ПРОЗА Ордена Трудового Красного Знамени

Лениздат
Станислав Панкратов 6 Ч у в с т в о правого колеса. П о -
весть
Валерий Поволяев 20 Долгая дорога на Яром. Р а с ­
сказ
Майя Данини 24 Таинственный мешок. Р а с ­
сказ
Фазиль Искандер 28 Чегемские сплетни. Р а с с к а з
ПОЭЗИЯ ОБЩЕСТВЕННО-ПОЛИТИЧЕСКИЙ
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ
Олег Шестинский 17 Веткой в окно постучала мне ЕЖЕМЕСЯЧНЫЙ ЖУРНАЛ
осень... Матери в день рожде­ ЦК ВЛКСМ,
ния, 14 мая. Чилийская
скорбь. Письмо из Толедо. Па­ СОЮЗА ПИСАТЕЛЕЙ РСФСР
мяти писателя Сергея Хмель­ И ЛЕНИНГРАДСКОЙ
ницкого. «Как любили, друг ПИСАТЕЛЬСКОЙ ОРГАНИЗАЦИИ
друга любили!..» Чинара в Ба­
ку. Из поэмы об Армении
Геннадий Шпаликов 27 «Не насовсем прощались...» ИЗДАЕТСЯ С ИЮЛЯ 1969 ГОДА
«Бывают крылья у художни­
ков...» «Люблю державинские ИЮЛЬ 1975
оды...» «По несчастью или
к счастью...» Песня
Аветик Исаакян 35 С т и х и в переводе Михаила
Дудина
Райнер Мария Рильке 54 Стихи в переводе Виктора
Топорова
ПУБЛИЦИСТИКА
Виктория Беломлинская 2 Только бы пробиться на Усу!
Евг. Богат 46 Письма из Эрмитажа. «Дейст­
вие»
Андрей Батуев 65 Идея Кинга
Алексей Орлов 68 Барселонская трасса
Билли Петрицкий 71 Горький и ленинградские бу­
кинисты
КРИТИКА

Дмитрий Хренков 55 Дорогие спутники мои

Ирэна Сергеева 59 Для людей
Иммануэль Маршак 61 Значащее слово
Римма Юровская 62 Вожаки комсомола
Татьяна Николеску 63 Судьбы и книги

ИСКУССТВО

Владимир Арро 39 Познание камня

Тамара Кириллова 42 Характеры традиционные —
характеры новые
Борис Семенов 74 Добрые кудесники

♦С Л О Н »

Юмористический 77 Выпуск шестьдесят второй

журнал в журнале

© «Аврора» 1975 г.

На титуле — фотографика Валентина Брязгина

Рукописи не возвращаются. Адрес редакции: 192187 Л енинград, Литейный

пр., 9. Телефон 73-33-90. М-26269 - С дано в набор 25/1II 1975 г. Подписано
в печать 18/VI 1975 г. Формат 84X108Vie- Печ. л. 5 (уел. л. 8,4). Уч.-изд.
л. 12. Тираж 130 000. Заказ 881. Цена 30 коп. Типография имени В олодар­
ского Л ениздата, 191023 Ленинград, наб. р. Фонтанки, 57
ф ...И ТРУД —ВСЕМУ ЕДИНСТВЕННАЯ МЕРА.
Виктория Беломлинская
Рисунок Алексея Худякова
Если вы читаете наш журнал не первый год, то,
безусловно, знаете, что такое Уса, где она находится
и почему о ней всё больше говорят.
Если вы впервые взяли в руки наш журнал, сооб­
щаем, что Уса — северная река, приток крупнейшей
реки Европейского Севера — Печоры, что на Усе, чуть
южнее Полярного круга, открыто и разрабатывается
крупнейшее на Европейском Севере нефтяное место­
рождение и строится новый город — Усинск.
Ровно год назад творческая бригада журнала по­
бывала на берегах Усы, после чего появился коллек­
тивный очерк «Северная экспедиция „А вроры "». Ре­
зультатом поездки стал и договор о творческом со­
друж естве, который заключили редакция журнала
«Аврора» и объединение «Ком*инефть».
Очерк, как известно, самый оперативный жанр ли­
тературы, очеркисты — наиболее мобильные летопис­
цы современности. Но и им нелегко поспеть за свои­
ми героями, за событиями, происходящими на перед­
нем крае созидания.
Давно ли очеркисты «Авроры» писали о необхо­
димости перевести республиканскую ударную комсо­
ТОЛЬКО БЫ'
мольскую стройку на Усе в высший ранг? И вот в фев­
рале 1975 года две стройки на берегах Усы — строи­
тельство города нефтяников и обустройство нефтяного
месторождения — объявлены всесоюзными ударными.
Давно ли начали осваивать нефтяники Усинское
месторождение? А титул крупнейшего на Европейском
Севере уже начинает переходить к Возейскому. Оно
и находится частично уже за Полярным кругом, в тунд­
ре. Здесь ещ е труднее, чем на Усе, добывать нефть,
отсюда ещ е тяж елее, чем от Усы к Ухте, вести нефте­
провод к Усе.
Давно ли пришли на трассу железной дороги
Сыня — Усинск строители? Совсем недавно — в апреле
прошлого года. А сейчас уже уложены километры
рельсов на строительстве нового железнодорожного
пути и принято обязательство уже в нынешнем году
на участке в сем ьдесят шесть километров до реки
Усы открыть рабочее движение поездов.
О том, как через тайгу, болота пробиваются на
Усу строители, рассказывает в этом номере наш спе­
циальный корреспондент Виктория Беломлинская.
Северная экспедиция «Авроры» продолжается.

