ПРОЗА Ордена Трудового Красного Знамени

Лениздат

аврорп
Анатолий Ким 6 Поклон одуванчику. П о-
в е с т ь . Окончание
Василий Шукшин 19 Приезжий. Р а с с к а з
Владимир Савицкий 30 Няня. Р а с с к а з
Георгий Любош 36 Встреча со львами. Р а с с к а з
Василий Белов 38 В субботу утром. И з з а п и с ­
ной к н и ж к и
Валентин Соболев 42 Белый конь. Р а с с к а з
ОБЩЕСТВЕННО-ПОЛИТИЧЕСКИЙ
Евгений Фрейберг 46 Рек и Рея на линкоре. Р а с ­
сказ ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ
Вера Панова 59 О балладе Пушкина «Жених» ЕЖЕМЕСЯЧНЫЙ Ж У РН А Л
ЦК ВЛКСМ,
ПОЭЗИЯ СОЮЗА ПИСАТЕЛЕЙ РСФСР
И ЛЕНИНГРАДСКОЙ
Владимир Головяшкин 17 «У времени не может быть ПИСАТЕЛЬСКОЙ ОРГАНИЗАЦИИ
простоя...» «Когда враги...»
«Окуная в бодрящую све­ ИЗДАЕТСЯ С ИЮЛЯ 1969 ГОДА
жесть...» Деревня Семжа. «Мне
опять захотелось домой...»
У старого поморского креста ИЮНЬ 1975
Владислав Шошин 28 Болгарское солнце

6
Сергей Каширин 38 Крылатый пахарь. В полете.
Однополчане
Рид Уиттемор 52 Филадельфийский виреон.
Отъезд. Три стихотворения
Джэксону. С т и х и в перево­
де Александра Шарымова

ПУБЛИЦИСТИКА

Борис Черпяков 2 Качество

Евг. Богат 54 Письма из Эрмитажа
Марк Аграновский 70 Фонд Вяземского

КРИТИКА

Глеб Горышин 24 «Где-нибудь на Руси...»

Павел Ширмаков 60 Гражданственность художника
Евг. Аб 62 «Германию в себе мы сохра-

ИСКУССТВО

Юрий Смирнов-Несвицкий 63 Своя шапка на голове

.Алексей Лосев 67 Высокое дурачество
Александр Крестинский 74 Гравер и город
Инна Пруссакова 76 Левицкий. Портрет Нелидовой

«СЛОН»

Юмористический 77 Выпуск шестьдесят первый

журйал в журнале

©♦Аврора* 1975 г.

На титуле — фото Михаила Силаева

Рукописи не возвр ащ аю тся. А д р е с ред ак ци и: 192187 Л ен и н гр а д , Л и тейн ы й

