Правительство Российской Федерации

Федеральное государственное автономное образовательное

учреждение высшего профессионального образования

«Национальный исследовательский университет

«Высшая школа экономики»

Факультет мировой экономики и мировой политики

ВКР
Дисциплина: «НИС Постсоветское пространство: политиуо-
экономические проблемы»

Тема: Современные проблемы российско-американского взаимодействия по

борьбе с международным терроризмом

Студент группы БМО 123

Бочков Т.И.

Проверил
к.и.н.,
доцент
Суздальцев А.И.

Москва, 2016 г.
Оглавление

1. Теоретические подходы к определению понятия «международный терроризм», его

причинам и способам антитеррористического взаимодействия
1.1. Проблемы концептуализации международного терроризма
1.2. Анализ факторов международного терроризма
1.3. Методология межгосударственного взаимодействия в рамках противодействия
международному терроризму
2. Дивергенция российского и американского подхода к международному
сотрудничеству в борьбе с терроризмом
2.1. Российский подход
2.2. Противостояние международному терроризму в стратегии США
3. Опыт российско-американской кооперации в рамках противостояния международному
терроризму с начала 2000-х гг. и современные проблемы
3.1. Эволюция предпосылок и ограничений сотрудничества в 2001 – 2014 гг.
3.2. Украинский кризис и российско-американское взаимодействие на современном
этапе: предпосылки и препятствия
4.
 Интеракцию России и Соединённых Штатов Америки по вопросу противодействия
такому явлению, как международный терроризм нельзя считать новой главой повестки
двустороннего взаимодействия, несмотря на то, что обширность её предмета,
интенсивность и характер институционально-методологического обрамления
варьировался с течением времени и зависел, главным образом, от ряда следующих, в
некоторой степени, взаимозаменяемых, факторов. Так, во-первых и в-главных, окраска и
конструктивная наполненность исследуемой «главы» российско-американских отношений
определялась степенью «пересечения множеств» тех акторов, которые в соответствии с
официальными концепциями каждой из сторон подпадали под категорию международных
террористов либо представлялись прямыми или косвенными причинами прибегания к
данному способу достижения политических целей. Во-вторых, характер кооперации
зависел от уровня конвергенции методологических подходов России и США к
противостоянию данному средству политической борьбы и его причинам. В-третьих,
колоссальное и в разное время разнонаправленное воздействие всегда оказывали характер
и состояние общего контекста межгосударственных отношений, который, в свою очередь
выражался в уровне взаимного доверия, количестве и масштабах противоречий по другим
аспектам диалога. Отдельного внимания при анализе конкретно данной переменной
заслуживают три её грани: общий характер взаимного восприятия силовых ведомств
обеих стран как деривативных акторов, являющихся непосредственными субъектами
практической кооперации, также вариации значения идеологии в политических процессах
РФ и Соединённых Штатов, ну, и в заключении, степень приверженности внешних
политик обоих государств к предустановленным стратегиям или же адаптивность
последних в соответствии с трансформацией международного контекста. В-четвёртых,
принципиально важный вклад привносят роль и место России в иерархии приоритетов
США и наоборот в рамках общей стратегии каждой из стран по конкретному
направлению борьбы с объективными негосударственными акторами. Так, по мнению
эксперта НИУ ВШЭ Д. Суслова «коалиция (сложившаяся после теракта 11 сентября 2001
года) развалилась потому, что Вашингтон, находившийся в зените могущества, был
уверен в собственном всесилии и немощи всех остальных, реальности однополярного
мира и отсутствии необходимости сотрудничать не только с незападными центрами силы,
но даже с союзниками».1 Наконец, в-пятых, необходимость адаптации повестки
антитеррористического взаимодействия естественно будет определяться степенью и
качественными характеристиками самой террористической угрозы.

1
Суслов Д. В. Взаимодействие России и США по Сирии как тест для глобального управления в
многополярном мире // В кн.: США и новые центры силы / Науч. ред.: Д. В. Суслов, М. В. Братерский, А.
Крикович. СПб. : Алетейя, 2016.
 Очевидно, что в настоящее время особо негативным образом на возможностях
координации усилий в противостоянии общему врагу сказывается третья из
вышеуказанных детерминант, что, в первую очередь, обуславливается последствиями
глубокой деградации общей повестки российско-американских отношений из-за
политического кризиса на Украине. В 2014 году данная повестка достигла самого
высокого с момента окончания Холодной Войны градуса конфронтационного накала,
который выражался в резком увеличении идеологического фактора в политиках обеих
стран в отношении друг друга, неизбежно сопровождающегося разрывом или, в лучшем
случае, заморозкой большинства механизмов прагматичного сотрудничества по
ключевым направлениям, включая международный терроризм. Причём некоторые из
данных механизмов уже успели к тому времени получить институциональное обрамление.
Так, в частности, была приостановлена деятельность такого «продукта» политики
«Перезагрузки» - Двусторонней Российско-Американской Президентской комиссии, в
составе которой три рабочие группы прямо или косвенно были направлены на развитие
сотрудничества на антитеррористическом треке.
Тем не менее, однозначно позитивный для исследуемого направления
сотрудничества тон задаёт четвёртый и, к сожалению, пятый фактор. Непревзойдённые со
времён окончания Холодной Войны по своим масштабам и частотности террористические
атаки, буквально сотрясающие западноевропейские столицы в течение последних двух лет
сопровождаются непрекращающимися миграционными потоками, а также активизацией
деятельности ячеек ИГИЛ в географически приближённых странах и регионах с
населением преимущественно исламского вероисповедания (в.т.ч. и в Центральной Азии).
Данные индикаторы глубокого кризиса системы безопасности как в отдельно взятых
регионах (в Европе, ЦА и на Ближнем Востоке), так и, в целом, на глобальном уровне, в
совокупности с уже упомянутой неудачей США в проведении односторонней
контртеррористической политики при Дж. Буше мл., наряду с аналогичным провалом
стратегии Б.Обамы, ориентированной на экстенсивное привлечение к этому делу своих
традиционных союзников, заставили Соединённые Штаты всерьёз задуматься о придании
более высокого значения роли сотрудничества с Россией. И визит главы НАК А.
Бортникова в Вашингтон, состоявшийся в конце февраля 2015 по приглашению
американской стороны, сопровождаемый заявлением Дж. Псаки о прекращении
расширения антироссийских санкционных мер, является наглядным сигналом осознания
необходимости возобновления конструктивного диалога с Москвой. Далее, в течение 2015
– 2016 гг. была организована серия двусторонних встреч, как на высшем, так и на высоком
уровне, центральной темой которых в подавляющем большинстве случаев также являлась
координация «антиИГИЛовских» действий в Сирии. В марте 2016 г. с целью обсуждения
технических деталей «антиИГИЛовской» кооперации с высокопоставленными
представителями ФСБ России Москву посетил директор ЦРУ США – Дж. Бреннан.
Таким образом, в настоящее время можно наблюдать выраженную активизацию
процесса многоуровневого (от высшего политического руководства до профильных
ведомств) согласования мер по очерчиванию новых контуров антитеррористического
взаимодействия между РФ и США. Однако означает ли данный запуск переговоров
открытие «окна возможностей» для выстраивания последовательной стратегии борьбы с
объективными негосударственными акторами? Какие методы антитеррористического
взаимодействия смогут быть задействованы, и какие будут пределы взаимодействия при
низком уровне доверия, высокой степени террористической угрозы и неэффективности,
альтернативных расширению сотрудничества вариантов? Будет ли возможный успех на
контртеррористическом направлении способен изменить в лучшую сторону и другие
элементы повестки российско-американских отношений на основе взаимного учёта
интересов? Для ответа на все эти вопросы следует провести анализ особенностей
взаимодействия между Россией и США в рамках противодействия транснациональной
террористической деятельности, определив те рамки, внутри которых возможна
ограниченная координация усилий, что и является целью настоящей работы.
Для достижения данной цели в ходе работы планируется решить следующие
задачи:
1. Привести различные подходы к концептуализации терроризма, оценке степени
террористической угрозы и причин возникновения данного феномена, используя
междисциплинарный подход.
2. Выявив фундаментальные различия и противоречивость данных подходов,
проиллюстрировать концептуальную многогранность и многофакторность проблемы
транснационального терроризма, обуславливающую широкую вариативность
возможных подходов к выстраиванию необходимого антитеррористического курса
3. Исследовать и оценить наиболее распространённые методы межгосударственного
кооперативного взаимодействия, указав на их техническую эффективность в
конкретных условиях и политические ограничения их применимости
4. Провести анализ подходов России и США к выстраиванию антитеррористической
политики, сделав акцент на их политико-идеологической обусловленности,
основанной на само восприятии роли и места каждой из стран в международной
системе
5. Выявить возможности и приблизительные границы адаптации данных подходов в
соответствии с трансформацией международного контекста.
6. Проследить эволюцию роли и места партнёра в иерархии приоритетов РФ и США при
выстраивании их контртеррористических политик
7. Очертить примерные контуры кооперативного взаимодействия в период с 2001 по
2014 гг., указав на факторы, определяющие их размещение
8. Оценить степень воздействия модификации (деградации) общего контекста
двусторонних отношений, взаимного восприятия сторон, в 2014 г. на повестку и
методы осуществления взаимодействия контртеррористической направленности
9. Проанализировать существующие объективные предпосылки для расширения и
качественного развития сферы межгосударственного сотрудничества
10. Классифицировать ограничительные факторы (препятствия и риски) кооперации на
современном этапе
Объектом исследования настоящей работы является совокупность внешних политик
России и США, в то время как предметом - взаимодействие РФ и США по
противостоянию террористической деятельности характеризующейся глобальной
объектонстью.
Методология исследования. Общенаучные методы: перечислительная индукция,
сопоставление, дедукция, анализ эмпирических фактов; анализ научной литературы,
классификация, синтез, абстрагирование.
Специальные: метод рациональных действий (реалистская теория),
бюрократическая модель принятия решений, элитарная модель.
Актуальность: Тема является актуальной, прежде всего, по трём следующим
причинам: во-первых, в контексте быстро меняющегося мира именно от отношений
великих держав, с одной стороны, передовых в военно-политическом развитии, с другой –
обладающих несоизмеримыми техническими и кадровыми потенциалами спецслужб,
зависит способ и эффективность решения глобальных и региональных проблем
безопасности быстроменяющегося и слабо предсказуемого мира. Во-вторых, контр-
террористическое взаимодействие занимает значительный удельный вес в общей повестке
и курс на его углубление, обусловленный экзистенциальной необходимостью, в
состоянии, если не кардинально трансформировать, то, по крайней мере, в определённой
степени снизить конфронтационную окраску общего характера российско-американских
отношений, что, в свою очередь будет способствовать применению конструктивного и
прагматичного подхода к межгосударственному взаимодействию в других областях. В-
третьих и в-главных, в настоящее время наблюдается колоссальный по своим масштабам
кризис систем региональной и международной безопасности. Угрозе подвержены в том
числе и прилегающие к РФ регионы. Данный кризис, усугубляется к тому же, и
существенно возросшей неопределённостью и непредсказуемостью международной
системы, детерминируемой атерриториальной природой объективных негосударственных
акторов, что выводит необходимость скорейший мобилизации ресурсов на борьбу с
последними «на первые полосы» повестки международного взаимодействия.
Также, в-четвёртых, как уже было упомянуто выше, последние 1,5 года
ознаменовались появлением выраженных намёков на восстановление позитивной
повестки взаимодействия в сфере противостояния негосударственным акторам вопреки
негативному воздействию украинского кризиса на российско-американские отношения.
Учитывая всё вышесказанное, основная гипотеза исследования, сводятся к тому,
что, несмотря на беспрецедентную необходимость возобновления старых, а также
налаживания новых механизмов межгосударственной кооперации на основе совпадающих
экзистенциальных интересов, под гнётом системной деградации двусторонних отношений
и глубокого кризиса доверия российско-американское взаимодействие по борьбе с
объективными негосударственными акторами в среднесрочной перспективе будет
ограничено до наиболее примитивных форм координации.
Так, во-первых, культурно-исторические и внутриполитические (более
конъюнктурные) детерминанты национального интереса РФ и США, обуславливают
разницу целей, а также интерпретацию намерений и приоритетов партнёра со стороны
элит и бюрократии обеих стран в нынешнем контексте международного развития, что не
позволит привести внешнеполитические стратегии обеих стран в соответствие в степени,
достаточной для осуществления стратегического взаимодействия, предполагающего
рациональное использование ресурсов (пр. информационных) партнёра с целью
максимизации абсолютных выгод от сотрудничества.
Во-вторых, сотрудничеству, превосходящему уровень минимально необходимого
будет препятствовать и структурный сдвиг системы МО вызванный (возможно
временным) объективным усилением позиций России относительно США: 1) в плане
военного потенциала и его односторонняя проекция в.т.ч. не на региональном уровне
идущая в разрез с интересами США 2) в форме «мягкой силы» (чёткая, выверенная и
эмпирически обоснованная позиция по сценарию противодействия ИГИЛ). Принятие
США Российской повестки приведет к частичной утрате престижа как на региональном
(на Ближнем Востоке) так и на глобальном уровне, позволявшего сохранять последним
статус лидера.
 В-третьих, несмотря на декларативное углубление сотрудничества в формате
многосторонних организаций и форумов (в том числе и под эгидой РФ) рабочие
механизмы будут оставаться серьёзно ограниченными ввиду разночтений в определениях
терроризма и причин прибегания к данному виду политической борьбы, а также в оценках
угроз и методов устранения последних, что во многом также определяется культурно-
историческими факторами самоидентификации государств и элит и определения их роли в
современном мире.
Таким образом, наиболее приемлемыми теориями международных отношений
для верификации данных гипотез, будут являться во-первых, неоклассический реализм,
который анализирует международные отношения как совокупность внешних политик, и
принимает во внимание не только внешние импульсы, но и внутриполитические факторы
модели поведения государств на международной арене. Данная теория, на наш взгляд, в
большей степени применима к исследованию внешнеполитического поведения
государств, политика которых подвержена существенному влиянию идеологии (РФ и
США), роль которой, надо сказать в последнее время возрастала, особенно при
выстраивании внешнеполитических курсов РФ и США по отношению друг к другу. Для
более чёткого описания глобальных и региональных интересов исследуемых стран как
факторов способствующих \ препятствующих сотрудничеству будет также задействован
инструментарий неореалистского подхода.
В общем и целом, использование теории неоклассического реализма в анализе
обуславливается ограниченностью адекватности выработки контртеррористических
подходов, основанных на не всегда верной оценке степени угрозы, роли и места
международного терроризма в общей иерархии внешнеполитических приоритетов, а
также заведомо идеологической (ограниченно рациональной) обусловленности
интерпретации причин террористической угрозы политическими элитами.
1. Теоретические подходы к определению понятия «терроризм», его причинам и
способам антитеррористического взаимодействия

1.1 Проблемы концептуализации международного терроризма

Как в нормативно-правовых документах, так и в академической среде отсутствует

единое и исчерпывающее определение понятия «международный терроризм», также не
существует и магистрального определения, и даже отправной для него точки вокруг
которых мог бы сложиться консенсус критического большинства профильных экспертов и
исследователей. Различные международные организации, затрагивающие решение
вопросов безопасности, определяют содержательную наполненность термина
«международный терроризм» исходя из целей и принципов их деятельности.
«Международный терроризм», его предпосылки и движущие силы в большинстве
случаев являются объектом многоуровнего (человек – общество – государство – система
МО) и междисциплинарного анализа. Как отмечала в данной связи американский эксперт
Одри Курт Кронин – исследование терроризма находится на неудобных
междисциплинарных «стыках» практически всех социальных наук, таких как, в частности,
социология, теология, антропология, история, право, политология и международные
отношения. Причём, согласно Кронин, применительно к оценке терроризма данные
дисциплины пересекаются в самых труднодоступных для исследовательского глаза
местах.2 Согласно израильскому исследователю Т. Мэйселсу, процесс выработки
унифицированного определения осложняется обусловленностью объектом изучения
конкретной дисциплины. Так, например, «Юристы вырабатывают определение с той
целью, чтобы преследовать и наказывать "террористов". Они должны отличать терроризм
в точных юридических терминах от других форм преступности. (Причём, как будет
показано ниже, разные отрасли права требуют отличные друг от друга определения
терроризма (с прилагательными) – авт.). Социологи же ставят перед собой цель
совершенствования нашего социо-психологического восприятия данной проблемы
современного мира».3
Вообще, экспертное сообщество едино во мнении относительно недостаточной
изученности данного феномена современной повестки и его природы, в особенности
сквозь призму теории международных отношений, 4 что характеризуется высокой

2
Cronin A Behind the Curve: Globalization and International Terrorism // International Security. - 2002. - №3.
3
Meisels T Defining terrorism – a typology // Critical Review of International Social and Political Philosophy. -
2009. - №12:3
4
Батюк В.И. Война с негосударственными противниками в американской военной стратегии // Электронный
журнал «Россия и Америка в XXI веке». №2, 2014
степенью погрешности результатов исследований во время прохождения процедур
валидации, что связано с большим количеством и неопределённостью подходящих
критериев истины, часть из которых вступают друг с другом в противоречие. По мнению
М. Креншоу, проблема определения терроризма которая затрудняет анализ с момента
начала подробных исследований феномена в 1970-х гг нисколько не утратила свою
актуальность и в начале 21 века. 5 Выдающиеся исследователи определения терроризма на
интердисциплинарном уровне – А. Шмидт и А. Йонгман ещё в 1988 г. иронично замечали,
что в попытках дать определение терроризму «авторы пролили почти столько же чернил,
как субъекты терроризма-крови»,6 тогда как не менее известный учёный У. Лакё
утверждал, что «у всех определений терроризма есть свои недостатки, потому что
реальность всегда богаче (сложнее), чем любые обобщения». 7 У. Конноли
охарактеризовал международный терроризм как «в сущности своей оспариваемое
понятие», смысл которого поддаётся бесконечным и априори неразрешимым спорам.8 В
свою очередь, согласно Дж. Сартори, «правила подъема и спуска по «лестнице
абстракции» – очень простые правила. Мы делаем понятием более абстрактным и более
общим путем выхолащивания присущих только ему отличительных свойств и
атрибутов».9 Следуя логике Сартори, каждая попытка дать всеохватывающее определение
терроризма будет критиковаться либо за излишнюю узость (когда дефиниция не
затрагивает определенное множество случаев, воспринимаемых обществом как теракты),
либо за избыточную «широту охвата». В таком случае, разница будет стираться между
«терроризмом» и другими формами преступлений.10
Например, Э. Ричардс11 и Т. Шанаан12 критиковали очень часто встречающееся
«насилие» при характеристике терроризма, за «сужение» определения. Так, автор
проводит несколько процедур эмпирической фальсификации, исходя из положения, что
терроризмом должно являться все то, что широко воспринимается обществом как данное
явление. Одним из примеров является случай, когда «в ноябре 2001, письма, содержащие
споры сибирской язвы были отправлены по почте в определённые медиа-издательства, а
также членам Сената США. Пять человек погибли и семнадцать человек были заражены.

