#ХРОНИКИ_БЕЖЕНСТВА
САНКТ‑ПЕТЕРБУРГ
ПОРЯДОК СЛОВ
2020
ББК 84(2Рос=Рус)6–4
УДК 82–312.6
Ш92
ISBN 978–5–6045029–0–7
5
Все они обычные люди — такие же, как мы с вами, с кучей не‑
лепых стереотипов и страхов друг перед другом, амбициями,
злостью, суевериями, догматизмом и слабостями. Их убежде‑
ния о плохом и хорошем часто замешаны то на антисемитиз‑
ме, то на исламофобии, цвете кожи, религиозном догматиз‑
ме или гомофобии. Но может ли неидеальность этих людей,
а также страна их происхождения быть поводом для лишения
их права на субъектность, жизнь и свободу? Кажется, именно
этот вопрос ставит пред нами и той самой системой автор —
беженец Женя Шторн.
«#хроники_беженства» — это текст про изгнание, неукоренен‑
ность и внедомность в XXI веке, про то, что происходит с че‑
ловеком, когда его лишают субъектности только на основании
того, что он от чего‑то убежал.
Автор проводит нас по всем коридорам временного лагеря бе‑
женцев на окраине Дублина. Иногда мы будем сопротивлять‑
ся мировоззрению некоторых героев этой истории, недоу‑
мевать, но в конце концов начнем сопереживать им, а может
быть, даже полюбим их, как это сделал сам Женя. Этот роман
пробуждает беспокойство за Другого.
Фонд им. Генриха Бёлля в России очень рад быть партнером
издательства «Порядок слов» при издании первого романа на‑
шего друга и коллеги Евгения Шторна.
Нурия Фатыхова,
координатор программы «Демократия»
фонда им. Генриха Бёлля в РФ
6
Беженцы. Кто они такие? Почти 80 лет назад Ханна Арендт
в своем программном эссе «Мы беженцы» заметила, что зна‑
чение слова динамично: «Раньше так называли тех, кто вы‑
нужден искать убежища в результате какого‑то поступка или
вследствие политической позиции. Что ж, мы действительно
вынуждены искать убежища — но мы не совершали никаких
поступков, и большинство из нас и не помышляли о каких бы
то ни было радикальных позициях. ‹…› Теперь „беженцы“ — это
те, кому не повезло оказаться в новой стране без средств к су‑
ществованию, на попечении Комитетов помощи беженцам».
Свое определение беженства ищет и Евгений Шторн, оказав‑
шийся среди тех, кому, как пишет Арендт, «не повезло».
«Так вышло, что я был особым образом уязвим», — пишет Шторн.
К этому скупому объяснению причин отъезда из России он мало
что добавит, но и это — больше, чем рассказывают те, кого он
встречает в общежитиях для беженцев. Беженец — человек без
прошлого, даже при том, что каждый обитатель — носитель на‑
бора историй, которые он вынужден без конца повторять. В том
же эссе о беженцах Арендт с иронией описывает, как беженцы
преувеличивают свои былые заслуги: «О наших привычках хо‑
дит презабавная байка: удрученная такса‑эмигрант в тоске сво‑
ей рассказывает: „А раньше‑то я была сенбернаром“». Социаль‑
ный статус нельзя уложить в чемодан, чтобы на новом месте
достать и вновь надеть. На социальный статус нельзя подать за‑
явку, описав свои прошлые достижения. От беженца ждут со‑
всем других рассказов, в обмен на совсем другой статус. Беже‑
нец — человек без статуса, даже без статуса беженца.
Впервые попав в организацию помощи беженцам, автор видит на
стене портрет Альберта Эйнштейна с подписью «И гений может
стать беженцем» и безошибочно считывает отчаяние, содержа‑
щееся в этой фразе. Что, если беженец — не гений? Что, если он
7
даже не хороший человек? На что ему в таком случае надеяться?
«Гомосексуалов можно уважать не только за то, что Чайковский
был гомосексуалом, а беженцев не только за то, что Эйнштейн
был беженцем» — пишет Шторн. Слово «уважать» тут следует по‑
нимать не в смысле «уважать за достижения», а в смысле «дер‑
жать за человека». Та же Ханна Арендт, навсегда запомнив опыт
апатрида, призывала своих читателей задуматься об утопично‑
сти понятия «прав человека», потому что «право» — понятие обще‑
ственное, а значит, у человека без принадлежности, человека без
общества, нет даже, как она выражалась, «права на право».