пр., 9. Телеф он 73-33-90. М-26248. С д а н о в н а бор 25/11 1975 г. П одп и са н о
в печать 30/V 1975 г. Ф о р м а т 84X108‘ /ie. П еч . л . 5 (у е л . л . 8,4). У ч .-и зд.
л. 12. Ти раж 130 ООО. З ак аз 82. Ц ен а 30 коп. Т и погр аф ия имени В о л о д а р ­
ского Л ен и зд а та , 191023 Л ен и н гр а д , наб. р. Ф он танк и, 57.
Рисунок Юрия Шабанова
# . . . И Т РУ Д -В С Е М У ЕДИНСТВЕННАЯ МЕРА
КАЧЕСТВО
Недавно, просматривая том Большой советской эн­
циклопедии, я обнаружил биограф ическую справку,
посвященную Михаилу Павловичу Бобышову. С име­
нем этого человека у меня связано одно из воспоми­
наний далекого детства.
...Так уж сложились жизненные обстоятельства, что
четырнадцатилетним мальчишкой я был принят на
службу в драматический театр. Случилось это во
время войны, в заснеженном, полусожженном городе
на Волге. Меня зачислили в штат, я получал продо­
вольственные карточки, зарплату и, если память мне
не изменяет, значился в бухгалтерской ведомости как
«актер вспомогательного состава».
Свободное от спектаклей и репетиций время я
проводил по большей части в столярной мастерской,
где двое рабочих строгали, выпиливали и сколачи­
вали каркасы будущих декораций, ремонтировали теат­
ральную мебель, занимались изготовлением всевоз­
можного деревянного реквизита.
Столяры, оба уже в преклонных годах, были людь­
ми очень разными. Один из них (он числился стар­
шим, в театре все без исключения величали его по
отчеству — Петровичем) мог за весь день произнести
два-три слова, не больше. Вне м астерской Петрович
производил впечатление человека медлительного, ма­
лоподвижного. Но стоило ему взять в руки инстру­
м е н т— и он совершенно преображался. Рубанок или
долото, ножовка или топор вдруг оживали самым не­
постижимым образом, словно их наполнили упругой
плотью. Инструмент становился как бы продолжением
рук мастера, и руки эти не делали ни одного лишнего
движения, ни одного бесцельного усилия. Они дей­
ствовали безошибочно и умно, подчиняясь закону м уд­
рой целесообразности. Вспоминая долгие часы, прове­
денные возле Петровича, я и сегодня, много лет
спустя, не м огу избавиться от ощущения какой-то ска­
зочности веденного, слоано на моих глазах соверш а­
лось чудо. И при всем при том это выглядело так
просто, что мне, мальчишке, казалось: вот я встану
сейчас к верстаку, прижму к упору пахучий сосновый
брус, возьму в руки рубанок — и у меня получится
не хуже, чем у Петровича.
Немало воды утекло с тех пор, немало набил я
себе шишек» прежде чем понял, как непроста была
та простота...
Второй столяр тоже хорошо запомнился мне. Рабо­
тал он небрежно — порой угрюмо и медленно, порой
с какой-то вороватой суетливостью, словно боялся, что
сейчас его схватят за руку и поведут переделывать
сделанное. Хотя опасаться ему, откровенно говоря,
было нечего: я сам не однажды наблюдал, как Пет­
рович, не произнося ни единого слова, подправлял то,
что его напарник сработал слишком уж грязно.
...В тот памятный день, явившись в м астерскую , я,
как обычно, занял свое место в углу на табуретке.
Петрович разводил клей, второй столяр посреди ком­
наты сколачивал мудреной формы каркас. Распахну­
лась дверь — в мастерскую вошел пожилой седоволо­
Борис Черняков
сый человек в ш убе и высокой меховой шапке с чер­
ным бархатным верхом. Это и был Михаил Павлович
Бобышов. Я уже знал о нем, что он ленинградец, из­
вестный театральный художник, проф ессор живописи.
Главный реж иссер специально пригласил его для
оформления нового спектакля.
О см отрев каркас со всех сторон, Бобышов сказал:
— Как вам будет угодно, друзья мои, но такая ра­
бота не пойдет. Вы уж меня извините — это ни в ка­
кие ворота не лезет. Все криво, косо, все наспех.
Прошу еще раз свериться с эскизом и переделать.
Столяр отложил в сторону молоток и принялся
пространно объяснять, что материал сырой, гвозди
ржавые, да и те завхоз выдает в обрез, чуть ли не по
счету — оттого и душ а не лежит делать дело как сле­
дует.
Насчет гвоздей он слукавил: гвозди были хорошие,
это-то я знал точно, потому что сам не раз помогал
Петровичу приносить их в мастерскую . Впрочем, Ми­
хаил Павлович не стал вдаваться в подробности. По­
дойдя к своему собеседнику вплотную, он легонько
взял его за отворот куртки и произнес всего две
фразы. Очевидно, из-за непривычных для м оего тог­
даш него слуха оборотов речи сказанное Бобышовым
я запомнил от слова до слова.
— Качество,— сказал он,— не есть отражение сию­
минутного состояния нашей души. Качество — иная ка­
тегория, она суть устойчивая черта характера.
С тем и вышел.
Едва дверь за ним закрылась, столяр швырнул
молоток в угол и со злостью плюнул себ е под ноги.
— Велика важность! — сказал он с кривой усмеш ­
к о й .— Нарисовать и я могу, а попробуй-ка ее сколо­
тить, эту бандуру. Ещ е проф ессор называется!
Тут-то все и произошло. Отставив в сторону ведер­
ко с клеем, Петрович взял с верстака топор, подошел
к злополучному каркасу. Некоторое время он молча
стоял перед ним. Потом размахнулся — раз, другой,
третий... Через несколько минут деревянное сооруж е­
ние лежало на полу грудой расколотых брусков и
реек.
— А теперь возьмешь эскиз и сделаешь новый
каркас. Сделаеш ь как положено, иначе тебе, как бог
свят, тут не работать, — сказал Петрович. Аккуратно
повесил топор на предназначенное для него место
и все тем же ровным голосом добавил: — Видали,
что придумал — гвозди у него виноваты. Совесть у тебя
ржавая, вот что!
Никогда — ни до этого случая, ни потом я не слы­
шал, чтобы он произнес за один раз столько слов.
Понятие качества применительно к сф ер е челове­
ческих взаимоотношений — тема поистине неисчерпае­
мая. Здесь я хотел бы рассказать о двух эпизодах —
мне они кажутся достаточно убедительными для ил­
люстрации этой самоочевидной мысли.
6
 Первый эпизод интересен прежде всего тем, что
стал серьезным предметным уроком для одного из
участников события — уроком умного, нестандартного
подхода к осмыслению проблемы человека на произ­
водстве.
...На одном из участков механического цеха рабо­
тал совсем молодой м астер. Если не считать пяти с по­
ловиной лет пребывания в институте, его трудовой
стаж исчислялся ровно одним месяцем. Но и этого
срока оказалось достаточно, чтобы начальник цеха
заметил для себя: парень неглуп, старателен, прост
в обхождении с людьми, а главное — дело ему, види­
мо, пришлось по душ е.
Как-то утром, едва молодой мастер возвратился
на свой участок с оперативки, его подозвали к стан­
ку. Токарь спрашивал совета, как правильнее начать
обработку партии деталей: задание срочное, а карту
технологического процесса забрали на исправление.
Откровенно говоря, м астер и сам толком не знал,
с какой стороны лучше подступиться к деталям, но
признаться в этом счел для себя неудобным. Пораз­
мыслив над чертежом, он набросал на листке блок­
нота нечто вроде технологического процесса в том
виде, какой казался ему наиболее правильным. Вру­
чив токарю написанное, он сказал:
— Думаю, надо так.
Потом оказалось, что делать надо было совсем не
так, но об этом м астер узнал только на следующий
день. Проходя по соседнем у участку, он увидел, что
на одном из станков обрабатываются точно такие же
детали. «Странно,— подумал он,— ведь не далее как
на вчерашней оперативке речь шла о том, что эти
ступицы должны делаться на моем участке».
Почувствовав, что здесь что-то не так, м астер на­
правился к начальнику цеха за разъяснениями.
О казалось| что, поговорив с мастером, токарь и не
подумал включать станок. Взяв чертеж и листок из
блокнота с самодельным технологическим процессом,
он пошел прямиком к начальнику цеха.
М ежду ними произошел примерно такой разговор:
— Наш новый м астер объяснил мне, как начинать
обработку этих деталей, даж е на бумажке все напи­
сал. А только я думаю — если делать, как тут сказано,
получится сплошной брак. Мне же потом и попадет.
— Ты сказал об этом мастеру?
— Как же, стал бы он меня слушать! У него вон
институтский «поплавок» на пиджаке1
Начальник цеха дальше вопросов задавать не стал.
Посмотрел чертеж, прочитал написанное на листке,
вернул все это токарю и сказал:
— Делай, как велено. М астер прав.
А в конце смены, пригласив к себе старш его конт­
рольного мастера, начальник цеха сказал ему:
— Завтра вам предъявят ступицы — партию из пяти
штук. Все они, как я предполагаю, будут иметь весь­
ма сущ ественное отклонение от требований чертежа.
Вы их, разум еется, забракуете. Так вот, у меня к вам
большая просьба: ничего не говорите об этом рабо­
чему — его вины тут нет. Наряд закройте как на год­
ную продукцию, детали же прошу принести мне. Я уже
запустил в работу новые, а эти сам отправлю в шихту.
О бо всем, повторяю, молодой мастер узнал на
следующий день. Объясняя ему мотивы своего реш е­
ния, начальник цеха сказал:
— Дело в том, что рабочий пришел к вам отнюдь
не за советом. В сущности, он прекрасно знал, как
надо точить детали, тем более что ничего особенно
сложного тут не было. Просто-напросто ему взбрело
в голову выяснить, что дум ает по сем у поводу новый
мастер, у которого, как он выразился, «поплавок» на
пиджаке. Вы дали ему явно ошибочный совет. И вот
токарь, сам ещ е молодой парень и не бог весть какой
4
специалист, «зесьма /з^вольный своим экспериментом,
идет ко мне.
Как же я должен был поступить в подобной, прямо
скажем, нестандартной ситуации? Поддержать новояв­
ленного экспериментатора — и поставить под удар
авторитет мастера? Или, напротив, принять вашу сто­
р о н у — и заведомо загнать в шихту все пять деталей?
Зная токаря и зная вас, я предпочел второй путь,
взял такой грех на душу.
Вот и вся педагогика. Поразмыслите над ней на
досуге — как знать, может, когда-нибудь и приго­
дится.
...Второй эпизод, как я уже сказал, — тоже о каче­
стве взаимоотношений людей на производстве. О том,
как короток путь от бездумности до беспринципности.
Будучи в командировке на одном весьма солидном
заводе, я зашел к начальнику цеха — у меня имелось
к нему несколько вопросов. За столом, кроме него,
сидели ещ е два человека, держ а перед собой рас­
крытые папки.
— Через пять минут я к вашим услугам, — сказал
начальник цеха и, продолжая разговор, прерванный
моим приходом, обратился к собеседникам: — Зна­
чит, так и порешим. Моим замам — по окладу, чтоб
без обиды, остальным — в том разм ере, какой указан
в премиальной ведомости.
Один из присутствующих заметил:
— Василий Петрович, тут есть ещ е список на пяте­
рых рабочих и мастера, также отличившихся при вы­
полнении сельскохозяйственного заказа. Их тоже на­
до бы поощрить.
— Где же ты раньше был со своим дополнитель­
ным списком?
— Так я вам о нем ещ е вчера говорил — вы, ви­
димо, забыли.
— Выходит, мне все заново распределять, так, что
ли? — В вопросе начальника цеха звучало откровен­
ное раздраж ение. — Ты вот что, предцехкома, ты мне
голову не морочь, с этой премией и так хлопот не
обереш ься. Бланки «Почетных грамот» у тебя есть?
— Д есяток есть.
— Вот возьми шесть штук, заполни их, а завтра
подпишем.
Даж е сейчас, когда я вспоминаю услышанный в ка­
бинете разговор, не м огу избавиться от тяжелого чув­
ства неловкости и обиды. До чего же все просто! Ну,
забыл, ну, не хочется снова возиться со списком —
так вот же он, самый удобный выход: красивые не­
заполненные листы, хранящиеся в сейф е предцехкома.
И, пожалуйста, полный ажур, и никто тебя ни в чем
не упрекнет: разве «Почетная грамота» — не награда?
Спустившись в цех, я разговорился с рабочим, кол­
легой по профессии. Мы потолковали с ним о р аз­
меточных делах, он показал мне простое и удобное
приспособление для нанесения параллельных рисок
на больших деталях в горизонтальном положении.
— Понимаешь, — говорил он мне, — все размеры
идут от нижней кромки, а она тонкая, хоть и обра­
ботанная. Такую балясину «на попа» не поставишь, зна­
чит, и рейсмус тут не годится. Деталей было много,
мы выполняли один важный заказ для сельского хо­
зяйства, так меня это приспособление во как выру­
чило! Правда, идею подсказал наш зам. Головастый
мужик!
Вспомнив разговор, слышанный только что у на­
чальника цеха, я не без задней мысли спросил:
— Это который же зам? У вас ведь их два.
— А тот, что по подготовке производства. Доста­
лось ему, пока шел заказ: он почти весь месяц до­
поздна не уходил из цеха.
 — Второму заму тоже небось не легче было!
— Второй болел, — сказал разметчик, — он вышел
на работу, когда мы почти все уже закончили.
Теперь стало ясно, что имел в виду начальник цеха,
говоря: «Моим замам — по окладу, чтоб без обиды».
Давайте-ка поразмыслим над этим эпизодом, вду­
маемся в него, всмотримся повнимательней. Давайте,
исходя из того, что нам уже известно, представим
себе последствия случившегося, попробуем оценить их
нравственную сторону.
Итак, люди работали, люди выполняли — и свое­
временно выполнили! — важный государственный за­
каз. Цех не столь уж велик, все на виду — стало быть,
кто и в какой м ере имел отношение к работе над
заказом, знал, очевидно, каждый. К тому же вывеши­
вались, как обычно, «молнии», призывы, напоминания
отстающим, поздравления передовым.
Наконец дело сделано, на участковых собраниях
произнесены все приличествующие такому случаю при­
ветственные слова. И, как заключительный аккорд, по­
является приказ — тот самый, при подготовке которого
я совершенно случайно присутствовал.
Пусть читатель не заподозрит меня в том, что я
недооцениваю значение и роль моральных стимулов.
Бывает, когда не то что «Почетная грамота», а просто
ко времени сказанное доброе слово благодарности
стоит много дороже денег. H q когда на глазах у всего
честного народа одним за хорошо сделанное дело вы­
дают грамоту, а чуть повыше в том же приказе сооб­
щается о премировании человека, не имевшего к на­
званному делу никакого отношения, моральное стиму­
лирование превращается в издевательство — над людь­
ми, над здравым смыслом, наконец, над самой идеей,
заложенной в понятии «моральное поощрение».
Попробуйте теперь представить себя на м есте тех
шестерых товарищей, когда они прочли приказ, и вы
без особого труда увидите истоки некоторых конфлик­
тов, из-за которых уходят из цеха, а порой и за во­
рота завода толковые, дельные работники.
Только что прогудел гудок, возвестивший конец
смены. Ф ед ор Ильич выключил станок, аккуратно при­
крыл дверцу инструментального шкафчика. Мы идем
с ним в конторку мастера, садимся за свободный
стол.
Федор Ильич Ильин — один из самых известных
фрезеровщиков объединения «Кировский завод». Всю
биографию этого человека можно целиком уместить
в старинную поговорку: «Прошел огонь, воды и м ед­
ные трубы».
Огонь и воду — это на долгом и трудном пути сол­
дата Великой Отечественной. Ф ед о р Ильич прошел
его, как он сам говорит, «от звонка до звонка».
Потом демобилизация. Завод. Ф резерны й станок.
Через несколько лет об Ильине заговорили как о тол­
ковом и надежном знатоке своего ремесла. Вместе
с профессиональной зрелостью закономерно пришли
известность и признание. Ф ед о р Ильич встретил их
спокойно, с истинно солдатским достоинством.
И тут, пожалуй, будет уместно сказать о медных
трубах. Да простится мне банальная истина, но ведь
именно медные трубы, то бишь испытание славой —
вот тот оселок, на котором проверяется подлинная
цельность характера, умение всегда оставаться самим
собой. Человеку приходится держать трудный экза­
мен — перед людьми, его окружающими, перед д е ­
лом, которому он служит. Ф ед о р Ильич этот экзамен
выдержал.
Таков Ильин.
В тот день, сидя в опустевшей конторке, мы про­
должили начатый накануне разговор.
— Занимаясь с учеником,— сказал он,— я исполь­
зую свою методу. Как только парень малость освоится
со станком, начнет делать первые самостоятельные
шажки — не шаги, а именно шажки, прошу обратить
внимание! — ему уже кажется, что он все постиг и все
превозмог. Ни дать ни взять — м астер золотые руки,
хоть сейчас определяй на Доску почета. Не скажу,
что так бывает всегда, но бывает, и довольно часто.
Что я делаю тогда? А вот что: беру парня и иду
с ним на слесарный участок. Туда, где доводится до
заданных размеров и нужной чистоты поверхности
сработанная им деталь.
Наши слесари — народ прямой, не стеснительный,
за словом в карман не лезут. Сделал деталь грубо,
неумело — они тебе без лишней дипломатии так об
этом и скажут. А уж если схалтурил — тут пощады
не жди. Разговор с ними будеш ь помнить долго!
После такой «экскурсии» парень возвращается
к станку иэрядно погрустневший. Я его успокаиваю:
ремесло наше ф р езер н ое — непростое, его нахрапом
не возьмешь. Однако и нос вешать нечего. Это хоро­
шо, что ты пришел от слесарей в расстроенных чув­
ствах. Стало быть, тебе не все равно — вот что
главное.
Халтура — она от чего? О т неумения? Нет, конечно.
О т нежелания? Пожалуй, ближе к истине, хотя здесь,
как говорится, не причина, а следствие. Начинается же
всякая халтура с равнодушия. Страш ная вещь!
Я говорю Ф ед о р у Ильичу, что один мой добрый
знакомый, токарь Борис Алексеевич Ф едоров, выска­
зался как-то очень резко: будь его воля, он прода­
вал бы халтурщикам только те товары, которые сд е ­
ланы ими самими или такими же халтурщиками, как
они.
Ильин улыбается:
— А что, попробовать бы!
Мы прощаемся. В этот момент дверь конторки ши­
роко распахивается. Пришел слесарь — один из тех,
с кем Ильин знакомил меня, когда водил на участок
пресс-форм.
Он протягивает Ф ед о р у Ильичу небольшую деталь­
ку довольно замысловатой формы.
— Хорошо, что увидел тебя, — говорит он. — Не
в службу, а в друж бу — ф резерни тут две поверхно­
сти, а то у меня вся сборка стоит. Сделай одол­
жение!
— Да ведь я уже домой собрался. Положи на
стеллаж, до утра потерпит.
Слесарь прячет детальку в карман спецовки.
— Э, нет, — говорит он, — положишь на стеллаж —
кому-нибудь другом у дадут. Уж лучше я завтра с утра
тебе же и принесу.
— Это ты брось,— говорит Ильин строго,— так д е ­
ло не пойдет. Что у нас тут, частная лавочка, что ли?
Если работа срочная — оставь пуансон, вечером о тф ре­
зеруют.
Вслушиваясь в этот разговор, я думаю: конечно же,
Ф ед о р Ильич прав. Здесь цех, а не ателье индивиду­
ального шитья одежды, где каждый волен выбирать
себе закройщика по вкусу. И все же Ильину прият­
н о — наверняка приятно, не мож ет быть иначе. Пото­
му что он из породы настоящих мастеров — тех, кто
никогда не прибедняется, кто знает, что м огут его
руки, на что способна его голова.
В людях, подобных Ф ед о р у Ильичу, чисто челове­
ческая скромность соседствует с высоким проф ессио­
нальным достоинством. Для таких людей не сущ ест­
вует понятий: выгодная работа, невыгодная работа,
простая работа, сложная работа. Есть просто р а б о-
т а — овеществленный в предм ете труда принцип от­
ношения к делу.
5
Рисунок Натальи Флоренской
Анатолийким поклон одувэнчику
И вот в тенистом саду, возле бледно-розового дома
с двумя башенками на крыше или во дворике кра­
шеного деревянного дворца, подаренного всевышним
Степану Петровичу, стали встречаться мы с Марией.
В глубине двора, за густым рядом низких акаций,
стояло много дощатых клеток, затянутых с одной
стороны проволочной сеткой. В клетках лениво воро­
чались и неподвижно томились безголосые ручные
звери: здоровенные кролики и серые, похожие на
гигантских крыс, ленивые нутрии. Степан Петрович
разводил зверье для продажи, выручая за шкурки,
пух и мясо тысячу рублей в год.
В ожидании Марии я подходил к ящикам, раз­
глядывал равнодушных, едва ли замечающих меня
зверьков, и если случался рядом хозяин, заводил с
ним разговоры. Я спрашивал у него, что стоит со­
держание животных, чем питаются нутрии, как це­
нится их шкурка, много ли нужно им воды... Я ни­
когда раньше не видел нутрий и теперь смотрел на
них с тайной нежностью, как смотрят на гостей ди­
ковинных, ниспосланных в наш дом удивительным
случаем. Такие гости кажутся нам всегда послан­
цами сказочного мира, в который так хочется пове­
рить...
— Нутрия есть животное, природно самое непри­
хотливое и для ухода за нею весьма приспособлен­
ное,— толковал мне седенький краснолицый Степан
Петрович, исходя скупым потом, дрожащими руками
разминая сыплющую табак папиросу.— Наиболее
уязвимое со всех сторон место его, ежели, скажем,
по зимнему времени, это хвост, который отгнивает
у него, если отморозить. Поэтому на зиму я их пе­
ревожу в сарай, на отопительный тепловой режим,
так сказать. А жрут они все, едрена палка, дай им
хоть отрубя, хоть пареную чечевицу... А этих антаго­
нистов зимою я держу во дворе, под навесом, им-то
наши природные условия не страшны.— И Степан
Петрович презрительно тыкал пальцем в толстого
лохматого кролика с розовыми глазами, вздрагивав­
шего в частом дыхании.
Степан Петрович пускал поток слюны внутрь бу­
мажного мундштучка папиросы, которая тут же
в шипении гасла, брал грабли с железными зубьями
и куда-то уходил, и из-за кустов доносился до меня
его голос:
— Клеверный рацион любят, тунеядцы, а где им
столько клевера возьму? Рожу, что ли?
Я растягивался под кустом акации, клал под го­
лову теплую от солнца алюминиевую миску — дном
вверх — и терпеливо ждал Марию. Эта миска рань­
ше предназначалась для носки воды, но теперь про­
худилась и бесполезно лежала в траве возле клеток,
пока я не приспособил ее под свое изголовье.
Конечно, я мог бы и не ждать Марию и уйти
на реку, сбросив свои солдатские доспехи, и прийти
сюда к вечеру. Но я не решался этого сделать: с не­
которых пор Марию так усердно стерег ее ревнивый
Петр, что она могла вырваться из дому совсем не­
надолго и в разное время. И я вынужден был ждать
ее, никуда не выходя со двора,— не мог же я позво­
лить себе купаться и пописывать стихи, в то время
как она, возможно, карабкается по крутой улице
Горы на самый верх... И если меня не окажется, то
Окончание. С м , < А в р о р у » № 5 — 1975
ПОВЕСТЬ
сядет в углу двора на садовую скамейку, неловко
расставив ноги, придерживая руками живот, туго об­
тянутый платьем. До самой последней минуты будет
ждать, сидеть с выражением беспомощного отчаяния
на лице и ежиться под убийственными взглядами
Степана Петровича.
Я лежал под акациями, думал обо всем этом, о
свиданиях, которые стали необходимы для нас обо­
их, о молчаливой нашей договоренности не затраги­
вать ничего из прошлого и не пытаться выяснять те­
перешних отношений. Думал я об удивительной боли
и нежности, что сводили меня с ума, когда видел
я эту отяжелевшую фигуру, пятнистое маленькое ли­
цо... Беспечный огонек веселья вспыхивал и трепе­