5
Crenshaw M The Psychology of Terrorism // Political Psychology . - 2000.
6
Schmid А., Jongman А. Political terrorism: a research guide to concepts, theories, data bases and literature //
Amsterdam: North Holland Publishing Company. - 1988.
7
.Laqueur W The age of terrorism. // Boston: Little Brown and Company. - 1987.
8
Connolly W The Terms of Political Discourse // Princeton: Princeton University Press . - 1993.
9
Sartori, G Social Science Concepts // Beverly Hills: Sage Publications . - 1984
10
Ibid.
11
Richards A Conceptualizing Terrorism // Studies in Conflict & Terrorism. - 2014.
12
Shanahan T Betraying a certain corruption of mind: how (and how not) to define ‘terrorism’ // Critical Studies on
Terrorism. - 2010. - №3:2.
Правительство США, ровно как и ведущие новостные издатели однозначно
классифицировали событие как акт терроризма, несмотря на то, что данное преступление
не вовлекало акты насилия».13 Тот факт, что любое слово может либо непозволительно
расширить, либо сузить «область определения», причём оставляя мало шансов
формулировкам для попадания «в точку» тщательно анализировался Э. Ричардсом. Так,
помимо упоминания «факта насилия» критикуется еще два «постулата», используемых в
большинстве случаев для описания терроризма. Во-первых, критикуется «узость»
характеристики субъекта исключительно целью политического характера, тогда как
добавление других характеристик целей (например, экономической) будет стирать
границы между терроризмом и другими преступлениями. Во-вторых, автор не
соглашается с определением объекта воздействия терроризма, как «не участвующих в
военных действиях». Одно из центральных положений исследования заключается в том,
что успешная дефиниция должна быть полностью инклюзивной, согласно Ричардсу
«использование частой или даже преобладающей особенности явления не является
определительной характеристикой концепции, дефиниция должна быть применима ко
всем проявлениям»,14 в то же время нельзя добиться 100%-ой инклюзивности, не затронув
дефиницией и случаи иррелевантные. Учёные Д. Колльер и Дж. Мэхон назвали
методологическую трудность концептуализации, которую применяли в анализе
терроризма Сартори, Ричардс и Шанаан – «проблемой концептуальной растяжимости»
(stretching problem),15 по сути, представляющей собой необходимость поиска компромисса
между длиной определения, его инклюзивностью, и уровнем абстракции. Так же
выделяют методологическую «проблему путешественника» (traveling problem), когда
искажения происходят вследствие физической или психологической дистанцированности
исследователя от наблюдаемого явления.16 Нередко в критике определений терроризма
исследователи «играют» и на несовершенстве языка (что значительно осложняет полную
консервацию исходной смысловой нагрузке при переводе), а именно – многозначности
слов с точки зрения намерений автора. Так, например, Т. Мэйселс, указывает на
неадекватность критических замечаний в отношении словосочетания «неизбирательное
(random) убийство невинных людей» в дефиниции М. Уолцера, суть которых заключается
в том, что террористы (в частности Бин Ладен при подготовке к терракту 11 сентября)
почти всегда осознанно и заблаговременно выбирают свои цели, руководствуясь
критериями осуществимости и целесообразности (к примеру, «Близнецы» как символ
13
Ibidem
14
Richards A Conceptualizing Terrorism // Studies in Conflict & Terrorism. - 2014.
15
Collier D Conceptual ‘Stretching’ Revisited: Adapting Categories in Comparative Analysis, // The American
Political Science Review. - 1993. - №87:4
16
Weinberg L The Challenges of Conceptualizing Terrorism // Terrorism and Political Violence. - 2004. - №16:4.
американского процветания). Согласно Мэйсельсу, «неизбирательный», в данном случае,
не является синонимом к слову «нерациональный», а неизбирательность проявляется в
безразличности к личностям конкретных людей, которые становятся жертвами
террористических атак.17
Согласно утверждению одного из самых выдающихся исследователей терроризма –
Брюса Хофмана – несмотря на то, что термин терроризм используется крайне часто, все
исследователи имеют лишь примерное и всегда уязвимое для критики представление о его
содержательной наполненности, и никто из них не может сформулировать
исчерпывающей дефиниции.18 Более того, учёный добавляет, что весь тот множественный
набор определений, который можно наблюдать на сегодняшний день как в нормативно-
правовых актах, так и в академических работах подвержен непрерывной и
непрекращающейся трансформации с течением времени, что связано не только, и, даже,
не столько с совершенствованием теоретико-методологического аппарата социальных
наук, сколько с изменением характера самого явления и, как следствие, доминирующих
восприятий последнего в тех или иных социокультурных средах. 19 Зависимость
определения терроризма от требований временнòго контекста подтверждает и Давид
Рапопорт, связывая широкое распространение термина «терроризм» с тем периодом,
когда сами организации, осуществляющие политическое насилие испытывали
потребность в «новом языке, описывающем их деятельность». 20 На трансформацию
определения терроризма с течением времени обращал внимание и американский
исследователь Г. Флетчер, при проверке на предмет применимости в своей книге
«Романтики на войне» современных концепций о терроризме к американским партизанам
в период Войны за независимость США.21 В свою очередь, Дж. Валдрон, видимо
разочаровавшись слишком большим количеством споров и разночтений отреагировал на
весь сложившийся массив обоснованных, но противоречивых определений, выработкой
пожалуй самого эксклюзивного, и спорного теоретического подхода, согласно которому
знак равенства ставился между определением и его восприятием каждым отдельным
индивидом, находящимся на самом низком уровне анализа социальных наук. Валдрон
метафорически выразился по данному поводу, сравнив терроризм с порнографией,
заявляя о том, что точное представление о явлении можно получить лишь после

17
Meisels T Defining terrorism – a typology // Critical Review of International Social and Political Philosophy. -
2009. - №12:3
18
Hoffman B Inside Terrorism // Oxford University Press. - 2006.
19
Ibid.
20
Cronin A Behind the Curve: Globalization and International Terrorism // International Security. - 2002. - №3
21
Fletcher G Romantics at war – glory and guilt in the age of terrorism // Princeton, NJ & Oxford:
Princeton University Press. - 2002.
эмпирического опыта.22 Следуя логике исследователя, можно заключить, что для попыток
выработки некоторых общих представлений о феномене в анализ надо брать исследование
не самих признаков, а объективных (онтологических) (например, цивилизационных,
естественно-географических) факторов, влияющих на выработку тех или иных «общих
знаменателей» субъективных восприятий.
Тем не менее, уделяя особое внимания различиям индивидуальных представлений,
можно отметить, что даже в абстракции от временного континуума факторы
социализации индивидов даже в одной социо-культурной среде настолько специфичны,
что нельзя «отфильтровать» некоторые постоянные необходимые (не говоря уж о
достаточных) условия терроризма посредством проведения дихотомического теста на
(не)соответствие, что приведет к непозволительным исключениям. Вместо этого, было бы
разумным отнести каждую из наиболее употребляемых дефинитивных характеристик к
разряду переменных для определения в конкретной ситуации (или вообще) их «близости»
к представлениям о террорирзме, что позволит исследователю очертить лишь
незамкнутые контуры данного понятия. Так, в своём исследовании под названием
«Идентифицицируемая концепция терроризма» Дж. Флетчер оценивает «степень
релевантности» восьми подобных переменных, в частности: насилие, намерение, жертвы,
нарушители и.т.д.23
Принимая во внимание отсутствие единого определения, «общие черты» в
восприятиях терроризма в специфичной социо-культурной среде очень часто
используются в качестве отправной точки для исследования данного явления. При этом, в
качестве первичных источников учёные, как правило, апеллируют к анализу
разноплановых нарративов. Нарратив может являться, например политическим, то есть
основанным на совокупности публичных выступлений и официальных программных
документов или же общественным, где источниками будут являться, к примеру, таблоиды,
популярные статьи журналистов, результаты опросов общественного мнения. Данный
метод, известный науке как дискурс-анализ, использовали в частности, А. Спенсером, М.
Линчем и Катзенштейном в исследованиях исламского джихадизма и Аль-Каеды. Так,
согласно Спенсеру, теракт 11 сентября изначально очень часто сравнивался в нарративе с
атакой на Пёрл-Харбор, также часто в дискурсе фигурировало клише «тактика
камикадзе». Лидер же Аль-Каиды Осама Бен Ладен представлялся полководцем (war lord),
объявившим войну западному миру. При обсуждениях терроризма в медийном
пространстве высока была также частотность использования слов «войска», «война»,

22
Waldron, J Terrorism and the uses of terror // The journal of ethics. - 2004. - №8.
23
Fletcher G The indefinable concept of terrorism // Journal of international criminal justice. - 2006. - №4.
«армия», «поле боя», «вооруженные силы». Всё вышеперечисленное, заключает
исследователь, является подтверждением концептуализации «терроризма как военных
действий»,24 что в свою очередь требует симметричной «контратаки» и использования
военной силы в качестве главного инструмента противодействия терроризму (что было
отражено, например, в «бушевском» подходе «объявления войны с терроризмом» - WoT).
Согласно Катзенштейну, ситуация изменилась в 2004 году, когда после терактов в
Лондоне и Мадриде произошло заметное размежевание в дискурсах США и стран
Западной Европы, главным образом Германии. Так, по мнению исследователя, если
раньше под воздействием событий 11 сентября немецкое государство и общество,
отталкиваясь от приоритетной важности консолидации с США в рамках
антитеррористической коалиции, приводило свои отправные (для антитеррористической
политики) концепции терроризма в соответствие с американскими, то теперь с 2004 г.
наблюдалось всё большее отчуждение понятий «терроризм» и «война». 25 С этих пор, по
утверждению Спенсера, основной метафорой терроризма стало «преступление», а те, кто
раньше именовался «отрядом самоубийц» (suicide squads), теперь идентифицировались
дискурсом, в том числе и политическим, как «преступники» (murderers). В качестве
одного из доказательств наличия специфичного для Европы концептуального сдвига в
сторону конструкта «терроризм как преступление» Спенсер приводит анализ новых
политических стратегий Великобритании в области борьбы с терроризмом.26
В качестве причин вышеописанных трансформаций европейского дискурса (а значит, и
восприятий) об исламском терроризме в целом и об Аль-каеде, в частности, Линч
указывает во-первых, на утрату данной организацией в ранние «нулевые» большинства
военных баз в Афганистане, что лишало последнюю чёткого территориального
обрамления как главного признака государства и во-вторых, на стратегические
особенности данной организации, в основе которых лежит не национально-
государственная, а исламская (религиозная) «идентичность»,27 что выводит восприятие
террористических организаций исламистского толка за рамки вестфальской «системы
координат», традиционно присущей «вестфальским», «национальным» государствам
Западной Европы при выстраивании силовых (военно-политических) стратегий. И
действительно, в соответствии с каноническим реализмом, проводящим строгий
водораздел между внешней и внутренней политикой государств, террористические
24
Spencer A The social construction of terrorism: media, metaphors and policy implications // Journal
of International Relations and Development . - 2012.
25
Katzenstein P Same War—Different Views: Germany, Japan, and Counterterrorism // International Organization. -
2003. - №57
26
Spencer A The social construction of terrorism: media, metaphors and policy implications // Journal of
International Relations and Development . - 2012.
27
Lynch M Transnational dialogue in an age of terror. // Global Society. - 2010. - №19(1).
организации, в том числе и транснациональные всецело относятся к категории внутренних
политик тех государств, на которых располагаются их представительства и не могут быть
использованы в анализе международных отношений.28 Однако, как видно из примера
изначального сближения американского и немецкого нарративов на основе американской
повестки, «культурный пласт» интернационализма, наложенный, главным образом после
Второй мировой войны также оказал влияние на социализацию участников дискурса о
терроризме.
В свою очередь, формировавшаяся в течение всей истории США
интернационалистская, политическая идентичность позволяет последним неизменно
описывать категориями «войны» ценностно-идеологическое противостояние (вызов
западным ценностям, образу жизни), что, на мой взгляд, во многом объясняется крайне
высокой (экзистенциальной) ролью идеологии в период Холодной Войны, –
единственного случая «балансирования» США с равным по силе противником. Именно
поэтому, анализ исключительно «баланса сил» в отрыве «баланса идеологий» не позволил
последователям школы (нео)реализма предсказать победу США в Холодной Войне.
Таким образом, именно историко-культурные особенности развития как
американского, так и европейского общества, задавшие отдельные тоны социализации
элит и других «участников дискурса» являются наглядным примером неизменности
подхода США к определению исламского джихадизма как военного противника, а также
временных модификаций в восприятиях, и следовательно, определениях терроризма в
Европе. Если смотреть шире, то приведенное выше сравнение доказывает вариативность в
концептуализациях организованного исламского джихадизма, как частного проявления
международного терроризма как в пространственном, так и во временном континууме.
Однако, после объяснения данных различий посредством анализа особенностей
«образа мысли» конкретных обществ и, в частности, элит, которые (особенности)
повлияли на выборку классификационных категорий при описании терроризма, а также
выявив некоторые цивилизационные (онтологические) причины специфичности «образа
мыслей» в тех или иных (Европейских и Американских) социокультурных средах,
некоторые могут задаться вопросом о том, по каким принципам проводить
«разделительные линии» между данными средами, до какой степени общим (количество
разделяемых положений) должно быть представление во-первых, о самом понятии
«терроризм», и, во-вторых, о категории лиц, подпадающих под данную категорию среди
критического большинства индивидов, чтобы оно вообще выделялось в отдельную

28
Waltz K The Continuity of International Politics // Worlds in Collision: Terror and the Future of Global
Order. - 2002.
социокультурную среду, Какое большинство можно считать критическим? И вообще, как
и до какой степени связаны между собой онтологические и гносеологические факторы
приводящие к разнородной концептуализации терроризма. 29 Отсутствие единого ответа на
все эти и многие другие вопросы определяет всю ту множественность трудов,
направленных на анализ сильных и слабых сторон многочисленных определений, их
тестирование на предмет предвзятости (что может быть оправдано, когда преследуется
цель «осуждения» терроризма) и степени эмансипированности, на выявление
соответствия определения цели, поставленной исследователем (например, использовать в
качестве нормативно-правового акта). В последнем случае, как показывает практика
человечеству так и не удалось определить терроризм таким образом, чтобы его дефиниция
охватывала хотя бы тот минимум целей, на которые бы ориентировались все
«цивилизованные нации» в противостоянии данному явлению, находящемуся на
современном этапе «на первых полосах» международной повестки. Данное положение
подтверждается тем фактом, что Организация Объединённых Наций признаёт 19
глобальных и региональных конвенций, где фигурируют разные по своей сути
определения понятия «терроризм».30 Данные определения являются лишь мизерной
частью «длинного списка» всех существующих дефиниций, закрепленных другими
юридически обязывающими как односторонними, так и многосторонними договорами с
различными объектами правового регулирования и, следовательно, определяющими
разнохарактерные проявления данного вида правонарушений (например, Конвенция по
борьбе с незаконными актами, направленными против безопасности морского
судоходства). Примечательно, что почти сразу же после осуществления первой в истории
попытки глобальной унификации определения терроризма на уровне Лиги Наций в 1937 г.
сразу в двух международных договорах, выявилась колоссальная ограниченность
эффективности новых определений с точки зрения осуществления её цели.31
Тем не менее, несмотря на то, что проблема определения терроризма может
показаться неразрешимой, многие исследователи данного феномена уверены, что попытки
найти ответ на вопрос «что такое терроризм» не должны прекращаться. Так, британский
эксперт Э. Ричардс в статье «Концептуализация терроризма» приводит пять причин
необходимости постоянного поиска определения, главной из которых является слишком
большой «разрыв» между инструментальным использованием термина в научном,
политическом и юридическом дискурсе и степенью изученности самого феномена. 32 По

29
Joseph J Critical of What? Terrorism and its Study // International Relations. - 2009. - №23(1).
30
Nesi G International cooperation in counter-terrorism // University of Trento. - 2002.
31
Ibid.
32
Richards A Conceptualizing Terrorism // Studies in Conflict & Terrorism. - 2014. - №37:3.
мнению А. Шмидта отсутствие определения терроризма широко воспринимается как один
из ключевых факторов, способствующих дальнейшему распространению данного
явления.33 Многие исследователи особо выделяют необходимость дальнейшей работы над
юридической спецификацией данного термина на национальном и международном
уровне. Так, учёные Б. Голдер и Г. Уильямс, указывали на то, что одной из опасностей
неопределённости понятия является непозволительно сильное расширение полномочий
государств в области применения силы,34 в то время как У. Ачаря отмечала, что
«отсутствие международно-признанной дефиниции терроризма привело
к росту международного беззакония и одностороннему самосуду».35
Помимо признания безрезультатности, но в то же время и критической
необходимости поиска определения терроризма, нередко в научной литературе
встречается и типологическая разбивка, и классификация многочисленных определений
терроризма, иногда – присвоение каждой классификационной категории экспертной
оценки степени её научной объективности, меры соответствия академическим стандартам.
Также определяются проблемы и вырабатываются конкретные методологические
рекомендации к выработке определений. В ряде случаев авторы выдвигают собственные
примеры определений, в наибольшей степени, приближенных «к академическому
идеалу», доказывая существенное преимущество предлагаемого варианта над другими, но
вместе с этим указания даются и на его недостатки, и ограничения применимости. 36 37
Так, Т. Мэйселс38 выделяет две категории дефениций: «оборонительная» (defensive)
и «критическая» (critical). Первая категория подвергается критике за «политическую
мотивированность» или «нормативную бесполезность» для уточнения границ
представлений о данном явлении. В данную категорию, автор, включил, в частности,
определение оксфордского толкового словаря. Вторая категория, согласно автору,
намного лучше помогает отличить терроризм от других видов деятельности, однако при
этом содержит стилистически-нейтральные определения, которые поддаются