ПРОБИТЬСЯ НА УСУ!
— В шестьдесят седьмом — шестьдесят восьмом
гсдах я работал в партии изыскателей на БАМе, от
Тынды прошел ка запад до Кувыкта... — так, между
прочим, рассказывает Николай Николаевич Слухов.
От Лежепекова, руководителя проекта, я уже з.чаю,
что Слухов возглавил самую первую партию изыска­
телей на Сыне.
И вспоминаю, как мне говорили на Сыне:
— Да бросьте вы, ну что о нас писать, вот на
БАМе ребята — это да!
Или:
— Только фамилию мою не записывайте! Мы здесь
свое дело сделаем, я ка БАМ рвану — тогда, пожа­
луйста, приезжайте персонально обо мне писать!
Или уж совсем отчаянное:
— Эх, разве у нас масштаб!! Вот БАМ — это я по­
нимаю!
И я даже жду, что вот-вот меня кто-нибудь спро­
сит:
— Ну а вы-то чего к нам приехали! Не удалось на
БАМ, да!
Но на Севере людям присущи чувство такта, сдер­
жанность, постепенность в разговорах — и никто та­
кого вопроса мне не задает. А жаль. А то бы я от­
ветила.
Конечно, на БАМе разворот работ не чета здеш­
нему. На БАМе — масштаб. БАМ — это грандиозно во
всех смыслах. Конечно, песни сегодня поют о БАМе,
стихи пишут о БАМе и хорошие книги тоже напишут
о строителях Байкало-Амурской. И нечего ревновать,
этс нормально. Как ни крути, а семьдесят шесть кило­
метров железной дороги от Сыни до Усы, мост через
Усу (мостостроевцы обещают его построить за два го­
да] и еще сорок километров до Усинска — все это
в сравнении с тысячами, тысячами верст Байкало-Амур­
ской трассы сильно проигрывает. Не производит, так
сказать, впечатления. Но ведь это только если мерить
на километры. А вот если заглянуть поглубже... Ска­
жем, в недра усинской земли... Или попробовать оки­
нуть взором расстояние в двадцать лет — так ориен­
тировочно называют годы перспектиоиого развития
Европейского Севера, освоения редких земель, лежа­
щих на восток от Нарьян-Мара. Давайте перенесемся
на двадцать лет вперед и оттуда посмотрим на дело:
к крупным проблемам только так ведь и стоит подхо­
дить — со стороны перспективы. Не представится ли
нам тогда картина, соизмеримая по важности с БАМом!
Сегодня в новом таежном городе Усинске четыр­
надцать тысяч человек — примерно шесть тысяч тру­
дятся на нефтепромысле; к двухтысячному году в го­
роде будет сто тысяч населения. Значит, надо строить
по пятьдесят тысяч квадратных метров жилья в год,
примерно восемь-девять высотных домов...
СЕВЕРНАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ «АВРОРЫ*
Сегодня на Усинск по зимнику проходит более ты­
сячи автомашин: Курган, Пермь, Челябинск посылают
на действующую с середины декабря до середины ап­
реля автотрассу свои «ЗИЛы», «МАЗы» — в помощь
нефтяникам. Более пятисот тысяч тонн грузов должны
доставить водители по этой адской дороге — адской
потому, что проложена она на схваченной морозом
хляби земной: под колесами — поваленные деревья,
под деревьями — болото; дорога неимоверно тяжелая,
я испытала ее, пока ехала на «газике» с Востоковым, за­
местителем начальника треста «Печорстрой», и только
в редкие перерывы между рытвинами и ухабами успе­
вала восхититься искусством нашего водителя. Тяжелые
машины, конечно, легче идут, да и от мороза многое
зависит, но что делать, если, как прошлой зимой, мо­
роза не было, дорогу не схватывало и не схватывало...
И ежегодно два миллиона рублей тратится на со­
держание одного зимника! Если навигация на Печоре
длится сто дней, то на Усе — дней тридцать, не больше.
В бездорожье единственное спасение — авиатранспорт:
вертолеты. Час полета «МИ-6» обходится в одну ты­
сячу двести рублей, а груза он берет не больше четы­
рех тонн. От Печоры до Усинска три часа лету. Вот
и считайте сами...
Без железной дороги никак не обойтись. В 1974 го­
ду объединение «Коминефть» стало заказчиком желез­
ной дороги Сыня — Усинск. Пройдут годы, колея по­
тянется дальше, к Нарьян-Мару. А сама Сыня — одна
из станций действующей железнодорожной магистрали
Котлас — Воркута, и, стало быть, и ненецкая тундра,
и север Республики Коми — гигантский нефтегазовый
регион — будут соединены с Центром страны.
А песни! Песни об Усинской магистрали, как ни
странно, тоже есть. Их сочиняют сами строители. На
свой лад сочиняют, на свой лад и поют — во всяком
случае, очень искренне.
Мама, мне здесь совсем-совсем не просто.
Ты знаешь, мама, я не великан!
Я человек вполне земного роста,
А надо мной шумит таежный океан.
А все же, что ж, я здесь недаром
И день и ночь работаю в'лесу:
Дорогу мы протянем к Нарьян-Мару,
Вот только бы пробиться на Усу...
От Печоры по зимнику мы с Востоковым доехали
до двадцатого километра. Сюда зимой 1974 года был
заброшен первый десант строителей. Раньше чем ро­
дились на свет проекты (трасса была определена толь­
ко условно), строители начали осваивать тайгу, то есть
спешили использовать преимущества действующего
зимника и вообще зимы, более или менее устойчивого
8
 сезона в северной природе. Хотя «комфортного» вре­
мени года здесь, в сущности, не бывает: зимой мо­
розы до пятидесяти градусов, короткий световой день,
летом — распутица, бездорож ье, мошка и комары... Вы­
бор сезона труден, и все-таки у зимы свои преимуще­
ства: одна дорога чгго сиокт, когда по ней может
пройти техника! И сот с середины марта прошлого года
до того декабрьского утра, когда мы с Востоковым
приехали на двадцатый километр, люди вели непре­
рывный бой за наиболее благоприятные условия, в ко­
торых можно разворачивать фронт работ в тайге. Уже
были обустроены три спорных поселка строителей (на
Сыне, на 20-м и 76-м километрах), протянуты многие
версты временной дороги, разработаны карьеры, засы­
паны насыпи, проложены первые двести метров по­
лотна.
Итак, 20-й километр. Востокова беспокоит главное:
как живется людям! Мы заходим в помещение мага­
зина, просторного, щедро освещенного, отапливаемого
электрокалориферами, но еще не готового к откры­
тию. Запланировано же оно было на сегодня, и Вос­
токов настойчиво, хотя внешне и спокойно, допыты­
вается у прораба Холодова:
— Юрий Васильевич, почему срываете сроки!
— Так, Валерий Николаевич, поймите же — людей
мало, сварочного аппарата Ребров не дает...
— Вы опытный строитель, Холодов, а оправдания
приводите детские, неубедительные... В котельной у вас
непорядок и пекарню вовремя не запустите.
Я слушаю, и единственное, что мне становится ясно:
ничего простого, легкого в таком деле, как стройка,
нет, так же как неважного, незначительного. Все свер­
шается большим напряжением человеческих сил, всю­
ду нужны строгий хозяйский глаз, полная готовность
к преодолению трудностей и ответственность — не про­
сто как служебное качество, а как особенность чело­
веческой личности.
— Холодов опытный прораб, хороший работник,—
говорит уже в машине Востоков, — но порой излишне
мягок и не проявляет настойчивости, отсюда — день-
другой проволочки...
Свойство души — быть все время в раскаленном со­
стоянии. Это трудно, но без этого здесь нельзя. Вот
о чем думаю я про себя и молчу, когда мы уже опять
в пути. Теперь в машине тесно. Я сижу рядом с води­
телем. За спиной Анатолий Дмитриевич Усов, главный
инженер СМУ-242 Востоков и старший прораб мосто­
отряда № 48 Октябрь Иванович Филиппов решают,
пройдет ли по новой, проложенной в тайге, временной
дороге к Малой Сыне тяжелая техника.
— Здесь!
— Здесь-то да, а с косогора — и думать нечего...
— Выравнивать будем... Срочно засыпать...
Не оборачиваясь, я отличаю из всех высокий голос
Филиппова, напоминающий чем-то звук пионерского
горна. Надо же, каким именем награжден человек —
Октябрь... Только я хотела спросить у Филиппова, по­
чему ему дали такое имя, как произошло ЧП. Мы за­
стряли. Дальше машине не пройти. И всему виной ко­
варство этой странной зимы — уже декабрь, а морозов
настоящих еще не было. Почву не прихватило, пова­
ленный лес местами проваливается, местами бугрит
дорогу.
Четыре километра пешком по асфальту или души­
стой лесной тропой и для меня бы не составили труд­
ности, но по этой дороге — жарко становится так ско­
ро, что расстегиваю тулуп, ноги тяжелеют и провали­
ваются сквозь снег до самой почвы, вязкой, осклиз­
лой; спотыкаюсь о колдобины, тревожусь — вынесу ли,
хотя виду, естественно, не показываю...
Незаметно наш небольшой отряд перестраивается:
4
тактично, чтобы не обидеть меня, ллетется за мной
Усов, будто бы тоже не любит спешить. Звенящая
таежная тишина изредка оглашается гудом бульдозе­
ров, ненадолго взошедшее солнце окрасило небо баг­
рянцем— еще немного, и восход обернется закатом.
Сплошная стена леса вдруг расступается, дорога, круто
срывается вниз на поросшие мелким кустарником бо­
лота. За ними на отлогом берегу Малой Сыни видне­
ются две развалюхи — избушки на курьих ножках:
остатки давно брошенной деревни Гольган.
Ту дорогу, по которой мы только что двигались,
проложили в тайге ребята, что живут в одной из этих
изб. Их доставил на берег реки вертолет. Сначала они
шли навстречу двадцатому километру, теперь рубят
просеку по ту сторону Сыни — двигаться будут на­
встречу лесорубам с сорокового, к Усе.
Жизнь лесорубов наиболее трудна. Начинают они
8 палатках или как здесь — в дырявой, наспех латанной
избушке. И это им еще повезло! Вагон-дома сюда не
доставить — вертолетам, находящимся в распоряжении
строителей, не поднять такой вес.
Еще затемно выходят ребята на просеку, и огла­
шается тайга гулом «Дружбы», перестуком топоров,
веселыми молодыми голосами — большинству в брига­
де Яна Ниукконена нет двадцати пяти, — а возвраща­
ются все опять затемно, мокрые от головы до пят.
Тут же в избе сушат над «буржуйкой» одежду, на­
скоро готовят еду — и на боковую...
А в поселках и телевизор, и кино... И в Печору
съездить можно...
— Но зато, — Ян весело оглядывает своих борода­
чей, — ребята у нас что надо! Мы зато коллектив —
сила! Мы ж как! Приехали по комсомольским путев­
кам кто откуда, совсем на другую стройку, а там уже
конец, сворачивают работы. Ну вот, мы сколотились
в бригаду и все вместе махнули сюда!
— Вообще-то вы не смотрите, что у нас так — ну,
может, не очень уютно, — говорит Сережа Костенко,
и у него весело пляшет помпон на колпачке. — С на­
ми, однако, не заскучаете: поют у нас исключительно!
Ну-ка, Ваня, возьми гитару!
И Ваня Максаков, смуглый, черноволосый, с синими
глазами — такими синими, как небо его родной Смо­
ленщины, нежно, проникновенно берет первый ак­
корд...
Признаюсь теперь, что мне показалось в тот вечер
странным, что ребята не пили, а пели... А ведь ника­
кого сухого закона на стройке нет. Но есть, оказы­
вается, простой житейский расчет.
— Что лучше — ящиками водку на вертолет грузить
или колбасу, конфеты детям! По-моему, ответ один
у всех строителей. — Это говорит Игорь Кучеренко,
встретивший меня на семьдесят шестом километре,
в поселке Светлореченск — так красиво его назвали
строители...
Кучеренко только что провел меня в балок, отве­
денный под гостиницу, и теперь показывает поселок.
Перед вылетом в Светлореченск, уже сквозь снежный
вихрь и гул готового оторваться от земли вертолета,
Востоков крикнул мне вслед: «Найдите там Мазина!»
И теперь, осматривая пекарню, овощехранилище,
магазин, почти готовое здание клуба, я то и дело слы­
шу фамилию Мазина. То сам Кучеренко ее помянет,
то кто-то, пробегая, крикнет:
— Мазина не видели!
Найти его, в сущности, оказалось нетрудно, потому
что он здесь, на объектах: бригадир плотников, он там,
где стучат топоры, где идет стройка.
Но по тому, как часто поминалось его имя, как то
там, то здесь требовался его совет, становилось по­
нятным: Мазин в поселке человек самый необходимый.
 Светлореченск — это еще один опорный пункт на
берегу реки Усы. Ему суждено стать наиболее долго­
вечным: к концу 1975 года от Сыни до Усы откроется
рабочее движение, а здесь, на 76-м километре, будет
полном ходом идти строительство моста длиной в одну
тысячу восемьсот метров — того самого моста, кото­
рый предполагается построить в рекордных два года.
С высоты полета Светлореченск показался мне да­
же немного странным: как-то уже привык глаз к не­
минуемому строительному хаосу, а тут — четкая плани­
ровка, стройная организация, как на бумаге вычерчен­
ные улицы-аллеи, прямые ряды вагон-домов, яркий,
сверкающий чистотой струганого дерева центр посел­
ка — клуб, столовая, магазин. Л приземлившись, убеди­
лась, что это впечатление не ложно, Светлореченск на
самом деле построен в точном соответствии с черте­
жами проектировщиков, и никакая авральная суета не
воспрепятствовала претворению замысла в жизнь.
А аврал был, да еще какой! Только в августе по Усе
пошли к причалу баржи с вагон-домами, оборудова­
нием, техникой, запасами необходимого продоволь­
ствия.
— Надо было все принять на берег, пока Уса не
стала. Людей мало — горстка, можно сказать... Это те­
перь в поселке двести пятьдесят человек, и еще про­
сятся. Теперь люди к нам охотно идут... А тогда все,
кто был, работали на равных, должностей не разбирая,
все были грузчиками. И Мерзляков Виктор Петрович,
начальник поезда, и прорабы — все как один от рас­
света до заката на своем горбу перетаскали все, что
потом превратилось в поселок... Уставали так, что сва­
лишься вечером, и хоть собаки пятки грызи — не по­
чуешь... Но комарье допекало страшно... Потом ребя­
та придумали: «дэты» на сковороду нальют и на плит­
ку — выпарится, дух такой, что сам на ногах не усто­
ишь, но посидим на воздухе, потом идем в вагончик —
там весь пол ими усеян, веником выметай, и уж в та­
кую атмосферу ни один не залетит... — Это вечером
рассказывает мне Мазин.
Я нашла Владимира Петровича Мазина днем у ко­
тельной, но поговорить смогла только вечером.
Пока искала, пригляделась к поселку, который
строит Мазин.
Вот небольшой сборно-щитовой домик. Он распо­
ложился среди островка вовсе не случайно оставлен­
ных строителями развесистых елей... Сюда можно прий­
ти и сдать в стирку белье — это механическая прачеч­
ная. Из пекарни ухожу не сразу — аппетитно-золоти-
стой корочкой глядит на меня только что испеченный
хлеб, и нет сил отказаться от угощения. А до чего же
добротно выглядят крепкие сосновые двери укрытого
под снегом овощехранилища: в Печоре картошку на
складах морозом прихватило, а в Светлореченске она
сохранилась прекрасно!
В клубе будет большой кинозал, библиотека, теле­
визор; откроется на днях новая столовая на сто мест—
нет, конечно, не только бригада Мазина отлично тру­
дится на строительстве поселка, но Мазин — один из
тех, с кого начался Светлореченск, от кого зависело,
какой тон задать делу.
И важность этих первых шагов, необратимость их
влияния на дальнейшее хорошо усвоил начальник по­
езда Виктор Петрович Мерзляков. Вместе с Мазиным
обустраивал он Троицко-Печорск, Вуктыл — даже спор­
тивный зал здесь построили, и за годы совместной
работы сложился у них настоящий творческий союз.
Не просто дружба, не просто отличное понимание
друг друга, а именно творческий союз!
— На Север я мальчишкой приехал, — рассказы­
вает Мазин. — Деньги зарабатывать. Надо было матери
помогать младших растить...
Мы сидим с Владимиром Петровичем за чашкой
чая, от светлых стен вагон-дома, отведенного под гос­
тиницу, кажется еще светлее, блестит чистотой стол из
декоративного — под дерево — пластика. Тепло, уютно
и мерно течет беседа.
— Теперь в Троицке у меня жена, дочка, школы
у нас здесь нет пока, так что приходится врозь, но,
честно скажу, поверьте, сейчас деньги меня не инте­
ресуют, ие в них дело. Сейчас даже вопрос не стоит:
«Мазин, поедешь со мной!..» Все просто: раз Мерзля­
ков едет — значит, и я...
Мерзляков — хозяин рачительный, твердо усвоив­
ший: строить надо основательно, удобно, красиво —
так, чтобы в борьбе с неустройством, с бесконечными
помехами люди не затосковали, не сникли, не расте­
рялись.
Как, скажем, предотвратить текучесть кадров на
стройке! Ведь она существует, от этого никуда не
уйдешь... А, казалось бы, вполне комфортабельный
поселок — я имею в виду радующий глаз Светлоре­
ченск, — где новичок, если он семейный человек, обя­
зательно получит отдельный балок, а в нем есть все,
вплоть до парового отопления и горячей воды... И вот
человек оформляется, получает неплохие деньги, ви­
дит вокруг себя симпатичных людей, умных руководи­
телей — ветеранов, которые просто так, по самодур­
ству, не отпихнут ценных работников... И вот этот са­
мый, по всем статьям как будто довольный и никем
не обиженный человек, приходит через некоторое
время за расчетом. Что случилось! Почему! Он и не
говорит, что ему было здесь плохо, а просто почему-
то занемог, и потянуло его ближе к большому городу.
Душа затосковала... Разве это прилично говорить в от­
деле кадров! Душа, видите ли... Но что поделаешь —
ежели не всякая душа с п о с о б н а понять, принять,
преодолеть! Ты сам, только ты сам решаешь: могу
или не могу быть сильным; могу или не могу хотя бы
на время посвятить себя самому-самому трудному, не­
обходимому не только мне, но и всем.
Обо всем этом я думала, возвращаясь после бесе­
ды с Мазиным. Вечером по телевизору, как сказал
мне Владимир Петрович, будет встреча хоккейных
команд: нашей и чехословацкой. Мы пришли, места
в красном уголке было немного, а народу собралось
предостаточно. Кто-то из ребят, рассмотрев меня
в свете, льющемся с экрана телевизора, стал было
уступать место, но я скоро и благополучно пристрои­
лась на столе — на нем уже сидели двое парней. Во­
лей-неволей я слышала, о чем они говорили. В это
время как раз Владимира Петрова показывали круп­
ным планом, и один из парней, повернувшись к дру­
гому, сияя улыбчивым мальчишеским лицом, сказал:
— Мне Петров дико нравится — у него воля страш­
ная!
А еще через секунду в наши ворота забили шайбу.
И это было очень нехорошо, но не успела я под­
даться пессимизму, как тот же парень сказал:
— Это ничего, ладно, пусть! Зато у них сейчас
знаешь какая злость появится!
Он говорил о той спортивной злости, когда соби­
рается в кулак вся воля, весь характер. И я подумала
о том, что вот этот парень, такой молодой, в сущно­
сти — вчерашний школьник, кое-что уже понимает
в жизни и, пожалуй, не убежит от трудностей.
Покидая стройку, я еще раз вспомнила его, пожа­
лела, что тогда постеснялась спросить имя и фами­
лию — запомнился он мне, а вот как зовут, не
знаю. Но дело, в конце концов, не в этом: и он и ре­
бята с двадцать восьмого километра, и светлореченцы
с Мазиным и Мерзляковым, и много других хороших
парней — члены крепкой комз:;дьг и впе­
реди их ждет большая победа.
помешать —• тоже ведь удовольствие».— Мокеев до­
думывал про странную эту спешку и смотрел на во­
дителя, который вылез из своего экспресса и шел
к нему, к Мокееву, вытягивая из кармана свои за­
тертые права и сосредоточиваясь на выражении ви­
новатости и покорности следовать указаниям.
А Мокеев прикладывал руку к козырьку, привет­
ствуя гражданина и одновременно вопрошая:
— Что ж нарушаете с раннего ранья, товарищ во­
дитель? — И протянул руку за правами.
— Так, товарищ инспектор,— начал водитель,—
сколько долдоню механику, и начальнику, и кому
там еще — не дают резины: нет, говорят, хоп што...
По правам выходило, что водитель первого клас­
са и ездит пятнадцать лет. И должен, стало быть,
чувствовать скорость.
— Резина само собой,— сказал Мокеев, испод­
лобья глянув на автобусные скаты.— Резина — да, но
почему гоняете по городу непозволенно?
— То есть, товарищ инспектор...
— То есть, товарищ водитель, восемьдесят кило­
метров — не городская скорость. А сколько можно
в городе?
— Шестьдесят можно.
— Так почему ж восемьдесят?
— Так, товарищ инспектор, спидометр не работа­
ет! Сколько долдоню и механику, й начальнику за
спидометр, толку — чуть...
— Сколько за рулем?
— Шестнадцатый годик пошел.
— Ну вот, шестнадцатый... первый класс... за
пятнадцать лет не умеете определить: шестьдесят
или восемьдесят?
— Товарищ инспектор, да не было ж восемьде­
сят... не может быть...
— А зачем мне вас обманывать? У меня спидо­
метр в порядке, я по прибору следил...
— Ну, прошу извинить, если такое дело. С утра
всегда занижаешь, силы много, все прибавить хо­
чется...
У водителя, значит, тоже утренний подъем.
— Права красивые, дырок делать не будем,— ска­
зал Мокеев и вернул права.— А рубль в казну взы­
щем за превышение.
— Это пожалуйста,— обрадовался водитель,—
рубль не потеря, но механику я плешь протру насчет
спидометра...
— Во-во, протри ему,— сказал Мокеев, выдавая
квитанцию.— Только не говори мне больше, что не
знаешь разницы — шестьдесят или восемьдесят. А то
я краснею, когда мне врут. Лады?
— А как же! — Водитель протянул рублевку, все
еще улыбаясь и радуясь, что легко отделался.
Мокеев сел за руль, свернул к заводу и немного
постоял у павильона. Торговля уже шла, мужики та­
бунились у окошечка и чей-то трактор стоял у про­
ходной. Мокееву интересно было — не в пивной ли
очереди выстаивал тракторист? По виду вроде не бы­
ло его там, но кто его знает — нынче по виду можно
и ошибиться. Пока стоял да рассматривал, вспомни­
лось, как водитель автобуса легко рублевку отдал
прямо с радостью. У него там, похоже, еще наготов­
лены были, чтоб без сдачи. А ведь если сообразить,
то кило сахару отдал, даже с лишком. За погонял­
ки. Обычного сахару, рафинадного, который ложеч­
кой в стакане помешать — одно удовольствие... чтоб
засластило... Легко он сахаром кидается, этот парень,
легко. Хотя, если прикинуть, рублей триста пятьде­
сят он в месяц выколачивает. Десятка на день вы­
ходит, ничего.
Тракторист вышел из проходной, завел свою «Бе­
ларусь», и Мокеев вздохнул: слава богу, не в пив­
ной очереди водитель, хоть тут пронесло. Но утрен­
нее легкое настроение проходило, таяло. На улице
Ленина, около университета, светофор уже включили,
но красный свет не помешал какой-то блондинке су­
нуться под самые колеса. Пришлось снова взяться
за микрофон: -«Гражданка в светлом плаще! Что вы
там забыли под колесами? Вернитесь на тротуар. По­
жалуйста!»
Прохожих прибавилось, а тут студентов полно.
Мокеев не без злорадства увидел, как блондинка
вспыхнула, вернулась на тротуар и приняла неза­
висимую позу. На нее смотрели, но в данную минуту
ей эти взгляды, кажется, не импонировали...
Тут уж Мокеев ничего не мог с собой поделать.
И в ГАИ, случалось, его поругивали за отступления
от официальности, и звонил какой-то обиженный пол­
ковник и высоким тоном выговаривал, будто ему не
только сделали замечание из милицейской машины,
но еще и поиздевались и выставили на смех при­
людно. Начальник обиженному ответил, что рад слы­
шать его живой голос в телефоне, что, конечно, са­
молюбие товарища пострадало, но сам-то он жив,
с чем его горячо поздравляет весь личный состав об­
ластной автоинспекции. Но Мокееву на утренней ле­
тучке всё-таки мягко поставил на вид — попросил
поменьше отсебятины, поближе к официальности.
Мокеев несколько дней честно держался, но по­
том снова перешел на вольный разговор с нарушите­
лями через динамик.
Город небольшой, Мокееву приходилось встречать
знакомые лица, и он с удовольствием замечал, как
такие вот обиженные, завидев милицейский фургон­
чик с рупорами, почти молитвенно всматривались
в светофор, выжидая зеленый. Самолюбие, оказыва­
ется,— фактор... Лучше уж словом по самолюбию,
чем колесом по голове, окончательно решил Мокеев.
Начался «пик», троллейбусы отходили с полупри­
крытыми дверьми, из которых торчали чья-нибудь
спина или плечо: народ густо пошел, светофоры мер­
цали через правильные интервалы — Мокеев выверил
по часам, и он, старший инспектор ГАИ, повернул
«Москвич» носом к службе. Через десять минут на­
чиналась планерка — полковник не признает опозда­
ний.
Со своего ^ у л а в кабинете начальника Мокееву
виден был угол за гаражной стеной, где все еще ле­
жал смятый кузовок булыгинской «Победы».
Виден был изуродованный багажник — ударили
сзади, на большой скорости, Булыгин руля не выпу­
стил, а шейные позвонки не выдержали. Говорили
вроде — полковник просил завгара обождать, не сда­
вать булыгинский кузовок в лом. Для наглядности,
что ли?..
Булыгин, д о с в о е г о с л у ч а я , сидел на пла­
нерках вот на этом самом стуле, на котором теперь
место Мокеева. У полковника издавна такой поря­
док— каждый сидит на строго своем месте.
Кстати, Булыгин видел тот же самый угол за
гаражной стеной, и там, еще до прихода Мокеева,
тоже лежал чей-то кузовок — от «виллиса», кажется.
Была какая-то старая история, сразу после войны,
когда автоинспекция в области только начинала
складываться в службу.
Булыгин и был одним из первых в области гаиш­
ников, из самых известных. Легенды и теперь рас­
сказывают новичкам. Как, например, остановил Бу­
лыгин одного злостного угонщика, голыми руками
остановил. Началась вдруг серия угонов, частники-
любители чуть не в машинах ночевали, и все же каж­
дую ночь пропадала машина из гаража илп с ули­
цы. Угонщик точно выбирал — катался сколько мог
по окрестным дорогам, потом бросал машину, да злоб­
7
 но бросал: то в кювете, то поперек дороги развер­
нет, за крутым поворотом, чтоб другая машина стук­
нула. На ноги подняли всех, долго поймать не мог­
ли. Затаится, несколько ночей не слышно — потом
опять... Булыгин поймал. Ка#' он разглядел ночью
fe старом «ЗЙСе>> угонщика — кто его знает, он и
сам толком сказать не мог. Но увидел, что не та ру­
ка машину ведет, какую-то неточность заметил —
глаз-то набит! И дело было на окраине, под тусклой
лампочкой «ЗИС» выворачивал из переулкк — его
там хозяин на ночь оставил, чтоб поутру в гараж не
бежать. Булыгин руку поднял'— стой, мол. Тот га­
занул мимо, и тут Булыгин руку в карман сунул
и швырнул в боковое стекло. А чем швырнул, толь­
ко потом выяснилось. Угонщик пригнулся, с управ­
лением не совладал и воткнулся в забор. Ну, осталь­
ное — дело техники. Потом оказалось, что он ключа­
ми от квартиры запустил в угонщика. Наутро при­
ехал на место — искали, еле нашли. Смеялись еще
тогда...
А теперь вот Мокеев сидит на планерках на бу-
лыгинском месте. И должность от Булыгина пере­
шла — старший инспектор дорожного надзора. А Бу­
лыгина нет.
Полковник в это время зачитывал суточную свод­
ку областных происшествий, выбирая оттуда, что ка­
салось. службы ГАИ.
«В поселке Талка у гражданина Васильева из са­
рая похищен мотороллер «Вятка», новый, машина
найдена на седьмом километре дороги, в лесу, разо­
бранная, сняты колеса и карбюратор. Ведется рас­
следование...»
«В 20 часов 44 минуты в дежурную часть посту­
пил сигнал: на улице Маршала Мерецкова неизвест­
ной машиной сбит гражданин Собин Н. Я., водитель
с места происшествия скрылся. Машина, предположи­
тельно «ГАЗ-69», разыскивается...»
Полковник поднял голову:
— Дежурный, что со вчерашним темным наез­
дом? Нашли?
Встал Виктор Куль, который сдавал дежурство за
прошедшие сутки.
— Сам пришел, товарищ полковник. Утром сегод­
ня, часов в восемь пришел. Меня, говорит, вроде ра­
зыскивают — вот он я...
— Смотри-ка! — удивился полковник.— Так что
он говорит?
— Говорит, прохожий сам сунулся, пьяный. Но он
успел остановиться — удара, говорит, не было, толь­
ко коснулся. Там очередь стояла у ларька, все виде­
ли, могут подтвердить. Я поручил районному ин­
спектору проверить...
— Ясно. Теперь, значит, еще один темный наезд,
на гражданина Собина? Что-то у нас много стало
темных... Будем ждать, когда водитель сам придет,
или поищем?
Виктор Куль, минуя иронические интонации, от­
вечал вполне серьезно полковнику:
— Ищем, товарищ полковник. Там, мы узнавали,
неподалеку живет один водитель, на «козлике» рабо­
тает, в экспедиции. Проверяем его на всякий случай.
Патрули предупреждены, в экспедицию запрос уж е
сделали, сейчас должны позвонить оттуда...
— Смотри, как у нас служба поставлена! — вроде
как удивился полковник.—г Садитесь, лейтенант Куль.
«В новом районе, на пересечении улиц Строитель­
ной и Социалистической, мотоциклист не увидел от­
крытого люка па проезжей части... с тяжелыми уши­
бами доставлен в областную больницу...»
— Товарищи, я не для развлечения читаю свод­
ку — делайте сразу пометки, кого это касается. Что
за люк, кто виноБат? Тотчас разберитесь, накажите
8
виновных. Может, там работы кто-то вел, прове­
рить — кто, найти прораба. Люди перестают думать
и подставляют подножку ближнему...
«Во дворе дома номер восем^ по улице Чкалова
водитель мебельного автофургона, разворачиваясь,
задел правым передним колесом мальчика, Борю Ста-
феева, четырех лет...»
«В поселке...»
— Что с мальчиком, товарищ полковник? — вдруг
спросил Мокеев.
Полковник поднял голову: «С каким мальчиком?»
— С Борей этим, Стафеевым?
— А, с Борей...— Полковник оторвался от свод­
ки.— Дежурный, что с мальчиком?
Снова встал Виктор Куль, сказал, заглядывая
в журнал:
— В травматологию отправили Борю. Мать там
была рядом, во дворе — с соседкой, что ли, заболта­
лась... Я еще не узнавал, что с мальчиком.
— Ну-ка быстренько,— попросил полковник,— по­
звоните.
Виктор вышел звонить.
Полковник секунду смотрел на Мокеева, снова
углубился в сводку:
«В поселке лесопильно-мебельного комбината во­
дитель «ЭИЛа-130» на повороте не справился с управ­
лением и произвел опрокидывание. В кабине, кроме
водителя, ехал гражданин С. В. Колосов с сыном.
Отец получил перелом позвоночника, сын в тяжелом
состоянии доставлен в железнодорожную больницу.
Водитель в нетрезвом состоянии...»
— В нетрезвом состоянии,— задумчиво повторил
полковник.— Дело произошло в одиннадцать два­
дцать утра, а водитель грузовой машины уже в не­
трезвом состоянии... Где ж он умудрился так рано
набраться?
— На старые дрожжи, наверное,— предположил
кто-то от двери.
— На старые,— повторил полковник.— Господи,
как мы хорошо подготовлены, товарищи, просто хо­
лод по сердцу, до чего хорошо мы с вами подготов­
лены: заочно знаем, что на старые дрожжи... а двух
человек можем недосчитаться... Проверьте на лесо­
пильно-мебельном, кто там набалбесил, здесь почему-
то нет фамилии водителя. Проверьте механика, всех,
кто имеет отношение к случаю, и как из гаража
ушла машина с пьяным водителем, почему в кабине
оказался отец с сыном? Все срочно узнать и доло­
жить. Недавно, помнится, мы имели удовольствие
считать убытки на том же комбинате — проверьте-
ка, может, у них там от начальника гаража до вах­
тера все в отпуск ушли?.. Проверить!
Виктор Куль вернулся, доложил:
— Домой отпустили Борю, к маме: ушиб у него,
возможно легкое сотрясение — мать предупредили,
чтоб последила; на голове ссадина, небольшая.
— Так, товарищи.— Полковник взглядом перебрал
всех поочередно.— Через день праздники, в этом году
три дня подряд празднуем — нагрузка будет пре­
дельной. Снег не выпадает, частник колеса в гаражи
не прячет, следовательно, будет движение, будут и
происшествия. У меня просьба: вы, Мокеев, прими-
те-ка сегодня дежурство у Виктора, чтобы вас
в праздничные дни не тревожить. Не возражаете?
Мокеев не возражал. Полковник, как всегда,
сок, лопату. Водители крутили руль, зажигали огни
поворотов, совали путевки и справки ОСВОДа, что
умеют оказать первую помощь утопающему и знают
правила на льду и на воде.
Как сложно стало ловить рыбу!..
Все шло своим чередом — таким привычным,
обыкновенным. И между делом вспомнил Мокеев, что
слова про лицензию — опять же булыгинские слова.
Это Булыгин задумался на одном дежурстве, как бы
пораньше человека раскусить, прежде чем ему пра­
ва водительские вручать. А то у нас получается —
не права, а лицензию на человека вручаем, а то и на
десятерых... Когда захочешь — воспользуешься. Вот,
говорят, автомобиль — средство повышенной опасно­
сти. А ведь, если по-честному, никто всерьез людей
не отбирает в шоферы. Хочешь иметь права — валяй,
имей. И выходит, вручаем иной раз такому, которо­
му и вожжи-то в колхозе доверить страшно. В кос­
монавты, чтоб одного отобрать, сотню перетрясут —
и анкета, и рефлексы. А тут зауряд — носятся де­
сятки тысяч, а ты, гаишник, лови, которые пьяней...
И выходит, пока он свою лицензию не использует со
страшной силой, есть у него права на чью-то жизнь...
Тут думать нужно и ограничения какие-то опре­
делить. Не может быть такого, чтобы всякий и каж­
дый садился за руль и жертву себе выискивал на
улице... Ведь за год получается только в одной на­
шей области: ГАИ тыщи полторы человек лишает
прав, а то и больше. И готовится в области за год,—
Мокеев специально узнавал,— столько же. Топчемся,
стало быть. Из автоколонны начальник звонит, пла­
чет: «Не лишайте вы моих, которые по легче, не ли­
шайте прав... машины простаивают... план горит, про
премиальные уж молчу...» А как не лишать, если,
бывает, сядешь в кабину тормоза проверить — и дух
сивушный с чесночком, и шофер в сторону дышит,
чтоб не наносило...
Мокеев думал обо всем этом и не сразу понял,
что за человек стоит перед ним и какое отношение
он имеет к машине. Исцарапанная рожа возникла от-
куда-то сбоку, симпатичная рожа,— парнишка был
явно молод, заносчив, ему так хотелось обратить на
себя внимание — верный признак того, что все у это­
го парнишки в ажуре и молодого водителя просто
распирает от уверенности. Мокеев любил таких пар­
нишек: наверняка только что из армии, получает
первые свои зарплаты, и очень ему нравится рабочая
самостоятельность и финансовая независимость от
папы-мамы.
Мокеев по себе помнил это чувство независимости,
это ощущение хозяина своего положения — такое до­
рогое в двадцать лет.
— Адский водитель,— сказал Мокеев, глядя на
парнишку.— Кошки об тебя когти точили?
— Было маленько,— ответил парнишка не сму­
щаясь, не чувствуя себя виноватым, из чего Мокеев
сделал вывод, что царапины водителя к безопасности
движения отношения не имеют.
Но все-таки, по старой привычке, насторожился.
— Показывай средство,— сказал Мокеев, и пар­
нишка забрался в кабину.— Левый поворот... пра­
вый... колеса...— Водитель вращал руль, зажигал фа­
ры, подфарники, подвинулся на сиденье, уступая ме­
сто Мокееву*; тот попробовал тормоз, вылез, перебрал
в кузове снабжение, взялся за путевку.
— Где подпись механика? — спросил Мокеев.
Водитель вытянул шею — очень смешно это у не­
го получилось.
— Нету? Так давайте, щас будет.— Он протянул
руку за путевкой.
ю
— Откуда будет? — спросил Мокеев.
Да я распишусь за него, делов-то...
— Постой, ты кто? Водитель или механик?
— Шофер.
— А мне подпись механика вашего нужна. Меха­
ника! Он отвечает за свое, ты — за свое. Ишь как
легко у тебя — давай распишусь...
— Ага, усек,— согласился водитель, но Мокеев
потребовал:
— Права, пожалуйста.
Взглянул, нашел дату.
— Трех лет нету? А сколько есть? Два года и
два месяца есть. Маловато, чтоб людей возить в ку­
зове, адский водитель.
Мокеев вернул права и хотел уже двинуться даль­
ше.
— Минутку,— сказал парнишка.
Он вытер пальцы и откуда-то из-под мышки до­
стал целлофановый пакетик, сунул Мокееву.
— Второй класс... скажи, пожалуйста! Где полу­
чил? В армии получил... Когда демобилизовался?
Полгода назад? — уточнил Мокеев.— Ладно, разре­
шаю движение с людьми, но имею просьбу: пере­
оденься и лицо приведи в порядок — людей пове­
зешь! Если есть галстук — накинь, не повредит. А то,
брат, что-то масло с тебя капает... в мазуте тебя ку­
пали, что ли? Вместе с редуктором? Переоденься, зо­
лотко...
Мокеев двигался от машины к машине, шутил или
сердился, смотря по обстоятельствам, пальцы уже за­
леденели, но попросить кого-нибудь сходить в дежур­
ку за перчатками он совестился, а отлучиться само­
му тоже вроде нельзя — работа наладилась, осмотр
шел быстро, люди вокруг прониклись тем же рабо­
чим настроем, какой владел теперь старшим лейте­
нантом Мокеевым, и он боялся нечаянно разрушить
это ладное взаимопонимание.
Ветер задувал и дождь все сыпал, и Мокеев по­
думал, что, пожалуй, к вечеру похолодает, и не ми­
новать гололеда, и спокойного дежурства не жди.
Песок... огнетушитель... лопата... кошма... это раз­
ве кошма? Это кошмар, ее моль съела... не знаю, не
знаю, хотите ехать — найдете... А это что? Почему
фургон не привинчен к кузову? Так было?.. Вот
именно — было... больше не будет... не знаю, хотите
ехать — привинтите, полчаса делов...
— А это чей броневичок? — На площадке, с са­
мого краю, остался один водитель и одна машина,
странная помесь из трех-четырех машин сразу, мар­
ку не определить. Какая-нибудь несчастная контора,
которой по штату положена машина и которой без
конца дают что-нибудь списанное. Утильные сред­
ства, из которых кто-то должен сделать конфетку,
чтоб ГАИ не липло.
— Мой броневичок,— сказал водитель. Он оказал­
ся плотным, степенным, каким-то очень основатель­
ным, даже на взгляд. И все у него — как ни приди­
рался Мокеев — все оказалось безукоризненным. Все
в этой сборной солянке было с бору по сосенке, но
все отлажено, удобно, все с руки. Есть такие води­
тели, для которых машина— на первом месте. А по­
том уж — жена, дети, квартира и всякие удобства.
Впрочем, наблюдения показывали, что у такого шо­
фера и жена в порядке, и дети не лоботрясы, и одно
оставалось непостижимым — как. Откуда у одного
человека столько времени берется, что все он успе­
вает — и машину» и квартиру, и пятое-десятое! А у
другого — СПЛОШН9 Й дефицит. Мокеев уверен был, что
в той конторе, где этот водитель служит, и гаражик
неважный, и услрвий нет, и запчасти со слезами, а
вот — порядок полный...
— Какая организация? — спросил Мокеев, прики-
мая путевку. Что-то в усатом лице водителя мелькну­
ло отдаленно знакомое, однако не вспомнилось.
— Не узнаешь меня, старшой? — спросил води­
тель.
Мокеев всмотрелся:
— Нет, брат, прости, не узнаю.
— Крестник твой... помнишь?.. Вниз головой...Не
узнал? Запамятовал, старшой... Вот тут у меня,— во­
дитель провел пальцем над верхней губой,— вот тут
метка у меня — заросла, вишь, волосом...
— Да ну! — радостно удивился Мокеев.— Если
метка, то помню. Николай?
— Как же, Николай! — расцвел водитель, и те­
перь, когда он улыбнулся, Мокеев окончательно
узнал. И вправду крестник...
— Где ж ты теперь? — еще спросил Мокеев, дер­
жа путевку развернутой — можно было прочитать
контору по штампу.
— У художников я, при ихнем союзе,— сказал
Николай,— вот на этой старушке служу, можно ска­
зать, сам собрал...
— Да уж вижу, что сам,— сказал Мокеев и рас­
писался в путевом.— Заходи, Николай, как время
будет, я тут через два на третий дежурю...
— Спасибо, зайду.
На Николаевой машине осмотр закончился. Мо­
кеев сунул вконец застывшие руки в карманы ши­
нели, пошел к зданию, в дежурку, и ясно вспомнил
встречу с Николаем — ту, первую...
Он тогда еще старшиной был, Мокеев, у Булы­
гина помощником — это ему позже звездочку на
погон посадили, месяца через три, когда он оста­
новил пьяного, вспрыгнул на капот и закрыл собой
ветровое стекло; как под »колеса не свалился — до
сих пор чудно и страшно! А тогда Мокеев на де­
журство шел, вечером, поздно было, темно и
скользко, как сегодня вечером будет. Он шел на
дежурство после ужина — темнота, но фонарь
у Мокеева был с собой, аккумуляторный был фо­
нарь, с автомобильной фарой, метров на сто брал —
прожектор. Через переезд прошел, слышит, машина
сзади уркнула, осветила. Мокеев посторонился про­
пустить, свет скользнул еще вбок и погас. И мо­
тора вдруг слышно не стало. Мокеев обернулся —
темень. Включил свой прожектор, посветил на до­
рогу — нет никого. Что за черт, пригрезилось, что
ли?.. Посветил на обочины — опять нет никого.
И не слышно ничего, вот беда. Ну, думает, чудить­
ся начинает, на пенсию пора... Помнится, засмеялся
еще — на пенсию... Только армию отслужил, два­
дцать три годика огурчику, только-только сынишку
запланировал — и на пенсию...
Повернулся дальше идти, потом решил-таки про­
верить себя, еще посветил, сбоку от дороги, справа,
по ходу. Чертовщина... Нет ничего. Слева посве­
тил — хорошо, догадался слева посветить. Скользко
было — машину влево занесло, на чужую сторону
дороги, и опрокинуло там, слева, задом наперед по­
ставило и опрокинуло. А к дороге в том месте бо­
лотце подступает, и легла трехтонка мягко, как на
поролоновый диван завалилась, без звука. Подошел
Мокеев тогда к машине, посветил — колеса еще ка­
чались. Кабина крышей в грунт ушла — и ни
звука оттуда. Покрутил Мокеев фонарем, шофера
думал увидеть: выскочил на ходу или вылезть
успел... Не видать. Посветил в кабину — там он,
голуба, глаза налились и горло, выдать, схватило
у него — ни крикнуть, ни позвав.;'. «Живой?» —
спросил Мокеев. А тот: «Чего й»лупилея? Тащи
меня отсюда,щ и фонарь сунь подальше, а то...»
Чего «а то», Мокеев понял сразу — сильно
пахло бензином: то ли пробки у бака не было, то
ли сорвало — думать некогда, схватил он шофера,
начал тащить. А тому рукав ватника прищемило,
да крепко так — пришлось без рукава вытащить.
А сам он и шевельнуться не мог, прижало, да еще
вверх ногами — не распрыгаешься...
Вытащил Николая, от того бензином разит,
а в те годы еще на этилированном ездили — до
тошноты. Вылезли они на дорогу, а за спиной такой
фонтан вспыхнул — никакого фонаря не нужно,
все болото засветилось. Отошли подальше, повер­
нулся Николай, смотрит на костер и молчит. Из-под
шапки у него пот льет, лицо дергается, и весь он
вздрагивает, будто озябшая лошадь. Ну там акт,
протокол — как полагается, все оформили. Отогрелся
Николай, на следующий день (Мокеев отдыхал
после дежурства) пришел домой к Мокееву: «Ты,
браток, извини, но я тебя как человек прошу — вы­
пей со мной». Мокеев отказывался, ссылался, что
не пьет, он и вправду не пил совсем. Но Николай
сказал: «Я тебя вот как прошу, я тебя нижайше
прошу, очень». И Мокеев сдался. И они выпили по
стакану и поцеловались. И посейчас Мокеев помнит
тот вечер, и ту бутылку водки, и то ощущение
жизни, которое исходило в тот вечер от тезки. Мо­
кеев так проникся тогда этим ощущением, что будто
не он Николая, а Николай его вытащил из опроки­
нутой кабины за минуту до замыкания аккумуля­
тора, и будто не Николай ему, а он Николаю.
взахлеб рассказывал, как перед самым переездом
почему-то выбросил недокуренную «беломорину»,—
случая такого не было, чтоб недокуренную выбра­
сывать, а тут — выбросил...
Вот такой крестник был у Мокеева, и он расска­
зал Булыгину на следующем дежурстве про этот
вечер, про эту бутылку и про недокуренную «беломо­
рину». И Булыгин сказал: никогда не пей с води­
телями, забудь это дело раз и навсегда. Мокеев
сказал тогда, что тут ведь случай особый. И Булы­
гин согласился: тут — да, особый случай. Но больше
не пей.
После того случая тезка куда-то пропал — то ли
уехал, то ли в район перевелся, Мокеев точно не
знал, знал только, что Николай бросил курить.
«Надо бы спросить — курит ли теперь»,— поду­
мал Мокеев и вошел в дежурку.
Динамик будто ждал его — тут же захрипел и
произнес что-то невразумительное.
— Это пятьдесят третий,— сказал Олег и нажал
тангенту.— Пятьдесят третий, заглушите мотор, вас
не понять.
Пятьдесят третий заглушил мотор, и стало чуть
внятнее:
— Шестой, шестой, я пятьдесят третий, как
слышите?
— Слышу, разбираю вас,— сказал Олег,— прием.
— Шестой, тут на Зареке «Жигули» опрокину­
лись, без жертв, крыша, стекло, фары и еще по ме­
лочи наберется рублей на триста, машина на
ходу — можно пригнать в ГАИ? Прием.
— Давай, пятьдесят третий, гони,— сказал Олег
глянув на Мокеева. Тот кивнул.— Гони, прием.
— Слушаю, будем минут через двадцать,—
сказал пятьдесят третий — парень он опытный,
ничего не пропустит, пусть сам и пригодот* Мокеев
погрел руки у батареи, покрутил телефонный диск,
набрал бюро погоды. Обещал ему механический
голос дождь и минус три градуса.
«Первая ласточка уже есть»,— подумал Мокеев
про неведомые «Жигули» и приготовил бумагу и
авторучки.
Взглянул на часы — они показывали два. Через
два часа нужно бы проехаться по Урицкого, Валя
11
должна пдтя с работы. Через два часа, повторил
для себя Мокеев, и тут вошел лейтенант из БАИ —
военной автоинспекции.
— Привет, коллеги! — сказал лейтенант.— Что
ж вы заставляете нас вашу работу ломить? При­
нимайте обормота, он по вашей части, вот...— За
лейтенантом вошел мальчишка лет пятнадцати,
усики уже пробиваются, глаза бегают, морда расте­
рянная, а перчатками-крагами хлопает себя по ноге,
будто не терпится ему.
— Вот, гражданин обормот,— снова представил
его лейтенант,— ехал на мопеде и еще на багаж­
нике пацана вез. Как под «КРАЗ» не угодил —чудо
какое-то, наверное бог все-таки есть, не попустил,
в полуметре колесо прошло...
Булыгин говаривал: земля размокла, колеса
асфальт наматывают... или: проси, Мокеев, песок,
нету трения... Булыгин любил высказываться.
И таким вот соплякам бездумным, как этот мопе-
дист, говорил Булыгин то, что сейчас повторит Мо­
кеев, слово в слово:
— Сколько вам лет, молодой человек? Фамилия,
имя, отчество?
— Пятнадцать. Будет в декабре. Санин, Женя.
— Со скольких лет можно ездить на мопеде по
городу? А, Санин?
— С... четырнадцати...— как можно уверенней
ответил пацан.
— А в чем ваше нарушение, вы поняли, Санин
Женя?
— Понял, я больше не буду.
— Заверения — потом, когда разберемся. Меня
интересует, что вы поняли, Санин Женя. В чем
ваше нарушение, Женя Санин?
— Ну... ехал я... ну, это... скользко, ну, приятеля
вез...
— Ну-ну. Теперь слушайте меня внимательно,
Санин Женя. Но сначала пойдемте посмотрим ваше
средство...
Мопед стоял в коридоре. Посмотрели, вернулись
в дежурку.
— Так вот, Санин Женя. На таком мопеде ездить
разрешается с шестнадцати лет. Так что это первое
ваше нарушение. Кто купил вам мопед? Папа? Так,
спросим с папы. Где папа? В командировке папа. Так,
это мы сейчас проверим, Санин Женя. Второе — во­
прос : когда вы получите паспорт? В шестнадцать
лет, правильно. Паспорт закрепит за вами, Санин
Женя, гражданские права и даст вам право, отно­
сительное пока, распоряжаться собственной жизнью.
Так? Я понятно говорю? Понятно, хорошо. Право
распоряжаться собственной жизнью что означает?
Ну, можно пойти работать, можно прописаться —
дома или в общежитии, так? Так. Я рад, что вы
согласны. Но запомните, Санин Женя, что даже
паспорт, который вы получите через год, не даст
вам права распоряжаться жизнью других людей.
Вот здесь главное ваше нарушение, Санин Женя,—
вы посадили на багажник пацана, посадили на ба­
гажник собственного мопеда и, стало быть, риско­
вали не только своей головой, но и головой прия­
теля. Какое вы имеете право рисковать чужой го­
ловой, Евгеадр Санин, если вы даже собственной
еще не распоряжаетесь?
— Почему ж собственной не...
— А потому, что мопед вам купил папа, на па­
пины дейьги, вот почему,— отрезал Мокеев, уже на­
чиная сердиться на этого пацана, привыкшего
задираться и стоять на своем. Он и дома, наверное,
настоял на своем, и любящий папа выдал ему мо­
пед за двести рублей — то ли на радость, то ль на
погибель...
12
— Вот что, Санпн Евгений, поскольку я вам го­
ворю одно, а вы там про себя мните нечто совер­
шенно другое, приходите-ка за мопедом с папой...
— В командировке он.
— Тогда с матерью.
— Она с ним уехала.
—- Так. Вместе, значит, уехали.
— Вместе.
— У вас что, большая семья? Кто из детей,
кроме вас, Женя?
— Сестра еще, в первом классе.
— Так. Ну что ж, мне торопиться некуда —
мопед арестован, вы можете быть свободны. При­
едет отец — милости прошу за мопедом и на душе­
спасительную беседу. Желательно в мое дежурство,
после праздников, ясно?
— Да.
— Иди, Женя, корми сестренку.
Санин Женя потоптался и ушел. «До свиданья»
не сказал — не до того Жене Санину.
— Расстроил человека,— сказал Мокееву Олег.
— Кто его знает! У меня впечатление, что я сам
больше расстроился,— сказал Мокеев.— Веришь, я
как вижу — пацан на улице падает или просто
спотыкается, у меня в паху холодит, будто сам
валюсь... Раньше не было, а как сына вырастил —
холодит. Своему я мопеда не куплю, это уж будьте'
покойны...
— Что так?
— А так, баловство... Денег не жалко, но ведь
дорого, по нашим-то прибылям. Но не только в том,
а как бы сказать... вот, видишь, этот Женька кру­
тит, чтоб дело без отца обошлось... а понятия у него
нет — что мопед денег стоит. Он сам копейки не за­
работал. Он об этом просто не мыслит. Это ж
видно, чистенький паренек, как носовой платочек...
Я, понимаешь, боюсь своего парня испортить. Воль­
ной валюты ему не даю. Валя в школе тоже не ах
какие тыщи зашибает, очень не разойдешься...
А сам я в четырнадцать лет шестьсот рублей домой
приносил, копейка в копейку. Семь классов кон­
чил — и работать. В совхозе мать счетоводом, она
рублей семьсот приносила — деньги еще старые
были, да я шестьсот. А работы были — воду возил
от речки, бочка круглая, лошадь старая, подъем
крутой. В речку загонишь телегу задним ходом, да
черпаком, черпаком, а черпак ведерный — нало­
маешься, пока бочку нацедишь... А в гору заскри­
пит телега да вода из горловины побежит — веришь,
так бы ладонями и собрал обратно, да. А ты го*
воришь — мопед... Самое выгодное дело было, но
это через год меня допустили — камень ломать.
Бригада была, мы этот камень там же, у речки,
ломали — на берегу, из обрыва. Потом известь из
него производили... Он такими плитами ломался,
так мы, пацаны, эти плиты на телегу по двое, по
трое кидали, враскачку. Поворочал я всласть. И про
мопеды — знаешь, Олег,— не было про мопеды раз­
говору...
Мокеев поводил пальцем по стеклу на столе.
Под стеклом лежала телеграмма отца.
— Теперь время другое,— сказал Ростислав Яков­
левич.— Благо, понимаешь, состояние растет...
— Другое,— согласился Мокеев,— кто спорит! Но
я так понимаю, Яклич, что для всякого состояния
у нас долзкен^бьэдь один закон: удовольствие пусть
вперед р а б о т ы забегает. Иначе мы себя испортим.
— Это ^ак, — сказал Яклич.
Вошел Суржин, или, как в ГАИ все его звали,
лейтенант Вол#йЙ‘ Было три Володи, все Андре­
евичи. Этот был лейтенант Володя, в отличие от
двух капитанов.
 Лейтенант Володя был старым приятелем Мо-
кеева, занимался он дорогами, строителями, неуря­
дицами и непрерывным улучшением организации
движения. Улучшение это всегда во что-нибудь
упиралось, часто в непредвиденное. Лейтенант Во­
лодя каждый раз, встречая административное пре­
пятствие, удивлялся, искренне, по-детски горячо
доказывал «смысловую сторону вопроса», смешно
разводил руками, когда его не понимали или
делали вид, что не понимают. Потом, немного остыв,
лейтенант Володя приступал к длительной осаде,
готовил убедительные письма в инстанции —
о «смысловой стороне проблемы», подшивал ответы,
составлял графики, вычерчивал схемы, словом, как
он выражался, «развивал и двигал». Наверняка и
теперь лейтенант Володя развивает и двигает какое-
нибудь очередное и очевидное дело и сейчас просто
зашел поплакаться старому приятелю в жилетку.
— Привет,— сказал лейтенант Володя,— привет
дежурной службе. Как несете?
— Хорошо несем,— ответил Олег.
— Пока тихо,— сказал Мокеев.— Привет, смысло­
вая сторона....
Этого оказалось достаточно, чтоб лейтенант Во­
лодя завелся.
— Да какая смысловая!..— Он отмахнулся.— На
<стыке проспекта Свободы и Калинина эти кусты
идиотские никак не вырублю... и не могу сообра­
зить, где смысл... тьфу!
— Во-первых, не кусты, а яблони,— поправил
Мокеев.
— Кусты! — с нажимом сказал лейтенант Во­
лодя.— Кусты! Потому что яблони обязаны давать
яблоки. А на этих кустах никто отродясь яблок не
видал...
— Зато как по весне цветут! — возразил Мокеев,
слегка подражая зампреду горисполкома — его ма­
нере говорить, повышая голос к концу фразы.—
Как цветут! Какая россыпь белизны! Сколько ра­
дости доставляют задерганным горожанам — в ве­
гетативный период...
— Тебе смешно... вот именно, вегетативный... На
этом стыке все время что-то зреет... четвертое про­
исшествие за полтора месяца...
— Пустяки не аргументы,— продолжал Мокеев
поддразнивать приятеля.— Там даже не ртолкнове-
нил, а так— касания. Ни одного покойника, даже
выбитого стекла еще не было...
— Стекла-то были. А покойника мы дождемся.
Как аргумента... Слушай, Николай, а ведь кроме
шуток, а? Непонятно и стыдно, если из-за двух
паршивых кустов появится в сводке лишний покой­
ник!
— Не кустов, а яблонь. И спроси что-нибудь по­
легче.
— Вот и он говорит — яблонь. Вегетативный
период... россыпь белизны.... ты что, за дверью под­
слушивал?
— Зачем за дверью? Про эти яблони мы лет
десять долбим, еще до твоего появления на гаишном
горизонте начали. Все аргументы наизусть. И на
этом стыке не только касания случались — и сотря­
сение мозга было, и переломы, и материальный
убыток свыше ста рублей... только покойника не
было.
— Тогда я тем более не могу 0п6нять, где ж
смысловая сторона... почему за&п|&д'^*ак уперся
в эти кусты! мгг
— А ты со старыми кадрами посоветовался? Ты,
прежде чем зампреда атаковать, пришел к стари­
кам с поклоном?
— Вот видишь, пришел же...
— Не финти, лейтенант Володя, ты просто так
пришел, попутно. А прямого вопроса ты не ставил...
— Ладно, Мокеев, ставлю прямой вопрос:
почему?
Мокеев повернулся к старшине Ростиславу Яков­
левичу — тот восемнадцать лет крутил милицей­
скую баранку и все здесь в городе знает.
— Яклич, ну-ка просвети молодого, необучен­
ного, в чем россыпь проблемы?
Яклич снял фуражку, покрутил в руках — тоже
старая привычка, будто на митинге слово держит.
Если, конечно, не с нарушителем толкует.
— Да как сказать, Николай Савельевич, дело
известное...
— Яклич, не финти, не рви ты душу лейтенанту
Володе — парень извелся весь...
— Одно скажу: Иван тут Трофимыч замешан.
— Какой Иван Трофимыч? — спросил лейтенант
Володя недоуменно.
Ростислав Яковлевич не ответил, только посмо­
трел на Мокеева. Мокеев насмешливо сказал:
— Ну, лейтенант Володя, если ты не помнишь
Ивана Трофимовича, то я уж не знаю, где твоя
смысловая сторона... Напрягитесь, лейтенант, ну-ка...
соберитесь с памятью... Иван Трофимович!
— Ну да! Неужели... сам?
— Видишь, пошарил в памяти и нашел. Да, сам.
— А при чем тут он? — снова спросил лейтенант
Володя — он ужасно бывал недогадлив, когда эаста»
нут его врасплох или огорошат вот так, как сейчас.
— Твое счастье, Володя, что ты в ГАИ попал.
В угрозыске ты бы неделю не продержался. Лет
двадцать тому случился в городе воскресник, и на
том воскреснике Иван Трофимыч посадил яблоню,
первую в городе. Теперь их, как говорится, не­
сколько штук, и все на месте — кроме этой, первой.
Она в цвету перекрывает видимость на перекрестке,
и кто-то когда-то поплатится за эту россыпь бе­
лизны.
— Здоровьем или жизнью.
— Может случиться...
Возникла пауза. Мокеев с интересом рассматри­
вал расстроенное лицо лейтенанта Володи, старшина
Ростислав Яковлевич крутил в руках форменную
фуражку, смущенный своим знанием городских тон­
костей, а Олег, усмехаясь, читал Тургенева — Олег
учился на заочном отделении, свободную минуту на
дежурстве он отдавал знакомству с классикой.
Подал голос городской телефон.
— Дежурный ГАИ старший лейтенант Мокеев
слушает.
Некоторое время Мокеев держал трубку, одна
бровь его поднялась, подергалась, выражение иро­
нии скользнуло по лицу и пропало. Отвечал он впол­
не серьезно:
— Нет, этого мы не можем сделать. Если счита­
ете нужным — сообщайте нам, мы разберемся, а та­
ких сведений не даем. Нет, дорогой товарищ, да­
вайте без самодеятельности.
— Вот,— повернулся он к остальным,— кому
принадлежит машина номер такая-то, она меня на
улице обрызгала? Так что же, товарищ лейтенант,
будем делать с плодовыми деревьями, с украше­
нием города?.. „V
— Кусты,— буркнул лейтенант Володя и вышел.
— Расстроили человека,— сказал Яклич и надел
фуражку. В дверь коротко стукнули, и вошел сер­
жант с пятьдесят третьей машины, а за ним еще
двое — один ничего, другой какой-то влажный: гла­
за блестят, лицо потное, справа, у виска, Мокеев
13
заметил слипшуюся прядь волос, подозрительно
черную.
— Прибыли! — объявил сержант.— «Жигули» у
парадного подъезда, хозяин вот он, собственной
персоной.
Хозяин держался прямо, но дышал в сторону.
— Ростислав Яковлевич, вызови-ка «скорую»,
гражданин голову, кажется, разбил,— четко сказал
Мокеев, и все его слышали.
— Не надо «скорой», товарищ дежурный,—
сказал хозяин «Жигулей».— Дешево отделались, пу­
стяками обошлось.
— Отставить «скорую», старшина,— сказал Моке­
ев.— Пошли посмотрим, что там за пустяки у па­
радного подъезда...
Все вышли на крыльцо. Сверху сыпал снег, на­
стоящий, крупный, холодный. «Не миновать гололеда
к вечеру!» — еще подумал Мокеев. «Жигули» стояли
понурившись, машина словно чувствовала себя ви­
новатой здесь, у дверей ГАИ. Лобовое стекло, сплошь
молочно-белое, в трещинах, выдвинулось из рамы,
крыша вмялась внутрь кузова и нависала спереди
козырьком, левая фара превратилась в аккуратный
эллипс, багажник перекосило, и крышка не отпира­
лась.
Мокеев взглянул на спидометр: машина прошла...
сто пятьдесят километров...
— Н-да, хозяин... не много ты проехал за пять
с лишним тыщ...— сказал Мокеев, искренне расстра­
иваясь за порченое добро.
— Н-ничего,— сказал хозяин,— дело-то пустое,
рублей на пятьдесят ремонта, ерунда.
Мокеев коротко взглянул на хозяина, помор­
щился. Держался хозяин преувеличенно прямо, то и
дело расправлял плечи, но познабливало его от пере­
житого, передергивало, и тут уж он ничего не мог
с собой поделать — психика!
— Ну, хозяин, крупно живешь,— сказал Мокеев,
открыл дверцу, попробовал тормоза — исправны.—
Что делать теперь, а?
— Поправим,— выдохнул хозяин, и по тому, как
он сказал одно это слово, Мокеев решил, что выпили
они с дружком порядочно, никак не меньше бутыл­
ки на нос: хозяин старался говорить покороче и на
выдохе, так ему было легче. Длинной фразы хозяин
избегал, чтоб не запутаться.
— Сначала давайте протокольчик составим,— ска­
зал Мокеев.— Чтоб разговоров не было. А потом уж
насчет ремонта похлопочем.
— Согласен,— выдохнул хозяин,— только...
— И никаких условий.— Мокеев вдруг почувство­
вал глухое и сильное раздражение.— Если уж води­
тельскую карьеру начинаете пьяным, то...
— Я что? Я ничего,— сказал хозяин.— Жить так
жить...
