ПРОЗА Ордена Трудового Красного Знамени

Лениздат
Николай Кузьмин 6 Неотступный. П о в е с т ь

аврора
Наталья Яшина 20 Три рассказа
Валерий Попов 28 Большая удача. П о в е с т ь
Анатолий Пршлавкин 44 Северная история. П о в е с т ь .
Окончание

ПОЭЗИЯ
ОБЩЕСТВЕННО-ПОЛИТИЧЕСКИЙ
Антонин Чистяков 18 Под вечным огнем. Лужский ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ .
рубеж. Отцовские часы. «Разъ­ ЕЖЕМЕСЯЧНЫЙ ЖУРНАЛ
яренный вихрь...» «Синевой два ЦК ВЛКСМ,
солнца заливая...» СОЮЗА ПИСАТЕЛЕЙ РСФСР»
Михаил Петров 26 «Дорога жизни»
Юрий Седов 43 Обвал. Лесные сны. Поющий И ЛЕНИНГРАДСКОЙ
мир. Первая любовь ПИСАТЕЛЬСКОЙ ОРГАНИЗАЦИИ
Адам Шогенцуков 53 «Ты можешь высоко поднять­ ИЗДАЕТСЯ С ИЮЛЯ 1969 ГОДА
ся...» В Подолии. Китобои.
С т и х и в переводе Владимира
Торопыгина СЕНТЯБРЬ 1975
Игорь Григорьев 54 Лето. Ноябрь

ПУБЛИЦИСТИКА

Людмила Региня

Сергей Сахаров, 55
2 Лауреат с истфака
лица
Мы из ПТУ
и другие
9
Наталья Пивоварова,
Игорь Романенко,
Анна Иванова,
Алексей Стогов
Бвг. Богат 60 Письма из Эрмитажа. «Полет»
Мария Руденская 73 Келья Пушкина

КРИТИКА

Юрий Шпрыгов 65 Чувство Родины

Вячеслав Кузнецов 68 Непридуманная судьба

ИСКУССТВО

Григорий Козинцев 69 Сохранять человеческий голос

Самуил Лурье 76 Суть старинного пейзажа

«СЛОН»

Юмористический 77 Выпуск шестьдесят четвертый

журнал в журнале

© «Аврора» 1976 г.

На тятуле — фотографика Анатолия Пронина

.Рукописи не возвращ аю тся. А дрес редакции: 192187, Ленинград, Литейный

пр., 9. Телефон 73-33-90. М-26341. Сдано в набор 25/V 1975 г. П одписано
'“в печать 8/V III 1975 г. Ф ор м ат 84X108‘/ie. Печ. л. 5 (уел. л. 8,4). У ч.-изд,
'■Л. 12. Тираж 130 000. Заказ 881. Цена 30 коп. Типография имени В ол одар­
ск о го Лениздата. 191023, Л енинград, цаб. р* Фонтанки, 57