33
Schmid А., Jongman А. Political terrorism: a research guide to concepts, theories, data bases and literature //
Amsterdam: North Holland Publishing Company. - 1988.
34
Golder B, Williams G What is Terrorism—Problems of Legal Definition // University of New South Wales Law
Journal. - 2004. - №27(2) .
35
Acharya War on Terror or Terror Wars: The Problem in Defining Terrorism // Denver Journal of International
Law and Policy . - 2008–2009. - №37(4) .
36
См. Meisels T Defining terrorism – a typology // Critical Review of International Social and Political Philosophy.
- 2009. - №12:3
37
См. Shanahan T Betraying a certain corruption of mind: how (and how not) to define ‘terrorism’ // Critical Studies
on Terrorism. - 2010. - №3:2.
38
Meisels T Defining terrorism – a typology // Critical Review of International Social and Political Philosophy. -
2009. - №12:3
несправедливой критике за недостаточную освещенность моральных вопросов. В качестве
примера одной из лучших дефиниций второго типа приводится определение М.Уолцера.
Во многом схожую классификацию из двух категорий предлагает Т. Шанаан 39 в
работе «Как следует и как не следует определять терроризм», критикуя т.н.
«предписывающие дефиниции», основной целью которых, согласно автору, является
«выработка рекомендаций каким образом феномен надо (ought to) понимать. Такая
дефиниция, как правило, содержит минимум эмпирической адекватности, и исходит из
обывательских представлений».
Наиболее подробная классификация исследований терроризма вообще была
осуществлена Л. Веинбергом, А.Педазуром и С. Хирш-Хофлером,40 основанная на
контент-анализе энного количества статей трёх наиболее авторитетных (impact-factor)
академических журналов междисциплинарного характера, фокусирующихся на изучении
терроризма. Так, в качестве критериев для количественного сопоставления были, в
частности, взяты: частоты употребления элементов определения ‘терроризма’ (страх,
политический, угроза жертва) по году публикации, а также в зависимости от
принадлежности автора к академическому сообществу (academic OR non-academic); также
исследовалась зависимость тех же частот от региональной принадлежности автора
(Европа, Америка, Ближний Восток), а также от его сферы специализации (Социология,
Политология, Коммуникации, Психология, История, Философия, Юриспруденция и
Международные отношения (МО)). В науке о МО 67% из общего числа
исследовательских работ задействуют термины «политическое» и «насилие» (главным
образом в словосочетаниях), 0% - включают слово «жертва» (что также применимо к 7 из
9 рассматриваемых дисциплин), тогда как ок. 30% профильных статей оперируют с
каждым из оставшихся понятий (страх, угроза, тактика, гражданские (невоенные),
движение).
Что касается методологии работы над определением, то А. Шмидт выделяет
четыре взаимосвязанные «среды» участников его формирования: академическая;
государственная (выраженная в форме законов, судебных решений, публичных
выступлений официальных лиц и.т.д.), общественная (СМИ, общественные обсуждения);
«среда» тех, кто выступает против доминирующих общественных ценностей, совершает
или морально поддерживает акты терроризма.

39
Shanahan T Betraying a certain corruption of mind: how (and how not) to define ‘terrorism’ // Critical Studies on
Terrorism. - 2010. - №3:2.
40
Weinberg L The Challenges of Conceptualizing Terrorism // Terrorism and Political Violence. - 2004. - №16:4.
 Австралийский исследователь в области международных отношений – К. Вайт,
справедливо утверждая, что все теоретические подходы к данной науке (либерализм,
реализм, конструктивизм) пока не могут приемлемым образом описать явление
терроризма, вырабатывает собственную теорию, способную, на его взгляд, наиболее
точно оценить роль и место данного явления в международной системе. Основным
посылом К. Вайта является жёсткая связка концепций «терроризм» и «государство»,
причём государство характеризуется в данной теории через «веберианскую» формулу
«монополиста на осуществления легитимного насилия в рамках своей территории». Из
этого следует, тот факт, что поскольку терроризм является нелегитимной формой насилия,
значит, он всегда осуществляется негосударственными акторами, что ведет (к большому
сожалению либералов) к неприменимости понятия «терроризм» к противозаконным и
аморальным видам применения государственной силы в отношении своих граждан.
Помимо априорной нелегитимности и негосударственной природы терроризма, в теории
Уайта выделяется еще три необходимых условия данного феномена: насилие с
политическими целями; осознанная нацеленность на негосударственные акторов; жертвы
террактов не являются целью, а лишь «содержанием» политического сообщения.41
Пожалуй, наиболее удачную на сегодняшний день попытку дать
определение терроризму, приписывают работе А. Шмидта: «The Routledge Handbook of
Terrorism Research»,42 которая также подвержена широкомасштабной критике со стороны
экспертного сообщества, в том числе и по причине наиболее авторитетного статуса. Так, в
результате анализа и синтеза более, чем 260 дефиниций, Шмидт выделил 22 элемента
(слова, словососетания) общих для подавляющего большинства дефениций, на основании
которых было составлено 12 основных определительных положений, суть которых
сводится к следующему:
1) Терроризм с одной стороны, является доктриной об эффективности
насильственной и устрашающей тактики, с другой – заговорщическая практика
рассчитанных, демонстративных и непосредственных насильственных действий без
юридических или моральных ограничений, направленных против случайных лиц, не
имеющих отношения к конфликту (его причинам), сторону которого представляют
террористы.
2) Тактика терроризма применяется (воспринимается эффективной – авт.) в
трёх контекстах: незаконные репрессии со стороны государства; пропагандистская
агитация со стороны негосударственных акторов вне зоны конфликта; в контексте

41
Wight C Theorising Terrorism: The State, Structure and History // International Relations. - 2009. - №23.
42
Schmid A The Routledge Handbook of Terrorism Research // London and New York. - 2011.
партизанской войны (применяется как государством, так и негосударственными
акторами).
3) Физическое насилие или с угроза его применения, используемые может
иметь однофазный характер (взрыв), или являться поэтапной последовательностью
действий (похищение – переговоры).
4) Жертвы террористических атак имеют инструментальную ценность
«передатчиков» сообщения в подавляющем большинстве политического характера (о
существующей угрозе, атмосфере небезопасности, неопределенности) целевой аудитории
(государственным институтам, представителям определённого этноса, конфессии,
политического движения) с целью запугивания, раздражения, дезориентации,
дестабилизации, принуждения, деморализации делигитимации или побуждения к
действию (в случае с выкупом терроризм не является политическим – авт.) целевой
аудитории, в зависимости от мотива террориста.
5) Субъектами терроризма являются: террористы-одиночки (lone wolfs); малые
группы; распространённые межнациональные сети или инспирируемые государством
подпольные агенты с широким спектром индивидуальной и коллективной мотивации,
начиная с личной мести (о причинах см. далее).
6) Террористическая тактика редко проявляется в одиночных акциях, когда
последние являются частью кампании насилия, которая посредством последовательного
характера актов насилия и угроз в свой адрес направлена на создание всепроникающей
атмосферы страха, позволяющая террористам манипулировать политическими
процессами
Разобравшись с общими тенденциями в попытках определения понятия
«терроризм», а также проиллюстрировав отсутствие единой дефиниции и ограниченные
возможности для её составления, как в юридической, так и в академической практике
можно сделать вывод о том, что отсутствие чёткого представления данном явлении
современной повестки, открывает широкие возможности для национальных государств
осуществлять интерпретацию и выборку субъектов терроризма в соответствии с
национальными интересами. В условиях отсутствия дефиниции, данные интересы, в
соответствии с которыми варьируется содержательная наполненность понятия
«терроризм» обусловлены, не только положением государства в системе международных
отношений в купе с неизменными и укоренёнными цивилизационными особенностями его
развития, но также и конъюнктурными взглядами лиц, принимающих решения,
доминирующей идеологией (точнее, степенью её выраженности) на определённом
историческом этапе. Как будет, например, проиллюстрировано в следующей главе,
существенные различия в стратегиях по борьбе с терроризмом администраций Дж. Буша и
Б.Обамы основанных на специфике определения (восприятия) данного явления и его
причин обуславливается не столько рациональной адаптацией к меняющемуся контексту,
сколько разницей в общеполитических повестках данных администраций, определяемых
внутриполитическими факторами. Можно заранее оговориться, что ограниченная
«рациональность действий» реализма и её «вытеснение» ролью идеологии зависит, в том
числе, и от объективной невозможности рассчитать силу террористических организаций,
проецируемую через ассиметричные каналы. Таким образом, даже в условиях
относительного постоянства международного контекста совокупность субъектов,
подпадающих под категорию «терроризм» (из-за отсутствия единого определения) также
подвержена постоянной трансформации, что существенно осложняет международное
сотрудничество. Так, по мнению профессора Военного университета А. Кулакова «Мы
(Россия) согласны бороться с терроризмом лишь в той трактовке, которую мы вкладываем
в это понятие. Вместе с тем, видя, насколько широк диапазон трактовок в зависимости от
целей (т.е. интересов – авт.), которые преследуют наши партнеры и союзники по борьбе с
терроризмом, я, как специалист, подозреваю, что здесь есть подковерная игра, то есть
попытка подтасовать под свои политические цели какие-то определенные действия». 43
Таким же образом именно проблема отсутствия единого определения придает «оттенок
политизации» часто слышимым обвинениям США со стороны РФ в делении террористов
на «хороших» и «плохих».

1.2. Анализ факторов международного терроризма

Однако, как показывает практика, в том числе и опыт российско-

американского взаимодействия по ИГИЛ и «ан-Нусра», на современном этапе основные
препоны для интенсификации сотрудничества по противодействию терроризму оказывает
не столько разница в выборке групп террористов (обе организации признаны
террористическими в РФ и США), сколько отсутствие консенсуса относительно всех
причин прибегания к данному методу политической борьбы, который является не менее
важным, но более труднодостижимым необходимым условием эффективной кооперации и
выработки «общей стратегии». Только в случае устранения внутри- и
внешнеполитических конфликтов интересов, лежащих в основе или создающих
благоприятную среду для «политического насилия» (победы в войне за умы и сердца

43
Кулаков О, Ситуация в Афганистане - необходимо определиться по поводу термина «терроризм» //
Международная жизнь. - 2014. - №2.
людей) можно говорить об окончательной ликвидации террористической угрозы. Именно
различные подходы в оценках причин терроризма являются следствием разницы тех
исторически-обусловленных цивилизационных и укоренённых факторов политик обеих
стран, преодолеть которые не представляется возможным, коль скоро данные факторы
являются проявлением национальной (политической) идентичности обеих стран, без
которых единство и целостность общества как необходимого условия (современного)
государства не представляется возможным. В данном случае, другие, перечисленные во
введении факторы, как степень общей угрозы, политическая конъюнктура или уровень
взаимного доверия имеет лишь ограниченные возможности повышения\понижения
договороспособности относительно совместных усилий по устранению причин
терроризма (например, инспирирование переговоров между правительственными силами
и оппозицией вместо односторонней поддержки противоборствующих сил). Однако в
самом широком смысле причина терроризма в политике США вне зависимости от
исходов выборов 2016 года в данной стране, столь же конъюнктурного наличия Б. Ассада
на посту президента САР и гипотетического разрешения противоречий по Украине будет
по-прежнему совпадать с главным фактором её устранения для России.
Именно поэтому принципиально важным представляется теоретический
анализ возможных причин прибегания к терроризму, которые затрагиваются всеми
«науками о человеке», оперирующими на всех уровнях анализа, начиная с психологии
(человек), заканчивая наукой о международных отношениях (система МО). В данном
исследовании акцент будет сделан на последних (системных) причинах, однако только
одна школа МО (структурный реализм) ограничивается анализом системных факторов,
другие теории, например, либерализм зачастую используют методы социологии и
политологии в объяснении причин терроризма, тогда как уровни анализа и «границы
междисциплицинарности» в рамках критических теорий МО практически отсутствуют. 44
Поэтому внутриполитические и общественные факторы также будут затронуты в анализе.
Согласно мнению исследователя Т. Бйорго факторы (причины) терроризма
следует разделять на три категории. Во-первых, предварительные (необходимые) условия
(preconditions), без которых терроризм вообще не может восприниматься как
целесообразный метод политической борьбы. По словам Бйорго, они «подготавливают
почву для терроризма в долгосрочной перспективе». Во-вторых, побудительные мотивы
(precipitants), вынуждающие субъекта использовать террористический метод в конкретной
ситуации. В-третьих, благоприятная среда (facilitators), не являясь непосредственной
причиной возникновения терроризма как метода, влияет исключительно на

44
Joseph J Critical of What? Terrorism and its Study // International Relations. - 2009. - №23(1).
инструментальную осуществимость данной тактики. Так, например, на системном уровне,
теория реализма относит к главному фактору благоприятной среды процесс глобализации
как изменение механизмов проекции силы (появление ассиметричных способов), на
государственном – проблемы с обеспечением внешней безопасности в том числе и с точки
зрения идеологии (проникновение идей) связанные с прогрессом в ИКТ. Более того,
можно сразу оговориться, что в реализме «благоприятная среда» является единственной
зависимой переменной при исследовании причин терроризма. Не даром, в одном из своих
интервью Дж. Мершаймер указывал на сильную ограниченность данной теории для
анализа факторов терроризма.45
Вообще, многие исследователи-специалисты в разных областях социальных
наук посвятили свои труды выявлению каузальной связи между экономической
модернизацией, глобализацией и терроризмом. Так, еще в 19 веке французский социолог
Э. Дюркгейм, опровергавший исключительно психологическую природу самоубийств
выделял в качестве одной из главных причин участившихся случаев данного явления т.н.
«социальную аномию», выражавшуюся в «серьезных изменениях социального порядка»,
вследствие бурного экономического роста и связанных с ним нарушений социально-
ролевых ожиданий.46 По мнению С. Хантингтона, труды Э. Дюркгейма положили начало
развитию аргументационного направления, (известного как «теория относительной
депривации») о влиянии модернизации на социальные процессы, ведущие к ослаблению
государственной легитимности и приводящие в конечном счёте к конфликтам с
использованием терроризма.47 В своём труде «Политический порядок в изменяющемся
обществе» С. Хантингтон утверждает, что «дело не только в факте влияния социо-
экономических трансформаций на нестабильность, но также и в характере данной
зависимости. Например, в случае стремительной и форсированной модернизации,
(которая наблюдалась в «незападных» странах) предполагающей резкий и
непоследовательный переход от доиндустриального к индустриальному укладу
вероятность возникновения и усиления радикальных (прежде всего, рабочих)
политических движений возрастает.48 Уилкинсон тоже указывает на положительную
взаимозависимость между тем, что он называет «напряжения и деформации
форсированной модернизации» и «степенью относительной социо-экономической

45
The Problem of Terrorism // Conversations with History; Institute of International Studies, UC Berkeley URL:
http://globetrotter.berkeley.edu/people2/Mearsheimer/mearsheimer-con5.html
46
Дюркгейм Э. Самоубийство: Социологический этюд/Пер, с фр. с сокр.; Под ред. В. А. Базарова.—М.:
Мысль, 1994
47
Huntington, Samuel P. (1968): Political Order in Changing Societies (New Haven, CT: Yale
University Press).
48
там же
депривации», которая, в свою очередь, ведет к возникновению терроризма. 49 В свою
очередь, проводя различие между этническим иидеологически-мотивированным
терроризмом, исследователь Юджин считает, что взаимосвязь между модернизацией
(главным критерием которой является в исследовании прирост ВВП) и этническим
терроризмом практически отсутствует. Тем не менее, данные показывают значительное
влияние модернизации на идеологический терроризм. Развивая научные труды А. де
Токвиля,50 Юджин также делает вывод о влиянии на терроризм, такого фактора, как
эконмическое неравенство.51
Альтернативный подход, известный как либеральный идеализм, вовлекающий
все уровни анализа (в том числе и международные отношения) предполагает, что прогресс
и модернизация приводит к процветанию и такой форме политического развития, которая
обуславливает стабильность отсутствие конфликтов с применением любых форм насилия.
Следуя логике Э. Виде52 и И. Канта,53 преимущества свободной торговли и открытой
экономики еще раз подтверждают предпочтительность свободы выбора и самовыражения,
ведущей к демократическому политическому устройству, где свободным людям
(имеющим множественные альтернативные каналы достижения экономических и
политических целей) будет нецелесообразно тратить свои жизни и ресурсы, выбирая
конфликтную форму взаимодействия (в.т.ч. терроризм). 54 Согласно исследованиям
экономистов-либералов Липсета55 и Пжеворского56 модернизация, эконмическое развитие
и другие «производные» данных процессов (урбанизация, инвестиции, образование,
обеспеченность) оказывают однозначно положительное влияние на терпимость и
легитимность. Еще одна важная черта либерального подхода – положение об
универсальной применимости, которое было отражено в работе Ф. Фукуямы – «Конец
истории», где доказывалась гипотеза о том, что уровень экономической состоятельности
либерально-демократической модели в конечном итоге приведет к замене на либеральную
демократию всех других политических режимов.57 На основании количественного анализа
Юджин доказал обратную зависимость частотности террористических актов от уровня