— Жить, так вверх колесами,— сказал Мокеев
и пошел обратно в дежурку. И пока шел, думал, что
легко, видать, деньги достаются хозяину, если после
бутылки водки он садится в машину покататься по
молодому льду на мостовых...
Ко всему прочему, у хозяина еще и прав не ока­
залось. Мокеев отправил хозяина на экспертизу, чтоб
официально засвидетельствовать опьянение, а друж­
ка, с которым тот катался, посадил за стол:
— Вот бумага, ручка, пишите.
— Чего писать?
— Пишите, как все было. Куда ехали, где пере­
вернулись, сколько выпили, где, когда,— все.
Дружок загоревал.
— Да чего там выпили, разговелись только... Он
говорит, пойдем, покатаю на «Жигулях» на новых...
14
—• Вот-вот и пишите, нам все интересно.
В дверь постучали. Олег сказал, не отрываясь от
Тургенева: «Да! »— но невнятно, видать, сказал, по­
тому что постучали снова.
Олег отложил книжку.
— Ну кто там у нас такой робкий! — И распах­
нул дверь. За дверью стоял давешний подросток, у
которого арестовали мопед. И женщина рядом. Мать,
конечно. Столько в глазах этой женщины было тре­
воги, недоумения, смутного вопроса — всего вместе!
— Что случилось, товарищ... милиционер? — не
спросила, а выдохнула она, обращаясь к Мокееву
прямо из коридора. Нужно было дать ей успокоиться
и «пропитаться» атмосферой. Поэтому Мокеев изви­
нился :
— Минуточку, пожалуйста, подождите. Вот здесь,
за столом. Садитесь, пожалуйста. Сейчас я товари­
щам дам задания, потом мы с вами поговорим.—
Он усадил женщину за стол. Заглянул через плечо
дружка, который скрипел пером, старался.
— Как дела?
— Да вот, сочиняю...
— Ну-ну, правду только сочиняй, чтоб не запу­
таться...
— Так чего там... выпили-то по капельке...
— Укажите, сколько капелек...
Вернулся хозяин «Жигулей» после экспертизы.
Ростислав Яковлевич, который хозяина сопровождал,
незаметно кивнул Мокееву: порядок. Они давно де­
журили вместе, и давно разработана была беззвуч­
ная система сигналов: вошел, кивнул — значит, хо­
зяин опьянение признал, протокол подписан врачом,
теперь осталось взять у хозяина письменное объяс­
нение. Чтобы они с дружком не сговаривались в де­
талях, Мокеев провел хозяина в соседнюю комнату,
где стоял свободный стол:
— Сюда, пожалуйста. Садитесь, вот бумага, пи­
шите все как было: откуда ехали, куда, с какой
скоростью, где перевернулись, где и с кем и сколько
пили перед поездкой — словом, все. И подробно. Ад­
министративная комиссия будет разбираться, ей
нужны серьезные и честные сведения.
— Понятно,— сказал хозяин.— Мне скрывать не­
чего...
— Ну-ну,— подбодрил Мокеев и вышел к роди­
тельнице.. Женщина встала ему навстречу — он не
стал ее снова усаживать. Разговор официальный,
можно и стоя, решил Мокеев.
Прежде чем начать, он секунду-две всматривался
в лицо женщины, пытаясь представить на ее месте
свою Валю. Что-то не получалось — представить. По­
тому хотя бы, что сына своего Мокеев сызмала на­
учил не врать. Вот с этого и начать нужно.
— Что ж вы, молодой человек...— начал Мо­
кеев.— Вы ж сказали мне, что мать вместе с отцом
в командировку уехала. Что-то быстро она вернулась,
а? Неожиданное возвращение? Сюрприз?
Паренек отвернулся и молчал.
— Ну так как? — Мокеев обратился к мамаше.—
Вы что, только вернулись в город?
— Да никуда я не ездила.
— Понятно,— сказал Мокеев.— Понятно. Будем
считать этот момент третьей ошибкой: ложь пред­
ставителю закона... Так что, Женя Санин, будем
продолжать разговор или подождем, когда отец из
командировки вернется?
Мокеев уже понял кое-что из отношений в этой
неведомой ему £емье. Перед матерью сын не боится
показаться и лгуном — видимо, простит. А до отца,
который купил ему мопед, дело доводить не хочет.
У всех свои сложности...
— И не отдавайте ему эту заразу,— близкая
к слезам, заговорила мать.— И оштрафуйте подо­
роже, а мопед в счет штрафа продайте — и черт
с ним, с мопедом!
— Ну ты! — вдруг прикрикнул сын.— Чего ме­
лешь!..
— Ты как, щенок, с матерью разговариваешь! —
Старшина Яклич вскочил вдруг, вырос перед Женей
Саниным.— Ты как, подлец, с матерью говоришь!
Мокеев даже растерялся от такого взрыва Якли-
ча... А Женя Санин отшатнулся от старшины, кото­
рый, казалось, сейчас сомнет этого лживого щенка.
— Спокойно, старшина. Пусть мамаша сделает
вывод сама, а сейчас мы так порешим это дело. По­
скольку Евгений Санин оказался человеком ненадеж­
ным, мы официально задерживаем его средство пе­
редвижения — мопед — и подождем, когда приедет
из командировки глава семьи. Вот тогда, Женя Са­
нин, милости просим за мопедом. Заодно и пого­
ворим.
— Так я же пришел с матерью,— сказал Женя
Санин, на что-то еще надеясь.
— Видишь ли, Женя Санин, ты даже здесь, в ми­
лиции, позволяешь себе покрикивать на маму. Боюсь,
мало будет проку от нашей беседы... Подождем отца.
Думаю, это надежнее...
— Подож дите-по дождите,— сказала мать.— Пусть
сам и разбирается... сам купил, пусть сам и расхле­
бывает...
— Договорились,— подвел итог Мокеев.— Кстати,
Женя, у крыльца «Жигули» стоят, ты подойди, по­
любуйся. Между прочим, эта машина на четырех ко­
лесах, а твоя — только на двух...
Санины ушли. Мокеев отобрал объяснения у хо­
зяина «Жигулей» и его дружка. Молча прочитал,
усмехнулся, протянул Олегу. Тот прочитал, невозму­
тимо положил на стол.
— Так сколько выпили, друзья? По сто пятьде­
сят, как пишет один, или по двести-триста, как со­
общает другой? — Мокеев смотрел на хозяина.
— Какая разница, старшой, так и так — сплош­
ные убытки...
— Разница в правде. Только что тут Женя Санин
завирался, пятнадцати лет от роду, теперь вы тут
путаете, взрослые дяди... Договориться не успели,
что ли?
— Так когда ж договариваться! — сказал дру­
жок.— Только на голову стали — тут и гаишники...
— Будем считать, что вам повезло,— сказал Мо­
кеев и отпустил гуляк, предупредив хозяина: — Во
вторник на комиссию.
— Можно и во вторник,— махнул рукой хозяин
«Жигулей», уже заметно протрезвевший.— Где ма­
шину искать?
— На платной стоянке искать,— сказал Мокеев.
Ушли.
Мокеев вздохнул. Яклич снял фуражку, собираясь
что-то сказать, но раздумал, достал платок, вытер
лицо, маленькую лысину, шею. Вывернул платок, вы­
тер фуражку изнутри, по ободку.
Олег постучал пальцами по столу, вопросительно
посмотрел на телефон, потом на радио,* раскрыл
книжку. Начал читать, оторвался, спросил Яклича:
— Как последнюю сыграли Корчной — Карпов,
не слыхал?
— Вничью сыграли,— сказал Яклич, тоже болель­
щик.— Как думаешь, кто одолеет?
— Сильнейший,— сказал Олег и углубился в Тур­
генева. },
— Кончишь заочный, будешь таких вот обормо­
тов учить,— задумчиво сказал Яклич, имея в виду
Женю Санина.
— Буду,— сказал Олег.
— Ты их совести учи, прежде всего совести, по­
нял?
— Угу,— согласился Олег автоматически и про­
должал читать.
Телефон заурчал. Мокеев снял трубку. Лейтенант
Володя спрашивал, как насчет обеда. Договорились
пообедать вместе, время еще позволяло.
Лейтенант Володя забежал в дежурную часть ужо
одетый. Мокеев влез в свою черную форменную
куртку. Вышли.
С неба сыпала холодная крупа, ветер леденил,
грязь уж е начало прихватывать.
— Хороший хозяин собаку не выпустит,— ска­
зал лейтенант Володя и поежился.— Куда двинем?
— А что, п о я е п л с я выбор? — удивился Мокеев.
Обычно, когда срывался домашний обед, Мокеев и
лейтенант Володя ходили вместе в «Листик», бли­
жайшую столовку. Размещалась она в новом доме,
в плане дом походил на трилистник.
— В «Листике» народу сейчас...— сказал лейте­
нант Володя.— Двинем давай в ресторан...
— Ого! Наследство получил?
— Съедим хорошую отбивную. Наследства пока
нет, но повод к отбивной имеется. Позвонил я Ивану
Трофимовичу...
— Да ну! Самому?
— Самому. Секретарша пытала, кто и зачем. Я
объяснил, что из ГАИ, по личному делу, очень
срочно. Она там посовещалась и соединила.
— У Ивана Трофимовича сын на «Запорожце» ез­
дит, может, подумал чего... Ну и?..
— Ну, извинился я, сказал, что через голову на­
чальства звоню, так и так, вопрос серьезный и ще­
котливый...
— А он?
— А он говорит: «Да, пожалуйста, я слушаю
вас».
— А ты?
— А я излагаю все как есть. Так и так, вы при­
нимали личное участие в воскреснике, сколько-то лет
тому... посадили собственноручно яблоню на углу
Свободы и Калинина. Теперь мы эту яблоню никак
не пересадим — разрослась, закрывает обзор водите­
лям, создает...
— Да не тяни ты! Знаю я всю правду про эти ку­
сты!
— Яблони... Иван Трофимыч говорит, что, мол,
он ни при чем, нужно — согласовывайте с исполко­
мом, решайте сами... Я говорю, что как раз согласо­
вание не выходит никак, вот уже который год бьем­
ся, ссылаются на красоту — и никак. ьОн говорит:
так почему ж вы ко мне звоните, я-то чем могу...
Я ему объясняю: мол, посоветовался с мудрым
старшиной, который служит двадцать лет, он и под­
сказал, почему зампред в исполкоме никак не сдви­
нется — потому, что Иван Трофимыч сажад яблоню...
Он говорит: вот как? Я говорю: да, так, извините,
но другого выхода не вижу, только к вам обратить­
ся, еще раз прошу прощения. Он помолчал, говорит:
и сколько вы согласовывали эту яблоню? Я говорю:
я занимаюсь года три, да до меня мусолили сколько-
то лет. Думаю, говорю, что лет восемь, не меньше.
Он еще помолчал, а потом — спасибо, говорит, что
позвонили, я, говорит, это дело сдвину. ^Вот так.
— Да-а,— искренне удивился; Мокеев,— Это, брат,
событие — эх, жаль, время служебное, это дело от­
метить бы надо...
— Ты ж трезвенник, Мокеев!
— Ну, по такому случаю... Но, считай, выговор
у тебя уж е есть, лейтенант Володя... через голову
действуешь, субординацию нарушаешь...
' 15
 — Уж© получил — устный, правда.
— Когда успел?
— А сразу и получил. Пошел к полковнику, так
и так — доложил. Прошу извинить, действовал через
голову, нарушил субординацию, но другого решения
проблемы не видел, больше не буду, считайте этот
случай исключением...
— И — воткнул?
— Устный.
— Значит, доволен. Инициатива все-таки.
— Да, пожалуй. Чего будешь есть?
Они уже сидели за белым столиком, такие стран­
ные здесь в рабочее время; зал был полупустой, и
все, кто в зале, смотрели на них, неожиданных ми­
лиционеров,— в ресторане, средь бела дня. Впрочем,
подумалось Мокееву, вечером они выглядели бы еще
страннее.
Заказали, закурили, пооглядывались, помолчали.
— Я уж сколько лет в ресторан не наведывал­
ся! — сказал Мокеев.
— Что так? — на всякий случай спросил лейте­
нант Володя, хотя признание это для него не но­
вость. Все в ГАИ знали, что любит Мокеев домашние
обеды, и ужинает дома, и вообще — парень не гу­
лена, тянет его к своему гнезду, непонятно даже, по­
чему. Видел лейтенант Володя жену Мокеева — Ва­
лю: не сказать чтобы красавица, не сказать чтоб
сильно некрасивая — так, нечто среднее.
.Лейтенант Володя был еще очень молод, и не
утряслось в нем настоящее понимание подруги жиз­
ни, холостой еще был взгляд на эти вопросы.
Мокеев думал как раз об этом — о Вале, о том,
что не помнит, когда они вместе были в последний
раз в ресторане, о том, что и вправду стоило бы за­
казать столик, да посидеть с Валей вместе, да потан­
цевать вечерком... Да, пожалуй, скоро не раскача­
ешься — нужно еще костюм посмотреть свой штат­
ский. Сколько уж не надевал, еще неизвестно, нале­
зет ли... Что-то в плечах пошире стал, вот и привыч­
ный китель тянет, как руку подымешь. И еще думал
Мокеев, как незаметны они будут с Валей в рестора­
не, если придут сюда вечером, с ..
Кто-то когда-то спросил Мокеева — за что, мол, ты
такую учительницу выбрал себе, мол, ничего такого
выдающегося, мол, на парней спрос повышенный,
мог бы повременить, поприкинуть... Так, по молодо­
сти, кто-то ляпнул. И Мокеев теперь уж не помнит,
что дураку ответил, но задумался, для себя заду­
мался. И решил, что самое главное в Валином ли­
це — самостоятельность и доброта. Простое у Вали
лицо, доброе — и свое. Вот что самое важное — свое
лицо. Смотри-ка, стоило прийти в ресторан, в непри­
вычную, так сказать, обстановку, чтоб понять, какое
лицо у жены. Мокеев довольно резко повернулся
в сторону подходящей официантки — та даже испу­
галась слегка.
— Вам что, товарищ? — спросила, опешив.
— Нет-нет, ничего, это так,— извинился Мокеев —
не скажешь ведь, что повернулся сравнить ее с Ва­
лей. Официантка еще покосилась на Мокеева, подо­
двигая ему тарелку и чувствуя какую-то неясную
вину перед этим милицейским. Похожа она была в
профиль на какую-то киноартистку, Мокеев не пом­
нил фамилии, в кино видел и еще в кабине
«МАЗа» — помнится, задержал водителя за превыше­
ние скорости.
А у Вали свое лицо, очень простое, доброе, очень
русское — свое.
С тем и принялся Мокеев за солянку.
Перед бифштексом получилась вполне ресторан­
ная пауза, лейтенант Володя заметил даже:
— Смотри-ка, не хочет девочка с нами расста­
ваться, зон от кухни любуется. Ты, брат, так на нее
взглянул — теперь до вечера продержит...
— А ты посигналь ей.
Володя посигналил.
— Ты как отдыхал, ездил куда или дома? —
спросил Володя Мокеева — тот днями только из от­
пуска вернулся.
— В Питер ездил, к сестренке, потом в степи ле­
тал, в Казахстан.
— К отцу?
— К нему.
— Ты рассказал бы, а то бормочут всякие чу­
деса... гРасскажи! Если хочешь, конечно,— добавил
лейтенант Володя — деликатности у него не отни­
мешь. Мокеев и сошелся с ним из-за этой деликатно­
сти. Мокееву вообще деликатные люди нравились, и
сам он, как Валя однажды выразилась, страдал де­
ликатностью.
Страдал... А как иначе? Страдал, конечно. Если
Валя такое ему сказала — считай, выругала. Она и
не прибавила больше ничего, а Мокеев так и считал:
выругала.
И правильно, сколько ж можно! Работал он в
ГАИ уже пятнадцать лет, не меньше. Да, Витальке
скоро пятнадцать, за год до его рождения он и посту­
пил сюда. И с тех пор квартиры получить не сумел.
Год назад пришел подполковник из Управления об­
следовать условия на предмет очередности квартир­
ной, спрашивает: «Товарищ старший лейтенант, что
у вас здесь?» Это он про их комнату. «А все здесь,
товарищ подполковник,— сказал Мокеев.— Спальня,
столовая, библиотека, детская — все». В своей комна­
те мог он себе позволить чуточку юмора — на такой,
тем более, юмористический вопрос.
«Как? — спросил подполковник.— А сын где
спит? Вы ж говорили, что сын у вас». «Так точно,
сын Виталька, четырнадцати годов, вот на этом ди­
ване спит сын,— сказал Мокеев и показал на ди­
ван.— А мы с женой вот здесь»,— показал он на кро-
вать, от которой до дивана было ровно метр и десять
сантиметров. Еще в комнате помещался стол, на ко­
тором ели и Виталька готовил уроки, еще этажерка
с учебниками Витальки и будильником, и у самой
двери — вешалка на четыре крючка. «Восемь метров
ровно,— сказал еще Мокеев подполковнику, когда
тот зачем-то повернул голову. Мокеев подумал, что
начальство прикидывает метраж.— Можно не ме­
рить, недавно обои клеили, сосчитано...»
Подполковник как-то странно посмотрел на Моке­
ева и сказал только: «Я доложу, старший лейтенант,
о ваших условиях».
Теперь вот Мокеев ждет квартиру в новом доме,
строители ели землю, что к ноябрьским сдадут, но
что-то заело у них, теперь к новогодью сулят. Улита
едет... Валя говорит: «Ничего, товарищ старший лей­
тенант, столько ждали, еще погодим, вот майора по­
лучишь — и вселимся...» Валя шутит.
— Ты если не хочешь — не рассказывай, я не на­
стаиваю,— сказал издалека лейтенант Володя.
— Ну что ты, какая тайна! — смутился Мокеев.
Володя и вправду мог подумать, что неделикатность
совершил — спросил про отца.
И пока ели бифштекс с яйцом, и потом еще жда­
ли компоты, и потом еще Мокеев чаю попросил —
какой-то неправильный обед без чаю,— он и расска­
зал в коротких словах про отца.
А если не fc коротких, то получилось бы гораздо
длиннее. >
О к о н ч а н и е сл ед ует
Олег Шестинский
Веткой в окно постучала мне осень...
Веткой в окно постучала мне осень ...
Жизнь прекрасна ...
Остров от осени палев, как хрустящая
хлебная корка.
Осиротели скворешни, словно терем без павы.
Жизнь прекрасна ...
Алые гроздья калины —
словно серьги в подарок зиме.
Листья, в траве опочив,
верят, что вечна трава.
Жизнь прекрасна...
Зимние птицы короновались в лесу,
велено пень считать троном.
Жизнь прекрасна...
Рыбы уснули в озерной воде ,
как лежебоки в кровати.
Раковин створки сомкнулись,
как уста перед казнью.
Жизнь прекрасна...
Веткой в окно постучала мне осень...
Матери в день рождения, 14 мая
Поздравляю тебя с добрым утром!
Если б ты вдруг увидеть смогла,
как полетом, извечным и мудрым,
полетела за взяткой пчела;
как, очистившись от ледостава,
сбросив медленный плат снеговой,
наше озеро — древняя пава —
обжигает глаза синевой;
как за стенками шумных скв>$$ЪЩн, ,
возвратившись домой наконёц,
расторопен, по-майскому нежен
с просветленной скворчихой скворец ...
Поздравляя, не верую в чудо,
не случится оно и со мной,—
ничего не увидеть оттуда,
из-под каменной толщи земной.
Но подходит планета к планете
только раз в годовой оборот,
и меж ними в мгновения эти
словно тайная общность растет.
Мы навеки с тобой не сошлись ли?
Я не знаю, но в силу любви
в этот день все надежды и мысли
ощущаю твои, как свои.
Чилийская скорбь
Мой бревенчатый дом
среди тихих карельских озер.
Выйду ли на крыльцо:
только дятел стучит,
только лист под дождем облетает,
только капли стучат в водостоке.
А когда засыпает Земля
где-то после полуночи ,
выйду ли на крыльцо —
и дыханье далекой страны ощущаю,
словно кто-то коснулся
моих щек, моих губ, моих глаз...
Это ветер? Нет. Ветер коснулся б иначе.
Это матерь с чилийских нагорий
прикоснулась ко мне,
потерявшая всех сыновей: <*ч
младший, Педро, погиб, защищая стбоду,
на лестничном марше во дворце президента...
Ее средний, Хуан, у станка расстрелял все
патроны...
17
Ее старший, Родригес, был схвачен
в предместье Сантьяго
и повешен у кромки дороги , по которой
пытался уйти...
Эта матерь с чилийских нагорий
была
матерью трех сыновей ...
Нынче стала она
матерью человеческой —
и моей, и твоей, и его...
Письмо из Толедо
Как деревьям,
в смертельной разлуке
жить с тобой нам дано на земле,
не порадуют общие внуки
нашу старость, что скрыта во мгле.
Осыпаются листья оливы,
жадно ягоды птица клюет,
горный дуб, ты такой несчастливый, —
не прервешь ястребиный полет.
Только видишь ты, как безразлично
рвет оливу тот клюв костяной,
черным птицам от века привычно
грудь терзать под звездою ночной;
только видишь, как падает пена
с уст оливы зеленым ручьем,
как желтеет она постепенно,
как и жизнь ей уже нипочем.
Но не вырвет тяжелые корни
горный дуб, чтоб на помощь прийти,
все безрадостней и позорней
на весенней равнине цвести.
Дорогая! В горах под Толедо
мне открылось с такой остротой,
что не видеть нам ясного света,
что любить и за смертной чертой.
Памяти писателя Сергея Хмельницкого
Мэтр изящный, печальный астматик,
удивленной души человек,
нас у врат стихотворных галактик
оглядел из-под вскинутых век
по-отцовски тревожно и грустно...
Знал он то, что мы знать не могли:
называют прекрасным искусство
те лишь, кто от искусства вдали.
Жизнь хрупка этих мальчиков странных,
среди горя влюбившихся в стих,
как две палочки барабанных,
трепетали ключицы у них .
18
И однажды сквозь кашель и хрипы
мой наставник сказал невзначай:
— А приехать ко мне вы смогли бы
завтра вечером... просто на чай...
Я блокадный — чего мне бояться!
Но вспотев на ветрище, без сил,
все к нему не решался подняться,
робко по Петроградской кружил .
О, святые мгновения эти,
ненаигранный трепет святой!
...Я сижу у него в кабинете,
чай крутой прошибает слезой.
Я был с детства упрямым мальчишкой ,—
обжигаясь, не ставлю стакан
я на письменный стол,
где, одышкой
мучась, мэтр сочиняет роман.
Сколько пережито в тот вечер,
в ту шестнадцатую весну!..
Он потом меня обнял за плечи
и вдвоем подошли мы к окну.
Он оттаял душою, стал мягче,
глядя вдаль, ничего не сказал,
а потом только выдохнул:
— Мальчик...
Прикрывая ладонью глаза.
Словно он не желал, да увидел
за чертою, неведомой мне,
жизнь мою в нестерпимой обиде,
горьком счастье и сладком вине.
За окном воробей-непоседа,
за окном молодая капель...
Он добавил:
— А скоро победа...
Это был 45-й. Апрель.
*
Р. К.
Как любили, друг друга любили!
Кругом шла от любви голова!
А расстались,— друг друга забыли,
и пожухли признаний слова.
Тем странней, тем чудней, тем нежданней
получить от тебя письмецо...
На бумаге ,— на белом экране ,—
проступает, как омут, лицо.
Может, мужниной фразою резкой
за живое задетая, ты
вдруг припомнила, как бы в отместку,
наши встречи и наши мечты?
Может, в жизни размеренно-чайной
среди трезвости, хобби и книг
я, отчаянный и не случайный,
словно песня о воле, возник?
Может, просто в печали великой,
что не вечно пылать добела?
Ах, какой ты была луноликой,
ах, какою красивой была!
...Написала — и стала степенной,
мужа чмокнула бегло в висок,
не считая нисколько изменой
эти десять незначащих строк.
Чинара в Баку
Я увидел, родившись, под окошком чинару,
наклонилась она надо мной...
Я приехал в Баку не то чтобы старый,
но уж точно — не молодой.
Я стою у чинары.
Кивнула мне веткой.
А в глазах у чинары темно.
Это взгляд недоверчивый
матери бедной ,
потерявшей кормильца давно;
это взгляд, обретающий снова надежду,—
сколько страха в нем, сколько тепла!..
Словно сын возвратился,
а задолго, прежде,
на него «похоронка» пришла .
Где скитался, где шел он неведомым краем?
Где морщины секли по лицу?
Он стоит перед матерью, неузнаваем,
и, согбенный, подходит к крыльцу.
Я, наверно, такой же в глазах той чинары ,—
поседел не по возрасту весь...
Пусть чинара расскажет, какие удары
в жизни выпало ей перенесть.
И я вижу: кора на чинаре обвисла,
крона сделалась негустой,
и подернуты продолговатые листья
преждевременной желтизной.
Мне б душой не кривить,
не вникать бы в расспросы,
потому что, рожденный в Баку,
жизнь под материнские песни березы
прожил я на ином берегу.
И, чинару обняв за покатые плечи,
уж, наверное, не на год
ухожу,
потому что печальны встречи,
если вслед им разлука грядет.
Из поэмы об Армении
Килан-река и Насирваз-река
как поясом стянули стан горы,
где в зелени садов моя деревня ,—
и оттого деревня как невеста,
перепоясанная в тонком стане,
среди покорных и горячих гор
что между женихов.
Но две реки
разнятся меж собой своим обличьем.
Одна — прозрачна, разгляжу на дне
я камешки,
они темнеют в русле,
как родинки у милой на руке;
вот рыбка легкая качнет хвостом
так незаметно, что почти движенья
в воде не возникает, —
если ветер
дотронулся бы до вишневой ветки
с такою силой, то в траву упали б
лишь три росинки...
Рак, веселый парень,
взобрался на корягу и с коряги
простор обозревает, как чабан;
а у порога — кипенная пена,
как будто бы здесь царственная птицо
бьет по струе тяжелыми крылами ,
но оторваться от воды не может.
А ты, Килан-река, мутней вина,
которому бродить в дубовых бочках;
что скрыто под твоею серой пеной,
как будто под свалявшеюся , грязной
овечьей шерстью? Рыбы где твои?
Где водоросли? Где твои ракушки?
И с горлом перекушенным русалка ,
быть может, скрыта под твоей волной?
Ты хочешь оправдаться и бормочешь,
но слов твоих мне не дано понять.
А может быть, Килан, околдовали
тебя, и я — тот долгожданный витязь,
что должен реку вызволить из плена?
Но я, Килан, своих не знаю сил.
И ты течешь, грызя скалистый берег
коричневыми редкими зубами
взъерошенной, растрепанной волны.
И, обогнув деревню с двух сторон,
Сливаются Килан и Насирваз.
И исчезает светлый Насирваз,
и пропадает чистый Насирваз.
Объединясь, текут потоком мутным
в расщелинах Нахичеванских гор.
Мне больно за тебя, мой Насирваз.
Я испытал твою судьбу и знаю,
как горько быть захлестнутым
по горло
то лживой дружбой, то любовью мелкой.
Но я в тебя поверил, Насирваз,
поверил в то, что ты среди расщелин
величественных гор Нахичевани
вновь обретешь свою былую ясность,
и снова цвет лиловый, цвет миндальный,
цвет белый, абрикосовый
и синий,
небесный цвет
возникнут в глуби вод„%
Валерий Поволяев ДОЛГАЯ ДОРОГА НА ЯРОМ
Под радиатор трактора монотонно — ни быстро, ни
медленно, а именно монотонно, нагоняя дремоту,
ползло белое, хорошо обкатанное КРАЗами полотно
зимника — ползло, трясясь и подпрыгивая... Вообще,
дорога была однообразной, изобиловала канавами,
рытвинами, ухабами. Однажды им даже пришлось
объезжать выступившее прямо посреди зимника тем­
ное квасное пятно болотной жижи: зимник еще не
успел установиться, хотя морозы трещали дай бог —
за сорок, но увы — пройдет трактор потяжелее, типа
старичка С-100, вот и раздавит гусеницами полотно
еще непрочной дороги. «КРАЗы — те тоже тяжелые,
но их спасает скорость»,— думал Володихин, поудоб­
нее приспосабливаясь к жесткому сиденью трактора.
Потом он огляделся по сторонам, посмотрел назад —
как там колонна? Хотя колонной три трактора труд­
но назвать, колонна — это когда идет десятка полто­
ра машин, и тайга гудит, и зверь, любопытный, выбе­
гает на дорогу — подивиться...
Он расстегнул полушубок и, выпростав руку из
варежки, сунул ее внутрь, в обжигающее, как вна­
чале показалось, тепло, ощутил ладонью гладкую
нагретую ткань гимнастерки и сухие горячие латун­
ные пуговицы — двадцатидвухлетний Володихин все­
го четыре месяца назад вернулся из армии и никак
еще не мог привыкнуть к «штатскому» пиджаку,
предпочитая ему гимнастерку,— в гимнастерке и ра­
ботать удобнее... Он удивлялся ребятам, которые,
придя из армии, зашвыривали солдатскую амуницию
в дальний угол и облачались в длиннополые,— гово­
рят, модные,— пиджаки. А что в них хорошего?
Единственное — карманов больше, чем в гимнастер­
ке, вот и все...
Разное лезет в голову, когда находишься в дороге.
Сидевший рядом с ним за рычагами Лопацкий
вдруг сбросил газ и стал прижимать свой «дэтэш-
ник» к обочине зимника.
— Гляди, не сядь гусеницей,— предупредил Воло­
дихин, ^
— а то сядешь, тогда тебя и портальным кра­
ном не выдернешь. Вмерзнешь на века.
Лопацкйй* (парень как парень, хоть и хвастун, по
свидетельству ребят) покрутил головой:
— А ты, родная, не бои-ись. Не сяду.
— За чем остановка-то?
— А здесь место косачиное. Очень даже богатое...
Не только у нас, даже в Тюмени о нем известно. Вы
20
пока тут перекурите, пусть каждый по анекдоту на-
гора выдаст, а я тем временем обследование прове­
ду — постараюсь, чтоб на обед суп из тетерочки был.
Да чтоб еще тетерочка была про запас— в тесте за­
печем. Никогда не ел? — Лопацкий посмотрел на Во-
лодихина с веселым прищуром.
— А ты ел? — спросил Володихин нарочито суро­
вым тоном. Он не хотел поддаваться игре Лопац-
кого — еще плохо знал тракториста...
— А я ел, и посему — в кусты.— Лопацкий взял­
ся за цевье «тулки», подкинул ружье и, подержав его
секунду на весу, с лихим видом спрыгнул с гусе­
ницы — и был таков. Лишь со стороны кустов слы­
шался легкий, приглушенный снегом треск — это вет­
ки морозно хряпали под ногами Лопацкого.
С задних тракторов подходили, негромко перегова­
риваясь, монтажники Стребков и Духанков. Вообще-
то монтажная бригада, которой руководил Володи­
хин, уж е прибыла на «место назначения» — в Яром:
ее еще вчера вертолетом закинули, и ребята уже си­
дят в поселке, ждут, когда прибудут сани с насос­
ной станцией...
— Куда капитан твоего судна сбежал? — поинте­
ресовался Стребков, самый старший по возрасту в их
бригаде, человек семейный, больше думающий о жене
и детях, чем о себе, поэтому всегда озабоченный и
молчаливый — Володихин даже удивился, услышав
его вопрос.
— На промысел удалился. Обещает косача к обе­
ду доставить.
— Блажен, кто верует.
Солнце, большое, бледное, будто размазанное по
небу, висело низко над горизонтом: через два часа
«светлое» время кончится, наступит темнота — непро­
глядная, чернильная, но им все равно придется та­
щиться вперед, разрезать темноту светом фар — се­
годня ночью они обязательно должны быть в Яроме,
поселке, говорят, маленьком, не обозначенном ни на
одной из карт, и в целости-сохранности доставить
насосную станцию, чтобы завтра можно было взять­
ся за монтаж... Завтра и подмога, кстати, будет —
в поселке, кроме бригады монтажников, тридцать го­
товых подсобить нефтяников — они эту насосную
ждут не дождутся. З а неделю управятся, смонтиру­
ют, а там — пойдет нефть, и погонят ее по трубам на
север и на запад, в Москву и в Ярославль, во мно­
гие города страны, погонят и в другие государства.
сказки. Птицы, увидев людей, тоже замерли. Словно
два лагеря образовалось — люди боялись спугнуть
птиц, а птицы людей.
— Глянь-ка, крыло как играет...
— Перо как у селезня, с бензиновым разводом,
вот и играет. Закон отражения света...
Вдруг тишину, как ткань, разорвал выстрел. Эхо
мгновенно громыхнуло за спиной — от этого почуди­
лось, что прозвучал не один выстрел, а два. Косачи
взвились как подброшенные и быстро пошли в сто­
рону леса — прочь от выстрела — и вскоре раствори­
лись в блеклых разводах лучей.
— Вот Петлюра, все испортил,— выругался Ду-
ханков, огромный увалень, похожий на Илью Му­
ромца с известной картины Васнецова.
Вновь затрещал кустарник, и на дорогу шустрым
колобком выкатился Лопацкий — белый от инея,
с белым носом, белыми ресницами, и глаза даже по­
белели от мороза.
— Пусто! Хоть шаром покати — ушла птица на
юг, на кормежку ушла.
— Мда-а,— удрученно протянул Духанков,— на
юг, значит, ушла, охотничек?
— Ушла,— махнул рукой Лопацкий.
— Ты нос потри снегом, белый, отвалится...
— Не отвалится. Я его морозом морозил, ветром
дубил — закаленный. Однажды он у меня как банан
чистился — так кожа облезла. И ничего — стал луч­
ше нового.
— Как банан, говоришь? — Духанков по-прежне­
му гнул свое: будучи человеком основательным в по­
ступках и в жизни, он не любил безалаберных лю­
дей.
— Поехали! — поспешил скомандовать Володихин.
Духанков крякнул и, повернувшись, молча заша­
гал к прицепному балку.
Лопацкий проверил двигатель на высоких оборо­
тах, рывком тронул «дэтэшник» с места. И опять по­
полз под радиатор, колыхаясь и приплясывая, зим­
ник, весь в канавах и ухабах.
— Сколько еще до Ярома? — Володихин достал
из кармана пачку сигарет, одну сигарету сунул в гу­
бы трактористу, другую себе.
Лопацкий пыхнул дымом, разогнал синие клубы
ладонью:
— Табак какой мягкий, хороший... У меня, как
попадется табак поядренее, так гор£о начинает драть,
будто напильником. Кашель забивает. А этот таба­
чок ничего, приятно курится.— Он вновь помахал
ладонью перед носом, затем стер указательным паль­
цем слезу со щеки.— До чего приятно! — сказал он
и лишь потом ответил на вопрос: — Километров три­
дцать пять, может быть тридцать восемь наскребется.
— Не рви машину. Следи за дорогой.
— Будьте спокойны, Лопацкий не подведет! —
Тракторист прищелкнул языком.
Стало морозить сильнее — если раньше Володи­
хин не чувствовал, как холод пробивает дверцу ка­
бины,— полушубок спасал, то сейчас ему пришлось
отодвинуться в глубйну кабины, ближе к Лопацкому.
— Дует? — спросил тракторист.— Лекарства есть.
Очень даже простое...
Он нагнулся, пошарил под сиденьем, достал испят­
нанный автоловыми кругами лист фанеры.
— Загородись.
Володихин загородился — и действительно стало
теплее.
Лопацкий вдруг рассмеялся чему-то своему, покру­
тил головой, потом, заметив, что Володихин смотрит
на него, пояснил:
— К нам как-то негра прислали из Москвы — на
22
практику. Ну, мы и спрашиваем его: как тебе, мол,
русская зима? А негр в ответ и говорит, что когда
зеленая зима, то еще ничего, жить можно, но вот
когда белая зима наступает, то совсем-совсем худо
становится...
— Прошел негр практику-то?
— А что ему сделается? Парень крепкий, отбара­
банил свое и в Африку покатил греться.
— Мы, еще как-то до армии, закидывали аварий­
ный груз на дрейфующую станцию. Провели не­
сколько дней на льдине, жили в палатках, спали на
раскладушках. Сядешь перед сном на койку, свесишь
ноги и сразу чувствуешь разницу температур. Где
голова, плечи — душно, как в бане, где грудь и жи-
*вот — тепло, заду — прохладно, а ноги уже замер­
зают. Поставишь на пол кружку с водой, через де­
сять минут в кружке вместо воды лед звенит. А по­
том кто-то узнал, что под льдиной глубина три ты­
сячи триста восемьдесят пять метров, и если льдина
лопнет, то надежд на спасение ноль целых ноль де­
сятых, так флаг-штурман успокаивать нас приходил,
говорил на полном серьезе: можете спать спокойно,
данным о глубине не верьте — под нами не три ты­
сячи триста восемьдесят пять метров, а на семна­
дцать метров меньше — три тысячи триста шестьде­
сят восемь!..
— Весельчак флаг-штурман! — ухмыльнулся Ло­
пацкий.
— Такой же, как и ты.
Лопацкий хотел что-то сказать, но тут трактор
накренился, угодив правой гусеницей в канаву, и
тракторист заерзал на сиденье, дергая руками рыча­
ги управления: правый — левый, правый — левый;
трактор ревел, задирая радиатор в небо, подминал
под себя кромку канавы, стараясь выровняться, но
гусеница, проворачиваясь, тянула за собой весь кор­
пус «дэтэшника», и машина оседала вновь... Тогда
Лопацкий бросил рычаги, взял с сиденья рукавицу,
тыльной, чистой стороной вытер пот со лба и по­
щелкал в воздухе пальцами.
— Пусть ползет. Не маленький — сам выберется.
— Не пускай на самотек... Левый рычаг подтя­
гивай, не давай уходить...
— Слушаюсь, командир! — сказал Лопацкий.
Метров через тридцать канава кончилась, и трак­
тор выпрямился, мотор стал работать ровнее, без
надрывного хрипатого стука.
Солнце висело уже совсем низко, полчаса — и бу­
дет темно, а еще идти и идти. Но как бы там ни
было, нужно ползти в Яром, и ночью надо быть на
месте, на монтажной площадке. Нельзя терять ни
единого дня!
Володихин не заметил, как уснул под убаюкива­
ющее громыхание тракторного дизеля — словно оку­
нулся во что-то серое; он всегда спал без сновиде­
ний и засыпал легко.
Очнулся он от того, что кто-то, крепко ухватив
его за плечо, тряс. Он открыл глаза, протер их ку­
лаком, соображая, что же изменилось. Где он? Чего-
то не хватало, а вот чего — спросонья он никак не
мог сообразить. Чего-то не хватало. И вдруг его
словно в бок, под ребра кольнуло — не работал мо­
тор трактора! Володихин резко поднялся на сиденье,
ударился головой о ребристый швеллер кабинного
перекрытия.
— Тише, трактор развалишь,— произнес кто-то
внизу.
Володихин узнал — Духанков.
— Сергей, случилось что? Почему стоим?
— Случилось. 5 Вон у...— Духанков коротко руг­
нулся.— Твой Лопацкий подкузьмил...
Володихин отвел руку Духанкова, спрыгнул на
землю, сощурился от яркого света фар, потом, встав
к свету спиной, увидел, что у гусеницы их трактора
ползает Лопацкий, стучит молотком по колесу-пра-
вилу. Зубья правила вгрызлись в спрессованный снег,
почти по ось утонув в нем. Дела-а!.. Володихин враз
почувствовал, как ему стало жарко, струйки пота
поползли по лбу.
Из-под заднего колеса-ленивца выпрастывалась
длинная, дугой изогнутая и похожая на браслет гу­
сеница. Трактор сполз с нее не только правилом, но
еще и тремя катками и стоял теперь «необутый» на
снегу.
— Как же так? — растерянно спросил Володихин.
— А вот! — Лопацкий резко вскочил, поднес к ли­
цу Володихина косо срезанный металлический
штырь.— Видишь, палец перекусило. Как ножом пе-
ресобачило.
Володихин взял палец в руки.
— Сколько времени надо, чтобы поставить гусе­
ницу?
— Сутки,— быстро ответил Лопацкий.— И по­
том — сегодня ставить уж не будем, переночуем
в балке — там тепло, а утром машины пойдут... На
первой попавшейся я и поеду в Яром, палец при­
везу....
— У тебя что? И запасных пальцев нету?
— Нету,— заторопился Лопацкий.— Но Яром уже
недалеко, двадцать верст осталось...
— Да в своем ли ты уме?! — не сдержался Воло­
дихин, ухватил Лопацкого за отвороты полушубка,
притянул к себе.— Нас же ждут. Там же монтажни­
ки загорают без нас. И все из-за какого-то паршиво­
го пальца?..
— П-пусти...
Володихин отпустил Лопацкого и сухим, треску­
чим голосом произнес казенную фразу:
— От управления трактором я тебя, Лопацкий, от­
страняю.
— Не имеешь права на это — не за тобой машина
записана, и не ты за нее отвечаешь, указчик.
— Отстраняю, Лопацкий... Точка!
Сказал, как отрезал. Хотя и знал, что не имеет
права списывать тракториста — даже временно — с
машины.
— Что, бригадир, делать будем? — Духанков снял
с головы шапку, попробовал поддеть толстым паль­
цем слипшийся узелок завязанных шнурков.
— Дай-ка,— чувствуя, как спадает напряжение,
попросил Володихин. Духанков послушно протянул
шапку. Цепкими пальцами бригадир вмиг распустил
узелок.
— Теперь неси инструмент,— сказал Володихин,
но тут же остановил Духанкова.— Стоп-стоп-стоп!
У тебя фомка есть?
— Есть. А что?
— Неси! И инструмент неси!
Пока Духанков ходил за инструментом, Володи­
хин прикидывал, как поставить трактор на ноги.
Надо отцепить сани, подогнать второй «дэтэшник» и
осторожно, тросом, потянуть трактор назад. А потом
на «провисе» соединить траки. Двадцать километров
как-нибудь можно будет осилить... Чертов мороз, уже
в унты забрался, ногам стало холодно. Трактористы
стоят словно дымом окутанные — видно, как в све­
те фар курится, полыхает холод.
Подошел Духанков, опустил на снег сундучок
с инструментом, потом, погремев железом, нашел
«фомку» — короткий ломик — и протянул Володихи-
ну. Тот приложил ломик к пальцевым отверстиям
трака — толстовата «фомка», не »подойдет...
— Лопацкий, а у тебя что-нибудь подходящее
найдется?
— Надо посмотреть,— неохотно отозвался обижен­
ный Лопацкий.
Через полминуты из кабины трактора вылетел и
шлепнулся к володихинским ногам длинный тонкий
шплинт, за ним граненый гвоздодер и еще короткий
стальной штырь — похоже, стойка клапана.
— Сергей, надо костер разжечь...
— На морозе?
— Тю, сибиряк! Дерево соляром обольем, запо­
лыхает за милую душу. Руби пару елок, пока не за­
коченели...
Потом он попросил второго тракториста заняться
санями, освободить подступы к головной машине.
Гвоздодер подошел к тракам. Откуда, во имя ка­
кого счастья он взялся, этот немудреный и так кста­
ти подвернувшийся под руку плотницкий инстру­
мент? Откуда, откуда — не время сейчас задаваться
вопросами! И надо же было лопнуть пальцу именно
здесь, на дороге... Пока трактористы оттаскивали
в сторону сани, Володихин успел сбегать в прицеп­
ной балок, погреться у буржуйки... Уголь в печурке
уже прогорел — он добавил несколько совков мел­
коколотого антрацита, буржуйка ухнула возбужден­
но, зашлась в басовитом гуде, будто живая... Володи­
хин коснулся пальцами ее раскаленных боков, быст­
ро отдернул руку. Потом снял с крючка котелок, вы­
скочил на улицу, с краями зачерпнул снега, вернул­
ся — пока они будут возиться с гусеницей, чай по­
спеет, и не раз удастся хватить крепкого, обжигаю­
щего нёбо кипятка.
Он пробыл в балке минут пять, чувствуя, как ото­
гревается, отходит замерзшее тело, как кровь начи­
нает стучать в жилах, потом с сожалением поднялся,
натянул варежки на руки и вышел, плотно прикрыв
за собой обитую облохмаченной мешковиной дверь
балка.
Костер уже горел, у длинноязыкого пламени топ­
тался, прихлопывая рукавицами, Духанков.
— Трос готов? — спросил Володихин и тут же
увидел, что трактористы уже накидывают петлю тро­
са на буксирный крюк духанковского трактора. Одно
только было плохо — трос длинноват, из кабины мож­
но не разглядеть зубья ленивца и увести трос в сто­
рону...
— А если вдвое сложить? — спросил Володихин.
Трактористы, подняв головы, перестали возиться
с крюком.
— Вдвое...— начал было Володихин, но его оста­
новил горбоносый тракторист, заросший щетиной по
самые глаза,— фамилии его Володихин не знал, по­
скольку в рейсе был первый раз.
— Вдвое не надо, бригадир, обойдется в один...
А вдвое — это нужно новую петлю вязать: не свя­
жешь петлю, трос порвешь — трос еще пригодится.
Володихин остановился, прикидывая на глаз — бу­
дут ли видны зубья ленивца из кабины второго трак­
тора: получалось, что не очень,— но спорить с гор­
боносым не стал.
— Вячеслав Ильич,— окликнул он Стребкова.—
Стань у радиатора, следи, как правило вести себя бу­
дет, карауль, чтоб с гусеницы не съехало.
Стребков молча кивнул.
— Ну, добро... По коням?
Горбоносый тракторист улыбнулся, будто Володи­
хин сказал что смешное. Зубы у него были ровные,
чистые, один к одному — странно выглядели они на
щетинистом лице...
— Как имя-то хоть? — спросил Володихин. Трак­
торист улыбнулся еще шире. «Прямо расцвел, как
красная девица»,— подумал Володихин. И все во­
круг начали улыбаться, и бригадир тоже не удер­
23
 жался — так заразительно подействовала на всех
улыбка горбоносого тракториста.
— Карен...
— А отчество? Неудобно без отчества...
— Думаешь, я старый? — спросил тракторист.—
Это я плохо выгляжу. Лезопыч мое отчество, фами­
лия Матевосян.
— Ну, Левоныч Матевосян, страна смотрит на те­
бя.
— Так уж и страна? — усомнился тракторист, за­
бираясь в кабину.
Он на малом газу распрямил собранный в кольца
трос, потом дернул трактор Лопацкого. Володихин
оглянулся, посмотрел на Стребкова, тот скрестил ру­
ки над головой — все’ в порядке, можно тянуть даль­
ше. Матевосян стал подавать машину назад, санти­
метр за сантиметром отмеривая зимник; трактор Ло­
пацкого послушно пятился, зубья ленивца точно ло­
жились в гнеэда гусеницы. Володихин крутил голо­
вой, как летчик в кабине истребителя,— ему надо бы­
ло аиДОть и Стребкова, и Матевосяна, и ленивец, и
гусеницу — все одновременно; от напряжения у него
стало щипать глаза, веки набухли слезами, мешая
следить за тем, что происходит. Наконец Стребков
резко взмахнул рукой.
— Стоп! — тотчас крикнул Володихин.
Матевосян нажал на педаль тормоза, сбросил газ.
Трактор стоял всеми катками, ленивцем и прави­
лом на гусенице, хотя сама гусеница, вдавленная
в снег, была почти не видна.
— Сергей, чаю!
Духанков послушно метнулся к балку, принес
стреляющий паром котелок и раздал кружки. Все за­
двигались, зашевелйлись. Володихин хлебнул и
словно поперхнулся — полились слезы. Обжигая ще­
ки, они скатывались одна за другой за воротник...
Гвоздодер загнали в траки на удивление быстро —
всего минуту заняла эта операция; с внутренней сто­
роны заклинили несколькими шайбами, потом намо­
тали пук проволоки, укрепив его закрутками. Нена­
дежно, но добраться до Ярома можно. На прощанье
погрелись у костра. Оживленнее всех был Матевосян,
ему вторил Духанков — они говорили больше других,
откалывая разные словесные коленца, много смея­
лись, остальные же молчали — каждый был погру­
жен в свои думы. Володихин тоже молчал — через
пять минут предстояло трогаться. Он вздохнул, пе­
реступил с ноги на ногу. Все заботы вдруг схлынули
с него, свалились, он почувствовал себя легко-легко:
давно у него не было такого ощущения — с детства,
пожалуй. И хотя впереди была еще дорога — им пред­
стояло пройти участок, где зимник не застыл и гро­
зил разными неприятностями, он знал, что сегодняш­
ней ночью они доберутся до Ярома, что ему не при­
дется краснеть перед бригадой, перед людьми, пе­
ред теми, кому обживать эти места, кому добывать
нефть. Он поглядел, как пламя костра дожирает по­
следние сучья срубленных Духанковым елок, потом
зачем-то взглянул наверх, на звезды, увидел длин­
ную, будто состоящую из многих миллионов зеркаль­
ных осколков, дорогу, Млечного Пути, сравнил ее
с дорогой на Яром. Долгая же ты, дорога!
— Ну что? Др коням?
Духанков поддел унтодг крм снега, ловко отправил
его в костер. Пламя сразу утихомирилось, сделалось
ниже и, потемнев, погасло совсем.
— Пошли, Лопацкий,— сказал бригадир.
—г Ты ж мопя е трактора ссадил,— тихо произ­
нес Лопацкий, в голосе его звучали не улегшаяся
еще обида и одновременно — виноватые нотки.
— Прости, я погорячился,— сказал в ответ Воло­
дихин.
24
ветлая, прекрасная квартирка, которая
С за один миг вдруг стала черной и темной,
засыпанной стеклом и осколками, вдруг
нежилая, холодная, жуткая, и ты еще никак не мо­
жешь себе даже представить, что это такое,—
квартира, которая только что обогревала, ра­
довала тебя, стала подвалом, полным мусора,
стекла и холода; квартира, которая блестела
цельными стеклами, цвела настурциями за окном —
какие роскошные настурции, красные, как пламя! —
все вдруг исчезло, и остался подвал, и в этот подвал
вдруг пришли посторонние люди и стали ходить
тут — почему посторонние люди здесь? Никто не
знает, откуда они и почему, но они укладываются
спать прямо на полу, на этих осколках, и все это
будто бы уже бред и сон; ты видишь, что они, эти
люди, тут ложатся, и даже на твою кровать — попе­
рек ложатся, и тетка тебе говорит: «Подвинься, пу­
сти»,— и двигаешься, пускаешь, потом засыпаешь, а
когда просыпаешься, то они все еще здесь, но окна
уже заколочены, темно, горит маленькая печурка, и
на ней, на печке, варят что-то эти посторонние люди.
Сперва эти люди сердят тебя — ну почему они
здесь, а не у себя! — но постепенно ты свыкаешься
с ними и даже начинаешь любить их и думать, где
они, если их нет, даже спрашиваешь: «А где Овсян­
ников? А профессор Родионов? А Ботиков?» Овсян­
ников на заводе, Ботиков — истопник, а Родионов
работает в институте, вернее, совсем теперь не рабо­
тает. Он укладывается спать на полу, на матрасы и
пуховые подушки, а под подушку кладет мешок
с чем-то — с чем?
Голодный глаз всегда подмечает что-то съестное
и различает даже в полутьме, что в мешке съест­
ное, нечто, что можно сварить и съесть. Все знают,
что у Ивана Михайловича Родионова под подушкой
мешок с чем-то сыпучим, съестным, вкусным, чего
он никогда не показывал, даже, наоборот, прятал,
старался спрятать, всегда носил с собой. Что это? Са­
хар? Конфеты? Рис? Хоть бы потрогать руками. Но
Ивана Михайловича никогда не поймаешь.
И вот однажды он оставил мешок.
Я видела, знала, что мешок остался, а он вы­
шел,— и тут же, мигом я спрыгнула с кровати и по­
лезла под подушку к нему, вытащила мешок и по­
трогала его. Там было что-то круглое, гладкое, сыпу­
чее. Не сахар, не рис и не конфеты, хотя, может
быть, и конфеты — кто знает!
Мешок был завязан раз и еще другой, мешок был
в мешке, его так трудно было развязать, и я не ста­
ла развязывать. В конце концов это мне нужно бы­
ло знать так, для себя, чтобы не думать, что он пря­
чет там конфеты, которые мог бы дать мне, скажем,
как самой маленькой, или сыну Ботикова, который
совсем ослаб...
Я бы не взяла, но знать, что там...
Родионов вернулся, будто бы и не уходил нику­
да, мешок уж е был на месте, но он понял, что я
трогала мешок, что я думаю о мешке. Он уже совсем
хотел сказать мне что-то, открыл рот, и в это время
пришли Генриетта Михайловна и тетка. Они гово­
рили о том, что из кофия можно делать лепешки,
что эти лепешки вкуснее, чем кофий, запах которо­
го уже выаывает изжогу — по крайней мере у меня;
они говорили, что очень хорошо промолоть зерна,
не жарящих,, и после вымочить, а когда отожмешь...
Они яев 1ДОяго говорили о самых невкусных ве­
щах на;сядоопт!яепешках из кофия: ужасная, страш­
ная гадоездчсдоже даже, чем лепешки из шалфея на
рыбьем жире или из ромашки на вазелине!
Я, пожалуй, даже любила такие лепешки. Вела-
Майя Данини
ТАИНСТВЕННЫЙ
МЕШОК
РАССКАЗ
,с * <2
Рисунок Татьяны Непиковой yKfiST*
коленный вкус — кажется, будто ты в сене, /катаешь­
ся в сене и жуешь его случайно, а когда ешь ле­
пешки из кофия, то кажется, будто глотаешь хину
пакет за пакетом, так горько становится во рту.
Я думала про пакет, который прятали под подуш­
кой, и когда Иван Михайлович вышел, я сказала им
про пакет, сказала, что потрогала его и поняла, что
там конфеты или что-то такое вкусное!..
Они поглядели на меня укоризненно:
— Ты трогала пакет? Разве можно?
Да, нельзя, я знала, что нельзя, но разве можно
скрывать от всех что-то съедобное, когда мы все
вместе едим всякую дрянь и варим общий суп из
двух ложек муки, луковицы и соли, дивный суп, ко­
торого ждешь-ждешь — никак не дождаться, и все
спрашиваешь, когда же его дадут, а тебе все не да­
ют и не дают...
Они переглянулись, поглядели на меня вырази­
тельно. Я знала, что нарочно разыгрываю перед ни­
ми детку, которой не дождаться супа, а как она хо­
чет есть, несчастный ребенок! — то есть, улавливая
их вздох на мой счет, подыгрываю им, чтобы оправ­
даться.
Они понимают этот вздох и этот тон и прощают
тогда.
3 Зак. 115
Они переглядываются, чтобы сказать друг другу:
«Бедный ребенок, голодный, ей ведь тяжелей!» На
самом деле мне ничуть не тяжелей, нисколько не тя­
желей, чем им, потому что мне отпущена радость
существования, а им уже нет, мне дана радость, ко­
торая живет во мне вопреки голоду, холоду и вся­
кой всячине, что происходит кругом, мне дана эта
радость, а у них отнята последняя. Это я смутно по­
нимала тогда и хорошо понимаю теперь. Ох как хо­
рошо понимаю теперь!
Проходят дни, и этот мой мешок с конфетами уже
не дает спокойно спать Генриетте и тетке, Ботикову
и Овсянникову, он не дает им спать — это я винова­
та, это я совратила их, я заставила думать о том,
что там, в мешке, я сказала, что надо отдать кон­
феты детям, я подстроила грядущую трагедию.
Обычно дни и ночи проходили в мирных беседах
о том о сем, никогда — о еде и никогда — о войне,
никогда — о холоде, никогда — о бомбежке: все те­
мы запрещенные, и никто не касается их, никто не
говорит о том, как холодно и что впереди. Иногда
только Овсянников — огромного роста мужчина, кото­
рый страдал от голода страшнее всех,— только он
позволял себе сказать трагически:
— Боже мой, почему бомба попала в кухню, ведь
25
 там у меня разбило целую банку чечевицы. Это не*
справедливо — вдруг лишать меня и всех нас целой
банки чечевицы...
— Тубо! — говорила Генриетта.— За провинности
с вас анекдот!
И Овсянников рассказывал анекдот о том, как врач
лечил китайца от желтухи. Желтокожего он прини­
мал за желтушного. Овсянников был великим масте­
ром рассказывать анекдоты, самые пустяковые, с не­
вероятными ужимками, с манерой растягивать и
удлинять, тянуть простую фразу, показывать ее ми­
мически, всячески истощал терпение слушателей и
наконец выдавал соль анекдота шепотом, и все сме­
ялись, а Генриетта говорила:
;— Смех до слез все равно что чай с лимоном.
— Мадам, упоминание чая обязывает вас! — гово­
рил Иван Михайлович, напирая на слово «мадам», и
Генриетта рассказывала истории не без юмора, дол­
гие истории, с затяжкой, перескоками с темы на те­
му, с возвратами к началу, и прибавляла:
— Вечно меня перебивали братья и всегда рас­
сказывали сами. Потом то же самое делал муж, и
потому я до сих пор не могу рассказывать — мне
кажется, что теперь меня все равно перебьют.
И ее действительно перебивали, прерывали, даже
Ботиков, тихий Ботиков, который однажды удивил
всех, рассказав самый смешной анекдот о лошади,
которая всегда возила воду сама, без возчика ходи­
ла за водой, а на пожар вдруг привезла керосин.
Он так смешно это рассказал, что все смеялись и
сказали, что отныне он будет рассказывать по два
анекдота и ему выдают лишнюю тарелку супа — как
поощрение.
Ботиков рассказывал, только просил:
.— Не говорите слова этого... анекдот.*
— Почему?
— Ну... я про неприличное не хочу. Дети тут.
И снова все смеялись тому, что слово анекдот Бо­
тиков связывал только с неприличным.
Ботиков был самый милейший человек на свете.
Он будто весь состоял из ватника и ушанки, из ват­
ных штанов и ушанки. Худ был страшно, легок, как
его ватник, но и подвижен был больше всех. Всем
старался помочь, всех старался закрыть, укрыть теп­
лее, и даже мог отдать корку от своего пайка —
вещь совершенно редкостная, потому что тогда мог­
ли делиться всем, только не пайком в сто пятьдесят
граммов.
Ботикова любили все, Родионова не очень, да и
Генриетта часто раздражала.
Первые слова ее, когда она появилась, были:
«Боже мой, я в отчаяньи!» — она была в отчаянии от
того, что потеряла все шпильки во время бомбежки.
Так она и пребывала в этом состоянии всегда. И ча­
ще всего она сердила Родионова. Он иногда хмыкал
и отворачивался, когда Генриетта что-то долго рас­
сказывала; иногда он даже рычал, а все смеялись,
но однажды он сказал:
— Вы вздорная женщина.
Тихо сказал, но все замолчали. Это был тоже за­
прещенный прием — всем надо было молчать и сдер­
живаться, а он не-сдержался.
Овсянников з а т в о р и :
— Мы очень сожалеем, но с т о и т и з в и н и т ь с я пе­
ред Генриеттой Михайловной, как-никак...— Он не
стал дальше говорить о том, что Генриетта старая
женщина, потерявшая мужа и двух сыновей на фрон­
те, что она бездомна и беззащитна, что в сущности
своей она добра и терпелива.
И вдруг взорвалась я, которая сама не очень тер­
пела Генриетту*
— А вы, вы прячете конфеты под подушкой,
у вас в мешке что — конфеты?
Родионов вздохнул и долго молчал. Генриетта пла­
кала — тихо, печально плакала.
Родионов заговорил:
— Я прошу прощения, Генриетта Михайловна.
Больше того, я прошу после моей смерти снести эти
конфеты,— он вынул мешок,— снести их и передать
только моему ученику или лаборанту, чтобы непре­
менно высадили их в грунт, я вас назначаю наслед­
ницей этих к о п ф е т . . .
Он развязал мешок и высыпал на ладонь фасоль.
Крупную, чудную фасоль...
— Это семена, которые я спас. Здесь всего
по десять экземпляров, всего-то по десять фасолин
каждого сорта, но они — они не имеют цены, вы по­
нимаете? Их нельзя съесть. Для того чтобы добить­
ся нужных качеств, мы высаживали и отбирали
десять, двадцать лет эти зернышки, эти конфетки,
и каждая фасолина несет в себе те нужные качест­
ва, которые нельзя будет восстановить, если мы съе­
дим их... Понимаете, это труд многих лет, и я про­
шу, если я умру, передать их или высадить — чтобы
были, понимаете? Я все написал тут — кому пере­
дать, как вырастить, все здесь есть...
Мы долго молчали и глядели на фасоль, и все бы­
ло забыто, даже грубые его слова,— все было за­
быто.
Мы не заметили, как Иван Михайлович заснул,
завязав мешок и спрятав его, как всегда, под подуш­
ку. Как-то вдруг он заснул, и все затихли. После все
заснули и спали долго и хорошо. Удивительно спит­
ся, когда совсем голоден и худ,— сны легкие п свет­
лые, как радуга, сны пестрые и вкусные, от них не
оторваться. Кто хочет испытать особенное счастье,
тому надо непременно поголодать дней пять-шесть.
Это просто радость — голодному спать и спать.
Все тогда мы спали и спали и не торопились про­
сыпаться, потому что пробуждение было подобно
возвращению в ад после рая.
Когда вдруг все проснулись и надо было идти на
посты, на дежурства, на работу, за водой, изыски­
вать дрова и топить, находить что-то, что можно бы­
ло варить и есть, тогда не стал просыпаться только
профессор Родионов — не хотел вставать, хоть его
будили пить кофий. Он не стал вставать, будто, рас­
сказав нам то, что так долго таил, он уже потерял
и силы.
Генриетта Михайловна достала для него глюкозы
и сделала ему вливание, но он почти не оживился.
Он все равно продолжал лежать, говорил тихо и не­
внятно, отказался идти за водой, хотя была его оче­
редь.
Он больше не встал, он умер во сне. Мешок с фа­
солью был передан Генриетте Михайловне, и весной,
с первыми лучами, взошли первые ростки, хотя так
трудно было выходить их на крошечном световом
пространстве стекла форточки (все остальное! бы­
ло забито фанерой), но она выпестовала их, сохра­
нила и получила урожай. Она еще раз высаживала
их и передала институту. Мы не съели ни одного
зерна.
Мощные ростки фасоли доказывали, что есть на
свете солнце, жизнь, что она непременно будет, и
такая пышная, как эти первые листики, за которые
мы дрожали, которые оберегали и боялись, что они
вдруг завянут, каждое утро бежали поливать их теп­
лой водой, оставляли над ними свет, холили их, кор­
мили самой лучшей водой. Такой был азарт — видеть
эти зеленые лепестки.^
Геннадий Шпаликов
* Вошла ты в русский стих беспечно,
Не насовсем прощались,
А так, до неких пор,
Забытыми вещами
Завален летний двор.
Вчерашние обиды,
Упреки впопыхах
В крапиве позабыты
И тонут в лопухах.
Так бесконечно лето
У нас над головой,
И хорошо бы это
Позаросло травой.
Кому и чем обязан,
Трава узнает пусть,—
Я разберусь не сразу,
Я после разберусь ,
Я после и покаюсь
И выберу слова —
Все после, а покамест
Пускай растет трава.
*
Бывают крылья у художников,
Портных и железнодорожников.
Но лишь художники открыли,
Как прорастают эти крылья.
А прорастают они так —
Из ничего, из ниоткуда,
Нет объяснения у чуда,
И я на это не мастак,
*
Люблю державинские оды.
Сквозь трудный стих
Блеснет строка,
Как дева юная легка,
Полна отваги и свободы
Как блеск звезды.
Как дым костра,
Геннадий Шпаликов успел поработать в советской
кинодраматургии недолго. Но за одиннадцать лет — до
той поры, пока жизнь его неожиданно не оборвалась
в конце прошлого года, — он успел сделать многое.
Выпускник ВГИКа, Шпаликов — самостоятельно или
в соавторстве с режиссерами — написал сценарии таких
Известных фильмов, как «Я шагаю по Москве», «Мне
двадцать лет», «Коллеги», «Ты и я», «Пой песню,
поэт...», «Я родом из детства», «Пока фронт в оборо*
не», «Рабочий поселок», «Мальчик и девочка».
За тридцать семь лет жизни талантливый литератор
написал не только много сценариев, но и стихов (в по­
следних двух фильмах прозвучали и песни на его
слова).
Сегодня «Аврора» впервые знакомит читателя со стиха­
ми Геннадия Шпаликова.
Шутя, играя и навечно,
О легкость, мудрости сестра.
*
По несчастью или к счастью,
Истина проста:
Никогда не возвращайся
В прежние места.
Даже если пепелище
Выглядит вполне,
Не найти того, что ищем,
Ни тебе, ни мне.
Путешествие в обратно
Я бы запретил,
И прошу тебя, как брата,
Д уш у не мути.
А не то рвану по следу,
Кто меня вернет?
И на валенках уеду
В сорок пятый год.
В сорок пятом угадаю,
Там, где — боже мой! —
Будет мама молодая
И отец живой.
Песня
На меня надвигается
По реке битый лед.
На реке навигация,
На реке пароход.
Пароход белый-беленький,
Дым над красной трубой.
Мы по палубе бегали —
Целовались с тобой.
Пахнет палуба клевером
Хорошо, как в лесу,
И бумажка наклеена
У тебя на носу.
Ах ты палуба, палуба,
Ты меня раскачай,
Ты печаль мою, палуба,
Расколи о причал.
Фазиль Искандер

