ПРОЗА Ордена Трудового Красного Знамена

Лениздат
Станислав Родионов 8 Допрос. П о в е с т ь
Руфь Зернова 20 Мы идем в сегодняшней тол­
пе... Р а с с к а з
Андрей Купчинкин 30 Командировка. Р а с с к а з
Анатолий Зимин 40 Белкин гриб. Р а с с к а з ы
ПОЭЗИЯ
ОБЩЕСТВЕННО-ПОЛИТИЧЕСКИЙ
Михаил Сазонов 6 Под Синявином. Ромашковая ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ
целина. Пригород ЕЖЕМЕСЯЧНЫЙ ЖУРНАЛ
Вячеслав Кузнецов 7 Рыбацкая песня. «Вдали от ЦК ВЛКСМ,
городов и сел старинных...»
«Верю древним приметам...» СОЮЗА ПИСАТЕЛЕЙ РСФСР
Иван Пономаренко 19 «В мире сотни трагедий в се­ И ЛЕНИНГРАДСКОЙ
кунду...» «Незабываемо печаль­ ПИСАТЕЛЬСКОЙ ОРГАНИЗАЦИИ
но...» «Проехал на поезде ско­
ром...» «В эту белую ночь...»
«Дождь прошел...» ИЗДАЕТСЯ С ИЮЛЯ 1969 ГОДА
Надежда Полякова 28 Сентябрь. «Не знаю, что это
такое...» «Мне снилось: я — НОЯБРЬ 1975

и
Анна Маньяни...» «Ты против
настроенья потому...» «Ужель
верну мою привычку...» Сокро­
вища Тутанхамона. «Ах, как
это мудро!..»
Мирослав Флориан, 38 С т и х и поэтов Чехословакии
Франтишек Валоух, в переводах Виктории Камен*
Войтех Кондрот, Блан­ ской и Олега Малевича
ка Полякова, Милан
Руфус, Михаил Худа
Раиса Вдовина 43 «Звездно в колодце ночном...»
«Сентябрь — время зрелости
земной...» «Движенья скупы,
точно лень...» Мероприятие
ПУБЛИЦИСТИКА

Борис Штейн 2 Василий Васильевич и Петр

Петрович
Борис Никитин 44 Вокруг Скандинавии
Станислав Токарев 48 Гонка, честная работа. Окон­
чание
Наталия Долинина 71 Души высокая свобода...
Лидия Зырина 75 Дом у Синего моста
КРИТИКА

Вл. Орлов 62 Побеги травы. Четвертое «Пись­

мо о поэзии»
ИСКУССТВО

«Круглый стол» 54 Современность в искусстве и

«Авроры» роль критика
«СЛОН»
Юмористический жур- 77 Выпуск шестьдесят шестой
нал в журнале
На титуле — фотографика Дмитрия Варушина
© «Аврора» 1975 г.

Рукописи не возвращ аю тся. Адрес редакции: 192187, Ленинград, Литейный

пр., 9. Телефон 73-33-90. М-40277. С дано в набор 25/VII 1975 г. П одписано
в печать 2/Х 1975 г. Ф ормат 84X108Vie. Печ. л. 5 (уел. л. 8,4). У ч .-и зд .
л. 12. Тираж 130 000. Заказ 268. Цена 30 коп. Типография имени В олодар­
ского Л ениздата, 191023 Ленинград, наб. р. Фонтанки,. 57

Василий Васильевич
и Петр Петрович
Наконец наступил момент, когда машине нужно
было сворачивать на восток, а мне, чтобы найти гео­
логов, — продолжать движение на север. Машина
вправо и ушла, переваливаясь на дорожных ямах, таща
за собой хвост — три длиннющих трубы на одноос­
ном прицепе.
▲ я пошел дальше на север.
Мороз спал. Солнце светило так ярко, что больно
было смотреть на снег. Больно и весело. И шагать
было весело, как-то отчаянно весело: ведь я толком
не знал, где и кого найду, ко я шел, и дорога была
пустынна.
Я шел по тундре, пока не наткнулся на столовую.
Да, столовая посреди тундры. Впрочем, не только
столовая — еще и красный уголок. В одном вагончике —
столовая, в другом красный уголок. Я прекрасно по­
обедал, потом мы потолковали о том о сем с пова­
рихами— двумя веселыми приветливыми женщинами,
мужья их работают где-то здесь же, поблизости. От
них я узнал, что геологи обитают еще севернее, кило­
метрах в тридцати, и машины туда очень редко ходят.
Тут я дрогнул, вернулся на развилку и на первом
попутном трубовозе поехал назад, на юг, в Усинск.
Первый мой партизанский набег на тундру ни к чему
не привел.
Я пришел в контору нефтеразведочной экспеди­
ции № 4, открыл дверь с табличкой «Главный инже­
нер» и оказался в небольшом кабинете, где шло со­
вещание. Главный инженер экспедиции Сергей Алек­
сандрович Дюсуше, не окончив фразы, вопросительно
посмотрел на меня.
Я представился и коротко изложил цель своего при­
бытия. Я мог бы добавить, что три дня назад начал
путь из Ленинграда, что намаялся у транзитных касс
в Сыктывкаре и в Печоре, что вертолетом попал на
головные, потом на попутках по начинающему пор­
титься зимнику накатался по Возейской площади и те­
перь смертельно устал. Но я не стал ничего этого го­
ворить, потому что уже понимал, что нахожусь среди
людей, на которых не производят особенного впечат­
ления физические неудобства, которых не удивишь
дискомфортом быта и работы.
СЕВЕРНАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ „АВРОРЫ*?
Сергей Александрович предложил мне сесть и рас­
порядился вызвать бурмастера 65-й бригады. ^
— Он как раз здесь, завтра отправляется на буро­
вую, с ним и поедете. Кстати, его бригада — передо­
вая, второго февраля выполнила пятилетний план...
А вот и буровой мастер.
В кабинет вошел худощавый паренек с быстрыми
понятливыми глазами. Сергей Александрович коротко
познакомил нас и продолжил совещание.
На все про все не ушло и пяти минут.
— ...А вот однажды случай был интересный. Бурили
мы одну скважину. Брали пробу грунта с глубины при­
мерно двух с половиной тысяч метров. Геолог — как
сейчас помню, Копаев его фамилия — геолог разломал
керн, а там отпечаток: рыбка золотая. Все как есть:
плавники, хвостик... только золотая. Это ж сколько ве­
ков, подумать только! Я попросил у геолога, взял одну
половинку этого слепка для братишки-школьника,
пусть в школе покажет. А вторую половинку геолог
взял себе: у него сын был учащийся. Правда, нефти мы
тогда не нашли. Но мы же разведчики, нам важно
знать и где есть нефть, и где ее нет, то есть где пласт
кончается...
Я сижу на своей койке в гостиничном бараке и слу­
шаю, слушаю, «врастаю в обстановку». Мой собесед­
ник — бурильщик Анатолий Иванович Павленко, спо­
койный, рассудительный человек. Он сейчас «на вы­
ходных». Они так работают, буровики: двадцать четыре
дня без отдыха, потом.— восемь выходных.
— Ну и-как используются эти выходные!
— Не одинаково используются. Видите ли, у нас
некоторые буровики живут прямо на буровых с семь­
ями, с детьми. Я тоже, например, с семьей. Жены ра­
ботают— лаборантами или поварихами, по-разному. Ну,
от семьи куда особенно поедешь! Я вот приехал
в Усинск только спецодежду получить, ну и купить
кое-что в магазине. А так я предпочитаю на буровой
отдыхать. У нас охота богатая, рыбалка. Да и с де­
тишками повозиться хочется. Вот только проблема:
старшей скоро в школу. Не знаю, что и делать. В ин­
тернат не хочу отдавать. Если бы в Усинске хоть ком­
нату в бараке дали, все было бы хорошо. А так —
3
хоть увольняйся. Но увольняться тоже смысла нет:
работа хорошая, я ее люблю и знаю, эту работу...
Вечерело. За окнами лежал Усинск. За низкими
окнами бараков мерцали телевизионные экраны.
В центре поселка размещались маленький клуб, два
магазина и две столовые. Столовые работали кругло­
суточно. Это — пока окончательно не закроется зим­
ник. А километрах в десяти от этого временного по­
селка с тропинками между обледенелыми, в человече­
ский рост, сугробами уже строился современный, ка­
менный, пятиэтажный Усинск—будущий город. Правда,
построено пока еще только два с половиной дома.
Нужно строить быстрее, очень нужно! Однако темпы
снижаются из-за нехватки стройматериалов, вернее —
из-за трудности их доставки. Нужна железная дорога,
и она уже начала строиться, эта ветка Сыня — Усинск:
так называемый Малый БАМ.
В марте Усинск формально получил статус города.
Был сформирован райисполком. А второго апреля со­
стоялась партийная конференция, на которой был со­
здан Усинский райком партии. И первым секретарем
райкома выбран Владимир Артемьевич Фаградов, быв­
ший начальник этой самой четвертой нефтеразведоч­
ной экспедиции. Уж он-то, как никто, знает нужды буро­
виков...
— ...Да, насчет выходных, — продолжал Анатолий
Иванович. — У некоторых семьи в Усинске, или в Пе­
чоре, или в Ухте. Да хоть бы в Воркуте или в Сык­
тывкаре. Это все, так сказать, в пределах досягаемо­
сти. В общем, у кого дом на Севере, те, конечно, на
выходные домой прорываются. А у кого на юге... не­
которые все же летают домой — ну не каждый, конеч­
но, месяц, а раза два-три в год. Подкопят выходных и
летят... Но есть, конечно, некоторые несознательные
буровики, которые пропивают в эти дни весь свой за­
работок — самих себя пропивают. Это такие люди...
в общем, настоящей личной жизни у них, как правило,
нет: ни семьи, ничего. Ну, они дальше Печоры не про­
двигаются, а то и дальше Усинска. Деньги-то нам здесь
платят хорошие! Работа, конечно, тяжелая, но и день­
ги хорошие. Так вот все эти сотни пролетают у неко­
торых за неделю, и потом они бичуют в этой гости­
нице без копейки денег — смотреть противно. Да, у
нас их бичами называют, как на флоте.
У нас вообще кое-что похоже на флотскую жизнь.
Смены, например, называются вахтами. Вообще в бу­
ровой бригаде — четыре вахты. Три работают через
шестнадцать по восемь, одна — на выходных. Во главе
вахты — бурильщик. Это как бы сменный мастер. Вот я,
например, бурильщик, я полностью отвечаю за про­
цесс бурения, подъем и спуск инструмента, в общем —
за все, что на моей вахте делается. А в вахте всего
семь человек: бурильщик, четыре помбура и два дизе­
листа. Один помбур — как бы второй бурильщик, пра­
вая рука...
Бывают люди, которые до седых волос ходят в «шу­
ринах», «толиках», «эдиках».
Когда я познакомился с бурмастером 65-й буровой,
он представился:
— Василий Васильевич.
Ему двадцать семь лет. Он окончил техникум
в шестьдесят шестом и уже буровой мастер со ста­
жем. Только в качестве бурмастера он пробурил шесть
скважин. До этого работал помбуром, потом — бу­
рильщиком. Буровой мастер несет на себе бремя от­
ветственности — за технологию бурения, за буровой
станок и принадлежности, за темпы работы, за выпол­
нение плана, за трудовую дисциплину. В инструкции
бурмастеру сказано: «Буровой мастер осуществляет
техническое, хозяйственное и административное руко­
4
водство буровой бригадой». А в бригаде больше двад­
цати человек. И большинству из них за тридцать.
В «шуриках» здесь особенно не прославишься.
Два года назад Василия Васильевича Нощенко на­
значили бурмастером на 54-ю буровую скважину — так
сказать, бросили на прорыв. Бригада катастрофически
не выполняла план. В бригаде было то, что официаль­
но называется низкой трудовой дисциплиной. Другими
словами, часть бригады пила. В том числе два буриль­
щика, два руководителя. К апрелю бригада прошла
около тысячи восьмисот метров,/ а по плану бурения
должна была пройти три тысячи. Самой разболтанной
была вахта бурильщика Н„ человека буйного, анархи­
ческого. Он пил, опаздывал на работу. Прежний бур­
мастер, которого сняли, тоже страдал этим «благород­
ным пороком».
Первые дни Василий Васильевич ничего не пред­
принимал — знакомился с бригадой. Многим была не
по душе обстановка пьянства и разгильдяйства. Напри­
мер, бурильщик Кравцов неизменно оставался точным
и аккуратным, и вся его вахта трудилась старательно
и дисциплинированно. Он славный был, Кравцов. Креп­
кий, среднего роста, слегка лысояат. Было в нем что-то
основательное, притягивающее людей. Такая сила при­
тяжения существует в каждом, на кого можно поло­
житься. А кроме всего прочего, он прекрасно пел.
(Тоже не последнее дело на буровой — кругом тундра,
до оперного театра далеко!) И еще был дизелист Ни­
колай Иванович Геращенко, в прошлом танкист, ста­
рейший работник экспедиции, награжденный орденом
Трудового Красного Знамени. На него тоже можно
было положиться.
Были в бригаде и люди слабовольные, несамостоя­
тельные, вроде помбура Панкратова, которые туда
клонились, куда ветер подует.
Нощенко решил начать с бурильщиков.
Однажды Н. вышел на вахту в состоянии глубокого
похмелья. Наверное, бурить в таком состоянии не
менее опасно, чем пьяному вести машину. Тридцати­
семиметровые трубы, многотонное оборудование —
все это подвешено на талях, оттянуто цепями, все это
перемещается в воздухе, управляемое умелыми дей­
ствиями вахты, а где-то на двухкилометровой глубине
работает оснащенный алмазами бур стоимостью более
пяти тысяч рублей.
Василий Васильевич Нощенко проговорил, глядя
прямо в помутневшие глаза бурильщика:
— Вы в нетрезвом состоянии. Отстраняю вас от ра­
боты.
— Чего! — презрительно сощурился Н. (дескать, кто
там мешается под ногами!). Он здоровенный был, ма­
терый тридцатишестилетний бурильщик — рост баскет­
больный, а плечи борцовские. И слегка отстранив этого
сосунка-недомерка бурмастера, он двинулся туда, где
стоял, манипулируя тормозным рычагом, его помбур.
Однако бурмастер вновь вырос на его пути. Не­
большого росточка, щуплый, но отчаянно упрямый, он
стоял, широко расставив ноги в больших резиновых
сапогах, и ясно было, что не уступит.
Тогда Н. его ударил. Ударил по лицу — с оскорби­
тельной небрежностью сильного.
А ведь Василию Нощенко было всего двадцать
пять — из памяти не ушли еще мальчишеские годы, ко­
гда обиды не прощаются. Но он был уже не маль­
чишка. Он прошел армию, два года работал буровым
мастером. Он чувствовал себя командиром производ­
ства. Все это научило его управлять своими порывами,
владеть собой. И он сдержался. Драки не было. Н. был
уволен и строго наказан. Пришлось уволить еще двух
человек.
 Обстановка в бригаде стала меняться. Большинство
поддержало нового бурмастера, тем более что он ока­
зался не только волевым, но и деловым, технически
грамотным человеком. Поставил перед бригадой цель:
необходимо срочно выполнить такие-то и такие-то ра­
боты. И план будет. Придется, конечно, вкалывать от
души. Но план будет. А работать — что ж! Работать
никто не против. Если есть цель, есть руководитель —
почему бы и нет! За тем сюда и приехали, чтобы ра­
ботать!
И бригада стала давать план. Бригада сдружилась.
В бригаде стало легко дышать. Бригада нашла первую
нефть на юге Возейской площади.
Когда Василий Нощенко привез меня на 65-ю бу­
ровую, наступили поздние сумерки. Бурмастер открыл
дверцу «вахтовки» и соскочил на свою суверенную
территорию.
— Вот она. — Он показал на буровую вышку, и
в голосе его слышалась гордость за такую красавицу,
и в широком движении руки были щедрость и велико­
душие: мол, так и быть, разрешаю, смотрите.
Я должен честно признаться, что восторга не испы­
тал. Может быть, потому, что, по вечернему времени,
дул холодный ветс^ и темнело, вышка показалась мне
громоздким, неуклюжим, каким-то неэстетичным соору­
жением. Я подошел ближе. Люди в пропитанной рас­
твором одежде ворочали тридцатисемиметровые тру­
бы — производились подъемные работы.
— Посмотрите наверх, — сказал бурмастер.
На тридцатисемиметровой высоте, наполовину све­
сившись из «люльки», напоминающей марсовую пло­
щадку на корабле, работал верховой. Он хватал крю­
ком висящую на талях «свечку» — верхнюю секцию
трехкилометровой колонны, подтягивал ее к себе, раз­
мыкал замок элеватора, и вот свеча уже поставлена
в пирамиду, поднимается следующая секция — тот же
цикл...
— Производится подъем инструмента, — объяснил
бурмастер, — то есть подъем бура. Для взятия керна,
то есть пробы грунта. При отлаженной работе вахты
(а сейчас работает самая лучшая наша вахта) эта ра­
бота занимает часа три с половиной, не больше.
Я представил себе верхового, который три с поло­
виной часа на таком ветру...
— Это что, — улыбнулся Василий Васильевич, — это
не погода! Вот зимой — да. До сорока. А сейчас уже
не холодно.
— Как фамилия бурильщика этой вахты! — спро­
сил я.
— Грешнов, Владимир Грешнов — вон он, с бо­
родкой.
— Могу я побыть с этой вахтой во время работы!
— Конечно. Только у них теперь будет пересменка,
и они в ночь выйдут.
— Прекрасно. Я тоже выйду в ночь.
Ночью были спусковые работы. Бурильщик Влади­
мир Грешнов не отдавал никаких команд. Иногда
только взглянет на помбура — и все. И тот хватает под­
весной ключ либо кантует с помощью лебедки грун-
тоноску. Хлопотная это работа — подъем и спуск ин­
струмента. Она расчленена на несколько циклов, каж­
дый цикл на несколько одновременных или почти од­
новременных действий, и все их взаимосвязи и после­
довательности держит в голове бурильщик. Его го­
лова — штаб совместных действий вахты. Тут очень
много зависит от опыта бурильщика, его знаний, при­
родной сметки.
Наконец инструмент опущен, он находится где-то
на глубине трех тысяч семисот метров. Идет радиаль­
ное бурение — бурение с забором проб грунта. Влади­
мир Грешнов стоит у тормоза и регулирует давление
бура на грунт.
— Нет, — говорит он (а над тундрой лежит густая
ночь, и звезды высыпали несметные, яркие), — не могу
я без бурения, без этого всего...
Он высокий, красивый, с щегольскими черными
длинными волосами (правда, сейчас они спрятаны под
шлемом, только на лоб выбилась прядь).
— Вы уедете, — говорит он, — а вслед за вами и я:
в Саратов ка сессию. Я в техникуме там, на третьем
курсе.
— А после техникума — в бурмастера!
— Не знаю, как пойдет. У нас ведь нет такого кон­
кретного правила: дескать, техник — значит бурмастер
и так далее. Техник может и бурильщиком работать,
и помбуром. А мастером может быть просто буровик
без средне-технического образования, но с большим
опытом. А бывает, и после института — мастер. Не
в этом дело. Просто нужно учиться. Чувствую, что
нужно. Кто-то новейшую технику создает, а кто-то не
может средне-техническое получить — так, что ли!
А мне тридцать — и так много времени упустил.
А учиться интересно. И вообще жить интересно.
— Валера, — зовет он своего первого помбура Ду-
раву, — постой на тормозе, покурю.
Бурение продолжается.
— Василий Васильевич, а это кто у тебя здесь спит!
Я открываю глаза и сладко потягиваюсь.
— А это корреспондент журнала «Аврора».
— Корреспондент!! Вот и хорошо! А то я собирался
в «Правду» писать — нет никакой возможности!
Я сажусь на койке и устремляю не вполне прояс­
нившийся после сна взгляд на худощавого скуластого
парнишку в толстом красном свитере.
— Петр Петрович, — представляется он,— прораб
дорожно-строительного участка.
Я улыбаюсь: Василий Васильевич и Петр Петрович...
Петру Петровичу Ильину не до улыбок. Ему не нра­
вится его собственный начальник. Больше того, он воз­
мущен безответственностью, которую этот начальник
проявляет. Например, с этим мостом через ручей
Бадью...
— Понимаете, — горячится Петр Петрович (ему года
двадцать три, от силы — двадцать четыре),— мы стро­
им дорогу пятой технической категории. Дорога пятой
технической категории — это временная дорога, земля­
ное полотно с гравийно-песчаным покрытием...
— Где вы учились, Петр Петрович!
— В Омском автодорожном институте. И, кстати,
в институте меня учили, что дорога пятой технической
категории — это все-таки дорога, и уклон у нее дол­
жен быть по норме...
Нас четверо в бурдомике: Василий Васильевич, Петр
Петрович, шофер, который привез его на водовозной
машине, и я. Шофер Сурен Мкртчян — живописный
парень с огромными черными глазами, в расстегнутой
рубахе — согласно кивает головой: понятно, что он го­
тов подписаться под каждым словом своего юного
шефа.
— ...Так вот, насчет моста через Бадью. Вы его про­
езжали, он возле 61-й буровой. Если не помните — ко­
гда обратно поедете, специально посмотрите. Ручей
находится в углублении, уклон большой, выше нормы.
— К мосту съезжаешь на тормозах, — вставляет Су­
рен, — наверх на первой скорости еле карабкаешься.
— Так это когда зимник, — восклицает Петр Петро­
вич,— а весной там море будет. Просто не будет про­
езда. Нужно поднять мост, это же каждому ясно. И вот
от начальника ДРСУ получаю приказ: удлинить мост
на одну ферму в каждую сторону. Спрашивается: по­
чему удлинить! И . почему именно на одну ферму!
5
 И как) Ни расчетов, ничего — ни даже письменного Михаил Сазонов
распоряжения. Меня учили так: прораб получает тех­
ническое задание и согласно заданию... А тут просто
устное указание, к тому же явно неграмотное. Я это
высказал все по телефону. На другой день через дру­
гого прораба — даже не лично, а через третьего чело­
века — получаю указание: поднять мост на полтора
метра. Как! Где расчеты) Где чертежи! Где письмен­
ное распоряжение! Где, наконец, стройматериалы! Ни­ Под Синявином
чего.
— Ну и что, — спрашиваю я, — вы эту работу не вы­
полните! Между болот
— Я приехал сюда работать. И работу я, конечно, На узком перевале
выполню. Но расчеты производить мне придется са­ Стоит ольха, как память О войне.
мому, материал выпрашивать у буровиков. А это не­
правильно всё. Это — по старинке. Сейчас организация Во время битвы
любого хозяйства должна строиться на научной основе. Пули в ней застряли,
Если хотите, у каждого прораба должен быть сетевой Врагами предназначенные мне.
график. Да-да, личный сетевой график, утвержденный
в управлении, со своевременными поставками. Недавно был,
Он очень горячился, Петр Петрович. Может, и из­ И снова в воскресенье
лишне горячился. Но одно ясно: Петр Петрович душой
болеет за дело, страдает, если оно делается нехорошо. Заветная она — передо мной.
И подготовка у него хорошая, и энергии — через край, Как долг,
и любит свою трудную профессию, и ощущает свое Как благодарность за спасенье.
место в этой северной жизни. Кладу ее корням
— Трубы я тебе дам списанные, — говорит Василий
Васильевич, — а ты пришли мне вечером трактор. Пусть
Поклон земной.
тракторист у меня переночует, а с утра глину подтолк­
нет и аэропорт укатает. А я тебе еще рубероиду под­
А рядом холм
кину — дизельную покрыть. Травой высокой дышит,
Я соображаю, что аэропорт — это площадка для по­ Цветов живые, синие глаза...
садки вертолета и что эти два молодых человека имеют Припал к земле —
довольно большие полномочия — подписывать наклад­ И верится, что слышу
ные и закрывать наряды представителям «сопредель­
ных» организаций. И я еще раз удивляюсь, какие они Друзей моих погибших голоса.
взрослые.
Чу, хриповатый бас,
Когда Петр Петрович уехал, Нощенко сказал:
— Он чем хорош, Петр Петрович: тем, что точный. Наверно, это
Сказал — можно не сомневаться, сделает. Ткаченко, старшина бессменный наш.
— А вы, Василий Васильевич! А рядом что-то шепчет
— Я тоже стараюсь придерживаться этого прин­ Мухаммедов,
ципа.
Мне не пришлось увидеть, как укатывают аэропорт, Бесстрашный снайпер, верный мой иптаи:.
потому что я уехал раньше, чем приполз трактор Петра
Петровича. Я уезжал в Усинск на попутном нефтевозе. Поговорить бы...
Мы распрощались с Василием Нощенко, и я в послед­ Как я рад, что встретил.
ний раз взглянул на буровую вышку. Нет, что-то в ней Лежу, прислушиваюсь не дыша.
было, в этой громадине, торчавшей посреди тундры, Нет... это только мнится...
что-то определенно было — какая-то грубая красота,
что ли... Во всяком случае, я долго не мог отвести Только ветер
взгляда. И шелестящий шепот камыша.

Я сижу в Таллине, в своей квартире, и листаю то­

ненькую книжечку ухтинского геолога Игоря Тернов- Ромашковая целина
ского. Нет, это не брошюра о нефтегазоносной про­
винции. Это сборник стихов, выпущенный книжным из­ Здесь воздух
дательством в Сыктывкаре. Прозрачен и звонок.
Я читаю: Траву напоила роса.
Когда через круглые раны
свирепо дышала земля,
Светает...
на горлах ревущих фонтанов Ромашки спросонок
закручивал я вентиля. На небо таращат глаза.
Месил я снега и болота,
в подвижники годен вполне. Я пахарь.
Но все это — просто работа, Я прислан для вспашки.
которая выпала мне. Наметив прямую межу,
Я закрываю книжечку, оставив на этом стихотворе­ В раздумье
нии закладку — лотерейный билет серия 12147 но­
мер 001. Я так и не проверил его. Выигрыш и без того Гляжу на ромашки,
велик: прикосновение к душе Севера. На белое поле гляжу.