49
Wilkinson, Paul (1986) Terrorism and the Liberal State (London: Macmillan, 2nd ed).
50
Tocqueville (1961), p.302.
51
Engene, Jan Oskar (1994) Europeisk terrorisme. Vold, stat og legitimitet [European Terrorism.
Violence, State and Legitimacy] (Oslo: TANO).
52
Weede, Erich (1995) “Economic Policy and International Security Rent Seeking, Free Trade,
and Democratic Peace”, European Journal of International Relations, 1 (4), pp.519-537.
53
Kant, Immanuel (1991 [1795]) “Perpetual Peace: A Philosophical Sketch”, Hans Reiss (ed.)
(1991): Kant: Political Writings (Cambridge: Cambridge University Press), pp.93-130.
54
Wight C Theorising Terrorism: The State, Structure and History // International Relations. - 2009. - №23.
55
Lipset, Seymour M. (1963) Political Man. The Social Bases of Politics (New York: Anchor
Books).
56
Przeworski, Adam (1995) Sustainable Democracy (Cambridge: Cambridge University Press).
57
Fukuyama, Francis (1992) The End of History and the Last Man (London: Hamish Hamilton).
свободы и демократии (исходя из соответствующих индексов) в европейских
государствах.58 Согласно интересному наблюдению Купмана, для того, чтобы уменьшить
вероятность терроризма, институциональная среда либерально-демократического
государства должна быть выстроена по недискриминационному принципу, т.е. таким
образом, чтобы предоставлять институты для самовыражения самому широкому спектру
социальных категорий, в том числе и радикальным движениям. На основании
исследования, учёный приходит к выводу, что «вопреки распространенному мнению, но в
соответствии с ожидаемыми результатами применения «модели равных возможностей»,
уровень политического насилия ниже там, где ультраправые и расистские партии сильны
и демаргинализированы».59 «Модель равных возможностей» была применена для
исследования этнического терроризма в Европе и норвежским исследователем –
Скйолбергом. Вероятность терактов оказалась ниже в странах с «пропорциональной
репрезентативностью» этнических меньшинств относительно титульной нации. 60
Тем не менее, в академическом сообществе у приверженцев теории обратной
зависимости либеральной демократии от терроризма есть и свои критики. Например,
Рупезинг утверждал, что как раз таки из-за присущей демократическим обществам
открытости, демократия может создавать и усиливать мобилизационный потенциал
недовольства политическим процессом, крайней формой которого является насилие. 61
Эмпирические наблюдения любого советского обывателя закреплённые в работе
Плучинского доказывают отсутствие, как предварительных условий, так и благоприятной
среды для возникновения терроризма в тоталитарном советском государстве. Помимо
этого, исследователь справедливо замечает, что также «очень низким было число
террористических атак, направленных против советских объектов за пределами СССР».62
Особенно уязвимыми для терроризма, согласно большинству исследователей, 63
являются либо «полудемократические» страны, либо «новые демократии», т.е.
государства, находящиеся на разных этапах демократического транзита. На мой взгляд,
58
Engene, Jan Oskar (1994) Europeisk terrorisme. Vold, stat og legitimitet [European Terrorism.
Violence, State and Legitimacy] (Oslo: TANO).
59
Koopmans, R. (1996) “Explaining the Rise of Racist and Extreme Right Violence in Western
Europe”, European Journal of Political Research 30 (2) (Sep 1996), pp.185-216
60
Skjølberg, Katja H-W (2000) “Ethnic Pluralism, Legitimacy and Conflict, West-European
Separatism 1950-95” (Paper presented at the 41st Annual Convention of the International
Studies Association, Los Angeles, March 14-18, 2000)
61
Rupesinghe, Kumar (1992) “The Disappearing Boundaries Between Internal and External
Conflict”, Kumar Rupeshinge (ed.) (1992) Internal Conflict and Governance (New York: St.
Martin’s), pp.1-26
62
Pluchinsky, Dennis A. (1998) “Terrorism in the Former Soviet Union: A Primer, a Puzzle, a
Prognosis”, Studies in Conflict & Terrorism 21, pp.119-147
63
Ellingsen & Gleditsch (1997) “Democracy and Conflict in the Third World”, Ketil Volden &
Dan Smith (eds.) (1997) Causes of Conflict in the Third World Countries (Oslo: PRIO &
North/South Coalition), pp.69-81.
данное положение является серьёзным оправданием неудачных, но пока ещё
краткосрочных последствий политики «смены режимов» на Ближнем Востоке, если
допустить, что в среднесрочном периоде ситуация должна обязательно стабилизироваться
(что соответствует большинству теорий рассматриваемых далее). Так, по мнению
Креншоу, «В ситуации, когда пути к институционализированной репрезентативности всё
ещё блокируются, но аппарат подавления уже неэффективен, революционный терроризм
вероятен вдвойне».64 Как показывает практика, работает и обратная логика: когда
репрессивные органы остаются сильными, но демократические преобразования (в том
числе и в плане репрезентативности) уже были запущены, вероятность терроризма также
возрастает (особенно, если переходная фаза затягивается), что следует из теории социо-
политической депривации (неоправданных ожиданий). Самым ярким эмпирическим
доказательством здесь является период поздней Российской Империи, когда в ряды
революционных террористов вступали, в том числе и обеспеченные категории лиц, не
находящиеся на «полузависимом» положении. Значительно способствует терроризму и
крах тоталитарной идеологии, когда образовавшийся «ценностный вакуум»
«тоталитарного общества» нередко заполняется не менее радикальными политическими
идеями доступ к которым открывает свобода выбора. Теория U-образной зависимости
между демократизацией и маловероятностью терроризма была глубоко разработана
исследователями Креигом и Шоком в 1992 г., после чего экстенсивно применялась при
анализе ситуаций в государствах бывшего советского блока. Так, например, в 1993 г.
используя инструментарий Крейга, М. Микалка пришёл к выводу о том, что Румыния в
большей степени подвержена случаям проявления политического насилия по сравнению с
большинством других восточноевропейских стран (Польшей, Венгрией, Чехией). 65 Однако
U-образная теория подтверждает также и чуждое для американской политической
культуры положение о маловероятности политического насилия в автократических
государствах.
Важным, на мой взгляд, представляется также освещение взаимосвязи
терроризма и легетимности, коль скоро неприятным для РФ всегда становится тот факт,
что вопрос о соответствии лидера иностранного государства занимаемой должности
нередко встаёт у представителей американского политического истеблишмента, что
неизбежно накладывает негативный отпечаток на повестку двусторонних отношений
вообще и сужает границы взаимодействия по противодействию терроризма в частности.

64
Crenshaw, Martha (1981) “The Causes of Terrorism”, Comparative Politics 13, pp.379-399
65
Mihalka, Michael (1999) “Enlargement Deferred — More Political Instability for Romania? A
Rejoinder”, Security Dialogue 30 (4), pp.497-502
В общих чертах легитимность означает общественное признание правильности
государственной политики, тогда как её отсутствие ведет к актам гражданского
неповиновения и ответным мерам со стороны государства. Причём, насильственные
действия в данном контексте могут проявляться как со стороны органов власти так и
гражданского населения. Таким образом, основная цель государства должна сводиться к
поддержанию легитимности, т.е. веры граждан в корректность проводимой политики. Так,
исследования западных демократий с рациональным (не харизматическим) типом
легитимности, проводимые Липсетом выявили, что уровень легитимности зависит от
подходов демократических государств к решению тех проблем, которые исторически
разделяли нацию.66 Таким образом, неадекватность (неприминимость) данных способов,
согласно Гурру,67ведет является фактором террористических кампаний (например, в
Северной Ирландии). Согласно Юджину терроризм как экстремальное проявление
кризиса легитимности возникает в трёх контекстах: неудовлетворённые требования
этнических групп, отсутствие преемственности в ходе демократического транзита, а также
неудачи, связанные с интегрированностью маргинальных политических движений. 68
Что касается проблем преемственности демократического транзита, а также
интегрированности этнических меньшинств, то серьёзным фактором, осложняющим
легитимацию в данных контекстах, которые редко берутся в расчёт универсалистами
является культурно-историческая и цивилизационная обусловленность склонности (в
определённых контекстах, например «демократизации») определённых этносов к
задействованию террористических методов. Кстати, надо заметить, что универсальная
применимость демократии также является исторически обусловленной характеристикой
присущей внешнеполитическому процессу США. Что касается других наций, то как
утверждал Д. Плучинский, в истории клановых обществ южных регионов бывшего СССР,
в особенности Северного Кавказа прослеживается продолжительная традиция «кровной
мести», для возрождения которой в более изощренных формах (терроризма) были созданы
благоприятные условия (facilitators) в 1990-х гг.69 В свою очередь в исследованиях
Шахина упоминалось, что сами радикальные исламисты не раз указывали на то, что
политическое насилие в Алжире и Южном Египте объясняется прочными традициями
мести и кровной вражды в местных сообществах.

66
Lipset, Seymour M. (1963) Political Man. The Social Bases of Politics (New York: Anchor
Books).
67
Gurr, Ted Robert (1970) Why Men Rebel (Princeton, NJ: Princeton University Press).
68
Engene, Jan Oskar (1994) Europeisk terrorisme. Vold, stat og legitimitet [European Terrorism.
Violence, State and Legitimacy] (Oslo: TANO).
69
Pluchinsky, Dennis A. (1998) “Terrorism in the Former Soviet Union: A Primer, a Puzzle, a
Prognosis”, Studies in Conflict & Terrorism 21, pp.119-147
 Таким образом, мы рассмотрели основные причины терроризма как
актора международной системы, исследуемые социальными науками и политологией на
более низких, чем система МО уровнях анализа. Хотелось бы еще раз отметить, что
представители либеральных, а также критических теории МО активно задействуют
инструментарий вышеуказанных дисциплин в выработке рекомендаций для внешних
политик государств по противодействию причинам международного терроризма и
составления соответствующих стратегий. Однако либеральные теории применяют в своей
аргументации исключительно опыт таких исследований обществ и систем управления, в
по результатам которых формирование эффективной институциональной архитектуры,
основанной на демократических принципах «свободы выбора», в том числе и в
экономической сфере неизбежно приводит к снижению случаев проявления
насильственных форм конфликта на межнациональном уровне, в.т.ч. и международного
терроризма. Альтернативные подходы, например, базирующиеся на теории
«относительной депривации» или U-образной зависимости не используются в
либеральном подходе, логика которого широко используется в американской внешней
политике. Возможность возникновения организованного терроризма в странах с
эффективной демократией, характеризующихся совершенной институционально-правовой
базой почти отсутствует. Выход терроризма на международный уровень, согласно
либералам, является либо продуктом «отчаяния» подавляемого населения либо
инспирируется недемократическим государством. Внимание либералов, которые
отодвигают концепцию «вестфальского суверенитета» на задворки истории, приковано и
к таким понятием, как «государственный терроризм», и «государство-спонсор
терроризма», для устранения, угрозы которого должна применяться практика
коллективизации мер с целью осуществления «гумманитарной интервенции». 70
В рамках изучения глобализации, (в.т.ч. и учёными-реалистами) как
благоприятствующего фактора терроризма (см. ниже) большое внимание уделяется
взаимодействию террористических группировок с другими НГА, в частности –
транснациональной преступностью. Последняя является важным генератором как
экономической, так и военной (в случае торговли оружием) силы террористов. Тот факт,
что «в Афганистане было налажено тесное взаимодействие между террористами и ОПГ» 71
является предметом глубокой обеспокоенности российской элиты, что связано с тем, что в
российской внешней политике граница между понятиями «международный терроризм» и

70
Blakeley, Ruth (2009) State Terrorism and Neoliberalism: The North in the South. Routledge Critical Terrorism
Studies
71
Brown, Michael (2000) “Transnational Organised Crime and Terrorism”, The Terrorism
Research Center September Essay,
«транснациональные ОПГ» является крайне размытой, о чём свидетельствует присутствие
официальных терминов «экономический терроризм» и «криминальный терроризм». 72
Данный подход разделяют и многие представители (в.т.ч. и американского экспертного
сообщества)7374 В том числе и по этой причине российская сторона не раз предъявляла
претензии силам коалиции США за недостаток внимания к решению проблемы
наркоторговли как благоприятной среды для МТО. Таким образом, в данном случае
разница в оценках степени важности причин терроризма выступила ограничительным
фактором российско-американского антитеррористического сотрудничества.
Рассмотрим, теперь переменную глобализации. С точки зрения политического
реализма – её главная благоприятствующая роль (facilitator) заключается в открытии и
последующем расширении новых технических каналов и возможностей: во-первых,
аккумуляции экономической, военной и идеологической силы сопоставимой с
совокупным потенциалом силы государств в руках международных террористических
организаций (сетей) и во-вторых, её ассиметричной проекции против суверенных
государств. Всё это позволило наделить международный терроризм атрибутами
объективного «актора» международной системы. Основная проблема государств в
адаптации силовых стратегий заключалось в ограниченной определенности «поля»
применения силы (в связи с атерриториальной природой НГА), а также в выборе
удельных долей идеологического («за умы и сердца людей»), военного и экономического
(помощь несостоявшимся государствам) компонентов силы в борьбе с терроризмом и его
причинами. Пример аккумуляции силы в виде взаимодействия с транснациональными
ОПГ уже был рассмотрен нами выше. Что касается других примеров аккумуляции и
проекции, то как справедливо замечал Уильямс: Глобализация и информатизация
финансовых потоков открыла возможность скрыть финансовые ресурсы,
совершенствование транспортной системы привело к обороту запрещенных предметов, а
также росту транснациональных этно-религиозных общин. Всё это является ключевыми
проявлениями глобализации путей, которыми пользуются террористы.75 С. Кей выделяла в
своей статье 2 способа использования террористами ИКТ – кооптация (специальные
техники рекрутирования новых членов из любой точки земного шара) и устрашение, где
72
Pluchinsky, Dennis A. (1998) “Terrorism in the Former Soviet Union: A Primer, a Puzzle, a
Prognosis”, Studies in Conflict & Terrorism 21, pp.119-147
73
Pollard, Neal (1999) “Terrorism and Transnational Organized Crime: Implications of
Convergence” The Terrorism Research Center September Essay
(www.terrorism.com/terrorism/crime.htm, downloaded 25 March 2000)
74
Williams, Phil (1998): “Terrorism and Organized Crime: Convergence, Nexus, or
Transformation?”, Gunnar Jervas (ed.) FOA Report on Terrorism (Stockholm: FOA),
75
Williams, Phil, 2003. ‘Eurasia and the Transnational Terrorist Threats to Atlantic Security’,
in James Sperling, Sean Kay & S. Victor Papacosma, eds, Limiting Institutions: The
Challenge of Eurasian Security Governance. Manchester: Manchester University Press.
благоприятствующую роль выполняют также СМИ. По словам исследователя
«Изображения несущие страхи разрушения, которые террористы пытаются увековечить.
Скорость, с которой эти изображения переносятся в жилые комнаты. Всё это делает силу
всё более ассиметричной».76 У. Вагнер, в данной связи отмечает, что террористические
организации "седлают" процесс глобализации в плане совершенствованя методов работы.
Например, они предпочитают воздерживаются от использования взрывчатых веществ
заводского производства, и вместо этого, работают с ингредиентами, легко получаемыми
из местных источников (например, аммиачной селитры). Иронично, что компоненты
местного производства используются с большей частотой в случае достижения
террористами своих целей.77
Выходя на уровень анализа международных отношений, сторонники
критических теорий (и, в частности, конструктивизма, постструктурализма и КТС 78) очень
часто апеллируют к истории, утверждая, например, что современный терроризм (в
частности, исламский) является не столько «объектом», сколько как «продуктом-в-
процессе» и не могут быть понят в отрыве от исторического контекста. История
используется критиками-постструктуралистами для выявления онтологических факторов,
повлиявших на формирование субъективных восприятий, отражённых в нарративах
субъектов терроризма. Так, австралийский исследователь Колин Вайт подчёркивает
необходимость понять как глобализация отразилась на социальных сдвигах приведших к
усилению идеологии Салафизма, гносеология последователей которой заключается в
нарушении двух основополагающих «китов» вестфальской легетимности посредством: 1)
признания высшего божественного суверенитета, синкретизм религии и политики
(hakimiya) 2) осознание моральной неверности всей системы современных государств как
продукта концептуальной фрагментации Земли и призыв к объединению всех мусульман
в единый халифат (umma).79 Другой выдающийся исследователь – Д. Рапопорт, считал что
гносеология современного терроризма является кумулятивным продуктом четырёх
объективных исторических контекстов, в котором по онтологическим причинам
выделились 4 разные его формы: леворадикальная, праворадикальная, сепаратистская и
религиозная. Онтология терроризма, по мнению исследователя, всегда заключалась в
противостоянии «малой силы» «большой силе».80 На разных исторических этапах