Привить — в с е м , — повторяет декан свою idee
fixe, — а привлекать к научной работе надо только
самых способных.
Это его педагогическое кредо, это защита истори­
ком своей науки от людей, не умеющих мыслить, под­
меняющих научный анализ подтасовкой фактов, — от
людей, говоря точнее, либо циничных, либо примитив­
ных и бескультурных.
Юрий Ю рьевич Кондуф ор, разум еется, обеими
руками голосует за научное творчество студентов,
поскольку оно-то и выявляет талант к исследователь­
ской работе. Только не надо внушать студенту ложную
надежду, что стоит-де ему захотеть и он сделает от­
крытие. Нет, не каждому это дано, не каждый может!
Быть исследователем в такой науке, как история, —
драгоценный дар.
Декан был настроен очень яростно, как бы отвер­
гал какую-то другую точку зрения, а спорить с ним,
между тем, было не о чем. Он говорил, разум еется,
выстраданные вещи:
— История — это наука преобразователей и рево­
люционеров. Научиться разумно управлять общ ествен­
ными процессами — ответственная роль истории
историков. В ряду других социальных наук история
составляет научную основу руководства развитием
общества; опираясь на опыт прошлого, на его уроки
и ошибки, она прокладывает дорогу к будущ ему,
к прогрессу.
Вот такая высокая миссия у истории. Эту высоту
с кондачка не возьмешь. И первый шаг к ней — об­
ширные знания, живой интерес.
Прийти на истфак можно любым путем. Совсем
не обязательно быть с детства «историком в душе» —
чаще всего такое признание ни о чем не говорит.
В одном из интервью молодежной газете известный
советский историк — и тож е декан истфака, проф ессор
Ленинградского университета Владимир Васильевич
Мавродин сказал о себе, что он пришел к делу своей
жизни не от чтения Ключевского или Карамзина, не*от
увлечения в школьные годы академическими моно­
граф иям и,— напротив, после школы он работал в лес­
ничестве,— а от классической литературы, от поэм
Алексея Константиновича Толстого, от любви к про­
шлому разных народов, в том числе и русского народа.
Так или иначе, а к профессиональному занятию
историей человека ведет культура и любознательность.
См еш но идти на истфак, если ты хотя бы немножко
и в чем-то не эрудит. Пускай «эрудит» — в школьном
пока варианте, но все же человек компетентный. Ф ак­
ты, которые ты знаешь, скор ее всего ещ е не осмыс­
лены, но если про тебя в седьм ом или девятом классе
говорят, что ты «ходячая энциклопедия», это уже
кое-что значит.
О т знания исторических фактов, от цепкой памяти
на них — до мировоззрения пройдет ещ е длинная
вереница лет. И не обязательно статистически перепол­
ненная голова «школьного гения» станет головой глу­
бокого ученого. И все ж е: из знания может получиться
н е ч т о . Из незнания не получится ничего.
Юрий Ю рьевич Кондуф ор подвел итог нашей бе­
седы такими словами:
— За пять вузовских лет нельзя сформировать уче­
ного: он рождается до нас и продолжается после нас.
Но личность такую в стенах университета распознать
можно, особенно с помощью научных студенческих
обществ.
«Эрудиты» встретились в восемнадцатой комнате
Людмила Региня
общежития на улице Ломоносова. Первокурсники
Борис Пасечный «и Ю рий Шаповал с почтением смот­
рели на «сильных» дипломантов — Георгия Борисова
и Валерия Верж бицкого: у тех год оставался до за­
щиты, но они уже считали себя почти мэтрами.
Новички были не так чтобы уж о ч е н ь . зрелыми
людьми, но толк в других понимали. Слово '«личность»
на языке «академистов» означало по*в?лу человеку
в самой высшей степени. Так вот, Ж ора, и Валерий
были в глазах Бори Пасечного и Ю ры Ш аповала «лич­
ностями».
Личность — это крупный ум.
Личность — это самостоятельность суждений.
Личность — это и ещ е что-то такое, ни на что и ни
на кого не похож ее: пестование своей идеи* неприятие
стереотипов, особый человеческий нрав, может быть,
даже и некая странность... Словом, личность есть
личность, и прибавить к этому нечего.
Наверное, Пасечному и Ш аповалу хотелось бы и
самим слыть «личностями». Но их что-то за таковых
тогда не принимали.
Когда Боря Пасечный появился впервые в дверях
и комнаты общежития № 4, Ю ра Шаповал про себя
отметил: «Вошел мальчик детской наружности».
Шаповал поразил «мальчика» тем, что целый вечер
говорил об Урбанском. Боря Пасечный тогда подумал:
«Неужели так много можно знать об одном человеке?»
Так он подумал, но и сам-то был не лыком шит.
Бледнолицый, худой интеллигент, он магнетически при­
ковывал к себе и однокашников, и «стариков» остро­
той умного взгляда, пространностью и кажущейся
легкостью на самом деле глубоких рассуждений о по­
литике, о морали. Вот уж кто был «врожденным»
историком, так это Борис Пасечный. Знал он, казалось,
решительно все — о войнах, о полководцах, о видах
и родах оружия, об археологических раскопках, о ди­
настиях, императорах, якобинцах, о М онтене, о Кропот­
кине, о Руссо, о Чичерине...
«Неужели столько может знать один человек?» Это
подумал Ю р а Ш аповал: он чувствовал себя рядом
с Пасечным несколько неуютно. Была, правда, малень­
кая компенсация за неполноценность: как и Борис,
Ю ра был «поэтом». Это притягивало обоих друг
к другу. Это было их общей тайной. См еш но сказать —
они читали, когда оставались вдвоем, стихи, свои сти­
хи — один другому. «Жалкие провинциальные роман­
тики», — смеются теперь оба, но смею тся добродушно.
Хорош ее было время!
И все же, как ни старайся, а Бориса Пасечного
трудно обскакать в ф илософской направленности ума.
Сосредоточенный на своих мыслях интеллектуал, он
ещ е до истфака перепробовал вкус разных наук.
В седьм ом классе он хотел быть археологом, в девя­
том — географ ом , в десятом — астрономом, между де­
сятым классом и абитуриентным периодом он вдруг
заколебался в сторону философии, но судьба была
решена — он шел Сдавать экзамены на истфак.
На первом же курсе кинулся в кружок военного
искусства. Написал ни больше ни меньше, как целый
реф ерат на тем у: «Сравнительный анализ роли артил­
лерии в первой и второй мировых войнах». Силами
этого студенческого кружка в Киеве была проведена
Первая городская межвузовская военно-историческая
конференция. Из этого следует, что д е л а было постав­
лено на широкую ногу.
На втором курсе Борис Пасечный, отдав дань юно­
шеской увлеченности, написал ещ е одну работу —
о- полководческом, геыи* Кутузова»
з
 Под влиянием лет и хороших педагогов диапазон
интересов Бориса расширялся и углублялся. Выбрав
кафедру истории С С С Р , он занялся революционными
демократами. Увлекся, сосредоточился, «заболел» этой
темой, которая легла в основу его дипломной работы.
К великому сожалению, защитить диплом Борису
не пришлось. Недавно Юрий Шаповал прислал мне
письмо с известием о гибели Бориса Пасечного и про­
сил «не изменять ни слова из того, что о нем уже
написано».
Ю рий Шаповал шел к своему диплому — можно
было бы теперь сказать — издавна. Это ни в коем
случае не означает — в буквальном смысле — предна­
значенности выбора. Конечно, нет.
А между тем вот как все было на самом деле.
Кроме славы киномана, которая стойко держалась
за Ю рием со школьных лет, была у него ещ е репута­
ция «книжного жука».
«Дай почитать!» — обращались ровесники к нему.
Он читал «Петра I», «Былое и думы», «Моби Дика»,
«Праздник, который всегда с тобой», «Ночь нежна»...
Читал Пушкина, Льва Толстого, Бунина, Гейне, Экзю ­
пери, Паустовского, Ремарка, Вознесенского...
Однажды увидел дома красную потрепанную кни­
гу — «Десять дней, которые потрясли мир...» Принес
ее, видно, кто-то из домашних. Это было кстати — Ю ра
не читал Джона Рида. Неожиданное чувство вызвало
в нем это увлекательное чтение. Доскональная хроника
событий Октябрьской революции, галерея не по-книж­
ному живых персонажей, их отчетливо слышимые речи
и голоса, сумятица и мрак петроградских улиц, тре­
вожное ожидание чего-то потрясаю щ его за негас­
нущими в ночи окнами Смольного монастыря, Зимнего
дворца, Городской думы... Красногвардейцы, матросы,
юнкера, рабочие, крестьяне — книга наполнена оратор­
скими кличами, воззваниями, смехом, яростью, исте­
рикой, скорбной песней «Вы жертвою пали...».
И Ленин... «Необыкновенный народный вождь,
вождь исключительно по своему интеллекту, чуждый
какой бы то ни было рисовки, не поддающийся на­
строениям, твердый, непреклонный, б е з эффектных
пристрастий, но обладающий могучим умением рас­
крыть сложнейшие идеи в самых простых словах и
дать глубокий анализ конкретной обстановки при
сочетании принципиальной гибкости и дерзновенной
смелости ума».
Это было ещ е дома, в Горловке, где остались
теперь школа, отец, мать, братишка. И детство. И, ко­
нечно, библиотека. Он взял тогда в библиотеке книгу
Луначарского и прочел — один за другим — очерки:
«Владимир Ильич Ленин», «Ленин», «Ленин и моло­
дежь», «Ленин и искусство»...
Почему-то выучил наизусть слова: «Черпай из того,
что тебе пришлось зачерпнуть из моря так назы­
ваемого всечеловеческого знания, которое в значи­
тельной степени было детерминировано до сих пор
буржуазным миром. И когда ты это сделаеш ь, тогда
ты детерминируешь науку своей пролетарской мыслью
и придашь ей соверш енно новое направление и небы­
валый размах».
Новое слово «детерминировано» взято теперь в ак­
тивный запас речи.
«Детерминируешь науку своей пролетарской
мыслью» — до чего это здорово сказано!
Ю рий Шаповал ходит гоголем. Сам по себе факт
узнавания, постижения, чтения доставляет ему истин­
ное удовольствие.
Вот тогда-то и замаячила для Ю рия Шаповала
«звезда» истфака. Смысл ученья на этом факультете
для себя он сформулировал примерно так: хочу
понять судьбу своей Родины, потому что уважение
к прошлому — это уважение к самому себе... Ф о р м у­
4
лировка была навеяна — уж будьте уверены! — цита­
тами. Как и положено к концу школьных лет, Ю ра
был идеалистом. Во всяком случае он принадлежал
к типу юношей, предрасположенных к такому харак­
теру мышления. Есть в нем немножко от того востор­
ж енного правдолюбия, которое считается нынче не
очень современным качеством. Но боль и совесть —
это ведь не кепочка в клетку: какая уж тут может быть
речь о «современном» или «несовременном»!
«Студент есть гражданин, а не «академист»... Выс­
шая школа должна быть волнуема всеми великими
бурями социальной жизни, она должна на них откли­
каться, принимать в них живейшее участие...»
Такому пониманию долга, по словам Луначарского,
учил молодежь Владимир Ильич Ленин... А цитаты,
если они задевают душу, привязываются, тем
более что сам-то ты не см ог ещ е сказать ничего
подобного — ни устно, ни письменно, но приблизи­
тельно в том же духе рассуж дал наедине с собой или
с близким другом . Поэтому-то и носишь с собой чужие
слова и мысли, как будто они — твои.
На ловца, как говорится, и зверь бежит. Чудеса
происходили все в той же «комнате эрудитов». Ю ра
Шаповал подружился с Георгием Борисовым. Жора
был всеобщим любимцем, потому что много знал. Ю ра
подпал под обаяние его личности. Разница в возрасте
им не мешала. М остом между ними стало общ ее тяго­
тение к культуре.
А помимо этого, Георгий Борисов, отлично зная
всемирную и отечественную историю, особенно инте­
ресовался периодом Октябрьской революции. Вот уж
что, действительно, было на руку Ю р е Шаповалу, по­
тому что глубокие собеседования с умным человеком
на серьезны е предметные темы — тоже школа обра­
зования и гражданской зрелости.
На семинарах по истории партии на Ю р у обратил
внимание Владимир Ф едотович Салабай, который уже
много лет руководил на истфаке научным студенче­
ским кружком. Салобай предложил Шаповалу тему,
которая Ю р е понравилась, потому что совпадала с его
интересами. Тема была такая: «Против буржуазных
фальсификаторов роли В. И. Ленина и партии боль­
шевиков в подготовке и проведении Великой Октябрь­
ской социалистической революции».
Именно эта работа была удостоена в 1973 году
золотой медали, а комсомолец Ю рий Шаповал стал
лауреатом В сесою зного конкурса студенческих работ
по общественным наукам.
На III курсе Ю рий опять взялся за реферат, связан­
ный с фальсификациями, которые искажают мотивы
возникновения большевизма и роль Ленина в создании
РСДРП.
Ю рия Шаповала все заметнее покидала скован­
ность начинающего исследователя — вторая работа
была на голову выше первой. Собран громадный ф ак­
тический материал. Перечитана масса первоисточников.
Ю бщ ие фразы и банальные комментарии выброшены
за несостоятельностью. Только логика событий руко­
водит пером совсем молодого автора — он сравнивает
факты, нагружает работу доподлинными характери­
стиками событий, документами, датами, высказыва­
ниями. Он сдержан в своем письме, стилистически
аккуратен, и только победа правды над вымыслом,
доказанная им самим, дает ему кое-где право упо­
требить яркое публицистическое слово. Что ж, он —
автор, он так и должен поступать...
В некомпетентности его нельзя упрекнуть.
Вот зачем надо было просиживать вечерами
в Центральной научной библиотеке Академии наук
УССР.
Вот зачем надо было знание трех языков — немец­
кого, польского, болгарскогЬ... Болгарский пригодился
для работы над третьим реф ератом : «Георгий Димит­
ров: поединок с фашизмом».
Спасибо Владимиру Федотовичу Салабаю : это он
творчески направлял Ю р у со второго курса. Учитель
поощрял в ученике лю бознательность, радовался ори­
гинальности его суждений, самостоятельности, предо­
стерегал от косности и ортодоксальности мышления;
кроме вреда, они ничего не приносят научному ис­
следованию.
Ожиданий своего руководителя Ю р а не обманул.
Работа получилась не по-ученически серьезной. На
V Всесоюзном конкурсе студенческих работ, итоги
которого были подведены в декабре 1974 года, Ю рий
Шаповал второй р аз был удостоен звания лауреата.
Имя его появилось в передовой статье «Комсомольской
правды». Эта победа доставила настоящую радость и
ему самому, и Владимиру Федотовичу. Все-таки позади
был труд, а вознаграждение за труд, что ни гово­
рите, приятно.
Но ещ е более напряженный труд предстоял в вы­
пускном году. Тема дипломной работы была опреде­
лена: Ю рий продолжал и углублял темы рефератов.
В предновогоднюю неделю , когда Ю р а был только
что назван победителем, мы и познакомились с ним.
Он был занят, немного рассеян, немного смущ ен —
слава «героя» очерка ему была не нужна. А он и не
был для меня никаким героем , хотя вижу сейчас, что
читателя может смутить ф игура юноши-студента, ко­
торый не вылезает из библиотек и рассуж дает не
иначе как о «высших материях».
Нет, самое время спустить застенчивого, милого,
открытого и доверчивого молодого человека с научных
высот на бренную землю.
И тогда окажется, что он довольно озорной и до­
статочно талантливый сочинитель студенческих капуст­
ников — автор сценариев и реж иссер. На равных пра­
вах с ним — Боря Пасечный. А музыкальный и чуткий
к литературному вкусу их общий друг Толя Коренев —
камертон всяческой гармонии. Талантливых ребят на
курсе много, поэтому желающих выступить в роли пев­
цов, чтецов, гитаристов, комических актеров, — хоть от­
бавляй. А в центре этой веселой неразберихи — Ю ра
Шаповал. Он считает, что капустники доставляют всем
радость общения, служат эмоциональной разрядкой от
усталости и дают полную свободу для самовыражения.
Зимой, когда мы с Ю рой гуляли по Киеву и валил
мокрый, плотный снег, я заметила вдруг, что он без
шапки и голова его обросла снежным покровом.
— Это что — пижонство?
— Нет, — ответил он. — Мою шапку попросил на
пару дней товарищ...
Уж не знаю, следует из этого что-нибудь сер ьезное
или нет, но мне Шаповал показался таким человеком,
о которых ревнивые и любящие матери говорят: «Да
вы знаете, он у нас такой растяпа, последнее с себя
снимет...»
— А какие люди тебе больше по нутру — душевно
хрупкие или деловые, практичные? Возле науки по­
падаются такие: нахрапистые, даже циничные... Мне бы
не хотелось увидеть тебя в будущ ем таким вот «дело-
вичком», предавшим свои этические принципы...
Ясно было, полномочия свои я превышала, но мне
нравился облик Ю рия Ш аповала (про себя я называла
его «моралистом» — не в смысле какого-нибудь за­
нуды, а благодаря свойственной ему м анере простому
и сложному давать глубоко человеческие оценки и
объяснения), — вот почему я приставала к нему с во­
просами, не полагающимися на прогулках.
— Было бы слишком просто с моей стороны ска­
зать, что — нет, я не терплю практичных деловиков.
Просто — и уж очень декларативно. Лет пять назад
я был более категоричным, и тогда бы я сказал; «Не­
навижу циников, потому что они подлецы!» Теперь
признаюсь: среди беспринципных людей в науке я
встречал и талантливых. Это не значит, что такие люди
мне симпатичны. Все-таки я — за обремененность че­
ловека совестью . И если нравственный человек талант­
лив — как нужен он общ еству, как бесценна его
личность!.. Сам бы я не хотел ради, скаж ем , карьеры,
«места» изменить своим убеж дениям или интересам
дела, которому собираю сь посвятить себя. Думаю, что
зависит это только от меня.
Нет, не получается у меня Ю рий Шаповал «рубахой-
парнем». И он гнет, и я гну одну линию: хочется нам
обоим, чтобы любой специалист, полный энергии и
творческих сил, не забывал о живой душ е, о муже­
стве, которые наряду со знаниями определяю т нрав­
ственный облик проф ессионала.
Ю ра цитирует Андрея В ознесенского:
Так что же есть Истина?
Э то есть искренность!
Быть только собой!
Да, цитирует, улыбается — повзрослел... Если бы все
было так просто! Мы вспомнили семинар по научному
коммунизму, на который ребята пригласили меня. Тема
была для молодежной аудитории и острая, и интерес­
ная: «Семья и семейные отношения». Все было — как
и положено в студенческом сем инаре: кто-то робел
выступать, кто-то чего-то не успел прочесть, кого-то
смущали или даж е ошарашивали тяжело сф орм улиро­
ванные вопросы. «Что является регулятором внутри­
семейных отношений?» — спрашивал неожиданно пре­
подаватель. И все молчали. А в самом деле — что?
Меня тож е охватила школьная робость. Я думала, что,
может быть, такой строгий «академизм» только мешает
свободному рассуж дению , сковывает инициативу.
Мысль ведь надо как-то ум ело пробудить. В этом —
искусство.
Одним словом, теоретическая часть проблемы
осваивалась туго, обсуж далась вяло и инертно.
И вдруг — неожиданный скачок к чему-то живому,
насущному, важному не только человечески, но и со­
циологически, философ ски. Почему распадаются ран­
ние браки? Почему иной раз так называемый брак по
расчету прочнее брака по любви — внезапному, юно­
ш ескому, захватывающему чувству? Вот круг вопросов,
над которыми стоило призадуматься. Это проблемы
и для историка, и для педагога, и для любого чело­
века.
Но кто-то из выступивших на сем инаре вдруг эту
сложность отверг, что называется, легким мановением
руки и сказал с твердым сознанием своей правоты:
«Если человек трудится, для него нет и не может быть
никаких проблем в любви. Все это глупые разговоры
о подготовке молодежи к интимной жизни... Всякие
там брошюры о половом воспитании никому не нужны.
Дело в трудовой закалке...»
Все это было бы анекдотичным, если бы не было
столь серьезным. Без пяти минут историку такой
«образ мыслей» противопоказан. Семинары, кружки,
студенческие научные общества нужны больше всего
для того, чтобы приучить будущих специалистов к ана­
литическим размышлениям, приобщить к общечелове­
ческой культуре, к усвоению того опыта, который уже
накоплен.
У Ю рия Шаповала и его друзей-однокашников
окончились студенческие годы. Давно осталось позади
распределение, а в эти дни они уже пришли на даботу.
Началась ответственная пора в их жизни: обогащая
себя, отдавать общ еству накопленные знания, влиять
на прогресс, быть социально активными людьми, взрос­
леть. Вот это, пожалуй, самое главное — в з р о с л е т ь ,
то есть брать на себя ответственности за судьбу науки,
за судьбу поколения, за судьбу своего Отечества.
 Николай Кузьмин
Неотступный ПОВЕСТЬ
— Роман Андреевич, просьба. Выручи, Роман
Андреевич, будь друг. Одолжи, если можешь, руб­
лей двадцать на месяц. А ?..
— Хоть на два,— ответил тот, восхищаясь воль­
ностью своего тона.— Бери, бери, я даже рад!
Виктор сунул полученные деньги в карман, на
любопытную фразу заимодавца не обратил внима­
ния. А ведь странно, казалось бы,— чему он радо­
вался, этот Роман Андреевич, раскошеливаясь? Не
под проценты ссудил, не другу сердечную помощь
оказывал — просто выложил свои кровные при пер­
вой возможности. А между тем он не оговорился,
не слицемерил, играя рубаху-парня. Вероятным се­
кретом неподдельного удовлетворения был, по-види-
мому, следующий биографический момент: человек
впервые за всю жизнь распорядился таким капита­
лом, причем из собственного кармана. Впрочем, его
щедрость могла объясняться и другими причинами,
но для этого нужно знать, с кем имеешь дело. Так
вот...
Роман Андреевич Волох, фотокопировщик второго
разряда, совсем недавно перевалил рубеж восемна­
дцатилетия и звался непаспортно, а в быту и по
дружбе обыкновенно Ромкой. Свое законное, весо­
мое имя-отчество он сам пустил в ход при знаком­
стве с работниками цеха, чтоб по-серьезному было.
Но веселые сотруднички нашли это весьма комич­
ным в сочетании с курносой, кругленькой, будто из-
под циркуля, мордахой и вихрами вразброс, а пото­
му закрепили за мальчишкой взрослое величанье
на манер прозвища. Ромка конфузился недолго. Осо­
знав необидную, отеческую подкладку прозванья, он
принял его, как и массу других новшеств рабочей
карьеры, начавшейся три месяца назад.
Он вышел с фабрики, светясь прожектором. Ко­
нечно, реального сияния за собой не предполагал, но
мысль об этом, ощущение лучистой необыденности
своего лица в сером потоке прохожих насторожила
Ромку. Подумаешь — получка! У всех бывает по­
лучка. Кое-кто из встречных наверняка несет по­
больше денег и не светится. Так урезонивал он себя,
но притушить пожар горделивости, полностью отде­
латься от наивного тщеславия было невмочь.
Два месяца Ромка отбарабанил учеником — и,
разумеется, не бесплатно. Правда, поделенный на
две выдачи невеликий стажировочный доход состав­
лял тогда довольно скромную сумму. Нынче же,
став разрядником, он отхватил бешеные деньги: во­
семьдесят шесть рублей, не считая сорока в аванс.
Так, может быть, само количество государственных
казначейских билетов ошеломило юного труженика,
исполнило застенчивым торжеством? Ответить на
такой вопрос Ромка не сумел бы. Однако, если ска­
зать за него, то, несмотря на гордые взгляды, ка­
кими он окидывал однозначную цифирь магазинных
цен, невзирая на чувство крезовского могущества,
суть необычайного состояния духа заключалась во­
все не в том...
Испытывая потребность в пешей прогулке, Ромка
6
отмахал несколько трамвайных остановок до фир­
менной кондитерской. На пути толкнулся и в дру­
гие торговые двери, но потратиться на повседневный
ширпотреб не соизволил. Зато перед витриной с тор­
тами, пирожными и прочим кулинарным изяществом
у Ромки самовольно разбежались глаза. Он долго
маялся, прежде чем избрать из бисквитно-кремовых
чудес двухкилограммовую клумбу, а приобретя ее,
опять-таки страдал, теперь по причине габаритов
коробки. В трамвае или автобусе часа пик его торт
наверняка растерзали бы, смяли, убили, как ни
ухищряйся, и потому Ромка — шире шаг! — пустил­
ся пешком, презрев городской транспорт.
Идти было далеко, но время терпело: мать воз­
вращалась со службы после шести, отец и того поз­
же. Ромка же смену кончал в половине четвертого,
так что для подготовки запланированного сюрприза
имелся полный простор. Однако на этот день он на­
мечал еще и посещение книжного рынка, где на­
деялся купить для Наташи редкостный сборник,
о каком она мечтала всю жизнь. Ромка всю жизнь,
точнее — года полтора пробовал исполнить ее завет­
ное желание, но раньше затея была не по карману.
Другое дело — теперь. Он ликовал, предвкушая На-
ташино изумление.
Дома Ромка водрузил торт на пьедестале короб­
ки посреди пустого стола, полюбовался, приплясы­
вая и потирая руки. Потом выбежал на улицу опять
и вскоре очутился д известном садике, который при­
способили для своих разнородных целей книголюбы
и жулики. Первые — кстати, подавляющее большин­
ство — стекались сюда, чтобы вдумчиво и оператив­
но обменяться уникальной литературой. Вторые, чтя
слегка уголовный кодекс, а может, из трусости или
чистоплюйства не обзаводясь кистенем, налетали
для культурного грабежа. Этих тонкостей Ромка не
знал, хотя и подозревал отчасти. Во всяком случае,
на покупку искомой книги он приготовил тридцать
рублей.
Разгуливая по аллее, где на скамьях под боком
караулящих случай собственников лежали стопки
книг, в основном ему незнакомых, Ромка внезапно
ощутил убийственную свою неполноценность. Вокруг
шли компетентные разговоры с упоминанием года
издания, цвета обложки, со спорами об авторах
вступительных статей и тиражах. Все здесь каса­
лось таких сочинений, о которых он не слыхивал,
а судя по азарту знатоков, по уверенности произне­
сения фамилий, как раз эти-то писатели и составля­
ли мир литературы — пришло Ромке на ум. Стало
обидно: вот тебе и среднее образование!
Толкучка в саду тем временем погустела, все но­
вые деятели с тугими портфелями прибывали каж­
дую минуту, не страшась осенней стужи. Ромка
переборол боязнь непосвященного, присоседился
к одной кучке различных ценителей, заглянул через
плечи в карточку со списком имен и названий под
крупным заголовком «требуется». Карточку перевер­
нули, и на обратной стороне в перечне «имею» быст-
рый глаз Ромки нащупал знакомое: Андреев, Брю­
сов, Куприн, Моэм... Ромка воспрянул, метнулся
к другому кружку, потом к третьему, даже осмелился
собственноручно подержать необычайный прейску­
рант, предложенный ему рыжей бородкой. Бородка,
то есть владелец ее, выждал некоторое время, затем
спросил:
— Интересует что-нибудь?
— Нет,1— нагло ответил Ромка и юркнул в толчею.
Нужная ( книга не попадалась ни на руках, ни
в описях, нб это уже не огорчало, потому что сама
суета Kp^ro^i была великолепна т любопытна. Ромка
жадно следил то за одним персонажем, то за дру­
гим, усмешливо соображая, как расскажет обо всем
этом своей Наташе.
В столпотворении рынка мелькали полинялые,
потрепанные бубъекты, которые навязывали кому
угодно бросовый по здешнему курсу товар — за
рубль, за полтинник хотя бы! Тут же плавали рес­
пектабельные, на Ромкин взгляд, толстосумы. Они
по-хозяйски хватали все ценное и возмущались, что
не продаёмся, а в обмен. Кто-то сбывал здесь по де­
сятке зарубежный детектив. Кто-то мелочился
с книжками о\ растениеводстве, которые только вче­
ра были нацрилавке магазина. Встречались очкари­
ки с обменным фондом технических томов, что ка­
залось Ромке5срайней причудой. Все это ошеломля­
ло, даже отуйЯйло — поди разберись! — а кроме то­
го, уже мерзки ноги, и потому он решил покинуть
библиофилов до следующего раза.
Однако на выходе из аллеи подвернулся малый,
хоть без портфеля, но бойкого облика, руки в кар­
манах кожаной куртки. Малый прострочил скоро­
говоркой :
— На продажу что-либо есть?
— Нет,— оказал Ромка.
— Купить хочешь?
— Да,— сказал Ромка.
— Что именно?
Довериться сразу продувной бойкости малого он
поостерегся, тем паче — у того не было никакой вит­
рины при себе. Но хитрец обезоружил Ромку, при­
знавшись без зазрения совести, что является профес­
сиональным дельцом и что ему ничего не стоит ми­
гом достать любую книжку, какая вообще имеется
в городе.
— Цветаеву надо,— выпалил Ромка тогда.
— Большой серии? Найдется,— заверил профес­
сионал.— А деньги? — спросил.
— Найдутся.
— Постой минутку.
Он проворно шмыгнул в толпу, выудил там нуж­
ного человека, представил Ромке, сам тотчас же ис­
чез. Человек таким же телеграфным образом осведо­
мился :
— Цену знаешь? Платежеспособен?
— Не беспокойтесь,— веско ответил Ромка.
— Жди,— сказал человек.
Минут через двадцать — впору заподозрить не­
ладное — они подошли вдвоем, извинились: мол,
съездить понадобилось,— после чего новый делец
увлек Ромку в сторону, раскрыл портфель, благого­
вейно (по своим соображениям, конечно) вытащил
книгу. Она была старательно упакована в газету.
Развернули. Ромка взял трепетной рукой бесценный
для него том, оглядел сохранность корешка и про­
чего, обласкал взглядом титульный лист, успел даже
поймать в нищенском свете фонаря из середины:
Никто ничего не отнял,
Мне сладостно, что мы врозь...
— Сколько? — приступил он к главному, сильно
робея.
8
— Не знаешь? По лета,— без тени робости хватили
специалисты.
Их шкурная решительность сыграла на руку, Ром­
ке: озлобясь, он стал жестоко торговаться, уже не
думая ни о какой морали — с волками по-волчьи...
— Тридцать.
— С ума сошел! За Цветаеву!
—- Тридцать.
— В крайнем случае пятерку скинуть могу...
— Тридцать!
— Да я сам за тридцать приобрел!
— Меня не касается. Тридцать.
Стойко сражался он, да неумно: перегнул палку.
Деляга отобрал книгу и, ни слова не говоря, начал
прилежно заворачивать в газету. Он не спешил, он
все так же благоговел над собственностью: нежно
приглаживал обертку, ровнял уголки. Это отступле­
ние было настолько медлительным, что Ромка за­
помнил газетные фотографии и заголовки статей.
— Бог с тобой, сорок,— все же сказал обладатель.
Ромка секунду смолчал, книга нырнула в про­
пасть портфеля. И тогда он с горечью понял, что
публику такого сорта все равно не обскачешь. Вспом­
нил залпом уроки прошлого, Наташкину мечту, свое
состоятельное положение в мире, которое позволяет
начхать на этих рвачей, позабыть, расставшись.
— Ладно,— сказал,— согласен.
Деятель снова достал книжку, но сразу не отдал.
— Гони монету!
Ромка отсчитал деньги, презрительно сунул в алч­
ные руки. Проверив честность суммы, торговец
скабрезно хихикнул, вручил наконец Ромке упа­
ковку, с которой глядела запомнившаяся физионо­
мия шахтера, протянул свою ладонь для пожатия —
финал сделки. Казня себя за малодушие и вопреки
нежеланию, Ромка тиснул подлую пятерню.
— Читай на здоровье, заучивай,— напутствовал
специалист.— Если понадобится что-то еще, приходи
сюда. Всего хорошего!
— Провались ты! — крикнул Ромка, но только
в душе. А слышимо, задубелым от фальши языком
произнес, как полагается:
— Ладно, учту. До свидания.
Несмотря на достаточную зрелость, Роман Анд­
реевич Волох болезненно переживал подобные си­
туации. Известная условность Общения с людьми до
сих пор угнетала его, раздваивала, принуждала
к самобытному поиску идеального. В своих этических
мудрствованиях он доходил даже до такого откры­
тия: говорить «здравствуй» тому человеку, который
тебе абсолютно безразличен, есть ложь! Правда, нося
при себе эту никем не одобренную закорючку нрав­
ственности, Ромка все же здоровался с ненавистным
дворником и другими лицами, коих не относил
к разряду симпатичных. Иногда не замечал, а бы­
вало, удрученно ловил себя на беспринципном сми­
рении и решал впредь от него избавиться навсегда.
К счастью Ромки, был он холериком, личностью
импульсивной, и потому всяческие царапины в его
душе рубцевались скоротечно. Вот и теперь светлые,
радужные мысли быстренько застлали нечистый след
«специалистов», и, мчась по улице с подарком за
пазухой, Ромка кинематографично видел чудесную
картину встречи с Наташей.
...Он войдет. Она, как всегда,— комочком в кресле.
Рядом торшер. Книга в руках. Он скажет: «Брось ты
эту книжонку!» «A -а, это , ты »,— привычно скажет
Наташа. «Полюбуйся, что я принес!» Она взглянет
на Цветаеву и обомлеет. Потом протянет, не спра­
вившись с восторгом: «Ро-омка-а-а!..» А потом под­
прыгнет, хлопнет ладонями (он знал этот жест),
уставится на него влюбленно. А он скажет: «Пу­
стяки! Я для тебя и не то могу».
Ромка вскочил в трамвай, уже не столь перепол­
ненный к этому часу. Кинул гривенник в пасть же­
лезного кондуктора, сдачу с публики собрать по­
забыл. Чтоб не мешали его фантазии, пробился
в уголок.
Никто ничего не отнял,
Мне сладостно, что мы врозь...
— И прет, и прет! — заскандалила одна пасса­
жирка.— Медом тебе там намазано? Стоял бы где
стоишь.
Ромка приветливо ей улыбнулся, прощения по­
просил, а затем опять полетел вперед, нетерпеливо
обгоняя события.
...Наташа его, конечно, поцелует за такой дар.
Слегка поцелует, просто клюнет губами: мама на
кухне и вообще... Но ему будет достаточно. Это —
особый поцелуй с другими не сравнить. Она скажет:
«Ромка, ты — чудо! Ты — великий человек! Я тебя
очень люблю!» Разумеется, все полушутвой, со сме­
хом, но он-то знает... И они пойдут пить в честь по­
этессы чай с тортом. Тут уж Наташке не увильнуть.
Его мама порадуется, что невеста явилась. Ох, ма­
ма!.. Она давно решила за них свадьбу, теперь не
дождется — скоро ли?
Никто ничего не отнял...
— Выходите?
— Да-да,— очнулся Ромка.— Спасибо.
Гражданин позади рассмеялся.
— За что?
— Так,— с улыбкой ответил Ромка.— Разве
нельзя?
Дверь отворила, сверх ожидания, сама Наташа,
что несколько спутало всю игру. Он протянул книгу
в прихожей, и пока раздевался, пока перемолвился
с Еленой Николаевной, ее мамой, нетерпеливая де­
вушка безотлагательно вскрыла бандероль. Войдя
в комнату, Ромка встревожился: Наташа не прыгала,
не ликовала, а с каким-то удивлением глядела на
него.
— Ромка, что это?
— Тебе,— обмирая от предчувствия, сказал он.
— Зачем?
Он шагнул к столу и окончательно похолодел.
Обертка с шахтером была та же, те же формат и
объем книги, но все эти знакомые сочетания вен­
чала неожиданная, чуждая надпись: «Курс общей
физики».
Никто ничего не отнял...
Унылый, пришибленный, даже без вымышленных
сцен возмездия, какими обычно преследовал злодеев
после собственного конфуза, шел Ромка домой. Ози­
раться на безотрадный эпизод не хотелось, тем бо­
лее — впереди предстояла еще одна кляузная ситуа­
ция. Вялые раздумья хороводились в его голове по
многократно истоптанной теме: как и что сказать
отцу и матери? Он давно, с раннего детства заметил:
говорить им чистую правду не всегда стоит. Бывает,
родители с большим доверием, с удовольствием вос­
примут неправду — они ждут именно ее, ее хотят, и
как же не учитывать все это? Если ломить пря­
миком, получаются какие-то странные метаморфозы:
честность оборачивается обманом, ложь — порядоч­
ностью тонкого свойства, а взятая вкупе чехарда
разных понятий — сплошной неразрешимостью жиз­
ни, от которой никуда не сбежишь.
«Скажу, потерял,— думал Ромка, взбираясь по
своей лестнице.— Нет, скаж у: одолжил на длитель­
ное время... А может быть, все-таки признаться?
Нет, будет лучше, если скажу, что...»
2 «Аврора» № 9
Он так и не решил, с чем предстанет перед ро­
дителями, хотя знал наверняка: стихийное бедствие
типа кражи они перенесут спокойней, нежели его
личное ротозейство. В поисках удобной версии он
не принял в расчет самого главного, а это, если б
не забывал, могло избавить от напрасных сомнений.
Речь здесь идет о простом Ромкином неумении врать.
Он как-то не задумывался, что искусство лжи — ве­
ликое искусство, основанное на врожденном таланте
или многотрудных репетициях, а бездарному экспе­
риментатору, который от случая к случаю шьет бе­
лыми нитками свои незамысловатые легенды, на­
деяться на успех нечего. Наташа не раз говорила ему
при безобидных, конечно, обстоятельствах: «Ромка,
ну не пробуй обмануть! У тебя все на лице написано.
Ты — лакмусовая бумажка, окунать можно для вы­
яснения правды».
Тем не менее он переступил родимый порог, об­
ремененный тремя проблемами: удастся ли притво­
риться, стоит ли, и если стоит — то как? На всякий
случай приободрился для вида, сказал навстречу
взглядам от обеденного стола:
— Ого! Уже пируете. Без меня?
— Целый час ждали,— благодушно ответил
отец.— Где ты пропадал? Уж не свернул ли куда
с получки?
— Да ну, ты знаешь, я не склонен.
—- Знаменитый торт раздобыл!
— Фирменный.
— Так садись скорей. Умылся?
Мать, понятно, тоже прежде всего похвалила кон­
дитерский сюрприз, вслед затем осеклась, чутко и
непостижимо уловив сыновье расстройство. Полетели
пристрельные вопросики о Наташе, работе и прочей
повседневности, и Ромка довольно долго ухитрялся
балансировать, не прибегая ко лжи. Без тонкостей,
наобум, но в цель угодил отец.
— Домой-то сколько принес? — поинтересовался.
— Восемьдесят шесть получил,— на секунду виль­
нул Ромка, припадая к тарелке с супом.
— Молодцом! — Отец уважительно покрутил го­
ловой.— Скоро больше меня станешь выколачивать.—
И опять: — Ну, а домой-то сколько донес для пер­
вого раза?
С набитым ртом, ловча бессмысленно и совсем по-
детски, он прошамкал:
“ ...надцать.
— Что?!
— Восемнадцать осталось.
Сперва было только взрослое удивление, потом
изнурительная пытка перекрестным допросом, а в
конце концов — полное, бессильное Ромкино призна­
ние своего банкротства с честным перечнем всех при­
чин. Отец хмыкнул, присвистнул, опять закрутил
головой, но как-то неопределенно, без выпирающей
укоризны. Мать запричитала очень определенно:
— Господи! Я уж костюмчик присмотрела. Ну,
если бы потерял, на пустяк потратился. Нам твои
деньги не нужны. А он за здорово живешь прохин­
дею подарил! Где были твои глаза? И тот твой ра­
ботничек, Виктор, «отдаст он теперь, жди!...
— Вот уж это напрасно! — вмешался отец.— За­
чем так говорить, не зная человека?
— Ты бы помолчал! — вдруг повернула свои
залпы мать.— Кто резиновую дырку вместо лодки
купил? Кто выкинул полсотни за подыхающую со­
бачонку? Можешь радоваться: сын в тебя пошел.
Остается только мне, раз все семейство сумасшедшее,
заказать парик, черно-бурую шапку, сапоги чулками...
И пожалуйста,— со смешком одобрил отец.
Мать взбеленилась окончательно:
Ты еще зубы скалишь? А вспомни!..
9
 Ромка не впервые попадал в водоворот семейного
раздора. Ущербные для их бюджета чудачества отца
на поприще охоты-рыболовства и в самом деле за­
служивали упреков. Кроме упомянутого щенка осо­
бой, неизвестной породы, который бесславно скон­
чался, и надувной лодки, которую нельзя было по­
чинить, были еще подвесные двигатели, болотные
сапоги, птичьи чучела и другой странный инвентарь,
не имевший в доме никакого ходу. И, видимо, не зря
в данный вечер виноватили больше Волоха-старшего,
чем сына, ибо по всем статьям оказывался он за­
чинщиком родовой непутевости: не мог, например,
два года получить сто рублей, одолженные закадыч­
ному приятелю.
— Горе мне с вами! — вздохнула мать, изведя
весь припас обличений.— Что бы вы делали без меня?
— Я в Антарктику махнул бы,— сказал отец, и,
между прочим, это была не только шутка.
Мать положила себе на блюдце еще кусок торта,
своеобразно подладилась к примирительному тону:
— Самое место для таких ненормальных. Там
рубашку на промокашку не сменяешь, а пингвиний
фрак даже тебе незачем.
Дальше застольный разговор потек своим обыч­
ным руслом. Ромка допил чай, покрутился по хо­
зяйству — вынес мусор, ботинки почистил; потом
объявил о своем намерении проветриться перед
сном, вышел во двор.
На бессменной скамье — сами, воспринималось,
бессменные, декоративные — сидели четверо парней
при одной гитаре, ходившей из рук в руки. То были
местные виртуозы особой стати. Не владея инстру­
ментом, не страдая излишком слуха, они умудрялись
изо дня в день, вопреки общественному мнению и не­
погоде варганить достойную дива программу из куп­
летов Высоцкого и прочих экс-шлягеров, гвоздем ко­
торой служила «Анаша, анаша, до чего ты хороша!»
Бывало, Ромка присоединялся к этому квартету, но
в последнее время утратил к нему всяческий инте­
рес, присаживался на скамью лишь по долгу прош­
лых отношений с ветеранами двора. Их дружба,
если она была, закономерно расслоилась, дорожки
взяли разное направление, когда он пошел работать.
Вставал Ромка в шесть, спасть ложился рано, что
не соответствовало образу жизни «кустарей» (от
слова «куст», где их прибежище), а кроме того, по­
явилась и масса других причин для идейного, так
сказать, разлада. Он подходил к ним теперь, только
чтоб не сочли зазнавшимся. Вот и на этот раз.
— Привет, бездельники!
— Здорово, мастер! Сигаретами богат?
— Нет...
— Что так? Маме получку отдаешь или не зара­
батываешь? А мы-то думали, ты — кум королю.
— Бросил.
— Да ну! Последнюю из пачки?
— Зачем? По-настоящему бросил. У нас на фаб­
рике не раскуришься.
«Кустари» чему-то засмеялись, брякнули стру­
нами, снова поддели Ромку:
— Слыхал, гегемон? Галка-беленькая, которая
тебя отшила, замуж собирается.
-“ Слышал.
— В прослойку идет, к паршивому интеллигенту.
— Ее дело.
— Пролетариат не в моде. А чувак, между про­
чим,— хрыч, двадцать восемь лет. Такая мозоль,—
округло показали над животом руками.— Ты-то все
с Наташкой?
Ромка не ответил. Они ударили в инструмент,
отработанно гаркнули:
ю
Все говорят: она же грязная,
И глаз подбит, и ноги разные...
Скучно обведя пошлую четверку взглядом, он
вдруг нечаянно для себя спросил:
— Не надоело?
Те опешили, поперхнулись, а он, не дожидаясь
ответа, мерно зашагал прочь. Вскользь подумал:
«Независимость демонстрируют. Индивидуальность.
Эх, оппозиция!.. На фабрику бы вас — и все».
Вот немного посидели,
А теперь похулиганим!..—
опомнившись, взыграли «кустари», на что Ромка
лишь усмехнулся снисходительно, тут же и забыл.
Он долго околачивался против дома Наташи, зная
определенно, что не встретит ее в этот час, не уповая
ни на какую случайность. Единственной целью Ром­
ки была неоднократно проверенная такими прогул­
ками под заветным окном надежда угомонить пере­
полох души. Ему всегда становилось хорошо и по­
койно тут, где в немногих метрах над его головой
совместно с родными, котом Филимоном и мебелью
обитала на куске казенного паркета самая лучшая
в мире девушка. Стена — вернее, малый ее участок—
для Ромки не существовала: он сносил ее зачарован­
ным глазом, как инженер Гарин своим пресловутым
устройством сокрушения, и видел во вскрытой про­
зрением комнате все, что хотелось. Даже сейчас,
в этот скверный, оплеванный подонками вечер, вол­
шебное свойство не изменило ему.
...Вот Елена Николаевна, будущая теща, снует
в меховых шлепанцах, верша незаметные хозяйст­
венные дела. Мишка, Наташин брат, одолевает за
письменным столом твердыни школьных наук. Сама
Наташа опять в излюбленном кресле — с ногами.
Она читает, и кончики каштановых волос окольце­
вали тонкие пальцы. Он знает все ее позы, все дви­
жения и неподвижность. Он видит: Наташа пере-
листнула книгу, задумалась — взглядом поверх стра­
ницы. Скорее всего ее волнуют сейчас не вымышлен­
ные образы, а его, Ромкино, состояние. Он ведь сбе­
жал, толком не объяснив, что стряслось. Он даже
крикнул: «Не приходи ко мне, потом!..»
Озябнув до предела, за которым не согревала
юношеская любовь, Ромка подчинился велению ног,
деревянно замаршировал к дому. Гасли витрины,
сворачивались половики света на асфальте, монумен­
тальней становились фигуры постовых. С приближе­
нием ночи приближался и завтрашний день, полный
новых и давно длящихся забот, главнейшая из ко­
торых — размолвка с мастером. Лишь на какое-то
время книжные аферисты, денежный ущерб, материн­
ские упреки и тому подобные зарубки отошедшего дня
затмили собой в Ромкиной голове основное. Теперь
же, несколько отстранясь от мелочных волнений, он
снова раздумывал все о том же — о самом важном,
о своей работе. И если б можно было просеять вороха
Ромкиных мыслей сквозь некое чудодейственное ре­
шето, в нем обнаружились бы после тщательной пере­
труски два наивесомых зерна — символа текущей
ж изни: это — работа и Наташа. У кого что, а у
Ромки — именно так. Его дело...
Он еще не опаздывал, но приближался к тому
времени, когда нужно спешить — язык на плечо, и
потому волновался, по примеру окружающих. Те,
в очереди к автобусу, который все не подходил,
мелкокалиберно и привычно бранили водителей об­
щественного транспорта, а также кабинетных това­
рищей, ответственных за перевозку населения. Ромка
переживал проблемы крупнее: толкать или позволить
затолкать себя?
 Начав курсировать утренним маршрутом совсем
недавно, он все еще не притупил наблюдательного
глаза и стыдливости в событиях обыкновенных и не­
заметных для большинства. Взаимные оскорбления,
бурная деятельность локтями венчала пассажирскую
удачу. Благородная устраненность из битв обрекала
на двойной конфуз: к работе не успевал, злу быта
невольно способствовал непротивлением. Ну и как же
тут следовало поступать?
Автобус подкатил, трудовой народ, не разбирая
правил посадки, атаковал обе тяжко раскрывшиеся
двери, в проеме которых жалась уплотненная пасса­
жирская масса. Спин, рук, а в особенности голов
было так много, что они не оставляли надежды
благополучно к ним прибавиться. Ромка, в числе не­
скольких не особо ретивых мужчин, подчинился сво­
ей непробивной участи, проводил обиженным взгля­
дом красные огоньки...
Через проходную он пролетел пулей, в цех под­
нялся буквально за секунду, и мастер участка Фро­
лов, здороваясь, демонстративно глянул поверх его
головы туда, где на конторке начальства висел безу­
пречный механизм отсчета рабочего времени.
— Король! — сказал с укоризной.— А запасец
иметь не мешало бы, Роман Андреевич.
— Поспешишь — людей насмешишь» — ответил
Ромка.
— То-то, не спеша, запыхался!
— Я не запыхался. Я всегда так дышу. Энер­
гично.
— Ступай.— Мастер скупо махнул рукой, кинулся
встретить таким же манером другого «короля».
Ромка прошел мимо ретушерских и монтажных
столов, за которыми уже начали копошиться пунк­
туальные работники. Привычно не распахивая дверь,
а лишь приоткрыв узенько (охраняли темноту),
шмыгнул в свое помещение. Пока переодевался,
все думал: прав ли Фролов, карауля утренние се­
кунды подчиненных? Ведь в середине смены хоть
пять минут сиди без дела, хоть десять — никто слова
не скажет. Виктор и совсем часами гуляет по фаб­
рике, свистит. С одной стороны понятно: работа
сдельная, всяк относительно волен распорядиться не­
оплачиваемым перекуром. Но уж коль так, зачем
преследовать капельную проволочку на старте дня?
— Здорово, Роман Андреевич! — крикнул Виктор,
входя с пачкой картонных конвертов под мышкой.—
Работу получил?
— Нет еще. Сейчас пойду.
Виктор стал разбирать содержимое пакетов: смен­
ное задание, исходный материал предстоящих дел.
Внутри были пленочные диапозитивы, снаружи про­
печатаны технологическая карта, заказчик, испол­
нитель и прочая канцелярщина с образцом этикетки
и схемой расчета копировок. Когда Ромка увидел
эту документацию впервые, она почудилась ему
зряшной и неодолимой премудростью. Теперь же
хватало беглого взгляда, чтобы оценить суть работы,
даже ее выгодность, которая выпадала в соответст­
вии с волей мастера. С некой поры эту руководящую
волю Ромка заподозрил в несправедливости, но пока
молчал, проверяя открытие так и сяк.
Он подошел к столу Виктора, полюбопытствовал,
что выпало тому на сегодня. Оказалось: многокра­
сочные растровые наклейки для одеколона, шоко­
ладные обертки, спичечные этикетки — лучшей ра­
боты и придумать нельзя. Надеясь и сам получить
лакомую сдельщину, Ромка отыскал Фролова, принял
от него свою долю картонок, просмотрел тут же,
спросил:
— Только штриховые?
— А ты что хотел? — ответно спросил мастер.
По его тону можно было понять без труда, что
претензии начинающего копировщика на перво­
классную работу попросту неуместны, поражают Фро­
лова. Однако Ромка простодушно сказал:
— Я хотел бы растровые. Я ведь уже умею.
Я делал. Вы хвалили...
— Послушай...— Мастера, кажется, тяготило не­
лепое пререкание, голос высокомерно взвился: — По­
слушай, Волох, ты не на рынке. Там ты можешь вы­
бирать картошку покрупней, молоко пожирней,
а здесь.. Неужели мало заработал?
— Вы не так поняли.
— Это ты ничего не понимаешь в производстве!
— Мне простительно — успею понять, какие мои
годы!
— Бери задание и приступай!
— Но я должен повышать уровень мастерства?
— Ты должен прежде всего быть исполнитель­
ным, корректным по отношению к начальству и во­
обще — не спорить, а делать порученное. Все!
Фролов обрубил разговор, отгородился от настыр­
ного юнца собственной спиной, после чего Ромке не
осталось ничего иного, как удрученно вернуться к себе
в помещение и лишь мысленно доказывать свою пра­
воту, теперь — неизвестно кому.
Для толкового восприятия последующих событий
придется в какой-то мере копнуть производственную
почву, на которой произрастал и набирался жизнен­
ных сил пролетарий Роман Волох. Начнем с того, что
его фабрика офсетной печати десятилетиями снаб­
жала не только свой город, но и многие другие ты­
сячами видов наклеек, оберток, ярлыков для всевоз­
можной потребительской продукции. Веселые, кра­
сочные бумажки неиссякаемым потоком изливались
в покупательские толпы, с рекламной заманчивостью
и точностью определяли содержимое коробок, кон­
сервных банок, бутылок, и Ромка, задумываясь
иногда о достоинствах своей работы, представлял
картину мировых потрясений, какие последовали бы
по исчезновении его предприятия. Это было ужасно!
Люди сыпали вместо сахарного песку в стаканы
с чаем соль, манку, крахмал, муку, пекли блины из
стирального порошка, ломали головы над безымян­
ными жестянками и, обезумев от неразберихи, опро­
кидывали в рот прозрачную жидкость, которая
могла оказаться как минеральной водой, так и вод­
кой. Человечество пьянело, дичало, голодало — спа­
сение было только в этикетках. Таким образом, Ром­
кина фабрика приобретала в его глазах великую
значимость, и он искренне гордился, что стоит в вер­
ховье столь необходимого производственного зачина.
Впереди Ромки были только создатели этикетки —
художник, фотограф, ретушер, но они корпели над
единичным образцом, а многотысячное движение
«Кильки в томате» или «Пива жигулевского» от­
крывал он. Его профессия называлась еще размно­
житель, станок — множительным. Ромка плодил
с его помощью на фотопленке плакатного формата
десятки, сотни копий оригинала, расчлененного при
съемке через фильтры на составные краски. Пленки
тттлти в гальванический цех, где изображение овещест­
влялось на металле, потом в новом качестве оно
длило свой путь, претерпевая еще много метаморфоз.
«Кто знает,— сожалея, думал Ромка,— сколько раз
вертится рисунок и какого он стоит труда, прежде
чем попасть в руки покупателя, а затем — в мусор­
ный ящик?» Лишь при размножении снимка его
нужно четырежды переиначить: негатив, позитив,
снова негатив и опять позитив, который ложится ря­
дами на заготовку печатной формы. А как даются
эта самые ряды! Ведь плешей с фотоягодками, рыб
11
ками, надписями в различных красках должны сов­
мещаться до микронной точности, а она зависит от
предварительного расчета копировок, от верности
глаза и рук, от исправности машины — да мало ли
от чего!
Пущую сложность Ромкиной работы составляла
сама специфика фотодела: наглухо зашторенная ком­
ната, темень, чуть подсвеченная преисподними огонь­
ками красных фонарей, химические растворы, бес­
перебойное топтание на ногах возле машины и мон­
тировочного стола. Однако молодого размножителя
нисколько не удручала сложность труда, а скорее
воодушевляла. Ему было известно, что людей такой
профессии по всей стране гораздо меньше, нежели
академиков, генералов, не говоря уж о строителях,
слесарях и тому подобной обыденности. Как тут не
воодушевиться, не возгордиться при восемнадцати
годах от роду?..
— Гасим? — спросил Виктор про общий свет.
— Гаси,— сказал Ромка,— я выйду.
Две множительные машины занимали одну боль­
шую комнату, через дверь находилась смежная
с ней комната поменьше, в которой стояли ванны
с проявителем, закрепителем, проточной водой. Свет
был одинаково недопустим ни на какой территории,
и потому, чтобы не задерживать напарника, Ромка
убрался со своими арифметическими выкладками,
докончил их в цехе. Полученные, исходя из размеров
одной копировки, колонки цифр на листке обозна­
чали точки отсчета по направляющим линейкам,
координаты каждого снимка в общем строю печат­
ной формы. Возвратясь к себе, Ромка прилепил воз­
ле индикатора с делениями «Свиную тушенку», на­
чал трудовую смену.
Гул машины, приладки, беготня к реактивам и об­
ратно, звон минутного будильника, мгновенные фото­
вспышки под колпаком, лязг гидравлики, смена не­
гативов, заготовка пленки, опять неумолчный гул и
лязг; за «тушенкой» последовал «Коньяк», потом
«Сказки Пушкина» и сигареты «Новость», потом —
запорол одну краску, пришлось повторить, и вот уже
Виктор про что-то вопрошает — кажется, про обед...
— Что? — оторвался Ромка от кнопки пуска.
— Столовка закроется, иди.
— Ага. Достукаю один ряд...
— Закроется, говорю.
— Ну и пускай, черт с ней.
— Не сходи с ума. Все деньги не заработаешь.
— Да причем тут они?
Пленку все-таки дошиб, вздохнул счастливо. Пом­
чался вниз — столовая и вправду оказалась полу-
заперта придвинутым к двери стулом. Надеясь в глу­
бине души, что свойский персонал сжалится, он по­
маячил перед стеклом растерянной физиономией и
в конце концов был допущен к остаткам обеда.
Кроме серебра, за него пришлось платить вымучен­
ными ответами на расспросы удивленных поварих и
уборщиц: как это — не успел? Когда вовращался
в цех, на лестнице, где заповедник перекура, задер­
жал Виктор.
— Посиди,— хлопнул по лавочке рядом с собой,—
дай пище рассосаться.
Сидеть не хотелось, ноги сами бежали к машине,
но Виктор как-никак два месяца обучал его своему
ремеслу, да и вообще — пройти мимо радушного при­
глашения старшего товарища Ромка не посмел.
— Смотрел вчера футбол по телевизору? — точно
о погоде заговорил Виктор.— Ну наши и пролопу­
шили! Сколько моментов было, да?
— Не смотрел,— признался Ромка.
— А что?
12
!— Да я не оченъ-то увлекаюсь.
— Хм! Чем же ты увлекаешься тогда? Девуш­
ками?
— Нумизматикой.
Виктор оторопел то ли перед незнакомым словом,
то ли гадая, на какой волне вести разговор, чтобы
вернее приблизиться к цели. Тая от напарника под­
спудную свою задачу, он запинался на следующих
вопросах, усиленно курил, однако не бросал дип­
ломатии.
— Ты, помнится, один у родителей?
— Один.
— И не было братьев, сестер?
— Не было.
— В армию скоро призовут?
— Весной, наверно.
— Отец-то кем работает, я забыл?
—■ По ремонту металлоизделий. В мастерской.
— А мать?
— На гардинно-тюлевой фабрике бухгалтером.
— Вот видишь, какие дела,— нелепо обронил
Виктор.
Нет, этот заход ничего не давал, как а другие по­
пытки завлечь Ромку на стезю откровенности. Ромка
покосился на часы. И тогда, себя самого стесняясь
и не видя иной вспомогательной щелки в беседе,
Виктор начал раскрывать карты, которые, он по­
нимал, тут же могли быть биты, причем без козырей.
Однако что прикажете делать, если животрепещу­
щий вопрос не терпел отлагательства?
— Ты скажи,— туго вымолвил он,— зачем ты
так вкалываешь?
— Как? — не уловил Ромка.
— Ну, без перекуров, про обед забываешь, сверх­
урочно остаешься. Все деньги не заработаешь, а пуп
надорвешь.
Ромка вспыхнул: опять та же петрушка...
— Да не из-за денег я!
— Допустим,— продолжил было свою нить Вик­
тор, но Ромка, не впервой слыша этот намек или
или упрек в жадности, которого вовсе не заслуживал,
решил наконец объясниться. Бесцеремонно прервав
товарища, заговорил с обидой:
— Почему вы все заладили: деньги, деньги! Не­
ужели только ради них работаем? Мне так просто
нравится работать, хочется сделать больше. И если
я все же учитываю получку, то лишь потому, что
она показывает, на что я способен. В конце концов
количеством трудовых рублей определяется досто­
инство человека. Не перебивай! На Западе — другое.
Я много об этом думал. На откровенность — мне при­
ятно похвастать, сколько выколотил за месяц. Это
как спортивное достижение. Если бы мой труд все
понимали по числу приладок и копировок, уважали
меня за число размноженных этикеток, то и на
деньги наплевать...
Он говорил еще долго и не очень понятно для
Виктора. Он философствовал, распалясь, и ненарочно
уводил от основной темы, из-за которой был затеян
муторный разговор. Хорошо, из цеха вышел началь­
ник, на минутку встал перед ними.
— Волох, и ты курить начал? — улыбнулся слу-
жебно.
— Да нет,— опередил Виктор ответом,— он не
курит, просто со мной за компанию сидит. Отдыхаем.
— A -а! Ну, отдыхайте, отдыхайте. Как у вас вен­
тилятор? Не жарко? Новая пленка поступила?
Кивнув заранее известным сообщениям, начальник
еще раз улыбнулся одними губами, сошел по лест­
нице, и Ромка подумал продлить бвою речь, но ока­
залось — сбился с мысли. Виктор немедленно исполь­
зовал заминку.
 — Все это ясно,— сказал,— и я с тобой согласен.
Ты вот что пойми! Я бы тоже мог вкалывать, как
ты, но почему-то не вкалываю.
— Ленишься,— в сердцах ляпнул Ромка.
— Нет,— Виктор ничуть не обиделся, поскольку
предвидел такой выпад,— я не ленюсь. Тут вот в чем
загвоздка. Если я начну расшибаться в лепешку,
гнать и гнать, то знаешь, что у меня получится?
— Что?
— Рублей триста, вот что. Даже больше. Ты по
своей работе суди. Только обучался, а уже сто три­
дцать. А я десять лет на фабрике, вдвое быстрей
тебя могу, и без брака. Ну и прикинь...
Ромка прикинул, почувствовал неладное, но глуб­
же в производственные дебри не проник и оттого
снаивничал на правах новичка:
— Пускай платят триста. Чем плохо?!
— Да кто ж такой заработок пропустит? — воо-
душевясь целенаправленностью беседы, хохотнул
Виктор.— Существуют фонды, отдел труда и зар
платы, нормировщики. Будь уверен, они за это пре­
мии получают и по триста в месяц не дадут.
— То есть как — не дадут? Если честно за­
работал....
— Капиталистом станешь. А чтобы не стал, по­
смотрят раз, посмотрят два, а потом расценочки —
хоп в гору!
— Так вот чего ты боишься! — озарило Ромку.—
Значит, потихоньку-полегоньку...— Вдруг он перебил
себя: — Пусть повышают, коль найдут нужным.
Я-то не боюсь.
— Да ведь ты в трубу вылетишь!
— А мне триста не обязательно.
— И ста не получишь!
— За меня не беспокойся.
— Пойдут дешевые заказы или простои, что
запоешь?
— За меня не беспокойся.
— Но ведь не тебя одного касается, Роман Анд­
реевич! — поражаясь упорству своего ученика, воск­
ликнул Виктор. Он умоляюще и с ужасом заглянул
Ромке в глаза.— Нас в две смены четверо на стан­
ках. У всех, кроме тебя, дети. Тебе легко геройст­
вовать: один сынок в семье. А потом ты в армию
уйдешь, а мы тут отдувайся!..
По лестнице ходили вверх и вниз посторонние
работники, нося при себе навостренные уши и за­
ставляя Виктора периодически умолкать. В моменты
вынужденных пауз он суетливо чиркал спички, под­
носил к горящей папиросе, и Ромка, заметив это,
а еще поникшее лицо товарища, затосковал тоже,
усомнился в бесспорности своих взглядов. Виктор
пока ни на чем не настаивал, не прижимал Ром­
киной воли накакими требованиями — он только ри­
совал картину вероятных неблагополучий, которые
последуют за чрезмерной прыткостью новичка. И дей­
ствительно: после армии Ромка сюда может не вер­
нуться, а взвинченные им расценки и нормы при
невыгодной сдельщине понизят стабильный доход
трех семейств. Получалось — при его повышенной
мнительности — едва ль не предательство, и штрейк­
брехерством попахивало от противопоставления себя
остальным размножителям.
— Так что же ты предлагаешь? — путаясь в сом­
нениях, спросил он Виктора.
— Думай сам,— горестно ответил тот.— И учти
еще: тебе сейчас все в охотку, дорвался до настоя­
щего станка. А ведь долго без обеда, без отдыха не
протянешь. По любой научной организации труда —
работаешь ты неправильно, себе и другим во вред.
Знаешь, автомобили на испытаниях делают рывок
предельной скорости? Потом ни один так не ходит.
Вот и ты сейчас — рывок у тебя. А по нему могут
установить норму. Думай сам...
Ромка думал. Думал весЪ остаток смены и даже
после, возвращаясь домой. Но сколько он ни вер­
тел эту простенькую на вид и вместе с тем язви­
тельную задачку жизни, как ни раскладывал ее на
составные части и ни складывал вновь, результат
был один: замкнутый круг, наподобие притчи о по­
повской собаке. Такие казусы умственного бессилия
случались и прежде, но то — «мировые проблемы»
или же сугубо личные неразрешимости. Там Ромка
в конце концов мог положиться на бездоказательное
чутье, мог заблуждаться или отсрочить ответ самому
себе. Здесь, в конкретной и коллективной обстановке,
уповать на подсознание, оттягивать вывод, от кото­
рого зависели многие, он не смел и потому яростно
и без передышки грыз этот первый свой житейский
орешек.
Но какую же резолюцию мог вынести Ромка? Где
было взять опыт и рассудительность, когда не только
орешки, но семечки бытоявлений часто приходились
ему не по зубам? Порой, угодив в мимолетную пере­
дрягу, которая затрагивала его честность и честь, он
выводил скоропалительную, огульную формулу:
трудно, почти невозможно быть порядочным в чело­
веческом коловращении. Жизнь предлагала на вы­
бор два варианта: противоборствовать всем и всему,
оставаясь при этом в дураках, или пособничать, про­
цветая, повсеместной скверне. Третьего было не дано.
В самом деле — кошмар какой-то! Лишь огромный
запас оптимизма выручал юного мыслителя из его
надуманных бездн. Спустя малое время первая же
добрая улыбка, первый дружелюбный акт разваливали
дотла угрюмые Ромкины строения. Возможно, по­
этому оплеухи и затрещины удручающих происшест­
вий ничему не учили Ромку, а горький опыт не за­
падал впрок, и нарывался он опять и опять на вся­
ческие неприятности и моральные загвоздки.
Но отчего так, если в корень смотреть? Из ка­
кого же он теста, этот неотступный Роман Андре­
евич Волох? Для уяснения заглянем в его детство...
Чебурашка тогда еще не был известен, и потому
никто не замечал Ромкиного сходства с ним, не вос­
пользовался подходящим прозвищем — звали Румы­
ном. Приземистый белобрысый, с большущими, как бы
навечно удивленными глазами на чересчур круглом
лице, курносый и с развесистыми ушами, долго ка­
зался Ромка многим сверстникам никчемным маль­
чишкой третьего сорта. Отсюда, пожалуй, могли про­
истекать некоторые особенности его биографии и ха­
рактера — довеском к предписанному природой.
— Икона ты, на тебя молиться надо,— язвительно,
а все же с долей истины рассуждал записной остро­
умец класса и демагог Сережа Гусев.— Поразительно,
как в наш век тебе удалось сохранить эту наивность,
эту веру в людей? Я тебе завидую! Святая простота...
Я был бы счастлив, умея так приятно заблуждаться.
Легко тебе жить, Румын. Но, понимаешь, завидуя и
почитая, я ни за что не согласился бы оказаться
в твоей шкуре. Почему распяли Христа? Потому что
он был живым упреком. Непорочность должна
воплощаться в идолах, но не в людях. Рядом с тобой
мы, полнокровные, чувствуем неловкость. Мы го­
товы тебя возносить, поверять тобой свои поступки,
как эталоном, но ангельской участи твоей мы не
хотим.
— Мы, мы... Полномочный представитель,— про­
бурчал тогда Ромка, подозревая, однако, что Гусев
по-своему прав.— А уж так ли хорошо ты меня
знаешь?
— Знаю ли я тебя? — переспросил остроумец.—
13
Вопрос риторический,— ответил.— Человек не спо­
собен познать даже самого себя. Между тем сущест­
вует условное человековедение. Мы понимаем друг
друга схематично. Но этих схем достаточно, чтобы
утверждать: я знаю. Ты, Румын, схема простейшая.
Ёсть люди широкого диапазона страстей, пороков и
добродетелей. У тебя все в одном направлении.
Одноклеточный ты, чего же тут не знать! Только,
чур, без обиды!..
Дальше, окончательно уничтожая приятельские
отношения с Ромкой, Сережа заявил, идя на поводу
у своего красноречия:
— Чтобы ощутить себя личностью, нужно на
что-то опереться. Будь объективным, Румын. Ты не
блещешь ни внешностью, ни силой, ни интеллектом.
Чем тебе жить? Только своим благородством. Не
имея иных средств утвердить себя, ты обречен быть
высокоморальным парнем. Как евнух — безбрачным.
Как баран — травоядным. Но баран, учти, не убивает
других животных и не ест их вовсе не потому, что
жалеет. Понятно я говорю?
Оставим на совести Гусева его заимствованные
суждения, как это сделал и сам Ромка. Правда,
к концу откровенной беседы у него здорово чеса­
лись кулаки и ком обиды распирал горло, однако
в семнадцать лет, полагаясь на умственную мускула­
туру, юноши по возможности избегают мальчише­
ского рукодейства. Ромка отстранился тогда, не по­
дав вида, зато после и руки своей Сереже не подавал.
А тому и горя мало, такой он был сверхчеловек!
Превозмочь вероломный удар помогла Ромке Наташа.
Выслушав отчаянный его пересказ, а затем сбивчи­
вые соображения, что по логике Гусева не осудишь—
все честно, в открытую,— она, не мудря, сказала:
— Судят в таких случаях не по логике, а серд­
цем. Я давно чувствовала, что Сережка — подлец. Он
в девятом классе передо мной разные теории раз­
вивал. Словами не возразишь, нет слов — прав. А от
сердца — так и влепила бы по физиономии.
— А может, влепить? — освобождение вздохнул
Ромка.
— Во-первых, не за что. Во-вторых, бесполезно.
В-третьих, он тебя изобьет,— практично прикинула
Наташа.— Плюнь и забудь.
Роскошный совет! Только как ему следовать?
Случайное надругательство Гусева дольше всех про­
чих душевных невзгод помнилось Ромке, тем не ме­
нее отошло в прошлое без кровопролитий: возраст
урезонил в конце концов. Но то было в десятом
классе. А попробуем окунуться в глубину Ромкиных
лет, взять под наблюдение середину школьного дет­
ства.
Из многочисленных его драк по самым различ­
ным причинам, среди которых бывали классические,
описанные не однажды — за малыша вступился,
кошку защитил,— приведем примером хотя бы такой
скандал. На шестом году обучения облюбовал Ромка
свободное местечко в кабинете физики — от учитель­
ской кафедры в отстранении, возле окна к тому же.
Расквартировался, довольный; рядом Савушкин сел,
ничего себе парень, хоть и двоечник. А тут Феок­
тистов — силач, спортивная гордость школы и так
далее— подошел, хлопнул Ромку по спине.
— Мотай отсюда Я это место забил.
— Когда же забил? Первый раз пришли,— пона­
чалу удивился Ромка.
— Ну и что? Забил. Спроси у Витьки.
Двоечник Савушкин был вдобавок тщедушным,
возразить силачу не решился. Феоктистов поднажал
на Ромку, вытеснил в проход и портфель его от­
швырнул. Что было делать? Отступить, поджав хвост,
пересесть за другой стол? Многие хилые и разумные
14
мальчики, давно усвоившие свою ступень в ребячьей
иерархии, без шума смирились бы. Но Ромку никогда
не устраивала планида левофлангового, и он в ко­
торый раз очертя голову кинулся в гиблое сражение.
Он налетал на Феоктистова жалким петушком, ду­
басил упругие плечи, а тот одной рукой, даже не
впадая в азарт, небрежно шмякал Ромку об стену,
сколько и как ему хотелось. Неравный поединок пре­
секла вошедшая учительница.
— Волох, в чем дело? Где твое место?
— Вот мое место,— пропыхтел Ромка.
— Это мое место,— сказал Феоктистов.
— Неправда! Ты меня спихнул!
— Сядь к Потаповой,— сказала учительница.
— Это несправедливо! — крикнул он.
— Ты меня слышал, Волох? Сядь, куда говорят,
или покинь кабинет. Не отнимай время у всего
класса.
— Несправедливо, несправедливо,— с пылающим
лицом и во всеуслышание бормотал Ромка, подчи­
няясь, однако, авторитарной силе.
Не удивительно, что большинство Ромкиных учи­
телей, знакомых лишь с наружным, фактическим
слоем ребячьих отношений, без сомнения характери­
зовали его как личность упрямую и агрессивную. Ну
посудите сами: на следующем уроке физики Ромка
опять занял облюбованное местечко, не считаясь
с феоктистовской мощью и санкцией преподавателя.
Опять был бой, опять посрамление, подкрепленное
шишкой на лбу. Только и в третий раз перед нача­
лом урока Ромка овладел исходным рубежом. Силач
и спортивная гордость в конце концов капитули­
ровал.
Подобным столкновениям Ромка просто счет по­
терял, пока не пробился от сословия разнородно не­
полноценных, затурканных мальчиков к вершинам
школьного благоденствия. Все вокруг сочли его
психом, и даже самые могучие и озорные однокласс­
ники предпочитали не связываться с Ромкой, усту­
пали в конфликтах. Тут-то и выявилась подспудная
черточка его натуры: став как бы равным среди
сильных мира сего, которые, верховодя, полагали
своим долгом воздействовать на мелкий школьный
люд посредством периодических затрещин, Ромка ни
разу никого нарочно не обидел. Упрямство и агрес­
сивность будто выветрились из него, он утратил вся­
кий интерес к потасовкам. Слава психа в сплетении
с миролюбием, само небывалое чиноположение
в мальчишеском царстве выдвинули его радетелем
притесненных. А поскольку таковых всегда оказыва­
ется большинство, то незаметно для себя Ромка стал
совестью класса, заступником и ударной силой,
когда требовалось.
— Румын,— подходил к нему один потерпев­
ший,— чего Соловей книгу не отдает? Второй месяц!
«Тайны войны». Зажилить хочет. Ты скажи ему,
ладно, Румын?
Другой, этакий верзила, глядя на щуплого Ромку
сверху вниз, просил:
— Вправь ты мозги Козловскому, или он у меня
допросится. Это уже не шаржи, а подлость за моей
спиной.
По окончании восьмого класса Ромка внезапно
вырос, точно гриб под дождем, чуть не на вершок.
Счастливый, не замер на достигнутом успехе, а не­
заметно и неуклонно догонял недостающие санти­
метры длины и потом. Как все замухрышки, он
усиленно, хоть и тайно физкультурничал, что тоже
принесло свои плоды. Короче говоря, уже в девятом
классе Ромка выравнялся по всем статьям, за исклю­
чением только неказистой внешности. Так же
в растопырку торчали уши, и светлые волосы ле­
жали охапкой соломы, и лицо оставалось невырази­
тельным колобком. Но это обстоятельство мало тро­
гало Ромку. Как ни странно, девочки относились
к нему всегда с благосклонностью, возможно, по­
тому, что он не был опасным врагом в раннем дет­
стве, а позже — коварным донжуанством не угрожал.
Они говорили Ромке без тени кокетства:
— Ромашка, милый!
Или:
— Ты чудесный мальчишка, Роман, с тобой
можно дружить.
А дружил он по-настоящему с Наташей, начиная
с шестого класса дружил. В девятом, когда все по­
головно стали влюбляться, будто вирусом поражен­
ные, когда каждый, глядя на других, пробовал вос­
пылать хоть в кому-нибудь, только они двое не ше­
лестели записочками, не назначали ложных свида­
ний, не прятались по углам. Словом, на этом фронте
у Ромки было успешное спокойствие. Но в мире су­
ществовали, помимо того, родители, двор с куста­
рями, и мир сам по себе — огромный, неохватный
для юношеского разума. Тут Ромка терпел чувстви­
тельный урон в случайных схватках и открытиях и
не предвидел им конца, томясь от постоянной распри
дум и эмоций.
Родитель, Андрей Романович, не ущемлял сына
чрезмерной опекой, не рыскал по дневникам. На­
против, он непедагогично говаривал иногда:
— Мне твои пятерки не нужны. Знаю я меда-
листов-сволочей, знаю бывших неуспевающих, кото­
рые людьми стали. Ты мне ум, душу свою покажи,
а не отметочки и дипломы.
Мать, конечно, возражала, мать сердилась, спо­
рила, и Андрей Романович умолкал, но оставался
при особом мнении. По другим пунктам отцовского
наставничества также наблюдались воспитательные
пробелы, весьма распространенные в некоторой среде.
Как-то десятилетний Ромка попробовал жало­
ваться, что его бьют, и в ответ услышал:
— Брось нюни распускать! Сегодня он тебя,
завтра ты его, я разбираться не подумаю. В мили­
цию не побегу. Он сильней? Чудак, побеждают не
силой. Ты, главное, не гнись! Кровь из носа, зуб вон,
а ты сражайся. Вот послушай, как было на фронте...
Отец рассказывал не героические истории, а про
то, как шел с гноящимися мозолями, как много ча­
сов хоронился под зловонным трупом лошади. Свое­
образная эта педагогика лишь исподволь формирова­
ла Ромку, а на текущий момент не дарила ему хваст­
ливой радости, легендарных примеров. Он верил, что
отец — герой, но не знал, почему. Утереть нос дворо­
вым слушателям оказывалось печем. Андрей Рома­
нович ушел в армию по исполнении призывного воз­
раста и с сорок третьего до пятидесятого года выслу­
жился только до старшины, хотя получил два ране­
ния, не говоря о прочих подвигах, которые не на­
зывались, но угадывались в разговорах отца с бое­
выми друзьями. Они наезжали погостить или наве­
щали Волоха проездом через город — полковник
с Украины, директор завода из Горького,— и Ромка
видел, как они уважают отца.
Сам Андрей Романович, видимо, чересчур прямо­
линейно шагал по жизни и не только не гнулся,
а скорее настырно вытягивался верстовым столбом,
потому и не помещался ни в каких учреждениях
обычных габаритов. На памяти Ромки отец трижды
менял работу. Сберечь взрослые секреты от сына
в четырех стенах восемнадцатиметровой комнаты
стало невозможно, когда он подрос. Ромка присут­
ствовал при том гнетущем переполохе.
— А х ты, гордец несчастный! — корила мать.—
Ты подумал, как мы жить будем, на какие шиши?
— Перезимуем,— храбрился отец.— Пустяки. Не
мог я оставаться на должности, раз мне не доверяют.
— Да почему же — не доверяют? Кто тебе
сказал?
— С меня высчитали, будто с жулика.
— А с кого еще прикажешь? Ты завхоз. Семь
стульев пропало? Пропало. Уплатил бы потихоньку,
коль на материальной ответственности прошляпил.
— Уплачу. Но работать у них не буду. Что я
стулья домой унес?
— Унес, унес... Заладил! Да другой-то на твоем
месте...
— Ну баста! — вдруг решительно грянул отец, и
у него задергалась щека; мать, обомлев, умолкла,
а Ромка вышел из комнаты, чтоб не услышать боль­
шего, почтение к родителям в целости сохранить.
Потом Андрей Романович ездил в экспедиции, по­
том электросварщиком поработал в порту. Послед­
ним местом, куда устроился наспех, стала мастерская
по ремонту металлоизделий. Зарабатывал он теперь
мало, но был доволен, мать — нет.
— Умные люди на твоем месте...— заводила
не раз.
— Халтурщики это, рвачи — вот их ум! — кипя­
тился Андрей Романович.— Человек старую каст­
рюлю несет — не богатей, перебивается, так мне с не­
го шкуру спускать?
Посещая иногда полуподвальное заведение отца,
Ромка бывал свидетелем его непрактичного, добро­
хотного произвола.
— Сколько с меня? — спрашивал клиент, забе­
жавший ради секундного подпила ключа или другого
пустяка по слесарной линии.
— Да ничего,— улыбался отец.
Люди не всегда понимали копеечную щедрость
мастера, топтались в сомнении, ждали подтвержде­
ния бескорыстности. Зато потом, удостоверившись,
светлели, улыбались ответно, произносили традици­
онное «спасибо» не только голосом, но и чувством.
Отец подмигивал Ромке:
— Видал! Такого за рупь не купишь.
Когда Волоху-младшему пришла пора обосно­
ваться во взрослой жизни, он не кинулся на штурм
вузовских дверей. Наперекор матерей, которая леле­
яла мысль протолкнуть сынка в инженерное звание,
Ромка окончательно решил податься в рабочий кол­
лектив. Отец, конечно, одобрил:
— Давай, давай! Нет почетней должности, чем
рабочий. Захочешь потом учиться — учись на здо­
ровье. Но прежде, чтоб человеком стать, надо понять
труд физический.
Лишь узнав, что и Наташа, будущая невестка, не
ломится в институт, а в швейное ателье ученицей
настроилась, да еще сочтя за аргумент, что нынеш­
ний рабочий по заработку инженера перещеголять
может, мать дала свое неохотное благословение
Ромке.
На первых порах фабричный мир и все с ним
связанное — занятная профессия, личный капитал,
достойный трудовой народ, чувство зрелости и граж­
данского веса — представились Ромке венцом всех
его пожеланий. Отныне жизнь его должна была упо­
добиться безоблачному небу, столбовой дороге:
шагай беспрепятственно. Но минуло всего-то три ме­
сяца, и вот — пожалуйста — светлый горизонт, вер­
нее, самый надежный его участок затуманился фа*
тальной передрягой.
«Думай сам,— сказал Виктор.— Это у тебя ры­
вок...»
Потолкавшись у входа в ателье, он дождался
Наташу, встретил ее понуро. В любой другой день
15
 Ромке недоставало сил удержать при себе, стерпеть,
хотя бы для тренировки воли, самочинную, даже
глуповатую улыбку. Она крушила натужную мину
строгости, разливалась по лицу как половодье. В ка-
кой-то раз они выяснили, что и Наташа пробует
иногда совладать с внешним проявлением эмоций —
безуспешно. Они улыбались друг другу, едва заметя,
за двадцать шагов, и чем короче становилась отде­
ляющая дистанция, тем шире, до обоюдного смуще­
ния разъезжались губы — хоть маскируй платком.
— Ну чего ты смеешься? — первой спрашивала,
подходя к Ромке, Наташа.— Я ведь еще ничего не
сказала.
— А ты? Я тоже ничего не сказал.
И они начинали хохотать без причины, на удив­
ление прохожим.
Но сегодня ему не пришлось запирать свои чув­
ства на равнодушный засов, улыбка даже не полу­
чалась. Подбежав, и Наташа загасила свою, взгля­
нула с тревогой, сказала, играя:
— Печальный демон, дух изгнанья... Опять «Фи­
зику» приобрел?
— Ничего особенного,— невпопад ответил он.—
Просто надо обдумать одну вещь. Понимаешь, палка
о двух концах,
Без подходов, с места в карьер, спеша, будто при­
жатый регламентом, поведал Ромка о разговоре на
производстве, заключил словами Виктора:
— Думай сам!..
— И ты теперь думаешь,— констатировала На­
таша.— А придумал?
— Конечно. Сразу. Только как ему скажешь это?
— Что?
— Ну — не согласен. Хочу работать изо всей
силы. Ты меня знаешь как облупленного — не вчера
познакомились.
— Да,— подтвердила Наташа,— можно бы и не
спрашивать. А как оказать? Пожалуй, лучше всего...
Ой, взгляни-ка! — перехватила себя на полфразе.—
Вот это чучело!
Мимо прошествовало загадочное в смысле пола
существо без шапки и с кудрями по плечам, в жен­
ской дохе и с мужской походной. Наташа оглянулась.
— А х как интересно! — обидчиво буркнул Ромка.
— Но ведь и правда! — веселым голосом подна­
чила она.
— Что ж, переключимся?
— Да брось ты, я не отвлекаюсь.
— Хм, Цезариха...
— Что? — не расслышав его невнятности, спро­
сила Наташа.
— Хорошая погода. Дрова зеленеют, собачки чи­
рикают...
Наташа остановилась.
— Гениально! А дальше?
— Дальше некуда, оглобли не пускают.
— Ну говори, говори.
— Что говорить? Старая-старая сказка. Чужую
беду руками разведу. Даже в такой трудный для
меня день ты выдаешь себя как эгоистка, пялишь
глаза по сторонам.
Наташа вздернула нос — кстати, тоже не клас­
сический, как у Ромки, приспустила ресницы.
— Когда одумаешься и будешь в нормальном
расположении,— высокомерно отчеканила она,— при­
дешь с извенениями. Адрес тот же. Пока!
Он одумался тотчас, хотел было извиниться, но
упрямый язык заколодило во рту. Надеясь на несбы­
точное (знал по опыту прежних размолвок), Ромка
метал вослед уходящей Наташе бессловесную мольбу:
остановись, ну оглянись хотя бы! Помчаться вдо­
16
гонку не пожелали своенравные ноги, Наташа не
бросила повода к замирению — не повернула го­
ловы. И когда ее вязаная красно-белая шапочка пе­
рестала мелькать в бесцветном столпотворении де­
сятков плечей, шляп и лиц, когда крайний момент
оказался потерян, Ромка в сердцах произнес:
— В самом деле эгоистка. Покинуть сейчас!.. Нет
уж, пусть сама одумается, первой придет. Разве это
любовь?
— Вы мне? — задержался на бегу какой-то граж­
данин.
— Себе,— недружелюбно зыркнул Ромка.
— Простите...
Неурочный конфликт выбил Ромку из колеи, он
в панике затомился: что же теперь делать? На грех
или па удачу, столкнулся вскоре неподалеку от
своего дома с Галкой-беленькой, которую поминали
«кустари». Хотел прошмыгнуть мимо, но она оклик­
нула, поймала за рукав.
— Привет! Что это тебя не видно?
— Работаю,— без учтивости буркнул он.
— Все работают. Я тоже работаю и гулять успе­
ваю.
Он заинтересовался:
— Где? Кем?
— Неважно,— отмахнулась Галка.— Не по при­
званию. Но деньги имею — дай бог! Ты про себя
лучше скаж и: как живешь, что нового?
Ромка не ожидал от этой встречи ничего хоро­
шего, потому что прежние отношения с Галкой мни­
лись ему в чем-то нечистыми, лицедейными, с веро­
ломством внутри. Она причалила к его жизни в не­
определенный, вздорный период. Тогда он был
в продолжительной ссоре с Наташей, думал рас­
статься навсегда, не доверяя упорному лепету непе-
реболевших чувств. Но время поставило все на свои
места. А Галка — эпизод, как и он для нее,— сама
говорила цинично. Вот и замуж выходит...
Нет, не было резона вновь навстречу сомнитель­
ной дружбе идти. Однако и улизнуть от общения
Ромка не осмелился. Тут его вдруг осенило — лиш­
нее мнение надумал урвать.
— Постой-ка! — ошарашил он Галку внезапной
живостью.— Скажи мне честно: ты пошла бы про­
тив напарников по работе, если б тебе за это в месяц
добавочных сто рублей?
— Ни за какие деньги! — патетически восклик­
нула она, зная наверняка, что угодила Ромке.
— А если б тебе хотелось вкалывать от души,
а они просят бездельничать? Как тогда?
— Не понимаю.— Галка состроила лукавые
глазки, сказала: — Видимо, это большой разговор,
комнатный. Хочешь, зайдем ко мне? Посмотришь,
как я теперь. Своя келья, родители потеснились.
Зайдем? Не прогадаешь...
Ну кто на его месте не пожелал бы профлани-
ровать с девушкой, причем весьма красивой и мод­
ной в крик: заморские сапоги, шубейка — будто
с витрины? Кого напугало бы многозначительное
приглашение быть гостем в изолированной келье
старой знакомой? А вот Ромка опять располови-
нился, застрадал, смутясь.
— Вообще-то я занят сегодня...
—- Дурашка! Ведь ненадолго. Да не трону
я тебя,— уже в спортивном азарте пленяла Галка.—
Или ты боишься своей Наташи? Неужели она...
— Идем! — положил Ромка всему этому предел.
Он бывал здесь раньше, но теперь Галкина ком­
ната претенциозно видоизменилась. Сидя на низкой
тахте перед карликовым столиком, Ромка высмат­
ривал приметы прошлого и не находил их ни в ан­
тураже, ни в самой хозяйке девичьего райка, Мебель-
то, мебель!.. А парфюмерия сколько! Шикарная че­
канка на стене...
— Нравится? — ревниво спросила Галка.
— Ничего себе,— сказал он.— Будуаром пахнет.
Она рассмеялась.
— А ты его нюхал, будуар? — и небрежно, точно
само собой, предложила церемонию: — Выпьем по
коктейлю. Сейчас я тебе такой сочиню — ахнешь!
Пока она «сочиняла» алкогольную мешанину
возле бара, где, множась в зеркалах, толпилось на­
хальное полчище бутылей, Ромка украдкой вгляды­
вался в наружный, позабытый облик приятельницы.
Да, изменилась... Веки в «живописи», лакированные
ногти, пепельная прическа, хотя недавно беленькой
была. И обмундирована непривычно: в лохматую
зелень облегающей кофты с короткими рукавами и
юбку, не превышавшую, казалось, длины рукавов.
Когда Ромка притронулся глазами к наливной, четко
предоставленной обзору груди, то обиженно вспомнил
Наташу, у которой всего лишь скромный намек,
а не Галкино телесное достижение. Он вспомнил,
озлился неизвестно на что, потупился в какой-то не­
додуманной досаде...
— Ну вот! — смакуя роль светской хозяйки, вос­
кликнула Галка.— Готово! По рецепту одного моряка.
Коктейль «Гризли».
Она подсела на тахту, и на ее роскошные капро­
новые ноги не хватило мини-материи — остались так,
искушая Ромкино зрение. Он пробовал не смотреть,
юлил взором туда-сюда, панически и бесцельно, и
эта борьба с собой поглощала всякую словоохот­
ливость, требовала немедленного бегства.
А Галка тормошила:
— Так о чем ты говорил на улице? Кто просит
бездельничать? Я ни грамма не поняла.
— И не поймешь.— Ромка шумно вздохнул.
— Почему?
— Мы никогда не понимали друг друга.
Она умудренно усмехнулась:
— О себе я такого бы не сказала. Ты, Ромочка,
весь как на ладони. Потому и любила тебя... Ну да
ладно! Не хочешь откровенничать — не надо. Так
даже лучше, без молодежных проблем.
Откинув питейную соломинку для коктейля,
Ромка залпом осушил бокал, чтоб не заседать тут
без конца, а заодно и в пику Галкиной манерности.
Но она расценила залихватский жест иначе. Выста­
вила маленькую рюмку, чужестранную бутыль, на­
лила, опять-таки красуясь.
— Это виски. Настоящее виски. Не пробовал?
Отказаться он не решился: за кого Галка примет
тогда? Впрочем, и не хотелось отказываться —
пускай, все одно к одному и в разнос пошло, чего
уж... Виктор, Наташа, эта ненужная импровизация.
Пускай!..
Сглотнув отвратительный импорт, Ромка ощутил
коварную теплоту в пустынном желудке, а вслед за
тем и частичную вольность духа. Галка закурила си­
гаретку, включила магнитофон, в котором ожила
простуженная нерусская певица. Потом, вооружась
инициативой, сколупнула непрыткого кавалера с на­
сиженного места, заставила танцевать. Никаких раз­
говоров не было. Был для Ромки только дурман ее
пахучих волос, тонкая талия — ну, как рулон техни­
ческой фотопленки, пальцами охватишь, и еще —
громкий бой взбудораженного сердца в ушах, во всем
покоренном теле.
— Ромочка! Румынчик... А помнишь?.. Неужели
Наташка лучше меня?..
Остудил его, заставил встряхнуться от танцеваль­
ного помрачения чей-то приход в квартиру, топот за
дверью.
— Ерунда,— разгадала его настороженность Гал­
ка.— Сюда не войдут. Налить еще?
Но Ромка уже приструнил себя, взял в руки и
потому наладился спастись по примеру библейского
Иосифа. Взглянул на ручные часы, промямлил
забито:
— Нет, мне пора. Спасибо за угощение...
Как ни странно, но вразрез с его нравственными
устоями, на улице Ромку не обуял стыд за то, что
обнимал постороннюю девушку и пил спиртное, тогда
как Наташа удалилась в обиде, а краеугольный
вопрос рабочей совести оставался неразрешенным.
Напротив, ощущая себя в хмельной печали, он
с обольстительной ясностью видел обнаженные ноги,
преступную грудь Галки и злился, что не умеет при­
нять все это, как другие. Сами собой напрашивались
сравнения. У Наташи не было ног. Нет, конечно,
они существовали, но — приспособление для ходьбы,
а не ноги в том смысле. Ее грудь, прибегая к жут­
кой арифметике, Ромка находил сейчас в четыре
раза меньше нормы или же Галкиной груди, взятой
за единицу меры. Одного только не пятнал он эта­
кими сопоставлениями — лица Наташи. Хотя, на
чужой глаз, и оно проиграло бы рядом со многими,
однако даже скудные бровки, даже неровность зубов
имели несравнимое индивидуальное достоинство, и
уж если серьезно говорить, то Наташа в целости об­
раза была для Ромки единственной, самой миловид­
ной в мире девушкой.
Без своего ведома он очутился перед изученным
фасадом: серая старина с полуколоннами и релье­
фами античных масок над бельэтажем. Ромка не раз
пользовался чудодейным свойством Наташиного
окошка. Вот и сейчас, постояв под ним, побродив
близко, он получил отпущение грехов своих, необхо­
димое спокойствие и трезвость. Будучи тут как бы
по привычке, он мог, не отвлекаясь, обдумывать
предложение Виктора, ситуацию в цехе и себя само­
го, причем все это словно за двоих: сам — и Наташа
в собеседницах. Получалось удачнее: окончательные
решения выстраивались одно за другим.
— Ромка! — Наташин голос. Он чуть не прошел
мимо, углубленный в себя.— Ромка, ты куда?
Она все знала, и он знал, что она знает, но тем
не менее оба делали вид, будто встреча случайная.
— Брожу>— сказал он со вздохом.
— Побредем к булочной?
— Все равно. Давай.
Они в самом деле брели как за гробом, еле пере­
ступая, потому что дорога до магазина была ко­
ротка, а молчание затянулось, и каждый боялся что
отпущенного времени не хватит для замирения. Его
и правда не хватило. Уже с батоном в сетке, кото­
рый так и не выручил, Наташа промолвила у своих
ворот:
— Ну ладно. Пока. Я думала, ты хочешь что-то
сказать.
— А я думал, что ты,— ответил Ромка.
— Я — да. Если б ты начал...
— А вот если бы ты начала!
— Тогда — что?
— Тогда и мне молчать не пришлось бы.
— Но ведь я уже начала! — Наташа засмеялась.
— А говоришь: «Если б ты »,— улыбнулся и
Ромка.— Значит, тебе не нужно моего начала.
Продолжай...
Они поиграли еще раскрытыми друг для друга
картами, видя заранее исход, но не в силах пере­
шагнуть правила. Потом, истратив запас уловок и
осмелев, Ромка наконец признался:
17
 — Я нахамил тогда...
— Ой, что ты! — счастливо перебила Наташа.—
Антонин Чистяков
Это я виновата!
Разразились взаимные извинения — до смешного,
но отнюдь не фальшивые — лишь бы замять беду,
а от полноты раскаяния и чистого сердца. Спустя
немного Ромка, Наташа и батон расположились на
подоконнике в парадной. Щедро грела батарея ото­
пления, полумрак и затишье лестницы настраивали
на поцелуи и душевные откровения. Все по тому же
заглавному вопросу Наташа сказала:
— Это чучело меня тогда сбило! Я хотела посове­ Под вечным огн ем ...
товать тебе вот что: никак не говори своему Виктору.
Постой, я уже все обдумала! Делай дело молча и
как знаешь. А когда на тебя надавят, если решатся,
ты и скажешь: так, мол, и так. Ты ведь, Ромва, Памяти братьев
пружина. Я еще по школе помню. Нажмут на тебя— Коли Ефимова,
отбросишь. Не нажмут — будешь себе рассуждать: Васи Ефимова,
имею ли право, а вдруг совершу глупость? Яши Ефимова,
— Ну да!— Он запальчиво привстал даже.— Меня Яши Никитина,
не трогают, и я не трону? По-твоему, я за других ни­ Жени Туманова,
когда не вступался? Вовы Шульгина,
— Я такого не говорила, Ромка. Просто не могла Юры Яковлева.
такого сказать, зная твои защитительные кампании.
Но подумай: хоть и за другого, разве ты действуешь
не как пружина? М не полюсом Печали —
— Дурацкий пример... Пискаревка.
— Грубиян! А пример в норме. Кого-то обижают Гранита — нива .
и тем самым давят на твое благородство. Теперь до­
волен? Ты спружиниваешь... Ну, пускай — взрыва­ Тяжела она .
ешься, стреляешь. Но для того чтобы ты решился, Кладу цветы на каменную бровку ...
тебе всегда нужно давление извне — и даже сильное А в сердце Пискаревка — не одна ...
давление. А на работе... Там есть другая опасность... От берегов Невы
— Не стесняйся,— подзадорил он, потому что На­
таша осторожно приумолкла.— Давай, давай! Д о Прикарпатья —
— Уверен ли ты в своей прочности? Чуть ниже колосящихся полей — *
— То есть? Лежат мои двою родны е братья
— То есть не сломаешься ли, когда по большому П од сенью граней
счету дело пойдет? Вот запретят тебе лезть вперед
батьки в пекло... Каменных аллей.
— Кто запретит? Семь чаш огня —
— Ну, твой Виктор, твой мастер. И х вечное созвездье .
— К начальнику цеха обращусь. В се семеро
— А если и он?
— Комсомольская организация есть.
Остались под огнем
— А если и там? На этой братской линии бессмертья
— К директору.- На отчем полушарии своем .
— А если?.. В се семеро
— Да перестань! — не стерпел таких нехороших
допущений Ромка и посулил с разгону: — Кто бы Навечно опочили
там ни был, все равно не подчинюсь! За отчий кров
— Уволят, — Наташа не унималась. И млечный свет росы,
— Не уйду! За долгий взлет
— Как это?
— А вот так. Увидишь. Я прав, и потому... От пасечно-пчелиной
— Но прав ли, еще неизвестно. Получается, ты Д о ядерно-космической Р уси ...
один в ногу идешь, остальные невпопад. Ах, сколько полчищ
— Ну и что? И такое бывало на свете. Нам бросало вызов!
— А х Ромка, Ромка! Тебе бы революции со­
вершать... И, видимо, угодно так судьб е:
Проболтали они ужасно долго, даже батон ощи­
Страна растила
пали наполовину, прежде чем сумели разойтись В многолетних избах
частично удовлетворенными собой и друг другом. Своих солдат —
Для Ромки это лестничное свидание было важно В плечах под стать себе.
тем, что укрепился в выборе своей производственной
политики, утолил терзания души. Ложась спать, он
Им пятистенки новые рубила
без бремени думал о работе, благодарно о Наташе, Крестьянская семья не для войны,
а когда вспомнил Галку с ее ногами и прочим — то А для любви под самые стропила,
теперь уже в насмешечку и легко. Потревоженное И света в окнах на три стороны .
равновесие мира опять чудесно восстанавливалось... Н о женихов не дождались светелки...
Окончание следует Гранит — над холостыми да цветы,
И все их нерож денные потомки — Время стерло на дом е моем.
Навечно по ту сторону плиты... Популярны теперь менестрели,
Кладу гвоздики Н о не сдам вдохновенье внаем.
На гранитном поле ... Суть не в том, что совсем отвергаю
Давно ль пришли Популярности этой тщету, —
С войны великой мы, Просто лучше других понимаю:
А где-то на далеком полигоне В се минуты мои — на счету.
Желтеет миру новый лик войны...
Хватило нас на семь полей гранита, М не прислали часы из-под Рудни
В память смертных отцовских минут.
Где тесно — н егде прорасти зерну...
Те часы — тот подарок нагрудный —
Полей гранитных хватит нам...
Д о сих пор
Пусть жито
В се идут...
За ними занимает
В се идут.
Целину.