6
Я их красоты бы
не тронул.
Но знают и сами цветы:,
Тут хлебу расти
По закону
Житейской, людской правоты.
Пригород
Песни жаворонка
Неистовы
Под покровом голубизны.
Хорошо листья трав
Перелистывать,
Перечитывать книгу весны.
Работящая,
Снегом ромашковым
Луговину она замела.
Растолкав
На цветах букашек,
Над пыльцой склонилась пчела.
И ручей в камышах
На работе —
Пробивает дорогу вода...
Все покорно труду.
И в природе
Ничего не живет без трудаI
Вячеслав Кузнецов
Рыбацкая песня
Не застолье,
а братство
на морском берегу.
Этой песни рыбацкой
я забыть не смогу.
Есть в ней гордость и удаль,
есть печаль и тоска.
Никогда не забуду
серебро на висках.
Эти тяжкие брови
медноскулых ребят
в бурю —
с чайками вровень —
над простором парят.
Эта песня "
как качка,—
аж гудит небосвод!..
Молодая рыбачка
в этой песне живет.
Молодая,
земная,
в чьих глазах —
непокой.
Ничего я не знаю
лучше песни такой.
*
Вдали от городов и сел старинных —
там, где тоска особенно остра,
среди дерев и трав почти былинных
мы ночевали, греясь у костра.
Баюкал нас озерный ровный ветер,
что лишь к утру,
вдруг посвежев,
крепчал.
Мы, обжигаясь,
пили на рассвете
настоянный на зорях
терпкий чай.
И снова шли,
прокладывая трассу,—
в туман,
в болота,
в черную тайгу...
Я эти годы оценил не сразу.
Зато теперь, как радость, берегу.
Верю древним приметам
и шагаю босой.
Звезды пахнут рассветом,
звезды пахнут росой.
Под обрывом корявым,
у излуки Оки
я шагаю по травам
над сияньем реки —
в зоревые поляны,
в заливные луга...
Медуницами
пьяно
пахнут здесь берега.
...Есть такая примета
Если бродишь босой,
будет щедрое лето,
будут травы с росой.
Повесть Станислава Родионов? «Допрос» является
продолжением повести «Криминэльный талант», опуб­
ликованной в нашем журнале в №№ 9 и 10 за 1974
год. Хотя новую повесть можно рассматривать как
самостоятельное произведение, стоит кратко изложить
фабулу «Криминального таланта»...
Меняя свою внешность при помощи париков, ловкая
мошенница обирает в ресторанах мужчин, подсыпая им
в рюмки снотворное. Следователь прокуратуры Ряби-
нин и инспектор уголовного розыска Петельников пы­
таются ее поймать. Но в одном случае Петельников
сам становится ее жертвой, а в другом — она уходит
от него из выслеженной квартиры через замаскирован­
ный черный ход. И придумывает новое хитрое мошен­
ничество, которое собирается осуществить в аэропорту.
Ее невозможно поймать, не догадавшись о механизме
преступления. Рябинин догадывается. Затем оператив­
ная группа под руководством Петельникова задержива­
ет ее в аэропорту в тот момент, когда она высматри­
вает в телеграммах адреса прибывших пассажиров,
И вот — допрос.
ДОПРОС
ябинин готовился в допросу. Он сидел с за­
крытыми глазами, как йог.
У каждого следователя есть десятки прие­
мов. В принципе можно применять любые из
них, кроме незаконных и аморальных. Но что­
бы применять, нужно иметь отдохнувший ум, кото­
рый весь допрос будет в живости, деятельности, по­
движности... Мозговую энергию, как частицы в син­
хрофазотроне, надо разогнать до больших энергий,
до той высокой степени сообразительности, которая
называется быстроумием. Найти выход из положе­
ния, вовремя ответить, уместно пошутить, неожидан­
но одернуть, при случае пожалеть, при случае быть
готовым к физической обороне, бесконечно спраши­
вать — и все по-иному, бить в одну точку новым, тут
же придуманным оружием, чтобы человеку казалось,
что разговор все время идет о разном.
Это быстроумие сродни остроумию, только послед­
нее проявляется вспышкой, а быстроумие — состояние
постоянное, и чуть ослабело оно — допрос гаснет.
Но Рябинин был тугодум; может быть, обстоя­
тельный, основательный, глубокий, но тугодум. Те­
перь он решал, на чем строить допрос, который всег­
да на чем-то держится, как дом на фундаменте.
Двое ресторанных потерпевших, Капличников и
Торба, у которых эта женщина забрала деньги, опо­
знать ее не могли. На очной ставке она наверняка
заявит, что видит их впервые. Отпадали и близору­
кие старушки. Кузнецова и Гущина мошенницу во­
обще не видели. Петельников в данном случае не сви­
детель — работник милиции, лицо заинтересованное.
И Рябинин с тоской подумал, что прямых дока­
зательств нет. Не смешно ли — столько преступных
эпизодов, а доказательства только косвенные. Теперь
все зависело от допроса. Удастся заставить ее ска­
зать правду — доказательства появятся, сама о них
расскажет. Иначе дело будет трудным и еще неизве­
стно, чем кончится.
Выходило, что допрос можно строить только на
Курикине, который был на квартире и запомнил ли­
цо мошенницы.
Рябинин открыл глаза и спрятал в папку заго­
товленное постановление на ее арест — оставалось
только получить санкцию у прокурора. Хотел было
составить план допроса, но передумал — свободная
импровизация у него получалась лучше.
В кабинет вошел молодой сержант из райотдела:
— Товарищ следователь, задержанная доставлена
из КПЗ для допроса. Вот на нее матерьяльчик.
— А сама где?
— В машине. Не беспокойтесь, там два милици­
онера. Такая, вам скажу, птичка.
— Да?
— Типичная прохиндейка, если ке хуже.
— Да?
— Ну, прямо натуральная, прости меня господи.
— Да?
— Да. И без юбки.
— Как без юбки? — не понял Рябинив.
2 «Аврора» № U
Рисунок Бориса Семенова
— Вот столечко висит.
Сержант на своих ногах показал, сколько у нее
висело юбки.
— Мини,— решил Рябинин.
— Меньше, пол-мини. А в камере что вытворяет...
Скрутила кофту петлей, зацепила за выступ, встала
на нары и замерла. Ну, прямо висит, как утоплен­
ник. Меня чуть инфаркт не хватил. Отвечай потом
за нее.
— Шутница,— задумчиво сказал Рябинин.
Он внимательно слушал разговорчивого сержанта,
потому что его интересовала любая деталь в челове­
ке, которого предстояло допрашивать.
— Вы с ней помучаетесь, она вами повертит. Не
девка, а хлорофос жгучий.
В словах сержанта он уловил не то чтобы недове­
рие, а что-то вроде сомнения; возможно, сержант не
верил в силу тех, кто не был широкоплеч и не носил
формы.
— Ничего,— немного хвастливо сказал Рябинин,—
не такие кололись. Бывали судимые-пересудимые, а
посидишь с ними поплотнее, все начистоту выложат.
— Конечно, у вас особые приемы,— согласился
сержант, и Рябинин по голосу понял, что тот тоскует
об этих особых приемах — наверняка учится на юри­
дическом факультете и мечтает о следствии.
— Какие там особые... У меня два приема: логи­
ка и психология.
— А магнитофон? — не согласился сержант.— Или
вот здорово... Начальник сидит, а ему показывают
прямо в кабинете: где преступник, что делает и что
думает.
Рябинин засмеялся. Могучая притягательная сила
детектива оплела даже здравый рассудок работника
милиции, который ежедневно видит простую жизнен­
ную работу своего учреждения, более сложную, чем
магнитофоны и кино в кабинете начальника.
— Психология, сержант, посильнее всех магнито­
фонов. Ну, ведите ее...
— Есть.
Сержант молодцевато вышел. Рябинин глянул на
часы — десять утра. Часа два — три на допрос уйдет.
И он сразу ощутил тот нервный озноб, который всегда
появлялся перед борьбой. О том, что допрос — борьба,
знает каждый опытный следователь. Но сейчас пред­
стояла не просто борьба: к чувству напряженности
примешивалось любопытство, распаленное долгим ро­
зыском и неудачами.
В коридоре раздался топот. Казалось, шло человек
десять. Или дверь была не прикрыта, или ее сквоз­
няком шевельнуло, но из коридора несся бранчливый
голос — низкий, грудной, напористый. «Ну-ну, руви­
то не распускай! Нарядился как индюк. Вон рожу-то
наел, бюрократическую. Ну-ну, не подталкивай! По­
держаться за меня хочешь? Так и дыши. Только я
с такими мордатыми не путаюсь...»
Они уже стояли за дверью. Видимо, она не шла
в вабинет, ошпаривая сержанта словами. «У тебя, не­
бось, дома жена сидит в три обхвата, стюдепь тебе
6
варит из копыт. Ну-ну, с-женщинами надо деликат­
но, это тебе не свисток насвистывать, гусь лапча-
тый.л»
Наконец дверь растворилась. Они вошли вместе,
протиснулись в проем одновременно.
Она замерла у порога, словно увидела чудо. Сер­
жант с трудом закрыл дверь, потому что мешала ее
спина.
— Она — собственной персоной, Сергей Георгиевич.
Рябинин схватил взглядом невысокую плотную
фигуру в коричневом, туго облегающем платье, ко­
ротеньком, будто на него не хватило материи. Ему
хотелось сделать что-нибудь вежливое, располагаю­
щее — попросить ее сесть, улыбнуться или пошу­
тить...
— Здравствуйте,— сказал Рябинин.— Давайте...
Она вдруг всплеснула руками, словно наконец по­
няла, кто сидит в кабинете, и бросилась к столу, ра­
достно улыбаясь:
— Здравствуй, Сережа! Милый мой живчик! Вот
ты где притулился. Чего ж больше не заходишь? Или
нашел кого помягче?
Рябинин растерянно глянул на сержанта. Она еще
радостнее закричала на всю прокуратуру:
— Не стесняйся, жеребчик. К бабам все ходят — и
следователи, и прокуроры. Давай поцелуемся, что ли...
Она развела руки и перегнулась через стол, пыта­
ясь обнять следователя. И обняла бы, потому что Ря­
бинин оцепенело сидел на стуле. Но сержант вовре­
мя схватил ее за плечи и оттащил.
— Ну-ну, не позволяй себе.
— Так я ж его знаю! — удивилась она неосведом­
ленности сержанта.— На прошлой неделе ночевал
у меня.
— Все равно не позволяй,— решил сержант, рас­
судив, что ночевка еще не повод для фамильярных
отношений на допросе.
— Да не знаю я ее! — вырвалось у Рябинина.
w— Ну как же! — возмутилась она.— Девять руб­
лей заплатил, рублевка еще за ним. Я с работяг бе­
ру пятерку, а у кого высшее образование — десятку.
Сережа!
Она опять попыталась ринуться через стол, но
сержант был начеку:
— Стой нормально!
— Не тычь, неуч! — вырвала она руку, и сержант
ее больше не тронул.
— Гражданка, прошу вас...— начал Рябинин.
— Ну чего ты просишь, живчик? Сначала рубль
отдай, а потом проси.
— Вы можете идти,— сказал Рябинин сержанту.
Тот с сомнением посмотрел на красного, скованно­
го следователя и веселую девицу, стоявшую подбоче­
нившись посреди кабинета.
— Я буду в коридоре,— полуспросил, полуутвер-
дил сержант.
Рябинин кивнул. Видимо, Петельников наказал
сержанту не отходить от нее ни на шаг. Как только
закрылась дверь, она сообщила:
— С тебя надо бы взять меньше, хиловат ты ока­
зался. В очках все такие.
— Сержант ушел, людей нет, теперь-то к чему
эта комедия? — усмехнулся Рябинин, приходя в себя:
успокаивался, смывалась краска с лица и затихали
ноги под столом.
— Небось, перепугался? — сочувственно спросила
она.— Может, и нв ты был. Физия-то очками при­
крыта.
Не хватило ему того самого быстроумия. Он ожи­
дал всего, только не такого выпада. На допросе, как
в боксе,— часто первый удар решает судьбу встречи.
И уж если кет быстрой реакции, то ее нет.
ю
— Садитесь,— нелюбезно предложил он, потому
что не мог справиться со своей злостью.
— Почему следователи начинают на «вы», а по­
том переходят на «ты»? А который до тебя говорил,
так прямо чуть не выражался. Ну, я ему тоже завер­
нула в бабушку.
Видимо, кто-то из оперативников успел ей выска­
зать свое отношение, хотя Рябинин предупреждал.
— Я выражаться не буду. Но и вас прошу вести
себя прилично,— уже спокойно сказал Рябиниз.
— Прилично? — удивилась она.— Мы что, на сви­
дании?
— Садитесь,— еще раз предложил он, потому что
она стояла посреди комнаты, будто зашла на ми­
нутку.
Она подумала и села. Рябинин хорошо видел: по­
думала, прежде, чем сесть, а ведь это ее ни к чему
не обязывало. Значит, лишнего слова пе скажет, не
проговорится.
Теперь он ее рассмотрел. Широковатое белое лицо
с темно-серыми глазами, которые она то сужала до
черных злых щелочек, то расширяла до наивного, де­
вического удивления. Русые волосы — видно, что
свои — спускались на лоб короткой челкой. Фигура
была не полной, как показывали свидетели, но широ­
кокостной. Сразу бросалась в глаза пышная, как
у американской кинозвезды, грудь.
— Ну как? — спросила она.
— Что... как? — сказал Рябинин, хотя понял ее
прекрасно, и она знала, что он понял.
Не ответив, она чуть отъехала вместе со стулом от
края стола, и Рябинин сразу увидел ее ноги, поло­
женные одна на другую. Он даже удивился, что у не­
высокой девушки могут быть такие длинные ногн —
широко-округлые, удивительно ровненькие, белые
с чуть кремовым отливом, туго налитые плотью, как
зерна кукурузы в молочно-восксвой спелости.
— Ну как? — спросила она опять.
— А никак,— в тон ей ответил Рябинин.
— Ну да! — усмехнулась она, не поверив.
От женщины скрыть это самое «как» невозможно
— она прекрасно видела, какое произвела впечатле­
ние. Получалось, что подозреваемая читала по его
лицу с бблыпим успехом, чем это делал он. Рябинин
уже много лет безуспешно вырабатывал у себя лицо
бесстрастно-равнодушного идиота. Такое выражение
получалось только тогда, когда он сосредоточивался
на нем. Но на допросах приходилось думать не о сво­
ем лице. Поэтому Рябинин махнул на эти экспери­
менты и сочинил успокоительную теорию, по которой
бесстрастные лица бывают только у бесстрастных лю­
дей.
— Сейчас предложишь закурить,— решила она,
— Это почему же?
— В кино всегда так.
— А я вот некурящий,— усмехнулся Рябинин.
— И сигаретки нет? — спросила она уже с инте­
ресом.
Он заглянул в письменный стол, где обычно бы­
вало все — от старых бутербродов до пятерчатки,—
сигарет не оказалось.
— Вот, только спички.
— При твоей работе надо держать сигареты и ва­
лидол — вдруг кому плохо станет. Но мне плохо не
будет, не надейся,— заверила она.
— А мне и не нужно, чтобы вам было плохо,—
заверил в свою очередь Рябинин.
— Да брось меня выкать. Я не иностранная шпи­
онка. Какое-то слово шершавое: «вы, вы».
— Хорошо, давай на «ты».
Он сразу понял, что сейчас его главное оружие —
терпеливость. Как только он утратит ее» допрос со­
рвется.
— Тогда свою закурю,— решила она и полезла за
лифчик.
Рябинин отвернулся. Он еще не понял, делает она
это нарочно или вообще непосредственна в поведе­
нии.
— Чего застеснялся-то? Людей сажать не стесня­
ешься, а грудей испугался. Дай-ка спичку.
Она закурила красиво и уверенно, откинулась на
стуле, будто возлегла. Обычно в таких случаях Ря­
бинин делал замечание, но сейчас промолчал.
— Фамилия, имя, отчество ваше... твое?
— Софи Лорен.— Она спокойно выпустила дым
в потолок.
— Прошу серьезно,— сказал Рябинин, не повы­
шая тона.
Он не сдерживался, действительно был спокоен,
потому что сразу настроился на долгое терпение.
— Чего Ваньку-то крутишь? И фамилию знаешь,
и отчество,— усмехнулась она.
— Так положено по закону. Человек должен сам
назваться, чтобы не было ошибки.
— Могу и назваться,— согласилась она и цере­
монно представилась: — Матильда Георгиевна Руко-
ТБорова.
— Видимо, трудный будет у нас разговор,— вздох­
нул Рябинин.
— А я на разговор не набивалась,— отпарирова­
ла она.— Сам меня пригласил через сержанта.
— Начинаешь прямо со лжи. Не Матильда ты.
— А кто же? — поинтересовалась она, выпуская
в пего дым.
У Рябинина впервые шевельнулась злоба, но еще
слабенькая, которую он легко придавил.
— По паспорту ты Матрена. И не Георгиевна, а
Гавриловна. И не Рукотворова, а Рукояткина. Матре­
на Гавриловна Рукояткина.
— Какие дурацкие прозвания,— сморщила она
губы и небрежно сунула окурок в пепельницу.— Ну
и что?
— Зачем врать? — Он пожал плечами.
— Ты спросил, как я себя называю. Так и назы­
ваю: Матильда Георгиевна Рукотворова. Это мое де­
ло, как себя называть. У меня псевдоним. А ты мо­
жешь звать меня Мотей.
Кажется, в логике ей не откажешь. Рябинин чув­
ствовал, что ей во многом не откажешь и все еще
впереди.
— Год рождения?
— Одна тысяча девятьсот первый.
— Попрошу отвечать серьезно.
— А сколько бы ты дал?
— Мы не на свидании. Отвечай на мой вопрос.
— На свидании ты бы у меня не сидел, как му­
мия в очках. Двадцать три года ровно. Записывай.
Выглядела она старше: видимо, бурный образ жиз­
ни не молодил.
— Образование?
— Пиши — разностороннее. Если я расскажу, кто
меня и как образовывал, то у тебя протоколов не
хватит.
— Я спрашиваю про школу,— уточнил он, хотя
она прекрасно знала, про что он спрашивал.
— Пиши — высшее, философское. Я размышлять
люблю. Не хочешь писать?
— Не хочу,— согласился Рябинин.
Такая болтовня будет тянуться долго, но она нуж­
на, как длинная темная дорога на пути в светлому
городу.
— Тогда пиши — незаконченное высшее. Тоже не
хочешь. Пиши среднее, не ошибешься.
— Незаконченное? — улыбнулся Рябинин.
— Учти,— предупредила она,— Матильда по мело­
чам не треплется.
— Учту, когда перейдем не к мелочам. А все-та­
ки, вот твое собственноручное объяснение.— Он выта­
щил бумагу.— Через слово ошибка. «Оклеветал». *0»
отдельно, «клеветал» отдельно. Какое же среднее?
— А я вечернюю школу кончала при фабрике. Им
был план спущен — ни одного второгодника. Ничего
не знаешь — тройка, чуть мямлишь — четверка, а ес­
ли подарок отвалишь — пятерка. У меня и аттестат
зрелости есть.
И она посмотрела на него тем долгим немигающим
взглядом, темным и загадочным, которым смотрела
в ресторане. Рябинин сразу ее там представил — мол­
чаливую, непонятную, скромную, красивую, сдер-
жанно-умную, похожую на молодого научного работ­
ника. Он бы сам с ней с удовольствием познакомил­
ся и, молчи она, век бы не определил, кто перед ним.
— Где работаешь?
— В Академии наук.
— Я так и думал.
— Кандидатам наук затылки чешу — самим не­
охота.
Она его не боялась. Страх не скроешь, это не ра­
дость, которую можно пригасить волей — страх обя­
зательно прорвется, как пар из котла. Рябинин знал,
что человек не боится у следователя в двух случаях:
когда у него чиста совесть и когда ему уже все рав­
но. Был еще третий случай — глупость. Дураки часто
не испытывают страха, не понимая своего положения.
Но на дурочку она не походила.
— Короче — нигде,— заключил Рябинин.
— Что значит — нигде? Я свободный художник.
У меня ателье.
— Какое ателье? — не понял он.
— Как у французских художников, одна стена
стеклянная. Только у меня все сганы каменные.
— И что делаешь... в этом ателье?
— Принимаю граждан. А что?
— Знаешь, как это называется? — спросил он и,
видимо, не удержался от легкой улыбки. Она ее за­
метила. Рябинин подумал, что сейчас Рукояткина
замолчит — ирония часто замыкает людей.
— Будь добр, скажи. А то вот принимаю, а как
это дело называется, мне невдомек.
— Прекрасно знаешь, в уголовном кодексе на этот
счет...
— В уголовном кодексе на этот счет ни гу-гу.
Видимо, кодекс она знала не хуже его. Статьи
о проституции действительно не было, потому что она
давно исчезла. За всю практику Рябинин не помнил
ни одного случая. Ей выгоднее сочинить проститу­
цию, за что нет статьи, чем оказаться мошенницей
и воровкой — тут статья верная.
— Знаешь, я кто? — вдруг спросила Рукояткина.
— Для того и встретились,— сказал Рябинин, по­
нимая, что она дурачится.
— Я гейша. Слыхал о таких? Знаешь, как это пе­
реводится на русский язык?
— Знаю: тунеядка,— пошутил он.
— Тунеядка...— не приняла она шутки.— Эх ты,
законник. Сухой ты, парень, как рислинг. А домо­
хозяйка — тунеядка?
Казалось, они просто болтали о том, о сем. Но уже
шел допрос — напряженный, нужный, обязательный,
когда он изучал не преступление, а преступницу, что
было не легче допроса о преступлении.
— Сравнила. Домохозяйка помогает мужу, вос­
питывает детей, ведет дом...
— Помогает мужу? — удивилась Рукояткина, де­
лая громадные глаза.— А если женщина помогает
11
многим мужьям, она кто? Вот, наступило лето, жены
с детьми уехали. Куда мужик идет? Ко мне. И жи­
вет у меня месяц-два. Я готовлю на него, стираю,
убираю, развлекаю... Кому плохо? Какой закон это
может запретить? Да ему со мной лучше, чем с же­
ной: я не пилю, ничего не требую, от меня можно
уйти в любой момент... Холостяки есть, жениться
не хотят — или рано, или квартиры нет. Если мне
понравится — пожалуйста, живи. И живут. Кормят,
конечно. Так ведь хороший муж жену тоже кормит.
— И принимаешь любого?
— Еще чего! — изумилась она.— Если понравится.
Бывает такое рыло, что и денег не надо. Один хотел
у меня обосноваться, а я пронюхала, что у него трое
детей по яслям сидят. Скрылся от них, как шакал.
И не пустила, выгнала в шею, прямо домой пошел.
Рябинина удивило, что она свободно рассказыва­
ла о таком образе жизни — обычно об этом умалчи­
вали. Тунеядцы на допросах плели о маминых день­
гах, бабушкином наследстве, случайных заработках...
Рукояткина прямо заявила, как она живет. Рябинин
не стал ничего решать, безотчетно уловив, что вто­
рая его мысль связана с первой. Но третья мысль
обозначилась четко: если ее кормили мужчины, то
куда же шли добытые деньги, которых набиралось
рублей семьсот. Или она его развлекала...
— А вот у меня было... И чего это я тебе все
рассказываю? Ты кто — жених мне?
— Врачу и следователю все рассказывают. Су­
дима?
— Да, банк ограбила.
— Почему грубишь?
— А чего ерунду спрашиваешь? Ведь знаешь, что
не судима. Уж небось проверил не раз.
— Прошу быть повежливей! — строго сказал он.
Рукояткина ответила моментально, будто ждала
этой строгости:
— А что ты мне сделаешь? Ну скажи — что? По­
садишь? Так я уже в тюряге. Бить будешь? По наше­
му закону — нельзя. Да ты и не сможешь, деликат­
ный очкарик.
Рябинин считал, что мгновенно определить в нем
«деликатного очкарика» могли только в магазинах на
предмет обвеса или обсчета, потому что продавцы
прекрасные психологи. Рукояткина сделала это не
хуже продавцов. Рябинин был задет. Она сказала
о нем больше, чем любая характеристика. Его мно­
голетние потуги выбить из себя «деликатного очкари­
ка» ничего не дали.
— Я ж тебе не хамлю,— миролюбиво заметил он.
— Тебе нельзя, ты при исполнении.
— Приводы в милицию были?
— И приводы, и привозы, и даже приноси. Толь­
ко не в нашем районе.
Это не было началом признания: она просто пони­
мала, что все уже проверено, коли установлена ее
личность.
— Как это «приносы»? — не понял Рябинин.
— Пешком приводили, в желтом газике с красной
полоской привозили. А раз отказалась идти, взяли
за руки, за ноги и принесли. В моем районе вся ми­
лиция знакома. Один даже клеился во мне, да я от­
шила.
— Родители, родственники есть?
— Я незаконная дочь вашего прокурора.
— Опять шуточки,— добродушно улыбнулся он.
— А что — он только не знает. Знал бы, сразу вы­
пустил. А если серьезно, товарищ следователь... Да,
ты ведь гражданин следователь.
— Это не важно,— буркнул Рябинин.
Он никогда не требовал, чтобы его называли
«гражданин следователь» и морщился, если коллеги,
12
особенно в фильмах, перебивали по этому поводу
обвиняемых — отдавало чистоплюйством и самодо­
вольством: знай, мол, мы с тобой не ровня. Это вре­
дило тактике допроса, да и не мог он лишний раз
ударить лежачего. Не в этом заключалась принци­
пиальность следователя.
— Смотришь в кино,— мечтательно продолжала
Рукоятвина, рассматривая потолок,— читаешь в книж­
ках... Бродяга оказывается сыном миллионера. Такая,
вроде меня, вдруг получается дочкой известной ар­
тистки... Или вот еще — по лотерее машину выигры­
вают. А тут живешь — все мимо.
Она хотела поговорить о жизни. Рябинину иногда
приходилось часами биться, чтобы обвиняемый приот­
крылся. Большинство людей не пускали следователей
в свою личную жизнь, как не пускают в квартиру
первых встречных. Но уж если пускали, то призна­
вались и в преступлении. Это получалось естественно
и логично — затем и объяснялась жизнь, чтобы в ко­
нечном счете объяснить преступление.
Она хотела поговорить о жизни.
— На случай надеяться нельзя,— поощрил он ее
к откровенности.
— Еще как можно,— оживилась она.— Жила на
моей улице одна чувиха. Похуже меня была. Как
вы называете — аморальная.
— А как вы называете? — вставил Рябинин.
— А мы называем — живешь только раз. Вооб-
ще-то костлявая была девка. Идет, бывало, костями
поскрипывает. Хоть мода на худых, а мужики лю­
бят упитанных, чтобы девка вся под рукой была. Че­
го ей в башку ударило — или упилась сильно, а мо­
жет, заскок какой — только решила завязать. Семью
захотела, ребенка, чай с вареньем по вечерам да те­
левизор...
— Неплохое решение,—перебил Рябинин.
— Чего ты понимаешь в жизни-то? — вскользь за­
метила она, но так убежденно, что он ей поверил:
ту жизнь, которой жила она, Рябинин понимал плохо.
— Как ей быть? — продолжала Рукояткина.—
Семью-то изобразить — кто замуж возьмет?.. Решила
родить ребенка без мужика.
— Как без мужика? — ничего не понял Рябинин.
— Слушай дальше.
Ему нравился ее язык — свой, острый, с юморком.
Такой язык бывает у веселых людей, которые живут
в людской гуще — работают в больших цехах, поле­
водческих бригадах, плавают на кораблях...
— Решила, значит, воспитать ребенка на благо
общества. Людей-то, говорят, не хватает из-за плохой
рождаемости, хотя в метро не протолкнуться. Оде»
лась вечером в парчовое платье, накрутила повыше
шиньон... С ночи, значит, питательная маска из све­
жих огурцов... Навела марафет, на плечи кошкой при­
барахлилась, бриллианты за целковый на грудь — и
пошла. К филармонии — Большой зал. Купила билет,
сделала умную рожу —входит. Сидит, слушает вся­
кие ноктюрны и натюрморты. Потом рассказывала,
что легче попасть в вытрезвитель, чем в филармонию.
В антракте приметила парня — высокий, симпатич­
ный, упитанный, галстучек в форме бабочки. Подо­
шла к нему и вежливо говорит: «Мужчина, извини­
те, что будучи не представлена, обращаюсь к вам, но
к этому вынуждают чрезвычайные обстоятельства,
короче, подперло». Парень сначала открыл варежку
и никак захлопнуть не может. А потом в себя при­
шел: о чем, мол, речь, пройдемте, скушаем по ков-
тейлю через соломинку. Скушали. Тут она ему и
выдала: «Не могли бы вы со мной провести одну
ночку без пошлостей?» Он опять варежку отклячил,
стал отнекиваться — сильно, мол, занят. Она упер­
лась — и все. Говорит, сейчас без наследственности
никак нельзя. Не рожать же, мол, от ханурика. Если,
говорит, здоровье страдает, тогда пардон, поищем на
стадионе. Согласился. Пошел к ней, неделю прожил,
чемоданчик принес, а потом что, думаешь, сделал?
— Предложение? — улыбнулся Рябинин.
— Без предложения женился. Золотое кольцо по­
дарил, свадьба была с коньяком.
— А как же ее прошлое? — спросил он.
Его очень интересовал ответ. Эта фантастическая
история отражала ее мечты и ее жизненную филосо­
фию.
— Что прошлое... Он ей так сказал — ты людей
убивала? Нет. А остальное меня не касается. Я, гово­
рит, не инспектор уголовного розыска.
Значит, Рукояткина допускала любое преступле­
ние, кроме убийства. А их и без убийств в кодексе
перечислено немало.
— Кто же он оказался, муж-то? — поинтересовал­
ся Рябинин.
— Кандидат звериных наук! Бегемота в науке изу­
чал, двести пятьдесят получает, ничего не делает,
только смотрит на1 бегемота, пьет кофе и ест одну
морковку. Он ее из зоопарка носит, бегемот не до­
едает. У них уже ребенок есть, тоже одну морковку
грызет.
— А у тебя, кстати, детей не было?
— На проезжей дороге трава не растет.
Он записал бы эту пословицу — до чего понрави­
лась, но пока свободную беседу никакими бумажка­
ми прерывать не хотелось. Неизвестно, как Рукоят­
кина отнесется к записи. Бывали обвиняемые очень
говорливые, но стоило вытащить протокол — мгно­
венно замолкали.
— Почему же... У твоей знакомой выросла.
— А вот еще какой случай был,— увлеченно про­
должала она, не замечая его назидательной реплики.
Слушал он с интересом, понимая, что это те са­
мые придуманные мещанские истории, которые так
любят сочинять неудачники. Рассказывала она впол­
голоса, слегка таинственно, как говорят мальчишки
о мертвецах,— склоняясь к столу и расширяя свои
безразмерные глаза.
— Жила у нас на улице дворничиха, молодая
баба, но в доску одинокая. Весь день на ветру да
у бачков помойных, вот рожа и красная, пищевыми
отходами от нее пахнет — кто замуж возьмет? Опять-
таки метла в руках, не транзистор. Однажды подхо­
дит к ней вечером участковый: мол, Маруся, на па­
нели пьяный лежит, покарауль, я транспорт вызову.
Пошла. Лежит мужичишко потрепанного вида — зна­
ешь, какие у пивных ларьков по утрам стоят. Но ли­
цо у него есть. Смотрит на него, а он вдруг говорит
ей человеческим голосом: «Бабонька, спаси меня от
вытрезвителя, век не забуду. Нельзя мне по государ­
ственным соображениям». Говорить он мог, а пере­
двигаться не получалось. Подняла его Маруся и до­
волокла до своей двенадцатиметровой. Уложила спать,
дала корочку понюхать, а утром он проснулся, опо­
хмелился и говорит: «Маруся, а ведь я не гопник, а
ведь я переодетый...»
— Доктор наук,— не удержался Рябинин, хотя пе­
ребивать было рискованно.
— Бери выше. Я, говорит, переодетый директор
комиссионного магазина. Остался он у нее и до сих
пор живет. Маруся теперь улицы солью посыпает
в норковой шубе.
— Сама придумала?
— Жизни не знаешь, следователь,— легко вздох­
нула она.
Все делалось правильно, и законы допроса не на­
рушались. Но схема «от жизни к преступлению»,
в которую, как ему казалось, она вошла сама, как
овца в стойло, осталась себе схемой. Рукояткина рас­
сказывала о жизни вообще — о своей только заикну­
лась. Так душу следователю не выкладывают.
— Может быть, перейдем к делу? — спросил Ря­
бинин.
— К какому делу? — удивилась она, раскрыв гла­
за, в которых запрыгали веселые чертенята.
Вот этих чертенят он пока не понимал — откуда
они в ее-то положении.
— К тому, за которое сидишь.
— А я сижу ни за что,— гордо сказала она и от­
кинулась на стуле, выставив грудь, как два надутых
паруса.
— Так все говорят,— усмехнулся Рябинин и офи­
циальным голосом спросил: — Гражданка Рукоятки­
на, вам известно, в чем вы подозреваетесь и за что
задержаны?
— Нет, гражданин следователь, мне это неизвест­
но,— вежливо ответила она и добавила:— Думаю,
какое-нибудь недоразумение.
— А если подумать? — спросил Рябинин, хотя
знал, что и думать ей нечего, и вопрос его дурацкий,
и не так надо дальше спрашивать.
Она подняла взгляд к потолку, изображая глубо­
чайшее размышление — игра была принята.
— A -а, вспомнила. На той неделе улицу не там
перешла. Не за это?
— Не за это,— буркнул Рябинин.
— А-а-а, вспомнила,— после изучения потолка за­
явила Рукояткина.— Вчера во дворе встретила соба­
ку, с таким придавленным носом, вроде бульдога, и
говорю: «У, какой усатый мордоворот». А хозяин
обиделся, он с усами оказался, а собака без усов. За
это?
— Так,— сказал Рябинин.— Значит, не вспомина­
ется?
— Не вспоминается,— вздохнула она.
— Что вчера делала в аэропорту? — прямо спро­
сил он.
— Зашла дать телеграмму.
— Кому?
— Молодому человеку, офицеру Вооруженных Сил.
— Фамилия, имя, отчество?
— Это мое личное дело. Неужели я назову, чтобы
вы его потом таскали? — удивилась она.
— Почему бланк телеграммы был не заполнен?
— Я еще не придумала текста, дело-то любовное...
— А почему собака безошибочно тебя нашла?
— Это надо спросить у собаки,— мило отпарирова­
ла она.
Все произошло так, как он и предполагал. На за­
держании, на этих телеграммах допроса не постро­
ишь. Оставался только Курикин.
— Как у тебя с памятью? — спросил Рябинин.
— Как у робота, все помню,— заверила она.
Чаще его заверяли в обратном.
— Что ты делала второго июля?
Рябинин не сомневался, что Рукояткина помнит
все события, но вряд ли она их привязывала к опре­
деленным числам. Спрашивать о прошлых днях во­
обще надо осторожно — человек редко помнит о де­
лах трехдневной давности, если жизнь его ритмична
и однообразна.
— Вечером или утром? — спросила она, ни на ми­
нуту не усомнившись в своей памяти.
— С самого утра.
— Подробно?
— Подробно.
— Хочешь поймать на мелочах? — усмехнулась
она.
— Почему именно на мелочах? — спросил Ряби-
13
нин, но он действительно хотел ее поймать, и -пой­
мать именно на мелочах.
— Всегда так. В книжках или когда выступает
следователь, обязательно скажет: самое главное в на­
шей работе — это мелочи.
Когда она клонилась к столу или перекладывала
ногу на ногу, до Рябинина доходил непонятный за­
пах: для духов слишком робкий, для цветов крепко-
ватый. Таких духов он не встречал — вроде запаха
свежего сена.
— Нет, Рукояткина, у нас с тобой разговор пойдет
не о мелочах. Так что ты делала второго июля?
— Слушай,— вздохнула она.— Очнулась я в две­
надцать часов...
— Как — очнулась? — перебил он.
— По-вашему, проснулась. Выпила чашечку кофе.
Черного. Без молока. Без сахара. Натурального. Без
осадка. Свеженамолоченного. Через соломинку. Ну а
потом, как обычно: ванна, массаж, бад-минг-тон. По­
том пошла прошвырнуться по стриту. Разумеется,
в брючном костюме. Я подробно говорю?
Рябинин кивнул.
Этого никто не знает, любуясь экранным волевым
следователем. Никто не знает, что он, этот грозный
представитель власти — очень уязвимая фигура, в ко­
торого легче ткнуть пальцем, чем в лежащего пьяни­
цу: тот хоть может подняться и схватить за грудки.
Свидетелю может не понравиться тон следователя или
его галстук — и он выскажется. Прокурор может вы­
звать и устроить нагоняй за долгое следствие, за не­
правильный допрос, за плохой почерк и за все то,
за что найдет нужным. Зональный прокурор может
на совещании прочесть с трибуны под смех зала не­
удачную фразу из обвинительного заключения или
протокола. Адвокат может удивляться, что следова­
тель не разобрался в преступлении. В суде может
каждый бросить камень в огород следователя, стоит
возникнуть любой заминке. Когда Рябинин еще сту­
дентом проходил практику, иногда ему казалось, что
судят не преступника, а следователя: не так понял,
не так записал, не так сформулировал, не того допро­
сил...
Только никто этого не знает.
Рукояткина издевалась откровенно и элегантно,
как может издеваться женщина над опостылевшим
мужем.
— Потом посмотрела кино...
— Какое кино?
— Художественный фильм. Широкоэкранный. Ши­
рокоформатный. Цветной. Двухсерийный* Звуковой.
— Я спрашиваю, как называется?
— Этот... Вот память-то, зря хвалилась. В общем
про любовь. В конце он на ней женится.
— А в начале?
— Как обычно, выпендривается. Да все они про
любовь — одинаковые. Девка и парень смотрят друг
на друга, как две овцы. А рядом или поезда идут,
или лепесточки цветут, или облака по небу бегут.
— В каком кинотеатре?
— Имени Пушкина.
— Нет такого кинотеатра,— сказал Рябинин и под
столом левой ногой придавил правую, потому что
правая начала мелко дрожать.
— Нет? Значит, я была в «Рассвете».
— В «Рассвете» шел фильм щм> войну.
Он специально посмотрел программы — что и где
показывали второго июля.
— Про войну? А про войну всегда с любовью пе­
ремешано.
— В этом фильме никто не выпендривается и ни­
кто в конце не женится. Так где была второго июля
днем?
14
’— Обманула тебя, нехорошо,— притворно сконфу­
зилась она.— Не в кино я была, а в цирке. На сеансе
шестнадцать ноль-ноль.
Верить, сделать вид, что веришь любым ее пока­
заниям... Придавить посильней правую ногу и пре­
вратиться в доброжелательного собеседника. Тогда
она будет врать спокойно, находя понимание, а по­
нимание всегда ведет к психологическому контакту.
Пусть этот контакт построен на лжи — квазиконтакт;
но это уже брешь в стене молчания и злобы; уже си­
дят два человека, из которых один говорит, а второй
слушает. В конце концов следователь все-таки начнет
задавать вопросы. И тогда перед обвиняемым встанет
дилемма: отвечать правду и сохранить хорошие от­
ношения или же обманывать дальше и вступить со
следователем в конфликт, порвать уже возникшие
приятные отношения. Рябинин знал, что обвиняемые
скорее шли по первому пути, потому что рвать кон­
такт психологически труднее, чем его сохранить. Че­
ловеческая природа все же стремится к миру.
— Это другое дело. А то вижу, с вино ты пута­
ешься. Ну и что показывали в цирке?
Тут она могла обмануть просто, потому что цирк
он не любил и почти никогда в него не ходил: толь­
ко если с Иринкой.
— Как всегда. Слоны, собачки, клоуны под ков­
ром.
— Кто выступал?
— Этот... Бетховен.
— С чем же он выступал? — без улыбки спросил
Рябинин.
— С этими... верблюдами.
— Верблюдами?
— Двухгорбыми.
Его тактика могла иметь успех при условии, что
обвиняемый стремится хотя бы к правдоподобию. Ру-
кояткину вроде не интересовало, верит он или нет.
— Мне всегда казалось, что Бетховен компози­
тор,— заметил Рябинин.
— Правильно. Он играл на этой... на контрабасе.
— Он же выступал с верблюдом.
— Ловишь на мелочах? Он сидел на верблюде и
играл на контрабасе. В чалме.
— Ты перепутала афишу филармонии с афишей
цирка. Может быть, хватит? — не удержался он все-
таки на уровне своей теории.— Врать-то ведь не уме­
ешь.
Он представил дело так, будто она неопытна во
лжи, а не просто издевается над следователем.
— Не умею, это ты верно заметил,— притворно
вздохнула она,— а честному человеку трудно.
— Где же ты была второго июля с шестнадцати
часов? — беззаботно спросил Рябинин: ответишь —
хорошо, не ответишь — не так уж важно.
— Наверное, в филармонии. Да-да, в филармонии.
— Ну и что там было?
О филармонии Рябинин мог поговорить — раза два
в месяц Лида приходила после шести часов к нему
в кабинет и молча клала на стол билеты — ставила
его перед свершившимся фактом. И если не дежурил,
и не было «глухаря», и не затянулся допрос, и не
поджимали сроки — он безропотно шел на концерт.
— Как всегда, скука.
— Что исполняли?
— Не была я в филармонии. В кафе-мороженом
была.
— Это уже ближе к истине. Но еще далеко,
— Далеко? Ну, тогда в сосисочной.
— Теплее,— улыбнулся Рябинин.
— В пивном баре.
— Горячей.
— А потом скажешь — все, спеклось? Так?! — ве­
село спросила она и вдруг расхохоталась, видимо,
представив, как она по-глупому спекается.
Игра в вопросы-ответы пока его устраивала. В лю­
бой лжи есть крупицы правды, а следователю редко
выкладывают сразу всю правду. Однажды он видел
на хлебокомбинате, как пропускали через магнит са­
харный песок, чтобы уловить металлические примеси.
Потом ему показали улов: одна расплющенная шляп­
ка гвоздя, как клякса — это на тонну песку. У него
пока и шляпки-кляксы не поймано, но он еще не про­
пустил тонны.
— Слушай, а по закону я обязана отвечать на
твои дурацкие вопросы? — вдруг спросила Рукоят­
кина.
Ей уже надоели вопросы. Она уже задумывалась,
как вести себя дальше, понимая, что на этом стиле
долго не продержишься.
— По закону можешь и не отвечать,— спокойно
объяснил он.— Но тогда я составлю протокол. И не
в твою пользу.
— Значит, о моей пользе беспокоишься? — усмех­
нулась она.
— О пользе дела и о твоей пользе тоже.
Рябинин решил применить усложненный вариант
«квазиконтакта» — допроса, который включал резкий
перепад его поведения. Сначала он — друг, желаю­
щий облегчить судьбу подследственного. Но неожи­
данно, сразу, его голос крепчал, лицо жестянело, при­
двигался протокол для записи каждого слова. Обви­
няемый робел и стремился вернуться к первоначаль­
ному положению. Но вернуться можно было только
ценой приятного сообщения. Таким сообщением яв­
лялась правда о преступлении. И обвиняемый гово­
рил какую-нибудь деталь, фактик. Следователь сразу
оборачивался другом, и опять шла мирная беседа —
до следующего острого вопроса. Так повторялось не­
сколько раз. Этот допрос Рябинин называл «слоеным
пирогом».
Он чуть-чуть двинул папку в сторону, будто она
мешала ему; расстегнул пуговицу на пиджаке и ше­
вельнул плечами, чтобы пиджак распахнулся; сел
к столу боком и по-свойски улыбнулся. Рябинин ни­
когда не стал бы так позировать, если бы не заме­
тил, как она любит театральность.
— Рукояткина! Да неужели у тебя нет потреб­
ности сказать правду?! У любого человека, даже са­
мого плохого, есть такая потребность. Я же вижу,
ты внутри неплохая...
— Во! Внутрь залез,— перебила она.
— Человек не может жить в неправде,— не обра­
тил он внимания на ее реплику.— Как бы он ни об­
манывал, все равно где-то, когда-то, кому-то он дол­
жен открыться, очиститься, что ли, от всего...
— Думаешь, ты самый подходящий человек, пе­
ред кем я должна открываться, обнажаться, разде­
ваться?
— Я вижу, тебе хочется рассказать, да ты боишь­
ся,— пустил пробный шар Рябинин, хЬ?гл.-.ничего ле
видел.
— Да ты рентген! — деланно удивилась она.— Те­
бе бы шпионов ловить, а не нас, грешных...
— Вот у меня был случай...
— Во-во, давай случай из практики,— перебила
она.— Только пострашней, чтобы с мурашками.
Рябинин начал рассказывать случай, которого
у него никогда не было, но у кого-то он в городе был:
следователь два дня пересказывал обвиняемому «Пре­
ступление и наказание». На третий день преступник
попросил книжку и прочел ее в один присест. На
четвертый — признался. Потом Рябинин рассказал
случай, который был уже у него: задержал пре­
ступника и два дня по разным обстоятельствам не
мог его допрашивать. На третий день тот написал из
камеры заявление с просьбой немедленно прислать
следователя. Так и писал: «Нет сил молчать».
— Красиво говоришь,— заключила Рукояткина.—
Тебя по телевизору не показывали? А то видела та­
кого. Все трепался, что воровать нехорошо. Лучше,
говорит, заработать. А не хватит, так надо экономить.
Красиво говоришь, но не убедительно. Есть такие го­
воруны, что для них все сделаешь. Был у нас в ком­
пании Гришка-домушник. Скажет: Матильда, прине­
си полбанки, а к ней огурчик. Так милиционера огра­
бишь, а Гришке огурчик принесешь.
Он знал, что говорить хорошо мог только по вдох­
новению. А оно не появлялось просто так — что-то
должно было произойти между ними, чтобы допрос
выскочил из нудно-тягучей колеи.
— Я ведь хочу, Рукояткина, чтобы тебе легче бы­
ло,— мягко сказал Рябинин.
— Трепач,— вздохнула она.— Вот за что вашего
брата и не люблю. Надо, мол, правду говорить, и сам
же врешь. Ведь врешь?
— Что я вру? — совсем не по-следовательски
огрызнулся Рябинин.
— Расскажу тебе всю правду — так что? Отпу­
стишь?!
Она прищурилась и напрягла лицо — только раз­
дувались ноздри прямого тонкого носа. Рябинин взял
авторучку и попытался поставить ее на-попа, но
ручка не стояла. Тогда он поднял голову и заметил
сейф — даже обрадовался, что видит этот металли­
ческий здоровый шкаф, на котором можно пока оста­
новить взгляд. Уже повисла пауза, длинная и тягу­
чая, как провода в степи, а он все не мог оторваться
от сейфа, словно его только что внесли. Как ему хо­
телось, до челюстной боли хотелось открыть рот и
бросить уверенное «Да, отпущу». Она бы сначала не
поверила, но он бы убедил, уговорил: человек быстро
верит, во что ему хочется верить. Тогда бы она все
рассказала, долго и боязливо — как бы не обманул,
подписала бы многолистный протокол и сообщила бы,
где лежат деньги. А потом можно что-нибудь при­
думать, вывернуться. Сказать, напримэр, что хотел
выпустить, да прокурор запретил. Потом... Что потом,
было бы уже неважно — доказательства есть, и про­
токол подписан.
— Чего ж замолчал? — не выдержала она.
— Нет, не отпущу,— сказал он и посмотрел пря­
мо в ее ждущие глаза.
— Во, первое правдивое слово. Не отпустишь. За­
чем же признаваться? В чем легче-то будет?
Она вдруг показалась ему какой-то обмякшей; это
длилось секунду — две, но это было. И Рябинин по­
нял: она еще надеялась, и он лишил ее этой надеж­
ды.
— Твоей душе легче будет, совести,— сказал он,
уже думая о ее надежде и как ее использовать в до­
просе.
— Ах, душе... А у меня, кроме души, и тело есть!
Ёо? оно, вот оно, вот!
Она вскочила со стула и несколько раз хлопнула
себя ладонями ЛО груди, плечам и спине. Перед Ря
бининым мельнули полные руки, бедра, взвилась тоб
ка — он даже сначала подумал, что она решила спля
сать.
— И неплохое, кстати, между прочим говоря,—
продолжала она, стремительно опустившись па
стул.— Ты хочешь, чтобы душа ради облегчения за­
ложила тело? Моя душа не такая стерва — она лучше
потерпит. Да что там душа! Я же знаю, какая душа
всех следователей интересует — у тебя доказательств
нет. Вот и нужно меня колонуть.
Рябинин напряг лицо, чтобы оно окаменело и не
15
было той глиной, на которой отпечатывается любая
травинка,— он не умел врать. А следователю надо —
нет, не обманывать, а уметь хотя бы умолчать или
мгновенно придумать что-нибудь среднее, абстракт­
ное — не ложь и не правда.
— Ошибаешься, Рукояткина. Теперь без доказа*
тельств людей не арестовывают.
— Значит, доказательств маловато. Ну что, не
правда? Ну, скажи, если ты честный,— правда или
нет?! Чего глазами-то забегал?
Он почувствовал, как покраснел: от злости на се­
бя, на свои действительно бегающие глаза.
— У меня, кроме личной честности, есть еще и
тайна следствия.
— Личная честность... Тайна следствия... Выкру­
тился. Все вы так. Только мораль читаете. Я хоть
по нужде вру, а ты врешь за оклад.
Никакого «слоеного пирога» не получилось. До­
прос не шел.
Рябинин застегнул пиджак и посмотрел время —
он сидел уже два часа, бесплодных, словно ждал по­
путной машины на заброшенной дороге.' Но бесплод­
ных допросов не бывает.
Рябинин мысленно высеял из этих часов мусор, и
осталось два обстоятельства: она не отрицала свою
преступную деятельность, но не хотела о ней рас­
сказать, и она все-таки боялась ареста, как его бо­
ится любой человек. Значит, надо долбить дальше,
долбить долго и нудно без всяких теорий и систем,
изобретая, придумывая и выворачиваясь на ходу.
— Болтаешь ты много и все не по делу,— строго
сказал Рябинин.— Время только зря тянем.
— Мне время не жалко. Лучше с тобой потреп­
люсь, чем в камере сидеть.
— Где ты была второго июля с шестнадцати ча­
сов? — монотонно спросил ои, приготовившись повто­
рять и повторять вопрос.
— Ну и зануда. Как с тобой жена живет!
— Где ты была второго июля с шестнадцати ча­
сов?
— Ну что попугайствуешь? Надоело.
У него все перевернулось от грубости, которую он
не терпел нигде и нисколько. Но он заслужил ее:
сидел, как практикант, и брал подозреваемую измо­
ром. Он даже удивлялся на себя — не приходило ни
одной яркой мысли, словно никогда и не допраши­
вал.
— Про улицу, кино, цирк говорила... Про кафе го­
ворила,— начал Рябинин и вдруг спросил: — А что ж
ты про гостиницу помалкиваешь? А?
— Какую гостиницу? — остро прищурила Рукоят­
кина глаза, и он понял, что она может быть злой,
такой злой, какой редко бывают женщины.
— Гостиницу «Южную».
— А чего про нее говорить?
— Ну, как была, зачем была...
— Да ты что! Чего я там забыла? У меня своя
коммуналка с раздельным санузлом имеется.
— А в баре при гостинице ты разве не была?
Вспомни-ка...
— Да что вспоминать! Если хочешь знать, я ве­
чером сидела в ресторане.
Рябинин не шевельнулся. Он даже зевнул от ску­
ки — до того ему вроде бы неинтересно. Почему сле­
дователям не преподают актерского искусства?
— В каком ресторане? — лениво спросил Рябинин.
— Не все ли равно. А в гостинице не была.
— Если действительно была в ресторане, то в ка­
ком?
— В «Белой кобыле».
— Я жду. В каком ресторане?
— Имени Чайковского.
16
— Значит, ты была не в ресторане, а в гостини­
це,— обрадовался Рябинин.
— Господи, да была, была в ресторане весь вечер.
— Тогда в каком?
— Да в «Молодежном» просидела до одиннадца­
ти. Доволен?
Рябинин сделал все, чтобы удовлетворение не по­
явилось на лице. Он не ожидал, что она так легко
скажет про «Молодежный».
Это тянуло нитку дальше, к Курикину и деньгам.
Видимо, она путалась в числах, да и в ресторане бы­
вала частенько.
— Что там делала? — спросил он, не меняя нуд­
но-противного тона.
— Ты что — заработался? Не знаешь, что делают
в ресторане? — удивилась она.
— Вопросы задаю я,— отчеканил Рябинин.
— Задавай, только правильно их выставляй,— то­
же отштамповала она.
— Что делала в ресторане?
— Кушала компот из сухофруктов. Ответы отве­
чаю я.
— С кем была в ресторане? — наконец спросил он
правильно.
— Со знакомым космонавтом. Просил не разгла­
шать в целях государственной тайны.
— С кем была в ресторане?
— С бабушкой.
— С какой бабушкой? — поймался он легко.
— С троюродной,— начала с готовностью объяс­
нять Рукояткина.— Она сразу же после ресторана
скончалась. Опилась компоту. А может, подавилась
косточкой.
Рябинин прижал правую ногу, которая дернулась,
будто в нее вцепилась собака. Он твердо знал, что
стоит дать волю нервам, злости — и допрос будет
проигран сразу. Сильнее тот, кто спокойнее. А пока
было так: он давил ногу, она — улыбалась.
— С кем была в ресторане?
— А зачем тебе? Не все ли равно?
— Зачем скрывать? Секрет? Если не была в го­
стинице, так скажи, с кем была в ресторане. Хотя бы
для алиби.
— А мне твое алиби до лампочки. Я была
в «Молодежном», это все видели.
— Верно, видели,— значительно сказал он.
— Чего видели? — подозрительно Спросила она.
— Сама знаешь,— туманно ответил Рябинин и
улыбнулся, загадочно и криво.
— Чего я знаю?!
Она смотрела, разъедая его глазами, и Рябинин
ждал сейчас взрыва, словно он бросил в печку гра­
нату. И все-таки он сказал веско и медленно, уже
без улыбки.
— Знаешь, как пропала у женщины сумка с день­
гами!
— Чего-о-о!? — зло запела она.— Ты мне нахалку
не шей! Не выйдет! Никаких я женщин не видела!
Да за моим столиком и женщин-то не было.
— Кто же был за твоим столиком?
— Да с мужиком я была, не одна же!
— С каким мужиком?
— Обыкновенным. В брюках.
— Так,— заключил Рябинин.— Значит, признаешь,
что второго июля была в ресторане «Молодежный»
с мужчиной.
Теперь правая нога прыгнула от радости — не­
ожиданно допрос сдвинулся, будто убрали валун с до­
роги. Он больше двух часов ходил вокруг со сталь­
ным ломом, поддевал, надрывался, а глыба лежала
на пути, не шелохнувшись. Но стоило толкнуть пал­
кой, как она легко подалась. Тут было три причи­
ны. Во-первых, признаться, что была с мужчиной
в ресторане — это еще ни в чем не признаться. Во-
вторых, она не знала, в чем ее конкретно подозре­
вают и сколько следствию известно. И в-третьих,
при деятельности с париками, подставными лица­
ми и чужими квартирами она боялась не своих пре­
ступлений, а тех, которые ей могли приписать.
— Гостиница-то при чем? — она заузила глаза,
блеснувшие колючим металлом, будто у нее вместо
зрачков оказались железные скрепки.— Подожди-по-
дожди... Ах, гад, узнал все-таки... Ну не паразит ты?!
Все обманом, как гидра какая. С тобой надо держать
ушки топориком. Больше тебе ни хрена не скажу.
— Скажешь,— решил он показать свою уверен­
ность,— куда тебе деваться.
— Поэтому и не скажу, что деваться некуда,—
в тон ответила Рукояткина.
Еще неизвестно, получил ли он что-нибудь этим
обманом. Может, выиграл бой и проиграл битву. Она
теперь могла замкнуться до конца допроса. Рябинин
понимал, что с точки зрения этики его ловушка с го­
стиницей не совсем безупречна. В допросе нельзя об­
манывать, как, скажем, нельзя лечить людей, купив
фальшивый диплом. Об этих психологических ловуш­
ках юристы спорили часто — допустимы ли они? Ря­
бинин знал два случая.
Старший следователь допрашивал взяточника, ко­
торый подозревался в одном эпизоде. Взяточник рас­
сказал и замолк. «Все?» — спросил следователь и за­
глянул в ящик стола. Взяточник пугливо заерзал и
рассказал про второй случай мзды. Следователь еще
раз спросил «Все?», заглянув в стол. И опять взя­
точник добавил эпизод. Так повторялось двенадцать
раз, пока мздоимец не признался во всех взятках,
полагая, что у следователя в столе лежит точная
справка. Но первый раз следователь заглянул в ящик
стола случайно.
Другая история произошла с начинающим следо­
вателем, который из старого манометра и суровой
нитки соорудил прибор и вызвал на допрос старушку.
«Врешь, бабка, теперь правду показываешь, те­
перь опять врешь»,— говорил следователь, дергая
под столом нитяную петлю. Испуганная старушка
рассказала правду. Следователя на второй день уво­
лили*
— Тебе же выгоднее признаться,— сообщил Ряби­
нин.
— Да ну?! — так и подскочила Рукояткина.— Вы­
ходит, свою выгоду упускаю?
— Упускаешь. Чистосердечное признание...— на­
чал было он.
— ...смягчает вину преступника,— кончила она
фразу.— На это не клюю — дешево очень.
— Дешево? А ты дорогая? — вырвалось у него
неизвестно зачем.
— Никак купить хочешь? — обрадовалась Рукоят­
кина, заиграв плечами, а уж от плеч заиграло и все
тело.— Денег не хватит.
— Не хами,— вяло сказал он, понимая, что это
уже месть за ловушку с гостиницей.— Будешь от­
вечать? Или я приглашу понятых, прокурора и со­
ставлю протокол об отказе от дачи показаний,— по­
обещал Рябинин.
Строгий тон и угроза прибегнуть к какому-нибудь
официальному шагу вроде бы действовали на нее
сильнее, чем этические беседы.
— На правильные вопросы отвечу.
— Как фамилия мужчины?
— Я у своих друзей фамилию не спрашиваю.
— Ну обрисуй его.
Она с готовностью вскочила со стула и начала вы­
делывать руками, лицом и всем телом невероятные
штуки, показывая того мужчину.
— Рост — во, современный. Глаза вот такие, вы­
лупленные. Волосы вот так, цигейковые. Нос как бак­
лажан, а челюсти вроде утюгов — что нижняя, что
верхняя...
— Хватит,— перебил он,— ясно. А фамилия?
— Не знаю,— успокоилась она и села.
— А я вот знаю,— сказал Рябинин.
— Ну?! Скажи, хоть теперь узнаю.
— Курикин.
— Как?
— Курикин.
— Кукурикин. Первый раз слышу такую дурацкую
фамилию.
— Не Ку-курикин, а Курикин,— поправил он.
— Я и говорю: Ку-ку-ри-кин.
Так и знал, что нарочно будет коверкать. Впро­
чем, она могла и не интересоваться фамилией. Фами­
лия ей ничего не говорила, но теперь она знала, чем
располагает следователь,— показаниями Курикина
о пропавших деньгах.
Рябинин думал, о чем ещ^ спрашивать. И как спро­
сить. Есть понятие — потерять свое лицо. С Рябини-
ным иногда такое случалось, когда он попадал в со­
вершенно незнакомую ситуацию. Сейчас у него это
лицо тоже пропало, хотя он сидел в своем кабинете
и занимался своим кровным делом.
— Расскажи, как с ним встретилась, где, когда?
— Да не знаю я Кукурикина, гражданин следова­
тель!
— А может, у твоего знакомого и была фамилия
Курикин, а? Ты же не спрашивала.
— Он говорил, да я забыла. Только не Кукурикин.
Или Ослов, или Ишаков, а может, даже Индюков.
Рябинин решил потянуть цепочку с другого конца:
— А зачем жила в чужой квартире?
— В какой квартире? — сделала она наивно-рас­
пахнутые глаза.
— Ну уж тут дурака валять нечего: сотрудник
тебя видел, понятые видели...
— Верно,— усмехнулась она,— тут железно, надо
колоться. Подобрала ключи да и пожила малость.
Просто так, от скуки. Это преступление небольшое.
— Небольшое,— согласился Рябинин.— А парики
тебе зачем?
— Парики не мои. Может, хозяйкины, а может,
там кто до меня жил. Сейчас все девки в париках.
— Курикин тебя знает, — вроде без связи сооб­
щил он.
— Ну и что? Меня любая собака в районе знает.
— Курикин был у тебя на этой квартире.
— Чем, интересно, он докажет?
— Описал комнату.
— Вот паразит! — искренне удивилась она.— Ну
и как он ее описал?
Рябинин достал протокол допроса Курикина, ко­
торый он составил в жилконторе еще в ту ночь.
— Рассказал, какие вещи и где стоят. Например,
на стене висит «Даная»,— заглянул Рябинин в про­
токол и для убедительности показал строчку. Она
перегнулась через стол, обдав его сенным запахом,
внимательно глянула на подпись.
— А что за «Даная» на стене?
— Картина. Рембрандта.
— Голая тетка, что ли?
— Обнаженная,— уточнил он.
— A-а... Так теперь у всех на стенах висят обна­
женные. Мода такая, как подсвечники... У кого Да­
ная, у кого Данай.
— Курикин сказал,— опять заглянул Рябинин
17
в протозол,—. что у тебя там жил кот по имени
Оборнот. Жил?
— Врет он, твой Курикин. Наверное, был у бабы,
да забыл, у какой. У меня не кот, а кошка. И звать
не Обормот, а Бормотуха.
— Белая? — спросил он, косясь на протокол»
— Зеленая.
— «Сзади у нее...»,— читал Рябинин.
— ...сзади у нее хвост,— радостно перебила она.
— ...черное пятно». Верно?
— Вызови и допроси.
Иногда Рябинину казалось, что ее не так интере­
сует своя судьба, как разговор с ним. Казалось, она
получает наслаждение от допроса, от этих подковы­
рок, грубости, язвительности и наглости — лишь бы
одолеть в разговоре.
— Зачем хампть? Смотри, я приму меры.
— Какие меры? — насмешливо удивилась она,—
Что ты мне сделаешь-то? Стрелять будешь? Да у те­
бя, небось, и пистолета нет.
— Почему это нет,— буркнул Рябинин.
— Брось. По очкам видно, что драться не уме­
ешь.
Он вдруг поднялся, быстро вышел из-за стола,
шагнул мимо нее к сейфу и резво открыл дверцу.
Она не испугалась, только настороженно скосила
взгляд. Рябинин выдернул из сейфа магнитофон и
чуть не бросил на стол перед ее лицом. Она вздрог­
нула, но не от страха — от грохота. Он включил
пленку и стал упорно смотреть в ее лицо, потому
что сейчас не мешали никакие вопросы и ответы.
Из магнитофона забурчал ночной диалог. Она мог­
ла свой голос не узнать: физиологи объяснили, по­
чему во время разговора собственный голос воспри­
нимается иначе. Поэтому опознание по голосу пока
не проводилось.. Но содержание беседы сомнений не
вызывало.
Рябинин смотрел в ее широковатое лицо и ни­
чего в нем не видел, кроме того, что оно симпатич­
ное. Только к концу ленты заметил на нем легкое
восхищение — это уж деятельностью Петельникова,
сумевшего записать разговор.
Ему вдруг пришла обидная мысль, что Рукоятки­
на сильнее его. Сильней по типу нервной системы,
которую она уж, видно, получила от природы. По
характеру, который она закалила в своей беспутной
жизни. По своему положению, когда ей нечего те­
рять. И, может быть, сильней по уму, который не
был отшлифован образованием, но способности ко­
торого она доказала оригинальными преступлениями.
Тогда никакого допроса не получится, потому что
слабый не может допрашивать сильного, как ученик
не может экзаменовать преподавателя. Но обвиняе­
мых себе не выбираешь, как и они не выбирают сле­
дователей. Выход был только один — оказаться пси­
хологически сильней. За счет положения, когда у те­
бя за спиной государство; за счет материалов дела,
когда располагаешь большей информацией; за счет
волевой вспышки в узковременном промежутке; за
счет такого напряжения, после которого обмякал
даже скелет...
Магнитофон кончил шипеть. Рябинин щелкнул
кнопкой и поставил его под стол.
— Интересно, кто это трепался? — игриво спроси­
ла Рукояткина.
— Ты с Курикиным, когда ехали к тебе,— угрю­
мо сообщил он.
— Голос не мой.
— И голос твой, и Курикин комнату описал, и
тебя там видели — в общем, это доказано. Советую
признаться, чтобы освободиться от грехов и с чи­
стой совестью...
» ...прямо в рай, в колонию общего режима,— до­
бавила она и рассмеялась.
Улыбалась она дарственно, вак королева, уронив­
шая подвязку перед влюбленным гвардейцем.
— Рай не рай, а признание учтут. Рукояткина, ну
как ты не понимаешь...
— Ладно,— перебила она.— Деньги на бочку.
— Какие деньги? — не понял он.
— Сволько за признание годиков скинешь?
— Не я, а суд скидывает.
— А-а-а... В камере рассказывали, вак скидыва­
ют. Там одна кошелек вытащила, а на суде призна­
лась, что еще квартиру обчистила. Ей два года до­
полнительно и влепили.
— А не призналась, получила бы больше.
— А не призналась,— быстро возразила она,—
никто бы не знал. Судьи, а мозги о дурью переме­
шаны. Уж если она решилась, как на духу, так
к чему срок-то добавлять? Осознала ведь.
— По завону эа каждое преступление положено
наказание,— разъяснил Рябинин.
— По закону... А по человечности?
— Чего ты слушаешь в камере — там нагово­
рят.
— А там люди опытные.
— Судимые, а не опытные. Они научат,— сказал
он и пошел к сейфу, где отыскал вопию приговора
по старому делу.— Вот смотри, прямо напечатано:
«...учитывая чистосердечное признание, суд пригово­
рил...»
Она осторожно прочла раза три эту строчку и за­
глянула в конец приговора:
— А все-таки три года схлопотал.
— А разве я тебе говорю — признайся и пойдешь
домой?! Я не обманываю. Нет, домой не пойдешь.
— Тогда на хрена попу гармонь? — усмехнулась
она.
— Как на хрена!? — вошел Рябинин в раж.— За
срок тебе надо бороться! Чтобы получить поменьше.
Рассказать про себя всю подноготную...
— Голенькую хочешь посмотреть? — поинтересо­
валась Рукояткина.
— Выражения у тебя,— поморщился он.— Все на
секс переводишь.
— А ты не переводишь? — певуче спросила она,
заиграв глазами.— На мои коленки поглядываешь...
— Ничего не поглядываю,— покраснел он и забе­
гал глазами по кабинету.
Рябинин за свою следственную жизнь опустивших­
ся женщин повидал довольно. На них всегда лежала
особая печать — несвежие хитроватые лица, разбит^
ные манеры, вульгарно-штампованный язык, неряш­
ливая одежда...
На Рукояткину смотреть было приятно.
Позвонил телефон. Рябинину пришлось под ее
взглядом говорить о ней с Петельниковым, пользу­
ясь только двумя словами «да» и «нет». Все-таки
они сумели обменяться информацией: Вадим сооб­
щил, что обыск ничего не дал — ни денег, ни веще­
ственных доказательств. Сведения Рябинина были
еще короче.
— Все понятно,— невпопад ответил Рябинин и по­
ложил трубку.— Ну как, решилась?
— Уговорил,— вздохнула она.— Видать, все на
мне сходится. Даже магнитофон. Придется коло-
нуться.
Рябинин вскинул голову — не ослышался ли? Она
молчала, но лицо стало другим, грустновато-рассеян-
ным, словно ее мысли ушли назад, к началу жизни.
Рябинин их ждал.
Окончание следует
Руфь Зернова
Мы идем
в сегодняшней
толпе...
РАССКАЗ
Рисунок Светозара Острова
С -
еичас лето, ленинградское лето до всем ка­
лендарям природы: отцветает сирень, зацветает
шиповник. Одиннадцатое июня. Вчера я экзамено­
вала студентов, а что я делала в этот день в прош­
лом году? Экзаменовала студентов. А пять лет
назад? Экзаменовала студентов. А двадцать пять
лет назад? Держала на руках Ксанку и зубрила
конспекты к «госам». А если еще скинуть пять — нет,
шесть лет? Готовилась к свадьбе, которая не состоя­
лась,— началась война. Тридцать с липшим лет
тому назад. Три поколения тому назад. Несколько
жизней тому назад. Вчера.
Вчера Андрей сообщил мне:
— Я думаю о старости — что это такое.
Я что-то ответила — не лезть же в карман за
ответом на такой простейший вопрос мужа! Он за­
смеялся и сказал:
— О, легкомыслие!
Я люблю, когда меня называют легкомысленной.
Особенно теперь люблю (прелесть какая — легко­
мысленная старушка!), но и в молодости не возра­
жала. Это было как грим, потому что себе-то я ка­
залась как раз глубокомысленной и упорно с этим
боролась. , в потоке этой нарядной, рослой, хорошо кормленной
Так вот, если позволить себе некоторое глубоко­
мыслие, то я скажу так. Разница между молодыми
и —ну, скажем, немолодыми в том, что молодые
в глубине души уверены, что жизнь началась се­
годня, то-есть в тот день, когда они появились на
20
свет. А перед этим была История. Было Слово, были
альбигойские войны, был Петр Великий и Сергей
Миронович Киров, Отечественная война и Карфаген,
открытие Америки, изобретение телевидения, Жанна
д’Арк и Станиславский...
А мы — те, у кого внуки,— мы начинаем по­
нимать, что жизнь не с нами началась и, главное,
не с нами закончится. Понять второе значительно
труднее.
Однако продолжим наши игры. Скинем еще три
года и окажемся в июне тридцать восьмого года.
И где же мы, черт возьми, оказываемся? В каталон­
ской деревне, вот где. У самого Эбро, на линии
фронта — решающего фронта первой войны, кото­
рая выпала на мою долю.
Можно ли сказать, что я горжусь этой страницей
биографии? Да нет, пожалуй. Просто я с тех самых
пор знаю, что людей это изумляет. «Вы были
в Испании? Неужели вы были в Испании?» Тогда,
когда мы были в Испании, никто нигде не бывал —
разве что в незапамятные какие-то годы, лет де­
сять, а то и пятнадцать назад!
Теперь все бывали везде, некоторые счаст­
ливцы — даже в Испании. (Из наших, из тех, кто
был там т о г д а , это мало кому удалось.) И все-
таки и. теперь люди спрашивают: «Вы были в Испа­
нии? Нет, в самом деле? Тогда?» И смотрят на меня,
попросту пялятся, в уме подсчитывая мои немалые
годы. Обычно потом вырывается: сколько же вам
было лет?
Девятнадцать мне было. И всем тогда было де­
вятнадцать или чуть больше. А старикам было
сорок. Участникам революции и гражданской войны.
Что, не верите?
Недавно мне рассказывали, что в вестибюле го­
стиницы «Европейская» снимают фильм из этой
эпохи. «Одели статистов в костюмы тридцатых
годов...»
Неужели то, что мы тогда носили, сейчас назы­
вают костюмами? Ведь в самом слове «костюмы»
таится карнавал; когда я была маленькая, говори­
лось еще — костюмированный бал... Костюмы! Наши
потертые изначально пальто, несколько раз перели­
цованные, перекрашенные, надставленные; наши
«юбочки» и «кофточки», наши прюнелевые туфли...
Вся эта одежда была бы оправдана функционально,
если бы хоть грела зимой, но она не грела, потому
что была выношена задолго до того, как ее нам пе­
решили. В те времена не шили, а перешивали.
И «те времена» длились долго, вобрав в себя и
войну и первые послевоенные годы.
Конечно, были у нас и моды. Становилось жиз­
ненно важно «достать» бело-голубые резиновые
тапочки или футболку с продольными полосами.
Менялись прически, укорачивались и удлинялись
юбки... Но пальто к этим переменам отношения не
имели: они так и застряли в годах первой пятилет­
ки. И молодая толпа, катившаяся по зимней Уни­
верситетской набережной, щеголяла в этих пальто
славной эпохи «Москвошвея»...
Более тридцати лет я хожу по этой Университет­
ской набережной; студенческая толпа обновляется
ежегодно, как листва на деревьях, и перемены не
бросаются мне в глаза. Но когда я услыхала про
съемки в «Европейской», я пригляделась и вдруг
и вымытой юности увидела себя и Вальку. Вот мы
идем, и снег хрустит под нашими галошами,
и дымно-красное солнце встает у нас за правым
плечом над Исаакиевским куполом. В одной руке
у меня портфель, другая — в рваном кармане Валь-
киного черного пальто: так теплее. На голове у него
черная ушанка, подбитая кошачьим мехом, можно
было бы завязать ее под подбородком, но Валька
разве так сделает? Я бы сделала, но у меня на го­
лове только берет, кстати — тоже сдвинутый кра­
соты ради на одно ухо. Я себя не вижу, но знаю,
что на мне темно-коричневое пальто, которое мне
перешили (и перекрасили) еще в десятом классе из
шинели, достали даже ватин и положили двойной
слой. Так что мерзнут у меня — когда я об этом
думаю — только ноги, руки и, конечно, нос, но
с носом уж ничего не поделаешь, надо терпеть, и
я то и дело как кролик шевелю ноздрями, чтобы
сломать ледяную сеточку, которая мешает дышать.
Да, да, мы с Валькой идем как раз вслед за этой
высокой парой: оба длинноволосые, оба в брюках,
оба в дубленках... Они так широко и свободно ша­
гают, им не холодно...
Но и нам не холодно, это сейчас, в воспоминани­
ях, я знаю, что нам было холодно... Конечно, если
бы мне тогда брюки... Они разговаривают — они раз­
говаривают о пленке Джоан Баэз, которую Никола
взял переписывать: «Да ты знаешь Николу, разве
он когда отдаст вовремя!» — «Значит, не надо было
давать, нет уж, будьте любезны!» — «А что если он
зажмет пленку!»
И мы разговариваем — о международном положе­
нии. О нет, мы не всегда разговариваем о между­
народном положении, но сейчас так странно
сплелась наша судьба с этим самым международ­
ным положением, фашисты наступают, они вот-вот
перережут страну на две части, и тогда, может быть,
я и не поеду в Испанию. «Как ты можешь так го­
ворить, я тебя не понимаю, разве можно об этом
думать?» — «Думать можно обо всем!» — «Нет, не
обо всем — есть вещи, о которых думать нельзя,
это значит умирать раньше смерти. Пусть даже пе­
рережут, все равно это ничего не решит, а ты так
говоришь...» — «Ты думаешь, от нашего с тобой
разговора что-нибудь может измениться? Ты ми­
стик? Мракобес и идеалист?»
Мы разговариваем так с самого февраля, когда
мне, биологу, благодаря знанию французского языка,
удалось включиться в филологическую группу буду­
щих переводчиков. Валька отпускает меня в Испа­
нию, он и сам бы поехал, если бы его пропустила
комиссия, он завидует мпе, как сейчас говорят, «бе­
лой завистью», а я верю и не верю, что это свер­
шится, и так будет до последней минуты, до той ми­
нуты, когда наконец я увижу с палубы теплохода,
как медленно отодвигается ленинградский и надви­
гается заграничный, финский берег—
Эти разговоры происходили и позже; уже грело
апрельское солнце, я не ходила в университет,
я училась испанскому языку в здании на Мойке,
где помещались интуристовские курсы. Валька не
должен был знать, где это,— и не знал, потому что
я ему не говорила: это было секретно! Я приходила
к нему домой; в комнате у него жили два ино­
городних приятеля, редкие домоседы, но тут с ними
что-то случилось, они стали уходить, когда я при­
ходила,— они знали, что я уезжаю. Как я боялась
этих уходов и как хотела, чтобы они ушли по­
скорее!
Все трое воевали, все трое прошли войну или
часть войны — и ни один не погиб. Вот и верь ста­
тистике! Судьбы у них сложились по-разному — но
все остались живы. Я их с тех пор не видела. Один
был поэтом, другой членом профкома: его называли
«наш друг энтузиаст».
У Вальки вечно торчали товарищи, с самьйс
22
школьных лет. Он был удивительно компанейским
парнем.
Вот он без меня идет в сегодняшней студенческой
толпе...
Ненависть мамы к Вальке началась, когда мы
были в девятом классе,— когда она нас застала. Так
у нас это называлось — она нас застала. Мы
сидели на подоконнике обнявшись, и вдруг она
вошла... Валька повел себя тогда не лучшим обра­
зом. Вместо того чтобы защитить меня грудью, он
выскочил в окно — в самом прямом смысле этого
слова. Сделать это было нетрудно, потому что мы
жили в бельэтаже, и окно было открыто. Только
кепка его осталась — ею был украшен каслинский
чугунный Мефистофель на бывшем отцовском столе.
Нам с ним запрещали дружить. Тогда это слово
еще сохраняло свой первоначальный смысл. Маму
вызывала наша классная руководительница, и осте­
регала ее, и пугала, и мама остерегалась и пуга­
лась, тем более что уже давно развелась с моим
отцом, а без мужской руки со мной было не спра­
виться, или надо было менять еще в незапамятные
годы налаженную систему отношений. Эта система
отношений родителей и детей не допускала фамиль­
ярности, то есть излишней близости.
Мама не могла бы изменить эту систему, даже
если бы хотела — слишком она въелась в ее плоть
и кровь. Да она и не хотела. Годы она жила в глу­
боком мраке своего неожиданного и никем не пред­
виденного развода, и все мои неуместные шевеления
рядом с ее добровольным тяжелым одиночеством
воспринимались как досадные, отвлекающие. Она
подозревала, кроме того, что я на стороне отца,
в чем ошибалась, потому что ни до нее, ни до него
мне уже не было никакого дела — я день и ночь
думала только о Вальке, с которым все хотели
меня разлучить.
Я говорю, что мне не было до них никакого
дела,— и это правда, так я тогда чувствовала, охра­
няя бессознательно, как и мама, собственный покой,
или внутренний мир, как теперь любят говорить
прогрессивные педагоги. Но жизненным процессам,
происходившим во мне, было, видимо, дело до
всего, потому что я стала быстро и негармонично
взрослеть, покрывалась то угрями, то пуще того —
фурункулами, периодически мучилась необъясни­
мыми головными болями и вместо того, чтобы расти
вверх, толстела, поскольку белый хлеб стал без
карточек. Учиться я просто не могла — получала,
по старой памяти и по общему развитию, «отлично»
по «своим» предметам, в число которых не входила
ни физика, ни математика... «А они ведь ей нужны
будут, ведь она из служащих, никаких преиму­
ществ не будет, ведь она хочет в университет, на
биофак!» Мама слушала, мрачнея лицом, и кивала
головой. Дома она холодно говорила мне: «Ты
могла бы избавить меня от этих разговоров».
Попробуй-ка избавь! Наша классная руководи*
тельница стала завучем, и ей-то до всего было дело.
Она пришла к нам домой вместе с Анной Алексе­
евной, которая теперь именовалась по-новому —
директором школы. Была весна, меня выгнали на
улицу — на улице ждал Валька, и мы пошли с ним
в кино на фильм «Веселые ребята». Смутно помню
коровью морду на празднично убранном столе. Мы
решили, что нас никто не разлучит, именно в этот
вечер — до коров ли мне было! Песенки, впрочем,
запомнились, потому что имели ко мне непосред*
ственное отношение: «Сердце, тебе не хочется
покоя!», «Я вся горю — не пойму, отчего!»
Валька был исключен из нашей школы. За год
перед тем. Почему мы выбрали именно наступившее
 после исключения время для того, чтобы подру­
житься,— кто его знает! Валька с самого четвертого
класса славился влюбчивостью и картинно страдал
и мучился у всех на глазах: его любви обязательно
были безответны. У меня к десятому классу тоже
было несколько лирических воспоминаний: как го­
ворится, «у юности все позади».
За что выгнали Вальку? Да ни за что. В сущ­
ности, выгнали не его, выгнали его Санчо Пансу —
за срыв урока истории. В те годы историки в шко­
ле беспрерывно менялись и редко успевали до­
вести свое неудовольствие до сведения школьной
администрации. Но тут, в этот злополучный день,
все совпало: начало учебного года, обидчивость
новой учительницы, назначение Анны Алексеевны
директором... В общем, немедленно был обнаружен
и исключен виновник — Максик Тульчинский;
Вальки в этот день не было в школе, но он встал
в третью позицию и гордо ушел вслед за другом.
Анна Алексеевна ему этого не простила — она хо­
тела сделать его гордостью вверенной ей школы.
И тут мы с ним подружились, потому что он был
безответно влюблен в мою красивую подругу
Аллочку, а потом в Лиду Карманову, а потом
в Дусю Лаврецкую, и про все это я безответно и
тайно влюбленная в него самого, слушала, и сочув­
ствовала, и давала советы, и все подозрения и опа­
сения старших меня смешили своей неоснователь­
ностью, пока мы не начали целоваться, утешая друг
друга. И тут выяснилось— или, скорее, прояснилось,
что взрослые были не так уж неправы. Мне было
намертво запрещено пускать его в дом и тем более
ходить к нему, в его огромную пустую квартиру,
оставленную семье за какие-то заслуги Валькиного
отца, директора гимназии. Валькин отец умер в на­
чале революции, в квартире осталась его вдова
с двумя сыновьями. От всего прежнего убранства
этой квартиры сохранился лишь огромный раздвиж­
ной стол на двадцать четыре персоны, на котором
мальчики нашего класса часами сражались в пинг-
понг, прогуливая занятия, «правя казну». Вальки-
на мать, игриво и неряшливо одетая в палевые ста­
ромодные шелка, нарумяненная и томная, изредка
появлялась в высоких дверях, не мытых с девятьсот
семнадцатого года, улыбалась снисходительно и
спрашивала: «Валюша, ты ходил уже обедать?»
В доме этом обеда сроду не бывало — на прислугу
не было денег, а Валькина мать пе имела представ­
ления о том, как справиться с примусом. Она счита­
лась артисткой — участвовала в спектаклях Дома
ученых, и однажды я видела ее в роли княгини Чар-
ской из «Воскресения». В этой роли она была куда
естественнее, чем в своих будничных появлениях
у себя дома. Что они ели, на что жили — и сейчас
для меня загадка. Во всяком случае у Вальки бы­
вали деньги на кино, которых у меня, обедавшей
дома, сроду не водилось. Вообще в его жизни было
множество великих преимуществ над всеми нами,
а недоедание — ну кто ж из нас ел вволю в ту
пору!
Я не умела играть в пинг-понг — я была судьей.
«Пятнадцать — двадцать, подача налево»... У Макса
Тульчинского были великолепные драйфы и вообще
талант к пинг-понгу: на этом основании он вовсе
перестал ходить в школу и чуть не остался в девя­
том на второй год. Но это не имело никакого значе­
ния — и вообще учеба не имела никакого значения
до десятого класса, когда вдруг оказалось, что
отличный аттестат дает преимущество при поступле­
нии, и отныне это единственное возможное преиму­
щество. И в четвертой четверти десятого класса Валь­
ка вернулся в нашу школу, чтобы кончить отлични­
ком,— в той школе, куда они с Максиком ушли, у не­
го это бы не получилось.
Мы не устраивали никогда вечеров встречи на­
шего класса, потому что уже к сорок пятому году
в живых остались немногие. Но я уверена, что
живые и сейчас помнят тот день. Анна Алексеевна
явилась к нам на урок физкультуры и сказала:
— Тех, кого я сейчас назову, попрошу остаться
после уроков.
И назвала десять фамилий — десять своих при­
ближенных, примерно половину нашей комсомоль­
ской группы. Другая половина удалилась в оскорб­
ленном недоумении. Я осталась в физкультурном
зале за роялем (на уроках физкультуры я аккомпа­
нировала), а Миша Айнбиндер, которого Анна Алек­
сеевна не приглашала, пошел на это неофициальное
собрание. Оно происходило в маленьком, смежном
с физкультурным залом классе, так что довольно
бурное, как я потом узнала, обсуждение происхо­
дило на фоне синкопированных мною танцевальных
новинок: «О, это танго забвенье!» — «Цыгойнер, ду
хает майн херц гештолен...»
Наконец кончилось собрание, и первым из ма­
ленького класса вывалился огромный толстый
Мишка Айнбиндер с криком:
— Волжина! Знаешь? Вальку принимают обратно
в нашу школу.
На него налетело сразу несколько девочек,
уходившая Анна Алексеевна остановилась вне­
запно... Девочки лепетали: «Как же ты можешь, нас
же просили никому не рассказывать!» Он таращил
на них удивленные глаза:
— А меня никто не просил. Меня не звали. Меня
там как бы не было!
Анну Алексеевну он не замечал. И она это
съела. Съела — при всем своем единоначалии.
Валька не советовался со мной об этом своем ре­
шении — я оказалась перед фактом. Правда, я сразу
догадалась, еще утром того самого дня, когда встре­
тила его на нашей школьной лестнице — он бежал
стремглав, красный, распаренный, словно из бани.
«Валька!..» —- «Потом, потом!..» — и убежал. Потому-
то я, никуда не позванная, и сидела за роялем.
За несколько дней перед тем мы с Валькой
стали, как я тогда это понимала, мужем и женой.
Он был этим потрясен, и не он меня, а я его уте­
шала.
Потом он говорил, что тогда же принял реше­
ние — возвратиться в нашу школу, начать новую
жизнь, кончить отличником. Что ради меня он на
все это решился, чтобы стать достойным ы завоевать
уважение моей мамы (для него, вероятно, было
важно реабилитироваться перед мамой после его
бегства через окошко). Но я ничего об этом не
ЗИала, потому что несколько дней мы не виделись
и даже не звонили друг другу. В сущности, мы оба
были изрядно напуганы.
После собрания я пришла к нему — не одна,
а с Мишкой Айнбиндером — возвестить радость:
принимают! Максик там был, ждал; он сразу за­
плясал, когда увидел наши лица, и мы все, обняв­
шись, притопывая и что-то напевая, пустились
в пляс, в пляс победы и ликования.
Миша Айнбиндер вскоре ушел, Максик предупре­
дительно испарился, и вдруг мы остались вдвоем
в комнате и Валька сказал мне, не глядя:
— Только нам придется на время перестать встре­
чаться. Будем видеться в классе, как все.
Я сказала:
— Ну, конечно.
Я это сказала, только чуть-чуть задержавшись,
23
и, насколько я могла потом вспомнить, очень спо­
койно. Но он почему-то заторопился и стал объяс­
нять, что он обещал Анне Алексеевне и своему
брату. Брату? При чем тут брат? Мать — это я по­
няла бы. А брат — он просто где-то там существовал
в недрах квартиры, одинокий и страшноватый,
с гнусавым голосом; иногда, если мы очень уж
шумели со своим пинг-понгом, он вылетал оттуда
и кричал: «Валька, всех разгони сейчас же, мне
заниматься нужно...» Он преподавал математику
в каком-то техникуме — вероятно, все они жили на
его зарплату. Валька и Максик чуть побаивались
его бешеного нрава, но за глаза смеялись над ним и
называли «тяпой», ...Значит, по мнению этого не­
счастного «тяпы» я для Вальки недостаточно хо­
роша?
В ту минуту именно этот укол вздул мое само­
любие: для «тяпы», видите ли, я недостаточно хо­
роша! Потом уже я додумывала все остальное —
времени на это у меня оказалось достаточно, потому
что мы с Валькой перестали встречаться вовсе.
В школе мы были, как пелось в модном у нас ро­
мансе, «просто знакомы».
Не могу сказать, чтобы мои учебные дела от
этого сильно выиграли,— аттестат у меня оказался
самый незавидный. Валька действительно кончил от­
личником, хотя весь последний триместр встречался
с новой девочкой, Лелей Туруновой, которая при­
ехала к нам «из города Ляксандрова, Масковской
области».
К тому времени отчим уже жил с нами, и мне
было очень трудно найти время, чтобы поговорить
с мамой. Не к подругам же было идти со своим
разговором! Они смотрели на меня с нескрываемым
соболезнованием: ну как же, Вальва, из-за которого
я вытерпела столько, так открыто мне изменяет!
Все удивлялись (и я больше всех!): о чем он может
с Лелей Туруновой разговаривать? Для нас, вырос­
ших вместе, еще и в эти годы было бесспорно, что
в отношениях мальчика и девочки главное — это
возможность разговаривать, как сказали бы те­
перь — некая психо-идеологическая общность.
Впрочем, на наших глазах происходили странные
вещи: тупая и никем прежде не замечаемая Клава
Широкова становилась звездой районного масштаба:
у нее вдруг оказалась прекрасная фигура, строгих и
точных пропорций, и в лице появилось что-то но­
вое — не ум же, конечно, откуда тут взяться
уму? — а что-то такое, какая-то тонкость, что ли, ина­
че почему же около нашей школы в ту весну стояли
как на часах совершенно взрослые молодые люди,
которые ждали ее выхода, иногда — с цветами.
У Лели Туруновой, по-видимому, тоже были какие-
то не ценившиеся нами до сих пор достоинства.
Происходила переоценка ценностей, очень несправед­
ливая с моей точки зрения, но которой и я, и все
девочки безропотно подчинились. По этой новой
шкале победа была не за правом, а за какой-то
другой силой, даже не за красотой, как мы ее до
сих пор понимали. Только эта новая сила оказыва­
лась достойной восторга и любви. Внутри класса
еще действовали старые мерки — мы все слишком
хорошо знали друг друга и признать красавицей
Клаву Широкову наши мальчики еще не могли. Но
девочки «извне», из других школ, с которыми они
стали появляться, были ничуть не лучше ее. Леля
Турунова была девочка «извне».
История моей первой любви была не слишком
эстетичной. Не потому, что я не поставила условием
любви приглашение священника Лоренцо, как
Джульетта, но потому, что все силы, включая и
моего неверного Ромео, были направлены в сторону,
24
противоположную той, в какую двигался мой бу­
мажный кораблик; потому, что я говорила «мы»,
а Валька с самого начала говорил в лучшем случае
«я и ты».
Разговор с мамой произошел наконец, когда до
первого выпускного экзамена (диктовка) оставалось
чуть больше недели. Он был очень короткий. «Ты
хочешь оставить ребенка?» — «Нет».— «Ты ему ска­
зала?» (Имя Вальки произнесено не было,
мама и так поняла — кто.) — «Нет».— «По-моему, ты
должна сказать». И тут я стала плакать, плакать,
плакать; мама поглядела на меня и замолчала.
Когда я вернулась домой из больницы,— у меня
все прошло без осложнений,— мама сказала, что
видела Вальку на улице. Она это так сказала, что
я поняла — он был с Лелей Туруновой. Я выслу­
шала это спокойно. Мама сказала:
— И тут выскочил в окно, сумел!
Ей нужно было мое раскаяние или, лучше, отре­
чение.
Она понимала, что этого от меня не услышит, но
все равно вела свою партию. Она была обременена
своим жизненным опытом, своим свободомыслием —
для дедушкиной семьи развод и в тридцатые годы
был выражением не слишком поощряемой сексуаль­
ной раскованности,— своим преодоленным страда­
нием; она должна была этим поделиться; я могла
бы все понять, даже тогда, но в другой, не родовой
среде. Во мне тоже была запрограммирована моя
собственная партия, я была обречена ее вести в этом
диалоге. Мама сказала:
— Только одно я тебя прошу запомнить на буду­
щее: предавший дважды непременно предаст и
в третий раз.
Потом я придумала на это много ответов, и все
они были в том смысле, что никто меня не пре­
давал, мама не понимает наших отношений и во­
обще многого не понимает — ни во мне, ни в нем.
Несколько месяцев подряд, проигрывая про себя
весь этот разговор, я придумала полные жестокого
остроумия ответы. Но в тот раз я только пренебре­
жительно передернула плечами (была у меня тогда
такая привычка — вульгарная привычка, не знаю,
у кого заимствованная, страшно раздражавшая
маму). И мама замолчала, горько оскорбленная, ко­
нечно, особенно оскорбленная тем, что я забыла уже,
как бросилась к ней (так она должна была это
видеть — что я бросилась к ней?), когда оказалась
в беде.
Но и я не раз вспоминала это свое передергива­
ние плечами — что мол, с тобой говорить, все равно
ничего не поймешь! — и не только тогда, когда
мама, будь она жива в то время, могла бы сказать:
вот видишь, я ведь тебе говорила!
До самой Испании, до поезда, а точнее — до воз­
вращения оттуда мама могла бы быть спокойна,
если бы ее беспокоили только мои отношения
с Валькой. Отношений не было. Мы и рядом-то за
два почти года сидели один только раз, когда пи­
сали диктовку на выпускном экзамене, знаменитую
в нашем выпуске диктовку: «Потемневшее от под­
нятой в гавани пыли голубое южное небо — мутно».
Я славилась грамотностью, и Валька для перестра­
ховки сел со мною рядом: в том году такие вещи
еще не запрещались.
Да что — сидели рядом! Мы почти не виделись
в те два года, потому что Валька пошел вслед за
Лелей (которая вскоре вышла замуж и уехала) на
филологический, а мы с филологами не встречались
даже в университетском коридоре. Ни в Филармо­
нию, ни в Публичку я не ходила, Валька делал
какие-то попытки, но от них за версту несло «дол­
гом честного человека», и мне это не нужно было.
И только весной тридцать восьмого года — даже
не весной, а в преддверии весны, в день моего
рожденья, когда уже было известно, что я еду,
Валька позвонил и сказал, что нам надо увидеться,
и я услышала в его голосе те умоляющие и нетер­
пеливые ноты, которым всегда покорялась.
Я его не винила. Он ни в чем не был передо
мной виноват, и уж, конечно, меня не «предал», по
маминой терминологии. Ну, любил, ну, разлюбил —
ведь обещания жениться, черт возьми, он не давал,
слава богу, и о моей так называемой беде знать не
мог.
В чем мне было его, обвинять? В том, что согла­
сился с Анной Алексеевной, что нам лучше по­
терпеть три месяца и не создавать для школы
соблазна? Но уж раз он пошел на поклон к Анне
Алексеевне, то и должен был принимать ее условия,
верно? А что слишком хорошо их соблюдал — так
ведь это Валька, который не мог не заметить
в классе новую девочку. Словом, я его не винила
ни в чем и, честно говоря, даже себя не спешила
обвинять. Я-то знала, что любила его все эти годы.
Иногда мне казалось — мама о чем-то догадыва­
ется, хотя Валька, с тех пор как она его выгнала, так
никогда больше и не появился в нашем доме.
В нашем доме... Дорогие мои сверстники, пом­
ните ли вы наши тогдашние дома? Четырнадцать
метров в десятикомнатной квартире: четырнадцать
метров, где мы жили втроем с мамой и отчимом;
четырнадцать метров с окном, выходящим во двор-
колодец; четырнадцать метров, которые мама пы­
талась при отчиме сделать уютными с помощью
подушечек и ковриков, которые сама вышивала.
У нее была специальная вышивальная игла, похо­
жая на циркуль, теперь таких нет: на нее как-то
особо наматывалась нитка, и узор получался сплош­
ной, весь затканный разноцветными петельками;
потом петельки подстригались ножницами, и полу­
чался, по маминым словам, гобелен.
Когда мы жили с отчимом, мама делала эти «го­
белены» на продажу. Особенно ходко шел коврик
«Красная Шапочка»: зеленая с переливами трава,
крупные цветы, маленькая Красная Шапочка и се­
рый волк с узким багровым языком. Маминой зар­
платы и моей стипендии на нас двоих не хватало. За­
работки же отчима, художника-графика, вообще в ра­
счет не принимались: он не был завален заказами,
хотя все говорили, что он способный. Мастерской
у него не было — он рисовал за нашим обеденным
столом, занимавшим всю середину комнаты; клочки
ватмана, испачканные акварелью, валялись на полу и
на тахте, среди маминых «гобеленов»; ватман при­
носила из своей мастерской Любаша, которая тоже
находила отчима способным, даже талантливым.
Кажется, тогда слово «талантливый» употреблялось
реже и означало больше.
Я занималась в читалке, приходила домой позд­
но — мама уже спала, ей рано надо было на работу.
Отчим сидел за обеденным столом, заваленным ри­
сунками, эскизами, набросками,— на ночь их при­
ходилось убирать с тахты. Я грела на керосинке
остатки обеда, включала электрический чайник,
наливала два стакана — отчим, не глядя, протя­
гивал за стаканом руку, и мы молча пили чай
вприкуску. Потом я уходила за шкаф, где стояла
моя деревянная раскладушка, ложилась, засы­
пала — свет за шкафом все горел... Нам пришлось
завести отдельный счетчик.
3 «Аврора» № 11
Мы с отчимом за четыре года совместной жизни
не сказали друг другу и двадцати слов, но между
нами было что-то вроде дружелюбия. Меня изумляло
это неразгибание спины над одинокой работой. Мой
отец, дядя, дедушка — все работали, но у всех ра­
бота была открытая, на людях, в лабораториях,
в клиниках, в институтах; она шла под разговор и
обсуждалась потом, за нее платили — не слишком
хорошо, но все-таки платили. Даже мамины «Крас­
ные Шапочки» казались понятнее и общественнее,
чем этот одинокий •труд в поте лица. Он делал
иллюстрации к «Божественной комедии» — без за­
каза, просто так. Однажды я пришла раньше обыч­
ного — мама еще не спала, но уже отложила
гобелен, они о чем-то спорили. Когда я вошла, они
замолчали, потом он сказал:
— Хочешь, у Тамары спрошу? Тамара, посмотри­
те и скажите: похоже на Доре?
На куске ватмана клубились черные крылья,
черные кудри, черные тучи, и среди всего этого
горел один черный тщательно проработанный глаз.
Я не успела даже рассмотреть хорошенько — я уви­
дела, что мама делает мне какие-то знаки, видимо,
просит похвалить. Я сказала, именно желая похва­
лить:
— Пожалуй, немножко напоминает!
— Вот видишь! — сказал он с торжеством. Схва­
тил свой рисунок и с усилием разорвал толстый
ватман пополам.
Оказывается, это было самое недостойное — напо­
минать Доре. А я и Доре-то плохо помнила — у деда
была библия с иллюстрациями, но я ее давно уже
не рассматривала.
Иногда отчиму заказывали обложку. Он откла­
дывал «Божественную комедию» и начинал делать
эскизы — пятьдесят, сто, двести эскизов. Он был по-
настоящему добросовестен — не его вина, что все
его эскизы большей частью браковались и облояска
заказывалась другому художнику.
Когда я уезжала в Испанию, он единственный из
всех родных заказал мне подарок:
— Обязательно купите путеводитель по галерее
Прадо! Лучше бы, конечно, большой — текст не
важен, только бы репродукции... В крайнем случае
можно открытки.
Я купила путеводитель, но отдать его было не­
кому — отчима не стало. Маму было трудно
узнать — совсем пожелтела, высохла и стала даже
меньше ростом. Сухой жар, горевший в ней раньше,
погас, она стала тихая, какая-то робкая... Я при­
везла ей шаль, «как у Ахматовой на альтмановском
портрете», только ахматовская была шелковая,
а мамина полушерстяная. Она с ней не рас­
ставалась, ей было холодно даже и самые жар­
кие дни ее последнего лета. Было в июне сорокового
года несколько удушливых жарких дней, я работала
с прибывшими в Ленинград испанскими детьми и
приходила домой красная, распаренная, а дома
меня встречала мама, зябнувшая в своей шали....
Она умерла в сентябре. Валька уже работал в Сык­
тывкаре, куда он попал по распределению, а мне
оставался последний, пятый курс.
Потом я не раз думала: если бы мама умерла
раньше, мы бы с Валькой поженились, и вся жизнь
пошла бы иначе. Я знала, что думать так гнусно,
но не могла не возвращаться к этой мысли.
Недавно я смотрела в театре интересную пьесу —
не так уж часто выпадает такая возможность.
В этой пьесе старый ученый говорит:
— Не продохнуть стало в науке от неудовлетво­
ренных баб Г
26
 И так как актер, произносящий эти навязанные
ему автором и персонажем слова, человек мягкий,
то на слове «баб» он слегка запинается. И оттого
сентенция звучит особенно грубо. Андрей съежил­
с я — я плечом почувствовала — и пробормотал:
— Несправедливо это!
Он не меня имел в виду, со мной все ясно, меня
не надо оберегать от подобной несправедливости.
Он — естественный демократ, естественный феминист,
естественный сторонник равенства полов, рас и исход­
ных возможностей. Естественный — значит природ­
ный, органичный. И он наверняка думал о своих со­
трудницах, я даже знаю, о псом: о Катерине Василь­
евне, из которой идеи бьют фонтаном, о Лизавете Ни­
колаевне с ее уменьем обобщать факты. Между про­
чим, обе они одиноки...
Может, я возражаю сама себе?
В школе мужчин уже почти не осталось, в меди­
цине их все меньше и меньше. «И очень жаль,
мужчины-врачи лучше женщин!» — «Почему, по­
звольте поинтересоваться?» — «А потому, что они
не заняты домашним хозяйством...»
Это совершенно случайно услышанный на днях
разговор. Домашним хозяйством? Жарением котлет
для любимого?
Я буду защищаться. Я не хочу, чтобы получа­
лось, будто я преуспела в науке из-за того, что
котлеты Вальке жарит другая.
Я хочу думать, что я вне потока. Что даже если
бы я родилась на сто лет раньше, я все равно бы
занялась наукой. Ну, не мушками своими — кто
тогда подозревал, что у этих мушек научно­
историческое будущее? — так чем-нибудь другим.
Математикой, например, как Софья Ковалевская.
Или медициной, как Суслова.
Единицы не нарушают экологического равно­
весия.
Потому что в глубине души я не сомневаюсь,
что истинное назначение женщины — семья, и кар­
тины светлого космического будущего с унисексу-
альными толпами резвящихся полуэльфов-полуин-
женеров меня не соблазняют. Как не соблазняют
унылые перспективы возвышения Хозяек, которые
все выдюжат, и освобождения ласковых мужчин от
всяческой ответственности за что бы то ни было.
Безбедрые, безгрудые, голенастые девушки с незна­
чительными лицами, эталон современной эстетики,
так называемая «фирма» — это мимикрия, все та
же мимикрия, имеющая конечной целью не ком­
пьютерный расцвет, а продолжение рода, или, высо­
кими словами говоря,— Спасение Рода. Нужны для
этого длинные конечности, стирание граней, упразд­
нение сфер и полусфер, гром костей под джаз?
Пожалуйста. Нужно курить что попало, пить алко­
голь и неалкоголь, забивать сваи и придумывать
алгоритмы? Пожалуйста. Значит, это нужно сегодня
для Главного Дела. Слабость и нежность не в моде?
Пожалуйста, будем играть в футбол и ругаться
хриплыми голосами. Такое уже бывало. В моде под­
ростки? Хорошо, будем ходить в детских платьицах,
спина горбом, локти наружу... Нам твердят о демо­
графическом взрыве, о перенаселении, бог весть
о чем еще — а мы тянем свою линию. Как говорил
Гете в Фаусте: это — Матери. Как говорила одна
женщина в оживающем послеблокадном Ленин­
граде : мы — матеря!
Я не была матерью в блокадном Ленинграде,
я была сестрой.
Не просто сестрой — я сделала карьеру: стала
хирургической сестрой. Я даже всерьез подумала, не
перейти ли мне с биологии на медицину. Эта мысль
26
впервые пришла мне еще в Испании. Там был такой
врач — йнтеровец, австриец, дет сорока — мне он,
естественно, казался пожилым человеком, да, по-
моему, и самому себе тоже. Все его звали «аустри-
ако». Человек он был сухого и острого ума, хотя
по-юношески неравнодушный к впечатлению, ко­
торое производил. Он еще и играл — человека все
видевшего, все познавшего, твердо знающего, что
почем,— и очень точно. Вполне возможно, что он
таким был, но и не только таким, вот что я до­
вольно быстро разобрала, он же непременно хотел
фигурировать именно в этой своей ипостаси. Он пре­
дупреждал меня, например, чтобы я, несмотря на
свой девический интерес к романтической любви,
поостереглась влюбиться, по крайней мере до воз­
вращения домой, потому что война, даже справедли­
вая,— всегда питомник венерических болезней. И за
обедом в штабе, если я пускалась в словесный
флирт с кем-нибудь из испанцев, вдруг взглядывал
на меня так строго и значительно, что я сразу
вспоминала его предостережения и холодела — ужас
перед венерическими болезнями засел во мне на­
долго, после того как я в восьмом классе прочитала
растрепанную книгу доктора Фридлянда «За закры­
той дверью». Он же говорил мне, чтобы я не возо­
мнила насчет своей женской привлекательности —
на войне все женщины привлекательны, вот он может
рассказать случай еще из времен первой мировой...
И он рассказывал случай, и уж, конечно, мужчины
в его рассказах выглядели не героически, да и жен­
щины не слишком обольстительно. Но во вкусе всех
его разговоров и рассказов было что-то отрезвляю­
щее. Доверяла я ему абсолютно.
Мы разговаривали по-испански — для нас обоих
язык этот был не своим, и я, может быть, говорила
даже лучше; но я говорила крепкими фразеологи­
ческими штампами — именно так я всегда благодаря
хорошей памяти учила языки; он же выражал без
изящества свои собственные мысли, как делал, ве­
роятно, и на всех остальных языках, которые знал.
Однажды я сложила привычный штамп: меди­
цина — святое дело. Он сказал:
— Медицина не святое дело, а грязное.
По-испански я не услышала в этом никакого вто­
рого смысла.
— Ты про хирургию?
— Не только про хирургию. Любое дело — гряз­
ное. Хлеб сеять, детей рожать, революцию делать...
— Всякое дело святое. Хлеб сеять, детей рожать,
революцию делать.
— Это вас так учили или ты сама придумала?
— Сама придумала, только что.
— Ну, тогда ничего. Я боялся — неужели вас
учат такой... шелухе? С разговорами про святость
порядочные люди давно покончили. У вас в стране
во всяком случае. А революцию, цо-твоему, святые
делали?
«Природа не храм, а мастерская, и человек в ней
работник». Австрийский Базаров, притом — пожи­
лой! Какая странная встреча с Тургеневым!
Я спросила:
— Слушай, а правда, что ты только в Испании
стал врачом?
— Хм... Я кончил медицинский в Вене... В эми­
грации наши дипломы недействительны, тем не
менее они реальны.
— Но ты, кажется, сначала скрывал, что ты
врач?
— Скрывал! Зачем было мне скрывать, кто меня
спрашивал? Просто дали винтовку — я взял. Какого
черта, я сюда не лечить, а воевать приехал.
 — Ну?
— Ну и все. Воевал как все. Пока не попал
в госпиталь. А там меня коллеги узнали... В общем,
пришлось возвращаться к «святому делу».
— Никто тебя не узнал там, просто ты сам не
выдержал, когда надо было эту... брюшнополостную
операцию делать, а никто не умел. Мне рассказы­
вали: сам еле ходит, а потащился в операционную...
— Потащился! Кто бы меня туда пустил, если
бы не знали! Кто тебе это рассказывал? Кондес?
— Какая разница — Кондес, не Кондес! Расска­
зывали, что ты «кирурго формидабле».
Он кивнул согласно и сказал: «Честно говоря,
режу я лучше, чем стреляю».
— Говорят, ты делаешь чудеса: у тебя раненые
в живот не умирают!
Он сделал неприятную гримасу и сказал;
— Не умирают, потому что я отбираю не безна­
дежные случаи. Ясно? Чудес не бывает, даже в свя­
тых делах (далась ему эта святость!), нужен раци­
ональный метод. Но люди любят рассуждать про
чудеса, и газеты— тоже. Вот про вас на Эбро,
знаешь, что пишут в газете? «Люди на Эбро — это
уже не люди, это полубоги». Иди-ка ко мне в гос­
питаль работать, полубогиня! Я тебя отучу верить
в чудеса.
Я бы пошла. Но это оказалось невозможным,
кроме всего прочего, еще и потому, что вскоре меня
ранило — не тяжело, можно сказать, просто оцара­
пало крошечным осколком снаряда, у меня теперь
под правой лопаткой и шрам этот заплыл, кото­
рым я года полтора втайне гордилась. Но все-таки
меня увезли в госпиталь — не в тот фронтовой, где
работал «аустриако», а в самую Барселону, потом
в Кальдетас, где в белом доме на берегу притих­
шего, словно выгоревшего на солнце, светлого моря
маялись в гипсе изувеченные наши летчики. Кто
только меня там не навещал — вплоть до жены
посла (ну как же — ранена молодая девушка, сту­
дентка, ленинградка!) Мне было жутко неудобно,
что я со своей царапиной в том же доме, что и лет­
чики. Правда, меня лечили тут и от колита, кото­
рым я очень мучилась в полевой обстановке. Но
«аустриако» не появился — для него началась
страдная пора, на Эбро фашисты перешли в контр­
наступление, и погиб командир дивизии, где я слу­
жила, и был тяжко ранен Кондес — тот самый
Кондес, который рассказывал мне о хирургических
чудесах, и много еще народу...
Я больше никогда не видела «аустриако», но
вспоминала не раз. Особенно в ту первую блокад­
ную зиму, в госпитале: однажды в тихую ночь
я рассказала нашему госпитальному хирургу — он
был очень штатский хирург, без всякого фронтового
опыта,— о рациональном методе отбора раненых
для брюшнополостных операций. Он спросил меня:
— А вы сами что об этом думаете? Гуманно это,
нет?
Я ответила, что «в конечном итоге гуманно», я и
теперь так думаю, хотя и сомневалась порой.
Старик ничего больше не сказал —ни за, ни против,
он вообще был не очень охоч выражать свое мнение,
но он-то и повысил меня в хирургические сестры —
может быть, потому, что для палатной сестры я не
казалась ему достаточно гуманной?
Удивительно человеку, когда годы его собствен­
ной жизни оказываются историей и даже художест­
венной литературой, особенно если человек этот был
не слишком высоко поставлен и не узнавал себя
даже в газетах. Я об «аустриако». Если он пережил
каталонское отступление, аржелесский лагерь для
г беженцев, последнее мирное полугодие во взбаламу*
ченной предвоенной Европе, нацистскую оккупацию,
маки или концлагеря — а может быть, и то и дру­
гое,— то узнал ли он себя в героях фильмов и книг,
ну, скажем, в Равике из «Триумфальной арки»?
Я-то не раз его узнавала.
И когда я прочитала про Че Гевару, который
отбросил медицинскую сумку навсегда для того,
чтобы схватиться за пулемет — я снова вспомнила
его, современного Базарова из бывшей Австро-Вен­
грии, настоящего имени которого я так и не узнала.
Вот, вот Валька — без меня идет в сегодняшней
студенческой толпе. Я различаю его куда лучше, чем
нас вместе: его ушанка и пальто никого не ему*
щают, это не «костюм», это ему охота вот так оде*
ваться — и точка, никто ему не указ! Вот он идет —-»
без меня — значит, рядом с ним кто-то из философ­
ски настроенных, и они спорят или уже перестали
спорить, и тот, философски настроенный, внимает
ему со смешным чувством восхищения и испуга.
Какие-то темы нами обходились, но для Вальки
в разговорах с друзьями запретов не было. Когда вы­
сокая комиссия не пропустила его в Испанию, он
сказал: «А, плевать! Будет мне наукой — не навязы­
ваться! Никуда больше не пойду, пока сами не по­
зовут!» — «Тридцать тысяч курьеров поскачут! По­
зовут тебя на комиссию по распределению — по­
едешь докладывать в каждом овине о Делавине!» —
«Испугала! Ты, что ли, не поедешь?» — «Когда при­
дет время — поеду».— «А со мной?» — «С тобой?
Надо еще дожить!» — «Боишься, что убьют в Испа­
нии?» — «Ох! Не боюсь, но мало ли что... А я бы
так не могла, как ты!» — «Как?» — «Ну, так спо­
койно: убьют!» — «Опять слов боишься?»
Я не боялась слов, я их опасалась. И так никогда
и не могла понять, в какой степени Валькины слова
выражают, а в какой — скрывают его мысли. Я не
знала, хочет ли он на самом деле, чтобы я с ним
поехала или к нему приехала; я не знала, действи­
тельно ли он надеялся, что его пошлют в Испанию,
или просто так — пытал судьбу; я не понимала и
старалась не понимать, что значит слова: не пойду,
пока не позовут.
В сорок первом году в своем Сыктывкаре он не
стал ждать, пока позовут, а пошел добровольцем.
Письмо его с сообщением об этом до меня дошло. Оно
не сохранилось, но я его помню. Там была такая
фраза: «Иду останавливать Гитлера, боюсь, что без
меня не справятся!» Я просто задрожала, потом
возмутилась: не может без трепа, ни за что не
можеъ. Ведь можно было в таком письме написать
что-нибудь попроще: скажем — не забывай или,
там, жди меня. Тогда все это писали, еще до Симо­
нова.
Я узнала о его женитьбе летом сорок второго
года.
Нет, я не думаю, как декларировало следующее
после меня поколение, вошедшее в жизнь не в соро­
ковые, а в пятидесятые годы; нет, я не думаю, как
они, что любовь дается человеку один раз, как
жизнь. Они и сами в это не верили, но тогда было
принято так говорить— вероятно потому, что маль­
чики и девочки учились в разных школах и не про­
работали совместного взгляда на эти вещи. Были
в моей жизни и другие мужчины, кроме Вальки;
иногда мне казалось, что я люблю. И, конечно,
я люблю Андрея, своего нынешнего мужа.
И я не знаю — были бы мы с Валькой счаст­
ливы? Может быть, и нет. Очень даже возможно, что
нет. Может быть, я даже была бы несчастна. Но
я была бы несчастна по-другому. И не так долго.
Надежда Полякова
■ Не знаю я Анны, в Милане
Сентябрь
Месяц Веры, Надежды, Любви,
Ясных далей, высокого света.
И, как гости, сидят визави
Исполненья примет и приметы.
Плавный вальс, полонез, менуэт —
Желтых листьев старинные танцы.
И девчонке семнадцати лет
Ветер нижет колечки на пальцы.
От деревьев, как ребра дорог,
Черной тушью начертаны тени.
И прозрачный сухой холодок,
И спокойствие без сожаленья.
* И сердце сожмется от боли
Не знаю, что это такое:
То блестки ищу на снегу,
То жажду тепла и покоя,
То вдруг от покоя бегу.
То вдруг загрущу при народе,
То встану не с правой ноги.
Друзья ль ко мне редко приходят,
Иль вовсе забыли враги?
Не лезу в обидные споры,
Недужных учусь врачевать.
Не знаю, где печь, от которой
Мне надо теперь танцевать.
*
Мне снилось: я — Анна Маньяни
Не в этом, а в давнем году
В захваченном кем-то Милане
Свободы и милого жду.
Мне прятаться нужно до срока
За мрамором статуй в церквах.
Мне снилось: я так одинока.
Как листик на голых ветвях.
Я грела дыханием камень.
Рыдала, не сладив с собой,
И знала: не минет с веками
Извечная женская боль
От той неизбежной разлуки,
От той неизбежной войны.
И нет ни лекарств, ни науки,
Которые были б нужны.
И горло мне сдавливал ужас.
И было свой крик не унять.
Проснулась от внутренней стужи,
Растерянно силясь понять,
28
Какая меня и Маньяни
Превысшая сила свела?
Еще никогда не была.
И мир на земле не порушен,
Но, все заслоняя собой,
Пронзала мне горестно душу
Извечная женская боль;
Тот страх, что явился однажды
К прабабкам ее и моей;
Извечная женская жажда
С судьбой не мириться своей.
И верю я свято, и знаю:
В грядущий неведомый год
Вся эта тревога ночная
К иной, молодой перейдет.
У той, молодой и иной.
Приснится ей снежное поле
Под пулей пробитой луной.
Под выжженной Старою Руссой
Она упадет на бегу.
И станет вдруг девочкой русой,
Застывшей на жарком снегу.
От сна полуночного струсив,
Проснется, как снег тот, бела.
Испуганно скажет: <гЯ в Руссе
И русой совсем не была...»
Но вдруг задохнется от плача
Над чьей-то — моей ли?— судьбой.
И жить ей прикажет иначе
Извечная женская боль.
*
Ты против настроенья потому,
Что не ему рождать стихотворенье,
Что сложное из строчек построенье
Обязано холодному уму.
Но как сказать? Я спорить не берусь.
Ты пишешь так, а я пишу иначе.
И не стыжусь, когда от горя плачу,
И не смеюсь, когда приходит грусть.
Стихотворенье строить, будто дом,
По плану, утвержденному заране —
Так чуждо мне, и я живу на грани
Меж сменой настроений и трудом.
Кроме того, решаюсь утверждать,
Что тяжкий труд, который мне привычен,
Пусть от других стихийностью отличен,
Не стыден мне — и в этом благодать.
Писать о том, как я ищу строку,
Могу, не сомневаясь в пониманье
Того, кто отличен в соревнованье
Флажком, что прикреплен к его станку.
Меня поймет ловящая челнок
С летящей нитью меж рядами нитей,
Узлы, обрывы, радости открытий
Близки нам с нею, как звучанье строк.
*
Зачем мне отделять себя от них,
Зачем бесполым роботом казаться?
И радости и боли не касаться,
И шопот подавлять в себе, и крик?
Скажу по чести: холодность умд.
Нужна, когда считаю в лавке сдачу.
Но, как сказал поэт: от неудачи
Своих удач не отличу сама.
*
Ужель верну мою привычку,
Такую малость я верну?! —
Вбежав со смехом в электричку,
Припасть к открытому окну.
И жадными ловить глазами
Все, что мелькает за окном,
Как школьник, выдержав экзамен,
С другой тревогой не знаком.
И чтобы не было вопросов
Трудней, чем:— Где купить билет
В Зеленогорск иль Ломоносов?—
Как будто это дальний свет.
И, не считая каждый промах
Ошибкой горькою своей,
Вновь буду ль приручать знакомых,
Легко считая за друзей?
И, чтобы не было осадка
И угрызений по ночам,
Смогу ли снова верить сладко
Необязательным речам?
Сокровища Тутанхамона
Юный царь — этот мальчик глазастый
Из гробницы на свет извлечен.
Сочетаю я русское «здравствуй»
С плавным именем Тутанхамон.
И уже непривычное слово
Так легко произносит язык.
Погребальные тленны обновы,
Но нетленен из золота лик.
Предсказанье сбылось? Совпаденье
Смутных дат? Им ли благодаря
Наступило второе рожденье
Для ушедшего в вечность царя?
Был ли мудр, справедлив и отважен?-
Тайной кануло в вечную тьму...
Под торжественный свод Эрмитажа
Я пришла поклониться ему, —
Приукрашенному на портрете
Золотом, среди прочих даров —
За ему подаривших бессмертье
Безымянных его мастеров.
И, не зная наветов и сплетен,
Веря нежности губ и зрачков,
Поклонюсь за невзрачный букетик
Удививших весь мир васильков.
Значит, что-то в нем светлое было,
Кроме юности и красоты,
Если чья-то рука положила
В час прощания эти цветы...
Растворяюсь в толпе многоустой,
Уносящей сужденья свои
О немеркнущей силе искусства
И пронзительной силе любви.
*
Ах, как это мудро!—
Превыше дымов —
Короною утро
На крышах домов.
И в рамах смеется
П одобье картин,
Где киноварь льется
На аквамарин.
И в утреннем спектре,
Берущем в полон,
Линует проспекты
Продленность колонн.
И в линиях остров,
Как чья-то ладонь,
Несущая ростры
Над черной водой.
Гранит парапета
Купая в тиши,
Червонцы рассвета
Дробит на гроши.
Гляжу через призму
Дождинок и строк.
Грешу формализмом/ —
Я слышу упрек.
Но гордостью на день
Меня осеня,
Весь город, как складень,
В руках у меня.
 Андрей Купчинкин