Рисунок Леонида Каминского

Фазиль И скандер не любит расставаться со своими
героями к концу повествования . Его народные герои
кочуют из рассказа в рассказ, из романа — в рассказ
же, вы зы вая ощ ущ ение непрерывной протяженности
человеческой и народной жизни.
Рассказ «Чегемские сплетни», конечно же, легко под­
ключается к роману Искандера <гСандро из Чегема» —
сквозными героями, временем действия — предреволю ­
ционные годы — и общей д ля всех работ И скандера
лирической, в ироническом одеянии, темой его у д и ви ­
тельной родины — А бхазии.
Д ядю ш ка Сандро — острослов, весельчак, неизменный
тамада — очень крупная, значительная фигура в твор­
честве И скандера, истинно народный, почти историче­
ский герой, заставляющий потесниться власть им у­
щ и х — принца О льденбургского, к примеру.
В рассказе «Чегемские сплетни» он оттеняет своей душ ев­
ной основательностью и упорной невозмутимостью д уха
тревогу и страх гонимого абрека Щ ащ ико, ведущ его
В жаркий июльский полдень дядя Сандро лежал
у себя во дворе под яблоней и отдыхал, как положено
отдыхать в такое время дня, даже если ты до этого
ничего не делал. Тем более сегодня дядя Сандро все
утро мотыжил кукурузу — правда, не убивался, но
все-таки сейчас он вкушал вдвойне приятный отдых.
Лежа на бычьей шкуре, положив голову на мурта-
ку (особый валик, который в наших краях на ночь
кладется под подушку, а днем, если захочется
вздремнуть, употребляется вместо подушки), так вот,
положив голову на муртаку, он глядел на крону
яблони, где в зеленой листве проглядывали еще зеле­
ные яблоки и с небрежной щедростью провисали то
там, то здесь водопады незрелого, но уже слегка
подсвеченного солнцем винограда.
Было очень жарко, и порывы ветерка, иногда
долетавшего до подножия яблони, были, по разуме­
нию дяди Сандро, редки и сладки, как ласка каприз­
ной женщины. Разумение это было более чем не­
уместно, учитывая, что в двух шагах от него на
овечьей шкурке сидела его двухлетняя девочка Тали,
а жена возилась в огороде, откуда время от времени
доносился ее голос.
Конечно, дядя Сандро мог переместиться под бо­
лее мощную тень грецкого ореха, стоявшего с под­
ветренной стороны, куда струи далекого бриза до­
летали чаще, но зато там было больше мух и попа­
хивало навозом ввиду близости козьего загона.
Вот и лежал дядя Сандро под яблоней, пользуясь
более редкими, но зато чистыми дуновениями про­
хлады, поглядывая то на «яблоневую крону, то на
собственную дочь, прислушиваясь то к редкому ше.
лесту ветерка в яблоне, то к голосу жены с огорода,
который, в отличие от скупых порывов ветерка, бес­
прерывно жужжал в воздухе. Жена его громко уко­
ряла курицу, а курица, судя по ее кудахтанью,
в свою очередь укоряла свою хозяйку. Дело в том,
что тетя Катя после долгих, тонких, по ее пред­
ставлению, маневров выследила свою курицу, кото­
рая, оказывается, неслась за огородом, сделав себе
гнездовье в кустах бузины, вместо того чтобы (по-
человечески, как говорила тетя Катя) нестись в от­
веденных для этого дела корзинах, куда несутся все
порядочные курицы.
Только что наконец застукав ее на месте пре­
ступления — если можно назвать преступлением вы­
сиживание собственных яиц, пусть даже в кустах бу­
зины,— поймав ее за этим подпольным занятием,
тетя Катя согнала ее, переложила все четырнадцать
яиц в подол и сейчас через огород возвращалась
во двор с этим трофеем.
«волчью » жизнь в лесах, вдали от людей. Щащико.
по темпераментному уверению дядю ш ки Сандро, — « са­
мый смелый абрек А бхазии», в неслы ханны х подвигах
которого и злосчастной судьбе слышится ясный отзвук
народного ф ольклора. В соответствии с фольклорными
представлениями разбойники часто получают дополни­
тельные ф ункции борцов за справедливость , защитни­
ков бедных и униженных. Достаточно вспомнить зн а ­
менитого Робин Г уда и его славные военные операции
по восстановлению попранной справедливости. Абреки
в абхазском ф ольклоре — независимое и гордое племя,
они окружены легендами, о которых вспоминает и
Ф азиль Искандер. Трудно сказать, где легенда сопри­
касается с реальностью, но И скандер следует именно
ф ольклорному представлению об абреке как о человеке,
который борется с угнетателями, в данном случае —
с полицейскими порядками в дореволю ционной Абхазии.
Елена Клепикова
Придерживая одной рукой подол, она шла, при­
глядывая за огородом,— то вырвет мощный сорняк,
вдруг нахально возросший среди грядок, то изменит
пагубное направление роста тыквенных или огуреч­
ных плетей,— при этом продолжая главную тему, то
есть разоблачение неблагодарной курицы, она и
сорняку успевала бросить ехидное замечание: «Как
раз для тебя я унавозила и прополола эту грядку!», и
тыквенной плети указать свое место: «Нечего тя­
нуться, куда тебя не просят...»
Все это время курица шла за нею, громко и
столь же бесполезно требуя вернуть ей свои иедоси-
женные яйца. Когда в кудахтаньи курицы появля­
лись особенно истерические ноты, тетя Катя преры­
вала свой монолог, чтобы бросить ей:
— Да... Да... Испугалась!.. Сейчас тебе выложу
твои яйца...
Дядя Сандро, лежа под яблоней, прислушивался
к ее медленно приближающемуся голосу, удивляясь
неистощимой способности своей жены разговаривать
с неодушевленными предметами — растениями, пти­
цами, животными.
Сейчас, по новому заходу, она говорила о том, что
если уж ты честная курица и не хочешь нестись так,
как несутся остальные, то тогда хотя бы не беги
впереди всех, когда твоя хозяйка сзывает кормить
птиц, а питайся в лесу, как питаются другие дикие
птицы, рискующие каждое мгновение попасть в лапы
лисы, ястреба или еще кого-нибудь там. Тут тетя Ка­
тя пошла по новому ответвлению темы и стала выска­
зывать догадку, почему и каким это образом до
сих пор лиса не слопала все эти яйца вместе с этой
дурочкой, и пришла к выводу, 1 что, по-видимому,
лиса ждала, чтобы цыплята начали вылупляться.
Тогда дядя Сандро не выдержал и, не дожидаясь
еще какого-нибудь ответвления темы, прикрикнул на
нее, чтобы она замолкла, а там, глядишь, и курица
успокоится. Или еще лучше — сходила бы к роднику
за свежей водой, да и увела бы эту крикунью, а там,
глядишь, и вы по дороге наговоритесь, и мы здесь
без вас отдохнем.
Не успел он это договорить, как тетя Катя, как
раз взобравшаяся на перелаз, чтобы сойти во двор,
крикнула:
— Ша! Кто-то к нам идет от родника!
— Чего это там еще? —спросил дядя Сандро,
слегка приподымая голову с валика-муртаки. Он
оглядел верхнечегемскую дорогу в тех местах, где
она виднелась в просветах между деревьями, но ни
чего не увидел.
2 и
 — Прямо от родника поднимается *кто-то чу­
жой! — сказала тетя Катя — и, уже сердясь на свою
курицу, продолжавшую кудахтать про старое, не по­
нимая, что хозяйка ее теперь занята совсем другим,
прикрикнула на нее: — Да замолкни ты, унеси тебя
ястреб!
— Какой там еще чужой! — удивился дядя Санд.
ро нелепости предположения, чтобы от родника по­
днимался кто-нибудь чужой. Да такого и сроду не
бывало! Чужой человек может появиться на верхне-
чегемской или нижнечегемской дороге, а так разве
что из самой пещерки родника выскочит!
' — Да ты хоть задницу подыми! — крикнула тетя
Катя со своего перелаза, и тогда дядя Сандро в са­
мом деле встал и увидел, что по тропе, идущей от
родника, поднимается какой-то человек.
— Кто бы он ни был, с нехорошей вестью по­
днимается,— сказала тетя Катя, все еще стоя на пе­
релазе и придерживая одной рукой подол. Курица
уже перелетела плетень и кудахтала, глядя на тетю
Катю со двора.
— Никак это племянник Щащико,— навострив­
шись, узнал путника дядя Сандро,— только как он
оказался у родника?!
— Ну, тогда все ясно,— сказала тетя Катя, все
еще стоя на перелазе,— бедный Щащико, наконец-
то его подстерегли и убили!
— Да откуда ты знаешь, что ои горевестником
идет? — сказал дядя Сандро, приглядываясь к мрач­
ной фигуре племянника знаменитого абрека Ща­
щико. В самом деле, не с доброй вестью прибли­
жался этот парень.
— Так и будем стоять с задранным подолом? —
спросил дядя Сандро у своей жены.
Тетя Катя быстро слезла с перелаза и, увлекая
за собой клохчущую курицу, отправилась к тыль­
ной стороне кухни, где рядком висели корзины, пред.
назначенные яйценоскам, и выложила в одну из них
подобранные в бузине яйца.
Курица еще сильней закудахтала, выражая не­
желание взлетать на эту корзину.
— Взлетишь,— злорадно отвечала ей тетя Ка­
тя,— чтоб я твои крылья перебитыми увидала!..
— Чтоб вас куриный мор! — отозвался дядя
Сандро из-под своей яблони, голосом показывая, что
не делает различия между курицей и ее хозяйкой,
до того они обе ему надоели.
А между тем мрачный посланец Азраила уже
проходил скотный двор, и дядя Сандро вышел ему
навстречу, открыл ворота и, придав своему облику
приличествующую моменту скорбь, впустил его во
двор.
Тетя Катя, пересекая двор, тоже приближалась
к предполагаемому горевестняку, издали репетнци-
онно бубня обрывки надгробного плача с нарочито,
по случаю полного отсутствия информации, затем­
ненным смыслом,— плача, из которого высовывались
небольшие членораздельные куски: «Бедный Щащи­
ко... Несчастная его мать... Прикончили его бешеные
собаки...»
Дядя Сандро пригласил молодого человека в дом,
но тот наотрез отказался, и тогда дядя Сандро по­
нял, что тут что-то другое, и в качестве смягченного
варианта гостеприимства пригласил его под тень
яблони, и тот не весьма охотно последовал за дя­
дей Сандро.
Дядя Сандро усадил его на бычью шкуру, а сам,
присев рядом с дочкой на овечью шкурку, стал спо­
койно ждать, что скажет гость. Но, конечно, пока
гость собирался с мыслями, тетя Катя не утерпела и
спросила:
— Как же они убилп нашего бедного Щащико?
30
— Щащико жив,— отвечал племянник,— но я к
вам по дурному делу... Дай бог, чтобы оно хорошо
кончилось...
— Что за дело? — скупо, как и положено, спро­
сил дядя Сандро, потому что слишком большой ин­
терес к неизвестному еще делу может вызвать
у вестника этого дела нежелательное впечатление
излишней заинтересованности.
Так оно и оказалось. Парень этот скорбным голо­
сом сообщил, что до Щащико дошли слухи, будто
дядя Сандро кому-то говорил, что собирается в один
из дней, когда Щащико придет к ним в дом, предать
его и сдать властям живым или мертвым. Не скрою,
добавил парень, Щащико страшно разгневан, и чтобы
не пролилась кровь, дядя Сандро должен найти убе­
дительные доказательства своей невиновности.
— Что ж он, как бешеная собака, стал на своих
кидаться?! — запричитала тетя Катя, забыв, что ьза
минуту до этого образ бешеной собаки был исполь­
зован ею в совершенно противоположном смысле.
— А он подумал, —добавил дядя Сандро спокой­
ным голосом,— зачем мне надо было предавать мо­
его родственника, самого смелого абрека Абхазии?
— Да, подумал,— отвечал племянник.— Ему ска­
зали, что власти за это предательство простят ва­
шему дому, что вы столько раз принимали у себя
его и других абреков.
— Неплохо придумано,— согласился дядя Санд­
ро,— но ни власти мне такого не предлагали, ни
я км тем более...
— Вот это ты ему и скажи,— ответил племянник,
стараясь быть доброжелательным к дяде Сандро и
в то же время достойно представлять интересы сво­
его знаменитого дяди.— Он ждет тебя под орехом над
родником,— добавил племянник после некоторой па­
узы.
— Хорошо,— сказал дядя Сандро, вставая,— иди,
я вслед за тобой приду.
— Прости, Сандро,— ответил юноша, тоже вста­
вая,— но дядя приказал нам прийти вместе.
— Ого,— сказал дядя Сандро,— выходит, он меня
уже арестовал?
Племянник пожал плечами, что означало — мол,
так оно и есть, но я не осмеливаюсь произнести эти
слова.
— Хорошо,— согласился дядя Сандро и, показы­
вая на свои босые ноги и слегка закатанные галифе,
добавил: — сейчас переоденусь и выйду.
С этими словами он вошел в дом. Он переодел
рубашку, сменил брюки и сунул в них свой старый
«смит-вессон», предварительно проверив курок.
— Эй ты,— крикнул он своей жене, высунувшись
в окно,— найдп-ка мне мои новые брюки!
Жена, по голосу поняв, что он хитрит, поспешила
к нему.
— Неужто пойдешь на заклание к этому убий­
це? — шепотом запричитала она, войдя в комнату и
чувствуя, что надо мужу чем-нибудь помочь.
Дядя Сандро кивком показал ей, что он одобряет
ее причитанья, что сейчас они полезны и могут быть
даже более звучны.
— Зайдешь в сарай,— сказал он при этом тихо,—
скажешь брату, чтобы он взял свою винтовку и не­
заметно лесом вышел против родника, где я буду
разговаривать с Щащико... Пусть все время держит
его под прицелом, а если я не смогу уговорить его и
он схватится за оружие, пусть брат стреляет— Толь­
ко чтобы отец ничего не знал...
— Может, лучше сказать? — вставила жена и
снова запричитала.
— Все испортишь,— ответил дядя Сандро,— надо
сейчас сразу же всо решать.
 Дядя Сандро понимал, что если отец что-нибудь
пронюхает, он придет к роднику, выругает Щащико
и, может быть, даже даст ему его собственной вин­
товкой под зад, и тот ничего не посмеет ответить.
Такова сила патриархального воспитания: уважение
к старости. По зато потом, когда Щащико уйдет
в лес, обида его будет накапливаться, и тогда в один
прекрасный день он может убить и без предупреж­
дения.
Дядя Сандро вышел на крыльцо, вымыл ноги,
обулся и, спускаясь с крыльца, сделанного из трех
больших белых каменных плит, каждую щербинку
которого он помнил с детства, вдруг подумал: «Не­
ужели я все это больше не увижу?»
Не может быть, сказал он себе, и, легко спрыгнув
с крыльца, поймал дочурку, которая сейчас бежала
по двору за бабочкой, подкинул ее, поцеловал, по­
ставил на йоги и кивнул ожидающему посланцу аб­
река:
— Пошли!
— Валико, прошу, как брата, сделай, что мо­
жешь,— причитнула тетя Катя, провожая их до
ворот.
Племянник на мгновенье размяк и, обернувшись,
сказал:
— Не беспокойся, тетя Катя, Щащико очень сер­
дит, но он разума не потерял.
Как только они скрылись за воротами, тетя Катя,
по-видимому не очень рассчитывая на разум абрека,
побежала в сарай, где старый >Хабуг с сыном
Бадрой варили водку из диких груш. Старика в это
время в сарае не было. Брат дяди Сандро, покле­
вывая носом, сидел у самогонного аппарата и сле­
дил, как по соломинке в бутылку стекает водка.
Тетя Катя присела рядом с ним на корточки, трях­
нула его и рассказала все, что просил ее муж пере­
дать брату.
— Чистый зверь идет,— сказал тот, выслушав
тетю Катю и кивая на алкоголь, стекающий по со­
ломинке в бутылку.
То ли от долгого дежурства у самогонного аппа­
рата, то ли от бесконечных проб первача, брат дяди
Сандро как-то отупел и, кажется, не очень понял,
о чем говорит тетя Катя. Он даже нацедил в рюмку
первача, чтобы дать ей попробовать.
— Да ты понял, о чем я тебе говорила? — крик­
нула ему тетя Катя, отталкивая его руку с под­
ношением.
— А что ж тут понимать,— отвечал ей Бадра,—
мне делишки твоего Сандро с детства надоели!.. По­
следи тут, чтобы змеевик не перегревался...
Он выпия отвергнутую тетей Катей рюмку водки,
встал на ноги и вышел из сарая. Ему надо было
дойти до своего дома, расположенного на вершине
холма, и оттуда леском спуститься до родника.
Пока с одной стороны дядя Сандро вместе с пле­
мянником Щащико двигаются к роднику, а брат
дяди Сандро спешит к своему дому за ружьем, чтобы
спуститься туда же под прикрытием леса, мы поста­
раемся вкратце изложить историю знаменитого аб­
река Щащико.
Я долго думал, стоит ли рассказывать, как и по­
чему Щащико стал абреком. Не потускнеет ли этот
романтический образ человека, о котором я столько
слышал с детства?
И все-таки, после долгих раздумий и взвешива­
ний, я решил — пусть потускнеет его образ, но мы
останемся верными правде. Но в чем ж е дело, по­
чему мне так дорога правда, тем более в нашем
деле, где * что-то сгущается, что-то отбрасывается,
а что-то обобщается?
Да, можно обобщать, и сгущать, и пропускать, но
только в том случае, если живое чувство подсказы­
вает нам, что мы этим способствуем делу правды.
Если же я чувствую, что солгал, хотя бы посредством
умолчания, я теряю всякую охоту писать и расска­
зывать. Но почему?
Каждый человек, которому дано хотя бы на мгно­
вение высунуться из житейской суеты, сознает нешу-
точность отпущенного ему судьбой дара жизни. Он не
может не понимать, что дар этот ограничен во вре­
мени и надо использовать его лучшим образом.
Между прочим, прожигатели жизни — это не
те люди, которые махнули рукой на дар жизни, а лю­
ди, которые так понимают ценность жизни и по­
следовательно осуществляют накопление этой цен­
ности.
Человек, осознавший нешуточность данного
ему дара жизни, ее таинственную временность, во
что бы то ни стало стремится уравновесить чашу ве­
сов с тяжестью этого страшного понимания, бросая
на другую чашу серьезный жизненный замысел.
Жить — это -попытка осуществить серьезный за­
мысел. Чем значительнее на одной чаше весов тя­
жесть страшного понимания временности нешуточ­
ного дара жизни, тем сильнее намерение уравнове­
сить эту чашу самым серьезным делом жизни. Так
человеку от природы дано стремление уйти от праха,
от уничтожения, от небытия через серьезное дело
жизни.
Но если мы взялись рассказ о жизни сделать
своим жизненным делом, то правдивость этого рас­
сказа есть самый безусловный и наглядный показа­
тель серьезности нашего намерения. Таким образом,
правдивость рассказчика нужна самому рассказчику
прежде всего — это форма его борьбы с собственным
распадом, можно сказать, божественный эгоизм его
собственного бытия.
Это длинное рассуждение мне понадобилось
только для того, чтобы сказать, что Щащико стал
абреком, убив несчастного портного из села Джгер-
ды, где он жил. Я сам об этом узнал гораздо позже
всех остальных его подвигов, и этот неприятный факт
никак не хотел укладываться в его суровый роман­
тический облик.
Но по причинам, которые я только что изложил,
приходится говорить и об этом.
Итак, Щащико, будучи шестнадцатилетним юно­
шей, правда, уже тогда не по годам возмужавшим,
высоким и красивым, заказал себе черкеску у мест­
ного портного в селе Джгерды.
Портной этот, как потом рассказывали, зная, что
с деньгами у заказчика туговато, медлил с пошивкой
черкески, и после трех или четырех невыполненных
обещаний вспыльчивый и самолюбивый юноша вер­
нулся домой, взял отцовскую винтовку, пришел
в дом портного и застрелил его.
С этого все началось. Он ушел в лес, где присое­
динился к старым, опытным абрекам. Годы шли, и
через несколько лет он сам превратился в опытного
абрека. Несколько раз его пытались окружить поли­
цейские наряды, но он всегда уходил от них, остав­
ляя двух-трех раненых, а то и убитых.
От постоянной опасности, долгой жизни в дебрях
лесов он одичал и сделался невероятно чутким ко
всякого рода запахам и звукам. Говорят, в лесу он
улавливал запах человека за двести-триста метров.
Однажды дядя Сандро вместе с ним, перевалив
через Кавказский хребет, угнал большую отару овец
у одного богатого адыгея. Уже на третий день,
когда они выбрались в Абхазию и шли по камени­
стой горной тропе, Щащико вдруг остановился,
к чему-то прислушался и с криком «Ложись!» сам
бросился на землю. Дядя Сандро шлепнулся вслед
31
за ним п почти одновременно услышал, как не­
сколько пуль цвиркиули над ними, и только после
этого до них донеслись выстрелы. Оказывается, пре­
следователи их обогнали и вышли вперед. Тогда им
едва удалось унести ноги и спасти часть угнанной
отары.
Тот, кто думает, что человек, скрывающийся
в лесу, превращается в пантеиста, глубоко ошиба­
ется. Нервное истощение, вызванное чувством по­
стоянной опасности, пониманием, что тебя могут за­
гнать и затравить, как зверя, развивает бешенство и
беспощадность.
Однажды Щащико попал в засаду, когда тайком
пришел ночью к себе домой, вымылся, переоделся и
сидел за домашним ужином.
Вдруг у ворот раздался голос полицейского офи­
цера :
— Щащико, сдавайся, дом окружен!
Дом стоял таким образом, что один конец ве­
ранды нависал над обрывом, поросшим непроходи­
мыми зарослями ежевики и терновника. Эта была
единственная свободная от засады сторона дома.
На это Щащико и рассчитывал.
— Щащико, сдавайся! — снова раздался зычный
голос полицейского офицера. Погасив лампу, Ща­
щико уже стоял возле дверей, держа наготове свою
боевую винтовку.
Когда второй раз раздался голос офицера, он
одним ударом ноги распахнул дверь, выстрелил на­
угад, на голос, в темноту и, пригнувшись, побежал
к концу веранды и с ходу бесстрашно спрыгнул
с обрыва.
Как только Щащико, распахнув дверь, выстре­
лил, оттуда почти одновременно раздался выстрел
офицера, который, видимо, был хорошим стрелком и
дверь держал под прицелом.
Пуля офицера попала Щащико в большой палец
правой руки, а Щащико, оказывается, убил офицера
своим выстрелом. Как только раздался первый вы­
стрел, град пуль обрушился на дом, и отец Щащико,
решив, что сын его убит или ранен, вышел из ком­
наты и был тут же убит новым залпом. А между
тем Щащико, благополучно спрыгнув в ущелье, куда
и днем никто не решался спускаться, выбрался из
засады.
Преследователи, дождавшись утра, кружным
путем спустились в ущелье, уверенные, что он там
лежит, изрешеченный пулями или, по крайней ме­
ре, со сломанной шеей.
Через некоторое время они напали на кровавый
след и бодро пошли по нему, но довольно быстро
приуныли, потому что след этот привел не к трупу
абрека, а к его большому пальцу. Палец этот, пере­
шибленный пулей и едва державшийся на кисти,
Щащико отсек ножом и, обмотав кровоточащую
кисть башлыком, пошел дальше.
С этим странным трофеем, явно неравноценным
искомому трупу абрека, преследователи возвратились
в Кенгур. В полицейском участке палец был опущен
в бутылку со спиртом — то ли для всеобщего обозре­
ния, чтобы полицейские, глядя на мертвый палец аб­
река, привыкали чувствовать над ним< свое живое
превосходство, то ли для отчетности перед высшим
начальством, как доказательство того, что хотя бы
этот телесный осколок удалось отбить от неулови­
мого абрека.
В тот же день к вечеру, шагая сквозь самые не­
проходимые заросли, Щащико прошел около сорока
километров и добрался до дома того самого князя,
где дядя Сандро когда-то любил и был любим
княгиней. К этому времени, по словам дяди Сандро,
любовь его перешла в мирную дружбу.
32
Принять раненого абрека в те времена считалось
делом чести даже для княжеского дома.
Рана быстро зажила, а княгиня так же быстро,
а может, еще быстрей приспособила молодого абрека
на место дяди Сандро.
Чтобы скрыть от окружающих подозрительное пре­
бывание в доме почтенного князя уже не раненного,
а вполне здорового абрека, она просватала за него
свою юную родственницу, которая страстно влюби­
лась в него. Была сыграна полуподпольная свадьба,
после чего молодые были оставлены в доме князя
на медовый месяц.
Неизвестно, как долго шел этот месяц и в какой
дозировке делился мед, но наконец беременная жена
молодого абрека переехала к себе домой, а сам абрек
был задержан княгиней, которая вела себя еще более
неистово и неосторожно, чем при дяде Сандро, забы­
вая, что Щащико, в отличие от дяди Сандро, госу­
дарственный преступник.
Но кто знает тайны женской страсти? Может,
угроза убийства, висевшая над молодым абреком, вы­
зывала в ней волны дополнительной нежности, же­
лание поплотнее прикрыть его своим телом от по­
лицейских пуль, сжать, защитить и упрятать его
в свое любвеобильное женское лоно?
Князю стали нашептывать. В один прекрасный
день он отправился в многодневный охотничий поход,
но неожиданно ни свет ни заря вернулся на следую­
щий день и застал Щащико у себя в спальне.
Позже Щащико говорил, что он почувствовал
опасность и за час до прихода князя хотел улизнуть
из дому в свое тайное убежище в лесу, откуда он
время от времени появлялся в доме князя. Но про­
клятущая княгиня его не отпускала, и он вынужден
был, сгорая от стыда, покинуть хлебосольный и,
главное, безопасный дом князя навсегда.
К тому же родственники, а именно братья юной
жены Щащико, до которых, конечно, докатился слух
о случившемся, были оскорблены, и к многочислен­
ным врагам абрека прибавились эти гордые и до­
статочно мстительные люди.
Нет слов, чтобы передать стыд, боль, горе его юной,
влюбленной в него жены. Как и всем чистым людям,
неспособным на коварство и вероломство, ей и в го­
лову не приходило, что эта женщина, почти в два
раза старше ее мужа, могла совратить его, да еще
женить на своей родственнице, чтобы скрыть свое
преступление. Между прочим, князь, как это бывает
с очень миролюбивыми людьми, наконец взорвался
с неожиданной силой. Он прогнал княгиню из дому,
и она вынуждена была переехать в Мухус к своей
сестре.
Правда, после, этого она еще два-три раза воз­
вращалась в деревню и пыталась штурмом водворить­
ся в собственном доме, но князь при поддержке своих
уже достаточно взрослых сыновей умело отбивался
от этих трагикомических атак, и княгиня, порядочно
избитая, каждый раз вынуждена была возвращаться
в город, где в конце концов окончательно притихла.
По рассказу мамы, когда она выходила замуж и
прибыла в город в сопровождении, как это у нас
водится, нескольких мужчин и женщин из числа
близких людей, на свадьбе в доме отца ее ждала
княгиня, уверенная, что Щащико воспользуется этим
случаем и обязательно приедет в город, чтобы уви­
деться с ней. По словам мамы, она прямо-таки по­
гасла, увидев, что среди окружающих маму людей
его нет.
Как же надо было любить, даже учитывая ее при­
родное легкомыслие, чтобы ожидать появления абре­
ка, которого ищут уже больше десяти лет, в самом
центре Абхазии, в Мухусе?! Или она думала, что за
пределами Кенгурийского района он уже личность
неприкосновенная?
Бедная княгиня, простим ей ее грехи, ведь ради
своей безумной любви она потеряла и покой, и доб­
рое имя, и высокое, в масштабах нашего края, обще­
ственное положение. Впрочем, с добрым именем мы
явно преувеличили, но остальное она потеряла точно.
Интересно, что дядя Сандро, вспоминая любовни­
ков княгини, в том числе и себя, всегда признавал,
что Щащико она любила больше всех. Об этом он
говорил с эпическим бесстрастием Гомера. Но дядя
Сандро не был бы дядей Сандро, если бы тут ж е не
вносил в свое утверждение долю сомнения.
Теперь, дав некоторое представление о жизни мо­
лодого абрека, мы возвратимся к началу нашего рас­
сказа, где он, расстелив бурку, сидит над родником
у подножия огромного ореха с рукой на прикладе
боевой винтовки и в этой позе, не предвещающей
ничего хорошего, ожидает дядю Сандро.
Дядя Сандро вместе с племянником абрека при­
ближались к нему, но тот, хотя и слышал их шаги,
не оборачивался, может быть лишний раз выражая
этим презрение к дяде Сандро.
— Добром тебя,— сказал дядя Сандро, подходя
к сидящему абреку и мысленно отмечая, где бы мог
сидеть в засаде его брат, чтобы вовремя выстрелить
оттуда.
Щащико сидел на зеленом холмике прямо над об­
рывистым склоном высотой метров пятнадцать, из-под
которого вытекал родник, огороженный плетнем, что­
бы скот не пил воду там, где берут ее люди. Над ним
до самого дома Бадры возвышался зеленый косогор,
слева переходящий в густой заколюченный лес. Там-
то и мог притаиться остроглазый брат дяди Сандро.
— Добром тебя, — повторил дядя Сандро привет­
ствие и, обойдя сидящего, остановился перед ним
в достаточно почтительной, но, главное, никак не за­
слоняющей цель в случае необходимости выстрела из
лесу позе.
— Добром или худом встречаешь гостей — узна­
ем,— сказал абрек, слегка косясь в его сторону и
не поворачивая головы. Дядя Сандро стоял чуть ниже
и чуть левее абрека и понимал, как легко будет
Щащико, если дело дойдет до того, вскинуть винтов­
ку и убить его. Надо выиграть время, думал дядя
Сандро, чувствуя, что надежда на брата укрепляет
его душевные силы.
— Неужели из-за этой княжеской суки ты хотел
продать меня? — наконец спросил Щащико, погляды­
вая на дядю Сандро снизу вверх, но с таким чув­
ством превосходства, что казалось — он откуда-то
сверху смотрит на дядю Сандро.
— Дела мои с княгиней закончились задолго до
тебя,— отвечал дядя Сандро с достоинством,— и не
надо княгиню оскорблять, тем более она через тебя
пострадала...
— Тогда как же ты посмел сказать то, что ска­
зал? — спросил Щащико, и в глазах его сверкнуло
бешенство загнанного зверя.
— Я никогда такого не говорил, — отвечал дядя
Сандро как можно спокойней, — тебя обманули...
— Ты говорил! — рыкнул Щащико.— Тот, кто пе­
редал мне это, не посмел бы солгать. Выходит, ты,
сын Хабуга, человека, прославленного своим хлебо­
сольством, впускал меня в свой дом, сажал меня за
свой стол, чтобы потом убить меня, как убивают
больную собаку, сначала накормив ее до отвала?!
— Успокойся, — собрав все свои силы, сказал дядя
Сандро, — это клевета.
— Клевета?! — грозно повторил Щащико и кивнул
своему безмолвному племяннику: — Поди приведи его!
Племянник молча спустился с обрывистого склона
и пошел по тропинке, ведущей в лес. Интересно, кого
они там припрятали, подумал дядя Сандро, глядя
вслед уходящему племяннику.
Минут через двадцать на тропе снова появился
племянник в сопровождении местного лесничего Ома­
ра, человека вздорного и дурноязыкого.
Во время первой мировой войны Омар ушел добро­
вольцем в «дикую дивизию», и когда после войны
приехал домой с георгиевским крестом и умением
кое-как говорить и читать по-русски, его здесь на­
значили лесничим.
Известен он еще был тем, что погуливал с женой
своего старшего брата, глуповатого человека, у кото­
рого односельчане часто спрашивали для подначки:
— Чего это твой брат все не женится?
— На готовенькое привык, — отвечал тот охотно
и громогласно, — с казенной службы, видать...
И вот теперь этот Омар идет в сопровождении пле­
мянника Щащико, подымается по обрывистому скло­
ну, и на нем лица нет, а дядя Сандро думает — что
же будет, если Щащико поверит этому негодяю?
А если он не поверит ему и захочет негодяя при­
кончить? А если тот на случай дурного исхода вот
так же, как и он, Сандро, предупредил своего брата,
и тот сейчас прячется в лесу? Не перестреляют ли
они все друг друга?
Омар тихо поднялся и, опустив повинную голову,
остановился возле Щащико.
— Повтори, что он говорил,— попросил Щащико.
Омар, побелев, как ствол бука, опустил еще ниже
голову.
— Ну?! — Щащико ерзнул на бурке, приподнял
свое ружье и снова бросил на бурку.
Омар тихо замотал головой.
— Онемел?! — рявкнул Щащико.
— Прости, Щащико, — тихо сказал Омар, не по­
дымая глаз, — мне примерещилось.
— Примерещилось?! — переспросил Щащико беше­
ным шепотом.
— Примерещилось, что послышалось, — полепил
Омар, не подымая головы.
— Примерещилось, что послышалось?! — повторил
Щащико и, не глядя, нащупал правой рукой винтов­
ку, перекинул ствол в левую и стал подыматься. Мед­
ленно вставая, он распрямлялся перед маленьким
лесничим, воевавшим на многих фронтах мировой
войны, а сейчас не имевшим сил шевельнуться перед
огромным абреком с бешеными синими глазами и
с австрийской винтовкой в руке, на изъеденном ша-
шелем ложе которой было четырнадцать полос, на­
царапанных острым краем гильзы.
— Так ты знаешь, что тебе за это будет?
— Знаю, — прошептал Омар, не подымая глаз.
— Что? — спросил Щащико и стал медленно по­
дымать винтовку.
— Смерть, — тихо сказал Омар, словно соглашаясь
с нею.
Ну, если брат у него в засаде, подумал дядя Санд­
ро, сейчас начнет палить да еще сдуру попадет в ме­
ня... Он незаметно сделал шаг в сторону, подальше
от Щащико.
— Эй вы! — вдруг раздался голос тети Маши. Дом
ее был расположен прямо против родника на неболь­
шой возвышенности.
Сейчас она стояла у плетня, огораживающего двор,
и смотрела в сторону родника. Так как Щащико и
участники этой сцены со стороны родника были при­
крыты зарослями ольшаника, она их не видела, но
до нее смутно доходили голоса говоривших. Щащико
33
приходился eft довольно близким родственником, и
она узнала его голос.
— Сдается, что слышу Щащико, если я не оглох­
ла! — крикнула она, не дождавшись ответа на свой
предыдущий оклик.
— Да, я! — неожиданно ответил Щащико и опу­
стил винтовку.
— Совсем одичал в лесу,— заверещала тетя Ма­
ша, — в зверя превратился... Уж если ты вышел к нам
на водопой, подымись, мы тебя угостим чем-нибудь
покрепче воды.
— Сейчас подымемся, — посмотрев на дядю Санд­
ро, вдруг сказал Щащико, — тут покончить с одним
дельцем надо.
— Кончайте и подымайтесь! — крикнула госте­
любивая тетя Маша и ушла в глубь двора.
— Повернись спиной, — приказал Щащико, и Омар
тихо повернулся.
— До конца дней благодаря Машу за жизнь, —
добавил абрек и неожиданно с такой силой пнул его
ногой под зад, что Омар, пролетев в воздухе несколь­
ко метров, рухнул на крутой склон, крякнул, про­
катился до его подножия, вскочил и, отряхнувшись,
как собака, быстрыми шагами скрылся на лесной
тропе.
— Однако живучий, — удивился абрек.
— Они все такие — псиный род, — пояснил дядя
Сандро.
— Забыли обо всем? — повернулся к нему Щащи­
ко.
— А что помнить! — пожал плечами дядя Сандро,
показывая, что не придает значения тому, что про­
изошло между ними.
— Цып! Цып! Цып! Цып! Цып! — раздался со
двора мирный и настраивающий на мир голос тети
Маши, сзывающей кур, явно чтобы поймать одну
из них и зарезать по случаю приглашения Щащико.
Большой рыжий петух, поспешив из кукурузы на
ее голос, вскочил на плетень, чтобы перелететь во
двор, и, кажется, уж е взлетал, когда Щащико вдруг,
вскинув винтовку, выстрелил. Тело петуха взметну­
лось и, брызнув фонтаном золотистых перьев, рухну­
ло на землю.
И сразу же бешено закудахтали куры, забулькали
индюки, залаяла собака, запричитала тетя Маша,
жалея петуха, а через несколько секунд* раздался
тревожный голос тети Кати, спрашивающей, что это
за выстрел и не убил ли ее мужа Щащико.
Тетя Маша в это время подобрала убитого петуха
и посмотрела в сторону родника, где один за другим
спускались по тропке дядя Сандро, Щащико и его
племянник.
— Жив твой петух, жив! — крикнула тетя Маша,
отгоняя собаку, принюхивавшуюся к убитой птице. —
Вот моего петуха прикончил, дуралей...
Дядя Сандро и Щащико, слышавшие крик тети
Кати и ответ тети Маши, которая с петухом в руке
прошла на кухню, посмеялись и стали спускаться
вниз к роднику, чтобы оттуда подняться к ее дому.
Внезапно Щащико повернулся и, подмигивая дяде
Сандро, кивнул своему племяннику в сторону леса:
— Скажи его брату, пусть вылезает оттуда и при­
несет нам хорошего первача.
— Откуда ты узнал, что он там? — смеясь, спро­
сил дядя Сандро.
— С мое посидишь в лесу — страх уши промоет, —
отвечал абрек.
Племянник повернулся и пошел к лесу, а дядя
Сандро и Щащико поднялись к дому тети Маши. Две
ее богатырские девочки, выскочившие из кухни, бро­
34
сились им навстречу. Щащико, наклонившись, под­
нял их, и одна уселась ему на плечо, а другая,
вцепившись крепкими ручонками ему в волосы, так
и повисла на нем. Слегка искаженное гримасой лицо
абрека выражало не столько боль, сколько сладо­
страстное удовольствие, вызванное, как понимал дядя
Сандро, тоской по дому, по своему домашнему очагу.
Видно, он сюда захаживал и без моего ведома,
подумал дядя Сандро.
— Что ж ты зовешь мужиков в дом, когда мужа
твоего нету дома! — шутливо крикнул Щащико, входя
в кухню, и, наклонившись, осторожно стряхнул де­
вочку, вцепившуюся ему в волосы, и ссадил вторую.
Он скинул бурку и отбросил ее в угол, после чего
снял винтовку и, осторожно прислонив ее К стене,
сел у огня рядом с ней. Дети снова кинулись его
теребить, и дядя Сандро подумал, что дети хорошо
чувствуют изголодавшихся по ним людей.
— Ничего, — помедлив, отвечала тетя Маша и,
вынув из чугунка с кипятком петуха» принялась
ощипывать его,— братья мужа вокруг... защитники...
И то, что водку варим, знает, и то, что мужа
Маши нету дома, знает, отметил про себя дядя Санд­
ро, усаживаясь возле огня рядом с абреком. Ак да
племянничек, подумал дядя Сандро, напустил на себя
важность горевестника, а сам сначала обошел все
дома нашего выселка и узнал, кто из мужчин дома
и что делает.
Вскоро тетя Маша поджарила петуха, сварила
мамалыги, а тут и племянничекi пришел, ведя за
собой несколько смущенного брата дяди Сандро, дер­
жавшего в руках по бутылке грушевой водки.
Сначала смущение его было понято как естествен­
ное смущение человека, который сидел в засаде,
ожидая удобного мгновения, чтобы выстрелить в че­
ловека, с которым теперь ему предстоит сидеть и
пить. Однако во время самого застолья выяснилась
более сложная причина его смущения, что на не­
которое время как-то даже оскорбило дядю Сандро.
Оказывается, племянник Щащико, войдя в лес
против родника, нашел там брата дяди Сандро, увы,
мирно спящего, положив под голову свое ружье.
Больше всего дядю Сандро взбесило то обстоятель­
ство, что брата его не разбудил даже выстрел, убив­
ший петуха. Этот выстрел, сложись обстоятельства
похуже, мог убить и глупого лесничего, а сложись
обстоятельства совсем плохо — и самого дядю Сан­
дро.
Брат дяди Сандро в свое оправдание говорил, что
сначала он сторожко следил за всем, что происходит,
и все время держал на мушке (что уж скрывать!) на­
шего именитого гостя, но потом, когда ушел племян­
ник, он решил, что ничего страшного не будет, и
уснул. К тому же он добавил, что сутки не смыкал
глаз возле самогонного аппарата. По поводу незадач­
ливого брата дяди Сандро долго смеялись, то так, то
этак примеривая его мирный сон.
— Вот было бы смеху, — говорил Щащико, как
абрек несколько необычно раздвигая границы юмо­
ра,— если б я, убив нашего Сандро, положил бы его
труп рядом со спящим братом...
Дядя Сандро смеялся вместе со всеми, хотя, че­
стно говоря, ему эта картина не казалась такой уж
смешной. Не успели они отсмеяться но поводу этой
мрачной шутки Щащико, как в кухню вошла жена
дяди Сандро и, дослушав взрыв смеха (терпеливо, но
и без всякой попытки присоединиться к нему), обра­
тилась к мужу и сказала постным голосом:
— Домотыжил бы тот участок, раз уж он тебя не
убил...
Эти ее слова придали новые юмористические силы
Смертный взгляд, наполненный тоской,
Обращал к вершине род людской
И ушел .
Твой черед на твой ложиться путь
На вершину гордую взглянуть
И пройти.
1&Э6. Р авен н а
© Хотел бы я туда, в тепло и свет
Любимая! Изгиб твоих бровей —
Меч палача над головой моей .
Мир — лживый сон — и суетен и пуст.
Любимая — одна мольба в груди:
Дай мне испить твоих прекрасных уст
Прекрасное вино и — голову руби!
Любимая! Изгиб твоих бровей —
Меч палача над головой моей.
1912, Измир
* Вздыхая, море млело
Забытый всеми холм в пустынном поле,
Безлюдие и тишина кругом.
Кто этот прах здесь схоронил на воле?
Кто плакал здесь на камне гробовом?
Века идут беззвучным шагом мимо,
И жаворонки славят торжество
Земной весны. Вокруг необозримо
Цветут поля... А кто любил его?..
1909, Тифлис
Дым отечества
Я снова на земле моей родной.
И снова детским наблюдаю взглядом
Свет чистых звезд из вечности. И рядом
Мир Чудом предстает передо мной.
Бежит, журча и веселясь, поток,
Как старый друг игры и удивленья,
Качая на зеркальности движенья
Моей судьбы ликующий цветок.
Щебечет птица в синей тишине.
И не спеша, под бременем заботы,
Отец мой возвращается с работы
С надеждою своей наедине.
И милый голос входит в мой покой.
Зовет меня. Пора кончать забавы.
И мать, как солнце на вершине славы,
Меня ласкает легкою рукой .
36
Смеркается. Над старым очагом
Цымок струится, как душистый ладан.
Беседуют родные чинно, ладом,
И я дремлю, и сказки спят кругом.
И кроме света этого огня
В пустынном мире горя и отравы,—
Ни женщины желанной и ни славы,
Ни золота не надо для меня.
Начальных дней, чтоб увидать оттуда
Весь мир преобразующего Чуда
И тех, кого среди живущих нет.
1926, Ереван
&
Мне снилось море. В нежной
Лазури день дрожал. .
На полосе прибрежной
Я раненый лежал.
В раздумии своем.
Язвила рана тело
Из глубины огнем.
И светлый голос жизни
Летел из-за морей
От берегов Отчизны,
От Матери моей.
*
Хочешь — я росою в очи
Просверкаю ярче гроз,
Пробегу дыханьем ночи
По копне твоих волос?
Хочешь — вспыхну сердца рядом
Розой в царственном венце,
Солнца утреннего взглядом
Заиграю на лице?
Хочешь — деревом и тенью
Стану, и среди ветвей
Дам укрытье вдохновенью
Птиц над головой твоей?
Хочешь — буду кем угодно,
Тьмою ночи, светом дня,
И скалой и гладью водной,-
Только ты люби меня /
1892, Арич
* И плачут мать с сестрою
Мое сердце на горных вершинах ,
Где в сплетении молний и мглы
Дерзновенно и неустрашимо
С ураганами спорят орлы .
Вы, властители жизни и смерти,
Храбрецы самого мятежа,
Перед вами склоняясь, очертит
Славой подвиги ваши душа!
cty* и надежда народа.
И с оружием держит рука
Твой светильник горящий, Свобода,
Озаряющий жизнь на века.
Пусть на землю сойдут ураганы,
Старой скверны развеют туманы,
Разобьют палача реквизит.
И душа над печалью насилья
Вскинет мысли бессмертные крылья
И, как молния, зло поразит.
1942, Ереван
* Родина! Если б владел я отныне
Я на мосту Риальто встретил
Твой тонкий стан, твой легкий шаг ,
Ночной поток волос, ка/с ветер
В лицо, и — яхонты в ушах.
Два черных солнца из-под черных
Бровей. Их радость и печаль.
В цветах и звездах с непокорных
Плеч ниспадающую шаль .
Два наших взгляда — пламя в пламя
И тень смущенья, и за ней
Свет промелькнувшей между нами
Улыбки женственной твоей.
Я не наивен. В сердце скрыто
Смятенье опытом тоски.
А сердце юное разбито
Таким же взглядом на куски.
1925, Венеция
* Стою я твердо, как скала.
Крепка в окне решетка
Через ночную тьму
Звезда печали кротко
Глядит в мою тюрьму.
В отеческом дому
Под этою звездою
По сердцу моему .
1896, Ереван
*
У людей и у птиц есть друзья до поры.
Я — один, и бездомно мое бытие.
Боль на сердце моем тяжелее горы
И темнее и глубже ущелий ее.
Ты сама мне сказала: «Уйди, пропади!»,
А куда я пойду и любя и скорбя?
Эта боль от тебя. Для меня впереди
Нет от боли спасителя, кроме тебя.
1897, Александрополь
*
Родина! Горы твои — исполины
За облаками встречают рассвет,
Реки журчат и смеются долины,
Но для детей твоих радости нет.
Тысячью жизней в придачу к одной,—
Тысячу жизней, как высшей святыне,
Отдал бы в жертву отчизне родной.
Тысячу жизней, как жертву, залогом
Жизни прекрасных твоих сыновей,
И лишь одну для себя, чтобы в строгом
Гимне сопутствовать славе твоей.
И восславлять тебя так же, как вестник
Юной весны в обновленном краю
Славит свободно ликующей песней
Солнце любви и свободу свою.
1900, Ж енева
*
Жизнь! За тебя готовый к бою,
Стою я твердо, как скала.
Грохочет гром над головою ,—
Стою я твердо, как скала.
Бушует буря подо мною ,—
Стою я твердо, как скала.
Волна — к волне! И нет подмоги,—
Плыви ко мне! Среди тревоги
Стою я твердо, как скала.
Бросай свой якорь мне под ноги,-
Стою я твердо, как скала!
1894» Лейпциг