Лужский рубеж *

О, как вам удалось, лужане, Разъяренный вихрь

Вернуть рубеж свой Вздымал поземку,
В малый срок? В жгут свивал,
Вы — ленинградские южане, Бросался на костер,
И вечно зелен — городок. В лютой злобе завывая тонко,
Пламя подсекал,
Вам в окна дышат с поймы Луги Брал за вихор,
Сквозь иней свежие стога, Гнул к земле...
С широкой пойменной округи А пламя вновь вставало,
В них застогованы луга. Красным языком
И сосны встали на пригорок, Глупца дразня...
И за рекой и у реки Вихрь в бессилье падал...
Колоннами вступили в город Забывал он:
И х крепкоствольные полки, От костра
Н е оторвать
Сошли по Лангиному склону Огня.
В окопы...
Не прорвать уже *
И х круговую оборону
На старом Синевой два солнца заливая
Лужском рубеже. В верх и вниз
На полный окоем,
Отцовские часы Зоркая озерность заревая
Бьет двуствольным
Валентине Чудаковой Солнечным огнем...
Х од не стихнет от м одного звона, Только здесь мне грустно почему-то...
Хоть сменила давно, признаю, Уплывающая на челне
Лента звонкого магнитофона В прошлое,
Пулеметную ленту в бою. Незримая минута
В будущ ем
Надпись уличную — Дорож е мне
« При артобстреле...» — Вдвойне.
 Зашла я как-то днем в магазин «Ткани» купить
полотенца. Молоденькая продавщица несколько раз
пересчитывала мой чек.
Подсчитает, опять сбрасывает костяшки — не схо­
дится у нее.
Наконец уладилось. Я взяла сверток с полотенца­
ми, а она подошла в своей подруге за прилавком и
говорит:
— Ничего не соображаю. Разве можно в такую
жару работать? Зачем? Надо выйти всем к реке,
опустить языки в воду и замереть...
Тяжело! Сто лет такого лета не было... Л жизнь
все равно идет заведенным порядком.
В половине десятого я должна сидеть на своем
рабочем месте. Кому какое дело, что у тебя нет сил
и тебе жарко? Всем жарко. Окна у нас все время
закрыты. В комнате двадцать работников умствен­
ного труда. Служба наша находится в самом центре
города, окнами на Садовое кольцо. Машины идут
беспрерывным потоком. Откроешь форточку — они
рычат, шум невообразимый, непрекращающийся —
не слышно голоса коллеги. Пыль летит с улицы чер­
ная! Да и воздух из открытого окна — гарь одна.
В обеденный перерыв бегаешь по магазинам за
продуктами, потом ищещь место, где похолодней,—
пристроить сумки, чтобы не все растаяло до конца
рабочего дня.
На собраниях говорят о снижении производитель­
ности, о том, что надо поднимать работоспособность...
В такую жару дисциплина все-таки не очень жест­
кая. Время от времени мы скидываемся на мороже­
ное. Кто-нибудь сбегает, купит, и мы блаженно
облизываем брикеты крем-брюле.
Половина седьмого. Вылетаешь с работы и не­
сешься на дачу. Приезжаешь, поздороваешься со
всей семьей, покормишь ребенка ужином, прочитаешь
обещанную сказку, быстренько поспишь, а утром —
все снова. Перекинешься словом с мужем, со свек­
ровью. Трехлетняя дочь, пока я завтракаю, несколько
раз, хныча, повторит: «Мама, не уезжай!» И когда
я уже совсем убегаю на электричку, она, смирив­
шись, кричит мне вдогонку: «Беги, беги, не опоздай!»
И машет вслед ручкой. И я стараюсь не опоздать.
Моя дочь остается дышать свежим воздухом — я спо­
койна за нее. А мы с папой спешим в Москву.
Эта замотанность, да еще беспросветная жара!
Трудно представить, что будет январь и снег, и не­
вероятным кажется, что они были: январь и снег.
Вечером выхожу из метро к Киевскому вокзалу.
Спешка, усталость, жара делают людей нетерпимыми.
Кажется, что вечером, после работы, народу в метро
в несколько раз больше, чем утром, хотя как будто
должно быть столько же. Вечером в тебя врезаются
чьи-то локти, плечи, сумки; кто-нибудь не выдержит
и как можно мягче заметит:
— Зачем же так толкаться!
И пропал..<
— Ведь не я вас толкаю. Меня тоже толкают! —
ответят ему.— Вишь как напирают. А не нравится,
ездил бы на такси!
И пошло:
— У вас забыли спросить, на чем мне ездить.
Не тыкайте мне.
На следующей станции какая-нибудь орава ребят
со смехом втиснется в вагон. И самого длинного из
них, заглядывая снизу, они начнут спрашивать: «Ну
как тебе там, наверху, прохладно?»
Дышать нечем. Кто сидит, пытается что-то чи­
тать. Я тоже читаю в дороге — в основном в элек­
тричке. Больше негде читать, некогда. Иногда и
в метро удается, на эскалаторах вверх, вниз —
бегу. В переходе между станциями нельзя — можно
споткнуться, упасть. А некоторые, я видела, и на
ходу читают...*
Люди, как на конвейере, поднимаются вверх на
«чудо-лесенке» и расходятся каждый в свою сторону.
Помню, в детстве, увидев на улице тысячи людей,
идущих в разные стороны, я не могла понять, как
это они знают, разбираются, куда им идти.
Я торопилась на электричку. По лестнице, веду­
щей на перрон, навстречу толпе спускалась убор­
щица. Не глядя ни на кого, возила веником, подни­
мала пыль. Кто-то посоветовал смочить веник, тогда
уборщица, не поднимая головы, грубо ответила:
— У тебя есть чем, вот и смочи.
Когда не устал, такие ответы смешат, а когда
устал — отнимают последние силы, просто ноги под­
кашиваются.
Я вышла на перрон. Поезд мой ушел — я опоз­
дала. Надо ждать следующего. Подошла к палатке
купить помидоров — народу немного. Какая-то жен­
щина передо мной просила покраснее — для больной.
Продавщица, положив на весы какие попало, ска­
зала:
— Все больны, всем для больных, а здоровые
что — не люди?
Время до следующей электрички еще есть, и
я не торопясь иду к своему «пути». Когда не торо­
пишься, да с грузом, сразу чувствуешь себя несчаст­
ной. Если торопишься, то ты — молодая, энергичная,
хозяйственная женщина. А сейчас иду — руки заня­
ты, и я понимаю свое бессилие и еще понимаю, что
уже вечер, а не день. Семь часов вечера, а солнце не
хочет прятаться. На платформах толпится народ,
электрички нет. Я пробираюсь среди людей.
Моя электричка придет на пятый путь, дальше
платформы низкие. Туда приходят поезда дальнего
следования. Подойдя ближе, я увидела, что народ
толпится у края платформы, и все что-то рассматри­
вают и оживленно обсуждают. Происшествие? Кто
с интересом, кто всезнающе, снисходительно, обра­
довавшись случаю блеснуть своими познаниями:
— ...Таких если до двух месяцев не приручить,
то потом, сколько не бейся, ничего не выйдет.
Я тоже пробилась, чтобы увидеть, куда все смот­
рят, что разглядывают.
У двери вагона поезда дальнего следования
стоял парень лет семнадцати — длинный, белобрысый,
с простодушным милым лицом. Одет он был в темно­
серую рубашку, черные брюки и темные башмаки.
Вид у него был такой измятый, словно он несколько
дней ехал на пыльной третьей полке. Юноша смот­
рел на толпу, уставившуюся на него, растерянно
топтался на месте, старался повернуться ко всем
спиной и лицом к вагону, стесняясь того любопыт­
ства, которое он вызвал у людей, ожидавших своей
электрички.
Около него стоял небольшой чемодан с металли­
ческими уголками — с таким я раньше на каток хо­
дила. На чемодане — раскрытая банка сгущенки,
наполовину пуская. Рядом какая-то железная коробка
с проводом — прибор, наверное. А главное — около
юноши стояла клетка. Большая, полукруглая, с тол­
стым дном. А в клетке — лисенок. Настоящий жи­
вой лис, рыже-коричневый, небольшой. Испуганный
и не понимающий, куда это он попал, лис беспо­
койно зыркал глазами на людей, на поезд, на юношу.
21
Единственным его знакомым и близким здесь был
хозяин. Так они оба беспомощно выглядели среди
уставшей, задыхающейся миллионной Москвы!
В центре города, на вокзале, сидит вдруг в клетке
лисенок, и юноша рядом стоит: вот и мы. Мы при­
ехали.
Вокруг продолжались разговоры, предположения:
— Издалека привез. Сам поймал, наверно.
— В подарок зоопарку или юннатам.
— Думает удивить Москву своим зверем,—
сказал кто-то скептически.
Казалось, что особенного,— привезли лисенка,
зверька: в Москве и зоопарк есть, и уголов Дурова...
Все видели живых зверей — и более крупных, хищ­
ных, заморских. Но не на вокзале же!
Юноша устал от дороги, от забот... Он, видимо,
кого-то ждал. Повернулся в сторону собравшихся
людей и вдруг увидел мое почти испуганное от не­
ожиданности лицо. Я ничего не могла понять! По­
чему здесь, в жару, на вокзале, среди валяющегося
вороха бумажек от мороженого, окурков, всякого
мусора — лисенок... Чудо!
Я представила, вернее, увидела — леса, поля
с оврагами, реками, ручейками. Как наваждение!
Я попала в другой мир: тихо журчит в высокой
траве родничок холодный, ледяной, из глубины
земли, пробивающийся шепотком... Странно, есть же
все это на свете! Свобода, простор, где живут звери,
птицы и этот лисенок. И этот парень. Может быть,
он вырастил лисенка, приручил? Но эти поля, леса,
речка со склоненными над ней ветками деревьев и
кустов... И небо бесконечное, огромное, над всей
землей сразу — не лоскутками скроенное между до­
мами вдоль улиц. Городское небо, вусками, от
крыши до крыши... Я почувствовала прохладу, ветер,
увидела свежий зеленый цвет листьев, травы, не за­
пыленных, непримятых. Полевые цветы, от которых
никуда не ушла бы...
Паренек посмотрел на меня и улыбнулся. Не
просто улыбнулся — его лицо осветилось улыбкой,
озарилось. Это точно: он улыбнулся мне, больше ни­
кому. Губы его запекшиеся — наверное, ему пить
хотелось — так легко растворились, и белые зубы
засияли своей белизной, а глаза узкими щелочками
залучились. Он так неожиданно радостно улыбнулся
мне, с такой приветливостью и добротой, словно
увидел того, кого он ждал, кто встретил его. А я так
и стояла как оглашенная, с тоской во взгляде, ничего
не понимая и уверяя себя, убеждая, что это он мне
улыбается — я не ошибаюсь.
В это время медленно подошла электричка, все
бросились занимать места, не давая возможности
приехавшим людям выйти из поезда. Меня подхва­
тило волной спешки, и когда я вошла в вагон, то
сразу подошла к окну. Юноша стоял еще, только
лицо его погасло, уже не светилось, и мне показа­
лось — было каким-то расстроенным. Из того ва­
гона, у которого он стоял, по лесенке к нему спу­
стился мужчина в форме железнодорожника. Все
пассажиры этого поезда дальнего следования уже,
наверное, дома сидели, и чай пили, и разбирали
вещн. Паренек был последним пассажиром. Мужчина
что-то сказал ему, взял чемодан и ящик. Паренек
взял клетку с лисом, а в свободную руку банку из-
под сгущенки. Они пошли по перрону к дверям
с надписью «Выход в город». Я смотрела из окна,
как они уходили. Мужчина шел быстро, держался
прямо и бодро. А юноша весь согнулся и накло­
нился в сторону клетки, и я удивилась, что он при­
храмывает. Он стоял, высокий, стройный, тоненький,
а тут вдруг чуть не заковылял. Я пожалела его, но
скоро электричка тронулась, и я забыла о лисенке.
Подумала — жалко, что дочка не видела, потом —
что клетка, наверно, очень тяжелая, можно надор­
ваться, поэтому и юноша стал прихрамывать, потом—
что сегодня я еду другой электричкой и дома уже
волнуются, где я...
Одну из лавочек заняли игроки в домино. Я не
боялась сидеть недалеко от них, так как все шум­
ные споры по поводу игры начинались уже после мо­
ей остановки.
Все было обычно. И за окном то же самое, в ты­
сячный раз. Вон как Москва разрослась! Все едешь,
едешь, едешь и никак не уедешь из нее. Столбики
домов, рядами поставленные по линеечке, и квадра­
тики окон, только вечером становящиеся разнообраз­
ными : в них зажигается свет, и некоторые — от за­
навесок или от люстр — становятся голубыми, дру­
гие — красными, а днем все эти фасады жилых до­
мов напоминают мне «классики», которые м ы в дет­
стве чертили на асфальте. Бросали в клетки стек­
лышки-камушки и прыгали на одной ноге, отды­
хая в «домике». Эти новостройки разнообразятся еше
оставшимися от прежней здешной жизни пест­
рыми клочками земли — огородами. Кое-где даже
фруктовые деревья остались, но их становится все
меньше. Раньше меня возили по этой дороге на
дачу. Я была маленькой, но помню, что здесь не
было этих домов, что здесь был загород. А когда
вырастет моя дочь и будет возить своих детей на
дачу, то на месте нашей дачи будут новостройки, и
это тоже будет Москва.
Потом, за окружной дорогой, начинается что-то
похожее на загород: заборы, дачные домики, куски
леса, насаженного за последние годы. Через одну —
моя остановка. Я сижу и смотрю вокруг себя. Кру­
гом люди читают, разговаривают друг с другом, не­
которые дремлют, вяжут. По стенам на крючках ви­
сят пузатые сумки с продуктами. Я сижу и смотрю
в окно, разглядываю лица, окружающие меня, и чув­
ствую, что мне отчего-то хорошо, интересно, почти
радостно. И не так уж я устала, и вовсе не так жар­
ко и душно. Я вспомнила лицо юноши, стоявшего со
своим лисенком у вагона. Юноша повернулся... Ка­
кое человеческое лицо не украсит улыбка? Но улыб­
нуться в такую погоду, когда так давно не было дож­
дя... Нет, здесь было что-то особенное, не простая
улыбка. Его улыбка пришла изнутри, откуда-то изда­
лека. Он привез ее вместе со своим лисенком... И он
подарил мне ее, протянул луч через дорогу. Я пой­
мала ее, но — ничего в ответ. И улыбка повисла
в воздухе. Подошла электричка и раздавила ее.
Единственную, мне — за весь день. Живую. И мне ни­
чего не стоило улыбнуться — и тогда, быть может,
ему не так тяжело было бы нести свою клетку, и
не так одиноко в этом чужом городе, и не так
жарко....
Я сошла на своей остановке. За городом все-таки
совсем другой воздух, чем и Москве.
 — «Нарисовей!»— поправляет себя дочка, чув­
ствуя, что не так сказала.
— А вечером:
— Мама, «Пининопаса» прочитай мне.— Она про­
сит прочитать ей «Про свинопаса».
И она засыпает спокойная, счастливая — целый
день мама была около нее, да еще и спать уложила.
Утром в понедельник дочка просыпается в слезах.
— Не ходи на работу, не ходи на работу! — при­
говаривает она, сидя в постели, пока я собираюсь.
Я нервничаю. Сначала уговариваю ее, что я не
навсегда ухожу, а только на день, что вечером
я приеду...
Тогда она обращается за помощью к бабушке.
— А мама всегда будет работать? — спрашивает.
Свекровь мимоходом, с твердой уверенностью отве­
чает ей:
— Всегда, всегда!
На мгновение мне становится жутко от этой бес­
поворотности : «Всегда, каждый день, с утра до ве­
чера, с восьми до восьми... день-деньской...» Но
уже некогда, в электричке поразмышляю, если буду
стоять, а если сяду, то почитаю — мне скоро книгу
возвращать, а еще и половины не прочитала.
Последнее умоляющее заклинание-обещание до­
чери:
— Никогда больше не ходи на работу, я тебя
буду слушаться!
«Господи, на все го то в а !»— думаю я, целую ее
и обещаю привезти подарок — новый диафильм.
И уже в окно она кричит мне, подражая взрос*
лым, бабушке:
— Беги-беги, не опоздай!
Я прибежала раньше — поезда еще нет. По плат­
форме прогуливаются люди, словно они не торо­
пятся, не спешат. Они, может, и опаздывают на ра­
боту, но никуда не денешься — электрички еще нет,
и у людей степенная прогулочная походка — поезда
еще нет, а билет уже взят.
Каждый раз мне жалко уезжать от дочки, от
моей Елены Прекрасной. Жалко, что скоро она вы­
растет, и я уже не услышу этой очаровательной дет­
ской речи, этого невыговаривания букв, словотвор­
чества. С какой легкостью дети придумывают свои
слова — и как образно, точно называют по-своему
предметы, если не могут подобрать или не знают
нужного слова! Я не уезжаю от нее, я отрываю от
себя живой кусок, любимый — мне больно, как если
бы отрезали от меня... Я понимаю, что с годами она
вырастет, и мы отвыкнем друг от друга... Говорят,
что индивидуальность человека в основном форми­
руется до пяти лет. Все помимо меня...
Стоит мне собраться куда-нибудь пойти, в глазах
ее ужас:
— А ты сейчас пойдешь на работу?..
Понимает ли она, что такое работа? Нет, конечно.
Наверное, представляет, что это какой-нибудь зверь-
хищник, который отнимает у нее ее маму.
«Больше не пущу тебя на работу!» Каждый день:
«Не уходи!»
Откуда-то достала огромные гвозди, несколько
штук, раза в три длиннее ее пальчиков.
— Леночка,— спрашиваю я, как Красная Ша­
почка у волка,— зачем тебе такие большие гвозди?
— А я ими забью дверь, чтобы ты больше ни­
когда на работу не ходила.
Грустно мне.
— Я всегда буду с тобой жить,— говорит Лена*
24
— Ну, не всегда,— говорю я.— Вырастешь, при­
едет за тобой принц и увезет тебя.
— На коне! — радуется она.
— На коне или на машине,— отвечаю.
— На коне. Принцы на конях скачут! — уверенно
говорит девочка.
— А кто на машине?
— Шоферы,— просто объясняет она мне.
Вырастет она, увезут мою девочку на машине,
а я все на работе буду.
Я стою и чувствую, что невольно улыбаюсь, вспо­
миная мои с ней разговоры.
— Я люблю твое лицо,— объясняет мне Лена,
просит, чтоб я повернулась к ней лицом.
— Почему? — глупо спрашиваю я.
— Потому что я люблю тебя, — отвечает она.
— А что тебе больше нравится на моем лице,—
пристаю я,— нос, уши, глаза?
— Глаза.
— Почему?
— Потому что я в них отражаюсь. Я у тебя
в глазках, а ты у меня, посмотри! — И мы с ней
видим себя друг у дружки в глазах.
Сейчас, наверно, сидит, пишет мне письмо —
каракули, потом будет просить: «Бабушка, прочти
мне, что я маме написала!»
Эта вечная борьба за свою маму: отнять ее у ра­
боты всеми силами. Вечное отсутствие матери. Пер­
вые слова ребенка, игры связаны с этим: «Мама
уехала, мама приехала».
И все-таки я спокойна. Несколько раз пробовали
отдать в детский сад — не получалось: на второй
день температура — сорок. Воспитательница и врач
сказали, что ребенок не детсадовский, похоже, что
никогда не привыкнет к условиям, к коллективу.
Есть счастливые мамы, у которых дети легко пере­
носят детский сад, любят его, чувствуют себя там
прекрасно. Но Лена моя не такая: тоскует, болеет.
Ведь одна воспитательница на двадцать пять че­
ловек! Как пастух! Что делать?!
Муж постоянно в командировках, я ничего не
успеваю. Свекровь, к счастью, вышла на пенсию —
умолили ее. Вот она и растит. Если я задержусь с ра­
боты, она показывает вечером перед сном внучке
диафильм, а Леночка, посмотрев, говорит:
— Ну теперь я пошла спать. Пойду смотреть...
— Кого ж ты будешь во сне смотреть? — спросит
бабушка.
Лена, хитро прищурившись, говорит:
— Маму...
Подошла электричка. Народу много, придется
стоять. Некоторые едут с детьми, в детский сад ве­
зут маленьких, сонных, впопыхах одетых. Какой-то
ребенок плачет. Папа взял его на руки, им уступили
место. И всю дорогу до Москвы под шум поезда, и
когда выходили из электрички, этот мальчик плакал,
не обращая внимания ни на утешения окружающих
пассажиров, ни на папу, ни на маму свою. Плакал
безостановочно, почти равнодушно, словно понимал,
что спасти его ничто не может, и все-таки плакал
другого протеста он не знал. Весь вагон с ума свел.
И сквозь слезы, как заклятье, твердил одни и те же
слова. Как поговорку:
— Не хочу в детский сад, не хочу в детский сад,
не хочу в детский сад!..
Я шла к метро и потом от метро до работы.
И в ушах у меня отдавались два детских голоса-
стона: «Не ходи на работу, не ходи на работу!» —
голос моей дочери, и перекрывал его голос мальчика:
«Не хочу в детский сад, не хочу в детский сад...»
 Любовь
с первого взгляда
Когда мы живем суматохой — работа, дорога,
хозяйство, то, увидев где-нибудь в метро на эскала­
торе или на улице нежную пару, думаешь, что ты
увидел двух заблудившихся. Естественность их су­
ществования среди всех остальных людей кажется
неестественной, отступлением от нормы, как вы­
хваченный счастливый миг собственной жизни перед
годами привыкания к повседневности, будничности...
Электричка тронулась — я едва успела вскочить
в вагон и сесть на скамью. Села, поставила себе на
колени сумки с продуктами — можно было повесить
на крючок в стене, но там уже что-то висело.
И потом — так я оставляла уже не один раз своя
вещи: задумаюсь или засну... Хотя ехать мне еще
минут тридцать, не стала доставать журнал — не
захотела читать. Правда, когда читаешь — и время
быстрей летит, да и читать больше некогда, кроме
как в электричке. Около меня сидели две женщины
средних лет, видимо, знакомые друг с другом. Одна
читала толстую книгу.
— Ты что читаешь-то? — спросила ее соседка.
— Да «Попутного ветра» Рыбкина.
— Интересная?
— Ничего. Эту я читаю в дороге и на дежурстве,
а вот дома у меня интересная книга, «Комсомоль­
ский патруль»,— ту только дома читаю.
— Дашь почитать? — с мольбой в голосе попро­
сила ее знакомая, словно она сама никогда в жизни
не читала интересную книгу, словно это такая ред­
кость...
— Не могу — библиотечная.
Счастливые, позавидовала я, дома читать могут!
Прийти домой, попить чаю, сесть за стол, зажечь
настольную лампу — уютно — и читать любимую
книгу, листая страницу за страницей, плача и сме­
ясь! Или устанешь — лечь и лежа читать. Я дома
только иногда детские книги детям читаю вслух.
Я посмотрела вокруг — не видно ли моего м уж а:
мы с ним кончаем работать в одно время, но почему-
то никогда по дороге не встречаемся, хотя служим
в одном учреждении. Иногда даже едем в одном по­
езде, но об этом узнаем, только выйдя на нашем
полустанке. Мы все время живем за городом, круг­
лый год: у свекрови свой дом.
Я смотрю по сторонам — то в окно, то на людей,
сидящих вокруг. Ой, какие у женщины в ушах се­
режки — целые люстры! На чёрных пластмассовых
3 «Аврора» № $
овалах белый классический профиль древней бо­
гини — вроде камеи. Поневоле переводишь взгляд на
хозяйку украшений. Нет, лучше на пластмассовый
профиль смотреть. Интересно, она чувствует их тя­
жесть или не замечает?
Я понимаю сумасшедших старушек-пенсионерок,
которые выходят на улицу, надев на себя все, что
накопилось в доме за годы службы: старая, изъ­
еденная молью, ободранная лиса, стеклянные бусы,
серьги, на голове сложные сооружения из обрывков
черного тюля, перьев, блесток. Словно играет роль
женщины... И, еле ноги передвигая, задиристо отве­
чает на насмешки прохожих. Ярко крашенные
губы, пудра как туман и слезящиеся глаза. Такие
старушки встречаются в центре города — в ново­
стройках их не видела. Жалко таких мне...
Открывается дверь, и пронзительный женский го­
лос, сиротски, со странной интонацией-мелодией
спрашивает нараспев: «Кто не платил за Мару сю?
Кто забыл заплатить за Марусю?» Она идет по ря­
дам, маленькая, тоненькая, одетая в серый пиджа­
чок — не угадаешь, какого возраста, не то девочка,
не то старушка. «Кто не платил, кто не платил
за Марусю!» Люди достают мелочь. Некоторые
знают ее и просят спеть. Она садится недалеко и
поет как будто без выражения, вытягивая из тебя
нервы-струны, поет на одной щемящей ноте горькую
песню об убитом на войне. Сама глядит в окно и не
в окно — в одну точку. Слова простые, самодельные:
о могилке об одинокой... Мне всегда тревожно ста­
новится от ее голоса как от крика птицы над бо­
лотом перед дождем.
Передо мной сидит мужчина лет сорока, кра­
сивый, элегантно одетый и скучный. Не понять, что
с ним: не выспался или неприятность...
Я уже настолько наизусть знаю эту дорогу —
какой дом где стоит, где какое дерево растет,— что
мне неинтересно смотреть в окно. Гораздо интерес­
нее людей разглядывать — пассажиров, они меня­
ются чаще. Хоть тоже есть лица изученные и просто
невыразительные.
...Мужчина вдруг осветился, в глазах появилось
ожидание, чувство — равнодушие исчезло. Что это
оживило его так? Я посмотрела вокруг: около со­
седней лавки, держась за ее ручку, стояла молодая
женщина. Настоящая красавица. Не худая и не
полная, вся подтянутая, прямая, с прекрасно убран-
25
ними назад черными волосами. Тонкой она ка­
залась в туго обтягивающей юбке и блузке. Ляцо
открытое и ухоженное. Глаза темные, в таинственной
тени необыкновенно длинных ресниц, блестящие.
Мужчина не мог глаз от нее отвести — он так и
застыл в удивлении, словно сраженный: откуда она
такая?
Главное, мне показалось, что эта женщина так
гордо и независимо стояла, словно вокруг нее не
было толпы, толкотни, жары. Она стояла свежая,
словно после душа, румяная, не уставшая, будто
вокруг нее легкий ветерок дул и листья шелестели...
Словно она не вошла в вагон вместе со всеми на
остановке, а возникла как видение, мираж. И разве
здесь ей стоять в тесноте — ей бы в карету...
Мужчина, сидевший против меня, не сводя с нее
глаз, медленно, торжественно поднялся и предложил
ей место.
Красавица поблагодарила, отказалась, почти не
взглянув на него, осталась стоять как была. И никто
это место не занял — оно принадлежало ей, только
ей. А мужчина прислонился к стенке вагона у две­
рей тамбура, стоял и все смотрел* на нее, живую
«незнакомку», красавицу. Так оловянный солдатик
смотрел на красавицу танцовщицу у замка. Смотрел
и смотрел, вытянувшись по стойке «смирно», не смея
шелохнуться, не сводя глаз...
Я сижу и думаю: «Вот таким, наверно, говорят:
«Вы верите в любовь с первого взгляда?» Прекрас­
ная женщина! Нежная, недоступная, эагадочная. Ее
судьба должна быть необыкновенной... Изящные
серьги, тонкий профиль, губы чуть подкрашенные —
все естественно, со вскусом, строго.
Поезд все идет и идет без остановок. Люди гото­
вятся к выходу, продвигаются ближе к дверям, бе­
рут в руки вещи. Сейчас в вагоне будет посвободнее,
полегче. Электричка остановилась, двери открылись.
Влюбленный мужчина явно не собирается выходнть,
но красавица вдруг поворачивается и идет по ходу
поезда, вперед, к дверям, вслед за выходящими
людьми... Я теперь не вижу ее, вижу только, как
беспокойны стали глаза мужчины, как он даже го­
лову вперед вытянул, как на лице его появилась
тревога... Он ищет глазами ее, провожает, принимает
какое-то решение... Вдруг он отрывается от своей
стенки и идет вперед, за ней. Теперь я его не вижу.
«Вот, может быть, и судьба! — думаю я.— Это —
Манон, за которой идут на край света. Это любовь.
Преображение... Редкость!»
Поезд тронулся. Я посмотрела в окно. Люди по
перрону шли в сторону лестниц, перехода. И «Ма­
нон», красавица, шла, а он — нет. Нет кавалера!
Я обернулась. Вагон наполовину опустел, было много
свободных мест. Ближе к передней двери на двух
лавочках сидели четверо мужчин и увлеченно играли
в домино. Положив на колени небольшой чемодан,
они азартно, со стуком, со страстью бросали кости,
ни на кого не глядя. «Влюбленный с первого взгля­
да» тоже играл в домино.
Михаил Петров
Светлой памяти славных сыновей и
дочерей Родины, погибших на «Д о­
роге жизни» в Великую Отечествен­
ную войну
1. Полуторка
Нагромоздила яростно волна
На пьедестал дремучие торосы.
Обледенели стертые колеса,
Н о в даль упрямо движется она .
Ветра зимой колючи и грубы .
Разводья — под завесой снеговою .
Полуторка взлетает на дыбы,
Как знаменитый всадник над Н евою .
Какой порыв!
И нет ему преград:
По воздуху,
По дну ста тысяч Л адог
Она пройдет,
Пробьется в Ленинград,
Прорвав кольцо торосов и блокады .
2. На вечерней трассе
Н ад Д усьевы м гудит сосновый бор .
А может, то не бор, а от Кобоны
Бессмертные полуторок колонны
Идут,
С удьбе своей наперекор?
Идут по гребням ладожского льда ,
Через разводья, схваченные тьмою,
Фонтанами о кузов бьет вода
И застывает ледяной бронею.
Кому дойти до цели суж дено?
Война подстерегает полыньями .
Изрыто густо илистое дно
Глубокими, как шрамы, колеями.
Земные дни в разрывах и огне
Навек закрыла туча ледяная .
И там
„Дорога жизни"

На дне Пусть о войне напоминают раны.

В туманной гЛубине Так нужно.
Прошла другая трасса, Так надежней.
Не земная. Так верней .
Ей нет конца.
Ей нет конца и края.
Который год — ни встреч и не разлук .
Водители глаза не закрывают,
Не отрывают от баранок рук.
Осколок
Ни отдыха короткого,
Ни сна... Нам может показаться странным
Я вижу их, Обычай пожилых солдат:
Порой они мне снятся. Зачем так бережно хранят
Для них ещ е не кончилась война, Осколок, вынутый из раны?
И ждут их — не дождутся ленинградцы. Хранят его я шкатулках старых,
Хранят не дни,
Хранят года,
Как будто он любви подарок,
А не смертельная беда.
А в нем — тоска ночей недужных,
Мне о войне напоминают раны Он воскрешает боль утрат.
Тревожит память,
Мне о войне напоминают раны. I но... хранят!
Ненастной ночью, Наверно, это очень нужно.
сердце бередя, Не для себя,
Настойчиво, Так для внучат.
Тревожно,
Неустанно
Вдруг неотступной болью загудят.
И станет жесткой койка подо мною, * *
Квартира холоднее, чем окоп.
А кости ноют. Такая ночь!
Ноют. Строки не подбереш ь.
Ноют. Прозрачен Волхов
И ходит под рубашкою озноб. И луной окрашен.
Я стисну зубы. На дно уронен семизвездный ковш,
Не дурите, нервы! Лежит у опрокинувшихся башен.
Утихни, боль! Я по родному берегу хож у,
И — сердца не тревожь! В лицо реки заглядываю с кручи.
Я повернусь на правый бок, Поднять со дна тот ковшик я хочу,
На левый, Волшебный ковшик с золотою ручкой .
Превозмогу горячечную дрожь. Я зачерпну им голубой воды
И, как всегда, к работе встану рано. И принесу тебе, моя родная,
Упрямей буду, Как лучшее лекарство от беды,
Тверже буду, Я верю сказкам:
Злей — Есть вода живая .
 удача ПОВЕСТЬ

Рисунок Георгия Ковенчука

днажды, сделав уроки, я лежал на

Р
диване, размышляя, и вдруг услышал
по коридору мамин крик из кухни:

