушия, по странным ббс¥йя- сидит на голове».
тельствам, именно в сф ер е культуры Хорошо ли сидит на вашей голове
разводятся особенно интенсивно. шапка, товарищи любители?
 ны никакие подклейки — все, до
мельчайшей детали, долж но быть
вы резано из одн ого куска. А в при­
менении к тем работам Уж курниса,
о которых мы сейчас вспомнили,
«все» — это очень и очень нем ало:
например, вы резанная из одн ого пня
композиция «И ванов день» содержит
сорок ф игур! Тридцать человеческих
ф и гурок в <гСветильнике счастья» на
тему сказки И онаса Билю наса, да
еще кошмарный дракон , обвиваю щ ий
холм.
Ранние м ного- и м елкоф игурны е
композиции принесли Уж курнису п о­
хвалы и известность, но для себя
главны м он считает опыт, накоплен­
ный в тот период. Он понял, что
гл авн ое — не поразить зрителя об и ­
лием тонких деталей, а слить зам ы ­
сел с естественными формами, кото­
рые приобретает дер ево под ножом.
Он почувст вовал прелесть н езагла-
женных, острых у гл о в , очарование
необработанной поверхности, в ы я в ­
ленной текстуры дерева. Он понял
выразит ельную силу ёольш их, о б о б ­
щенных плоскостей. Больш их! И бо
Уж курниса влекли иные масштабы:
от статуэтки — к статуе, от сувен и ­
ра — к монументу!
Лето 1972 го д а можно обозначить
как начало ренессанса в литовской
деревянной скульптуре. Замечатель­
ный народны й скульптор из К лайп е­
ды Витаутас М айорас пригласил д в а ­
дцать восемь своих д р у зей из разны х
го р о д о в и сел в деревн ю А блинга,
что на территории колхоза имени
Восьм ого марта К лайп едского рай ­
она. В ернее, на то место, гд е до утра
23 июня 1941 год а стояла деревня
А блинга. И дея М айораса бы ла в д о х ­
новенна и проста: немцы с бессмы с­
ленной жестокостью сожгли д е р е ­
вуш к у и расстреляли тридцать ее
жителей, тридцать веселы х и б л а ­
гостных участников свадебн ого о б ­
ря д а ( в канун трагедии, в во ск р е­
сенье, в деревне справлялась с в а д ь ­
б а ). Ж изнь устроена так, что лю бовь
торжествует над смертью: омытая
кровью , вновь вспыхивает свадьба, и
кто как не мы, худож ники, долж ны
помочь осуществлению этого святого
закона и сделать так, чтобы эти к р е­
стьяне, чтобы все тридцать п одн я­
лись и, теперь уже навечно, встали
на своей родной земле.
Летом 1972 года, в ию ле, — помни­
те это изнурительное ж аркое лето?—
двадцать восем ь мастеров разбили
лагерь на склоне д ревн его городищ а.
К олхоз помог: привезли д уб о вы е
бревна. И з района сначала за п р о ­
сили эскизы: что это вы там н а д у ­
мали ставить? Выяснилось: больш ин­
ство мастеров не знает, что такое
эскизы. Н о М айорас все объяснил,
все уладил, и д е л у не препятство­
вали.
Двадцать восемь мастеров ( все
они получили очередной или внеоче­
редной, за свой счет, отпуск на п ро­
изводст ве) взялись за нехитрые свои
инструменты. Через три недели над
холмом белели свежетесанные три­
дцать ф и гур .
П ревосходст во числа ф и гур над
числом скульпт оров объясняется тем,
что один мастер — Иполитас Уж кур-
нис, родом из деревни П ипляй Ук-
м ергского района, в настоящее врем я
прож ивающий в Вильню се, сделал за
этот срок не од н у, а три статуи.
Это свойственно Иполитасу — при­
ступы состояния, которое нелегко
объяснить словам и, к огд а о б р а з б у ­
дущ ей работы слож ился и все врем я
стоит перед глазам и и сверлит д уш у,
состояния отчасти даж е мучительно­
го, и во всяком случае из него
ищешь вы хода, хочешь от него от­
делаться, и разрешается это напря­
жение только с окончанием работы.
В общ ем, Уж курнису всегд а удается
получить от дерева или от камня то,
чего он хочет. Н о тогда, в июле,
уд а ва л о сь особенно споро.
Иполитас ш агами обм ерял л е­
жащий на зем ле ствол, нам е­
чая пропорции б уд ущ ей фигуры . З а ­
тем брал топор и в несколько в зм а ­
хов со зд а ва л загот овку. Затем начи­
налось самое главное. ( Как-то один
ученый человек принялся объяснять
Уж курнису, что такое эскиз: это,
мол, то, с чего надо начинать работу.
«А я-то всегд а начинаю с п равого
гл аза», — ответил лукавы й Уж кур-
нис). Итак, самое гл авн ое — лицо,
глаза. «П ока он на меня из бревн а
не посмотрит, нет уверенности, — го ­
ворит мастер. — Зато когд а посмот­
рит — знаю уже, каков он будет».
С сам ого начала двадцать восемь
скульпт оров отказались от идеи р а ­
ботать по фотографиям. Д а и что
м огли дать им эти зарет уш ированные
и вылинявш ие фото из крестьянских
семейных альбом ов? Реш ено было
делать условны е ф игуры , посвятив,
однако, каж дую памяти оп ределен­
ного жителя расстрелянной деревни.
Вот что вы пало Уж курнису: сем ­
надцатилетняя девуш ка, деревенский
сват, весельчак и б а л а гу р , и кресть­
янин, о котором родны е и знаком ы е,
как ни вспоминали, не м огли вспо-
ннить больш е, чем: «Хорош ий был
человек... Зем лю пахал... Хорош ий
был человек...»
И он стал работать над этими
скорбными персонаж ами военной
трагедии.
Семнадцатилетняя д евуш ка т‘ «Гре-
бееле»,— сгребаю щ ая сено. Она впер*
вы е со. взрослы м и вы ш ла на c^ okqc.
В се е щ предстоит ей, все впереди.
Я, в ^ обрывается в о дн у ^ минуту.
Не страх — так м ало прожито, что
как бы и нечего терять, — но гл у б о ­
кая печаль воплощ ена в этой статуе.
В литовском ф ольклоре, в нацио­
нальном сознании об р а з девуш ки не­
разры вн о связан с образом <гД е в и ­