КОМАНДИРОВКА
РАССКАЗ

Рисунок Олега Зуева

Когда объявили посадку в самолет, дождь все-таки
пошел, но не сильный. Он собирался весь день, то
в одной стороне неба, то в другой, то над морем,
у самого горизонта, то облака возникали над гребнем
гор, густели там, но потом вдруг разметывались по
небу неощутимыми верховыми ветрами.
Над аэродромом теперь шел дождик, а впереди,
там, над морем, где обрывалась взлетная полоса, мед­
ленно опадал за горизонт закат.
Шагая по мокрому бетону летного поля в гурьбе
спешащих к самолету пассажиров, Никита улыбался —
дождь он любил всякий, а этот был уж очень кстати
после долгой пытки в перегретой духоте автобуса
Гагра — Адлер. Он не поднял воротник пиджака, как
это сделали многие, даже нарочно наклонял голову,
чтобы хоть шея освежилась под теплым дождем.
Завидовали ему приятели перед этой командиров­
кой : юг, солнце, море — это ли не прекрасно!
Черта с два, подумал Никита, стоя в проходе са­
лона, сжатый душными, мокрыми от пота и дождя
телами пассажиров. Черта с два! Конечно, трудно
поверить в холодном и сыром осеннем Ленинграде,
что все эти южные прелести могут надоесть — и не
просто надоесть, а осточертеть трижды. Очень оно раз­
ное, это море — нежно остужающее разгоряченного
солнцем отпускника, и море — рабочее место, некая
акватория с определенной соленостью, течениями,
перепадами температур, дном, застеленным трехметро­
вым слоем ила, и со множеством подлых неожидан­
ностей, поджидающих твои приборы под обманчиво
ласковой поверхностью.
Пассажиры расселись, Никита направился к своему
месту в голову самолета. Снял отсыревший пиджак,
закинул на полку. Опустился в кресло. Разобрал при­
стежные ремни. Отрегулировал наклон спинки.
Ну вот, можно и лететь. Домой. В Питер.
Стрелка альтиметра на переборке перед Никитой
замерла между цифрами семь и восемь. Горизонталь­
ный полет.
Пассажиры угомонились — вспышки разговоров
тут же и затухают в бессилье преодолеть гул турбин.
Сколько прошло времени? Шестьдесят дней мино­