— ...слышишь меня?...иди...мне на­

встречу!
Я поднялся с досадой, не понимая, за­
чем мне нужно именно идти ей навстречу?!
Я быстро шел по темному коридору и столкнулся
с раскаленной сковородой, которую мама несла на
сковороднике. Расплавленный жир вылился мне на
лицо. Я схватился за щеки и вдруг почувствовал, что
кожа рвется, сползает под руками, и вот — оста­
ется в руках! Я понимал, похолодев, что события
вышли за какой-то привычный предел и уже нельзя
будет вернуться туда, где секунду назад все было
так светло и спокойно!
Потом я вернулся в комнату и показал сестре
свою кожу — я держал ее в руках, при этом, как
она потом рассказывала, криво улыбался.
— Вот это да! — говорил я.— Большой успех!
Но это, конечно, был шок, и скоро лицо начало
страшно болеть, но главное — что же это такое?
Мама, моя родная любимая мама, велела идти мне
навстречу, чтоб я столкнулся с раскаленной сково­
родой! 29
 ...Наверно, это было первое сильное потрясение
в моей жизни. Снова выйдя из комнаты, я ходил,
бегал по коридору, делая от боли сквозь зубы:
«С-с-с!», и очень не скоро меня поймали, обмазали,
забинтовали и по дороге в больницу сумели наконец
объяснить, что мама, конечно же, кричала: «Не
иди мне навстречу!»— и толыко такой человек, как
я, мог понять ее столь превратно!
Тут я расстроился еще больше. И так все меня
считали ненормальным — одни с открытым ликова­
нием, другие (мама и сестра) с тайным вздохом.
И тут еще этот нелепый случай со сковородой!
От такого расстройства я по привычке сильно
морщился и тут же начинал скулить: так больно
это было теперь — расстраиваться...
«Непонятно,— думал я,— природа... или там —
бог. Неужели уж до сих пор нельзя было устроить,
чтоб люди всегда могли хотя бы слышать друг
друга?!»
Тут как раз подошли экзамены на аттестат зре­
лости, и на всех экзаменах — очевидно, из жалости
(я все еще ходил по уши забинтованный), мне по­
ставили пятерки. Правда, и до этого почему-то у меня
были одни пятерки, и так в результате сложилось,
что мне дали золотую медаль.
Получив бумаги, я сразу же отдал их в Электро­
технический институт, на отделение акустики.
И вот я пришел на собеседование, и вот вызвали
меня, и я, чувствуя пустоту в животе, открыл тя­
желую кожаную дверь. За ней, оказывается, была
еще только приемная, большое светлое окно — и
надо было открывать еще одну такую же дверь.
Я открыл ее и оказался в директорском каби­
нете — огромном зале с лепными потолками, витым
фигурным столом у стены, бархатными креслами по
сторонам и рыцарскими гобеленами между окон.
Кто-то сидящий сбоку вслух прочитал мою авто­
биографию и заявление. Наступило молчание. Потом
какой-то совсем молодой парень, чуть приподняв­
шись из глубокого кресла, спросил меня, почему
я хочу заниматься акустикой.
Все остальные сидели в тех же позах, продолжая
что-то чертить в своих блокнотах. Я вдруг понял, что
этот вопрос задают они уже в сотый раз и заранее
уже знают ответ. И меня они так же запомнят, как
всех остальных, и решать будут мою судьбу по ка­
ким-то другим факторам. Но мне было как-то обидно,
что неизвестные мне «другие факторы» окажутся
вдруг главнее меня самого. Не мог я ждать, пока
они до них дойдут! И потом, на другие факторы я —
на всякий случай — не полагался.
Я все это подумал, когда он не закончил еще
свой вопрос...
И вдруг, холодея от страха, я услышал, что рас­
сказываю случай со сковородой, как я не услышал,
что мне кричала мама. Члены комиссии сначала не­
доуменно, а потом уже с интересом поднимали дав­
но опущенные к блокнотам глаза. Я понимал, как
много зависит от этого рассказа, раз уж я его на­
чал... Я понимал, что если вдруг замолчу, не объяс­
ню — то дело мое уже точно будет погублено, даже
если до своего появления я был первым из всех кан­
дидатов.
Все члены комиссии подняли глаза от блокно­
тов и теперь смотрели на меня.
И хоть я особым красноречием не отличался, но
тут неожиданно сумел все рассказать до конца.
— Идите! — услышал я сквозь общий смех, и
когда вышел в коридор, меня бросало из жара
30
в холод. То я говорил себе: «Идиот!», то вдруг по­
нимал, что, наверное, так и надо.
Часа, наверно, два — пока проходили другие
буквы алфавита — я болтался вдол|ь ограды Ботани­
ческого сада.
Случайно я поднял глаза к чаёам на башне ин­
ститута, увидел, что время подходит к двум; я по­
мчался к новому корпусу, где былг Актовый зал.
На сцену вышла секретарша и стала просто чи­
тать список принятых. Не знаю, сыграл ли какую-
нибудь роль мой рассказ, но я был уверен, что
сыграл.
В списке принятых была моя фамилия, более
того — был еще один человек с таедщ . же фамилией,
как у меня,— и это я почему-то тоже засчитал себе
как успех.
Запомнив все эти приключения со сковородой,
я сделал себе зарубку на памяти: оказывается, не­
которые неудачи в жизни можно превращать впо­
следствии в удачи.
Когда я пришел после собеседования домой, в на­
шей комнате был вымыт пол. Пахло мокрым деревом,
сыростью. Прыгая по деревянным плинтусам от
стенки к стенке, я добрался до дивана и сел, поджав
ноги. Потом вошел папа и, так же попрыгав, поставил
на стол бутылку вина и торт.
Особого ликованья уже не было. Но было
интересно сидеть на диване, как на острове. Не хо­
дить по комнате, а лазать.
И не знаю, что было вообще важнее — что я пре­
успел в жизни, поступив в институт, или что так
пахло от вымытого пола мокрым деревом, сыростью.
Этот запах мне запомнился навсегда.
...В награду за мои успехи мама взяла меня с со­
бой на юг. Мы были почему-то вдвоем в купе. Мы
ехали через бесконечные желтые скошенные поля.
То ныряли, то поднимались за окном провода, и,
помню, мы с мамой все вели спор — постоянный
идет по ним ток или переменный.
— Никогда не говори, чего не знаешь! — говорила
мама, подняв бровь.— Если бы был переменный, что
ж тогда — лампочки бы мигали и плитка бы гасла
все время! Учти — никогда не спорь!
Мама работала в Институте растениеводства,
была кандидатом сельскохозяйственных наук и
в технике разбиралась слабо, но и тут, по привычке,
считала себя непререкаемым авторитетом.
Снисходительно улыбаясь — в том возрасте я улы­
бался лишь снисходительно,— я объяснил ей, что ток,
конечно же, переменный — просто он так часто ме­
няется, туда-сюда, что получается практически по-
стояннным.
— Ну вот! — говорила мама, которая никогда не
уступала в споре, при любом его исходе считая себя
победившей.
Потом, проехав через весь город Сочи на троллей­
бусе по прекрасной улице среди деревьев с блестя­
щими, словно отполированными листьями, мы сняли
комнату на окраине, внизу, в поселке под названием
Бзугу.
Помню, как тихим утром, отведя занавеску на
двери, я вышел из дома, пошел по узкой тропинке
среди заборов.
 В саду на раскладушке спал человек, с ног до го­
ловы завернувшись в белую простыню.
Потом из-под рог стали выскакивать камни, я вы­
шел на берег моря. Разделся и побежал к морю, но
попасть в него было нелегко: только маленькие ку­
сочки воды одцадались среди огромных камней.
Потом я влез н$ больш ую шершавую плиту и увидел
довольно болдоюд прямоугольник зеленой морской
воды. Где-то щщ, за волноломом, бухали волны, дул
ветер, но здес^ ^ыло тихо и жарко. Между навален­
ными бетоннОД^р кубами лежал глубокий прямо­
угольник прозрачной изумрудной воды. Я слез туда,
ногами вперед^ и поплыл, видя в воде перед собой
сходящиеся-ра^одящиеся, ставшие белыми руки.
Потом, схватиМгась за ржавый зазубренный крюк,
влез на наклонный куб и лег на его горячую шер­
шавую поверхность.
Потом я встал и пошел по бетонным кубам вдоль
берега, туда, где поднимался мол и были люди.
Я оказался Isa пляже, среди огромного количества
людей. Я долго шел среди них и все никак не мог
понять— в чем странность ситуации, почему я чув­
ствую себя шдото непривычно и в чем, наконец,
особенность всей этой толпы.
И наконец понял, в чем дело: среди многих
сотен людей не было н и о д н о г о м о е г о р о в е с ­
н и к а . Бегали, возились на краю камней и воды
или совсем еще дети, малолетки, или ходили, ле­
жали, купались совсем уже взрослые, другие люди.
Из всех людей моего возраста я был на пляже
один.
Я влез на бетонный мол. Над молом про­
летела чайка, лениво свесив одну ногу. Вода под
молом то поднималась высоко, перехлестывая через
него, то совсем почти уходила, открывая камни. Вот
пришли мальчишки, стали прыгать с мола в воду,
еще в воздухе начиная лихорадочно грести руками.
Я повисел немножко над водой, держась за ржа­
вый крюк. Потом разжал побелевшие пальцы.
Сразу я перестал что-нибудь понимать — меня
куда-то несло, перевернуло, потом понесло назад, и
вот я, мокрый, задыхающийся, не понимающий,
сколько времени прошло, оказался на серых камнях
у берега.
Белая вода с шипеньем уходила меж камней.
Самые круглые камни с грохотом катились по
скату.
Я вдруг увидел бегущего боком маленького чер­
ного краба и сразу схватил его за спинку.
Я вышел на берег покачиваясь, вытирая левой
рукой лицо.
— Ой, краб! — сказала девушка в белом купаль­
нике.
— Пожалуйста! — сказал я.
— Сейчас! Только мыльницу принесу!
Потом мы шли с ней по горячим камням. Пере­
лезли высохший каменный канал с высокими стен­
ками, на которых засох плющ.
Потом мы вошли в пустой белый дом.
В комнате, на горячем столе, не открывая глаз,
потягивалась кошка, обсыпанная дустом. Девушка
взяла виноградинку из мокрого газетного конуса
на столе.
— Кисло! — задумчиво сказала она.
Кошка вздрогнула и открыла один глаз.
— Не знаешь ты этого слова, кошка! — сказала
девушка улыбаясь.
остепенпо я втянулся в инсти­
тутскую жизнь, знал уже, что
после лекций лучше не идти сра­
зу домой, а подняться в читал-
ку — светлую стеклянную баш-
р у Н J ню наД крышей нового корпуса,
О О О V— J где можно О5о всем поговорить,
сразу выяснить, чего не понял, й если ты уже заши­
ваешься вконец, срисовать у кого-нибудь графики ла­
бораторной.
Но в основном я успевал делать все сам.
И так все катилось нормально, я втянулся в обыч­
ную жизнь— стоя вместе со всеми в темном кори­
доре, так же как все, говорил: «Хоть бы три шара,
хоть бы три», хотя знал больше чем на тройку.
Почему-то принято было прибедняться.
«Сдал сопромат — можешь жениться». И я за
всеми повторял эту глупость, хотя сам-то про себя
думал, что нельзя допускать, чтобы жизнь твоя
так раболепно зависела от какого-то сопромата.
И вот в таком легкомысленном настроении я во­
шел в аудиторию, сощурившись от дневного света,
после долгого стояния в темном коридоре. Доцент
Бирюков, свесив седые кудри, набычившись, сидел
за столом. Не глядя на меня, не ответив на мое при­
ветствие, он протянул мне свою короткую толстую
ладонь, измазанную мелом.
— Что? — спросил я.— Руку? Или зачетку?
Бирюков побагровел от такой дерзости. Повернув­
шись вместе со стулом, он посмотрел на меня тя­
желым своим взглядом.
— Прошу! — сказал он, показывая на дверь.—
И попрошу в следующий раз приходить на экзамены
в соответствующем настроении!
Я вышел в коридор, по инерции продолжая еще
улыбаться.
— Два шара! — сказал я бросившимся ко мне
ребятам.
— Рекорд! — сказал Володя Спивак, поглядев на
свои большие часы.
Мне не нравился доцент Бирюков — как он во
время лекции развешивает свои лохмы, трясет ими,
бегая от одного края доски к другому, сразмаху
бьет мелом в какую-нибудь точку, так что осколки
мела летят во все стороны — на пол, где растап­
тываются потом ногами, на его обвисший, некра­
сивый костюм... Мне вообще не нравились люди, ко­
торым якобы некогда следить за собой — настолько
они увлечены наукой. Мне кажется, наоборот, что
они следят лишь за тем, как бы не последить слу­
чайно за своей внешностью.
Мне не нравилось, как он искусственно горя­
чится, во время лекции то понижая голос до ше­
пота, то начиная вдруг кричать, багроветь, сообщая
при этом самые банальные вещи.
Когда я пришел в деканат за направлением на
пересдачу, я узнал, что Бирюков заболел, но про­
сит, однако, всех повторников посылать к нему
домой.
Вера Федоровна, секретарша деканата, которая
говорила со всеми сварливо-насмешливо, но которую,
тем не менее, мы все очень любили, протянула мне
направление и сказала:
— Ну что? И ты выбился в хвостисты? Молодец!
Потом я поехал домой к Бирюкову и от волнения
позабыл, что знал. Бирюков подождал, посмотрел на
меня, взял мой листок и, быстро скомкав, бросил
31
его в корзину под стол. Та же участь постигла и
моего друга Сеньку. Мы вышли на улицу вместе,
имея в карманах листочки направлений, где рукою
Бирюкова коряво было начертано: «Неуд».
Мы шли по улице, и я вдруг заметил, что мною
овладевает то странное спокойствие, которое по­
является у меня в особо опасные моменты жизни.
Сенька же все не мог никак успокоиться — вы­
тирая пот, перекладывал из кармана в карман
листочки.
— Да-а, — говорил он, — мне приятели мои давно
говорили, что Бирюкову лучше не попадаться, осо­
бенно если он тебя запомнит!
— Ну, ничего! — криво усмехаясь, мстительно
говорил потный Сенька, от отчаяния потерявший уже
всякое чувство реальности.— Ну, ничего! Зато, когда
мы уходили, я со стола у него коробок спичек
ляпнул! Будет теперь помнить всю жизнь!
— Думаешь? — сказал я.
Когда мы принесли в деканат наши листочки
с двойками, положили их на стол Вере Федоровне и
она, глянув в них, испуганно подняла на нас
глаза,— открылась вдруг кожаная дверь в глубине,
и наш декан Борщевский, лысый и остроносый, вы­
сунувшись оттуда, сказал:
— Вера Федоровна! Так запомните, пожалуйста,
больше двух направлений не давать! Дальше будем
уже ставить вопрос об отчислении.
В день перед последним заходом, вместо того
чтобы страдать и мучиться, я снял со стены вело­
сипед, спустил его по ступенькам — от ударов звякал
звонок — и поехал куда-то по темному, сизому ас­
фальту.
Я проехал по набережной через Кировский
мост, пересек Петроградскую сторону и выехал
на Приморское шоссе. Там я свернул за обочину и
весь день пролежал возле какой-то воронки с водой,
подставив свое лицо солнцу, видя сквозь закрытые
веки ярко-алое поле, по которому иногда проплы­
вали полупрозрачные кольца, похожие на срезы
лука.
...Как говорила моя бабушка: «Полежать, себя
вспомнить...»
Так я пролежал весь день, и когда уже стемнело
и похолодало, сел на велосипед и вернулся к себе
домой, на Саперный. Дома почему-то никого не
было. Я зажег настольную лампу и, положив тет­
радку в горячий ее свет, перелистал холодные, глад­
кие страницы.
Утром, когда я проснулся, лицо горело и саднило.
Я глянул в зеркало и увидел, что лицо мое сильно
вчера загорело, покраснело, нахально блестит.
На улице было совсем уже лето.
Я вспомнил, что Бирюков на всякий случай про­
сил перед приездом ему позвонить. Я вошел в будку
на углу. Автомат щелкнул и жадно проглотил мо­
нету. Раньше бы я жутко расстроился из-за этого,
но в последнее время я стал почему-то гораздо спо­
койнее — понимал, что если ты звонишь кому-то и
автомат глотает монету, то это вовсе еще не озна­
чает, что человек этот тебя презирает и не желает
вести с тобой беседу.
Раньше я считал почему-то именно так. Но теперь
я спокойно пошел к ларьку, выменял еще одну мо­
нету и вошел в соседний автомат.
— Прошу! — сухо оказал Бирюков.
Потом я стоял на троллейбусной остановке. На
газоне теплый ветер крутил хоровод темных про­
32
шлогодних листьев. Я долго стоял неподвижно, впа­
дая в какое-то оцепенение. Что-то странное проис­
ходило со мной. Было какое-то горячее зеленое об­
лако, и я летел в нем, летел....' (Мередь раствори­
лась, отошла, воспринималась как цепочка рас­
плывчатых цветных пятен. Подошло черное пятно,
потом розовое...
Троллейбус, щелкая штангами н^ повороте, мед­
ленно вылезал из-за угла. Я сразу, оживился, со­
шел одной ногой с тротуара, склоцдв голову на­
бок, стал разглядывать номер. Правая цифра была
не та, но я, не двигаясь, почему-то ждал появления
левой, словно вторая цифра, появившись, могла
что-то подправить в первой.
Поймав себя на странной этой надежде, я почему-
то очень развеселился.
— Ну и балда! — несколько раз повторил я...
...Открыл мне сам Бирюков, отступил от раскрыв­
шейся двери в конец своей темной прихожей с бле­
стящими листьями фикуса в углу. Было душно,
пахло лекарствами.
Бирюков провел меня в знакомую уже комнату.
Посреди ее, за круглым столом, накрытым ска­
тертью, уже сидел потный Сенька. У окна, на пись­
менном столе, стоял аквариум с рыбками.
Когда я обходил круглый стол, я вдруг поймал на
себе удивленный взгляд Бирюкова. Как видно, его
потряс мой загар.
«Ну и пусть! — подумал я упрямо.— Пусть ду­
мает, что хочет».
Я взял с письменного стола билет и сел рядом
с Сенькой за круглый стол.
Бирюков постоял за спиной Сеньки, глядя на то,
что он пишет, потом нагнулся к зачетке, написал
там «удовл.» и расписался. Сенька вскочил, стал то­
ропливо запихивать в портфель листочки и, пятясь,
мелко кланяясь, выскочил в коридор.
— Жутко не люблю таких вот потеющих студен­
тов,— вдруг сказал Бирюков, когда за Сенькой хлоп­
нула дверь.— Поставишь ему тройку, он так задро­
жит, зачетку схватит, помчится на тонких ногах...
Эх, горемыка, думаю, так всю жизнь и проживешь,
в какой-нибудь шпиндель уткнувшись! Такие все
говорят себе: ну вот еще немножко, сдам вот этот
экзамен, тогда начну жить, тогда уж начнется, на­
верное, счастье! Не понимает, что если вот сейчас,
в молодости, у него счастья нет — так потом уже и
точно не будет!
Я перестал писать и удивленно смотрел на Би­
рюкова. Он отошел к аквариуму и стал сыпать рыб­
кам корм из круглой картонной коробочки с мя­
тыми краями.
— Потом,— снова горячо заговорил Бирюков,^—
встречаешь такого в автобусе, утром. Мчится на свою
службу, чувствуется — опостылевшую, да еще ребе­
ночка держит на руках. «Ну как живешь?» — спра­
шиваешь. «Да ничего». И чувствуешь — действи­
тельно, «ничего»! Ничего уже больше в жизни его
не будет — все, конец!
Бирюков посмотрел на мою эпюру тангенциаль­
ных напряжений, быстро написал в зачетке «хор» и
расписался.
— Пойдем-ка чаю попьем,— неожиданно ска­
зал он.
Когда чайник вскипел, он достал из шкафчика
лимон, обдал его кипятком и стал резать ножом
с зубчиками. Первое кольцо лимона он отрезал над
моим стаканом, и оно упало в стакан. Второе кольцо
упало в его стакан. Потом он насыпал в стаканы
песок и начал разминать свой лимон на дне.
Вдруг усмехнулся какой-то своей мысли.
— Я все вцучке своей твержу,— усмехаясь, ска­
зал он,— разминай сначала лимон, а потом уже чай
наливай: ведь трудно же лимон давить, когда он
в чаю плавает! бее твердил ей, твердил, а она вдруг
мне н говорит: «Почему, дедушка, ты все время мне
это повторяешь? Что это, единственное, что ты мне
можешь интересного сообщить?» Я сначала посме­
ялся, порадовался — думаю, вот какая шустрая
у меня внучка; А потом как-то задумался — дейст­
вительно, что такого могу я ей сказать, чего никто
другой во всём мире сказать не может?.. Ничего!
Он приподнялся, стал наливать в стаканы за­
варку.
— Но вы ведь... доцент... у вас труды,— забор­
мотал я, чувствуя себя очень неловко.
— Где они, эти труды? — усмехнулся он.— Ты
их читал?.. Ну вот! Закатились в какую-то щель,
затыкают там какие-то бреши.
— Но ведь вы же... воевали,— сказал я.
— Воевал,— кивнул он.— Кстати, ты ошибаешься,
если думаешь, что это так уж интересно... Все вое­
вали, что ж... Об этом уж сотни романов написаны!
А я вот думаю иногда: а что в моей жизни было
особенного, чего н и у к о г о д р у г о г о не было?
Для чего именно меня природа в единственном эк­
земпляре на свет произвела?!. И — ничего!.. Один
только вроде неясный случай вспоминаю. В трид­
цатые годы, с знакомым одним... ну, неважно!.,
жили в общем в одном городке, у реки... Временно...
так получилось — неважно, опять же... Не в этом
суть. И вот однажды как-то не было меня несколько
дней. Потом прихожу — их нет. И как-то я сразу,
по виду комнаты, попял почему-то, что они именно
на пароходе уехали, а не на поезде. Хотя на поезде
проще. И действительно, пришло скоро письмо —
действительно, на пароходе уплыли, подвернулся
удобный случай. Потом уж вроде забылось
все это. И только теперь, когда всю свою жизнь пе­
ребираю... ну, это понятно... это просто... И только
это вот и могу вспомнить. Комната эта так и стоит
перед глазами. И все не могу понять — как я узнал
тогда, что именно на пароходе они уплыли?
— Может быть... вещей больше взяли... на паро­
ход? — неуверенно предположил я.
Он посмотрел на меня, потом задумался — видно,
снова возвращаясь в ту комнату.
— Да нет,— мотнул он головой.— Вещи в общем-
то те же.
Потом мы молча, задумавшись, допили чай.
Я уже уходил, когда он вдруг снова разгоря­
чился.
— Смотри же, думай,— говорил он, держа меня
за локоть в передней.— Не верь, когда тебе говорят...
что вот, мол, все люди так жили и ты, мол, так же
живи! Будут говорить тебе: не выпендривайся! Не
слушай ты их! Все надо попробовать самому! Вы­
пендривайся — обязательно! Может, до чего-нибудь
и довыпендриваешься!
Я вышел во двор, потом на улицу. Разговор раз­
волновал меня, но тогда я в общем-то воспринимал
его лишь как дополнение к удачной сдаче экзамена
по сопромату. Но теперь с «каждым годом я все чаще
вспоминаю его.
алыпе — помню первое утро, когда
мне надо выходить на работу..
Неудобное раннее вставание, зе­
вота, сонный озноб — во всем этом
была какая-то тревога.
Я быстро попил чаю с булкой и
вышел на улицу.
...Трамвай оказался почти пустой. Я сел на хо­
лодную длинную скамейку, смотрел в окно. Вот
трамвай прошел знакомые, родные места и начались
места новые, незнакомые.
Дрожащий блеск листьев над темным оврагом.
Речка с темной водой, и над ней почему-то мно­
жество белых чаек. Красные кирпичные здания. По
темной воде прошла моторка, оставляя за собой
клубящийся след.
Потом трамвай въехал в узкое длицное простран­
ство между заборами, где были только рельсы.
Вверху шумели кроны деревьев, скрипели вороны.
Сбоку вдруг возник заросший полынью тупичок,
солнечный, с остренькими блестящими камешками—
какой-то неожиданный, нездешний, из другого го­
рода, из другой жизни.
Я думал, что уже изменился, стал нормальным,
спокойным,— н вдруг, на двадцать четвертом году,
вернулись с удвоенной силой пронзительные ощуще­
ния моего детства!..
Конструкторское бюро, куда меня направили, за­
нимало огромный зал, тесно заставленный рядами
кульманов. Спереди деревянная стена твоего куль­
мана, сзади — деревянная стена следующего. Един­
ственным человеком, которого я видел, был стоя­
щий слева Альберт Иваныч. Альберт Иваныч был
человек уже пожилой, седые редкие волосы лежали
поперек красной лысины.
«Неужели,— думал я,— может так случиться,
что в пятьдесят лет ты еще простой конструктор
с зарплатой сто десять рублей?»
И, несмотря на это,— а может быть, как раз по­
этому, Альберт Иваныч был ужасно гордым, вспыль­
чивым человеком!
На второй день моей работы начальник бюро
Каблуков что-то тихо сказал Альберту Иванычу, и
вдруг Альберт Иваныч повысил голос — так, чтобы
слышали все вокруг:
— Повторите, что вы сказали? Нет, я прошу вас—
повторите!
Каблуков что-то быстро тихо говорил ему.
— Не-ет! — закричал Альберт Иваныч, уже об­
ращаясь ко всей общественности,— пусть он пов­
торит, что он сказал! Он прекрасно помнит, что он
сказал!.. Я не мальчишка!
Когда Каблуков отошел, Альберт Иваныч не­
которое время работал молча, а потом вдруг сказал,
как ни в чем не бывало:
— Кстати — кому нужно сделать ремонт: у меня
есть один телефон. Прекрасный мастер!
Дни, недели и месяцы стали идти удивительно
быстро! Каждый день вроде бы тянулся долго...
а с другой стороны, вспомнишь какое-нибудь недав­
33
нее событие, разговор... и вдруг оказывается, что
это было уже месяц назад!
После работы я приезжал домой — до меня доно­
сились какие-то голоса, проходили какие-то неяс­
ные тени, но я ждал только одного: лечь спать!
Перед самым сном, когда весь мозг уже почти
спит, приходят сигналы из каких-то дальних, за­
брошенных зон, являются странные мысли-видения...
Какая-то станция, длинный желтый павильон на
столбиках чуть в стороне — я гляжу на все это
с какой-то высоты. И вокруг утро; не потому, что
светло,— свет как раз облачный, неясный, а по тому
состоянию бодрости, которое охватывает меня.
Иногда, на секунду, мелькает тесная улица, в глу­
бине ее желтый дом с галереей наверху. И все.
Что-то очень важное связано у меня с этим, хотя
я точно уверен, что никогда в жизни этого не видел.
И еще: плоский, изогнутый дугой берег, и пальгды
вдоль берега. И эта картина, появляясь, каждый раз
вызывает прилив острого счастья.
Я очень люблю этот момент, балансирую на грани
сна, пытаясь разобраться, понять — что это такое,
откуда?
...И хоть считается, что это невозможно, с одной
такой картиной мне удалось разобраться.
Низкие ветки в полутьме проходят над самой
водой, над пляжем, и какие-то люди под этими вет­
ками лежат на песке, тихо беседуя...
И вдруг я вспомнил, откуда у меня эта кар-*
тина!
...Я проработал после института полгода, была
уже поздняя осень, и я собирался ехать в отпуск
на юг.
Когда я думал о юге, перед моими глазами по­
чему-то всегда являлась эта картина. Понятна и не­
которая сумеречность е е : была уже осень, шел
дождь, и я не мог вообразить ничего другого!
И вот, написав заявление, я стою в кабинете
главного инженера — за окном льет дождь, а в ка­
бинете темно. Нужно, чтобы кто-то громкий, шум­
ный вошел сюда из освещенного помещения и
громко сказал, не уловив нашей тишины:
— Что это вы сидите тут в темноте?
И сразу щелкнет выключатель, мы сощуримся от
яркого света, а за окном станет непроглядно черно
и наши желтые силуэты отразятся на черном стекле.
Но этот, шумный, все не приходит, а я здесь д а в н о -
уже после моего прихода начался этот дождь и на­
ступила темнота. Но главный инженер не включает
свет, понимая, что если станет вдруг светло, обста­
новка изменится, и весь разговор придется вести
сначала.
И вот мы сидим в полутьме, и он в который уже
раз говорит:
— Вот так... Раньше чем через одиннадцать ме­
сяцев отпуск не положен. Что делать — закон!
И передо мной снова появляется картина — низ­
кие ветки в полутьме, почти над самым песком, и
там лежат люди, тихо беседуя... Но теперь эта кар­
тина проходит передо мной как мечта, как что-то
прекрасное, но недоступное,— с таким именно чув­
ством и отпечатывается.
В школе я любил черчение, но там бывали и
другие уроки. А тут...
К концу работы болела спина, дрожали усталые
руки.
Однажды Каблуков подошел ко мне и сказал, что
хочет перевести меня на место Нечаевой, уходящей
на пенсию. Место, как объяснил Каблуков, гораздо
более важное и ответственное, но так как Нечаева,
34
обладая огромным опытом и стажем, не имела, тем
не менее, высшего образования, -то оклад ее был
девяносто рублей — на десять рублей меньше, чем
сейчас у меня.
— Что ж ,— спросил я,— и я тоде* .буду получать
девяносто? 0|
— Временно, временно! — подняв,* руки, закричал
Каблуков.— Я давно уже кричу на всех углах, чтоб
на эту должность дали инженерскую^сдовку, но разве
этих головотяпов пробьешь!.. Но тодерь, с вашим
дипломом, это будет сделать гораздо легче!
Сложным путем Каблуков стал Доказывать, что
это ни в коей степени не пониже&Ёе, а наоборот,
большая удача в моей жизни.
«Неплохо! — подумал я.— Так можно и до вах­
тера дослужиться».
А Сенька, оказавшийся на этом же предпри­
ятии, но в акустическом отделе, о котором мечтал
я,— процветал! С теми он говорил о турпоходе,
с этими — об автобусных маршрутах...
— Неплохая подобралась компашка,— небрежно
говорил он мне на площадке.— Свои парни, в доску!
Шеф тоже свой парень! Потрепались с ним вчера...
Потом я увидел Сенькиного шефа — действи­
тельно, вылитый Сенька! И Сенька тоже станет на­
чальником, а я так и останусь со своими муче­
ниями!..
И так, тихо и скромно, действительно дослужусь
до вахтера.
И самое интересное — почти так все оно и
вышло..*
аждую осень от нашего КБ посылали
человека на овощную базу. Каблуков по­
дошел было к Альберту Ивановичу, но,
получив от него гневную отповедь, по­
слал меня.
...Я доехал на трамвае до кольца, под
моросящим дождиком, в сапогах и в ват­
нике, прошел по шпалам через большие открытые во­
рота. Я вошел в длинный одноэтажный дом, в на­
битую мокрыми людьми тесную комнатку. За сто­
лом сидела женщина в куртке, замотанная платком,
вела о чем-то спор с другой женщиной. Я постоял,
подождал и вдруг понял, что могу свободно уйти, и
никто никогда об этом не узнает, не вспомнит. Но по
инерции я продолжал стоять.
— Вам чего? — спросила наконец женщина, не­
сколько^ смягчая свой голос для нового, неизвестного
еще человека. ~
— ...А-а-а! — оказала она уже в обычном своем
тоне.— Пойдешь по путям, там все увидишь!
Я пошел вдоль путей, вдоль длинных бурых ва­
гонов. В некоторых были раздвинуты двери, и там
белели горы капусты. Капуста лежала повсюду.
Я полез по одной такой горе, и вдруг она стала
подо мной рушиться, кочаны со скрипом вдавливались
куда-то вниз, потом я провалился и . оказался стас-
нутым кочанами. Я пытался выбраться, хватался за
кочаны, но только верхние истрепанные их листья
оставались в моих руках.
«Это конец!» — подумал я и скатился по капуст­
ной горе в какой-то длинный цементный коридор.
В коридоре на пустых деревянных ящиках, оби­
тых по краям жестью, сидели тихие молчаливые
люди.
— А-а-а,— Сккзал один из них, вставая.— Ну мо­
лодец, что протолкну л!
Не обращая на меня внимания, они стали сгре­
бать кочаны в ящики, взяв ящики на плечи, пошли
с ними вдоль по коридору.
Дальше был поворот, за поворотом горела лам­
почка и стоял длинный штабель из ящиков с ка­
пустой.
Поодаль, на цементном полу, валялась груда
ящиков — пустых.
Все взяли по пустому ящику и вернулись к ка­
пустной горе.
Долгое время мы работали молча.
— Зашиваемся! — сказал мне небритый человек
в кепке.— Домой и то уже некогда сходить!
И дейстивительно, когда, уже в темноте, мы кон­
чили работать, никто не поехал домой. Действи­
тельно — полтора часа тащиться на трамвае сейчас,
потом — полтора часа утром, рано вставать — стоит
ли? Все прошли по коридору в какую-то комнату
с окном в потолке, и все легли спать прямо на ка­
пусте, прикрывшись общим большим брезентом.
Утром мы встали и снова стали складывать ка­
пусту в ящики. Тут же была и столовая — здешний
повар умел готовить из капусты десятки прекрасных
блюд!
Остаток обеденного перерыва мы провели в на­
шей комнате. Сидя на капусте, я с изумлением на­
блюдал, как наш бригадир, усатый старичок, уди­
вительно играет в шашки. Сидит, сжавшись, спрятав
руки в рукава, как в муфту. Потом высунется ро­
зовый пальчик, двинет шашку — и назад.
По другую сторону доски, так же недвижно, как
я, наблюдал за игрой Володя — небритый мрачный
парень в натянутой кепке.
— Ты чего, Володя, такой небритый? — выйдя из
оцепененения, спросил я его.
— Да у меня отец болеет, в Нальчике,— хмуро,
неохотно ответил Володя, и мне, как и всем вокруг,
почему-то показалось, что он дал на мой вопрос
исчерпывающий ответ.
Полной победой бригадир завершил партию, и мы
пошли по коридору к нашим ящикам.
Так мы доработали до вечера, и снова никто не
захотел ехать домой.
Не помню, сколько дней так прошло.
Иногда я забирался на какой-нибудь капустный
пригорок. Капустные горы, капустные долины про­
стирались до самого горизонта.
С легкой тоской иногда вспоминалось, что су­
ществует где-то прекрасный Невский, пахучий ре­
сторан «Кавказский», пряный магазин «Восточные
сладости» — но все это уже казалось каким-то не­
реальным.
И главное, понял я, никого тут насильно не удер­
живают, выйти отсюда вполне можно, если поста­
раться. Но как-то тут не принято было стараться...
Как-то это считалось тут неприличным.
Можно, конечно же — можно съездить в город, на
Невский, но только, если вдуматься,— зачем? Что
там такого особенного?
Все мы понимали, что теперешнее наше положе­
ние временно, несерьезно, и вскоре, конечно, дол­
жны произойти какие-то кардинальные перемены.
— Но ничто так не постоянно, как временное,—
говорил наш институтский мудрец Вова Спивак...
Однажды, когда мы разбирали капустный завал
в углу комнаты, я вдруг услышал какие-то звонки.
Они несомненно шли из глубины капусты. Я стал
разбрасывать кочаны, и вот открылся цементный
пол, а на нем стоял черный телефон! Я схватил
трубку, но там были уже гудки — кто-то, не дождав­
шись, повесил трубку.
Я схватил эту трубку так, что побелела натянув­
шаяся кожа на кулаке. Я быстро поднес трубку
к уху... Тишина — и вдруг гудок!
Быстро, отрывисто, щелкая диском, я набрал
номер телефона главного инженера.
— Говорите! — удивительно близко произнес он,
наполняя меня всего звуками своего голоса.
Я быстро рассказал ему все.
—- Да, это мне известно,— сказал главный инже­
нер.— Ну и что?
— Как что? — закричал я.
— Так — что? У вас все? — сказал он и повесил
трубку.
«Конечно,— подумал я,— чем каждый раз искать
новых людей и со скандалом их сюда посылать,
лучше уж держать тут постоянно меня, раз уж
я получаюсь такой послушный!»
Что же, до конца дней будет теперь одна ка­
пуста?..
Может быть, позвонить в милицию? Но что
я, собственно, им скажу?
Формально-то все нормально! Я от предприятия
послан с шефской помощью на овощебазу. А что
моя жизнь здесь кажется мне предвестием каких-то
будущих моих жизненных неудач — это слишком
долго и сложно объяснять. И вся трагичность моей
теперешней жизни существует лишь в моем вообра­
жении. Как говорила здешняя работница Марья Го­
рячкина, «можно погибнуть, а можно сапоги по­
терять.»
«И, конечно,— понял я,— ничего тут трагичного
пока нет. Трагично все м о ж е т б ы т ь , если моя
жизнь и дальше покатится так, сама по себе.»
Я выскочил из комнаты в коридор, подбежал
в капустной насыпи, по которой когда-то съехал
сюда, и полез наверх.
Сначала насыпь шла довольно полого, но потом
встала почти вертикально. Я с яростью лез, вцепля­
ясь ногтями и зубами, откусывая куски капусты,
случайно выдернул кочан, и вся стена сразу на
меня обрушилась.
...Когда меня откопали, бригадир сокрушенно
сказал:
— Э-э-э, молодежь! Я, помню, тоже — все по­
рывался куда-то...
Вечером, сидя со всеми в комнате, я вдруг по­
чувствовал, что мне всегда в общем нравились
такие складские помещения: кислый запах, тускло­
ватый свет...
В каждый жизни есть свой уют.
Однажды, когда мы с Володей разгребали оче­
редную гору, сквозь нее вдруг подуло холодом, и
она рухнула, и открылась какая-то узкая речка, и
несколько сначала утонувших, но потом всплывших
кочанов поплыли по ней вниз по течению.
35
 ♦Ну, все! — вдруг понял я.— Надо решаться Или
сейчас, или никогда!»
«...Неудобно,— сразу подумал я,— и вообще... Что
значит — неудобно? — мысленно закричал я,— если
речь идет о твоей жизни?»
— Ну,— сказал я Володе,— поплыли?
— Да н у ! — сразу стал сомневаться он.— Да
С^оит ли?.. Зачем?
— Володя! — закричал я.— Не надо упрощать и
без того простую жизнь!
Мы сделали плот из кочанов, увязав их брезен­
том, вспрыгнули на него и поплыли.
Довольно долго мы плыли среди капустных гор,
потом они внезапно кончились, и пошел плоский
глиняный пустырь. Было холодно. В реке уже шур­
шали тонкие льдины. Их уже можно было брать
с воды, они не ломались. Полетели снежинки —
черные на фоне белого неба...
Когда я пришел на предприятие, никто мне ни­
чего не сказал. Как раз был обеденный перерыв,
и я пошел со всеми в столовую. Как всегда, там
было полно.
Все что-то про меня слышали — то ли где-то
я был, то ли, наоборот, где-то меня не было... Не­
которые, знакомые, со мной не здоровались —
зачем? Другие, наоборот, рассеянно мне кивали...
— Что у вас на второе? — спросил кто-то.
«Не дай бог — голубцы!» — подумал я...
— Сосисы и сардели! — важно сказала пода­
вальщица, маленькая старушка.
Она подняла крышку, из бака пошел пар.
«Вот бы их съесть, все сразу!» — глотая слюну,
думал я.
Мне действительно этого хотелось, я мог.
«А почему бы и нет? — подумал про себя я.—
Хотя бы один раз в жизни! Получку я как раз по­
лучил...»
— Сто порций! — сказал я, когда моя очередь
подошла.
На следующий день, когда я пришел на работу,
все люди здесь уже знали меня.
«Сто порций», «сто порций»,— слышал я, пока
шел по коридору.
«Ну и пусть,— весело думал я,— лучше быть
«ста порциями», чем просто так, никем, темным
силуэтом на фоне окна!»
Я открыл дверь и вошел к главному инженеру
в кабинет.
— А-а! — закричал он.— Ну что? Ну, молодец!
Я сам был такой!
Теперь-то он сразу меня узнал!
...Через неделю я уже работал в группе акустики,
по своей любимой коренной специальности. И толь­
ко немножко было непонятно, почему я че делал
этого раньше.
Вспоминая капустный период, вроде бы короткий
и незначительный, я все больше понимаю, каким
важным был он в моей жизни. Именно там я пред­
ставил себе один из возможных вариантов жизни —
тоскливый, безынициативный, неудачливый. Пред­
ставил и испугался — нет, не надо! Увидел в вообра­
жении, лишь почувствовал легкий запах —*и сразу
понял: с ходу назад! Как говорили у нас в инсти­
туте, просчитал все заранее в уме. Или — как еще
говорили у нас — провел испытания на модели.
36
«А у другого,— подумал вдруг| я,— ушла бы на
это вся жизнь! А я уложился в неделю!»
Говорят, что людей находят в кадусте, а л чугь
было в ней не потерялся! ,
был рад работать наконец в акустиче­
ской группе.
Мне непонятны и неприятны люди,
которым достаточно лишь устать, что­
бы считать уже день проведенным с
пользой.
♦Ну и что, что устал? — думал я.—
Это ни о чем еще не говорит!»
А здесь было все понятно. Мы разрабатывали
микрофоны для переговорных устройств на судах.
Это было то, о чем я думал уже давно, чтобы
люди лучше слышали и получше понимали друг
друга.
Раньше я все думал о том, как себя вести, а те­
перь начисто об этом забыла — настолько было
некогда.
Утром я входил в комнату и, повесив в шкаф
пальто, поздоровавшись, сразу же выходил. В кори­
доре я поднимал тяжелую щеколду на толстой чугун­
ной двери, отворял ее и, закрыв за собой, входил
в маленькое помещение — «предбанник». Потом под­
нявшись по ступенькам, я поднимал щеколду еще
на одной такой же чугунной двери и, закрыв ее за
собой, входил в особое помещение, в особый
объем — сразу же с легкой болью закладывало уши,
я с усилием глотал слюну... Это была заглушенная
камера — специальное акустическое | помещение,
стены и потолок которого были покрыты толстым
слоем стекловаты, обтянутой сверху белой марлей.
Вся комната была белой и мягкой, сюда не про­
никал ни один внешний звук.
Пружиня,* покачиваясь, я шел по мягкому тол­
стому полу, подходил к металлической стойке, от­
винчивал уже испытанный микрофон и ставил на
его место следующий. Иногда я вдруг попадал под
влияние этой белизны и тишины, садился в мягкий
угол и сидел, поджав ногу. Потом, опомнившись,
вставал, выходил в «предбанник», снова закрыв за­
глушенную камеру на толстую4 чугунную дверь со
щеколдой.
В «предбаннике» я садился на стул, включал
звуковой генератор и, поворачивая черные ручки,
давал нужную частоту на динамик. В пустой белой,
ярко освещенной камере, посередине которой стоял
микрофон на стойке, в это время происходило сле­
дующее: динамик, вделанный* в дальнюю стенку
камеры, начинал все громче пищать, иногда взвиз­
гивал, когда я менял частоту.
Я создавал в камере на микрофоне определенное
звуковое давление — десять бар и, переведя взгляд
на другой прибор, смотрел, сколько микровольт вы­
дает микрофон. Потом менял частоту, снова устанав­
ливал десять бар и снова смотрел. Так, пройдя по
всем частотам, от трехсот до десяти тысяч герц,
я строил на графике частотную характеристику
чувствительности этого микрофона.
Потом, отодвинув стул, я поднимался d o ступень­
кам, отодвигал щеколду, проходил, утопая, по пыш­
ному ватному полу, снимал обмеренный микрофон,
привинчивал на его место следующий, захватывая
его кончики специальными «крокодильчиками», ко­
торыми кончались провода, идущие через вату
к приборам.
Потом, пружиня на вате, я шел назад, закрывал,
тужась, дверь, опускал в тесный паз тяжелую ще­
колду с ручкой...
Иногда, звукоизолированный от всех, я забывал
про обед и даже пропускал конец рабочего дня.
Проверив все микрофоны, я нес их в комнату
к Голынскому*— «злодею», как все у нас его назы­
вали. Действительно, у него была странная работа —
портить все приборы, которые мы тут с таким
огромным трудом создавали. Больше того, в его
распоряжении была еще могучая техника!
Во-первых, у него был вибростенд,— закрепив
микрофоны на этом стенде, он задавал им такую
тряску, после которой я, например, точно бы отдал
богу душу.
После тряски он возращал их< мне, я снова шел
в заглушенную камеру и снова снимал характе­
ристику.
И снова нес их к злодею Голынскому. Тот ра­
достно выхватывал их у меня и запихивал на этот
раз в герметическую камеру, где была адская жара.
Голынский вдруг резко, подло, без предупреждения
менял ее на адский холод!
Промучав- их так, он вынимал микрофоны из
камеры — я быстро хватал их, еще хранящих кос­
мический холод, и, дрожа от нетерпения, шел
с ними в заглушенную камеру, привинчивал на
пульт первый из них, закрывал дверь, выходил и,
слыша сквозь железо тихий, меняющийся вой в ка­
мере, пробегал весь диапозон частот, разглядывал,
где несколько упала чувствительность, а где, на­
оборот, вдруг поднялась.
Потом Голынский помещал микрофоны в камеру
«тропической влажности», потом в камеру «мор­
ского тумана» с испарениями солей, щелочей и
кислот*— которые, по злобному замыслу Голын-
ского, должны были разъесть аппарату самые неж­
ные, чувствительные места!
Стирая крупную росу от «морского тумана»,
я снова привинчивал микрофон на стойку, торопясь
немедленно, сегодня же, непременно снова проме­
рить всю серию!
Однажды, забыв про время, я задержался до глу­
бокого вечера, и вахтер, обходивший здание, за­
крыл коридорную железную дверь на щеколду, про­
клиная, наверное, растяпу, который забыл это
сделать. Я как раз стоял в этот момент абсолютно
тихо, затаив дыхание, ловил «крокодильчиком»
истрепанный кончик микрофонного вывода. Услышав
лязг щеколды, я еще несколько мгновений стоял
неподвижно, а потом бросился на железную толстую
дверь, кричал, стучал, но это было абсолютно бес­
полезно!
Часов у меня не было, и я представить себе не
vior — сколько же прошло времени! Я бегал из
угла в угол, отталкивался от сходящихся ватных
стен, падал ка спину, катался, но, что характерно,
совершенно молча — тишина заглушенной комнаты
как-то подействовала и на меня... Сначала я чув­
ствовал себя совершенно отрезанным, вернее — изо­
лированным от мира, но потом понял, что одна
связь все же есть — электрические провода.
♦Ну и что толку-то? — подумал я.— Подстанция
спокойно посылает свой ток, и ей совершенно без-
различно и неизвестно, что одна из ее лампочек
освещает в данный момент столь завальную
ситуацию!
Если выйдет из строя подстанция — я сразу
узнаю об этом, потому что лампочка моя погаснет,
но никто ничего не узнает, если вдруг погаснет
одна моя лампочка!»
Потом я вдруг понял, что есть один-единственный
способ дать о себе знать, активно выйти в систему,
так, чтобы все почувствовали мое присутствие: КЗ!
Короткое замыкание — вот единственное, что я могу
сейчас сделать, единственное, чем я могу дать знать
о своем горемычном существовании!
Но что-то удерживало меня — боязнь резких дви­
жений, новых, неожиданных, непривычных по­
ступков...
Но, поняв, что другого выхода нет, я решился!
Я оборвал хвостик у одного микрофона, зубами
и ногтями заголил концы побольше.
Потом я вывинтил лампочку... и сразу же погру­
зился во тьму. Да-а-а! Об этом я как-то не подумал!
Надо хоть вспомнить, посмотреть, как устроен про­
стейший патрон, куда надо совать провод, чтобы
устроить простейшее КЗ! В темноте ничего не уви­
дишь — пришлось ввинчивать лампочку обратно, и
только когда лампочка лучисто засветилась, я по­
нял, что теперь хоть и светло, но внутренности
патрона не увидишь и проволоку туда не сунешь.
Непонятно, как я мог надеяться на все сразу — и на
то, что будет светло, и на то, что патрон будет при
этом открыт! Наверно, от пребывания среди этих
сплошных подушек я начинал сходить с ума.
Осторожно держа одной рукой патрон, чтобы
в темноте не потерять его, я вывинтил осторожно
лампочку, держа при этом заголенный проводок
в зубах.
Потом засунул лампочку в карман, взял правой
рукой из зубов проводок, заголенный на концах, и,
сложив его «вилочкой», стал тыкать в патрон.
В темноте довольно долго я не попадал, и вот
наконец — удар, сноп искр! Попал! Я забыл, что
это так сильно и так страшно!
Только не дай бог, если дежурного электрика не
окажется в этот момент на месте и он не услышит,
как хлопнула пробка на одном из многочисленных
щитов, окружающих его. Если он этого не услышит,
то — все, последний мой контакт с миром потерян.
Так сказать, никто не увидел единственной моей
сигнальной ракеты!..
Я подождал с бьющимся сердцем минуты две —
в темноте почему-то особенно было слышно, как
бьется сердце,— и быстро, торопливо стал ввинчи­
вать лампочку.
Лампочка загорелась тихим, лучистым светом!
Теперь вроде бы электрик мог понять: если ко­
роткое замыкание то есть, то его нет — очевидно,
оно устроено какой-то разумной силой, очевидно,
где-то в здании присутствует человек!
Я ждал скрипа отодвигаемой щеколды, но его
все не было. Понятно! Просто заменил пробку — и
все.
Снова, страшно боясь этого треска, я вывинтил
лампочку, держа проводок в зубах,— все теперь уже
37
было рассчитано,— с первого раза попал на кон­
такты.
...Не знаю, сколько длилась эта борьба!
Конечно, можно было бы сделать КЗ постоянным,
сунув в патрон комок проволоки, но тогда оно
стало бы постоянным, пропала бы его активная, че­
ловеческая сторона, и электрик, просто проверив
пробником, вывинтил бы пробку и оставил этот уча­
сток без электричества до утра.
Кроме того, я знал — в двенадцать часов закан­
чиваются все виды работ в нашем корпусе, и он
вообще выключит наш рубильник.
«А если,— мелькнула испуганная мысль,— он
вместо пробки поставит вдруг медный жучок? Я же
не знаю — сую свою проволоку... Пожар!»
Долгое время, испугавшись, я сидел по-турецки
под тихо горевшей лампочкой. Вса тихо... Спо­
койно... Светло!
Но потом снова вскочил, снова вывинтил лам­
почку, снова сунул туда проводок...
Не помню, после которого раза ввинченная
лампочка не загорелась.
Я, не знал этого электрика, не видел его ни разу.
Если он человек активный, любопытный, то
сейчас,— представлял я,— в своей каморке под
лестницей он вынимает из стола папку, разворачи­
вает на столе розоватую схему энергоснабжения
нашего предприятия, долго ищет на ней этот щит,
потом на щите — восемьдесят вторую позицию,
потом долго ведет по линиям тупым карандашом,
смотрит — куда же ведут провода с этой восемь­
десят второй позиции...
Не знаю, сколько я просидел в темноте, прежде
чем услышал скрип туго отодвигаемой, заклиненной
щеколды...
...Много я потом занимался техникой, электри­
чеством, но это уж точно был самый электрический
день в моей жизни!
После этого я долго боялся входить в заглушен­
ную камеру. К счастью, замеры микрофонов были
уже закончены и началась следующая фаза испы­
таний — на разборчивость.
Проходили испытания так:
Кто-нибудь говорил в микрофон, а кто-нибудь,
с той стороны, слушал репродуктор.
В микрофон полагалось говорить не что попало:
были специальные таблицы, которые нужно было
читать. В таблицах слова должны быть лишены
всякой связи между собой, потому что в логичной
фразе нерасслышанное слово можно у г а д а т ь , и
один, более догадливый, оценит этот микрофон
выше, чем недогадливый. А требовалась ю б ъ е к -
т и в н а я оценка.
В репродукторе слышался Сенькин голос, с лег­
ким звоном:
— Артикуляционная таблица номер тринадцать:
лодочка, японец, теплота, генерал, черника;
брошенный, змея, засушила, век, вы;
волк, забыть, навзничь, арбуз, лед;
коллектив, кастрюля, изгиб, куриный, шмель;
выплывающий, фляга* матросский, солома, не­
избежный ;
тюль, сомнение, полька, бить, краснобай...
...Полагалось читать строку за строкой сверху
вниз в микрофон, а на другом конце системы,
у репродуктора, слушать и записывать. Таблиц тЧких
было сорок, их читали в произвольном порядке —
38
выучить их было невозможно, а каждое слово при­
ходилось действительно с л ы ш а т ь *
Но так было д о м е н я .
С моим приходом эта стройная система (а вер­
нее — как раз нестройная) пошатнулась.
В каком-то — не знаю уж — порядке я прослушал
все эти таблицы по разу, а когда' их — в другой,
разумеется, разбивке — стали читать 'bo второй раз,
я вдруг понял, что знаю их все н Ы Р з у с т ь .
Причем не просто знаю — с кбОДсдой строкой
у меня была уже связана карт4№<а, в которую
входили все необходимые слова.
Казалось бы, какая связь: ЛОДочка, японец,
теплота, генерал, черника... А у мейя сразу же по­
являлась картина: я не только ее вндЬл — я ее чув­
ствовал, ощущал!
Какая-то темная река, на ней лодка, и японец-
генерал поплыл в теплоте за чернЙКоЙ.
Я не только это представлял — я в этом участ­
вовал: теплая ночь, светлая лодочка, темная вода,
пружинящий болотный мох, на котором растет чер­
ная, мягкая черника.
Брошенный, змея, засушила, век, вы...
Тут тоже была у меня картина, хбтя и не столь
ощутимая физически, как с теплотой и черникой.
Зато почему-то она накрепко была связана с каким-
то чувством обиды. Я б р о ш е н н ы й , потому что
какая-то з м е я своим дыханием з а с у ш и л а наш
в е к , и теперь все друг с другом на в ы !
Волк, забыть, навзничь, арбуз, лед...
Эта картина, наоборот, была связана с ощуще­
нием какого-то счастья, какой-то сочной, удачливой,
лихой жизни...
Застрелить волка и забыть его — мало ла
в жизни мы охотились на волков! Пусть он лежит
себе навзничь, а мы пойдем к себе, в двухэтажный
деревянный дом, где лежит на льду арбуз, разрежем
его — н е каким наслаждением съедим!
Коллектив, кастрюля, изгиб, куриный, шмель...
И тут была картина, в которой я вроде бы
когда-то участвовал.
...Какие-то люди — коллектив, связанные неяс­
ными для меня узами, приплыли на какой-то
пикник, вот вынимают из рюкзака кастрюлю, раз­
жигают костер возле изгиба реки, варят куриный
суп из синеватой, в пупырышках, курицы. Потом
в пустой, но жирной кастрюле долго бубнит свое
жадный шмель. Ощущение тишины, молчания, боль­
шого, неуютного простора, сложных, непонятных
для меня отношений между этими тихими, молчали­
выми людьми.
Выплывающий, фляга, матросский, солома, не­
избежный... ,
Для этой строчки, мне кажется, ассоциация была
искусственной, что-то такое я читал или слышал
такую песню: выплывающий матрос, промокший.
Фляга — единственный способ согреться — и скорее
забиться в солому, чтобы спрятаться и чтобы со­
греться. Что делать — такой ход событий был един­
ственным, н е и з б е ж н ы м !
Тюль, сомнение, полька, бить, краснобай...
Все это представлялось мне какой-то неясной
картиной из будущего, почему-то связанной с лю­
бовью. причем с любовью неудачливой, грустной,
хотя слов: «любовь», «девушка» в этой строчке и
не было. Но уже при слове «тюль» меня охватывало
страдание, я видел себя в темной комнате, охвачен­
ным с о м н е н и е м , и белый т ю л ь вдруг вдувал­
ся в темное пространство комнаты, пугая меня, еще
больше увеличивая волнение, потому что вторая
часть строчки была мне чужой, враждебной,—
полька, бить, краснобай; я уже чувствовал, что
никогда не смогу танцевать п ол ь к у, не буду ни­
кого б и т ь , не §уду никогда к р а с н о б а е м — и мно­
гое в жизни ^потеряю на этом, особенно в любви.
...Так я потихоньку сходил с ума, но это было
мое личное дело. Главное — я не мог уже участ­
вовать в испытаниях! Услышав одно слово, я знал
все остальные, и несколько микрофонов подряд по­
лучили у мен* нереально прекрасные оценки.
Во время испытаний я, наверно, бормотал свои
сказки, потому что однажды вдруг заметил, что
шеф и Сенька ^вместе посмотрели на меня и лихо пе­
ремигнулись.
Меня спросцли, как это я так здорово запоминаю
весь текст, и я понял, что меня хотят отстранить
от этой работы.
Вечером я ехал в зыбком трамвае домой, и мне
вроде бы полагалось быть расстроенным, но я рас­
стройства почему-то не чувствовал, а вместо этого
твердил: «Лодочка, японец, генерал»,— с наслажде­
нием ощущая, как я, старый японец, плыву в тем­
ноте, в теплоте за черникой, я участвовал в какой-
то тайной, неизвестной всем жизни!
Подумав, я нашел практический выход из си­
туации: ведь, кроме словесных, существуют и дру­
гие, более строгие, труднее запоминаемые, слоговые
таблицы. И так как испытания только что начались,
я перевел все на слоговые измерения, и был остав­
лен ответственным.
борь т о й фить быш vr
точ чеф стес тращ
кень плип гечь рель
пыфь кык лив сус
Иногда какой-нибудь «пыфь» и оборачивался
каким-нибудь напыжившимся, взъерошенным зверь­
ком, но, не найдя поддержки со стороны, снова
превращался в слог, какого нет во всей русской
речи...
В общем испытания закончились успешно —
меня даже вывесили на Доску почета.
И тут, когда напряжение, непрерывный нервный
подъем прошли, я вдруг почувствовал, что устал,
что очень плохо чувствую себя физически. При
этом я понимал, что устал не от работы, а от чего-
то совсем другого. Постепенно разбираясь, отводя
один за другим лепестки необоснованных обвинений,
предположений, я понял с некоторым даже разочаро­
ванием, что причина моего упадка проста. Еще
в первые дни, когда я только пришел сюда, меня
раздражал непрестанный шум, который доносился
из-под лестницы, где на первом этаже помещался
механический цех, и непонятным путем, неотступно,
как запах керосина, проникал абсолютно во все
комнаты. Но тогда, по своей робости, я посчитал,
что это так и должно быть, что это и есть те не­
избежные и даже желанные трудности, с которыми
встречается молодой специалист на производстве.
Я думал, что привыкну к шуму, что, выросши
в таком шуме, я буду более крепким и закаленным.
Но вот прошел год, я стал более крепким и зака­
ленным, а шум по-прежнему раздражал меня!
Но я был уже не тот. Я стал уже как-то более
уверен в себе, стал больше уважать свои ощущения,
чувства, мысли и даже свое раздражение. ____ __
И вот однажды, не вытерпев, я взял из шкафа
шумомер и спектрометр, спустился по лестнице
в цех. Я прошел через теплое, давно уже знакомое
мне пространство. Тускловатый блеск лампочки под
потолком, неровно покрашенные серой «шаровой»
краской станки, масляный, сизый блеск крутя­
щихся частей...
Я встал посреди цеха и, взяв в повернутую
кверху ладонь приятный, гладкий, обтекаемый
светло-зеленый шумомер голландской фирмы, стал
внимательно смотреть на шкалу.
Стрелка ходила — шум, понятно, не был всегда
одним и тем же. Но даже в самых максимальных
отклонениях стрелка лишь едва касалась красного
сектора на шкале, то есть шум не превышал допу­
стимых норм...
Но, кроме величины шума, имеет значение еще и
его спектр. Какие-то сочетания звуков приятны,
какие-то неприятны, а какие-то просто невыно­
симы — это бывает в основном, когда частоты этих
звуков не к р а т н ы . Думаю, Соловей-разбойник
работал именно в таких спектрах...
Я взял со стола такой же элегантный спектро­
метр и стал, переключая со шкалы на шкалу,
искать шумовые пики, их частоту. В общем-то, как
я установил, спектр нашего шума не был особенно
неприятным.
Я говорил с самыми разными людьми, и никто из
них, к моему удивлению, не понял моих жалоб на
шум.
— Какой шум? Нормально! — с удивлением го­
ворили они.
Постепенно я пришел к выводу, что они за годы
работы в шуме немножечко тут оглохли... Либо
у меня к нему повышенная чуткость, острота, возбу­
димость.
«Ну что ж ,— думал я,— и я привыкну, то есть
слегка оглохну и тоже буду спокойно переносить
шум, почти уже не слыша его!»
Но я ведь не буду слышать не только шум, но,
вместе с тем, не буду слышать и много еще такого,
что слышу, чувствую, ощущаю сейчас.
Часто приходя в цех, я понимал, что шумит вы­
рубной пресс, вырубающий из тонких темно­
радужных листов пермаллоя те самые мембраны для
наших микрофонов.
Лист пермаллоя брался механической рукой из
пачки, ставился на плиту, и сверху на него обруши­
вался вырубающий пресс с сотней острых на конце
трубочек из особого, сверхпрочного сплава. Каждая
трубочка вырубала по кружку, потом все трубочки
поднимались, и та же механическая рука сбрасы­
вала уже дырявый лист пермаллоя в стоящий
рядом железный ящик. Затем мембраны вытряхи­
вались из вырубивших их трубочек и падали в спе­
циальную коробку, уже подведенную механической
рукой.
Та же рука сталкивала коробку в столбик таких
же коробочек, и столбик этот постепенно все рос
и рос.
Казалось бы, тут ничего нельзя было поделать —
нельзя вырубать эти мембранки бесшумно.
Но... пульт управления прессом находился чуть
в отдалении от него, и оператор подходил к прессу
лишь тогда, когда груда коробок доставала уже до
гильотинной плиты, а пачка листов пермаллоя ста­
новилась слишком низкой, и механической руке
39
приходилось ходить слишком далеко вниз. Но это
случалось примерно раз в три часа, а все остальное
время к прессу можно было не подходить.
И вот однажды я взял с собой механика, мы все
обмерили, начертили и сделали из прозрачного жел­
товатого маслянистого оргстекла такой прозрачный
домик — дворец для пресса.
Все прекрасно было видно через толстое, желто­
ватое оргстекло, а сбоку была плотная дверь, и
оператор, открыв ее, спокойно входил внутрь.
А в цехе стало тихо.
Легкость этой победы пьянила и как-то тревожила
меня. Мы с детства приучены, что всего нужно до­
биваться упорным трудом, а тут совершенно этого не
было. , его на конвейере, по бокам бегущей брезентовой
«Наверно,— думал я,— наверно, я где-то ошибся,
не может быть, чтоб что-то было так легко». Но по­
степенно я поверил в свою правоту, усвоил свое
собственное правило: «Чем легче, тем лучше».
Первое время меня поражала, давила на уши ти­
шина. Не только не было прежнего шума пресса —
сами рабочие теперь как-то изумленно молчали.
Раньше они привыкли кричать друг другу, пере­
крывая шум, а теперь это выходило смешно, а раз­
говаривать нормально они еще не привыкли. , спячку.
Щелкая по кафелю, я проходил к какому-нибудь
станку, протягивал рабочему нарисованный каран­
дашом на желтой миллиметровке этюд. Рабочий
смотрел, кивал, клал этюд под железную лампу
возле станка, а я, повернувшись, шел обратно —
в тишине.
Месяца, наверно, через два все привыкли к ти­
шине и оценили ее.
Наш старый механик, встретив меня в коридоре,
сказал:
— А ты молодец. А то тут тоже, до тебя, был
один такой... тоже все, видите ли, шум ему мешал!..
Так он по-другому немножко сделал: сам постепенно
оглох.
/
Сомш (%М> ЛО/bL
ерез три года меня назначили руководи­
телем группы. Теперь я мог уже в не­
которой степени сам выбирать темы
наших работ.
Помню, как мы разрабатывали, а по­
том испытывали стетофонограф. Каждое утро по
холодной весенней грязи мы шли через двор боль­
ницы в специально нам отведенный желтый флигель
с осевшим кафельным полом, имеющим скат в одну
сторону, с замазанными белилами окнами, с незна­
комым острым запахом. В углу, накрытый белым
простынным чехлом, стоял наш стетофонограф. Ана­
лизируя спектр дыхания больных, он мог по хрипам
в легких определить заболевание.
Тяжело было проводить эти испытания!
40
Потом, когда стетофонограф взяли, я смог за­
няться давнишней своей темой, по которой писал
еще диплом,— дефектоскопом для автоматической
отбраковки кирпича на конвейере.
Не могу объяснить, чем мне так* была дорога эта
тема. Странно сказать, она волновала меня физи­
чески. До сих пор я ощущал присутствие шершавого
кирпича в ладони, до сих пор помнил, как мы еха­
ли на стройку и, переезжая мост, я- увидел освещен­
ный вечерним солнцем травянистый склон, обломки
кирпичей, забор.
...Вообще-то дефектоскопы уже быйй, но дорогие.
А мой дефектоскоп был дешевый, переносной, по­
мещался в двух небольших чемоданах, и, установив
ленты, можно было ни о чем не беспокоиться:
ультразвуковые датчики быстро прослушивали каж­
дый кирпич, и если в нем была трещина или внут­
ренняя пустота, «раковина»,— короткий шпенек вы­
ворачивался из моего аппарата и сбрасывал этот
мерзкий кирпич с ленты.
Собрав дефектоскоп, я выехал на испытания,
взял с собой одного Сеню.
...В вагоне я сразу же погрузился в какую-то
Я проснулся внезапно. v •
Я почему-то был в купе один.
Я лежал, чувствуя, что произошло что-то важ­
ное, но что именно, я не смогу сейчас понять —
лучше даже и не пытаться.
Еще было странно, что поезд стоял, и было
поэтому очень тихо.
Я встал, оделся, сдвинул зеркальную дверь
и пошел по пустому коридору...
Я вышел в тамбур, спустился вниз по железным
ступенькам.
Два поезда — наш и встречный — стояли рядом.
В пространстве между ними ходили пассажиры, и
сразу же образовался пыльный коридор, освещенный
оранжевым вечерним светом из-под колес. И свет
этот, как всегда, казался светом из какой-то далекой
прекрасной страны.
Среди пассажиров ходили старухи с ведрами
мелких абрикосов — «жерделей», так они их тут на­
зывали.
Один абрикос упал, бочок его лопнул, он пока­
тился в теплой пыли, и струйка сока, тянущаяся за
ним, покрывалась пылью, становилась мохнатой, как
нитка пушистой, теплой, колючей шерсти.
Я дошел до конца состава, потом вернулся назад
и, схватившись за поручни, снова залез наверх.
Поздней ночью мы приехали в Ростов, утром
сели в» первую электричку, чтобы ехать на наш
завод.
Сначала электричка шла как бы в овраге, среди
обрывов — справа и слева.
Вот какая-то станция. Высоко над рельсами,
вверху, стоит над обрывом белая хата с маленькими
окошками, дверь закрыта шевелящейся занавеской.
Вот занавеска вдруг выдувается пузырем наружу,
открывая темное глубокое пространство за порогом.
Потом пошла ровная долина до горизонта, и по
ней, среди желтой травы, текло сразу несколько не­
широких, серых, блестящих речек.
Вот по одной из них, занимая всю ширину и
даже свешиваясь слегка по бокам, плывет сам собой
огромный стог сена; приглядевшись, можно заме­
тить под ним черненькую лодку и маленькую
фигурку человека на корме.
Потом поезд стал уходить из этой долины, за­
бираться вверх, и вдруг слева, за высоким, как
чувствовалось, обрывом, далеко на горизонте сверк­
нуло Азовское море.
Теперь уже подряд шли села, серые домики среди
высоких зарослей кукурузы, подсолнухов.
Берег шел вдоль моря дугой, и все тянулись до­
мики, желтые подсолнухи, серое море. И вдруг
вдали, на этом же плавно изогнутом берегу, стали
подниматься высокие трубы.
Но до труб этих мы не доехали — эти трубы ока­
зались не наши, а сошли на маленькой станции,
спрыгнули на шершавую серую платформу.
Мы шли вдоль села, по дороге, посыпанной
толченым камнем. Желтая извилистая дорога, крас­
ные георгины в палисадниках, синий чайник на сту­
ле...
Мы заглянули к одной женщине, адрес которой
нам дали в квартирном бюро.
— Сейчас! — сказала женщина голосом гулким
и раздвоенным от близкого колодца.
Она вытащила тяжелое ведро, поставила его на
цементную площадку возле колодца; вытерев руки
об передник, повела нас к нашему жилью.
Дом этот находился через дорогу, на небольшой
глиняной площадке над морем, над обрывом.
Площадка была обсажена по бокам рыжей, уже
увядшей кукурузой. На краю среди кукурузы стоял
дощатый туалет, а дальше шел длинный склон,
служивший, как видно, свалкой: огрызки арбузов,
белые сплетенные змейки картофельной шелухи,
сизые рыбьи головы покрывали весь обрыв, до са­
мого пляжа.
Потом мы вошли в дом. Две пустые комнаты
с неровно побеленными стенами и крашеным дере­
вянным полом.
— Вот. Матрасы я вам дам,— быстро заговорила
хозяйка.— А если что захотите кушать, вот плитка
тут стоит. Посуда. Картошку там, помидоры можете
брать у Тоси. Вон ее двор.— Она показала калитку
наискосок.
...Переодевшись попроще, полегче, мы с Сенькой
взяли два пустых ведра и пошли туда — надо было
поесть...
Мы закрыли за собой калитку в высоком глухом
заборе и оказались в каком-то особом мире...
У горячей стены сидела кошка, вытянув изо всех
сил вперед свою кривую заднюю лапу; она лизала
её своим остреньким шершавым языком. Увидев нас,
подняла голову, застыла, соображая; менять ей
позу, вставать, убегать — или можно продолжать
умывание.
Но тут из темных дверей вышла Тося и повела
нас за дом, где был у нее огород.
Пространство было ограничено с одной стороны
домом, с другой — забором и кустами. За дом не
проходил ни малейший ветерок с моря, воздух
здесь был горячим и неподвижным.
Большие блестящие листья, уходящие вдаль по
земле, две какие-то непонятные маленькие клет­
ки — одна на другой с привязанными внутри, сбоку,
прозрачными фиолетовыми баночками для еды, боль­
шой таз с треснувшими рубиновыми помидорами на
солнце — все это казалось каким-то раем. Казалось,
что дальше ничего нет, что мир счастливо заканчивав
ется в этих пыльных горячих кустах на краю ого­
рода.
На три рубля Тося нам насыпала полведра
картошки, а в другое ведро положила длинненького
перца, капусты, помидоров и еще каких-то непонят­
ных плодов.
На Сеньку, как ни странно, все это изобилие
действовало почему-то раздражающе.
— Ну что это еще за плод? Для чего? — раздра­
женно говорил Сенька на кухне, держа в руке
блестящий оранжевый шар.
Он бросил этот неизвестный плод на сковородку,
и она неожиданно отозвалась долгим, неясным, пре­
красным звоном
— Вот для чего,— сказал я, когда долгий нежный
звон прекратился.
Потом Сеня понемножку стал разбираться, что
к чему,^ и, все еще рассерженно сопя, сварил пре­
красный овощной суп из капусты, помидоров и
перца.
По узкой извилистой тропинке, врезанной меж
двумя обрывами, мы спустились вниз, на пляж, и
пошли по берегу на завод.
Пляж весь зарос мелкими зелеными лопухами.
Песок был холодный и твердый. Видно, море не­
давно отступило. Сейчас вода была далеко, за широ­
кой ровной полосой песка.
Мы разделись, чтобы искупаться, но море оказа­
лось мелким, покрытым пленкой пыли. Там и сям,
зайдя далеко в море, бродили ленивые, разморенные
жарой собаки.
В мутной воде я увидел серебристую рыбку, ко­
торая боком плавала по поверхности, изо всех сил
ныряла, уходила чуть-чуть под воду, и снова оказы­
валась на поверхности, и быстрыми толчками, на
боку, мчалась куда-то, стремясь убежать от не­
понятной своей беды, снова ныряла.
После я узнал, что такая рыба называется
«глистняк» — глисты закупоривают ей кишки,
воздух переполняет плавательный пузырь, и неумо­
лимая, непонятная сила не дает ей уйти в привыч­
ную прохладную глубину.
За короткое время рыбка умчалась далеко, и ее
саму уже не было видно — только виден был пунк­
тирный след, оставляемый на поверхности ее бегом.
Посидев в теплой воде, мы вернулись на берег,
оделись и пошли.
Завод стоял прямо тут, на невысоком козырьке
над пляжем. Он делал кирпичи из местной глины и
весь вообще был какой-то местный, домашний. Со
стороны моря он вообще не имел забора — надо
было, сделав легкое усилие, лишь забраться на этот
глиняный полутораметровый козырек.
Под покосившимся деревянным навесом сидели
молчаливые люди в кепках, и тут же, к моему
удивлению, стояла длинная железная кровать.
Директор — с красным круглым лицом, с ред­
кими белыми волосами, сквозь которые тоже про­
свечивала алая кожа — подошел к нам, поздоро­
вался с обоими за руку и сказал, что он, конечно,
про нас слышал, уже готов нас принять, но вот
почему-то до сих пор не перечислены деньги из ми­
нистерства, а без этого он не может выделить нам
ни рабочих, ни производственного времени для про­
ведения наших испытаний.
— Что же такое? — сказал я.— А позвонить от
вас нельзя?
Он, разведя руками, сказал, что городского теле­
фона у них нет — не тот масштаб, а позвонить
можно только из правления колхоза. Он объяснил,
поворачивая розовую ладонь, как нам «корочей» —
покороче туда пройти.
По желтой улице мы вышли к станции, пролезли
под шлагбаумом и пошли по широкой пыльной до­
роге среди подсолнухов.
Потом, как объяснял нам директор, мы свалили
с этой дороги вбок, в душную узкую лощину между
стеной подсолнухов и лесом... Тропинка увела нас
в пыльный кустарник, потом вынырнула к бахче
с засохшими остатками арбузных плетей. На краю
41
бахчи сидела собака, тяжело дыша. Тонкий язычок
ее провисал на острых зубах, похожий на увядший
лепесток розы.
Потом пришлось лезть в гору, покрытую слоем
навоза,— теплый навоз с торчащими обломанными
кончиками соломы. Наверху, среди расползающейся
под ногами площадки, стояла грубая дощатая будка
без окон и дверей, и по трубе, а дальше по глазуро­
ванному глиняному желобу текла прозрачная чистая
вода.
Дальше навозная гора немпого спускалась, и
там, прямо среди навоза, был теплый неподвижный
пруд-«ставок».
В его мутной, непрозрачной воде — от одного
взгляда на нее все тело чесалось — в этой воде
у берегов, в камышах, что-то чавкало, хрюкало, ше­
велилось.
Сазаны!
С горы неуклюже спускалась стая гусей. Идущий
впереди гусь был почему-то с черной повязкой на
глазу.
Гуси, неуклюже ковыляя., дошли до ставка, со­
скользнули в воду, и сразу же их движение стало
ровным, плавным, совершенно другим, чем на суше.
Они плыли, не шевеля корпусом, и только их свет­
лые босые ноги появлялись и исчезали в темной
воде.
Потом мы влезли еще на одну гору — там были
длинные дома, и в одном из них было правление.
Мы просидели там три часа, но в институт так и
не смогли дозвониться. Если вдуматься — как он
был отсюда далеко!
Я сидел во дворе спиной к дому. Пыльный жар­
кий день все не кончался. Сенька ходил и стонал —
он и представить себе не мог, чем тут другим, кроме
работы, можно еще заняться!
Я сидел за столом, застеленным липкой клеенкой.
То ли хозяйка, то ли Тося постелила на этот стол
газету и высыпала целое ведерко абрикосов-« жерде-
лей», уже чуть вялых, подгнивающих, мятых. Я ре­
шил их поесть, но сначала их полагалось вымыть.
Я зачепнул из зеленого ведерка стакан чистой, про­
зрачной воды и бросил в воду один пушистый
абрикос. Абрикос сначала потонул, потом всплыл и
одновременно с этим сразу же оказался в зеркаль­
ной пленке, похожей на остатки топкой амальгамы
на старом зеркале,— весь стакан осветился серебря­
ным светом.
И я снова, в который уже раз, испытал знакомое
мне сладкое, мучительное чувство.
Зачем мне, скромному инженеру, все эти пронзи­
тельные, острые видения?
Для чего я помню в с е , что было,— и не только
нужный мне факт, но и цвет, запах, объем всего,
что было в этот момент вокруг?
Мне захотелось встать, куда-то пойти, побежать.
Я спросил быстро Сепьку, не пойдет ли он со мной
купаться. Услышав его мрачный отрывистый отказ,
я сбежал вниз по тропинке к морю, пошел, ударяя
ногами по воде.
Я зашел далеко — берега уже не было видно, и
глубина была уже почти до колена.
Свет поднимался над горизонтом зеленовато-
серым веером. Я шел и время от времени плашмя
падал из холодного, темнеющего воздуха в еще свет­
лую, полную света и почти горячую воду.
Я вдруг поймал себя на том, что мне уже зна­
комо это ощущение — холодного темного воздуха и
полной света, горячей воды.
Я стал разбираться, отбрасывая одно воспомина­
ние за другим, и вот издалека появилась фраза:
«Солнце село в море и осветило рыбу». Когда-то
очень давно я ощущал приблизительно это: холод­
ный темнеющий воздух и освещенную теплую воду.
Как странно — я прожил уже полжизни, ио ясно
помню, что было со мной даже в детстве, когда-то.
И не только помню, но ощущаю.
Ночью я лежал в своей комнате, слушал, как
мается за стеной Сенька, абсолютно не представ­
ляя, чем заняться. Потом он вдруг темным силуэ­
том появился в дверях и, разглядев меня, мрачно
сказал:
— Может, пойдем, срубаем по сырку?
Мы сидели с Сенькой у круглого стола во дворе.
Чувствовалось, что стена дома, нагретая солнцем за
день, и сейчас еще греет, отдает тепло...
Потом как-то сразу рассвело. Стало всюду светло,
хоть и пустынно.
— Ну чему ты радуешься-то? — уныло допыты­
вался у меня Сенька.
Вдруг раздался какой-то шум внизу, и по дороге,
пища и толкаясь, прошли тесной стаей утята —
темно-серые, с желтыми клювами.
«Такая, видно, порода»,— мимоходом подумал я...
Минут через пять внезапно тут же, но в обрат­
ную сторону, прошла та же самая стая утят — но
уже абсолютно белых!
...И тут я вдруг почувствовал такой прилив
счастья, какого не испытывал еще никогда.
Юрий Седов
Юрий Седов живет и работает в Челябинске. К стихам
его необходимо приглядеться, прислушаться, «притер­
петься». По глазам; они с ходу не быот. Зато когда
проникнешь в них порадуешься. Под скорлупкой —
свежее ядрышко,
Печатался Юрий в основном у себя на Южном Урале.
Иногда — в журналах «Смена», «Юность».
Обвал
Поди спроса ц горного обвала,
какое горе камни обуяло,
какая сила их толкнула вниз?
Летят, как ливень, в сумерки ущ елья...
Сойти с ума! И в небе гром повис
над шабашем кремневым новоселья.
А кто при чем? Кого теперь винить?
Быть может, просто вожжи ослабели?
Какая-то натруженная нить
не выдержала общей карусели?
...Но вот и сник бурлящий склон горы .
Бери, гора, трудов твоих дары:
в далеком небе — отзвук ветровой
да мутный гнев кипящего потока:
и спи — непогрешимо и глубоко,
укрытая приснившейся травой...
Лесные сны
Который год, который сон —
в глухом лесу стоит сторожка,
и к ней идут, как на поклон,
песец, рябина и морошка.
Песец доверчив, как трава,
и невесом, как паутина.
Тиха и ласкова — рябина
и знает красные слова.
З десь у морошки — всех звончей
и всех застенчивей — румяна:
в них солнце теплится туманно
и бледность северных ночей.
И в первом сне, и в третьем сне
в сиянье вкрадчивой гнилушки
они идут на свет в окне
моей проснувшейся избушки.
И уплывают сны в тот час
от глаз, от сонного сознанья...
И дремлют в сердце про запас
иные лики и созданья ,
Недавно, побывав в Челябинске в командировке,
я познакомился с этим интересным человеком и поэтом.
Пусть любители поэзии примут его стихи с доброй
улыбкой.
Глеб ГорбовскиД
Поющий мир
Когда сгорят последние зарницы,
пронзая утренню тишину,
взлетят с земли кочующие птицы
в осеннюю голубизну.
Молчанья и разлук приумноженье:
гляди, уже последние вдали
прошли зенит и тают без движенья
смолкающие журавли.
Все тише мир. Но если в час рассвета
закрыть глаза и слушать поздний дож дь,
то слуха вдруг коснется знак привета:
какой-то птички свист — живой, как дождь.
И так легко плеснет лучом покатым
в разрыве туч внезапная заря,
как будто светлым золотом расплаты
подышит небо в руки сентября.
...Опять живем! И в радости нежданной
ласкаем ветер — крыльями плащей...
И в добром горле птицы безымянной
опять поет серебряный ручей .
Первая любовь
Над тишиной в пространстве темной ночи
она парит под веткой вишни белой.
А рядом зверь лесной, смежая очи,
тревожит кровь своей мечтой замшелой.
Л юбовь летит по облакам потухшим,
и ловят след ее — ночей пучины:
и по ветвям, бессонницей набухшим,
течет печаль и стонут дней руины:
ушла любовь...
Но вдруг к зиме, как к солнцу,
прильнув лицом, в морозной вижу дымке —
на легком облачке, на хрупкой льдинке
знакомый образ нежности несется!
Анатолий Приставкин
СЕВЕРНАЯ
ИСТОРИЯ
ПОВЕСТЬ
Кругом просторная светлая тундра с черными
наметками кустов. Кусты растут по ручьям, по ним
можно определить направление ручьев. Снег разный
цветом. Просветленный, и нежно-серый, я с отго-
лубью, и дымчатый, и кое-где розоватый.
По горизонту проходят оленьи упряжки, спарен­
ные точки: пара, еще пара...
Белые куропатки целой стаей бегут перед нами.
От них многие следы — как отпечаток колючей про­
волоки. Сейчас их ружьем не достать, вот перед
пургой они закапываются в снег, «куропачий чум»,
и тут их бьют прямо из кабины трактора.
— Стой! — кричат сзади.
У Аркашки расползлись под горючкой сани.
— Ну что, диверсант? — спрашивает Талахтиди.
— Так и было,— отвечает Аркашка.
— Я тебе голову буду крутить, оторву и скажу,
что так и было...
— Они же шатались,—<■говорит Аркашка.
— Так хорошо начали... «Вызываем в Москву...»
— Ну, Анатолий Иванович, работа есть работа,
всяко бывает.
— Ты знаешь,— спрашивает Талахтиди,— знаешь,
что сказано в нормативном справочнике? «Плохая
организация труда не служит основанием для сни­
жения нормы!» Ясно?
— Только не надо переживать,— говорю уже
я, чтобы помочь Аркашке.— Приду маем же что-
нибудь,
— Леша, у вас повышенное воображение,— го­
ворит мне Талахтиди.— Я ничего не переживаю.
Эта ругань входит в план моих работ, я за нее
деньги получаю.
— Всем миром надо снять горючку и хоть часть
погрузить на другие сани,— говорит Аркашка, об­
ращаясь к Талахтиди. Тот читает книгу о Фрунзе.
— Трехкубовку погрузить — и хватит,— обраща­
ется Аркашка к Носову.
Витька зевает и закрывает глаза.
— Ее тросами зацепить за трактор и поднять по
доскам на уголь? А ? — спрашивает он Олега.
Олег его не слышит — он стучит ключом, вызы­
вая базу. «Гады, бросили людей в тундре, завтра
влезу в любой разговор и буду мешать, пока не
станут интеллигентами и не примут меня!..»
— Как французы,— говорит Талахтиди, проводив
глазами вышедшего Аркашку.— Весь обоз оставили
на дороге.
По радио предлагают послушать легкую музыку
и потанцевать. Мы возимся с трехкубовкой, чтобы
Окончание. См. «А вр ор у» № 8* 1975
44
погрузить ее наверх, на уголь. Иного выхода у нас
нет. Мы нодкладываем горкой бревна, подводим под
бочку петлю, а трос перекидываем на другую сто­
рону саней — цепляем за трактор.
В кабину трактора садится Аркашка и тихо­
тихо начинает натягивать. Бочка, это огромное чу­
дище, сдвигается с места, едва подымается на соору­
жение, все трещит и разваливается. Бревна летят
в стороны. В детстве я читал какую-то книгу, запом­
нил, как буйствовала на корабле в бурю сорвавшая­
ся с цепей бочка, сколько бед она натворила. Наша
бочка тупая, молчаливая, но она потому даже страш­
ней.
Уже заполночь, тундра крутом неясная в пасмур-
ном лунном свете.
Все отступаются и идут в балок греться. Начи­
наются ругань и споры. И не с тоц стороны надо
было, и бревна не увязали, и трактор дергал, и трос
перекосило...
Я всегда думаю — что бы я смог сделать на месте
Талахтиди? Я пытаюсь представить себя на его
месте, как будто мне доверили людей, технику и
велели бить дорогу на профиль. Я пытаюсь думать
о тракторах, о горючке, о людях, речках, радио­
граммах, нарядах, технике безопасности... И тогда
у меня выходит, чго я давно бы все угробил. И хо­
рошо, что кто-то должен за тебя все знать, а мне
можно только спросить, так или не так.
— Пошли, пошли, — говорит Талахтиди облепив­
шим печку.
Теперь в санях сделали больше распил, бревна
обвязали тросом и снова запетляли бочку. Аркашка
полез в кабину. Двинул едва-едва, по миллиметру,
и трос со скрипом натянулся, обжимая смертельно
бочку,— та вздрогнула, приподнялась, и пробка
уперлась в доску. Вот-вот обломится, и хлынет со­
лярка.
— Стой! — кричат Аркашке.— Стой! Стой! — И
машут руками.
Принесли пилу, стали пилить под краном доску.
Даже Носов выбежал — вроде бы по нужде, без
верхней одежды, уставился, смотрит. Аркашка сел
в кабину и начал натягивать. Бочка ожила и, не
подчиняясь никакой логике, сильная, неповоротли­
вая, полезла вверх, к приготовленному ей ложу.
Задрожали бревна, доска завизжала от груза, трос
сдвинулся и высек искру.
А бочка легла на сани и замерла. Как будто
уснула.
— Сама пришла, милая,— сказал Талахтиди,
хлопая ее по боку.
Было около двух, бочку закрепили.
Десятый день мы трясемся где-то рядом с целью,
и нет конца. Талахтиди сидит над картой, водит
карандашом.
— Москва на пятьдесят пятой параллели,— гово­
рит он.— Мы же за шестьдесят восьмой... Тринадцать
градусов, тринадцать полос на карте...
Я знаю, что Талахтиди всегда носит в кармане
ключи от московской комнатушки, где у него жи­
вет мать. Он все переносит легко и спокойно, лишь
бы были в кармане ключи. Стоит ему оставить их
где-то, и он не может спокойно жить. Он пережи­
вает, как он сам говорит, внутреннее беспокойство,
смуту и неудобство. Потом хватится — только и
всего, что нет ключей.
Балок швыряет, как пароходик в сильную волну.
Разок проедешь, можно поступать в цирк. Удары
трактора о балок так сильны, что на мгновение