Нет права быть увиденным. Евгений Шторн живет в распредели‑
тельном лагере для беженцев в Дублине и со страхом ждет, что
рано или поздно его отправят дальше по этапу — неизвестно куда
и неизвестно когда. Наконец он находит свой номер (именно но‑
мер, не имя — бюрократии так удобнее в любом лагере) и видит:
«В списках на трансфер я почему‑то значился как гражданин Ка‑
захстана, хотя во всех документах здесь написано, что я апатрид.
Такой волюнтаристский жест мне показался совершенно возму‑
тительным, и я попытался обратить внимание администрации на
это несоответствие, объяснить им, что я старше Казахстана на во‑
семь лет. Однако они даже слушать меня не стали, а просто ска‑
зали, что это все равно и чтобы я не переживал». Даже право не
принадлежать беженцу уже не принадлежит.
Беженец, даже находясь формально на свободе (и бежав в по‑
исках свободы), эту свободу потерял, потому что потерял воз‑
можность выбирать самому себе окружение и распоряжаться
собственным временем. Шторн описывает разнообразие оттен‑
ков несвободы среди своих соседей по общежитию. Они нику‑
да не ходят, потому что не знают языка, потому что у них нет
денег, потому что они не могут себе позволить пропускать пи‑
тание — однообразный завтрак, обед и ужин подаются стро‑
го по расписанию. Они не видят и не знают ничего вокруг себя,
и сами они невидимы для окружающих и зачастую друг для
друга, ведь мы не способны увидеть то, чего мы не знаем.
8
Для ЛГБТ‑беженцев это правда вдвойне, и автор убеждает‑
ся в этом вновь и вновь. Вот девушка из Сирии позволяет себе
гомофобные высказывания, несмотря на то, что Шторн толь‑
ко что говорил о геях в первом лице, — он для нее невидим.
Вот добрые люди советуют ему, вновь и вновь, во избежа‑
ние неприятностей не говорить о том, что он гей, — советуют
стать невидимым. Вот автор рассказывает молодому челове‑
ку из ЮАР, что он гей, и эта сцена — смешная, нелепая и тро‑
гательная. В ней просвечивает какое‑то взаимопонимание, но
эта крошечная порция человеческого лишь напоминает о том,
в каком голодном одиночестве оказался рассказчик.
Человек‑невидимка сам не знает, что он видит и что слы‑
шит. В какой‑то момент один из соседей по общежитию, афга‑
нец, обращается к автору на чистом русском языке — и Шторн
сперва не слышит его: «Я даже не сразу сообразил, что он го‑
ворит по‑русски. Я вообще все время говорю сразу на всех
языках и уже иногда перестаю их различать. Я смотрел на
него и не понимал, как реагировать».
Исчезло то, что делало тебя человеком в глазах других, и на‑
чинает осыпаться то, что делало тебя человеком в собствен‑
ных глазах. «[Я] вышел покурить и опять подумал о том, что
как бы ни была глубока твоя теоретическая подготовка, ког‑
да ты оказываешься заперт в одной комнате с людьми, от ко‑
торых тебя в прямом смысле воротит, ты невольно начинаешь
прочитывать их и сложившуюся ситуацию через призму из‑
вестных тебе стереотипов о них, — пишет Шторн. — Как пудра
слетает с твоего лица весь лоск убежденного борца за пра‑
ва человека, когда этот самый человек не смывает за собой,
рыгает и пердит на всю комнату, когда ты вынужден делить
с ним унитаз, вокруг которого море разливанное какой‑то жел‑
той мерзости всякий раз, как он туда сходит. Слаб, слаб я ока‑
зался, не хватило моему макияжу стойкости, так и полезло
наружу все, что с таким трудом камуфлировалось и честно вы‑
жигалось каленым железом теоретических обобщений».
9
Шторн, постепенно принимая свое положение, не спешит
свыкнуться с ним, но пытается осмыслить его и ту страну,
в которой он — гость случайный и незваный. «С одной стороны,
Ирландия спасла мне жизнь, — размышляет автор, — а с дру‑
гой, показала мне свое самое необаятельное и жестокое, что
было в ней. Свою глубокую ксенофобскую изнанку, потому что,
будучи страной эмигрантов, Ирландия совсем не имела опыта
принимать у себя. Те, кто оставался, были, как правило, людь‑
ми, не особо стремящимися раздвигать свои горизонты и го‑
ризонты тех, кто был рядом с ними. Люди могли жить веками,
ходя в один и тот же паб, и знать, не оборачиваясь, кто сейчас
вошел в бар. Чужаки, новые люди, кто мы, мы какие‑то страш‑
ные, какие‑то непонятные существа. Причем все без разбору.