76
Globalization, Power, and Security SEAN KAY
77
Wagner, Daniel “Terrorism's Impact on International Relations”. (2003) Asian Development Bank.
http://www.irmi.com/expert/articles/2003/wagner03.aspx. Retrieved on 14/November/2012s
78
Joseph J Critical of What? Terrorism and its Study // International Relations. - 2009. - №23(1).
79
Wight C Theorising Terrorism: The State, Structure and History // International Relations. - 2009. - №23.
80
Rapoport David (2006) “The Four Waves of the Modern Terrorist,” in Terrorism: Critical Concepts in Political
Science, p. 66
«большая сила» представляла собой: 1) империю 2) колониальную державу 3)
«Американоцентричный» (US-led) порядок в контексте глобализации81
На системном уровне структурный реализм затрагивает исследование
терроризма не только сквозь призму «вызовов глобализации». Так, особого внимания
заслуживает количественный анализ под названием «Структурные детерминанты
международного терроризма: влияние гегемонии и полярности на террористическую
активность».82 Результаты исследования показывают, что гегемонистский контроль
(определяемый долей гегемона в мировой экономике и совокупной военной силе)
является существенным фактором, коль скоро его вариации оказывают значительное
воздействие на частоту террористических актак. Что касается интенсивности терактов,
(измеряется в количестве жертв), то биполярное равновесие между сверхдержавами,
уровень поддержки гегемонов (измеряется по результатам анализа совпадения голосов в
ООН), а также силовые возможности гегемона (эк.+воен.) – все являются значительными
факторами вариаций интенсивности, причём самый значительный – «силовые
возможности». Гегемонистский контроль над ресурсами субсистемы также коррелирует с
частотой терактов, даже когда гегмонон не является непосредственным объектом
террористических атак. Вообще, за весь хронологический период исследования – 1968-
1992 г. самый сильный спад частотности и интенсивности терроризма наблюдался в
промежуток между 1987 и 1992 г. – 45,4% и 74,2% соответственно. Таким образом, общий
вывод исследования сводится к тому, что система с биполярностью, приближающейся к
её «жёсткому» состоянию (См. типология М. Каплана) в значительно большей степени
подвержена коррозийному воздействию со стороны международного терроризма.
Ещё один близкий по характеру количественный анализ c использованием
модели авторегрессии (ARIMA) производился в концептуальных рамках теории
гегемонистической стабильности (HST).83 На этот раз целью авторов стало опровержение
гипотез множественных экспертов, в частности, Бергесена и Лизардо, (доказанной через
мир-системный анализ) о том, что всплеск терроризма, как правило, проявляется в
периоды «упадка» гегемона.84 В результате анализа учёным удалось доказать положение,
что по мере того, как политический, дипломатический и военные аспекты силы будут
«накапливаться в руках системы союзов США» и силовая разница с «внешним миром»
будет возрастать, субъекты терроризма, направленного против американских интересов
81
Audrey Kurth Kronin, “Behind the Curve: Globalization and International Terrorism”, International Security, Vol.
27, No. 3, (winter) 2002/03, p. 30-58
82
Volgy, Thomas J., Lawrence E Imwalle & Jeff J Corntassel (1997) “Structural Determinants ofInternational
Terrorism: The Effects of Hegemony and Polarity on Terrorist Activity”, International Interactions 23 (2), pp.207-
231.
83
Victim of Success: American Dominance and Terrorism
84
Bergesen & Lizardo, 2002)
будут также усиливаться. Авторы во многом исходят из положения о том, что по ходу
возрастания мощи американоцентричной субсистемы, у стран «внешнего мира» будет
постоянно сокращаться «меню» доступных средств, используя которые (в одиночку или
даже в «абстрактных коалициях») представляется возможным повлиять на внешнюю
политику США в интересуемой сфере. Причём при сокращениях из данного «меню»
(дипломатия, конфликт, война, терроризм) в последнюю очередь будет вычеркнута
наименее «энергозатратная» опция ассиметричной проекции силы. За независимую
переменную берется «доминирование», опреационализированное на основании
суммирования коэффициента военной силы, основанного на разности между СВНП
(Сводный индекс национального потенциала) США и СВНП основного (второго по
данному индексу) соперника (СССР\Китай) с коэффициентом сближения предпочтений
(preference congruence), базирующимся на аналогичной разности «индексов Грацке» -
количественное измерение «дипломатической силы», посредством подсчёта совпадающих
голосов в ООН. Последний коэффициент был также использован и в предыдущем
исследовании. Он служит для определения «границ субсистемы». Зависимой переменной
в данном исследовании является ежегодное число террористических актов «зарубежной
природы» направленных против американских интересов по соответствующим данным
Государственного департамента. Хронологический охват исследования: 1968 – 1996 г. Для
тестирования результатов на их точность в качестве «контрольных переменных»
используется вышеупомянутая разность СВНП США и «основного соперника».
Повторный тест проводится с использованием дихотомической переменной «холодной
войны» (1 или 0). Минимальная погрешность наглядно демонстрирует успешность
результатов. Т.о. автор делает вывод, что США все время придется сталкиваться с
«неприятной» дилеммой: когда укрепление «жёсткой» безопасности будет обязательно
вести к ослаблению позиций в войне с негосударственными акторами. Т.о. можно
заключить, что изменение военной стратегии Б. Обамы, заключающийся в определении
«достаточности» одной конвенциональной войны на ТВД будет положительно усиливать
США в борьбе с НГА. Ещё один, на мой взгляд, эффективный выход из ситуации,
предложенный Б. Обамой – налаживание новых, в.т.ч. ассиметричных каналов проекции
силы в борьбе с государственными акторами, например, Китаем. 85 Также, логично было
бы предположить, что «переложив» существенную часть функций по борьбе с
терроризмом (в.т.ч. и в области применения силы) на плечи «традиционных союзников»,
осуществляя «лидерство из задних рядов»,86 администрация Б. Обамы т.о.
«диверсифицировала» риск направленности терактов против американских интересов
85
Sustaining U.S. Global Leadership: Priorities for 21st Century Defense. January 2012.
86
Батюк (борьба с НГА)
(определяемых Госдепом как «граждане и собственность США по всему миру»). 87 Так, в
частности, больший «удар» стали на себя принимать такие державы, активно
участвующие в «американоцентричной» борьбе с терроризмом как Франция и Австралия.
Например, захват заложников в Австралии в 2015 г. эксперты Евроньюс напрямую
связывают с существенно расширившимся за последние годы участием данной страны в
военных операциях в Ираке (в частности, против ИГИЛ) и в Афганистане, в частности
ссылаясь на то, что «ранее в 2011 Мэн Харон Монис прославился кампанией “гневных
писем”, которые он отправлял семьям погибших в Афганистане солдат в знак протеста
против присутствия там австралийских войск».88
На современном этапе (администрация Б. Обамы) интересным, на мой взгляд,
было бы тестирование гипотезы о корреляции сокращения глобального военного
присутствия США в борьбе с НГА в ходе «разворота на восток» с развитием глобального
терроризма вообще, операционализировав соответствующие переменные в рамках другой,
производной от реализма теории «силового перехода» (power transition),
рассматривающей ограничение возможности предоставлять «глобально общественное
благо (ГОБ)» по причине «имперского перенапряжения» (imperial overstretch). Данная
ситуация возникает в том случае, когда новые центры силы (РФ, КНР) являются
«свободными наездниками» на ГОБ, предоставляемом «слабеющим лидером» и,
пользуясь данными благами, максимизируют силовой потенциал. В конечном счёте, когда
сила НЦС достигает опасного для слабеющего лидера предела, последний вынужден
«переключать» свою стратегию на поддержание баланса, в некотором роде «забрасывая»
производство ГОБ.
Последнее, на что бы хотелось обратить внимание в рамках реалистского
анализа причин терроризма – проблема «несостоявшихся государств». В одном из своих
интервью Дж. Мершаймер заявил, что «аналитический инструментарий моей теории
(реализм) крайне ограничен для исследования НГА и причин терроризма, однако важным
для реалистов представляется поведение государств на международной арене,
международное сотрудничество в рамках противодействия данному вызову» (в.т.ч. в
плане формирования коалиций – авт.).89 В знаменитой статье «Неоправданные обещания
международных институтов», Дж. Мершаймер говорит о первой проблеме
«коллективного действия» коалиций, когда неспособное обеспечить в достаточной
степени «внешнюю безопасность» государство оттягивает на себя часть силового

87
Victim of Success: American Dominance and Terrorism
88
Информагентство «Евроньюс» http://ru.euronews.com/2014/12/16
89
The Problem of Terrorism // Conversations with History; Institute of International Studies, UC Berkeley URL:
http://globetrotter.berkeley.edu/people2/Mearsheimer/mearsheimer-con5.html
потенциала и безопасности союзника (пр. Австрия, а также не к стати вступившая в войну
Румыния Первой мировой войне).90 В таком случае, если «несостоявшиеся» или
«несостоятельные» государства действительно являются «инкубаторами» терроризма, то
они должны являться такими же энергозатратными, но необходимыми союзниками в
борьбе с НГА. Однако для ответа на вопрос стоит ли «сажать на шею» такие государства
за счёт усиления собственной (homeland) безопасности необходимо ответить на вопрос
действительно ли «фейлд стейтс» и «фейлинг стейтс» открывают каналы аккумуляции сил
НГА? Теория реализма не способна ответить на этот вопрос, коль скоро подверженность
«фейлд стейтс» не ограничиваются «внешней безопасностью», а также затрагивают
экономику, внутреннюю безопасность, институциональную среду и.т.д. и являются
предметом исследования, преимущественно, политологов. Так, например, о
положительной зависимости терроризма от проблем, присущих «фейлд стейт» говорили, в
частности, Дайленд,91 Фукуяма,92 Ротберг,93 Сандерсон94 и др. Отечественный
исследователь Гвоздев95 приводил наиболее комплексный анализ, сведенный к трем
основным выводам:
1) некомпетентные и коррумпированная правоохранительная система
предоставляет возможности, и снижает расходы террористических групп, для
организации, обучения, получения доходов, и налаживания логистики и коммуникаций
помимо уже существующей сети убежищ в «состоявшихся» государствах.
2) несостоявшиеся государства предлагают террористическим группам
большее количество потенциальных призывников, потому что они содержат большое
число неуверенных в себе, недовольных, разочаровавшихся, отчуждённых и нелояльных
граждан, для которых политическое насилие является принятой нормой поведения.
3) «Внешние признаки суверенитета» н.г. помогают поощрять
транснациональные террористические группы двумя способами. Во-первых, принцип
государственного суверенитета накладывает ограничения на вмешательство со стороны
других государств, тем самым защищая террористов. Во-вторых, коррумпированные
чиновники могут предоставить террористам доступ к правовой документации, такой как
паспорта, визы и сертификаты конечного пользователя для экспорта и импорта оружия, в
обмен на деньги,
политическую поддержку или физическую защиту.

90
фолс промис
91
статья инкубаторы
92
статья инкубаторы
93
статья инкубаторы
94
статья инкубаторы
95
статья инкубатор
 Как можно заключить из последнего аргумента, в худшем случае
«несостоявшееся государства» могут и без военных действий быть «захваченным»
террористами, в таком случае «дилемма безопасности» сведётся к выбору между войной
(что не отменит проблему «свободного всадника» в ходе «государственного
строительства» позже) и ещё большим укреплением защитных мер против ассиметричной
угрозы. По результатам исследования Дж. Пьяццы вырабатывавшего рекомендации к
силовой стратегии Дж. Буша, автор приходит к выводу, что «фейлд» и «фейлинг» стейтс
являются самой значимой причиной международного терроризма вне зависимости от
политического режима. Вообще, по мнению исследователя, политический режим почти
никак не связан с благоприятной средой для терроризма. Рекомендуется
перефокусировать внимание с политики «демократизации» относительно стабильных
автократических систем на оказание содействия слабым (failing), но пока не
«провалившимся» (failed) государствам (Гаити, Индонезия, Шри-Ланка, Колумбия).
Существуют и гипотезы об отрицательной зависимости терроризма от
несостоявшихся государств. Так, например, К. Менкаус 96 и К. фон Гиппель97 утверждали,
что группы террористов предпочитают отказываться от инфраструктуры в
несостоявшихся государствах из-за: 1) осознания риска быть вычисленными и
уничтоженными «третьей стороной» (государство, международная организация); 2)
опасности быть втянутыми во внутренние конфликты, отвлекающие от выполнения
основных задач 3) риска быть подвергнуты шантажу испытывающих необходимость в
ресурсах и не подчиняющихся центру местных властей. Тем не менее, Менкаус видит в
качестве основных «рассадников терроризма» слабые государства (failing states), тогда как
фон Гиппель – жёсткие автократические режимы.
Несоизмеримую по значимости роль в практическом выявлении взаимосвязи
несостоятельных государств с терроризмом и в стратегии продиводействия НГА вообще
играет внешняя разведка национальных государств, находящаяся «вне зоны» публичной
политики. Преимущества и ограничения коллективизации мер именно в данной области
будет подробно рассмотрено в следующем разделе.

1.3. Методология межгосударственного взаимодействия в рамках

противодействия международному терроризму

При оценке любых форм взаимодействия, в том числе и в сфере безопасности,

логика либерального институционализма фокусируется на анализе их правовых основ в
96
статья инкубаторы
97
статья инкубаторы
рамках многочисленных международных договоров и организаций. Являясь, по сути,
нормативной теорией, либерализм имеет тенденцию искать ответы на вопросы какие
организации (договора) являются более эффективными; какие поправки следует внести
для оптимизации их функционирования и адаптации под постоянно меняющийся
контекст строго с точки зрения решения непосредственных целей и задач международных
институтов. В свою очередь, предполагается, что национальные государства должны в
процессе своего развития идти на уступки и компромиссы (в.т.ч. в плане силы и
безопасности и даже, суверенитета) для того, чтобы им удалось привести свою политику в
соответствие с рационализированными исследователем-либералом целями и механизмами
деятельности института. При этом, также предполагается, что «встраивание» в систему
международных институтов (либеральный порядок), если не в краткосрочном, то в
среднесрочном и долгосрочном плане обязательно принесёт выигрыши всем участникам
сотрудничества, а также снизит риски неопределённости намерений посредством
нормативной регламентации прав и обязанностей стран. В экономической сфере,
международная «экстраполяция» процесса институционализации (которая всегда является
продолжением внутреннего развития) в действительности позволяет существенно снизить
транзакционные издержки взаимодействия (в особенности между государствами с
традиционно де-централизованным процессом принятия решений), а также реализовать
глобальный и региональный «эффект масштаба». Таким образом, величина выигрышей
(несмотря на многочисленные претензии реалистов к их распределению, и основаниям, на
которых оно осуществляется)98 от кооперации достигают таких «размахов», что
институционализированное сотрудничество становится неотъемлемой частью жизни
подавляющего большинства стран современного мира. Этот факт, позволил ряду
исследователей говорить об «эффекте переплёскивания» и «комплексной
взаимозависисмости». Однако вопрос о том, до какой степени «экономическое
сотрудничество» может «переплеснуться» в сферу безопасности, где разница в
выигрышах от коллективизации мер в институционализированном формате в целом
гораздо менее существенна, остаётся открытым. Cсогласно концепции бифуркации
(bifurcated order), взаимозависимость в экономике не расширяет границы взаимного
доверия в сфере безопасности, где международные отношения продолжают вписываться в
логику «баланса сил» даже между ядерными державами (военное столкновение которых
приведет, если не взаимному уничтожению, то к непозволительному ущербу) что и
происходит в настоящее время между США, РФ и Китаем. К тому же угроза безопасности
этих стран увеличивается разницей в представлениях о стратегической (в.т.ч. и