чувствуешь, как желудок и прочая требуха оказы­
ваются в горле.
Талахтидв почему-то ждет самолет. «Крылья
Родины» — каи он называет. У нас осталось два
трактора (на одном обломилась ручка переключе­
ния) и один балок. Связи нет — какой еще, к черту,
самолет!
За эту дорогу Талахтиди получит выговор. «Не
смертельно,— скажет он, когда мы получим самую
первую радиограмму после долгого молчания —
именно с выговором.— Еще благополучно приехали».
Через год тут найдут газ, самый северный газ
в стране. Мы уже будем под Нарьян-Маром, мы
далн сейсмоленты, которые помогут найти этот газ.
Мы восемь месяцев торчали тут, до смерти надоев
друг другу и самим себе. Сейчас мы только на­
чинали.
«Топик» вышел на озеро и смотрел, ежась под
ветром.
— Что, Сусанин? — спрашивает Талахтиди.—
Все не веришь, что мы дома?
Тот не отвечает — молчаливый рыжий парень.
Чтобы двигаться быстрее, мы пробивались в тем­
ноте, и перед первым трактором на лыжах шел он.
Рисунок Бориса Семенова
Все шишки за дорогу валились на него, а он ничего
не говорил.
Он шагает на лед, за ним рабочие с бидоном и
ломом. Лунку долбим далеко от берега, и лед под
ломом прозрачный.
— Чистая будет вода,— с надеждой говорит
«топик». Он впервые говорит и тут же ошибается.
Под ломом гулко бухает, в пробитую дыру фонтани­
рует темно-коричневая вода. Все удрученно молчат.
— Чай не надо заваривать,— говорит Носов.
Аркашка сел на корточки и смотрит на воду.
Произносит:
— Знаете, на что она похожа?
— На что?
— На бархатное пиво.
Кто-то закричал вдруг: «Рыбка!»
Мы принесли ее в балок и поставили в стеклян­
ной банке на стол. Гадали, хариус или не хариус.
Удивлялись, почему она вверх хвостом плавает.
Сгрудившись, рассматривали ее так серьезно, словно
было у нас собрание, а на собрании стоял вопрос,
принимать ли рыбку в наше товарищество. Завтра
трактористы уйдут в очередной рейс, Талахтиди уедет
на базу, они что-то будут видеть... Остальные —
Олег, я, рабочие — мы будем здесь долго, так долго,
45
что покажется — мы тут навсегда. Пять человек и
рыбка.
— Как странно она плавает,— сказал Аркашка.
— А ты как плаваешь?
Я никак не плаваю.
— Нужно ей крошек насыпать. А ?
— Засорлшь воду, помрет она!
— Так мы воду станем менять.
Мы поднимали банку в руках, глядя на просвет,
сосредоточенно разглядывали крошечный осколок
жизни и не торопились отдавать другим.
4.
Ночь. Пурга. В балке два градуса ниже нуля.
Послал Верке письмо, в котором просил меня ждать.
«Мне бы очень многое хотелось тебе сказать — но
когда? Ты не представляешь, что значит ждать
месяц — видеть день, ждать день — видеть час».
Однажды Талахтиди рассказал о себе. После
окончания геологоразведочного послали его в Иркут­
скую область. Он был молодой, как он говорит,
горячий, все кругом улучшить хотел. Начал, на­
пример, лекции по вечерам читать. Общеобразова­
тельные. Наука там, культура, все прочее. Тут и
конспекты пригодились. Хотел, чтобы люди не пили
вечерами, не сидели как сурки по балкам, а узнали
бы то, что он смог узнать. Полгода читал, устроил
экзамены, и все шло нормально до той поры, пока
ему не принесли деньги. Сорок рублей за внештат­
ные занятия — какая-то добрая душа нашла соот­
ветствующий параграф и начислила.
Ему бы взять деньги — и дело с концом. Он же
взбунтовался: «Зачем мне деньги, я совсем не для
денег старался! И не возьму я их!»
Вот тут и была зарыта мина, которая разнесла
жизнь его вдребезги, и он и сейчас не соберет
осколков. Денег он не взял. Но, на беду, во время
того разговора присутствовал деятель, который
воскликнул:
— Так ведь это же новое начинание!
И в городской молодежной газете появилась
первая статья: «Почий молодого инженера А . Та­
лахтиди».
Статью перепечатали и другие газеты, приехали
корреспонденты из Москвы. Выдвинули его началь­
ником экспедиции, потом перевели в управление, и
через год после окончания института он стал уже
главным инженером. Послали на съезд молодых спе~
циалистов, где он произносил речь, перевели
в главк. Потом...
Он не сказал, что было потом, а надолго замол­
чал. Мы вышагивали по узкой тропиночке, которая
уходила от партии к озеру, где садятся самолеты.
Тропинка тут единственная, и больше никуда не
свернешь — тундра. Так мы и ходили — туда и
обратно.
— Перевели, значит, в главк,— сказал Талахтиди.
И спросил вдруг: — Ты в главке когда-нибудь был?
Не видел, сколько у нашего начальства бумаги на
столе? Еще на подоконнике, на полу, в кресле...
Вот символ моей прошлой работы — не человек на­
против, а кресло с бумагами. Дочка ко мне на
работу раз пришла. Телефоны, то да ее; она часик
посидела, не вытерпела и спрашивает: «Папа,
а когда же ты начнешь работать?» Да нет, конечно,
будет враньем, если говорить, что мы ничего не
делали. Бог мой, сколько всяких начинаний, инте­
46
ресных дел — я за ними даже себя не помнил!
А однажды попал я в геологическую партию. Трак­
тора работали, бурильщики станки ставили, и
девчонка в ватных штанах бегала, крича что-то.
Узнал я, что она из нашего института, постояли
вместе. Спросил я о преподавателях знакомых,
о новом здании общежития, которое когда-то закла­
дывали. Интересная такая девчонка. Отошла она от
меня и тут же забыла. Снова командует, ругается,
а мне ее ругань словно музыка — я за ней иду при­
ниженный какой-то, тихий, словно пришел на работу
к ней наниматься. Я бы действительно тогда согла­
сился, если бы она позвала. Вот тогда я и решил
отказаться от повышения и уйти на производство.
Я подал заявление и почувствовал себя лучше.
Только с женой вышло странно. Она вдруг говорит:
«Боюсь бедности». Действительно, у меня была ма­
шина, квартира и прочее. Но я как-то не думал,
что это дело насовсем. Я и не привык к этому на­
столько, чтобы бояться бросить. Кто я был до инсти­
тута — монтер, а жена — и вовсе из колхоза.
Тогда я удивился страшно. Вот этому: «Боюсь бед­
ности». Теперь-то я понимаю, что сам виноват.
Сидишь, тыщи душ у тебя, за ними об одной и не
вспомнишь. А я же горел, кажпый раз до один­
надцати вечера дела, заседания... Она позвонит:
«Скучно мне, железный ты человек!» «Сходи
в кино»,— скажу я. — «С кем?» — «Ну, с кем-
нибудь... Найди уж сама...» Она нашла. Когда я от­
казался от моей новой должности, она отказалась от
меня. Она замужем сейчас. За отказ же, за то
заявление получил я нагоняй. Вызвали на бюро,
влепили строгача. Уехал на Север. Через шесть лет
начал с того, с чего надо было начинать, если я но
выскочка и хотел что-то сделать в своей жизни...
— Какую бабу потерял! — сказал Талахтиди, ког­
да я рассказал про Верку.
Разговор с Талахтиди у нас был, как я называю,
«тэц на тэц».
— Все они одинаковые,— отвечал я.
— С каких это лет ты научился презирать жен­
щин? — спросил он.
— Я не презираю, я просто их не знаю.
— Может, нам с тобой не повезло, но почему
в этом надо обвинять близких женщин?
Я молчал.
— Ведь они-то отдали все, что могли? Правда
ведь? — спросил Талахтиди.
— Я не знаю, как у вас, Анатолий Иванович...
— Как у вас, так и у нас, как в старой ска­
зочке!
— Мне трудно судить, как у вас,— повторил я и
подумал о Томке, которая влюблена в Талахтиди:
ему-то чего жаловаться! Если бы мне так везло и
какая-нибудь Вера — Тома — Нина поскакала бы за
мной в тундру без оглядки, что бы я за это отдал!
Только вдруг я подумал: а что я такое отдал, что
я вообще имею, что бы стоило жертв? Может, то,
что мы принимаем за божий дар, за небесную, как
говорят, манну, нам подают наши женщины из
чистого милосердия? Из жалости?
— А я на вашем бы месте женился на Томке,—
сказал я Талахтиди. Мне было интересно, как он
отреагирует. Я считал, что он рассердится. Это было
бы хорошо, если бы он рассердился, значит, я задел
его за живое. Но он рассмеялся. Он посмотрел на
меня так откровенно, что я понял: он смог про­
честь мои мысли. И мое неравнодушие к Томке, и
эту легкую зависть, и желание мое, чтобы все у них
кончилось благополучно. Талахтиди рассмеялся, по­
тому чта. все это понял. Он ск а за л ;1
 — Ах, Леша, в чужих руках и морковка слаще
кажется.
— Вы все знаете! — сказал я Талахтиди.— Вы
такой умный, вас древние греки запрограммировали!
Вот однаж ды <до ^слышал на Кубани, как винодел
говорил: «Это прекрасное вино, только от него по­
теряли родословную». Я хотел Талахтиди сказать,
что он — как старое вино, от которого потеряли ро­
дословную. А янвак свекольная брага в тазу.
Но я не стал; ничего говорить. Однажды за родо­
словную я получил выговор. В прошлом году
на базу приехал/новый главбух. С женой и буль­
догом. Говорят, * аэропорту еще они намучились,
в ожидании самоэтета. Хотя они заявляли, что Буль-
ка — так звали > еобаку — даже любит кататься на
машинах и самолетах. По приезде на базу они дали
радиограмму в Москву: «Долетели благополучно, во­
семьдесят восем». Целуем, обнимаем. Он, она,
Булька».
Представьте, как это приятно,— вас целует буль­
дог с вывихнутой челюстью.
Но самые большие праздники наступили, когда
собаку вывели гулять. Она была в шубе, валенках,
которые специально для нее приобрели перед Севером.
Бее высыпали смотреть, как собака будет оправ­
ляться,— непередаваемое зрелище. Ее требовалось
застегнуть, расстегнуть, еще помочь кое в чем...
У Бульки оказалась и родословная. Талахтиди
попросил посмотреть. Там все было: год и день
рождения, окраска, вес, ширина в скулах и даже
косая глубин» туловища. Дальше шли имена отца
с матерью, деда, прадеда и еще дальше, а также
их хозяев. Имена собак писались открыто, а хозяев
в скобках — хозяева как бы были при собаках. Так
вот, когда Талахтиди послал меня отнести родо­
словную, я хозяевам Бульки сказал, что тут иа базе
живет безымянный, но милый пес, который даже за
ней ухаживал.
— Вы на внешность не смотрите,— говорил я.—
У этого пса душа хорошая!
— Да что вы тут говорите?! — закричала хозяйка.
— Как что? — сказал я. — Подумаешь, дворянка
с родословной, ей простой вазовский пес не чета!..
И прежде дворяне женились на простонародье. А вы
посмотрите на пса — у него пе характер, а золото.
Сто лет проживут душа в душу, честное слово!
Хозяйка подала тогда на меня жалобу за гру­
бость.
Талахтиди влепил мне выговор.
Седьмой месяц мы зондируем Землю, а она от
этого совсем не стала меньше. Ничего себе работен­
ка — не запылишься!
Сидим на 179-й точке. Настроение у ребят чемо­
данное, до свободы — неделя-другая. Я гляжу на
них со стороны — на Аркашку, Носова, Олега...
Темно, сыро, три горящие свечки — и грязные, ве­
селые они.
Генка Ильин — наш взрывник, с этого сезона он
стал заикаться. Все было так. Заложил он тонну ам­
монала для поверхностного взрыва и ушел в укрытие.
Крутит динамку: круть-верть, себе, тебе, начальни­
ку. Это у нас поговорка такая. А взрыва нет — элек­
тричества, что ли, не хватает для детонатора. По­
шел он поглядеть линию, доходит до ящиков с аммо­
налом, а на иярыпчатке сидят трактористы, курят,
анекдоты рассказывают. Шли издалека, решили по­
курить. Поэтому стал Генка заикаться.
Погода похожа на летнюю. Наверное, город ли­
хорадит от одной мысли, что мы — грядем!
К Верке я пришел, кажется, в двенадцать ночя.
Она мылась, но я этого не знал. Я думал, что у н^е
ночуют мужчины, и барабанил так, что выглянули*
соседи. Она наконец открыла дверь, и я увидел за­
литый зодой пол, и таз с мыльной пеной, и наскоро
накинутый халат. Совсем влажными руками, очень
горячими, она взяла меня за затылок и вся прижа­
лась ко мне. Кто-то — по всей вероятности, Талах­
тиди — барабанил в дверь, мы не открыли.
В час пришла Лариска, после какого-то собра­
ния, усталая, злая.
— Приехал? — спросила она.
— Не заметно? — спросил в свою очередь я.
— Все вы как миражи,— морщась, сказала
она.— То ли существуете, то ли видимость одна.
Как тебя Верка терпит — я ее не понимаю!
— Не понимаешь, потому что у тебя иикого
нет,— сказал я.
Лариска стала надевать пальто. Руки у нее дро­
жали, когда она застегивала пуговицы. От дверей
обернулась и крикнула Верке:
— Везет тебе на подонков!
Она ушла, а мы погасили свет. Я знал, отчего
Лариска злятся: ей уже тридцать лет, старуха.
Я сказал это вслух.
— Замолчи,— попросила Вера и зажала мне рот
рукой.— Между прочим, за Ларисой тоже ухаживал
один человек. Он даже ей слово свое придумал.
— Какое слово? — спросил я.
— Ну, особенное. Которое знают только он и она.
Он называл ее Рыжиком. Правда, хорошо?
— Я тоже придумал,— сказал тогда я и зажег
свет. Я хотел сказать это слово, но мне стало стыд­
но, что я произнесу его, и я написал на бумажке:
«супруженька». Я закрывал его ладонью, а она от­
рывала от бумаги руку, чтобы прочесть. Я поддался,
и она прочла. Она стала целовать меня и сказала:
— Чудной ты! Это же не такое слово. Вот я под­
слушала, как один человек называл девушку «вес­
нушкой». Давай возьмем у них « веснушку»?
— Нет, я сам придумаю лучше,— сказал я.
Я тогда верил, что придумаю.
На следующий день я пошел в магазин и встре­
тил там Аркашку. Он потащил меня к своей родне.
Только на часик.
— Только на часик,— сказал я. И подумал, что
Верка потерпит. Она теперь была вроде моей жены
и должна ждать.
— Главное — сразу показать характер! — сказал
Аркашка.— Мол, цыц, сиди в не тренькай, а не то...
У Аркашкиной родни мы сидели до ночи и еще
утром, и я подумал, что в таком виде к Верке пока­
зываться неудобно. Мы уехали к Витьке Носову, ко­
торый снимал комнату. У него был Талахтиди.
Там все обрадовались. Я мельком еще подумал,
что мне неудобно ехать к Верке после стольких
дней, я лучше потом приеду с Талахтиди и все объ­
ясню. Но с Талахтиди мы попали не к Верке, а на
двадцать первую шахту. Там уже был взрывник Ген­
ка Ильин. Потом пришел еще начальник соседней
партии Любимов, и они с Талахтиди выясняли отно­
шения.
Талахтиди кричал:
— Фамилия у тебя красивая, а не подтвержда­
ется!
— А я тебя и сейчас не люблю,— говорит тот.
— Спасибо за откровенность, я тоже.
— Мне стыдпо было слушать, как ты хвастал,
что найдешь газ... Никто не нашел, а он найдет!
— Я был новый у вас, я гость был! — кричал
Талахтиди.
— И веди себя соответственно.
47
 «— Ага. Поставить на место. Ты же выскочка!
А я вспоминал только слово «миражи», и отчего-
то это слово вызывало глухое раздражение. Я по­
думал, что в чем-то виноват Аркашка, и стал его
цеплять. Мы подрались, и дальше я не помню.
Потом нас всех собрал Серебряков, выдал какие-то
копеечные авансы и сказал, что завтра с утра са­
молет.
На следующий день мы улетели.
«Сейчас конец твоего рабочего дня. У меня не
конец — и не дня. Мы прозаично жрем разогретую
на печке тушонку — впервые, кажется, сегодня.
Я ножом, а Талахтиди — ложкой. На улице стоят
смутная тундровая ночь. Она уже не поражает, не
удивляет, а оставляет такое же смутное состояние.
Какой-то заезжий тракторист из любимовской пар­
тии сказал, что ты вышла замуж. Интересно бы
узнать — за кого? Уехала или нет?
Я дома, окружающие люди не так уж плохи, и
у меня хорошее настроение. Не буду его портить.
Жаль, конечно, что все кончено. Пока. Ложусь
спать»,
5.
В гостинице мы устроились легко. Когда мне
говорят: «Нет мест», я не ухожу, как большинство
людей. Я разговариваю с дежурными тетками о жиз­
ни. Мне действительно приятно порассуждать на вся­
кие общественные темы. В гостинице «Север» я затро­
нул проблему молодежи и ее нравственного падения,
и мне предложили два места в разных номерах.
В комбинатовской гостинице я долго говорил о том,
как трудно сохранить вежливость, когда все кругом
хамят. У них обнаружился трехместный не занятый
номер, и мы с Витькой его взяли. Кровати были
железные, с блестящими шариками, застланные
цветными покрывалами.
— Одежда у вас такая — не садитесь на них,—
сказала уборщица, которая открыла дверь.
— Моя одежда чуть почище ваших кроватей,—
ответил я.
— Ладно тебе! — сказал Витька.
— Я защищаю честь рабочего человека,— до­
бавил я и сел на кровать,
В ресторан нас не пустили из-за унтов и не­
которого несоответствия одежды. Мы направились
в расположенный по соседству коктейль-холл — ни
я, ни Витька никогда не пробовали коктейлей.
Я вообще думал, что коктейль — это какой-то за­
граничный сладкий напиток. В коктейль-холле мы
стали смотреть прейскурант, и Витька, ткнув паль­
цем в него, захохотал. На него даже стали огляды­
ваться.
— А мы из тундры,— сказал я, и мы с Витькой
захохотали еще больше.
— За твою сестренку!— говорил Витька; он
очень жалел, что я не познакомил его заочно, а то
бы он сам женился на ней.
— Ты у Верки был? — спросил он и помахал
передо мной пальцем.— Свадебку-то зажали? Не
стыдно?
Я сознался, что зажали, но скоро сделаем это,
48
мы уже к родителям ее ходили и поговорили
с ними о нашей дальнейшей жизни. Они сказали:
«Леша, вы будете нам как сын, мы вас любим
очень. Можете остаться жить у нас.».»
— Не соглашайся,— сказал Витька.— Нужно
одним начинать. Чем дальше от родни, тем родней...
Будут дети — другое дело.
— У нас будет ребенок,— сказав я Витьке. Я за­
метил, что на унте развязался ремешок, и нагнулся,
чтобы поправить его. Я завязывал и вспомнил, что
в последний наш вечер я что-то обещал Верке. Но
что — хоть убей, не мог вспомнить. Вот все помнил,
хоть прошло полгода: как кто-то барабанил, а мы
не открывали, как Лариску обидел...
— Ребенка воспитать не шутка,— говорил мне
Витька.
— Главное — как воспитать,— ответил я.— Самое
первое дело, чтобы он честный человек был!
Я вдруг подумал, что все, что я тут наговорил,
действительно возможно, надо только найти сейчас
Верку. Мы сели в такси и поехали к ней. Витьку
я оставил около дома, а сам поднялся и стал
сильно стучать в дверь. Никто не шел, а я бараба­
нил, потому что решил, что она спит и не ждет
меня. Я представил, как она встанет передо мной,
горячая ото сна, как вскрикнет и возьмет мой за­
тылок руками. Она спросит:
— Так долго!.. Ты один? А обещание свое пом­
нишь?
— Да,— отвечу я.— Я тебе обещал пимусы от
рогоплана... Это значит — сапожки оленьи.
Однажды мы гуляли с Веркой и увидели оленей,
я их тут же назвал «рогопланами», а место, где
они стояли, «рогопортом». Она сильно смеялась, но
вот пимусы я ей, кажется, не обещал.
Я стукнул напоследок ногой в дверь и пошел
назад.
В это время загремело у соседей, и кто-то высу­
нул голову.
— Простите за беспокойство,— скя ^ ч я.— Вы
не скажете, где Вера?
— Она здесь теперь не живет,— ответили мне.—
А вы кто будете?
— Может, помните, я приходил,— сказал я.
— А-а,— протянула женщина.— Конечно. А Вера
замуж вышла, разве вы об этом не знали?
Я молчал, и соседка еще добавила:
— Что-то у них там произошло. Лариса после
работы ушла — и все нет. Может, скоро будет...
Витька курил и ждал меня.
— Ну что?
— Норма,— сказал я ему.— Только она сейчас
уехала в командировку. Пойдем в кино?
— Но ты же дождешься? — спросил Витька.—
Так не годится — ты приехал, а ее нет. Тем более
в таком положении...
— Она на съезде учителей в Сыктывкаре,—
объяснил я.— Возможно, это не скоро.
— Нет,— сказал Витька.— Плюнь на все, на ра­
боту, и дождись. Ничего с твоей работой не случит­
ся... Ты слышишь меня?
Наконец он замолчал, а я справился с прокля­
тым ремешком на ноге. Ну никак пряжечка не дер­
жит. Потом я еще раз повторил:
— Пойдем в кино. Такая кинокомедия...
Около кассы был шум, кто-то ломился без оче­
реди, отталкивая людей от окошка.
— Подержи шапку,— сказал я Витьке.— Я сей­
час его проучу.
Я полез к кассе, разжигая себя для предстоя­
щего боя, но узнал в затылок Аркашку,
 — Аркаш,— крикнул я, но он пер напролом, под­
миная все вокруг, как атомоход.
Я стукнул его кулаком в спину, он и этого не
почувствовал. Тогда я дернул за воротник и крик­
нул:
— Молодой человек с пожилыми чувствами! Не
возьмете ли и мне пару билетиков?
Аркашка недовольно обернулся и так вдруг стал
на глазах удивляться, что изо рта слюна пошла.
Теперь он забыл про кассу и полез ко мне, а мне
пришлось пятиться. Люди кругом говорили:
— Позовите милиционера, вы один не справитесь!
В это время щшшел дружинник.
Я ему сказал: «Поди спать, мальчик. Здесь кино
для взрослых!» Но он не захотел идти спать, и я его
толкнул. Потом нас забрали в милицию.
Под вечер второго дня появился Талахтиди в со­
провождении майора, оглядел нас и произнес:
— Они самые. Узнаю я милую по походочке...
Майор ушел, а Талахтиди еще сказал:
— Коптам небо? Героически, но коптим?
Мы начали' говорить, что ничего такого мы не
сделали, просто милиция придралась оттого, что
мы были выпивши... А кто сейчас не пьет?
Я заметил, что Талахтиди на меня не смотрит.
Я и так знал, что ов будет меня презирать,— отпу­
стил на свадьбу сестры, а нашел в милиции...
Талахтиди сказал:
— Не так все просто. Выяснили, что у тебя есть
отец. Звонили ему. Он у тебя, оказывается, началь­
ник шахты?
— Оказывается,— ответил я и подумал, что луч­
ше бы не звонили, лучше бы он не был начальни­
ком шахты или вообще не был, чем Талахтиди так
будет со мной разговаривать. Он ведь просто пре­
зирал меня.
— Ну зот,— объявил Талах! иди.— Он к тебе
должен приехать.
Я стал думать о том, как мое сделать, чтобы не
встречаться с отцом. «Здравствуй, балбес! Все бал­
бесничаешь?» — «Здравствуйте, папочка, изволили
беспокоиться?» — «За что сипишь-то? Кого-нибудь
прирезал или задушил? Ну-ну, балбес, торопись, ты
скоро своего достигнешь!» Тьфу! Я даже расстроил­
ся, впервые за эти дни. Да ну его в шахту, которой
он руководит! Навязался на мою голову. Он придет
в милицию и скажет:
— Я же говорил, я же знал, что этим кончится!
А что ов знал? Никогда он меня не понимал.
Уехал в Воркуту и оставил нас с матерью.
Когда мы встретились, я был слишком взрослым
уже — не по его вине, правда, но и не под его
влиянием. Для меня слово «отец» существовало
вполне абстрактна, мне нужно было, наверное, за­
ново доказывать, что это не звук, а нечто ближе
всего, что было мне до сих пор дорого. У меня был
тогда уже свой, вполне прочный мир, свои друзья,
враги, обиды в разлады. В нем была мать...
Отец же как бы получил меня в подарок — го­
тового, цельного человека, который неожиданно и
приятно принял его формы, в оа мог при встрече
знакомым говорить: «Мой сын».— «Неужели? Се­
мен Петрович?» — «Да, да, так быстро вырос, не
заметишь».
Это было все. Потом у него были свои дела,
а у меня свои. Наши интересы никак не сталкива­
лись и не перекрещивались, мы вдруг превратились
в однофамильцев, какая бы там одинаковая кровь
в нас ни текла.
Однажды он спросил:
— Ты в каком, Алексей, классе?
Он никогда не называл меня Лешей, а только —*
Алексей.
— Я уже кончил школу,— ответил я.— Хочу
поехать в Ленинград, в институт.
— Тебе нужны деньги? — спросил он, впрочем —
без любопытства.
— Кому они не нужны! — сказал я.
Конечно, я был благодарен отцу за то, что ов
не досаждал мелкой опекой. Я думал о себе сам,
хотя ел его хлеб. Он у м ел . работать, это я понимал
хорошо. Он жил почти всегда на шахте, я видел,
что там он весел и отходчив, я даже знал, что его
любили люди.
Когда я не поступил в институт, порядком по­
трепался и пришел к нему просить денег, он вдруг
вспылил:
— Ну, это слишком! Занимать под то, чего не
существует!
Я тогда сказал вроде:
— Не кричи на меня. До меня и тихо доходит.
Он тогда ушел и через других людей предложил
мне место электрика на его шахте. Я отказался.
После этого мы с ним встречались раз или два,
в местах, которые никак не могли меня характери­
зовать с положительной стороны. Я был у каких-то
девчонок в общежитии, вместе с Аркашкой и дру­
гими ребятами, когда пришла комиссия гориспол­
кома по быту, и среди других был он.
Он не показал виду, что знаком со мной, но
задержался, когда все уходили, и спросил:
— Что, балбес, работаешь или вот так?
— Ну что я, дурак, — работать? — сказал я.
Его позвали, и он пошел, даже не обернувшись.
Наверное, он был прав, потому что я вдруг позави­
довал, что он такой уверенный и прочный во всем,
даже во взгляде на меня. Я еще никто, хотя я уже
несколько месяцев работал с Талахтиди и страшно
гордился первой работой на сейсмостанции.
Однажды — мы тогда стояли около города — я
встретил дружка по школе, Кольку Сычева, и пота­
щил его в наш балок. Я сказал: «Смотри». И вклю­
чил тумблеры, и заработали самописцы, загорелись
лампочки... Я еще сам ни черта не понимал, но
включать аппаратуру умел, и мне казалось, что
Колька так же придет в восторг, когда в полутьме
засверкает и оживет незнакомый автоматический
аппарат. Колька сказал:
— Ну и что?
— Не нравится?
Он пожал плечами и тут же одной фразой уни­
чтожил то, чем я гордился и жил тогда. Он сказал:
— Сыро тут у тебя.
Тогда я пожалел, что это был Колька Сычев, а не
отец, который, может, меня понял бы. Но так уж
получилось, что отец мне попадался всегда, когда
я был в неприятном положении. Вскоре я разбил
станцию, которую Талахтиди, вопреки всяким при­
казам, доверил мне. Он увольнялся тогда — не только
из-за меня, конечно. Я еще не знал, что Анатолий
Иванович, уехав под Нарьян-Мар, снова призовет нас,
всех своих людей, к себе. Такой уж он человек!
Я просто был в отчаянии тогда, что не оправдал ре­
комендаций Талахтиди. Я поехал в управление до­
казывать, что это я, а не он во всем виноват, но меня
не приняли. Тогда я и встретил отца. Я пошел к нему,
чтобы спросить, кто он, мой отец или не мой отец.
Но вдруг по лицу я заметил, что он не видит или
не узнает меня. Я постоял в нерешительности и бро­
сился его догонять, потом понял: он просто не хо­
тел меня видеть.
Вечером нас отпустили на поруки.
49