Это как быть геем в нынешней России. Геи — это же непремен‑
но что‑то западное, развратное и нерукопожатное. Так и жи‑
вем: ни то, ни сио. Как гей и иностранный агент, я угроза там,
откуда я убежал; как беженец, я угроза здесь, куда я прибежал.
Я застрял в этом безграничном и неосязаемом пространстве
аннулированной принадлежности. В этой вязкой и прогорклой
туче, похожей на дым от горящего торфяника».
Первая глава называется «Чистилище». У самого понятия —
ирландские корни. Есть в этой стране место под названием
Пургаторий Святого Патрика — пещера, куда грешники спу‑
скались, чтобы очиститься, в надежде избежать ада. То ир‑
ландское чистилище, куда попадает Евгений Шторн, — еще
не ад, хотя для беженцев часто готовят нечто ему подобное.
Есть островные концлагеря под открытым небом, куда бежен‑
цев помещает Австралия, — это ад. Есть американские тюрь‑
мы для нелегально пересекших границу — это ад. В Ирландии,
как напоминает Шторну чиновница, беженцы на всем готовом:
у них есть и крыша над головой, и трехразовое питание. Автор
не нуждается в напоминаниях. Он прекрасно знает, что могло
бы быть хуже, но именно этот формальный комфорт и абсо‑
лютное равнодушие под лицемерной маской заботы и делают
10
его положение невыносимым. «Но когда слизь лубянская оку‑
тывала меня, я воображал себя мучеником, я воображал себя
погибающим за правду, а здесь я чувствую, что погибаю ни
за грош, просто от чьей‑то менеджерской тупости, от глухой
бездарности этой безличной бюрократки, шлющей мне фор‑
мальные отказы. Какая бесконечная нелепость». Или: «Я ‹…›
пытался представить себе тех, кто сидит сейчас в россий‑
ских тюрьмах или в ЦВСИГ, думал о тех, кто и мечтать не мо‑
жет о таком сказочном утреннем пейзаже, но видел лишь над‑
вигающиеся плотные стены, готовые раздавить и уничтожить
меня. От жалости к себе в глазах защипало. Я стал учащенно
моргать, и слезы, подкравшиеся было к глазам, отступили. Ти‑
хо‑тихо, едва раскрывая рот, я запел тонким, похожим на ма‑
теринский, голосом: „Ой, то не вечер, то не вечер…“»
Беженцам в этой книге не надо бороться за выживание, не
надо добывать себе пищу, не надо прятаться от полиции. Им
вообще ничего не надо делать, практически ничего нельзя де‑
лать — только ждать. Ожидание — это и есть базовое состоя‑
ние беженца. Беженец — это не тот, кто бежит, беженец ждет.
Он ждет первого собеседования и второго собеседования, он
ждет отправки в другой город, он ждет письма, он ждет отве‑
та на письмо, и совершенно неизвестно, когда все это придет,
куда его отправят, каков будет ответ.
Как все люди, попадающие в обстоятельства бессмысленно‑
сти, Евгений Шторн и его соседи по общежитию пытаются най‑
ти в ситуации признаки системности, приписать ей какую‑то
логику. У одного из соседей, Даниэля, например, масса теорий
по поводу того, как надо себя вести, чтобы тебе дали статус
или, по крайней мере, не перевели слишком далеко от Дублина.
Или вот другой, Ли, объясняет, что если вызвали сдавать анали‑
зы — значит, скоро куда‑то отправят. Потом появляется Фарук
и со рвением новобранца начинает штурмовать систему: «Ра‑
дио „Фарук“ не замолкает. Он все время что‑то говорит, чаще
одно и то же, и в основном о том, как он все разведал, чтобы
11
получше устроиться. Видно, что человек он активный и не злой,
но очень уж наивный и совсем недавно тут. По правде сказать,
мне тоже на каком‑то этапе казалось, что все замечательно,
пока не стало понятно, что все несколько сложнее. Какие исто‑
рии влияют на наше восприятие нового общества — рассказы
о том, как все плохо, или же преисполненные радости жизни, —
трудно определить однозначно. Но когда в тебе накапливается
усталость, злость, отчаяние и тоска, то, конечно, негативное ре‑
зонирует, а радостность и восторг раздражают и утомляют. Так
и живу я сейчас между двумя свечами. Одна тлеет, гаснет, ча‑
дит и жалуется, а другая, едва разгоревшись, светит, радуется,
шипит от восторга и самоотверженно топит воск».