30
вало с тех пор, как он, сидя в таком же вот кресле,
подлетал к Адлеру, а выходить не хотелось — неинте­
ресно было думать, что там будет в предстоящие два
месяца. Обязанности свои представлялись ему смутно,
и неопределенность вызывала только досаду.
Сколько же прошло с тех пор? Неужели только
два месяца?
Ровно гудят турбины. В иллюминаторах темно.
Он уснул на пляже после обеда, столовка — вон
она, тут же, до конца перерыва еще сорок минут,
а сборочный цех — и он рядом, за полосой прибреж­
ной гальки.
Никита долго ерзал, выдавливая из-под себя круп­
ные камки, наконец нашел удобное положение и те­
перь спал.
— Никита! — Зурико, мальчишка-подсобник, залез
на бетонный забор лаборатории и орал оттуда рас­
пластавшемуся на пляжной гальке Никите: — Б е т
скорей сюда! Твой главный помирает!
Разморенный полуденным жаром Никита не сразу
осознал дикий смысл этих слов. И только неожиданно
острая боль в плече от камня, брошенного Зурико,
окончательно прогнала сонную одурь.
— Беги, тебе говорят! Совсем опоздаешь!
Под навесом курилки были видны только спины
столпившихся. Никита протиснулся между ними.
На влажном песке лежал главный, Александр Ни­
колаевич. Пугающе неподвижный, еще более осуну­
вшийся — веки полуприкрыты, острый большой кадык
застыл под натянувшейся кожей.
А две недели назад, на привальной, этот кадык
мощным поршнем ходил вверх и вниз, и в горле кло­
котало светлое и холодное имерули. За доброе начало,
за удачу пили они тогда. Чтобы море было тихим и
кротким, чтобы вода была прозрачна до дна, чтобы
на сборке все ладилось, чтобы закончить испытания
в срок.
И вдруг эта неожиданная, нелепая неподвижность.
Инфаркт?
— «Скорую» вызвали?
— Второй раз уже звонили в Гагру. Говорят, вы­
ехала. Вот-вот должна быть здесь.
— Нашатырь? Кто сказал, что нужен нашатырь?
Уберите и отойдите подальше. Ему нужен воздух и
полный покой. Отойдите все.
Теперь собравшиеся только перешептывались,
а в основном — молчали, думая каждый свое. Но
что бы ни думали они сейчас, а всю эту кашу мыслей
и переживаний заварил он, который вот лежит, жут­
ковато неподвижный.
«... Мы оказались рядом за столом. Я не искал
этого,— случайно. Что ты сказал тогда? Нет, ты ни­
чего не сказал. Был момент — ты улыбнулся мне.
А ты ведь никогда не улыбался зря, даже за столом.
Был момент — после всяких тостов за всякие успехи
вдруг подкатила, как изжога, злость, обида — ни на
кого, без адреса, как случалось там, в Ленинграде.
Я вроде ничего и не сказал, а ты как-то почувствовал,
бог знает как, и понял все, и чтоб я тоже понял —
вот диво! — тронул меня за плечо и улыбнулся. Улыб­
нулся. Сморщилась коричневатая сухая кожа на впа­
лых щеках. И губы, такие же сухие и тоже коричне­
ватые, чуть потемнее щек, едва заметные на лице, ра­
стянулись, и открылись зубы, тоже коричневатые, за­
видно здоровые, в полном наборе. Какого только дыму,
от каких только Табаков не знали эти зубы! А лучше
всего они знали фронтовую махру. Да и не она ли
их спасла, заключив в непробиваемую никакими ка-
риесами броню?
Глаза твои, серо-желтые, с желтоватыми белками,
смотрели на меня совсем недолго. И стало стыдно
злиться на что-Т0| что было да прошло — там, в Ле­
нинграде... Два года подряд по восемь часов каждый
день в одной комнате просиживали, а поговорить тол­
ком ни разу не пришлось. А здесь — будто растаяло
что-то...
И вдруг все застыло... навсегда... Да нет! Почему —
навсегда? Почему — навсегда?!»
— Сейчас его трогать нельзя. В клинику заберем
через несколько дней. Пусть пока полежит здесь,
в своем номере. Врач будет приходить. Нужен полный
попсой. Так что поменьше заговаривайте с ним. А сей­
час, пожалуйста, удалитесь все. Товарищи, я ска­
зала — все.
Из-под навеса курилки еще долго не расходились»
Главного унесли, а разговор о нем, о случившемся:
выживет — не выживет, пришлют ли замену, отложат
ли испытания, все не иссякал — приглушенный,
вполголоса.
...Странное, неумирающее влечение — пожар ли,
извлекают ли из разбитого автомобиля несчастного,
окровавленного водителя — мы не пройдем мимо. Нет,
мы остановимся. Но только один из пас бросится в го­
рящий дом, только один из нас сорвет с себя пиджак,
чтобы раненого не положили в пыль мостовой, только
один из нас встрянет в драку, когда одного бьют пя­
теро. А мы, остальные, будем глазеть, сострадать, осу­
ждать, а когда все закончится и все уберут, пойдем
дальше по своим делам, неся в себе маленький стыд и
маленькую радость от того, что виденное случилось не
с нами. А когда вот так, как сейчас с ним,— что надо
сделать? Чтобы ие было больно ему... и стыдно мне?»
Никита побрел прочь. Не заметил, как оказался
в цехе. Полумрак, жаркий и душный, пусто... Близко,
сразу за горячими железными стенами, хлюпала вода
о днища привалившихся к берегу баркасов. Звуки эти
только усугубляли гулкую пустоту внутри.
Половину цеха занимали разобщенные отсеки ап­
парата — такая вот, уже привычная в последние дни
картина. Но сейчас возле них, этих блоков, не было
никого. Затишье и неподвижность здесь были не­
обычны и тревожны. Раскатившиеся на монтажных
тележках отсеки будто замерли в напряженном ожи­
дании людей.
♦Так что ж теперь?»
Опять на песке лежал главный. Неподвижный,
веки полуприкрыты, острый кадык застыл под натя­
нувшейся кожей.
«Нет, ты это брось, это к черту! Столько дела!
Надо же довести до ума. Все у нас с тобой будет в по­
рядке. Обещаю тебе... понимаешь — обещаю».
К шефу не пускали, и монтажники часам к двум
начали собираться в цехе. Но работа не клеилась.
— Что, мужики, вы точно уж на поминках! — Го­
лос натужно бодр. — А я уверен — оклемается наш
Николаич. Вот сосед у меня в Питере — три инфаркта
отсчитал, да и постарше будет. А как-то в субботу —
вышел я на кухню, водички похолоднее попить после
вчерашнего, а ои мне: «Что,— говорит,— Женя,
плохо?» «Плохо,— говорю,— Анатолий Васильич».
«Зайди,— говорит,—ко мне, полечу». Налил мне сто­
паря, гляжу — и себе плеснул малость: давай, мол,
по-быстрому, пока моя с рынка не вернулась. Вот так.
А вы говорите...
i— Это что. А вот я вам расскажу...
— Ребятишки, что ж это мы скисли? Жизнь про­
должается. Порадуем Николаича — соберем аппарат
на пять баллов!
31
 Никита не вслушивается, но понимает, что разговор
этот только для того, чтобы преодолеть общую оцепе­
нелость перед случившимся. Случившемся с их глав­
ным, с которым так легко жилось и хорошо работа­
лось.
Ударный труд не получался. Рассказывать в оче­
редь успокоительные истории не хотелось. Никита вы­
шел на воздух.
Думал о шефе. О другом еще думать не мог.
В подробностях возникало в памяти многое связан­
ное с ним, да и не связанное — тоже. Но странно:
все было то — и уже другое. Те же события, те же
люди — все, чем жил он недавно, казалось сейчас ка­
ким-то не своим, неинтересным, будто увиденным со
стороны.
Вспомнилась преддипломная практика, вот в этом
НИИ, где он работает сейчас. Первая встреча с Алек­
сандром Николаевичем, будущим шефом, а тогда —
руководителем его диплома.
И вот она, ленинградская весна, радостная, как
везде, особенная, как сам Ленинград. И чуть тревож­
ная — в апреле защита. Защита первого диплома в их
семье, во всем их роду.
Но все прошло отлично.
Дома, в столе,— «корочки»: диплом, удостоверение,
что у него в этой области образование уже высшее.
Вроде уже и некуда.
Но странное дело — как недолго вид этих «корочек»
вызывал у него приливы тщеславной радости: он —
инженер!
Вот он стал приходить домой после не всегда до­
ставлявших удовлетворение восьми часов за кульма­
ном, и вот уже «корочки» с тиснением — диплом — и
вузовский «поплавок» перекочевали с видного места
на письменном столе в старую коробку со всякими
разрядными книжками и членским билетом ДСО «Бу­
ревестник». А потом появилось и вовсе новое — ощу­
щение какой-то неловкости, чуть ли не вины при од­
ном, даже случайном, взгляде на эти «корочки».
Впрочем, и это длилось недолго — стал втяги­
ваться в работу, в жизнь своего отдела. Так прошло
года два.
И наступило время, когда на перекурах и в сто­
ловке среди товарищей — сверстников, как сказал бы
демограф — в их возрастной группе,— стали погова­
ривать, чем дальше, тем чаще, об аспирантуре, очной
и заочной, при их НИИ, о кандидатском минимуме,
о диссертациях, о темах «диссертабельных» и «недис­
сертабельных», о руководителях, кто берется за это и
кто — нет, и кто кого «двигает», и кого уже подхва­
тили и «понесли» и можно не сомневаться — вынесут
наверх.
И оказалось, даже несколько неожиданно для са­
мого Никиты, что вроде само собой разумеется —
ему-то, Никите, пора, пора: не подумать — чего же
тут думать? — а действовать пора.
И оказалось, что это приятно, когда о тебе так ду­
мают. И опровергать это не хотелось.
Ну, что ж — диссертация? Наверно, это — дело.
Тем более что работа за столом и за кульманом на
своем освоенном уровне становилась уже скучноватой.
Если бы Никита имел склонность к систематиче­
скому анализу своих эмоций и повседневного поведе­
ния, он отметил бы, что самое для него приятное и
желанное в течение каждых восьми рабочих часов
в НИИ — это найти предлог и сбегать вниз, через
двор, в цехи их экспериментального завода, где так
славно пахнет машинным маслом, посоветоваться
с ребятами насчет технологичности узла, над которым
он корпел там, наверху, а то и самому встать
к станку и, поигрывая будто бы, с привычной уверен­
ностью и неспешной быстротой движений выточить
32
нужную ему деталь. А сперва, конечно, обратиться
к полюбившемуся ему с первого раза Антону, станоч-
нику-универсалу.
Антон подержит задумчиво принесенный Никитой
листок с эскизом, повертит его, скажет погодя:
— Это можно, конечно. — И после паузы, погля­
дев серьезно: — Сто пятьдесят.
— Ну, это как положено! — ответит Никита.
Положено испросить и положено так ответить —
и вовсе не положено наливать эти «сто пятьдесят».
Но ритуал должен быть соблюден.
А потом, конечно, перекурить с ребятами, малость
потрепаться. И опять к себе за кульман или в лабора­
торию.
А вот если бы захотел Никита уже тогда повни­
мательнее присмотреться к шефу, Александру Нико­
лаевичу, и призадуматься над характером складываю­
щихся между ними отношений, он, может быть, за­
дал бы себз и такой вопрос: «А почему это шеф, все­
гда неулыбчивый, вообще такой скупой на проявление
каких бы то ни было чувств — почему это он вроде
бы радуется всякий раз, когда я говорю ему, что мне
надо сходить в цех?»
Но такого вопроса Никита тогда себе не задавал.
Все это было ему приятно, укрепляло давно возник­
шую симпатию к шефу — о только.
Из прикрученного динамика чуть слышалось пере­
ливчатое вступление перед боем кремлевских куран­
тов — была уже полночь, когда Никита пришел
в свой номер. Десять часов бродил он по дорогам,
опустевшим к ночи пляжам, сидел на пирсе у моря.
Закусывал в кофейнях и снова уходил к морю или
брел по дороге.
В гостинице, в коридоре, тихо подошел к двери
номера шефа — под дверью чуть светилась узкая не­
яркая полоска света. Прислушался — тихо. Вышел
в сад и оттуда подошел, ступая с предельной осто­
рожностью, к окну, второму от дальнего конца дома.
Между раздвинутыми полотнами белой занавески
остался просвет. И почти прижавшись лицом к стеклу,
Никита увидел молоденькую девушку, почти девочку,
в белом халате и медицинской шапочке. Она сидела
в кресле у столика и читала при свете низкой на­
стольной лампы — с абажура свешивался платочек
со стороны, обращенной к комнате. Александра Ни­
колаевича Никита так и не увидел — кровать стояла
у стены слева, щелка в занавеске была слишком узка.
— Вы рано приехали. Сейчас врачебный обход.
— Я подожду.
— Долго ждать, не меньше часа. Обход только на­
чался.
— Ничего. Где можно подождать?
— В холле. По коридору направо. Куда же вы без
халата? Вернитесь. Будто в первый раз в больнице!
— Верно. В первый раз в жизни.
Пожилая, маленькая и толстая, в очках дежур­
ная сестра сочла уместным улыбнуться — ответить
на шутку в общем симпатичного посетителя.
К своему больному шефу он приехал первый раз —
до сих пор не пускали, но он уже был вторым, а пер­
вой съездила сюда вчера Елена Сергеевна, зам по
электронике, а теперь и вообще зам или даже что-то
вроде и. о.
И это она сказала вчера Никите:
— Александр Николаевич велел вам приехать
завтра к нему.
Сказала с явной, подчеркнутой сухостью. А не­
много помолчав, все же не удержалась и добави­
ла : — Очень прошу вас помнить, что он еще доста­
точно плох, ему нельзя переутомляться долгими раз­
говорами. Кстати, вот вам разрешение главврача,
без этого вас не пустят — слишком часто начинаем
ездить. Настоял сам Александр Николаевич.
Никита сказал:
— Благодарю.
И хотел еще добавить: — «Благодарю за заботу
о шефе»,— но вовремя подумал: «А какое право я
имею благодарить за это от себя? Что, у меня боль­
ше на это прав, чем у нее?» — и промолчал.
Теперь, тут, в кресле больничного холла, все это
снова лезло в голову.
«Зачем же он позвал меня? Я и сам приехал бы.
А теперь получится — вроде по обязанности. Надо
будет объяснять, что я и сам хотел — все ждал,
когда разрешат. И подумает чего доброго, что оправ­
дываюсь, трусливо подхалимничаю. Да нет, такого он
не подумает — он же все понимает. Все понимает.
И как осторожно этим пользуется, иногда даже пря­
чет — знает, рыжий волк, что от понимания бывает
больно, бывает — люди звереют от этого! А бывают
и счастливы, когда вот в этом, в понимании — все,
и больше ничего не надо. А как было у нас с ним —
тогда, когда он понял меня? С моими научными ам­
бициями? Что мне было тогда — больно или я был
счастлив? Да и какие, к черту, амбиции — и амби-
ций-то не было никаких, просто попер вместе со
всеми как баран, благо ворота открыты. А мне было
больно тогда, еще бы,— уважаемый и готовый ува­
жать тебя человек понял, что ты баран. Не потому,
что глуп, а потому, что прешь не знамо зачем...
С тех пор ни разу толком не поговорили. А что
можно сказать ему теперь, чтобы не взволновать, не
встревожить? О чем говорить нельзя? Расскажу, как
Антон обругал меня, когда я взял на складе литр
спирта и собрался было на нашем «газике» в свобод­
ный поиск по ближним мастерским и заводам: где бы
найти подходящее оборудование и кто бы взялся сде­
лать— за «благодарность», конечно. Расскажу, что
испытали аппарат в море,— работает. Вроде и все,
больше нечем порадовать...»
Недавняя история. Успешно испытали первый ком­
плект нового узла. Второй Никита решил попробовать
сделать сам. Опасался поначалу — не покажется ли
это ребятам начальнической блажью. Но все были
заняты, внимания на него не обращали. Напряжение,
конечно, было, но это от недостатка опыта.
Закончил, показал Антону. Тот осмотрел, обмерил.
Сказал — «Вроде ничего. Получилось».— Забрал и
понес в кладовую, на полку. До поры.
Только на следующий день, в перекур, Алеша
Чубриков, единственный, кто обращался к Никите
на «вы», второкурсник-заочник, спросил:
— А вы до института на заводе сколько прорабо­
тали?
— Если присчитать <и школьную практику, то
чистых полгода.
На что тридцатилетний красавец блондин Сергей,
щурясь от табачного дыма, заявил с усмешечкой:
— Э-э, друг, брось-ка заливать. Хваточка-подхо-
дочка — она ведь видна.
Никита пожал плечами:
— Как было, так и говорю.
— Ты что ж, вроде стыдишься теперь, что лп?
Никита задавил каблуком окурок и посмотрел
в глаза Сергею. Они были все так же прищурены
с усмешечкой. Но сказал Сергей вот что:
— Точно. На заводе из тебя вышел бы толк.
Теперь усмехнулся Никита:
— Что ж, об этом еще можно подумать.
И они вместе пошли в цех.
Перед Никитой стоял высокий, средних лег муж­
чина в белом халате и в медицинском колпаке.
— Это вы — к Воробьеву?
Никита очнулся, вскочил с кресла.
— Да. Можно пройти?
— Сюда, вторая налево. Подождите. Он тяжелый.
Вы понимаете?
Врач спросил, но было видно и слышно, что ему
совершенно ясно — и этот, второй за два дня, посети­
тель у больного Воробьева тоже ничего не пони­
мает.
Окно в маленькой палате на двоих было распах­
нуто настежь. На тумбочке беззвучно крутился вен­
тилятор, гоняя по комнате теплый парфюмерный дух
мандаринового цветения. а Вторая койка пустовала.
— Спасибо, что пришел.
— Я сам пришел бы, Александр Николаевич, не
пускали к вам.
Воробьев улыбнулся сухим — казалось, безгубым —
ртом. Кожа натянулась на скулах до желтоватого
блеска, кое-где разгладились морщины, заострился и
стал больше и без того крупный костистый нос. Это
на мгновение испугало Никиту. Но тут же прошло.
«Степной волк... Никогда не видел степного волка,
но, наверно, он такой — сухой и рыжий».
— Вчера аппарат испытали, работает почти с рас­
четной эффективностью. Запасной комплект...
Воробьев перебил тихо, настойчиво:
— Знаю, вчера Елена была... Ты дай мне сказать,
что мне надо... Вот лежу и думаю... времени хва­
тает... Помнишь, что я говорил, когда Овчинников
у тебя тему украл?.. Я, наверно, неправ... Нельзя
так... но ничего не могу поделать с собой — как
увижу такого претендента, так первая мысль: «Ах
ты, сукин сын...» А он, может быть, отличный па­
рень... не Овчинников, конечно... другой какой...,
может быть, способный по-настоящему... может быть,
действительно любит науку...
— Александр Николаевич, да ну их к черту, эти
диссертации! Я знал, что это не то, но ведь ничего
другого не было... и нет...
— Нет, говоришь?..
— Ну а что? Александр Николаевич! Мне двадцать
пять, мне нужно дело, работа на всю катушку, а не
так — ковыряние чайной ложкой... Поеду в Мур­
манск, механиком на сейнер — вот работа!
— Хорошая... но наскучит тебе.
— Тогда на наш завод или на другой.
— Как хочешь... У меня вот что к тебе... теле­
грамма есть из института... Она у Елены... Не по­
казывала?.. Я просил не показывать тебе... пока...
сам скажу... Мне замены из института не будет...
сам знаешь — кто на испытаниях, кто в отпусках...
а ждать некогда.... сколько осталось-то? Надо закон­
чить до осенних штормов... вот... Значит, Елену —
и. о. председателя комиссии... а на тебя персональ­
ную ответственность за морские работы... значит —
все, для чего мы здесь... Вот такой тебе выпал шанс.
«Да, выпал шанс... Рядовой боец заменяет ра­
неного командира... раненого... кожа на скулах на­
тянулась до блеска... Заострился нос... Ты поэтому
так торопишься? А ты не торопись... это еще не то...
33
Ты еще встанешь па юте «Дельфина», еще про­
гудишь в ларингофон: «Мостик, прибавь оборотов».
Еще оборотов! Прибавь же! Вырывайся отсюда! Вы­
рывайся!»
Оба молчали долго. Потом Никита сказал:
— За что? Потому что я... про свои двадцать пять
лет?..
Безгубый рот снова растянулся в улыбке, су­
зились глаза.
— Чудак! Ты сказал сейчас, а телеграмма пришла
позавчера.
— Здесь нужен опыт и авторитет. А откуда они
у меня? Вчера крутил гайки с монтажниками,
а завтра приду ими командовать? Так, что ли?
— А как же еще? Думаешь, никто не присмат­
ривался, как ты эти два года «гайки крутил»? Инсти­
тут согласен, утвердил... А насчет ребят... чего же
тебе опасаться?.. Тебя приняли. Не приняли бы, так
и помогать не стали бы... Всякое бывает» сам зна­
ешь... а тебе помогли... А поведешь себя дельно —
послушают.
Помолчал — не то чтобы отдохнуть, не то чтобы
собраться, решиться на что-то.
— Этот аппарат наш... еще много с ним надо бу­
дет повозиться...
Никита со стыдом отметил вдруг, что последние
слова шефа донеслись до него как голос репродук­
тора сквозь утреннюю дрему — помимо воли лезло
в голову другое: вот оно, пришло, то, чего столько
зедал, на что бессознательно надеялся. И тут же
испуг промелькнул: показалось — он мог бы сейчас
улыбнуться, сейчас — улыбнуться.
— Может, стоит посмотреть фланец?
— Погоди с фланцем... Возьми-ка для начала
программу испытаний. Кстати, и па сон грядущий
полистать небесполезно.
Воробьев прикрыл глаза. Никите показалось, что
он заснул. Но веки больного разомкнулись снова —
с заметным усилием.
— А с фланцем ты сам посмотри...
Море, на редкость спокойное, ровно дышало не­
высокой долгой зыбью. Никита смотрел на медлен­
ное кружение воды у борта «Дельфина». Ют был
пуст. Команда завтракала. В тишине утра равномер­
но поскрипывал заведенный на пирс канат, лениво
чавкала вода у ржавых свай.
Сегодняшним выходом в море заканчивался основ­
ной этап работ — проверка управляемости аппарата
на разных режимах буксировки. То, что предстояло
впереди, представлялось уж не таким серьезным —
«набор статистики», и в предвидении скорого завер­
шения этого основного этапа решено было по возвра­
щении на базу собраться в доме Джонни Адамадзе,
стармеха «Дельфина».
Но для Никиты день был особенный еще и вот по­
чему : он распорядился — то есть вежливо попросил
Антона— поставить на аппарат второй комплект но­
вых узлов, сделанный в свое время им самим, Ни­
китой.
Антон выслушал распоряжение-просьбу молча,
принес комплект из кладовой и, ничуть не стесняясь
присутствием Никиты, самым тщательным образом
стал осматривать и обмерять его изделие.
Потом сказал: «Не робей, босс. По-моему — все
в порядке. Поставлю я сам».
Для монтажников дела закончились еще на­
кануне, и Никите пришлось согласиться с их пред­
ложением «организовать стол» к вечеру, добыть
у местных виночерпиев канистру-другую не самой
паршивой изабеллы. Именно пришлось — самому себе
34
неловко было признаться, но причиной сомнений был
нечаянно вспомнившийся эпизод детства: искренний
испуг матери, когда он, желая сделать ей приятное,
похвалил пирог, еще сидящий в духовке.
Умиротворенность и тишина этого утра лишь
усугубляли какое-то безотчетное беспокойство, заро­
дившееся в последнее время у Никиты и приглушен­
ное до поры деловым однообразием рабочих дней.
Он поднялся на ростры. Нет, море тихо — его по­
верхность, в еще неярких бликах, гладка, приветлива.
Оно лежало перед ним безгранично, не обрываемое
чертой горизонта, потому что ее не было, этой черты,
этого предела — он был размыт до бледно-голубого
полутона, и взгляд, скользивший по поверхности
вод, пробегал его, не замечая, и тонул в глубокой
небесной сини.
Никита почувстовал себя одиноко в окружавшей
его пустынной тишине.
Над палубой показалась черная кудрявая голова
капитана. В следующий момент, мягко оттолкнув­
шись от поручней, он очутился рядом с Никитой.
Достал из кармана брюк какую-то цепочку, стал ею
поигрывать.
Молчание затягивалось.
— У Джонни будешь? — спросил Никита.
— Если успеем,— ответил капитан и посмотрел на
Никиту.— По полной схеме будем работать?
— Конечно, завершение этапа.
— Ничего, успеем, наверно... Ну что, выходим?
Никита кивнул.
— Послушай, Арам,— Никита взял за плечо уже
было повернувшегося к трапу капитана.— А, да ну
его к черту. Поехали.
Через минуту из динамика судовой трансляции
просипел искаженный голос капитана: «Принять
трап на борт! Отдать концы!»
Звякнул машинный телеграф. В глубине трюма за­
стучало, и легкая дрожь прошла по корпусу. Вски­
певшая у винтов вода ослепительно белой пеной
выплеснулась из-под кормы и потекла широкой лен­
той за набиравшим ход судном.
Никита поднялся на мостик. Ему нравилось стоять
здесь при пятнадцатиузловом ходе на открытой вет­
рам высоте палубной надстройки «Дельфина».
Бывший тральщик был выкрашен в белый цвет.
Сохранив строгий рационализм военных обводов,
освеженный необычной белизной краски, он стал
похож на яхту.
Никите было приятно оживленное внимание пасса­
жиров на борту прогулочного катера, с легкостью
обойденного «Дельфином» и качавшегося теперь по­
зади на поднятой им волне.
Никита обернулся, провожая взглядом катер.
Потом стал смотреть дальше, на зеленую полоску со­
сновой рощи на берегу. За рощей — долина в манда­
риновых садах, ее не видно. За долиной — горы,
сейчас они казались подступившими к самой роще.
Взгляд скользнул по разноцветным пятнам возделан­
ных склонов и потерялся в легкой дымке, затянувшей
вершины гор. Небо утратило утреннюю глубину, стало
шхясе. Солнце светило сквозь марево красной чугун­
ной чушкой.
Судно сбавило ход и легло на циркуляцию.
На юте монтажники стаскивали с аппарата брезен­
товый чехол. Заурчала, разворачиваясь, кормовая
кран-балка.
Капитан оставил душную ходовую рубку и стоял
теперь на корме рядом с Никитой.
— Значит, как договорились, Арам: на двадцать
минут дашь полный ход, а потом держись на среднем
и под конец сделай три-четыре галса на максималь­
ных перекладках руля.
 Никита проверил ключом заглушку кабельного
ввода на корпусе аппарата. Но сделал это больше
для собственного успокоения, потому что все было
налажено еще накануне в цехе.
Кран загудел, отрывая от палубы тело аппарата.
Оно медленно поплыло на вылете стрелы, потом осто­
рожно легло на воду. Судно прибавило ход — аппа­
рат, увлеченный набегаю ~глм потоком, исчез в бур­
лящей пене за кормой.
День испытаний нача л. День как и все — из
часов и минут, спокойна. : и скучных, тугих и на­
пряженных, как затянувшийся взрыв.
Буксирный трос вибрировал под ногой Никиты, и
эта почти мышс :?т*ая дрожь возбуждала беспокойство,
приковывала, не отпускала — что там сейчас на мно­
гометровой глу тнэ, на конце этого натянутого, как
твои нервы, лроса, который ты рассчитал за
институтским столэм в Ленинграде, а теперь
он дрожит, дрожит, то словно успокоится, то
вдруг снова забьется в крупной дрожи, будто
сигналя, будто стараясь и не умея крикнуть — думай,
думай, где же они, уравнения твоей гидромеханики,
здесь творится черт знает что, это же не опытовый
бассейн, это море, Черное море, черное, глубокое, не­
понятное... Разве можно вообразить, смоделировать,
описать вашими уравнениями, что здесь творится?
Никита взглянул на стрелку палубного дина­
мометра. Она мс^;: 'чно двигалась, подрагивая, но
до расчетной нагр:~~шп было еще далеко.
Это успокаиваг \ К тому же и вибрация троса
установилась: тревожащие короткие нарастания —
и вдруг затухания дрожи прекратились, теперь трос
вибрировал успокаивающе равномерно. Стрелка ди­
намометра тоже остановилась, едва заметно вздра­
гивая.
Пришла мысль: герметичность, да и вся сборка это
ведь дело рук и совести Антона, а все, к чему эти
руки и совесть приложены,— все работает как надо.
Так что будь спокоен, товарищ ответственный ин­
женер.
Никита сел на ящик с монтажным инструментом
и впрямь расслабился, только что не задремал.
Мысли потекли медленнее.
Почему-то подумалось о Елене Сергеевне. Почему
она так изменилась к нему в последнее время? Ему
стало неприятно, и он безотчетно старался не до­
искиваться причин, инстинктивно уклоняясь от новых
осложнений, казавшихся ему сейчас такими ненуж­
ными и чуждыми тому, чем он жил в последние не­
дели здесь.
А перемена в Елене Сергеевне действительно была.
И не только та, о которой подумалось ему сейчас,
а еще и другая, начавшаяся раньше, когда готови­
лись к выезду на испытания.
Впрочем, Никита тогда и н у заметил еегяе воспри­
нял, да и не мог воспринята как перемену. Работали
они с Еленой Сергеевной : ;оть и на одной теме, но
в разных группах, в разных колнатах, она — элек­
тронщик, он — механик.
В институте она считалась хорошим специалистом.
Хорошим — значит, звезд с неба не хватающим, рабо­
тающим ровно, отлаженно, с должным профессиональ­
ным умением; дотошная в мелочах — значит, надеж­
ная.
И характер у Елены Cepi сэввны был такой, как ее
работа,— хороший характер. Спокойный, ровно добро­
желательный — даже к ж.нщинам, даже к тем, кто
моложе нее.
Что там произошло с Еленой Сергеевной, какая пе­
ремена, когда судьба свела их в одной комиссии, Ни­
кита не знал — не мог знать л не хотел. Ему было не
до того тогда.
Когда же это случилось? Все дело, конечно, в той
телеграмме из института: ее, Елену Сергеевну, назна­
чали исполняющим обязанности председателя комис­
сии, а ему доверялась персональная ответственность
за морские испытания. Ему — ответственность, а ей —
что? Двусмысленность положения? В подтексте — ре­
гистрация ее неполной компетентности, неспособ­
ности?
Но в той ли телеграмме дело? А не случилось ли
это чуть раньше? Конечно, раньше...
Субботним утром, стараясь не потревожить сон
своих коллег, Никита побросал в авоську нехитрое
пляжное барахлишко и, тихо прикрыв за собой дверь,
поспешил к остановке пицундского автобуса.
В этот ранний час пляж был пустынен.
Он пошел в самый конец пляжа, мимо разноцвет­
ных грибное и лежанок, к нагромождению бетонных
надолб, наваленных здесь задним числом после
сильного шторма — для защиты от будущих, перелез
через них и попал в уютный закутов, открытый толь­
ко в сторону моря.
Никита незаметно задремал за книжкой, а когда
открыл глаза, увидел ее, Елену Сергеевну. Стоит почти
над ним, сарафан распахнут, виден выгоревший ку­
пальник. Появление ее здесь было настолько неожи­
данным, что он быстро сел и несколько мгновений
смотрел на нее молча, начисто забыв все приличест­
вующие случаю слова.
Елена Сергеевна поздоровалась приветливо, будто
специально шла сюда, чтобы встретить его, Никиту,
и вот нашла и обрадовалась.
Никита чувствовал себя неловио, но мало-помалу
разговорились, работы не (касались — и не потому, что
очень старались избежать этой темы, но непринуж­
денность пришла как-то сама собой.
Куда девалась недавняя размягченность и вялость!
Никита ощущал себя ловким и сильным, и ему было
хорошо сейчас рядом с этой женщиной, Еленой Сер­
геевной.
А она слушала его молча и только изредка чуть
удивленно посматривала на него.
Он говорил ей о Печоре, о местах, где рос, где хо­
дил потом с отрядами сейсмиков. Об охоте на ууок
в шарах печорского устья, где холодный ветер с Ба­
ренцева моря сдувал всех комаров в глубь материка,
а в прилив вода становилась солоноватой. О ночной
рыбалке под бледно-красным незаходящим солнцем
на маленьких тундровых озерах. О том, как блестит
слюдяными радужными бликами и как волнующе
остро пахнет мокрая сеть, медленно выбираемая из
лодки вереницей рыбаков. Об уюте задымленной охот­
ничьей избушки, когда от огня печки и горячего чая
со спиртом благостное, размягчающее тепло расхо­
дится по всему телу и под морозное потрескивание
стен снаружи и поленьев в жару печки отдаешься
весь бестревожной радости отдыха.
...Разомлев под солнцем, с разбега бросались в воду
и плыли рядом в открытое море. Там отдыхали на
спине. Легкая волна покачивала их, нечаянно сбли­
жая.
Тело ее не девичье, но плотное и гладкое. Движе­
ния долгие, сдерживающие себя, полны истомы —
влекут, не отпускают взгляд.
На берегу припадали к горячей гальке, и камни
быстро возвращали отнятый морем жар.
Она пошевелилась, потом перевернулась на спину,
расслабленно забросив руки за голову, и затихла. По­
том поднялась, замедленно как-то посмотрела на Ни­
киту и улыбнулась вскользь — улыбка такая стран­
ная на губах, а глаза будто помутнели — и пошла
к сосновой роще.
Тут Никита увидел в левой руке ее полотенце,
35
большое, махровое, на котором она до этого лежала,
а сейчас оно волочилось за ней будто нехотя — вот-вот
выронит. Ему вдруг захотелось крикнуть — что? Но
смолчал. Его влекло к ней, лихорадочно, до помра­
чения. Он встал.
Несколько шагов в ее сторону.
Она продолжала идти так же медленно, и тут, для
самого себя неожиданно, он повернул и в два прыжка
очутился в воде.
Нырнул и поплыл, пока хватило дыхания, выныр­
нул и продолжал плыть от берега, не оборачиваясь,
до изнеможения...
Он и сейчас не знал, почему не пошел за ней.
Когда приплыл назад, обессиленный и опустошен­
ный, на берегу никого не было.
С тех пор не покидает его чувство вины. Ведь
сам же позволил ей тогда увидеть в нем пусть хоть
кратковременное, но спасение от опостылевшего оди­
ночества. Видел, чувствовал, как возникла эта нечаян­
ная связь, посулившая ей утешение, и... оборвал ее.
Нравственность одолела? А разве не безнравствен­
нее было то, что сделал он?
Но и не было это бегство бегством Иосифа Пре-
краспого. Нет, конечно. Так от чего же он бежал
тогда?
Завершенности он боялся. Преодоление несло в себе
радость — или просто облегчение... Тебе... А ей?
И вот теперь раздражение перемежается в нем с на­
плывающим временами сильным желанием приласкать
ее, отвлечь от постоянной деловой суетливости, а не­
осуществимость приносит беспокойство.
Дымка, рано утром скрывавшая горизонт и вер­
шины зеленых гор, уплотнялась весь день," густела и
сейчас заполнила мерцающим маревом все простран­
ство вокруг, сократив его до непрозрачной полусферы,
опрокинутой над судном.
Туман не пропускал звуки извне и собственные
шумы корабля: утробный стук моторов, скрип вибри­
ровавшего от напряжения троса, металлизированные
голоса команд из динамиков — все вязло в насыщен­
ных, нагретых солнцем испарениях моря.
Шел третий час как Никита не спускал глаз с дро­
жавшей у красной ограничительной черты стрелки
динамометра. Равномерный, однообразный шум вин­
тов, кипение воды за кормой притупляли внимание,
требовали дополнительных усилий.
Никита достал из смятой, отсыревшей пачки сига­
рету, расправил ее. Курить ему не хотелось — во рту
и без того было сухо, и чтобы отвлечься, он стал ду­
мать о том, как приятен и желанен будет сегодня
вечером, когда они вернутся, первый в испарине ста­
кан холодного имерули.
Чиркнул спичкой раз-другой — коробок был вла­
жен, и сера отваливалась не загораясь. Никита раз­
драженно достал вторую, но рука, нацеленная на ко­
робок, замерла — подрагивание стрелки динамометра
прекратилось, и сейчас она, проскочив красную от­
метку, быстро двигалась вправо, показывая все расту­
щую нагрузку на буксире тросом.
Никита выхватил из гнезда ларингофон:
— Мостик! Полный назад!
А в голове закрутилось: «Вот оно! Случи-
лось-таки...»
Под кормой заклокотало, вода вскипела вулканом
белой пены. Винты на полном ходу отрабатывали
назад. Металл палубы вибрировал под ногами. Судно
замедлило ход. Но было поздно — стрелка, дошедшая
до упора, вдруг мелькнув через всю шкалу, оказалась
на «нуле» и застыла неподвижно.
Никита ударил легонько носком сапога по тросу
и не встретил сопротивления. Гадать тут не приходи­
лось.
36
«Вот вам и маловероятное совпадение исключитель­
ных обстоятельств — все оказалось вполне вероятным.
И началось все с того, что полетело мое крепление.
А закончилось...»
Ясно — аппарат либо уже на дне, либо еще пла­
нирует сквозь полукилометровую толщу темных вод.
И то и другое суть части одного — непоправимой
беды, единственным виновником которой начинал
ощущать себя Никита. Сознание сконцентрировалось
на одной мысли — непоправимо.
Из ходовой рубки спустился капитан. Молча по­
стоял рядом с Никитой. Зажег спичку, предварительно
потерев ее головку в своей шевелюре, поднес пламя
к его безжизненно торчащей изо рта сигарете. Ни­
кита глубоко затянулся. Капитан тоже потрогал ногой
вялый, ослабевший трос.
— Оторвало, значит... Я засек точку на штурман­
ской прокладке. Жаль, по солнцу не определиться —
туман. Было бы точнее.
— А кому точность эта нужна? Чтоб знать, где
крест ставить над покойником?
— Зачем шутить так, Никита? Искать будем. Не
найдем сейчас, веху поставим — завтра кошками
протралим дно...
— Арам, кошки — это еще можно понять. Но что
ты сегодня собираешься искать — уж не думаешь ли,
что он всплывет?
— Будет видно, зачем гадать!.. Иди сейчас в мою
каюту, отдохни.
— Отдохни... Смеешься?.. Ладно, Арам. Только
пустое это дело — болтаться здесь.
Никита щелчком послал дымящийся окурок за
борт и побрел к трапу. Безразличие и апатия охва­
тили его.
Итак, еще один срыв. Еще одна попытка разор­
вать круг неопределенности бытия своего кончилась
провалом. Но теперь все гораздо сложнее. Слишком
много людей оказались вовлеченными, и ему, Никите,
предстоит отвечать перед ними.
«Ну что ж, я найду что сказать им. Хотя так ли
уж это важно теперь... Вот только шефу я бы не смог
ничего сказать — и не потому, что виноват или неви­
новен, а потому, что он тоже надеялся — надеялся,
что я вытяну работу... А как дело у меня пошло по­
началу, будто просветлел даже, пожалуй и на степ­
ного волка перестал походить — смягчился. А может,
и лучше, что он не узнает теперь о моем провале?..»
— Проснись. Да проснись же! — Никита медленно
выбирался из глубокого дремучего сна. — Арам зо­
вет тебя наверх. Скорей поднимайся!
Никита с трудом открыл глаза и увидел в дверях
спину убегавшего матроса.
На судне было тихо. Только из трюмных глубин
поднималось мягкое урчание двигателей, работавших
на холостых оборотах.
«Швартуемся, видно,— подумал Никита и толкнул
тяжелую стальную дверь. И остолбенел в первый мо­
мент — освещенная палуба обрывалась, резко очер­
ченная густой и плотной чернотой ночи. — Сколько
же я продрых? Когда завалился, было не больше
трех часов. — Никите стало совестно. — А где же
берег?..»
С противоположного борта слышались голоса. Со
сна и от легкой качки Никиту пошатывало, когда он,
держась за леера, пробирался в потемках на корму.
Ют был ярко освещен прожектором, направленным
с мостика. И тут он увидел второе судно, стоявшее
борт о борт с «Дельфином». Сейнер, чуть меньше их
тральца по длине, с бортом, едва приподнятым над
водой, переваливался грузно, не в такт с «Дельфи­
ном», разминая между своим и его бортами автомо­
бильные покрышки.
 Взгляд Никиты остановился иа оживленной толпе.
На юте «Дельфина» собралась вся свободная от вахты
команда. Никита задержался на секунду, справляясь
с внезапным сильным волнением, сжавшим горло,
мешающим видеть: на палубе, в центре круга из
обступивших его матросов, лоснящийся в ярком свете
прожектора, стоял нереальным видением их аппарат.
— Мы уже вскрыли горловину. — Капитан ти­
хонько положил руку на вздрогнувшее плечо Ни­
киты. — Внутри сухо, как в Сахаре.
Теперь капитан смотрел в лицо Никиты и улы­
бался свободно и легко, во всю ширь своих желтых
здоровых зубов. А у того вдруг нестерпимо засвер-
било в глазах, и он поспешил отвернуться от улыбаю­
щегося капитана и от множества других лиц, смотря­
щих сейчас на них. И сказал в сторону напряженным
глухим голосом:
— Я тебе этого не забуду, Арам. Никогда... Ты
прости, что я не был с тобой.
— Ну, вот какой человек! Это же я послал тебя
в каюту. Зачем ты мне на мостике — нервничаешь,
мешаешь!
Никита подошел к аппарату. Потрогал его влаж­
ную, гладкую поверхность...
— Понимаешь, как получилось...— Капитан под­
нял с палубы размочаленный обрывок троса и про­
тянул его Никите.— Этот рыбак шел с тралом, а мы
в тумане проскочили перед ним. Я видел на экране
в локаторе. Триста пятьдесят метров до него было,
вот он и прихватил наш аппарат своей сеткой. Из-
за этого буксирный конец и не выдержал. Говорят,
когда аппарат всплыл у них под бортом — пере­
пугались, на палубу поднять боятся, так и таскали
его за собой... Только ты ушел, я и подумал: а в са­
мом деле, не бросить ли в этой точке буй и не пойти
ли в базу? И тут у меня в голове как щелкнуло что-
то: когда рыбачил на Севере, лет десять назад, под
Кильдином, зацепили мы сеткой мину старую не­
мецкую. Стали трал выбирать, а она уж под бортом
качается — страшная, зараза, обросшая. Ну и ду­
маю — не похожий ли здесь случай? Вспомнил курс,
каким сейнер мимо нас проходил, и дунул за ним на
полном. Только на траверзе Мюсер нагнал. Спра­
шиваю капитана: «Чего же ты трал не рубил? Или
жалко было?» Что жалко — это, говорит, верно, да
подумал — а ну как заряд в этой хреновине ока­
жется! — вот и решил в Поти тащить, чтоб там ра­
зобрались : мол, место здесь оживленное — не на­
ткнулся бы кто ненароком.
«Так что же, выходит — целехонек. Не подвернись
этот рыбак вовсе все гладко прошло бы... А вот
Арам... Только ему я обязан спасением аппарата.
А ведь последствия коснулись бы его меньше всего...»
Уже перебросили назад швартовые концы с сей­
нера и уложили их на палубе в аккуратные бухты,
уже разбрелись матросы, а Никита все стоял на
прежнем месте подле аппарата.
Поднятая недавним свежим ветром рябь на воде
дробила световой круг прожектора на множество
искрящихся бликов. Дав прощальный гудок отвалив­
шему сейнеру, «Дельфин» лег на обратный курс.
Прожектор погас, и над судном раскинулось звезд­
ное южное небо.
Никита поздно понял, что на мостике кто-то есть,
и уйти незаметно было уже невозможно.
— Поднимайся сюда, чего стоишь.— Он узнал го­
лос капитана и сделал шаг в его сторону.— За­
куришь?
Никита нащупал сигарету в протянутой пачке,
достал ее, стал неторопливо разминать. Вспыхнувшая
спичка высветила спину рулевого, кусок мачты
с прикрученной к ней проволокой телеантенной,
черные усы капитана — и все пропало. Теперь крас­
новатые огоньки сигарет казались ничьими, повис­
шими во тьме.
— Арам,— сказал Никита неуверенно, сам удивив­
шись неожиданности своего желания.— Арам, но
возражаешь, если подменю парня... рулевого?
Капитан не ответил. Потом наклонился к руле­
вому, что-то оказал по-грузински.
Никита почувствовал, как крепкая рука сжала
запястье и положила его ладонь на рукоять штур­
вала.
— Смотри сюда.— Никита обернулся — капитан
показывал на светящуюся картушку репитера гиро­
компаса.— Держи двести десять. Перекладки делай
короче, не рыскай. Близко пассажирская линия.
Спустя некоторое время Никита услышал, как
шаги забухали вниз по трапу. Он остался один.
Поначалу он чуть ли не ежесекундно сверялся
с гирокомпасом. Уверенность и спокойствие пришли
чуть позже и незаметно. Куда-то отодвинулся сегод­
няшний день, спало напряжение.
Мерцание звезд у горизонта сливалось с мерца­
нием моря. Топовые огни «Дельфина» плыли в светя­
щейся пыли, взвешенной в черноте ночи, и казались
ей принадлежащими, не нарушающими общей гар­
монии.
Судно хорошо слушалось руля. И было приятно
почти' незаметными движениями штурвала останав­
ливать начинавший было уходить в сторону нос и
возвращать его на прежний курс. И от того, что
судно было послушно ему и покорно его рукам и ма­
лейшей его прихоти, Никите стало легко и свободно.
Потом впереди, прямо по носу, засветилось малень­
кое пятнышко. Приближаясь, распалось на множество
желтых огоньков.
Никита взял правее этих огней. Вспыхнул про­
жектор, стал шарить лучом вдоль надвигавшегося
берега. Высветив пирс, остановился на нем.
— Уж пришвартоваться дай мне самому.
Какая-то незнакомая мягкость послышалась Ни­
ките в голосе капитана.
На самом краю пирса Никита разглядел женскую
фигуру в трепыхавшемся на ветру платье. Не дожи­
даясь, пока перебросят трап, он спрыгнул на гул­
кий металлический настил. Приветливо улыбаясь,
Елена Сергеевна шагнула ему навстречу.
— Вы, видно, в рубашке родились, Никита. По­
здравляю.— Одной рукой она придерживала вздував­
шийся подол, другую протянула Никите. В голосе
была только искреннаяя радость, и он с удовольст­
вием пожал ее уверенную ладонь.
— Рыбаки затралили, когда мимо нас в тумане
шли, трос и не выдержал. Арам их отыскал.— Ни­
кита на секунду задержал ее руку. Глаза ее чуть
расширились удивленно, но руки своей она не от­
няла.— Идемте с нами. Джонни говорит, что у него
осталось немного прошлогодней изабеллы. Там со­
бираются наши. Да и повод, мне кажется, достаточно
веский. Ну как?
— Поздно, наверно, уже двенадцатый час.— Елена
Сергеевна высвободила руку и как-то нерешительно
взглянула на часы. Никита, почувствовав ее неуве­
ренность, стал настойчивее:
— Пустяки, завтра суббота. Надо же наконец
встряхнуться. Ребята из команды придут, споют
что-нибудь.
— Я слышала их как-то. Хорошо у них получа­
ется.
— Значит, согласны? А я только переоденусь и
зайду за вами.
— Сюда приходите. Я здесь буду. Хочу посмот­
реть на него*
37
 •..Сначала они услышали голоса, нестройный хор
голосов. Говорили все разом. Стихи поэтов
Через несколько шагов — в потемках, по выскаль­
зывавшим из-под ног камням, впереди приветливо за­
виднелась беседка.
Сквозь покров виноградной листвы пробивались
тонкие лучи, расходились во все стороны и тонули Мирослав Флориан
в ночной тьме. Пронизанные светом листья, казалось,
сами испускали мягкий зеленый свет, и тонкая вязь
их прожилок затейливым тюлем лежала на черне­ Каштаны
ющем узловатом контуре переплетения лоз.
Сначала все выпили по стопке крепчайшей чачи
и закусили вареным, круто посоленным мясом. «Для Каштаны с белыми цветами,
фундамента,— сказал Джонни, хозяин беседки, до­ горите вы, как свечи в храме.
вольно улыбаясь в густые черные усы,— хорошему Но допылает пламень жгучий
застолью, как хорошему дому, нужен крепкий фун­ и превратится в плод колючий,
дамент». Потом принесли большие синие графины
с белым вином и на двух непомерной величины как булава.
сковородах дымящуюся духовитую бастурму.
После обжигающего глотка чачи все перед Ни­ Любовь моя, бутоном нежным
китой подернулось нежной, смягчающей контуры цветешь ты летом безмятежным.
дымкой, и умиротворенность, и любовь ко всему и Но ветер осени суров...
ко всем вокруг наполнили его тихой радостью. Он Ты не обронишь лепестков,
чувствовал себя в странном, почти родственном един­
стве со всеми — с шумными, уже на хорошем взводе любовь моя?
монтажниками, с веселыми, но чуть сдержанными
ребятами-грузинами из команды «Дельфина», с до­ ЗемляIВ сплошном цветенье ты.
вольной и немного смущенной всеобщим вниманием Мы в нем — лишь хрупкие цветы.
к ней единственной среди них женщиной, Еленой И если в ствол вонзится меч,
Сергеевной... Потом в памяти поплыли полузабытые нам суждено на корни лечь.
лица, голоса, их он тоже любил сейчас, любил
всех — сегодняшнюю ночь, своей ласковой тьмой Тогда любовь — созревший плод
сблизившую их на этом светлом островке спящего отчизна к тучам вознесет,
мира.... как булаву.
Капитан грузно поднялся из-за стола, захватил
волосатой черной ручищей стакан, долил его про­ Перевела с чешского Виктория Каменская
зрачным вином из графина — оно громко и отчет­
ливо забулькало из узкого горлышка в наступившей
тишине. Голос его прозвучал глухо, из одному ему
сейчас ведомых глубин: Франтишек Валоух
— За родителей.
Короткий шум отодвигаемых табуретов — и встали Воспоминанье о 1945 годе
остальные, и ленинградцы как-то отрезвленно пере­
глянулись и тоже поднялись. Несколько мгновений
затишья с поднятыми стаканами — не глядя друг Тогда я еще не умел находить слова
на друга. ни для удивленья, ни для счастья,
«Мы все в долгу,— с внезапно подступившей
острой грустью подумал Никита,— мы все дети, и мы и все страсти плыли над моим сознаньем
все в долгу перед ними. Мы редко об это вспоми­ подобием окаменевших рыб.
наем и, наверно, никогда не успеваем его вернуть,
этот долг... Он велик, и жизни человеческой не мо­ Пожалуй, само детство
жет хватить на него... Мы умрем, и часть, не выпла­ перешагнуло тогда свой возраст
ченная нами, ляжет на детей наших... Но, наверно, так быстро,
потому и живет и множится род человеческий, что,
отдавая лучшее свое детям своим, мы снимаем с се­ что осталось без слов.
бя часть непосильной ноши долга перед теми, кто ро­
дил нас в этот мир...» Но я вспоминаю тот май,
— За родителей,— сказали все и осушили ста­ когда цветы были разбужены
каны. последним выстрелом,
«И за тебя, степной волк!»— сказал про себя Ни­ и, словно свалившись с неба,
кита и вздрогнул, внезапно почувствовав холод.
И, справившись с ознобом, взглянул на остальных, на нашем маленьком дворе
но прежнее оживление уже вновь царило за столом. столовались красноармейцы.
Все в запыленных сапогах,
«...Просьба ко всем застегнуть привязные ремни
и не курить. Температура воздуха в Ленинграде...» и один из них
Принято считать, что время идет равномерно, не­ следил за божьей коровкой
зависимо от нас. Нет, время течет сквозь нас как на прикладе автомата.
кровь — толчками, неравномерно, что-то оставляя, Он разговаривал с ней,
что-то вымывая и унося прочь. И нет остановок.
Самолет прорезал облака и лег на крыло, при­ и я впервые понял
целиваясь к еще неразличимой посадочной полосе. несколько русских слов.
Чехословакии

В них было столько нежности — Потом мы принесли ее на Землю,

так нежно девичья ножка Звезду —
примеривает бальную туфельку. Дитя — так мы ее зовем
И в ту минуту,
Уже танцевала вся земля. когда она стремится
На лафеты орудий Вырваться из наших рук.
доверчиво садились птицы,
и только тогда я понял Речь
головокружительное слово
Мир. Игра губ.
Пальцев,
Пожалуй, само детство Рук, *
перешагнуло свой возраст Глаз,
так быстро, Взглядов,
что осталось без слов. Оазис познанья,
Берег с лодкой,
Но я поныне слышу на маленьком дворе Достаточно войти,
бойкую частушку Оттолкнуться веслом от дна
и несколько русских слов, и доплыть до взаимопонимания
к которым прислушивалась А от него до добра — один шаг,
божья коровка. Как до друга.

Милан Руфус
Водтех Кондрот
Статуя рабочего соляных копей Стих
в Величке Дробясь, как луч на лезвии кинжала,
двоится жизнь — то вверх летит, то вниз,
I дарует радость и вонзает жало,
Окаменело море, цветами осыпает обелиск.
окаменело горе. Таков и стих. То аромат шалфея,
Из каменной соли метафора то слезы, то свечение огня.
белее муки и сахара. А истина? Ты сказочная фея,
что вечно ускользает от меня.
II
Соль снега,
соль моря, Михаил Худа
соль — синоним мук.
Море
III
Нас Балтика на гребнях волн качает
Пот — соль из первых рук. (то синь, то золото, падение и взлет)
и жемчуг брызг в раскрытых клювах чаек
в подарок солнцу северному шлет.
Бланка Полякова Душа стихии всем ветрам открыта,
и я от этой щедрости промок.
Звезда Не уместить ее в объем открыток.
Ты слышишь? Волны плещут между строк.
Была на небе И ты всего лишь капля в океане.
Всегда — Как легкий бриз, летит над синевой
Раньше и теперь, твоя ладонь — покой и покаянье.
Когда мы стали искать ее в нашем небе — В ракушке слышу тихий голос твой.
Любовь — соль Земли. Перевел со словацкого Олег Малевич
 Анатолий Зимин
Белкин гриб
Пасмурный день
Пасмурно. Изморось. Нет настоящей зимы. Снег
только кое-где по канавам. Серые поля щетинятся
мертвыми травами. Вдоль железнодорожного по­
лотна мокнут голые тополя. Нерадостная картина.
А еще говорят, что природа хороша в любое время.
Стою на платформе — жду, когда покажется
поезд. Скорей бы домой. Вижу, через платформу
вприпрыжку перелетает синица, будто находит она
невидимые точки опоры — и по ним скок-скок! До­
скакала до дерева. Я слежу за синицей. Осмотрела
она одну ветку, другую — и свистнула:
— Жив-ви!
Скок! Скок! Перепорхнула на другое дерево. Его
осмотрела. Опять свистнула:
— Жив-ви! Жив-вз!
Перепорхнула на третье... Тополиные ветки
мелко дрожат — им до слез щекотно, когда синица
перебирает по ним лапами. Светлые слезы срыва­
ются с веток и падают на землю.
По-прежнему пасмурно, сыро, но я уже по-
другому смотрю на голые тополя, на лужи, яа
облака...
— Жив-ви! — свистит мне синица.
И я первый раз улыбаюсь в этот пасмурный
день.
Рисунок
Екатерины Маршаковой

У каждого свой зяблик
На картах этому озеру названия нет. Озеро не­
большое. Берега торфяные, рыхлые. Вокруг по
торфянику ели да сосны растут. Бьются волны в бе­
рега — размывают торф, падают в воду одно за
другим деревья. Растопырив причудливые смоли­
стые корневища, они лежат на отмели долгие годы
и не гниют, а только белеют от солнца, от воды да
от ветра. Когда подходишь к озеру, кажется, что
вокруг озера разбросаны кости каких-то дико­
винных допотопных животных. Вот за это мы
и назвали озеро Мертвым. На самом деле озеро не
мертвое. Окуней в озере полным-полно. Щуки здо­
ровенные водятся.
Не успели мы натянуть палатку, как прилетел
зяблик. «Пинь! Пинь!» — по-синичьи поздоровался
он с нами. С елки на сосенку перелетел, по сучку
боком прошелся и запел радостно, звонко. В июне
птичьих песен полно в лесу. Нежно отзванивает
свою песенку пеночка-теньковка, раскатисто кукует
кукушка, блеет бекас над болотом... Но все птицы
поют в стороне, а зяблик рядом. Это наш зяблик
поет, нам поет, и мы сейчас слушаем только его.
Развели костер, наварили каши, сели обедать.
Зяблик петь перестал, спустился пониже. Кашу ае
доели, за куст из котелка вытряхпули. Зяблик
туда — доедает остатки.
Так и повелось: садимся обедать — зяблик с де­
рева вниз. Осмелел, около самых ног бегает,
голубым клювом крошки долбит. Ему хорошо, и нам
интересно.
Кроме нас на озере еще две компании останови­
лись. На другом берегу два рыбака ходят, с утра
спиннингами хлещут. А недалеко от нас справа
расположились такие же отпускники, как и мы.
Пошли мы с сыном за хворостом, по пути за­
глянули к соседям. Их трое: муж, жена и дочка,
Андрюшке ровесница. Сидят на чурбанах, чай пыот.
— Приятного аппетита! — говорю.
— Спасибо. Садитесь за компанию.
От чая отказываемся — скоро свой готов будет.
Вижу, Андрюшке зябликом нашим похвастаться
хочется. Но не успел он. К ним тоже прилетел
зяблик — бегает рядом, ищет, чем поживиться.
— И у вас зяблик? — спросил Андрюшка.
— Со вчерашнего дня,— с гордостью говорят со­
седи.
— Я хочу приучить его с руки булку брать.—
сказала девочка — и Андрюшке: — Мальчик, давай
приучать вместе.
Уже к вечеру заглянули к нам рыбаки, по­
просили соли. Увидели нашего зяблика.
— Смотри-ка, Иван,— говорит один,— наш по­
прошайка-то уже здесь!
Мы обиделись.
— Это не ваш, а наш зяблик. Он от нас и не
улетал никуда.
— Здесь на озере у каждого свой зяблик есть.
О чем поют телеграфные
столбы
«Тянется дорога, дорога, дорога...»
А вдоль дороги телеграфные столбы — справа и
слева. За придорожной канавой серые от пыли
чахлые кусты малинника. За ними начинаются кол­
хозные поля, и только по горизонту синяя полоска
леса.
Я иду и пою.
И телеграфные столбы поют. Раньше, когда я был
моложе, в их песнях мне слышались марши.
Столбы стояли навытяжку, как солдаты, и я шел
будто хмельной вдоль бесконечного почетного ка­
раула. Но сейчас я слышу, что песни у них очень
грустные. Они на что-то жалуются, о чем-то
жалеют. Я понимаю, что они вспоминают прошлое.
И мне захотелось обладать волшебною силою, чтобы
помочь им. Вот возьму да и крикну: «По щучьему
велению, по моему хотению...» И проклюнутся на
сухих, потрескавшихся столбах почки, обрастут
столбы, как прежде, ветвями, зазеленеет на них
листва и хвоя, зашелестят, зашумят, заговорят на
ветру деревья, защебечут на ветках птицы, зашагаю
я по аллее и запою веселую песню.
Белкин гриб
С удивительно громким скрежетанием пэдалп
черные ольховые листья. Постукивая по голым
веткам, летели красные осиновые листья. Шурша,
опадали желтые листья с берез. Вершины деревьев
освещало солнце, но утро было холодное, стыли
руки. Я давно бродил по осеннему лесу, но грибы
попадались редко, да и то какие-то дряблые, объе­
денные слизняками. «Грибы отошли»,*- подумал
я и хотел уже повернуть обратно, как услышал за
елками какую-то возню. Заглянул за елки и замер:
на поляне стоял великолепный здоровяк-подоси­
новик, а вокруг него танцевала белка. Я не сразу
понял, что она не просто танцует, а пытается сло­
мать гриб.
Вырвалась у меня из-под руки упругая ветка —
и белка скрылась на соседней елке. Я подошел к по­
досиновику. Оранжевую шляпку гриба избороздили
глубокие, еще не посиневшие царапины, но гриб
сидел так крепко в земле, что свалить его белке так
и не удалось. Раскрыв складной нож, я аккуратно
у самой земли подрезал корень. И тут же услышал
белку. Она сидела на нижнем суку елки, топала на
меня одновременно обеими передними лапами п
сердито-пресердито меня ругала:
— Цок! Цок! Вор! Нахал! Отдай гриб! — И хвост
ее раздраженно вздрагивал.
Такая маленькая — и не боится меня, такого
большого! Ишь как ругает! Даже ногами топает.
Положил я гриб в корзину, шагнул к елке: мель­
кнул рыжий хвост — и нет белки. То-то!
А она тут как тут снова. Уселась повыше — я
опять за свое:
— Цок! Цок! Отдай гриб! Это мой гриб!
А ведь гриб-то и правда ее — она первой его
нашла. Выходит, отнял я у нее подосиновик. И уже
про себя и про белку по-другому подумал: такой
большой — и обидел такую маленькую!
Вынул я подосиновик и положил обратно на
землю. Сиротливо в корзине стало без подосиновика,
одни слизняковы объедки. С такими грибами стыдно
домой явиться — уж лучше совсем без грибов.
— А, забирай все! — крикнул я белке и вытрях­
нул из корзины остальные грибы.
Белая ночь
Над озером висит небольшое облако. Раскалило
солнце за день его докрасна. Само солнце за леса
укатилось, а облачко над озером горит и горит.
Второе такое же облачко в тихом озере плавает.
41
 Низко над лесом вальдшнеп летит. Уж не мне
ли высвистывает?
— Спи! Спи! — И сам же х р а п и т Х р р !
Хрр! — будто подсказывает, как спать надо. И сно­
ва: — Спи! Спи! Хрр!
А мне спать комары не дают* У самого уха
ноют, христарадничают:
— Пи-и-и! Пи-и-иI Пить!
Подбрасываю в костер сырые еловые лапки.
Валит от еловых лапок густой белый дым, но даже
и дым комарам не помеха.
Облачко над озером остывать стало.
Из густых ельников неторопливо ползет почь.
Одна за другой растворяются в ночи елки, сначала
дальние, потом ближние. Только береза ночи не
поддается — светится ее ствол в темноте. Сердятся
елки на непокорную березу. Они заодно с ночью.
Стоят елки вокруг березы — хмурые, злые. Отяжелев­
шие их лапы похожи на крылья демонов. Вот
сейчас замахают демоны крыльями, закружится не­
чистая сила вокруг березы, заухает лес, застонет...
Я смеюсь— надо же, что придумал!
И опять пролетает вальдшнеп: «Спи! Спи!»
А за озером на лугах скрипит коростель. Пе
меня ли зовет?
Дорога от озера идет в гору, пылит под резино­
выми сапогами. Вдоль дороги дремлют молодые бе­
резки. Уснуть им майские жуки не дают. Запутались
они среди зелени, фыркают, гудят сердито, иногда
сшибаются друг с другом, падают на дорогу и потом
долго барахтаются в дорожной пыли.
Луга! Золотистая заря в полгоризонта. Неясные,
будто не в фокусе кусты ольхи и черемухи. Под
одним кустом все скрипит да скрипит коростель —
или дергач, как его иначе называют. Дергач даже
лучше. Всю ночь он не скрипит, не кряхтит, а будто
дергает что-то. Песня однообразная, надоедливая, и
все-таки я ей всегда рад и не могу, да и не хочу
представить себс белые ночи в лугах без песни ко­
ростеля. Давай, дергач, дергай!
Бесшумно пролетел полуночник-козодой, покру­
жился над сготлон дорогой и скрылся в тени кустов.
Заря подымаете л все выше и выше. Все заметнее
блестит внгзу озеро. Тонкая струйка дыма от моего
костра подымается над лесом. А в лесу еще темная
ночь. Она так и не вышла из хмурого ельника и
теперь нехотя уходит в глубину леса, чтобы спря­
таться где-нибудь в непролазной чаще.
Рыбная ловля при луне
Не клевало днем, не клевало вечером, а я все
забрасывал да забрасывал удочку, все новых и
повых червяков насаживал на крючок. Думал:
«Пусть они на крючке резвятся да рыбу дразнят».
Только рыба все равно не шла на мою насадку.
Вот и солнце село.
Окунулась луна в потемневшую воду, зябко
дрожит у самого берега. А мой пробковый поплавок
неподвижен. Он так же спокоен, как и цветы кувши­
нок. И так же, как они, черен. И я уже путаю, где
поплавок и где кувшинка. Но вот я повел удилище
в сторону, и поплавок послушно двинулся следом.
Доплыл до луны и на ней задремал.
Звездочки начали загораться на воде и в небе.
Булькнула под берегом водяная крыса. Бесшумно
проскользнул над кувшинками козодой. Поплавок
спигг«
42
И вдруг поплавок мой вздрогнул и испуганно
нырнул вниз. Луна разлетелась вдребезги, а в руке
у меня забился первый ерш*
Еж в деревне
Отпуск мы нынче проводили у тети Дуни на
Псковщине. Места там лесные. Лес к самой деревне
подходит, и сюда часто наведываются лесные гости:
то сделают набег на картофельные поля дикие ка­
баны, то придет полакомиться овсом медведь. Но
самые частые гости в деревне — ежи. Они прямо по
огородам шастают. Одного ежа мы поймали между
капустных грядок. Радости было! Особенно у
Андрюшки. И такой храбрый еж попался — просто
на удивление! На минутку сунул свой мокрый нос
в колючки, а потом выглянул и больше уже не пря­
тался. Накопали мы ему червяков — съел. Налили
в черепок воды — выпил. Понесли ежа тете Дуне
показывать. Думали, она ему так же обрадуется. Но
она его только увидела — и сразу ругать:
— А, разбойник, попался! А я на Тузика все
грешила — думала, он яйца ест. Вчера осмотрела —
под крыльцом три яйца было, а сегодня глядь —
только одно осталось. Убить тебя мало, ирода ока­
янного!
Андрюшка с ежом в двери, а в дверях сосед,
дядя Костя. Заглянул он к тете Дуне по делу, но
тоже в разговор встрял и сразу же взял тети Дунину
сторону.
— У меня,— говорит,— разговор с ежами корот­
кий. Я их в мешок да в воду. Уже трех штук
утопил.
— За что же вы их так? — спросил я.
— Они знали, за что. Вишь, цыплят таскать
приспособились. Чуть не всех унесли!
— А вы видели?
— Увидишь их, как же! Днем-то они отсыпаются^
а на разбой только ночью выходят.
Еж на наш разговор ноль внимания, будто и не
о нем речь — слушает, как Андрюшка ему за ухом
чешет. Но тетя Дуня не унимается.
— Вот наказание-то господне! — причитает она.—
Ведь хуже мышей! Мышей хоть коты ловят. А их
ни собака, ни кошка не могут взять.
— Вот что,— сказал дядя Костя,— я в тебе,
Евдокия, по делу. Одолжи три рубля до аванса.
А ежа мне поручите. Я как раз к речке иду.
Андрюшка чуть не в слезы.
— Не дам,— говорит,— лучше я его домой увезу,
в город.
Мы с Марией тоже за ежа вступились.
— Мы его в лес отнесем,— пообещал я.
— Вернется,— говорит тетя Дуня,— из лесу вер­
нется. Вон Клавдя тоже их, окаянных, жалела.
Четырех уж на кладбище унесла. Ограда, говорит,
там каменная, никуда им с кладбища не уйти —
пусть живут с богом. А в ограде-то, оказывается,
пролом есть. Может быть, на кладбище-то она
одного ежа четыре раза носила?
— Тетя Дуня,—сказал я,— мы его далеко уне­
сем. Так далеко, что ему дорогу назад не найти
будет.
Хотели мы его в сетке-авоське в лес нести, ио
тетя Дуня дала корзинку и сама тряпкой ее завязала,
чтобы еж обратную дорогу увидеть не мог.
Вышли за деревню. Скребется еж, бегает по кор­
зинке — не хочется ему сидеть в неволе. А я о нем
думаю, и о тете Дуне^ и о дяде Косте, и обо всех
деревенских: почему ежей вдруг вредными считать
стали? Да л ие только ежей. Вов во всей деревне Раиса Вдовина:
ни одного скворечника нет. Вишню, говорят, клюют,
клубнику портят. Вот только о медведе да о кабане
рассказывают всегда с уважением, потому что
боятся их. »
Далеко мы ежа унесли. Выпустили на поляне.
Еж черный нос кверху из травы поднял, приню­ Звездно в колодце ночном,
хался — и давай по поляне бегать, круги да вось­ Полном тяжелого плеска.
мерки выписывать. Мы даже за него напугались: Что-то под левым плечом
что с ним? А еж направление выбрал, нос к земле
опустил и двинулся по траве напрямую, как живая Острое, точно железка,
торпеда. Вот уж и не видно его. Только вздрагивают
на его пути ромашки и колокольчики. И все прямо, Первую горечь судьбы
прямо... И как раз на деревню. Неужели к тете Дуне Звезды во мне повторили,
в огород вернется? Кованый обруч бадьи
После горячей кадрили.
Ночной музыкант *
Сентябрь — время зрелости земной.
Тихий теплый вечер. Сейчас бы птицам петь, От косточки отъединилась мякоть,
звенеть бы разноголосо по лесу, по заливным лугам,
в вечернем розовом небе.,. Но птицы молчат. Птицы И о весне прозрачной новизной
свое отпели. И хотя они еще тут, хотя они и яе Перестаешь печалиться и плакать.
улетели на юг, песни свои берегут до весны. Не
допел свою песню только зеленый кузнечик. Позже Прочь улетел сумятиц пестрый рой,
он петь начал, и вот теперь, в августе, заливается Разреженные прояснились дали,
от зари до зари. Соловьиные ночи были короткими, Цвета и звуки обрели настрой —
а у кузнечиков ночи ой как длинны!
Темнеет быстро. Надо засветло добраться до Иль это чувства пристальнее стали,
стога. Иду и слушаю песню кузнечика. Ельники
почернели и замерли. Белый туман стелется у самой Сквозное вдохновенье сентября,
травы по низинам. Ползет из леса к дороге сладкий Добытое столь долгой немотою!
аромат прелой листвы и грибов. Поскрипывает И сознаешь, что мучился не зря
в рюкзаке пустая корзина. Поет кузнечик. За это исцеленье золотое.
Кажется, он поет вон на той молодой березке.
Поравнялся с березкой, прошел ее, а песня звенит •
впереди. Может быть, кузнечик в густом кусту
вербы? И вербу я прошел, а песня опять впереди. Движенья скупы, точно лень
Будто идет музыкант сторонкой и играет для меня Случайный раз пошевелиться.
на неведомом инструменте, а я иду следом и слу­ Протяжно в озеро глядится
шаю длинную и немножко грустную мелодию.
Музыкант вывел меня на скошенные луга. В су­ Октябрь — в свой последний день.
мерках все кусты кажутся копнами, а деревья — Уже не стоит торопиться,
стогами. И если бы стог не позвал меня ароматом А длить мгновенье, чуть дыша.
душистого сена, я ушел бы по ошибке к березе. Хрусталику не затупиться,
В сено мне лезть не хочется. Устраиваюсь около
стога. Ложусь, закрываю глаза и снова слушаю И грифелю карандаша,
грустную музыку. Я начинаю понимать ее. Мне, как Вникать в мельчайшие черты,
и музыканту, тоже грустно — оттого что уходит Кидаясь в обморок рисунка,
лето, оттого что на березах уже появились желтые Пока в спокойствие рассудка
листья, и хотя сегодня по-летнему тепло, но уже
осень, ocoHbiH Вернется небо из воды.