тал на этом лице, когда я рассказывал ей что-нибудь
смешное, какой-нибудь пустяк из нашей казарменной
жизни.
Могло показаться, что время наших странных сви­
даний проходило весело, порою мы дурачились со­
всем в духе тех далеких школьных дней, о которых
оба старались не вспоминать. Только иногда, черес­
чур увлекшись, я делал что-нибудь слишком неосто­
рожное и резкое, и тогда Мария испуганно выставля­
ла перед собою руки. Я спохватывался и отбрасывал
в сторону зеленый тугой абрикос, которым собирал­
ся было в нее запустить...
А тем временем, пока я ждал во дворе Марию,
единственное окошко небольшой пристройки, которую
снимала у старика Нонна, оставалось наглухо занаве­
шенным изнутри, и там, в загадочной полумгле, шло
производственное совещание, как уверял Степан Пет­
рович. Заседали иногда до самого вечера, лишь из­
редка Нонна выскакивала на улицу с пустым гра­
фином в руке и бежала через весь двор к водопро­
водной колонке. Видимо, у заседавших от прений
пересыхало в глотке.
Двор со стороны улицы был отгорожен молодыми
стройными грушами, двумя-тремя черносливами
(основной старый сад находился позади дома), и та­
кого укрытия от нескромных глаз было достаточно,
очевидно, для Нонны, и она выбегала на воздух
в домашнем виде. Нас со стариком она считала сво­
ими людьми и потому не стеснялась. Увидев ее та­
кую, Степан Петрович хмурился, угрюмо дышал в ку­
лак и сердито произносил: «Ни стыда, так сказать,
ни совести. Прикрыла бы свои центнеры, едрена
палка». А Нонна проносилась мимо, обдавая нас
теплым вихрем, с откровенным огненным румянцем
во всю щеку, сверкая в мгновенной улыбке всеми
белыми зубами. Ее золотисто-смуглое, как прожарен­
ное масло, загорелое тело едва было прикрыто не­
большими купальными «двумя штучками».
Кролики и нутрии начинали тоскливо метаться
в клетках, когда приближалась Нонна; пробегая ми­
мо нас, она блуждающими глазами оглядывала клет­
ки со зверушками и улыбалась красноглазым кроли­
кам такою же улыбкой, как и нам со Степаном Пет­
ровичем.
Как-то, глядя на белых пушистых крольчат, тихо
и кротко игравших в большой клетке, заваленной
изумрудным клевером, я вдруг вспомнил один ничем
не примечательный и, казалось, давно канувший в
забвение осенний день...
Пожухлое убранное поле; два небритых охотника
в высоких блестящих сапогах. Они шли краем поля
7
 по проселку широким бодрым шагом, прижимая лок­
тями приклады ружей. На поясах у них висели ма­
ленькие серые зайцы, мягко обвисающие, безнадеж­
но мертвые... Я глядел на жйвых крольчат, белыми
пуховыми шариками выкатывающихся из темного ла­
за маточника, и мне открылась невысказанная глу­
бокая грусть, извечная элегия осени, присутствовав­
шая в том давнем дне.
Время! Его сверкающее зеркало всегда пусто —
как блестящая поверхность рельсов, по которым про­
шло несчетное число поездов. Только свистит над вы­
сокой насыпью тысячелетний ветер, рассекаемый тон­
кими стеблями гибкой травы...
Стало жаль, что и грусть и радость человека так
неразъединимо связаны с равнодушным временем,
отходят вместе с ним. Неужели дни, этажи плыву­
щих облаков, бессмертные краски земли и неба яв­
ляются человеку лишь для того, чтобы он их забыл?
И я попытался хоть что-то вернуть из того, что
было утрачено вместе с давно позабытым днем:
На жестком поясе охотника
маленькие зайцы
висели вниз головой
и тусклыми глазами
смотрели на щетинистое жнивье.
Низкое,
неслось куда-то
всклокоченное небо.
Блестели сапоги охотника.
А нежные уши
и лапки маленьких зайцев
бессильно мотались,
как серые тряпки.
Когда я вписывал эти строки в книжку, во двор
вошла Мария, переваливаясь утицей, засеменила
к пристройке, где прятались наши труженики,, и по­
ставила на крыльцо большую миску с розовыми сли­
вами. Затем Мария подошла ко мне и, сначала тя­
жело опустившись на колени, присела рядом на тра­
ву. Я с болью и жалостью следил за неловкими, осто­
рожными движениями зверя — того самого зверя, на
котором мы едем по пустыне жизни, подводя его то
к воде, то к пище. Зверь Марии сейчас был беспо­
мощен и некрасив, но я ведь любил не его... Я про­
чел ей то, что написал минутой раньше, она молча
выслушала, улыбаясь. Как и всегда, когда я читал
свои стихи, Мария ничего не сказала мне, лишь скло­
нила голову и замерла с обычной своей гримаской
улыбки. Уголки глаз ее и губ, изогнувшись, устреми­
лись навстречу друг другу, лицо стало ласковое...
Молча протянула она мне две розовато-желтые
мясистые сливы, теплые то ли от ее рук, то ли от
солнца. Я взял у нее эти сливы и стал есть — они
были упругие, сочные, косточка хорошо отделялась.
Я разгрыз косточку и съел горьковатое раздвоенное
семечко.
Щурясь от солнца, Мария смотрела на меня, улы­
баясь. Улыбался и я. Лицо Марии завлажнело, солн­
це било ей в глаза, и я подумал, что надо бы пере­
двинуться нам в тень, которая незаметно отошла ша­
га на два в сторону. Но, взглянув на Марию, я не
решился что-либо предпринять, и мы продолжали
сидеть на солнце.
Вдруг я заметил, как шелк платья, обтягивавший
круглый живот Марии, быстро взбугрился и опал —
и еще раз, и еще... Я догадался, что это шевелится
ребенок, но мне стало почему-то не по себе. Заметив
это, Мария смутилась, покраснела, но затем рассмея­
лась и спросила:
— Что, Чекин? Неужели боишься?
— Боюсь,— признался я.
— Хочешь... потрогать, как он дерется? — поту­
8
пившись, робко улыбаясь, но с каким-то, мне пока­
залось, вызовом спросила Мария.
И я, пересилив свой страх, приложил кончики
пальцев к тому месту, где только что дышала ткань...
Вдруг пальцы мои ощутили такое упругое и неисто­
вое движение, такой резкий толчок, что я невольно
отдернул руку и оторопело уставился на Марию. Она
рассмеялась, откидываясь назад на руки.
— И... тебе не больно? — спросил я.
— Нисколечки,— был ответ.— Немного смешно
только.
— Очень смешно, нечего сказать! — проворчал я.
Мы сидели рядом на ровной мелкой траве, перед
нами стояло красивое грушевое дерево с желтыми
плодами, похожими на огромные застывшие капли
смолы. Тень от дерева плоско ложилась на траву, из­
ломанно падала в неглубокую канавку и с другой
стороны вновь выбиралась на траву, достигая кон­
чика моего сапога. Я думал о стихах, которые толь­
ко что написал, о том, какими сложными путями
пришли ко мне эти стихи, думал о таинственном
сближении, которое благодаря одному лишь прикос­
новению произошло между мною и Марией; думал,
люблю ли этого безвестного ребенка, которого ощу­
тил ж и в о г о под своей рукой.
И мне казалось, что да, люблю его, по крайней ме­
ре не ощущаю к нему ничего враждебного, жалею,
хотя именно он своим присутствием всегда беспо­
щадно напоминает мне, что Мария таинственно,
прочно связана с другим, глубоко чуждым мне че­
ловеком.
Я ведь не знал раньше, что она так нужна мне,
Мария! Повсюду, словно тень Эвридики, она следо­
вала за мною, но когда я обернулся, стала неотвра­
тимо удаляться. Теперь я знал, что такое утра­
та женщины, которая должна быть только твоей,
хотя совершенно еще не знал, что такое м о я жен­
щина... А я и не хотел ничего знать, мне достаточно
было тогда, что я знаю ч е л о в е к а...
Я смотрел на худенькое лицо своей школьной по­
други, на котором темнее загара отпечатывались ро­
димые пятна нашего бессчастья, и думал о том, что
мы с нею ничего такого не сделали, пожалуй, из-за
чего стоило нас так строго наказывать. С каждой
встречей мне становилось яснее, что нам с Марией
лучше не пытаться осознать то, что с нами приклю­
чилось. Мы только иногда улыбались растерянно,
глядя друг на друга, и после я начинал какой-нибудь
веселый разговор...
— А ты знаешь, Василек, мне понравилось твое
стихотворение,— прервала вдруг мои размышления
Мария.— Зачем только стреляют бедных зайчиков?
— На то они и зайцы, чтобы их стреляли,— отве­
тил я невесело.
— Перебьют их когда-нибудь, и не станет совсем
зайцев.
— Что ж... Тогда не станет и охотников на зай­
цев,— пошутил я.
— Слушай... А ты обо всем можешь написать, что
захочешь? — вдруг спросила Мария.
— Обо всем,— похвалился я.
— Напиши об этом.— И она сорвала травинку,
подала мне.
— Ребенок принес мне полную горсть травы и
спросил: что такое трава? Что мог я ответить ре­
бенку? Может быть, это флаг моих чувств, соткан­
ный из зелени, цвета надежды?..— прочитал я на
память.
— Знаю, это из книги, которую ты приносил мне.
Но я не о траве, я о другом.— И она указала на что-
то маленькое и темное, прилипшее к основанию длин­
ного листка травы.
 Я присмотрелся и только теперь заметил, что на
черешке листка, судорожно обхватив его лапками,
застыла синяя муха. Это была красивая, с металли­
ческим блеском травяная муха, по которой не было
бы заметно, что она мертва, если бы не одно ото­
рванное крылышко. Но отсутствие одного только
крылышка буквально вопияло о смерти.
Я раскрыл записную книжку и, посматривая на
неподвижную муху, написал:
Так умерла муха...
Среди густой травы,
крепко обхватив лапками
зеленый стебель.
Ее уцелевшее одно крылышко
еще мерцает в траве
перламутром...
Так умерла муха —
среди густой травы,
крепко обняв зеленый стебель.
— Готово.— Я протянул книжечку Марии. Все то
время, что я писал, она, привстав на колени, дер­
жала руку на моем плече и заглядывала в странич­
ку. Что-то во мне ширилось, звенело, светлело.
Я вдруг ощутил все свое могущество. Я человек. Я
свободен, никакого гнета надо мной, ни беды, ни стра­
ха, ни темной густой боли утраты,— а были вокруг
солнце и трава, синее небо и стихи, стихи, таящиеся
в каждом плавном кивке травы, в изгибе каждой
ветки дерева. И была рядом живая Мария с веселым,
до боли родным лицом...
— А неплохо,— похвалила она.— Именно то. Все
очень похоже... Все-таки удивительный ты, Чекин.—
И вдруг, запрокинув лицо, она тихо, радостно засме­
ялась.
Я заметил на ее висках голубые линии напряг­
шихся вен, и мне стало невыразимо жаль ее. Жаль
до тяжелого, горячего спазма в сердце, от которого
не продохнуть... У человека должны быть или лю­
бовь, или стихи, или что-нибудь еще... Но нельзя
же ведь без ничего! Я заметил белую, тонкую шелуху
кожи на ее обтянутых, обожженных скулах, тугие
жилы на шее.
— Марийка, ну почему ты такая худая? — сказал
я с горечью.— Разве можно быть такой худой?..
— Тебе хорошо так говорить. А я вот ничего не
ем,— усмехнувшись, ответила Мария.
— Ну и плохо. Надо есть! За двоих ведь...
— Ох, Чекин, не могу я у них есть. Пусть сами
едят ворованное. Аппетит пропадает.
— Ворованное? — удивился я.
— Представь себе. Ох, это такие люди... Свекровь
в детском саду поваром работает, все*, тащит оттуда.
Масло ведрами, сахар. И эти куриные ножки, пред­
ставляешь? Именно ножки, самое лучшее. А я не
могу. Лучше умереть. Приду к маме, у мамы кар­
тошечку попрошу с огурцом...
Я смотрел на ее руки, стиснутые у горла, на зна­
комые маленькие, узкие руки, пожатие которых мог­
ло быть таким энергичным и радостным, смотрел на
это золотое кольцо, свободно болтавшееся вокруг ху­
дого пальца.
А уже давно шел август, необычайно богатый
в этом году. Обилие зреющих садов было удивитель­
ное. От яблок гнулись и потрескивали иблони; си
ние, сизые и розовые сливы, словно тяжелые^.,оже­
релья, обвисали сверху донизу на ветвях;.,деревьев.
Открытые террасы домов, затененные выр^идаде ви­
ноградным листом, были увешаны плотодиоду^дфрздь-
ями золотистого и черного винограда., С$доваяг Гора
восходила к лучшим своим дням.
Когда Мария уходила, мне еще рано было возвра­
2 «Аврора» № 6
щаться в часть, и я до позднего вечера гулял по дач­
ному поселку. Пробираясь вдоль длинных заборов,
я заглядывал поверх в чужие дворы, находя
в этом занятии странное волнение. Все то, что виде­
ли мои глаза, не было для меня явью, потому что
в эти видения я не мог войти, как невозможно вой­
ти сквозь позолоченные рамы внутрь музейных кар­
тин. И, как это бывает, когда человек смотрит на
старинную картину, я был существом из другого вре­
мени, подверженным всякой суете и тревогам, но
вдруг увидевшим перед собою нечто неизменное, на­
век спокойное и прекрасное.
Нечаянный путник из иного века, я с завистью
подглядывал из-за кустов, следил, как среди зелени
сада, на сочной траве, пируют беспечные обитатели
жизни: нагие женщины и мускулистые, откормлен­
ные мужчины с гитарами, со стаканом вина в руке.
Вечерний свет понемногу густел — вздрагивающий
янтарный свет на садовой листве и ярких плодах.
Тусклый кровавый огонь вспыхивал вдруг в струе
разливаемого Из кувшинчика вина. На белой стене
мазанки возникало коралловое пятно пробившегося
сквозь деревья света — и волосы женщины вспыхи­
вали нимбом на этом свету.
Я забывал, откуда пришел сюда, куда иду, и мой
солдатский мундир казался мне нелепым маскарад­
ным костюмом. (И вправду: что за странный мир,
где вечный топот сапог, чистка оружия, кухонный на­
ряд, стрельба по движущимся мишеням!) Вытирая
пилоткой распаренный лоб, я ощущал запах своего
пота, и мне становилось невыносимо от этой своей
бесполезной, неуклюжей телесности. Я не мог всту­
пить в круг приманчивой игры жизни, не мог сидеть
на траве возле этих гладких, сверкающих женщин,
в тени персиковых деревьев, бездумно пощипывая
струны гитары. А о н и играют в мяч, в бадминтон,
шепчутся в кустах, и крошечные разноцветные эль­
фы, подслушивая их, смеются серебряным смехом...
Они бегут через сад в струящихся шелковых хито­
нах! Лежат в гамаках и читают книги!
Упоительная жизнь дачного августа! Розовые
смуглые вечера. Лукавые шорохи в винограднике за
терраской... Беспечные, бессмертные жители садов
Гесперид! Вот стоит и смотрит на вас через забор
Васька Чекин, солдат. Он улыбается как дурак и про­
ходит мимо, сложив свои длинные руки на заду.
Однажды на узкой крутой улице я увидел ту, с о
с в е р к а ю щ и м и п л е ч а м и , загорелую до цвета
самого темного ржаного хлеба. Волосы ее, спадав­
шие на спину из кудлатого, высоко поднятого на за­
тылке пучка, были почти бесцветны, к'ак выгоревшая
на свету старая пенька от канатов. Одетая в корот­
кое голубенькое и простейшее мини-платье, она шла
впереди меня, поднимаясь на горку, тащила на пле­
че что-то тяжелое, круглое, завернутое в бумагу, и ее
мореные ноги были видны высоко— длинные могу­
чие ноги темнокожей атлетки. Я в первую минуту
взвился было соколом, хотел догнать ее и сразить на
лету... Потом опомнился и вынул из кармана запис­
ную книжку. Проводив незнакомку грустным взгля­
дом, пока она не скрылась за поворотом, где стояла
поникшая столетняя ветла, я присел на теплый при­
дорожный камень и записал:
ПЕРВЫЙ СКУЛЬПТОР
Он взял ком земли
и на миг призадумался...
Мимо прошла девушка
с кувшином на плече,
в чистых одеждах,
с утренней свежестью
на ярком лице.
9
 Он смял глину в руке —-
и вылепил девичье тело,
без усилий несущее тяжесть.
А его соплеменники
узнали в ней
богиню плодородия
и стали ей поклоняться.
И вот я решился наконец. Однажды вечером уса­
дил Марию на скамью рядом с собою.
— Маша, ты не должна больше жить с ними. По­
ка перейдешь сюда, к Нонне, а гам видно будет. Ре­
бенок должен родиться не у них , понимаешь?.. Я
пошлю стихи в журналы — может, напечатают,— до­
бавил я совершенно некстати.
Мария молчала. Слышно было, как где-то позади
дома Степан Петрович водит бруском по лезвию ко­
сы, постукивает по железу. Он накануне собирался
выкосить бурьян в углу сада.
— Но это же дико, Чекин,— наконец тихо про­
говорила Мария.— Что скажут все... мама?..
— Знаешь, оставь. Что бы они ни говорили, смысл
всегда будет один: не смей ничего делать такого,
чего другие не делают. И пусть идут к черту, если
им не нравится. Ты уйди пока, поживи отдельно.
А ребенок родится — он будет наш... Потом мы все
уедем отсюда. Я не знаю, имею ли право говорить
тебе о любви... Ведь сама видишь, как непохоже это
ни на что. Но пускай! Одно только должна ты знать,
Машенька: я твой, понимаешь? И ты тоже — на­
веки мой человек...
Я не знал, что говорить дальше. Мария молчала,
казалась спокойной, внимательно глядела куда-то
мимо меня. Близко пролетел бесшумный стриж, и
карие, блестящие глаза Марии на миг дрогнули вслед
за птицей.
Из пристройки вышел мой друг сержант, подошел
в нам: мундир на одном плече, широкая улыбка че­
рез все розовое лицо.
— Где Нонка, Маш? — спросил он бодро.
— В магазин пошла,— ответила Мария.— А ты
Нонку потерял?
— Да спал я, понимаешь,— ответил сержант, не­
много смутившись, накидывая мундир на оба плеча.
Я сообщил ему о нашем решении (Мария молчала,
и я правильно принял это молчание за знак согла­
сия), сержант удивленно вскинул на меня глаза, тут
же отвел их в сторону и, нерешительно поводя ими,
несколько раз исподволь, воровато подбирался взгля­
дом к Марии... Не выдержав, я рассмеялся и изо
всех сил хлопнул ладонью по его широкой упругой
спине.
— Ты что, ошалел, дурак? — обрадованно улыб­
нулся он, вмиг порешив, видимо, что дело это не его
и что нам виднее, как поступать...
— А Нонка знает? — спросил он, окончательно
успокоившись.
— Нет еще,— сказал я.— Надо уговорить ее, что­
бы пустила к себе Машу.
— А чего уговаривать, все ясно,— вскинулся
сержант.— Пусть перебирается хоть сейчас — и
точка! А Петьку проучить пора: чего он, пьянь не­
счастная, в рабстве ее держит? Здоровый мужик, по­
нимаешь, а ведет себя как баба. Правильно, Маша,
бросай его, не то пропадешь.
Пришла Нонна и, казалось, ничуть не была удив­
лена, узнав новость. Она уселась на скамью рядом
с Марией, расправила на круглых коленях платье и
потом, покойно обернувшись, обняла за плечи ху­
денькую подругу. Поверх ее головы странным дол­
гим взглядом золотистых глаз посмотрела на меня,
на сержанта: мне показалось, что с каким-то отчуж­
дением, враждебностью, что ли.
— Ничего, Марусь, я тебе помогу, не бойся,—
ю
сказала она, все так же враждебно поглядывая иа
нас с сержантом, будто собираясь защитить под­
ружку от какой-то обиды. И вдруг затряслась и за­
выла, уткнувшись лицом в плечо Марии.— Ой, что
теперь будет... что бу-удет!..
Мария, сидевшая прямэ, упираясь костяшками
пальцев в скамейку, тоже заплакала, глядя куда-то
вдаль, не шелохнувшись, а мы с сержантом стояли
перед ними, словно отделенные от них огромным
пространством, и сержант хлопал пилоткой по своей
широкой ладони.
Гораздо сложнее оказалось объяснение со Степа­
ном Петровичем. Терпеливо выслушав мою путаную
речь, он долго водил губами, будтохотелсогнать
с них невидимую муху, потом невесело сказал:
— Так. Ситуация ваша мне ясна. Что ж, всяк
по-своему с ума сходит... А как же вы все-таки ре­
шили насчет финансовой стороны этого морального
вопроса?
— Какого вопроса? — стал я уточнять: мне по­
казалось, что речь идет о квартирной плате за Ма­
рию.
— Ну, скажем, законного вашего брака ай как
там у вас нынче называется. Кто будет его финан­
сировать? — спросил он. — Пускай дите будет
твое — Петькино — прохожего дядькино, это прин­
ципиальный вопрос... Но есть-пить надо? Надо.
Одевать-пеленать дите надо? Надо. А какие твои
капитальные вложения, едрена палка? Кукиш без
масла?
Высказав это, Степан Петрович убежал за клетку,
в которой возилась печальная толстая нутрия, по­
чесывая передней лапкой за ухом. Выскочил старик
уже с другой стороны клетки, размахивая сверка­
ющим серпом.
— Сколько тебе служить осталось, сынок? —
крикнул он, быстро приближаясь ко мне.
— Год,— ответил я, примерно предугадывая даль­
нейший ход его мыслей.
— A -а! Год, говоришь? — торжествующе протя­
нул он.— А ведь это двенадцать месяцев, так
сказать. Кто будет ее без мужа снабжать — об этом
ты подумал, миллиардер? Твои планы хороши, я по­
нимаю, но где практические выводы, парень?
Я ничего не ответил ему и невольно улыбнулся,
глядя на его разгневанную красную физиономию, на
клочья растрепанных волос по бокам лысой головы.
Он заметил мою улыбку и, остановившись напротив,
погрозил мне серпом:
— Знаю, знаю! На родителей надеетесь. Вот так-
то и мои захребетники: «Папа, дай! Папа, помоги!
Папа, пришли!» А самим уже за сорок давно пере­
прыгнуло. Мне-то что, пущай Машка вселяется.
Взимать особую плату за проживание не стану —
одну жилплощадь ведь сдаю, не две, но заранее
делаю предупреждение: только вплоть до рождения
ребенка. А из роддома забирай куда хошь, только
сюда не привози. Всякие там крики и болезни мла­
денцев мне ни к чему, я к тишине привык, за то и
дачников не держу. А вас, голодранцев, мне стало
весьма жалко, потому и пустил. И Машку по работе
хорошо знаю, примерная была труженица...
— Спасибо, Степан Петрович,— поблагодарил я
доброго человека.
— Кушай на здоровье... И все же недальновидная
у тебя политика, сынок, скажу со всей откровен­
ностью.. Брать на себя столь моральную ответствен­
ность, когда назревает новый международный кри­
зис и еще неизвестно, что будет! А ты называешься
солдат, сегодня ты в увольнении, а завтра в марше­
вом батальоне на фронт. Что, неправда? Неужели ты
и газет не читаешь, молодой человек?
 — Читаю, Степан Петрович,— уверил я.— Нам
каждое утро делают широкую политинформацию,
так сказать,— передразнил я старика, впрочем,
вполне дружелюбно, и, не выдержав, расхохотался.
— Смейся, смейся, Рабиндранат Тагор! Досме­
ешься еще!— пригрозил он.— А только запомни:
хомут на шею надеть легко, а скинуть весьма труд­
новато. И еще запомни: как бы ты ни жил, а одна
голова не бедна...
Он прозвал меня Рабиндранатом Тагором после
того как однажды я почитал ему стихи из записной
книжки. Я прочел «Отбой в казарме», считая, что
этот стих будет понятен старому солдату, прошед­
шему службу в двух разных армиях.
Желтый свет лампочек,
желтый-желтый;
желтая полутьма казармы;
желтая грусть на солдатских лицах,
грубое их баловство.
Грустная желтая паутина света
пала на уложенных спать
двадцатилетних детей.
На казарменные постели,
на казенное белье,
на смуглые тела
тускло брызжет свет лампочек —
желтый-желтый.
Мы хорошо еще помним большую последнюю
войну. Помним, какими двумя бомбовыми ударами
в Японии закончилась она. Известно, что в войну
погибло пятьдесят миллионов человек. Такова крат-
кая история болезни. Это, конечно, чисто челове­
ческая болезнь, своего рода чума, поражающая
души людей. Они как бы цепенеют и опускают
глаза перед теми новыми пределами беды и зла, ко­
торые раскрывает война. После нее появляется
много странных людей, пьющих, непонятных. Вот и
отчим мой был таков. Он писал неграмотные патри­
отические стихи, периодически впадал в запой,
любил читать Диккенса... Очевидно, чума проходит,
а отравный след от нее остается. Даже мое поколе­
ние, что не помнило войны из-за своего малолетства,