В системе Прямого обеспечения, устроенной для беженцев в Ир‑
ландии, — современном чистилище — можно застрять на много
лет. Но рано или поздно все обитатели чистилища его покинут —
кто‑то получит убежище, кого‑то, наоборот, депортируют. Изну‑
три чистилища эти перспективы не видны. «У меня почти нет ни‑
каких обязательств перед прошлым, а будущее свое я не вижу
больше, я его не прозреваю, — пишет Евгений Шторн. — Оно, на‑
верное, есть, но даже если я всматриваюсь в него, то не вижу ни‑
чего, кроме туманной пелены, сквозь которую проступают вовсе
неясные фигуры, безымянные и далекие». Но если государство
сочтет, что бежавший в Ирландию человек действительно имеет
право на убежище — что он может получить юридический статус
беженца, — то он наконец сможет покинуть чистилище. Тогда
он наверняка попытается забыть о том, что он беженец. Пери‑
од ожидания, безвременья станет частью ненужного прошлого.
Воспоминания «оттуда», из общежития для беженцев, будут так
же непонятны в новой жизни, как воспоминания, скажем, о жиз‑
ни в России были непонятны «там». Как хорошо, что Евгений
Шторн записал то, что сегодня он может забыть.
Маша Гессен
Нью‑Йорк, 2020
12
ЕВГЕНИЙ ШТОРН
#ХРОНИКИ_БЕЖЕНСТВА
Я посвящаю эти страницы Александру Кондакову,
Маше Шищенковой,
Дженнифер Гаспар
и Джону Малкольму Андерсону
Все, что здесь написано, является плодом моего небогатого
и воспаленного воображения. Здесь нет ни слова правды, ни
одного имени, которое можно было бы соотнести с реальными
людьми. Все, включая страну, о которой я пишу, лишь выдумка,
глупость и бред. Нас никогда не было, мы никуда и ниоткуда
не убегали. Мы никогда ничего не ждали и ни на что не надея‑
лись, ни о чем друг с другом не говорили и вообще не встреча‑
лись, и не могли встретиться, потому что нас просто не суще‑
ствовало. Мы должны быть благодарны и только благодарны.
Нам совершенно не на что обижаться. Нам невероятно повез‑
ло, и мы не чувствуем ничего, кроме бесконечной признатель‑
ности.
18.01.2018
19
и отвращения, которое я испытал при виде той мрази, кото‑
рая своей неискренней вежливостью, перемежаемой угрозами,
сказанными впроброс, пыталась склонить меня к мерзейшему
из преступлений — предательству, — отступило. На самом деле,
только подойдя на опасное расстояние, понимаешь, сколь глу‑
бока пропасть между тобой и ими. Долгое время они (!) были
где‑то в параллельной реальности. Но вот параллельные пря‑
мые пересеклись. И не нашли общего языка.
Я буду благодарен вам, если вы не станете задавать мне вопро‑
сы в личке о том, что именно и как случилось. Мне еще очень
трудно все это описывать. Мне приходится справляться с очень
сильными эмоциями, такими как ярость и гнев, отчаяние
и страх. Но я пока не сдался, я постараюсь взять себя в руки
и рассказать в обозримом будущем о своей истории подробнее!
Просто мне нужно время. Я благодарю вас за дружбу и много‑
летнее партнерство. И ни с кем не прощаюсь.
20
20.01.2018
21
достаточно оснований сделать это и без медийного сопрово‑
ждения. И если я за ним до сих пор не обратился, то именно
потому, что мы с коллегами пытаемся найти любой другой вы‑
ход, помимо обращения за статусом беженца.