98
The False Promise of International Institutions. International Security 13, 3, 1994.
кризисной) стабильности. Зададимся теперь вопросом почему ещё
институционализированная форма сотрудничества с функциональной точки зрения в
большей степени чужда взаимодействию в сфере безопасности, даже в войне с
международным терроризмом, который, казалось бы, является проблемой общей и
неизбежной?
В современном мире наблюдается огромное количество формальных и
неформальных (напр. форумы) международных институтов, повестка которых, в большей
или меньшей степени затрагивает противодействие терроризму, к примеру, ШОС, ОДКБ,
СНГ. Несмотря на колоссальную деградацию отношений в 2014 г. США и РФ по
прежнему являются членами или участниками КТК СБ ООН, ОБСЕ, РГБТ АТЭС, ФАТФ,
ИНТЕРПОЛ, Глобальный контртеррористический форум и др. Тем не менее, в отличие от
экономической сферы, где институты (напр. ВТО) во многом «спасли» кооперацию,
несмотря на негативный эффект санкций, сохранившееся членство обеих стран во всех
вышеперечисленных «контртеррористических» организациях не освободило данные
государства фактически от полного выхолащивания повестки взаимодействия по
терроризму. Репрезентативными примерами неустойчивости институтов «коллективной
безопасности» к политическим кризисам является прекращение деятельности Совета
Россия-НАТО сразу после августовских событий 2008 г.(до начала «Перезагрузки»), а
также приостановка российско-американской президентской комиссии в 2014 г., где
бòльшая часть групп также занималась проблемами безопасности, а группа по борьбе с
терроризмом на момент закрытия была особенно успешной в контексте быстрорастущей
террористической угрозы.
Помимо уже упомянутой «разницы в выигрышах», проблема, на мой взгляд,
заключается, во-первых в слишком большом диапазоне вариации самой повестки, что
делает институциональную форму слишком «неподвижной» в плане адаптации. Если
общие принципы и правила экономического взаимодействия в целом остаются
неизменными, что позволяет задавать неограниченные «горизонты планирования», то в
условиях глобализации просчитать какие размеры и «формы» примет международный
терроризм даже на год вперед практически не возможно. Так, например, никто не мог
предположить образования вследствие «метостаза» Аль-Каеды «дуги» из
аффилированных террористических организаций от Магриба до Индонезии. В качестве
главной причины неудачи антитеррористической коалиции РФ и США после событий 11
сентября, Н. Злобин и М. Макфол99 рассматривали неспособность РФ отличить
краткосрочные механизмы от долгосрочных. Следуя логике исследователей, попытка
99
Nikolai Zlobin Michael J. McFaul. “A Half-Democratic Russia Will Always be a Half-Ally to the United States.”
Demokratizatsiya. Vol.9, No.4, Fall 2001
«разменять» исключительно участие РФ в антитеррористическом взаимодействии,
(которое обязательно бы когда-то закончилось) на ускорение процессов комплексной
интеграции РФ в евроатлантические структуры являлось сродни обмену
скоропортящегося продукта на товар длительного пользования. Что касается адаптации,
то, во-вторых, в условиях отсутствия на международном уровне единого определения
понятия «терроризм» и консенсуса относительно его причин (см. выше), остаётся неясным
в каком направлении и возможно ли вообще производить адаптацию в случае
расхождения взглядов, что случается нередко. В-третьих, даже в случае полного
консенсуса относительно предмета сотрудничества, возникает вопрос о методологической
солидарности, и в данной связи могут возникнуть противоречия относительно процедур,
которые, в свою очередь базируются на принципах. Определительными характеристиками
международного института является «общность правил, норм, процедур и принципов».
Если к консенсусу относительно принципов «свободной торговли», «недискриминации» и
«наибольшего благоприятствования» хотя бы на декларативном уровне прийти в целом
несложно, и вообще в экономических институтах можно поставить знак равенства между
принципом и рациональностью, то в сфере контртеррористической кооперации данные
понятия зачастую вступают в непримиримые противоречия, что отравляет повестку
взаимодействия даже самых близких союзников. Односторонность «войны с
терроризмом» Дж. Буша, являлась в значительной степени следствием несогласия ЕС с
многократно нарушаемыми Вашингтоном принципами уважения к правам человека на
всех стадиях «работы» с подозреваемыми от задержания (detention) до содержания в
тюрьме (incarceration), которые, даже в соответствии с общими правилами ООН (не говоря
уж о более «узкопрофильных» институтах), должны соблюдаться цивилизованными
нациями в.т.ч. и в «системе координат» военного времени. В частности, страны
Сообщества не раз предъявляли претензии к американской стороне за использование
недопустимых мер при ведении допросов в тюрьмах за пределами американской
юрисдикции (например, Гуантанамо), противоречащих «Конвеции по запрещению
пыток». Нередко подобные действия США становились причиной отказов, в по запросам
на выдачу содержащихся под стражей подозреваемых, в том числе со стороны Лондона.
Что бы ни являлось мотивами действий Вашингтона: рациональная эффективность, или
отличные от европейских идеологические принципы «абсолютной безопасности» и
второстепенной роли международного права, сложность достижения процедурного
консенсуса играет явно не в пользу устойчивых форм кооперации. По мнению А.
Кордесмана: «Контртеррористические институты имеют неизбежные ограничения. Разные
государства имеют различные подходы к определению международного терроризма, и
предпочитают прибегать к различным способам противостояния данной угрозе. У каждой
нации свои культурные ценности, правовая культура и подходы к соблюдению прав
человека. Есть и такие страны, которые являются частью проблемы, а не её решения. Они
не могут устоять перед соблазном «заигрывать» с терроризмом для реализации своих
интересов. Полит корректная риторика никогда не сможет по-настоящему привести к
объединению усилий на непрерывной основе». 100 Когда ставки высоки, полномерное
распределение обязанностей между государствами без «пересечений функций» может
осуществляться только в условиях уверенности каждой из сторон в консенсусе
относительно каждого из вышеперечисленных параметров. Более того, одной из главных
функций института является оценка исполнительности посредством надзора и
мониторинга,101 тогда как в ряде областей (например, в разведывательной деятельности)
возможности для последнего просто отсутствуют. В качестве еще одного аспекта критики
институтов, а точнее их множественности, можно выделить проблемы эффективного
распределения обязанностей и ресурсов на этот раз между институтами. Профессор
Люблянского университета утверждал в данной связи, что «практически невозможно
найти оптимальную комбинацию между «вертикальными» и «горизонтальными» формами
сотрудничества, которая, к тому же, специфична для каждого аспекта и каждого этапа
противостояния данной разноплановой угрозе».102 Автор исследоводия выделял четыре
уровня сложности международного сотрудничества в рамках организаций: 1) сложность
параллельной мульти организационной борьбы с терроризмом, 2) сложность налаживания
межорганизационного сотрудничества и координации, 3) сложность сетевого
взаимодействия, а также 4) сложность в разрешении проблем межорганизационного
сотрудничества и координации.103 Согласно Ю.А. Никитиной, одним из поводов
последнего по счёту выхода из организации Узбекистана, 104 является функциональное
дублирование ОДКБ и ШОС, вызванное, по всей видимости, неготовностью Москвы к
значительному сужению повестки организации, которая (организация) способствует
(сквозь призму представлений элит) утверждению РФ в качестве одного из «полюсов»
международной системы. При подобном раскладе, наблюдается уже ставшее рутинным
для внешнеполитического поведения России приоритета международного «статуса» над
экономической рациональностью, поскольку по подсчётам экспертов, совместные

100
Cordesman, Anthony H. 'The Lessons of International Co-operation in Counter-Terrorism', RUSI Journal 151, no.
1 (February 2006)
101
The False Promise of International Institutions. International Security 13, 3, 1994
102
Inter-organizational Cooperation and Coordination in the Fight against Terrorism: From Undisputable Necessity
to Paradoxical Challenges IZTOK PREZELJ University of Ljubljana 2014 comparative strategy
103
там же
104
Никитина Ю. ОДКБ и ШОС как модели взаимодействия в сфере региональной безопасности. Индекс
безопасности. 2011, № 2, Т. 17. С. 45-54.
антитеррористические учения ОДКБ и ШОС вместо ныне практикующихся раздельных
позволили бы странам-участницам существенно сэкономить при том, что сценарии
учений обеих организаций практически идентичны.105
В отличие от экономических институтов, к организациям с
антитеррористической повесткой также в гораздо меньшей степени применим такой
либерально-функционалистский аргумент, как «путезависимость», (path-dependancy),106
когда разница между выгодами от сотрудничества в определённом «нарабатываемом»
формате и издержками от его отсутствия неуклонно возрастает с течением времени. Так,
например, опыт совместных вооружённых сил, объединённого командования, повышения
оперативной совместимости ВС государств-членов НАТО не снимал с повестки создание
альтернативных структур безопасности, например в рамках ЕС, а согласно мнению А.
Арбатова, в сравнении с ОДКБ, военный альянс по-прежнему испытывает большие
проблемы с технической стороной консолидированности и совместимости военных
потенциалов участников.107 На мой взгляд, НАТО является предпочтительным форматом
(относительно ЕС) по реалистской причине гегемонистической роли США, играющих
колоссальную роль в предоставлении общественного блага, необходимость которого
особенно актуализировалась после событий на Украине. НАТО имеет все шансы, если не
на роспуск, то хотя бы на существенное ослабление интеграционных механизмов в случае
прихода к власти в США Д. Трампа, не раз заявлявшего о несоответствии структуры
нынешним реалиям.
В соответствии с логикой неоклассического реализма сотрудничество в сфере
безопасности, в отличие от экономической области, всегда определяется ситуативными
«дилеммами безопасности», которые основаны на сопоставлении выигрышей и рисков,
оценка которых основана на субъективных (обусловленных, не только расстановкой сил в
международной системе, но и внутриполитической конъюнктурой) восприятиях
политических элит. (Неоклассическая форма реализма применима к анализу
антитеррористического взаимодействия потому, что более-менее объективно оценить
положение негосударственного актора в международной структуре (силу), а значит и
оценить степень его угрозы не представляется возможным). Следуя реалистской логике,
причина крайней ограниченности повестки институтов в СБ уходит в саму специфику
механизмов сотрудничества в сфере противодействия терроризму, которые связаны с
колоссальным диапазоном рисков для национальной безопасности (в.т.ч. в плане
105
Там же
106
After Victory: Institutions, Strategic Restraint, and the Rebuilding of World Order After Major Wars. Article in
Foreign affairs (Council on Foreign Relations) 80(2):170 · January 2001
107
ОДКБ как военного союза не существует http://www.newizv.ru/society/2012-07-18/166637-rukovoditel-
centra-mezhdunarodnoj-bezopasnosti-ran-aleksej-arbatov.html Алексей Арбатов
престижа государств) при осуществлении однотипных форм сотрудничества (например,
обмен оперативной информацией, разведданными). Если к значительной вариативности
рисков добавить относительно (экономической сферы) скромный прирост выигрыша от
кооперации, то динамический тренд соотношения «риск-выигрыш» будет слишком часто
принимать отрицательные значения, чтобы в рамках института осуществлять выбор в
пользу сотрудничества на непрерывной основе (по умолчанию). Более того, уровень риска
может порой достигать непозволительных вершин даже в условиях сотрудничества с
самыми близкими союзниками. Так, например, пожалуй, единственная
межгосударственная организация в сфере разведки (единственный метод определения
каналов проекции силы против ассиметричной угрозы), которую на сегодняшний день
можно назвать успешной – «Соглашение о радиотехнической разведывательной
деятельности Великобритания — США» (далее – СРРДВС) также имеет рыхлую
организационную структуру и фактически неравноправные категории членства, что
определяется всё теми же ситуативно-обусловленными «дилеммами безопасности».
Помимо США и Великобритании к членам СРРДВС относятся Австралия, Канада и Новая
Зеландия. Функциями СРРДВС является распределение обязанностей в сфере разведки,
непрерывные каналы обмена разведданными, широкий доступ участников к
разведывательному потенциалу, «глазам» и «ушам» партнёра. 108 Позиция Новой Зеландии
по вопросу размещения ядерного оружия на боевых кораблях вынудила Соединённые
Штаты ограничить доступ страны к своим разведывательным «мощностям». 109 Опыт
других немногочисленных организаций с аналогичной повесткой (например, Шанхай-6,
Европейский альянс разведок космического базирования) является мене удачным.
Однако, несмотря на все трудности институционализированного
сотрудничества, проблема остаётся и, более того, в условиях глобализации по
техническим и идеологическим причинам только набирает обороты. «Глобальная
торговля, судоходство, развитие транспорта, миграционные потоки, туризм,
распространение ОМУ, технологий ассиметричной проекции силы, развитие
спутникового телевидения и интернета – лишь малая часть факторов, оставляющая все без
исключения нации всё более подверженными террористической угрозе». 110 В условиях
слабой эффективности институтов всё это приводит государства к осознанию
необходимости поиска альтернативных, более оптимальных, форм сотрудничества.

108
T. Richelson and Desmond Ball, The Ties That Bind: Intelligence Cooperation
Between the UKUSA Countries (London: Allen & Unwin, 1985);
109
Cordesman, Anthony H. 'The Lessons of International Co-operation in Counter-Terrorism', RUSI Journal 151, no.
1 (February 2006)
110
там же
 Наиболее функционально-эффективной, и, в то же время наименее
требовательной к партнёру формой продолжительного взаимодействия по борьбе с
террористическими НГА, на мой взгляд, является международная коалиция. Суть данной
«реалистской» формы сотрудничества заключается во-первых, в её ситуативном
характере, и во-вторых, в отсутствии строгих, предустановленных, но главное –
юридически обязательных для исполнения функций. Коалиции являются сравнительно
эффективными средствами как в определении поля применения силы (разведка), так и в
устранении террористов, ресурсов (силы) террористических сетей (оружейного,
финансово-экономического и идеологического), а также некоторых драйверов
культурных и политических конфликтов, открывающих гипотетическую возможность их
разрешения насильственным способом. Коалиции могут быть как формальными, так и
неформальными, что не сильно влияет на практическую сторону взаимодействия, тем не
менее, последние позволяют вести более откровенный диалог (способствующий более
чёткой артикуляции позиций), снизить «протокольные» издержки, сфокусировав
внимание исключительно на функциональной стороне. Ниже также, будут рассмотрены,
примеры минимально рискованного и в то же время максимально ситуативного и
неформального формата кооперации в виде «сигнализирующей активности». По
причинам, указанным выше, институционализированное «сотрудничество на бумаге» не
будет включено в настоящее исследование. Тем не менее, с точки зрения
конструктивизма, коалиционное сотрудничество может осуществляться «под эгидой»
международных организаций. Данная теория придаёт большое значение их декларативно-
символической функции как противовесу идеологии террора. Более того, сам факт их
существования оказывает сдерживающее влияние, психологически убеждая лидеров
террористических организаций в неосуществимости планируемых действий, и главное –
нецелесообразности с точки зрения политического эффекта. Согласно утверждению А.
Кордесмана, «нам нужны видимые символы интенсивной кооперации на глобальном
уровне, демонстрирующие что противодействие терроризму носит межнациональный, но
главное – межкультурный характер». 111 «Борьба с терроризмом – это также «битва
восприятий», целью которой является переубеждение сочувствующих и морально
одобряющих».112
Так, в сравнении с вышеупомянутыми организациями коалиционные формы
взаимодействия в сфере внешней разведки являются более многочисленными, а также
представлены более широким кругом членства. Доступ к разведданным предоставляется
по добросовестному усмотрению каждой из сторон на ситуативной основе в областях
111
там же
112
Там же
«общей обспокоенности».113 Разведывательными коалициями фактически являются
Специальный Комитет НАТО, Бернский клуб,114 Метагон, Соглашение об обмене
разведданными в качестве ответа на международные вызовы, 115 антитеррористический
центр стран Юго-Восточной Азии при АСЕАН,116 Конференция стран Центральной
Европы, совмещающая в себе потенциал служб внешней разведки и безопасности,
основной целью которой является оперативная совместимость спецслужб и обмен
информацией в рамках контртеррористической деятельности. Наиболее эффективно
синергетический потенциал разведывательных служб задействуют страны-участники
КАЗАБ (Канада, Австралия, Новая Зеландия, «Америка», Великобритания).
Изначально целью коалиции являлся обмен данными контрразведок, с целью защиты от
шпионской деятельности СССР. Сейчас, фокус её деятельности сместился на терроризм.
Несмотря на выдающиеся успехи, продвинутые (по коалиционным меркам) и
комплексные формы взаимодействия, в ходе кооперации также не раз возникали
односторонние «дилеммы», негативный эффект которых наблюдался в неравнозначных
объёмах передаваемой информации. Так, США и Канада имеют тенденцию игнорировать
запросы британских разведывательных служб на разведданные по активности
«Ирландской республиканской армии», в частности деятельности группировки по
привлечению финансовых средств. Канада, в свою очередь не отвечает на просьбы
предоставить персональную информацию арабских и прочих мусульманским резидентах,
называя причиной противоречие национальным принципам правоприменительной
практики. На данный момент КАЗАБ подвержен агентурному (вербовка, утечки) влиянию
Исламистских организаций.117
Вообще, несмотря, что многосторонние форматы сотрудничества явления
распространённое, их механизмы довольно часто остаются невостребованными,
поскольку разведывательные службы придают гораздо большее значение двустороннему
взаимодействию, главным образом, по соображениям безопасности. 118 Наиболее часто
применимой формой является двустороннее разведывательное сотрудничество, которое
осуществляется в трёх форматах: коалиционный (связка), кооперативно-одноразовый, а