чьего палисадника» и его украш ения,
цветка невинности — руты. Вниз,
в м ягкие переплетения руты, мяты,
первы х цветов и робкой травы, о п у ­
щен в згл я д девуш ки.
Совсем д р у го го рода трагедия
старика свата. Этот крепко при вя­
зался к своей весел ой , загул ьн ой
жизни и мучительно не хотел ее по­
кидать. Смерть в обличье немецких
автоматчиков приш ла в один из тех
звонких, упоительных моментов, ради
которых и живут на свете сваты и
б ал агуры . Он отчаянно сопротив­
ляется, вы ворач ивая суставы, пытает­
ся порвать путы. ( « Т рудны й был
ствол, — прозаически поясняет Уж-
курнис. — Просто не из чего было
делать руки. Вот я и подум ал: а что
если стянуть их сзади веревкой?»
Р уки уж курни совского свата, вы ве р ­
нутые в несколько подчеркнутой пер­
спективе, стали необы кновенно вы ­
разительными, хотя если бы ком у
вздум ал ось измерить их линейкой,
они оказались бы непропорционально
коротки.)
Ф амилия того сам ого пахаря и
хорош его человека, который также
достался Уж курнису, была Барщ юс.
Эта скульпт ура, около шести метров
высотой, то есть средней величины
в А блингском ком плексе, стала сим­
волическим средоточием всего мем о­
риала. П редельно простая, скромная
по реш ению, она словно трогатель­
но вопрошает: за что? Вечное недо­
умение труженика перед бессмысли­
цей войны. Этот вопрос и в скорб ­
ном выраж ении простого, «типично
литовского» лица (которое, откровен­
но говоря , как и м ногие лица Уж­
курниса, слегка смахивает на авто­
портрет), и в недоум енно вы ве р н у ­
той правой рук е, и в нахохленной
позе.
Остаток бревн а над головой кре­
стьянина Уж курнис совсем уж было
собрался срубить. А потом в д р у г по­
дум ал и реш ил оставить. Слегка
см оделировал: сделал р я д повторя­
ющихся плоскостей. П олучилось не­
что вр о д е сияния, нимба, ореола,
несколько неож иданного над кре­
стьянской стрижкой и в то же в р е ­
мя естественно венчаю щ его главн ую
из трагических ф игур.
К о гд а заканчивал работу, п одо­
шел старичок из местных любопыт­
ствующих жителей. Посмотрел и
ст зал:
— З д о р о в о ты Ж еб раускаса вы ­
тесал.
— Ж еб р а уск а с не мне достался,
это памятник Барщ ю су, — ответил
Ужкурнис.
— Ты мне еще объяснять будеш ь,
который Ж еб рауск ас, который Бар-
69
Тут и «Описание Санкт-Петербурга»
Георги, вышедшее в 1794 году, и
«Атлас тринадцати частей С .-П етер ­
бурга» Цылова, изданный в 1849 го­
ду, труды Столпянского, Пыляева,
Анциферова, Лукомского, Курбатова,
Яцевича. Судьбы некоторых из этих
книг не менее интересны, чем они
сами. Взять хотя бы, к примеру, «Па­
нораму С.-Петербурга» Александра
Башуцкого, 1834 года. Таким ее из­
данием не потчуют даже крупней­
шие библиотеки страны. Дело в том,
что гравюры для нее изготовляли
в Дании, а потом по морю достав­
ляли в Россию. И надо же было
случиться, что корабль с полным ти­
ражом одной из них затонул. Уц е­
лело каких-нибудь шесть экземпля­
ров гравюры «Маляры» — видимо,
тех, которые привезли ранее основ­
ной партии в качестве образцов. На­
верное, ещ е меньше книг с «Маля­
рами» дожило до нашего времени,
и все же Вяземский отыскал одну
из них.
Сергей Михайлович явно ожив­
ляется, когда речь заходит об исто­
рии дома, в котором он сейчас жи­
вет. По памяти приводит мельчай­
шие подробности, называет даты,
имена.
Меня, собственно, интересует, как
это Вяземский, преподаватель латы­
ни по профессии, решил посвятить
себя созданию своеобразной энци­
клопедии П етербурга— Петрограда—
Ленинграда.
— Коллекционирование у нас в
роду «болезнь наследственная», а
пошла она ещ е от деда — Терентия
Ивановича Вяземского, врача-невро-
патолога. Он собрал в свое время
обширную библиотеку по Крыму и
завещал ее О бщ еству содействия
успехам опытных наук при М осков­
ском университете, приват-доцентом
которого являлся.
Вот и у Вяземского, переехавш его
в наш город из Ташкента в 1930 го­
ду, неповторимый облик Северной
Пальмиры открыл давнишний «не­
дуг»: журнальная вырезка, а вслед за
ней театральная афиша, архитектур­
ный план по крупицам стали сте­
каться в «единицы хранения». С ей ­
час же, чтобы только сосчитать их,
понадобится более трех недель.
Едва миновало всего несколько
месяцев, а старый петербурж ец, из­
вестный астроном проф ессор Камен­
щиков, в доме которого Вяземский
бывал частым гостем, уже обнару­
жил, что, беседуя с ним, начинает
заново открывать для себя город.
Как это случается почти всегда, кол­
лекционер не только создавал кол­
лекцию, но и коллекция создавала
его — страстного исследователя, зна­
комого со всеми пластами и самы­
ми причудливыми хитросплетениями
жизни родного города, где каждый
72
камень — история, почти каждое зд а­
ние — достопримечательность, сло­
вом — подлинного питерского все-
веда.
Трудоспособность, влюбленность
в когда-то затеянное дело, обшир­
ность познаний в свою очередь скат
зывались на коллекции.
Вся, как принято сейчас говорить,
информация, относящаяся к Ленин­
граду, — различного рода вырезки,
выписки, объявления, библиографи­
ческие данные растекались по тем а­
тическим папкам. «Заводы», «Ф абри­
ки», «Учебные заведения», «Театры»,
«Стадионы», «Музеи»...
В нашем городе все напоминает
0 Владимире Ильиче Ленине. М ате­
риалы, представленные в ленинском
р азделе коллекции, взволнованно по­
вествуют о каждой странице биогра­
фии, каждом эпизоде жизни вели­