Также порадовали безумные тролли, которые рассуждают на
полном серьезе, что зачем такой уважаемой организации как
фэсэбеее понадобился какой‑то лошок без гражданства. Туда
типа только респектабельных берут. Отвечаю: слава богу, что
я не респектабельный. И брали меня туда не на работу, а стука‑
чом. Пока не отработаю, после чего можно и сливать. Поверьте,
если бы мне дали гражданство после того, как я пять лет жил,
работал, платил налоги, даже улицу не переходил в неположен‑
ном месте и вообще был примерным «негражданином», я бы
спокойно уехал в любую цивилизованную страну. Для этого
у меня было достаточно образования, бэкграунда и связей. Ну
а если бы я так хотел именно быть беженцем, то мог бы все это
сделать давно. Уезжать посреди зимы, в разгар околоновогод‑
ней суеты, за несколько месяцев до получения диплома маги‑
стра социологии, бросать все, даже так и не дочитанного «Моби
Дика», мне совсем не хотелось. Что совсем не говорит о том,
что я не хотел бы уехать из России. Жить там в последние годы
действительно стало очень трудно. Зная о произволе ментов,
когда я реально годами обходил метро стороной, боясь, что эта
собачья бумажка, по которой я жил свои лучшие годы в тюрь‑
ме народов, может возбудить их нездоровое любопытство. При
том, что я «этнически маркирован» и спасало меня чаще всего
то, что у меня нет «акцента», и то, что я, как правило, был одет
не так, как те, кто вынужденно трудится на стройках, в магази‑
нах и т. д., т.е. меня защищал классовый маркер.
Я глубоко убежден, что уезжать и бежать — вещи разные. И, знае‑
те, тот ужас, который я испытывал от одной мысли о том, что мо‑
жет произойти на российской границе, был чуть слабее того ужа‑
са, который я испытывал от того, что могло бы произойти, если
бы я остался. Потому что все варианты были негативными.
22
В петербургском Красном Кресте, куда я пытался обратиться
за консультацией, висит примечательный плакат, на котором
изображен Эйнштейн, — и подпись: «И гений может стать бе‑
женцем. Эйнштейн был беженцем». В этой организации, кста‑
ти, работают и хорошие люди, но в целом она совершенно про‑
гнившая и, можно сказать, фейковая, что этот плакат отлично
демонстрирует. Гомосексуалов можно уважать не только за то,
что Чайковский был гомосексуалом, а беженцев не только за то,
что Эйнштейн был беженцем.
23
29.01.2018
24
островные герметичные государства, боящиеся моря
людского.
Не бойтесь за тех, кто боится.
Бойтесь за тех, кто не боится.
Бойтесь за сильных.
За тех, кому подкидывают наркотики,
за тех, кому аннулируют паспорта,
за тех, кого избивают на митингах.
За тех, кто стоит посреди неизвестной улицы и не знает, куда
и зачем поворачивать.
#хроники_беженства
25
23.02.2018
Мне написал мой друг Никита, что он и его семья очень хотят,
чтобы я поскорее стал «свободным и счастливым». И я подумал
о том, что свободнее и счастливее, чем сейчас, я уже никог‑
да не стану. У меня ничего нет. Мое будущее совершенно неиз‑
вестно, мое прошлое осталось по ту сторону непроницаемой
для меня теперь границы. Я в состоянии невесомости. Я леви‑
тирую над изумрудным островом. Я могу в любой момент уви‑
деть море. А еще я вчера говорил с одной историком из Буда‑
пешта, которая живет и работает в Корке. Она сказала фразу,
которая отлично описывает мое первое и пока весьма поверх‑
ностное впечатление от ирландцев: «They are very polite, but
not very welcoming».
26
ГЛАВА 1
МЕСТО ЖИТЕЛЬСТВА: ЧИСТИЛИЩЕ
Подошел к концу мой первый день в общежитии для беженцев.
Пока нас везли на окраину Дублина, где располагается пере‑
сылочный пункт для временного размещения, я разговорился
с Гией из Грузии. Гия приехал в Барселону по грузинскому па‑
спорту. После того, как его арестовали, — по его мнению, за то,
что он грузин, — он поехал в Ниццу, где его ожидал приятель,
организовавший для Гии поддельный латвийский вид на жи‑
тельство. По нему Гия и вылетел в Дублин из аэропорта, где не
проводят проверку документов. Грузинский паспорт он сжег на
автовокзале в Ницце, а фальшивый ВНЖ смял и смыл в унитаз
в самолете Ницца — Дублин. Прилетев в Ирландию, Гия подо‑
шел к окошку пограничника и попросил убежище.
— Я им кричу: «азил, азииил», а они не понимали, — Гия засме‑
ялся, вспомнив сцену в аэропорту.