113
MARTIN RUDNER (2004) Hunters and Gatherers: The Intelligence Coalition Against Islamic Terrorism,
International Journal of Intelligence and CounterIntelligence, 17:2,193-230,
114
там же
115
Richard Friedman and David Miller, The Intelligence War: Penetrating the
World of Today’s Advanced Technology Conflict (London: Salamander Books,
1983).
116
KL To Go Ahead with Anti-Terrorism Centre,’’ Straits Times, Singapore,
3 April 2003
117
MARTIN RUDNER Hunters and Gatherers: The IntelligenceCoalition Against Islamic Terrorism
118
Lefebvre, S. (2003). The Difficulties and Dilemmas of International Intelligence Cooperation. International
Journal of Intelligence and Counter-Intelligence , 16 (4), 527-542
также «сигнализирующая активность». Связка (liaison) может носить как
межгосударственный, так и межкоалиционный характер. Так, по мнению М. Руднера,
проблема связки СРРДВС-КАЗАБ заключается в том, что несмотря на то, что структуры
СРРДВС в большинстве случаев реагируют на запросы партнёров по КАЗАБ, первые не
спешат передавать важную информацию по собственной инициативе, осуществлять
ожидаемый «союзнический вклад».119 Эффективным примером примеров «связки»
является американо-канадское сотрудничество вне области компетенций СРРДВС по
пресечению деятельности исламистов с саудовскими паспортами, въезжавшими в Канаду
(до 2002 г. между двумя странами существовал безвизовый режим) для организации
«спящей ячейки» Аль-Каиды.120 Также, «сомнения США относительно возможностей
норвежских правоприменительных органов в результативном внедрении в местные
исламские общины привели получению специального разрешения на проведение данной
операции агентами ЦРУ».121 Кооперативно-одноразовое взаимодействие, когда стороны
договариваются о взаимном обмене информации по единичному случаю, при этом, не
принимая на себя никаких дополнительных обязательств – явление широко
распространённое и мало рискованное, поэтому данный вид сотрудничества не зависит от
общего уровня взаимного доверия, что существенно расширяет спектр возможных
партнёров. Так, удачный опыт кооперации между Индонезийскими, Малазийскими,
Филиппинскими, Сингапурскими и Тайскими разведслужбами с одной стороны и их
американскими партнёрами – с другой увенчался арестом известного террориста Ридуана
бин Исамуддина известного под прозвищем «Хамбали», пойманного в Аютгайе ходе
совместной американо-тайской операции августа 2003 г.122 Принцип некооперативного
«обмена сигналами» (quid pro quo) можно охарактеризовать как оказываемую в
одностороннем порядке «услугу» в надежде на аналогичную помощь в эквивалентных
масштабах, причём в случае её получения подобный «обмен сигналами» может
репродуцироваться ещё несколько раз, при том, условия «сотрудничества» не
обговариваются. Так, президент официально занесённой в список пособников терроризма
Сирии Б. Ассада не раз заявлял о том, что сирийские спецслужбы не раз передавали
американской стороне ценную информацию о сетях Аль-Каеды на Ближнем Востоке. 123
Возможно, в качестве «ответного жеста» «осуждённый в Сирии гражданин Канады
сирийского происхождения М. Арар был сразу же арестован американскими
119
Там же
120
Tom Blackwell, ‘‘More Criminals Allowed into Canada,’’ The National Post,
5 November 2002
121
Hanne Dankertsen and Geir Selvik, ‘‘US Agents Spying on Norwegians,’’
Nettavisen, Norway, 22 May 2003.
122
Alan Sipress, “Syrian Reforms Gain Momentum in Wake of Iraq War,” The Washington Post, May 12, 2003,
123
Там же
спецслужбами по прибытии в Нью-Йорк, депортирован в Сирию, где был подвержен
жёсткому допросу со стороны сирийских властей на предмет связи со структурами Аль-
Каиды. Результаты допроса были затем переданы представлены правительствам других
стран».124
Акты разведывательного сотрудничества, в том числе и с режимами-изгоями
наглядно демонстрируют превосходство государственного интереса над ценностями и
нормативными принципами. К тому же, особенность данного вида кооперации
заключаются в том, что по объективным причинам процедуры и результаты
разведывательной деятельности всех стран вне зависимости от политического режима
остаются закрытыми от общественного обсуждения и оценки, и, поэтому не могут
являться оружием «публичной политики», которое, в свою очередь, могло бы нанести
существенный урон престижу и «мягкой силе» демократических государств. Именно
поэтому скандал с отказ Москвы от выдачи бывшего агента АНБ Э. Сноудена стал
предметом резкой критики российских властей со стороны американского
истеблишмента. Таким образом, находясь в некотором роде «за пределами политического
поля» разведывательное сотрудничество на окказиональной основе, которое, по словам В.
Путина не прекращалось даже после украинского кризиса, не способно оказать влияние на
улучшение общей повестки двусторонних отношений.
К основным методам кооперации применимым ко всем вышеперечисленным
форматам разведывательного взаимодействия относятся: обмен информацией, совместные
расследования, допросы, ситуационный анализ, оценка угрозы.125 Синергетический
потенциал кооперации разведок основан на использовании принципа сравнительных
преимуществ. Согласно, С. Лефебвру, «данными преимуществами обладают все без
исключения разведслужбы, ведь ни одно агентство не способно знать и уметь делать всё.
В одних случаях преимущества вытекают из функциональных, конспиративных, или
технических характеристик, основанных, например, на специальных знанях, навыках, или
оригинальных технических решениях. В других случаях, они являются следствием
географического положения, социо-культурной и лингвистической близости к объектам
разведывательной деятельности, осведомлённости об особенностях жизненного уклада
локальных сообществ.126 Как утверждает П. Тейлон, в определённых случаях, некоторые
малые страны могут располагать незаменимыми источниками и кадрами агентурной
разведки, и, поэтому данные страны могут являться ценными партнерами в
124
Daniel Wakin, ‘‘Tempers Flare After US Sends a Canadian Citizen back to Syria
on Terrorism Suspicions,’’ The New York Times, 11 November 2002
125
Lefebvre, S. (2003). The Difficulties and Dilemmas of International Intelligence Cooperation. International
Journal of Intelligence and Counter-Intelligence , 16 (4), 527-542.
126
Там же
разведывательной деятельности за рубежом.127 Использование принципа «сравнительных
преимуществ» позволяет снизить операционные издержки, сэкономить время, выявить
недостатки собственных механизмов и перенять положительный опыт партнёра,
увеличить вероятность успеха операций и даже заполнить пробелы дипломатических
отношений. Также можно добавить, преимущества сотрудничества с недемократиями
зачастую реализуются за счёт меньших транзакционных издержек на проведение
необходимых судебных процедур. В данном случае, выдача любого подозреваемого в
сотрудничестве с НГА может осуществляться в качестве «разменной монеты» за выкуп
или другие политические уступки.
Однако, выбор в пользу сотрудничества целиком и полностью основан на
сравнении ожидаемых выигрышей описанных выше с сопряжёнными рисками, 128 что и
составляет суть «дилеммы безопасности». Основной формой их сокращения
применительно к борьбе с терроризмом на сегодняшний день является т.н. Парадигма
рисков ассиметричной войны (AWRP), которая не только способствует распределению
нагрузок, но и позволяет свести к минимуму риск неудачи в попытках предотвратить
угрозу атак со стороны сетевых террористических организаций. 129 Дж. Ричельсон
выделяет три основных источника опасений:
1) разница в восприятиях угрозы, а также основных внешнеполитических
целей потенциального партнёра (в данном случае, разведывательных и специальных
служб).
2) диспропорции в распределении сил, обуславливающие неравномерное
распределение выгод и издержек взаимодействия (в данном случае основной проблемой
являются ассиметричные потоки разведывательной информации – авт.).
3) нецелевое использование полученной информации, а также умышленные\
непреднамеренные «вбросы» ложной информации, использование которой ведёт к
неблагоприятным последствиям.130
В последнем случае автор приводит пример, когда в июне 1981 г. израильским
ВС пришлось вывести из строя иракский реактор «Озирак» на основании ложных данных
полученных со спутникового снимка ЦРУ. В результате США пришлось внести поправку
в американо-израильский договор об обмене разведданными, целью которой являлось
наложение на Тель-Авив обязательств использовать получаемую в рамках «связки»

127
Hijacking and Hostages: Government Responses to Terrorism by J. Paul de B. Taillon, Ulrich K. Wegener
(Foreword by) 4.0 of 5 stars 4.00 avg rating — 1 rating — published 2000 — 2 editions.
128
Jeffrey T. Richelson, ‘‘The Calculus of Intelligence Cooperation,’’ pp. 307–323
129
Richard Friedman and David Miller, The Intelligence War: Penetrating the World of Today’s Advanced
Technology Conflict (London: Salamander Books, 1983).
130
Jeffrey T. Richelson, ‘‘The Calculus of Intelligence Cooperation,’’ pp. 307–323
разведывательную информацию исключительно в оборонительных целях. Также, можно
сразу оговориться, что область применения указанных выше категорий препятствий не
ограничивается разведывательными коалициями. Как будет показано ниже, они также
являются помехами всех форм российско-американского коллективного противодействия
терроризму на современном этапе.
Помимо разведывательного сотрудничества существует и широкий спектр
других предметов коалиционного взаимодействия в рамках борьбы с терроризмом и его
причинами. Так, в одном из своих исследований на основании анализа коллективного
противодействия Аль-Каеде после событий Н. Беншагель условно выделяет 5 основных
видов взаимодействующих и взаимозависимых коалиций: военная, финансовая,
разведывательная, правоприменительная, реконструкционная, исследуя преимущества и
препятствия для каждой из областей сотрудничества. В анализе также анализируются
синегетические возможности и сдерживающие факторы межкоалиционного
взаимодействия.131
Так, согласно одной из публикаций журнала «Daily telegraph» финансовая
коалиция за период с сентября 2001 г. по апрель 2003 г. проявила себя особенно успешно.
в «купировании каналов притока денежных средств, борьбе с отмыванием денег и
пресечении незаконных финансовых операций, что привело к 90%-му сокращению
доходов Аль-Каиды».132 По данным американского Казначейства к апрелю 2004 г. было
заморожено финансовых активов, связанных с финансированием терроризма на сумму
более 200 миллионов долларов.133 По оценке Н. Беншагель, несмотря на то, что
финансовая коалиция являлась наиболее прозрачной формой взаимодействия (в плане
возможностей для мониторинга), её деятельность была сопряжена с целым рядом
проблем: во-первых, непозволительная затратность ряда выработанных мер (например,
выделение ресурсов на обеспечение прозрачности банковской системы) для
развивающихся стран Африки, Латинской Америки и Ближнего Востока; во-вторых,
возникновение новых каналов финансовых транзакций, выявление которых с технической
точки зрения крайне проблематично (например, система halawa); в-третьих, проблема
расхождения в определениях террористических групп и каналов их финансирования. 134
Так, на момент 2002 г. ЕС заморозил финансовые активы только 2 из 28 группировок,

131
Nora Bensahel (2006) A Coalition of Coalitions: International Cooperation Against Terrorism, Studies in Conflict
& Terrorism, 29:1, 35-49,
132
Al-Qaeda Income Cut, Says Foreign Office,’’ Daily Telegraph, London, 7 April
2003. 230
133
Francis, “The War on Terror Money.” See also Jonathan Winer, “Fighting Terrorist
Financing,” Survival 44 (2002), pp. 87–103.
134
Nora Bensahel (2006) A Coalition of Coalitions: International Cooperation Against Terrorism, Studies in Conflict
& Terrorism, 29:1, 35-49
определяемых в США как террористических, а также отказался от заморозки активов 11
европейских компаний, связанных с финансированиям терроризма согласно
американскому перечню.135 Помимо разницы в определениях терроризма и оценках
источников его финансирования, исследователь Дж. Винер выделяет такие трудности
«финансовой коалиции», как непрерывное усложнение финансовой системы в целом
(неконтролируемость хеджевых фондов, расширение сферы применения ИКТ),
сфокусированность международного сообщества на пресечении финансирования
исключительно Аль-Каиды, отсутствие механизмов международного надзора за
соблюдением санкций, отсутствие системы мониторинга движения золота и прочих
драгоценных металлов.136 Проведя комплексный анализ факторов, способствующих и
препятствующих межгосударственному сотрудничеству по борьбе с финансированием
терроризма, А. Ачаря приходит к выводу, что основной проблемой также является
расхождение в определениях субъектов терроризма, которое усугубляется стремлениями
суверенных государств следовать их собственным повесткам. Серьёзным сдерживающим
фактором, по мнению автора, являются и возникающие «дилеммы безопасности» 137
Как и в случае с разведывательными коалициями, то помимо распределения
издержек по применению силы, одним из драйверов военных и правоприменительных
коалиций, которые зачастую функционируют «в смешанном» виде является принцип
локальных сравнительных преимуществ. По мнению Б. Поузена, «Союзные ВС
и полиция – более эффективные инструменты, для задержания и ликвидации террористов,
действующих в пределах своих национальных границ, чем ВС США. У них есть не
располагаемая США информация, и они лучше знают территорию и население. Шансы
покончить с противником и избежать сопутствующего ущерба увеличиваются в той
степени, в которой «принимающая» сторона «делает свою работу». Кроме того,
принимающие государства способны снизить негативные внешние эффекты,— случайное
уничтожение гражданских лиц и имущества. В таком случае война будет очень похожа на
стандартную правоприменительную практику в мирное время». 138 В военной сфере можно
выделить три разноуровневых способа взаимодействия:
1) совместные операции по выполнению широкого спектра задач: охота на
террористов и их ликвидация, сбор разведданных, обучение партнёров по коалиции и.т.д.

135
Michael M. Phillips and Ian Johnson, “U.S.-European Divisions Hinder Drive to Block
Terrorists’ Assets,” Wall Street Journal, 11 April , 2002.
136
Countering Terrorist Finance: A Work, Mostly in Progress
137
Targeting terrorist financing: international cooperation and new regimes, by Arabinda Acharya, Abingdon,
Routledge, 2012
138
поузен
Так, например, в случае с коалицией 2001 г., ВС Австралии, Великобритании, Канады,
Дании, Норвегии и др. зачастую действовали под единым командованием США139
2) Увеличение военного потенциала воюющих государств, например
посредством предоставления оружия, поставки военной техники, снабжение провизией140
3) Предоставление доступа к инфраструктуре, например, выделение
аэропортов, перевалочных пунктов, наделение правом транзита, пролёта ВВС.141
Основные политические препятствия военного взаимодействия по-прежнему
упираются в разницу дефиниций, интерпретаций причин, а также связаны с первыми
двумя из трёх вышеперечисленных категорий риска.
В качестве основного вклада правоприменительной коалиции в общий
результат антитеррористической кампании Н. Бенсагель рассматривает опыт обмена
оперативной информацией о личностях, подозреваемых в терроризме между
правоохранительными органами стран-партнёров. Основные проблемами коалиции
применительно к Афганской практике являлись, во-первых, неэффективная система
распределения функций между правоприменительными органами и разведкой в США, (во
многом разнящаяся с их союзниками) и, во-вторых, расхождение принципов и процедур
правоприменительной практики, в том числе между США и их ближайшими союзниками.
Пожалуй, самый широкий предметный охват взаимодействия можно
наблюдать в рамках «коалиции по реконструкции и развитию», в повестку которой
входит объединение усилий, как в материально-технической, так и в идеологическо-
пропагандистской сфере. Именно культурно-идеологическому аспекту войны с
терроризмом через налаживание каналов проекции мягкой силы стала уделять особое
внимание администрация Б.Обамы в рамках стратегии противодействия насильственному
экстремизму. Как будет показано в следующей главе, большое место в данной стратегии
отведено пропагандистской и воспитательной работе с местными сообществами в зонах
политического конфликта, главным образом, с целью наделения последних необходимым
инструментарием «саморегуляции» в виде своевременного обнаружения в своих рядах
склонности к радикализации и последующего её устранения с использованием ресурсов
сообщества. Что касается материально-технической стороны, то в заслугу «поздней»
администрации Дж. Буша и администрации Б. Обамы можно поставить привлечение
большого количества традиционных союзников к участию в программах гуманитарной

139
Nora Bensahel (2006) A Coalition of Coalitions: International
Cooperation Against Terrorism, Studies in Conflict & Terrorism, 29:1, 35-49,
140
Nicholas Fiorenza, “Alliance Solidarity: Allies Offer Surveillance
Assets to US,” Armed Forces Journal International, December 2001, p. 22.
141
Nora Bensahel (2006) A Coalition of Coalitions: International
Cooperation Against Terrorism, Studies in Conflict & Terrorism, 29:1, 35-49,
помощи «государственного строительства» и развития, осуществляющейся под эгидой
множественных межгоусадарственных и международных неправительственных
учреждений. Например, что касается стран АТР, то с прицелом на крупномасштабный
вывод американских войск из Ирака (2014) и Афганистана (план. 2016) и способствуя,
таким образом ускорению данного процесса Индонезия, Малайзия и Таиланд оказывали
материальную помощь программам обучения и подготовки врачей, полицейских и
учителей в соответствующих странах, Австралия и Новая Зеландия отправили
спецподразделения для участия в военных действиях в Афганистане. Япония стала
главным спонсором развития гражданского общества в Афганистане, она финансирует
школы, гражданские службы, обучает афганцев уголовному праву, а также поддерживает
образование, здравоохранение и сельское хозяйство. После «арабской весны» Южная
Корея начала осуществлять программы развития в странах Ближнего Востока. 142
«Коалиция развития», на которую сместился главный фокус международного
после достижения основных военных целей в Афганистане хоть и является затратной как
в материальном плане, так и далеко несовершенной в плане чёткого разграничения
функций и обязанностей,143 но зато обладает колоссальным преимуществом в отсутствии
«проблемы консенсуса», поскольку все вовлечённые в процесс акторы исходят из
допущения, что «несостоявшееся государство» является несравненной по значимости
«питательной средой» терроризма.
К основным проблемам данной коалиции Н. Бензагель относит во-первых,
«аморфный» и хаотичный характер взаимодействия вследствие огромного числа
вовлечённых государственных и негосударственных игроков, и во-вторых, трудность
принятия партнёрами долгосрочных обязательств по предоставлению ресурсов (long-term
commitment of resources), даже в условиях высокой степени «инстуционализированности»
сотрудничества.144
Помимо разбивки по «видам коалиций» существует множество других видов
функциональной категоризации и концептуальной фрагментации международного
антитеррористического взаимодействия. Например, исследователи МГУ И. Антонович и
О. Особенков исходят из ооновской классификационной разбивки – «предотвращение;
защита; преследование; возмездие», которая применима и к односторонней политике. Для
каждой из перечисленных категории выделяется «пучок» нередко совпадающих
механизмов, для каждого из которых выявляется комплекс проблем и вырабатываются
142
Ратнер И. Что сулит Дальний Восток / Электронный журнал «Россия в глобальной политике» 13 июня
2014
143
Nora Bensahel (2006) A Coalition of Coalitions: International
Cooperation Against Terrorism, Studies in Conflict & Terrorism, 29:1, 35-49,
144
Там же
рекомендации для их устранения. В общем и целом, на современном этапе к изучению
антитеррористического взаимодействие применяется большое количество методов.