Мое сердце — это небо,
И любая жизнь земная
В нем свою звезду имеет,
Свой престол имеет в нем.
Мое сердце — это небо,
Мое сердце дарит щедро:
Аромат — цветам весенним,
Жизнь — безжизненной пустыне
Обездоленного сердца,
Юным девушкам — любовь.
Мое сердце — это небо.
1893, Тифлис
*
Бойся глаз чернее ночи,
Глаз темней, чем смертный час,—
Тьма погибель напророчит;
Опасайся черных глаз.
Черный взгляд, острей кинжала,
Заглянул мне в душу раз —
И душа моя пропала...
Опасайся черных глаз.
1897, Александрополь
Ани
Здесь предки возводили ввысь
Седые стены в дальней рани,
Здесь облекалась плотью мысль,
Являя будущего грани .
Ты как сокровище Земли,
Как беспокойный дух народа,
И в исторической дали
Твоя таинственна природа.
Приблизясь к твоему столпу,
Я наблюдаю вещим оком
Событий пеструю толпу
В теченье времени глубоком.
Надвинув шлем, готовясь в бой,
Точу копье, как мне сдается,
И чутко слушаю с тобой
Призывный голос полководца.
Там племя лютое идет
Потопом новых поколений
Уже грозя зажать под гнет
Твой гордый дух и светлый гений .
Их тьма. И каждый варвар лих.
Их кони мчатся словно птицы
И топчут на полях твоих
Литое золото пшеницы.
Века идут. И льется кровь.
И, подчиняясь горна знаку,
Сраженный оживает вновь
И поднимается в атаку.
Ани, ты видишь страх в очах,
И тень тревожную с рассвета,
И затухающий очаг
Огня священного обета.
Ты — наше Знамя и Алтарь.
И наша сила непокорна,
Ждет, собираясь, как и встарь,
Призыва праведного горна.
1926. Венеция
Мне снился сон. Во сне плыла
Ночная улица рекою,
И мать моя в толпе была,
Как тень с протянутой рукою.
Она брела, стара, слепа,
В оцепенении глубоком —
И равнодушная толпа
Ее толкала ненароком.
И плакал я во сне своем
И наяву — неутолимо.
А мы спешим своим путем —
Куда? Какого горя мимо?..
1898, О десса /
*
Погоди, мое сердце, быть может, рассвет
Разгорится — и ярко по ясному следу
Засияют фиалки, и солнцу вослед
Над проклятою тьмою, быть может, победу
Ты одержишь в борьбе. Не смиряйся, держись
До последнего вздоха надежды, и, может,
Горизонт разойдется, и горькая жизнь
Улыбнется... Какая змея тебя гложет?
Иль тебе не под силу сомненье твое
И жестокая скука? Иль язва измены
Отравила священной любви бытие?
...Что ж! Страдай и надейся...
V
1892, Александрополь
Перевел с армянского Михаил Дудин
селое и грустное, подчас трагическое
так густо замешано в его фильмах,
переходы от одного состояния к дру­
гому так стремительны, что эмоцио­
нальный аппарат большинства зрите­
лей не успевает переключаться. Зри­
тель еще не успел отсмеяться, а его
уже заставляют плакать, а то и сты­
диться собственного смеха. Помните
сцену публичной расправы Алексан­
дры над Васькой-сеньором! Ее не­
удачную попытку заставить его же­
ниться на Надежке (фильм «Здрав­
ствуй и прощай»))
В этом эпизоде так много смеш­
ного, озорного, драматического,
горького и трагического, что от зри­
теля требуется тончайший настрой
души и определенная культура. Не
все обладают тем и другим, не все
могут быстро переходить из одного
регистра в другой, и если бы Мель­
ников больше заботился о плавно­
сти этих переходов, он бы имел
больший успех у тех зрителей, ко­
торые пока воспринимают в его
фильмах лишь лежащее на поверх­
ности.
Мельников беспрерывно всерьез
озорует со зрителями, как бы под­
кидывает им своеобразные тесты.
...Идут титры, начинается фильм
(«Ксения, любимая жена Федора»).
Приехал в общежитие Федор (Ста­
нислав Любшин), наорал, нашумел
бестолково, собрали вещи, поехали
на новую квартиру. Только вы поду­
мали, что Мельников на этот раз,
кажется, ошибся в выборе актрисы,
и вдруг — вы и не заметили, как это
произошло, — вы пленены улыбкой
Ксении — Мещеряковой, улыбкой, за
которой бездна прожитого, увиден­
ного и обретенного, вы уже напря­
женно следите за этим лицом, за ее
походкой, манерой разговаривать,
вы уже увидели мадонну, вы уже
прозрели в ней истинную духов­
ность... Но самое-то главное: вам
как-то незаметно сказали новое о ва­
шем современнике, о тех самых
Ивановых, Петровых, Сидоровых, с
которыми вы ежедневно общаетесь.
Не просмотрите, пожалуйста, ведь
в титрах три главных действующих
лица: Иванова, Петров, Сидоров. Это
соответствующим образом настроило
вас на юмористический лад, а обер­
нулось потом мыслью: ох как не
прост наш «простой человек»!..
Весь фильм — это негромкая бал­
лада о трудовом человеке. Баллад-
ность в названии — жили-были Ксе­
ния и ее муж Федор, свободное, не­
торопливое построение, соответству­
ющая музыка, конец, который мог
бы наступить и раньше, а мог бы
еще и не наступить...
Кстати, далеко не все согласны
с концовками в фильмах Мельникова.
Комедии-то они комедии, а финалы
нельзя назвать ни счастливыми, ни
благополучными. Эти комедии закан­ шинелях — а это были Чухрай, Басов,
чиваются вопросом, который зрите­ другие, — видимо, комиссия решила
лю предоставляется решать самому. все-таки посмотреть, что из этого
сочетания получится.
ВИТАЛИЙ МЕЛЬНИКОВ:
Мельников не создает нарочито
— Цель искусства — не в том, смешных обстоятельств для своих
чтобы морализировать, а заставить героев. Их характеры абсолютно до­
задуматься. «Плохой» конец застав­ стоверны и узнаваемы, действуют
ляет дум ать, он делает зрителя об­ в реальном и узнаваемом мире, и
щественно активным. Человек, сам из этих реальных характеров во
выстрадавший какую-то истину, сам вполне реальных обстоятельствах из­
пришедший к определенному выво­ влекается фейерверк комедийного,
ду, будет ценить и истину и вывод «облагороженный» изрядной долей
больше, чем если ем у подадут и то патетики, понятой и принятой мно­
и друго е в разжеванном виде. Чело­ гими зрителями.
веку свойственно стремление к само­ И рассказ в этом ключе о рево­
утверж дению , с этим надо считаться люционном времени с искренней
психологически. завистью к его чистым и бескорыст­
Самым легким для восприятия ным героям оказывается близким и
оказался первый фильм Мельникова понятным современникам. Недаром
«Начальник Чукотки», о котором «Ав­ фильм «Начальник Чукотки» первым
рора» писала в 1970 году. В нашем получил приз «Алая гвоздика», уч­
кинематографе Мельников этим режденный ЦК ВЛКСМ к 50-летию
фильмом выступил, по сути дела, комсомола.
первооткрывателем жанра «героиче­ С образом начальника Чукотки
ской комедии», продолженного та­ в известной степени перекликается
кими картинами, как «Неуловимые характер героя третьего фильма
мстители», «Белое солнце пустыни», Мельникова — Кости Збруева. Авто­
«Бумбараш». ром сценариев того и другого филь­
Из всех возможных вариантов ма (первый — в соавторстве) являет­
Мельников выбрал в «Начальнике ся Владимир Валуцкий.
Чукотки» труднейший: снять фильм Нельзя сказать, что создатели
о серьезных событиях в комедийном этого характера — первооткрыватели.
ключе. Забавное и смешное Мельни­ Шукшинский Пашка КолокольникоЪ
ков увидел в том, что революцион­ («Живет такой парень...») и Деточкин
ная миссия свалилась как снег на («Берегись автомобиля») появились
голову паренька, простоватого до раньше. А еще раньше этот характер
наивности, бесхитростного, понятия возник в русских народных сказках.
не имеющего, в какие порой не­ Это наш любимый Иванушка-дура-
ожиданные формы выливается клас­ чок. У него много ликов...
совая борьба. Комизм рождался из В Косте Збруеве поразительно, но
несоответствия этого характера си­ естественно сочетаются все признаки
туациям, в которые он попадает. наивного и мудрого Иванушки и
Собственно, в этом заключается суть вполне узнаваемые черты современ­
всех комедийных положений. ного парня, солдата. Он умен и на­
ходчив, в политике разбирается,
ВИТАЛИЙ МЕЛЬНИКОВ: о кибернетике наслышан, в шахматы
играет, все знает и все умеет. Он —
— Не помню, о чем меня спра­ продукт так называемого потока ин­
шивали, но только комиссия после формации, сыплет готовыми фраза­
каж дого моего ответа все время ми, мыслями, строчками из газет,
см еялась. Курс набирал Ю ткевич, у него, как у известного гоголевско­
а в комиссии были Эйзенштейн, Д ов­ го героя, этакая «легкость в мыслях
женко и другие наши мастера. С ка­ необыкновенная...» Но на этом их
жу честно — о многих присутствовав­ сходство и кончается. Костя Збруев—
ших киноклассиках я и понятия не весь в поисках самого себя, своего
имел. По-моему, меня приняли в по­ идеала, своего места в жизни, свое­
рядке эксперимента — за мою дре- го призвания, своего характера.
мучесть, за то, что я не знал самых Отсутствие характера у него — ка­
простых вещей, которые знали все. жущееся. Это тот тип людей, кото­
А я-то считал, что к тому времени рые долго остаются немного детьми.
вполне образовался, потому что год Они сначала чувствуют и непосред­
провел в М оскве — кем я только не ственно реагируют, а только потом
работал, где только не жил! — на за­ думают и размышляют. Но чутье
работанные деньги бегал в театры, у них безошибочное, и они очень
кино, музеи. Но, оказывается, оста­ быстро отличают истинное от фаль­
вался дремучим. Счастье, что у меня шивого. Такие большие, чистосердеч­
была золотая медаль, счастье, что ные дети — как бы шкала человече­
комиссия см еялась. К тому ж е я ской порядочности. Часто их резко
был единственным пацаном среди не приемлют в жизни и не менее
поступающих взрослых в военных резко — на экране. Врожденной чер­
43
той всех не приемлющих бывает пол­
ное отсутствие чувства юмора.
Появление Кости Збруева на эк­
ране позволило критикам писать
о возрождении Мельниковым жанра
«народной комедии», о возрождении
истинно народного русского харак­
тера, но — в современных условиях.
Поиски этого характера Мельников
продолжает и в своих последующих
фильмах. Его Александру Ярмолюк
(«Здравствуй и прощай»), Ксению
Иванову («Ксения, любимая жена Ф е­
дора»), Костю Збруева объединяет
то глубокое нравственное начало,
которое естественным образом не
позволит им совершить недобрый,
несправедливый поступок...
Характеры у Мельникова... Если
отбросить условность и анекдотич­
ность «Начальника Чукотки», внешне
сказочную условность «Збруева»,
то все сюжеты Мельникова... ба­
нальны. И в этом их сила. Мельников
ищет не сюжет, он всегда ищет для
себя новый, интересный характер.
«Если есть характер, то сюжет уже
не проиграет». Это глубочайшее
убеждение Мельникова. Все фильмы
его — хотя в них часто бывает по
два-три главных героя — это моно­
фильмы. И основные персонажи, и
второстепенные, все детали, весь
строй фильма работают на главного
/ероя, помогают нам не торопясь
рэссмотреть его с разных сторон.
Создатели монофильмов всегда не­
сколько рискуют: зритель может за­
скучать. И первое время Мельников
побаивался надолго оставить зрителя
один на один с крупным планом ге­
роя, чаще уводил действие в диалог,
в побочные линии. Этим, по-мое-
му, объясняется, что фильм «Мама
вышла замуж», задуманный как исто­
рия о Боре Голубеве (Николай Бур­
ляев), мальчике тонком, нервном,
выросшем в распавшейся семье,
как монофильм, пожалуй, не полу­
чился. Произошел некоторый крен
в сторону Виктора Леонова, которо­
го сыграл Олег Ефремов, создав
одну из лучших своих работ в кино.
Со временем крупных планов
в фильмах Мельникова становится
все больше (вспомним, как тесно за­
селен человеческими лицами фильм
«Здравствуй и прощай»), и последняя
его картина дает нам возможность
внимательнейшим образом вглядеть­
ся в лицо Ксении, других героев —
и попытаться понять, что это за
люди, какие грани характера откры­
вают они для нас в каждой новой
встрече, доброе или дурное в них
побеждает...
Следить за тем, как непросто и
трудно взрослеет духовно Федор
Петров, бесконечно интересно. Он
тоже в известной степени дитя все­
общей информированности: знает,
как надо «соответствовать», что мож­
44
но, а что нельзя; умеет «качать пра­
ва», но умеет и прекрасно работать;
как будто — собственник, но и отка­
заться от этой собственности в лю­
бой момент тоже умеет.
И тут мы вплотную подошли к
принципиальной позиции Виталия
Мельникова как художника — для
Мельникова не существует деления
героев только на положительных и
отрицательных.
ВИТАЛИЙ МЕЛЬНИКОВ:
— Художник исследует жизнь в
ее глубине и полноте с определен­
ных идейных, нравственных позиций.
При такой постановке вопроса не­
правомочно деление героев на по­
ложительных и отрицательных. В
жизни не бывает людей только по­
ложительных или только отрицатель­
ных. Жизнь круто замешивает в од­
ном человеке и то и другое. К со­
жалению, иные художники конструи­
руют своих «масштабных» героев по
заранее заданной схем е, в меру от­
пуская им «положительного» и «от­
рицательного».
Когда мы употребляем термин
«положительный герой», то имеем
в виду человека — носителя поло­
жительной идеи самих авторов
фильма, героя, служ ащ его положи­
тельным примером для зрителей, —
таким образом, речь идет о п о л о ­
жительном идеале. И надо
всегда учитывать, что положительный
идеал и положительный герой — со­
всем не одно и то ж е.
Александра Ярмолюк... Положи­
тельная героиня или отрицательная!
Чего уж тут положительного, скажут
некоторые. Трое детей, законный
муж, а она на свидания ночью бе­
гает... Озорует как-то странно... Так
кто же она, Александра! Женщина,
привыкшая трудиться от зари до
зари, сильная и по-бабьи слабая,
серьезная и озорная — словом, есте­
ственная, как окружающая ее при­
рода, — традиционный русский ха­
рактер.
Но интересна-то она не только
тем, что в ней традиционно, а тем,
что это характер, воспитанный уже
нашим временем. Пожалуй, не рань­
ше и не позже, чем в последнее де­
сятилетие, мог появиться на селе та­
кой женский характер. Трое детей
фактически растут без отца, а она
и не думает унывать, уверена в се­
бе, в своей способности не просто
прокормить, но воспитать и выучить
их. Вроде бы брошена мужем, а бро­
шенной себя не чувствует...
И вот что уж совсем необычно
для русской деревенской женщины:
Александра в свои тридцать с лиш­
ним лет вовсе не думает о том, что
ее бабий век кончился, и «незакон­
ную» свою любовь не прячет.
А как Мельников справляется
с теми, кого мы по более привыч­
ной нам терминологии записали бы
в герои не очень положительные,
а то и вовсе отрицательные!
Вот Митька (Михаил Кононов), не
слишком зоркой судьбой дарован­
ный в мужья Александре, — добрый,
бесхарактерный, «ни богу свечка, ни
черту кочерга», извечной русской
судьбой обреченный на поиски смы­
сла жизни и очень современный ва­
риант опять же извечного «от во­
рон отстал, а к павам не пристал...»
Или Васька-сеньор, местный дон­
жуан — из деревни не уехал, но и
деревенским себя не считает. По
статистическим подсчетам Надежки,
из семи лет прожил с ней «вчистую»
два года... Оба приятеля («Здрав­
ствуй и прощай») рядом с эмансипи­
рованными женщинами в чем-то без­
надежно утратили свои истинно муж­
ские качества...
Медсестра Римма, целый жизнен­
ный пласт в одной короткой новел­
ле («Семь невест ефрейтора Збруе­
ва»), — «затворница» Римма, слуша­
ющая радио, вышивающая, читаю­
щая в год по шесть произведений
художественной литературы, «ужас­
ный» романтик, по совместительству
умеющий изготовить безе...
Портретную галерею можно бы­
ло бы продолжить... Психологиче­
ская и социальная точность этих
портретов и зарисовок не может не
удивлять. И при этом — ни малейше­
го нажима, никакого обличительства,
только смех, только ирония...
Всем известно оздоровительное
свойство смеха. Смех, который рож­
дается на фильмах Виталия Мельни­
кова, — особого качества. Он добро­
желателен, гуманен, очищающ, он
делает человека добрее, вниматель­
нее; я бы даже сказала — этот смех
обладает редким свойством: про­
буждать чувство юмора у тех, кто
им не слишком щедро наделен.
А если к этому прибавить и очисти­
тельное воздействие грусти, которая
то и дело возникает на фильмах
Мельникова: вот Александра читает
свои стихи, вот Надежна — Наталья
Гундарева уходит — к а к уходит! —
после неудачного розыгрыша, за­
теянного Александрой, вот Ксения и
Федор едут в машине и больше ни­
чего не происходит, вот сцена со
сборами из этого же фильма...
Прокрутите перед мысленным
взором полюбившиеся вам смешные
эпизоды из фильмов Мельникова, и
очень скоро вы поймаете себя на
том, что вы улыбаетесь, вспоминая
уже не сами эпизоды, а похожие
смешные случаи из собственной жиз­
ни и из жизни своих знакомых. И в
этом притягательность мельниковско-
го юмора: он покоится на точном
знании, на редком умении видеть
• ОТКРОВЕННЫЙ СОБЕСЕДНИК
Темный — вечерний, ночной — Э р ­
митаж с детства вызывал во мне
фантастические мысли и чувства, осо­
бенно поздней осенью и зимой, ко­
гда город рано освещ ается миллио­
нами окон. Неужели уснула, зам ерла
жизнь в этих залах?! Ее насыщен­
ность, разнообразие, игру я ощущал
днем настолько полно, что в вечер­
не-ночной покой и безмолвие пове­
рить не мог, тем более что и окна
Эрмитажа не были мертвы: в них
теплилось что-то, тускло перелива­
лось. Они дышали. Казалось, с на­
ступлением вечера, когда уходит по­
следний посетитель, в тихих пустых
залах начинается что-то таинствен­
46
ное... Порой мое воображение рисо­
вало фантастические подробности
этой жизни — фантастические лишь
потому, что участвовали в ней муж ­
чины и женщины, дети и старики,
нищие и ф илософы, которых днем
я видел на старинных холстах и в
тысячелетнем камне. Но в самом
поведении их не было ничего ф ан­
тастического, оно не отличалось, по
сути, от «обыкновенного» бытия лю ­
дей подлинно живых за миллиона­
ми освещенных окон. И в ночном
Эрмитаже шутили, ссорились, мири­
лись, тосковали об утраченном, объ­
яснялись в любви, удивлялись быст-
ролетности жизни, говорили об обы­
Евг. Богат
Рисунки Анатолия Кармацкого
денном и высоком, чего-то ждали,
слушали собственное сердце, — ни­
чего фантастического. Но мысль
о том, что рембрандтовский старик,
самый мудрый в зале, самый одрях­
левший, самый скорбный, сутулясь и
выставив руку с раскрытой нашари­
вающей ладонью, как *одят в тем­
ноте старики, идет по большой пу­
стой комнате за ускользаю щ им лу­
чом (человечности, жизни?), за лу­
чом, тож е сошедшим с одной из
рембрандтовских картин, от чего
чуть умерилось ее самосвечение, —
эта мысль казалась настолько фанта­
стической, будто никогда, никогда,
даже триста лет назад, при жизни
Рембрандта, не могло быть ничего
подобного... Но ведь — понимал же
я — сейчас за дышащим этим окном
идет он именно потому, что тогда
шел. К последнему теплу гаснущего
очага или навстречу чьим-то долго­
жданным шагам.
Давно я мечтал побывать в залах
ночного Эрмитажа. Он неприступен
с наступлением темноты, наподобие
замка с поднятыми мостами. Но я
был настойчив, и мое желание осу­
ществилось.
Эту ночь я не забуду и расскажу
о ней когда-нибудь подробно. А сей­
час отмечу самое существенное во
втором моем письме из Эрмитажа:
мне открылись по-новому залы ан­
тичного искусства. Я не любил их
раньше живой любовью — умом воз­
давал должное совершенству форм,
а сердце оставалось холодным. Эти
камни, казалось мне, оторванные от
того неба и моря, от тех холмов и
деревьев, которые окружали их в
баснословные столетия, когда и сами
камни эти были живыми, как море и
деревья,— тут уныло торжественны,
холодно безмолвны.
Они безнадежно мертвы, думал я,
пока не услышал х о р . На излете
ночи, после долгого путешествия по
«живым» западноевропейским залам
второго этажа, я вошел в «мертвые»
античные, расположенные на первом,
и... Но надо, видимо, хотя бы в не­
скольких строках рассказать о моем
путешествии сквозь века, иначе упо­
минание о хоре в ночном Эрмитаже
читатель воспримет как игру автор­
ской фантазии, а это одновременно
и фантазия и реальность.
Начну с того, что, рисуя в течение
ряда лет жизнь ночного Эрмитажа,
моя фантазия в чем-то меня не об­
манула. Разумеется, полотна не ожи­
вали и герои картин, выходя из тор­
жественных рам, не общались между
собой как подлинно живые суще­
ства, но я остро с первых же минут
ощутил и их сосредоточенность на
мне и собственную мою н е п р о-
ш е н о с т ь. Казалось, в эти таин­
ственные часы они удивлены моим
появлением, и если бы не я, то вели
бы себя более раскованно.
Днем картины нас не видят, их
самососредоточенность, отстранен­
ность— возможно, форма самозащи­
ты от массового любопытства. А сей­
час были они сосредоточены на мне.
Я пережил чувство беззащитности
перед мужчинами и женщинами, на­
писанными жестокой кистью Крана­
ха, и не мог оторваться от Магдали­
ны Тициана, потому что мне каза­
лось, что она заговорит, я услышу
ее голос, ее душу. У меня завязыва­
лись особые отношения с картинами
второстепенных мастеров, которые я
обычно почти не замечал... Но по­
степенно ощущение собственной не-
прошености и беззащитности отсту­
пило перед иным, более высоким т
сильным чувством: радостным вос­
хищением этой жизнью — именно
ж и з н ь ю ! — ее разнообразием, ду­
шевным и телесным, богатством на­
строений, игрой явных и тайных сил,
ее красотой, мудрой цельностью, ее
оригинальностью и человечностью.
Я застал эту жизнь в часы освобож­
дения и увидел, почувствовал то, что
обычно живет почти неощутимо по
ту ее сторону — за деревьями, руи­
нами замков, морскими туманами,
женщинами и мужчинами, облаками
и хижинами. Если я назову это нечто
изначальной силой космоса (космоса
в античном понимании — красоты,
гармонии, порядка), меня могут не
понять, поэтому найду более понят­
ное определение: поэзия жизни, бы­
тия, та самая поэзия, которая, к со­
жалению, не часто чувствуется в се­
годняшней быстро меняющейся, ост­
родинамичной действительности, —
ведь она существует в ином ритме.
Бесконечно разнообразный телес­
ный мир на полотнах излучал заклю­
ченную в его недрах таинственную
силу, и она, растворяясь в воздухе
(не потому ли казалось мне раньше,
на набережной Невы, что окна теп­
лятся), создавала различные, резко
ощутимые настроения залов — воз­
вышенного покоя в зале Клода Лор­
рена, несмелого веселья у итальян­
цев раннего Возрождения, высокой
печали сердца в зале, где висят по­
лотна Эль Греко...
Единственный зал, куда я не ре­
шался войти ночью, — зал Рем­
брандта. И я по-прежнему верю
в старика, нашаривающего в темноте
ускользающий луч.
В этом состоянии перенасыщен­
ности излучениями полотен и на­
строениями залов я вошел в похо­
жий на уснувшие города мир антич­
ного искусства. И услышал хор. Это
был хор не пастухов, или детей, или
стариков, или девушек из античной
трагедии, а миллионов человеческих
душ, чью радость, боль, надежды я
ощутил наверху перед бесчислен­
ными полотнами. Рыцари и мадон­
ны, крестьяне и военачальники, фи­
лософы и нищие, библейские герои
и посетители кафе, бюргеры и акро­
баты... А за этими видимыми обра­
зами — течение веков, жизнь поколе­
ний, долгий каменистый путь к
истине.
Поэзия, заключенная в античных
хорах, заставляет нас любить даже
ужас трагического. Богатство челове­
ческого мира, которое развернули
л^редо мной верхние этажи, откры­
ло мне по-новому у с н у в ш и й г о ­
род, заставило полюбить его.
Я ощутил за ним очеловеченный кос­
мос. Из этого города, который ка­
зался мне раньше мертвым, вышли
в будущее — навстречу нам— те мил­
лионы людей, чей дух, хотя бы ми­
молетно, тончайшими оттенками за­
печатлелся на полотнах мастеров
позднейших эпох.
Я услышал хор. Камни стали жи­
выми. И, может быть, именно пото*
му, что стали они живыми, я почув­
ствовал с живой болью меру , их из-
раненности. Из тысячелетней битвы
за бессмертие, которая ими выигра^-
на, они вышли с тяжкими телесными
потерями. Нет голов, рук, частей
торса (я не говорю уже о павших,
совершенно погибших в стихийных
бедствиях и войнах) — бурные собы­
тия минувших тысячелетий не щади­
ли ни живых людей, ни живые кам­
ни. В унылой торжественности мерт­
вого города эта израненность не вы*
зывала ответной боли, казалась само
собой разумеющейся, воспринимав
лась как естественная «работа ве­
ков», раздробляющая даже то, что
возвышенно и красиво и будто бы
создано для вечности. Но сейчас она
волновала, как волнуют неостывшие
руины сегодняшней войны. Вгляды­
ваясь в ту ночь и в дни, последовав­
шие за нею, в эти поврежденные
тела, я, успокаиваясь, остывая, с
утихающей болью сострадания, изум­
ления, но уже и трезво начал в них
открывать то, что нуждается в со­
вершенно новом понимании, осмыс­
лении. Я с удивлением обнаружил,
что перед мощными обломками эпо­
хи Фидия и Сократа, дошедшими до
нас без голов и без рук, — этими
мойрами и орами, украшавшими
Парфенон, — не испытываю потреб­
ности увидеть их яйца, более того —
статуи, сохранившиеся полнее, вол­
нуют меня меньше. И не потому, что
время особенно беспощадно к са­
мому гениальному и в целостности
(разумеется, относительной) дошли
до нас работы мастеров не перво­
классных.
Самое удивительное заключалось
в том, что лица рассказывали мне
о жизни человеческого духа мень­
ше, чем тела... В этих откровенных
телах, где космическая мощь соче­
тается с покоем, а бег складок
одежды говорит о волнении, цар­
ственных, с тончайшей игрой сил,
с бесстрашием локтей и колен — бо­
гатство души выражалось полнее, чем
в отвлеченной от бурь жизни безмя­
тежности лиц. (Безмятежность удиви­
тельно не сочетается с трагическим
напряжением героев Софокла и Ев­
рипида — можно подумать, что она
нужна была для успокоения сердец
по выходе из театра...)
Порой мне казалось, что жесто­
кая милость времени заключается
в его решимости сохранить для нас
именно то, в чем выявилась с наи­
большей полнотой суть человека и
эпохи. Но что это за эпоха, которая
47
самое сокровенное в человеке вы­
сказала не в лице, а в теле?! Нас
с детских лет учат восхищаться ею
как золотым детством человечества,
но любое восхищение, если оно б ез­
думно, уводит от истины. Постараем­
ся ж е, не утрачивая восхищения, по­
дум ать: почему? Почему век, покло­
нявшийся красоте, оставивший б уду­
щим поколениям, может быть, самое
красивое из того, что когда-либо со­
здано человеком, выразил богатство
человеческого мира в богатстве жиз­
ни тела, а не лица? В поисках ответа
нам поможет самый большой м уд­
рец той эпохи — да, да, Сократ, —
может быть, единственный, кто не
восхищался искусством современных
ем у художников, чье мастерство бы­
ло уже при его жизни объявлено
высочайшим, а потом, в эпоху Воз­
рождения, названо непревзойден­
ным? Что же не устраивало Сократа
в этих действительно великих рабо­
тах? То же самое, что и нас удив­
ляет.
Вопросы, которые Сократ задает
художникам (их разговоры записал
Ксенофонт), кажутся обращенными
к ним из семидесятых годов XX ве­
ка: почему вы не изображаете в че­
ловеке то, что особенно располагает
к себе, возбуж дая любовь (и неж­
ность, добавили бы мы), — его д у­
ховные качества, состояния его души?
Ответы ваятеля Клитона и живопис­
ца Паррасия (их имена дошли до нас
лишь в воспоминаниях Ксенофонта,
но то была эпоха Фидия, и Сократ
никогда не беседовал с людьми,
у которых не мог чему бы то ни
было научиться), — ответы этих ма­
стеров замечательны: разве можно
изобразить то, что не имеет ни объ­
емов, ни красок, то, что совершенно
невидимо?! Сократ, искусно
управляя развитием мыслей, разу­
м еется, заставлял собеседников со­
гласиться с тем, что при желании
можно и увидеть и изобразить жизнь
человеческой души.
Но даже Сократ не мог управ­
л я т ь — не развитием мыслей отдель­
ных людей, не сознанием личностей,
а духовным состоянием целой эпохи,
и поэтому его победы в этих диало­
гах ничего не меняют. Эпоха выра­
жала богатство и разнообразие че­
ловеческой души в жизни тела по­
том у, что особенно поклонялась в и-
д и м о м у. Ее дух отлично выражен
в анекдоте о натурщице Ф рине: эта
очаровательная женщина обидела
одного могущ ественного оратора, и
он, чтобы отомстить, обвинил ее в
безбожии; когда речь ее адвоката
не имела успеха, тот раздел Ф рину,
и совершенство обнаженного тела
юной женщины убедило судей в ее
нравственной чистоте.
А через пять веков — на закате
язычества — в том же античном ми­
48
ре родилась легенда об Агнессе,
воодушевлявшая потом художников,
которые писали для католической
церкви. Когда А гнессу за то, что она
не отреклась от Христа, раздели и
повели обнаженную по городу, у нее
чудодейственным образом в мано­
вение ока выросли волосы; ниспадая
до пят, они заслонили от любопыт­
ных обнаженное тело. И толпы на
улицах уверовали в чистоту ее
сердца.
Волосы Агнессы выросли не в ма­
новение ока — столетия росли они,
постепенно, из века в век, начиная
с минуты торжества ослепительной
Фрины.
Когда в самой эпохе нет равно­
весия м еж ду телесным и духовным,
оно восстанавливается медленно и
мучительно. Истина, торж ествуя с
опозданием, становится трагически
ироничной и парадоксальной. Да из­
винит мне читатель пышную мета­
ф о р у — волосы, закрывающие некую
обнаженность (в данном случае —
максимализм телесной красоты), вы­
растая, тяж елею т настолько, что
рож дается не дивное равновесие,
а антикрайность.
Закат эпохи напряженно полеми­
зировал с ее восходом.
И это означало религиозно-пате-
тическое завершение культа обна­
женного тела. Потом оно оденется
в монашеские рясы и рыцарские до­
спехи, чтобы через тысячелетия в
агонии стриптиза пародийно воскрес­
нуть опять.
Сократ был первым человеком
античного язычества — в час его вы­
сокого полдня, — ощутившим отсут­
ствие этого равновесия и пожелав­
шим восстановить его мудро, есте­
ственно, без утрат для бесценно те­
лесного, чувственно воспринимаемо­
го, земного мира. Этот мир с его
камнями (Сократ сам был ваятелем
в юности), деревьями (он любил
в их тени беседовать о доблести),
обнаженными телами юношей (он
часто ими лю бовался) был дорог его
сердцу — мир пеёен, вина, веселья,
радости, — но он любил, как никто
из его современников, и «невиди­
мое»: духовный мир человека, ту
таинственную силу, которая побуж­
дает думать о добре и зле, искать
истину, верить в бессмертие души,
испытывать радость и уж ас... Он ве­
рил в реальность этого мира, в то,
что он тоже может быть чувственно
воспринимаемым, и желал убедить
в этом художников. Он ощущал мо­
гущ ество нарождающейся человече­
ской духовности, несметность бо­
гатств, заключенных в душе челове­
ка, и побуждал современников к той
работе ума и сердца, которая и де­
лала бы невидимое видимым.
И его беседы с художниками
надо, кажется мне, понимать шире:
говоря о неполноте их мастерства,
он имел в виду неполноту выявле­
ния духовной сути человека, и более,
чем усложнения образов искусства,
хотел усложнения самой человече­
ской души. Он понимал, что невиди­
мое, становясь видимым, будет оче­
ловечивать мир.
Мы можем увидеть в Эрмитаже —
в одном из античных залов — Сокра­
та: в окружении идеализированных
богов и героев он кажется особенно
уродливым, его некрасивость выгля­
дит полемически утрированной, она
и через столетия бросает вызов это­
му обожествлению видимого. Он по­
разительно похож на безобразного
сатира Марсия в известной (по ре­
ставрации) работе Мирона «Афина и
Марсий». Непонятно лишь, что было
оригиналом, а что подражанием: Ми­
рон ли ваял с Сократа или автор
портрета античного мудреца вооду­
шевлялся работой Мирона? Этой по­
хожестью объясняется, возможно, и
то, что в литературе о Сократе его
часто называют М арсием. Я же сей­
час рискну Марсия назвать Сокра­
том, основываясь на логике поведе­
ния сатира в увековеченном Миро­
ном сюжете, который заимствован
из известного мифа. Афина, покрови­
тельница ремесел и искусств, изо­
брела флейту, начала играть на ней,
но увидела собственное отображе­
ние в ручье и с отвращением от­
бросила изобретенный ею музыкаль­
ный инструмент — он делал ее не­
красивой, при игре на флейте раз­ постигаемые лишь мысленно. Д ухов­ об одном из красивейших афинян,
дувались щеки, нарушалась гармо­ ное оторвалось от чувственного ми­ в платоновском диалоге. «Какую?» —
ния черт лица. Эту отброшенную ею ра, поднялось в заоблачную высь и не понимает его собеседник. «Кра­
флейту быстро подобрал с земли поставило под сомнение то, без чего соту души», — иронически уточняет
Марсий; потом, как известно, он развитие изобразительного искусства мудрец.
овладел искусством игры настолько, невозможно, — ценность телесности.
что Аполлон, не терпевший соперни­ Э т а красота выразима лишь ли­
Равновесие восстановила эпоха цом человека.
ков в музыке, содрал с него, живо­ Возрож дения, восстановила п о С о ­
го, кожу.
к р а т у , мощно выявив в телесном И в последних античных залах
Ф лейту, игра на которой нару­ духовное. только лицо может рассказать нам
шает видимую гармонию черт, под­ о человеке и о мире. Тело безмолв­
Но вернемся в античные залы Э р ­
нял Сократ — он освоил ее настоль­ ствует. Его и нет в большинстве из­
митажа. Д а, в век Сократа — Ф идия
ко, что его казнили (за то, что не
жизнь души выражалась в теле пол­ ваяний — не потому, что утрачено,
уважал богов, записано в решении
нее, чем в лице, и именно эта осо­ а потому, что с самого начала оно
суда). Флейта М арсия — орудие вы­ не нужно было художнику для вы­
бенность искусства эпохи, по ж есто­
явления духовного мира человека и ражения идеи. Наступала эпоха «мыс­
кой милости (или иронии?) судьбы
в этом отношении ничем не отли­
сохранившей не головы, а торсы, ни­ ленных изваяний» — рождения и тор­
чается от флейт не мифических, со­
чуть не умаляет нашего худож е­ жества новой религии.
вершенно реальных. Нельзя играть
ственного наслаждения перед облом­ Исполненные гармонии и красоты
на флейте, не раздувая щек, как
ками статуй. Даж е отсутствие рук мы залы античного искусства заключают
нельзя выражать духовную суть че­
порой воспринимаем острее, чем от­ в себе трагическую иронию: утоление
ловека, не нарушая «симметрии жиз­
сутствие лица. Именно тело — зер ­ тоски по духовности усложняю щейся
ни»: эта суть бывает часто мятеж ­
кало души. человеческой души убивает человека
ной, бурной, огненной (да и сама
жизнь возникла, когда идеальная В чем же дело, почему изваян­ как целостное сущ ество, ведет к не­
симметрия структуры минерала усту­ ный в классический век (V век до восполнимым утратам телесного, чув­
пила место асимметричной структуре н. э.) этот бессмертный мрамор, да­ ственно воспринимаемого богатства
аминокислот). Античный мир любил же лишенный зеркала души — в се­ мира. Можно ли украсить «мыслен­
симметрию безмерно: красота тела, годняшнем нашем понимании, восхи­ ными изваяниями» Парфенон?!
учили его философы, есть симметрия щ ает, рассказывает самое сущ ествен­
Если бы Сократ, которому в
его членов; красота души есть сим­ ное о человеке и об эпохе, а в со­
человеке были равно дороги душа
метрия разума. И Сократ и Марсий седних античных залах рождается,
и тело, жил в более поздние века,
были асимметричны и — по логике углубляясь по мере нашего путе­
то он, может быть, назвал бы на­
существовавших канонов — некраси­ шествия сквозь века, тоска по че­
смешливо «совсем небольшой
вы: не только телом, но и душой. ловеческому лицу, и вот мы уже
вещью», которой не хватает, не «кра­
Но именно они, видя флейту, отбро­ стоим перед лишенной головы ста­
шенную в сердцах из-за раздутых туей совершенно равнодушно: она соту души», а «красоту тела». И нам
щек, захотели живого равновесия ни о чем не рассказывает ни уму, действительно остро не хватает этой
«совсем небольшой вещи» в послед­
между душой и телом. Они захотели ни сердцу. В чем дело тут: в ма­
них античных залах.
этого в одну из самых, казалось бы, стерстве — великом, а потом посте­
гармоничных эпох, за что ее боги пенно, в течение столетий, угасав­ Но разве Сократ не повинен в
и люди возненавидели их с особой шем? Или в развитии, усложнении торжестве этой трагической иронии?
силой, освежевав заживо одного и человеческой души, которой, чтобы Не он ли начал утяжелять «чашу ду­
напоив до смерти цикутой другого. высказать себя, уже мало тела? ши»? И не над ним ли самим ирони­
Марсий и Сократ захотели этого в
И тоску по лицу начинаем мы зирует муза истории — Клио? В век,
эпоху, когда, по замечанию Анатоля
остро ощущать, когда тело п е р е ­ очарованный телесностью мира, он
Франса, «творения художников отли­
насыщено жизнью д у ш и , сосредоточился на душ е во имя жи­
чались величием, потому что худож ­
когда его выразительность безм ер­ вого равновесия м еж ду нею и телом
ники посещали философские школы,
на, когда чаша переполнена. Лич­ и, поменяв местами чаши, нарушил
а мысли философов были пластич­
но я первый раз испытал остроту равновесие настолько, что было оно
ными, потому что философы жили
утраты головы при взгляде на Нику восстановлено лишь через две ты­
в окружении этих творений». Но, от­
Сам офракийскую (IV век до н. э.): сячи лет, в эпоху Возрождения.
давая должное остроумному изре­
ее тело бурно живет, но в самой
чению, будем помнить и о том, что Н аряду с широко известным
патетике складок тканей хитона,
началась эпоха школой Фидия с ее «быть или не быть?» сущ ествует и
в эмоциональности ее порыва — обе­
телесно-бессмертными изваяниями, второй вопрос: «действовать или не
щание того, что мож ет выразить
в которых беспокойному Сократу действовать?». Не действуя, мы остав­
только лицо...
недоставало жизни человеческого ляем без изменений мир, окружа­
духа, а завершилась (через семь сто­ Чего же нам не хватает? Тело ющий нас, делая собственное сущ е­
летий) школой неоплатоников с ее может передать соразмерность ствование в не очеловеченной дей­
«мысленными изваяниями» (выраж е­ ф орм, торжество гармонии, матема­ ствительности ненадежным (не дей­
ние Плотина), видимо, вызывавшими тическую красоту канона, оно может ствуя, человек погиб бы как вид на
у современных ей художников чув­ выразить опьянение радостью бы­ заре сущ ествования); действуя же,
ство беспомощности, ибо передать тия, трепет, ликование... Оно не мо­ мы меняем мир, очеловечиваем его,
их сверхтелесную красоту в камне жет рассказать об одном — о ч е л о ­ но и вызываем непредвиденное, не­
они не могли. Можно подумать, что в е ч н о с т и . Поэтому и падение на­ представимое, «роковое». Ф орм ула
художественная мысль, воздействуя шего эстетического наслаждения по Эйнштейна становится атомной бом­
в течение нескольких веков на ф и­ мере путешествия сквозь века мож­ бой, мысль ученого — трагедией Хи­
лософскую , убила себя самое... Гос­ но объяснить н е осознаваемым нами росимы. И над существованием чело­
подствующее место в ее жизни за­ чувством нарастающей человечности. вечества как вида нависает угроза.
няли не чувственно воспринимаемые «Если бы добавить сюда совсем Действовать или не действовать?
статуи богов и героев, а изваяния, небольшую вещь», — говорил Сократ Быть или не быть?