На него два часа орали, обыскивали и заставляли подписывать
какие‑то бумаги. Гия ничего подписывать не стал: английско‑
го он не знает, а в бумажках, которые ему подсовывали, он ра‑
зобрал только слово «deportation», поэтому решил на всякий
случай ни на что пока не соглашаться. Гия мечтает заработать
много денег, построить шикарный отель в Батуми. Говорит, что
если бы русские были добрыми людьми, то он бы поехал в Рос‑
сию зарабатывать. Но после того, как в Москве менты убили
его двоюродного брата, Гия боится ехать в Россию, да и попасть
туда гражданам Грузии теперь стало не просто.
— В Европу виза не нужна, а в Москву нужна, — заключил ре‑
зонно Гия.
Услышав наш разговор, к нам подошел Миша из Ужгорода.
Миша в Ирландии уже четыре года, но только сейчас подал до‑
кументы на убежище. За это время он успел черт знает где по‑
работать и черт знает где пожить, несколько раз приходил
сдаваться и каждый раз не мог себя заставить. Теперь Миша ре‑
шился на этот шаг. Он понимает, что шансов мало, но уже не
только не хочет, но и не может жить с онкологией без докумен‑
тов. Миша приподнял футболку и показал на огромный шрам
29
через весь живот. Миша горячо поддерживал Гию в том, что
если бы можно было жить в России, то он бы обязательно там
жил. Потому что в детстве он мечтал, чтобы из его окна была
площадь Красная видна.
Гие двадцать девять лет, Мише — двадцать семь.
Когда мы, наконец, приехали, простояв в пробках добрые пол‑
часа, нас сначала отправили в столовую. Несмотря на стенания
ирландских правозащитников, пугавших меня этой столовой,
я вынужден сказать, что она гораздо лучше тех едален на Ли‑
говском, в которых я питался много лет. Правда, добавку про‑
сить нельзя. Я об этом не знал и взял маленькую порцию рыбы,
думая, что попробую еще и куру, но в куре мне было отказано.
С голоду, вопреки ожиданиям, я не умер. Вообще, в своей коф‑
те от Дезигуаль, очках в красной оправе и с золотым кольцом
на мизинце я не очень вписывался в контекст. Люди в основ‑
ном были одеты в спортивные костюмы. Небрежность их обу‑
словлена тем, что они редко покидают этот спецприемник. Го‑
рода они не знают и боятся, языком, как правило, не владеют.
Да и что им делать в городе, когда денег все равно нет, а еда по
расписанию и пропускать ее не хочется. Все, с кем я встреча‑
юсь взглядами, улыбаются, но общение в целом сегрегировано
по лингвистическому принципу. Когда меня заселяли, то стро‑
го‑настрого предупредили про запрет на курение и распитие
алкоголя в комнате, а также о строжайших санкциях за употре‑
бление наркотических средств.
Я подождал еще какое‑то время, пока они заполняли свои бу‑
мажки, и вот, наконец, щупленький мужичок в форме, ско‑
рее всего, охранника повел меня в мой корпус. Корпуса, фак‑
тически двух‑ или одноэтажные контейнеры, разделены на
мужской, женский и семейный. А также отдельно находится
карантинный, что меня несколько озадачило, — но, видимо, ин‑
фекций в таких местах много. Когда дверь распахнулась, я уви‑
дел крохотную комнатку на троих. В комнате было относитель‑
но чисто, но царил весьма специфический неприятный запах.
30
На столе стояла бутылка белого вина, а в окно курил немолодой
мужчина. На кровати у стены лежал другой немолодой мужчи‑
на и радостно улыбался. Я, только прослушав увещевания жен‑
щины в регистратуре, приготовился к тому, что курильщика
сейчас будут наказывать, но щупленький не обратил никако‑
го внимания на это, показал мне на кровать, пожелал хорошего
вечера и удалился.
Курящий представился: Ираклий. Он тоже из Грузии, прие‑
хал по такому же сценарию, что и Гия, но только со словацким
ВНЖ. Ираклию пятьдесят один год, он почти не выходит из
комнаты, земляков своих избегает — не хочет, как он выразил‑
ся, чтобы они «постреляли сигареты», и «деньги все время за‑
нимают».