кого вождя, связанном с Ленингра­
дом, об истории городов и улиц,
которые в Советском Сою зе и дале­
ко за его пределами носят имя Л е­
нина, о том, как образ Ленина на­
ходит воплощение в искусстве.
История города прослеживается
в судьбах его жителей. Отсю да воз­
ник один интересный и важный р аз­
дел — «Персоналия». Он содерж ит
самые разнообразные сведения о
знаменитых ленинградцах. Есть в Но и тут уравнение с тремя неиз­
этой сугубо ленинградской коллек­
ции подробные «досье» и на Нико­
лая Тихонова, Ираклия Андроникова,
Галину Уланову, которых мы при­
выкли считать коренными москвича­
ми. Ничего удивительного тут нет:
просто-напросто и Тихонов, и А ндро­
ников, и Уланова начинали свой жиз­
ненный или творческий путь на б е ­
регах Невы.
С о временем к собранию Вязем ­
ского стали обращаться специалисты
самого различного профиля. Теперь
даже трудно точно припомнить,
сколько их — ученых, писателей, ху­
дожников, артистов, совсем было от­
чаявшихся найти так необходимые
им сведения, — утолило жажду по­
знания из полноводной реки ф ак­
тов, собранных Вяземским.
Писатель Савва Дангулов, препод­
нося Вязем ском у экземпляр своей
книги, написал на титульном листе:
«Большое спасибо Сер гею Михайло­
вичу Вязем ском у за ту неоценимую
помощь, которую он мне оказал
своим квалифицированным содей­
ствием и советом в работе над цик­
лом рассказов «Ленин разговаривает
с Америкой».
«Леняниана», любовно собранная
Вязедздим, насчитывает несколько
ты£я^ ^ху^р^ественных издбрадцеиий
В ладоддоа Ильича Ленина, , Четыре
наиболее-,;редких, в том числ$и из
запрещенной властями га зе ты , Ю*н-
но-Аф риканского Сою за 1, отобраны
1 Н ы н е — Ю ж н о-А ф ри к ан ска я Р е с п у б л и к а клая де Толли просит уточнить неко­
для готовящ егося сейчас к изданию
в М оскве альбома «Образ В. И. Ле­
нина в мировом изобразительном
искусстве».
Вяземскому пришлось предпринять
настоящ ее дознание, чтобы помочь
Лидии Конисской в работе над кни­
гой «Чайковский в Петербурге». Ко-
нисская никак не могла обнаружить
дом, где жила перед смертью мать
композитора Александра Андреевна
и где она скончалась в 1854 году.
Разные авторы писали об этом по-
разному. Чаще всего так: «Соляной
переулок, дом неизвестен».
В первом томе «Жизни Петра
Ильича Чайковского» его брата Мо­
деста Ильича тоже говорится лишь
приблизительно: «Соляной переулок,
дом Алещевой». Конисская просмот­
рела всевозможные списки домовла­
дельцев тех лет, справочники, зна­
менитый «Атлас» Цылова— все бе зр е ­
зультатно. Тогда-то, прежде чем со ­
всем отказаться от поисков, она и
решила обратиться к Вяземскому.
Внимание С ер гея Михайловича сразу
же привлекли те строки воспомина­
ний М одеста Ильича, где он, описы­
вая день смерти матери, замечает:
«Когда выходили из ворот...»
— Давайте искать дом с ворота­
ми, — предложил Вяземский.
вестными: в Соляном переулке три
таких дома. Который же из них?
С ер гей Михайлович обратился к сво­
ей картотеке. «Генерал-майор в от­
ставке Илья Петрович Чайковский
с семейством проживает — Соляной
переулок, дом Лещевой у Пустого
рынка». Это сведения из книги Гоппе
«60 000 адресов», изданной в 1853
году.
Так вот в чем дело! Четырехлет­
ний М одест Ильич, конечно же, не
м ог точно запомнить фамилию до­
мовладелицы. Ею на самом деле яв­
лялась Лещева, а не Алещева, и ста­
ло быть дом № 6 — «искомый».
Сер гей Михайлович не только по­
м огает писать другим, он много пи­
шет и сам. На его книжных стелла­
жах рядом с изданиями XVIII и XIX
столетий стоят — «томов премногих
тяжелей» — шесть томиков оттисков
печатных работ, принадлежащих перу
Вяземского. Он является непревзой­
денным специалистом по истории
улиц нашего города. Какими знания­
ми надо обладать, чтобы «замах­
нуться» на такие, например, темы —
«Невский проспект», «Дворцовая на­
бережная», «Набережная Красного
Флота»!..
А д р ес Вязем ского давно известен
многим не только в Ленинграде.
Евгению Таратуту интересует, где
в нашем городе жила Этель Лилиан
Войнич — автор романа «Овод»; по­
томок выдающегося полководца Бар­
торые факты из жизни своего зна­
менитого пращура; Сер гею Михай­
ловичу Чехову, племяннику писателя,
Вяземский помог выявить десятки
мест, в которых жил и работал А н­
тон Павлович Чехов.
Очень разные у Вязем ского кор­
респонденты. Ж урналист Данилев­
ский из Орла просит поделиться све­
дениями о ж еребце по кличке Вар­
вар. Вскоре на Орловщ ину ушло
письмо, в котором сообщ алось, что
этот первоклассный рысак, выращен­
ный на всемирно известном Хренов-
ском конезаводе и не раз бравший
призы на бегах в Петербурге, дваж­
ды сослужил добрую служ бу наро­
довольцам. Именно на Варваре со­
ратник Бакунина, видный теоретик
анархизма и крупный ученый-гео-
граф, автор трудов по геологии,
истории, философии, социологии
Петр Кропоткин в 1876 году совер­
шил дерзкий побег из Николаевско­
го (ныне Окруж ного) военного гос­
питаля. Сю да, в арестантское отде­
ление, царское правительство было
вынуждено перевести больного цин­
гой Кропоткина из мрачных застен­
ков русской Бастилии — Петропавлов­
ской крепости. Два года спустя за­
пряженный все тем ж е Варваром
кабриолет стремительно уносил С е р ­
гея Степняка-Кравчинского, после то­
го как он на Михайловской площади
(ныне площадь Искусств) смертельно
ранил кинжалом ненавистного шефа
жандармов генерал-адъютанта М е­