появилось на свет с войной в крови: ее темная
меланхолия окутывала зеленые ростки нашего дет­
ства. И первые наши впечатления были — что
в этом мире больно, холодно и всегда страшно: не
будет еды... кто-то может ворваться в дверь...
Каким может быть выверт сознания, однако!
Мне казалось вполне е с т е с т в е н н ы м , что я не
знаю отца. «Погиб на фронте» — это представлялось
мне как некое качество, весьма положительное,
свойственное не всякому на земле. Несколько свы­
сока я относился к тем своим товарищам, у кого
имелись незавидные отцы, которым не выпал слав­
ный жребий. И как же я был огорошен, когда по
приезде на Сахалин, куда завербовалась мать, по­
кинув давший нам эвакуационный приют Казахстан,
она вдруг вышла замуж, объясняя это тем, что мне
нужен отец. Тогда-то я и почувствовал, что у меня
нет отца.
И вот теперь, сам солдат, зная, что такое сол­
дат и п о ч е м у солдат, я время от времени слы­
шал об очередном международном кризисе, обещав­
шем очередную великую болезнь.
В полковом клубе показывали западную кино­
хронику: хрящеватые, с отечными подглазьями, еще
довольно бодрые старики маршировали в строю
с деревянными ружьями на плечах. Невероятно! Эти
старцы, видевшие не одну войну, вытягивали ногу
в прусском шаге, другой ногою стоя уже Ь Могиле!..
Однажды глухой ночью в казарме словно бомба
взорвалась: зажгли яркий свет, и кто-то рявкнул
необыкновенно мощно:
— Рота-а-а! В ружье!!!
Словно вихрем сдуло с коек солдат — мгновенно
взлетели вверх белые простыни. Еще не проснув­
шиеся окончательно, очумелые со сна, солдаты
с лихорадочной поспешностью натягивали штаны,
мотали на ноги портянки, обувались. Через минуту
у ружейной пирамиды началась давка, каждый
стремился поскорее ухватить свое оружие, лопатку,
противогаз. Схватив оружие и амуницию в охапку,
солдаты бежали к выходу из казармы, обвешиваясь
всем на ходу. Тускло-зеленый водоворот тел крутил­
ся посреди казармы, топот ног и лязг оружия на­
полнили ее, но говора слышно не было, лишь тот же
могучий голос рявкал: «Скорей! Скорей!» — и то был
голос старшины Ноздрина.
Команда «В ружье!» одна из самых неприятных и
неожиданных для солдата — настигает она, как
правило, ночью, и спросонья никак не разберешь,
что случилось, и непроизвольно ждешь беды...
Но когда мы выбежали из казармы на плац,
прохлада тихой южной ночи коснулась наших горя­
чих лиц, и яркие твердые звезды, казавшиеся
просто маленькими, а не далёкими, мигали нам
с обычным своим кротким приветом. И на сердце
сразу отлегло. Солдаты умеряли шаг, покашливали,
начинали тихо переговариваться. Вид звездного
неба и черных, застывших вокруг плаца деревьев,
и глубокая тишина ночи, и одинокая лампочка на
столбе, видимая вдали за оградой военного городка,
и лопотанье лягушек в канаве за овощным скла­
дом — все это знакомое обличье ночи само по себе
вселяло в нас успокоение и глубокую уверенность,
что пока ничего страшного не случилось.
И уже бодрые командирские и солдатские го­
лоса раздавались в темноте:
— Вторая рота! Строиться!
— Пер-рвая р-рота-а!
— Я тебе, Битаров! Спишь на ходу!
— Никак не-ет, товарищ старшина!
А потом батальон стоял, выстроенный темным
квадратом, впереди замершего ряда бронетранспор­
теров с горящими фарами; посреди плаца, хорошо
видимые всем, замерли три темные фигуры в длин­
ных плащ-палатках. Рослый командир батальона,
стоя впереди этой тройки, произносил отчетливым
голосом, чуть растягивая ооднчания слов:
— Отмечаю-у... хорошее время... выхода всех рот.
Что говорит... о боевой готовности-и-и... всего личного
состава...
Роты выстроены походными колоннами, и я вижу
перед собою знакомый стесанный затылок Якуш-
кина, соседа по строю, напряженную толстую шею
крепыша Данилова, птичью шею узбека Хокбер-
диева, вороний нос правофлангового Шашкина.
Всех нас, таких разных, судьба и время свели
в одно место, чтобы стояли в ночи и томительно
ждали чего-то. И мы ждали, и все были равны
в этом ожидании — верзилы и коротышки, светло­
глазые и черноокие, курносые и горбоносые, рабо­
чие парни и колхозники, гении и простаки, поэты,
портные и музыканты.
4.
Уходя в армию, я прихватил с собою две кни­
ги — то были стихи Уитмена и сборник мифов Древ­
ней Греции. Получив обязательный для каждого
11
 солдата вещевой мешок, я положил туда любимые
книги, обернув их новой байковой портянкой. Время
от времени я доставал книги, чтобы поддержать свой
дух поэзией и сказкой. Затем я сам начал писать —
и столь быстро, что вскоре мешок был туго набит
рукописями, тетрадками, записными книжками.
Глубокой осенью мои стихи, отосланные в разные
редакции, стали возвращаться ко мне. Пришел чет­
вертый, последний пакет, в котором была краткая
сопроводительная записка на казенном журнальном
бланке: «...к сожалению... не заинтересовали... всего
хорошего». Ответ был почти дословно такой же, как
и от трех других журналов. И ждать его пришлось
всего на неделю дольше, чем другие.
Это было кстати. Я вывалил на пол каптерки все
листы, отпечатанные штабной машинисткой Розой,
и тетради, и увязанные пачки черновиков, бросил
в кучу толстую амбарную книгу, которую выпросил
у старшины, чтобы вписывать в нее начисто отрабо­
танные стихи... Все это я перевязал веревкой в одну
кипу и понес в кочегарку.
Остриженный под машинку мордастый кочегар
Афанасьев сидел за столом под голой лампочкой и
читал какую-то пухлую старую книгу. Я попросил
его открыть топку. Желая покончить разом, я хотел
бросить туда всю связку, но это оказалось невоз­
можно сделать: кочегар только что накидал полную
топку угля,- и бумаги мои вываливались назад.
Тогда я пережег раскаленной докрасна кочергой ве­
ревку и стал бросать в огонь по одной тетради из
стопки. Кочегар подошел и спросил, что это я делаю.
«Шпионский материал уничтожаешь?»— ухмыль­
нулся он. «Нет, Афанасьев, стихи»,— ответил я и по­
казал ему листок, отпечатанный на машинке:
Остались только —
лишь нежный шелест
и тихий свист.
Осталась песня,
что сердцем пелась,
и купол неба —
велик и чист.
— А-а! — понимающе протянул Афанасьев, слов­
но каждый день имел дело с поэтами, сжигающими
свои стихи в кочегарке. Потом все же спросил:
« А зачем в печку? Дурью маешься, Чекин...»
— Это уж мое дело,— ответил я. И, сказав это,
почувствовал, насколько одинок. Никто ведь не
поймет, что сейчас происходит. Ни бог, ни смертная
душа. Придумывать ничего не нужно — ни любви,
ни творчества. Это дается кому-нибудь, но само
собою, естественно. Ни молитвами, ни кровавой пре­
данностью нельзя этого получить. Мне никогда не
хотелось умереть обыкновенно — затылком на земле,
глазами к небу, а как-то иначе: в полете, в ярком
падении... А теперь я хотел бы умереть как-нибудь
нелепо и страшно — вот сунуть бы голову в топку...
или взять черную кувалду из кучи угля и ахнуть ею
себя по лбу.
— Не гожусь я в поэты, Афанасьев,— говорил
между тем я.— Нету таланта, друг, а без таланта
ничего не выйдет.
— Ну да! — грозно возражал Афанасьев.— А у
салаги, значит, выйдет?! В хозвзводе появился у нас
один такой Пушкин. Молодой товарищ, а уже в ре­
дакции посиживает. Пухнарь, можно сказать, а уже
стишки в полковую газету пописывает. Горелов его
фамилия — читал небось? Теперь при редакции
в собственном кабинете принимает, салажонок.
— Пускай сидит,— ответил я.— Мне до таких,
как вон до той лампочки. (Вот сейчас все сгорит...
Отвечай правду: зачем тебе нужны были стихи?
Славы хотел?.. Может, и хотел, но это не самое
12
главное. А что главное? Смотри, горит, отвечай
скорее. Я хотел, чтобы от моей поэзии была реаль­
ная польза для жизни. Я верил... Но что же делать
дальше, что делать... когда все сгорит?)
Афанасьев пробежал глазами по какому-то лист­
ку, беззвучно шевеля толстыми губами, отложил
лист в кучу бумаги и в утешение сказал мне:
— Дэ-э... Стишки и вправду дрянь. У Горелова все
же поскладнее, хотя он и салага. Как это... «Ефрей­
тор Шмарин веселый парень и пулеметчик огне­
вой...» А?
С тем он и ушел назад, уселся за стол и погру­
зился в свою полуистлевшую ископаемую книгу.
А я продолжал дело, изредка наугад выбирая
листок и прочитывая при свете квадратной, в бушу­
ющем пламени, топки. Каждый стих у меня был
небольшой, но в нем таился какой-нибудь затерян­
ный день: серый, голубой или белый... Сил моих
больше не было. Я попросил Афанасьева докончить
за меня (он не глядя кивнул) и выбежал вон из
кочегарки...
Приземистый, узкоглазый повар Андрющенко,
с голой грудью под грязной белой курткой, просто­
волосый, стоял на крыльце полковой кухни и курил.
Это был первый встречный человек в новом для
меня мире, в котором уже не было моих стихов.
Двое солдат из кухонного наряда везли к свинар­
нику огромный бак с пищевыми отходами: один
бегом волок за собою низенькую тележку, залитую
помоями, другой, в синем халате, завязанном те­
семками на спине, придерживал бак и время от вре­
мени вскакивал на тележку, чтобы проехаться на
одной ноге.
Я ушел на широкую земляную крышу овощного
склада и спрятался за деревянную вытяжную трубу.
Был теплый день позднего бабьего лета. Сухая уста­
лая трава светилась на солнце, я прилег в нее и уснул...
Проснулся я от неприятного холода, сковавшего все
тело, откашлялся и с . трудом поднялся на ноги. На
плацу под флейту и барабан шли занятия по стро­
евой подготовке.
С Марией у нас ничего не вышло. Недели две
она промучилась у Степана Петровича, затем пе­
решла к своим родителям.
Дело усложнилось еще и тем, что Нонну от фаб­
рики отправили на уборку урожая в плодосовхоз,
так что Мария осталась совершенно одна. Я почти
каждый день писал письма, а ответов получил
всего два. В последнем письме, написанном уже
после переезда к матери, Мария сообщила, что при­
ходил Петр, говорил по-хорошему, просил примире­
ния и обещался уйти от своей матери и жить от­
дельно, если Мария будет согласна. В этом рассказе
я уловил скрытый вопрос и потому написал Марии,
что пусть поступает, как находит нужным. Ответа
не последовало. Я обиделся и тоже перестал писать.
Вскоре по делам службы я был выпущен из
части, и вот на обратном пути полковой мотоцик­
лист завез меня на садовую Гору. Тетя Фрося, счи­
тавшая меня единственным виновником всего слу­
чившегося, встретила неприветливо и в дом не при­
гласила. Последнее наше объяснение с Марией про­
изошло на веранде, куда она вышла, услышав крики
матери...
После этого объяснения я уже не видел Марии.
Но от Коли Ягоды знал, что Петр и на самом деле
решился уйти от мамаши и поселился в доме жены.
А вскоре у, Марии родилась дочь.
В лодку началась очередная демобилизация. В но­
ябре отпустили; Колю, и он, женившись на Нонне,
увез ее .в Днепропетровск. Вестей от Марии уже
никто не мог мне приносить. Как-то в субботу я взял
увольнение и поехал к ней, чтобы поздравить с доч­
кой. Но из дома выскочил трясущийся, бледный
Петр с разводным ключом в руке, и я вынужден
был уйти. Мария так и не появилась.
Все было ясно! Здравый смысл царил в деревян­
ных и каменных домах Горы, богатой садами.
В тенистых дворах этого уютного пригорода вовсе
не таилось беспечной жизни вечных существ, как
мерещилось мне во время одиноких прогулок по его
райским закоулкам. И нежный, хрустальный смех
эльфов, звеневший в глубине садов, был попросту
звоном жары в ушах усталого, истомленного пут­
ника...
Я думал: если прав я, то почему о н и одолели?
Почему все вышло по их правилам? Им кажется
несусветной чушью моя любовь, в этом сумели убе­
дить даже Марию. И что же мне после этого
делать? Лить слезы на берегу реки, подобно Орфею?
Степан Петрович рассказывал мне, как жилось Ма­
рии в эти две недели ее «свободы». Ей приходилось
прятаться от мужа, который работал в ателье по ре­
монту телевизоров, свободно разъезжал по городу и
в любой час мог нагрянуть к ней. Она полюбила
кроликов и незлобивых нутрий, долгие часы проси­
живала возле клеток, подбрасывая зверькам травы
и подливая воды в корытца. Но вскоре хозяин на­
чал осенний забой, и бедная Мария, не знавшая об
этом, нечаянно увидела все несложные хлопоты
умерщвления своих товарищей по одиночеству.
— Такая процедура пришлась ей весьма не­
кстати,— рассказывал Степан Петрович.— С ней,
понимаешь ли, чуть обморок не случился. Пришлось
удалить ее в дом...
И тогда же, сидя на скамейке рядом со стариком,
слушая его вполуха, я окончательно понял, что
выход и вправду надо искать не в одиночестве и не
в самом лишь себе. Я мог бы, конечно, отвернув­
шись от всех этих некрасивых дел, писать стихи и
плевать на все — к чему и стремился всегда, если
подумать. И, может быть, когда-нибудь чего-
нибудь и достиг бы. Только зачем? Ну, на одного
«гения» станет больше на земле, а что от этого
изменится у Марии? Если ей плохо и всегда будет
плохо, почему мне должно быть хорошо?
Нет! Не отворачиваться, а погрузиться в эту
гущу! Не презирать эту пошлую, занудную жесто­
кость, а понять... Я вернулся в полк с этой важной
для меня мыслью и стал по-новому приглядываться
к нашей скученной казарменной жизни.
В декабре мне дали вдруг отделение молодых
солдат и отправили дослуживать последний год на
небольшой военный склад.
Новое ме<;то службы находилось в глухой степи,
вдали от всех городов. В полукилометре от склада
располагался небольшой хуторок. Позади нашей ка­
зармы проходил широкий оросительный канал.
Наша жизнь была однообразной — через день на
ремень, через два на кухню, как говорится в солдат­
ской поговорке. Но кроме караула и кухни выпа­
дали еще погрузочно-разгрузочные работы, когда
приходили машины, так что скучать особенно не
приходилось.
На краю хутора стояла высокая ветряная мель­
ница, всегда тихая и безлюдная, казавшаяся забро­
шенной. Но порою неожиданно начинала Она махать
крестообразными крыльями, описывая пми'> какие-то
несуразные дергающиеся круги. Кроме1 этих неров­
ных взмахов мельничных крыл ничто ббльшв; каза­
лось, не двигалось на соломенном и ^манном ху­
торе. Лишь зимою в морозные дниг( >ВД№да -не
вьюжило, над крышами поднимались ‘высокие стол­
бы дыма, которые плавно и широко покачивались
по воле верхового ветра.
Чахлые сады с вишнями, сливами п яблонями
жались возле беленых хаток. Душным летом пыль
припорашивала листву деревьев, покрывала мутным
налетом зрелые вишни и сливы.
Ко хутор был знаменит не садами — главную за­
боту хуторян составляли гуси. Ранней весной гуси
начинали плавать по каналу отдельными большими
отрядами, а к осени, пробужденные высокими кли­
ками пролетающих на юг диких братьев, с гоготом
принимались бегать по широкому пустырю перед
казармой.
Иногда им удавалось, стремительно разбежавшись
навстречу ветру, взлететь над землей, и многие под­
нимались довольно высоко, перелетали даже через
стены склада и долетали до самой окраины ху­
тора. Летели они, вытянув шеи, поджав лапы, от­
чаянно загребая крыльями. Тяжело шлепнувшись на
землю и пробежав несколько шагов, они подымали
медноголосый крик, высоко задирали головы и
долго не складывали широко развернутых, вздрагива­
ющих крыльев. А через пустырь, жалкие и смеш­
ные, с растерянным и тревожным гоготом ковыляли
к ним те, которым судьбою было отказано даже
в кратком миге свободы и полета.
Я часто уходил на берег канала и подолгу
смотрел на эти тысячные стаи гусей. Весь канал,
насколько было видно, белел от них. Тесно сомкну­
тым белорубашечным строем скользили они, гордо
выгнув шеи, повторенные зеркальным отражением
серебристо-голубой воды. Проплывая мимо, они тихо
гоготали, словно вполголоса переговаривались, и
при этом все уставлялись на меня одинаковыми —
круглыми и блестящими — глазами. Эти глаза вы­
ражали душевное состояние птиц — оно было без­
мятежное, кроткое, значительное...
И однажды мне яспо представилось, что все гуси,
плавающие по каналу, были одним, единым сущест­
вом, частицы которого расползаются по воде белыми
пятнами, издали похожими на плывущее белье.
Как зачарованный, смотрел я на скользящих по
воде крупных птиц, напоминавших мне каких-то бе­
лых жрецов в торжественной процессии. Сидя в
уединении на красном берегу канала, в тишине,
пахнущей разогретой глиной, я задремал и уже
в полусне понял, что никогда ни один хозяин не
владел ни одним гусем — владел лишь гусятиной.
А тот великий бессмертный Гусь, который мне пред­
ставлялся, всегда стремительно пролетал над свер­
кающими озерами, ходил по берегу, важно перева­
ливаясь с боку на бок, шипел и гоготал, высоко
поднимая голову, величаво плавал по воде, дугою
изогнув шею...
Иногда, когда я вел по тропе нарядов смену часо­
вых и слышал позади себя топот ног и голоса пере­
говаривающихся солдат, или в тишине ночи, когда
внезапно просыпался и долго не мог уснуть, или
в столовой, ожидая, когда мое отделение закончит
принятие пищи и можно будет поднять его и вы­
вести на строевую подготовку во двор, я вдруг
забывался, и внезапные слезы навертывались на
глаза. Я снова вспоминал, как страшно и жалко вы­
глядела Мария в день нашего последнего разговора,
как безобразно была худа... Во впадины щек легло
бы по яблоку, - высохшие губы не смыкались вокруг
белых зуббв, огромный живот будто душил ее...
—'- Это невозможно, Василек, что мы задумали,—
говорила она;-*- Мама права, я должна быть с му­
жем. Я измучилась, понимаешь, Чекин? Ребенок
сосет из меня, он требует, а во мне уже ничего
нет... Я так измучилась, а когда человек измуча­
ется, он уже ничего не хочет.
— Но это сейчас, Маша. А потом? Неужели ты
не знаешь, что будет потом? — спрашивал я.— Ты
не сможешь быть с ним. Ты можешь быть только
со мной, и сама понимаешь, что так должно быть.
— О чем он говорит, боже! — почти прошептала
она.— О чем ты говоришь, Вася! Ведь ты не любишь
меня, и зачем все это надо было затевать? Я всегда
знала: тебе нужно то, чего нет ни у кого. Л я тебе
никогда не была нужна. А теперь тем более. Это
я сама сошла с ума — чего захотела, подумать
только! И не говори ничего, не надо! Я всегда лю­
била тебя, а у тебя еще не было любви, и ты решил
ее выдумать. Но разве э т о выдумаешь? А х ты,
выдумщик! Иди, Чекин, своей дорогой, а мне уже
не до выдумок, я попалась. Тебе нужны твои стихи,
зачем тебе беременная и страшная баба?!
— Я ничего не выдумал! — крикнул я.— Ты не
верь им, Маша! Ну посмотри на меня...
— Плохо мы жили с Петей, очень плохо,— гово­
рила она, не слушая меня.— Мать мешала, шпио­
нила за нами, сына ревновала... он же единствен­
ный у нее. Какие бывали скандалы!.. Ну и что же?
— Да опомнись, Маша! Неужели ты согласна
жить с ними? — спрашивал я, указывая куда-то
вдаль, сквозь стеклянные стены веранды.
— Ох, как хочется мне спрятаться,— продолжала
Мария, не слушая меня,— спрятаться, чтобы никто
ничего не знал обо мне! Чтобы ни мама, ни отец, ни
Иришка — никто чтобы не знал, где я, что со мной.
Затеряться бы, Вася, среди людей, вот как на
вокзале или в большом городе на улице...
Я написал бы Марии письмо, но не хотелось под­
вергать ее неприятностям: цензура, наверное, была
заведена в ее доме. Я написал бы, что могу теперь
с полной уверенностью говорить о своей любви. На­
чала ее я не помню, как не номню и начала своего
существования. Если другим покажется, что это
вовсе не любовь, то мне дела нет ни до кого, и ни­
какой другой любви мне не надо.
Я написал бы еще, что существовать на свете без
какой-то главной духовной опоры не могу, да и лю­
бому невозможно. Ее ищут люди, веруя в своего бога
или обращаясь к искусству, полагая служить ему
всем своим существом. Но всякая религия не по мне,
не играю я в эту игру, а для служения искусству
нужна какая-то таинственная первооснова, а не
просто желание быть как У. Уитмен, М. Ю. Лермон­
тов, как А. или Б. И пусть это страшно, но я дол­
жен был честно разобраться в себе. Я могу хорошо
понимать стихи, но не писать их, а писал я потому,
что слишком много их прочел раньше. Правда, была
особенность у меня: я хотел найти путь, как лю­
бому из простых смертных прийти к поэзии, но за­
дача оказалась не по моим силам. Что-то во мне
сразу же оборвалось и кончилось, когда я увидел,
что мои стихи не спасут Марию...
И все равно! Я по-прежнему верю, что настанет
время, когда стихи будут самым главным в жизни
и сосед будет приходить к соседу только затем,
чтобы послушать стихи хозяина и почитать свои, и
каждый из них будет совершенный мастер этого де­
ла. Со временем стихов будет столько же на земле,
сколько бывает цветов на летнем- лугу. Попадется
поляна, где растут одни желтые одуванчики, ну и
что ж? Остановись, вежливо спроси у одуванчика,
что ему приснилось сегодня на заре, когда алый свет
хлынул через край дальнего леса на поле. И от­
ветом будут стихи.
Возможно и настанет когда-нибудь такое время, но
пока что я, житель двадцатого века, должен найти
другую цель, другую основу в своей быстротечной
жизни. По крайней мере теперь-то совершенно оче­
видно для меня, что я, живой человек, должен отно­
14
ситься к другому человеку как к равному. Исходя на
этого, я уже не смогу думать ни о каком самоутвер­
ждении в жизни, стремление к которому рождается
все же из тайного чувства своего превосходства над
другими. Я не хочу никакого превосходства — если
вдруг оно и выпятится явно, то должен буду спокой­
но от него отказаться. Даже от какого-нибудь талан­
та, если он обещает мне какие-то преимущества
в жизни. Я отказываюсь выглядеть лучше других.
Мне всего двадцать один год, и я знаю, что в глазах
многих мой отказ будет оценен как неестественный,
нелепый шаг зеленого юнца, но я делаю этот шаг
вполне сознательно. А чтобы надо мною не потеша­
лись и, главное, не помешали мне — я никому не
скажу об этом своем решении. В нашем мире, трезвом,
как ротная разнарядка, такой отказ, я думаю, чего-ни-
будь да стоит. И я знаю, к чему он должен приве­
сти меня,— он приведет к чудесной безвестности и
внутренней свободе (я откажусь от себя — и в мепя
войдут, тихо кружась, черные точки коршунов вме­
сте с небом, в котором они парят, и все овцы и ко­
ровы вечернего стада, бредущие в золотой пыли ми­
мо ветряной мельницы, и длинноногие кони, идущие
вольным цугом по высокому берегу канала, и камни,
и звезды, и алые поля цветущего степного мака...)*
Я хочу быть счастлив, как и все люди на земле. Но
мне не нужно никакой особой доли.
Затерянность! Я понимал теперь ее влекущую кра­
соту. Стать одной из безымянных звезд ночного неба,
на которое раньше смотрел как бы со стороны, а
теперь пусть кто-то другой смотрит, не различая тво­
его лица в звездном тумане... И вдруг окажется, что
наблюдатель есть не кто иной, как ты сам, уже еле