— У меня Ли есть, да, Ли? — сказал он, показывая на того, кто
продолжал радостно улыбаться и кивать. Ли выглядит не стар‑
ше меня и намного моложе Ираклия, хотя ему уже шестьдесят
два года. Он восемнадцать лет скитается по миру. Жил и в Па‑
риже, и в Барселоне, и в Берлине, и в Риме, и в Лондоне. В Ир‑
ландию приехал в надежде как‑то пробраться на корабль в Аме‑
рику. Америка его мечта. Ли из Малайзии. Как он оказался
в Европе, я не совсем понял. Наш с ним разговор происходил
одновременно на разных языках. Ли немного знает и француз‑
ский, и английский, и испанский. Он с детства мечтал попасть
в Америку, но когда‑то ему не дали визу, после чего он и ока‑
зался в Европе.
— Ли золотой человек, да, Ли? — сказал Ираклий. — Каждый
день уходит в город, приносит сыр, вино, сигареты, вот пиджак
мне принес — правда, он мне маленький, померь, может быть,
тебе подойдет!
Я вежливо отказался.
— Вино будешь? — спросил Ираклий. Я опять отказался. —
Я в Ленинграде был в 1988 году. Очень красивый город. Самый
красивый на земле.
— А как же Тбилиси? — возразил я, скорее из вежливости.
31
— Тбилиси тоже самый красивый на земле, — согласился Ира‑
клий.
Я стал раскладывать вещи, но тут выяснилось, что вешалок нет.
Пришлось сложить все в кучу в мой узенький шкафчик. Ира‑
клий не переставал разговаривать ни на минуту.
— Два недели разговариваю с Ли, — сказал он, — но он же не по‑
нимает, я с ним иногда на грузинском говорю, а иногда на рус‑
ском. Еще эфиопец был, но его в Лимерик уже отправили.
Тоже ничего не понимал. Главное так тебе скажу, хуже грузи‑
нов только албанцы. Из наших вообще все люди плохие, — на‑
путствовал меня Ираклий. — Вообще, негра хорошие и Ли, да,
Ли?
По телевизору шло «Криминальное чтиво».
Я сказал Ираклию, что пойду покурю на улицу. Ираклий не
одобрил, сказал, что можно в комнате курить. Выйдя на ули‑
цу, я сразу же встретил Гию. Гия шел с несколькими ребятами
из Грузии. Мы познакомились. Все уже ждут пересылки, кто
в Слайго, кто в Лимерик. А одному из них очень повезло. Его
отправляют в Корк.
— Почему повезло? — спросил я.
— Потому что там много работы, а в Слайго нет работы.
— Но ведь работать запрещено! — удивился я.
— Конечно, запрещено, — засмеялись они. — Мы, короче, знаешь,
покупаем страховой номер, тут поляки этим торгуют и молда‑
ванцы, у них румынские паспорта. Повезло же молдаванцам,
блин. Они сразу нормальный номер получают и продают его.
Травку будешь покурить?
Я вежливо отказался и сказал, чтобы были осторожнее, что
меня строго‑настрого предупредили, что это нельзя. Они опять
засмеялись, пожали мне руку и ушли.
Спал я неважно, несмотря на то, что был очень уставшим. То
проваливался в какое‑то глубокое забытье (но когда смотрел на
часы, оказывалось, что проспал минут десять‑пятнадцать), то
подолгу не мог найти удобную позу. Узкий матрац был обтянут
32
голубым дерматином, — по всей видимости, из гигиенических
соображений, — но я все время скользил на нем, а простынь
стягивалась к центру. Ли и Ираклий храпели дуэтом, спертый
запах к утру усилился.
Утром за завтраком ко мне подошла девушка в хиджабе и спро‑
сила, не хочу ли я поехать с ними в Музей современного искус‑
ства. Она организует еженедельные экскурсии по разным ме‑
стам, но никто обычно не ездит. Я согласился, хотя собирался
записаться на курсы английского. Людей, вопреки словам де‑
вушки, набился полный автобус. По приезде выяснилось, что
мы явились не в то время и нас никто не ждал, экскурсовода
не было, и женщина в кассе явно была немного напугана таким
наплывом разноцветных лиц. После некоторых пререканий
нас все же провели по залам, но без экскурсии. В некоторых за‑
лах музея проходила выставка афроамериканского абстрак‑
циониста Франка Боулинга, а в отдельно стоящем небольшом
здании были представлены работы Люсьена Фрейда. Боулинг
имел огромный успех. Его картины — огромные яркие полотна,
на фоне которых мои новые товарищи бросились немедленно
фотографироваться. Портреты Люсьена Фрейда, наоборот, не
вызвали особого интереса, несмотря на их пикантность. Одна‑
ко мы добросовестно прошли по всем залам, к нервному огор‑
чению смотрителей.