зенцева. Это был один из первых,
вслед за Верой Засулич, террористи­
ческих актов, совершенных народни­
ками.
...Запросы, запросы — и, как пра­
вило, самой высокой категории труд­
ности. Но ни один из них не остает­
ся без внимания.
«Большой патриотизм начинается
с малого — с любви к тем местам,
где мы живем». Эти слова Леонида
Леонова часто повторяет Сергей
Михайлович, ни на минуту не сом не­
ваясь: энтузиасты-краеведы всегда
среди нас — они есть повсюду,
в каждом городе, в каждом селе
и поселке. «Сколько пользы принес­
ло бы их доброе сотрудничество!» —
говорит он.
Если же вам приходилось читать
в газете лаконичные строки: «Отны­
не станет называться...», знайте — и
тут частица труда Вяземского. Он до
самого недавнего времени принимал
активное участие в деятельности ко­
миссии Ленгорисполкома по наиме­
нованию улиц. В городском бюро
путешествий и экскурсий и сейчас
не обходятся без помощи С ер гея
Михайловича, который читает лекции
экскурсоводам.
Не просто застать С е р ге я Михай­
ловича дома и вечером. У него дав­
но вошло в обычай непременно со­
ставить собственное мнение об оче­
редной театральной прем ьере или
выставке работ м олодого ленинград­
ского художника. Вот и соседствую т
они в коллекции, взаимно расширяя
и дополняя в чем-то друг друга, —
заметки Вязем ского с газетными и
журнальными откликами и рецен­
зиями.
О коло трех с лишним лет назад
С ер гей Михайлович Вяземский ре­
шил передать свою коллекцию госу­
дарству. Сдать в архив — не значит
предать забвению. Архивы — это не
тускнею щ ая память народа, навсе­
гда сохранившая его духовные бо­
гатства и опыт.
Сдать в архив... Вяземский при­
нялся за дело сам, понимая, что на­
копленное им богатство не может
больше ждать своего часа.
Дабы соблюсти все каноны архив­
ного дела, пришлось переворачивать
коллекцию «с головы на ноги»: из
вертикального способа хранения —
в горизонтальный, переселить ее из
папок произвольного формата в стан­
дартные, принятые всеми архивами
Советского Сою за.
Несмотря на преклонный возраст,
уж е четвертый год кряду Вяземский
спешит по утрам на улицу Воино­
ва, 34, чтобы, как и любой штатный
сотрудник архива, начать свой рабо­
чий день в 8.30. Обильные материа­
лы коллекции Вязем ского правиль­
но и умело систематизированы. Вя­
земский испробовал не один вари­
ант организации своей коллекции.
На см ену тематической рубрикации
сейчас пришел алфавитный принцип.
Чтобы нагляднее представить объем
этой работы, необходимо учесть, что
каждое перевоплощ ение фонда при­
водит в движение поистине целую
лавину материалов — без малого два
миллиона единиц хранения, — кото­
рую приходится снова и снова вво­
дить в берега.
Я взял наугад одну увесистую
папку. Она оказалась посвященной
легендарном у крейсеру «Аврора».
Ем у отведено ш есть дел: «История
крейсера», «Музей и гости», «Авро­
ра» в поэзии и прозе», «Аврора»
в театре, кино, на телевидении», «Ав­
рора» в изобразительном искусстве»,
«Разное». А Вяземский уже подумы­
вает о том, чтобы завести отдельное
«дело» на каждый ленинградский
дом, и не только мечтает, а, как
всегда, много делает для воплоще­
ния этого интересного замысла. Так
что уже сейчас, не выходя из стен
архива, можно совершить увлека­
тельную заочную экскурсию в любое
здание и даже в десятки квартир
на Невском проспекте, улицах Гого­
ля и Дзерж инского, Набережной
Красного Ф лота и других магистра­
лях Ленинграда.
«Время счет ведет вековым пе­
ром», и порой кажется, что архив­
ная тишина соверш енно безучастна
ко всему, что происходит вокруг. Но
насыщенный ритм наших дней власт­
но вторгается и сюда. Не в пример
давно переставшим пополняться пап­
кам, озаглавленным «Извозчики»,
«Кучеры», «Сановники», Вяземскому
каждый день приходится загляды­
вать в те, на которых им же
выведено: «Токари», «Штукатуры»,
«Врачи», «Учителя». Так возникает
в буквальном смысле слова собира­
тельный образ нашего современника
и земляка.
А алмазный ф онд воспомина­
ний — записи бесед Вяземского с
питерскими старожилами — это тоже
ожившая история.
Что переживает Сергей Михайло­
вич Вяземский, когда вот так, изо
дня в день, по сущ еству расстается
с какой-то частью своей коллекции,
какой-то частицей своего второго я?
Конечно же, радость! Радость, пото­
му что для него собирать — это д е­
литься со всеми нами своими зна­
ниями, своей увлеченностью, зара­
жать нас деятельной любовью к Л е­
нинграду, наполнять ее большей осо­
знанностью, а значит — и глубиной.
При упоминании о коллекционе­
ре наше воображение ещ е иногда
рисует образ скупого рыцаря, оди­
ноко наслаждающ егося собранными
редкостями. Но разве таковы те, кто,
подобно Вяземскому, передает свое
уникальное собрание в дар государ­
ству?
Когда я прощался с Сер геем Ми­
хайловичем, мне пришли на память
прекрасные слова другого известно­
го коллекционера, доктора искус­
ствоведения Зильберштейна. «Е£ли
коллекция, — пишет он, — стала зна­
чительной и представляет интерес
художественный или мемориальный,
исторический или познавательный,
научный или общественный, почти
неизбежно одно реш ение: она долж­
на стать собственностью Родины,
взрастившей нас, сделавшей возмож­
ным развитие того, что стало по­
требностью нашего сердца».
Вряд ли можно лучше охаракте­
ризовать весь глубокий смысл огром ­
ного труда С е р ге я Михайловича Вя­
зем ского.
Гравер
и
город