2. Дивергенция российского и американского подхода к дефинициям и

международного терроризма, его причинам и политическим принципам
осуществления контртеррористической деятельности

2.1. Российский подход

Вопреки мнению многих сторонников теории (нео)реализма, внешнюю политику
России вряд ли можно рассматривать как «естественную реакцию» на импульсы и
сигналы, посылаемые структурными «сдвигами» международной системы, на основании
которых, а также, исходя из собственного положения в данной системе, Россия якобы
выстраивает «оптимальную» силовую стратегию, целью которой является максимизация
адекватного нынешним реалиям соотношения экономической, мягкой и военной силы для
продвижения государственных интересов в долгосрочном периоде. На мысль о
применимости именно аналитического инструментария теорий К. Уолтца, Г. Моргентау и
Дж. Мершаймера именно к прогнозу поведения нашей страны могут натолкнуть, наприер,
многократные упоминания таких присущих данной доктрине концептов как
«национальный интерес», «многополярный мир», «международная система» как в
основных программных документах, декларирующих «скелет» внешнеполитического
курса Российского государства, так и в подавляющем большинстве затрагивающих
внешнеполитическую проблематику публичных выступлений российских элит. Так,
например, тот факт, что в «Концепции внешней политики» РФ высшим приоритетом
значится «национальная безопасность и защищённость общества и государства», тогда
как основной целью под пунктом «а» для её достижения поставлено «сохранение и
укрепление ее (России) суверенитета, прочных и авторитетных позиций в мировом
сообществе», а государственным интересом – определение РФ в качестве «одного из
влиятельных центров мира» идеально гармонирует с положением о том, что «государства
воюют за силу и престиж». О факте особой «вписываемости» анализа деятельности
России на международной арене в «систему координат» парадигмы реализма, а также об
исключительной релевантности аналитического аппарата данной школы для выработки
внешнеполитических прогнозов упоминалии многие отечественные и зарубежные 145
эксперты. Так, например, Т. Романова, отмечала, что (нео)реализм применим к России во-
первых, по причине того, что в РФ «традиционно сильный центральный институт
государства – в ущерб субнациональным (региональным) органам власти, бизнесу,
политическим партиям (группам интересов), неправительственным организациям» и др. и
во-вторых, по сути, базовые концептуальные документы внешней политики России
рассматриавают центральную в реализме категорию национального интереса в качестве
«инструментом легитимации действий вовне, а также консолидации общественного
мнения в целом и элиты в частности в поддержку действий на внешней арене».146
Тем не менее, если внимательней присмотреться к «источникам» российской
внешнеполитической стратегии, то, несмотря на то, что в п. 3 «Общих положений» той же
«Внешнеполитической концепции» указано, что «ускорение глобальных процессов в
первом десятилетии XXI века, усиление новых тенденций в мировом развитии требуют
переосмысления приоритетов российской внешней политики», 147 можно со всей степенью
уверенности утверждать, что как раз на этом направлении рассматриваемая «через очки»
(нео)реализма российская политика выявляет относительное снижение адаптивности
данных подходов к исследованию реалий быстроменяющегося мира. Более того, в
дополнение к знаменитому утверждению Э. Карра о том, что в международных

145
The Problem of Terrorism // Conversations with History; Institute of International Studies, UC Berkeley URL:
http://globetrotter.berkeley.edu/people2/Mearsheimer/mearsheimer-con5.html
146
романова о неокл реализме
147
Концепции
отношениях «теория определяет практику ровно так же, как и практика определяет
теорию», (что по сути сводится к главной гносеологической проблеме социальных наук о
«совпадении субъекта и объекта познания») можно так же отметить, что
рационалистская теория, а точнее не адаптированная в соответствии с кардинально
трансформировавшейся под влиянием глобализации, информатизации (и других
проявлений быстроменяющегося мира) «практикой» её интерпретация, (уже не
рациональная) может также иметь также и апологетическую функцию, в особенности
тогда, когда является конкретизацией определённых постулатов исторически
детерминированной, а также укоренённой в национальном сознании идеологии. В таком
случае, отчасти устаревшая, но «привязанная» к элементам специфичного национального
самосознания теория (например, геополитики) превращается из аналитического
инструмента исследователя в инструмент легитимации элит посредством
внешнеполитического действия, и именно с этой точки зрения обретает «новые черты»
рациональности. (Нео)реализм, в таком, случае, с его ярко выраженной геополитической
окраской становится не более, чем частью идеологии российских элит, преследующих
цели внутриполитической легитимации, опираясь, (выражаясь в терминах М. Вебера) на
«традиционную» составляющую легитимности (тем самым усиливая её), основанную на
апелляции к исторически-детерминированным ценностям (порой, мифу). Данное
положение обуславливается, главным образом, на мой взгляд, выраженно ограниченной
рациональностью «силовой стратегии» (стратегии безопасности) с точки зрения
«адаптированного» реализма, в нашем случае, под такое явление как «объективные
негосударственные акторы», и, в частности, международный терроризм.
«Ограниченная внешнеполитическая рациональность» выражается, прежде всего, в роли
и месте международного терроризма в общей иерархии внешнеполитических
приоритетов РФ в сфере безопасности.
«Адаптированным» же инструментом настоящего исследования является
неоклассический реализм, который используя переменную внутренней политики,
позволяет нам критически (с точки зрения «отклонений» от баланса сил), но в то же время
рационально оценивать ту «версию реализма», которая была взята на вооружение
российскими элитами в определении «силовой статегии», в том числе и с точки зрения
максимизации внутриполитических выигрышей элит (аспект рациональности). Таким
образом, внутриполитические цели (легитимность) являются ответом на вопрос о
причинах ограниченной внешнеполитический рациональности, той или иной формы
отклонения от баланса сил. Во-вторых, неоклассический был выбран вследствие
инструментальной ограниченности других форм реализма в области объективной оценки
структурного положения (силы) атерриториального актора, а также в плане анализа
причин терроризма (системным уровнем анализа). Неоклассический реализм отчасти
решает эту проблему, отдавая ответы на данные вопросы «на откуп» внутриполитической
переменной, когда при оценке угрозы и выработке контртеррористических стратегий
элиты «достраивают» причины терроризма, а также оценивают степень угрозы НГА,
опираясь на внутриполитические цели легитимации (исходя, прежде всего, из
доминирующих ценностей и идеологии). Таким образом, неоклассический реализм,
позволяет нам оценить причину поддержки Соединёнными Штатами именно
вооружённой оппозиции (в рамках борьбы с ИГИЛ) не только сквозь призму
геополитического противостояния с Россией (как это представляется реализмом
российской стратегии), а ещё и добавить, что диктатура как причина терроризма
воспринимается американской цивилизацией как само собой разумеющиеся.
Прежде, чем перейти непосредственно к анализу значения и методов
противодействия международному терроризму, в том числе в области международного
сотрудничества, хотелось бы сказать еще пару слов о традиционной легитимности.
Согласно классификации М. Вебера, традиционная легитимность сосуществует с
«рациональной» (основанной способности государства эффективно распределять ресурсы
и предоставлять общественное благо) легитимностью и «харизматичной». Если последняя
характерна преимущественно для тоталитарных государств, наделяющих элиту
«божественными качествами», то соотношение первой и второй части колеблется как от
государства к государству, так и для каждой отдельно взятой страны во времени.
Традиционная легитимность имеет большее значение и необходима элитам, как правило, в
крупных и многонациональных государствах «имперского типа», поскольку, основываясь
на разделяемых ценностях, играет цементирующую роль в обеспечении межнациональной
солидарности. К таким государствам, относятся в том числе Россия и США. Как указано в
Стратегии Национальной Безопасности РФ: «Происходит консолидация гражданского
общества вокруг общих ценностей, формирующих фундамент государственности, таких
как свобода и независимость России, единство культур многонационального народа
Российской Федерации».148 Что касается временного аспекта соотношения легитимности,
то поскольку эконмический успех, интернациональный либерализм, демократия и
лидерство являются атрибутами цементирующей США политической идентичности, по
мнению Д. Суслова, в данной стране общественный спрос на увеличение роли идеологии
(повышение удельного веса традиционной легитимности) в политике осуществляется в
периоды экономического роста, появления в ряде стран предпосылок для демократизации

148
СНБ
(арабская весна), и прочих проявления триумфа американских идей. При этом, подобная
«шапкозакидательская» идеологизация обязательно сопровождается демонизацией
стоящих на пути «торжества идей» препятствий. Так, в последней Стратегии
Национальной Безопасности США 2015 года более 30 раз во враждебном контексте была
упомянута Россия. Как можно наблюдать из последних событий данная логика
применима и к России. Дипломатический успех по Сирийской проблеме 2013 г.,
присоедение Крыма в 2014 г. также привели к усилению общественного спроса на
ценностный компонент в политике. К международному аспекту российских ценностей
можно отнести консерватизм, этатизм, великодержавность, выраженная в стремлении к
самоутверждению в виде «полюса многополярного мира». При этом, по сравнению с
внешнеполитической статусностью в системе ценностей российского обывателя гораздо
меньшее значение придаётся экономическому росту, о чём свидетельствует резкий рост
рейтинга одобрения российской элиты после присоединения Крыма и военной операции в
Сирии несмотря на ощутимые негативные эффекты санкций, падения мировых цен на
нефть, в условиях которых РФ только повышала военные расходы, а также вводила
ответные меры в виде продэмбарго. Необходимо отметить, что решение о присоединении
Крыма «в отрыве» от идеологического фактора, на самом деле, трудно вписывается в
логику реализма. Так, например, спорным остаётся вопрос об экономической значимости
региона, в то время как в эпоху МБР его военно-стратегическая значимость также
минимальна, не говоря уж об упущенных выгодах дипломатической силы, когда были
окончательно «выхолощены» переговорные позиции РФ, выстраивающиеся вокруг
принципа уважения государственного суверенитета, и уж, тем более – территориальной
целостности, лежащей в основе контртеррористического взаимодействия в рамках ШОС.
При этом важно отметить, что в период повышения удельного веса традиционно-
ценностного компонента легитимности (которая в случае с РФ может «компенсировать»
рациональную, коль скоро экономический рост не является первостепенной ценностью),
общественный спрос на «демонизацию» препятствий также возрастает, который на
протяжении всего периода «ревизионоизма» и «национального возрождения» после
упадка 1990-х гг. в большей или меньшей степени успешно «удовлетворялся»
«ограниченно рациональным» выставлением США и их союзников в качестве
приоритетной угрозы национальной безопасности РФ, причём угрозы гораздо бòльшей,
чем международный терроризм. Данное «перебалансирование» со стороны РФ по многим
аспектам стратегического диалога изначально задавало ограничительные рамки для
сотрудничества с США по борьбе с новыми вызовами и угрозами. Таким образом, во
многом ценностно-ориентированное «перебалансирование» в отношении стран Запада во
главе с США, являющимися лидерами в производстве «глобального общественного
блага» по борьбе с терроризмом в совокупности с «недобалансированием» самого
международного терроризма, (выраженным, например, в рассмотрении американского
присутствия после 2003 г. в Средней Азии «сквозь линзы» геополитики) составляло суть-
основу «ограниченной рациональности» российского подхода к борьбе с терроризмом и
международному сотрудничеству в данной области. По мнению американского военного
эксперта Дж. Киппа: «Многое из императорской и советской стратегической культуры
отражено в подходе «Ельцинской», и, особенно, «Путинской России» к региональной
стабильности и международной безопасности». К данным неотъемлемым «культурным
элементам» стратегии исследователь относил: «регионализм» и склонность к
односторонним действиям во время региональных кризисов, допущение, что страны
Запада (сейчас – США и НАТО) являются приоритетным вызовами безопасности, что
однако допускало возможность ограниченного сотрудничества с последними по
противостоянию терроризму и морскому пиратству.149
К основным источникам, закрепляющим правовые основы противодействия
терроризму относятся: «Конституция Российской Федерации, федеральные
конституционные законы, федеральные законы, нормативные правовые акты Президента
Российской Федерации и Правительства Российской Федерации, Стратегия национальной
безопасности Российской Федерации до 2020 года, Концепция внешней политики
Российской Федерации, Военная доктрина Российской Федерации, Концепция
противодействия терроризму в Российской Федерации». 150 Также, в ноябре 2014 г. была
принята новая Стратегия противодействия экстремизму, 151 где особый акцент ставился на
пропагандистской работе, а также подчёркивалась первоочередная роль государственных
институтов при осуществлении деятельности в данной сфере.
Можно сказать, что «в зените» перезагрузки, в феврале 2010 года РФ принимает
новую Военную доктрину. Согласно данному документу, среди основных внешних
военных опасностей, под пунктом «а)» рассматривалось «стремление наделить силовой
потенциал Организации Североатлантического договора (НАТО) глобальными
функциями, реализуемыми в нарушение норм международного права, приблизить
военную инфраструктуру стран – членов НАТО к границам Российской Федерации, в том
числе путем расширения блока» впереди куда более реальных и актуальных угроз по
распространению международного терроризма (п. «е») и оружия массового поражения (п.
149
Smart’ Defense From New Threats: Future WarFrom a Russian Perspective: Back to the Future After the War on
Terror Jacob W. Kipp
150
С прот терр
151
А.В.Змеевского информагентству ТАСС, 10 марта
2015 года
«к»).152 Данная «ограниченно рациональная» позиция явилась одним из первых «камней в
огород» Перезагрузки, не говоря уж о ещё менее (с объективной точки зрения)
обоснованных возражениях относительно программы ЕПАП. По мнению Сестановича,
«расширение НАТО вообще – может рассматриваться исключительно как пример
производства регионального общественного блага в сфере безопасности и «по иронии
судьбы, даже Путин, несмотря на все его жалобы, получил от этого выгоду». 153 В
контртеррористической стратегии РФ, принятой годом ранее (2009), также выраженно
проявляется геополитический «образ мысли», основанный на соответствующем
«достраивании» причин терроризма, к одной из которых отнесено «стремление ряда
иностранных государств, в том числе в рамках осуществления антитеррористической
деятельности, ослабить Российскую Федерацию и ее позицию в мире, установить свое
политическое, экономическое или иное влияние в отдельных субъектах Российской
Федерации». В то же критикуется использование «двойных стандартов», т.е. получение
односторонних выгод международно-правовых лакун и не состыковок (в данном случае
отсутствие единого принципа определения и причин международного терроризма).
Преодоление «двойных стандартов, согласно документу, выделено особой целью
международного сотрудничества, что ещё раз говорит о рассмотрении борьбы с
терроризмом, в первую очередь, в качестве потенциального инструмента смещения
межгосударственного «баланса сил». В рамках данной концепции еще раз подтверждается
принцип монополии СБ ООН на применение силы в обход соблюдения принципа
государственного суверенитета, 154
который вплоть до сегодняшнего дня постоянно
акцентируется российским внешнеполитическим истеблишментом. Данный подход
укрепляет позиции России в продвижении своего подхода, который рассматривает
сильную государственность вне зависимости от политического режима в качестве
необходимого условия предупреждения и борьбы с терроризмом, коль скоро для
определения приоритета принципа «верховенство суверенитета» над «запретом на
использование силы» достаточен 1 голос постоянного члена СБ, тогда как в противном
случае требуется полный консенсус. «Секьюритизация» роли Запада как
антитеррористического партнёра РФ подтверждается определением СНГ, ОДКБ и ШОС в
качестве приоритетных площадок сотрудничества, хотя Россия и США входят как
минимум в два других региональных формата (АТЭС и ОБСЕ) с широкой
контртеррористической повесткой.

152
Военная доктрина РФ, утверждённая 5 февраля 2010 г.
153
McFaul Michael, Stephen Sestanovich, and John J. Mearsheimer, Faulty Powers: Who Started the Ukraine Crisis?
// Foreign Affairs 93, no.6 (November/December 2014): 167-178.
154
СНП
 Гораздо более выраженный антизападный характер носит принятая в 2015 году
«Стратегия Национальной Безопасности»155 России, при том, что проблема
противостояния международному терроризму, принявшему к тому времени уже
беспрецедентные масштабы явно меркнет на фоне чуть ли не враждебной риторики в
отношении «некоторых», но из контекста понятно каких именно стран. Так, к примеру,
положение о том, что «Появление террористической организации, объявившей себя
"Исламским государством", и укрепление ее влияния стали результатом политики
двойных стандартов которой некоторые государства придерживаются в области борьбы с
терроризмом» явно не задаёт тон расширению повестки сотрудничества. Однако почему
нельзя в таком случае, назвать «двойным стандартом» разрешение, пропуск Д.А.
Медведевым резолюции по Ливии, которая фактически открыла США и их союзникам
возможность для очередной «смены режима», которую Б. Обама уже успел назвать
«главной ошибкой за период нахождения у власти»? 156 Относительно интересуемой РФ
повестки потенциального партнёрства, вопрос борьбы с терроризмом, так же упоминается
в предпоследнюю очередь, уступая место пресловутому «совершенствованию правовых
механизмов контроля над вооружениями», которое, судя по всему, по-прежнему будет
упираться в разногласия по ПРО. В одной из своих статей С. Караганов справедливо
отмечал, что даже в период перезагрузки «сфокусированность» РФ и США именно на
исходивших друг от друга проблемах традиционной безопасности была сродни «танцам
полонеза в современном диско-клубе».157 Что касается иерархии приоритетов, то в списке
главных угроз на первом месте стоит «разведывательная и иная деятельность
специальных служб и организаций иностранных государств, отдельных лиц, наносящая
ущерб национальным интересам», что в особенности негативно отразится на
сотрудничестве между спецслужбами, как субъектами, обладающими наибольшим
синергетическим потенциалом антитеррористического взаимодействия.
Активизировавшаяся, как следует из документа, агентурная активность во многих случаев
увеличит градус риска до непозволительных значений. Известно, что как США так и РФ
уже не раз получали отказы в ответ на запросы о предоставлении оперативной
информации по ИГИЛ.158 В одном из своих выступлений на заседании НАК директор ФСБ
России А. Бортников возложил на страны Запада вину за распространение радикального
исламизма даже в тех точках Земного Шара, которые никогда ранее не сталкивались с
данной угрозой».159 Глава МИД С. Лавров заявлял, что резкому усилению
155
СНБ
156
обама назвал ошибкой
157
Караганов повестка перезагрузки
158
отказ сша обен ои
159
бортников чуть раньше
террористической угрозы в настоящее время «в немалой степени способствовали действия
США и их союзников по смене неугодных им режимов, навязыванию силовым путем,
чуждых рецептов преобразований и ценностей».160 Данное высказывание также наглядно
«демонизирует» США посредством субъективного «достраивания» и выбора из
множественных причин терроризма соответствующую цели российских элит.
Ответственный за международное сотрудничество РФ по борьбе с терроризмом А. В.
Змеевский явно обозначил инструментальность ценности международного терроризма в
перетягивании «баланса сил» в пользу России, что также может рассматриваться сквозь
призму «мягкой силы» при постоянной акцентуализации неудачных результатов политики
США на данном направлении (что постоянно просматривается в нынешнем политическом
дискурсе). По его словам: борьба с терроризмом является механизмом «укрепления
позиций России в международных делах как одного из центров влияния объективно
формирующейся многополярной системы, Роль и место РФ в борьбе свидетельствует, что
ни о какой изоляции России на антитеррористической площадке не идет речи». 161

Примечательно что в риторике «российского, апологетического реализма» часто

фигурирует обоснование культурно-обусловленной американской оценки причин и
степени угрозы (которая, по мнению США является следствием политического режима)
императивом сугубо односторонних интересов США. К данным интересам может
относиться: контроль над нефтескважинами, усиление геополитического влияния на
арабском востоке,162 стремление к поддержанию лидерства через создание «управляемого
хаоса». По мнению С. Бонна «Характер политики России в Афганистане с 2001 года в
целом определял отношениями с Соединенными Штатами, который рассматривался,
главным образом, через призму угрозы безопасности для себя и Центральный Азии».
Особо негативную роль, согласно исследователю, в деградации российско-американской
коалиции сыграли т.н. «цветные революции» в Грузии, Украине («оранжевая революция»)
и Киргизии. Основными целями РФ исследователем называются: 1) воздействие на те
результаты действий кампании, которые имеют отношение к национальным интересам;
2) сохранение «региональной гегемонии» 3) демонстрация глобального лидерства и
«незаманимости»; 4) нахождение оптимальных переговорных позиций с Соединенными
Штатами и Европейскими странами по политическим, экономическим и вопросам
безопасности.163 Согласно внешнеполитической концепции того времени, в качестве
одного из предметов беспокойства в Афганистане (помимо новых нетрадиционных угроз)

16