49
ГОВОРИТ ФРАНЦУЗСКИЙ
БИОЛОГ
ЖАН БЕРНАР:
— Человек — первое животное,
сумевшее внести изменения в окру­
жающий его мир. Как утверждает
нобелевский лауреат Франсуа Же-
кобг человек стал первым детищем
эволюции, обладающим силой под­
чинить эволюцию себе, то есть из­
менить самого себя. Именно это и
вызывает тревогу: что нас ждет в
будущем — какие сюрпризы и опас­
ности) Я имею в виду возможности,
открывшиеся в последнее время пе­
ред биологами в области изменения
человеком себя самого как вида. За
последние тридцать лет успехи био­
логии более существенны, чем за
последние тридцать веков. Биологи
открыли фактор, от которого зависит
организация живых существ, этакий
законопроект, на основании которого
строятся различные живые формы.
Теперь установлено, что в генетиче­
ский код, как и в любой закон, мож­
но вносить изменения. И хотя со­
здание в лабораторных условиях ка­
кого-либо супергения или суперпре­
ступника — дело весьма далекого бу­
дущего, уже сейчас мы в состоянии
задуматься об изменениях генетиче­
ского потенциала, которые могут
повлиять на распределение полов,
то есть решать, какое количество
мальчиков и какое количество дево­
чек должно родиться в тот или иной
период. Опыты на молекулярном
уровне уже сегодня ставят вопрос
о возможностях модификаций самой
генетики человека. И хотя во время
данных опытов никаких трагических
событий пока не было, не исключе­
но, что мы выведем в лабораториях
искусственную разновидность бакте­
рии, которая нанесет человеку боль­
ше вреда, чем все существовавшие
до сих пор естественные бактерии.
Что же делать! Да, мы открыли ге­
нетический код — код жизни, мы на­
учились наконец разбираться в по­
разительном единстве человека как
живого существа — при всем разно­
образии индивидов. Но манипуляции
на генетическом материале сопря­
жены, по-видимому, с огромным ри­
ском. Мы можем избавить человече­
ство от старых бед, но мы можем
и вызвать к жизни новые, непредви­
денные и непредсказуемые чудови­
ща. Ученые дали в руки человеку
«чудесные игрушки», с помощью ко­
торых он может добиться огромных
успехов в развитии цивилизации, но
и сам человек, кажется, вот-вот ста­
нет игрушкой...
Что же делать! Действовать или
бездействовать! Экспериментировать,
искать — или объявить мораторий!
Одни говорят: чтобы познавать, надо
рисковать. Им отвечают: да, но мы
50
оказались в положении, когда не
столько можем открыть то, что
есть, сколько создать то, чего нет.
И этот разнобой во взглядах есте­
ствен. Одна и та же техника опыта
на генах может обернуться и добром
и злом. Что несет с собой генетиче­
ская инженерия! Надо ли отгадывать
те загадки, которые задает нам мир
сегодня! Наука — в особенности био­
логия — переживает уникальный мо­
мент, я позволю себе сопоставить
его с одним из моментов в жизни
Эдила — героя известного древне­
греческого мифа. Как известно, Эдип
вырос у матери и отца, которые не
были ему родными, о чем он не
догадывался. Затем получил пред­
сказание оракула, что ему суждено
убить своего отца и жениться на
своей матери. Чтобы избежать это­
го, он покинул город, в котором
жил, — Коринф и по дороге в Фивы
убил в нечаянной ссоре незнакомого
старика, который и был его родным
отцом. В Фивах он отгадывает за­
гадку хищного сфинкса, избавляя тем
самым город от ужасных бедствий.
Его делают царем, и он женится на
вдове убитого им царя Фив — на соб­
ственной матери. Говоря об уникаль­
ности момента, который переживает
наука, я имел в виду минуту, когда
Эдип после рокового убийства отца
оказывается перед сфинксом, решив
ответить на его загадку. Да извинят
меня физики, но отца эдила я рас­
сматриваю сейчас как собиратель­
ный образ жертв атомной бомбы.
А загадка сфинкса — это алфавит,
грамматика и синтаксис жизни, ко­
торые мы должны сейчас отгадать
или не отгадать. Отгадав, мы отведем
беду от Фив, но ведь и кровосме­
шение Эдипа можно осмыслить как
образ генетической катастрофы —
может быть, самой ужасной из воз­
можных в нашем мире катастроф.
Ведь в работе над генетическим ма­
териалом может оказаться роковой
даже малейшая оплошность, допу­
щенная в ходе эксперимента. Отец
Эдипа погиб, когда великие откры­
тия физиков начали использоваться
в разрушительных целях... Действо­
вать или бездействовать!
Эти мучительные сомнения объяс­
няются во многом тем, что в наш век
наука и техника развиваются несрав­
ненно быстрее, чем в века минувшие.
А мудрость человечества, его нрав­
ственное сознание развиваются по-
прежнему медленно. Достаточно со­
поставить познания Архимеда с по­
знаниями Эйнштейна, чтобы понять
огромность совершенного человече­
ством шага, а философская мысль
нашего времени выдерживает сопо­
ставление с мыслью времен Плато­
на, то есть у человечества не все
«генетические характеристики» раз­
виваются с одинаковой быстротой.
Такой разнобой допустим лишь в уз­
ких рамках. Иначе может исчезнуть
бесследно с земли целый вид. Возь­
мите гигантских доисторических реп­
тилий — динозавров. Эти животные
достигли огромных размеров, пото­
му что на первом этапе их эволю­
ции величина была важнейшим фак­
тором в борьбе за существование.
Но поскольку увеличение роста не
сопровождалось развитием осталь­
ных характеристик, в первую оче­
редь мозга, животные вымерли. С е­
годняшний «мозг» человечества —
его нравственное сознание — ката­
строфически отстает от огромного
научного «тела».
Именно поэтому ряд видных био­
логов Западной Европы и Америки
решил отказаться от дальнейших ис­
следований в области генетики до
тех пор, пока этическая ответствен­
ность, наш «мозг» не разовьется, не
станет более высоким...
Эдип решил не отгадывать загад­
ку сфинкса. А ведь то — по мифу —
была загадка («Кто ходит утром на
четырех ногах, днем — на двух, а ве­
чером — на трех?»), ответ на которую
был: ч е л о в е к .
По мотивам известного мифа Со­
ф окл, старший современник Сокра­
та, создал бессмертную т р а г е д и ю
р о к а — «Царь Эдил». Начало ее ис­
полнено траурной торжественности:
Фивы посетила чума, и хор детей и
старикан умоляет царя Эдипе изба­ что д о стм л я е т через две с полови­ тересных русских исследователей
вить город от этой новой беды, как ной тысячи лог радость Ф ридриху назову Ф . Зелинского, в чьей статье
некогда он избавил его от «хищной Ницше, последовательно защ ищ авше­ о «Царе Эдипе», опубликованной в
девы» *, требовавшей человеческих му Эдипа от каких-либо обвинений. 1915 году, я нашел строки, удиви­
жертв. В понимании хора чума — это тельным образом, почти дословно,
Это несовпадение «двух С о ф о к­
сила, подвластная человеку, «венчан­ лов» и «двух Эдипов» до сих пор не совпадающие с одним местом из
ному мудростью » и любимому бога­ дает покоя исследователям антично­ далекой от античности и С оф окла
ми. Эдип отвечает хору, что уж е по­ сти, Почему герой последней траге­ книги Норберта Винера «Киберне­
слал в Д ельф ы , в «обитель Аполло­ дии С о ф о к л а —'Старец Эдип заявля­ тика».
на», одного из мудрейших мужей, ет: «невиновен», в то время как в Говоря о том, что современный
чтобы узнать, какой ценой можно разгар трагических событий он пол­ ему мир (рубеж XIX и XX веков) не
отвести от города беду. И тотчас же но и искренне ощущал, осознавал поклоняется року, в отличие от «на­
мы — с Эдипом и хором — узнаем, собственную вину? Что изменилось ивного античного мира», а овладел
что в качестве цены Аполлон назна­ в нем? Понимание вины? Понимание им, Ф . Зелинский иронически добав­
чил изгнание убийцы Лайя, царство­ ответственности? Понимание Рока? ляет: «Овладел так же успешно, как
вавшего в Фивах до Эдипа. гетевский ученик волшебника овла­
А изменилось в нем то, что из чело­
Хор видит Эдипа чистым и безуп­ века действия, рискующего, ищуще­ дел помелом-водоносом». Зелинский
речным, как золото, он видит его го, строящ его жизнь, из личности, во­ писал для элитарного читателя и по­
первым, лучшим из людей, и С оф окл площающей в себе активно-творче- этому суть гетевского стихотворения
действительно наделяет героя траге­ ское начало, он, бесконечно устав не излагал. В изданной через полве­
дии добрыми чувствами, мудростью , от дорог, которые исходил с поводы­ ка книге Норберта Винера эта суть
состраданием (талантом сердца, ред­ рем, становится пассивно-созерца- раскрывается обстоятельно: чаро­
ким в ту эпоху). Эдип искренне желает тельным (и созерцание это обращено дей, — неторопливо и подробно, буд­
помочь городу. Этому совершенному внутрь) сущ еством. то бы общаясь с детьми, рассказы­
человеку и наносит Рок с математи­ вает «отец кибернетики», — оставляет
О вине говорит герой, понимаю­
ческой точностью удары, и мы в щий т р а г и з м д е й с т в и я в этом ученика и помощника одного, пору­
эпилоге видим окровавленное лицо таинственном мире, где действие — чив ем у запастись водою; ленивый
героя, ослепившего себя собственны­ это стрела на тетиве, и от человека и хитрый юноша перепоручает эту
ми руками, чтобы даже в царстве зависит, пустить ее или не пустить, работу метле, говоря ей волшебные
теней не узреть убитого им отца и но дальнейшая ее судьба порой не­ слова, слышанные им от учителя;
ту женщину, что была и матерью предсказуем а. Она может убить лю­ метла покорно делает за него рабо­
его и женой... Эта трагедия рож дает бимое тобой сущ ество, оказавшееся ту и не хочет остановиться; юноша
великий, мучаюЩий читателей С о ­ на пути полета стрелы (как убил Ге­ едва не тонет — он обнаруживает,
фокла вот уж е две с половиной ты­ ракл кентавра Хирона). Но если ее что не выучил или забыл второе за­
сячи лет вопрос: з а ч т о?1 Ведь не пустить... Действовать или не дей­ клинание, которое должно остано­
если судить о человеческих действи­ ствовать? Быть или не быть? Траге­ вить м етлу; в отчаянии он перела­
ях по мотивам, то Эдип абсолютно дия первого Эдипа — трагедия чело­ мывает ее о колено и, к ужасу
ни в чем не повинен, он не желал века, действую щ его в неисследован­ своему, видит, что обе половины по-
этого, ему не было известно, что се­ ном, непонятом, неочеловеченном прежнему носят воду; к счастью,
довласый старец, которого он убил мире, без умысла нарушающего его возвращ ается учитель, и его слово,
в нечаянной ссоре, был царем Фив законы и, несмотря на отсутствие (по останавливая м етлу, спасает ученика
и его родным отцом, а вдова его, м иф у и С о ф оклу) личной вины, нака­ от гибели, казавшейся неминуемой...
на которой он женился, была его занного за это. Его самоосуждение— Винер подробно излагает стихо­
матерью. Вся его жизнь после того героическая попытка подняться над творение Гете для иллюстрации мыс­
забытого случая на дороге состояла Роком, хотя бы в жестоком, яростно­ ли об опасности «эффективных уст­
из одних добрых дел. За что же?1 беспощадном отношении к себе, без ройств», наделенных большим могу­
Самого Соф окла, в отличие от его вины виноватому. Трагедия второго ществом, чем мы, т. е. современных
бесчисленных во все века истолко­ Эдипа— трагедия человека, отрешив­ быстродействующих электронных ма­
вателей, этот вопрос, казалось бы, не шегося от действия и надеющ егося шин. Чудодейственная метла — наив­
мучает: испытав удары Рока, Эдип пассивностью явить чудо миру. О т­ ный прообраз подобного «устрой­
остается воплощением силы и вели­ ветственность за содеянное второй ства».
кодушия. То, что он невольно совер­ Эдип перекладывает на высшее, та­ Эдип и Рок у С оф окла; ученик
шил, он осмысливает как собствен­ инственное, неподвластное человеку чародея и волшебная метла у Гете;
ное деяние, полная ответственность (иррациональное — в нашей термино­ человек и электронная быстродей­
за которое лежит на нем. И тем он логии)* на Рок. Он искренен и даж е ствующая машина (ЭВМ ) у Норберта
напоминает нам Эйнштейна и Оппен- величествен в абсолютном созна­ Винера.
геймера после Хиросимы и Нагасаки нии и личной и надлйчной невинов­ «Самая большая опасность сей­
и сошедшего с ума от сознания со­ ности. Но в нашем XX веке он нахо­ ч а с — третья мировая война», — объ­
деянного им американского летчика дит, увы, неблагодарного читателя: ясняет Норберт Винер обстоятель­
Изерли, участвовавшего в м етеораз­ нам чересчур хорошо известна по­ ность, с котброй излагает стихотво­
ведке перед атомной бомбежкой — добная аргументация в ситуациях ме­ рение Гете.
при полном незнании особенностей нее возвышенных. (Ее могли бы с не Фантастическое видение! Эдип —
нового оружия. меньшим основанием повторить Эйн­ и ЭВМ , от которой зависит: быть
Но вернемся к Эдипу — годы штейн и Оппенгеймер, но они, к их или не быть человечеству. Эдип —
идут, и Эдип, одряхлевший, совер­ чести, избежали подобного соблазна; и электронный рок.
шенно беспомощный слепец, герой позволительно было бы сослаться на В этом удивительном сочетании,
последней трагедии С оф окла «Эдип «высшее командование» и Клоду в фантастической этой цепи — не­
в Колоне», возвращаясь мыслью к Изерли, как делали это остальные счастного фиванского царя, волшеб­
минувшим событиям, решительно за­ американские пилоты, бомбившие ной метлы, могущественной совре­
являет о собственной невиновности, японские города.) менной машины, античного мира, ки­
Трагедиям Софокла посвящена бернетики, С оф окла, Гете, Винера —
1 Сфинкс — по-гречески женского рода обширная литература; из самых ин­ рож дается мысль..*