Валентин Блинов

сУтро>
из серии <гГ о р о д ».
1970 го д

Гравер Валентин Блинов пони­ Всякий город — нераздельное новится серебристей, подвижней,
мает, чувствует Ленинград, его единство вечного и преходящ его, музыкальней. С большим удо­
неповторимое своеобразие, кото­ тихого и шумного, недвижного и вольствием населяет он город­
рое, к сожалению, нередко под­ бегучего, камня и человека. Го­ ской пейзаж людьми, предмета­
м еняется в изобразительном ис­ род мертв без людей, без их бы­ ми их труда, быта. Повседнев­
кусстве романтическими штампа­ та, суеты. Оставленный людьми ность — жизнь окна, улицы, скве­
ми. Блинов ищет с в о й Ленин­ город — что мож ет быть печаль­ ра — сильней влечет художника и
град, пытается по-своему нее?.. Такая «архитектурная», я бы поэтичней. выражается им.
его отображать. Он любит точ­ сказал, трактовка города усугуб­ Блинов находит интересную,
ность — город на его гравюрах лялась чрезм ерно резкими, без органическую связь городского
узнаваем. Тематически творчество переходов, контрастами черного пейзажа и интерьера. Мне нра­
Блинова не ограничено городом, и белого, упрощавшими образ. вится лист «Утро», где фантазия
но город — яркое и длительное В новых работах — сохраняя заключила союз с игрой и гар­
пристрастие художника. прежнее стремление видеть го ­ монией, где есть и взгляд «свер­
В ранних линогравюрах Блино­ род просторно, с некоей высокой ху», открывающий широту утрен­
ва Ленинград представал, на мой точки, обязательно ухватывая него города, и интимный взгляд
взгляд, чересчур холодным, как краеш ек горизонта, поющую «за» — раздвигающий стены и по­
бы очищенным от повседневно­ стрелу, перспективы — Блинов казывающий нам мастерскую
сти архитектурным памятником. обогащ ает свою гравю ру: она ста­ гравера, стол его с начатой рабо­

74
той, инструментами, горящ ей лам­
пой... Эта м астерская в центре
композиции •— как центр челове­
ческого трудового утра. На этом
листе нет места сухой линейности,
которая иной раз выдается чуть
ли не за исконную примету Л е­
нинграда. Всюду мягкая, теплая
линия, и все — будь то крыша,
окно, труба, дерево, трамвай —
очерчено рукой неравнодушной.
А излюбленный мотив Блинова—
река, окаймляющая, обнимающая,
берущ ая город в кольцо, — при­
обретает здесь особый, сказоч­
ный смысл, тем более что и солн­
це над рекой — тоже сказочное.
Гравюра «Утро» не одинока—
она встает в ряд с такими листа­
ми, как «Лето в деревне», «Лето жизни созданный. Ибо «цель твор­
в городе», «Завод». чества — самоотдача», еж еднев­
Валентин Блинов — весь в ра­ ная и бескорыстная.
боте, в самоуглубленной учебе. Пожелаем молодому граверу
Перспективно его внимание к такой судьбы.
классике, к наследию Кранаха и Я говорю именно о судьбе
Дю рера, интерес его к польской, как о внутренней линии творче­
болгарской старинной гравюре, ства, ибо внешне художническая
русском у лубку. Пробует он силы биография Валентина Блинова
в ксилографии. Художник пони­ складывается как нельзя удачнее:
мает, что удивлять зрителя техно­ он участник около сорока выста­
логией, фокусами печати, изы­ вок в С С С Р и за рубежом, его
сканностью технических прие­ работы публикуются в журналах
мов — пустое и, по существу, не­ и газетах, в 1968 году на М еж ду­
благодарное занятие для гравера. народном фестивале молодежи в
В работах любимых мастеров, в Соф ии была его выставка, в ря­
каждом штрихе их, в самом ха­ де музеев страны есть его гра­
рактере рисунка заключен целый вюры.
мир человеческий. У каждого
свой, выстраданный, трудом всей А лександр Крестинский
75