6.
ч Самолет на Печору был заказан с утра, часов
с одиннадцати. Аркашка сказал:
— Что-то болит голова.
— Что-то ноги стала зябнуть...— в тон ему по­
вторил Виктор, и оба посмотрели на Талахтиди.
Тог вроде бы не расслышал их, а повернувшись
ко мне, сказал:
— Алексей, я хочу с тобой поговорить.— Мы
шли по улице среди снега и желтых фонарей. Мо­
роз был несильный, градусов пятнадцать-двадцать,
светились витрины магазинов. Редко проходили так­
си, для них на перекрестке Парковой и Московской
зажигался светофор.
— Я хочу сказать о Вере,— сказал Талахтиди.—
Ты что-нибудь уже знаешь?
— Знаю,— сказал я.
— Все?
— Все и немного больше,— отвечал я.— Она вы­
шла замуж, телерь развелась, и мы позавчера с ней
виделись. Она сказала, что у нее будет ребенок. Но
мне все равно, я ее люблю.
Талахтиди взглянул на меня странно, сбоку, ска­
зал:
— Ну-ну!.. Не читал в газете, что на Ямале газ
нашли? — спросил он, стирая с лица снег платком.
— Нет,— ответил я.
— И не жалко? — опять спросил он.
— Чего ж жалеть?
— Был бы орден,— сказал Талахтиди.— У меня
вот который раз. С Тазовского уволился, на моей
структуре и по моему зондированию нефть нашли.
Но, как говорится, с глаз долой, из сердца вон!
— Подумаешь, орден! — сказал я.— Ведь газ же
нашли — что мы, орден, что ли, искали...
— Но ведь другие-то получат,— рассмеявшись,
сказал он.— Нет, все-таки жалко.
— А что, много газа? — спросил я.
— Не то слово,— сказал Талахтиди. — Самый
северный в стране. А ведь все думали, что там ни­
чего не может быть. Помнишь, сколько я крови из­
вел?
Талахтиди без всякого перехода вдруг сказал:
— Тут несколько дней назад был пожар — обще­
житие горело, не слыхал?
— Кто-то рассказывал, а что?
— Там у них вспыхнуло от чего-то. Муж и жена
проснулись, когда у них стена горела. Он плеснул
из ведра с водой, его обваряло паром — лицо, руки,
грудь. Тогда он ей крикнул: «Прыгай», а она бо­
ялась: огонь и второй этаж. Он тогда обнял ее и
выкинулся в сугроб. Там, где он ее прикрыл телом,
кожа не сгорела, а спина вся...
— Люблю приятные разговоры,— сказал я Талах­
тиди, удивляясь, зачем он рассказывает такие по­
дробности. Как будто ни он, ни я не видали пожа­
ров...
Тогда он сказал:
— Но разве ты не знал, что...
— Что? — спросил я, посмотрев на Талахтиди.
Вот тут-то мне и стало плохо — ну так плохо,
словно по мне проехался тот самый трактор, кото­
рый водил Аркашка. Но Анатолий Иванович мол­
чал, и я спросил: «Вера?» Он кивнул. Я хотел
его спросить: «Где это было?», потом: «Где она
сейчас?», но ничего не спросил — если бы он знал,
он бы сказал сам.
50
На улице играло радио, люди несли елки.
Я побежал к дому, где мы были лишь однажды
у ее родителей. Я точно запомнил, что он стоял по
Ленинградской торцом к улице, а справа от него
был детсад с грибками и д о м и к а ^ . В одном из до­
миков мы с Веркой целовались. ‘ (Г
Я вбежал в подъезд и постучад.^. дверь. Открыли
почти сразу, словно там стояли* а'и ждали, когда
я постучу. Ее мать стояла в дверях, и смотрела на
меня.
— Где Вера? — спросил я. ..;
Она продолжала смотреть на А|вця, а за ее пле­
чами показался отец, а потом еще чье-то женское
лицо. И все они молчали. ,
— Где Вера? — спросил я, чего-то испугавшись.
Мне показалось, что меня сейчас «хватят. Я повер­
нулся и пошел прочь.
— Убийца! — крикнули мне в спицу.
Я с силой оттолкнул пружинящие двери, спрыг­
нул с крыльца и побежал. И все-таки я слышал, как
мне кричали вслед, словно швыряли тяжелые кам­
ни: «Ты ее погубил! Ты! Ты! Будь проклят, чтоб
ты сгорел, как она!»
Я точно нэ знал, кричали ли на самом деле или
это звучало в моих ушах. Я подумал, что надо бе­
жать в больницу на Комсомольскую, и я побежал
туда. Потом до меня дошло, что можно вернуться
на старую квартиру, где живет Лариса, которой
в мой приход не оказалось дома. И я побежал в
другую сторону.
Я просидел у Ларисы всю ночь. Она рассказа­
ла про пожар, про Веру, которая после моего
отъезда сделала аборт, потом вышла вдруг замуж.
Лариса показала пригласительный брлет на комсо-
мольско-молодежпую свадьбу. Он был отпечатан на
фотобумаге с ее и его портретами*
Он был хороший крановщик, в институте на за­
очном учился. Спасая ее, он обгорел весь, но
еще сумел добежать до медпункта и бараба­
нил в дверь — говорят, на досках прямо остались
кровавые пятна. За два часа до смерти он спросил:
«Как Вера?» — «В порядке,— сказали ему.— Она
скоро встанет».— И он умер, у него было поражено
девяносто процентов кожи.
— Я ее отправляла в Москву, в Институт перели­
вания крови, хотя врачи считали безнадежным де­
лом,— рассказывала Лариса.— В ней было три­
дцать восемь кило. Я ее отрывала от простыней а
всхлипнула, а она говорит: «Чего ты? Тебе, что ли,
больно?»
Лариса рассказывала ровно, монотонно, словно
бы повествовала о прочитанном. Я понял, что она
устала. И я слушал, не поднимая глаз,— я боялся,
что увижу в ее глазах то же самое, что у матери
Веры и у Талахтиди. Я понял, почему Талахтиди
сначала сказал о ямальском газе,— он просто хотел
поддержать меня. Но и он, и Лариса презирали
меня, и сам я — тоже, и это было ужасно.
Наутро, в последний день перед Новым годом,
Лариса повела меня на окргину города и показала
место, где стояло их общежитие.
— Им поднесли разные подарки,— сказала она.—
Радиолу, диван, холодильник... Модную деревян­
ную кровать. Во-ои, смотри...
Пожарище было покрыто снегом, в небольших
буграх.— из-под него торчали железные прутья.
— Вон,— повторила Лариса, указывая на что-то
квадратное, черное.
— Что это?
— Холодильник же ихний,— сказала она, и мы
пошли по тропинке. Ближайшие к пожару дерезян-
ные дома стояли в сплошь ледяных стенах — их по­
ливали водой.
— Она меня не вспоминала? — спросил я Ларису.
— Нет.
— Ни разу?
— Нет,— сказала Лариса.— Ни разу. Она Юру
звала — мужа так звали.
Я шел по тропинке за Ларисой и видел ее волосы,
выбившиеся ид-под шапки. Здесь девчонки носят
мужские шапки. Й я вспомнил, что Верка говорила,
что Ларису кто-то называл ласково Рыжиком. «У нее
тоже был человек, который ее любил»,— рас­
сказывала Верка. А еще кого-то «веснушкой»
звали...
Я вдруг вспомнил, что я обещал Верке, Я хотел
придумать ей слово — то самое, которое для двоих,
очень ласковое. Я бы мог ее назвать «подсолнушек»...
— А мы газ открыли,— сказал я громко.
— Что? — спросила Лариса и повернулась ко
мне. Теперь я посмотрел в ее глаза я увидел, что
она смертельно меня ненавидит. Она меня просто
жалела, когда терпела рядом и все это рассказы­
вала. А теперь я знал, что она ждала, когда я уйду.
Про газ она не спросила — наверное, не поверила:
ведь я всегда всем врал. Я сказал: «До свидания,
мне пора»,— и пошел в сторону. Она не стала мне
отвечать.
В аэропорт я пришел с опозданием. Честно го­
воря, я же ла и про себя, чтобы Талахтиди и ребята
улетели раньше, чем я приду. Мне никого не хоте­
лось видеть. Но все были в аэропорту — загружали
детали, которые достал Носов. Не брали какую-то
кислоту, которая очень была нужна в партии, и
еще выходило, что в Печоре придется перегружаться
на другой самолет...
Талахтиди говорил слишком по-деловому и не
смотрел на меня. Он рассматривал ногти, а я про­
сто молчал. Я даже ни о чем не думал — если так
бывает.
Я спросил:
— Можно сказать «подсолнух»?
— Да. Так ■ говорят — «подсолнух»,— ответил
Талахтиди.
—- А ласково от слова «подсолнух» как будет?
«Подсолнушек» или «подсолнушик»? На конце «е»
или «и»?
— Конечно, «е», а что?
— Ничего. Просто так подумал.
Боже! Какие они все умные, опытные, честные,
чистые. А я как Иуда в их глазах, который изме­
няет и всех продаст. Талахтиди однажды сказал, что
у него сейчас возраст Христа, когда того предали
и распяли. Тридцать три года!
— А сколько было Иуде? — спросил я у него.
— Не знаю,— ответил он.
И я сказал тогда:
— Наверное, нисколько, потому что Иуда — веч­
ный.
Подошел Витька насчет злосчастной кислоты, ко­
торую не хотели брать в самолет. Талахтиди ушел
ругаться.
Тут пришел мой этец. Я его сразу увидел от
дверей — как он обметал с валенок снег и снимал
очки, чтобы протереть их. Я знал, что пока он их
снова не наденет, он не сможет меня узнать. Но
я не пошел к нему навстречу.
— Здравствуйте,— сказал он.
Он был в своем овчином полушубке, знакомом
мне с очень давних пор, и руки у него были боль­
шие, красные. Отец совсем не признавал варежек.
Витька никогда не видел моего отца, но кивнул.
Я тоже сказал:
— Здравствуйте.
Мы сели в кресла, отец достал папиросы и пред­
ложил мне. Он по старой привычке курил «Прибой»
и считал их единственно приятными папиросами.
У него вообще было множество всяких заскоков,
которые еще называют привычками. Но это были
фменыо заскоки. Он совершенно не замечал мелочей
вокруг себя, он всегда видел только главное. Он и
о деньгах вспоминал тогда, когда их не было, но
долги отдавал так точно и быстро, словно от этого
зависела его жизнь.
Он вырабатывал отношение к людям по их уме­
нию работать и, раз поняв их, никогда не менял
своего мнения. Одних любил, других просто не саме-
чал. К тому же никогда не скрывал своих симпатий
и никак не умел хитрить.
— Что делаешь? — спросил он.
— Гружусь на самолет.
— Я вообще спрашиваю, как жизнь? — сказал
отец.
— Лучше некуда,— ответил я.— А у тебя?
Отец молча смотрел на меня. Он не поседел, был
выбрит и свеж. Я подумал, что Талахтиди, который
на двадцать лет моложе отца, уже вовсе седой.
— Ну, ладно,— сказал отец.— Хорошо, что ты
не умеешь жаловаться.
Он стал оглядываться, осматривая зал, людей,
сидящих в креслах, потолок. Когда-то я видел устрой­
ство мозга на картинке. Там каждая часть вы­
полняет свою функцию. И где-то в затылке стояло:
«Любовь к детям». «Может, его в детстве стукнули
по затылку? — думал я.— Зачем он приехал? Спро­
сить — зачем ты приехал?»
Он вдруг спросил:
— Ты как попал в Воркуту? Проездом?
— Нет, приехал повеселиться. В свободное от
работы время.
— А мать?
— Что мать?
Он снял очки и словно бы остался беззащитным.
И я увидел, что глаза у него голубые, в теплых сле­
зах, совсем беспомощные.
Уж слишком поздно он ко мне пришел — хотя
бы на полгода пораньше!
Ровно через два дня, сидя в Нарьян-Маре, я про­
чту в газетах Указ о присвоении этому человеку
звания Героя Социалистического Труда. Рядом бу­
дет целая статья о высокой организаторской роли,
которую сьирал этот человек в суровые времена.
Я, честное слово, с гордостью подумал, что он за­
служил свою звездочку.
— Пошли,— сказал, поздоровавшись с отцом, Та­
лахтиди. — Там уже трап убирают.
— Ладно,— сказал я.— Сейчас иду.
Мы помолчали и встали. Я еще раз подумал
о матери: я ведь ехал не на свадьбу к сестре,
а к матери. Мать болела последнее время.
— Кстати, на Ямале газ нашли,— сказал я.—
Как раз там, где мы в прошлом году работали.
— Да? — спросил отец. Мне показалось, он не
верит.
— Честное слово, в газетах напечатано,— доба­
вил я.
— Да? — спросил он опять.
И теперь я понял, что он просто не удивлялся,
потому что я говорил ему о том, что, в сущности,
было делом для всех обыкновенным. Получалось
точно как тогда, когда я показывал сейсмостанцию
своему другу.
«Ладно,— подумал я.— Ты, конечно, пришел
в трудное время, когда я вовсе не знаю, как жить.
Ц лишний раз ты смог подтвердить, что ты настоя­
51
щий, а я никчемный человек. Хотя ты ничего не
сказал обидного — первый раз, между прочим»,
— Пока,— сказал я отцу.— Там ждут. Больше
никак нельзя.
— Давай, торопись,— ответил он и помог заки­
нуть рюкзак на плечо.
Я почувствовал, как он поправил мне лямку, и
я побежал к самолету, у которого и впрямь уже
успели убрать трап.
Я смотрел в круглый иллюминатор на лесотун­
дру, которая ясно просматривалась с самолета.
Елочки, березки... Все как положено в лесу. Только
в лесу чувствуешь себя карликом среди великанов,
тут же — великаном среди карликов. Вырастаешь
в собственных глазах... В Печоре пересели на дру­
гой самолет, но грузы оставили. Их доставят после
Нового года. В Нарьян-Маре просидели недолго,
Талахтиди торопил механизаторов, которые сами
хотели справить Новый год в своей партии, с дру­
зьями и женами. Может, и Талахтиди торопился
из-за Томки. Кто его знает!
Кто их всех знает!
Но нам снова крепко не повезло. Выехали на
Аркашкином вездеходе — на том самом, на котором
я неделю назад уезжал. На тридцатом километре
отказал мотор. Что-то случилось с карбюратором.
Хохотали, ругали изобретателей. Карбюратор взялся
чинить Носов, после того как просидели два часа
безрезультатно. Понадобился гвоздик, чтобы заткнуть
отверстие, где испортился клапан.
— Рви из ботинок!
Генка вез новые, купленные в Воркуте ботинки.
Он без особой грусти смотрел, как их курочат.
Мы застывали. Рефрижератор, а не вездеход.
Гвоздь не лез. Стали рвать каблук.
— Зачем тебе корочки? — утешали Генку.
— Вместо домашних тапочек,— отвечал он.
Мотор остывал, и мы тоже.
— Ну вас с вашей телегой! — сказал Витька.—
Дайте закурить. Сейчас будет работать.
Все захохотали. Эта была самая смешная шутка
в новогодний вечер.
— Неужели затарахтит?
— Если не затарахтит, то мы затарахтим... Сво­
ими костями!
Иикто уже не может сидеть — стоят согнувшись.
Все кругом заиндевело. Витысины ноги торчат из
мотора целый час. Наконец мотор заводят, но рабо­
тает он плохо. Лишь бы добраться обратно до го­
рода!
— Вот не поехали бы на вездеходе — не испра­
вили бы карбюратор.
— Теперь он ученый, три кило гвоздей будет во­
зить.
— Или ящик ботинок!
Мы возвращаемся в Нарьян-Мар. На подбазу.
Подбаза — обширный фанерный дом. Тут оста­
навливаются механизаторы, которые приезжают за
грузами в город. Тут же рация радиста. Но все же
люди предпочитают снимать избы у местного насе­
ления — там уютнее и теплее.
Я сел перед печкой и стал смотреть в огонь. Я не
помню, о чем я тогда думал. Наверное, об огне, ко­
торый все превращает в ничто — труд, мысли, душу
человека, что угодно. А взамен несколько килока­
лорий тепла. Полноценные килокалории.
Я стал думать о Верке, которую взял огонь,
о Талахтиди, который сгорает и без огня,— его за
наш дебош будут снимать потом с работы. А мы?
Можем ли мы дать хоть одну полезную калорию,
или прав Анатолий Иванович, который сказал тогда
в милиции: «Коптите героически небо?» Аркашка
стал петь песню. Эту самую, про щ м у . «У меня есть
мама, у меня есть папа, у меня есть тетя, тощая
как моль... Мама очень любит письма, папа любиг
телеграммы, тетя письмам-телеграммам предпочита­
ет бандероль...»
Я достал дневник свой и полистал, чтобы найти
последнюю страницу. Но писать не хотелось — днев­
ник в общем-то был окончен. Даже не дневник,
а целая обвинительная книга, направленная против
того, кто ее писал.
На первой странице было написано: «Кто же бу­
дет любить нас, людей, которых никто не видит?»
А если увидят, полюбят ли? Есть ля за что любить?»
Я оторвал эту страницу и бросил в огонь. Не­
сколько секунд она лежала на огне совсем целая,
и я суеверно испугался: вдруг она не сгорит? Но
лист с краев и с середины вдруг стал темнеть так
скоро, что глаз не смог ухватить, когда над этим
черным возник голубой огонек. И вдруг вся она
вспыхнула, и на мгновение стало даже теплее.
Я оторвал вторую страницу, бросил туда, где
сгорела первая. Потом, уже не дожидаясь и не гля­
дя, как она горит, я стал рвать по нескольку ли­
стов, словно я торопился сжечь все, что было во
мне плохого,— я сжигал самого себя, и не жалел
я ни о чем. Потому что надо было смотреть вперед,
и отступать и оглядываться было уже некуда.
Утро мы встретили голодным ознобом. Ребята
страдали без еды, но еще больше — без курева.
— Попали в вагон для некурящих!
— Что за странная деревня, хлеба не на что ку­
пить!
— Ищите, ищите карбюратор,—говорит Талахти­
ди.— Сегодня мы должны быть в партии. Послезавт­
ра выход на профиль. Пойдешь первым? — спра­
шивает Талахтиди Витьку. Он спрашивает для поряд­
ка — он знает, что бить дорогу на профиль Витька
никому не уступит.
Я засыпаю и просыпаюсь от хлопнувшей сильно
двери. Посреди комнаты, точно дед-мороз с рожде­
ственскими подарками, стоит Серебряков. За спиной
Серебрякова большой мешок.
— Вот,— говорит он.— Берите. Жрите. Обжоры.
Кто-то осторожно лезет и вынимает хлеб. Потом
свиную тушонку, брусничное варенье, сгущенное
молоко.
Я смотрю, и у меня начинается изжога от голод­
ной радости.
Серебряков оформляет бумаги: «На кого продук­
ты записать, Анатолий Иваныч?»
— Пиши на меня,— говорит Талахтиди.— У тебя
баба завмагом, что ли, работает?
— А кто еще первого января побежит вам жрат­
ву искать? — спрашивает Серебряков.
Мы пьянеем от еды. Мы курим из десяти пачек
«Беломора» сразу. Мы возрождаемся. И уже готовы
ждать, ехать, тонуть, что там еще... Не спать хоть
трое суток, жить в тундре, искать газ. И найти его
наконец. Ну, если не газ, то себя найти в этом без­
брежье, неуютности жизни — найти себя и понять:
кто ты есть, для чего, какова твоя родословная —
не та, что выросла на генеалогическом древе, до
тебя, а та, что с тебя начнется, пойдет в рост, и ты
уже будешь служить ее корнем. Чтобы стать корнем,
может быть, надо вначале заматереть? Или вообще
что-то надо... Вот и надо — ехать, бить профиль.
Адам Шогенцуков
* Встает волна, рычит, как зверь в неволе,
'♦'Г.:.
Ты можешь высоко подняться —
к вершинам; что в туманной мгле.
В ракете можёшь оказаться,
что ближе к з&Ьздам, чем к Земле.
Достигнуть звезд — и к новой встрече,
к иным мирам -лететь опять...
Но ты дышать не станешь легче
и тверже на нргах стоять.
Как ни взлетел бы ты высоко,
На тех космических путях
ты затоскуешь о далеком —
деревьях, травах и полях.
Из миражей, что не однажды
возникнут в приступах тоски,
ты станешь пить в смертельной жажде
земного воздуха глотки.
Как хорошо, что не планета
иной Галактики Земля,
а просто сад в сплетеньях веток,
деревья, травы и поля1
В Подолии
На рассвете Буг — свинцово-розов.
Дымкою окутаны слегка
замершие сосны и березы.
Аисты плывут как облака .
Листья осыпаются. Как будто
капли солнца падают в траву.
Парни, просветленные, как утро,
сказку наблюдают наяву.
А ведь это их руками создан
красоты светящийся размах:
это утро, этот мирный воздух,
этот хлеб на утренних столах.
Согревают землю труд и чуткость.
И недаром в этот мир пришли
парни, просветленные, как утро, —
властные хозяева земли .
Китобои
Китобойной флотилии «Советская
Украина*
1.
все на пути повергнуть в прах грозя.
Щекочет ноздри пряный запах соли,
и словно плетью ветер жжет глаза.
Как будто снег со склонов скал обрушен —
так вспенена кипящая вода.
И словно бы флотилию игрушек
швыряет китобойные суда.
За валом вал грохочет над судами ,
проносится, взрывается вдали...
Но где-то здесь киты, и за китами
неудержимо рвутся корабли.
...Час предрассветный... Добрая примета:
сквозь дымку — голубеющ ий простор.
Тела китов — как бы лучи рассвета
за кораблем... У пушки — гарпунер .
Окидывает дали взглядом долгим —
там ширится рассветное кольцо ...
Спокойствием исполненного долга,
как бы от солнца, светится лицо.
2.
Вдоль горизонта, в небе чистом,
фонтаны вздыбились — киты
промчались по воде лучистой
стремительно, без суеты.
Для гарпунера все привычно:
встал к пушке, огляделся... Он —
на вид, казалось бы, обычный —
в суровом деле закален!
Глаза в пучине океана
и ночью разглядят малька!
Крепка, под ветром урагана
натренирована рука!
И пусть сильны волны удары —
сух порох и неведом страх!
П овсю ду ныне легендарна
его отвага на морях.
Он кажется мне великаном,
на вид обычный гарпунер:
он может волны океана
раздвинуть в многобалльный шторм!
53
3.
Знаешь, кто такие китобои?..
Дерево, железо и гранит
в море не похвастают собою —
море их осилит, победит!
Знаешь, как бушует на просторе
океан?.. И только лишь они —
китобои, труженики моря,
силе океанских волн сродни.
Тем, кто стоек, океан не страшен!
Тем, кто смел, не гнуться от вдлны!..
Нет у них: «мое», «твое» — есть: «наше».
Этим братством души их сильны.
И отсюда ясно — есть причины,
чтоб не говорить про всех подряд:
«Это настоящие мужчины...» —
так про китобоев говорят!
Перевел с кабардинского Владимир Торопыгин
Игорь Григорьев
Лето
На Огненной Земле и в Антарктиде
Самая зимища в эту пору.
А у нас — войдите, поглядите —
Золотое лето катит в гору.
Ростом лето чуть ли не с полсвета,
Пестроцветью доверху обвито,
Повителью солнечной согрето,
Ливнями прозрачными омыто.
Мне дороги лето удружило,
Дало слез кукушкиных, кукушек,
Насовсем к себе приворожило,
Надарило цыпок и веснуш ек .
Весь я — как тропа, как подорожник,
Полный счастья, молча голубею .
Как поет струистый зной над рожью,
Я назвать словами не умею.
■''■.лшЮк'г; .
Разве что один Сергей Есенин
М ог бы чудо выразить стихами.
Д ень несказной милостью усеян,
Грусти улеглись, позатихали.
Ай да лето! Лето так уж лето —
Загляденье, благодать, отрада!
Может, есть и лучше что-то где-то, —
Ничего мне лучшего не надо .
■щ
■vy
Ноябрь
Как стыло и как сиро на земле; ,
Как немо и неласково в природ £ "
И мокрый снег седого пепла. вро£р,
И день,
И ночь,
И даль светла —
во мгле.
Как стыло и как сиро на земле!
Большой изъян сквозит в моих краях .
Пугливые молоденькие ивы,
И эхо,
И ручьи,
И радость-нивы '
Устали
вспоминать о соловьях .
Большой изъян сквозит в моих краях.
Предзимью сожаленья не дано,
Оно сечет и жжет края нагие;
Разлука,
Сутемь,
Горечь —
летаргия;
Просторы — как закрытое окно.
Предзимью сожаленья не дано.
Но ты иную песню заведи.
Что толку
от рыдалистой отходной,
Холодной,
Непогодной,
Безысходной,
Которую заладили дожди.
Но ты иную песню заведи.
О чем? Д а хоть о чем. Зажги мотив!
Сноп вешних слов спали в костре напева,
Жги,
Н е жалей их, —
Словеса не древа , —
Они воспрянут,
песню осветив.
Сжигай слова, чтоб не остыл мотив.
 # ...И ТРУД-ВСЕМУ ЕДИНСТВЕННАЯ МЕРА
Ленинградская партийная организация накопила
большой опыт по подготовке и воспитанию достойной
смены рабочего класса.
За 1971— 1975 годы в Ленинграде открыты девят­
надцать новых учебных комплексов, в ста пятнадцати
профтехучилищах готовится свыше семидесяти тысяч
будущих молодых рабочих. Ш естьдесят пять ПТУ одно­
временно с профессией дают и ср ед нее образование.
Еще пятьдесят четыре училища действуют в Ленин­
градской области.
Неизмеримо вырос у молодежи авторитет ПТУ.
Ведь в них юноши и девушки учатся не только осваи­
вать сложную технику, машины, автоматические линии.
Новые спектакли, книги, спортивные состязания, вы­
ставки, кинофильмы — все это тоже входит в круг их
интересов.
Молодые рабочие, воспитанники ленинградских
профтехучилищ, посещают занятия открывшегося не­
давно в Ленинграде «Клуба молодых рабкоров». Наших
юных авторов волнуют такие проблемы, как становле­
ние личности молодого рабочего, отношение его
к делу, вопросы самовоспитания, широта кругозора.
Мы предлагаем вниманию читателей пробы пера
наших рабкоров.
^ Сергей Грачев,
Татьяна Журавлева,
консультанты «Клуба молодых рабкоров»
65

РАЗ КАРТОШКА, ДВА КАРТОШКА,
ИЛИ ОБЪЯСНЕНИЕ В ЛЮБВИ
МЛАДШЕГО ПОВАРА РЕСТОРАНА
„УНИВЕРСАЛЬ“, ОСТАВШЕГОСЯ ОДИН
НА ОДИН С ПЛИТОЙ
Чисто выбритый, благоухающий «шипром», я за­
хожу и себе и вижу полный порядок — чисто, сухо,
ни души. Тогда я поворачиваюсь в ее сторону и при­
ветствую, словно противника в другом углу ринга.
Лицо мое бесстрастно-приветливо, а про себя я думаю:
когда же всему этому будет конец, ну хотя бы неболь­
шая передышка, когда!
Вчера это чудовище снова сожгло мои антрекоты.
Дым стоял столбом, и мои глаза слезились от дыма.
Уже целый месяц я веду с этой плитой военные дей­
ствия: то и дело «горю», натыкаюсь на чугунные ее
углы, заполучаю волдыри (а без них не взять, по­
верьте, ни кастрюли, ни противня].
Иногда мне даже снится месть — маленькое корот­
кое замыкание...
«Сергей, огурцы два двести... Сейчас откроется
магазин... Вчера ты снова забыл посолить голубцы...»
Рабочий день начался. Прежде всего, моя обязан­
ность — обеспечить магазин «Кулинария», потом от­
кроется ресторан — только успевай поворачиваться.
Правда, к середине дня я уже ловлю ритм, руки зани­
маются своим делом, ноги бегут, куда им положено,
а голова или пуста, или занята вопросом: «Зачем мне
это все надо!» Я не спешу с ответом.
Итак, моя правая рука колотит отбивные, а сам я
в это время вспоминаю одну симпатичную девушку,
с которой мы так и не стали друзьями. Помню, она
подняла на меня расширенные свыше дозволенного
глазки и красиво удивилась: «Поваром! Ах как пре­
красно, это же надо! Но почему, собственно, пова­
ром! Для парня это, как бы сказать...» Она так и не
нашла точного определения, а я не нашелся что от­
ветить — может быть, поэтому наша дружба не состоя­
лась. Мне немного жаль, но все равно приятно вспо­
мнить! И я с лихостью цепляю стреляющий кипящим
жиром противень, мечу его в окно, потом хватаю
двухведерную кастрюлю — и на плиту, потом элегант­
ным жестом солю отбивные.
Жара у плиты уже за сорок, от крахмального вели­
колепия не осталось и следа. Но все равно мне весело,
и, вспомнив про «мужскую работу», я почему-то хо­
хочу... Ну разве можно ответить на вопрос: зачем мне
это надо! Одно мне ясно: повар — мужская работа!
— Сергей, опять пересушил шницеля! — вдруг слы­
шу я за спиной мощный бас. — Клиент, по-твоему,
мясорубка! В следующий раз ты у меня съешь весь
противень!
Это голос шефа. Нет такой мелочи, которая бы
укрылась от Пилипенко, моего духовного наставника.
Сейчас лицо его красно, свирепо, голос булькает и
сочно хрипит.
— Где ты витаешь, где! — Шеф смотрит на мечя
укоризненно. — В прошлый раз ты опять сунул ножи
в холодильник. Что мне с тобой делать, Сергей! Разве
я могу спокойно уйти на пенсию!
Чтоб им, этим шницелям! Они и не думали греться,
пока не позвонил Саша, но лишь только я отвернулся,
они превратились в засушенные галеты.
Шеф продолжает, а я смотрю на верхнюю пуго­
вицу его халатика пятьдесят восьмого размера и ду­
маю — лучше промолчать. Мой шеф неплохой чело­
56
век, он действительно хочет, чтобы из меня что-то
вышло, но если бы я мог ему помочь! В прошлый раз
он показывал мне, как делать из овощей розы, — за­
гляденье! Следом я взял нож и попробовал. Петр
Семенович тоскливо посмотрел на моего уродца и
буркнул: «Ну, разве что для первого раза!» Что еще
я знаю о шеф-поваре! Что он готовил банкеты, кото­
рые мне и не снились, что он мастер, ас, Повар с боль­
шой буквы. Пилипенко невосприимчив к славе. Он
вспоминает лишь обеды, приготовленные в полевой
кухне с 1941 по 1945 год.
- Ну о чем ты сейчас думаешь! — врывается глас
наставника в мое сознание.
О чем я думаю! Да все о том же — зачем мне это
надо! Но я слишком уважаю Петра Семеновича, чтобы
сказать об этом. И еще — я немного ему завидую.
«Цыплят твоих расхватали, новых давай!» — слышу я
из окошка. И эти простые слова буквально вспыхивают
во мне: «М о и х цыплят расхватали!!!» Сколько я во­
зился с этими цыплятами-табака, не спускал с них
глаз, и вышли они сливочно-коричневые, аккуратные.
И вот награда — покупатели требуют моих цыплят>
И хотя левая рука еще ноет от ожога, настроение
мгновенно повышается, и дальше день уже несется
в упоительно быстром темпе. Что бы ни случилось —
цыплята за моей спиной!
Звонок застает меня врасплох — наверное, потому,
что я давно его ждал. Звонок — это девять вечера,
закрывается магазин «Кулинария». Я устал, впереди
еще ресторан, накладные, счета, заявки, но, услышав
звонок, я отрываюсь от плиты и тихо иду по неболь­
шому коридорчику к занавескам, за которыми зал —
звон посуды, музыканты, прохлада и чистые скатерти.
Я стою в темноте на небольшом сквознячке и смотрю
на столики, где сегодня работает мой друг официант
Сашка. Вместе с ним мы пришли сюда на практику
из ПТУ-41.
Я стою, думаю: хорошо же ему — работает в белой
рубашке, в холодке. «Что будете кушать! Вот, пожа­
луйста». Саша на виду у публики, а обо мне вспомнят
разве лишь тогда, когда пересолены котлеты.
Я разбираю эту вопиющую несправедливость и не
замечаю, как в проходе между столиками появляется
Сашка. Он сосредоточенно несется на меня, загружен­
ный до подбородка грязной посудой, бабочка у него
слегка сбилась, а на лбу испарина. Увидев меня, под­
пирающего косяк, он кричит: «Дай воды!» И я тут же
понимаю, каким белоручкой выгляжу в его глазах.
Я хватаю стакан, спускаю воду, чтобы была похолодней.
Саша пьет, шевеля остреньким кадыком и ушами, и
вприпрыжку уйосится в зал.
▲ я возвращаюсь к своей плите. У меня есть еще
время поразмышлять, придумать ответ, объяснить са­
мому себе, почему же мне нравится профессия
повара.
Сергей Сахаров,
учащийся ПТУ-41
ПИСЬМО ДОМОЙ
22 августа
...Ну о чем я буду писать! Что мне стыдно возвра­
щаться! Что я сделала первый самостоятельный шаг и
стала пэтэушницей! Что литературу меняю на штука­
турку! Он, конечно, ответит, что ПТУ — это здорово,
что там я почувствую, что такое настоящая жизнь,
пойму, что, кроме литературы, на свете еще так много
интересного. Но так легко рассуждать ему, второкурс­
нику мединститута, но не мне, пэтэушнице, бывшей
абитуриентке, так и не ставшей студенткой.
23 августа
...И она еще спрашивает, по призванию ли пошла!
Честно говоря, я не ожидала такого равнодушного
приема: мои пятерки в аттестате, думала я, удивят эту
женщину из приемной комиссии. А она понимающе
улыбнулась и сказала, что вчера приняли на специаль­
ность маляра девочку с одними пятерками и что во­
обще здесь таких больше половины. «Таких»! Каких
это! Штукатур — их будущая профессия.
1 сентября
Учебный год начался с экскурсии по стройкам.
Смотрели строительство жилого дома, были на Киров­
ском заводе — там возводится новый цех. А потом
распустили нас с напутствием: идите в самый интерес­
ный музей — город, изучайте его.
10 сентября
Опять за партой, опять учебники, тот же школьный
страх за невыученные уроки. Хотя учиться интереснее:
необычные предметы — спецтехнология, материалове­
дение, строительное черчение, живопись, эстетика. Зна­
комимся с элементами конструкций здания и со сред­
ствами архитектурной выразительности. Что только не
проходим: венчающий карниз, аттик, сандрик, пилястры,
пандусы, эркеры — и еще целая куча всевозможных
названий! Раньше я имела слабое представление о вся­
ких барельефах, горельефах, орнаментах, плафонах.
Интересно, если бы не попала в училище, пришлось бы
мне с этим столкнуться!
15 сентября
Не успеваю оглянуться. Утром всей группой несемся
на завтрак, оттуда — на линейку, потом — на занятия,
а вечером — подготовительные курсы, секция; затем
учу уроки, читаю. Только, казалось, закрою глаза —
уже пора вставать, и все начинается сначала, с неболь­
шими изменениями. Вместо теории — практика, вместо
подготовительных курсов — экскурсия, вместо секции —
вечер; а я еще была только в Эрмитаже, не была
в театре имени Пушкина, в Малом, не была и в Боль­
шом зале Филармонии. Сейчас, когда пишу, уже час
ночи, а завтра — контрольная по электротехнике...
19 сентября
Наконец-то пишу письмо маме. «Ты спрашиваешь,
как живу! Наши общежития лучше университетских,
где я жила в августе. Газ, душ, горячая вода — раз;
в комнате радио — два; и три — нам, на нашу группу,
дают в виде премии телевизор «Ладога-205»!..» Потом
так и не могла продолжить письмо. Как же сказать
маме о том, что я буду штукатуром! Никак не могу
решиться.
9 октября
Я живу в Ленинграде уже два месяца. Учусь, рабо­
таю. Сейчас самая большая проблема для меня — ре­
шиться все рассказать. Ответ до сих пор я так и не
написала. Я думаю — что же написать в первом письме
домой! Рассказать о том, как трудно лазать по лесам,
как неподатлив мастерок, или о том, что после первого
рабочего дня девчата окрестили меня «стеноляпом»!
Я заметила в себе перемену: если вижу здание,
уже машинально про себя отмечаю, из какого мате­
риала оно сделано, когда, кем. Может быть, написать
об этом! Я еще не решила, каким будет начало, но
знаю одно — о своей профессии я постараюсь рас­
сказать интересно. Теперь, пожалуй, сделать это мне
будет не так трудно.
Наталья Пивоварова,
учащаяся ПТУ-61
ЭСТЕТИКА И СОВОК
Наши лучше
— Плохо, Романенко, плохо, — говорил учитель
труда Николай Васильевич, глядя на только что сделан­
ные мною совочки. — Посмотри на них. — Он еще раз
терпеливо заглянул мне в глаза. — Где эстетика! Где)
Скажи мне в последний раз... Я не хочу делать из
тебя слесаря, понимаешь! Будь ты кем угодно, но
работай добросовестно, красиво! В деле самое глав­
н о е — душа, потом трудолюбие. А все остальное при­
ложится...
...Пять лет назад я нес неказистые свои совочки
в подшефный третий класс.
— Ура-а! Игорь нам совочки для мусора сделал!
Наши лучше, чем у «первачков»!..
Это Юлькин голос. К ее голосу примешались дру­
гие радостные голоса. Мальчишки старались как можно
выше запрыгнуть на меня, сооружая ликующую «кучу-
малу». Мне же не терпелось скорее выйти: ком слез
сжимал горло, и почему-то впервые за весь день дала
о себе знать вся побитая левая рука...
...После окончания школы колхозное поле поманило
меня своим простором. Убирал урожай. Сажал новый.
А когда сочной зеленью налилась озимь, стал сол­
датом...
Случай во время учений
Учения начались в суровом феврале. В тот день
погода как назло преподносила нам самые невероят­
ные сюрпризы: то снег, то дождь, то снег с дождем,
но мы должны были сворачивать технику. И быстро,
слаженно.
Все вроде шло хорошо. Но когда наше отделение
стало укладывать громоздкую антенну на прицеп, вдруг
раздался окрик:
— Стой, братцы! Кабель никак не отсоединить!..
Солдат, работающий на разъединении, нервничал.
Ключ то и дело срывался с гайки. Ребята уже с трудом
поддерживали махину антенны.
Командир взвода по лесенке взбежал наверх и сам
стал откручивать злосчастную гайку. Ветер зло швырял
в него мокрые хлопья снега.
— Рядовой Романенко!.. — послышалось сверху.
Внизу осталось восемь человек.
Никто не знает, о чем я думал те несколько секунд,
пока отворачивал упрямую гайку. Кабель остался не­
вредимым.
— Слесарь! — спросил лейтенант после учений.
Я ничего не сказал — пусть думает, что слесарь...
«Вот мой ученик...»
А слесарем я стал только после армии.
— Вот твой учитель, — сказал мастер Иванов, пред­
ставляя мне такого же, как я, молодого парня. — Учись
работать, как он.
Учитель, оставшись со мной, улыбнулся:
— Сколько лет!
67,
 — Двадцать.
— Ты смотри, прямо Ломоносов! Он тоже в два­
дцать лет пошел учиться, а каким ученым стал!..
С того дня мы стали неразлучными друзьями.
Гриша, встречая знакомых, говорил:
— Вот мой ученик.
При этом он добродушно улыбался, а его слова
всем казались милой шуткой: «ученик» был на голову
выше ростом и гораздо шире в плечах. Однако никто
из них, наверное, и не подозревал, что я тайно пре­
клонялся перед учителем, наблюдая его красивую
работу.
...Позже и у меня продукция пошла только хоро­
шего и отличного качества. Прежде упрямый мертвый
металл поддавался, приобретая требуемую чертежами
форму, говорил, пел, превращался в изделия одно
лучше другого. Я ими любовался! Все это плотнее и
плотнее входило в мою жизнь, становилось моей
жизнью.
— Гриша, послушай стихи. Это мои, отрывочек...
Повзрослела молодость моя,
Да характер свой не изменила.
А уже советуют друзья
«Жить умно», а значит —
жить вполсилы.
Только память у меня плоха
Ка такие «мудрые советы».
Изменюсь, быть может. А пока
Мне и в ветре не хватает
ветра.
Мне и в струнах не хватает
струн,
Вольному — мне хочется
свободы.
А в работе — не хватает рук,
В крепко полюбившейся
работе...
Грише почему-то стихи не нравятся. Он говорит,
что «свободы» и «работе» плохо рифмуется, что рук
не хватает человеку, когда он без головы работает.
Он даже несколько обеспокоен моим словотворче­
ством, но вот я прошу его: «Помоги оформить рац­
предложение», и Гриша помогает. По его мнению,
я исправляюсь. Он почему-то считает, что поэтом и
слесарем одновременно быть нельзя, а я не согласен.
Когда-нибудь я напишу о неказистых совочках. По­
чему? Как ни странно, именно они открыли для меня
красоту ладно сделанной работы. А это, что ни гово­
рите, поэзия!
Игорь Романенко,
слесарь
ДВЕ РОЗЫ
Красивая она. Галка. Высокая, тонкая, кудри темные.
А походка горделивая. Галка ходит, высоко держа
голову, ровно и спокойно. И так она мне в первый
день понравилась! А потом...
Училась она с самого начала хорошо, вернее
даже — отлично. Но из-за каждой случавшейся чет­
верки начинала спорить, чуть ли не требуя поставить
ей не четыре, а пять. А отвечала, всем своим видом
говоря: «На, возьми!.. Мне-то ведь ничего не стоит...»
И голос при этом у нее делался каким-то заносчивым.
Когда пытаются поправить ее неточный ответ — она
ужасно злится и всегда спорит, спорит, доказывает, что
права она, а не десятки учебников по спецтехнологии.
Галка и подлизываться любит, но мастер не очень-то
ей доверяет и за частые прогулы и опоздания (которых
58
у Галки хоть отбавляй) взыскивает с нее, несмотря на
то, что шьет она лучше и быстрее всех в группе. И во­
все не потому, что машина у нее лучше всех отрегу­
лирована, или, как говорят, «объезжена». Нет, Галка,
она на любой машине сошьет на пять!
Другие над несчастным рукавом по четыре часа
сидят, потеют: то шов кривой, то подсечки не со­
вместились! Сидят и порют. Больше порют, чем шьют.
А Галка в это время отдыхает! Сидит, мечтает
о чем-то или читает, пока мастер не видит. А потом
садится за машинку и начинает стачивать детали.
«Вж-жих!» — прошумела машина. Галя несет готовую
работу мастеру и получает в дневник аккуратненькую
пятерочку. Ну как тут не восхищаться!! В такие минуты
даже все ее прежние выходки на уроках кажутся
мелкими причудами...
Вот в один из таких моментов я и подошла к ней,
попросила сказать, как швы вподгибку обрабатывать.
И вдруг:
— Что, не шила никогда, что ли! Ты бы еще спро­
сила, как пуговицу пришить!
Это Галка, секунду назад казавшаяся кумиром!
У меня тогда все желание и спрашивать и шить про­
пало. Ко мне потом Оля Бранс подошла и подска­
зала...
Тогда я и задумалась впервые: чего больше в моем
к Галке отношении — восторга или презрения!..
...К праздничной демонстрации наша группа, как и
другие, делала цветы, чтобы украсить свою празднич­
ную колонну. Девушки резали цветную бумагу, стара­
лись превратить ее в нежные васильки и ромашки. Но
бумага была слишком тонкая, мягкая, и лепестки у цве­
тов болтались, казались какими-то увядшими, хилыми.
Галка взяла два красных и зеленых листа, отошла
подальше от склонившихся над столом девчонок, спря­
талась за свою машину и долгое время там над чем-то
колдовала.
А потом вдруг несет нам живую красную розу.
— Галка, что ты сделала!! Как! — кричали девчонки,
из рук в руки передавая розу.
— Секрет! — ответила Галка, взяла со стола остав­
шийся красный лист и опять ушла колдовать за ма­
шинку.
Как мы ни спрашивали у Галки, как ни просили
раскрыть секрет, она так ничего и не сказала, даже
обиделась:
— Привязались... Тут и так торопишься!..
Бумага кончилась, время тоже. Вдруг Наташка Ко­
ролькова, наш комсорг, кричит:
— Девочки, я разгадала!.. Наматывайте лепестки
на карандаш и мните, сжимайте к центру...
Мы попробовали и получили Галкины лепестки. Но
из оставшейся бумаги девчонки успели сделать всего
несколько цветочков.
Пришел старший мастер. Нужно было сдать ему
цветы. Мы разложили их на столе. Галка принесла из
своего укромного местечка еще одну «живую» розу.
Девочки стояли вокруг стола притихшие и смотрели,
как среди скромненьких, простых васильков красуются
огромные Галкины розы. Тут же стояла Галина, побе­
доносно улыбаясь. Даже разрумянилась в ожидании
похвалы от старшего мастера.
— А это чья прелесть! — спросил он. Похвалил, ко­
нечно, Галку, собрал цветы и ушел.
Но наш мастер, Мария Георгиевна, долго смотрела
на довольную Галку, потом — на погрустневших девчо­
нок, поднялась и вдруг решительно вышла из класса.
А скоро вернулась... с двумя Галкиными розами.
— Возьми, — сухо сказала Мария Георгиевна, про­
тягивая Галке розы, — поставь их дома...
 И никому из нас не было жалко, что эти роскошные
розы не будут участвовать в празднике: двух таких
цветков все равно не хватило бы на нашу колонну, их
все равно никто не заметил бы.
Анна Иванова,
учащаяся ПТУ-109
ЛЮБОЙ ИЗ НАШЕЙ БРИГАДЫ
Недавно вручили мне голубой конверт с обратным
адресом — «БАМ, Звездный».
Вы удивились бы, неожиданно получив такое
письмо) Я — нет. Перебираю в памяти своих друзей.
Пожалуй, любой из них мог бы оказаться на БАМе.
Но все же — кто автор этого письма!... Вскрываю кон­
верт, и...
«...Здравствуй, Алешка! Не удивляйся, это я, Цыга­
нок. Вот уже скоро год, как работаю здесь, в Звезд­
ном... По комсомольским путевкам мы приехали сюда
и не жалеем... Если б ты знал, как здесь здорово!
От нуля н а ч и н а т ь строить города, среди тайги! Зна­
ешь, какой здесь будет город! Все не идут из головы
те твои слова — помнишь: «Прекрасное вокруг сделано
руками человека...» А тут — мои руки, понимаешь!..
Одним словом, приезжай и увидишь все сам.
Яша. Звездный».
Вспомнил я, конечно, сразу. Невысокий смуглый
паренек с огромной угольной шевелюрой — Яша Кли­
менко. Появился он неожиданно. И сразу все обратили
на него внимание. Попробуй не обрати, если его
«сверхмодный» костюм на фоне наших рабочих курток,
забрызганных раствором, не кричал, а прямо-таки во­
пил, требуя взглядов!..
— Это, что ли, бригада дяди Вани! — независимо
спросил новенький. Но ни у кого, видимо, не было
сил ответить. Я смотрел на ребят: они застыли со
странными гримасами на лицах. Не знаю, сколько бы
все это длилось, но вдруг появился сам Петр Алексе­
евич Некрасов, наш бригадир, которого все почему-то
звали «дядя Ваня». Он осмотрел парня с ног до го-
лвы, нахмурил брови и сказал:
— А это что за экспонат! — Потом, не выдержав,
улыбнулся: — Ну, рассказывай, из какого же ты музея!
— Из ПТУ, — нахмурясь в свою очередь, ответил
парень.
Я подошел ближе и наконец понял, чем он гипно­
тизировал ребят: на его брюках, расклешенных более
чем вдоволь, болтались какие-то цепочки, значки и раз­
ноцветные пуговицы...
И только когда «дядя Ваня» решился и произнес:
«Ну, знакомься с бригадой, экспонат1» — новенький
оказался в кругу десятка грохочущих от смеха парней.
— Звать-то тебя как! — первым обратился к нему
Витька Истомин, наш заводила...
— Яшка, — буркнул паренек.
— Цыган, что ли!..
— Нет, из Киева я, — ответил Яшка.
Так состоялось знакомство. И Цыганок, как мы, не
сговариваясь, прозвали новенького, стал работать в на­
шей бригаде. Было ему тогда лет шестнадцать.
Паренек знал свою работу и выполнял ее стара­
тельно. Если же что-то не давалось, на помощь при­
ходил Витя Истомин, по общему решению приставлен­
ный к новенькому в шефы. Да, Виктор помогал ему
во всем, хотя Яшка и продолжал настороженно отно­
ситься к бригаде.
...Через месяц после прихода в бригаду Цыганок
впервые не вышел на работу. Нам бы тогда и заду­
маться— отчего это, как! — а мы все понадеялись на
шефа Витьку: дескать, поговорит, разберется!
Но увы! Прогулы следовали один за другим. Не
помогло и комсомольское собрание. А еще через не­
делю Цыганок с подзагулявшими дружками попал
в милицию. Терпение наше (как нам тогда казалось)
должно было лопнуть. И когда Яшка, весь какой-то
притихший, явился на работу, Виктор, глядя куда-то
в сторону, лишь бросил ему:
— Rot что, парень, проваливай-ка из бригады!
Больше он слов не нашел. Молчали и мы. Яшка
переменился в лице.
— Ну и черт с вами, без вас проживу! — выпалил
он и убежал.
Тут, пожалуй, и шевельнулось что-то в каждом из
нас. Вспомнили, что ведь ни с кем из ребят Яшка
никогда и ничем не делился, а мы — будто так и надо.
Даже не пытались его расшевелить. Короче, решили,
что завтра же Виктор пойдет к нему в общежитие —
поворачивать дело вспять.
Однако подшефного своего в общежитии тот не
застал ни завтра, ни на другой день. Настроение у всех
было угрюмым, работали молча, без обычных шуток...
Я и сейчас отчетливо помню тот вечер. После работы
мы, разбредясь по углам, молча занимались своими
делами. Кто-то читал, кто-то отпаривал брюки, готовясь
к вечеру, я пытался писать письмо. У всех почему-то
все не ладилось... И вдруг дверь нашей комнаты рас­
пахнулась: на пороге стоял Яшка! Осунулся, но глаза
горели углем и смотрели прямо на меня.
— Ладно, — сказал он, только чтобы мы ничего не
говорили. — Не могу я без вас. Примете обратно, а!..
У всех словно камень с сердца свалился: так нам
хотелось ему поверить!
Яшка остался в нашей бригаде. И мы по-прежнему
звали его Цыганком. А не найди он тогда в себе сил
повиниться — кто знает, как сложилась бы его судьба!
И во многом виноваты были бы мы: ведь коллектив
(каковым мы считали свою бригаду) всегда мудрее,
сильнее одного...
Поэтому я не удивился, прочтя в письме Яшкину
подпись, — любой из нашей бригады мог бы оказаться
на БАМе.
Алексей Стогов,
строитель, ныне военнослужащий
Ф ОТКРОВЕННЫЙ СОБЕСЕДНИК Евг. Богат