Мероприятие
Ласточки и одуванчики
Затеяно мероприятие
В мае удивляюсь первому одуванчику: Любителем вечных причуд.
— Надо же, одуванчики расцвели! Потеряно милоприятие,
В сентябре удивляюсь последнему:
— Надо же, опять одуванчик зацвел! Дождем заливает этюд,
Весной радуюсь первой ласточке:
— Смотрите, ласточки прилетели! Упорные ставит препятствия,
Осенью удивляюсь последней: Сбивает рисунок и цвет,
— Надо же, ласточки еще здесь! Слышите, как И нет никакого приятствия,
щебечут? И даже присутствия нет.
Из года в год одни и те же приметы: ласточки
и одуванчики, грачи и березы, зяблики и ромашки, Размыты и смысл и понятие,
и каждый год они несут мне радость и удивление.
И сейчас я радуюсь им не меньше, чем в прошлом
Не счесть на листе ничего.
году, а на будущий — удивлюсь не меньше, чем Осталось лишь мироприятие
нынче. И счастье его самого.
Борис Никитин,
контр-адмирал в отставке
ВОКРУГ 1Ж Л Н Д Ш »*М Н
Этого человека знают многие. Коренной ленингра­
дец, отдавший около полувека жизни службе на ко­
раблях Балтики, романтик моря, в совершенстве овла­
девший техникой судостроения и практикой судоводи-
тельства, преподаватель, доцент, кандидат военно-мор­
ских наук, долгие годы возглавлявший одно из морских
училищ в Ленинграде, он — живое воплощение славной
истории Балтийского флота.
У памяти свои законы.
Иногда она удерживает события значительные, но
пропускает, как сквозь сито, всегда драгоценные по­
дробности, а иногда на долгие годы сохраняет именио
Когда я сегодня вспоминаю события полувековой
давности — вижу огромные толпы добровольцев, штур­
мующих приемные комиссии военно-морских училищг
и сердцем чувствую робость новичка, который роман­
тически влюблен в морег мечтает о дальних походах,
морских приключениях, штормах и бурях, о беско­
зырке с красивыми ленточками, неизменной тель­
няшке и прочих атрибутах матросской формы.
Мое детство прошло в городе морской славы. Жили
мы тогда в районе Морского артиллерийского поли­
гона, где испытывали новые орудия и снаряды. Гро­
мовые залпы будили нас ночью и по утрам. А что для
мальчишки интереснее всего на свете!! Пушки, ружья,
боевые корабли! Любопытно, что позже меня, уже
ученика Ф ЗУ Охтинских пороховых заводов, направили
в Морское училище по комсомольской путевке именно
от Морского артиллерийского полигона.
Полигон этот находился на окраине Выборгской сто­
роны — рабочего района металлических и пороховых
заводов. Здесь-то и пропадал я целыми днями, соби­
рал гильзы, беседовал в казарме с бывалыми моря­
ками. Они дарили мне нехитрые сувениры: ленточки
от бескозырок, кокарды, нарукавные знаки, лубочные
картинки о морских битвах с японским флотом. Позд­
нее от своих собеседников узнал я и о революцион­
ном брожении в рядах матросов, о штурме Зимнего
дворца, о грозном 1919 годе.
Вполне понятно, что еще до того, как я постучался
в двери приемной комиссии, решение служить на фло­
те — и нигде больше! — созрело в моей душе оконча­
тельно. И вот в сентябре 1922 года я попал в училище
по подготовке добровольцев, желающих служить на
флоте. Помещалось оно в бывших казармах флотского
гвардейского экипажа на Екатерингофском проспекте
(теперь улица Римского-Корсакова).
Со всех концов страны прибывали в училище раз­
ношерстные толпы добровольцев. Кое-как одетые,
в рваных курточках и шинелях, в веревочных туфлях
и ситцевых косоворотках, все они немного робели пе­
ред встречей с экзаменаторами. Экзамены были
в объеме знаний начальной школы — по теперешним
нормам пустяковые. Но в то время они казались нам
очень трудными. И не удивительно: у многих обнару­
живались серьезные пробелы, особенно по матема­
тике и русскому языку. Однако большинство из при­
ехавших были приняты.
44
штрихи и детали минувшего.
Автору дорого все, точнее сказать — автору кажет­
ся, что подробности и мелочи помогают более точно
воссоздать реальную картину былого, и он держится за
каждый факт прошлого, как за документ, свидетель­
ствующий о подлинности его памяти.
В настоящее время Борис Викторович Никитин за­
кончил книгу мемуаров о рождении героического
флота революции. Фрагмент этих воспоминаний о пер­
вом заграничном походе крейсера «Аврора» мы пу­
бликуем сегодня.
Узнали мы об этом на следующий день. Началь­
ник училища зачитал перед строем приказ о зачисле­
нии. Мечта исполнилась: мы — моряки! Завтра нам вы­
дадут форму, распишут по командам и кубрикам. На­
чнется новая жизнь...
16 октября 1922 года — сразу же после окончания
гражданской войны — комсомол принял на своем
V съезде решение взять шефство над Военно-Мор-
ским Флотом. И первым подарком флоту стали отре­
монтированные силами моряков-комсомольцев крейсер
революции «Аврора» и учебное судно «Океан», пере­
именованное в «Комсомолец». Эти корабли на долгие
годы стали школой практической подготовки кадров
моряков всех ступеней.
В памятное утро 3 ноября 1922 года на площади
у консерватории при большом стечении петроградцев
мы принимали присягу. С этого дня мы получили гор­
до титулованные служебные книжки военного моряка
Рабоче-Крестьянского Военно-Морского Красного Фло­
та Российской Советской Федеративной Социалистиче­
ской Республики.
Начались учебные будни. Командование училища, из
которого хорошо запомнились его комиссар Петр Ко­
вель и начальник курса Павел Андреевич Кожевников,
усердно пестовало своих питомцев. Задача была не из
легких: повторяю, многие из нас — и я в том числе —
не имели прочных знаний.
Комиссар училища — еще молодой человек с фигу­
рой атлета и приятными чертами лица — обладал стой­
ким характером, умел найти путь к сердцам молодежи.
Известный на флоте еще до революции инструктор-
водолаз, установивший максимальную глубину погру­
жения в мягком скафандре, комиссар Ковель легко
находил темы для бесед с нами по истории боевых и
революционных традиций флота. Павел Андреевич Ко­
жевников был под стать комиссару. Офицер старого
флота, прошедший мировую и гражданскую войны, он
сумел привить нам любовь к флоту, которому мы по­
святили свою жизнь.
Страна еще переживала трудности недавнего голода
в Поволжье. Всем нам еще были памятны голод и тре­
вожные дни Петрограда, когда кусок жмыха или
горстка овса выдавались за суточную норму хлеба ве­
личиной со спичечный коробок. И в нашем ежеднев­
ном меню чаще всего появлялись соленая зубатка
 В середине кампании 1925 года на флот впервые
прибыл народный комиссар по военно-морским делам
Михаил Васильевич Фрунзе.
Эскадра в составе линкора «Марат», нескольких ми­
ноносцев и отдельного отряда учебных кораблей, куда
входили крейсер «Аврора», «Комсомолец» и два ма­
лых угольных миноносца (всего в эскадре было около
тридцати единиц], пошла на Запад, в южную часть
Балтики, гордо пронеся советский военно-морской
флаг.
Отряд дошел до устья Финского залива и вернулся
в К р о н ш т а д т . Балтфлот и его моряки выдержали экза­
мен. Высоко оценил результаты похода Михаил Ва­
сильевич Фрунзе (эскадра шла под флагом наркома):
«...Мы строим и построим сильный Балтийский флот.
Ядро его у нас уже есть. Наша эскадра — неплохое
начало».
В Кронштадте нас ждали добрые вести. Крейсер
«Дарора» и учебный корабль «Комсомолец» назнача­
лись в большой заграничный поход. Маршрут его про­
легал вокруг Скандинавии с заходом в Гётеборг и Бер­
ген, а закончиться он должен был в портах Советского
Заполярья. Затем предстояло вернуться назад.
Началась подготовка к походу. Днем и ночью не­
сколько дней подряд шла угольная погрузка: грузили
краном, корзинами, мешками; заполнялись угольные
ямы и большие грузовые трюмы. Принимали продук­
ты, мыли, чистили и красили весь корабль сверху
донизу.
И вот наконец, сияя начищенной медью и свежей
краской, корабли наши вытянулись на рейде и под
приветственные сигналы эскадры и марши духовых
оркестров взяли курс на Запад...
И вновь жизнь, словно бы намеренно, стала листать
перед нами, молодыми участниками этого учебного по­
хода, одну за другой страницы удивительного в своей
наглядности исторического экскурса. От самых Петров­
ских ряжей наш маршрут лежал вдоль мест былых
памятных боев, понесенных потерь, славных побед рус­
ского и советского флота, мест революционной борьбы
русских моряков.
Вот здесь, на подходе к ряжам, прикрываемым ба­
тареями Кронштадта и Кроншлота и минами заграж­
дения, в 1855 году подорвалось несколько кораблей
эскадры английского адмирала Дундаса, собиравше­
гося легко расправиться с канонерками балтийцев и
отобедать в Петербурге.
Вот наш отряд медленно проходит мимо полу­
затопленного корпуса крейсера «Олег», вероломно
атакованного английским торпедным катером в авгу­
сте 1919 года.
Вот слева — Копорская губа. Здесь, как в братской
могиле, лежат наши эскадренные миноносцы €<Кон-
стантин», «Гавриил» и «Свобода», погибшие на враже­
ском минном поле. ▲ рядом нашли себе могилу пи­
ратская подводная лодка и миноносец интервентов
«Виттория», потопленный нашей подводной лодкой
«Пантера»; здесь же лежат на грунте несколько траль­
щиков интервентов.
Слева остается Лужская губа — граница прибреж­
ных вод, в пределах которых практически замыкалась
прежняя боевая подготовка возрождавшегося совет­
ского флота. Наш поход — второй выход за пределы
этого района, начало дальних плаваний и учений на
просторах Балтики.
Погода стояла солнечная и тихая. У нас, курсантов-
участников похода, только две вахты на верхней па­
лубе: у дежурной шлюпки и на мостике — вахтенными
рассыльными. Все свободное время мы наблюдаем
с палубы берега Финского залива и раскиданные по
нему острова. На подходе к Гогланду, покрытому зе­
46
леным ковром леса, раскинувшегося на его склонах,
слушали увлекательный рассказ о том, как снимали
с мели близ этого острова броненосец «Генерал-адми-
рал Апраксин» и о том, как помогли спасательным
работам опыты по дальней связи, проводившиеся изо­
бретателем радио Поповым.
Отряд наш вели под флагом начальника военно-
морских учебных заведений Владимира Митрофановича
Орлова опытные штурманы, участники русско-япон­
ской, первой мировой и гражданской войн Николай
Андреевич Саккелари и Иван Николаевич Дмитриев.
У нас, на борту «Комсомольца» — курсанты военно-
морских училищ: командного, инженерного и поли­
тического, слушатели Политической академии и
специальных командирских курсов, курсанты учебных
отрядов — целый учебный комбинат! Одновременно
начинал функционировать и своеобразный плавучий
дом творчества: после ужина шли репетиции струнного
оркестра, пел хор, ставился спектакль в жанре модной
тогда «Синей блузы». Одни только наши футболисты
поначалу нервничали без тренировок, но в конце кон­
цов заядлые игроки Миша Вейс и Костя Шилов не вы­
держали и, собрав болельщиков, направились на спар­
дек: погонять мяч хотя бы в четверть силы.
Отряд подошел к устью Финского залива. И вновь —
история! Справа — крепость Свеаборг. Здесь, как и под
Кронштадтом, получил в 1855 году достойный отпор
адмирал Дундас. А в 1906 году в этой крепости вспых­
нуло революционное восстание моряков.
Позади остались и исторический Гангут, и остров
Оденсхольм, на камнях которого немецкий флот поте­
рял в первую мировую войну крейсер «Магдебург»; на
борту крейсера русские моряки обнаружили секретные
коды и использовали их для расшифровки немецких
радиопереговоров.
Приспустив флаги, прошел наш отряд остров Нар-
ген: здесь английские интервенты зверски расстреляли
экипажи советских миноносцев «Спартак» и «Автроил»,
которые лишились в бою хода и были пленены...
Минуя Моонзундский архипелаг, отряд вышел на
просторы Балтики. Теперь, спускаясь к проливам, ве­
дущим в Северное море, мы взяли курс на юго-запад.
В датских проливах шли почти вплотную к берегам
Дании. Зеленые луга. На них — черно-белые коровы.
Медленно шевелящие крыльями ветряные мельницы.
Вдали — чистенькие домики с острыми черепичными
крышами. Мирная картина, будто только что сошедшая
с полотна художника.
Наконец корабли приблизились к берегам Швеции
и под орудийный салют вошли в порт Гётеборга — вто­
рого по экономической значимости города этой бога­
той страны. Корабли пришвартовались к набережной:
приветствовавшие нас шведы собрались здесь целыми
семьями.
С неменьшим, чем шведы, интересом мы наблю­
дали церемонию схода с борта крейсера «Аврора»
командира отряда Владимира Митрофановича Орлова—
элегантного и молодого еще человека. Сойдя на по­
данный катер, он оперся на золоченый палаш, продол­
жая стоять и когда катер дал полный ход: Орлов на­
правлялся с визитом к городским властям. (Между
прочим, в вечерних газетах, заполненных подробными
описаниями прибытия советского отряда, не обошлось
без домыслов: газетчики приписали обладавшему бро­
ской внешностью советскому командиру интригующую
родословную потомка фаворита императрицы Екате­
рины — графа Орлова).
Вскоре сошли на берег и мы — и сразу же попали
в дружественное окружение гулявших по набережной
шведов: улыбки, приветствия. Несколько словг сказан­
ных на английском, немецком или французском язы­
ках— и мы неплохо выходили из положения. Город­
ские власти пригласили советских моряков свободно
посещать парк Люксембург с его многочисленными
аттракционами. На эстрадах этого парка выступали и
наши корабельные духовые оркестры и самодеятель­
ный струнный оркестр, Состоялся даже товарищеский
футбольный матч. ▲ наши физкультурники демонстри­
ровали прыжки в воду с высокого трамплина. Особенно
восхищал зрителей курсант командного училища Из­
маил Зайдулин.
Шведы и сами гостили у нас на кораблях. Восхи­
щали их порядок, чистота, четкость нашей службы,
а также наша кухня: русский флотский борщ или мака­
роны по-флотски...
Но наступило время прощания с гостеприимными
шведами. На стенках порта так же, как и в день
нашего прихода, толпы провожающих выкрикивали по-
шведски и по-русски пожелания доброго пути, при­
ветливо махали платками и шляпами.
Небольшой переход Северным морем — и наши ко­
рабли втянулись в глубокий фиорд Бергена, где под
пушечный салют крепости эскадра встала на якоря
в широкой бухте древнего торгового города Ганзей­
ского союза.
На рейде среди множества рыбацких судов мы за­
стали французский сторожевой корабль и отряд аме­
риканских миноносцев, незадолго, кстати, до нас по­
бывавших в Гётеборге и оставивших по себе там не
очень лестное воспоминание.
Представитель советского консульства, а за ним
командир французского корабля были первыми наши­
ми визитерами, а за ними пошел непрерывный поток
норвежцев, подгребавших на лодках к бортам наших
судов: лодки с людьми, поющими и играющими на
гармониях, кружили вокруг отряда до позднего ве­
чера.
Во время стоянки на рейде были спущены на воду
все наши гребные суда и проведены шлюпочные гон­
ки, собиравшие много зрителей. Мы знакомились с го­
родом— с его старинными домами и узкими улочка­
ми, наведались и в магазины, не преминув приобрести
трубочный табак и, конечно, трубки. Картину мирного
старого города-труженика нарушали только ватаги под­
выпивших американских матросов.
Вскоре рейд Бергена опустел. Американские мино­
носцы ушли, сократив свой визит. Отправлялись даль­
ше и мы.
Теперь курс наш лежал через Северное, Баренцево
и Белое моря — в Мурманск и Архангельск.
За мысом Нордкап уже ощущались все «прелести»
крайнего Севера: незаходящее солнце и холодные,
точно свинцовые волны, нередко рассекаемые стаями
свирепых косаток, обгонявших корабль.
Наконец показались родные берега. Обогнув мыс
Сет-Наволок, корабли вошли в пустынный Кольский за­
лив, в глубине которого раскинулся деревянный порт
и город Мурманск.
Суровый, необжитый край. На окружавших город
сопках бродили одинокие олени. Кругом была почти
не тронутая человеком, первозданная природа. Дере­
вянное здание городского Совета высилось над оди­
ночными постройками неизвестного архитектурного
стиля, стоявшими вперемежку с товарными вагонами,
снятыми с колес и использовавшимися под жилье.
Мурманску, связанному тогда с Петроградом одноко­
лейной железной дорогой, не было еще и десяти лет:
он начал строиться в первую мировую войну. В его
порт шли военные грузы из Америки и Англии.
Город и порт во время интервенции англичан и аме­
риканцев были разграблены. И только совсем недавно
мурманчане стали постепенно отстраиваться и прини­
мать первые грузы из-за границы.
После короткой стоянки корабли взяли курс на Ар­
хангельск — конечный пункт нашего похода.
Обойдя Кольский полуостров, вошли в горло Бе­
лого моря и отдали якоря на траверзе острова
Мудьюг — места гибели многих советских людей, то­
мившихся за колючей проволокой концентрационных
лагерей, созданных интервентами во время оккупации
северного края.
Экскурсия в Архангельск. На буксирном пароходике
мы следуем Северной Двиной среди нескончаемых
штабелей пиленого и круглого леса, который будет
грузиться на иностранные суда. В городе — иностран­
ные торговые моряки. Город и порт живут и работают,
залечивая раны, нанесенные стране гражданской
войной.
И вот отряд наш взял обратный курс — к берегам
Балтики.
На обратном пути в иностранные порты уже не за­
ходили.
Несколько дней пути — и уже показался купол
Кронштадтского Морского собора.
Большой рейд. Мы становимся на якоря.
Поход окончен.
Чем стал он для нас! Не только прекрасной шко­
лой профессиональной выучки, но еще и стимулом для
многолетнего — на всю жизнь, пожалуй! — изучения
истории родного флота, знакомства с его традициями,
с подвигами русских мореплавателей.
Может быть, потому с таким интересом разгляды­
вали мы, вернувшись из похода, экспонаты музея, ко­
торый создан был в нашем училище. Здесь были ре­
ликвии, полученные в дар от экспедиций Крузенштер­
на и Лисянского, Головнина и Литке, Лазарева и Бел­
линсгаузена по Океании и Русской Америке, Антарктиде
и Новой Земле. Здесь были этнографические экспона­
ты и резные деревянные носовые украшения кораблей
этих экспедиций. Благодаря стараниям хранителя всего
этого богатства старого моряка, одного из наших пре­
подавателей Леонида Александровича Гросмана, по­
полнился музей и реликвиями с броненосца «Князь
Потемкин-Таврический» и крейсера «Очаков».
А дальше... Дальше нас ждала трехлетняя учеба —
теперь уже в Военно-морском командном училище,
которому было присвоено имя Михаила Васильевича
Фрунзе. В 1928 году оно произвело выпуск команди­
ров флота: это был наш выпуск — комсомольцев два­
дцатых годов. И в те торжественные для нас дни вновь
вспоминались слова Михаила Васильевича: «Мы очень
большой промежуток времени были отрезаны вообще
от морей... Сейчас мы имеем хороший крепкий воору­
женный кулак, могущий быть надежным оплотом Со­
ветского Союза... И этим, повторяю, мы обязаны вам,
тем десяткам тысяч членов союза, которые были вли­
ты в морские контингенты и которые сумели создать
там моральный и материальный перелом».
Пройдут годы — и недавние комсомольцы станут
командовать кораблями, соединениями и флотами.
В великой битве Родины они будут стоять на смерть,
обороняя Севастополь, Одессу, Ленинград. А потом
придет время — и страна приступит к строительству
большого океанского ракетно-ядерного флота и,
как десятилетия назад, комсомольцы двадцатых го­
дов будут участниками этого строительства и выхода
созданного ими флота в Мировой океан.
ф СТАРТ-ФПНППГ
Станислав Токарев
Рисунок Геннадия Никеева
тах. Выдаются ордера на квартиры,
покупается мебель, и когда ее та­
щишь, жена ахает, — чтобы не оцара­
пал паркет...
Жизнь есть жизнь, и в ней смерть,
и здоровые тренированные люди
умирают, как и нездоровые и не­
тренированные. От инсульта, как
Всеволод Юрков, наш когда-то бес­
сменный механик, деловитый и ворч­
ливый мастеровой, старый Севка, к
которому вся гонка ходила чинить
все, что можно и нельзя починить.
От инфаркта, как Семенов Михаил
Иванович, дядя Миша, ответственный
секретарь велосипедной федерации,
не раз водивший команду в гонку,—
с бравостью его, монументальностью,
громоподобных! басом, бровями по­
жилого Мефистофеля и московским
хлебосольством. От болезни крови —
ГОНКА, как Кулибин. В автомобильной ката­
строфе — как Черепович.
Это не мартиролог. Просто рас­
ских вещичек: на мальчика, на де­
вочку, на месяц, на год.
Рос без отца в скудные послевоен­
ные годы. Однажды хотел продать
на базаре хлебную карточку, чтобы
купить велосипед, но не решился:
матери и так тяжело было кормить
его с братом — двух здоровенных
парней. В шестнадцать устроился
учеником слесаря на консервный за­
вод, там ему давали патоки, а хлеб
он захватывал из дому.
Стал солдатом, армейским вело­
сипедистом и на всю жизнь подру­
жился с Витькой Капитоновым, по­
любил в нем то, чего не находил
в себе: честолюбие, тягу к власти,
умение настоять на своем. Считал
себя невезучим, а Витьку — везучим,
и Витькино счастье — своим. Однаж­
ды при въезде на стадион Капитонов
всмятку разбил колесо. Толя отдал
ему свою машину и побежал на фи­
ниш бегом. Он и счастье команды
считал своим и растворялся в коман­
де, и его поднимала в собственных
глазах суровая честность черной ра­
боты, он был создан жертвовать со­
бой: «Мы, шоссейники, — телеги, не
по паркету ездим».
Он был талантлив, но ему не хва­
тало жажды самоутверждения, люб­
ви к себе — он других умел любить.
В шестьдесят втором он был пона­
чалу на голову выше других в гонке:
один за другим «гасил» финиши.
Ему предрекали победу, а он пере­
стал спать, стыдясь просить снотвор­
ного.
Он все проиграл на раздельном
старте. Приехал, шагнул с седла, бе­
режно положил на траву машину,
вытер шапкой мокрое лицо, разул
натруженные ноги и босиком пошле­
пал к табло с результатами. Видно,
все уже знал — гонщик и без секун­
домера чувствует свой ход. Не стал
проталкиваться, только глянул из-за
голов, повернулся и зашагал прочь.

ЧЕСТНАЯ сказ о гонке, а без них ее не

было бы.
Черепович был некрасив. Костляв
и огромен, на вид неотесан и не­
РАБОТА уклюж, и в словах — тоже. Но од­
нажды, когда он признался нам, что
собирается жениться и Мелихов
с Петровым стали его подначивать,
На пути попалась яма для прыжков,
не засыпанная еще песком, только
с галечной подкладкой. Он пошел
напрямик по колючим камням: либо
не ощутил ступнями боль, либо от
этой боли стало ему легче.
Он сделался опять кем был — че­
ловеком для команды.

8 Летом 1970 года погиб Анатолий

Леонтьевич Черепович.
Жизнь есть жизнь, и не одним
спортом замкнута. Играются свадьбы,
родятся дети и плачут ночами, ме­
шая спать после тренировок. Сда­
ются зачеты и экзамены в институ-
Окончание. См* «Аврору» № 10 — 1975 год,
чтобы он заодно просватал друга,
заядлого холостяка, он глянул с
большого булыжного лица василько­
выми глазами и серьезно молвил:
«Этот человек никогда в жизни не
узнает настоящую любовь».
Был застенчив, костюмы ему в
магазине выбирала жена, а он таился
в сторонке. Долго не решался сде­
лать предложение: даже в анкете
написал «женат», а Тамаре — еще ни
слова.
Когда она ждала ребенка — это
было во время гонки 1962 года —
в дни отдыха он покупал вороха дет­
Только, вернувшись с гонки, раз
в троллейбусе потерял сознание: ма­
ленькая Тамара вытащила на себе
его огромное тело, взвалила на ска­
мейку в сквере. Он открыл выцвет­
шие глаза и сказал: «Пустяки, не са­
мое страшное в жизни». Такая у не­
го была поговорка, и когда Тамара
ласкала его гонщицкие шрамы, со­
крушалась над ним, он тоже гово­
рил: «Мамуленька, это не самое
страшное в жизни».
Помню едва ли не последнюю
нашу встречу — в весеннем гоночном
Сочи, в номере «Приморской». Он

48
уже стал тренером, намотался за
день на мотоцикле, а на столе лежа­
ли приготовленные к ночи конспекты
и дневники, исписанные большими
угловатыми буквами: он был недово­
лен почерком, доклады ему Тамара
переписывала.
Лежал на постели, бренчал на
гитаре.
— Спой, — сказал, — чего-нибудь
новенькое, я подыграю.
Я запел — из Высоцкого. Он стра­
дальчески кривился, ловя мотив.
— Не выходит. Видишь, какое де­
ло — отстаю от жизни.
Подвинтил колки и запел «Клен
ты мой опавший, клен заледенелый».
Осторожно басил, собрав у глаз
морщины — следы солнца и дождей.
...Тамара была нездорова, лежала
в больнице. Он приехал ее навестить
и украдкой повел в кино. В зале все
просил, чтобы она ему голову поло­
жила на плечо. Вечером он уезжал,
и они договорились, что она позво­
нит ему из автомата. Звонок теле­
фона в их квартире не работал, и
Толя должен был снять трубку ровно
в девять. Ровно в девять он услы­
шал ее голос. «Мамуленька, — ска­
зал, — береги себя и Леночку».
И громко поцеловал мембрану боль­
шими, навсегда обветренными губа­
ми. «И ты себя береги», — сказала
она. Он усмехнулся: «Что со мной
может случиться!»
Будь проклята та ночь, и дождь,
и лысая покрышка машины!
Каждой весной в Сочи гонщики
разыгрывают приз его памяти.
9
Итак, лидер гонки 1974 года —
Ааво Пиккуус. И я смотрю на него
влюбленными глазами, что-то пре­
увеличивая, чего-то не замечая. Есте­
ственная аберрация зрения — он из
твоей команды, он лучший в твоей
команде. Он юн, белес и румян, его
щек не касалась бритва. Как мило­
наивно, с каким приятным эстонским
акцентом он говорит, что «велоси­
педный спорт — хороший спорт, све­
жий воздух и пейзажи». Как по-дет-
ски возмущается он на одном из
финишей: «Этот выставил локоть и
меня толкал — разве можно!» —
«А ты сам выставь локоть, не теряй­
ся».— «А Горелов говорил, что
с «мамой» не надо ссориться». «Так
по дороге ж не надо, — объясняет
Коля. — А на финише не зевай, го­
лова — два уха!»
Его все щедро учат. Михайлов,
например, капитан: «Не бросайся за
каждым, пробросаешься, себя бере­
ги». А у него на лице гримаска:
«Сам знаю». Он в центре всеобщего
внимания, он любуется своими фото­
графиями на первых страницах де­
сятка газет, он верит в себя, и ин­
струкции старших ему поднадоели.
Однажды Коля Горелов мне по­
жаловался: «Вот уж мы выстрои­
лись, старт сейчас дадут, а Пиккууса
нет — где Пиккуус! А Пиккуус авто­
графы девочкам пишет».
Клевцов между делом сказал:
«Мальчик совсем, а надо — какой
грубый! Ему, видите ли, показалось,
что я однотрубку плохо приклеил.
«Я, — говорит, — тебе покажу, я сде­
лаю, что тебя с работы снимут».
А попробовали однотрубку — не
оторвать».
Лихачев хорошо знает, что сверг­
нуть такого лидера в общем не­
трудно. Стоит организовать верный
отрыв и умчаться вперед, пока маль­
чик хлопает белесыми ресницами.
Но закон есть закон, и взрослая
команда охраняет мальчика, не спра­
шивая себя, долго ли он выдержит,—
а коли спрашивая, то не отвечая.
Лихачев выигрывает свой первый
этап не в отрыве, а из группы, из
общей массы, валом валящей к ста­
диону. Его рывок разрубает группу
надвое.
На другой день то же самое —
снова он первым врывается на ста­
дион. В Щецине. Описывает дугу по­
ворота, встает на педалях — раз, раз,
раз, из стороны в сторону... Ярость
и вдохновение на его лице.
Сзади — примерно на полмаши­
ны,— забирая вправо, на большой
радиус, идет Шозда.
Прямо от виража, у которого я
стоял, я бегу наискосок по траве,
бегу к финишной черте — привет­
ствовать его победу.
Внезапно за моей спиной каким-
то особым гневным ревом взревел
стадион.
Краем глаза увидев судью, кото­
рый, стоя на лесенке, вдвигает в пазы
табло дощечку с фамилией «Лиха­
чев», я бегу туда, где уже окружили
Лихачева, тянут руки для поздравле­
ний, а он почему-то отталкивает эти
руки, отъезжает прочь, бросив через
плечо: «Скорее найдите Шимука».
А на самой дорожке толпятся и спо­
рят люди в пестрых судейских фу­
ражках, и среди них Шозда: он тря­
сет над головой ладонями, машет
шлемом, что-то кричит — беззвучно
среди шума трибун. Судья на ле­
сенке медленно вынимает из пазов
табличку с фамилией Лихачева и вде­
вает другую — с фамилией Шозды.
Руководитель нашей делегации
Валерий Шимук торопливо пишет на
блокнотном листочке протест.
Не бежать мне надо было, не
кричать и не восторгаться, не бо­
лельщиком быть, а профессионалом.
Тогда бы я увидел, как на повороте
Лихачев рванул правее, ближе
к Шозде, который его доставал, как
занесло юзом, проколотым задним
колесом лихачевскую машину, как
Шозда по-трековому вскинул вверх
руку, протестуя против кроссинга,—
именно тогда заревели трибуны.
В последние годы время победи­
теля этапа засекается не на белой
черте дорожки, а в воротах, на въез­
де. И в последние же годы — опять-
таки по неписаному «закону мамы»—
обходить того, кто выходит на по­
следнюю прямую первым, считается
не слишком этичным. «Я и назад не
смотрел, — рассказывал потом Лиха­
чев.— Я не ожидал от него. А когда
увидел — руль вывернул, меня и за­
несло... Он потом извинялся. Он, ко­
нечно, в горячке был. Но все это
здорово меня подсекло».
Размышляя о том, что случилось,
я подумал, что глупо все это вышло,
и объяснение лихачевское звучит
наивно. Назад он, видите ли, не смот­
рел, на «маму» надеялся, на закон
ее — стреляный, травленый волк
шоссе. Но, знаете, есть слава, а есть
честь — понятие, которое порой вы­
глядит старомодным, донкихотским,
детским. Та самая честь, из-за кото­
рой во времена оны к барьеру
ходили, хотя можно бы и плюнуть
на случайное оскорбительное слово,
что на вороту не виснет. «Закон
мамы» тоже наивен порой. Во вся­
ком случае — нерационален. Но это
закон гонщицкой чести. И вот
честь — для кого глупая, а для кого
и прекрасная, она нержавеющий
стержень тяжелой лихачевской на­
туры.
Беда не приходит одна. На сле­
дующий день случился большой за­
вал. Мы ехали за группой, и я от­
четливо видел его во всех подроб­
ностях. Шел мелкий нудный дождь,
шоссе скользко лоснилось от раз­
мытой глинистой пыли. Вокруг было
поле, дул сильный боковой, группу
вытянуло, прижало к обочине, а на
повороте хлестнуло, шатнуло ее
хвост, и чье-то колесо не удержа­
лось. Упал один гонщик, на него —
другой, а третий изо всех сил зало­
жил в сторону руль, чтобы объехать,
но его потащило туда же. И вот уже
куча тел и машин барахталась на до­
роге, истерично визжали вокруг тор­
моза, падали гонщики, скрежетали
одно о другое колеса и рамы, слы­
шались крики, свист конвойных, рев
техничек, а сзади другой — корот­
кий, навзрыд — санитарных машин...
В грязи, в крови люди вставали, рва­
ли на себя сцепившиеся велосипеды,
кто-то размахивал в воздухе покоре­
женным колесом, прося замены, кто-
то звал и не мог докричаться меха­
ника, а механики стаей бежали туда,
неся над головами запасные маши­
ны... Кого-то сажали в седло, подтал­
кивали, а он ловил и не мог поймать
49
ногами педали... Судьи с красными
флажками расчищали дорогу, пихали
в крылья автомобили.
И во всей этой мешанине, в са­
мой ее гуще, мелькнула красная
наша рубашка.
Когда все утихло и мы двинулись
с места, обгоняя уцелевших, тех, кто
ехал по двое и в одиночку, я снова
заметил красную рубашку. Лихачев
держался за руль одной правой, ле­
вую вез на весу, рукав был подвер­
нут, но от локтя до перчатки рука
тоже была красная — от крови и от
хромпика. Рядом катил Михайлов —
он Лихачева дождался.
Вечером кисть была точно подуш­
ка, ногти черны от гематом. «Бо­
юсь,— он сказал, — перелома». «Это
вывих», — без особой уверенности
сказал доктор Богданов. «Может, и
вывих».
Несколько дней подряд доктор
Богданов по секрету от всех говорил
мне, что, конечно, он делает Лиха­
чеву обезболивающие уколы, но хва­
тает их действия на час, не больше:
«Видишь, какая идет брусчатка,
сплошь трясучка — я удивляюсь, как
он терпит».
В тот же самый вечер Лихачев
сказал мне:
— Все. На мне — вот.— И показал
крест сведенными ручищами, здоро­
вой и забинтованной. — И на мне
лично, и на другом... Вообще на лич­
ном зачете.
Став победителем в Щецине,
Шозда обошел Пиккууса и отобрал
у него желтую рубашку.
— Теперь, — сказал Лихачев,—
главное дело в команде. Мы посо­
вещались. Одни. Без тренеров. И ре­
шили так: атаковать каждый день.
Мы распределили роли.
— Ну и какая кому досталась!
Он усмехнулся — кривовато:
— Например, Скосырев и Чусов.
Их дело — пойти и умереть, где при­
кажут.
Скосырев и Чусов были похожи
друг на друга — русые, плечистые,
короткошеие; они помалкивали и по­
маргивали, стеснялись малейшего
внимания к себе и ждали, что велят.
— А сзади — Михайлов. Для при­
смотра. Чтоб не откатились. Так, Ми­
халыч)
Михайлов кивнул — он был капи­
тан. Лихачев полагал, что капитан­
ское дело ему одному по плечу, но
начальство сочло Лихачева индиви­
дуалистом, поопасалось, что он всех
подомнет под себя. Михайлов с ним
дружил: самый удобный друг для
гонки — молчун.
— А я! — хохотнул Коля Горе­
лов. — Я, интересно, кто!
— Ты — секретное оружие. Пора
бы уж тебе выстрелить. В общем,
так — сперва атакует Михалыч, по­
том — Колька, у него длинный кусок.
60
«Кусок» — это рывок, спурт на
языке «мамы», ускорение.
— Если у него не выйдет, то я...
Как смогу. И последний — Пиккуус.
Так, Михалыч)
Михайлов снова кивнул и спро­
сил у меня:
— Вы наших тренеров не видели!
Я сказал, что видел, что они в
город пошли.
— При галстуках) — спросил Ми­
хайлов.
— При галстуках.
— Ясно,— сказал Михайлов.
А Горелов сказал:
— Ясненько.
Тренеры были молоды — пожа­
луй, слишком молоды и неопытны.
ю
Лихачев им не очень доверял.
...Скорее всего, попав в тот от­
рыв, Гайнан Сайдхужин не предпо­
лагал, как в дальнейшем развернутся
события. Он следил за ближайшим
конкурентом, Ваврой, и когда Вавра
бросился вперед, Гайнан последовал
за ним. В дальнейшем же, когда
стало ясно, что Черкасов все равно
проигрывает, Гайнан предпринял ход,
абсолютно оправданный с точки зре­
ния тактики. Что есть спортивная
тактика как не единственно целесо­
образное в данный момент действие,
направленное на достижение успеха)
Черкасов проигрывал, Гайнан стано­
вился вторым, а там, может, и пер­
вым.
Общепринятую мораль, очевидно,
нельзя прикладывать к спорту при­
митивной деревянной линейкой. Об­
ман дурен, но обманное движение —
это финт, и чем правдоподобнее та­
кой обман, тем короче путь к чу­
жим воротам. Тактика) Тактика.
Хорошо, скажут мне, но Сайдху­
жин ведь замахнулся на товарища
по команде, на лидера собственной
команды.
...1964 год. Олимпиада в Токио.
Турнир штангистов. Второй тяжелый
вес. Последнее движение — толчок.
Конкурентов осталось двое, и оба
наши — Юрий Власов и Леонид Жа-
ботинский. Власов лидирует, Жабо-
тинский — второй. В предпоследнем
подходе Жаботинский неловко вта­
скивает штангу на уровень коленей,
лицо искажается болью, он роняет
снаряд и уходит, потирая плечо.
Власов поднимает вес, кажущийся
ему достаточным для победы. А Ж а­
ботинский вдруг, как ни в чем не
бывало, бьет мировой рекорд и по­
беждает.
Всю ночь не спал растерянный,
разгневанный Власов. Книгочей и со­
биратель книг (от орнитологии до
истории русского самозванства], ли­
тератор, уже издавший сборник рас­
сказов «Себя преодолеть», он жил
на вершинах духа, дышал их чистым
горным воздухом трагизма и благо­
родства, высоких, светлых спортив­
ных страстей — очкастый, бледный
стокилограммовый Гамлет. Он был
сражен коварством, по возвращении
он сбежал с самолета, его искали,
а он ехал поездом, вглядывался
в дальневосточную тайгу и жаждал
уйти в ее чистоту и естественность
от проклятого неестественного заня­
тия — поднимания железа. Больше
мы на помосте его не увидели.
Жаботинский потом уверял, что
плечо действительно заболело. Забо­
лело и прошло. Ну, а если нет)
Двумя годами раньше, когда Вла­
сов побил очередной рекорд, моло­
дой Жаботинский восторженно выбе­
жал на помост и поднял Власова на
руки.
Через год, на Спартакиаде наро­
дов СССР, с Власовым случилась
истерика. Уронив за голову штангу,
он — без кровинки в лице — сомнам­
булической поступью двинулся пря­
мо на публику и, остановившись у
первого ряда, глухо, невнятно объя­
вил, что это был его последний
в жизни подход — он благодарит
всех, кто его любил, и прощается со
спортом.
...Слишком тонок он был душев­
но, слишком раним, слишком дорого
ему стоило преодолевать себя среди
пота, лязга, белой пыли магнезии и
всеобщей толстокожести...
Жаботинскому в тот вечер пола­
гался еще подход, но он отказался —
уступил Власову победу. За кули­
сами громко сказал: «Шо мне, я свое
возьму». Власов остался в спорте, но
Жаботинский взял свое.
...Ну и что) Включите-ка телеви­
зор. Ах, какой на экране атлет: не
тот — в очках, с большим залысым
лбом философа, и не тот — щекастый
хитрец, а другой — чернокудрое чу­
дище. Алексеев. Наш Вася. Он побе­
дил в олимпийском Мюнхене. Жабо­
тинский— в Токио и Мехико. Вла­
сов — в Риме. А все остальное быль­
ем поросло. История помнит вехи и
забывает незначительные подробно­
сти.
А что было бы, если бы Гайнан
Сайдружин выиграл гонку Мира
в 1968 году)
11
Шозда был словно сплетен из за­
пальных шнуров — легкий и взрыв­
чатый, гонщик божьей милостью.
В Праге перед отелем «Интернацио­
нал» его уже ждала призовая изу­
мрудно-зеленая «Шкода», и мама,
брат, жена собирали чемоданы, что­
бы ехать на торжество по случаю его
триумфа. Польская команда, сфор­
мированная и обученная именно так,
чтобы по ходу этапов беречь лидера
и готовить ему плацдарм для фи­
нального рывка, отчетливо выполня­
ла свои обязанности. Все люди —
живые, о том, что они железные, мы
говорим лишь для красного словца,
и я видел, как на подъеме один из
поляков, склонясь в сторону от руляг
поддерживал Шозду под седло, дру­
гой же, идя чуть впереди него, тя­
нул машину за руль.
Это был мимолетный миг слабо­
сти лидера, при котором, как во
сне, ватные ноги не могут продавить
педаль, и группа обтекает тебя точно
камень, брошенный в ручей, уходя
все дальше.
Вот так же много лет назад поте­
рял сознание в седле лидер коман­
ды ГДР Эгон Адлер, и великий Шур
сто километров вез его за седло.
В спорте силен не тот, кто нико­
гда не слабеет, а тот, кто умеет
пересилить миг слабости. Вершина
того подъема была километров за
семь до финиша — совсем рядом, и
происходящее я видел уже на экра­
не монитора в кабине нашего теле­
комментатора Владислава Семенова.
Натужно медленно ползла по экрану
черно-серо-белая змейка группы,
первым в ней был Горелов, трудно
переминающийся в стременах туклип-
сов. И тоже медленно, но чуть бы­
стрее — на самую малость, с которой
было, однако, не сладить — выдви­
гался правее от него знакомо насуп­
ленный шлем Шозды.
Но я видел в тот день — полутора
или двумя часами раньше — как «вы­
резал» Коля у Шозды полколеса на
промежуточном финише. На широ­
кой автостраде ухнул со спуска и
взлетел на бугор наш автомобиль,
а сзади, на спуске, метнулся десяток
ссутуленных спин, веером прыснув­
ших и рассыпавшихся. Кто-то кого-то
нечаянно подсек колесом, упала и
заскользила боком машина с гонщи­
ком, прикрывшим голову скрещен­
ными руками. И взмыли оттуда, из
лога, прямо на нас, три разъяренных
лица над рулями — Горелов, Шозда,
Пиккуус, а перед ними, ангелом рас­
кинув краги, мотоциклист, багровый
от свиста.
На стадионе Горелов терзал зу­
бами сосиску, брызгал соком и ру­
гался, жуя:
— Чертов Пиккуус1 Я же второй,
мне нужен был тот промежуток, мне
каждая секунда нужна, а он лезет!
В отеле я встретил Пиккууса: он
ехал вниз по перилам. Я спросил:
— Ты зачем, Авик, хотел у Коли
промежуток выиграть!
— А я видел) Я не видел! Я спра­
ва был, а он слева был, а тут Шозда
был, я у Шозды хотел! Говорят, го­
ворят про меня разное такое — не
знаю что!
Он не смирился с тем, что не
лидер, все с этим смирились, он —
нет. Он еще чувствовал свежесть,
еще не узнал гонщицкой мудрости,
которой никто не научит, пока сам
не испытаешь собственными мышца­
ми и нервами, что до конца, до по­
следнего этапа идет только трата и
убыль — каждым шагом, каждым
движением, даже словом и смехом,
а пополнить неоткуда.
Ему сказали, что теперь надо по­
кончить со своими расчетами и ра­
ботать только на команду. А он ре­
шил, что просто ему не хотят помо­
гать, хотя ничто не потеряно. Хоро­
шо. Коли они не хотят, он сам за
себя повоюет — один.
Тренеры давали установку — кого
держать, кого догонять. После этого
властный Лихачев обходил комнаты,
спрашивал, понятно ли, уточнял за­
дачу каждого, приказывал в особен­
ности беречь Горелова, потому что
пошли горы, а Коля силен был в го­
рах, и непременно просил подтверж­
дения у Михайлова, и Михайлов ки­
вал, а левый кулак Лихачева от бин­
та казался еще больше, но и пра­
вый был велик и увесист. Скосырев
и Чусов соглашались, Пиккуус тоже
соглашался, но потихоньку листал
протокол: этому он проигрывает ми­
нуту, этому — минуту десять, это­
му — минуту двадцать...
В гонке ничего не скроешь, «мама»
все видит.
Я не был на том их собрании,
только издалека наблюдал, как на
трибуне детского стадиона в Потс­
даме сидели они кружком, и сна­
чала тренеры что-то резко выгова­
ривали Пиккуусу, а потом — Лиха­
чев. Насколько мне известно, Лиха­
чев говорил примерно так: «Тебе
в велосипедном спорте еще жить и
жить, и какую ты славу сейчас зара­
ботал, такая с тобой и поедет, и если
она когда-нибудь завезет тебя в кю­
вет, ни на кого не обижайся. Кроме
себя. «Мама» не прощает, для кого
она — мать родная, а для кого — на
всю жизнь мачеха».
Пиккуус прошел мимо меня
к старту как мимо стенки, сухо бле­
стя невидящими глазами.
То было утром, а вечером — вот
что: посреди поля, поодаль от всех,
Лихачев тряс ладонями у самого
лица Пиккууса, а тот глядел в землю,
ковыряя туфлей траву.
И совсем уже вечером, после
ужина, на скамеечке возле отеля си­
дели в темноте, плечами друг к дру­
гу, накинув теплые куртки, Лихачев,
Горелов и Михайлов.
— Валерий Николаевич, можно
тебя на минутку)
— Эхма, рассказали бы лучше
анекдот.
Встал, отошел со мной.
— Если не секрет, за что ты вы­
давал Пиккуусу! Все за то же!
— За дурость. Сколько можно
толковать: финиш надо начинать до
стадиона! До, а не в самых воротах.
Помолчал.
— Мне тут, кроме него, учить
этому некого. Финишеры — он да я,
если я не могу, значит, он должен.
12 Растолкав полицейских и чуть не
обрушив трибуны, восторженная
толпа устремляется на поле. Сотни
рук тянутся к нему, и он, раскинув
свои, тяжело, всей многодневной
усталостью, ложится в чьи-то объя­
тия, падает прямо с машиной, не от­
стегнув туклипсов, и его поднимают
в воздух, несут, и высоко над толпой
сияет знаменитая лучистая улыбка
под знаменитыми смоляными уси­
ками.
Все было не так. Вернее, так, но
не в шестьдесят восьмом, а в шесть­
десят втором. В шестьдесят восьмом
Гайнан Сайдхужин не выиграл гонку.
Не мог ее выиграть.
Однажды в день отдыха повели
нас в гости на какое-то предприятие.
Посадили в президиум, за длинный
стол, уставленный букетами сирени.
— А ну, интересно, — сказал Гай­
нан,— найду на счастье пять лепест­
ков!
И тут же углядел — быстроглазый.
Да не один — несколько цветков.
— Держи, — протянул один
Йыфферту,— вот и тебе на счастье.
— Нет,— сказал Йыфферт, — мое
счастье я сам должен искать.
И придвинул к себе букет.
Мне показалось, что тень пробе­
жала по лицу Сайдхужина: его сча­
стье не нужно было этому молодому
парню, не верил он в неизменность
Гайнанова счастья.
Как же она так быстро промельк­
нула, куда укатилась, стремительная
гоночная жизнь! Всего десяток лет
назад на сочинских заборах болель­
щики писали: «Гарик, давай!», как
писали некогда ссЧижик, давай!» дру­
гому любимцу курорта, красивому
Родиславу Чижикову... И по Челябин­
ску Сайдхужин с грохотом раскаты­
вал на красной «Яве», полученной
в приз за победу в Готвальдове: то
была первая его гонка Миро, первый
зеленый венок с длинной трехцвет­
ной лентой.
Он тогда не знал меры свэих
сил: на раздельном старте — на
ходу! — мог поздороваться со знако­
мой девушкой из толпы. Однажды
51
на пятом этапе уехал вперед один:
ехал себе и посвистывал, и ему од­
ному все аплодировали, бросали бу­
кеты под колеса — он опасался толь­
ко, как бы не запутался в передаче
какой-нибудь цветок-лепесток. И хотя
в конце концов его не хватило, все
равно это было прекрасно — идти
в одиночку впереди всех, главному
герою огромной гонки. Прекрасно,
когда есть сила и когда есть за­
дор — даже на глупости.
А теперь, когда он приехал в от­
рыве и умело, экономно вписался
в вираж, его широко обходили один
за другим мальчишки.
Если взять обыкновенную челове­
ческую жизнь и стиснуть ее гармош­
кой, получится жизнь спортивная.
В ней нет долгих эмоциональных
пустот, в ней счастье и горе — ря­
дышком. А от юности до зрелости и
от зрелости до старости — не деся­
тилетия, но годы. В спорте своя
геронтология.
Итак, он не выиграл ту гонку.
А если бы выиграл! Разве спрашивал
бы я тогда, прав он или неправ, по­
кушаясь на позиции Черкасова! Мо­
жет быть, и в повести этой все было
бы по-другому, а давней, в шесть­
десят девятом, публикации в жур­
нале «Юность», где я ответил одно­
значно— «неправ», не было бы во­
обще.
Что же такое получается! Вот сей­
час, спустя много лет, наедине с со­
бой — настольная лампа горит, сига­
рета дымит, и за окном, занавешен­
ным наглухо, честно свистят, о чем
хотят, подмосковные синицы — от­
веть самому себе: написал бы ты
обо всем этом или нет!
Нет, не написал бы.
Выходит, победитель всегда прав!
Победителей, значит, не судят!
Так кто ж я такой — восточный че­
ловек из притчи, который, едучи на
осле, бездумно поет, что видит:
видит дувал — и воспевает дувал, ви­
дит чинару — и воспевает чинару!
Семенит себе ослик, взбивая копыт­
цами дорожную пыль, поводя оран­
жево-серыми ушами, насквозь вы­
светленными солнцем, а чинара дав­
но позади, и дувал мы проехали, за­
были о нем, и совсем о другом
песня...
Но ведь позади-то ничего не
остается, все рядом — мы едем в од­
ном караване, те, кто поет, и те,
о ком поется. Когда воспетый нами
герой вдруг совершает нечто недо­
стойное, мы восклицаем в душе: ах,
где же мы были раньше! Здесь же
и были — на том же осле.
Ладно, час, отведенный автором
на самокритику, минул, а на вопрос
не отвечено — прав или неправ!
Позвольте, но ведь мы уже
установили: с позиций тактических
и практических — прав безусловно.
52
А «закон мамы» — это романтика,
знаете ли, розовые слюни.
Но, может быть, спорт и есть ро­
мантика в чистом, первозданном,
обобщенном до символа виде! За­
чем человеку брать высоту 2.20,
2.30, 2.40, отталкиваясь от грешной
земли обыкновенными, живыми но­
гами! Век-то у нас технический, су­
ществуют эскалаторы и скоростные
лифты... Зачем бежать бегом 42 ки­
лометра 195 метров, когда это не­
сколько остановок на электричке —
за двугривенный и без хлопот!
Есть во всем этом некая прекрас­
ная бесполезность. И она очень нуж­
на всем, в том числе и тем, кто сам
не бегает и не прыгает.
Спортивное деяние есть овеще­
ствленный символ — самый зримый —
душевного взлета. Символ поиска
истины, добра и красоты, очищен­
ного от ползучего прагматизма.
И когда форварда в его оленьем
беге настигают и бьют по беззащит­
ным ногам, то бьют, исходя из со­
ображений тактики и стратегии, а нам
это — ножом по сердцу. Это тоже
символ — борьба добра со злом.
И ярость стадиона — всеочищающая
ярость.
Золотые медали льют не из зо­
лота. Их блеск — тоже символ. Но
они дороже золота.
13
Всю ночь по балкону глухо били
дождевые капли. Приходилось ис­
хитряться, закрывать ладонью или
локтем ухо, чтобы не слышать этого
панихидного боя. Утром ветви были
в сизых каплях. И Пиккуус впервые
почувствовал тяжесть тела и неохоту
вставать. Впервые он спросил себя,
скоро ли все это кончится.
На этапе он потерял флягу с жид­
кой овсянкой. Обронил где-то — вид­
но, на крутом повороте. Глоток ов­
сянки бывает дороже самого доро­
гого, и внезапно ход группы пока­
зался Пиккуусу очень уж быстрым —
он перестал успевать крутить педали
в такт чужим ногам, да и не захо­
телось: сладкая сонная слабость тихо
закружила его.
— Ты что! — спросил, проезжая,
Горелов.
— Фляга... — выдохнул Пиккуус.
Горелов вынул из держателя
свою, поболтал: осталось на до­
нышке. Протянул:
— Попей, я еще достану.
Полез вперед, замахал Михайло­
ву, Чусову:
— Овсянка есть! Пиккуус заголодал.
Приотстал, привез еще две фляги.
То был этап, когда и Горелову
досталось: дважды обмякала у него
однотрубка. В первый раз он вовре­
мя поднял руку и увидел, как про­
лезает к нему сквозь строй чужих
техничек родная, бежит, ведя вело­
сипед, «дед» Клевцов. Коля пересел,
Клевцов подпихнул под седло, и
айда меж расступающихся автомоби­
лей: вот они, спины, все ближе, чу­
ток поднапрячься — и догонишь, и
отдышишься. Догнал.
Второй прокол случился в городе,
на кривых узких улочках, между
арок каких-то, памятников, виадуков,
где и руку-то бессмысленно подни­
мать — не заметят. Каким чудом уга­
дал его беду Лихачев, понять невоз­
можно — от другого тротуара рва­
нул к нему сквозь всю «маму». При­
тормозил: «Садись». А сам остался
ждать технички.
Пиккуус тем временем приобод­
рился— много ли надо по молодо­
сти! И когда показалось черное
жерло стадионного тоннеля, он
стрельнул глазом вправо и влево:
чуть сзади качались чужие шлемы,
а впереди никого. Он встал на пе­
далях.
Я заметил его темно-бордовую от
тени майку, наморщенный лоб и
нос — он резал напрямик, на меня,
острием живого клина...
Резал, разогнавшись и уже не
умея свернуть — хоть на милли­
метр — от низкого кирпичного бор­
дюра дорожки.
Заднее колесо взметнулось... Пря­
нули вперед, оторвавшись от руля,
растопыренные ладони в черных бес­
палых перчатках... Его швырнуло на­
бок, развернув, ударило плечом...
Стая мчалась мимо... Его поднимали,
он тряс головой... Тихо-тихо поехал
по кромке, держась за ключицу.
Потом сидел на траве — на одея­
ле, прикрытый другим одеялом, и
всхлипывал, уткнувшись носом в при­
поднятое углом плечо.
Я много видел гонщицких слез.
Плакал в пятьдесят девятом Па­
вел Востряков, наш капитан, человек,
который однажды с поломанным
ребром доехал до финиша. «Гвозди
бы делать из этих людей» — сказано
о таких, как он. А тут шел дождь,
и наша машина догнала группу от­
рыва, в которой был Востряков, и я
из окна ему крикнул: «Пал Иваныч,
двадцать километров осталось, тер­
пи!», а он в ответ: «Не вижу ничего!»
Дождь поливал, и струя из-под ко­
леса переднего велосипеда — толщи­
ной с веревку — летела ему в лицо
и в глаза. На стадионе он лежал
навзничь, рядом суетился местный
врач, метя пипеткой в глаза, а Вос­
тряков отворачивал лицо, ругался
в шоке, как никогда не ругался, и
кричал: «Шустера найдите, нашего
массажиста, — ослеп я!» И слезы то­
рили два белых русла в серой грязи
его щек.
 Плакал в шестидесятом Миша дыша, точно жернов на груди; по­ делом в «Чехословацкий спорт», по­
Курбатов — толстолобый, сердитый путном, несущем, как парус, и силь­ хожий на заводской цех, в «Дойче
грибок-боровик. Ему окаянно не ных и слабых, и поди разберись шпортэхо», где ни пылинки на стек­
везло — каждый день попадал в за­ в свалке на стадионе, кто силен, кто лянных столах, или в милый, неряш­
валы. Он уж начал над собой шу­ слаб; боковом — он сносит группу ливый «Пшеглонд спортовы», в ста­
тить: «Эх, я сегодня здорово упал — к обочине, натягивает струной, раз­ рый дом на Мокотовской, где в меж­
на одного малого упал, он подо мной рывает, и тогда вскипает сразу не­ дународном отделе Витек Домань-
метров пять ехал». ▲ тут — помнит­ сколько погонь. ский — сениор, свесив кудри набок,
ся, в Лодзи — состоялось у нас со­ О выжженных, высушенных, про­ стремительно читает «Трек энд
брание, на котором Семенов Михаил пыленных, прищуренных шоферах, филд» (он когда-то в немецком конц­
Иванович чистил ребятам мозги, что не боящихся ни бога, ни черта — лагере сумел тайком выучиться ан­
ничего у них не клеится. И надо же одного капитана Тэпке, начальника глийскому у одного хорунжего), сту­
было, чтобы в этот момент из Мос­ дистанции. О ражих массажистах с чит на машинке его сын Витек До-
квы позвонило высокое начальство, расшлепанными ладонями в растирке маньский — юниор, серьезный и мод­
тоже недовольное ими. Семенов по­ и мятыми ушами бывших борцов. но волосатый, и треплется по теле­
слушал, совсем занавесив глаза су­ О механиках с гаечными ключами и фону Янек Войдыга, известный сво­
ровыми бровями, осторожно поло­ о надменных — чтобы не пристава­ им обаянием на всех континентах
жил трубку на рычаг и люто изогнул ли — телетайпистках с сигаретками. планеты... И пошли троекратные
брови: «Чтобы все сегодня отдать — О последней, дерущей горло и шляхетские лобызания и традицион­
ясно!» «Чего уж яснее», — сказал сердце затяжке, когда ты до боли ное: «Каву чи хербату! Пани Басю,
Востряков, а импульсивный Миша: всматриваешься в арку тоннеля и тши кавка, проше бардзо!», и ковы­
«Вот увидите, — губами в ниточку,— ждешь — кто! И о сотой или тысяч­ ляет с кофе крохотная пани Бася,
вот вы увидите!..» И упал, едва въе­ ной, когда ждешь телефонного вы­ добрый дух Мокотовской... А внизу
хав на стадион. Как же рыдал он у зова из редакции, бродишь по но­ гудок машины — поехали!..
меня на груди, вдавливаясь в нее меру, ложишься, встаешь, ругаешь­ О дорогах, полях, лесах, дерев­
лбом!.. ся, клянешь свою тяжкую долю: «Вот нях, городах, отелях, атаках, отры­
Плакал злыми слезами в пятьде­ они откуда, наши седины!» — и вне­ вах, уходах, проколах — и о двадца­
сят девятом в Берлине Капитонов — запно кидаешься рыбкой на преры­ тидневной бессоннице.
ничком на массажном столе, когда вистый долгий звонок, и родной до Но я — не о том.
врач из посольства, сам скривясь от умиления голос мелодично спраши­ Я о последнем вечере. Когда
его боли, пытался замазать зеленкой вает: «Алло, вы готовы] Минутку, розданы все призы, продекламиро­
кровяную ссадину от бедра до щи­ сейчас перейду в кабину». ваны все спичи и вслед за седовла­
колотки, распухшей, как картофели­ О коллегах: тертых скептиках-ве- сыми организаторами в литых трой­
на. Капитонов скрипел своими зуби- теранах, в чьих портфелях — досье ках спустились со сцены на тугих гу­
щами, костяшки пальцев, сжавших на всех гонщиков от Адама (если дящих ногах герои и мученики — не­
края стола, побелели. Врач сказал: конечно, он крутил педали); о ро­ привычно штатские в своих пиджач­
«Я думаю, ему нельзя дальше ехать». беющих, озабоченных новичках — я ках, помятых в багаже. Когда эстрад­
Шелешнев сказал: «Это он решит сам таким был, и учила меня жур­ ные дивы спели все песенки о том,
сам». Врач заметил, что он категори­ налистской гоночной мудрости пани какое веселое занятие — ездить на
чески против. Капитонов втянул сле­ Эля Цунге, маленькая пожилая дама, велосипеде, а жонглер на крохотном
зы костлявым носом и сказал: «По­ знавшая десять языков в совершен­ велосипедике манипулировал таре­
еду, чего там». И поехал. стве и двадцать — приблизительно, лочками, а конферансье рассыпал
▲ тут — у Пиккууса — были слезы отягощенная машинкой «Колибри» и соль острот на велосипедные темы.
детского испуга, но главное, что мне папочкой с бумагой разных цветов: И наступила ночь, за которой нет
запомнилось, это как Лихачев, разъ­ один — для репортажей, другой — гонки.
яренно рыча, отталкивал пятернями, для эссе, третий — для интервью, Не помню, какая из шести ночей.
плечами и грудью фотокорреспон­ четвертый — уж не помню... О могу­ И какой был парк — берлинский,
дентов и зевак, толпившихся вокруг чем Клаусе Хуне на боевом мото­ пражский или варшавский. Только
мальчика, — метался и расшвыривал цикле (авто — не по темпераменту), черные кроны под луной, круглой,
их в стороны: чтобы не унизили сво­ в каске, украшенной литерами «НД» как колесо. Ясное небо — к летной
им любопытством, чтобы дали силь­ («Нойес Дойчланд»), о том, как бро­
погоде. Домой пора.
ному в одиночку перебороть миг сался он в гущу завалов растаски­ Не помню, кто был рядом — Че-
слабости. вать и поднимать машины и людей... репович или Востряков, Курбатов,
Позже Лихачев пробурчит: «Учил О Влодзимеже Голембиевском из
Кулибин или Чусов...
его, учил — на свою голову. Он пра­ «Трибуны люду» — элегантном живом Шли гонщики и, утихая душами,
вильно финишировал — до стадиона. пушечном ядре в непроницаемых говорили о том, о чем давно не го-
Но кой черт понес его так круто очках, по совместительству прези­ ворено: о доме, о семьях, которых
влево!» денте Польского союза велосипеди­ не видели сколько уж дней!
стов. О вечном Вайссе, «пикейном И кто-то засвистел простенькую