Левицкий.
Портрет Нелидовой
...За спиной у стремительного
б рон зового П уш кина — умиротворен -
ный и строгий покой Р ус ск о го м узея ,
И в вы соких за л а х тихо «прекрас-
ное долж но быть величаво». Есть
карт ины,1у которых в с егд а клубятся
толпы: у «М едн ого зм ия» Б рун и ,
у «Гибели Помпеи» Б рю л л ова,
а здесь тишина. З д е с ь , вдал и от
толков и сомнительных п охвал, с д о -
стоинством и простотой дремлет р у с -
ский восемнадцатый век. В ек екате-
рининской роскош и и крестьянских
бунтов был длинен и к р о ва в, а на
полотнах Рокотова, Л еви ц к о го , Л о -
сенко цветы, золото, шелка. Что
можно разглядеть сквозь такие ра-
зукраш енны е окна? Н о вот в гл я -
диш ься с терпением в зам аски рован -
ную тьму — и навстречу выступят
иной р аз неож иданно красноречивы е
детали.
К тому времени, как ж ивописец
Л еви цки й вош ел в силу, русский
портрет сделал е д ва первы е ш аги на
пути своего развития. Искусство
портрета роди лось из требований
верхуш ки общества, требований мо-
л о д о го государст ва, но, е д ва я в и в -
шись на свет, оно стало потихоньку
высвобож даться из поставленных
ем у рамок. И , разумеется, творче-
ство первого же ярко одаренн ого
худож ника — Л еви ц к ого — нанесло
у д а р по уже принятым канонам.
Дмитрий Г ригорьевич Л еви ц ки й —
сын киевского гр а вер а , учился он
у Антропова и очень рано слож ился
как самостоятельный худож ник; по
существу, он стал известным маете-
ром русского ж ивописного портрета,
Смольный сегодн я — центр горо-
д а, Смольный XVI I I века бы л а р и ■
стократической тихой окраиной, оби-
телью, гд е , как в теплице, вы ращ и-
вались будущ и е оюены для вельмож
и государст венных чиновников . Б а-
рышни болтали по-ф ранцузски, тан-
цевали гавоты, вы ш ивали в пяль-
цах; барышни квалиф ицированно
предавались светским забавам — на-
пример, разы гры вали итальянскиеtone-
ры. В сезон 1772— 1773 го д а на спек-
такли в Смольный институт съезж ал-
ся весь бомонд. В белоколонном зале
тушили свечи , и на сцену, повинуясь
звук а м скрипок, вылетали ласточки-
смолянки. Помните песенку из «Пи-
ковой дамы»: «гА х, миленький д р у -
Н о это XVI I I век, и на картине
нет ни дощатого пола сцены, ни г р у ­
бого холста декораций. З а спиной
у Н елидовой-С ербины некий пейзаж
вообщ е. Н о у ж ивописца бы ло от­
личное зрение — и перед нами не д е ­
вочка вообщ е и не смолянка вообщ е,
а именно Н ел и дова: в балетной по­
зиции, вся, с гол овы до ног, жем­
чуж но-розовая, и светятся молодым
теплом ее личико и кукольны е ручки.
Д а , перед нами — юная певица, но
еще и просто барыш ня, быстрогла­
^ „ Jзая
U , n , Lсмеш
m t U A Jливая.
U A O U n . tЛ
I ICеви
OUUцки
IX U й и с л и л ь --
с пнаслаж
U о
жок, лю безны й пастушок ...» П роэрач- дением и блеском написал скрипу-
ные голоски вы водили ясные напевы , - ш елк платья и почти бесплот -
поблески вали пудрен ы е волосы , ш ур- ны& га зо вы й ш арф . он не лом алС ебе
шали твердые шелка, все это л ас- долови н ад тем что там кроется
кало взо р и сл ух , м ило за б а вл я л о . Q гЛу ^ ине душ и его м одели, — да
За н а вес опускался, и зрители р у к о - в рЯд ли 0на и бы ла, эта глубина,
плескали, прои звод я зв у к и скорее Худож ник рассказал, что считалось
приятные, чем сильные. красивым в его врем я ; он ни в чем
А кадем ик, руководит ель класса не сфальш ивил, о многом не у мол-
портретной ж ивописи Дмитрии Jle- цал^p j все.таки всмотришься в поток
вицкий получил за к а з писать этих р о зовы х оборок, в неяркое свечение
вош едш их в м о д у девочек: он писал \,зКих гл а з — и оживает теплеет мра-
и удач ли вы х актрис, и арфисток, и вы соких зал, гил давн о отзву-
танцорок, и просто отличившихся на ча£ших го л осов наполняет анфилады,
экзам енах старательных «парфеток». мелькает меж К0Л0Нн пламя белы х
И вот они смотрят на нас со стен Свеч и скользят тени забытых вель­
за ла Л еви ц к ого, окруж ая портрет мож меж ду ф ресок и м едальонов...
своей покровительницы, императрицы П ританцовывая шествует в контр-
Екатерины II, такой подавляю щ е дансе русский XVI I I век кокетливый
торжественной. и груб ы й , коварны й и простодушный,
Они разны е: совсем девочки, как Какой он был? Ж ивопись Л еви ц к о го ,
Р ж евская, почти взрослы е женщины, 0 $ на из самых блистательных стра-
как арфистка А лы м ова, серьезны е и HUJ, р усского искусства, дает частич-
неартистичные, как Л евш и на, и на - ww^ ответ на этот eoripoc Отвечает
против — почти проф ессиональные неполно и не прямо, но правд и во на
актрисы, как Х рущ ева. свой манер — ведь и то, о чем ум ал-
Они разряж ены в сценические ко- циваюТ тоже содержит ответ, пускай
стюмы, завиты и нап удрен ы , они за- и невы сказанн ы й, но п од разум евав-
печатлены в самые торжественные ный Ш елковы е банты поверх несве-
м гновенья своей жизни — и все же жего белья, м узы кальны е упраж не-
среди этих торжеств выделяется ния б уд ущ и х Хлестовых, грациозная
одно. некрасивость завтрашних фрейлин —
...Это о ней, долж но быть, писал вСе это ответ, не подтасованный не-
Д ерж авин: «С квозь жилки го л уб ы е гр 0 мкий, но внятный,
льется р о зо ва я кровь». Держ авин pf нескончаем мотыльковый та-
бы л первы й русский поэт, по утвер- Нщ на стенах зала, и нескончаемы
ж дению Белинского. Так и Л еви цки й наши вопросы к прош лом у: какое
бы л первы й русский окивописец. оно? И верен ли его смутный облик
Н ел и довой , изображ енной на этом в тускнеющем зеркал е искусства?
портрете, пятнадцать лет; она пред-
ставлена в платье «служ анки-госпо- g течение ста с небольш им лет
ясц» из оперы П ерголезе. И это ее русская ж ивопись прош ла длинный
портрет, — а не портрет императри- и сложный путь развития. Рубеж
цы, помпезный и м ногоречивы й , — X IX и X X в е к о в это итог и одно-
пож алуй, лучш ий здесь. Л еви цки й временно начало того, чем станет
в своем XVI I I веке бы л реалист — русская живопись в советское врем я
он ви дел в см олянках подростков, Исторически слож илось так, что
неслож ивш ихся и м илых, детей с именно в жанре портрета русская
угловатыми движ ениями и послуш - ж ив0пись, с ее напряж енным интере-
ными личиками. А Н ели дова неда- сом к внутреннему м иру человека,
ром стяжала успех: ее треугольная дост игла■ особы х побед.. И , однако
м ордочка выражает , неподдельное же> отчетливо просматривается ли-
лукавст во, ее кокетливая п оза испол- ни^ соединяю щ ая наивный реализм
нена подлинного изящества. Этой д е - петровской эпохи, сверкаю щ ую
вочке легко на сцене, весело в ее праздничность конца XVI I I в е к а и
наряде, она не исполняет заученное, гл у б 0 кий психологизм века м инув-
а радуется (— и внезапно понимаешь, щего... -
почему ей посвящ али стихи и посы-
лали букеты. И н н а П р уссак ова
С А Т И Р И Ч Е С К О - Л И Р И Ч Е С К О Е О Б О З Р Е Н И Е Н Р А В О В

СЛОН
Ю МОРИСТИЧЕСКИЙ Ж УРН АЛ В Ж УРН АЛ Е

-ОТВЕЗИ, РОДИМЫИ.НА ВОКЗАЛ 1

- Н Е ПОЕДУ .Я Т Е С Е СКАЗАЛ, 3 М ЕН Я
СПУСТИЛ ОДИН САЛЯОН. ЕДУ %
СОВСЕМ В Д РУГОЙ РАЙОН. МНЕ
С тоеой возиться i□ я
СМЫ СЛА Н ЕТ. И ВООБ- 1 “ “
Ш.Е СПЕШУ Я НА ОЕГЕД. , & &

I ТАКСИ |

/ т ш

'Я Ш 1 2 -3 4 нет

-т п гр

ф ЛУБОЧНАЯ К АРТИ Н КА Рисунок Леонида Каминского

С А Т И Р И Ч Е С К О - Л И Р И Ч Е С К О Е О Б О З Р Е Н И Е Н Р А В О В

Недавно в редакции журнала « Аврора», что на Литейном, состоялась не­

официальная встреча с группой актеров Театра, что на Таганке. Встреча про­
шла в теплой, непринужденной атмосфере.
В результате встречи неожиданно выяснилось, что некоторые актеры этого
популярного театра, кроме добросовестного выполнения своих прямых слу­
жебных обязанностей, охотно пишут повести, рассказы, стихи, песни, ча­
стушки, эссе и другие произведения.
Сегодня мы публикуем пародии Леонида Филатова, который очень живо
себе представил двух известных поэтов, якобы с трудом доставших билеты
на спектакль в Таганку.
Дружеские шаржи на гостей во время дружеской беседы сделал худож­
ник Михаил Беломлинский,

Л еонид Филатов J1оллобридж идочка ,

Ч ернявый б ес , —
Вы были в дж инсиках,
Б елла Ахм адули на А н д р ей В ознесенский
А стали — без!..