Рисунки Анатолия Кармацкого

Залы итальянского искусства ющиися за ними, — с дорогами, р аз­ ной, ж естокой, более страстной, до
X IV — XVI веков отличаются одной валинами, берегами рек, городами безрассудства увлекающейся, чем
интересной особенностью — в них и рощами, — мы видим будто бы итальянское Возрождение.
удивительно тихо при обилии посе­ с высоты полета. Он обширен, по­ Соврем енны е американские «чер­
тителей и разнообразных экскурсий. дробен и почтительно у д ал е ц ные детективы» кажутся манной ка­
Ш ум воспринимаешь лишь на рас­ Лица женщин и ангелов исполне­ шей рядом с теми или иными мо­
стоянии, поднимаясь по лестнице, но ны покоя и серьезной радости. Тут ментами истории утонченнейших ху­
стоит войти в первый же итальян­ нет места речам и улыбкам. В над- дожественных столиц Италии той
ский зал с самоцветом — «Мадонной» мирной тишине говорят одни руки— эпохи — Флоренции и Перуджи.
Симоне Мартини на аскетически женственные руки ангелов и детские Перуджа — родина Перуджино,
строгой стене, как погружаешься руки женщин. учителя Рафаэля, очаровательного
в тишину. Каж ется, что эти картины — окна художника, чьи картины полны уми­
Голоса и шаги умолкают. Тишина в тишину — родились в одну из са­ ротворенности, ясности, покоя. В Э р ­
наплывает от стен, от картин — вели­ мых безбурных эпох: не было ни митаже можно увидеть две его ра­
чавая тишина высокого неба, мягких войн, ни убийств; радуясь безм ятеж ­ боты. «Себастьян» одновременно и
холмов, больших деревьев. И— но жизни, люди забыли о ж естоко­ незащищен и неуязвим — обнажен­
больших людей. сти, об игре страстей и любят со зе р ­ ный юноша с поднятым к небу без­
Люди больше холмов, деревьев. цать, а не действовать. М ежду тем, мятежным челом ясно улыбается,
Люди больше неба. Мир, расстила- пожалуй, не было эпохи более бур­ торчащая в ш ее стрела заставила его

60
лишь несколько склонить голову. На
соседнем портрете мужчина, одетый
в темное, задумчив и строг, но и он
умиротворяюще невозмутим... Имел
ли этот — написанный, по-видимому,
с натуры — человек какое-либо отно­
шение к трагедии семьи Болоньи?
...Это был, повествует старинная хро­
ника, самый богатый и самый м огу­
щественный дом в П ерудж е. Когда
женился сын старого Гвидо Бо­
лоньи — отважный м ессер А сто р ре,
весь город, исключая явных врагов
этой семьи, чествовал жениха и не­
весту.
Перуджа наряжалась и весели­
лась, но радости было суж дено
обратиться в величайшую печаль.
Явные враги этой семьи соединились
с тайными, существовавшими в са­
мом доме Болоньи, в том числе
с молодым, красивым Гриф онетто;
они устроили заговор, решив заре­
зать старого Гвидо, его сыновей и
родных во время сна, чтобы обога­
титься и захватить в руки управле­
ние городом. Ночью это и сверш и­
лось.
Когда убивали А сто р р е, нанесли
рану и юной жене его, старавш ейся
телом заслонить супруга. Ему же
самому нанесли столько ран, что и
пятой части было достаточно для
умерщвления. Потом, повествует хро­
ника, один из убийц «сквозь отвер­
стие широкой раны всунул руку
в грудь светлейшего господина и
с силой вырвал у него сердце и
впился в него зубами, ибо имел на
него большую обиду».
В ту же ночь убили старого Гви­
до, и сына его Джисмондо, и сам ого
отважного из дома Болоньи — восем­
надцатилетнего Симонетто, и их ору­
женосцев... Утром толпы любопытных
на улицах окружили неубранные
трупы.
В сем ье Грифонетто его участие
в измене вызвало бурю со стороны
женщин: его мать — Аталанта Бо­
лоньи и его жена — Д зенобия надели
траур и покинули дом, захватив с со ­
бой детей, — ведь Грифонетто был
родственником старого Гвидо.
Потом оставшиеся в живых,
ускользнувшие от убийц Болоньи,
собрали войско и ворвались в Пе­
руджу.
Грифонетто убивали солдаты на
улице; тело его было покрыто рана­
ми, но мать и жена застали его
в живых. Он ум ер мужественно.
А через пять лет мать Грифонет­
т о — Аталанта Болоньи — заказала
ученику Перуджино — двадцатилетне­
му Рафаэлю картину, которая должна
была увековечить память ее несчаст­
ного сына.
И Рафаэль ее написал (сейчас она
находится в галерее Боргезе); в фи­
гуре юноши, несущ его тело м ертвого
Христа, художник изобразил Гриф о­
нетто...
Работа молодого Рафаэля, не­
см отря на печальный сюжет, дышит
умиротворением и покоем, она тор­
жественна и тиха; даль, расстила­
ющаяся за античной фигурой Гриф о­
нетто, ясна и безм ятеж на; трудно
найти больший контраст м ежду тем ­
ными силами, усеявшими в ту ночь
трупами узкие улицы Перужди, и яс­
ным, высоким разумом художника,
не ж елаю щ его думать о насилии и
ж естокости. Не раскаялась ли А та­
ланта Болоньи в том, что обратилась
к молодому Рафаэлю?
«Когда было найдено на улице
тело А сто р р е и тело Сим онетто, —
рассказы вает хроника, — ими любова­
лись как античными героями, на­
столько черты их были исполнены
благородства и величия».
Нам, людям XX века, соверш енно
непонятно, как можно, найдя на мо­
стовой убитых с величайшей ж есто­
костью юношей, любоваться ими как
римлянами эпохи Цезаря, не видя
ужасных ран. Подобное восприятие
кажется нам соверш енно непостижи­
мым. А век Рафаэля восхищался
героическими телами, не думая об
ужасах насилия.
М ожет быть, и мать Грифонетто
нашла в картине Рафаэля то, чего не
находим сегодня мы? Рафаэль оказал
величайшую честь ее сыну, сообщив
ему античное величие, как оказали
высочайшую честь А сто р ре и Сим о­
нетто те, кто сопоставил их с леген­
дарным римлянами. Человечность
людей эпохи Рафаэля непохожа на
нашу, более утонченную и восприим­
чивую, но это не делает ее м енее
высокой.
Постараем ся ее понять.
Постараем ся ее понять с по­
мощью... Эйнштейна.
«Бегство от очевидного» — хотел
назвать книгу об Эйнштейне один из
исследователей его жизни. Суть это­
го «бегства» в создании новых тео­
рий, отражающих более полно и
точно, чем «очевидное», непосред­
ственно наблюдаемое, закономерно­
сти мироздания.
«Бегство от очевидного» сопряж е­
но у Эйнштейна с «бегством от по­
вседневности». Великий физик рас­
сказывает в автобиографии: обыден­
ное, личное в его сознании уступало
м есто страсти к познанию мира в его
единстве...
Но разве Рафаэль не мечтал под­
няться до «мировых уравнений» кра­
соты? И не «бежал», утоляя эту по­
требность, от очевидного, повседнев­
ного?
Почему же эта живопись, далекая,
казалось бы, от нравов эпгхи, от ее
очевидных трагических подробно­
стей — картины Анжелико, Пьетро
делла Ф ранческа, Перуджино, Ра­
фаэля, — волновала самых «обыкно­
венных» людей итальянского Возрож ­
дения — купцов, ремесленников, сту­
дентов?
Когда художник заканчивал рабо­
ту, толпы жаждущих увидеть ее
осаждали м астерскую . Это было со­
бытием, о котором говорили на ули­
цах.
Но на улицах итальянских горо­
д о в — чуть позднее, на самом закате
эпохи, — обсуждались и парадоксаль­
ные идеи Галилея, не укладывающие­
ся в «очевидную» картину мира. Га­
лилей, как за десятилетия до него
Рафаэль и через века — Эйнштейн,
не соответствовали непосредственно­
му наблюдению...
«Разрыв с очевидностью» — эта
ярчайшая черта сегодняш него науч­
ного мышления зародилась в пятна­
дцатом столетии в мастерских худож­
ников?
Мы помним, что история искус­
ства — история идей. Эпоха Возрож­
дения в о з р о ж д а л а античность—
ее понимание человеческой личности
и нравы, ее художественный гений
и философ скую мысль. Она покло­
нялась античности, она ее боготво­
рила. Ее отнош ение к античности со­
поставимо — не по ф орм е, детски
восторженной, а по самой сути —
с нашим сегодняш ним отношением
к сокровищ ам мировой культуры.
Люди итальянского Ренессанса —
гуманисты — были наделены исполин­
ской воскрешающ ей силой. Посреди
развалин они испытывали желание
«увидеть снова в целости гордые
храмы, обширные амфитеатры, ф о­
румы, акведуки и термы, весь строй
и блеск той завидной эпохи» (А. Бе­
нуа. История живописи всех времен
и народов). Когда в 1485 году (Ра­
фаэлю исполнилось три года) на
улицах Рима с утра до вечера гово­
рилось о том, что на Аппиевой до­
роге найдено нетленное тело юной
римлянки, которая несравненно хо­
роша и кажется живой, несмотря на
то, что ум ерла тысячу лет назад, это
воспринималось как чудо, но чудо не
менее реальное, достоверное, чем
картины художников и постройки
зодчих, воскрешающ ие «строй и
блеск» любимой эпохи. Были ли хо­
лодными, бездушными, жестокими те
горож ане Перуджи, которые наутро
после нрчной трагедии в убитых
юношах увидели не ужасные раны,
а бессм ертны е, нетленные образы?
На картине Рафаэля — за фигурой
антично величавого Грифонетто (судя
по летописи, в самой жизни антич­
ным величием он не обладал или
обладал лишь в малой степени) —
мир, «существующий независимо от
нас, людей, и стоящий перед нами
к?к огромная вечная загадка...».
61
«...Вечная загадка, — я цитирую стро­ Мир образов Рафаэля — мир пла- дет, — черта, лик никогда не изме­
ки из «Творческой автобиографии» тоновких идей, ставший на миг види­ няющей себе вечно живой «любви
Альберта Эйнштейна, — доступная, мым, осязаемым, чтобы мы, мало­ к мудрости».
однако, по крайней м ере отчасти, веры, устыдились сомнений в его
В эпоху Ренессанса «ареной ин­
нашему восприятию и нашему ра­ реальности. Порой кажется, что кар­
теллектуализма» была не роща и не
зуму. Изучение этого мира манило тины этого художника — то, что ви­
улица, как при Сократе, и не гости­
как освобождение...» деть нескромно, даж е кощунственно,
ная, как в X V III веке, и не кабинет
Рафаэль и Эйнштейн?! нечто тайное, ставш ее вдруг явным
ученого или лаборатория, как в наши
в надеж де на нашу душевную дели­
В умственной жизни итальянского дни, а пыльная мастерская худож­
катность, перед чем хочется стоять
Ренессанса господствую щ ее место ника. Э то было высокоинтеллектуаль­
потупившись. Они похожи на почти
занимала ф илософия Платона. Ни ное и целеустрем ленное искусство:
не слепящие солнца. Опускаеш ь го­
один из античных мыслителей не мо­ оно изображало и исследовало мир,
лову не от физической боли, а от
жет соперничать с ним по силе воз­ «стоящий перед нами как огромная
суеверного чувства почтительности,
действия на умы и сердца людей вечная загадка», сосредоточившись,
дистанции.
той эпохи. Чтобы понять— почему, нам при широчайшем «мысленном охва­
надо вернуться на несколько минут Платон не порывал с «очевид­ те» этого мира, на самом великом
в залы античного искусства, постоять ным», но он говорил о его непол­ в нем и таинственном — на человеке.
перед изображением Платона, похо­ ноте, относительности, делая возмож­
При господствовавшем направле­
жим на кулачного бойца. М ож ет по­ ным через тысячелетия великое
нии «духовной энергии века» худож­
казаться странным, что ф илософ , ко­ «бегство» в мир безумных идей и
никами становились — а точнее, вос­
торый жил в эпоху, достаточно «кра­ безумных истин. Сам о собой р азу­
питывались — и возможные филосо­
сивую», не утолившись реальностью, меется, что естествоиспытатель Эйн­
фы, и возможные ученые, как в наши
выдумал, измыслил мир идеальных штейн был стихийным материалистом
дни становятся, воспитываются уче­
сущностей, для телесных наших очей и в отличие от Платона ощущал за
ными возможные художники. Не бе­
воспринимаемый лишь в тенях, подо­ вещами не идеи, а скрытые силы.
русь судить, что при этом теряла
биях подобий. (Сам ое поразительное Мир Эйнштейна — н е. миражи, а за­
ф илософия и наука в эпоху Возрож ­
в широко известном о бр азе «пещ е­ кономерности мироздания. Их объ­
дения, но искусство выигрывало без­
ры», узниками которой мы являем­ единяет лишь безм ерная отвага че­
мерно. И за эти дары оно возна­
с я ,— то, что тени на стене, то есть ловеческого духа в его устремлении
граждало эпоху и человека тем, что
чувственно воспринимаемые нами к неизвестному. Разве не увлека­
сохраняло в художнике— порой даже
явления, отбрасываются не самими тельно почувствовать непрерывность
в урон се б е — и ученого и филосо­
идеями, высшими реальностями, ца­ полета человеческой мысли, сокру­
фа. Человек как личность оставался
рящими в подлинном бытии, а с т а ­ шающей «барьеры» видимого?
шире человека-художника, и именно
т у я м и , избражениями этих реаль­ Я не рискну утверждать, что без поэтому художник был шире созда­
ностей.) На самом ж е деле нет ни­ «пещеры» Платона не было бы тео­ ваемого им.
чего удивительного, что в век куль­ рии относительности; но мне кажет­
та красоты ф илософ не удовлетво­ ся бесспорным, что ее не было бы Из-за того, что личность была
рился очевидным, — ведь статуи, ко­ б е з великого искусства итальянского ш ире художника, а художник шире
лонны, окружавшие его с детства, Ренессанса, вобравш его в себя луч­ собственных работ, и живут в веках
подсказывали мысль о сущ ествова­ ш ее, что нажили ум и сер д ц е чело­ эти работы: картины и статуи. Они
нии соверш енно несказанной и не­ века. живут в веках, даже когда созданы
изреченной красоты — мысль о том, не гением и не великим мастером,
(Ощ утила ли Аталанта Болоньи
что за этим непосредственно воспри­ потому что несут на себ е печать бес­
в картине Рафаэля разрывающую
нимаемым должно быть ещ е более страш ного любопытства к человеку
сер д це человечность?)
чудесное, ослепительно чудесное, и миру. Это работы людей, одержи­
Ренессанс — уникальный момент мых реш ением загадок (загадка пер­
являющееся подлинной реальностью.
в развитии человеческого духа: вели­ спективы, загадка выявления души
Если возможна эта чувственно
кие ф илософ ские идеи выражаются человека, его сути — в ж есте, пово­
воспринимаемая красота, думал, ве­
не в строго традиционной ф ор м е — роте, напряженности нагого тела...)
роятно, Платон, то не сущ ествует ли
в понятиях, а становятся почти б е з­
и более великой и в отличие от Искусство в ту эпоху создавалось
раздельным достоянием искусства.
этой — крошащийся м рамор!— более людьми, которые были или больше,
Ф илософ ские сочинения пишутся
долговечной? чем художники (Леонардо, Микел­
кистью на стенах.
Человек, видя земную к р а со ту ,— анджело), или художники лишь пото­
говорится в одном из сократовских Выше я мельком заметил, что м е­ му, что этого требовал от них — не
диалогов, — восстанавливает всто, занимаемое в ту эпоху искус­
па­ Аполлон, а век. Они были ими в со­
мяти красоту истинную, окрыляет­ ством, сопоставимо с ролью, кото­ ответствии с духом времени, с той
ся ею... рую играет в жизни сегодняш него его высшей целью, достигнуть кото­
человечества наука; можно добавить: рой м огло лишь великое искус­
Немудрено было «окрыляться»
оно сопоставимо и с м естом , которое ство, — понять и восславить красоту
в виду Парф енона и статуй Фидия.
занимала в античном общ естве фило­ и м огущ ество Человека. Художников
Спинозе, например, в нищих кварта­
софия. «Любовь к м удрости», оста­ «в чистом виде», при общей худо­
лах Ам стердама «окрыляться» было
ваясь по сути верна себ е самой, жественной одаренности Ренессанса,
куда труднее. И в то же время б ез
увлекательно меняет обличил: то было тогда не больше, чем в осталь­
этой окрыленности мечтателя Плато­
афоризм Сократа, то образ Рафаэля, ные эпохи. Джотто, Мазаччо, Пьетро
на не было бы и Спинозы, потому
то форм ула Планка... Потому и не делла Ф ранческа, Рафаэль, Дж ор­
что в мифах античного мыслителя,
стоит «обвинять» ту или иную эпоху джоне, Тициан — за три века. (Сам о
которому мало, мало одной земной
в «односторонности»: то, что нам собой разум еется, что перечень этот
красоты, ощутима и тоска по нрав­ кажется «односторонним» — почти субъективен). Лично я м огу вообра­
ственным ценностям.
безраздельное господство искусства зить Л еонардо и не пишущим кар­
Этот философ и был самым по­ или науки, ультраувлеченное воскре­ тины, но не м огу увидеть вне жи­
пулярным в эпоху итальянского Ре­ шение того, что было, или не м енее вописи Рафаэля. Микеланджело был
нессанса. упоительные мечты о том, что бу­ и великим архитектором и великим

62
 поэтом. Дж ордж оне был только ве­
ликим художником. У Боттичелли
были религиозные искания, Тициан
искал лишь новые колористические
решения.
«Гению эпохи» удалось заставить
быть художниками и не художников
(как в наши дни «гению эпохи»
удается заставить быть учеными и не
ученых), но не удалось заставить ху­
дожников истинных не говорить опас­
ных для него истин. Странное дело:
перед картинами Пьетро делла
Франческа и Рафаэля рож дается
мысль о том, что, несмотря на м огу­
щество и красоту человека, есть
в мире нечто выше и больше его.
Больше человека? Что же? Они да­
леки были от религиозного ответа на
этот вопрос. Они вообще на него не
отвечали, они его ставили. Не под­
вергая сомнению величие человека,
они напоминали «о надличном» (тут
и далее термины Эйнштейна) и тем
самым, по логике вещей, становились
оппонентами господствовавш его в их
век индивидуализма. Отрыв от
«мгновенного и личного», ощутимый
в работах великих «объективных»
живописцев, можно объяснить и по­
лемическим состоянием их духа:
ведь они сами жили в атм осф ер е
• торж ества «мгновенного» и «лич­
ного».
(Теперь можно, пожалуй, точнее
ответить, что же нашла Аталанта Бо­
лоньи в заказанной ею чер ез пять
лет после гибели сына картине? Ве­
ликий покой. Рафаэль утишил боль,
уврачевал рану).
«Надличное» у Рафаэля соединено
с большой человечностью. Э то о со­
бенно ощутимо в «Сикстинской ма­
донне». О н умел писать ангелов, об­
ращенных ввысь, к заоблачному, и
в то же время чудом видящих нас,
стоящих на земле.
Можно ли судить по Рафаэлю об
его эпохе? Если бы у его картин
остановился (поф антазируем) м арсиа­
нин, подумал ли бы он о чем-либо
хотя бы отдаленно напоминающем
Рим Ц езаря Борджиа — с убийствами,
оргиями, шутами, схваткой честолю­
бий, составителями ядов, астролога­
ми, муками зависти?
Я утверждаю, что при наличии
высшей мудрости (а м арсиане, если
верить фантастам, ею обладают) он
не мог об этом не подумать. И тут
мы подходим к самой большой тайне
Ренессанса, точнее — к ее естествен­
ной, как сама жизнь, тайнописи.
Не нужно напряженной работы
ума и сердца, чтобы перед картина­
ми «малых голландцев» увидеть, по­
нять то «очевидное», из чего состоя­
ла современная им действительность.
Это «очевидное» и для нас очевидно.^
Но нужна работа ума и сердца, что­
бы подумать об этом п еред полот-*
нами Рембрандта. Он жил в том же
веке, в той ж е действительности, но
сам ое «очевидное» в ней на его кар­
тинах не отразилось.
Если бы наряду с Рафаэлем сущ е­
ствовали «малые итальянцы», запе­
чатлевшие сам ое «очевидное» в его
веке, нам было бы легче понять тай­
нопись его живописи. Ключ к шифру
подсказывает Рембрандт в окруж е­
нии современных ему художников.
При обдумывании этого шифра стоит
иметь в виду, что Рембрандт жил
в более тихую, мирную и мягкую
эпоху. А м стердам X V II столетия ни­
сколько не напоминает Рим X V I века.
И Рембрандт как личность и худож ­
ник ничем не напоминает Рафаэля.
Что же их объединяет? Поиск «вели­
чин, которые остаются неизменными
при любых системах описания»
(опять — Эйнштейн). Торжество над
«видимым», «мгновенным» и «лич­
ным». Верность «большому миру»,
сущ ествую щ ем у независимо от этих
полутемных гостиных с однообразно
веселящимися бю ргерам и, от музи­
цирующих амстердамских бурж уа,
от оргий Ц езаря Борджиа, от уютной
жизни за толстыми стенами домов,
от ж естоких ночей Рима... Этот по­
иск, это торж ество, эта верность тем
выше, тем напряженнее (хотя мы
силой магии художника восприни­
маем напряженность как умиротво­
рение), чем непригляднее очевид­
ное...
Вот почему марсианин, наделен­
ный высшей мудростью , не мог бы
не подумать перед картинами Ра­
фаэля о чем-либо подобном Риму
X V I века.
Залы искусства итальянского Воз­
рождения в Эрм итаж е дают мудрые
уроки понимания действительности и
художника. Вот «Себастьян» Перу-
джино, а вот написанный почти через
сто лет «Себастьян» Тициана. Вооб­
разим — меж ду ними — «Себастьяна»
Мантеньи из Венской художествен­
ной галереи. Три Себастьяна — три
возраста, три состояния эпохи. Мы
видим, как от Перуджино к Тициану
пораженный стрелами Себастьян ис­
пытывает все большую боль. У Пе­
руджино он убеж ден в собственном
бессм ертии, у Мантеньи чувствует,
что ум ирает, у Тициана — что с ним
ум ирает мир, эпоха.
Себастьяна писали тогда часто —
видели в нем охранителя от чумы.
Описанием чумы начинается са­
мый веселый и озорной роман Воз­
рождения — «Декамерон».
Остановимся у «Скорчивш егося
мальчика» работы Микеланджело.
Говорят, что великий мастер создал
эту вещь на пари: никто не верил,
что из небольшого, низкого камня
можно извлечь целостный человече­
ский о б р а з ,— и он выиграл пари,
доказал, что можно, высвободил
этого уткнувш егося головой в колени
мальчишку. По компактности и со­
бранности это — чудо искусства, но
думаеш ь не о м астерстве художника,
а об его израненном сердце. П еред
нами образ отчаяния, образ конца
эпохи.
П еред этим камнем думаешь и
о мальчике Данте, увидевшем с вы­
соко поднятой головой на заре Воз­
рождения девятилетнюю Беатриче и
сохранившем к ней на всю жизнь
нежность и поклонение. Мальчик, из­
ваянный М икеланджело, не может
никого и ничего увидеть, то есть он
видит, но взор его обращ ен внутрь —
в себя. А мальчика Данте даже Ми­
келанджело не удалось бы уместить
в этом низком камне...
Три родственных образа в миро­
вом искусстве: этот мальчик, «Ста­
рик» Ван-Гога (сидит согбенно на
стуле, закрыв ладонями лицо) и «От­
чаяние» Родена — юная женщина
с поднятыми к лицу коленями. Та же
замкнутость, неразрывность, неразре­
шимость.
Один из самых тонких исследо­
вателей итальянского Возрождения —
Стендаль, повествуя о человеческих
отношениях и нравах этой эпохи,
определяет их особенность достаточ­
но точным термином — э н е р г и я .
Стендаль видел в эпохе самое су­
щественное — мощь освобожденных
сил и этическое безразличие этой
мощи: вырастут ли розы в пустыне,
сожж ет ли белая молния город — ей
все равно; энергия, выйдя из тем­
ницы, играет».
63
 Итальянское Возрож дение — вре­
мя, когда убивали и врачевали, раз­
рушали и строили, разбрасывали
камни и собирали их, обнимали и
уклонялись от объятий, искали и те­
ряли, молчали и говорили. В эпоху
Ренессанса одноврем енно любили и
ненавидели, время войны было и
временем мира.
Было одно время, странное,
страстное, непостижимое... Не д в а ,
что полагал естественным библейский
м удрец, а одно, чем стала с тех пор
в той или иной степени отличаться
вся человечская история...
Разум еется, и тогда были «доб­
рые атомы» — Витторио де Ф ельтре,
Альберти, Донателло, Рафаэль. Но
подойдите опять к «Себастьяну» ста­
рого Тициана. Небо за ним — небо
терм оядерной катастрофы, в ней по­
гибают не города, а континенты,
миры. Тайну этого неба, напомина­
ющ его то, что увидел Клод Изерли
над Хиросимой 6 августа 1945 года,
великий художник унес с собой. Нам
остается лишь думать, что у людей
с гениальным воображением ожида­
ние катастрофы (или великой радо­
сти) вызывает образы настолько, что
ли, космически истинные, соответ­
ствующие самой сути вещей, что ре­
альность, все полнее и неожиданнее,
открывающаяся перед человече­
ством, лишь подтверж дает их.
Уроки понимания искусства долж­
ны стать и уроками понимания эпохи,
запечатленной в искусстве. С о ср е д о ­
точимся на одном, локально-этиче­
ском, оставив в стороне более важ­
ные, нуждающиеся в обширном со­
циально-экономическом разборе.
Вернемся к рассветному часу эпо­
хи, к «Декамерону». Когда были
рассказаны новеллы первого дня и
наступили минуты отдыха, Емилия
любовно запела канцону: «Я от кра­
сы моей в таком очарованье...» Кан­
цона говорит о безграничной любви
к себе самой, чувстве настолько по-
глощ аю ще-сладостном, что иной
любви и не надо, о любви, которую
ж дут в будущ ем все большие отра­
ды, несопоставимой ни с чем по на­
слаждению богатствами — телесны­
ми, душевными, духовными — соб­
ственной личности. В откровенной,
бесхитростной канцоне отразилась
наиболее обаятельно эпоха, открыв­
шая «Я», но не открывшая «Ты».
Это действительно день пер­
вый — человек открыл себя самого
как чудо из чудес. Оставалось от­
крыть как чудо из чудес т е б я . Но
первое открытие чересчур сильно
волновало — Емилия пела о том, что
в мире никогда не повстречает ни­
чего равного по очарованию себе
самой.
Даж е в любви Данте и Петрарки
наслаждение богатством собственной
личности занимает господствую щ ее
место, это еще «геоцентрическая»
система отношений: я — З е м л я , и
Солнце (Беатриче, Лаура) лишь осве­
щает центр мироздания.
Если Емилия — день первый, то
Ц езарь Борджиа — день десятый.
Открыв «Я», но не открыв «Ты», лич­
ность создала великое искусство, но
не создала великой этики. Не отсю­
да ли печать незавершенности на ра­
ботах титанов Возрождения и на са­
мой эпохе?
Ренессанс открыл «Я», подобно
тому, кач сын Возрождения Колумб
открыл Ам ерику с ее богатствами,
и подобно ему, умирал нищим...
Когда «Я» отчаялось в себе, ро­
дился «Город солнца» Кампанеллы...
Современник и товарищ Рафаэля
Кастильоне, рисуя образ «универ­
сального человека», перечисляет все
мыслимые качества — от умения ме­
тать копье до искусства стихосложе­
ния, от вольтижировки на коне до
понимания античных писателей, от
изяществ в обращении и тонкой му­
зыкальности до военных талантов.
Охват добродетелей фантастически
широк, забыты лишь качества этиче­
ские. Забыто «Ты», и Кампанелла
ставит на м есто «универсального че­
ловека», социально мыслящую лич­
ность. А Дж ордано Бруно низводит
Зем лю до пылинки в бесконечности
м ироздания...
Но не померкло ли после этого
великое, несравненное «Я», открытое
на исходе первого дня Емилией как
чудо из чудес?
Д а, померкло, не могло не по­
м еркнуть, потому что разделило яр­
кость с «Ты». Рождалась новая мо­
дель космоса — новая система чело­
веческих отношений.
Помните, я говорил: перед полот­
нами Рафаэля думаешь о том, кто
больше и выше человека. Рембрандт
чер ез столетие открыл это таинствен­
ное нечто в самом человеке. Мы на­
зываем это д у х о в н о с т ь ю — по­
нятие, отсутствую щ ее у Кастильоне.
(Не помог ли Рафаэль Аталанте Бо­
лоньи найти это в се б е самой?)
ГОВОРИТ ФРАНЦУЗСКИЙ
ПУБЛИЦИСТ
ЖАК ДЮКЕНЬ:
Двадцатый век наряду с телефо­
ном, телевизором, пылесосом, авто­
мобилем, наряду с космическим ко­
раблем и атомной бомбой создал но­
вую структуру человеческой лично­
сти. Философы называют ее — « ч е­
л о в е к - м а с с а».
Обращаясь мысленно к эпохе
Возрождения, мы не видим толпы —
мы видим личности. Они могут вызы­
вать у нас восхищение или ужасР
но это нечто резко очерченное, ярко
индивидуальное, будь то убийцы-
заговорщики в церкви, философы-
гуманисты или обитатели скромных
мастерских ремесленников, или ве­
ликие художники, рисовавшие фрески.
Не улей, не муравейник, а галерея
индивидуальностей. Какой обесцве­
ченной, монотонной кажется после
этого наша жизнь, насыщенная удоб­
ствами цивилизации, но лишенная
игры и блеска подлинного бытия —
жизнь, в которой красота стандарт­
на, а уродство неживописно.
Несколько лет назад в Стокгольме
собралось около тридцати ученых,
в том числе несколько нобелевских
лауреатов. Это была конференция
страха. Каким образом, поставили
вопрос ее участники, человек может
выжить в эру науки)
Сама постановка вопроса озна­
чает, что человек не является боль­
ше хозяином положения — он усту­
пил господствующую человеческую
роль технике. Дело обстоит так, буд­
то техника не получает более от че­
ловека импульсов, а развивается
в силу собственной потребности.
Возможно ли будет счастье в но­
вой, «электронной» эре? А если нет,
то зачем тогда жить? И что делать
человеку в этом мире?
Не так давно мне попал в руки
«Справочник убийств», выпущенный
в американском издательстве «Ко­
улс». Автор его — Колин Уилсон —
исходит из того, что общество харак­
теризуется, по крайней м ере отчасти,
убийствами и реакциями на убийства.
Он ведет читателя по кровавой тро­
пинке сквозь историю, разделив го­
да, начиная с X V века, на периоды:
«Век Джина», «Людоеды и насиль­
ники», «К веку насилия», «Век сыска».
Э то жуткий путь... А «поступатель­
ное развитие» отраж ено в том, как
Колин Уилсон озаглавил текущий пе­
риод: «Камера ужасов».
Во мне этот рассказ вызывает
чувство огромной подавленности, но
Колин Уилсон не видит оснований
для отчаяния. Бессмысленными убий­
ствами XX века, считает он, мы по­
просту платим за цивилизацию...
На картинах последнего великого
художника итальянского Возрож де­
ния — Т инторетто — женщины летят.
Женщины Тинторетто — полуведьмы,
полубогини, чем напоминают булга­
ковскую М аргариту. Они летят.
На картинах Тинторетто — огром ­
ные деревья, огромные камни,
огромные холмы. Это мир, увиден­
ный не с высоты полета, как у ху­
дожников X V века, это мир, увиден­
ный опрокинутым навзничь челове­
ком. Потому и полет воспринимается
не как подлинность, а как мечта
о полете — тем более, что мы и
в самом деле видим на картинах
Тинторетто опрокинутых навзничь
 Эта мысль писателя явилась закономерным итогом
его духовных и творческих исканий в процессе шести­
десятилетнего творческого пути, на котором были и
взлеты, и падения, и победы, и неудачи. Недаром
Горький характеризовал литературную судьбу Сер геева-
Ценского как «одну из труднейших карьер».
Несмотря на сложность и противоречивость, его
творческое развитие представляет собой путь к на­
роду, Родине, социализму. Раздумья писателя привели
к утверждению новой, советской действительности.
Главной темой всей жизни художника стала тема рево­
люционного преображения России. Он был, по словам
Михаила Ш олохова, «богатырем нашей русской лите­
ратуры».
Творческое наследие Сергеева-Ц енского весьма
значительно по объему и многообразно по жанрам.
В его наследии мы встретим романы, повести, поэмы
и стихотворения в прозе, этюды, сказки, трагедии,
драмы, комедии, стихи, басни, эпиграммы, публицисти­
ческие и литературно-критические статьи, воспомина­
ния. О днако известность и признание Сергеев-Ц енский
получил преж де всего как крупный и самобытный
прозаик, автор «Бабаева», «Печали полей», «М едвежон­
ка», «Севастопольской страды» и эпического цикла
«Преображение России».
Сергей Николаевич С е р ге е в родился 18 (30) сентя­
бря 1875 года на Тамбовщине, в селе Преображ енском ,
в сем ье участника Крымской войны и героической обо­
роны Севастополя. Детство его прошло на берегах
реки Цна, от названия которой и происходит его лите­
ратурный псевдоним.
Первые произведения Сергеева-Ц енского появились
в печати в 1898 году. В раннем творчестве писатель
стремился показать резкие противоречия м еж ду чело­
веческой мечтой и тяжелой действительностью.
Многие ранние произведения Сергеев-Ц енский за­
думывал как «протестую щ ие рассказы». Читатели и
критики того времени часто понимали их как протест
«против несоверш енств и ограничений жизни, создан­
ных самими людьми». Например, стихотворение в прозе
«Верю!» воспринималось современниками как револю­
ционное произведение, проникнутое идеей грядущ его
освобождения. Цикл стихотворений в прозе «Когда я
буду свободен?», написанный летом 1905 года, долгое
время не пропускался в печать цензурой и впервые
был опубликован в 1906 году в журнале легальных
марксистов «Освобож дение», а одно из стихотворений
цикла было перепечатано ленинской газетой «Звезда»
в 1910 году, в период нового революционного подъема.
Раннее творчество Сер геева-Ц енского реалистично
в своей основе. О но проникнуто поисками смысла
жизни и человеческого существования. Отмечая реа­
лизм первого сборника рассказов Сергеева-Ц енского,
Корней Чуковский в 1907 году писал: «У него наблю­
дательность, и он неожиданно бытовик. В его рассказах
есть учителя, монахи, офицеры, доктора, певчие, свя­
щенники, мужики — и все они говорят у него своим
кастовым языком, созданным веками и запечатлевшим
их вековое прошлое».
Осенью 1904 года Сергеев-Ц енский в связи с на­
чавшейся русско-японской войной был призван как
прапорщик запаса на военную служ бу и находился
сначала в Х ерсоне, затем в О д е ссе , а летом 1905 года
был переведен в Сим ф ерополь. В октябре 1905 года
писатель явился свидетелем черносотенного погрома
в Сим ф ерополе. Он — единственный офицер полка,
публично выступивший после погрома и разоблачив­
ший невмешательство полиции и бездеятельность ар­
мии, которые способствовали погромщикам. На пра­
порщика С е р ге е ва в секретном столе канцелярии Тав­
рического губернатора было заведено персональное
66
дело. Ему угрожал офицерский «суд чести». Однако
в декабре 1905 года писателю удалось выйти в от­
ставку. Он поселился на Черноморском побережье
Крыма, в Алуш те, с которой и связано все его даль­
нейш ее творчество и которую он позднее называл
своей «второй родиной».
Своеобразны м «зеркалом революции» в творчестве
Сергеева-Ц енского явился роман «Бабаев», замысел
которого возник и определился под влиянием событий
1905 года в Сим ф ерополе, что произвело на автора
«впечатление потрясаю щ ее и дало т о н «Бабаеву».
О б р аз героя романа поручика Бабаева писатель
раскрывает в социально-психологическом плане, как
о бр аз индивидуалиста и ницшеанца, который убедился
в тщетности попыток стать выше других и поэтому со­
знательно «оскотинивает» себя. Путь офицера Бабае­
ва — это деградация человека, ставш его душителем
революции.
Создавая о браз Бабаева, автор «хотел осуществить
перевод социальных принципов на простые психологи­
ческие основы». О тсю да повышенный интерес писателя
к внутреннему миру героя. Но психологизм в романе
часто окрашен в мистические тона. В поисках нового
худож ественного м етода Сергеев-Ц енский в некоторых
главах стремился к синтезу реализма с символизмом,
пытался «пустить бум еранг от реализма к мистицизму».
И это несомненно ограничивало и обедняло социальное
содерж ание его творчества.
Качественно более зрелый этап в творческом раз­
витии Сер геева-Ц енского совпал с периодом нового
революционного подъема народных масс. В творчестве
художника усиливается тем а крестьянства и России.
Например, в поэме «Печаль полей» (1909) автор в ка-
кой-то степени продолжает поиски смысла жизни и
человеческого существования, характерные для «Лес­
ной топи», «Бабаева» и других ранних произведений.
О днако раздумья о жизни человека здесь более орга­
нично, чем преж де, сливаются с мыслями о судьбе
народа и Родины.
В «Печали полей» автор говорит о великой силе
и энергии народа, но, по его мнению, эта энергия
находится пока в потенциальном состоянии, ее еще
нужно пробудить. Народ, подобно герою поэмы кре­
стьянскому богатырю Никите Дехтянскому, не осозна­
ет своей истинной силы. Он — «колокол миллионопудо­
вый», который предстоит раскачать.
«Печаль полей» — одно из самых поэтичных произ­
ведений в творчестве Сергеева-Ц енского. По замыслу
автора оно «представляет из себя произведение столь
же музыкальное, сколь и живописное». Зд есь впервые
в творчестве Сергеева-Ц енского появляются лирические
отступления.
Тончайшая естественная колоритность картин при­
роды в творчестве Сергеева-Ц енского, которая пришла
к нему от занятий живописью — он имел талант живо­
писца и в юнош еские годы писал маслом пейзажи и
портреты, — вызывала неоднократно одобрение и вос­
хищение Ильи Ефимовича Репина. Именно ему пи­
сатель посвятил свою «самую лучшую дореволюцион­
ную книгу», шестой том собрания сочинений, открыв­
шийся поэмой в прозе «Медвежонок» (1912). Кстати,
это единственное посвящение Сергеева-Ц енского за
всю его многолетнюю творческую деятельность.
«Медвежонок» — первое произведение Сергеева-
Ценского о Сибири, в котором он обнаружил хорошее
знание природы, жизни и обычаев этого обширного
русского края. Тема Сибири осмысливается как тема
России. Утверж дение чувства любви к родной земле
сочетается с сатирой на бурж уазную действительность,
с критикой мещанства, застоя и обывательщины. Чело­
век крестьянского трудаА кровно связанный с родной
землей и сердцем понимающий ее, противопостав­
ляется в произведении Сер геева-Ц енского человеку
слабому, рефлектирую щ ему, с непомерно развитым
чувством одиночества и обреченности.
Поэмы «Печаль полей» и «Медвежонок» получили
высокую оценку Горького. В 1912 году он писал об
их авторе: «Красивым и быстрым ростом его таланта
я с радостью любуюсь». Именно с этого времени вели­
кий пролетарский писатель становится одним из цени­
телей и почитателей худож ественного дарования С е р ­
геева-Ц енского.
В период нового революционного подъема значи­
тельно обогащ ается социальное и гуманистическое со­
держание творчества писателя, что было отмечено лег
нинской газетой «Путь правды», которая в 1914 году
в статье «Возрождение реализма» писала о С ер ге е в е -
Ценском: «Своеобразным ж изнерадостным м ироощ у­
щением проникнуты все его последние произведения».
Сергеев-Ц енский первых лет Советской власти — это
человек, как бы стоящий на распутье, который уже
отошел от старого, но ещ е не нашел дороги к новому.
О днако своей творческой активностью, наступившей
в начале двадцатых годов после длительного молча­
ния — в годы первой мировой войны он ничего не
писал,— Сергеев-Ц енский был всецело обязан револю­
ции. Именно она дала ему, как и многим русским пи­
сателям, богатый и благодарный материал.
Большая любовь к родной зем ле и своем у народу
помогла Сергееву-Ц енском у принять революцию, от­
дать свой талант новой литературе, утвердиться на по­
зициях социалистического реализма. В историю совет­
ской литературы он вошел как крупный художник, со з­
датель эпопеи «Севастопольская страда» и эпического
цикла «Преображение России»,
Народно-героическая эпопея «Севастопольская стра­
да» (1936— 1939) выдвинула Сер геева-Ц енского в число
известных советских исторических романистов. Замысел
эпопеи возник и сф орм ировался из плана небольшой
историко-патриотической книги для м олодого читателя
об обороне Севастополя. В основу повествования поло­
жен огромный документально-исторический материал.
Десятки исторических героев — Корнилов, Нахимов,
Истомин, Пирогов, Тотлебен и другие — показаны на
страницах романа правдиво, ярко и убедительно. Тему
народной России воплощают в эпопее рядовые защит­
ники Севастополя: Петр Кошка, Его р Мартышкин, Те­
рентий Чернобровкин, Игнатий Ш евченко, которые яв­
ляются подлинными героями военной «страды».
Эпопея Сергеева-Ц енского «Севастопольская стра­
д а » — произведение в высшей степени патриотическое,
проникнутое большой любовью к народу и Отечеству,
уважением к мужеству и героизм у р усского солдата.
«Глубокая любовь к Родине,— говорил Александр С е ­
рафимович,— вот тот источник, который делает всю
картину описанной Сергеевы м -Ц енским страды живой,
волнующей, правдивой, современной в прямом смысле
этого понятия». Видимо, данными качествами и объяс­
няется то, что эпопея Сер геева-Ц енского об обороне
Севастополя была произведением, особенно популяр­
ным и любимым в годы Великой Отечественной войны.
В 1941 году за роман «Севастопольская страда»
писатель был удостоен Государственной премии, а в
1943 году за большие заслуги в развитии советской
литературы избран действительным членом Академии
наук С С С Р .
Более сорока пяти лет (1913— 1958) Сергеев-Ц енский
работал над эпическим циклом «Преображ ение России».
Писатель считал «Преображ ение России» «главной кни­
гой всей своей жизни» и видел в ней многожанровую
эпопею. Художник не успел полностью осуществить
свой замысел — «Преображ ение России» осталось не­
завершенным, но, несмотря на это, эпический цикл
Сергеева-Ц енского — несомненно значительное и инте­
ресное явление в истории советской литературы.
Тема «Преображения России» у Сергеева-Ц енского
сформировалась в результате эволюции и своеобраз­
ной трансформации темы «преображения человека»,
возникшей в его творчестве ещ е в годы первой рус­
ской революции. Э ту тему укрепила Великая Октябрь­
ская социалистическая революция, в которой автор
увидел «преображ ение из преображений».
Появление первого романа цикла — «Валя» — было
доброж елательно встречено Горьким, который писал
автору: «Обрадован, взволнован, — очень хорошую
книгу написали Вы, С ер гей Николаевич, очень! Властно
берет за душ у и возмущ ает разум, как все хорошее,
настоящ ее, русское».
П озднее писатель включил в свой цикл «Преобра­
жение России» повесть «Львы и солнце» (1931), романы
«Зауряд-полк» (1934), «Искать, всегда искать 1» (1934),
романы о первой мировой войне — «Бурная весна»
(1942) и «Горячее поле» (1943) из дилогии «Брусилоз-
ский прорыв» и другие произведения, которые заду­
мывались и писались как отдельные книги, а не как
части эпического целого. После Великой О течествен­
ной войны, уж е как части «Преображения России»,
были написаны романы «Пушки выдвигают», «Пушки
заговорили», «Утренний взрыв», а также повесть «Суд»
и этюд «Ленин в августе 1914 года».
В личной библиотеке писателя, хранящейся в Алуш ­
тинском м узее, около четырех тысяч книг и ж урна­
л о в — большая часть библиотеки погибла во время
войны, и примерно одна треть этого собрания — осво­
енные источники «Преображения России». Автор изу­
чил сотни специальных книг и статей по истории пер­
вой мировой войны и революции, документы, м емуа­
ры. «Преображ ение России» задумывалось и создава­
лось как произведение историческое. Устами коммуни­
ста Даутова автор утверж дает мысль: «Человек ещ е
не начинался на зем ле... Э то мы, мы начнем новый
исторический период — период человека...»
В этю де «Ленин в августе 1914 года» Сергееву-
Ценскому удалось создать простой, человечный и запо­
минающийся образ вождя революции. Изучение ле­
нинских трудов и материалов о жизни и деятельности
Ленина сущ ественно углубило понимание Сергеевы м -
Ценским темы преображения России. По замыслу пи­
сателя Ленин должен был стать главным героем цикла
«Преображ ение России». Тему «Революция и Ленин»
он намеревался развить в романах «Приезд Ленина»
и «Великий Октябрь», которые, однако, написать не
успел.
З а несколько дней до своей смерти Сергеев-Ц ен-
ский в статье «Жизнь писателя должна быть подвигом»
говорил: «Когда я гляжу на заснеженные шапки
Крымских гор, то мне видится вся наша обетованная
прекрасная Родина, дорож е и роднее которой для нас
нет ничего на свете».
Сер гей Николаевич скончался 3 декабря 1958 года
на восемьдесят четвертом году жизни и похоронен
близ своей творческой мастерской. Алушта, где он
прожил свыше полувека, береж но хранит память
о большом русском писателе. В 1962 году в его доме
был открыт Государственный литературно-мемориаль-
ный музей. В книге отзывов музея можно видеть мно­
гие сотни восторженных записей поклонников и почи­
тателей таланта Сергеева-Ц енского, художника, кото­
рый через всю свою жизнь и творчество свято пронес
высокое чувство любви к Родине.
67

% ПЕРВАЯ КНИГА
Непридуманная
судьба
уть к первой книге у Петра Агейченко был
П нескорым и трудным. Помнится, ещ е в пяти­
десятых годах в ленинградских журналах
появились стихотворные его опыты. Были эти
стихи достаточно полновесными, но Петр
Агейченко не спешил. Ведь одно дело подборка стихов
и совсем другое — книга.
В предисловии к первой книге Петра А ге й ч ен к о 1
известный ленинградский поэт Леонид Хаустов так
пишет о ее авторе: «Всеми своими корнями связан он
с родной Смоленщиной. Негромкая русская природа,
уклад деревенской жизни, стихия народного самоцвет­
ного языка напитали его сердце острым чувством
любви к родной зем ле, сделав его поэтом». Все это,
тонко и поэтически соединившись, и породило миро­
здание, ставш ее книгой стихов.
В ней все естественно, как вдох и выдох, все б ез
перенапряжения голоса, все от щ едрого человеческого
сердца — и стихи о матери, и стихи о любимой, и
стихи о сверстниках и их делах, и стихи о старине и
современности. Если Агейченко пишет о весне, то об­
разным зрением поэта он видит, как «вчера на розо­
вый пенек она легла проталиной». Рядом — ещ е более
конкре!ная деталь: «И бабочка пятнистая проснулась,
слушает весну, антенной рожки выставив». Все здесь
образно зримо, поэтически точно, свеж о — все по за­
конам жанра.
Мир, родная природа в стихах Агейченко одушев­
лены, вот почему и «травы, как сытые лошади, чешут
друг другу бока». О Зем ле с большой буквы Агейченко
говорит тепло, как о самом близком человеке: «Ты
одна, одна во Вселенной с милой родинкой на щеке».
Остановим внимание на одном, как мне кажется,
очень характерном для Агейченко, стихотворении —
1 Петр Агейченкс>4 РОДНЫЕ НАПЕВЫ! Лениздат, 1974
«Картофель». Название, как видим, достаточно прозаи­
ческое, но посмотрим, что же, так сказать, «внутри».
Вот самое начало: «Картофель зеленые уши над гряд­
кой поднял не спеша...» С р азу видишь это живое, оду­
хотворенное сущ ество. И чуть дальше:
Теплынь!
А под самым окошком
Он братьев построил всех в ряд —
Ну, право, на пухленьких ножках
Как будто котята сидят!
Они ещ е вовсе слепые,
К д р уг друж ке, озябш ие, льнут,
И солнца лучи золотые
За кончики робко сосут.
О бр азно впечатляющих, подобно «Картофелю», сти­
хов в книге немало. Э то и «Почка», и «Весна», и «Дож­
дик», и «Гармонь», и «Аист», и «Изба»... В самих на­
званиях есть душевная теплота. Это хорошо почувство­
вал иллюстратор книги художник О л ег Иванович
Маслаков.
Но книга не однотонна. Звучат на ее страницах
и боль, и печаль.
Наполняются росами травы.
Тяж елеет и клонится лист.
Над зеленой заросш ей канавой
Омывают дожди обелиск.
Сколько их по бескрайней России
Вдоль дорог,
в изголовье полей!
О белиск здесь не просто символ: это сама плоть
боли и скорби народной, такой же «элемент» русского
пейзажа, как, скажем, и березка. И как добротно это
сказано: «в изголовье полей!»
Книга недаром названа «Родные напевы». Все луч­
ш ее в ней — от русской народной песни, от частушки,
от сказов и былин. И в этом, на мой взгляд, главная
е е ценность, е е неординарность. Сельская жизнь, д ер е­
венский быт переданы не с точки зрения человека,
вырвавшегося из города «на природу». Все, о чем
пишет Агейченко, — его радость и боль, его никем
не придуманная судьба.
Именно здесь таится и то, что можно отнести к не­
достаткам книги: примет современости в ней немало,
но авторская любовь, авторское расположение обра­
щены ско р ее к прошлому, чем к будущ ему деревни.
Как рецензент, я обязан предостеречь автора от затя­
нувшейся ретроспекции. Но беда это, думается, неболь­
шая, если учесть, что «Родные напевы» — книга первая,
за которой, несомненно, последуют и вторая, и
третья...
Вячеслав Кузнецов
Григорий Козинцев

СОХРАНЯТЬ Выдающийся советский кинорежиссер народный артист

С ССР Григорий Михайлович Козинцев был талантливым
литератором, вдумчивым и тонким исследователем
искусства, автором книг «Наш современник — Вильям
ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ Шекспир», «Глубокий экран», «Пространство трагедии».
После смерти Григория Михайловича остался большой
литературный архив, материалы которого становятся

ГОЛОС сейчас достоянием читателей.