ощущающий на себе слабое тепло звезд.
Шел к концу последний год моей армейской жиз­
ни. Что-то там впереди ожидало меня, какие-то пу­
стоты неизвестного времени. А пока что я усердно
отдавался делам службы, возился с одиннадцатью
салажатами своего отделения, ребятами из Молдавии,
Туркмении, с Владимирщины. Я обучал их стрелять
по мишеням, ходить в строю, отвечать по уставам,
нести караульную службу. Помня свои первые уро­
ки в армии, я жалел мальчишек, старался быть с ни­
ми поласковее, подбодрял и незаметно пытался вну­
шить им, что все эти «лишения и тяготы» есть игра,
мужская веселая игра, требующая только ловкости,
силы и умения. Я постоянно должен был им показы­
вать, что вс^ делаю с удовольствием, с охотой, и
вскоре на самом деле увлекся и увлек других, так
что на инспекторской поверке мои солдатики пока­
зали себя не хуже, чем старослужащие из самого
примерного отделения сержанта Соловьева. Мне при­
своили младшего сержанта.
И осенью, когда вышел приказ об увольнении,
я оказался в числе тех, кого за хорошую службу и
примерную дисциплину отпускали домой в первую
очередь.
Я распростился со своей ротой, с ребятами из сво­
его отделения, сдал оружие, получил все что положе­
но по вещевому довольствию и отбыл в Р., в полк,
где должны были выдать документы, деньги и где
по традиции полагались торжественные проводы
первой партии увольняемых — с духовым оркестром,
с целованием полкового знамени.
И вот все подошло к концу. В последний раз я
обошел все закоулки полкового двора... Широкий
плац перед четырехэтажной желтой казармой; про-
дуктово-фуражный склад сбоку; гимнастическая пло­
щадка и напротив нее овощной склад; летняя эстра­
да с кинобудкой; открытый летний душ, где можно
было обмыться в жаркий день и постирать портян­
ки... Вот щиты с Зарисованными солдатами, демон­
стрирующими образцовую строевую выправку.
На стене летней эстрады, обшитой некрашеной фа­
нерой, я вновь перечел смешные надписи скучающих
новобранцев: «ПРОЩАЙ, НИНКА, ТЫ МЕНЯ ПОЗА­
БУДЕШЬ» — и тому подобное.
В глубине сцены я нашел то, что искал: стихи,
написанные синим чернильным карандашом... Тогда
не оказалось под рукою бумаги, и я, проходя мимо
эстрады, решил воспользоваться ее фанерной стеной.
Когда перейдешь ты
еще одну пропасть
и рухнешь на землю без сил —
найди в себе волю
подняться на ноги
и перейти еще одну пропасть.
Когда перейдешь ты
еще одну пропасть
и рухнешь, чтоб больше не встать,
то значит, что просто
не смог ты подняться
и перейти еще одну пропасть.
Наведался я и в казарму второй роты второго ба­
тальона, где прожил самый трудный для меня ар­
мейский год. Рота выехала на стрельбище, и в про­
хладной большой казарме было пусто, койки по
шнурку выровнены, красный пол натерт до лаково­
го блеска. У входа возле тумбочки стоял дневаль­
ный с ножом на поясе, в парадном душном мундире.
Он томился, «жевал портянку» — молодой солдат,
узбечок с роскошными бровями, таращил в простран­
ство глаза и зевал до потолка. Увидев меня, чужого,
он отдал честь, но впустить в казарму не захотел,
с вызовом и вместе с тем трусовато заявил:
— Не положено, товарищ младший сержант.
Но тут из дальнего угла казармы донесся до нас
голос: «Ну ты, салага, пропусти!»— и голос этот
был знаком мне. То был Афанасьев, кочегар. Он уже
шел ко мне, с красной повязкой дежурного на рука­
ве, улыбаясь всей круглой весноватой физиономией.
Мы крепко хлопнули рука об руку.
— Что, уже под увольнение попал? — спросил
он.— Ну, везет же некоторым, как погляжу!
— А почему ты здесь, не в хозвзводе? — удивил­
ся я.
— Выгнали! Давно не кочегарю,— был ответ.
— За что?
— За пьянку, за что еще. Дело было под Новый
год, прямо с дежурства на губу поволокли...
Поговорили о том, о сем. Я втайне надеялся, что
Афанасьев скажет что-нибудь о стихах, которые по­
ручил ему сжечь... Может, пощадил какую-нибудь те­
традку... Но конопатый экс-кочегар об этом случае
не заговаривал, и я тоже ни о чем не стал расспра­
шивать. Никакой пощады и облегчения я не должен
был ждать. Мы с Афанасьевым распрощались, сно­
ва крепко хлопнув друг друга по рукам.
А потом на КП я пожал руку дежурному лейте­
нанту, и старшине-помощнику, и каким-то незнако­
мым ребятам из наряда — и, выйдя из ворот, пошел
прочь от этого дома, в котором сгорело все лучшее,
что было в моей жизни. Я шел не оглядываясь, низ­
ко опустив голову, спотыкаясь, потому что неожи­
данные жгучие слезы душили меня. Но казарма бы­
ла очень длинная, и пока я проходил от одного ее
конца до другого, направляясь к остановке трамвая,
меня почти на каждом шагу кто-нибудь окликал из
окна — мои товарищи, еще остававшееся дам, весело
кричавшие мне вслед слова прощанья. Й я стал успо­
каиваться и поднял к окнам лицо.
Нет, дом этот был ни при чем: дом как дом, и
крыша была над головою, и постель для отдыха, и
пища была, и человеческое внимание друг к другу
было, и товарищество, и суровый простой труд. И да­
же предоставлено мне было то необходимое уедине­
ние, чтобы я, свободный от житейских забот, испы­
тал недолгое пронзительное счастье поэта. II некого
было вннить за то, что случилось потом, один толь­
ко я был виноват во всем. Потому что если я отрек­
ся от своих стихов и мне теперь было больно и
страшно перед жизнью, то кто же, спрашивается, за­
ставлял меня отрекаться? Нет! Никогда никому я
не должен рассказывать, что сжег стихи...
Над городом медленно шли тучи, и в них я заме­
тил, как ногами вперед плыл мой бог-пастух. Светлое
лицо его, обрамленное серебристыми кудрями, было
запрокинуто назад. Сумрачные гиганты и титаны,
видимые по пояс над ломаным городским горизон­
том, несли на плечах пастуха, склонив свои лохма­
тые головы. Он умер, созданный мною бог, потому
что юность моя кончилась.
Ну что же теперь делать, думал я, в последний
раз оглядываясь на желтую казарму.
Оставалось только пойти к Марии и все расска­
зать ей.
Я пришел к дому Марии и стоял у ворот, держа
в руке солдатский мешок и черный картонный чемо­
дан. Меня впустили. Я узнал, что Марии нет здесь,
что она в Москве, поступила учиться в Нефтяной ин­
ститут. Оказалось, что дочь ее, которую назвали Са­
шей, умерла пяти месяцев. А с Петром Мария разве­
лась и летом уехала в Москву. Мне она оставила
письмо...
Голубое небо дает начало всякой мечте. В дет­
стве каждый из нас, глядя в небо, загадывает свою
судьбу. Есть же такое выражение: голубая мечта.
У Марии она выглядела так: «Улягусь, б ы в а л о , на
лавку во дворе, и в небо гляжу, и представляю, что
поднимаюсь туда по какой-то дорожке, все выше и
выше... А вокруг все синее, голубое, и сама я скоро
становлюсь голубой: и волосы, и руки, и лицо... Ах,
сумасшедшая! Я ведь и синие платья любила толь­
ко из-за этого: когда их стираешь и они полиняют,
то становятся такие красивые, как небушко!»
Я хорошо помнил эти ее синие платья. На одно
из них, с накладными вышитыми карманами, я не­
чаянно капнул из авторучки, и мы побежали на кух­
ню смывать чернильное пятно. Сидя на корточках
перед нею, я тер подол намыленной тряпкой и неча­
янно коснулся упругой, гладкой ноги Марии. При­
щурив смеющиеся глаза, она смотрела на меня ла­
сково, светло, будто знала, как тяжело мне стало и
жутко и как неистово заколотилось в груди сердце.
Если бы кто-нибудь тогда сказал мне, что я коснулся
края одежды голубого двойника Марии! Но лишь го­
ды спустя я пойму, что рядом с привычной, обыкно­
венной Марией всегда присутствовала другая, неве­
сомая — чуть возвышаясь над нею, как это бывает
с несовмещенными изображениями в видоискателе
фотоаппарата.
Однажды Мария видела своего голубого двойника
во сне: как та летала, раскинув руки и выгнув
грудь, и вдруг упала на землю... Мария проснулась и
уже не могла уснуть. В одной сорочке вышла она
на крыльцо и села на деревянную ступеньку, обхва­
тив руками колени. Где-то позади дома светила силь­
ная луна, по земле растекались черные ручьи теней.
Позабытая на дне глубокой ночи, вся садовая Гора
притихла, уснув: ни звуков гулянья, ни шелеста в са­
дах. Лишь далеко на реке шипенье отработанного ма­
шинного пара да в доме шумный храп отца.
15
 Марию тревожило что-то. Скоро должна была со­
стояться свадьба. Денег заняли, брага у отца постав­
лена... И вот теперь среди ночи она словно очнулась
от долгого сна. Она выходит замуж! Потому что так
принято: он красивый, свободный парень, отслужив­
ший свой срок в армии. Он ходил с нею в кино, на
танцы, по вечерам стоял в акациях, поджидая ее.
С кем-то подрался из-за ревности. Целый год ходил
к ним в дом... Все это было правильно, как должно.
Но в эту ночь Мария ясно почувствовала, что ей,
такой одинокой, ничуть не станет веселее, если ря­
дом все время будет находиться этот чернобровый,
легко краснеющий парень. Она поторопилась, испу­
гавшись своего одиночества!.. И потом, после свадь­
бы, когда ее предчувствие полностью подтвердилось
и унижение, испытанное ею, казалось непостижимым
для разума, вокруг все считали, что произошло неч­
то радостное и нужное, и все непременно хотели, что­
бы и она так считала...
А в ту ночь, еще свободная, она сидела на крыль­
це, и в памяти ее оживали разные случайные кар­
тины, детали и несвершенные робкие мечты. Вспом­
нила два куста крыжовника, которые посадила под
окном дома, там. на Сахалине. Клумба с георгинами
была рядом, цветы были темно-лиловые, тяжелые.
Ветхий забор отделял двор от улицы, сквозь широ­
кие щели видны были лопухи, спинка светлой длин­
ной скамейки... Она любила рассказы О. Генри. У нее
были косы, перекинутые на грудь,— вот как на фото­
графии в комсомольском билете. Она хотела стать
инженером-химиком... Маленькая улица, где находил­
ся их сахалинский дом, упиралась одним концом
в реку, там была площадка для пожарных машин, и
с высоких перил этой площадки она прыгала в во­
ду вниз головою, на что отваживался не всякий маль­
чишка...
*Я знаю, что ты придешь еще к нам, поэтому пи­
шу тебе. Василек, я уезжаю, меня больше не ищи,
потому что я от всех уезжаю, и от тебя тоже. В мар­
те у меня умерла девочка от двустороннего воспале­
ния легких. Я пережила такое горе, что думала —
не выдержу, наложу на себя руки или сойду с ума.
Я все думала, почему умерла моя крохотуля, кому
это было нужно — ведь это совершенно несправедли­
во! Жить я больше не хотела. Целый месяц после
похорон я пролежала в постели, на одних уколах
держалась. Но восьмого мая впервые встала, а ско­
ро совсем поправилась. И знаешь, после болезни
у меня будто все переменилось внутри. Теперь я хо­
чу жить! Я так хочу жить, что ты не можешь себе
представить! Просто жить, понимаешь? Радоваться,
смеяться, ходить, смотреть на все — жить! И ни о чем
больше не переживать, не думать. Хочу учиться, до­
биваться своего. Я уезжаю отсюда, потому что здесь
все напоминает мне о моей дочуле. Я уезжаю насов­
сем, жить здесь никогда больше не бу^у.
Прощай, Василек! Желаю тебе настоящего
счастья. Оно, наверное, придет к тебе.
Мария.
Привет от Николая и Нонны. У них родился
сын, назвали Толиком».
Я шел по высокому берегу реки, порывистый ве­
тер раздувал полы моей шинели. Стоя^ уже глубо­
кий октябрь, и садовая Гора была вся охвачена су­
хой метелицей опавших листьев. У заборов они буй­
но вскидывались, кружились в вихре и наметали
длинные шелестящие сугробы.
Я побывал на пустынном пляже, постоял возле
пристани, на крохотном песчаном мысике, где когда-
то мне было так хорошо.
По береговым обрывам пошел напрямик к клад­
бищу. Прошел Г.1ИМО одинокого тополя, тоскливого и
16
ободранного, как старая метла из прутьев, прошел
и на ходу тронул рукою шершавый ствол...
Вишневый шпалерник стоял весь облетевший,
с красными тощими ветками. Хмурый ветер гонял
сухие листья по кладбищенским тропам.
Я шел, загребая сапогами эти листья, и рассеян­
но читал на фигурных железных крестах, на камен­
ных плитах: «Мир праху твоему...», «Мир праху тво­
ему...» — от сына, от брата, от невестки, от матеря.
Я удивлялся тому, что все деревянные и железные
ограды вокруг могил были выкрашены одной и той
же синей краской, грубой и ядовитой, вовсе не под­
ходящей для кладбищенской тихой печали.
Не сразу я нашел нужную могилу — маленький
холмик с кирпичным памятником, в который была
вмурована мраморная плита с золотой надписью: Са­
ша Голощекова... Ведь фамилия Марии по мужу бы­
ла Голощекова!
Я присел возле могилы и закурил. Я думал о кро­
хотном существе, которого так и не увидел, но кото­
рое всегда любил. Мне вспомнилось, как я сидел на
крыльце, розово-дымный вечер пал тогда на тихие
сады вокруг, Мария лежала в пристройке, на кро­
вати Нонны, отдыхая после трудного пути на самый
верх Горы. Сквозь приоткрытую дверь мне было
слышно, как, тихо смеясь, Мария приговаривала:
«А х ты, мой хулиган! Не смей драться с мамой, ми­
ленький...»
Я сидел на земле, прислонясь спиною к ограде
чьей-то внушительной могилы. Курил, вспоминал,
грезил наяву. Вынул из кармана письмо Марии, вновь
его перечитал. Солнце выглянуло меж бегущих туч,
метнулись тени по белому пятну бумаги — то осен­
няя листва, подхваченная ветром, летела, кувырка­
ясь, через все кладбище. Откуда-то, пробившись
сквозь лохматый покров туч, наплыл низкий гул про­
летающего самолета, долго сотрясал серый воздух, за­
тем стал утихать, переходя в спокойный рокот, и
вскоре замер, как бы примирившись с неизбежностью
великой всеобъемлющей тишины.
В этой тишине покачивается на ветру трава.
Скользят птицы по небу. В солнечных брызгах млеют
цветы на лесной поляцке. Где-то вдали смеются де­
вушки... И вдруг...
Знакомое, неописуемое волнение дрогнуло во мне,
я замер. Вынув из-за пазухи новенькую записную
книжку с адресами друзей и шариковый автокаран­
даш, я написал на чистой страничке:
Смеяться и жить!
Смеяться и жить!
Что может быть лучше —
смеяться и жить!
Зачем о мудреном
о чем-то тужить!
Смеяться и жить!
Ты думаешь — просто
смеяться и жить?
Попробуй-ка просто
смеяться и жить.
Смеяться и жить!
— Чему ты радуешься, ирод? — говорила мне тетя
Фрося, когда к вечеру я снова зашел к ним.— Чего
натворил, голова садовая? Жизнь ты разбил, зло­
дей, чужую жизнь. А зачем, спрашивается? Ни себе
и ни другим^ Никому она теперь не досталася, ни те­
бе, пц Петькр-дураку. Пишет она мне, что скоро за
офицера замуж выйдет, за капитана из военной ака­
демии... ^ (^анюшки маленькой нету. Бог дал, бог и
взял^ — Й ^ т р Фрося заплакала, зажимая пальцами
рыхлый нрр. Дотом встала и ушла в соседнюю комнату.
— Ты садись-ка, садись,— торопливо говорил дя­
дя Витя, приглашая меня к столу. И махнул рукой
в сторону ушедшей: — Н у ее, ты Fie слушай. Что
толку зря орать теперь? Л. ты садись, закуси, брат,
Владимир Головяшкин
и выпей. Нынче у тебя хороший день.
И мы сидели с ним, пили беловатую мутную бра­
гу, которую он подливал в стеклянный жбан из ог­
ромной бутыли. И дядя Витя рассказывал: *
— Нам приказали лошадей вывести. Табун голов
так в триста. А нас семеро, старшина да солдаты.
Ну, мы и гнали. А уж части наши все отошли. Го­ У времени не может быть простоя.
ним неделю, другую, не знаем, чи у немцев мы в ты­ Я бег его ничем не усмирю .
лу, чи на своей стороне... Растает ночь —
Я сидел и слушал — и в моей памяти возникло то,
что видел я однажды в детстве, в то время еще, ког­ И утро золотое
да мы с матерью жили в Казахстане... Громадный Войдет в квартиру с видом на зарю .
косяк лошадей проносился в пыли, как неисчислимое
древнее войско сквозь дым. Тряслась земля. Двига­
лось одно, единое громадное звериное тело. И только Прохладным ветром щек моих коснется,
табунщик в островерхой шапке, вскидывавший ло­ Приглушит боль ,
коть, чтобы огреть плетью своего жеребчика, а за­ И снова наяву
тем юрко проносившийся вдоль табуна,— только эта
маленькая, гордая фигурка напоминала собою, что М о я планета к солнцу повернется
на глазах происходит нечто подвластное человеку. Той стороной,
В сухом пылевом тумане вдруг глянцевито сверкал Где я сейчас живу .
налитой круп, обозначался могуче работающий му­
скул, вскидывалась оскаленная, исступленно кося­
щая голова дикой лошади. И, колыхаясь, проноси­
*
лась мимо река черных конских грив.
И это был вечный Единый Конь, не знающий ни
хозяина, ни узды. Мириады жизней, сливаясь воеди­ К о гда враги,
но, образуют беспредельное, сверкающее нечто, суть Скривив в улыбках губы,
которого — бессмертие и свобода. Поэтому мир, ви­ Сыграть пытаясь на моей беде,
димый в окошечки наших глаз, так безмятежно и
неторопливо пасется на зеленых лугах под выгну­ М еня старались сделать злым и грубым ,
тым небом. Он со всех сторон окутан собственной Я им назло
щедростью и любовью, как защитным покровом, и Учился доброте .
никаких угроз не страшится. И маленькая Санюш­
ка, на миг выглянувшая из глубокого океана чело­
веческой любви, в нем же обратно и исчезла. Это В ребячьих драках в деревеньке русской ,
было грустно для всех, кто хотел постоянно видеть
В м орях,
ее вблизи, но не для нее самой.
Я вспомнил, как она шевелилась у меня под ру­ Где волны мечутся в ночи,
кой,— и не мог, никак не мог поверить, что это не­ На злом презренье к слабакам и трусам
истовое устремление стало ничем. Мы просто еще Себя я молча мужеству учил.
мало знаем о себе. Мы забыли, что сами есть вели­
кая тайна.
В Москву! Я ведь давно, всегда хотел в Москву! Знал пораженья,
Там живут шесть миллионов людей, там я вбегу, как Горе
отбившаяся звезда, в огромную толпу пылающих жиз­
ней — в звездный рой человеческих надежд, кружа­ И победы.
щий вокруг древней крепости с тонкими башнями. Где раньше падал —
Мария! Как же так?! Ведь я сжег стихи, чтобы Нынче устою.
вернуться к тебе и быть с тобой!.. Нет! Я не могу Я даже другом был однажды предан,
потерять тебя! Из всего огромного мира я вы­
брал самое маленькое, и это моя любовь — как же Зато уж сам друзей не предаю.
мне потерять ее? Что же тогда останется? Так
нельзя, так несправедливо! Пусть нас рассудят, пусть
самое правое в этом мире нас рассудит! Я найду та­ И пусть еще не раз придется туго.
кого судью, я побегу на полянку, где растут одуван­ Идти по жизни так хочу,
чики. Я упаду на колени, поклонюсь одуванчику и... Чтоб впредь
пожалуюсь ему! Да, да, так и сделаю! И учти, Ма­
рия: в этом мире правы самые маленькие, самые без­ В глаза людей —
обидные и скромные. Й недруга, и друга —
Да, да, именно одуванчику поклонюсь, пусть он Не стыдно было прямо посмотреть.
и рассудит, кому по праву принадлежит Мария. Мой
путь к ней шел через живое и мертвое’, 'Мёртвое те­
перь отпало. Я потерял все, но я считай, '«fro у меня .'Ч
осталась Мария, которая ждет где-то../ ‘ ; ' : 'V
И какой-то капитан из военной эде&йсАмйи! Да кто Окуная в бодрящ ую свежесть,
он такой и что он может принести Как он
Паутиной виски серебря,
посмеет посягнуть на то, что другие в&нбёйлй в та­
ких муках? Да кто поверит в его любовь, если я Поселили во мне безмятежность
успею хоть слово сказать! Эти светлые дни сентября.
Сколько осень потратила краски,
Чтобы я,
Суету позабы в,
Привыкал принимать без опаски
Повороты тропы и судьбы!
Нет сейчас ни тревоги, ни боли.
Я живу — как дышу — не спеша.
И пуста,
Как осеннее поле,
Пережившая счастье душа .
Деревня Семжа
Там были ночи высоки и звездны .
Там, посторонних звуков лишена,
П о д ясным небом,
Позабывш им грозы ,
Стояла д о л го-д о л го тишина.
Там в небольшой деревне на угоре
И з труб утрами не было дымов.
Лиш ь отражались медленные зори
В ослепших окнах брошенных дом ов .
Там время шло легко,
Неторопливо,
И стороной,
Фарватером вдали
В реку Мезень входили на приливе
Красивые морские корабли.
Они степенно проплывали мимо —
Век стороной дорогу проторил.
Кончалось лето.
« Пережить бы зиму ...» —
Седой помор печально говорил.
* Что здесь было?
М н е опять захотелось домой —
Светлой радостью встреч озариться
И в лесу,
Убеленном зимой,
М еж берез
В синеве раствориться.
М не опять захотелось домой —
В тихий дом под заснеженной крышей,
Чтоб от радостной мамы услышать
Неподдельное:
— М илы й ты мой...
Там в беседе родни у стола
Укоризна не сводится к брани,
Н е лишает ума похвала,
Утешения слово не ранит.
Ведь недаром
Д о р о го й прямой ,
Безразлично —
Зимой или летом,
Е сли трудно,
М ы едем домой
За поддерж кою и за советом.
Д ом родной.
Он не даст нам упасть.
Он вернет нашу силу и смелость.
Н о сейчас...
И беда не стряслась,
А домой
В се равно захотелось .
У старого поморского креста
Высоко,
Чтоб видно было с моря,
Знаками суровой простоты
Здесь чернеют старые кресты —
Памятники мужеству и горю...
Голы й берег.
В се здесь как и прежде.
Н е коснулось время этих мест.
Сколько лет замшелый, темный крест
Высится над стылым побережьемI
Он еще ветрами не уронен,
Сделан так —
П опробуй урони.
Ш апку сняв, стою я перед ним,
Хоть никто под ним не похоронен ,
То ли зверобоев
От припая в море унесло?
То ли просто с карбаса весло
В ы бросило здесь крутым прибоем?
Что он помнит, крест,
И что он значит?
Знаю только:
Сказано не зр я ,
Что земные солоны моря
Потому, ,
Что о погибш их —
Плачут.
Н о над этим берегом унылым
От проклятий морю удержись...
Д л я погибш их ставшее могилой,
Д ля живущих
М оре — это жизнь.
 Василий Шукшин
ПРИЕЗЖИЙ
РАССКАЗ
Против председателя сельсовета, боком к столу,
утонув в новеньком, необъятном кресле (председа­
тель сам очень удивился, когда к нему завезли эти
мягкие, пахучие громадины — три штуки! «Прям как
бабы хорошие!» — сказал он тогда), сидел не старый
еще, седой мужчина в прекрасном светлом костюме,
худощавый, чуть хмельной, весело отвечал на во­
просы.
— Как это? — не мог понять председатель.— Про­
сто — куда глаза глядят?
— Да. Взял подробную каргу области, ткнул
пальцем — Мякишево. М-м, Мякишево... Попробовал
на вкус — ладно. Приезжаю, узнаю: речка — Мятла.
О господи!..— еще вкуснее. Спрашивается, где же
мне отдыхать, как не в Мякишеве, что на речке Мят-
ле?
— Ну, а на юг, например? В санаторий...
— В санаториях — нездорово.
— Вот те раз!..
— Вы бысали?
— Бывал, мне нравится.
— А мне не нравится. Мне нравится, где не под­
стрижено, не заплевано... Словом, у вас возражений
нет, если я отдохну в вашем селе? Паспорт у меня
в порядке...
— Не нужен мне ваш паспорт. Отдыхайте на здо­
ровье. Вы что, художник? — Председатель кивнул на
этюдник.
— Так, для себя.
— Я понимаю, что не на базар. Для выставки?
Приезжий улыбнулся, и улыбка его вспыхнула ле­
вым золотом вставных зубов.
— Для выставки — это уже не для себя.— Ему
нравилось отвечать на вопросы. Наверно, он с удо­
вольствием отвечал бы даже на самые глупые.
— Для чего же тогда рисовать?