О вр я д ли кто-нибудь предп олагал, Таганка, девочка, Ф илолог с З а п а д а ,

Что я. я Пижонка, дрянь!.. Зам орский гость, —
б р о д я в окрестностях Таганки , Что ты наделала, Г де ваш и запонки,
Однаж ды Ты только глянь!.. А также трость?..
с праздны м видом чужестранки
О Апокалипсис Знаменитости стояли особняком.
Р искну войти в тот сирый б алаган . Всея Москвы!..
Н адм енно и взы скую щ е ш урш а Банионис кричал: <гЯ — Гойя!»
Толпа, оскалившись, Е м у не верили. В се знали, что
П рограм м кой предстоящ его м ираклял Крушит замки!.. Г ойя — я...
Я села. В се затихло. И обм якла
М оя вы соком ерная душ а. Даешь билетики!.. К ассирш а в ботиках
А им в ответ: И в би гуд и
...К ак зан ово рож денная на свет , «Билетов нетути.
Я шла к дверям . Вопит: «О господи,
Физкультпривет», Н е погуби!»
И тут случился некто,
Ней л о б , Такое скопление людей я видел Ату, лабазн ики!
волш ебно чуж дый интеллекта, только трижды в. .жизни: во время Ату, рвачи!..
Я вля л нам ек, что он искусствовед. студенческих волнений в Гринвич- К ак ваш и блайзеры
В и л л и д ж , на фресках Сикейроса и в
Он закричал: «О боже , это сон!» Трещат в ночи!..
фильмах Бондарчука...
( К о гд а б мы с ним Пусть мир за стеночкой
вот так столкнулись лбами О чкарик в свитере,
Ревет в бреду!..
Н е зд е сь , Второй К ю вье , —
а в р а зд е ва л к е N -ской бани , О как вам свистнули ...Сиж у, застенчивый ,
П о голове! В шестом р я д у.
Он, верно, бы л бы меньш е потрясен.)
Он продолж ал :
*В М оскве полным-полно —
И даж е свыш е нуж ного,
пож алуй! —
И ных театров.
Есть Б ольш ой и М алый.
Есть М Х А Т .
Качели. Ш ашки. Домино!..»
Я отвечала: <гВам не по плечу
Представить жизнь
вне покера и дерби,
А мне, мой д р у г ,
за собственные деньги
У годно видеть все , что я хочу!..»
...Я шла дом ой, и бедное чело
Точила м ы сль, похож ая на ранку:
«Сойти с ума!..
Примчаться на Таганку!..
Пробиться в за л ,
гд е ш умно и тепло!..
Во тьме кулис, ли куя и скорбя,
Узреть простых чудес чередованье!..
Прийти в восторг!..
Прийти в негодованье!..
Прийти домой!..
И там прийти в себя». Алда Демидова Валерий Золотухин

78
С А Т И Р И Ч Е С К О Е И Р И Ч Е С К О Е О Б О З Р Е Н И Е Н Р А В О В

„ ...извините
за преждевременную
фамильярность66
Никто до сих пор толком не
знает, как надо входить в литера­
туру. М ежду тем этот вопрос весьма
злободневен. Очень, очень многие то­
варищи хотят туда войти, применяя
для этого различные методы: ж алоб­
ное вползание, парашютный десант,
вход с отмычкой или вторжение со
взломом.
Некоторые авторы предпринимают
настолько коварные действия, что
редакции газет и журналов уж е се­
Владимир Высоцкий годня вынуждены применять для
охраны электронную сигнализацию и
держать у входа сторожа с бер­
данкой.
Обсуждению вопроса вхождения
в литературу было посвящено оче­
редное заседание обозревателей за
«Круглым СЛОНом». Поводом по­
служила попытка тов. К. из Смолен­
ска решительным образом войти в
литературу. Избранный им метод на­
зывается « П и с ь м о к м э т р у » .
Вот это письмо (переданное в
«СЛОН» отделом поэзии нашего жур­
нала) с небольшими сокращениями,
но зато с сохранением стиля, орфо­
графии и пунктуации автора:
«У в а ж а ем а я О льга Б е р го ль ц , з д р а в ­
ств уй те.
И зв и н и те, ч то о б р а щ а ю с ь к В а м , не
н азы в а я В а ш его отч еств а: я его не знаю .
Но обязательно уз н а ю , к о гд а в о зьм у
в руки то м и к В а ш и х стихов. И х я ещ е не
ч и та л, не у с п е л . Э т о п и сьм о я В ам реш ил
н ап исать п о то м у , ч тобы Вы п о м о гли н а п е­
ч а та ть м ои сти хи в м о л о д о м ещ е, но по­
лю б и в ш ем ся м не ж урн але « А в р о р а » ..,
(Радостные возгласы обозревателей!)
Иван Дыховичпый ...М н е 21 го д , р а б о т а ю ф ельд ш ер о м на

79
С А Т И Р И Ч Е С К 0-Л И Р И Ч Е С К О Е О Б О З Р Е Н И Е Н Р А В О В

станции скорой помощ и* Р а б о т а о тв ет­ С м о т р ели на м еня пы тлив ейш им