Мы предлагаем вашему вниманию главы из дневников
кинорежиссера. Публикацию подготовила Валентина
ИЗ ДНЕВНИКОВ Козинцева.

Величайшее свойство гения за­
ключается в том, что он творил для
всего человечества и для тебя. Он —
всегда понимающий тебя, близкий
тебе, говорящий о чем-то очень
важном для тебя собеседник. С ним
легче жить, от его общества ты
делаешься умнее, лучше, глубже по­
нимаешь и себя и окружающих. И он
всегда в твоей жизни воскресенье.
Только он никогда не учит тебя.
Недавно в «Литературной газете»
состоялась большая дискуссия на
тему о современной постановке
классики. Различные критики и дея­
тели кино уверенно утверждали, как
именно ее, классику, необходимо
ставить. Можно ли переделывать
текст или же это является недопусти­
мым, следует ли выдвигать на пер­
вый план темы, интересные для се­
годняшнего дня, или же все у него,
классика, одинаково важно.
Настойчивость утверждения опре­
деленного способа подхода к клас­
сическим произведениям была тако­
ва, что в конце дискуссии, пожалуй,
можно было бы и подвести итоги,
а вслед за этим — соответствующим
учреждениям — учесть общественное
мнение и перейти к оргвыводам: из­
дать приказ об отношении к класси­
ке; за невыполнение какого-либо из
его пунктов налагать взыскание;
наиболее соответствующие приказу
постановки — денежно поощрять.
Как же можно было бы опреде­
лить характер моего отношения
к статьям, напечатанным в «Литера­
турной газете»)
Зависть.
Как я им завидую, что все им
ясно.
Пожалуй, наиболее ясное, неопро­
вержимое положение: нельзя для
своего замысла перерабатывать пье­
су. Все должно быть найдено в кру­
гу уже написанного. Это-то уж, во
всяком случае, очевидно.
Разумеется, очевидно.
Однако, если бы в дискуссии уча­
ствовал один драматург, он бы, по­
жалуй, не согласился с нами: Вильям
Шекспир. Что он натворил в чужой
пьесе «Гамлет»!..
Да, но он был гением, а старая
пьеса — ремесленной мелодрамой.
В этом, казалось бы, сомнений быть
не может.
Может.
Другой гений, Лев Николаевич
Толстой, считал старого «Короля
Лира» куда лучше, художественнее
и, увы, реалистичнее.
Черты современного искусства:
недоверие к так называемому «здра­
вому смыслу»; усиление всех видов
контраста; введение в так называе­
мое высокое искусство как раз той
образности, что считалась низмен­
ной, вовсе не имеющей отношения
к истинному творчеству. Поиски спо­
собов выражения не внешнего по­
крова жизни, а ее внутреннего дви­
жения.
Кратчайший ход от высших взле­
тов к низменной действительности.
Вначале — в детстве — казалось,
что вход в этот мир открывают
Маяковский, Пикассо, Мейерхольд.
Теперь — Шекспир, Достоевский,
Гойя, Шостакович.
Комом в горле стоят, торчат, ду­
шат невысказанные в искусстве мыс­
ли. Чепуха, что художник — вырази­
тель любого, всяческого материала.
Лишь бы изучил, лишь бы обладал
мастерством.
Художник потому и художник,
что умеет слышать главное в своем
времени, и это главное настойчиво,
навязчиво требует от него своего
выражения в искусстве. Не выразить
этого главного, основного — не осво­
бодиться от комка в горле. (...)
— Для чего!
— Для обогащения чувств.
— Кому это нужно!
— Людям нужно...
— Но в чем смысл!
— В воспитании человече­
с к о г о . Ч е л о в е ч е с к и х чувств,
отношений, мыслей. Чтобы не ско-
тели.
Это цель искусства: чтобы не
скотели.
 Маяковский. Интонация «Облака».
Ответственность поэта за то, что ули­
ца корчится безъязыкая.
Тема Гоголя: почему все что ни
есть в России вперило в меня свои
очи...
У Маяковского все эти метафоры
насчет окровавленного сердца, рас­
топтанной души и пр. считались не
то футуристической эпатацией, не то
просто нахальством или манией ве­
личия. Расплата за все это. Еще один
пример реализации метафоры.
Вероятно, поначалу все это — чи­
стое ощущение, предчувствие обра­
за. Но степень глубины отдачи этому
восприятию — отражение действи­
тельности. Зеркалом, протоколом —
на обнаженных, на лишенных охра­
няющих покровов болевых центрах.
Татуировка на сердце, выколотая
миллионами иголочек.
ВЕНЕЦ ПОД ТОКОМ
В современных западных филь­
мах — кроме сцен жестокости (не
принятой на экране в прошлом), на­
силия, убийств, крови, ран, эротиче­
ской откровенности (на глазах зри­
телей происходят уже не оттенки
любовных чувств, но и сам физио­
логический акт), стали обычными и
религиозные символы. У Ингмара
Бергмана, Феллини, Висконти и осо­
бенно у польских режиссеров — Вай­
ды, Кавалеровича эти появляющие­
ся в каких-то особых местах филь­
м а -р а с п я ти я , кресты, статуи святых
как бы предлагают задуматься о ка-
ких-то важных, глубоких процессах
в современной жизни людей, заду­
маться как-то по-особому серьезно.
Вот в «Поезде» Кавалеровича ло­
вят пассажиры убийцу и настигают
его на кладбище, а потом — тол­
пой — наваливаются, топчут, давят...
А на первом плане — могильные
кресты...
Что это: задумайтесь, люди, о
своей жестокости! Вспомните символ
веры!.. Так, что ли!
Но чем же эти кадры связаны
и со всей историей — изящно-сексу­
альной, с красивыми по светотени
кадрами, красивой неудовлетворен­
ностью красивой женщины своими
любовниками, мужем, еще каким-то
мужчиной... При чем тут символ
искупления страдания!..
Или у Вайды в «Пепле и алмазе»:
висит распятие — головой вниз, одну
руку Христа сломало, очевидно,
взрывом... Ну а потом хемингуэев-
ская встреча, гротеск новой власти,
объятие террориста и убитого им
70
человека на фоне фейерверка дня в пылу полемики с красивой теат­
победы... ральностью Малого театра.
Не есть ли в этих символах не Таким был Маяковский, довоевав­
глубина обобщения, но баловство, шийся против «творчества» и «худо­
мода! жества» до фотомонтажей и реклам
И вот — другой символ. под рифму.
...Бараки, печи, стена, где рас­ Таков был театральный Октябрь.
стреливали, и камеры, где допраши­ И что ж, в итоге крайности успо­
вали, и горы детских сношенных бо­ каивались и наступала долгожданная
тиночек, и комната отобранных «правильность», т. е. «золотая сере­
у входа в газовую душегубку про­ дина»!
тезо в — искусственных ног, рук, ко­ Нет, продолжалось движение,
стылей... И фотографии во всю сте­ борьба противоположностей. Нескон­
н у — ужасны не только пытки и тру­ чаемый ход от низшего к высшему.
пы, но — детские лица, глаза тех, Бесконечный ход развития.
кого привезли убивать... Боже мой, как трудно определить,
И флаги всех наций. Их граждане чем же именно является искусство!
здесь замучены, убиты. Что оно, искусство, такое! Те опре­
И урна — стеклянная: в ней кости деления, которые давали философы
людей всех наций, перемолотые на и эстетики, никогда не казались мне
удобрения... исчерпывающими.
И вокруг всего этого — бесконеч­ И — вдруг — теперь прочитал не­
ные ряды колючей проволоки. сколько слов, и все стало для меня
Но ведь это — терновый венец! ясным. Да, такая формулировка,
Терновый венец над человече­ безусловно, верна. Вот она:
ством, над всеми нациями, над муж­ «Искусство кончается там, где на­
чинами, женщинами, детьми... чинается Евт. Карпов1. Там начинает­
Терновый венец, сквозь который ся все, что угодно: педагогика, «свет­
пропущен ток высокого напряжения. лые идеалы» и пр. болезни. «Здо­
Ток отключен, проволока порвана. ровье» же пропадает, и путей к нему
У входа в Освенцимский лагерь оттуда нет». (Александр Блок).
установлена небольшая виселица.
Сюда привезли и здесь повесили За некролог о Гоголе Тургенев
по приговору Нюрнбергского трибу­ был посажен на месяц и выслан по­
нала коменданта этого лагеря. том в деревню. Он вспоминает о бе­
седе в «сибирке» с изысканно веж­
ливым и образованным полицейским
унтер-офицером, «который расска­
зывал мне о своей прогулке в Лет­
Сила Назыма Хикмета в том, что
нем саду и об «аромате птиц».
он смог выразить политическую
Ах, этот разговор о птичьем аро­
страсть лирикой и лирические пере­
мате!
живания человека сделать политиче­
Хорошее название — «Птичий
ской страстью!
аромат».
Это вообще характерно для но­
вых поэтов. Для Неруды, очевидно,
Арагона. Это началось с Маяков­
Припадки отчаяния — как болезнь,
ского. Это есть у Шостаковича. физическая боль почти неперено­
Это было у Гоголя и Толстого, симая.
у Некрасова и Мусоргского.
Эренбург как-то смеялся надо
И прежде всех — у Пушкина. мной: человек, опровергавший на
экране «гамлетизм» XIX века,— сам
типичнейший Гамлет в самом что ни
Разговор об искусстве. Он бес­ на есть старом понимании.
смыслен, если это повторение. Не надо мне было браться за
(...) Красноречие в своем искус­ эту работу. (Речь идет о «Короле
стве и косноязычность в красноре­ Лире». — В. К.)
чии. Эпидемия красиво говорящих Почему! Слишком понятна мне
ораторов. тяжесть этой ноши.
Разговор об искусстве всегда был Как ее поднять!
спором, страстью, борьбой, заостре­ Тут я, незаметно для себя, вста­
нием тенденций. Острой тенденци­ вил цитату из «Гамлета».
озностью. Крутым «перегибом
палки». Истинная реальность трагедии —
Такими были теории Толстого об духовный мир человека по имени
искусстве, когда и Шекспир превра­ Шекспир. Этот мир, бесспорно, от­
щался в мыльный пузырь, и опера разил жизнь своего века, то, что
и балет становились голыми мужи­ происходило перед глазами, чему
ками и бабами, странно передвигав­
шимися на гладко обструганных до­
сках пола. 1 Евт. Карпов — реж иссер и драматург
Таким был Станиславский — весь конца X IX — начала X X века (В, К.)
учили в школе, о чем проповедова­
ли в церкви, болтали в трактирах,
сны, которые тогда снились людям.
Многое, что происходит на наших
глазах, о чем болтают в метро, даже
сны, которые нам снятся, похоже на
эту трагедию. Как это случилось!
Ответ искать в словаре на слово
«гений».
Для «Короля Лира»: «Герника»
Пикассо.
Личное страдание. От личного
страдания переход к страданию че­
ловечества.
У Шекспира: своя, личная боль,
свой хаос, взгляд на мир — та же
боль, тот же хаос. Попытка понять
этот хаос. Найти в нем зреющую
гармонию. Расплата за эту попытку
смертью.
Элементы картины: страдание,
разрушение, хаос, зверство. Путь
к картине через конкретное ощуще­
ние, конкретное явление к самому
ощущению, к самому явлению в его
обобщенном свойстве, к великой
универсальности.
Выжимка из миллионов ощуще­
ний. Символ, но символ ощущения.
Пралогизм.
В первых же карандашных на­
бросках появляется лошадь. Вначале
она совершенно реалистична. Она
упала на задние ноги, вытянула мор­
ду. Загнанная, измученная лошадь.
Потом от нее остается крик. Оскал
морды. Зубы. Крик.
РядЬм с животным криком стра­
дания— скотская тупость, непоколе­
бимость звериной силы — бык.
Потом возникает мать с ребен­
ком. В ней один крик.
Судорога — ритм.
В одном из вариантов задание
ясно, почти символ: бык среди смер­
ти, крика. Покой и искажение.
Женщина с мертвым ребенком
на лестнице. Кровь из ее шеи.
И вдруг эти абстрактные рисунки
так страшно напоминают натурали­
стические фотографии убитых в Ис­
пании.
Опять поиски крика. Опять по­
иски зверя — бог скотства — фашизм.
Рука, держащая сломанный кин­
ж ал— меч сопротивления.
Потом слезы, а может быть,
кровь из глаз. Кровавые слезы.
Во всем этом поиски не отдель­
ной зарисовки, а сути ощущения.
Смерть — мертвый, поддельный
человек.
Скорбь. Глаза античной маски.
Предельное напряжение образа.
Ночной разбой, ночной пожар —
бегут и вопят застигнутые. Образы
рассыпаются. Разбитый мир. Облом­
ки мира. Обломки кричат, стонут,
плачут, текут кровавые слезы, не­
сется несмолкаемый, нечеловеческий
стон, а страдание корчит, ломает,
жжет, рушит.
И над всем этим неколебимая,
бездумная, звериная статуя.
Плачут матери. Валяются обломки
оружия. Торчат пальцы трупов, как
будто по ним проехались гусеницы
танков.
Картина сделана полностью по
заветам Леонардо.
А выход!
Для себя его Пикассо нашел.
В искусстве еще не показал.
Почему я так люблю Шекспира!
Потому что он все это предчувство­
вал. Его гений не только в силе со­
временной (пожалуй, наиболее для
меня современной) формы, а в том,
что эта форма выражает предчув­
ствие.
И что же все-таки в конце кон­
цов самое главное в его искусстве!
Чувство неминуемости приближа­
ющейся катастрофы.
Примешиваясь ко всему в чело­
веческой жизни — от любви Ромео
до желания Фальстафа пожрать и
попить, именно это ощущение дает
такую современную, жизненную силу
шекспировским трагедиям.
Этого ощущения нет в комедиях,
и для меня они лишь устаревшие
фарсы; сколько раз я их ни пере­
читываю— то же впечатление.
Все, что писалось об апокалипси­
ческой образности «Лира», бесспор­
но, верно. Но следует вспомнить, что
всякая буря когда-нибудь да утихает.
И тогда... — об этом отлично сказано
в японском трехстишии («хокку»):
Отбушевал ураган.
Сборщик налогов тихо
на смену ему пришел.
Не вылезать вперед со своими
оценками происходящего — вот что
самое трудное в режиссуре. Самое
простое: выносить оценки.
Заставить поверить, что так было,
создать неоспоримую жизненность
происходящего. И — не торопиться
с выводами.
Совсем хорошо вовсе обойтись
без выводов. Пусть люди рассудят.
Мое дело убедить: так могло быть.
«Так было», а не «я так об этом
думаю».
Насилие, безумие, сексуальная
патология прорывают цензурные ро­ временно, какой-то обобщенности,
гатки и занимают сцену и экран За­ доходящей в единстве определения
падной Европы и СШ А послевоен­
ных лет.
Жестокость в искусстве — явление
не новое.
Матиас Грюневальд изобразил
Христа в Изенхаймрском алтаре вэ
всем ужасе смерти: среди пыток и
бичевания, на зеленоватой коже тру­
па скорченные в судороге пальцы,
запекшаяся кровь.
У распятия Магдалина на коле­
нях — заломившая руки кликуша.
И все же живопись Грюневальда
кажется человечной рядом с полот­
ном на тот же сюжет, которое я
видел в Нью-Йорке в музее Гугген-
хейма. Американский художник трак­
товал распятие как свежевание мяса,
месиво окровавленной человечины.
И все.
Вековая история изображения
этой темы еще не знала подобного.
Поражала не жестокость сама по
себе, а исключение всего другого:
остались лишь кровь, мешанина мяса
и костей, корчи плоти. Краски коре­
жились: холст раздирали ужас, муче­
ние, отчаяние.
Определяла ли такую образность
жестокость и значит ли что-либо та­
кое качество само по себе!
Искусство, отрицающее натурали­
стическую зеркальность изображе­
ния жизни, фиксирует (в антинатура-
листических формах) культ силы,
жестокости, абсурдности жизненного
устройства. Справедливо информи­
рует: так есть.
Мое дело крикнуть: так не долж­
но быть.
Близлежащие ассоциации плохи
не потому, что они приходят первы­
ми в голову. Они прилепились к про­
изведению, закрывают сделанное
автором. Нужно увидеть саму траге-,
дию и жизнь.
Традиции искусства — какие-то —
обязательно увидеть, но уже позже,
после того как пробился к жизнен­
ному существу содержания.
Дело, конечно, не в одних худо­
жественных влияниях: лужи крови
в мире не только не высыхали, но
превращались в реки и моря.
Могли ли художники забывать об
этом!
Трагедии Шекспира — зеркало,
идущее по столетиям, показывает
именно это: не покорность или без­
надежность отчаяния, а противление
злу, отпор бесчеловечию — надежду.
Я хочу поставить спектакль «ТЕ­
АТРА ДОБРА».
Совершенной реальности и одно­
71
до фантастичности, — этому нужно
учиться у Достоевского.
У Достоевского в состоянии ге­
роев — или точка кипения, или гра­
дус совершенного обледенения,
столбняка, окаменелости. Нагнетение
эксцессов. Наворот необыкновенных
происшествий. Превращение всего
в морок. Высший градус идеи. Ее
доведение до крайности.
Между прочим, кажется, Белин­
ский часто писал в письмах: я опять
в крайности.
Алгебраическая формула косвен-
ного соучастия: «Я не убивал и был
против, но я знал, что они будут
убиты и не остановил убийц...»
«...стало быть, вся планета есть
ложь и стоит на лжи и насмешке.
Стало быть, самые законы планеты
ложь и диаволов водевиль». Гипо­
тезы, вознесенные в безумии до ги­
пербол!
Первый сон Раскольникова непе­
реносим для чтения.
Достовский хватает тебя за глот­
ку, вышибает из тебя дух. Это не
лошадь, а тебя он лупит по глазам:
смотри, скотина, что есть жизнь —
и твоя жизнь, сопричастность (пусть
даже пассивная) к злу.
Такова она, русская изящная сло­
весность: в шесть кнутов по глазам.
Уроки у Достоевского: крутость
постановки вопроса, уверенность
в том, что без ответа на него нет
жизни человечеству. И что человек
обязан задать себе этот вопрос.
Сгущенность среды, концентра­
ция— аитинатуралистическая, антибы-
товая — и одновременно еще более
реальная, чем сама реальность.
После первой мировой войны
Бертран Рассел написал: «Я не смог
никого убедить. Но я не стал со­
участником».
Поставить фильм — не значит при­
ходить в положенное время в спе­
циальное помещение (репетицион­
ный зал, ателье) и трудиться в кол­
лективе собранных для этой работы
людей различных специальностей.
Это жить несколько лет под гип­
нозом главной мысли. Убеждаться
каждый день, всем — жизнью, книга­
ми, которые читаешь, тем, что про­
исходит в искусстве, — в насущной
необходимости выявить мысль до
конца. Потому что она, как писал
Достоевский, — всесвязующая.
«Гамлет» или «Лир» — открывают
глаза.
Иначе — профессиональная рабо­
та, служба.
Я — плохой служащий, неумелый
профессионал. В этой области ниче­
му так и не научился.
Может быть, хоть чему-нибудь
все же научился!
Читать Шекспира. «Отца нашего»,
по словам Пушкина,
Художник никогда не бросает
искусство, но бывает, что искусство
бросает художника.
Опять тренировка совести.
Постановка классического произ­
ведения — не воспроизведение его
в том виде, в каком оно уже суще­
ствует, а следующее его существо­
вание, уловленное продолжение
жизни, заключенной в живом движе­
нии, живой тканью искусства.
Это не сохранение в окаменело­
сти, неприкосновенности какой-то
высшей эстетической гармонии, а
возможность бесконечности новых
восприятий, и следовательно — про­
должающегося движения. Единства
жизненного движения (современное
значение, жизненная важность иссле­
дования действительности) и истори­
ческого движения культуры— уровня
знаний человечества о себе.
В классическом произведении
есть те вопросы о существовании
людей в историческом мире, кото­
рые возникают — в разных костюмах
и обстоятельствах, но в том же су­
щ естве— перед каждым новым по­
колением.
Вся жизнь человека и есть стрем­
ление — всегда не приходящее к от­
вету— решить эти вопросы.
С волками жить — по-волчьи выть.
Ни в коем случае.
Изо всех сил сохранять челове­
ческий голос.
Нелегкой ценой художники платят
за свои слова. И часто то, что вы­
глядело позой, оказывается реаль­
ным делом: фраза оплачена спол­
н а — жизнью. И нужно отличать тех,
кто модничал и, обладая отличным
аппетитом, призывал других к лише­
ниям.
Так жить нельзя, писал в днев­
нике Толстой, и очень старый чело­
век ушел умирать в ночь, в пустоту.
Так жить нельзя — и Гоголь умер
от истощения.
Когда приходит журнал, я со
страхом нахожу свою очередную
главу, принимаюсь за чтение.
Отчаяние охватывает меня: мысли
и наблюдения, может быть, сами по
себе и интересные, но почему я так
отвратительно пишу!! Манерная про­
за, игрушки ритма; не ясное разви­
тие мысли, а непрерывная литера­
турная игра;
Я сам это терпеть не могу, но
почему-то не могу избежать такой
формы изложения.
Главное то, что я сам себе мно­
жество раз повторяю: не подменяй
выстраданное — вымученным.
У меня же есть что-то за душой,
реально выстраданное, но вот нуж­
но писать, и я бесконечно правлю
фразы, и все становится выму­
ченным.
За последние годы меня особен­
но злит понимание «концепции»
в искусстве.
Видимо, знает кошка, чье мясо
съела. Сам я в начале работы над
Шекспиром с глупой самоуверен­
ностью сочинял их, нагличая, что
именно я, а не кто другой «правиль­
но» вычитал их в «Гамлете» или
«Лире». (...)
В русской культуре нужно на­
учиться отличать то, что написано
так, что после этого все читаешь уже
по-другому.
Кажется, Тургенев писал: после
«Шинели» уже нельзя было смотреть
на «Гибель Помпеи» Брюллова.
Все дело в том, что Шекспира
мы читаем не после Беккета (я — во
всяком случае), а после маленьких
трагедий Пушкина, навечно (во вся­
ком случае — на мой век) уничтожа­
ющих привлекательность законченно­
сти мысли, идеи, темы.
Об этом же и Чехов писал: по­
становка жизненного вопроса, а во­
все не решение его.
Но у Пушкина в «Пире во время
чумы» вопрос не жизненный (как и
в других маленьких трагедиях), а ка­
кой-то вечный вопрос отношений
искусства и жизни, художника и
справедливости, человека и смерти...
и т. д., до бесконечности.
Огромные маленькие трагедии,
а мы умудряемся из шекспировских
сделать крохотные: на тему.
Отношение Пушкина к Шекспиру,
пожалуй, особенно важно для меня;
не Белинского, не Мочалова (крики
и вопли), а именно покой, ясность
мысли Пушкина.
Не на театральном толчке, а в по­
кое Болдина.
Эти записи — следы ударов кир­
кой по земле. Труд часто оказывал­
ся напрасным: вместо шекспировско­
го золота шел шлак собственных до­
мыслов. Я бросал разработку, пере­
ходил на новый участок: опять пу­
стые усилия...
И все же я не вычеркиваю мысли,
которые не пригодились, гипотезы,
зашедшие в тупик.
К образной системе приходишь
обычно бессистемно. Сцены, кото­
рые пробуешь поставить так, как они
были задуманы, редко удаются.
Только неожиданность, мысль, воз­
никшая от новых, непредвиденных
обстоятельств, помогают снять что-
нибудь стоящее.
Импровизация — самое ценное в
нашем искусстве — не возникает
в пустоте. Многое из того, что каза­
лось напрасным трудом, подготавли­
вает возникновение образа.
Нельзя заранее определить фор­
му. Нужно самому — быть в форме.
 # ПИТЕРСКИЕ ВСЕВЕДЫ

Мария Руденская

Белья
Пушкина Пушкин — лицеист
Рисунок Владимира Фаворского

июня 1974 года, к 175-летию Да, она была здесь, в Лицее, на огня». «По причине внутренних пере­

6
ся
со дня рождения Александра четвертом этаже, четвертое окно от
Сергеевича Пушкина, в быв­ арки со стороны ф асада здания, если
шем Ц арскосельском Лицее, стоять спиной к флигелю Екатери­
где шесть лет жил и учил­ нинского дворца.
поэт, был торж ественно
крыт возрожденный музей. В м емо­
от­
При подготовке работы по рекон­
струкции М узея-Лицея были про­
городок» были переделаны «окон­
ные переплеты», «расширены отко­
сы», сделаны перемычки. Внутри пе­
регородки делили одно окно попо­
лам, но так, чтобы каждая половина
самостоятельно открывалась и имела
риальном плане воссозданы третий форточку. Таким образом , эти пере­
смотрены архивные документы начи­
и четвертый этажи, ибо именно городки и комнаты-спальни разм е­
ная с 1811 года. Из архивных мате­
здесь и проходила в основном жизнь щались между шестью арками. Вот
риалов стало известно, что в 1811 го­
первенцев Лицея. Эти помещения и все, что говорят архивные мате­
ду архитектор Василий Петрович
предстали перед посетителями таки­ риалы.
Стасов при переделке «Нового двор­
ми, какими их видел Александр Обратимся теперь к литератур­
цового флигеля» под Лицей о с о ­
Пушкин. ным источникам.
б е н н о е внимание обратил на чет­
Все восстановительные работы ве­
вертый этаж, где должны быть р аз­ Пушкин занимал комнату № 14.
лись со скрупулезной точностью и
мещены комнаты воспитанников. Иван Пущин в своих воспоминаниях
основывались на архивных докум ен­
Зд есь во всю длину здания был раз­ писал о своем прибытии в Лицей
тах, воспоминаниях современников.
бит коридор на шести арках. По обе в 1811 году. «Он (инспектор. — М. Р.)
И все, начиная от дренажной си сте­
стороны коридора шли пятьдесят привел меня прямо в четвертый
мы вокруг Лицея и кончая щипчи­
две комнаты-спальни: пятьдесят — этаж и остановился перед комнатой,
ками для снятия нагара со свечей,
для воспитанников, а две (как зара­ где над дверью была черная до­
утверждалось Ученым советом Госу­
нее было предусм отрено Стасо- щечка с надписью: № 13. Иван Пу­
дарственной инспекции охраны па­
вым) — для дежурных гувернеров. щин; я взглянул налево и увидел:
мятников Ленинграда. А перед этим
№ 14. Александр Пушкин». Далее
работу принимали ученые-пушкини- Первых воспитанников селили в
Иван Пущин писал: «Я, как сосед
сты. центральной части здания, подальше
(с другой стороны его номера была
После сложных работ по рекон­ от входных дверей. Перегородки,
глухая стена), часто, когда все уже
струкции Музей-Лицей широко рас­ разделяю щ ие спальни, не доходили
засыпали, толковал с ним вполголоса
пахнул свои двери. Многих посети­ до потолка как со стороны коридо­
через перегородку...»
телей особенно интересует вопрос ра, так и внутри. Они делались из
о келье Пушкина... Как было уста­ тонких досок и оштукатуривались Таким образом , из записок Ивана
новлено ее местонахождение? ^___ с двух сторон «для безопасности от Ивановича Пущина видно, что стена

73
 Лицей. Рисунок Пушкина на рукописи восьмой главы романа
две комнаты-кельи — Пушкина и Пу­
щина.
Летом 1928 года Анциферов
сделал в Пушкинском доме Академии
наук С С С Р сообщ ение о резуль­
татах своей изыскательской работы.
Борис Викторович Томашевский
в своей книге «Пушкин» также ка­
сается «знаменитых» номеров лицей­
ских комнат по первому трехлетию.
Так как после экзамена 1815 года
к первенцам Лицея были «добавле­
ны» воспитанники на младший курс
из лицейского пансиона (двадцать
один человек), то новый порядок ну­
мерации комнат, как считает Тома­
шевский, невозможно установить,
ибо нет никаких верных источников.
Но известно, что первенцы Лицея
особенное значение придавали своим
комнатам. Их номерами подписыва­
лись они вместо фамилий, а также
и под протоколами лицейских годов­
щин. И эти подписи всегда соответ­
ствуют нумерации Малиновского.
Так, например, в 1834 году Пушкин
писал Яковлеву: «Ведь у тебя празд­
нуем мы годовщину? не правда ли?
№ 14».
В 1836 году, когда отмечалось
двадцатипятилетие со дня основания
Лицея, Егор Антонович Энгельгардт
хотел объединить три курса вместе
для празднования юбилея. М ежду
бывшими воспитанниками пушкин­
ского выпуска началась оживленная
переписка. Яковлев подписывался
№ 39, Корф — № 8, Пушкин — № 14,
то есть номерами комнат, о которых
и писал Малиновский. И хотя п ред ­
полагается, что первенцев Лицея
«Евгений Онегин»
в 1815 году переселили, но возмож­
но, что не всех.
Пущин в своих воспоминаниях со­
всем не упоминает о переселении
из комнаты в комнату, и по его
запискам — он всегда в течение ш е­
сти лет жил рядом с Пушкиным, да
и Пушкин с в о й № 14 сохраняет
до конца жизни. Так 9— 15 октября
1836 года поэт писал Яковлеву:
«Я согласен с мнением 39 №. Нечего
для двадцатипятилетнего юбилея из­
менять старинные обычаи Лицея. Это
было бы худое предзнаменование.
Сказано, что и последний лицеисг
один будет праздновать 19 октя­
бря. О б этом не худо напомнить.
№ 14».
В 1949 году, к 150-летию со дня
рождения Александра Сергеевича
Пушкина, на четвертом этаже Лицея
были восстановлены четыре комнаты
воспитанников: № 14 — Александра
Пушкина, № 13 — Ивана Пущина,
№ 12 — Ф ед о ра Матюшкина, № 11 —
Владимира Вольховского.
Эти небольшие комнаты (без
убранства) стали местом паломниче­
ства советских людей и зарубежных
гостей.
В настоящ ее время, когда на ос­
новании архивных документов воссо­
здан в мемориальном плане спаль­
ный коридор на шести арках, ком­
наты первенцев Лицея имеют на две­
рях черные дощечки с номерами,
именами и фамилиями воспитанни­
ков, воспроизведенные по нумерации
Малиновского, а также по воспоми­
наниям Пущина. При этом принята
во внимание исследовательская ра­
бота Николая Павловича Анцифе­
рова.
В фондах Всесою зного музея
А. С . Пушкина находятся планы Ли­
цея 1832 года, полученные из Екате­
рининского дворца-музея.
На основании всего изложенного
в 1961 году был вычерчен план чет­
вертого этажа (реконструкция) с обо­
значением номеров комнат воспи­
танников пушкинского выпуска и их
фамилий. План-реконструкция чет­
вертого этажа, выполненный по вос­
поминаниям Пущина и Малиновского,
находился в экспозиции Музея-Лицея
по 1966 год. В связи с полной ре­
конструкцией и мемориализацией
Музея-Лицея он был передан в фон­
ды Всесою зного музея А. С. Пуш*-
кина.
Комната-келья Пушкина (№ 14)
осталась на своем прежнем месте,
на четвертом этаже здания, рядом
с комнатой № 13 — Пущина.
Многочисленные туристы, почита­
тели гения великого поэта подни­
маются по парадному крыльцу, по
старинной лещадной лестнице парад­
ного хода, по которой когда-то под­
нимались Пушкин и его товарищи,
а также гости Лицея — Державин,
Карамзин, Жуковский, Чаадаев, Пе­
стель и многие другие.
О см отрев третий этаж, посетители
попадают в четвертый, где видят и
длинный спальный коридор на шести
арках, тянущийся во всю длину зда­
ния, сидят комнаты-кельи и среди
них самую дорогую для нас
келью N? 14.
.75

Суть
старинного
- :•;
пейз’ажа
В жизни художника бывает ми­
нута, когда, случайно сцепившись,
разные впечатления дают вспышку,
освещающую смыслом весь мир.
Этот момент прозрения, призвания,
эта первоначальная интуиция или
воспоминание о ней становится иногда
содержанием творчества и целью
пути. Снова и снова набирает худож­
ник знакомую комбинацию обстоя­
тельств, наполнявших ту минуту, пы­
таясь повторить ее и рассказать
о ней.
Живописец Федор Васильев жил
недолго, не успел выпутаться из
одиночества и денежных затрудне­
ний. Никто не знает, когда и как
этот юный родственник Шишкина
выработал в прозаичной суете ше­
стидесятых годов, в разночинных
окрестностях Петербурга твердый,
глубокий, совсем необычный взгляд
на природу.
Картины Васильева — и те три
или четыре, которые прославились и
стали открытками, и несколько де­
сятков этюдов, отбывающих веч­
ность в различных запасниках,—
все они хотят передать этот взгляд,
сочетая одни и те же, особо важ ­
ные для автора, мотивы.
Во-первых, 1 атмосферный сдвиг.
Названия заплывают водой: «Перед
дождем», «После дождя», «После
проливного дождя», «Оттепель». Пе­
ремена в природе означается не рас­
светом и не закатом и вообще за ­
висит не от хода времени, а от уров­
ня осадков.
И мы застаем природу как будто
врасплох, на грани обморока — она
обмякла, запрокинулась, и с нее схо­
дит выражение устойчивой погоды:
небо стекает на землю, облака и де­
ревья волнуются, свет встречает не­
ожиданные преграды и отражается
в случайных поверхностях.
Другой мотив — пересечение пу­
тей, перекресток. Взгляд оскольза-
ется по тропкам и проселкам, укло­
няющимся в разные стороны по низ­
менной пересеченной местности: коч­
ки, пригорки, распадки, ложбинки,
ручьи.
Все естественные водоразделы
сбегаются к центру картины, как бы
сверху вниз, а поверхность земли
всползает наверх, к линии горизонта.
Возникает чувство бесконечной про­
тяженности, к тому же труднопрохо­
димой: вязкая почва, слякоть.
И тут, прямо на горизонте, начи­
нается, одновременно с первым, вто­
рой акт, встречное движение. Земля
уходит от нас вверх и вдаль, а не­
бо, наоборот, карабкается на перед­
ний план, и, скажем, кучевое облако
под верхним краем рамы выглядит
таким же близким и подробным, как
мокрая трава в его тени — над ниж­
ним краем. Получается, что прост­
ранство стремится сомкнуться, при­
нять вид какой-то необъятной сфе­
ры, а в самом центре ее Васильев
помещает человеческую фигурку.
И вдруг оказывается, что куда
бы фигурка ни спешила, она оста­
ется всегда посреди влажной, кипя­
щей холодными брызгами, сверкаю­
щей природы. Фигурка бредет по
распахнутому мирозданию. Она по­
хожа на восклицательный знак в
конце фразы.
И, перебирая по слогам эту фра­
зу, в которой глаголы освещения
управляют падежами кустов и туч.
мы проникаемся звучащим в ней
унылым ликованием.
«Пейзажисты бывают двух ро­
дов,— писал Васильев. — Первый род
пейзажистов происходит от бездар­
ности, которая не в состоянии охва­
тить человека как большую задачу,
а потому бросается на более легкое,
как им кажется,— на камни, де­
ревья, горы и т. д.; другой род —
люди, ищущие гармонии чистоты,
святости; они невольно становятся
поклонниками природы, не находя
ничего такого полного в человеке,
этом венце творения».
Самое замечательное, что худож­
ник, переустраивая скромный, зау­
рядный ландшафт по образу душев­
ного потрясения, ничем не выдает
свое присутствие. Мы почти убежде­
ны, что это сама природа пережива­
ет миг исступленной, счастливой тре­
воги, а мы только подглядываем за
ней...
Еще один заветный сюжет В а­
сильева — низинная вода: лужа,
пруд, а лучше всего — болото, таин­
ственно-сосредоточенное око земли.
« О болото! болото! Если бы Вы
знали, как болезненно сжимается
сердце от тяжкого предчувствия/»—
в 1872 году пишет Крамскому В а­
сильев, уже загнанный чахоткой в
Ялту. Ему двадцать один, он умрет
через два года, ему плохо и страш­
но, он не в силах удержаться от
жалобы, и вот на что жалуется он:
«Неужели не удастся мне опять ды­
шать этим привольем, этой живи­
тельной силой просыпающегося
над дымящейся водой утра? Ведь
у меня возьмут осе, все, если возь­
мут это. Ведь я как художник поте­
ряю больше половины. Но довольно.
Ей-ей, навертываются слезы».
В этом весь Васильев. Его лич­
ная жизнь ускользнула от мемуа­
ристов, а может статься, и не было
ее. Живопись он любил больше жиз­
ни, а природу — еще сильнее, чем
живопись. «Я, видите ли, ужасно
мучаюсь, глядя на свои картины.
До такой степени они мне не нра­
вятся, что я просто в ужас прихо­
жу». Васильеву не хватило биогра­
фического времени, чтобы найти
средства, способные полностью пере­
вести в искусство тот духовный
опыт, которым он обладал. Не зря
писал Крамской, что русская школа
потеряла в нем гениального худож­
ника.
Сквозь толщу растрескавшейся,
пожухлой краски мерцает романти­
ческая субстанция. Васильев нару­
шил границу классичекого пейзажа,
эту стену безмятежного и бездумно­
го блаженства, разделяющего при­
роду и человека. Он разглядел в
природе одухотворенность, черты
страдания и восторга. До него это
было только в поэзии: Лермонтов,
Тютчев.
Стихи Лермонтова любил В а­
сильев. «Не пылит дорога. Не дро­
жат листы»,— повторяет он в пись­
мах, и это — тема предсмертных,
крымских работ.
Васильев много сделал за корот­
кий срок, доставшийся ему. На юби­
лейной выставке в Русском музее —
около сотни произведений, но глав­
ным образом этюды и рисунки.
А самому Васильеву казалось,
что не сделано ничего. «Если я не
сойду с ума раньше, чем сделаюсь
художником,— хорошо; не успею —
и рассуждать об этом нечего. Бу­
дет то, что должно быть», — пишет
он за полгода до смерти.— «Что та­
кое художник, что такое человек,
что такое жизнь? Несут паруса —
плывет судно; нет их — стало, и
кончено. Чего тут еще?!»
Твердая рука, чистое сердце,
искренний ум, несчастливая звезда —
вот каким вошел Федор Александро­
вич Васильев в историю , русской
культуры.
Самуил Лурье
С А Т И Р И Ч Е С К О Е - Л И Р И Ч Е С К О Е
Валерий Золотухин
Иван Грозный и Чайников
It Все говорят нет правды на земле.
Из монолога Сальери
Жил-был, служил и по сей день служит в одном
довольно большом театре маленький артист Чайни­
ков. Ндрожал кучу ребятишек, крутится-вертится,
как черт на веретене, блоха на сковородке в поисках
средств к существованию. Ролей больших не играл
и не играет, хотя работает давно и усердно, но те-
перь играчЪ» и не стремится, и вся его мечта и забо­
та на театре — как бы стать еще незаметнее, как бы
реже цорвдадься на глаза главному и как бы, не
дай бог, на собрании или где не упомянули его фа­
милию хоть в плохую, хоть в хорошую сторону. А как
слышал свою фамилию или похожую, так вздраги­
вал, потел сильно и ждал страшного. На свои «ку­
шать... карета подана» маскировался так густо, что
его шарахались партнеры, а когда однажды столк­
нулся лицом, к лицу в туалете с главным, тот расте­
рянно посмотрел на него (лицом к лицу, как изве­
стно, в туалете ничего не увидать), и вахтерше вле­
пили выговор за нахождение в служебном помещении
постороннего человека.
Кров&ые свои восемьдесят пять Чайников отраба­
тывал честно, без претензий. Прибавки не просил
даже за выслугу и по многодетству, дабы не отобра­
ли что имеет. С народными, заслуженными, ведущи­
ми и подающими старался встречаться реже, а если
не успевал вовремя свернуть с дороги, прижимался
к стеночке, * низко кланялся, стремился первый вы­
палить : «Здрассте, Такой-то Такойтович», но руки не
совал и тряс долго, если подавали.
Так он жил в постоянной заботе о своих детиш­
ках, старался быть скромнее, но, не для красы заме­
тим, кое-как сводил концы с концами, не роптал и
даже казался счастливым, а может, и был им и не
подозревал надвигающейся беды.
' А беда надвигалась неминучая. Появился в те­
атре новый главный и сразу решил ставить истори­
ческую пьесу «Иван Грозный и его сын».
Иван ходил по вечерам на работу, густо мазался,
старательно произносил отпущенные ему реплики,
аккуратно посещал собрания, а новый главный тем
временем смотрел спектакли, знакомился с труппой
и заносил кое-что в свою черную книжицу, откуда
чирканула молния и гром грянул.
Однажды, читая приказ о распределении ролей
в новой постановке, против главной роли Ивана Гроз­
ного Чайников увидел свою фамилию, не обратил
внимания... Но!! Инстинкт самосохранения заставил
его поднять глаза снова и прочитать еще раз: «Иван
Грозный» — ?! — Чайников». Один Чайников, без ни­
каких!!! Иии! Бедный артист, сраженный несправед­
ливостью, побледнел как лист, на котором был под­
писан приговор, задрожал в коленках и пал на свои
тощие четыре мосла без особых чувств. Губы его
бессвязно бормотали: «Опечатка... недоразумение...
ошибка... не может быть... не могло быть... это шут­
ка Грушницкого... сон проклятый в руку...» Но на­
родный дядя ему внушительно растолковал: «Не ва­
ляй ваньку, Иван, встань-ка. Проверено досконально,
поздравляю тебя, Иван, ото всего моего большого
сердца, но... не знаю, велика ноша-то, велика... не
зцаю... подумай, подумай...»
78
0 Б 0 3 Р Е Н И Е Н Р А В О В
РАССКАЗ
— Александр Ростиславович!!! Это ваша роль,—
вскипел Чайников.— Владимир Семенович, и ваша...
У нас много народных артистов, много заслуженных,
есть и хорошие артисты... им бы дать, а мне за что,
нет... кет... и разве смогу, что вы?! Я не умею, нет...
нет... никогда!
— Не знаю, не знаю, Ваня,— похлопывал его по
плечу народный.— Нам ведь еще жить да жить, до
пенсии-то трудиться надо, трудиться, трудиться...
— Да что вы?! Что же это он? Как же так! Да
не могу я!.. Вот наш прежний главный, Мартын Мар-
тыныч, этого бы никогда не допустил! Какую под­
лянку сунуть промеж ребер... Мне роль, а? А вам,
народным, выхода?! Погубил, погубил, под корешок
тяпнул!
Стал Чайников бегать по народным, заслуженным,
ведущим и подающим, извиняться перед всеми за свой
позор, за свое назначение и все приговаривал: «Вам
бы это, а? Вы бы как дали, да?! Вы бы как развер­
нулись. ведь да?! Ведь да?! Мартын Мартыныч — он
вам бы дал, обязательно вам бы, фу ты, что теперь
делать?!
А главному меж тем шептали: «Зачем?! Зачем?!
У нас есть этот, у нас есть тот!» Но режиссер по­
пался упорный как кирпич, и все бубнил: «Только
Чайяиков — и никаких гвоздей!» Делать нечего —
стали репетировать. Долго ли, коротко ли, только
доходит до того места, где Иван Грозный выходит из
себя, кричит на своего сына... А у Чайникова будто
голос отсох. Стоит весь скрючившись, улыбается, ви­
ляет хвостом, как провинившийся пес, все кланяется
да расшаркивается. Долго режиссер бился, ничего
понять не мог. «В чем дело! Чего вы улыбаетесь?!
Что у вас, голоса нет?! Кричите на него, швырните
посох, сожгите кулисы, взорвите театр, но изобра­
зите мне нечто похожее на гнев!»
А Чайников ответ держит: «Да как же я могу
кричать на народного артиста?! Александр Ростисла­
вович... Он ведь у нас такой... Десять лет председа­
тель...»
А шептуны-колодники тут как тут, изо всех сил
стараются: «Ну, разве это царь?! Нет, это не царь!!!
Это черт знает что, но это же не царь!» Бился глав­
ный, бился, спектакль выпускать надо, а Чайников
не может приструнить народного, топнуть, шикнуть
на него, разозлиться — все больше гнется и смуща­
ется, как девица красная в венчальный день.
Искусство требует больших жертв, и Чайникова
пришлось снять. Это был его счастливейший день, я
не вру, я это видел. Это был его праздник. Чайников
ликовал! Он исходил радостью искренней, непод­
дельной, и восторженно приговаривал: Я говорил, я
говорил... а?! Нет, нет, он неправ, старик Сальери, ну,
неправ!! Есть все-таки правда на земле! Есть она,
матушка, есть!»
Рисунок Бориса Петрушанского
С А Т И Р И Ч Е C K O - ЛИР И Ч Е С К О Е О Б О З Р Е Н И Е Н Р А В О В

КАРТИНКИ <Э
Э
<э
э
9
О
*
3
9

У автора все было написано на

лице, поэтому его викто не публи­
ковал.

Олег Сеин

Не доказал делом — докажи сло­

вом!

Возьмите у меня точку опоры.

Я теперь на пенсия.

Прочитал рассказ — понял: графо­

ман. Прочитал фамилию автора —
понял: ошибся!

А. Стасс

Как быстро тянется время!..

Виктор Травин

Больше всего боялся остаться са­

мим собой.

Герман Карлов

Не презирай сразу все человечест­

во — хотя бы из уважения к себе.

Может быть, высокие порывы ни­

же твоего достоинства?
Виктор Жемчужников

Рисунок Владимира Милейко

79
С А Т И Р И Ч Е C-к О И "Р И Ч Е С К О Е О Б О З PC Н И Е Н Р А В О В

Дорогая редакция! Посылаю на ваш строгий и спра­

ведливый суд свои рисунки. Может, повезет и меня
напечатают. Я рисую не так давно, печатался в жур­
нале «Смена» и «Лит. газете». Мне 22 года, я учусь
в 1-м Медицинском московском институте. Все свое
свободное время я отдаю карикатуре и чтению жур­
нала «Аврора». До свидания.
Леонид Александрович Тишков.
Дорогой Леонид Александрович! Спасибо за рисунки.
Мы считаем, что Вы с пользой проводите свое свобод­
ное время. До свидания.
Обозреватели «СЛОНа».

80