— Для души. Вот я стою перед деревом, поло­
жим, рисую — и понимаю: это глупо. Меня это успо­
каивает, я отдыхаю. То есть я с удовольствием убеж­
даюсь, что дерево, которое я возымел желание пере­
нести на картон, никогда не будет деревом...
— Но есть же — умеют.
— Никто не умеет.
«Здорово поддавши, но держится хорошо»,— отме­
тил председатель.
— М-да...
— Вы ire подскажете, у кого бы я мог пока по­
жить? Пару недель, не больше.
Председатель подумал... Пока соображал, успел
отметить прекрасный костюм художника, золотые зу­
бы, седину его, умение держаться...
— Пожить-то? Если, допустим, у Синкиных? Дом
большой, люди приветливые... Он у нас главным ин­
женером работает в эртээсе... Дом-то как раз над
рекой, там прямо с крыльца рисовать можно.
— Прекрасно!
— Только, знаете, он насчет этого — не любитель.
Выпивает, конечно, по праздникам, а так... это... не
любитель.
— Да что вы, бог с вами! — воскликнул приез­
жий.— Это я ведь так — с дороги... Не побрит вот
еще...— Он потрогал щетину на подбородке.— А так
я — ни-ни! Тоже по праздникам: первого января,
Первое мая, Седьмое ноября, День шахтера, День же­
лезнодорожника...
— Ну, это само собой.
— Вы тоже в День железнодорожника?
Председатель засмеялся: ему нравился этот стран­
ный человек — наивный, простодушный и очень не­
глупый.
— У нас свой есть — День борозды. А вы что, же­
лезнодорожник?
— Да. Знаете, проектирую безмостовую систему
Железнодорожного сообщения.
— Как это — безмостовую?
— А так. Вот идет поезд — нормально, по рель­
сам. Впереди — река. А моста нет. Поезд идет пол­
ным ходом...
Председатель пошевелился в кресле.
— Ну?
— Что делает поезд? Он пла-авненько поднима­
ется в воздух, перелетает,— приезжий показал ру­
кой,— через реку, снова становится на рельсы и про­
должает путь.
Председатель готов посмеяться вместе с приезжим,
только ждет, чтобы тот пригласил.
— Представляете, какая экономия? — серьезно
спрашивает приезжий.
— Это как же он, простите, перелетает? — Пред­
седатель все готов посмеяться и знает, что сейчас
они посмеются.
— Воздушная подушка! Паровоз пускает под себя
мощную струю отработанного пара, вагоны делают
то же самое — каждый под себя: паровоз подает им
19
nap по тормозным шлангам... Весь состав пла-авнень-
ко перелетает реченьку...
Председатель засмеялся, приезжий тоже озарил
свое продолговатое лицо ясной золотой улыбкой.
— Представляете?
— Представляю. Этак мы через месяц-другой пла-
авненько будем в коммунизме.
— Давно бы уж там были! — смеется приезжий.—
Но наши бюрократы не утверждают проект.
— Действительно, бюрократы. Проект-то простой.
Вы как насчет рыбалки? Не любитель?
«— При случае могу посидеть...
— Ну вот, с Синкиным сразу общий язык найдете.
Того медом не корми — дай посидеть с удочкой.
Приезжий скоро нашел большой дом Сиякина, по-
стучал в ворота.
— Да! — откликнулись со двора.— Входите!..—
В голосе женщины (откликнулась женщина) чувство­
валось удивление — видно, здесь не принято было
стучать.
Приезжий оторопел... Голос показался ему знако­
мым. Он вошел... Прямо перед ним на крыльце с та­
Рисунок Михаила Майофиса
зом в руках стояла жеищина... Лет, наверпо, пятиде­
сяти, красивая в прошлом, ныне полная — очень. Она
тоже оторопела.
— Игорь.,.— сказала она тихо, с ужасом.
— Вот это да ! — тоже тихо сказал приезжий.—
Как в кино...— Он пытался улыбаться.
— Ты что?.. Как ты нашел?
— Я не искал.
— Но как же ты нашел?.. Как ты попал сюда?
— Случайность...
— Игорь, господи!..
Женщина говорила негромко. И смотрела, смот­
рела — не отрываясь смотрела на мужчину. Тот то­
же смотрел на нее, по на лице у него не было и
следа насмешливого, иронического выражения.
— Я знала, что ты вернулся... Инга писала...
— Ольга жива? — Чувствовалось, что этот вопрос
дался мужчине нелегко. Он — или боялся худого от­
вета, или так изождался этого момента и так хотел
знать хоть что-нибудь — он побледнел. И женщина,
заметив это, поспешила:
— Ольга — хорошо, хорошо!.. Она в аспирантуре.
Но, Игорь, она ничего не знает, для нее отец — Син-
кин... Я ей ничего...
— Понимаю. Синкин дома?
— Нет, но с минуты на минуту может прийти на
обед... Игорь!..
— Я уйду, уйду. Ольга красивая?
— Ольга?.. Да. У меня еще двое детей. Ольга
здесь... на каникулах. Но, Игорь... нужно ли встре­
чаться?
Мужчина прислонился к воротному столбу. Мол­
чал. Женщина ждала. Долго молчали.
— Валя...— Голос мужчины дрогнул.— Я только
посмотрю. Я ничем себя не выдам. Клянусь тебе, кля­
нусь чем хочешь...
— Не в этом дело, Игорь...
— Я был у вашего председателя, он меня напра­
вил сюда... к Синкину. Я так и скажу. Потом ска­
жу, что мне не понравилось здесь. Умоляю... Я толь­
ко посмотрю!
— Не знаю, Игорь... Она скоро придет. Она на ре­
ке. Но, Игорь...
— Клянусь тебе!
— Поздно все возвращать.
— Я не собираюсь возвращать. У меня тоже
семья...
— Инга писала, что нету.
— Господи, прошло столько!.. У меня теперь все
есть.
— Есть дети?
— Нет, детей нету. Валя, ты же знаешь, я смогу
выдержать — я ничего не скажу ей. .Я ничего не ис­
порчу. Но ты должна понять, я не могу... не по­
смотреть хотя бы. Иначе я просто объявлюсь — ска­
жу ей.— Голос мужчины окреп, он — из беспомощ­
ной позы своей (прислоненный к столбу) — вдруг по­
смотрел зло и решительно.— Неужели ты этого хо­
чешь?
— Хорошо,— сказала женщина.— Хорошо. Я тебе
верю. Я тебе всегда верила. Когда ты вернулся?
— В пятьдесят четвертом. Валя, я выдержу эту
комедию. Дай, если есть в доме, стакан водки.
— Ты пьешь?
— Нет... Но сил может не хватить. Нет, ты не
бойся! — испугался он сам.— Просто — так легче.
Сил хватит, надо только поддержать. Господи, я
счастлив!
— Заходи в дом.
Вошли в дом.
— А где же дети?
— В пионерлагере. Они уже в шестом классе.
Близнецы, мальчик и девочка.
— Близнецы? Славно.
— У тебя действительно есть семья?
— Нет. То есть была...— не получилось.
— Ты работаешь на старом месте?
— Нет, я теперь фотограф.
— Фотограф?!
— Художник-фотограф. Не так плохо, как может
показаться. Впрочем, не знаю. Не надо об этом. Ты
хорошо живешь?
Женщина так посмотрела на мужчину — словно ей
неловко было сказать, что она живет хорошо, словно
ей надо извиняться за это.
— Хорошо, Игорь. Он очень хороший...
— Ну и слава богу! Я рад.
— Мне сказали тогда...
— Не надо! — велел мужчина.— Неужели ты мо­
жешь подумать, что я стану тебя упрекать или обви­
нять? Не надо об этом. Я рад за тебя, правду говорю.
— Он очень хороший, увидишь. Он к Ольге...
— Я рад за тебя!!
— Ты пьешь, Игорь,— утвердительно, с сожале­
нием сказала женщина.
— Иногда. Ольга по какой специальности?
— Филолог. Она, по-моему... не знаю, конечно, но,
по-моему, она очень талантлива. Очень!
— Я рад,— еще сказал мужчина. Но вяло как-то
сказал. Он как-то устал вдруг.
— Соберись, Игорь.
— Все будет в порядке. Не бойся.
— Может быть, ты пока побреешься? У тебя есть
чем?
— Есть, конечно! — Мужчина вроде опять повесе­
лел.— Это ты верно. Розетка есть?
— Вот.
Мужчина раскрыл чемодан, наладил электробрит­
ву и только сел бриться — пришел Синкин. Упитан­
ный, радушный, очень подвижный, несколько шум­
ный.
Представились друг другу. Приезжий объяснил,
что он зашел к председателю сельсовета, и тот...
— И правильно сделал, что послал ко мне! —
громко похвалил Синкин.— Вы не рыбак?
— При случае и при хорошем клеве.
— Случай я вам обеспечу. Хороший клев — не
знаю. Мало рыбешки стало, мало. На больших ре­
ках — там на загрязнения жалуются, у нас плотины
все перепутали...
— У вас — плотины? Откуда?
— Да не у нас — внизу. Но образовались же це­
лые моря!.. И она, милая, подалась от нас на новые,
так сказать, земли. Залиты же тысячи гектаров, там
ей корма на десять лет невпроворот.
— Тоже проблема: почему рыба из малых рек
уходит в новые большие водоемы?
— Проблема! А как вы думаете?.. Еще какая!
У нас тут были целые рыболовецкие артели — крыш­
ка. Распускать! А у людей — образ жизни сложил­
ся, профессия.
— Назовите это: рыба уходит на новостройки — и
дело с концом.
Мужчины посмеялись.
— Мама, что-нибудь насчет обеда слышно?
— Обед готов. Садитесь.
— Вы здесь хорошо отдохнете, не пожалеете,— го­
ворил Синкин, усаживаясь за стол и приветливо гля­
дя на гостя.— Я сам не очень уважаю всякие эти ку«
рорты, приходится — из-за супруги вон.
— Из-за детей,— уточнила супруга.
— Из-за детей, да. Мама, у нас есть чего-нибудь
выпить?
21
 — Тебе не нужно больше идти?
—> Нужно, но — ехать. И далеко. Пока доеду, из
меня вся эта, так сказать, дурь и выйдет. Давай! Не
возражаете?
— Нет.
— Давай, мать! Нет, отдохнете здесь славно, ру­
чаюсь. У нас хорошо.
— Не ручайся, Коля, человеку может не понра­
виться.
— Понравится!
— Вы здешний? — спросил приезжий хозяина.
— Здешний. Не из этого села, правда, но здесь —
из этих краев. А где Ольга?
— На реке.
— Что же она — к обеду-то?
— А то ты не знаешь Ольгу! Набрала с собой ку­
чу книг... Да придет, куда она денется.
— Старшая,— пояснил хозяин.— Грызет гранит
наук. Уважаю теперешнюю молодежь, честное слово.
Ваше здоровье!
— Спасибо.
— Мы ведь как учились?.. Кхах! Мамочка, у тебя
где-то груздочки были...
— Ты же не любишь в маринаде!
— Я — нет, а вот Игорь Александре тшч попробу­
ет. Местного, так сказать, производства. Попробуйте.
Головой понимаю, что это, должно быть, вкусно, а —
что сделаешь? — не принимает душа маринад. В де­
ревне вырос — давай все соленое. Подай, мама.
— Так что там — про молодежь?
— Молодежь? Да вот — ругают и х: такие-сякие,
нехорошие, а мне они нравятся, честное слово. Зна­
ют много. Ведь мы как учились?.. У вас высшее?
— Высшее.
— Ну, примерно в те же годы учились — знаете,
как это было: тоже — давай! давай! Двигатель внут­
реннего сгорания? — изучай быстрей и не прыгай
больше. Пока хватит — некогда. Теперешние — это
совсем другое. Я чувствую: старшей со мной уже
скучно. Я, например, не знаю, что такое импресси­
онизм, и она, чувствую, смотрит сквозь меня...
— Выдумываешь, Николай,— встряла женщина.—
У тебя — одно, у ней — другое. Заговори с ней о сво­
их комбайнах, ей тоже скучно станет.
— Да нет, она-то как раз... Она вот тут на днях
мне хоро-ошую лекцию закатила. Просто хорошую!
Про нашего брата, инженерию... Вы знаете такого —
Гарина-Михайловского? Слышали?
— Слышал.
— Вот, а я, на беду свою, не слышал. Ну и вле­
тело. Он что, действительно, и мосты строил, и кни­
ги писал?
— Да вы небось читали, забыли только...
— Нет, она называла его книги — не читал. Вы
художник?
— Что-то вроде этого. Сюда, правда, приехал по­
писать. Тире — отдохнуть. Мне у вас очень понрави­
лось.
— У нас хорошо!
— У нас тоже хорошо, но у вас еще лучше.
— Вы откуда?
— Из...— Гость назвал соседний городок.
— Я там, кстати, учился.
— Нет, у вас просто хорошо! У нас тоже ничего,
но у вас просто здорово!
Женщина с тревогой посмотрела на гостя. Но тот
как будто даже протрезвел. И на лице у него опять
появилось ироническое выражение, и улыбка все ча­
ще вспыхивала на лице — добрая, ясная.
— У нас, главное,— воздух. Мы же — пятьсот два­
дцать над уровнем моря,— рассказывал хозяин.
— Нет, мы значительно ниже. Хотя у нас тоже
неплохо. Но у вас!.. У вас очень хорошо!
22
— Причем учтите: здесь преобладают юго-восточ­
ные ветры, а там — никаких промышленных пред­
приятий.
— Да нет, что там говорить! Я, правда, предпо­
читаю северо-восточные ветры, но юго-восточные —
это великолепно. И там никаких промышленных
предприятий?
— А откуда? Там же... эти...
— Нет, это великолепно! А как у вас с текущим
ремонтом?
Хозяин засмеялся.
— Во-он вы куда!.. Нет, тут сложней. Могу толь­
ко сказать: юго-восточные ветры на текущий ремонт
влияния не оказывают. К сожалению.
— А вал? Собственно говоря, как с валом?
— Вал помаленьку проворачиваем... Скрипим то­
же.
— Вот это плохо!
— Я вам так скажу, дорогой товарищ, если вы
этим интересуетесь...
— Коля, за тобой заедут? А то будут ждать...
— Козлов заедет. Если уж вы этим заинтересова­
лись...
— Коля, ну кому это интересно — текущий ре­
монт, вал?
— Но товарищ же спрашивает!
— Товарищ... просто поддерживает беседу, а ты
на полном серьезе взялся... Не будет же он с тобой
об импрессионистах говорить, раз ты ничего в этом
не понимаешь.
— Не на одних импрессионистах мир держится.
— Не перевариваю импрессионистов,— заметил
гость.— Крикливый народ. Нет, вал меня действи­
тельно очень интересует.
— Так вот, если вам это...
— Ольга идет.
Гость, если бы за ним в это время наблюдать, за­
волновался. Привстал было, чтобы посмотреть в ок­
но, сел, взял вилку, повертел в руках... положил. За­
курил. Взял было рюмку, посмотрел на нее, поставил
на место. Уставился на дверь.
Вошла рослая, крепкая юная женщина. Она, как
видно, искупалась, и к ее влажному еще телу ме­
стами прилипло легкое ситцевое платье — и это под­
черкивало, сколь сильно, крепко, здорово это тело.
— Здравствуйте! — громко сказала женщина.
— Оля, у нас гость — художник,— поспешила
представить мать.— Приехал поработать, отдохнуть...
Игорь Александрович...
Игорь Александрович поднялся, серьезно, при­
стально глядя на молодую женщину, пошел знако­
миться.
— Игорь Александрович.
— Ольга Николаевна.
— Игоревна,— поправил гость.
— Игорь!.. Игорь Александрович! — воскликнула
хозяйка.
— Я не поняла,— сказала Ольга.
— Твое отчество — Игоревна. Я твой отец. Я по­
пал в заключение... Тебе тогда было... полтора года.
Ольга широко открытыми глазами смотрела на
гостя... отца?
С этой минуты в большом, уютном доме Синки-
ных на какое-то время хозяином сделался... гость.
У него явилась откуда-то твердость, трезвость. И он
совсем не походил на того беспечного, ироничного,
веселого, каким только что был.
Долго все молчали.
— Игорь..прерывающ имся голосом, отчаянно
заговорила хозяйка,— ты нашел! Ты сказал — это
случайность... Нет, ты нашел! Это жестоко
 — Нашел, да. Я искал много лет. Случайность
с домом... Синкина.
— Но это жестоко, Игорь, жестоко!..
— Неужели не жестоко — при живом отце... да­
же не позволить знать о нем. Вы считаете, это было
правильно? — повернулся Игорь Александрович к
Синкину.
Тот почему-то почувствовал себя оскорбленным.
— Нет, в плену я не был. При мне — все мои до­
кументы, партийный билет и все ордена. Предателям
этого не возвращают. Но речь о другом... Ольга,
прав я или неправ, что нашел тебя?
Ольга все еще не пришла в себя... Она села на
стул. И во все глаза смотрела на родного отца.
— Я ничего не понимаю...
— Ты клялся, Игорь!..— стонала хозяйка.— Как
это жестоко!
— Ольга...— Игорь Александрович смотрел на
дочь — требовательно. И вместе — умоляюще.— Я ни­
чего не прошу, не требую... Я хочу знать: прав я
или нет? Я не мог жить иначе. Я помню тебя малень­
кой, и этот образ преследовал меня... Мучил. Я слаб
здоровьем. Я не мог умереть, не увидев тебя... такой.
— Ольга, он пьет! — воскликнула вдруг хозяй­
ка.— Он — пьющий! Он опустившийся...
— Прекрати! — Синкин с силой ударил кулаком
п стол.— Прекрати так говорить!
Хозяйка заплакала.
— Вы хотите, чтоб я сказала свое слово? — под­
нялась Ольга.
Все повернулись к ней.
— Уходите отсюда. Совсем.— Она смотрела на от­
ца.
Судя по тому, как удивлены были мать и отчим,
они ее такой еще не видели. Не знали.
Игорь Александрович сник, плечи опустились... Он
вдруг постарел на глазах.
— Оля...
— Немедленно.
— Боже мой! — только и сказал гость. И еще раз,
тихо: — Боже мой! — Подошел к столу, дрожащей ру­
кой взял рюмку водки, выпил. Взял свой чемодан,
этюдник... Все это он проделал в полной тишине.
Слышно было, как ветка березы чуть касалась верх­
него стекла окна — трогала.
Гость остановился на пороге. '
— Почему же так, Оля?
— Тебе все объяснили, Игорь! — жестко сказа­
ла хозяйка. Она перестала плакать.
— Почему так, Оля? ' тела, чтоб ты там унижался... Ты пойми меня.
«— Так надо. Уезжайте из села. Совсем.
— Подождите, нельзя же так...— начал было Син­
кин, но Ольга оборвала и его:
— Папа, помолчи.
— Но зачем же гнать человека?!
— Помолчи! Я прошу.
Игорь Александрович вышел... Вслепую толкнул
ворота... Оказалось — надо на себя. Он взял в одну
руку чемодан и этюдник, открыл ворота. Этюдник
выпал из-под руки, посыпались кисти, тюбики с кра­
ской. Игорь Александрович подобрал, что не откати­
лось далеко, кое-как затолкал в ящик, закрыл его.
И пошел по улице — в сторону автобусной остановки.
Погода стояла редкостная — ясно, тепло, тихо. Из-
за плетней смотрели круглолицые подсолнухи, в горя­
чей пыли дороги купались воробьи — никого вокруг,
ни одного человека.
— Как тихо! — сказал сам себе Игорь Александ­
рович.— Поразительно тихо.— Он где-то научился го­
ворить сам с собой. Если бы однажды так вот — в та­
кой тишине — перешагнуть незаметно эту проклятую
черту... И оставить бы здесь все боли и все желания,
и шагать, и шагать по горячей дороге, шагать и ша­
гать — бесконечно. Может, мы так я делаем? Воз­
можно, что я где-то когда-то уже перешагнул в ти­
шине эту черту — не заметил — и теперь вовсе не я,
а моя душа вышагивает по дороге на двух ногах.
И болит. Но почему же тогда болит? Пожалуйся,
пожалуйся... Старый осел! Я шагаю, я — собственной
персоной. Несу чемодан и этюдник. Глупо! Господи,
как глупо и больно!
Он не замечал, что торопится. Как будто и в са­
мом деле скорей хотел где-то на дороге, за невиди­
мой чертой, оставить едкую боль, которая железны­
ми коготками рвала сердце. Он торопился в чайную,
что на краю села, у автобусной остановки. Он знал,
что донесет туда свою боль и там слегка оглушит ее
стаканом водки. Он старался ни о чем не думать — о
дочери. Красивая, да. С характером. Замечательно.
Замечательно... Он в такт своим шагам стал приго­
варивать :
— За-ме-ча-тель-но! За-ме-ча-тель-но! За-ме-ча-тель-
но!
Мысли, мысли — вот что мучает человека. Если
бы — получил боль — и в лес: травку искать, трав­
ку, травку — от боли.
Па автобусной станции, возле чайной, его ждала
дочь, Ольга. Она знала путь короче — опередила. Она
взяла его за руку, отвела в сторону — от людей.
— Хотел выпить?
— Да.— Сердце у Игоря Александровича сдваи­
вало.
— Не надо, папа. Я всегда знала, что ты есть —
живой. Никто мне об этом не говорил... я сама зна­
ла. Давно знала. Не знаю, почему я так знала...
— Почему ты меня прогнала?
— Ты мне показался жалким. Стал говорить, что
у тебя документы, ордена...
— Но они могут подумать...
— Я, я не могла подумать! — с силой сказала
Ольга.— Я всю жизнь знала тебя, видела тебя во
сне — ты был сильный, красивый...
— Нет, Оля, я не сильный. А вот ты красива —■
я рад. Я буду тобой гордиться.
— Где ты живешь?
— Там же, где жила... твоя мать. И ты. Я рад.
Ольга! — Игорь Александрович закусил нижнюю гу­
бу и сильно потер пальцем переносицу — чтоб не за­
плакать. И заплакал.
— Я пришла сказать тебе, что теперь я буду
с тобой, папа. Не надо плакать, перестань. Я не хо­
— Я понимаю, понимаю,— кивал головой Игорь
Александрович.— Понимаю, дочь...
— Ты одинок, папа. Теперь ты не будешь одино­
ким.
— Ты сильная, Ольга. Вот ты — сильная. И кра­
сивая... Как хорошо, что так случилось... что ты при­
шла. Спасибо.
— Потом, когда ты уедешь, я, наверно, пойму,
что я — рада. Сейчас я только понимаю, что я тебе
нужна. Но в груди — пусто. Ты хочешь выпить?
— ЕсЛи тебе это неприятно, я не стану.
— Выпей. Выпей — и уезжай. Я приеду к тебе.
Пойдем, выпей...
Через десять минут синий автобус, подсадив
у остановки «Мякишево» пассажиров, катил по хоро­
шему проселку в сторону райцентра, где железнодо­
рожная станция.
У открытого окна, пристроив у ног чемодан и
этюдник, сидел седой человек в светлом костюме. Он
плакал. А чтобы этого никто не видел, он высунул
голову в окно и незаметно — краем рукава — выти­
рал слезы.
23
ных», на «рабочих» и «нерабочих», на «деревенских»
и «городских». Его интересовали нравственные начала,
на которых строятся отношения людей в наши дни,
когда ученые степени, должности, ранги и прочее ре­
шительно теряю т свои преимущественные права, преж­
де всего именно в нравственном смысле, и, наобо­
рот, заново освящаются отцовские, дедовские, нацио­
нальные, исторические нравственные начала, истоки.
В рассказах Ш укшина — истовость, готовность покло­
ниться святыне и понимание слабости, несоверш енства
своего героя, а стало быть, и себя; потребность в по­
каянии и сомнения; сомнения, поиски истины и опять-
таки невозможность ее найти...
Откуда все это? Где берет начало талант Ш укш и­
на, в чем его своеобычие и непохожесть на другие,
соседствую щ ие дарования? О твет в самой общей ф ор ­
ме может быть один: талант Василия Ш укш ина — это
русский национальный талант, в том же смысле, как
мы говорим о русской национальной изначальности
в таланте, например, Д остоевского или Чехова.
Что мы разум еем под этим, может быть, слишком
общим, достаточно примелькавшимся определением —
«русский талант»? Толкование его может быть разным
применительно к разным авторам. Когда речь идет
о русском национальном таланте Василия Ш укшина,
то прежде всего имеется в виду его живая, отзыв­
чивая, обнаженная, натруженная до болезненности со­
весть. «Как мы живем? Что с нами происходит?» — эти
вопросы иной раз звучат у Ш укшина в истинно тра­
гедийном тоне. И рядом — усмеш ка или, вернее ска­
зать, мягкая улыбка. Любовь к людям, понимание, со­
чувствие им — и при этом ясновидение, проникнове­
ние в самую суть человеческой природы со всеми ее
несовершенствами и озарениями — пусть маленькими,
чуть заметными вспышками. Понимая сущность народ­
ного, непридуманного юмора как необходимого ф е р ­
мента жизни, Шукшин заставляет смеяться своего
читателя и зрителя — будь зритель проф ессор или
крестьянин. Но смех его неподалеку от трагедии —
так бывало в лучших классических произведениях, так
бывает и в жизни.
Давайте вспомним «Калину красную» — любимый
фильм, самим Ш укшиным преж де всего любимый и,
в свою очередь, зрителями и даже критикой, даж е
прессой,— давайте вернемся в кинозал, когда мы впер­
вые увидели на экране нечто необычайное для нас,
непохожее на все то, чем нас потчует наш кннемато-
граф, и вдруг, ещ е не зная — отчего, засмеялись и
вскоре почувствовали подозрительную влагу в глазах.
И когда заж егся свет, мы не глядели по сторонам, не
спешили поделиться впечатлениями, мы ещ е долго
вглядывались, вслушивались в самих себя — какие-то
струны задели в нас, в наших душах образы, мысли,
искусство Василия Ш укшина. Потом начались р азго­
воры, разборы, анализ и прочее. Вначале было —
счастье свидания с настоящим искусством. Счастье
подлинных смеха и слез, воскрешения чувств...
Творчество Василия Ш укшина — писателя, реж иссе­