ственн ая и м ного нового д а ет мне. З аочн о Вы в згл я д о м
за ка н чи ваю 1-й к урс ли тф а к а С м о л ен с к о го К ак б у д т о сп раш и в али, во что, м ол,
педи н сти тута. С тихи пиш у с 1967 го д а , но о кун улся.
ещ е ни где не п е ч а та л их, х о т я н еб о льш о е
коли чество их п р очел своим друзьям .
С тихов написано ст о ль к о , что м ож н о и з­ Л ю бви дана н ад ч ело в ек о м в ла сть
д а в а ть кн игу. Н о я не зн а ю , как это с д е ­ больш ая —
л а т ь . Счи таю , что у м еня есть т а л а н т , к о­ О гни лю б в и п о х ож и на сильн ейш ий
торы й к о е-гд е в сти х ах п р оя в ля ет ся . С тихи яд.
пиш у обы чно, за * один присест, п о эт ом у К р у го в о р от по а ртериям и венам
соверш ая,
некоторы е из них не совсем у д о в лет в о р я ю т
м еня.., О ни р а с с у д к у д у м а т ь не в е л я т ...»
У меня б ы л о 3 вели ки х зем ля к а -п о э т а :
И саковски й , Твардовски й и Трудно, правда, поверить, что это
Р ы ле н к о в
(п о чти не зн а ю его тв о р ч ес тв а ). Ж а л ь ,
написано «за один присест». Ско­
что они у м е р л и , не б л а го с л о в и в м еня на
л и тер , поприщ е. р ее— вприсядку. Но это уж е тайны
творческой лаборатории, в которую
Та к что, д о р о га я О л ь г а Б е р го ль ц (и з ­
вините м еня за н екотор ую п р еж д ев р ем ен ­
никто не имеет права вторгаться.
ную ф а м и ль я р н о сть ) п о стар ай тесь н а п еч а ­
Итак, с тов. К. из Смоленска все
т а т ь мои стихи. З ар а н ее б л а го д а р е н В ам .
предельно ясно. Он уж е здесь, в ли­
Б ы л бы очень сча стли в, е сл и бы Вы н а ­
п и са ли мне пи сьм о и кое о чем расп ро-
си ли меня. П о ста р а й т есь
тературе. Очень бы хотелось кое
м ою п р ос ьбу Копая яму, кричал: «Алло! Мы
о чем его расспросить. О его облике,
вы п олн я ть поскорей: я м огу п оп асть в а р ­
мию. М ен я ещ е не в зя ли , п о то м у , что ищем таланты».
например. Особенно в части уточне­
болел. У м еня язва 12-перстной кишки
ния веса.
(в п и сьм е нет поэзи и, но оно в едь не д л я
этого п р ед н а зн ачен о ведь1?Ь Но ведь у нас есть еще время
ведь!
К ор о тк о о своем о б л и к е : рост о к о л о Берегите природу — источник сырья
1 м 80 см , вес прим ерн о 90 кг. В се. Д о
Хуже обстоит дело с другими ав­ для большой химии.
свидания.
торами, талант которых пока не про­
Н а д ею сь, что стихи, а о соб ен н о е пер­
явился столь категорично. Но и тут
вое, В ам п оп равятся. Е сли б у д е т е р ед а к ­ Олег Сеин
ти р о вать стихи, м ож ете на свой п р ои зв ол
и сп р а в ля ть орф ограф и чески е
рассмотрение вышеназванного письма
ош ибки и
здорово помогло обозревателям. Ока­
н о р м а ли зо в а т ь п у н к туа ц и ю (с ней у м еня,
наверно, б о ль ш и е не л а д ы ) * . залось возможным сформулировать
некоторые общие положения для
Трудно описать, что творилось за Когда с ним разговаривали на рав­
вступающих в литературу. Обозрева­
нашим «Круглым СЛОНом», когда тели «заранее благодарны» тов. К. ных, считал, что у собеседника ма­
ведущий обнародовал это письмо. ния величия.
за помощь. Итак...
Восторг?.. Не то слово.
Среди обозревателей не нашлось Не хватает времени даже читать
ни одного человека, способного про­
ПАМЯТКА ВХОДЯЩЕМУ книги. Как это успевают их еще и
комментировать письмо, поскольку писать?
истинные шедевры не нуждаются В ЛИТЕРАТУРУ
в комментариях. И ошибается, реши­ Герман Газищин
тельно ошибается автор на тот счет, 1. Выберите известного писателя.
что в его письме нет якобы поэзии. Чем известнее, тем лучше. Если он
В нем столько поэзии (а также про­ жив, он имеет адрес. А если есть ад­
зы, драматургии и научной фанта­ рес, можно послать ему свои сочине­
стики), что обозреватели тут ж е по­ ния. На ашипках учацца!
становили: с ч и т а т ь т о в. К. и з 2. Читать произведения избранно­
С м о л е н с к а з а ш е д ш и м в л и ­ го писателя не обязательно. Пусть Н аум Станиловский
тературу. сначала он прочтет твои. А там вид­
Сами стихи уж е не могли иметь но будет.
решающего значения при подсчете го­ 3. Перепишите свои сочинения
лосов. Воздержавшихся не было. Р е­ мелким почерком, чтобы больше
шили принять только из-за письма, влезло. Можно с ошибками— писа­
«за один присест». Стихи ожидались тели народ грамотный, поправят. Надо же пасть так низко, чтобы
обозревателями даж е с некоторой 4. Если стихов или рассказов на­ смотреть на всех свысока!
тревогой, поскольку могли ухудшить писано много, нужно срочно издавать
произведенное письмом ошеломля­ книгу. Напомните это писателю.
Не терпел бездельников — видел в
ющее впечатление — авторам не все­ 5. Если писатель долго не отвеча­ них конкурентов.
гда удается держаться на уровне ет, пригрозите ему чем-нибудь. На­
своего таланта, к сожалению. пример, сообщите, что женитесь или И. ^аев
Но они не ухудшили! Наоборот! собираетесь удалять аппендикс.
Вот первое, оно. ж е лучшее (по мне­ 6. Для вхождения в литературу
нию автора): твердо знайте свои габаритные раз­
«С в е т и л о у л е т а л о в н ев ед о м у ю д а л ь —
меры (рост, объем бедер, номер обу­
И в д р у г к и н ж а л в се б я в о н зи ло ви). Сообщите их избранному писа­
п р отесту я . телю.
Н е б о с т а л о как о гн ен н а я с т а л ь ,
Л ю б у я с ь им, с т о я л я как ста т уя .
Вот и все дела. И, как говорится,
извините за преждевременную фа­
Н о в д р у г у с л ы ш а л ' г о л о с звонкий мильярность.
р ядом,
О т неож и дан н ости в з д р о гн у л , 1
' о гля н улся : Обозреватели
I ' V. i

80