51
 Нет, эта мысль— полемически ост­
ро —г родилась давным-давно у С о ­
крата и в наши дни, в той фанта­
стической цепи, делается полновесно
бесспорной.
И в эпоху Сократа успехи науки
были совершенно исключительными.
Интуитивно-умозрительно она узна­
ла — точнее, догадалась — о том, что
делает великой науку современную.
Не случайно в сегодняшней литера­
туре Эйнштейна часто сопоставляют
с Демокритом. «Эйнштейн, — пишет
современный историк науки,— распо­
лагая лишь бумагой, карандашом и
собственным разумом, ещ е за много
лет до того как кому-нибудь уда­
лось разложить атом и разрушить
материю, установил, что материя мо­
жет быть разрушена, и тогда освобо­
дится ужасаю щ ее количество энер­
гии... Дем окрит в V веке до н. э.,
располагая лишь восковой дощечкой,
стилем и человеческим разумом, за
много веков до того как наука углу­
билась внутрь вещества, понял, что
вещество состоит из атомов».
В сущности, атомный век родился добра и зла, на «структуре» чело­
при Сократе. Если бы античная ци­ веческой этики.
вилизация получила чудом наши се­
годняшние технические дары, то рвав науку о человеке от наук о ми­
атомная бомба в войне м еж ду А ф и ­ ре, он и на этот раз вызвал послед­
нами и Спартой или Римом и А л е ­
ксандрией— да будет разрешено мне угасание нравственной философии у
поф антазировать!— стала бы реаль­ стоиков, чье мышление постепенно
ностью.
Науке той эпохи было известно
о развитии, единстве и структуре
мира не меньше, чем сегодняшней
науке, ошеломляю щ е точно подтвер­
дившей великие умозрения людей
античности. В этих уникальных усло­
виях Сократ и решил заложить ос­
новы новой науки — науки о челове­
ческой нравственности. Его высказы­
вания о современных ем у физиках и
астрономах излагаются в наши дни
с добродушно-ироническим пиететом
к мастеру трагической иронии: на то,
мол, он и Сократ, чтобы искать исти­
ну на путях парадокса. И действи­
тельно, афинский м удрец порой го­
ворил вещи странные и несправедли­
вые. Он утверж дал, имея в виду за­
нятия астрономией: «Неужели эти
господа изучили человеческие дела
настолько, что находят возможным
заниматься делами небесными?» Он
высмеивал великую науку Ф алеса,
Гераклита, Парменида, Демокрита за
то, что в ней одни говорят о един­
стве мира, вторые — о разнообразии
его, третьи— о развитии, четвертые—
об абсолютном покое. Где же исти­
на?! — восклицал он. — И если она и
будет найдена, какая в ней польза?
Разве эти ученые м огут вызвать
дождь? Изменить порядок времен
года? Или удлинить день, или укоро­
тить ночь? Это, — говорит Сократ о
современной ему науке, — то, что не
52
касается человека и не увеличивает
его счастье. Он называет математи­
ков и физиков сумасшедшими, под­
разумевая не их «безумные идеи»,
а бессмысленность их занятий.
Нам, лю дям XX века, нетрудно
опровергнуть любое из действитель­
но парадоксальных высказываний ан­
тичного мудреца, но несравненно
важнее понять: мудрость Сократа
в том, что он резко почувствовал —
научное развитие опере­
д и л о н р а в с т в е н н о е , и поже­
лал восстановить равновесие. В атмо­
сф ер е гениальных озарений о начале
начал и структуре мира он захотел
заложить точные основы разумного
человеческого поведения, создать
науку о человеке как нравственном
сущ естве, создать науку об отноше­
ниях человека с этим «странным»,
то ли бесконечно разнообразным, то
ли единым, то ли развивающимся, то
ли неподвижным миром. Он старал­
ся сосредоточить огромную интел­
лектуальную энергию столетия на
познании человека, на понимании
И... новая вина Сократа! — ото­
ствия непредвиденные — постепенное
из века в век нисходило до аф ориз­
мов житейской мудрости. И мы с
высоты семидесятых годов XX века
новой эры можем опять осудить С о ­
крата за то, что, желая равновесия...
Но нет, лучше подумать о том, что
мы уже сегодня научились вызывать
дож дь, а завтра будем в состоянии
удлинять день, а послезавтра повер­
нем течение рек — и до сих пор не
можем понять жены, мужа, сына, то­
варища детских лет, даж е понять, не
говоря уже о том, чтобы изменить
их образ мыслей, чувствований, по­
ведения. «О тоска, через тысячу лет
мы не сможем измерить души!» —
писал Блок. Бесконечная доброта,
дальновидность и мудрость Сократа
в том, что он хотел избавить нас,
далеких потомков, от этой тоски. Он
хотел измерить — именно изме­
р и т ь — душ у. И эта фантастическая
мечта воплощалась у него в возвы­
шенно-трезвый поиск разумного по­
ведения в загадочном мире.
Он мечтал о том, чтобы заложить
основы нового мира, в котором Рок
не властвовал бы над человеком,
мира, в котором никогда не повто­
рилась бы трагедия Эдипа. Он хо­
тел, чтобы нравственное развитие
никогда в дальнейшем не отставало
от научного. Но разве не этого же
самого хотим сегодня и мы?! И от
того, что Рок стал электронным, ж е­
лание наше делается лишь основа­
тельнее. И великое равновесие меж­
ду наукой о человеческой нрав­
ственности и наукой об окружающем
мире будет достигнуто при вечно
живом участии Сократа.
Сегодняш нее нравственное созна­
ние человечества отличается от ан­
тичного, может быть, даже более
резко, вопреки уверенности Берна­
ра, чем познания Эйнштейна от по­
знаний Архимеда или Демокрита.
Мы понимаем личную вину Эди­
па: о н у б и л . Незнаколлого челове­
ка. Путника на дороге. Чужого чело­
века, нанесшего ем у обиду. Старого
человека. И сопровождавших его лю­
дей. Тоже незнакомых. Тоже чужих.
Он не думал, что убивает отца. Но
он убил. Человека. Старика. «Все
мои сыновья...» — названа одна из
послевоенных пьес. Трагедия Эдипа
в нашем сегодняшнем понимании
может быть названа «Все мои
отцы...» Любой юноша, терпящий по
твоей вине катастрофу, может быть
твоим сыном, как и любой старик,
которого ты убиваешь в нечаянной
ссоре, мож ет быть твоим отцом.
И основы этого сегодняшнего
нравственного сознания заложены в
беседах с согражданами самого об­
щительного из афинян, ходившего
летом и зимой в изодранном плаще,
босиком,* обманчиво простодушного,
загадочно-ироничного.
В масштабе веков мы можем ви­
деть и ряд непредвиденных послед­
ствий бесстрашных его усилий: «ча­
ши» колеблются непредсказуемее,
чем хотелось бы Сократу, одному
из самых д е й с т в у ю щ и х лиц че­
ловеческой истории. В масштабе ты­
сячелетий мы видим его великую
победу. Нет, мы ее ч у в с т в у е м :
она в нас самих, мы — утро этой
победы. Мы сострадаем Эдипу, пони­
мая его личную нравственную вину.
В победе Сократа обещание долго­
жданного торжества над Р о к о м —
долгожданного и особенно важного
сегодня, ибо и Рок Соф окла, и Рок
Норберта Винера в сущности одно и
то ж е: с о в е р ш е н н а я маши-
н а, унижающая и уничтожающая
человека, — машина и система
(последнее понятие, чисто киберне­
тическое, не было известно в эпоху
Соф окла, но систему математически
точного стирания человека в поро­
шок он показал гениально).
А что стало с одряхлевшим Эди­
п о м — героем последней трагедии
великого античного драматурга? Он
ушел в рощу и уже не вернулся. Не
вернулся никогда. Он умер? Мы не
можем этого утверждать. Он уш ел...
и уже не вернулся? Не вернулся ни­
когда?
Он вернулся к нам с новой м уд­
ростью и со старой болью.
 Таинственное завершение судьбы
Эдипа — великое откровение С оф о к­
ла, особо понятное нам, первым в
истории человеческого духа ощутив­
шим: «Не может совсем и навсегда
умереть то, что когда-либо волно­
вало лю дей: язык, на котором они
говорили, оракул, перед которым
смолкали их голоса, сны, которые
посещали их воображение, все, о чем
они некогда страстно мечтали, чему
посвящали свои дни и пламень своей
души» (эти строки я заимствовал
у английского исследователя антич­
ности и Ренессанса Уолтера Патера).
Я часто думаю в последнее вре­
мя: конечно, фантастично, что чело­
век полетел на Луну и в обозримом
будущ ем полетит на М арс, но не м е­
нее фантастично и то, что некогда
на улицах Афин беседовал с ремес­
ленниками о доблести Сократ, а по­
том в походном шатре писал о «тщ е­
те земного» Марк Аврелий, а потом
воспевал величие человека Пикко
делла М ирандола... Но в том, что
это было, более «улик истории»
убеждает меня собственное сердце.
Конечно, душа человека меня­
лась из столетия в столетие, но, на­
верное, менялась она, как меняются
парусные корабли, — и по ритму, и
по естественной логике услож не­
н и я ,— а не как меняю тся сегодня
модели автомашин и океанские лай­
неры.
Мы помним, по первому письму
из Эрмитажа, что история искусств
это история идей и история нашей
души. О чем же рассказывают ан­
тичные залы Эрмитажа? О том, чего
стоило и стоит очеловечивание кос­
моса. О величии и трагизме д е й ­
с т в и я . Этот мир, оставивший нам
дивные подобия или менее дивные
подобия подобий (потому что ори­
гиналы погибли), понимал и любил
действие, выявляющее лучшее в че­
ловеке: Олимпийские игры и фило­
софские диалоги, воинскую доблесть
и состязания трагических поэтов; он
тонко чувствовал ценность действия
тела, души и мысли, несмотря на
сопряженный с любым действием
риск. Да, можно убить нечаянно
стрелой любимого кентавра, но
«странно ослабевшая тетива» (С о­
фокл) вызывает не меньшую печаль
в этом мире, одушевленном идеей
вечно загорающ егося и вечно поту­
хающего огня. В этом огне и рож­
дался европейский «фаустовский»
дух, познавший и выразивший вели­
чие и трагизм действия с новой силой,
рождался мир готических соборов и
костров инквизиции, великого искус­
ства и великих войн, мир отважных
путешествий в малоисследованные
области земного шара и человече­
ской души, мир, в котором замира­
ло от нежности «старое, бедное» че­
ловеческое сердце и пустыня рас­ обращенных в мышей, отклоним Дио­
цветала как роза, мир космических ниса, и, помня об участи Арахны,
полетов и Хиросимы, мир беспре­ ставшей пауком, откажемся от
станных изменений и потрясающей Аф ины ...
верности великим идеалам, мир, Мы выберем самых некрасивых и
в котором не умолкал ответ на не именитых дочерей Зевса — их бы­
загадку сфинкса: ч е л о в е к , ч е л о ­ тие остается тайной античного духа.
век, ч е л о в е к . Это — Литаи: хромые, еле двигаю­
щиеся, косоглазые, они шли за бо­
Сущ ествую т два полярных выска­
зывания о диалектике отношений ан­ гиней безумия А те, заставлявшей
людей совершать дикое, безрассуд­
тичности и современности — в обоих
античность названа «детством», но ное, непоправимое, и исцеляли от
помешательства, утешали, творили
с совершенно различными выводами
из этого определения. добро. Они — родные дочери Сокра­
та, обреченные на забвение, как он
Маркс, говоря о «золотом дет­ обречен был на чашу цикуты. Как
стве человечества», замечает: муж ­ удалось им, уродливым, родиться
чина не может стать ребенком, но в мире, где царил культ чувственно
его радует наивность ребенка, и он воспринимаемой красоты? Но ведь
стремится к тому, чтобы на более родился же в нем и Сократ с его
высоких ступенях развития воспроиз­ культом разума и добра!
водить собственную сущность, то Мы возьмем с собой их, самых
есть воскрешать в себе все время умелых и самых нужных: чересчур
детство. Это мысль великого гумани­ часто богиня А те посещала в после­
ста. И действительно, детство нико­ дую щ ие века человечество.
гда не умирало ни в Моцарте, ни Бедные, милые Литаи — инквизи­
в Пушкине, ни в Раф аэле... торы увидят в них потом ведьм и
А вот второе высказывание: колдуний, и они станут живыми
«Возьмем отдельную человеческую кострами. Но через века— воскрес­
жизнь: то, что теряет юноша, остав­ нут в сегодняшней н е к р а с и в о й
ляя детство, так невосполнимо, что д е в о ч к е , которую увидел в боль­
он должен был бы желать после этой шом московском дворе поэт Ни­
утраты расстаться с жизнью как колай Заболоцкий. Строками из его
с чем-то обесцененным». Это мысль стихотворения, посвященного ей, я и
Ницше. Он имеет в виду античность хочу закончить это письмо: «...что
и позднейшие стадии развития евро­ есть красота, и почему ее обож ест­
пейского духа. По-человечески Ниц­ вляют люди? С о суд она, в котором
ше можно понять: не любя отдель­ пустота, или огонь, мерцающий
ную личность, мы иногда успокаи­ в сосуде?»
ваем себя тем, что в детстве и она *
была хороша. Ницше не любил со­
временное ему человечество. Но вот
что любопытно: утешительно-возвы­
шенные мысли о детстве без любви
к сегодняш нему взрослому челове­
ку и веры в его б удущ ее — и это
самое детство рисуют театрально,
избыточно романтично, малоправдо­
подобно. Ибо детство — живое, под­
линное, реально прекрасное — мож ­
но увидеть лишь в том, кого любишь
в любом возрасте.
Мне не хочется уходить из ан­
тичных залов, хотя я и понимаю, что,
в сущности, не уйду отсюда никогда
после того, что передумал в них,
перечувствовал. Но ж дут нас новые
залы, новые возрасты человечества.
Пора, пора! И вот — дадим волю
фантазии — нам разрешили избрать
в сонме античных богов и героев
для дальнейшего путешествия сквозь
века самых милых сердцу, самых
умелых в опасном странствовании.
Велик, разнообразен выбор. Афина,
Артемида, Аполлон, Геф ест, Персей,
Геракл — кого же избрать? Любому
из них подвластны и стихии, и искус­
ства, и ремесла. Но мы, помня
о Ниобее, отстраним Аполлона и
Артемиду за то, что они убивали
детей, и, помня о дочерях Миния,
# НОВЫЕ ПЕРЕВОДЫ
Райнер Мария Рильке
(1875—19261
Портрет актрисы
Элеоноре Дузе
Бережет вы сокого страданья
Каж дую чудесную частицу,
Чтобы на театре воплотиться
В горьковатый вянущ ий букет
Черт — полу рассыпанный, тревожный,
И порой улы бка безнадеж но
Туберозой выскользнет на свет.
И она ее перешагнет,
И прекрасны е слепые руки
Ищут, ищут... Нет конца разлуке...
И стиха напыщенный полет,
Зрителей чрезмерностью томящий,
Обретает в голосе оплот
И ды ханье жизни настоящей —
Камень, горестно кричащий...
Но она безжалостно швырнет
Стих со сцены — в поисках другого,
Г де полстрочки хоть или полслова
П одлинною горечью живут —
Той отравленною влагой,
Д л я которой тело — лишь сосуд,
Поднятый с надменною отвагой
Н ад тоской и славой вечеров
Прохожие
К ак пыль, поднявшись где-нибудь, клубясь
Н игде и всю ду, кружит над дорогой,
В пустом часу летит своей дорогой
И падает, незримой становясь, —
Так эти, словно бы из ничего,
Внезапно возникают в переулке
М ещ анскою семьею на прогулке.
Б ог знает почему и отчего
Д оверивш ись тебе. И ль не тебе?
В едь голос тот, что пел о прошлом годе,
Он пел тебе, а все звуч ал как крик.
Д а и рука, м елькнувш ая на миг,
Твоей не сясала, хоть рванулась вроде ...
К ого они отыщут по себе?
54
Остров сирен •
Каждый раз, когда от гостя ждали —
П осле пира пышного, в тиши,—
Повести о дали и печали.
Начинал он: нет такой души,
Чтоб до глубины не уж аснулась,
Если в м оре прямо п ред тобой
Золотая, в пене голубой,
Островов цепочка протянулась.
И гласят златые острова,
Что погибель — не в девятом вале
И не в буре, гд е бы ла сперва , —
Что иные бедствия настали.
И матросы знают обреченно:
С островов з а п е т ь должны...
И гребут лениво, полусонно,
Смущены
Тишиной, все ближе и чудесней
И х подстерегающей в пути, —
Оборотной стороною песни —
Песни, от которой не уйти.
Л унная ночь *■
В Баварии, на юге, месяц ясный
Ночь нежную выводит на простор.
В се словно в сказке: как на дне озер
Часы пробьют, пройдет ночной дозор
Торжественно во тьме небезопасной —
И тишина как ш елковый шатер...
И скрипка, все проспав до этих пор.
Очнется и промолвит ;
— Ты прекрасна...
Осень
Летят, слетают листья с высоты...
Н е звезд ы ли над нами облетают?
Не лето ли, в осенней дали тая?
Сама зем ля — тяжелая, литая —
Летит куда-то в вихре пустоты.
Мы все летим. В се вниз. Летим, как сон,
— Летим, как лот, во тьму, гд е нет оплота.
Но надо всем Властитель Перелета
Осеннего. Он властен и влю блен.
Перевел с немецкого Виктор Топоров
Дмитрий Хренков
Дорогие
спутники
мои1
Ветер юности
Ты не уйдешь, моя сосновая,
моя любимая страна!
Когда-нибудь, но б уду снова я
бросать на землю семена.
ти строки написаны поэтом, имя которого
Э связано с нашей комсомольской юностью.
В зрелые годы мы не часто встречались с его
книгами. Но он всегда был с нами, с своей
глубокой верой в счастливую советскую звез­
ду и яростной ненавистью ко всем, кто хотел бы по­
тушить или хотя бы приуменьшить ее пятилучевый свет.
Любовь и ненависть — вот две исходные позиции
в творчестве Бориса Корнилова, две силы, питавшие
его вдохновение.
Перечитаем его стихи, и в лицо нам ударит ветер
нашей юности, проведенной у костров Комсомольска-
на-Амуре, на лесах первой домны Магнитки.
Ветер юности — великий непоседа. Он исполнен ро­
мантики, устремлен к открытиям и поэтому всегда
свеж.
В этом — одно из объяснений, почему стихи Кор­
нилова находят прямую дорогу к сердцу молодежи,
получают в нем такой ж е отзвук, какой получали у нас,
вступивших в комсомол в конце двадцатых и начале
тридцатых годов. Строители и лесорубы, ткачихи и
литейщики и сегодня поют песню Бориса Корнилова:
Не спи, вставай, кудрявая!
В цехах звеня,
Страна встает со славою
На встречу дня.
Почти четыре десятилетия назад эти слова, окры­
ленные музыкой Дмитрия Шостаковича, слетели
с экрана, чтобы обрести жизнь на площадях и улицах
наших городов, вечную прописку в наших сердцах.
Лично я не был знаком с Корниловым, только ви­
дел и слушал его дважды. В первый раз — в темном,
с высоко забранными дубовыми панелями стенами лек­
ционном зале КИЖа (Коммунистического института
журналистики им. Воровского). Второй вечер поэзии
состоялся на Ф онтанке, в Д ом е печати.
Журналисты любили Корнилова. Он отвечал им
тем же. Однако устроители вечеров, как мне казалось,
с опаской поглядывали на гостя, словно ожидая от
1 Главы из книги
него чего-то из ряда вон выходящ его. А поэт — коре­
настый, широкоплечий, с острыми из-под чуть припух­
ших век глазами — спокойно сидел на сцене, ожидая,
когда придет его черед читать стихи. Но вот назвали
его фамилию, он встал, сделал несколько хорошо рас­
считанных шагов и остановился на самой кромке сце­
ны. С екунду-другую помолчал, потом спросил, что мы
хотим послушать, и тут ж е приподнял руку, будто
останавливая катящийся к нему шум.
Он начал читать стихи, которые назвал несколько
неожиданно — «Ящик м оего письменного стола».
Я сиж у над столом разрытым,
песня наземь идет с высот,
и подкованным бьет копытом,
и ж елезо в зубах несет.
И дрож у от озноба весь я —
радость мне потому данас
что из этого ящика песня
в люди выбилась хоть одна.
Мне показалось, что поэт чуть поддразнивает нас:
уж он-то точно знал, что его «Песня о встречном»
давно выбилась в люди. И не одна она. Но чем даль­
ше читал Корнилов, с тем большим вниманием слу­
шали его. Он так завладел аудиторией, что ранее вы­
ступавшие поэты как бы отошли на второй план, хотя
все это были сотоварищи Корнилова и вроде бы
вместе они пели об одном. Корнилов выделялся сра­
зу же, и каждый поэтический вечер превращался в его
встречу с читателями.
В те годы слушатели не скупились на вопросы по­
этам. Вопросы, как правило, задавались в письменном
виде, и когда вышел Корнилов, эта почта по рядам
работала с максимальной нагрузкой.
На столике за Корниловым в считанные минуты
выросла бумажная горка, а поэт, хитровато посмеи­
ваясь, не брал наших записок. Он все читал и читал
стихи. И мы не сетовали на него. Ответы на волно­
вавшие нас вопросы содержались в стихах.
Корнилов в тот вечер говорил с нами о самом важ­
н о м — о том, как правильно прожить жизнь, на кого
равняться, что делать, чтобы наши дети смогли бы
учиться у нас.
Итак — на кого равняться?
Напомню, что было это в тридцать седьм ом . И сам
поэт, и слушатели его не успели к октябрьским боям.
Бе? нас штурмовали Перекоп и разгромили Колчака.
Без нас... Но всей душой, всеми помыслами мы были
со старшими. Завидовали им, но и подражали, без­
ошибочно зная, что и нам не миновать крещения
огнем. А в бою, как известно, побеждает тот, кто не
боится смерти. И потому естественным было обраще­
ние Корнилова к одной из героических страниц исто­
55
рии комсомола — Трипольской трагедии, схватке не­
многочисленного комсомольского отряда с белобан-
дитами. Поведение комсомольцев Триполья стало сим­
волом мужества и беззаветной верности красному
знамени.
Слуш ая Корнилова, мы отчетливо видели, как шли
в свой последний бой, а за ним — в историю, в нашу
память отважные:
И шагнули сто двадцать...
Так выходят на бой.
За плечами — знамена,
сабель чистое, синее
полукольцо.
Так выходят,
кто знает врагов
поименно...
не то чтобы только в лицо.
И до этого вечера я знал поэму «Триполье», не
раз перечитывал ее, но только тогда сумел, кажется,
до конца понять все, что хотел сказать поэт. Я не на­
звал бы Корнилова мастером художественного чтения.
Но он умел придать своим выступлениям такую инто­
национную установку, что каждое слово западало
в душ у. И не просто запоминалось — учило мужеству,
звало на подвиг. Эпизод гражданской войны как бы
утрачивал временные дистанции, и мы, слушатели, ста­
новились соучастниками происшедшего на берегу
Днепра.
Герои Триполья были старшими братьями Корни­
лова. Ровесники поэта вели бой с кулаками. Ненависть
комсомольцев к кулачеству наследственная: «Эту зло­
бу внука, ненависть волчью дед поднимает в моей
крови».
Корнилов не скупится на краски, изображая кулака.
Нет, в его стихах мироед был обрисован не плакатно,
не плоскостно. Он, готовый «бить под душ у и под
ребро», изображен как человек живой, узнаваемый
и потому вдвойне опасный.
В то время борьба с кулачеством для всех нас
была не отвлеченным понятием, а задачей дня, и
борьба эта была продиктована отнюдь не чувством
мести по отношению к тем, кто организовал крова­
вую расправу в Триполье, кто помогал Врангелю и
Колчаку. Кулак встал на нашем пути, и поэтому нужно
было его ликвидировать как класс. Кулак в изображ е­
нии Корнилова — всегда насилие, всегда надругатель­
ство над всем, что свято в человеке.
Именно об этом вел речь в тот вечер Корнилов —
и в стихах, и в своих комментариях к ним.
Помню, кто-то из нас спросил Корнилова: не бра­
вирует ли он, сын сельских учителей, сам интеллигент
и литератор, родством с прадедом Яковом, занимав­
шимся разбоем у Керженца? Речь шла, конечно, о сти­
хотворении «Прадед». Поэт признавался: «Я такой же —
с надежной ухваткой, с мутным глазом и с песней
большой, с вашим говором, с вашей повадкой».
Эту — одну из немногих — записку Корнилов огла­
сил и сказал, что вряд ли нужно нам заниматься стриж­
кой и бритьем в истории своего государства, своего
народа.
— Нужно уметь в ней разбираться, — заметил Кор­
нилов. — Сейчас я прочту вам стихотворение, и вы
увидите, что я пишу с марксистских позиций о своей
родословной.
Он провел ладонью по лицу, стер хитроватую улыб­
ку и начал читать стихотворение. Оно заканчивается
такими строками:
Я себя разрываю на части
за родство вековое с тобой,
прадед Яков, мое несчастье, —
ты не выйдешь уже на разбой.
56
Вы глаза поверните косые,
под конец подводя бытие,
где огромная дышит Россия,
где рождение будет мое.
— Куда как приятней вспоминать про Пугачева или
Разина, — сказал Корнилов, когда смолкли аплодис­
м е н ты .— Но мы изучаем историю и для того, чтобы
извлечь уроки, научиться преодолевать то, что оста­
новило наших предков. Из этой борьбы мы должны
выйти более закаленными, способными к новым
победам.
И он снова читает стихи о комсомольском долге,
о продолжении революции всем тем, чем заняты мы
вместе со своим народом. Он заканчивает выступле­
ние стихотворением, которое как бы подводит итог —
не литературному вечеру, а занятию в сети комсо­
мольского просвещения:
Мы стоим стеною — деревами
наши песни, фабрики, дела,
и нефтепроводами и рвами
нефть ли, кровь ли наша потекла.
Если старости
пройдемся краем,
дребезж а и проживая зря,
и поймем, что — амба — умираем,
пулеметчики и слесаря,
скаж ем:
все же молодостью лучшая
и непревзойденная была
наша слава,
наша Революция,
в наши воплощенная дела.
Мы уходим с вечера в общежитие, повторяя эти
стихи. Упругий ритм их помогает идти. Вода в канале
Грибоедова баю кает желтые ленинградские фонари,
в высоком небе едва разлйчимы звезды. Все это мы
видели и вчера, но сегодня наши глаза стали вроде бы
острее, и зоркости им прибавила встреча с поэтом.
Плагиат у самого себя
Как-то вскоре после окончания войны, вернувшись
в Ленинград с какого-то московского совещания, С ер­
гей Орлов восторженно рассказал мне о знакомстве
с А лексеем Недогоновым и прочитал несколько его
стихотворений. Все были отменно хороши, все были
для меня новы, за исключением одного.
— Ты что-то путаешь, Сереж а. Одно стихотворе­
ние я знаю давно. Во всяком случае, начало его.
И прочитал по памяти:
В конце войны черемуха умрет,
осыплет снег на травы
лепестковый,
кавалерист, стреляющий вперед,
ее затопчет конскою подковой.
Орлов озабоченно потер подбородок.
— Ну, а дальш е как в твоем варианте?
Дальш е я знал нетвердо. Процитированные выше
строчки я слышал либо от самого Недогонова, когда
он еще до войны приезжал в Ленинград, либо от Ин­
нокентия Мемноновича Басалаева, долгое время рабо­
тавшего в «Звезде».
Я знал, что «Звезда» печатала Недогонова, а совсем
недавно в архиве Виссариона Михайловича Саянова
прочитал ещ е неизвестное биографам Недогонова его
коротенькое письмо, написанное второпях, размаши­
сто, чернильным карандашом на листке из блокнота.
Письмо, к сожалению, не датировано.
Вот оно:
«Добрая минута, т. Саянов!
В Сою зе писателей (в Ленинграде) я. Вам передал
стихи для направления их в соответствующее русло.
Но после Вы уезж али, да и мы в Ленинграде мало
пробыли, так что встреча не состоялась.
Я бы просил Вас сообщить мне, использовали Вы
некоторые из них? Мне, конечно, будет приятно ви­
деть в печати «Прощанье» и «Михаил Дубровин». Но
на обязательное печатание я не претендую. Тогда —
если можно — сообщите мне очень кратко о их судьбе.
Я бы просил Вас все же прислать мне эту тетрадь.
Очень нужна.
Беломорканал дал нам очень много творческой
зарядки.
— Гай да гай отрада:
Жить да помереть.
Только песню надо
Легким горлом спеть! 1
(Знаки препинания отнесите за счет моей спешки.)
Ну, будьте здоровы. Значит, жду результатов.
Ал. Недогонов».
— И все-таки о чем были те стихи, которые ты
запомнил? — не отставал Орлов.
Стихи были о смерти бойца, о том, как за гробом
его друзья несут шинель, клинок и каску.
— Традиционно, — заметил Орлов. — Недогонов на­
писал о другом и сильнее — философ ски и поэтиче­
ски. Вот послушай ещ е раз.
Он прочитал стихи заново:
В конце весны черемуха умрет,
осыплет снег на травы лепестковый,
кавалерист, стремящ ийся вперед,
ее затопчет конскою подковой.
Не правда ль, жаль земную красоту?
Да, жаль.
Но если вспомнить высоту
в семи верстах правее Балатона,
где нежные
цветы,
цветы,
цветы, —
там молча у подножья высоты
схлестнулись два уставших эскадрона —
с Баварии немецкий,
русский с Дона,
друг друга вырубив...
Зачем же мне, Алена,
о жалости к цветам напоминаешь ты?
Это стихотворение не шло ни в какое сравнение со
строчками, сохранившимися в моей памяти. Оно при­
влекало не только неожиданной, особенно для того
времени, мыслью, но и безукоризненным мастер­
ством. На малой площади выстроен, как мы сказа­
ли бы сегодня, высотный дом, в котором просторно
и из которого далеко видно.
— Не напиши ничего другого Недогонов, одним
этим стихотворением он вошел бы в поэтическую лето­
пись Великой Отечественной, — убеждал меня Орлов.
Я не спорил, а только повторял недогоновские
строки и все больше убеж дался, как нужны были они
нашей поэзии переднего края.
Но вот в Москве мы встретились с -Иедогоновым.
Я читаю ему строчки про к а в а л е р и е й ^^стреляющего
вперед» (там так и было — «стреляющий*)* Алексей
весело смеется и хлопает меня Л^ДонЫО по плечу.
----------------------------------- •
I ?Г ^г.
1 Недогонов цитирует строчки Виссариона Са'йнова
— Так ведь это — чистейшей воды плагиат! Правда,
у самого себя. И то и другое — мои стихи. Первое
написано еще в сороковом. А под Балатоном такое
увидел, что «Жалость» сама собой написалась. Я даже
поначалу и не вспомнил, что первая строфа была уже
готова. Написал ее как бы заново.
Теперь в сборниках А лексея Недогонова печатают
оба стихотворения. Их разделяет не так много вре­
мени — всего четыре года. Но м еж ду ними пролегла
Великая Отечественная война. Сравнение двух стихо­
творений наглядно убеж дает, каким большим поэтом
за это время стал Алексей Недогонов.
„...Мне нравится искусство бочара"
Экспресс Берлин — Москва останавливается в Смо­
ленске всего на несколько минут, и тем не менее
я позвонил из Бреста Николаю Ивановичу Рыленкову.
У меня не было к нему дела, но Николай Иванович
обладал редкостной, теперь, как мне кажется, не ча­
сто встречающейся способностью слушать. Ему можно
было рассказывать о чем угодно, и он всегда был
само внимание. Но больше всего он любил говорить
на литературные темы. Сидя в своем Смоленске, он
пристально наблюдал за всем, что происходит в лите­
ратуре, успевал прочитывать множество книг, жур­
нальных статей, стихов и т. п. Я не помню ни одного
случая, чтобы, начав с ним разговор о каком-нибудь
молодом ленинградском поэте, успевшем где-то напе­
чатать первые стихи, не услышал бы от Николая Ива­
новича обстоятельного анализа этих стихов. Он всегда
испытывал желание помочь мне узнать больше, чем
знал я до разговора с ним, разобраться в каких-то
явлениях, подсказать, о чем непременно следует на­
писать...
С Николаем Ивановичем нас связывала старая
дружба, хотя в первые послевоенные годы я чувство­
вал угрызения совести и не всегда мог вот так же,,
как он, с открытым сердцем идти к нему. На то была
причина.
В 1937 или 1938 году, будучи студентом Ленинград­
ского института журналистики, я проходил практику
в Смоленске, в редакции газеты «Рабочий путь». Там
сразу узнали о том, что я люблю поэзию, и поручили
мне написать рецензию на только что вышедшую
книгу стихов Рыленкова. Я, конечно, охотно взялся за
дело. Не помню уже, что я тогда понаписал, но одно
стихотворение разделал, как говорится, под орех. Это
были стихи про бочара, которому в своем искусстве
хотел бы уподобиться поэт. Мне показались они тра-
диционно-декларативными, и я с самонадеянностью
желторотого птенца «проработал» за это автора. По­
том, когда одну за другой я читал книжки Рыленкова,
та, первая, рецензия, что называется, жгла мне душ у.
О строе чувство стыда и вины перед поэтом усилива­
лось от того, что ни в одном разговоре со мной Ни­
колай Иванович ни разу не вспомнил о рецензии, не
укорил меня хотя бы намеком.
И вот однажды, набравшись духу, я покаялся пе­
ред ним.
— Напрасно казнишь себя, — весело улыбнулся Ни­
колай Иванович. — Никакой рецензии не было.
— Как не было?
Николай Иванович развел руками.
С плеч моих свалилась тяжесть. Но d все' еще не
верил. Мне казалось, что Николай Иванович по своей
доброте щадит меня.
— В ту пору рецензенты не жаловали меня внима­
нием, — говорил он. — Каж дое слово о себе я знал
назубок. А тут рецензия, да еще в «Рабочем пути»...
57
 Вскоре выяснилось, что Рыленков действительно не
обманывал меня. Как-то, встретившись с бывшим за­
ведующим отделом культуры в «Рабочем пути», я пере­
дал ему разговор с Николаем Ивановичем и услышал
подтверждение. Рецензия в самом деле не была на­
печатана. Ее поставили в полосу в тот день, когда я
возвращался в Ленинград. Днем я вычитал коррек­
туру, дежурный подписал полосу, а ночью какие-то
срочные тассовские материалы заставили переверстать
газету, и рецензия моя была снята, а потом оказа­
лась там, где ей и положено было быть, — в корзине.
...И вот — снова Смоленск.
На полупустом перроне я сразу же увидел Нико­
лая Ивановича. На его лице — широкая, чуть застен­
чивая улыбка. Мы прогуливаемся вдоль состава,
и Николай Иванович то и дело раскланивается со
встречными. В Смоленске его знали, наверное, все.
— Ну как наши польские друзья? — спрашивает
Николай Иванович. Он знает, что в Варшаве я встре­
чался с литераторами.
Он называет имена польских поэтов, цитирует их
стихи и говорит о них с таким знанием, что я оторо­
пел: кто из нас только что возвратился из Польши —
я или он?
Впрочем, друзьям не в диковинку обширность по­
знаний Рыленкова. Крупный поэт и переводчик, автор
прозаических книг, он был бескорыстным рыцарем
литературы. А кроме того, в его отношении к лю дям,
в манере разговаривать было что-то от учителя, если
слово это написать с большой буквы. Вот и тогда,
на перроне смоленского вокзала, он хотел обратить
мое внимание на некоторые особенности польских
поэтов, заботясь, чтобы я не прошел мимо них, если,
паче чаяния, возьмусь писать о варшавских встречах.
Мне лестно думать, что Николай Иванович так вы­
ражал свое расположение ко мне. Но эта доброж ела­
тельность, забота о том, чтобы наши рецензии, стихи,
статьи были содерж ательнее, интереснее, полноценнее
в смысле отбора материала, являли суть характера
Рыленкова, выражали его заботу о деле всей его ж из­
ни — литературе.
Однаж ды мы вместе отдыхали в Коктебеле. Этот
месяц дал мне многое. Казалось бы и встречались мы
редко — не собирали, как все другие, на берегу ка­
мешки, не участвовали в экскурсиях. Но был у нас
предвечерний час, когда мы выходили погулять по
кромке прибоя и Николай Иванович рассказывал мне
о малоизвестных поэтах, о книгах, давно забытых на
библиотечных полках, о разных историях, связанных
с авторами и их стихами. Именно тогда, случайно
вспомнив имя Ивана Сурикова, он тут же прочел на­
изусть его поэму «Казнь Стеньки Разина». Я услышал
ее впервые.
Потом мы долго сидели на иссушенной солнцем
земле, пахнувшей полынью, и смотрели, как вечер
приглушает краски моря, будто натягивает на него тем ­
ный маскировочный чехол.
— Сурикова именуют поэтом-самоучкой, — говорил
Николай Иванович. — А м еж ду тем он — один из инте­
реснейших представителей демократической поэзии
прошлого века. Полными пригоршнями Суриков чер­
пал из народной сокровищницы и столь же щедро
вносил в нее свою лепту. Многие его стихи стали на­
родными песнями. Вот послушай.
Николай Иванович снова читал — чуть нараспев,
с придыханием, опустив на глаза тяжелы е веки:
Ах ты жизнь моя, жизнь,
Жизнь, злодейка моя,
Что ты, жизнь, мне дала,
Когда молод был я?
58
Только в сердце сожгла
Ты горячую кровь,
Только ты мне дала
Без ответа любовь.
В другой раз мы заговорили об Александре Грине.
Я рассказал Николаю Ивановичу, как в детстве зачи­
тывался рассказами и повестями Грина, но с годами
отходил от любимого когда-то автора.
— Чушь какая-то, — прервал меня Рыленков.—
Вижу ясно корни ее. Ведь все окружаю щ ее воздей­
ствует на писателя так же, как и на всех остальных
грешных. Грин ошибался, не всегда вел себя так, как
тебе хочется сегодня. Он вел жестокую борьбу за
существование. Все это не могло не отразиться на
нем. Нетрудно вычеркнуть его имя и из списка реко­
мендованных к чтению авторов. Но ведь это — непро­
стительная расточительность. А может, дурость? Вспо­
мни, сколько замечательных писателей мы пытались
отдать нашим противникам. Вооружали противостоя­
щий лагерь, обедняли собственный арсенал. Надо ли
называть имена?
Рыленков говорил так, будто видел перед собой
не только меня, но кого-то еще, с кем уже не раз
вступал в полемику.
И вдруг, вне связи со всем своим монологом, Ни­
колай Иванович скомандовал:
— А ну вставай, пошли.
Мы вышли на шоссе и долго безуспешно ловили
такси. Но вот подвернулась свободная машина. Нико­
лай Иванович, казалось, забыл о Грине — говорил
о другом , расспрашивал водителя о житье-бытье.
Где-то по дороге к Старому Крыму мы остановились
у магазина. Николай Иванович накупил вина, конфет,
чего-то ещ е, и мы поехали снова. Через полчаса наша
машина остановилась на тихой улочке Старого Крыма,
у выбеленного известкой домика, и растерянная Нина
Николаевна Грин встречала нас, не зная, что сказать
незнакомым лю дям . Но еще через несколько минут
мы сидели за столиком под деревом, под которым
любил сиживать Грин, пили кисловатое вино и слуша­
ли, как Николай Иванович убеж дает вдову в необхо­
димости переехать в Ф еодосию , чтобы перевести туда
музей Грина, ибо это было бы и справедливо перед
памятью писателя и помогло бы сотням людей побы­
вать в м узее.
Когда мы уезжали, Николай Иванович отвел меня
в сторону.
— У тебя есть деньги?
Я вытащил всю наличность.
Рыленков добавил свои и незаметно положил день*
ги под тарелки на плите.
— Теперь ты увидел, в каких условиях жил Грин
и писал вещи, которые так полюбились тебе?
Я всю дорогу молчал. Перед моими глазами стоял
убогий домик, нищенская утварь — и висящая на стене
ф отограф ия: прорезанное глубокими морщинами
лицо писателя с внимательными и добрыми глазами...
Я собирал материалы для книги о Виссарионе С ая­
нове и в одну из наших бесед с Рыленковым посето­
вал, что критика, по сущ еству, оставила без внимания
роман в стихах «Колобовы», над которым Виссарион
Михайлович работал много лет.
Николай Иванович повторил почти слово в слово
то. что я слышал от Ахматовой:
— Этом у жанру не повезло в нашей поэзии. После
Пушкина на протяжении более века у нас не появи­
лось ни одного стихотворного романа, про который
можно было бы сказать: «Вот подлинная удача!» Не
берусь судить, выходят ли из этого ряда «Колобовы»,
но мы обязаны заинтересованно, по-хозяйски от­
нестись к каждой добросовестной попытке обратиться
к этому жанру.
Он заговорил о романе «Спекторский» Бориса Па­
стернака, цитировал по памяти отрывки из стихотвор­
ного романа С ергея Спасского, справедливо полагая,
что со «Спекторским» я мог быть знаком, а Спас­
ского читал едва ли.
— Но тут нет и быть не может расчета на индуль­
генцию ,— заметил далее Николай Иванович. — О бра­
щение к трудному жанру само по себе не избавляет
нас от критики. Да и критика должна все называть
своими именами.
Он припомнил отзыв Аполлона Григорьева на ро­
ман своего друга Якова Полонского «Свеж ее пре­
дание».
— Григорьев писал: роман произвел приятное впе­
чатление. Но и всего только. А это уж е скверно. «Ро­
ман в стихах, чтобы быть романом, должен быть кар­
тиною целой эпохи, и картиной типической». Вот ведь
с какой меркой подходили наши предшественники
к оценке работы друзей! Роман «Колобовы» заслуж и­
вает доброго слова, тем более что о поэзии Саянова
в последнее время писали мало, несправедливо мало.
Поэт он настоящий. Редко кто так блистательно начи­
нал, как он. Но постарайся обойтись без неумеренных
восторгов по поводу «Колобовых». В последнем но­
мере «Невы» я прочитал твою рецензию на стихи на­
шего друга. Друж ба — не в том, чтобы похвалить по­
средственные строчки, а помочь увидеть их слабости.
Прислав мне из Смоленска однотомник избранных
стихов, Николай Иванович сделал дарственную над­
пись:
«Приятно, если тебе понравится книга, но и слово
критики дорого».
Я раскрыл томик, которым поэт в какой-то мере
подводил итог своей работы за многие годы. Пере­
читываю «Бочара» и вдруг вижу Николая Ивановича —
молодого, еще не получившего всесоюзной известно­
сти, но уже тогда хорошо знавшего, каков путь к чи­
тательскому сердцу. Стихи написаны в начале этого
пути. В конце жизни поэт мог повторить их, не изме­
нив ни одной запятой. То, что три десятилетия назад
мне, неопытному и самонадеянному журналисту, каза­
лось набившей оскомину декларативностью, на деле
стало присягой, данной единожды и на всю жизнь.
Перечитываю книжку, стихотворение за стихотво­
рением, и снова вспоминаю «Бочара»:
Мне нравится искусство бочара,
Когда, в карман не лезущ ий за словом,
Он в зимние большие вечера « вызреванию хлеба и вызреванию песен одно время,
Скрепляет клепку обручем дубовым.
Врезает дно, храня суровый вид,
И говорит: «Сто лет смолить не надо!»
Посудина что колокол гудит,
И сердце мастера удаче радо.
И снова, как вчера и завчера,
Не видя любопытных за плечами,
Он тешет клепку дни и вечера
И пригоняет обручи ночами.
Мне нужен глаз и мудрость бочара,
Чтоб речь скреплять, как бочку, обручами.
Я думаю о том, что каждый из нас будет, видимо,
не раз брать в руки книги Николая Ивановича Рылен-
кова, чтобы, как и при жизни поэта, поговорить с этим
добрым и мудрым человеком, любившим нас, дале­
ких и близких, хотевшим, чтобы м ^ зй 'й л и больше и
чтобы нам передалась хоть маленьй?&1 толика его соб­
ственной любви к русской литературе, всегда сеяв­
шей разумное, доброе, служившей славе России...
ф КРУГ ЧТЕНИЯ
Для людей
овая книга стихов Глеба Го рб о вского 1 по объ­
Н
ему не больше каждого из предыдущ их пяти
его сборников, но это итоговая книга ленин­
градского автора. Итоговая — по широте ви­
дения, по глубине проникновения в тему,
а если знать биографию поэта, то и по творческому
стажу — около двадцати лет. Ключевым стихотворением
сборника является одно, начинающееся строкой: «Че­
ловек состоялся на трудной зем ле...» Оно — о мудрой
человеческой зрелости и о зрелости поэтической:
«...к сорока прозревают вторые глаза и прекрасное
видится — в копоти, в поте...»
— Странное представление о красоте! — скажет
иной читатель Горбовского. — Как связать это утверж ­
дение с известными стихами поэта, в которых он вос­
пел прелесть природы?..
— Жить на зем ле, — отвечает своей книгой Глеб
Горбовский, — прекрасное назначение человека. Выс­
ш ее проявление прекрасного этого назначения — труд.
Тема труда намечена была еще в первой книге
поэта и неизменно разрабатывалась в последующих.
В сборнике «Возвращение в дом» она выражена наи­
более полно. Автору дороги люди, нашедшие свое
место на зем ле, — и друзья-бородачи с Камчатки, и
ш оф ер, и пастух, и реставратор. И не раз, от стиха
к стиху, словно напоминанием лирического героя са­
мому себе, проходит образ поэта. То — поэта-мастера,
«стучащего по буквам молотком», то — пахаря, который
«несет своей любимой свой васильковый см ех...»
Поэзия, утверж дает Глеб Горбовский, «дышит для
лю дей». «Песни — как росточки, как всходы на ниве»,
одно назначение — для людей.
«Единственно кто выжил — мастера!» — восклицает
поэт, описывая дворец в Павловске. А в другом стихо­
творении — «У реставратора» — «лицо из тьмы веков»
с портрета как бы кричало старому мастеру: «Верни
меня скорей живому лю ду...» «М астер», если вчитаться
в строки Горбовского, — высшее звание человека на
зем ле.
И нет никакого противоречия в одновременной
любви лирического героя книги к преобразованию
земли и к ее первозданности, так как и то и другое
в конечном счете — для людей.
Вспомним, что вторая книга Глеба Горбовского на­
зывалась «Спасибо, зем ля...» Следуя за воплощенной
в образы мыслью автора, можем сказать, что процесс
1 Глеб Горбовский. ВОЗВРАЩ ЕНИЕ В ДОМ. «Современник»,
М., 1974
59
созидания — замкнутый круг: люди — для людей, для
всей земли, земля — лю дям. Но почва, из которой вы­
растает яблоня или травинка, и планета, видимая как
бы из иллюминатора космического корабля, — одно.
Ко всему, что ни увидит, чего ни коснется, по-хо­
зяйски относится человек. Ему открываются просторы
родной страны, изъезженные им и исхоженные, знако­
мые не понаслышке. Почти в каждом стихотворении
сборника говорится о движении, о дороге: «Я вышел
к морю на излучине...», «Ляжет снег. Пройдут олени...»,
«Я шел среди бесстрастных лоснящ ихся стволов...»,
«Я шел тогда по кромке побережья...» Пока продол­
жается жизнь, продолжается и движенье, манит незна­
комая даль. Д аж е если поэт хочет остановить наконец
движение в пространстве, то движение души ему все
равно не остановить: «Стоп, машина! Хватит суеты.
С ядем на луж ок. Проветрим душ у. Красота! Зеленые
пласты красоты... Лети, восторг, наружу!»
Отразить движения души и есть задача поэта-ли-
рика, то, что Горбовский образно называет «све-
ченьем», «светоотдачей», когда «душу даришь». Если
однозначно читать стихи из книги «Возвращение в дом»,
можно принять за неуместную декларацию сплошь да
рядом встречающиеся утверж дения: «Есть только для­
щийся восторг», «Ежедневно — счастье! Ежечасно...»
и т. д. Но ведь у многих лйриков первым импульсом
для написания стихов служит испытанное ими восхище­
ние. Д ля нравственно здорового человека оптимизм
органичен. Таков Глеб Горбовский.
Но палитра чувств — в целом — разнообразна: от
любви — до горечи, от восхищения — до тревоги, от
веселого — до трагического. И у каждого чувства за­
печатлены, кроме того, тончайшие оттенки.
Любви к женщине посвящены лучшие стихотворения
книги: «Стихи на борту вертолета», «Жена моя — весна
души моей...», «Закрой глаза, поспи немного...», «Валь­
сы», «Дождь прошел — как поезд...» Их нельзя отнести
к разряду тех, которые иной раз объединяют в сбор­
никах в циклы под названием «Стихи о любви». Потому
что здесь, как в каждом произведении Горбовского,
сказано и о любви, и о многом другом : коротко —
о многом.
«Это были не райские кущи — ей-ей: за больничной
оградой десяток растений...» — так начинает поэт уди­
вительное по своей правдивой точности стихотворение
о двух судьбах, о рождении созидающей, целительной
любви. Здесь о любви сказано только как о стрем ле­
нии понять боль другого и разделить ее: «Гореванье
твое и мое гореванье будем вместе сгонять с опален­
ных сердец, будем вместе!» Но это и есть главное для
лирического героя, который в другом стихотворении
сетует на то, что «поздно познал язык добра».
Именно теперь, когда его герой «познал язык доб­
ра», поэт борется со злом не только в самом себе, но
и со злом, котороё случается в жизни, с теми, «кого
ненавидит»; «*4Ьи верные души пусты». О своих граж ­
данских позициях Горбовский открыто заявляет стихами
«Загадочная русская душ а...», «Зем ля», «Я жил вдвой­
не: день за два...»,' «Ууке по будням песен не пэю т...»
Как ма^щ абна пс?рой мысль стихотворения, так мас­
штабны —:,оддоически. масштабны — его образы. Гор­
бовский показывает себя мастером крупных полотен.
Пространством распоряжается он со свойственной мыс­
лителю, ф илософ у свободой. «Меня волнуют ритмы
дальних буден: что будет с вами — будущ ие лю ди...» —
задается вопросом философ . «Там на холмах истории
земной...» — продолжает историк. Тема истории, то есть
60
тема памяти о прошлом народа — и тема воспомина­
ний о детстве, молодости человека — неоднократно по­
вторяются, переходят из стихотворения в стихо­
творение.
Поколение Горбовского поднялось из пепла войны,
и вот уже в шестом по счету его сборнике находим
мы стихи, продиктованные прошедшей войной, — они
автобиографичны: «Под своды жизни робко я вхо­
дил...», «Баллада о детстве», «Пройду в зеленые во­
рота...», «На телеге по тенистому проселку...» Просто,
а потому впечатляюще рассказывает поэт о том, как
русскому пареньку удалось уцелеть посреди войны.
Но мы понимаем, что это только один эпизод, далеко
не самый страшный из тех, что пришлось пережить.
«Помню: серые ничьи худы е кони у дороги возле ху­
тора в загоне... Только хутор... Разве — хутор? Голо­
вешки. Запрягаю я и еду на тележ ке...» Воевать он
еще не мог — мог уйти от врага: «Ведь испокон славяне
не могли дышать единым воздухом с врагами».
Естественными зарубками на память на «груди зем ­
ли» остались «рубцы окопов», на сосне — полуистлев­
ший провод и «где-то рядом» — могилы. Два стихо­
творения книги рассказываю т о памятниках на солдат­
ских могилах и о живых, помнящих героев, почитающих
их память. Одно — «Стоит холодный памятник...» —
рисует старика на могиле юного солдата. И неизвестно,
«кто деду — сей юнец...» Двум я строками автор как
ракетой неожиданно освещ ает суть стихотворения:
«Одни сказали: внук это. Другие, ч то — отец...» Много
лет прошло! Память все живет.
Д ля того чтобы рассказать о необычных событиях,
происходивших не с лирическим героем, а с другими
людьми, автор зачастую использует жанр баллады. Этот
жанр позволяет концентрировать время и события
в сравнительно небольшом произведении, а поэт не
любит многословия. Такова «Баллада об утреннем
скульпторе», стихотворения «Стоит холодный памят­
ник...» и «Двое».
Характер своего рода современной притчи носит
другой ряд стихотворений — в них еще более сжато,
с меньшей затратой поэтических средств поведано
о многом. Начинает такие стихи автор обычно с описа­
ния природы. Рассказ о травинке, одиноко торчащей
из-под снега, автор заканчивает выводом, призванным
поддержать человека: «Одиночество — это не гибель,
это муж ество...»
Та же тема — люди вместе и в одиночестве — в сти­
хотворение «Гроза». Тут уж е появляется фигура лири­
ческого героя, стоящ его под ливнем, «истосковавшись
по толпе», с одной мыслью — «срастись с подобными
себе». И опять, как в предыдущ ем стихотворении, не­
ожидан, прихотлив поворот мысли: «Дожди сливаются
в потоки. Деревья сходятся в леса... А люди чаще —
одиноки, пока не свяжет их гроза!» Не о войне ли
опять вспомнил поэт?..
Энергичные, сильные строки как бы на взлете сти­
х а — в середине, в начале или в концовке — запоми­
наются, готовы звучать отдельно, как афоризмы. Вот
некоторые из них: «Поэзия — религия страстей», «Есть
в каждом сердце даль, как стук», «Жизнь и есть вот
эта низов и выси связь».
«Сильному от жизни много надо» — эта строка зву­
чит как Hapotfrtfcri поговорка. Естественно, ибо весь
строй поэТ>*|ч е6ФЙ^речи Горбовского по-народному му­
зыкален, по!дЙ1#»&н,уЛсвеж.
В каждом стихе нет-нет да и вспыхнет шутка, юмор,
ирония над самйА* собой, оживив ткань стиха. Одно из
стихотворений, например, построено как диалог автора
с попутчиком. Автор прислушивается к дыханию,
к гуду земли. Но попутчик «на это улыбается хитро:
«Говорящая планета? Это, батенька, старо... Я-то знаю:
тишина там, никого там нет в зем ле! Ну, а ш ум... Оно
понятно... пляшет кто-нибудь в селе...»
Как тут не вспомнить «Василия Теркина» Твардов­
ского! Близкие интонации, настроения. Но едва ли
нужно обвинять Горбовского в заимствованиях у класси­
ка советской поэзии: просто черпали они в одном
источнике — устной народной речи.
Чтобы передать с точностью психолога характер со­
временного человека, его связь, кровную связь с зем ­
лей, с прошлым, поэт нарочито использует лексику
несколько архаическую — «бренный», «горний», «ста­
рец», «вещать». И слова не режут слух, потому что
рядом — лексика двадцатого века: «осадки», «лайнер»,
«перегрузки», «глобальный», «мотор», «сигналить»... Та­
кое соединение характерно для современной поэзии-—
оно правомерно.
Ирэна Сергеева
Значащее слово
ередо мной — новая книга молодой ленин­
П градской писательницы Зои Журавлевой Две
повести — короткая, давшая название всей
книге, и большая, почти роман, «Островитя­
н е » — впервые опубликованные в журнале
«Звезда». Это не первые произведения Зои Ж урав­
левой, пришедшей в художественную литературу лет
десять тому назад. У нее уже были отличные книги,
которые критике следовало и раньше отметить и по­
рекомендовать читателю, — столько в них точных на­
блюдений, напряженной мысли, душевного волнения!
И они все, в сущности, посвящены ододй.. тем е: труду
увлеченных им людей — « ч и с т о м У ^чГЦ^Л У».
1 Зоя Ж уравлева. ЧИСТОЕ ДЕЛ О. ^Советский писатель», Л .,
1974
Рассказывая об ученых-лесоводах или работницах-
штамповщицах, геологах или актерах, Зоя Ж уравлева
всегда обнаруживает настоящ ее знание их мира «из­
нутри». Рассказ ведет человек, сам живший жизнью
этого мира, радовавшийся его радостям, смеявшийся
над его смешными сторонами, болевший его болями.
И ведет твердой, опытной писательской рукой — с мет­
кими зарисовками, живым, естественным диалогом,
строгим лаконизмом и лирической искренностью.
В повести «Чистое дело» речь идет о живущих
в Каракумах советских лю дях, влюбленных в свою ра­
боту, — ш оферах, лаборантах, ученых. В ней много по­
знавательного материала, целая галерея интересных
портретов, отличных пейзажей. Написана повесть в той
же манере, что и предыдущ ие вещи Зои Ж уравле­
вой, — нарочито несобранной, сюжетно не замкнутой.
У читателя складывается впечатление, что он как бы
с помощью «скрытой камеры» увидел случайно вы­
рванный кусок чужой, не потревоженной посторонним
вниманием жизни.
В этом — достоинство написанного: достоверность
материала, лиризм потока наблюдений и мыслей. Но
в этом же — и некоторая слабость, по крайней мере
если относиться к повести как к беллетристическому
произведению: приближенность к очерку, пусть отлич­
но написанному, но ещ е не вполне «переплавляющему»
увиденное в художественный образ.
Размышляя над новой книгой Зои Журавлевой, де­
лаешь предположение, что сам автор осознал эту
недопроявленность своих прежних вещей. И в рамках
книги вполне ее преодолел, создав совершенно новую
для себя сюжетно замкнутую повесть «Островитяне»,
в которой, отойдя от очерка, сохранил все названные
достоинства предыдущ их своих «слабосюжетных»
вещей.
В «Островитянах» нет главного героя — это вещь,
если можно так выразиться, «полигероичная». В ней
нет нитевидной сюжетной линии, она «полисюжетна».
При том, что действие в ней продолжается два дня,
автор освещает в многочисленных отступлениях раз­
личные события прошлого. И все же, вопреки мозаич­
ности изложения, повесть производит цельное впечат­
ление.
Вглядываясь в нее, замечаешь насыщенность, ин­
формативность ее языка. Автор находит кратчайшие
языковые ходы, постоянно используя возможности
«довоображения» читателя. Чуть ли не по одному
штриху отводится на портреты действующ их лиц. Их
более тридцати, но ни одно не забывается, не застав­
ляет, появляясь вторично, мучительно искать себя на
предшествующих страницах — характерный штрих по­
вторяется и врезается в память: «Брови на бледном
лице темнели ярко, чуть клоунски, одна — выше»
(А геев ); «Мужчина полный, с брюшком, несет себя
осторожно, словно беременный, мелкая жена прыгает
у него сбоку, поддерживает под ручку, чтобы не рас­
кололся» (сын Филаретыча).
Характеры персонажей воссозданы убедительно, их
мыслям и поступкам веришь. Талантливые люди в пове­
сти талантливы не по авторской аттестации, а по по­
61
ступкам. Взять хотя бы бабу Катю, с которой «любой
скандал в семье тухнет, потому что она не замечает
его готовности, сведет в шутку либо в самый такой
момент срочно усадит перебирать рис от жучка, уж
найдет всем дело. Сама будет без умолку трещать,
слова не вставишь, не хочешь — да насмешит».
При всем умении автора работать над деталями,
над формой, повесть не была бы столь значительна,
если бы в ней не было глубокого философско-поэти­
ческого содержания. Мир, открывающийся в ней, д р а­
матичен, и тем не менее — в конечном счете оптими­
стичен, пронизан высокой одухотворенностью.
Душевные качества героев прослеживаются на про­
тяжении всей вещи — их товарищеская чуткость и вер­
ность, доблесть в труде, твердость характера и отзыв­
чивость сердца. Тем более гневно и язвительно изо­
бражает Зоя Ж уравлева себялюбивых людей, поведе­
ние которых вызвано самолично принятым «душевным
наркозом». Читая повесть, с осуждением относишься
к черствости первой жены Миронова. Презрение вызы­
вает и холодное любопытство Верниковской, ссорящей
супругов, щеголяющей показным сочувствием, и мало­
душие дрянненького Агеева, и разгильдяйство бюрокра­
тов... Ненависть вскипает в читательской душ е к страш ­
ным промышленникам-браконьерам: к «доброму» ста­
ричку, который в темноте открыл люк под ногами
инспектора рыбнадзора Тобольского, к угощавшим его,
а после расправившимся с ним «приятелем» («это
вышло Тобольскому счастье, что хотели замучить, а не
сразу убили», — его спас услышавший шум лесничий).
Зато радуешься, что на самом деле сущ ествуют —
в них веришь, видишь их воочию — славные, доблест­
ные люди: тот же Тобольский, Зинаида, Костька Ш ере­
мет. Д ля закрепления в читательском сознании этой
радости, гордости за подобных людей Ж уравлева вы­
лепила в повести не только высокие характеры, упо­
добление которым не всем доступно. В ней есть самые
простые, бесхитростные, но по-настоящему великодуш­
ные люди. Таков влюбленный в свою работу Ф иларе-
тыч. Такова верная другу детства Мария, которая, когда
Костька «не дож дался невесту», женился после армии
и удочерил чужого ребенка, «хлопала глазами, будто
ничего не случилось. Слала Костьке посылки с икрой:
«Это же девочке надо!» Такова внешне непривлека­
тельная, с несложившейся личной жизнью, болезненно
замкнутая Клара, которая тяж ело переживает измену
Агеева, но через много лет великодушно принимает
его как мужа и так же великодушно отпускает его
навсегда.
Самый значительный, самый выписанный персонаж
повести — баба Катя. Эта простая пожилая женщина,
продавщица раймага, не лишена любопытства, лукав­
ства. Она умеет постоять за себя, но при этом она
глубока, щедра и лучше других разбирается в лю дях,
знает, как к ним подойти, — к близким и к далеким,
к образованным и к малоинтеллигентным.
Прочтя книгу, я вспомнил четверостишие поэта:
Но часто жизнь бывает к нам сурова:
Иному век приходится прожить,
А он не может значащее слово
Из пережитых горестей сложить.
В оценке литературного произведения по большому
счету надо прежде всего исходить из того, чему оно
нас научило, насколько оно помогает нам найти это
значащее слово. Вот почему к автору новой книги
испытываешь чувство искренней признательности.
Иммануэль Маршак
62
Вожаки комсомола
борник прочитан *, закрыта последняя стра­
С
ница, а ты не можешь еще отрешиться от
своего путешествия в комсомольскую юность,
от своих встреч с событиями неповторимого
огневого времени рождения и становления
комсомола и его лучшими героями. Все они разные,
эти семь человек, которым посвящены очерки сбор­
ника, и все они одного славного комсомольского пле­
мени нашей страны, объединенного дерзновенной
мыслью помогать переделывать мир.
Как живые, встают со страниц и Лиза Пылаева из
Петрограда, одна из первых комсомолок с короткой,
но как молния блеснувшей гражданской биографией,
отдавшая всю свою революционную страсть делу пар­
тии, и А лександр Бличенко, вступивший в гражданскую
войну в комсомол Украины, в девятнадцать лет став­
ший коммунистом, впоследствии повторивший в какой-
то степени подвиг Николая О стровского, будучи при­
кован неизлечимой болезнью к постели.
Рафаэля Хитарова Вл. Дмитревский показывает во
всей многогранности его талантливой натуры, отдав­
шей себя целиком делу революции, делу построения
коммунизма. Автор сумел, опираясь на исторические
материалы, передать процесс духовного роста комсо­
мольского вожака. А . Мильчаков рассказывает о своем
др уге Николае Чаплине, прослеживая весь его путь
крупного общественного деятеля. Автор работал
вместе со своим героем, ему действительно есть что
вспомнить, потому его очерк читается с большим инте­
ресом.
Раскрываются архивы, листаются страницы давних
газет, перечитываются протоколы, просматриваются
документы — и перед читателем возникает легендар­
ная эпоха молодости нашего государства. Ценность
сборника в том, что здесь впервые собраны вместе
биографии первых комсомольских вожаков, жизнь ко­
торых была органически слита с жизнью молодежи.
В сборнике нарисованы образы лучших людей ком­
сомола, через биографии которых прослеживается
история страны. Не забыты те, кто отдал свою жизнь
за счастье будущ их поколений, кто умел как на­
стоящий коммунист-ленинец помогать партии воспиты­
вать молодеж ь. С них комсомольцы семидесятых годов
могут брать пример, у них учиться мужеству, честно­
сти, преданности делу, уменью жить для людей, для
идеи.
Римма Юровская
1 ВОЖАКИ КОМСОМОЛА, И зд. «М олодая гвардия», 1974
Татьяна Николеску
Судьбы И КНИГИ
(ЗАМЕТКИ О СОВРЕМЕННОЙ РУМЫНСКОЙ ПРОЗЕ)
умын рожден поэтом», — сказал Василе к «подведению итогов» следует отметить, может быть,
Р
Александри, один из виднейших представи­
телей румынской литературы прошлого ве­
ка. И это не просто крылатая ф раза или
,,
гипербола. Поэтическое начало, склонность
к поэзии, к поэтическому восприятию мира состав­
ляют одну из главных, ведущ их черт румынского на­
ционального характера. Ныне эта черта раскрылась
и расцвела.
Современная румынская литература отличается бо­
гатством и разнообразием талантов, разносторонними
художественными поисками, интересными замыслами,
высоким гуманистическим пафосом, подлинной народ­
ностью. Продолжая традиции своих предшественни­
ков, таких, как Василе Александри или Михаил Эми-
неску, Тудор А ргези или Михаил Садовяну, современ­
ные румынские писатели стрем ятся отразить в своих
произведениях борьбу и труд народа, показать образы
творцов новой жизни, создать правдивые картины
социалистической действительности. В этом интенсив­
ном процессе развития новой румынской литературы
участвуют в одинаковой степени поэты, прозаики,
драматурги, очеркисты, писатели разных поколений
и разных устремлений, разных вкусов и поисков.
Постоянно встречаются на страницах газет и журналов, ная жизнь», «Счастливые праздники»), Виржила Дуды
в витринах книжных магазинов имена представителей
старшего поколения. И рядом с ними — имена тех,
чья писательская судьба развернулась полностью в те­
чение трех десятилетий становления новой Румынии.
Творческие поиски писателей самостоятельны и
своеобразны. Рядом с социальной и ф илософской про­
зой Захарии Станку (романы «Босой», «Горькие
корни», повесть «Как я тебя любил») стоят поэмы
в прозе Дж ео Богзы и аналитическая, психологи­
ческая проза Лауренциу Ф ульги ; рядом с красочными
лирическими рассказами Ф энуш а Нягу — интеллекту­
альные повести-«споры» Александра Ивасюка. Однако
как для ряда писателей, так и для всего литератур­
ного процесса в целом характерны общие устремления,
родственные тенденции, основные исходные позиции.
Перспектива пройденных трех десятилетий спо­
собствует выявлению именно общих элементов, подве­
дению итогов, созданию обзорных, панорамных кар­
тин. Писатели самых различных поколений чувствуют
необходимость окинуть взором пройденный путь —
путь страны и свой собственный, о с о з н а т ь свою
собственную жизнь и жизнь народа. Стремление
преимущественно в области прозы, что вполне зако­
номерно, если принять во внимание специфику про­
заических жанров и в особенности романа, емкость
и многоплановость которого способствуют широкому
охвату и глубоком у осмыслению действительности.
Некоторые произведения, в большинстве своем мо­
нументальные романы, открывают широкие картины со­
циальной жизни, показывают историю большого кол­
лектива. Авторы других стрем ятся показать становле­
ние не коллектива, а личности, создавая своеобразные
«бильдунгс-романы». Н аряду с «обзорами» и «панора­
мами» («Горькие корни» 3. Станку, «Кордовоны»
И. Лэнкрэнжана) сущ ествую т довольно многочислен­
ные романы-«монографии», романы-«биографии». К та­
кому типу романа или повести в особенности стре­
мится более молодое поколение писателей, отвечая на
естественно возникающие перед ним вопросы: «Кто
я?», «Кто мы?», «Почему я такой?», «Почему стал та­
ким, в силу каких условий?» Развитие собственного «я»
или формирование целого поколения сверстников
стоит в центре внимания ряда произведений Бужора
Неделковича («Без весел»), Ромулуса Гуги («Посмерт­
(«Спокойный следователь»), Платона Пардэу («Утрен­
ние часы», «Мой ближний») и других авторов.
Ряд писателей ставит перед собой задачу открыть
истоки современного характера, показать исходные
моменты процесса, первые этапы пути — с чего и как
начиналось становление современной личности, в ка­
ких первоначальных условиях формировалась она. А это
означает необходимость вскрыть и по-новому понять
историю конца сороковых — начала пятидесятых годов
и осветить ее с позиций сегодняшнего дня. Такую
именно задачу поставил перед собой Александр Ива-
сюк в романе «Вода». Произведение симптоматичное
и для эволюции самого автора и для литературного
процесса на нынешнем этапе его развития. Если в своих
предшествующ их романах А лександр Ивасюк предус­
матривал в первую очередь «вскрывание» острыми ана­
томическими приемами душевного мира своих героев,
прибегая зачастую к сложному потоку сознания, само­
раскрытию, внутренним монологам и спорам героя
с самим собой, то в «Воде» он как бы возвращается
к традиционному роману — подчеркнуто реалистиче­
скому, близкому скорее к Бальзаку, нежели к Досто­
63
евскому (которого румынский писатель глубоко чтит
и к школе которого относит свои первые произве­
дения).
Автор очень хорошо передал атмосф еру первых
лот после освобождения страны от фашизма — перио­
да нестабильного, полного конфликтов, столкновений
политических и социальных, борьбы меж ду передо­
выми и реакционными силами. В этой обстановке про­
исходило крушение старого мира, старых понятий,
принципов, идеалов и зачинались новые понятия, но­
вые принципы, идеалы. Это был переломный период,
когда для многих людей остро и неминуемо ставился
вопрос: с кем они идут, с народом или против наро­
да, куда они идут, к б удущ ем у или к прошлому? Вы­
бор пути был обязателен и для многих нелегок. Роман
об исторических рубеж ах, «Вода» является одновре­
менно романом о рубежах индивидуальных судеб. На
перекрестке истории в период таких острых и глубин­
ных социальных и политических сдвигов и сотрясений,
как те, через которые прошел румынский народ после
1944 года, судьба лю дей больше чем когда-либо зави­
села от политических условий, от движения эпохи.
Александр Ивасюк предлагает читателю поразмыш­
лять над двумя персонажами: Дынкуш и Паул Дунка.
Коммунист Дынкуш, преподаватель философии, секре­
тарь уездного комитета партии, бывший подпольщик,
уже выбрал свой жизненный путь. Но по сути своего
характера, несколько мечтательного, скорее созерца­
тельного, нежели действенного, практического, ему,
конечно, придется ещ е пересмотреть многие свои
жизненные установки, привычки. Сопоставление с Гри-
гореску, сменившим его в должности секретаря, ука­
зывает на вариант, предлагаемый автором как идеал:
энергичный человек действия, человек борьбы и прак­
тического склада ума.
Паул Дунка, напротив, принадлежит старому миру,
враждебному новым идеалам народа. Умный, образо­
ванный человек, он уже утратил связь с этим миром,
понимает его несостоятельность, пытается уйти, ищет
какой-то выход. Герой Александра Ивасюка проходит
трудный путь — путь ошибок, потрясений, мук совести.
Как и других своих героев, автор ставит его в край­
нее, безвыходное положение. Думка в своем см яте­
нии, неприятии старого мира и незнании дороги к но­
вому доходит до связи с бандой разбойников и пре­
ступников. И когда он понимает, что «человеку некуда
идти», Дунка принимает решение бороться против
старого мира и тем самым бороться и за себя, за свое
возрождение.
Близка роману «Вода» по своей проблематике но­
вая повесть А л. И. Ш теф энеску «Человек, пришедший
в воскресенье». Характерно отметить, что она обращ е­
на к той же эпохе, хотя по своей структуре, по манере
письма, да и по всему художественному облику эти
две произведения весьма отличны др уг от друга.
В центре повести Ш теф энеску находится молодой
человек Патричиу Аврам, ввергнутый в водоворот со­
бытий 1945— 1946 годов. Патричиу пытается разобрать­
ся в сложившейся обстановке с ее острыми политиче­
скими коллизиями и конфликтами, найти путь правды
и чести — что и определяет его симпатии к Коммуни­
стической партии. Так же как и в романе Ивасюка,
показан дэдиь первоначальный момент процесса — мо­
мент внухреннего решения, момент окончательного
выбора, в££ же остальное развитие персонажа выхо­
дит з а . рамки повести, не оставляя, однако, сомнений
в целях, к которым направляется герой.
Многих других писателей, в особенности ровесни­
ков нового строя, увлекает иной путь — они стремятся
проследить рост человека, его постепенное политиче­
64
ское и психологическое возмужание, то есть раскрыть
по этапам или в отдельных важнейших моментах про­
цесс формирования характеров наших современников.
Этот процесс может быть различным, но он всегда
обусловлен историей, соотношением личности с исто­
рическими событиями, индивидуума и коллектива. Он
может быть чреват большими трудностями, драмати­
ческими коллизиями, препятствующими последователь­
ному и беспрерывному восхождению героя, его взле­
ту, достижению все новых и новых вершин, как это
показано в романе «Без весел» Бужора Неделковича.
Судьба Ю стина Аргира перегружена различными
существенными или случайными осложнениями, начи­
ная с его конфликтов с окружающими, с его борьбой
против несправедливости и кончая трудной, обреме­
нительной любовью. Но превыше всего — воля героя
победить препятствия, доказать свою преданность со­
циалистическому обществу и утвердить свое место
в труде на его пользу.
Более счастливо, хотя отнюдь не идиллично разви-
вался жизненный путь Веры, героини последнего ро­
мана Ромулуса Гуги «Счастливые праздники». Вера и
ее муж Иоан — люди, чья сознательная биография
отож дествляется с биографией новой Румынии. Автор
выдвигает как бы оптимальный вариант того типа чело­
века, который может вырасти в условиях социализма.
Глубоко честная и принципиальная Вера превыше
всего ставит человека, его творческую силу и заве­
щает своему сыну «мечтать, надеяться, бороться...
иначе ты сгниешь, ты будешь все отрицать и даже
своим собственным словам перестанешь верить».
О браз современника стоит в центре и многих дру­
гих произведений, которыми в последнее время обо­
гатилась румынская проза, румынская литература в це­
л о м ,— таких романов и повестей, как «День забве­
ния» Корнелиу Ш тефанаке, «Трапеция» Ш тефана Ду-
митриу. Это своеобразные «монографии», посвящен­
ные раскрытию духовного и душевного мира главного
героя. Причем это осущ ествляется зачастую путем
самоанализа — отсюда преобладание повествовательной
манеры от первого лица, внутренних монологов, ярост­
ных споров с собой, диалогов, иногда даж е диспутов.
В виде развернутого внутреннего монолога построены
романы «Карусель» Эуджении Тудор-Антон, «Ожида­
ние» Марии Луизы Кристеску. Ш ироко использован
внутренний монолог в поэтичных рассказах Василе
Андру, вышедших в свет в сборнике под названием
«Невеста придет к вечеру». Герои пытаются понять
самих себя, свое отношение к миру, к истории, к важ­
нейшим событиям современности, так или иначе по­
влиявшим на их судьбу, они стрем ятся осознать прой­
денные ими жизненные этапы, они обращаются к свое­
му ещ е не очень далекому прошлому; поскольку все
это молодые люди, они критически оценивают свой
опыт, будь он даже невелик.
Самоанализ главных героев, их самооценка, их спо­
ры с собой ведутся под знаком высокой моральной
требовательности, высоких этических принципов. В ос­
новном все они борются за правду в жизни, за нашу
«повседневную честность». Поэтому, обращаясь к своей
биографии, раскрывая ее прошлое и настоящее, эти
герои идут не по пути «поисков утраченного време­
ни», а по пути ^осмысления «приобретенного време­
ни», «п р и о б р етен и й жизни», по пути осознания идеа­
лов своих й' ’ поколения, по пути к самопони­
манию. И это^Лмопонимание дает читателю возмож­
ность понять целую эпоху.
знал, как и какими средствами до­
биться желаемого. Юрий Семенен-
ко — здесь все зависело от случая.
Последовавшая за ним плеяда чем­
пионов — уже закономерность, итог
поисков.
В первые годы работы — Дем ян­
ский начинал в пятьдесят шестом, пос­
ле окончания Института ф изкульту­
р ы ,— он все старался делать сам,
мальчишки при сем лишь присут­
ствовали. Со временем Демянский
отказался от обучения «вприглядку»,
предоставил ребятам полную само­
стоятельность: совет, но не подсказ­
ка. Кружковцы постигали тайны мо­
тоцикла на собственных ошибках, со­
бирали машины из лома, которому
место на свалке.
— Когда Моисеев попросил за­
числить его в спортивную секцию, я,
согласно нашим правилам, должен
был испытать его. Выбрал трассу.
Средненькую, но не для новичков.
Геннадий стоял в сторонке, смотрел,
как ездят ребята. «Сможешь так
же?» — спрашиваю у него. «Так же?
Конечно, смогу!» — отвечает. О ткуда
столько самомнения, думаю , ведь
свалится на первом же бугорке!..
А Моисеев сел — и поехал. Коряво,
но поехал. Впрочем, не хуж е того,
кто до него ездил. Этого было до ­
статочно, чтобы принять Моисеева
в спортивную секцию.
— И вот тут-то вы поняли, что
перед вами будущий чемпион?
— Нет, я понял другое: Моисеев
обладает тем запасом бесстрашия,
без которого невозможен кроссмен.
Чувство страха знакомо каждому
гонщику, как и любому человеку.
А вот бесстрашие — умение подавить
страх — надобно воспитывать. У Мои­
сеева бесстрашие было либо врож­
денным, либо он воспитал его в дет­
стве. Во всяком случае, моей заслуги
здесь нет. Бывало, объясняю ребя­
там технику прыжка, спрашиваю:
«Кто первый решится?» А и спраши­
вать не надо, и так ясно: Моисеев.
В восемнадцать лет, через два
года после начала занятий в спор­
тивной секции, Геннадий Моисеев вы­
играл чемпионат Ленинграда среди
юношей и мужчин (I), занял третье
место в юношеском чемпионате
страны, стал кандидатом в сборную
С С С Р. Еще через два года он впер­
вые стартовал в чемпионате мира.
Чемпионат мира — это многоэтап­
ная круговерть, где как в калейдо­
скопе проходят города и страны,
трассы, знакомые до последнего бу­
горка, и трассы из сплошных зага­
док, на решение которых отводятся
доли секунды.
Чемпионат мира — это двенадцать
этапов по два заезда. Выиграл за­
е з д — получай пятнадцать зачетных
очков! Занял второе место — двена­
дцать. Десятое — одно очко. Ниже
десятого — считай, что не выходил
на старт! А часто, очень часто пер­
вого гонщика отделяю т на финише
от одиннадцатого несколько метров.
Чемпионат мира — это жесточай­
шая конкуренция, это состязание
фирм, смотр новейших достижений
мотоциклетостроения, яростный спор
за приоритет на мировых рынках.
Ш вед Хакан Андерссон— фирменный
гонщик японской корпорации «Яма­
х а » — выиграл в чемпионате мира
1973 года ровно половину заездов
(беспрецедентный случай!): инжене­
ры «Ямахи» применили какое-то нов­
шество. Какое? «Ямаха», разумеется,
не рекламировала новинку. Но кон­
курирующие фирмы — точнее, «про­
мышленные шпионы» конкурирую­
щих фирм — недолго бились над за­
дачей: к следую щ ем у году «Ямаха»
особых преимуществ не имела.
Однако чемпионат мира — это
прежде всего испытание характеров
равных по классу спортсменов. По­
бедить в испытании только за счет
машины нельзя. «Мотоцикл сам не
везет», — говорят гонщики.
Эту истину Геннадий Моисеев
усваивал постепенно, от старта к
старту. В день первых в его жизни
соревнований, в ш естьдесят пятом
году, на обледенелой трассе в О зер ­
ках у его мотоцикла заклинило дрос­
сель. Пытался сбросить газ — ручка
не двигалась. При такой неисправно­
сти обычно сходят с дистанции: мо­
тоцикл становится почти неуправляе­
мым. Но М оисееву и в голову не
пришло сойти. Он падал, поднимал­
ся, снова падал, но добрался до ф и ­
ниша.
А закаливание характера продол­
жалось. Демянский поставил перед
воспитанниками задачу — превзойти
Севастьянова и Дежинова. «Самого
Геннадия Петровича Севастьянова? —
удивлялись безусые мотокроссмены
Дворца пионеров. — Самого Дежино­
ва?» У корифеев и мастерства не за­
нимать, и их мотоциклы по ходовым
возможностям — не чета пионерским
«макакам». Асы поражались неслы­
ханной дерзости Д ем янского. Но
очень скоро ребятишки начали по­
беждать «самого Севастьянова» и
даж е «самого Дежинова».
Моисеев уже был трехкратным
чемпионом С С С Р, когда к нему при­
шла слава «ломателя машин». В пер­
венстве мира сем ьдесят второго года
он сошел на восьми этапах из две­
надцати: у его «Чезета» не выдер­
живали обода, летели подвески. Бес­
конечные поломки могли лишить
Моисеева уверенности — такое слу­
чалось с гонщиками, — и руководи­
тели сборной стали косо посматри­
вать в его сторону. Но на последнем
этапе того чемпионата Моисееву да­
ли новую машину— австрийской ф ир­
мы КТМ, и он финишировал на этапе
третьим. В следую щ ем году, когда
на трассах царил Андерссон, Моисе­
ев стал пятым по сумме всех заез­
дов, пятым в списке сильнейших гон­
щиков мира.
И вот — Испания, Барселона, пер­
вый заезд первого этапа чемпиона­
та-74. Вычищенные до зеркального
блеска, замерли на старте мотоцик­
лы всемирно известных фирм. И гон­
щики — не менее известные, чем
ф ирм ы: шведы, бельгийцы, мастера
из Чехословакии и Ф РГ, воспитанни­
ки мотоклуба Ленинградского двор­
ца пионеров Геннадий Моисеев и
Павел Рулев.
Первый старт — как первый экза­
мен: завоевал призовые очки — и
прибавится сил, недобрал очков —
попробуй-ка наверстать упущенное!
Моисеев ушел со старта девятна­
дцатым, впереди оказались не толь­
ко фавориты. Как достать ушедших?
Барселонская трасса — скоростная,
рисковая, значит, его, Моисеева, трас­
са. Он финишировал четвертым —
позади бельгийца Бовена, Рулева и
Андерссона. Но он выиграл второй
заезд, а с ним и барселонский этап.
Лиха беда начало — не так ли? Ан
нет! У гонщиков, участвующих в ми­
ровых чемпионатах, сущ ествует по­
верье: тот, кто побеждает на первом
этапе — этот этап обычно проходит
в Испании, — никогда не станет чем­
пионом. Это поверье суждено было
опровергнуть М оисееву. После Испа­
нии он побеждал в Польше, Финлян­
дии, Швеции, занимал вторые места
в Италии, Ю гославии, Ф РГ, третье —
в Англии. Он стал чемпионом мира
по мотокроссу в классе 250 кубиче­
ских сантиметров. М еждународная
мотоциклетная ф едерация наградила
прапорщика Советской Армии Ген­
надия Моисеева золотой медалью,
фирма КТМ — автомобилем «М ерсе­
дес». Павел Рулев занял в чемпио­
нате седьмое место: вслед за Ан-
дерссоном, впереди Робера.
Я видел Геннадия Моисеева на
экране телевизора и в кинохронике,
я знакомился с ним, рассматривая
десятки фотографий, беседовал с его
тренером, друзьями, мальчишками из
мотоклуба, готовящимися повторить
путь Моисеева. Однако с самим чем­
пионом мне так и не удалось пока
увидеться.
Мы договорились встретиться пос­
ле февральского кросса, который
проходил в Коврове. Но из Коврова
Моисеев с тремя переломами левой
руки попал в госпиталь. Едва вышел
из госпиталя, закрутила карусель
тренировок: время, потерянное на
больничной койке, приходилось на­
верстывать— в апреле начинался оче­
редной чемпионат мира.
Свидание мы отложили до сентя­
бря. Будет ли этот сентябрь таким
же счастливым, как прошлый?
не имело своей библиотеки. П о с о ­
вету Молчанова и моему
А. М. Горький решил создать из бес­
хозных библиотек одну основатель­
ную библиотеку для издательства».
Письма, нкпраёЛенные Молчанову
в 1919— 1920' годах, отражают, Ьче-
видно, процесс комплектования как
библиотеки издательства, так и лич­
ного собрания великого писателя.
Те, кто бывал в эти годы дома
у Алексея Максимовича, непременно
отмечают, как быстро росла его
библиотека, как любил Горький в бе­
седе или в споре подкрепить «свои
доводы ссылкой на книги». Библиоте­
ка писателя размещалась в его каби­
нете в доме № 23 на Кронверкском
проспекте. «Полки стояли по-библио-
течному, ребром к стене, м еж ду ни­
ми тесно...» Но хозяин дома, «...вы­
сокий, слегка сутулый... с удивитель­
ной простотой и изящ еством ходит
среди книжных полок и к любой
теме готов вынести вам книгу...»
(Вс. Иванов. Встречи с М аксимом
Горьким).
К любой теме! По более поздним
воспоминаниям директора М осков­
ской книжной лавки писателей
Айзенштата, «диапазон книжных ин­
тересов Горького был поистине не­
объятен, ничто новое в области мыс­
ли, культуры, литературы и искусства
не проходило мимо него».
После отъезда Горького за гра­
ницу часть его петроградской биб­
лиотеки была, по просьбе писателя,
переслана к нему в Сорренто, др у­
гая часть хранилась в ящиках на ка-
ких-то складах. Точная судьба этой
второй части неизвестна.
Большую и в высшей степени цен­
ную библиотеку собрали по заявкам
Горького и сотрудников издательства
«Всемирная литература» Молчанов и
Шилов. В библиотеку издательства
влилось собрание царского прокуро­
ра Хрущова — более чем десять ты­
сяч томов художественной литерату­
ры на иностранных языках; собрания
бывшего директора императорских
театров Всеволожского, графа Орло-
ва-Давыдова, филолога и историка
литературы Батюшкова.
За три года Молчанов и Шилов
собрали около ста тысяч наиболее
ценных книг. В этой работе специа-
листам-книжникам помогали писате­
ли, работавшие в издательстве, —
Александр Блок и Корней Чуковский.
Впоследствии библиотека изда­
тельства «Всемирная литература» бы­
ла целиком передана Публичной
библиотеке имени М. Е. Салтыкова-
Щ едрина.
О том, что Горький друж ески и
с превеликим уважением относился
к труду и знаниям книжников-буки-
нистов, свидетельствует и такой не­
маловажный факт. В 1920 году Горь­
кий обратился в Петросовет с прось­
бой об открытии некоторых частных
букинистических магазинов. Петро­
градский Совет слушал заявление
Горького об открытии книжных ма­
газинов Бурцева, Молчанова и Ш и­
лова и постановил — открыть озна­
ченные магазины на правах национа­
лизированных, а бывших владельцев
привлечь щ качестве заведую щ их.
Осенью 1921 года у Горького
обострился процесс в легких, и он
на несколько лет уехал в Италию.
Как же сложилась дальнейшая
судьба замечательного книжника, од­
ного из помощников Горького в его
большом издательском деле?
В двадцатых годах Андрей С ер ­
геевич Молчанов работал в госу­
дарственных книжных магазинах.
Позже заведовал антикварным отде­
лом книжного магазина известней­
шего советского издательства «Aca­
demia».
В эти годы Андрей Сергеевич
с удовольствием и много занимался
исследовательской работой в области
книговедения и истории русского
библиофильства. Как член Ленин­
градского общества библиофилов
(ЛОБа) он неоднократно выступал
на заседаниях общества с интересны­
ми докладами. 5 ф евраля 1925 года
Молчанов прочел доклад «О библио­
теках, поступивших на книжный ры­
нок за период с 1901 по 1916 год».
Доклад содерж ал массу ценнейших
сведений и наблюдений и вызвал ши­
рокое обсуждение. Другой доклад —
«Книжная торговля в России», прочи­
танный 21 сентября 1925 года, носил
обобщающий, исследовательский ха­
рактер.
В 1926 году Молчанов выступил
с тремя докладами. 2 февраля он
рассказал о гравюрах, хранившихся
в его собрании. 15 ф евраля высту­
пил с докладом, посвященным памя­
ти букиниста Николая Михайловича
Волкова. 21 декабря поделился вос­
поминаниями о своей поездке в
Красноярск для осмотра уникальной
библиотеки Геннадия Васильевича
Ю дина.
5 марта 1927 года библиофиль­
ская общественность Ленинграда от­
метила тридцатипятилетний юбилей
деятельности Молчанова и Шилова.
О больших заслугах юбиляров на
ниве просвещения говорил во вступи­
тельном слове директор библиотеки
Эрмитажа Оскар Эдуардович Воль-
ценбург. Основатель Ленинградского
общества библиофилов Владимир
Константинович Охочинский прочел
доклад «35 лет на служ бе книги».
К заседанию была выпущена в
количестве ста нумерованных экзем ­
пляров специальная юбилейная па­
мятка с гравированными на дереве
портретами юбиляров работы худож ­
ника Бримберга. Памятка содержала
краткие биографии Молчанова и Алексей Максимович приобретает
Шилова, перечень литературных ра­
бот и докладов юбиляров, а также
стихотворное приветствие им, напи­
санное Эрихом Федоровичем Гол-
лербахом.
В тридцатых годах Андрей С ер­
геевич Молчанов продолжал работу
в книжных магазинах Ленинграда.
Многим библиофилам, писателям,
ученым запомнились встречи и бесе­
ды с этим мудры м, любящим книгу
и людей человеком. Владимир Лидин
вспоминает: «В тридцатых годах я
приехал как-то в Ленинград. Я давно
знал и весьма уважал А . С. Молча­
нова, одного из старейших и кор­
ректнейших книжников, отличного
знатока книги и приятного человека.
В книгах в ту пору я разбирался не
очень-то: Андрей Сергеевич был на
этот счет хорошим наставником.
— Устройте мне какую-нибудь
книжечку, — попросил я Андрея С ер­
геевича в тот приезд в Ленинград.
Он задумался.
— Да ничего нет такого, — сказал
он, как говорят обычно книжники.—
М ало что стало попадаться. — Потом
он поглядел на меня, как-то внут­
ренне примерился и сказал вдруг: —
Хорошо. Устрою вам одну книжечку.
Вы, несомненно, будете вспоминать
Молчанова».
Молчанов убедил молодого биб­
лиофила приобрести редчайшую кни­
гу Александра Николаевича Радище­
ва «Письмо к другу, жительствую­
щ ему в Тобольске». Заметив, что по­
купатель вертит невзрачную кни­
жечку в руках и явно сомневается,
стоит ли ее покупать, Молчанов
твердо, даже немного сурово, как
показалось Лидину, сказал: «Возьми­
те. Это будет у вас одна из лучших
книг».
Так умел распознавать людей и
книги Андрей Сергеевич Молчанов.
Так он умел оставить добрую и дол­
гую память по себе.
Скончался Андрей Сергеевич
Молчанов незадолго до начала Ве­
ликой Отечественной войны, в 1940
году.
Встречались ли Горький и М ол­
чанов после возвращения писателя
из Италии?
Изучение летописи жизни А лексея
Максимовича Горького не дает отве­
та на этот вопрос.
Можно утверждать только одно:
страсть великого писателя к собира­
тельству и чтению книг не угасла
с годами. По возвращении из-за гра­
ницы Горький стал собирать книги
особенно увлеченно и с большим
размахом. Как справедливо подчер­
кивает выдающийся советский лите­
ратуровед, историк литературы и
библиофильства Павел Наумович
Берков, «именно в эти годы сложи­
лась его московская библиотека».
73
в эти годы много книг по русской
истории, народному быту, этногра­
фии и ф ольклору. На полках его
московской библиотеки подобраны
Рассказ об этой чудесной выстав- ‘
все сборники Киреевского, Бессоно­ ке хотелось бы начать в полутьме
ва, Афанасьева, Шейна, Ореста Мил­
мастерской художника.
лера, Ончукова, Гильфердинга, Кир­
Войдем для этого в светлый круг
ши Данилова, лучшие исследования настольной лампы и приблизим взор
о русском народном творчестве.
Исследователи отмечали, что
читателя к широкому рабочему сто­
лу, заваленному грудой карандаш­
Горький читал почти исключительно
ных набросков, эскизов, бесконечных
книги своей библиотеки. Он любил
вариантов. Это и есть «таинственная»
читать внимательно, с карандашом кухня художника-иллюстратора: де­
в руках, делал на пэлях книги надпи­
сяток колонковых кистей в горшочке,
си, подчеркивал то, что привлекало
двс-три коробки дешевой акварели,
его внимание. Естественно, что в чу­
флакон черной туши и несколько
жих книгах или в книгах, взятых из
тростниковых перьев. Совсем скром­
государственных хранилищ, позво­
ное хозяйство: никаких палисандро­
лить себе подобное было невоз­
вых палитр и громоздких мольбертов.
можно.
А теперь из полутьмы мастерской
Горькому-библиофилу была свой­ перенесемся в ярко освещенный Дом АНОСГИНА
ственна еще одна черта, которая книги. туики И. Тырсы
в наши дни стала присуща многим Возле золотой россыпи заманчи­ ГОСуААРСПЕНИвСНМЛПЛКПФ.тк
советским книголюбам: он не был вых обложек, усеявших просторный
владельцем-скопидомом и легко рас­ прилавок, уже с самого открытия
ставался с книгами. Особенно любил магазина толпится возбужденная Николай Тырса
Алексей Максимович дарить книги детвора, тараща глаза, как на лако­ Иллюстрация к «Осаде дворца>
из своей библиотеки знакомым, ра­ мое блюдо: €Мама, мама, купи вон Вениамина Каверина
ботавшим над какой-либо темой, по
которой п одобрать' нужные книги
было затруднительно.
Но редкие книги своей библиоте­
ки Горький ценил весьма и очень Борис Семенов
берег.
Сейчас в М оскве, в доме, где по­
следние годы жил Горький (ул. Ка­
чалова, дом 6) и где мне посчастли­