ра, актера являет собою пример поразительной цель­
ности, триединства. Герои в его рассказах выходят на
сцену без экспозиции, без описательных, объяснитель­
ных абзацев и периодов — автор довольствуется ко­
роткими ремарками; герои в рассказах Ш укшина жи­
вут, действуют, они говорят не много, но при чтении
видишь их мимику, ж ест; наполнены содерж анием,
чувством не только реплики, монологи, но <и паузы
меж репликами. Каждый рассказ Ш укшина при чте­
нии на сцене звучит как пьеса. Рассказы эти можно
играть — они написаны превосходным актером. Ш ук-
ш ин-режиссер доверяется Ш укш ину-прозаику — в его
фильмах слово самоценно, оно естественно, взято
3 «Аврора» № б
в жизни, а не придумано, не навязано персонажам.
У Ш укшина каждая ф раза бьет в точку, в яблочко.
Фильмы Ш укшина можно слушать, как превосходную
прозу. И это в то время, когда в десятках, сотнях
фильмов слово нивелировано, функционально, о без­
личено.
Талант? Да, талант. Учеба у первоклассных м асте­
ров соврем енного искусства? Да, и учеба. Но чуда
шукшинского обаяния нельзя понять (если вообще
можно понять чудо), не заглянув в предысторию
Ш укшина-художника, в ту обычную жизнь, откуда он
вышел — совсем недавно, принес с собою главное
знание, которого нельзя приобрести, главный опыт,
которому нельзя научиться,— человеческий, родовой,
социальный опыт бывалого человека, коренного сель­
ского жителя, сибиряка и затем матроса на Черно­
м орском флоте, строительного рабочего в Подмо­
сковье, директора вечерней школы, секретаря рай­
кома комсомола и, наконец, артиста, удостоенного
высших премий.
Когда-нибудь о Ш укшине напишут книги и моно­
графии, исследую т каждый этап его пути из обычной
жизни в мир искусства. Я бы не стал в этих коротких
заметках, посвященных памяти Ш укшина, касаться его
биографии, если бы волею судеб мне не пришлось
в свое время жить и работать неподалеку от родного
села Василия Макаровича Шукшина. Село это — С р о ст­
ки, в предгорной Алтайской степи, на Чуйском тракте,
ведущ ем от города Бийска до монгольской границы,
на бер егу быстрой зеленоструйной Катуни. И так пре­
красны, привольны родные края Василия Шукшина,
столько в них запечатлено дивной мощи, заметной
и в людях, земляках Ш укшина (они и сами порой
не знают, для чего им дана природой такая силушка,
что с ней поделать),— словно ждал этот край своего
художника: сказать наконец о себе, возникнуть в со­
знании современников как ценность не только народ­
нохозяйственная, но и художественная.
И художник пришел, появился. Никто вначале и не
заметил, не подумал о том, что художник таится
в обыкновенном сросткинском парне, малость скула­
стом на сибирский манер, с глубокими глазницами,
мощными дугами бровей и подбородком, зорко гля­
дящими из глубины, зеленоватыми, как вода в Катуни,
глазами,— Васе Ш укшине.
Лет двадцать назад я работал корреспондентом
газеты, жил в Бийске, часто мне приходилось ездить
в командировки по Чуйскому тракту, я завертывал
в Сростки и, надо думать, встречался там с Василием
Шукшиным, не зная, что уготовано ему, да и мне
тоже — в будущ ем. Таких, как Василий, парней можно
было встретить на Чуйском тракте, в кабинах гр узо ­
виков — я всегда дивился мужеству, силе духа, осо­
бому таланту — да, да, именно таланту этих парней,
годами ездящ их краем пропасти через заоблачные
перевалы. Я думаю, если бы судьба Василия Ш укшина
сложилась как-то иначе, то он стал бы ш оф ером на
Чуйском тракте...
Как бы там ни было, первый свой фильм (и рас­
ск а зы — тоже) Василий Шукшин посвятил Чуйскому
тракту — «Живет такой парень...». Герой этого филь­
ма — ш офер, Паша Колокольников; лейтмотивом в
фильме звучит старинная ш оф ерская песня: «Есть по
Чуйскому тракту дорога, много ездит по ней шофе-
. ров...»
Во время съемок фильма «Живет такой парень...»
я и познакомился с Василием Макаровичем Ш укши­
ным. Фильм снимали в Горно-Алтайске. Как-то я воз­
вращался из долгой командировки по дальним таеж­
ным районам Горного Алтая. Остановился в гостинице
Горно-Алтайска, вечером зашел в буф ет попить чайку.
25
 Некий человек, по виду нездешний, столичный, заго ­
ворил со мною, пристально вглядываясь при этом
в меня (в таежных странствиях я оброс, одеж да про­
горела у костров, сапоги поизносились). Он спросил,
не смогу ли я сняться в эпизоде, в кинофильме. Чело­
век этот оказался ассистентом реж иссера, а с режис-
сером-постановщ иком Василием Макаровичем Ш укши­
ным я встретился уже на съемочной площадке...
Мне предстояло сыграть в этом фильме эпизоди­
ческую роль, которая называлась в сценарии «здоро­
вый мужик». Ну что же... Горно-Алтайск — городок ти­
хий, сколько-нибудь значительного производства в нем
нет. Население его, не занятое неотложными делами,
расположилось вокруг съемочной площадки, как
в театре. Съемки происходили на окраинной улочке
Горно-Алтайска, ничем не отличающейся от улицы
сибирского села...
Снимали эпизод со «здоровым мужиком». Режиссер
Шукшин соверш енно не походил на того реж иссера
кино, каким мы его себе представляем, главным о бра­
зом по снимкам в ж урнале «Советский экран». Он
был в галифе, в сапогах, в ватнике, в кепке с длин­
ным козырьком и решительно ничем не отличался от
горно-алтайских мужиков, пришедших посмотреть это
кино (что, может быть, и было самым для них удиви­
тельным). Все обращались к реж иссеру: Вася. И я
тоже, едва познакомившись, стал называть его Вася.
Такой он был человек. Таким остался для меня на
долгие годы (хотя какие же долгие — всего-то чуть
больше десятка лет!).
Эпизод был такой: герой фильма Паша Колоколь-
ников (эту роль исполнял Леонид Куравлев), парень
шебутной и отчаянный — ш оф ер на Чуйском тракте —
шел сельской улицей и вдруг заметил, что очень при­
гожая молодайка выбивает перину на ограде. А у ног
ее возится в песке мальчонка... И вот Паша Колоколь-
ников опустился на корточки, заигрывает с мальчон­
кой, а сам умильно смотрит на маму, облизывается
и бормочет: «А глазки мамины...» Тут из дом у выхо­
дит хозяин, «здоровый мужик», и сверху смотрит на
Пашу, не говоря ни слова. Паша подымает взор на
хозяина — и давай бог ноги... Вот и все. Сцена без
слсв...
Режиссер поднял с дороги ком глины, слегка по­
мазал меня по лицу, наверное, для того, чтобы при­
дать «здоровому мужику» ещ е больше мрачности.
Вложил в мои руки пилу-ножовку, отошел в сторону,
осмотрел, отобрал пилу: «Это, пожалуй, лишку... это
уже перебор...» И подтолкнул меня: «Иди!» Я пошел.
Спустя какое-то время увидел себя в фильме «Живет
такой парень...».
Потом я встречался, от случая к случаю, с Васи­
лием Шукшиным — то в М оскве, то в Хабаровске, то
где-то еще. Но это были незначительные встречи, о ко­
торых нечего и говорить. Я встречался с Василием
Шукшиным на страницах журналов; если в номере
есть рассказы Шукшина, это значит — радость откры­
тия, праздник, слезы и смех, и надо заглядывать впе­
ред, много ли ещ е осталось этого счастья свидания
с талантом дерзостным, самобытным... Я встречался
с Василием Шукшиным в кино — это случалось, ко­
нечно, реже...
Когда я стал заведовать отделом прозы в ж урнале
«Аврора», мне, как и завпрозой любого друго го ж ур­
нала, захотелось в первую очередь видеть в числе
своих авторов Василия Шукшина. Я обратился к нему
с письмом: «Вася, есть рассказы?» Вася тотчас ответил:
«Найдутся». Я обращался ко многим авторам, более
или м енее знаменитым,— все они, как правило, ока­
зывались абонированными, связанными договорами,
запроданными на много лет вперед. Ни у кого рас-'
сказов не находилось. У Васи нашлись рассказы.
26
Вскоре мы получили «Осенью» — рассказ, проникну­
тый грустью и одновременно непреклонностью духа.
Жестокий рассказ — и по-шукшински сострадательный,
мягкий; короткий рассказ — и емкий, как притча о зле
и добре, о жизни и смерти, о правде и неправде,
об измене и возмездии.
Рассказ «Осенью» был напечатан в «Авроре», сле­
дом за ним появился «Рыжий» — внешне, как гово­
рится, «скромный», но со взрывчатой внутренней си­
лой шукшинский рассказ. Что значил Шукшин для
нашего журнала, об этом можно судить по читатель­
ским письмам. Приведу одно такое письмо: «Что за
прелесть этот рассказ В. Ш укшина «Рыжий»! Впрочем,
не рассказ, а именно беседа, как определяет сам
автор свой жанр. И поэзию рож дает не созерцание,
а движение жизни. Наслаждение читать — почти физи­
чески ощущаешь емкость образов, энергию стиля.
Язык искусства В. Ш укшина лаконичен и тем вырази­
телен. У него особый жанр и стиль. Его рассказы
хочется читать не про себя, а вслух и даже разыгры­
вать. Благодарим и ждем новых...»
Вслед за «Рыжим» Ш укшин прислал в «Аврору»
«Кляузу» — сам автор отнес это произведение к жанру
«документального» рассказа. В этом «документе» Ва­
силий Ш укшин свидетельствует против одного кон­
кретного человека, получившего в свои руки крохот­
ную долю власти — право деж урной у дверей «пу­
щать» или «не пущать» и творящ его этой своей, будь
она проклята, «властью» зло и не ведаю щего о том,
что творит... «Кляуза» — не только документ обвине­
ния, но ещ е и крик души, взывающий к совести: «Как
мы живем? Что с нами происходит?»
В последние годы рассказы Ш укшина щедро печа­
тались во многих журналах (я имею в виду творче­
скую щедрость Шукшина), выходили на экраны его
фильмы. Василий Шукшин готовился к главной своей
работе в кино — к роли Степана Разина, к постановке
фильма «Я пришел дать вам волю» (эта работа —
увы! — все откладывалась). Во что обходилась Ш ук­
шину его щ едрость, мы не знали и не думали об этом.
Мы задумываемся об этом только теперь, когда Васи
не стало...
В опубликованной в «Литературной газете» статье
«Несостоявшийся диалог» ленинградский литературо­
вед проф ессор Борис Иванович Бурсов поведал
о своем несбывшемся желании повстречаться с Васи­
лием Ш укшиным и поговорить о том насущном, что
занимало ум проф ессора литературы. Именно с Ш ук­
шиным поговорить, именно его выбрал Бурсов из всей
плеяды современных литераторов первой величины.
И, как явствовало из письма Шукшина, предваряю ­
щего статью Бурсова, Ш укшин и сам был расположен
к этой встрече, к этому разговору. И дело здесь не
только в том, что «диалог» был нужен «Литературной
газете». Взаимное тяготение меж Бурсовым и Ш укши­
ным возникло после выхода в свет романа-исследо­
вания Бурсова «Личность Достоевского», ну и, разу­
м еется, после выхода в свет книг Шукшина, в особен­
ности его последней книги «Характеры».
Бурсова с Ш укшиным сблизил Ф ед о р Михайлович
Достоевский, будучи близок — каждому на свой ма­
нер — двум этим столь различным по возрасту, по
жизненному опыту и сф ер е применения сил литера­
торам. Диалог в «Литературной газете» не состоялся,
Ш укшин так и не встретился с Бурсовым. Но, я знаю,
мне говорил об этом Василий Макарович Шукшин:
образ Д остоевского маячил в воображении, тревожил
его мысль. Нет, нет, Ш укшин не собирался экранизи­
ровать тот или иной роман Д остоевского. Его увле­
кал иной роман, иной образ: безудерж ность натуры,
роковой трагизм судьбы русского гения. Книга
Бориса Ивановича Бурсова «Личность Достоевского»
помогла ему приблизиться к этому образу. Художнику
Шукшину был нужен проф ессор Бурсов...
И проф ессор тоже мечтал, фантазировал: «Вот
если бы сделать фильм о Достоевском , судьба коего
драматичнее и сложней всех его романов... Кому это
по плечу? Кто бы смог сыграть Д остоевского? Ш ук­
шин. Больше некому...»
Но это — мечтания, замыслы. Сбыться им не дано.
Летом сем ьдесят третьего года я был в Вологде
по делам журнала, работал с Василием Беловым над
рукописью его повести «Целуются зори». То есть что
значит — работал? Белов повесть сочинил, он колдо­
вал над рукописью. Я же прочитывал сделанное им —
с деликатным карандашом в руке. Белов м не сказал,
что неподалеку от Вологды Ш укшин снимает свою
«Калину красную». Неподалеку — это если глядеть из
Ленинграда. Шукшин снимал «Калину красную» в Бело-
зерске; я сел в Вологде в самолет местной линии
и часа через два шел по д ороге берегом Белого
озера; правой моей щеки касалось дыхание большой,
еще не прогревш ейся воды, в левую щ еку дул лег­
кий ветер с зацветших лугов, над головою играли
жаворонки. Я думал: господи, как же много дивного
вольного места у нас на Руси!..
Для съемок Василий Ш укшин облюбовал д ер е­
веньку Садовую, километрах в десяти от Белозерска.
Д еревенька на круглой горке по-над озером вся уто­
нула в садах. Как раз цвели яблони. Вот ведь куда
забрался Василий Шукшин, сибиряк, урож енец пред­
горных степей, где в долгие зимы против морозов
и буранов выстаивают только малорослые яблоньки,
рождающие мелкую жесткую китайку1
Первым человеком, которого я встретил на д ер е ­
венской улице, был Василий Ш укшин, в кожаном пид­
жаке, в кепке, в русских сапогах — таким мы вскоре
увидели героя «Калины красной», непутевого и бес­
конечно небезразличного нам Егора Прокудина. Ре­
жиссер Шукшин выбирал съемочную площадку для
очередного эпизода, в котором предстояло сниматься
актеру Шукшину. Рядом, об руку с ним находился
оператор Анатолий Заболотский — единомышленник,
друг, помощник, ученик Ш укшина, восприемник его
творческих идей. (О ператор Заболотский снимал и
фильм «Печки-лавочки».) Ш укш ин, был до крайности
занят, сосредоточен, он был тут, рядом, на улице д е­
ревеньки Садовой, пожимал мне руку, непрестанно
курил, присел со мною на бревна, на одно мгновенье
присел, и был он где-то недосягаем о далеко, за чер­
той, которую не переступить никому, в себе, в под­
спудной работе ума, сердца, воображения...
В тот день снимался эпизод «у баньки», когда
«муж» Любы, пустившей к себе в дом вышедшего из
тюрьмы вора Прокудина, вместе с дружками является
проучить новоявленного «жениха». Сцена, в которой
бушуют страсти и слышится скреж ет зубовный,— во­
круг благолепие: жаворонки поют, церковка на горе
над озером. И все население, старое да малое, д ерев­
ни Садовой сползлось посмотреть «кино», как неког­
да, десять лет тому назад, на окраинной улочке Гор­
но-Алтайска. И я в ряду зрителей. И явилась такая
мысль: удастся ли сочетать эти страсти, этот сюжет
с кровавой развязкой — и эту натуру, проникнутую
духом умиротворения, праведности?
Вечером, в Белозерске, когда закончился долгий-
долгий день трудов, мы с Василием Шукшиным вы­
шли на берег Белого озера, то есть на бер ег канала,
отгороженного от озерных штормов каменной дамбой,
и пора уже наступила для ночи, но было по-северному
светло, в сизых сумерках медленно шлепали по ка­
налу буксиры, плыли плоты, гонки сосновых бревен,
рдели ходовые огни. Шукшин говорил:
— Все это будет в картине... Мы снимали прямо
вот здесь, на берегу... Вон, видишь, столовая... Здесь
мы сняли сцены в ресторане. Хотелось, чтоб был вто­
рой план — озеро, плоты идут, простор, нечто вечное.
Я задал Ш укшину вопрос, возникший у меня во
время съемок в Садовой:
— Почему ты, снимавший до сих пор свое кино
у себя на родине, на Алтае, выбрал Вологодчину?
См огут ли твои герои прижиться на новой для них
натуре? Ведь что ни говори, не только природа сибир­
ская, но и сам склад, характер русского человека,
даже и язык в Сибири немножко иные, чем на Воло­
годчине...
— С людьми происходит одно и то же — и в Си ­
бири, и тут,— сказал Ш укшин. — Внутри людей... одни
процессы...
Вот я написал будто бы шукшинскую речь, прочи­
тал — и что-то не так, Ш укшин говорил иначе, дру­
гими словами. М агнитофона с нами не было, что гово­
рил Ш укшин — я не брал на карандаш. Мы с ним ро­
весники, я не думал, что наш разговор вдруг пре­
рвется на полуслове, чтоб никогда не возобновиться,
и мне придется отыскивать в памяти слова, сказанные
Шукшиным, как отыскивают вещи из обихода ум ер­
ш его писателя, создавая мемориальный музей.
Мы ходили с Василием по краю воды, по д ер е ­
вянным мосткам Белозерска, он был все в той же хро­
мовой черной кожанке, в белой рубашке и в сапогах,
но чем он дольше ходил, тем становилась зам етнее
в нем перемена. Он не то чтобы отдыхал после дня
съемок, но словно бы отпускал внутри себя крючки
и защелки, которые застегнул, чтобы стать со средото­
ченным, нацеленным на достижение задачи или еще,
как было однажды сказано, сверхзадачи,— режиссе-
ром-постановщиком, исполнителем главной роли.
Василий Ш укшин разговорился. О н говорил о своей
работе, опять-таки о задаче и сверхзадаче; впрочем,
не только об этом — о чем угодно другом. Он поль­
зовался благом откровенности, возможности выска­
заться без оглядки на слова. Он делился сомнения­
ми, то и дело апеллируя к черту: «Черт его знает...»*
И он умел слушать... И если бы записать сказанное
им тогда, в ту ночь, и сравнить с тем, что он скажет
спустя полтора года, что будет опубликовано под за­
головком «Последние разговоры», то многое бы со­
впало по сути, а в некоторых рассуждениях можно бы
было заметить и разночтения, что ли...
В Белозерске Ш укшин снимал «Калину красную»,
и если кто-нибудь мог предвидеть, какое будущ ее уго­
товано этому фильму, трудному по самой драм атур­
гической природе, выходящему далеко из ряда обыч­
ного «прокатного» кино,— только Ш укшин мог пред­
видеть. Да и то — едва ли мог. Опыт режиссера-по-
становщика, ответственного не только за худож ествен­
ную ткань, уровень фильма и организацию его произ­
водства, но и за многое, многое другое, находящееся
за пределами и ткани и производства, был достаточно
горек. Принимаясь за «Калину красную», Шукшин, по­
зволю себе сказать так — теперь это можно, играл
ва-банк. Он верил в то, что его новый фильм дойдет
наконец до миллионов людей и воздействует на их
души именно таким образом, как хотелось бы того
Ш укшину. Василий Ш укшин был одержим своей рабо­
той — то есть идеей. Работа его и состояла в осущ е­
ствлении, материализации идеи. Нет, в ту летнюю ночь
над Белым озером он не говорил о том, что уйдет
из кино, хотя бы и ради литературы. Но он говорил
и тогда, что «надо работать», что времени остается
мало и некогда размениваться, что надо говорить
в искусстве о самом главном — о жизни и смерти,
и говорить только правду. Он искал кратчайшие пути,
27
средства доставки, чтобы скорей донести до людей
свое искусство. И он уповал на кино, на данную ему
Владислав Шошин
кинематографом возможность разговаривать сразу
с миллионной аудиторией...
— У нас ещ е не знают, что может кино, даже
серьезны е наши писатели недооценивают его,—-го во ­
рил Шукшин. — Несколько человек в мире знает... Ну
вот Феллини... Но у него другое. Я хочу попробо­
вать. А?..
Шукшин остановился и посмотрел на меня и ещ е
куда-то дальше, сквозь меня. Во взгляде его — о зар е ­
ние, воля, напор, осознание своих сил. Лицо у него *
мужицкое: скулы как плужные лемеха, тяжелая че­
люсть. Лицо мастера... Он не у меня спросил, у себя.
— Почему ты ее полюбил?
Его вопрос был и ответом: «Я хочу попробовать...» — Слушай , я расскажу, где я был,
А почему бы и нет? Ш ел я с ней наяву, как во сне,
Это было в июне сем ьдесят третьего года, а осенью П о балканской лесной крутизне.
сем ьдесят четвертого, над другою водой, он скажет
другое. Он устанет от работы в кино настолько, что Н езабудка тревожилась там,
захочет уйти из него навсегда.
В ночь над Белым озером Василий Ш укшин был
Встали горы по снежным постам,
счастлив. Он делал то, что ему хотелось, «Калину крас­ Ветер гор водопад голу бил ...
ную», — фильм не сибирский, не вологодский, а очень — Почему ты ее полюбил?
русский и в то же время всечеловеческий...
Хотя меня спросят — как мог быть счастлив Ш ук­ — Я об этом как раз говор ю !
шин, с его сомнениями, нерешенными задачами, не­
довольством собою? Он был и счастлив по-своему,
Я встречал молодую зарю,
по-шукшински. Как бы ни было трудно ему, но он Как второе рожденье свое ...
был уверен, что делает то, что должно делать ему. — Почему полю бил ты ее?
И в душ е его, как заря над Белым озером , подыма­
лась решимость: «Я хочу попробовать...» — Просто юность вернулась ко мне,
Мы тогда гуляли с Василием Ш укшиным по бер егу Просто дятел стучал по сосне,
Белого озера, в белую ночь, до зари. Больше я его
не видел.
Просто солнце по кручам лилось,
Когда пришел проститься с ним в московский Дом Просто сердце лю бви заж далось .
кино, играла музыка: два скрипача сидели на хорах
и так играли, как плачет чья-то душа. Василий Ш ук­ — Д а, но были другие с тобой!
шин лежал в гробу, ничуть не похожий на себя, на — Да, но с ней был простор голубой,
свой портрет, повешенный над гробом. Причитала И рассветный восторг бытия,
над ним его мать, сибирская крестьянка, трогала его,
гладила его лоб жена, актриса, исполнившая роль
И свобода, и песня моя!
Лю бы в «Калине красной» и уже отплакавшая однаж­
ды возлюбленного своего, Егора Прокудина... Жизнь,
смерть, любовь, искусство — все сошлось в этой точке В Копривштице
у гроба Василия Шукшина, в лице склоненной над ним
женщины. У фракийского кургана,
Рядом стояли заплаканные, не видящие белого
света Василий Белов, Анатолий Заболотский... И я тоже Г де безусый иван-чай,
не видел белого света... Вы йди в горы утром рано,
Большой художник, каким является Ш укшин, уходя Иностранца повстречай.
навсегда от людей, возвращ ается к людям, может
быть, в более подлинном, в более истинном смысле. Я такой же иностранец,
Это все так. Но это не может послужить утеш е­ Как та лошадь без удил,
нием. Ресторанов модный глянец
Шукшин ушел от нас, едва успев разбудить инте­ М н е оскомину набил .
рес к своему творчеству — не только внутри литера­
туры, искусства, но и далеко за их пределами — у лю­ И милее полустанка
дей, у народа. Потребность в Ш укш ине стала насущ­ Я не знал в пути на юг,
ной, и она росла на глазах. Ш укшин себя не щадил,
погонял, работал исступленно, на износ. Он сгорел Чем такой, где иностранка
у всех на виду — иначе это не назовешь. Ш укшина не Обняла по-русски вдр у г .
стало с нами, и никто никогда не заменит его.
Но Шукшин, как бы ни была коротка его жизнь Обняла хвоей студеной,
в искусстве, помог нам ещ е раз вглядеться в таин­ Бросив под ноги овес,
ство жизни, в самих себя — и увидеть, понять нечто Чтобы понял гость зеленый,
такое, без чего бы мы были бедней. Он оставил нам Что родные мы всерьез.
свои книги...
О дну из них — «Характеры» — Василий Ш укшин по­ Синь Б а л к а н — с рязанской синью,
дарил мне в Белозерске и написал на ней: «...Дай Бог, С волей гор — Невы прибой,
Глебушка, и дальше нам встречаться где-нибудь на
Руси». М ы — Болгария с Р оссией,
Где-нибудь на Руси... Я, Копривштица ,— с тобой!
 Болгарское солнце