14
жилете» гонки, герое всех ее анек­ мелодию — «Подмосковные вечера».
дотов, все о ней знавшем и все за­ Этого я не придумал. Как ничего
бывшем. другого, в своей повести. Все было
О журналистской солидарности, именно так: один засвистел, другой
о бескорыстном интернациональном подсвистел, третий повел хриплова­
Гонка — у финиша, повесть — у рынке всех новостей — и о том, на­ тым баском и осекся.
финиша, а я еще о стольком и о пример, как однажды, когда у меня А что вы думаете — железные
стольких не рассказал!.. Москва была на проводе, а финиш­ они, что ли!
О чередовании солнца и холод­ ных протоколов не было, незнако­ Где-то в Подмосковье перезвани­
ных грозовых дождей, характерном мый француз из «Экип» носил мне вались синицы, и мальчик на вело­
для среднеевропейской погоды их бегом по листочку. сипеде, с кошелкой, прицепленной
в мае. О ветрах: лобовом, который О том, как, приехавши в Прагу, к рулю, ехал через березняк на
бодают шлемами и проламывают, Берлин или Варшаву, идешь первым станцию за хлебом.
 ф „КРУГЛЫЙ СТОЛ“ „АВРОРЫ44
Современность
в искусстве
и роль критика
За традиционным «гКруглым столом» нашего
журнала на этот раз собрались молодые
ленинградские критики. Татьяна Забозлаева ,
Татьяна Жаковская, Екатерина Дмитриевская
занимаются актуальными проблемами
современного театра; Борис Владимирский,
Ольга Савицкая, Евгений Марголит изучают
сложные процессы, происходящие сегодня в
кинематографе; мир музыки — предмет анализа
музыковедов Натальи Нестеровой, Бориса Каца,
Адама Стратиевского; исследованию
изобразительного искусства посвятила себя
искусствовед Вера Андреева .
Мнение участников встречи, которую вел
литературовед Владимир Акимов,
можно услышать на обсуждениях кино-
и театральных премьер, вернисажей, прочесть их
рецензии в газетах и журналах. Утверждение
гуманистических идеалов, умение
аргументированно доказать свою мысль, эрудиция
и четко осознанная гражданская позиция
позволили объединить этих молодых специалистов
за «гКруглым столом» для обсуждения проблем ,
связанных с ролью критика в современном
обществе. Имеет ли при этом значение личность
критика? Его творческая индивидуальность? Как
происходит идейное и профессиональное
становление молодого критика? Может ли
критика влиять на духовный климат общества?
И как складываются при этом взаимоотношения
критика с художником с одной стороны, и
критика с публикой — с другой?
Ответственность критика за объективный и
всесторонний анализ процессов, происходящих
в театре, кино, музыке, за принципиальный
разбор идейно-эстетического смысла произведений
кино, изобразительного и театрального
искусства возросла в последние годы, о чем во
время разговора не раз вспоминали критики.
К этому призывает их и постановление ЦК
КПСС <Ю литературно-художественной критике».
 АКИМОВ. Я литературовед, и, хотя здесь нет моих
молодых коллег, в этом есть свое преимущество — ин­
тереснее будет вести разговор в русле общих, объе­
диняющих всех нас проблем, а не уходить в конкре­
тику узко специальных знаний.
Для нас естественно глобальное, эпохальное вое-*
приятие своего времени, мы любим говорить, что
XX век — век атома и кибернетики и т. п. Я думаю,
что с неменьшим основанием XX век можно назвать
«веком критики», и именно критики художественной,
потому что в это время миллионы людей сталкиваются
с искусством впервые так близко; люди хотят разо­
браться в нем, понять, что они значат в этом искусстве
и что искусство значит для них.
По-видимому, для того, чтобы обнаружить и осо­
знать себя в этом движении мысли и чувства, критика
должна понять, что она является не просто перетолко-
выванием языка искусства, не доступного д л я . непро­
фессионала, на язык обыденного общения. Критик не
переводчик. Критика способна соединить ценности ис­
кусства с повседневной человеческой потребностью.
Отстаивая эту свою социальную роль, современный
критик выступает с ясных и активных партийных пози­
ций. Критика необходима современности в той мере,
в какой она своими способами обогащает духовный
мир человека. Что и как должен делать критик, чтобы
заряд искусства был полноценно воспринят массами,
которые только сейчас вступают в общение с искус­
ством (а порою и суррогатами искусства)? Как осо­
знает и переживает критик свое положение в системе:
искусство — критик — публика?
С этим связан вопрос: как я, профессионал, к это­
му подготовлен, что я умею, чего не умею, что сдер­
живает мое развитие и возможности, имеется ли у меня
трибуна, понимаю ли своего читателя, знаю, что он хо­
чет, и если не хочет, то как я буду свою публику вос­
питывать, как буду влиять на нее; имеется ли воз­
можность «обратной связи»? Это одна из серьезных
проблем: услышат ли наши слова, и как они отзовутся,
будут ли правильно поняты. Критик вправе рассчиты­
вать на диалог, на взаимопонимание. В этом выра­
жается эффективность нашей работы.
Все это общие проблемы, но все они касаются каж­
дого, особенно молодого критика, который открывает,
осознает свою область и себя в ней.
ЗАБОЗЛАЕВА. Мы часто и привычно говорим «со­
временное искусство», «искусство должно быть совре­
менным», считая термин «современный» чуть ли не
всеобъемлющим, универсальным критерием истинно­
сти, подлинности искусства. Но подобный критерий
крайне субъективен и не раскрывает смысла затраги­
ваемых проблем. В серьезном разговоре об искусстве,
на мой взгляд, надо прежде всего попытаться найти
более научные, более объективные подходы к проб­
леме, более конкретно определить для себя, в чем
предмет искусства и, значит, его необходимость, со­
временность. Иначе не будет критика и не будет кри­
тики— то есть суждения, выявления некоторой зако­
номерности, а будут лишь отдельные оценки.
Я очень люблю спектакль Анатолия Эфроса «Чело­
век со стороны», мне понравился фильм Сергея Ми-
каэляна «Премия» — это те художественные явления,
которые откликаются на наши каждодневные споры,
раздумья. Но вот рядом с этими спектаклем и филь­
мом оказывается, к примеру, повесть Чингиза Айтма­
това «Белый пароход», которая просто переворачивает
все наши представления о современном мире, форми­
рует новый строй мыслей. Все эти произведения —
произведения искусства. И все они отвечают требова­
ниям, которые мы предъявляем к современному ис­
кусству. Но задачи, которые разрешаются в них, их
общественная роль в нашей жизни — различны. Чтобы
не требовать от художника того, что не входило в круг
его задач, чтобы определить место художественного
произведения в ряду явлений культуры, надо, наверно,
помнить, что искусство бывает разным, как та много­
гранная и сложная жизнь, которую оно отражает.
САВИЦКАЯ. Не могу согласиться с таким подходом.
«Человек со стороны» привлек внимание нравственной
проблемой, кроющейся в производственных коллизиях.
Если бы это была пьеса, решающая чисто технологиче­
ские вопросы, она не продержалась бы на сцене и од­
ного дня. Нужна ли на заводе строгая дисциплина —
это не материал для искусства. О НТР мы можем
узнать из специальных исследований, книг, о том же,
чем живет человек в эпоху НТР, нам рассказывает ис­
кусство, в данном случае — театр. Пьеса Дворецкого
находится в русле размышлений о сегодняшнем месте
человека в жизни. Поэтому так привлекательна
активная позиция Чешкова. Несколько лет назад в ис­
кусство из жизни пришел герой, подвергавший все со­
мнению, анализирующий и проверяющий. Его искания
обладали нравственным пафосом, сомнения были твор­
ческими. Но изменился герой в реальной жизни, поиск
как цель и смысл его жизни сменился устойчивостью
жизненных позиций — и духовных и материальных.
Иногда это свидетельство зрелости, а иногда — и такое
бывает в жизни — духовного застоя. «Производствен­
ные пьесы», самой тематикой связанные с конкретной
действительностью, так или иначе касаются этой про­
блемы. В фильме Сергея Микаэляна «Премия» резко
поставлена проблема выбора: брать ли на себя от­
ветственность или, искусно оправдываясь, поддаться
инерции всегда благополучного невмешательства; и
решается она на злободневном, хорошо знакомом всем
нам материале. Оттого так радует бескомпромиссность
авторов фильма и их героев.
В совсем ином фильме — «Зеркале» Андрея Тар­
ковского— человек берется во всем комплексе связей
с прошлым, с семьей, с историей страны. Поиски кор­
ней, родословной — это тоже стремление определить
свою позицию и место в жизни.
Таким образом, фильмы «Премия» и «Зеркало»,
абсолютно, казалось бы, разные, порождены, как ни
странно, близкими жизненными процессами. По-моему,
задача критики вскрыть это глубинное содержание и
вести разговор о нем, а не классифицировать произ­
ведения на «сиюминутные» и «вечные».
АКИМОВ. Нужно договориться, что современность
мы не сводим к злободневности, к преходящим впе­
чатлениям и хлопотам. Боюсь, что современности-то
в глубоком смысле как раз и маловато в «Зеркале» —
фильме, по-моему, неровном, не ищущем связей
с большим миром, а скорее разочарованном в этих
связях.
ВЛАДИМИРСКИЙ. Нельзя по одним лишь внешним
приметам происходящего на сцене, на экране судить
о художественной ценности произведения искусства,
о его современности, которую иные трактуют как «сию­
минутность», а иные непременно пишут с большой
буквы, вкладывая в него понятие вечности. Напомню
ахматовское: «Когда б вы знали, из какого сора рас­
тут стихи, не ведая стыда...» Зачем же критике прояв­
лять стыдливость или брезгливость, сталкиваясь в ис­
кусстве с отражением «прозаического» быта, житей­
ской суеты? Если мы будем так высокомерны по отно­
шению к нашей злобе дня, то и «вечное» окажется
пустым звуком. Пример фильма Андрея Кончаловского
аРоманс о влюбленных» в этом плане! по-моему,
55
весьма показателен. Попытка воспарить над грешной
землей на недосягаемо-«поэтическую» высоту чревата
оглушительным падением. И вот в торжественном
пятистопном ямбе, коим изъясняются герои этой кар­
тины, мне слышатся лоханкинские интонации. А в спек­
такле БДТ имени А. М. Горького «Три мешка сорной
пшеницы», принципиально неярком, скромном по
внешним краскам, возникает не трлько напоминание
о военной поре, но и образ текущего времени, образ
истории, творимой людьми. Ведь спор, который ведет
председатель сельсовета Сергей Кистерев (в очень
интересном, на мой взгляд, исполнении Олега Бори­
сова), это спор не только о злополучных трех мешках
зерна. Речь идет о людях-труженйках, о доверии и
уважении к ним, об их хлебе насущном, следователь­
но — об их сегодняшнем и завтрашнем дне. Речь идет
об исторической перспективе жизни народа. Так что
«вечность» искусства, его нацеленность на будущее
рождается не тематической и стилевой, а духовной, ду­
шевной определенностью.
СТРАТИЕВСКИЙ. Мне представляется, что использо­
вание в искусствознании абстрактных понятий, претен­
дующих на научную объективность (вроде «синтетиче­
ское», «современное», «субъективное», «объективное»
и т. д.), далеко не всегда помогает постижению са­
мого искусства.
Во-первых, потому что всякая абстракция правомер­
на лишь при условии, что мы твердо знаем, какой
другой абстракции она противопоставляется: «аналити­
ческое» — «синтетическое». Вне этого противопоставле­
ния она теряет смысл. Во-вторых, потому что самих
этих абстракций («аналитическое» — «синтетическое»,
современное» — «устарелое», «субъективное» — «объек­
тивное», «художественное» — «нехудожественное») в
искусстве как таковых нет — они есть в лучшем случае
лишь в художественном и социальном опыте восприни­
мающего. Найдите такое произведение искусства, ко­
торое человечество, не сговариваясь, безоговорочно
отнесло бы к какой-нибудь одной эстетической (или
какой-нибудь иной) категории. Не найдете... Вот по­
чему мне кажется, что такими абстракциями нужно
пользоваться — будь то научная работа или газетная
рецензия — предельно осторожно. И не забывая при­
том, что любая оценка произведения искусства поне­
воле субъективна, в какие бы объективно-научные
одежды критик не облекал свои суждения.
АКИМОВ. Произведение искусства, действительно,
возникает в тайниках души художника. И все же стоит
ли абсолютизировать неповторимость искусства? Она
относительна, иначе невозможно было бы его восприя­
тие. Критик открывает его истоки в совершенно объ­
ективных состояниях общей жизни, устанавливает
связи между общей для всех нас современностью и
индивидуально глубокими и неповторимыми духовными
открытиями, сделанными художником.
56
ЖАКОВСКАЯ. Вопрос о соотношении объективного
и субъективного важен не только для художника. Мне
кажется, это одна из актуальных проблем нашего ис­
кусствоведения, в частности театроведения.
У меня сейчас наступило состояние профессиональ­
ного оцепенения: я боюсь писать. Вначале все было
просто и понятно: в своей статье я, молодой критик,
высказываю собственное мнение о спектакле, о твор­
честве актера. Естественно, стараюсь это мнение аргу­
ментировать, как учили нас в институте. У нас были
хорошие учителя — и оттого я далека от иллюзии, что
написанное мной есть истина в последней инстанции.
Я долго не могла понять, отчего работающие в театре
люди столь яростно бросаются в бой с критикой из-за
каждой напечатанной в газете критической строчки.
А потом стало ясно, что при существующем положении
вещей эта напечатанная строчка, вне зависимости от
намерений автора, воспринимается как приговор, ко­
торый обжалованию не подлежит. Ведь очень часто
рецензия на спектакль, а то и простое упоминание
о нем в обзорной статье оказываются единственным
откликом прессы.
Эта ситуация, на мой взгляд, имеет несколько го­
рестных последствий. Во-первых, ненормальность взаи­
моотношений критика и художника — вместо желанного
творческого союза. Во-вторых, мы приучаем зрителя
к категоричности суждений, он привыкает к оценкам
типа «плохо» или «хорошо», что в разговоре об ис­
кусстве недопустимо вообще. Аполлон Григорьев го­
ворил: «Критик есть половина художника, может быть,
даже в своем роде тоже художник, но у которого
судящая, анализирующая сила перевешивает силу тво­
рящую». И критик не просто м о ж е т и м е т ь право
на собственный взгляд на мир, на художественные
пристрастия — он о б я з а н их иметь. Однако сейчас
мы вынуждены бояться таких пристрастий пуще огня.
У меня есть любимый театр — и я чувствую, что это
почти аморально, — ведь получается, что объективно
я не могу писать ни о нем, ни о других театрах.
АКИМОВ. Нет ли в этих словах некоторых преувели­
чений (а может быть, даже и критического самолюбо­
вания)? И если влияние критики и впрямь столь велико
и наглядно — нам нужно просто с большей ответствен­
ностью относиться к своему слову. Решение этой
проблемы прежде всего в компетенции каждого от­
дельно взятого критика.
АНДРЕЕВА. Я как искусствовед должна сказать,
предположим, свое мнение о состоявшейся выставке,
и это мое мнение — положительное или отрицатель­
ное — но мое, и когда после моего выступления, ска­
жем, одобряющего выставку, не появляется никакой
другой статьи, протестующей или поддерживающей
мои выводы, создается впечатление, что выставка в це­
лом хорошая. Когда же зрителям эта выставка не по­
нравится, они перестают доверять критику. Эту про­
пасть можно заполнить только развернутой дискуссией
в газете или журнале. У зрителя и читателя есть по­
требность в том, чтобы критик имел пристрастия, — он
не должен быть холодно объективным. Я хочу, чтобы
одного художника любили, а другого нет, и все, что
могу, делаю для этого. Это требование к критику, и
этого бояться не надо.
АКИМОВ. Существует ли вообще такая дилемма:
«холодная объективность» или «страстная необъектив­
ность»? Разве страстность исключает истинную оценку,
глубокое понимание?
ЗАБОЗЛАЕВА. Действительно, то, что мало печат­
ных дискуссий, — плохо. Но, я думаю, от нас самих
многое зависит. Той опасности, о которой говорит Жа-
ковская, быть, по-моему, не может. Сейчас мы видим
немало статей, авторы которых считают себя обяза­
тельно умнее художника, то есть потребительски вос­
принимают искусство, перечисляя, чего художник недо­
делал, недодумал и т. д. Совершенно неверный по­
сыл — изначально. Задача в том, чтобы постараться по­
нять (даже в явной неудаче), что же хотел сделать
художник, и уже затем — почему его замысел не реа­
лизовался.
Мне могут возразить, что, став на такую точку зре­
ния, можно в конечном счете любое явление объяс­
нить, понять и, следовательно, «простить». В таком слу­
чае очень важно, чтобы у критика была своя собствен­
ная концепция театра, чтобы он был фанатиком в от­
стаивании своей эстетической позиции... Но фанатизм
этот должен быть «умным». Вся сложность положения
критика в том, чтобы уметь сохранить равновесие: не
абсолютизировать значения собственных взглядов, но
и не отказываться от них.
АКИМОВ. Критик должен понимать и защищать ху­
дожника, но защита интересов зрителя, публики тоже
его прямое дело!
ВЛАДИМИРСКИЙ. Здесь есть еще одна сложная
проблема: дело ведь не только в субъективной реак­
ции людей искусства на мои критические суждения.
Сказывается и объективная сила печатного слова. Она
реально существует, здесь спорить нечего. Поспорить
я хочу лишь с теми работниками редакций, которые,
ссылаясь на значение и роль печати в нашем обществе,
стремятся любому публикуемому материалу придать
характер безусловности, неоспоримости, категорично­
сти. Художественной критики это касается особенно
болезненно. При этом за именем критика, часто не та­
ким уж громким, иногда и вовсе не известным чита­
телю, вырастает огромный авторитет издания, который
поддерживает, многократно усиливает производимый
резонанс, скажем, необоснованного отрицательного
отзыва о каком-то конкретном спектакле. Я думаю,
что отношения художника и критика только тогда будут
нормальными, когда высокой станет л и ч н а я ответ­
ственность критика за каждое публично произнесенное
слово. Говоря об этом, необходимо подчеркнуть, что
и редактура должна быть умной, серьезной, чтобы ре­
дакторы считались с мнением критика, его индивиду­
альностью, не утюжили, не приглаживали статьи.
КАЦ. Я сочувствую выступавшим здесь театрове­
дам, но рискну сказать, что мои коллеги музыковеды
находятся, пожалуй, в еще более тяжелом положении.
Если судить по газетным публикациям (у нас в Ленин­
граде, например), складывается впечатление, что музы­
кальной критики вообще нет: есть отчеты об исполнен­
ных сочинениях или же юбилейные статьи-портреты.
Тем не менее в устных выступлениях, на обсуждениях
критика существует, и довольно активно и нелицепри­
ятно, о чем все участники сегодняшней встречи отлич­
но знают.
Есть и еще одна проблема. Композиторов у нас
много, их средний профессиональный уровень высок.
Пишется много музыки — весьма добротной по мате­
риалу, профессиональной — «средней хорошей му­
зыки». Видимо, она необходима, ибо создает
фон, на котором выделяются выдающиеся произведе­
ния. Как писать о такой музыке? Оценить ее как за­
урядное в наши дни явление — значит нанести автору
удар, которого он в общем-то не заслуживает: автор —
честный хороший музыкант, отнюдь не халтурщик.
А хвалить и восхищаться — совесть не позволяет. В ито­
ге — молчание критики.
Может быть, каких-то бед удалось бы избежать, ес­
ли бы критическое выступление воспринималось как
мнение данного критика. Для этого необходимо не
только сопоставление разных критических суждений, но
и «личный почерк» каждого из них. Если критическая
статья в газете будет отличаться индивидуальным сти­
лем от соседних, то и читателю станет ясно, что это
мнение данного критика, конкретного человека, с ко­
торым можно соглашаться, а можно и не соглашаться.
АКИМОВ. И все-таки хочется сказать: ищешь вино­
ватого — начинай с себя.
ЗАБОЗЛАЕВА. И мне так кажется, что упреки в ад­
рес редакций несправедливы. Да и неприятно выглядят
авторы, сетующие, что их неизменно «урезают», «пор­
тят» и т. д. Надо доводить свою работу до конца —
то есть до выхода в свет наблюдать все этапы про­
хождения своего материала. Тогда и не будет недо­
разумений.
МАРГОЛИТ. Не надо винить газету... Если из статьи
видно, что ты имеешь моральное право отстаивать
каждое положение — «при урезании» она станет, мо­
жет быть, стилистически суше, невнятнее, но твое и
твоя мысль из нее не исчезнет. Вот это, по-моему,
нужно учитывать в первую очередь. Пока же мы по
большей части любим похвастаться эрудицией, сти­
лем, но ведь все это побочные функции. И, как ни
странно, мне критики 60-х годов до сих пор кажутся
моложе пришедших сегодня — хотя бы по свежести
восприятия, по искренности, по умению в конце кон­
цов ошибаться.
ЖАКОВСКАЯ. В чем же дело? Приведу конкретный
пример. Несколько лет назад появилась статья теат­
рального критика Натальи Крымовой о Сергее Юрском.
И в ней не нашлось места для разговора о Дживоле,
сыгранном Юрским в спектакле «Карьера Артуро Уи».
Это не было случайностью. Предшествующему поко­
лению критиков был страшно дорог нравственный па­
фос театральных работ — и спектаклей в целом, и от­
дельных ролей. Крымова с удовольствием пишет о тех
ролях Юрского, где нравственный пафос выражался
впрямую. А сегодня в статье, об Юрском я посвятила
бы максимальное количество страниц таким ролям, как
Дживола, в которых он наиболее активно искал новые
выразительные средства.
ВЛАДИМИРСКИЙ. Утрата, как вы считаете, сегодня
нравственного пафоса не кажется мне таким уж от­
радным явлением. Не к углубленному анализу действи­
тельности приводит она в искусстве, а к поверхностной
симуляции мыслей и чувств, развлекательству и пу­
стоте. Когда нет своего, выстраданного, о чем необ­
ходимо поведать людям, чем необходимо поделиться
и увлечь, тогда зрителя, что называется «берут за гор­
ло», обрушивая на него грохот музыки, вспышки света,
ошарашивая его яркостью цвета, броскостью мизан­
сцены, надрывностью интонаций. По мне, не менее
67
ущербна и критика, гордо именующая себя «эстетиче­
ской», в противовес критике «реальной» или «нрав­
ственной».
АКИМОВ. Верно. Когда уходит желание сказать
о своем и выношенном, тогда начинают порою подла­
живаться к «публике» и развлекать ее. Это в худшем
случае. А в общем, думается, в искусстве нашего вре­
мени прямой лирический поступок все более сме­
няется пафосом исследования, стремления дойти до
основанья, до корней, до сердцевины. Стремления во­
все не бесстрастного, но избегающего позы и крикли­
вого самоутверждения. Впрочем, и в литературе 60-х
годов все это уже назревало.
ЖАКОВСКАЯ. И все-таки мне хочется закончить
свою мысль... То, как Юрский сыграл Чацкого, сформи­
ровало многих людей нашего поколения. Об этой его
роли можно было писать, выделяя ее нравственный па­
фос. А о недавно поставленном и сыгранном им
«Мольере» так не напишешь. Это — иной мир, для по­
стижения которого недостаточно сосредоточить вни­
мание на нравственном пафосе спектакля.
МАРГОЛИТ. Действительно, поставив эстетическое
достоинство на второй план, нравственный пафос мог
выродиться (и зачастую так и происходит сейчас) в па­
фос «полезности» — а это уже околсэстетический кри­
терий. Начинается спекуляция на проблематике, а мы
все прощаем за «благородность» идеи. Но идея,
масштаб ее подлинности, немыслима без адекватного
художественного выражения. На практике об этом ча­
сто забывают.
Сейчас, конечно, необходимо обращать внимание на
художественные достоинства вещи, говорить и писать
о том, как, какими средствами этот пафос выражается.
Что касается нравственного пафоса, то самого искус­
ства вне его быть не может, ибо его задача обнару­
жить в быте — бытие. Иначе анализ превратится в пе-
ребирание эстетических бирюлек.
ЖАКОВСКАЯ. Мы просто недостаточно эрудированы,
чтобы свободно владеть эстетическим анализом.
Десять лет назад мы были совсем молодыми, и нам
казалось, что достаточно того, чтобы мы все были хо­
рошими, добрыми, честными, что все в мире зависит
от нас, от меня лично. Но сегодня мы знаем, что связи
человека и мира намного сложней, чем нам казалось:
наш взгляд на мир усложнился.
Давайте сравним концепцию «Горя от ума» и кон­
цепцию «Мольера». В «Горе от ума» герой, выламы­
вающийся из среды, из времени. Актер отстаивает
право на «странность», индивидуальность. Чацкий Юр­
ского принадлежал нашему времени больше, чем сво­
ему. Мольер Юрского страшно зависит от обстоя­
58
тельств эпохи. Конечный нравственный итог одинаков.
Но акценты сместились. В системе «человек — мир»
десять лет назад нас в основном интересовал человек,
сегодня нас интересует то, что обозначено черточ­
кой,— связи между человеком и миром во всей их
сложности. Тут одним пафосом ничего не докажешь.
Восклицательные знаки не годятся. Из лирического по
преимуществу, каким он был десять лет назад, театр
становится собственно драматическим. Отсюда — изме­
нение наших задач. Для меня пример того, как нужно
писать сегодня, — статьи Валентина Непомнящего
о пушкинском «Борисе Годунове» (журнал «Театр», № 6
за 1974 год). Там высказаны мысли, которые могли
прийти в голову только сегодня, там есть мироощу­
щение сегодняшнего человека. И все это — при абсо­
лютной историчности, конкретности художественного
анализа.
ВЛАДИМИРСКИЙ. Неверно глубину пафоса изме­
рять количеством восклицательных знаков! Пафос воз­
никает, когда личность овладевает «субстанциональны­
ми» — общими интересами, когда она, утверждая себя,
утверждает общность. Обращаясь к сегодняшнему те­
атру, скажу, что в лучших его созданиях жив тот дух
активной гражданственности, которым были одушевле­
ны многие спектакли прежних лет. Назову прежде всего
«Деревянные кони» и «Мать» в театре на Таганке, «Три
мешка сорной пшеницы» в БДТ. «В трех мешках» от
выбора юного героя Женьки Тулупова — подписать или
не подписать протокол об изъятии зерна, послушаться
ли совести, внять ли услужливой логике самосохране­
ния— зависит не только человеческая судьба, судьба
Адриана Глущева. От этого выбора, настаивают созда­
тели спектакля, в немалой степени зависит движение
жизни. Пускай Женька добился пока немногого. Но
нравственные накопления истории, ее духогные итоги
необратимы. В них — резервы движения вперед и пе­
ремен в наличной ситуации. Оптимистический пафос
спектакля в БДТ не лежит на поверхности, не задан
a priori. Не так-то просто даются истории ее победы.
Оптимизм вызревает внутри драматических коллизий
и ощущается как трудный итог, как разрешение, как
катарсис... Что же касается «Мольера», то и это спек­
такль, полный страстного нравственного поиска. Может
быть, у нас нет другого артиста, который выразил бы
идею коллективизма так полно и драматично, как Юр­
ский. Как-то было сказано, что его актерская тема —
это тема свободы. Я бы добавил, что свобода для ге­
роев Юрского — это прежде всего связь с другими
людьми. Понимаемая во всей сложности и конфликт­
ности, но все-таки связь. Вот и его режиссерская ра­
бота буквально пронизана огромной тягой к коллектив­
ному бытию. Мольер в этом спектакле не так уж оди­
нок. Члены его труппы — несовершенные, порой про­
сто невыносимые люди, со всеми недостатками и сла­
бостями, какие только можно помыслить. Но они —
свои. С ними он творит одно дело — театр. Стремле­
ние быть не одному, быть вместе с людьми — пафос
этого спектакля, его страсть, его жар...
АКИМОВ. Вы здесь говорили о нравственном па­
фосе тех критиков 60-х годов, которые пришли в мир
и обнаружили себя одних в качестве, так сказать, хра­
нителей истины и переустроителей искусства. Теперь
мы видим, что они возлагали порою слишком большой
труд на свои плечи. В этом пафосе много искреннего
и привлекательного, но есть и немало самолюбования;
свое понимание жизни у них становилось исходным
пунктом временами слишком широких обобщений. Но,
к слову сказать, и в те годы была критика «лириче­
ская», но была и иная, способная к более устойчивым
и глубоким обобщениям. Историю искусства создает
своеобразная «пульсация», но ток крови един и неоста­
новим. Теперь все больше обнаруживается и осо­
знается сложность контактов с миром, возникают бо­
лее глубокие представления о том, что человек «свя­
зан» и обязан; его внутренняя инициатива нынче все
больше вбирает в себя эту «связанность» и зависи­
мость. Критик, защищая искусство и представляя его,
именно поэтому не может снять с себя обязанности
чувствовать потребности и заботы зрителя, публики,
народа. Самобытность критика не должна быть утри­
рованной; это не его стихийное, как бог на душу по­
ложит, «самовыражение».
НЕСТЕРОВА. Хочу ответить Жаковской. Театр очень
чутко улавливает, что насущно для времени, для зрите­
лей. Пафос не исчез, он просто из внешнего стал внут­
ренним. «Найти себя и не потерять себя» — вот что,
по-моему, сейчас актуально. Об этом — спектакли и
книги, фильмы и музыка. На смену пафосу борьбы
с внешними обстоятельствами пришел пафос поиска
критериев для внутреннего самоконтроля, чистота ду­
шевного мира как основа самого существования и
всего, что ты можешь в жизни сделать.
Именно поэтому сейчас, по-моему, особое значение
приобретает личность критика. Наш читатель (или слу­
шатель) за версту обходит нас, когда мы начинаем го­
ворить не от своего имени. Это ему неинтересно. Я могу
говорить только от своего лица и от лица тех людей,
жизненный опыт и особенности душевного склада ко­
торых, привели к сходному с моим взгляду. Да, тогда
я говорю и от их имени, хотя и не знаю их. Опыт
каждого из нас социален, то есть в какой-то мере об­
щезначим. Поэтому, только пропустив его через приз­
му своего, личного, я могу надеяться выразить не
только свое мнение, но и мнение незнакомых едино­
мышленников. Читатель неискушенный обязательно
воспринимает сказанное ярче и полнее, если чувствует
за этим человеческий опыт. А мы должны четко раз­
граничивать полосы своей работы — когда мы работаем
на возможно более высоком научном уровне и когда
мы пишем для конкретного читателя. Критика во вто­
ром случае должна быть более демократична. По опыту
выступлений перед самой разной аудиторией, в том
числе и перед подростками, я знаю, что чем менее
образована аудитория в целом, тем с большим инте­
ресом следит она за ходом размышлений лектора
здесь, при ней; и лектор ни в коем случае не должен
предлагать готовых решений, а заинтересовать — и не
сенсационными фактами. Как правило, именно стрем­
ление найти решение того вопроса, о котором гово­
ришь как бы заново, попытка вскрыть внутренний па­
фос явления заставляют притихнуть даже неистребимо
говорливых подростков. Помочь каждому из наших
читателей (слушателей) найти «точку отсчета» для вы­
работки своего собственного взгляда на то, о чем мы
говорим с ним, — это и есть наша задача.
СТРАТИЕВСКИЙ. Разные художники, разные кри­
тики, разная публика были и есть, сейчас. Мне не ка­
жется, что раньше был какой-то особенный «спрос» на
пафос, а теперь этого спроса нет. И тогда были люди,
которым пафос был ни к чему, и сейчас есть такие,
которым пафос нужен. Дело даже не в повзрослении
искусства и критики, дело не в изменении вкусов,
а в чем-то ином. Потому что различные категории зри­
телей, слушателей -— «потребителей искусства» — всегда
были и будут. Кроме того, я не верю в существова­
ние объективных критериев, позволяющих точно — не
то чтобы вывести, — но даже просто соотнести, сопо­
ставить некие приметы времени, эпохи, с одной сторо­
ны, — и какие-то определенные черты искусства, ро­
дившегося в то же время, — с другой стороны.
АКИМОВ. Так ставить вопрос нельзя — время не
имеет своих примет в искусстве... Имеет! Иначе не­
возможна история искусства.
ВЛАДИМИРСКИЙ. Возникают новые формы жиз­
ненного драматизма, и новая форма драмы и театра
как раз и призвана их отражать. Островский и Че­
хов — это разные манеры письма. Это разные истори­
ческие эпохи.
АКИМОВ. Мы уйдем и от эпохи, и от ее искусства,
как только мы будем полагать, что критик обязан вы­
являть лишь свою собственную индивидуальность, не
делая усилий для' преодоления своей уединенности и
не стремясь по-своему аккумулировать в себе осо­
знанные им общественные потребности. Если он будет
истолковывать любую ситуацию, не стремясь к «пере­
воплощению», к объективному знанию, то мы навечно
останемся на позиции, где критик погибает, но уже от
непонимания.
ЖАКОВСКАЯ. В выступлении Нестеровой возникла
интересная тема: профессионализм становится поня­
тием нравственным.
АКИМОВ. Я бы сказал: и нравственность по-преж­
нему остается профессиональной необходимостью.
ЖАКОВСКАЯ. И это в первую очередь мы должны
отнести к себе. Нам часто не хватает элементарных
знаний о смежных областях искусства, о философии —
мне во всяком случае.
ДМИТРИЕВСКАЯ. Мне бы хотелось сказать о тех
связях, которые возникают у критика с действитель­
ностью. Существует треугольник: критик — художник —
публика. Думается, что у театрального, музыкального
критика проблемы свои, отличные от проблем литера­
турной критики. В силу многих причин литературной
критикой завоеван определенный авторитет, настолько
очевидный, что подчас литературная критика может
даже заменить художественную литературу. Если мы
доверяем вкусу, чутью литературного критика, мы, что
называется, поверим ему «на слово» и не будем чи­
тать раскритикованное им произведение, или, напро­
тив, бросимся читать понравившуюся ему книгу. Мы
судим о современном литературном процессе по жур­
нальной и газетной критике. Может ли критика — те­
атральная или музыкальная — •заменить театр и му­
зыку? Конечно, нет. И тут дело не только в авторите­
тах, сами функции театральной, музыкальной кри­
тики— иные. К сожалению, эти функции порой и са­
мими критиками недостаточно осмысляются, да и
взгляд, скажем, театра на критику грешит устоявши­
мися заблуждениями.
69
 Те, кто занимается повседневной нашей работой, то
есть пишет рецензии, выступает на обсуждении спек­
таклей в ВТО, знают, что между критиками и театрами
существует, как это ни странно, конфликт. Критические
замечания часто воспринимаются просто трагически,
театр хочет услышать только комплиментарную кри­
тику обсуждаемой работы. Обсуждения спектаклей на
секции критики в ВТО выливаются в непримиримую
войну театра с критикой, а ведь, как каждой из сто­
рон кажется, именно она отстаивает единственную
истину! Еще более сложными мне представляются от­
ношения между критикой и зрителем. Ведь в конеч­
ном счете мы пишем не для театра, а для театральной
публики. Кто не испытал ощущения, что ты пишешь
как бы в пустоту, не чувствуя отклика... Вот, по-моему,
самая «больная» проблема. Критик должен сокращать
расстояние между театральным искусством и совре­
менным зрителем. Даже наш ленинградский зритель
часто совсем не подготовлен к восприятию сложных
явлений театральной жизни или подготовлен телевиде­
нием, эстрадой, то есть подходит к театральному ис­
кусству несколько упрощенно. Научить театральную
публику понимать театр — это ли не благородная за­
дача! И она тем более сложна, что и сами театры, бо­
ясь потерять зрителя, зачастую идут ему на уступки.
В последнее время в наших ленинградских театрах по­
чти нет экспериментальных постановок. Даже лучшие
спектакли последних лет привлекают актуальностью
поставленных в них проблем, а не новизной сцениче­
ских решений.
ВЛАДИМИРСКИЙ. Вы отрываете форму от содер­
жания?
ДМИТРИЕВСКАЯ. Я говорю о средствах театраль­
ной режиссуры, которые не могут оставаться неизмен­
ными.
ЖАКОВСКАЯ. Видимо, надо, чтобы в театральной
жизни города был коллектив, который бы эксперимен­
тировал, искал новые пути.
ВЛАДИМИРСКИЙ. Нет такой штатной должности —
«новатор».
ЖАКОВСКАЯ. Штатной должности нет, но новаторы
должны быть, и если такие фигуры исчезают, то это
не очень нормально для театральной жизни.
ДМИТРИЕВСКАЯ. Вероятно, критик все же призван
объяснить театральному зрителю, что искусство долж­
но непременно развиваться, и наша вина в том, что мы
мало пишем о режиссуре поиска, эксперимента, даже
если этот поиск не увенчался полным успехом. (Ко­
нечно, я говорю не о чисто формальных поисках,
а о принципах новой театральной содержательности,
которые могли бы получить, но не получили своего
продолжения). Иной спектакль бывает «неудобным»,
не понятым большинством зрителей, но он является
60
каким-то, пускай небольшим шажком в движении те­
атра вперед. И замечать это, и писать об этом — наш
долг.
АНДРЕЕВА. Мне не нравится слово «объяснить» по
отношению к нашему зрителю. Имеем ли мы право
сегодня что-то «объяснять» зрителю с высоким уров­
нем культуры?
ЖАКОВСКАЯ. Зрители разные бывают...
АНДРЕЕВА. Мне кажется, точнее будет сформули­
ровать эту мысль так: разговаривать со зрителями.
АКИМОВ. Нужно решить, как помочь зрителю по­
нять то, о чем он иногда имеет вкусовое суждение.
ВЛАДИМИРСКИЙ. Эта проблема не только эстетиче­
ская, но и организационная. Например, в Польше зри­
теля воспитывает огромная сеть киноклубов, суще­
ствующих на общественных началах. Долг критиков:
привлечь к этой проблеме общественное внимание,
добиться новых площадок, добиться дифференциро­
ванного воздействия на зрителя, потому что» «предмет
искусства создает своего потребителя». В конце кон­
цов публика бывает разная, и те потоки слез, что про­
ливаются над стихами Асадова или в кинозалах, где
идут душещипательные зарубежные мелодрамы, пока­
зывают, что зритель не всегда прав. Жанр критиче­
ской публицистики у нас не развит. Между тем обра­
щаться к самому широкому зрителю, читателю необ­
ходимо— необходимо для того, чтоб помочь, скажем,
начинающему зрителю (он может быть и весьма по­
чтенных лет) перейти в следующий театральный
«класс». Воспитание зрителя — это задача не только
художника, но и критика тоже.
МАРГОЛИТ. Здесь есть еще один аспект. Дело не
в том, что есть плохие спектакли и фильмы и что даже
они находят своего зрителя. Дело в другом — должны
существовать и хорошие, однако в прошлом сезоне
в Ленинграде их было не так уж много. Когда у зри­
теля есть выбор, он может попасть даже случайно на
хороший спектакль, на хороший фильм. А в идеале —
пойти на него по «совету» критика.
В движении искусства очень многое решают, поми­
мо прочего, отношения художника и критика, который
определяет, что есть для него искусство. Этот критик
всегда находится в теснейшем контакте с художником.
Помните, какую роль сыграли в развитии кино, напри­
мер, Юрий Тынянов, Виктор Шкловский, Адриан Пиот­
ровский или группа критиков во главе с Базеном во
Франции. Вспомним Белинского — критика «Современ­
ника». Он не позволил не заметить новую литературу.
Он открыл ее читателю. Мне кажется, этот контакт ме­
жду художником и критиком сейчас нарушен, а между
тем, он-то и является нормой.
КАЦ. Разговор о критике всегда изобилует фраза­
ми, начинающимися со слов «критик должен». Так вот,
если обобщить все, что критик должен, то боюсь, по­
лучится такое количество обязанностей, с каким одно­
му человеку просто не справиться. Судите сами: кри­
тик должен объяснить художнику то, чего сам худож­
ник, дескать, не понял, наставлять его на путь истин­
ный и т. п., критик должен просвещать и воспитывать
публику, растолковывать ей все непонятное и т. д.
По-видимому, не все названные обязанности сле­
дует брать на себя в полном объеме. Я не думаю, на­
пример, что критик вправе поучать художника. Мне ка­
жется, что настоящий критик всегда будет ощущать
дистанцию, отделяющую его — пусть даже образован­
нейшего и тончайшего, но все же ценителя искусства —
от творца, каковым является художник. Критик вправе
высказать мнение, оспорить, не согласиться, может
быть, даже что-то посоветовать, но он не вправе ря­
диться в тогу всезнающего и всепонимающего мэтра.
Обращаясь же к публике, думается, необходимо
точно знать своего адресата, отчетливо представлять
читателя, для которого пишешь. Когда я пишу статью
о музыке, прозвучавшей в Малом зале филармонии
или в Доме композитора, я знаю, что юные любители
«поп» или «биг-бита» ее читать не будут. Я в этой ста­
тье обращаюсь не к ним, а к более подготовленным
слушателям. Поэтому я могу в данном случае не ста­
вить особых просветительских задач. Когда говорят
о том, что критик должен обращаться к массам, то
всегда следует уточнить: к какому именно слою масс
надо обращаться в данном конкретном случае. Тогда
и просветительская функция критика несколько
сузится: критик все же — не преподаватель основ
эстетического воспитания. Есть весьма значительная
часть слушателей, для которой понятие «музыка» огра­
ничивается только развлекательными жанрами. И при
этом я должен сказать, что развлекательное искусство
отнюдь не всегда бывает «лжеискусством», оно может
быть и искусством подлинным. Отворачиваться от него,
не замечать его — значит проявлять некоторый сно­
бизм. Но вот найти критерии, отличающие в рамках
развлекательных жанров подлинное искусство от под­
делки,— это действительно задача критика.
Сейчас модно говорить об экологическом равнове­
сии в природе. Мне как-то попался плакат с лозунгом:
«Волк — санитар леса». Так вот критик — в какой-то
степени «санитар искусства», и об этой его функции
мы, кажется, забыли. Отсечь все наносное, нежизне­
способное, вскрыть подделку или халтуру, какими бы
красивыми одеяниями они ни прикрывались, — это уже
долг критика и только критика. Показать зрителю, слу­
шателю, читателю разницу между подлинным и лож­
ным в искусстве, между спекуляцией на безошибочно
действующих, сто раз испробованных приемах «оглу­
шения», «выдавливания слезы» и т. п. и истинным ху­
дожественным мастерством — вот специфический для
критики ракурс художественного воспитания.
ВЛАДИМИРСКИЙ. Как же быть с этим условным
злом — юными любителями «поп»-музыки, если они
в жизни ничего серьезного и умного о музыке так и
не прочтут?
КАЦ. Их нужно воспитывать, но вряд ли это за­
дача художественной критики. Видимо, начинать надо
гораздо раньше, может быть, с детского сада.
СТРАТИЕВСКИЙ. Нам нужны точные цели — во имя
чего мы хотим приближать людей к тому искусству,
которое нами, присутствующими, квалифицируется как
высокое, настоящее. Цель может быть чисто эстети­
ческой, но может быть и более высокой — социально­
нравственной. Я, например, не вижу ничего плохого
в том, что человек равнодушен к Бетховену, но любит
петь под гитару. Судите сами, кто богаче, чье наслаж­
дение выше: того, кто добросовестно внимает боже­
ственным звукам Бетховена, или того, кто плачет, слу­
шая полонез Огинского?
ЗАБОЗЛАЕВА. Люди плачут, слушая Бетховена.
СТРАТИЕВСКИЙ. А «Карьера Артуро Уи» вызывала
слезы?
ВЛАДИМИРСКИЙ. Не слезы, а чувства...
СТРАТИЕВСКИЙ. Если искусство обладает средства­
ми нравственного воспитания, — а это цель искус­
ства,— то я бы не делил его на «низкое» и «высо­
кое», я бы не призывал человека проникаться красо­
тами Бетховена, если он их все равно не понимает;
соприкосновение человека с искусством непонятным
или, наоборот — с понятным до отвращения никакого
нравственно-воспитательного эффекта не дает.
САВИЦКАЯ. Если люди поверят в то, что искусство
занимается их проблемами, то дальше в его пости­
жении они пойдут сами. Пусть играют в свое удоволь­
ствие на гитарах, мне интересно другое — чем они жи­
вут? Гитара — чисто внешний признак... Если мы сосре­
доточим все силы на «борьбе» с ней, то можем поте­
рять людей. Что не т о л ь к о это хорошо — они нам
на слово не поверят, потому что именно такая музыка
им сегодня дорога. Но если их действительные, еще
не осознанные проблемы сделать предметом разго­
вора, то, возможно, к нам начнут прислушиваться.
ВЛАДИМИРСКИЙ. Бетховен отражает их бытие, по­
верьте, больше, чем Огинский.
СТРАТИЕВСКИЙ. Может быть — да, может быть —
нет. Никому в точности это не известно.
АКИМОВ. Вы правы в главном: этих мальчиков
нужно брать в комплексе; здесь нужно не только про­
фессиональное музыковедение, но и знание реальной
жизни, заинтересованность в ней.
САВИЦКАЯ. Вот это и может стать предметом ис­
кусства. Например, первый самостоятельный фильм
молодого режиссера Динары Асановой «Не болит го­
лова у дятла», сделанный на «Ленфильме», о таких
мальчиках, влюбленных в джаз. В этой картине есть
два героя, занимающихся музыкой: одного мама за­
ставляет играть на скрипке, его тянут в другой класс,
обучают «настоящему» искусству, в его комнате висит
изображение уха Бетховена. Но такой Бетховен «бы­
тие» героя никак не отражает. Вместо того чтобы
«приобщаться к культуре», мальчик мечтает кататься
на велосипеде. Другой герой играет на барабане, и
игра его окружающими отнюдь не поощряется. Му­
зыка приходит к нему вместе с осознанием сложно­
сти мира. Первая любовь, конфликты с родителями,
поиск своего места в жизни для него неотделимы от
попыток творчества.
«Не болит голова у дятла» — фильм о становлении
подростка, о том, как необходимо таким ребятам ис­
кусство. Недаром многие из них приходят в самодея­
тельность. Герой Асановой, наверное, никогда не ста­
нет профессиональным музыкантом-джазистом, как не
станут актерами все участники самодеятельности.
Важна его жажда активного самовыражения, присущая
и многим ребятам с гитарами.
СТРАТИЕВСКИЙ. Это — другое дело.
НЕСТЕРОВА. Поверьте, эти мальчики тоже делят
музыку на «свою» и «чужую», как и все мы. И на
взгляд профессионала, нелепо, когда «своей», они счи­
тают музыку заведомо меньших художественных до­
стоинств, а «чужими» для них становятся высочайшие
61
явления человеческой культуры. Путь воспитания бо­
лее высоких художественных критериев — это один из
возможных путей. Но в чем для них привлекатель­
ность их «маленькой» музыки? Они чувствуют себя
в ней хозяевами, они сами могут сыграть, спеть. Пло­
хо, но — искренне. Такие не терпят «руководителей»,
авторитет которых создан не в их среде. Есть другой
луть привлечения этих мальчиков к «большому» искус­
ству— создать такой «пласт» бытовой музыки, кото­
рый пытался бы объединить цели и идеи «большого»
искусства и кое-какие средства, язык «малого».
Внешне доступная форма и бытовой язык совсем не
обязательно приводят к профанации. Качество — это
уже дело таланта и вкуса авторов.
Появилась же в Ленинграде первая рок-опера —
«Орфей и Эвридика» Александра Журбина (либретто
Юрия Димитрина). Авторы сумели вложить новую, со­
временную мысль в древнюю легенду, пользуясь при
этом современными ритмами и хоровыми интонация­
ми. И, может быть, поэтому такой «серьезный» ком­
позитор, как Сергей Слонимский, пишет концерт для
бит-группы с оркестром...
ЖАКОВСКАЯ. Нужно самим искать новые пути
ж зрителю, а не только бесконечно ругать его за «от­
сталость».
ВЛАДИМИРСКИЙ. Почему же при этом обязательно
отрывать эстетическую отзывчивость о т ' богатства
внутренней культуры? Ведь если человек поднимется
на следующую ступень, мы должны и его эстетиче­
скую отзывчивость пестовать. Это нас ко многому обя­
зывает. И в области эстетического воспитания, может
быть, в первую очередь. Речь идет о долге художе­
ственной интеллигенции, и такой долг именно в Рос­
сии художниками всегда ощущался, признавался.
АКИМОВ. Категория долга социальна. В сущности,
вдохновение и есть своеобразно проявляющееся чув­
ство долга.
Каждый сегодня имел возможность сказать о том,
что он думал. Мы затронули многие проблемы. Мне
показалось поначалу, что в нашем разговоре было не­
которое преувеличение, гипертрофия, так сказать,
«субъективного фактора» в критике. Понятна ревнивая
защита молодым критиком «своего лица», по-своему
здесь проявляется потребность быть честным перед
собой и читателем, не говорить того, что знаешь и чув­
ствуешь приблизительно. Глубоко импонирует это
стремление добраться до сути, дойти до сердцевины
профессии, ничего не принимать на веру, презрение
к критическому дилетантизму. Это прекрасно, и здесь,
может быть, особенно ясно проявилось своеобразие
лица современного критика.
Временами мы спорили, и мне показалось, что наи­
более острым в этом споре был все же вопрос о «пуб­
лике» — о зрителе, слушателе. И определяющим при
этом стало, как критик представляет конкретно свою
аудиторию, — на всех ее срезах, в своеобразии ее ду­
ховного мира. А ведь это мир, в котором живут мил­
лионы людей. Это вопрос о народности критики.
Профессионализм современного критика, может
быть, в особенно большой мере связан с его зрело­
стью как социального аналитика и педагога.
И чем дальше шел разговор, тем очевиднее была
суть: она в соединении особого творческого дара и
культуры с высоко-нравственной гражданской пози­
цией, чувство своего общества и своего времени.
Поэтому всем нам ясно: широта идейного круго­
зора, уровень мышления критика, его душевная при­
частность и социальная ответственность, его партий­
ность — вот качества, которые поистине ему никогда
не изменят, которые остаются самой надежной опо­
рой в его сложном и строгом творчестве.
1
Поговорим на этот раз о том примечательном, под*
час свежем и обещающем, что есть в молодой ленин­
градской поэзии.
Я не собираюсь делать обзора — это неизбежно
привело бы к скольжению и скороговорке. Предяочи-
таю поделиться впечатлением от нескольких стихотвор­
ных книжек, которые показались интереснее других.
В одних случаях это первые сборники, в других —
вторые и даже третьи. Но все они принадлежат стихо­
творцам, только входящим в литературу и еще не по­
лучившим в ней постоянной прописки.
Коль скоро речь заходит о молодых поэтах, сразу
возникает по меньшей мере два вопроса.
Во-первых, что значит — «молодой поэт»? Понятие
относительное, растяжимое. Почти всем поэтам, о кото­
рых я пишу, уже за тридцать. А ведь поэзия испокон
века была делом прежде всего действительно молодых.
«Мир огромив мощью голоса, иду — красивый, двадца­
тидвухлетний...» У нас же в молодых ходят по десять
лет и больше. (Для сравнения: весь литературный путь
Есенина, если считать со времени выхода его первой
книги, укладывается в неполное десятилетие.) Для
иных звание «молодой поэт» стало панацеей, защитной
броней от критических стрел. Между тем, при всей за­
боте о литературной смене, для оценки того, что сде­
лано в литературе, существует единая система мер и
весов, и строго придерживаться ее значит прежде всего
действовать в интересах самой смены.
Но правда и то, что в нынешних издательских усло­
виях выпустить поэту первую книжку — дело не про­
стое. Проходят годы -— два, три, пять, прежде чем он
сумеет пробиться с книжкой к читателю. Натурально,
при таких темпах изданная книжка уже не отражает
с е г о д н я ш н е г о облика поэта.
Проблема острая. Ее страстно обсуждает литератур­
ная молодежь. Но решения пока не предвидится: поток
поэзии настолько расширился, что положение с каж­
дым годом все более усложняется. Вероятно, в самом
деле необходим журнал, целиком посвященный поэ­
зии— и преимущественно молодой, — журнал, где спо­
собный начинающий поэт имел бы возможность свое-
временно, не застаиваясь в очереди, опубликовать до­
статочно обширную подборку своих сегодняшних, а не
позавчерашних стихов.
Другое дело, какова должна быть, в принципе, пер­
вая книжка поэта. Строго отобранной, крепко отжатой.
Авторы первых книг зачастую сами наносят себе не­
поправимый ущерб, безразборчиво включая в книгу
наряду с вещами, на которых можно различить имен­
ное клеймо, стихи случайные, проходные, просто бес­
помощные. Нужно заметить, что грешат этим в той или
иной мере и те сборники, о которых пойдет речь.
Прекрасное не терпит суеты. Сот^и, может быть, и
тысячи строк должны быть безжалостно отметены, что­
бы сложилась (именно сложилась — как некое целое)
первая книга. Ведь это заявка на будущее, зачин на
всю жизнь. И когда поэту есть что сказать «о времени
и о себе», он должен быть предельно взыскателен,
если не хочет, чтобы голос его затерялся в общем
хоре.
В разговоре о молодых важнее всего доверие.
Нужно вовремя почувствовать и поверить, что перед
тобой не очередной стереотип, не ловкий версифика-
Первые три письма опубликованы в «Авроре». МЖа 3, 11—
1973 и № И * 1974
 Вл. Орлов
Побеги
травы
ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ
тор с хорошим слухом на чужие стихи, а пусть робкая,
пусть даже косноязычная, но вызванная внутренней,
душевной необходимостью попытка непосредственно,
по-своему увидеть, ощутить мир — и своими словами
передать свое ощущение.
Поэзия торжествует там, где присутствуют личность,
духовный опыт, характер и судьба поэта и когда в них,
индивидуальных и неповторимых, хотя бы просвечивают
дух времени и путь поколения. «И тут кончается искус­
ство, и дышат почва и судьба». Искусство — в смысле
искусственности, краснословия, почва — как чувство
жизни, судьба — как понимание своего места в мире.
2 ческий мир поэта, но он не замкнут на личном. Малое*
К сожалению — горькому сожалению! — в первом же
случае говорить приходится о том, что не обещает, но
обещало. Александра Рытова, автора сборника «Белый
олень» (1973), уже нет среди нас.
Общее впечатление: горячий темперамент, открытая
эмоциональность, жадный интерес к жизни, а также —
школа, выучка, дисциплина.
Рытов писал уверенно, размашисто, что назы­
вается— со вкусом. Чувствуется, как был заворожен
он самим ритмом стиха, самим звучанием стихотвор­
ного слова. «Зной и звон: Зурбаган, Занзибар, Занге-
зур...» — читаем в стихах об Армении. В подобных слу­
чаях легко соскользнуть в звонкую бессмыслицу. Ры­
това удерживали ирония и чувство меры: «Зурбаган —
ерунда, Занзибар — далеко. Зангезур — перед нами!
Смотри на него».
Но вот пример гораздо более тонкой работы:
Был рассвет так березов,
Так дымчат и замшево-зелен,
Так раскатисто-трубен и
Так напряженно-ветвист,
Что казался седым,
Струнноногим высоким оленем,
Теплой мордой своей
Погруженным в струящийся свист.
Как же долго я ждал...
Я его не увидел сначала,
Лишь почувствовал: здесь! —
По серебряной дрожи ветвей —
И, нащупав рукой
Оперенное горло колчана,
С тетивой словно выдохнул вместе:
Лети и убей!
Свежесть восприятия мира, его красок и звуков
в самом деле достойна древнего охотника, каким на
минуту ощутил себя поэт.
Ничего не скажешь, образно видел Александр Ры­
тов открывшийся ему многоцветный и многозвучный
мир, и образы его большей частью по-настоящему
экспрессивны. Колонны Зимнего дворца срываются 4
в Неву подобно водопаду; «далекий зазубренный бор»
кажется «бурым зубром», что лежит рогами вперед —
«и застыл над водой, и из озера пьет»; солнце-— уса­
тая морда пылающего тигра; спаленная жгучим солн­
цем трава — рыжа, словно ржавые гвозди; на сумереч­
ном рассвете просыпаются горы и встают в отдалении,
«облокотясь на облака»; бронепоезд «лезет по шпа­
лам с клинком прожектора в зубах»...
Природа и история — вот две нераздельные стихии,
в которых живет поэзия А. Рытова. В стихотворении
«Дочь Чаренца» пейзаж призван утвердить представ­
ление о суровом и героическом духе, проникающем
творчество замечательного поэта Советской Армении«
А речь гортаннее ущелий
Армянских обгорелых гор —
Да не унизит птичий щебет
Их иссеченных ветром горл.
И сразу же в клекоте этой речи оживает история,
За ней, в бессонных белых шрамах,
Тропою тюрем и крамол
Шла Революция и жгла нас
Глазами жаркими Камо.
И тесно в комнате и грозно —
Слова, широкие в кости,
Слова, поставленные в козлы,
Слова — папахи и костры...
Да, мир, запечатленный в стихах Александра Ры­
това, не только ярко живописен. Он полон движения
и борьбы, пристрастий и антипатий. Это личный, лири­
единичное входит в нем в тесное соотношение с боль­
шим и общим.
Рытову было свойственно живое ощущение прош­
лого. Оно сказалось не только в стихах, непосредствен­
но посвященных историческим событиям («14 декабря
1825 года»), но и в его, условно говоря, пейзажной ли­
рике. Стихи о Литве, Армении, Грузии, Бахчисарае гу­
сто замешены на исторических воспоминаниях, ассо­
циациях, образах древних сказаний.
Наиболее характерно и существенно присущее
А. Рытову чувство л и ч н о й причастности к истории
как к бесконечному процессу, протекающему из прош­
лого через настоящее в грядущее («Я — потомок рус­
ских декабристов. Я ведь с ними тоже шел на при­
ступ»). Именно в этом чувстве обретал поэт свой нрав­
ственно-гражданский пафос. Вот стихи о погибшем
в бою комиссаре («Мой дядя — старший батальонный,
мой самый первый комиссар...»):
Я не ищу тебя в траншеях,
Не ворошу ночной золы.
Ты не проигрывал сражений —
И не сожжен и не зарыт!
Я смыслу здравому не внемлю:
По мне — ни бронза, ни гранит
Не возвестят ушедшим в землю,
Что наша память честь хранит.
6&
 Иная вечность сдавит горло,
Иной покой утешит вас...
Да не прожить мне тихо, подло,
Не оскудеть в мой день и час...
Душевной тревогой, верой в нравственную силу по­
двига, благодарной памятью об ушедших, сознанием
чести и долга, завещанных новым поколениям, проник­
нута небольшая по размеру, но емкая по содержа­
нию и весомая по смыслу поэма «Тишина» (была на­
печатана в «Авроре») — лучшее, что успел написать
Александр Рытов за свой короткий век, главная его
удача.
Дух историзма сильно и свободно сказался в поэме.
Именно дух, поскольку суть дела не в основательной
исторической эрудиции Рытова, но в оценке того, что
происходило и происходит в бесконечно сложном со­
временном мире. Рытов обратился в своей поэме не
к далеким временам, но к послевоенной Западной
Германии — и увидел в нынешнем следы и остатки не­
давнего минувшего, ибо, как понимает поэт, ничто
в истории не исчезает бесследно.
Чувство времени проверяется памятью. Нужно по­
мнить, чего стоили война и победа. Забвение зла не­
допустимо. Истинный гуманизм не во всепрощении, но
в активной борьбе со злом, в какие бы одежды оно
ни рядилось. Общий смысл поэмы раскрыт в пред­
посланном ей эпиграфе из Бертольта Брехта: «Еще
плодоносить способно чрево, которое вынашивает га­
дов».
Поэт, увидевший Бухенвальд, вершит беспощад­
ный суд над фашизмом — вершит с позиции человека,
пусть не знавшего войны (поэту было тогда семь лет),
но впитавшего в кровь и плоть, в сознание и чувство
неугасимую ненависть к фашизму и завещающего
ее сыну.
Тишина обманчива. Слов нет, прекрасны «пышные
прирейнские равнины», но разве можно забыть, что
« з д е с ь был центр кровавой паутины, з д е с ь рейх
возрос в коричневом чаду». Если думаешь о будущем,
невозможно предать забвению величайшее в истории
человечества злодеяние. Уроки истории нужно помнить
и знать назубок.
Я в прошлое гляжу не безучастно.
Его я ощущаю ежечасно!
Я осязаю: где-то здесь изъян
В гармонии, и весь ночной туман,
Одевший землю будто беспристрастно,
Не в силах скрыть ее открытых ран...
Память и предупреждение — вот суть поэмы А. Ры­
това, написанной с настоящей страстью, с болью и
гневом, незатихающими как рана, что болит к непо­
годе.
Поэма написана виртуозно. Стих, оперенный много­
кратными, изобретательно найденными рифмами, при
известной усложненности синтаксиса, звучит широко,
вольно. Великолепен, в частности, п а р а д в е щ е й
в витринах сытого, заплывшего жиром, мещански бла­
гополучного мира, где и знать не хотят о жестокой
трагедии недавнего прошлого. Цитировать, раздирать
на куски невозможно — так плотно это написано.
Александр Рытов много обещал. Это был серьез­
ный, умный поэт, отлично владевший словом. И, как
видно по «Тишине», быстро растущий. Он умел думать
в стихах крупно, масштабно и не уклонялся от смелых
решений больших, ответственных тем. Безвременная
смерть поэта — утрата ощутимая.
64
з
Совсем иначе звучат стихи Валентина Попова, со­
бранные в книжках «Сердцебиение» и «Море в капле».
Здесь господствует не эмоциональное переживание, но
оголенное рассуждение, одетое в формы нарочито су­
ховатого стиха.
Валентин Попов — показательный пример замедлен­
ного вхождения в литературу. Первая его книжка вы­
шла еще в 1966 году, вторая — в 1969-м. Есть и третья,
сравнительно недавняя (1973 года), но о ней разговор
особый. Казалось бы, прошло достаточно времени, что­
бы выяснилось — состоялся поэт или нет. Однако в слу­
чае с В. Поповым однозначно ответить на этот вопрос
нельзя.
В первой, еще совсем незрелой книжке достаточ­
но отчетливо проявилась манера, к которой тяготел
начинающий стихотворец. Это так называемый свобод­
ный стих, ритмически очень слабо организованный,
с бессистемно расставленными рифмами или совсем
без оных — стих, который иные «новаторы» выдают за
«самый современный», якобы единственно приличе­
ствующий «поэзии кибернетического века».
У Валентина Попова поначалу не очень-то ладилось
с этим стихом, но стремление его чем-то отличиться от
бесчисленного сонма безликих гладкописцев само по
себе примечательно.
«Не бойтесь изобрести велосипед. Бойтесь ничего
не изобрести. В детстве необходимо сломать картон­
ного Буратино, распотрошить ватного Дед-Мороза, что­
бы узнать то, что у него внутри. А позже так же не­
обходимо, ухом прильнув к стетоскопу или склонив­
шись над микроскопом, бродя по Тунгуске, по нагорь­
ям Памира, — проверять все истины мира, особенно
прописные».
Разве это стихи? Вопреки распространенному за­
блуждению, свободный стих — штука сложная. Он дер­
жится на железном ритме, который должен развора­
чиваться как тугая пружина. Иначе свободный стих рас­
ползается по швам, превращается в рубленую прозу.
У него своя гармония, и овладеть ею — дело не про­
стое.
Однако бог с ней, с формой! Что же изобретал мо­
лодой новатор? Элементарнейшие вещи. Но в модной
целлофановой упаковке.
Наивное и по-юношески задорно высказанное суж­
дение насчет проверки прописных истин в предисло­
вии к первой книжке В. Попова опрометчиво выдано
за «поэзию мысли»: «Главное в ней (в книжке) — не на­
строение, а мысль. Поэтическая мысль, выраженная
с графической четкостью, крупно, рельефно, без штри­
ховки и полутонов». Крупно? — Смотря по тому, что
понимать под крупным... Без полутонов? — Бесспорно...
И вообще, о «поэтической мысли» не следует гово­
рить всуе.
Нет, мысль в первой книжке Попова обнаружить
трудновато. Умствования — этого сколько угодно. По
любому поводу: в фильме бьют негра — это отврати­
тельно; в новом доме скребется крыса — «как порази­
тельно живучи паразиты...»; от человека ушла жена —
ему не спится, он ожесточенно «курит у мольберта»
(именно об этом семьдесят лет тому назад хорошо на­
писал Иван Бунин); «За что в тюрьме Сикейрос?»; по­
чему «Горе от ума» называют бессмертной комедией,
коль скоро наше время начисто отменило Фамусовых,
скалозубов и молчалиных?.. Все эти тривиальные вос­
клицания и наивные вопросы оснащены эрудицией
в объеме краткого энциклопедического словаря: звезда
Каллисто, Беркли, Мальтус и Эйнштейн, Марианская
впадина...
 Однако справедливость требует заметить! что уже
и в первой книжке прорезывалось нечто иное: «Не
спеша пишу. Все впереди... Верю я, что рано или позд­
но отгорят бенгальские огни, отсверкают временные
звезды. Годы все поставят на места и рассудят, где
волна, где пена... Мне видна такая высота, на нее вос­
ходят постепенно».