вилось не раз бывать и беседовать
с внучками А лексея Максимовича,
с научными сотрудниками музея, со­
храняется его последняя большая
библиотека. Она насчитывает около
десяти тысяч томов. Кто знает, мо­
жет быть, в ней уцелели и некото­
рые из тех книг, кои по просьбе
писателя приобретал для него Мол­
чанов или по рекомендации книж­
ника покупал сам Алексей М аксимо­
вич? Может быть, писатель и книж-
ник-букинист встречались и в три­
дцатые годы, но история не сохра­
нила свидетельств их общения в этот
период?
А может быть, где-то в недрах
старых сундуков или на верхних пол­
ках шкафов пылятся и по сей день
неизвестные еще нем письма, днев­
ники, рукописи, документы, которые
позволят ответить и на эти вопросы?
Во всяком случае, доброе дело
собирательства национальных книж­
ных и рукописных сокровищ, в кото­
рое сделал свой — и немалый! —■
вклад Андрей Сергеевич Молчанов,
продолжается и сегодня. Старый
книжник научил разбираться в кни­
гах многих сегодняшних маститых
букинистов и библиофилов.
М огучее древо человеческой м уд­
рости, знания и любви к книге —
источнику знания — столь же зелено
сегодня, как и вчера.
ДОБРЫЕ КУДЕСНИКИ
ту, со слонами!..» — «гА мне вот эту, Юрий Мезерницкий
про саблю Чапаева!..» Иллюстрация к «Петру Первому*
Это еще не читатели, а зрители, Владимира Мае родина
не успевшие овладеть грамотой. Зато
благодарнее, чем дошкольник, зрите­
ля в мире не найдешь. Под разме­
ренное чтение терпеливых мам и ба­
бушек малыши готовы без конца
разглядывать полюбившуюся книжку.
Рассматривая картинки, они познают
жизнь, впитывают по капле чувство
красоты и гармонии, знакомятся
с необъятным миром, сверкающим
всеми красками.
Быть детским художником — ве­
ликое счастье. Это и ощущение по­
стоянного контакта с милой сердцу
аудиторией, и глубокое творческое
удовлетворение (в случае удачи, ко­
нечно), и сознание необходимости
каждодневной самоотдачи.
Юрий Алексеевич Васнецов очень
верно сказал однажды, что иллюстра­
тором детской книги становишься
в раннем детстве, когда малюешь

74
С А Т И Р И Ч Е С К О - Л И Р И Ч Е С К О Е О Б О З Р Е Н И Е Н Р А В О В

ВЫПУСК

— Подавай документы сюда. Может быть, тебе здесь Рисунок Дмитрия Обозневко
будет легко учиться...

77
С А Т И Р И Ч Е С Н О - Л И Р И Ч Е С К О Е
Валентин Попов
ПРИЗНАНИЯ
В ЛЮБВИ
Родственники мне советуют бросить холостую
жизнь. Удивляются, отчего я не женюсь: оклад, мол,
у меня приличный, комната большая и сам мужик
видный!
Все верно. Только в толк не возьму — с чего начать.
Как это вообще знакомятся о н и о н а ) Мне, напри­
мер, если женщина не нравится, так я с ней и раз­
говаривать не могу. Даже по делу. Эту мою странность
все сотрудницы знают. Если надо, так обращаются
к кому-нибудь: «Передайте Серобабину — мне, зна­
чит, — что все его чертежи шеф забраковал». Или:
«Намекните Серобабину, чтобы он курить в туалет вы­
ходил».
Ну а если нравится мне какая-нибудь, так и вовсе
не знаю, о чем говорить. Помню, в институтской сто­
ловой мне одна официантка сильно нравилась. Можно
даже сказать — влюблен был. А как это выразить —
убей, не знаю. Однажды все-таки набрался духу и
спросил у нее:
— Зеля Прохоровна, у вас муж имеется)
— Имеется, — отвечает смущенно.
Вот и все. Что дальше говорить — не знаю. Да и
зачем — тоже не ведаю. А в прошлом году сильно
нравилась мне буфетчица из домовой кухни. Долго
размышлял я, как ей намекнуть о моих чувствах. На­
конец однажды рискнул.
— У вас фарш селедочный есть) — спрашиваю.
— Есть, — отвечает.
— А он свежий! — опять спрашиваю, хотя мне этот
фарш вовсе не» нужен, будь он даже действительно
свежий.
— У нас все полуфабрикаты свежие, — отвечает.
И вижу — смутилась. Я тоже взял и покраснел. Сме­
78
О Б О З Р Е Н И Е Н Р А В О В
каю: и у нее чувства.
— И паштет свежий! — опять спдоцшваю. Слово
«паштет» специально с нажимом на «э» оборотное
произнес. Может, думаю, догадается.
— Гражданин, не мешайте работать. У нас все све­
жее, — отвечает.
Вот тебе и чувства. «Не мешайте работать!» Отошел
я, набиваться не стал. Может, думаю, и у нее муж
имеется. Ну да у нас тоже свой гонор...
А летом в доме отдыха приглянулась мне завхо-
зиха. Полненькая такая и, видно, интеллигентная. Вече­
ром взял я для камуфляжа наволочку — и к ней в кап-
терку.
— Ирина Модестовна, не замените ли вы мне наво­
лочку! — говорю. И чувствую: сердце мое как овечий
хвост затрепетало.
Она наволочку взяла и на свет, как четвертной,
просматривает.
— Да ведь чистая совсем, — заявляет хладнокровно.
«Дура ты, думаю, дура! Даже если бы наволочка дей­
ствительно чистая была, разве за этим явился я в твою
каптерку!!»
— Может, все же замените! — продолжаю.
— Для замены, товарищ Серобабин, нет никаких
оснований, — отвечает.
— Ну а если в виде исключения!
— Что ж вы, красивей других, что ли! — вспыхнула
завхозиха и наволочку к моим ногам бросила. — Жди­
те, — говорит, — субботы. Всем будем менять, тогда и
вам сменим.
Вот и все. Вижу, что она ко мне совершенно рав­
нодушна. И какой может быть дальше разговор — не
знаю. Так и уехал ни с чем.
Совсем вот уже недавно, месяц или полтора назад,
влюбился я в парикмахершу одну. Целый год ее не
замечал и вдруг — заметил. Специально пропустил оче­
редь, чтоб в ее кресло сесть. Ну, побрила она меня,
попросил одеколоном пообильней спрыснуть.
— Очень хорошо вы сегодня побрили, — говорю,
хотя если честно — сильно щипало шею, особенно
кадык.
— Мы всех хорошо бреем, — отвечает. Я в зеркало
гляжу — вроде бы смутилась. Я тоже в краску.
— И быстро у вас получилось, — говорю.
— Мы всех быстро бреем, — отвечает.
— В наш атомный век скорости в особой цене, —
многозначительно заметил я и специально в слове
«атомный» ударение на первом слоге поставил.
— Да уж точно! Все как угорелые прут, — отвечает.
— И одеколону сегодня не пожалели, — мягко про­
должаю я свою линию.
— Чего ж жалеть! Не даром ведь брызгала.
— Вы если позволите, так я теперь всегда в вашем
кресле буду сидеть.
— Пожалуйста, — говорит, — приходите. Очень рада,
когда клиент доволен... — И как только она это ска­
зала, у меня вдруг всякий интерес к ней пропал. Нет,
думаю, хотя в наш атомный век скорости и в цене,
но уж больно быстро ты клюнула, дорогая. Эдак сразу
нельзя. Надобно ведь и женскую гордость иметь!
Сделал я равнодушное лицо и направился к кассе.
— Гражданин, вы шляпу забыли, — кричит вдогонку.
Хотел я ей сказать, что шляпа эта вовсе не моя
и что сроду не носил я никаких шляп. Но только
холодно, даже с некоторым презрением, посмотрел на
парикмахершу и ни слова не произнес. Потому что
у меня такая странность: если уж мне женщина не
нравится, так я с ней и разговаривать не могу.
Рисунок Бориса Петрушанского
С А Т И Р И Ч Е С К О - Л И Р И Ч Е О К О Е О Б О З Р Е Н И Е Н Р А В О В

# ЭПИГРАММЫ

Лев Гаврилов

Скупому
Ты скуп и зол, как старый гномик,
Но хоть до ста держись —
Ты столько в жизни сэкономил,
Что зря истратил жизнь.
Телевизор — коробка передач XX
века.
Юрий Векслер
Лопух
Лопух по-своему красив,
В нем есть своеобразие,
Но если их сплошной массив,
То это безобразие. А нервные клетки все еще не вос­
станавливаются...

Каждому свое: одному — имя, дру­

Нытику гому — имя-отчество.
Мила схоронила
Четырех мужей. Милый, но лжец.
Если жизнь постыла,
Ты женись на ней. Аркадий Лев

Рисунки Георгия Свегозарова

Вокально-инструментальный ан­
самбль «Поющие дифирамбы».
Леонид Наумов Спасибо тому вдохновенью,
Василий Федотов
спасенью от бед,
которое было, наверно,
которого нет...
...Спасибо лазурному небу,
которого нет...
...Так было ж е счастье, наверно, В иных спорах вырождается исти­
...которого нет... на.
Н. Тарасенко ' Александр Арабаджи

...Которого нет...
Помылся и вышел из бани, Псевдонимб,
надел свой берет.
Решил посидеть в ресторане, Анатолий Денисов
которого нет.
К грядущему думал прибиться,
как лирик-поэт.
Быть может, в журнал обратиться,
которого нет? SOSTOHHHe.

Не жизнь, а какая-то вата... Анатолий Райтаровский

Мне нужен совет
с таким кругозором собрата,
которого нет.
Моих безуспешных исканий
вовеки не счесть...
Что делать? Вернусь-ка я в баню,
Пока она есть. Т
79
 С А Т И Р И Ч Е С К О - Л И Р И Ч Е С К О Е О Б О З Р Е Н И Е Н Р А В О В

Читатель из Одессы В. Полетаев предлагает пригла­

шать в «Салон «СЛОНа» зарубежных карикатуристов.

С
«Очень интересен, например,— пишет читатель,—чеш­

Т
ский художник Мирослав Бартак». Обозреватели
«СЛОНа» не могут не согласиться с тов. Полетаевым.
е г 7 Действительно,' очень интерееен художник Мирослав

e o a s ii
Бартак. Ему Тридцать семь3лет, из которых десять он
пропутешествовал по всему миру в качестве морско­
го борДОЗДОДнера. А сейчас по многим континентам
~Р 5
путешествуют его изящные рисунки.
т

80