Витоша Юность не повторится — это как дважды два,

Нам не вернуться в П ловдив
Витоша, прежней дорогой роз,
Витоша, Только весной — я знаю — снова взойдет
Ты — Болгарии душа! трава,
Велика ты — над веками, П есню разучит ветер по голосам берез.
Высока — за облаками,
Будет твоей та песня или — теперь — моей *
Рыщет ветер,
Или, всего вернее, будет чужой она,
Свищет снег —
Только с тобой не станем
Все равно ты выше всех!
старых искать теней,
Только наш древний П л овдив будет еще юней,
Ты возносишь над туманом,
В се ему вечно внове — молодость и весна!
Н ад разбитым ятаганом,
Н ад сердечной пустотой *
Р о щ березовы х настой.
Ты швыряешь непокорно Гор нескончаемо пенье,
Л едн иков крутые зерна, Льется вершин серебро,
Зайцы пляшут — как поют! Вот где живет вдохновенье —
И х бездельники не бьют. Взды блен гранит на ребро.
Солнцем деревья облиты,
Я лю блю такое дело, Сглажены лесом углы,
Чтобы сердце м олодело, Даж е могильные плиты
Чтоб вставали в ряд слова — В солнце рассветном светлы.
Д а, романтика жива!
С суетой вседневной споря, Кровь не смолкает живая,
Здравствуй в пене голубой, Если умрем — и тогда
Д аж е я, посланец моря, Будет душа молодая
Ш ляпу снял перед тобой. В громе Балкан молода!

Витоша, Прощальная песня Болгарии

Витоша,
Д а цветет твоя душа!
Завтра я спущусь в долину,
Только сердцем не покину
Г олос трав и песню сот —
М и р восторженных высот!
* Ты праздничный тост за Росси ю
Листья уже упали, желтые, на асфальт,
Л ес, ненадежно зеленый, словно от слез рябой.
Г де ж, Робертино Лоретти,
твой торжествующий альт,
В П ловдиве помнишь песню, поднятую тобой?
Уйдет мой корабль от причала
П о д ж алобы чаек ночных,
Н о нет ни конца, ни начала
У друж бы народов родны х .
Ветра нас качали косые,
Н о друж бе была ты верна,
В сегда выпиваешь до дна.
К чему поездов расписанья —
Я встречу тебя без труда,
К чему поцелуи прощанья —
Болгария в сердце всегда!

Лампы перекрывали яростный свет луны, Ты — братства восторженный вестник,

Всех голосов природы громче был голос твой. Ты — чистого сердца привет,
Что же сегодня листья словно латунь бледны, Со мной ты прощаешься песней ;
Н ебо спустилось ниже, туча над головой?. Так значит — прощания нет.

29
Владимир Савицкий Мою няню звали Ефросинья Францевна Вален-
тионок, в девичестве — Франтиппса Вокалова. Она ро­
дилась и выросла в русской деревне, хотя принад­
лежала к семье переселенцев-чехов. Ее родители по­
кинули онемеченную Чехию в надежде на богатые
земли гостеприимной России. В шестидесятых годах
прошлого века множество чешских семей подалось

няня
РАССКАЗ
«Я нахожу, что все крупнейшие
наши пороки зарож даю тся с самого
нежного возраста и что наше
воспитание зависит главным
образом от наших кормилиц и
нянюшек».
Монтень. Опыты
на Волынь, в Крым, на Северный Кавказ. Уж такой,
казалось бы, небольшой народ эти чехи, а не сиде­
лось им на собственной прекрасной земле. Огромные
фургоны чешских возчиков привыкли колесить по
Европе, не оплетенной еще железными дорогами;
чешские каменщики отстраивали после пожаров не­
мецкие города; чешские странствующие ремеслен­
ники доходили чуть ли не до Урала, а торговцы
пробирались и в Сибирь; ни один крупный цирк
девятнадцатого века не обходился без чехов — тру­
бачей, униформистов, шталмейстеров. Чешские тру­
бы звучали в лучших оркестрах мира; сколько вы­
дающихся чешских музыкантов помогало мужанию
нашей музыкальной культуры — имя дирижера Эду­
арда Направника, ставшего русским композитором,
осталось навсегда в плеяде звезд Мариинского те­
атра в городе Санкт-Петербурге, имя скрипача Фран­
тишека Ступки значится на дверях аудитории но­
мер девять Одесской консерватории. Чешские учи­
теля гимнастики вовлекали в спортивные группы
«Сокола» тысячи молодых людей во всем мире...
Да, непоседливый, талантливый, энергичный на­
род. Я смутно помпю мать моей няни, сухонькую,
сгорбленную старушку с бронзовыми от крымского
солнца морщинами на лице, строгую и хлопотли­
вую, слово которой было законом для всего ее до­
вольно многочисленного семейства. Она родилась
еще в Чехии, приехала в Россию молодой женщи­
ной и всю жизнь пересыпала русскую речь диалек­
тальными чешскими словечками, которых было уже
куда меньше в речи следующего поколения — няни,
ее сестер и бр