Сказано опять-таки, по молодости лет заносчиво.
Но так или иначе заявка была сделана. Поэт повзрос­
л е л — даже внешне: судя по фотопортретам в книж­
ках, за три года хрупкий остроглазый юноша преобра­
зился в мужественного бородача. Поэт работал. Вто­
рая книжка В. Попова — «Море в капле» не в пример
серьезней. Натужные размышления по поводу выеден­
ного яйца уступают место проблескам и толчкам са­
мостоятельной мысли.
Попов не изменил своей манере, но заметно усо­
вершенствовал ее. Свободный стих стал крепче. Стало
меньше легкого скольжения и банальщины, больше на­
блюдательности и находок. «Рассвет продел зеленую
нить электрички в ушко моста» — это увидено, это уже
поэзия.
Увеличился и нравственный потенциал. Поэт воору­
жается против лжи и подлости, хамства и душевной
черствости, делячества и приспособленчества. Он вжи­
вается в страсти, трагедии и надежды своего слож­
ного и трудного века, вглядывается в его загадки и
открытия и не теряет при этом оптимистической веры:
«Светлеют человеческие души», «Идет все человече­
ское в рост и все бесчеловечное на убыль».
Ощутимый изъян стихов В. Попова — крайне ослаб­
ленный лиризм. Все его стихи написаны от лица не­
коего «я», но это «я » какое-то собирательное, усред­
ненное, абстрактное, лишенное личных примет. «Я, со­
временник Спутника и коромысла, парадоксальных
истин и колокольного звона, искусственного сердца и
атомных бомб, — говорю: здравствуй, утро борьбы
червяка и птицы, зверя и человека, смерти и жизни...»
При сравнении с подобными стихами заметно выигры­
вают те, в которых личное начало присутствует более
или менее ощутимо (например, «Ночлеги»).
Валентин Попов открыто, демонстративно чурается
избитых, заезженных поэтизмов. Это хорошо. Однако
естественный протест против поэтической гладкописи
оборачивается другой стороной.
Проникновение прозы в стихи отнюдь не противо­
показано поэзии. Более того: «прозы пристальной кру­
пицы», внедренные в лирическую речь, оживляют ее;
просторечие прозы, как правило, освежает язык поэ­
зии. «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи,
не ведая стыда1..» Но в конечном счете поэзия с ее
высокими задачами и особыми способами выражения
ассимилирует, одухотворяет, преображает усвоенные
ею крупицы прозы, возводит их в иное качество. И то­
гда — освеженный новым, крепким бродилом стих
«уже звучит, задорен, нежен, на радость вам и мне».
Вот этой чудесной т рансформации прозаических
штрихов и примет в стихах В. Попова обнаружить пока
почти не удается.
Хорошо известно, что художника, стихотворца в том
числе, следует, памятуя о мудром пушкинском завете,
судить по законам, им самим над собой установлен­
ным. Но в случае с В. Поповым неожиданно возникает
вопрос: насколько о р г а н и ч н о для него все, что
сказано (и к а к сказано) в двух первых его книжках.
Дело в том, что третья книжка В. Попова — «Доб­
рые люди» — столь разительно отличается от первой и
второй, что, не поглядев «а подпись, можно засомне­
ваться: да уж правда ли, что сочинил это тот самый
поэт, с которым мы успели познакомиться?
Весь ландшафт третьей книжки совершенно иной.
Никаких размышлений, никакого свободного стиха.
Только впечатления, только картины (природа, быт), и
совершенно другая интонация — не доверительно-раз-
говорная, а распевная, явно восходящая к есенинской
и порядком изобилующая той самой гладкописью, про­
тив которой Попов восставал так энергично и последо­
вательно.
Метаморфоза полная. Вместо головного — самое
что ни на есть нутряное. Деревенское начисто вытес­
нило городское. О Беркли и Эйнштейне — ни звука.
Только о путях-дорогах, полушубках и ватниках, шуй­
ских гармониках и шленских шалях, лесорубах и куз­
нецах «могучего закваса», пригородных поездах и ба­
зарах, охоте и рыбалке, сватовствах и поминках, буй­
ных застольях и банных наслаждениях. Обо всем этом
написано густо, с любовью, но, увы, в давно знакомой
аранжировке:
До свиданья, мама... С тихим клекотом
Журавли — над зеленью берез.
И опять:
Березка машет голыми ветвями,
Все растеряв — и золото и медь,
Как будто хочет вместе с журавлями
Куда-то в край далекий улететь.
Вот тебе и «поэзия кибернетического века»! И дело
не в том, что хуже и что лучше, но в несовместимости
того и другого, в самом повороте — таком крутом, на
все сто восемьдесят градусов. И что, собственно, та­
кой поворот должен означать — разочарование в прош­
лой манере и отказ от нее или всеядность: могу, мол,
писать и так и этак.
Говорят, в третью книжку Попова вошли стихи са­
мые ранние. (Нынче почему-то перестали указывать
под стихами даты — так что нельзя проследить за эво­
люцией поэта). Но даже если и так, это дела до­
машние; ни критика, ни читатель не обязаны входить
в подобные обстоятельства: новая книжка вышла семь
лет спустя после первой. Тем самым складывается —
верное или искаженное, но представление о п у т и
поэта.
Бесспорно, в «Добрых людях» самого поэта, его
личности стало больше — ровно настолько, насколько
изменилось его лирическое «я». Теперь это не развед­
чик нового мира, задумавшийся над тайнами Вселен­
ной, но кряжистый рубаха-парень, упоенный общедо­
ступными радостями бытия.
А в остальном останусь парнем прежним,
Влюбленным в ветры, грозы и грома,
В людей, в цветы, в строку стихотворенья,
В кричащие тревожно поезда,
Счастливый тем, что чуть ли не с рожденья
Я только сердца слушался всегда.
Только сердца? Что ж, это самое важное. А манера
исполнения — дело дополнительное. Однако все же,
спрашивается, стоило ли огород городить? В первых
сборниках были попытки, пусть и неуклюжие, найти
нечто свое, в третьем — господствует давно знакомое,
слишком знакомое. Хотя и здесь встречаются вещи,
написанные неплохо, — например, историческая баллада
«Иван Саврас» (несколько смахивающая, впрочем, на
«Мастеров» А. Вознесенского). Но это стихи другой по­
роды, нежели те, что есть в первых сборниках.
Куда, в каком направлении пойдет Валентин Попов
дальше? Ответ даст следующая его книга. Подождем —
увидим.
65
4 блокады были детьми, а сейчас сами вошли в отцов­
В книжке Олега Цакунова «Голос гранита» (1973)
две главные темы — ленинградское блокадное детство
(цикл «Ледяная ступень») и романтика дальних стран­
ствий, таежных скитаний первопроходцев-геологов
(цикл «Горы и люди»).
Тридцать четыре года прошло с того времени, как
на Ленинград надвинулась черная ночь блокады, но
память о неслыханной беде и беспримерном муже­
стве ленинградцев неизгладима. Особый характер при­
обрела эта память в творчестве поэтов, уже перешед­
ших из младшего поколения в среднее. Во время бло­
кады они были детьми, непосредственно войны не зна­
ли, но были опалены ее дыханием и пережили ее по-
своему. Обстановку и атмосферу «опасного детства»
и воскрешает в своих стихах Олег Цакунов.
И проступают синей краской
Сквозь штукатурку мирных дней
Обрывки надписей: «Опасно!»
Они из метрики моей.
Война не была для поэтов среднего поколения дей­
ствием, но и не стала историей. Теперь, войдя в воз­
раст, они задним числом восстанавливают свои тогдаш­
ние впечатления, как и полагается для детских впечат­
лений— довольно смутные и «смещенные». Тут очень
важно удержаться от соблазна что-то дополнить, до­
мыслить, выпрямить собственные воспоминания или,
напротив, впасть в излишний инфантилизм.
Нельзя сказать, что О. Цакунову удалось избежать
и того и другого. Вот он вспоминает первую бомбежку
Ленинграда: «По лестнице спешил народ, одетый на­
спех, в чем попало... Птенцы — кто хныкал, кто затих,
головкою склоняясь сонной...» Непритязательная, бег­
лая зарисовка. Но кончается она многозначительно:
«И уходила из-под ног наивность многих представле­
ний». Или другая сценка: буржуйка, будто бы похожая
на «черного кота», мебель, идущая на растопку-’-и
вдруг концовка: «Студеный ветер в души дул и пел он
в полостях печей про относительность вещей».
Это психологически ненатурально: с одной стороны,
«птенцы», «головки», «буду корочку сосать» и тому по­
добные инфантильности, с другой — то, о чем блокад­
ные дети, естественно, и не помышляли: «наивность
представлений», «относительность вещей».
Стихи О. Цакунова выигрывают, когда он верен
своим действительным воспоминаниям, не иллюмино­
ванным рассуждениями общего порядка:
А как мы постепенно возникали?
Мы возникали в лампочном накале,
В прибавке хлеба,
В шорохе воды,
Тихонько заструившейся из крана...
Или: «Как я строчил из автомата — и на скаку и на
бегу. Я на лету ловил гранату и посылал ее врагу.
Я эшелон взрывал с горючим, в засаде «тигров» под­
жидал. Я пробирался сквозь «колючку» и узников
освобождал. Как плакали они счастливо и удивлялись:
«Сколько ж лет?» И говорили мне: «Спасибо!» А я:
«Пожалуйста!» — в ответ...»
Заслуживает быть отмеченным стихотворение «На
радио». Мальчик из детсада, стоя по стойке «смирно»
перед «главным микрофоном Ленинграда», боясь, как
бы не сбиться, читает стихи в концерте для бойцов.
«Звучащий детский голос означал, что живы, живы ма­
лыши в блокаде! По радиоволнам, по проводам за­
индевелым, сквозь огонь жестокий подмогою к сра­
жавшимся отцам стремились эти тоненькие строки...»
В стихах Олега Цакунова есть и другой, более зна­
чительный аспект блокадной тамы.^Дляу х А .что в дни
ее
ский возраст, «повесть отцов», сражавшихся и погибав­
ших, стала мерилом нравственных ценностей, эталоном
духовного подвига: «...память блокады — одна из сту­
пеней всего человечества к мирной вершине!»
Цакунов пишет о «величье духа» еле живых людей,
побеждавших смерть силой воли и верой в победу:
«вставали, жили, шли». И даже сраженные смертью за­
вещали оставшимся волю к жизни. Об этом говорит
одно из лучших в книжке стихотворений — «Блокадный
Вольтер»: о старике, что замерз «на креслице финских
саней» и стал похож на знаменитое гудоновское извая­
ние фернейского мудреца:
Не страшен теперь ни мороз,
Ни голод ему окаянный —
Промерз он до сердца насквозь
И кровью наполнен стеклянной.
Тревога! — не прячется он,
Домой не спешит в передышках,
От взрывов не ежится он
И словно смеется при вспышках.
Летит огневая змея,
Осколок пальто пробивает.
Но в смерти есть сила своя —
Вторично ее не бывает.
Тут бы и поставить точку. Но Цакунов впадает
в свойственный множеству стихотворцев грех много­
словия. Как бы не доверяя читателю, он начинает рас­
толковывать, разжевывать уже закрепленное в удачно
найденном образе — и тем самым, конечно, умеряет
силу его воздействия.
В лучших вещах О. Цакунова ощутим вкус к точно­
сти и весомости стихотворного слова. Сильно звучат
горькие, трагические строки, сложившиеся на Писка-
ревском кладбище:
Все думаю уже в который раз —
Прибавка хлеба мой продлила час
Не потому, что больше стало хлеба,
А потому, что меньше стало нас.
В других разделах сборника О. Цакунов более тра-
диционен. Под обязывающим заголовком «Глубина те­
чения» встречаются стихи, которые иначе не охарак­
теризуешь, как «мелкотемье» («Сквозняк в квартирах
опустелых...», «В городе дома — как письмена...»,
«Маме», «Дождь»). Они только загромождают сборник,
мешают увидеть в нем удачи. А они есть.
Я помню — невзгоды осиля,
Детей поднимая до звезд,
Победно сияла Россия,
Седая от скорбных берез.
Это находка. И пример неисчерпаемости средств
поэзии. Не счесть, сколько раз поэты писали о рус­
ских березах. Интонационный строй цакуновских строк
немедленно приводит на память прокофьевское: «Со­
ловьиное горло — Россия, белоногие пущи берез...»
И все же — то, да не то. У Цакунова главные, опорные
слова — о том, что Россия, добывшая победу неслы­
ханно дорогой ценой, п о с е д е л а от с к о р б н ы х
берез. Найдена новая грань казалось бы уже до конца
исчерпанного образа.
Стихи Олега Цакунова тяжеловаты, недостаточно
обтесаны, в них маловато красок и музыки. Но у них
есть свое достоинство: они свободны от внешне вос­
принятой книжности, вторичности, идут от непосред­
ственного наблюдения и переживания. А в поэзии все-
таки лучше сказать неловко, но от души, чем изящно
переписывать уже сделанное. У Цакунова есть задатки,
но ему не хватает взыскательности. Что ж, у него все
еще впереди. Он и сам сказал об этом: «А стран, а
книг4 а правды.» А времени-то — Жизнь».
5 В «городских» стихах Вдовиной-развертывается ду­
Интересный, уже сложившийся поэт — Раиса Вдо­
вина. Удивления достойно, что критика обошла внима­
нием оба ее сборника — «Зеленые купола» (1968) и «На
белом поле» (1974).
Вдовина пишет свободно и раскованно, порой даже
несколько бесшабашно, что я лично ставлю ей в за­
слугу,— слишком уж много развелось в нашей поэ­
зии чинности и скуки. А о лирическом мире Вдовиной
можно сказать ее же словами:
Сама беспокойная прихоть,
Которой унять не могу,
Там может и бегать, и прыгать,
И просто лежать на боку...
Талант виден сразу. Художница по своей второй
профессии, Р. Вдовина обладает острым, хорошо на­
целенным глазом, умеющим подметить деталь и охва­
тить целостную картину. Это отчетливо проявилось
уже в «Зеленых куполах».
На первом плане здесь севернорусская деревня,
сельский быт, точно выписанные, зримые сцены — езда
в ночное, покос, баня, дорогие сердцу воспоминания
детства, что промчалось «мохнатою лошадкой»:
Унеслось оно с ветрами,
И следы его остыли,
И другие спят ночами
Там, где мы костры палили,
Подойти, спросить их, что ли,
Так ли ночью пахнут травы,
Так ли моется в ракитах
Месяц возле переправы?
Совсем простенькие строки, а какие задушевные,
не правда ли? Очевидно, это из самых ранних. В даль­
нейшем стих Вдовиной разовьет мускулатуру, обретет
глубину значения и полноту звучания.
Язык Вдовиной в первой книжке — чистый, обога­
щенный народными речениями, примененными, как
правило, в меру и к месту. Но, как известно, не бы­
вает правил без исключений. Вдруг изменяет чувство
меры и, следовательно, вкус: областническое «кима-
рил» соседствует с «саваннами», причем без того и
другого можно было легко обойтись.
Вообще же Вдовина равно владеет и прямой, ничем
не украшенной стихотворной речью и густо метафори­
ческой. Вот она вспоминает о ложке — «с отбитым кра­
ем, деревянной, пропахшей щами и ухой, квасною,
масляной, медвяной, в поливе темно-золотой». А вот
как — одновременно и точно и изощренно — изобра­
жено ею «желтое диво» — обыкновенный подсолнух:
«...в густой троекратной короне вокруг золотого лица,
в тугой вороненой кольчуге, в рубашке белей полотна!
Мне сыпалась в красные руки его дорогая казна. Он
все раздарил без оглядки, не спас головы, ни венца,
а стебель остался на грядке — за правду стоять до
конца!»
После деревни в первой книге Р. Вдовиной возни­
кает город — наш Ленинград, с Невой, мостами, гава­
нью, взморьем. Трудновато в наше время внести нечто
свое, свежее в сложившийся в поэзии, закрепленный
в бесчисленных вариациях образ Ленинграда. Вдовиной
это в известной мере удалось.
Мой город наэлектризован,
Он весь во власти облаков,
Он пахнет липами с газонов
И земляникою с лотков.
Он весь зависит от прогноза,
Он весь одет в дождевики,
Он в небо, полное угрозы,
С утра глядит из-под руки...
шевная жизнь ее лирической героини. Речь заходит
о нелегкой женской судьбе, о житейских конфликтах,
но речь эта сдержанная, без плаксивых или истеричен
ских нот.
Наиболее живо Вдовина пишет о живом. Есть в ее
стихах один «сквозной мотив». Несколько неожиданно
для поэта-женщины, это — лошадь. Вдовина со времен
крестьянского детства страстно любит лошадей — вся­
ких, от какой-нибудь невзрачной кобылки, смиренно
влекущей борону, до «звезд» цирка и ипподрома. Она
сама признается, что есть в ней «иппическая жилка»,
кони снятся ей «в каждом сне», и даже мотоцикл пре­
ображается у нее в лихого скакуна.
До чего же изящно повернута эта тема в прелест­
ном стихотворении о нервной цирковой кобыле, кото­
рую бережно ведут мимо одного из ленинградских
конных памятников, — ведут
Покрытую попоною
Атласною с каймой,
Почти что обнаженною,
Почти полунагой...
Звенели ноги-стрелочки,
Поигрывал крестец,
И ржал ей вслед растреллевский
Железный жеребец!
Вторая книжка Раисы Вдовиной вышла после первой
через шесть лет. Как видим, поэт не торопился. И пра­
вильно сделал.
В сущности говоря, вторая книжка для поэта важ­
нее и ответственнее первой. Там — заявка, выплеск на­
копившейся энергии, здесь — проверка: либо точное
впечатление, что поэт осуществился, либо горестное
ощущение неоправдавшейся надежды.
Раиса Вдовина проверку выдержала. Она сама чув­
ствует, что достигла срока, «когда кончают накопленья
и обживают глубину». Манбра стала, может быть, суше,
голос сдержанней, но кругозор раздвинулся, взгляды
углубились, характер укрупнился и обрел большую
цельность — характер упрямый, с «нелегкой добротой»,
с постоянной тревогой по поводу своих утрат и при­
обретений.
Не жирей, моя душа, не жирей,
Ты дари себя, душа, не жалей.
Ты самой себе, душа, не криви,
Прошибай себя, душа, до крови...
Во второй книге Вдовина еще тоньше ощущает фак­
туру слова в единстве его значения и звучания, равно
как и законы сочетания слов. Не прибегая ни к каким
экстравагантным приемам, чуждаясь формотворчества,
она достигает современного звучания стихотворной
речи. Секрет такого звучания — в открытости чувства,
обнаженности переживания, внутреннем драматизме
душевной жизни нашей современницы, наконец —
в ощущении прекрасной свободы, которая делает
поэта участником всего хорошего, истинного, безуслов­
ного, что происходит в мире и дает ему, поэту, драго­
ценное
Право брать без разрешенья, насовсем
Звуки, запахи, движенья, тень со стен,
Собирать вдоль улиц эхо и следы,
Шелест ветра, холод снега, блеск воды,
Обнимать дороги, реки, города —
То, что долго, то, что крепко, — навсегда.
Удачны стихи Вдовиной о Крыме, прослоенные мо­
тивами культурно-исторического предания («Херсонес»,
«Сугдея»). Вот картина Восточного Крыма* баснослов­
ной Киммерии древних:
67
 Какая величавая странаГ.
Гармония недвижного молчанья,
В которой звук метался и страдал.
Актинию напомнил астрагал.
В костлявый позвоночник молочая
Вжился коралл. И время спрессовало
В единый ком останки разных тел.
Палеонтолог в поисках начала
Пришел, нагнулся и окаменел.
Чувствуется, правда, воздействие М. Волошина,
певца Киммерии. Но концовка о палеонтологе — счаст­
ливая находка Вдовиной.
Любительница метафор, Вдовина, однако, видит
грань, переходить за которую не стоит. Обломок ко­
ралла вызывает у нее длинную цепь сравнений: коралл
похож и на кочан цветной капусты, и на щербатую по­
верхность луны, и на череп, и на риф, и на гриб, и на
«памятник искусства» (абстрактного, нужно полагать) и
даже на «нарыв» (?). Впрочем, каковы же, в конечном
счете, смысл и цена сравнений?
Но, корень ископаемых времен,
Он сгустком целой вечности казался.
Ты мог сорить сравненьями, но он
Ни на одно из них не отзывался.
Не очень ловко сказано: «Ископаемые времена»
(у Пастернака было правильно: «Как во времена иско­
паемых»), но мысль безусловно верная.
Я не хочу сказать, что в новом сборнике Вдовиной
все хорошо и что упрекнуть ее не за что. Есть за что,
и не только за мелкие просчеты. Когда она целиком
доверяет живому чувству и острому глазу, ее ждет
успех. А как только впадает в отвлеченное умствова­
ние, спадает с голоса. Непонятен финал стихотворения
«Застыла стража...» Выходит, что дума о хлебе и о
«счастье жизни и труда» доступна только бескрылому,
какому-то условно благополучному человеку. Вряд ли
Вдовина хотела сказать это, но получилось именно
так. На редкость смутно, запутано стихотворение «Не
знаю, пафос или эпос...» — какой-то коктейль из «поэ­
тического запоя», чаепития, «конспираций и бесхозно­
сти» и устремления в «прошлый век», где, оказы­
вается, «все привычней, все сердечней» и даже уми­
рать было легче.
Никуда не годятся стихи о Лермонтове. «А у тебя
радикулит и очень нежное нутро. И по ночам свеча
горит, и часто плачешь, как Пьеро». Что это такое? Из
рук вон плохо, совершенно недостойно Вдовиной.
В заключительном стихотворении сборника «На бе­
лом поле» Вдовина задается вопросом: для чего су­
ществует поэзия — «ради смысла или развлечения»?
Ответ однозначен: «Пусть ток по пальцам перейдет
в строку таинственно, как наполняют шлюзы». Высоко­
вольтный ток поэтической страсти и мысли течет по
наиболее удачным стихам Раисы Вдовиной. Две ее
книжки бесспорно принадлежат к лучшему, что появи­
лось в молодой ленинградской поэзии за последние
годы.
6 заново обратившегося к грузинской теме, подстерегает
Первая книжка Ирэны Сергеевой «Гость» (1973) про­
изводит приятное впечатление. Книжка очень камер­
ная— «лирика женской души», но подкупает искренно­
стью и непринужденностью тона. Никакого треска, ни­
каких иллюминаций, ни следа риторики — все на удив­
ление просто, скромно и человечно.
Сергеева умеет писать коротко, не впадая при этом
в «темноту сжатости», — явление в нынешней молодой
68
поэзии редкое. В шести-восьми, много — десяти строч­
ках ей удается внятно сказать о существенном.
Легкая дымка
средь белого дня,
чем обернешься
ты для меня
в трудной дороге,
в пути моем смелом —
черною тучей
иль облаком белым?
Вот все стихотворение, целиком. Другому, чтобы
сказать это, понадобилось бы гораздо больше слов.
А то Сергеева говорит еще короче, укладывается всего
в четыре строки: «Если вода я — испей до дна, если
пламя — сгори дотла. Ты для меня ни вода, ни пла­
мя — ни остыть, ни согреться я не смогла».
А вот пример уж не только сжатости, но и локаль­
ности всего образного строя стихотворной речи:
Вдаль стремясь, не оглянись,
склоном, логом И Д О Л И Н О Й 1
Ты как молодой киргиз
на охоте соколиной.
Стать бы ветром мне степным,
за тобой, любя, погнаться.
Или соколом твоим,
чтоб руки твоей касаться.
Заметьте, как эта миниатюра приобрела объем и вес
от строго выбранных слов, которые как бы цепляются
одно за другое, не оставляя ни малейшего просвета.
Тонкость в том, что слова взяты из одного образно­
смыслового ряда (киргиз — степной ветер — соколиная
охота — погоня) и окружены единым экспрессивным
ореолом.
Добрая половина стихов Ирэны Сергеевой — о люб­
ви. После Ахматовой и Цветаевой писать о любви ко­
ротко и емко — особенно трудно. Да и вообще, как
заметила одна высокоодаренная, но малоизвестная
русская поэтесса, «все слова любви засказаны, как за­
игран вальс пустой». Сергеева иной раз непроизволь­
но перенимает ахматовскую интонацию (например,
в восьмистишии «Подари мне, рыбак и охотник...»), но
в большинстве случаев старается сказать по-своему.
Доброта, да все не так.
Красота, да все не та.
В седине твоих кудрей
красота и доброта.
Я без денег проживу.
Я без славы проживу.
Если буду знать
что к сердцу
эту голову прижму.
Вот так — без бурных восклицаний, нервных вопро­
сов, многозначительных пауз...
Весь первый раздел книжки И. Сергеевой — о Гру­
зии. Она безоглядно влюблена в этот край. Влюблен­
ность может ослеплять, но Сергеева и в данном слу­
чае достойно вышла из испытания. Грузия — давняя и,
казалось бы, до дна разработанная тема русской поэ­
зии. Тут образовалась своя традиция. Молодого поэта,
опасность — перепевать уже спетое либо оступиться
в экзотику и орнаментальную стилизацию.
Сергеева, как видно, хорошо знает и богатое прош­
лое Грузии и ее великих поэтов (и старых и новых),
однако она удержалась от соблазна уйти в историче­
ские воспоминания и в который раз ворошить запасы
готовых образов и метафор. Грузия Сергеевой — это
сегодняшний прекрасный край и его люди — гордые и
сердечные, живущие духом дружбы и верности. Это —
искренность, радушие, мастерство, чистота души и кре­
пость рук — все, что сформировало грузинский харак­
тер и проявляется естественно и свободно в повсе­
дневном быту и в душевном обиходе.
Тбилиси! В том твоя краса,
в том смысл души несокровенный,
что жизни соль и мудрость вся
вместились в день обыкновенный.
Много стихов в книжке Сергеевой о Ленинграде.
И о нем она пишет так же лаконично и так же про­
сто, чуждаясь назойливых, навязших в зубах непре­
менных поэтических аксессуаров, намертво прикреп­
ленных к «ленинградской теме». Сделано это даже не
без вызова:
Вот бы пешком, друг милый1
Чрез переулок Фонарный,
чрез переулок Кирпичный...
Пусть тот художник бездарный
пишет пейзажик типичный.
Можно сказать, что в стихах Сергеевой передан
воздух Ленинграда, а не его гранитное и водное вели­
колепие. Изредка лишь и вскользь промелькнет какая-
нибудь деталь знакомого пейзажа: тень от решетки ка­
нала, красные огни на подъемных кранах, зеленые —
на мостах...
Сергеева редко выходит за пределы своего лич­
ного мира. Но в тех немногих случаях, когда она де­
лает это, ей удается так же скромно и убедительно
сказать и о молодых солдатах — наследниках воинов
Великой Отечественной («Улица Мира»), и о солдат­
ском котелке, пробудившем память об отце, что погиб
на границе в первый день войны, и о любви к родной
речи, и о Пушкине, и о чувстве неоглядности родной
земли.
Стихи Ирэны Сергеевой подкупают естественностью.
В этом их своеобразие и сила. Тем более досадно, ко­
гда Сергеева вдруг, ни с того ни с сего, изменяет
естественности ради нарочитости. Случается это редко,
но все же стоит заметить, что книжку «Гость» не укра­
шают такие невысокого достоинства эффекты: «Осень
осеняет мне жилье», «Белые среди охры они охраняют
окна» (о колоннах) или еще того чище: «Любимый
Росси, только россы тебя оценят и поймут».
7 греческие боги и Петр Первый, Ахилл и «дедушка
И еще одна первая книжка — «Горожанка» Натальи
Галкиной, появившаяся в минувшем году. Книжка не­
ровная, угловатая. Но талант в ней просвечивает от­
четливо.
Михаил Дудин в сочувственном предисловии сна­
чала говорит, что стихи Н. Галкиной «гармоничны и
точны», а потом — что они «беспокойны». Мне ка­
жется, второе определение вернее. И я бы, пожалуй,
не повторил вслед за М. Дудиным, что «строй стиха
этой книги прост».
Говорю это не в упрек Наталье Галкиной. Мне как
раз нравится, что она пишет взахлеб, нравится ее ди­
намическая, в самом деле беспокойная, невыглаженная,
вспыхивающая прихотливыми уподоблениями и неожи­
данными ассоциациями стихотворная речь. Я бы ска­
зал, что стих Галкиной не столько прост (простота ведь
тоже бывает разная, как и гармония), сколько свобо­
ден. Вот ее «Муза»:
Под ветром осени петровской
Перчаток, шарфа, шляпы груз
Ей, ветренице с Маяковской,—
Ненужный хлам. Сестренка муз —
Моя. Как школьница с тетрадкой,
С уроков мчащая в сады,
Передник снявшая украдкой,
Поющая на все лады.
Листву с кустов смела подолом,
По лужам прямиком прошла,
Чернильных пятен с пальцев голых,
Холодных, алых — не свела.
Так беззащитна, так бесстрашна,
Не за щитом, раскрыв пальто,
Почти привычно-бесшабашна,
Почти небрежна. Но зато...
В этом есть артистизм — неотъемлемое свойство на­
стоящей поэзии, нечто прямо противоположное стара­
тельному и бескрылому профессионализму, набитости
руки без искры божьей в душе. В стихах Натальи Гал­
киной артистическое начало прорывается порой с за­
видной силой молодого вдохновения: «Бегу к тебе по
пересудам, бегу навстречу холодам, — такой порыв,
такое чудо, такая блажь не по годам!»
. Нет, стихи Натальи Галкиной трудно подвести под
ранжир «прекрасной ясности», которая сама по себе
великолепна, но вовсе не служит е д и н с т в е н н ы м
критерием поэтического, как склонны полагать иные.
Поэзия беспредельно разнообразна, гармония стиха
не одноприродна, пути поэтов различны. После
яснейшего Пушкина был бурный Лермонтов, ря­
дом со сдержанной Ахматовой — Цветаева с ее «вы­
соким косноязычием». Маяковский и Есенин, Твардов­
ский и Пастернак... Что ни поэт, то своя поэтика.
(Кстати сказать, Цветаеву Галкина читала внимательно,
как и позднего Пастернака. И следы чтения в книге
налицо.)
Случается, правда, что Галкина берет через край —
и тогда рвутся глубоко заложенные смысловые связи,
неуправляемая речь приобретает характер шамански-
заклинательный, как, например, в стихотворении «Была
сирень сначала...», где поэт, пленившийся звучанием
редкостного слова «литания», твердит его к месту и не
к месту чуть ли не в каждой строфе. Но не такие стихи
характеризуют облик книги.
Галкина начитанна и свободно обращается с бродя­
чими сюжетами и персонажами культурно-историче-
ского предания. В ее сборнике встречаются Ханс
Кристиан Андерсен и Радищев, Китеж и Радонеж,
Крылов», Гиперборея и знаки Зодиака, Орфей и
Эвридика, библейская мифология (цикл «Сотворение
мира»). Иной, пожалуй, скажет: вот «книжный
поэт». И скажет неверно. Потому что книжность — по­
нятие не однозначное. Неправильно применять его
только в негативном смысле: книжность, дескать, уво­
дит от живого, от действительности.
Что значит для поэта быть верным жизни? Прежде
всего — обладать душевным опытом, накопленным и
в согласии и в споре с тем, что окружает его, поэта,
в мире. И в согласии и в споре — потому что один
«восторг приятия», без выбора и оценки того, что при­
нимаешь, не много стоит. Осмыслению жизни, ее за­
кономерностей и противоречий помогают и уроки
прошлого, весь объем истории и культуры, о чем
узнаешь именно из книги. Так что суть дела в том, что­
бы установить: обогащает ли книга личный опыт ху­
дожника и тем самым помогает ему понять жизнь или
же, напротив, загораживает ее от художника.
Наталья Галкина обращается к мифологическим
сказаниям не для того, чтобы лишний раз пересказать
их. Эвридика и Орфей, Лилит, Ева и Адам включены
■ лирический контекст «Горожанки», сопряжены с эти­
ческими и эстетическими представлениями, которые
защищает или опровергает ее автор. Лирика преобра­
жает темную и грозную мифологию в нечто интимное,
одомашненное.
Я покажу тебе гнездо синицы
Там за кустами, влево от пруда.
Что ты смеешься? Подыми ресницы.
Меня зовут Адам. Поди сюда.
> • • • • ■ • • • « а ■
Какой ты странный. Я не знаю — кто я,
Откуда и зачем — не поняла.
Я сяду рядом. Я устала стоя.
Меня сейчас ужалила пчела.
Душевный опыт Натальи Галкиной только накапли­
вается. Но выбор и оценка чувствуются: она еще не
всегда знает, чего хочет, но уже твердо стоит против
того, что ей не по душе и не по нраву. Выбор и оцен­
ка — это уж позиция.
Галкина видит жизнь в ее сложности, в ее противо­
речиях и драматических конфликтах. О нашей беспо­
койной планете она говорит так: «Ты плечи кутаешь
в туманы и на челе твоем навек траншей зияющие
раны и слезы длинных синих рек». Войны она, конечно,
не видела («Родила меня мама в Кирове посредине
последней войны»), но помнит ее «памятью сердца»
и измеряет большой ее мерой то, что случается
в жизни.
Своих невпроворот
Обид и черных дней,
Но с Пулковских высот
Чужие мне видней.
Чувство отзывчивости на чужое горе передано
в стихотоврении «Чужие жизни»: «Как связаны
тончайшей бечевой с моей судьбой людские эти судь­
бы? Непостижимый действует закон, и я стою и возра­
зить не смею: чужие жизни грозно и легко непопра­
вимо сделались моею».
Борение страстей, горечь утрат, обманутые надеж­
ды, бурное отчаянье — все это есть в стихах Натальи
Галкиной. Однако решающее звучание приобретает в
них нота мужественности и трезвости: «Но этот мир
проходит сквозь меня, а от себя не бегают живые».
Ей-богу, отлично сказано!
Поэтому Галкина при всей своей чуткости к траги­
ческим конфликтам любит жизнь и умеет любоваться
тем, что живо, что во плоти, имеет объем, запах, вкус,
цвет. Вещи в ее изображении обрастают множеством
предметных качеств. Восемь полновесных строф посвя­
щает она яблоку — и сколько в них изобразительности
и изобретательности, точных и свежих эпитетов, и
в какую широкую раму все это вмещено! Невозможно
цитировать эти стихи, — они требуют цельного про­
чтения.
Лучшее стихотворение в «Горожанке», пожалуй,
«Сад» — жаль только, что оно слишком растянуто. Как
и полагается в поэзии, это не описание сада, а рентге­
нограмма душевного состояния.
И не ограда, не музей,
Не статуй белых сон бесстрастный,
Но смысл и горечь жизни всей
К тебе притягивают властно...
Мне дом родной, мне мир родной
Твои спасительные сени,
Мой Летний, зимний, мой сквозной
И мой единственно осенний!
8 жизнь, они сверяют свои думы и чувства. Они хотят
Когда говоришь о людях способных, тем более —
талантливых, неохота дотошно выискивав отдельные
промахи и огрехи. Но и пройти мимо них нелыя. Ведь
дело касается культуры стиха.
Непростительные оплошности встречаются у всех,
о ком шла речь, даже у такого в общем-то взыска­
тельного поэта, как Раиса Вдовина. Первая ее книга
пестрит неправильно поставленными ударениями (беда,
преследующая множество стихотворцев): оторвала, за-
вйтая, зачерпнешь, вертится, клонится, до черта. Не­
хорошо говорить «полоскают» вместо «полощут» (бе­
в а I
лье). Еще хуже портить удачное стихотворение чудо­
вищным звукосочетанием «мокрыж» («Д о чего они
мокры ж!» — ради рифмы «крыш»). И уж вовсе плохо
рифмовать «оформи» и «по форме» — это и не рифма
вовсе, поскольку слова-то — одного корня. Во второй
книге Вдовина внимательнее, но и здесь нет-нет да
проглянет что-нибудь вроде: «Мосты поднимаю за
мной». По-русски так не говорят.
У Олега Цакунова хватает написанного спустя ру­
кава. Уже первое стихотворение в его сборнике оза­
дачивает: «Забыть бы... Не время! Пусть дуло вин­
товки с поправкой на прошлое держит Отчизна». Как
можно держать дуло винтовки? Ствол, а не дуло! И до
чего неуклюже сказано: держит «с поправкой на прош­
лое». Или — в другом случае: «Ведь даже безусловная
природа отказывается жить в подобье тел».
Наталья Галкина тоже грешит против языка и стиля.
Опять те же неправильные ударения: бороздами, пря­
дать, в пору, покаянный, дьявольства, шумы, плоти.
Неверные обороты: «забывшие на дому», «с ружьецом
через плечо», «мне больно бок» (это сказано, вероятно,
обдуманно, но неудачно). Не те слова, что нужно: «Мы
семечки сурово, долго е л и». Режущие ухо слияния
согласных: «без соратников». Нельзя церковно-славян­
ское слово «брашно» (или «брашна») применять в един­
ственном числе женского рода: «Вечная брашна».
Скажете: мелочи, придирки... Но в поэзии мелочей
нет, поскольку культура стиха неотделима от поэтиче­
ского дарования. Выучка, мастерство, даже вкус
в конце концов дело наживное. Но наживать их необ­
ходимо — и без промедления.
Поэты, о которых шла речь, люди бесспорно ода­
ренные. Тем большая ответственность на них ложится.
Именно им, входящим в литературу, предстоит вопло­
тить дух исканий, тревог и надежд нынешнего дня —
и заглянуть в день завтрашний.
Куда протянутся их пути, как сложатся их судьбы,
покажет будущее. Остается пожелать им вдохновения
и мастерства.
Пока же можно сказать, что при всех издержках
они, такие разные, едины в главном и решающем —
в сознании художнического, гражданского долга.
Все они выросли в идейно-нравственной атмосфере
нашего времени. Трескучая и холодная риторика, го­
лая декларативность набили им оскомину, и они пы­
таются выразить свое чувство времени, Родины и об­
щенародной жизни в формах лирического пережи­
вания.
Тут дело решают правда и искренность. Но тре­
буется еще и высокий накал поэтической страсти.
А его-то нашим авторам зачастую не хватает — не хва­
тает силы и широты социального звучания стиха, «Мая­
ковской ноты».
Однако же не случайно каждый из них так или
иначе, но откликнулся на неисчерпаемую героическую
тему Великой Отечественной войны и Победы. С выс­
шей правдой того, что внесли война и победа в нашу
идти дорогой отцов.
Нерушима связь поколений. Эстафета советской
поэзии продолжается.
 «Мы с ним постоянно были
в дружбе, — пишет Пущин, — хотя
в иных случаях разно смотрели на
людей и вещи; откровенно сообщая
друг другу противоречащие наши
воззрения, мы все-таки умели их
сгармонировать и оставались в по­
стоянном согласии».
Недаром в лицейских стихах
Пушкина осталось немало упоми­
наний о ссорах и примирениях
с другом: «Размолвки дружества и
сладость примирения»; «нередко и
бранимся, но чашу дружества на­
льем и тотчас примиримся...»
Человеческие отношения не созда­
ются сами собой; их строят люди —
своим терпением, готовностью по­
жертвовать и обидой, и вспыльчиво­
стью; сколько искренних дружб раз­
валивается, гаснет из-за того, что мы
не хотим поступиться своим само­
любием, ложно понятой гордостью.
Оказывается, горячий, вспыльчивый
Пушкин умел все это. Может быть,
именно Пущин его научил дружить?
«Чтоб полюбить его настоящим
образом, нужно было взглянуть на
него с тем полным благорасполо­
жением, которое знает и видит все
неровности характера и другие не­
достатки, мирится с ними и кончает
тем, что полюбит даже их в друге-
товарище. Между нами это как-то
скоро и незаметно устроилось», —
писал Пущин через многие годы по­
сле смерти Пушкина, вспоминая Ли­
цей.
«Скоро и незаметно» ничего не
устраивается в отношениях людей.
Дружба, оставшаяся примером,
эталоном человеческих отношений,
возникла не сама собой, а потому,
что мальчики сумели взглянуть друг
на друга «с полным благорасполо­
жением», полюбить даже и недо­
статки товарища, научиться — не
прощать их, но понимать, терпеть,
сглаживать все возникающие проти­
воречия.
В общем-то лицейская дружба,
вероятно, не очень и нуждается в
объяснениях. Оторванные от семьи,
от братьев и сестер мальчики, за­
пертые в Лицее, естественно, долж­
ны были подружиться. Удивительно
не то, что они чувствовали себя
братьями в стенах закрытого учеб­
ного заведения, а то, что это чув­
ство братства сохранилось на всю
жизнь, что пятидесятилетний Пущин
неустанно спрашивал в письмах из
Сибири о каждом из братьев по Ли­
цею, и многие писали ему в тюрь­
му, в ссылку.
Через тридцать лет после окон­
чания Лицея ссыльный Пущин по­
просит контр-адмирала Федора Фе­
доровича Матюшкина (в Лицее его
звали Федернелке) сделать одолже­
ние: подыскать и купить фортепьяно
72
для дочки — долг Пущин, разуме­
ется, вскоре возместит. Фортепьяно
привезли — оно оказалось прекрас­
ным: ведь выбирал бывший лицеист
Яковлев, хороший музыкант. И о ка­
ком долге могла идти речь — это
подарок девочке от всех лицейских
товарищей ее отца (которого они не
видели двадцать семь лет) — от тех,
кто жив, и за тех, кто умер. Гордый
Пущин принял дорогой подарок без
малейших колебаний — ведь от
братьев.
Ты сохранил в блуждающей судьбе
Прекрасных лет первоначальны
нравы,—
так писал о мореплавателе Матюш-
кине Александр Сергеевич Пушкин
за четверть века до покупки фор­
тепьяно. Он з н а л , в 1825 году
знал, что лицейское братство всегда
будет.
До сегодняшнего дня нет такого
класса, чтобы не мечтал навсегда
остаться самым дружным, сохранить
до старости близость со школьны­
ми друзьями. И очень, очень мало
людей, которые в зрелости могут
похвалиться — уж не братством, а
хотя бы тесной связью со школьны­
ми товарищами. Мне кажется, это
происходит потому, что всякая
дружба требует немалых душевных
усилий и всегда — терпения. Друж­
ные классы чаще всего формируются
вокруг кого-то одного, кто упрямо,
настойчиво собирает бывших одно­
классников вокруг себя.
Чаще всего это — учитель. Для
Пущина таким учителем был Егор
Антонович Энгельгардт, второй ди­
ректор Лицея. Энгельгардт, видимо,
не очень жаловал Пушкина, но Пу­
щину он писал в Сибирь, и Пущин
отвечал ему даже тогда, когда пе­
реписка была запрещена,— диктовал
письма женам товарищей, спраши­
вал о лицейских друзьях, просил
помочь Кюхельбекеру — ни о ком
никогда не забывал.
Но есть классы, объединенные
кем-то из учеников. Для Лицея этим
«кем-то» был Пущин. «Круг знаком­
ства нашего был совершенно раз­
ный» — это сказано уже о первых
послелицейских месяцах. Все пути,
вся жизнь бывших лицеистов были
разные. Общее одно — юность.
Этой юности Пущин не изменил сам
и не позволил изменить никому.
Окончив Лицей, он осенью
1817 года поступил на военную слу­
жбу в чине прапорщика. Через два
года — подпоручик. Еще через два
года — поручиком оставил службу
в артиллерии, чтобы перейти на низ­
шую полицейскую должность: квар­
тального надзирателя.
Большего презрения, чем служ­
ба полицейского, квартального, не
заслуживала ни одна должность
в России. Пущин решился взять на
себя эту службу, потому что хотел
своим примером доказать, «каким
уважением может и должна пользо­
ваться» эта должность, — так он
много позже объяснял сыну декаб­
риста Якушкина.
Надо сказать, что семья Пущина
была далеко не благополучна. Мать
его, сколько мальчик себя помнил,
была больна психическим расстрой­
ством. Воспитывали его старшие се­
стры — и вот теперь они пришли
в ужас от его решения пойти
в квартальные. Когда одна из сестер
стала перед ним на колени, Иван
Иванович не выдержал и отказался
от своего намерения. Но службу
в гвардии все-таки оставил и посту­
пил в Уголовную палату (где служил
тогда Кондратий Федорович Рылеев)
и занял там весьма невысокую и во­
все не почетную должность надвор­
ного судьи.
За год до восстания декабристов
Пущин танцевал в Москве на бале
с дочерью генерал-губернатора.
Один из московских «тузов» спро­
сил, что это за молодой человек и,
услышав ответ, изумился: «Как1 На­
дворный судья танцует с дочерью
генерал-губернатора? Это вещь не­
бывалая, тут кроется что-нибудь не­
обыкновенное».
Пущин в «Записках» пишет о сво­
ем переходе из гвардии в судьи
коротко: «Переход резкий, имев­
ший, впрочем, тогда свое значение».
Значение этого перехода понять
нетрудно: если человек решил по­
святить свою жизнь служению Спра­
ведливости, он и пошел служить
туда, где справедливость наруша­
лась чаще всего. И, по свидетель­
ству современников, за два года
службы в суде Пущин успел заслу­
жить всеобщее уважение, веру
в себя. Он, действительно, доби­
вался справедливости, как ни было
это трудно.
А где же Пушкин? Советовался ли
его первый друг с Пушкиным, когда
решался бросить офицерскую карь­
еру, перейти в суд? Поставил ли его
в известность, когда вступил в тай­
ное общество? Нет. И не советовался,
и не поставил в известность. Как же
так?
Пущин получил отставку в 1823 го­
ду и стал судьей в июне того же
года. Уже два с половиной года он
не видел Пушкина, переведенного
по службе на юг — в Кишинев, по­
том в Одессу. Сейчас мы называем
этот «перевод по службе» южной
ссылкой поэта — по существу это и
была ссылка. Советоваться с другом
Пущин не имел возможности. Но,
вероятно, рассказал бы Пушкину
свое решение, если б мог с ним уви­
деться. И Пушкин — мы знаем —
одобрил этот шаг. В неоконченном
послании к Пущину он писал:
 Но ты счастлив, о брат любезный,
Счастлив ты, гражданин полезный,
На избранной чреде своей...
Что же касается тайного обще­
ства, то Пущин сознательно не от­
крыл Пушкину его существования.
Много думал об этом, хотел от­
крыть — и удержался. Трудно ему
было: мучился, сомневался — и ни­
чего не сказал. Почему? Вот что пи­
шет об этом сам Пущин:
«Пока он гулял и отдыхал в Ми­
хайловском, я уже успел поступить
в Тайное общество; обстоятельства
так расположили моей судьбой!
Еще в лицейском мундире я был
частым гостем артели...» (имеется
в виду артель будущих декабри­
стов). «Первая моя мысль была —
открыться Пушкину: он всегда со­
гласно со мною мыслил о деле об­
щем... по-своему проповедовал
в нашем смысле — и изустно, и
письменно, стихами и прозой. Не
знаю, к счастию его, или несчастию,
он не был тогда в Петербурге, а то
не ручаюсь, что в первых порывах,
по исключительной дружбе моей
к нему, я, может быть, увлек бы его
с собой».
Пущин несколько раз возвра­
щается к воспоминаниям о разгово­
рах с другом. Ему было трудно
скрывать что бы то ни было от Але­
ксандра Сергеевича, а тем более —
сущность своей жизни. Конечно, он
вполне доверял Пушкину. Конечно,
твердо знал, что Пушкин разделяет
его взгляды. Но Пущин был — бо­
рец. Человек, умевший нести ответ­
ственность за свое дело, как и за
своих друзей. Он думал о Пушкине:
«подвижность пылкого его нрава»
останавливала Пущина. Он думал
о тайном обществе: «малейшая не­
осторожность могла быть пагубна
всему делу». Пущин принял в тай­
ное общество одного человека —
Кондратия Рылеева.
Из «Записок» видно, что Пущин
долго колебался, несколько раз едва
не открыл тайну другу, тем более,
что Пушкин подозревал ее, расспра­
шивал. Но вот к какому решению
пришел Пущин: «сознал себя не
вправе действовать по личному шат­
кому воззрению без полного убеж­
дения в деле, ответственном перед
целию самого союза».
Говорить об этом так подробно
имеет смысл по двум причинам. Во-
первых, чтобы понять: главной чер­
той Пущина была ответственность.
Он ничего не делал сгоряча, необду­
манно, потому, что хочется. Он мог
колебаться и сомневаться, но в кон­
це концов он принимал решение и
уже не изменял ему. Во-вторых, по­
тому, что всегда хочется представить
себе, что было бы, если бы...
Всем известен вопрос, заданный
Пушкину Николаем I: что сделал бы
поэт, будь он в Петербурге 14 де­
кабря? И всем известен ответ Пуш­
кина: «Стал бы в ряды мятежников».
После трагической смерти Пушкина,
о которой в читинской тюрьме узна­
ли с непостижимой быстротой, дег
кабристы снова и снова спрашивали
себя: не лучше ли было бы для
Пушкина оказаться вместе с ними,
тогда он был бы жив. Сын декабри­
ста Волконского рассказывал, со
слов отца, что Сергею Григорьевичу
Волконскому было поручено принять
Пушкина в тайное общество, и он
сознательно не выполнил поручения:
не хотел рисковать жизнью Пушки­
на. Когда поэт погиб, Волконский
бесконечно терзался мыслью, что не
уберег его, что лучше было бы для
Пушкина остаться живым в Сибири.
Иван Иванович Пущин тоже стра­
дал, чувствуя себя без вины вино­
ватым, мучился мыслью, что и он не
уберег, не защитил друга. В 1840 го­
ду он писал лицейскому другу, де­
кабристу Малиновскому: «...если бы
при мне должна была случиться
несчастная его история и если бы я
был на месте К. Данзаса, то роко­
вая пуля встретила бы мою грудь:
я бы нашел средство сохранить поэ-
та-товарища, достояние России...»
Конечно,, будь Пущин в Петер­
бурге, секундантом поэта был бы
он, а не лицейский же товарищ Дан-
зас. Но Пущин был в Сибири.
И все-таки он был уверен, что по­
ступил правильно, когда не привлек
Пушкина в тайное общество, и не
жалел, что Пушкина не ждала Си­
бирь. Снова и снова возвращаясь
памятью к тем дням, когда он мог
открыться Пушкину и не открылся,
Пущин пишет: «...простор и свобода,
для всякого человека бесценные,
для него были сверх того могуще­
ственнейшими вдохновителями. В Да голос мой душе твоей
нашем же тесном и душном зато­
чении природу можно было видеть
только через железные решетки, а о
живых людях разве только слышать».
Это — единственные строки из
всего наследия Пущина (а от него
осталось около семисот писем), где
вырывается признание о невыноси­
мой жизни в заточении. Больше ни­
когда он не жаловался. И написал
лицейским товарищам-декабристам
после четырнадцати лет тюрьмы и
каторги: «Главное — не надо утрачи­
вать поэзию жизни».
Вот какой человек жил, подра­
стал, формировал свой характер
в лицейской комнате № 13 в то вре­
мя, как за стеной, в № 14, рос Пуш­
кин.
Когда-то мне казалось: Ивану Пу­
щину необыкновенно повезло в
жизни, что он оказался в Лицее вме­
сте с Пушкиным. И знаем-то мы, по­
мним Пущина прежде всего потому,
что он был другом великого поэта.
Теперь я думаю: ь может, как
раз Пушкину повезло, что на его
пути встретился такой человек, ока­
зал на него влияние, осветил его
жизнь даром своей дружбы?
Последняя их встреча была да­
леко не случайна. Пущин пишет, как
всегда, очень просто: «С той мину­
ты, как я узнал, что Пушкин в изгна­
нии, во мне зародилась мысль не­
пременно навестить его».
Осуществить эту мысль было, од­
нако, совсем не так уж просто. Але­
ксандр Иванович Тургенев, человек
мужественный, близкий и. Пушкину,
и декабристам, изумился: «Как! Вы
хотите к нему ехать? Ра:зве не зна­
ете, что он под двойным надзором —
и полицейским и духовным?» При­
мерно то же самое сказал Пущину
Василий Львович, дядя Пушкина, лю­
бивший своего племянника, хлопо­
тавший устроить его в Лицей, гор­
дившийся его стихами. Ехать к Пуш­
кину в Михайловское казалось не­
безопасным. А может, и было не­
безопасным. Пущин отвечал на все
вопросы спокойно: «Все это знаю;
но знаю также, что нельзя не наве­
стить друга после пятилетней раз­
луки в теперешнем его положе­
нии...»
Вот когда реально представишь
себе все это, совсем иначе поймешь,
что почувствовал Пущин, в первый
же день приезда в Читинский острог
получив «листок бумаги, на котором
неизвестною рукой написано было:
«Мой первый друг, мой друг
бесценный!
И я судьбу благословил,
Когда мой двор уединенный,
Печальным снегом занесенный,
Твой колокольчик огласил.
Молю святое провиденье:
Дарует то же утешенье,
Да озарит он заточенье
Лучом лицейских ясных дней».
Это было написано в конце
1826 года. Пущина привезли в Читу
5 января 1828 года.
Но самого главного о Пущине мы
еще не сказали. Вероятно, уже не
требуют пояснений слова Рылеева,
написанные в марте 1825 года: «Кто
любит Пущина, тот уже непременно
сам редкий человек».
Как же вел себя Пущин 14 де­
кабря и долгие месяцы следствия
над декабристами?
Накануне восстания он, разу­
меется, был у Рылеева. Раньше, до
смерти царя Александра I, Пущин
считал, что к восстанию следует еще
долго готовиться, что нужно дей­
ствовать наверняка, не торопиться.
После смерти царя он согласился
с теми, кто считал: такой момент
упустить нельзя. 13 декабря он вме­
сте с Рылеевым обнял и поцеловал
73
 LКаховского, который готов был убить щих борцов, они шли первыми. Ни­
Нового царя Николая I — по приго­ колай 1 разыгрывал целые спектак­ Пущин пишет, когда его освободили
вору Верховной думы декабристов. ли: с одними арестованными он был из тюрьмы и дали позволение посе­
В этот -последний вечер Пущин грозен, с другими благодушно-ми­ литься своим домом в городе Ту-
б ы т собран, спокоен, стремился все­ лостив; третьих стыдил, четвертых ринске Тобольской губернии. В тюрь-
лить уверенность в тех, кто расте- убеждал. Кого-то ему удалось запу­ ме-то он знает, как жить. В тюрьме
v рялсяг перед решительным днем. все были вместе. Значит, Пущин по­
гать, кого-то уговорить. Ничем
1. 14 \ декабря он стоял на Сенат- нельзя было воздействовать на Лу­ могал всем. Многие декабристы
слой ^пощади возле памятника Пет­ нина, Якушкина и Пущина. были бедны, от других отказались
ру и 6'ыл, по свидетельству одного семьи. Те, кому родственники при­
Показания Пущина — самые ко­
из деклбристов, «бодрее всех в роткие из всех. Он не назвал ни сылали денег (в том числе Пущин),
каре», «Лютя он, как отставной, был одного живого человека — даже из разумеется, делились с нуждающи­
не в военной одежде, но солдаты давно известных следствию. В тех мися. Это сейчас легко сказать
охотно слушали его команду, видя редких случаях, когда вообще о ком- «разумеется», а тогда — кто первый
его спокойствие и бодрость». придумал делиться, неизвестно. Но
то говорил, называл людей давно
Взволнованный, романтический умерших или выдуманных. 13 июля кто организовал, создал две артели:
Кюхельбекер уговаривал его надеть 1626 года, во время чтения приго­ одну для помощи заключенным и
военный м ундир— юн отказался. вора, Пущин был единственным из другую — для помощи семьям на
Правдивый человек. Не хотел — всех декабристов, кто пытался спо­ воле и уже отбывшим свой тюрем­
и в такую минуту « е хотел — пред­ рить с правительством, выступить ный срок декабристам; кто стал ду-*
ставать передо солдатами не тем, чем против приговора. Слушать его, ко­ шой этой немалой работы — извест­
был. Но и в* шубе1 пришлось ему нечно, не стали, быстро развели но. Это был Пущин. В тюрьме он
командовать,, когда под картечью осужденных по камерам. Но торже­ знал, что делать: собирал деньги,
многие офицеры расзошлись. Пущин ственную акцию приговора Пущин распределял, пересылал. Свои, ко­
ушел с площади одним из послед­ испортил. Не дал царю насладиться нечно, вкладывал почти все, что
них. Наутро сестра- зашивала его мщением сполна. были. Писал бесконечные письма, до
шубу, простреленную*;во многих ме­ мелочей обдумывал посылки...
Семь месяцев в Петропавловской А в Туринске, относительно сво­
стах. крепости. Двадцать месяцев в Шлис­ бодный, тоскует:
Уже ночьюМ: 14 на 15 декабря сельбурге. Ничего — ни письма, ни «Как тюремная наша семья рас­
царю стало известно^участие Пущина строчки, ни слуха с воли. И вот сеялась и как хотелось бы об них
в тайном обществе и в командова­ в октябре 1827 года, почти через два все подробно все знать...»
нии восстанием*. Существует леген­ года после восстания, Пущина по­ «У меня голова кругом идет, не
да, будто рано утром пятнадцатого везли из Шлиссельбурга в Читу. могу еще привыкнуть к бесказемат-
к Пущину приезжал лицейский то­ Ехали сравнительно быстро: добра­ ной жизни... Трудно, брат, нам справ­
варищ Горчаков с заграничным пас­ лись за два с половиной месяца. ляться с практической жизнью, мы
портом. Это маловероятно — не тот Началась двенадцатилетняя тюрем­ совершенно от нее отстали».
человек был Горчаков, чтобы помо­ ная эцизнь сначала в Читинском «Мы так все теперь рассеялись,
гать бунтовщику. Но кто знает: Пу­ остроге, затем — в специально для что, право, тоскливо ничего не знать
щин был таков, что именно его мог декабристов выстроенной Петров­ о многих. Бывало, все известия сте­
захотеть спасти даже Горчаков. Как ской тюрьме (в Иркутской губернии). кались в Петровское... Пожалуйста...
бы то ни было, Пущинше скрывался и Каторжные работы: засыпали зем­ говори мне все, что узнаешь о ком-
не скрылся. Шестнадцатого утром он лей громадный овраг под названи­ нибудь из наших, — я также буду
был арестован. Его брат, арестован­ ем Чертова могила. Вручную моло­ тебя уведомлять по возможности. Не
ный раньше, видел, как привезли ли муку. Много лет спустя, в 1856 го­ могу еще справиться с огромной
Ивана Ивановича,— со связанными ду, больной, немолодой Пущин пи­ моей перепиской... Трудно мне вы­
руками, под конвоем двух жандар­ шет женщине, на которой он вскоре сказать тебе состояние теперешнее
мов с обнаженными саблями. женился: «Ужели -ты в самом деле моей души: многого мне недостает
Допрашивать Пущина оказалось думаешь, что я кого-нибудь виню и все еще как-то не клеится».
нелёгко. Он сообщил, что заимство­ или осуждаю? Именно ни тени ни­ «Ты воображаешь меня хозяи­
вал свой образ мыслей по естествен­ чего этого во мне нет. Я осужден ном — напрасно. На это нет призва-
ному ходу духа времени и от чтения в первом разряде и считаю своим ния... Как бы только прожить с ма­
книг, никто его не заражал свободо­ уделом нести это осуждение. Тут леньким огородом, а о пашне не­
любивыми идеями. Пришлось при­ действует то же чувство, которое за­ чего и думать... Главное — не надо
гласить его на заседание следствен­ ставляло меня походом сидеть на утрачивать поэзию жизни: она меня
ной комиссии в полном составе. Тут лошади и вести ее в поводу, когда до сих пор поддерживала, — гора
он заявил: «Принят был я в общество спешивала вся батарея — чуть ли не тому из нас, который лишится этого
в 1821 году Беляевым. С означенным я один это делал и нисколько не ви­ утешения в исключительном нашем
Беляевым познакомился я у давниш­ нил других офицеров... То же самое положении».
него моего приятеля Павла Череви- на мельнице, я молол постоянно
на, который, к сожалению друзей свои 20 фунтов, другие нанимали. «Странно тебе покажется, что...
его, скончался в прошлом году Разве я осуждал кого-нибудь? В по­ в Шлиссельбурге (самой ужасной
в Москве...» тюрьме) я имел счастливейшие ми­
ходе за Байкалом я ни разу не при­ нуты».
Долго следственная комиссия сел на повозку... Вот мое самолю­
искала капитана Беляева — Пущин бие!» Все эти отрывки — из писем раз­
ему и чин присвоил — пока декаб­ ным людям. Из бесконечных писем:
Никого не осуждать, всем помо­
рист Бурцов не назвал Пущина в чис­ гать, а от себя требовать — вот его по шесть, восемь в день. Из писем,
ле лиц, принятых им, Бурцовым, самолюбие! И с этими принципами, какие писались в прошлом веке:
в тайное общество. 19 мая Пущин с этими чувствами человек прожил с длинными описаниями всей своей
согласился, что капитан Беляев «есть счастливую жизнь — вот что самое жизни, встреч, разговоров, прочи­
вымышленное лицо...» танных книг, передуманных дум.
поразительное: на каторге и в ссыл­
Следствие тянулось долго. У де­ ке — счастливую! Вот что помогло: не утраченная
кабристов не было опыта предыду- Пущиным поэзия жизни. То, что хо­
Грустные, растерянные письма
зяина из него не вышло: такое было
74
 Дом на Исаакиевской площади —
квартира поэта Одоевского. Дом на
углу бывших Ивановской и Кабинет­
ной улиц: здесь жил и учительство­
вал Кюхельбекер.
Дома Муравьевых, Волконских,
Оболенских: здесь декабристы встре­
чались, размышляли о судьбах на­
рода, о будущем России — готови­
лись к решительным дням.
Возле недостроенного Исаакия
морозным утром 14 декабря они
стояли в каре.
В одиночках Алексеевского раве­
лина собирали силы для очередного
допроса «инквизиционного трибу­
нала»; на кронверке Петропавлов­
ской крепости пятеро из них —
«главные, внеразрядные преступни­
ки» были казнены 26 июля 1826 года.
На острове Голодай, там, где
свежий балтийский ветер всегда тре­
вожит вершины тополей, эти пятеро
были тайно похоронены. Надпись на
памятнике, воздвигнутом уже в наше
время, напоминает:
«Заложен в память столетия казни
декабристов П. И. Пестеля, К. Ф. Ры­
леева, С. И. Муравьева-Апостола,
М. П. Бестужева-Рюмина, П. Г. Ка­
ховского».
Нет, — пожалуй, не перечислить
всех памятных мест Ленинграда,
связанных с декабристами.
Расскажем об истории одного
лишь из них — дома у Синего моста
на Мойке.
В начале XVIII века через Мойку
было построено три подъемных мо­
ста. Деревянные эти мосты специ­
ально красили в разный цвет, чтобы
каждый можно было отличить по
виду. Они так и назывались — «Крас­
ный», «Синий», «Зеленый». Сохра­
нился до наших дней только Синий,
хотя перестроен был, стал камен­
ным мостом уже во времена декаб­
ристов.
Если пересечь Исаакиевскую пло­
щадь и пройти через мост, который
и сегодня называется Синим, то
второй дом от угла, дом под номе­
ром 72 и есть тот самый, о котором
идет речь. Перед этим трехэтажным
домом на Мойке росли молодые
тополя, они совсем не загораживали
вид на площадь. Сейчас тополя
гораздо выше дома, но тоже не ме­
шают видеть прохожих на набереж­
ной, строения на другой стороне
Мойки...
Дом когда-то принадлежал Рос­
сийско-Американской компании,
«учрежденной для промыслов на
американских островах морских и
земных зверей и торговли ими...»
В начале 1824 года квартиру
в первом этаже этого дома получил
правитель канцелярии компании Кон-
дратий Федорович Рылеев — поэт-де-
кабрист, душа Северного тайного
общества. Во время знаменитого на­
воднения 1824 года квартира очень
пострадала и еще долго хранила
потом следы наводнения.
Нет ни одного исследования о де­
кабристах, где дом у Синего моста
не назывался бы штаб-квартирой де­
кабристов. Хорошо известен был он
и литераторам начала XIX века. Пыл­
кие споры, чтение стихов до зари
помнят его стены.
С весны 1824 года в квартире
Рылеева постоянно бывали многие
писатели. Около второго или треть­
его часа пополудни сходились
к нему Грибоедов, Гнедич, Дельвиг,
Бестужевы на знаменитые рылеев-
ские «русские завтраки». «Беседа
была оживлена... предметами чисто
литературными, но не ограничива­
лась ими».
«Литературная пропаганда велась
очень деятельно, — вспоминал об
этом времени Герцен. — Душой ее
был знаменитый Рылеев, он и его
друзья придали русской литературе
энергию и воодушевление, которы­
ми она никогда не обладала ни
раньше, ни позже. То были не толь­
ко слова, то были дела».
В этой квартире революционная
и поэтическая деятельность шли
рука об руку.
Вместе с Александром Бестуже­
вым Рылеев издавал «Полярную
звезду»— альманах, предназначенный
распространять лучшие образцы рус­
ской литературы. В «Полярной звез­
де» печатались Пушкин, Крылов,
Жуковский, Батюшков, Кюхельбекер.
Ожидая встретить отрывки из поэмы
Рылеева «Войнаровский» в новой
книжке альманаха, Пушкин пишет
Рылееву в январе 1825 года: «Ж ду
«Полярной звезды» с нетерпеньем,
знаешь для чего? Для Войнаровского.
Эта поэма нужна была для нашей
словесности». Вся редакционная ра­
бота проходила в доме у Синего
моста, в кабинете Рылеева. Главный
помощник Рылеева по изданию аль­
манаха и соавтор многих сатириче­
ских песен Александр Бестужев жил
во втором этаже этого же дома.
Постоянно бывал в доме у Сине­
го моста — у брата и у Рылеева —
Михаил Бестужев, который мечтал
быть — а потом и стал членом Се­
верного тайного общества.
13 декабря 1825 года, в самый
канун выхода декабристов на Сенат­
скую площадь, в доме у Синего мо­
ста вырабатывался план восстания.
Вот как писал об этом Михаил
Бестужев: «Многолюдное собрание
было в каком-то лихорадочно-высо-
конастроенном состоянии. Тут слы­
шались отчаянные фразы, неудобо­
исполнимые предложения и распо­
ряжения, слова без дел, за которые
многие дорого поплатились... Зато
как прекрасен был в этот вечер Ры­
леев! Он был нехорош собою, го­
ворил просто, но не гладко; но ког­
да он попадал на свою любимую
тему — на любовь к Родине, — фи­
зиономия его оживлялась, черные,
как смоль, глаза озарялись незем­
ным светом, речь текла плавно, как
огненная лава, и тогда, бывало, не
устанешь любоваться им.
Так и в этот роковой вечер, ре­
шивший туманный вопрос: «быть или
не быть», его лик, то как луна блед­
ный, но озаренный каким-то сверх-
естественным светом, то появлялся,
то исчезал в бурных волнах этого
моря, кипящего различными стра­
стями <и побуждениями».
Рано утром 14 декабря в дом
у Синего моста зашел Иван Ивано­
вич Пущин, чтобы вместе с Рылее­
вым идти на площадь.
Вечером того же дня — уже по­
сле разгрома восстания — флигель-
адъютант царя в сопровождении сол­
дат Семеновского полка явился
сюда, чтобы арестовать Рылеева...
Уже шел в Зимнем дворце до­
прос арестованных, когда один из
них сообщил о роли сочинителя Ры­
леева в восстании и на вопрос о ме­
стожительстве «подстрекателя Ры­
леева» ответил: «Имеет жительство
у Синего мосту в доме Американ­
ской компании». Царю донесли с до­
полнением: «И, по-видимому, у него
заговор делался». Так Николаю
стал известен адрес Рылеева. Из
письма царя брату Константину
обычно цитируются следующие сло­
ва: «У нас имеется доказательство,
что делом руководил некто Рылеев,
статский, у которого происходили
тайные собрания...»
И в протоколах допроса, в судеб­
ных документах по делу декабри­
стов есть суждения о квартире Ры­
леева в доме у Синего моста как
о центре заговорщиков, о штабе
восстания.
...Дом у Синего моста. Страница
истории России, ее культуры, ее ре­
волюционного движения. Память
о мужественных сердцах. Его стены
могла бы украшать мемориальная
доска с такими словами:
ЗДЕСЬ ЖИЛ ПОЭТ-ДЕКАБРИСТ
КОНДРАТИЙ РЫЛЕЕВ. ЗДЕСЬ ГОТО­
ВИЛОСЬ ВОССТАНИЕ ДЕКАБРИСТОВ.
1824— 1825.
С А Т И Р И Ч Е С К О - Л И Р И Ч Е С К О Е О Б О З Р Е Н И Е Н Р А В О В

ВЫПУСК

Ю М ОРИСТИЧЕСКИЙ Ж УРНАЛ В Ж УРНАЛЕ

66

77
С А Т И Р И Ч Е С К О - Л И Р И Ч Е С К О Е
Утром жена ушла на работу, а
молодой поэт и муж уселся за
письменный стол.
Молодой поэт думал. Он всегда
сначала думал, а потом писал. Эта
скверная привычка мешала ему
быть состоятельным и знаменитым.
«Труд» — вывел он на листке бу­
маги. «Труд, труд»,— бормотал он,
шагая по комнате.
«С уд» — выскочила услужливая
рифма. Молодой поэт скривился.
Вспомнилось недавнее письмо, бе­
стактно предлагавшее ему вернуть
аванс, иначе дело будет передано...
Он зачеркнул «труд» и написал
«работа».
Вдохновение не озаряло поэта.
Какие-то звуки мешали ему. Каза­
лось, будто его бьют легким моло­
точком по темени:
— Тук1.. Тук!., Тук1..
Поэт прислушался и пошел на
кухню. Из крана с надписью «хол»
медленно и тяжело падали капли.
Поэт прикрутил кран. Вода побе­
жала тоненькой струйкой:
— Тинь!.. Тинь!.. Тинь!..
Поэт завинтил кран еще сильнее.
Вода устремилась потоком:
— Бур!.. Бур!.. Бур!..
Поэт принял волевое решение и
позвонил жене:
— Муся, это я, — твердо сказал
он. — Не волнуйся, у нас чепе.
— Ой! — вскрикнула жена.
— Ничего страшного, течет кран
на кухне.
78
О Б О З Р Е Н И Е
— Слава богу!.. Можно ли так пу­
гать? Позвони в ЖЭК, пусть придет
водопроводчик. Деньги в серванте.
Дай ему рубль восемьдесят девять—
на маленькую.
— Не учи! — резко сказал поэт.—
Я знаю жизнь.
В ЖЭКе ему ответили: «Ждите,
вы не один».
Поэт стоял у кухонной раковины,
уныло смотрел на льющуюся воду и
думал, что так же бесполезно течет
жизнь.
Пушкин в его годы уже написал
«Цыган», а Лева Коклюш, текстовик-
песенник, построил дачу и купил
«Жигули».
В передней прозвучал звонок.
Поэт открыл дверь и увидел парень­
ка примерно одних с ним лет. На
парне была замшевая куртка, вель­
ветовые штаны и туфли на «платфор­
мах».
— Вам кого? — спросил поэт.
— По вызову из ЖЭКа. Ну чего
у вас приключилось?
Поэт провел водопроводчика на
кухню. Тот снял оленьевого цвета
куртку, вынул из модного чемодана
пластикатовый передник, разводной
ключ и еще какие-то непонятные
предметы.
Минут десять он колдовал над
раковиной, напевая:
Топ, стоп, хлоп,
Тра-ля-ля...
Авария была ликвидирована.
Н Р А В О В
Затем он снял передник, уложил
его, разводной ключ и непонятные
предметы в чемодан. Долго и тща­
тельно, как хирург перед операцией*
мыл руки и наконец сказал:
— Подмахни нарядик.
Он обратился к молодому поэту
на «ты», и тот не обиделся. Поэт
любил демократическую простоту.
— Пройдем в комнату, — сказал
поэт.
— Некогда, ну да ладно! — сказал
водопроводчик, и они прошли в ком­
нату, которая служила спальней и
творческой лабораторией.
Водопроводчик цепким взглядом
окинул комнату, поглядел на блед­
ное, изможденное лицо поэта и
спросил:
— А ты что, на бюллетне?
— Нет, — почему-то застеснялся
поэт,
— Ясно. Значит, инвалид?
— Нет, я здесь работаю.
— Понятно. Надомник. Чего рабо­
таешь? — спросил водопроводчик,
ища глазами инструмент.
— Пишу стихи. Я — поэт.
— Тут вот и пишешь?
— Тут.
— Здорово!.. И никуда ходить не
нужно?
— Нет.
— И номерок не вешаешь?
— Не вешаю.
— Живут люди!.. А зарплата
у тебя какая?
— Никакая.
— Заливаешь!.. У нас каждому
по его труду.
— Я тружусь, — бледнея от гор­
дости, сказал поэт и, раскрыв ящик
письменного стола, вынул оттуда
пачку исписанных листов. — Вот!
— А ну, прочти, — приказал воло­
сатый парень и уселся верхом на
стул.
Поэт долго перебирал исписан­
ные листочки и наконец, волнуясь и
завывая, прочел «Песнь о молотке».
— Ясно,— сказал водопровод­
чик, — это к концу квартала хорошо,
чтобы производительность поднять.
А про любовь у тебя есть?
— Есть, — краснея сказал поэт и
прочел стихи о любви.
— Толково, — сказал водопровод­
чик. — И что ты потом с этим това­
ром делаешь?
— Несу в журнал или в издатель­
ство.
— И сразу тебе в лапу?
— Нет, когда напечатают.
— И долго ждешь?
— По-разному. Иногда три меся­
ца, иногда три года, а иногда воз­
вращают.
— И тогда тебе чего? — заинтере­
совался водопроводчик.
С А Т И Р И Ч Е С К О ' Л И Р И ЧЕ
— Ничего, — вздохнул молодой
поэт.
Оба помолчали.
— Интересное кино! — сказал во­
допроводчик.— А на что ты жуешь?
Молодой поэт не ответил. Не мог
же он признаться, что часто живет
на зарплату жены.
Оба опять помолчали.
— А за отпуск тебе платят? —
спросил водопроводчик.
— Нет,— виновато признался поэт.
— Гады они! — решительно ска­
зал водопроводчик.
— Кто? — не понял поэт.
— Ну, эти самые, на кого ты вка­
лываешь. Непорядок! Человек му­
чается, а они... Ни зарплаты, ни от­
пуска!
ф МИНИРАССКАЗЫ
Евгений Марков
— Здравствуйте. Простите, я от
Ольги Семеновны...
— Ждать.
— Гм, но...
— Молодой человек, — потянул
меня за рукав стоящий следом за
мной в очереди старик. — Молодой
человек, не надо спорить. По-моему,
сегодня они принимают от Ильи
Николаевича. Потерпите, я хожу
сюда третий день. Знаете, я от Ви-
тюни...
— От Витюни надо месяц хо­
дить! — крикнули из-за двери.
— Вот видите, — зашептал ста­
рик.— Не надо спорить.
— Спорь не спорь, а ты устарел,
дедушка, — перебил старика проти­
скивавшийся к двери мальчуган. —
Кто теперь от Витюни ходит1 Ходи,
дед, от Полторацкого-старшего! —
От Полторацкого! — выкрикнул маль­
чуган и скрылся за дверью.
— Учитесь, молодой человек,—
устало проговорил старик. — В ваши
годы я много учился.
Очередь расступилась, пропуская
к двери группу от Полторацкого-
С К О Е О Б О З Р Е Н И Е Н Р А В О В
— Такая профессия, — сказал по­
эт. — Пушкин тоже весь в долгах
был.
— Пушкин? — переспросил водо­
проводчик.— Так это же при цар­
ском режиме!.. Ладно, ты не огор­
чайся,— может, тебе впоследствии,
как Пушкину, фигуру отольют... Ко­
нечно, надо и при жизни уметь свое
ухватить.
Оба снова помолчали. Затем во­
допроводчик взглянул на свои боль­
шие квадратные часы: Назначили гением — не отвер­
— Ну, мне пора... А ты жми тишься!
дальше... И вот что...
Он порылся в карманах замшевой
куртки.
— Вот тебе рубль восемьдесят
девять, на маленькую...
Совсем обессилел: выбился в лю­
ди.
Ослиная клятва всегда начинает­
ся словами: «Не сойти мне
с этого места...»
— Ума не приложу — где его
взять?
Копия об оригинале: «Это моя
вторая натура!»
Уступая место женщине, разве
ты не поднимаешься?
Величина. Но бесконечно малая.
И в дружбе привык считать се­
бя «руководящим товарищем».
старшего. Старик почтительно прово­
дил их глазами.
— Красиво идут, молодой чело­
век!
От Полторацкого-старшего, дей­ Владимир Хочинский
ствительно, шли красиво и смело.
Старик им завидовал, а я — я в этот
день впервые усомнился в талантах
Ольги Семеновны.
Рисунок
БЬриса Петрушанского
79
С А Т И Р И Ч Е С К О - Л И Р И Ч Е С К О Е О Б О З Р Е Н И Е Н Р А В О В

Два года тому- назад обозреватели «СЛОНа» познако-

мили читателей с остроумными рисунками старшего
инженера Дмитрия Майстренко. За это время стар­
ший инженер стал еще старше, опытнее и достиг
определенных успехов в деле сатиры и юмора, что
было отмечено на различных международных кон­
курсах карикатуристов. А недавно тов. Майстренко
развернул целую выставку своих работ в коридоре
нашей редакции. Часть этих рисунков демонстрирует­
ся в сегодняшнем «САЛОНЕ».