На обратном пути мы разговорились с девушкой в хиджа‑
бе. Она из Сирии, ее зовут Ахав, и когда она услышала, что я из
России, то отвернулась и долго молчала, а потом сказала, что
русские убивают ее народ, что они умнее американцев, пото‑
му что живут на своей земле, но свой ум они используют, толь‑
ко чтобы создавать оружие и убивать людей. Она слышала про
то, что в России, где‑то далеко от Москвы, сгорели дети, но
считает это возмездием. Чтобы как‑то закончить разговор или,
вернее, перевести его в другое русло, я сказал, что геи в Рос‑
сии не считаются за людей, и нас притесняют. Не обращая вни‑
мания на то, что я говорил от первого лица, она стала цедить
33
с еще большей озлобленностью, что геи и лесбиянки — это са‑
мое мерзкое, что бывает на земле, что это страшнейший грех
и что в Сирии таких людей не бывает. На все мои попытки воз‑
ражать, что не все мусульмане согласились бы с ней, и в араб‑
ской культуре гомосексуальность весьма представлена, она ре‑
агировала, только злясь все больше и больше, что никаких
разных исламов не бывает, и что есть слова пророка, и только
они имеют значение. Я сказал, что надо провести для тех, кто
живет в лагере, открытый семинар против гомофобии, и тут
она, практически уже ненавидящая меня за все, что я собой
воплощаю, почти шепотом сказала: «Не надо, надо быть осто‑
рожным. Для многих людей это станет оскорблением, а ты не
ирландец, ты теперь один из нас. Поэтому надо быть осторож‑
ным. Ты же не хочешь, чтобы они с тобой что‑нибудь сделали?
И я не хочу!»
Тут мы приехали, и я пошел к себе, переваривать как‑то все,
что происходит. Есть мне не хотелось.
#хроники_беженства
34
Вчера утром Ли уехал в город на несколько дней и попросил
прикрыть его, если администрация будет спрашивать. Теперь
у Ираклия нет ни вина, ни сигарет. Сигареты он курит мои, но
вот отсутствие вина сказывается негативно на его сне. Сегодня
всю ночь Ираклий ходил по комнате. Разговаривал сам с собой.
Около пяти утра он растолкал меня:
— Эфкэни, может, на хуй все?
— Что вы имеете в виду, Ираклий? — спросил я раздражен‑
но.
— Ладно, спи‑спи, извини, брат.
Я снова заснул, но сквозь неглубокий сон еще долго слышал,
что он продолжал что‑то бурчать себе под нос и ходить из угла
в угол, как зверь в клетке. Когда я проснулся, едва не опоздав
к завтраку, Ираклия в комнате не было.
В столовой я увидел, как Мишу отчитывал здоровый чернокожий
мужчина, работник столовой. Он застал Мишу, когда тот напихи‑
вал полные карманы маленьких пластиковых баночек с джемом.
Здоровяк предупредил Мишу, что он сам прошел через жизнь
в таком общежитии и он насквозь видит всех, кто только и дума‑
ет, как бы побольше запихать себе чего‑нибудь в карманы.
Когда мы сели за стол, Миша сказал, что вчера была другая
смена, и они не обращали внимание на то, что все засовывали
себе по карманам это повидло, и что этот «н‑слово» специально
«доябывается» до белых.
Я попытался порассуждать о том, что, возможно, предыдущая
смена не имеет опыта жизни в общежитии для беженцев, в то
время как у этого человека такой опыт есть, и иногда надзира‑
тели из бывших заключенных бывают строже и злее тех, кто
такого опыта не имеет. Миша согласился, что дело не в цвете
кожи, потому что его поселили с двумя «н‑слово», и они нор‑
мальные чуваки. Я попросил Мишу не использовать это сло‑
во, потому что оно может обидеть некоторых людей, но Миша
сказал, что он ничего плохого не имеет в виду и что по‑русски
«все так говорят».
35
Мы вышли во двор. Рядом с нашим корпусом сидел на столе
Ираклий, поставив ноги на скамейку. Он сосредоточенно смо‑
трел в одну точку и курил, не вынимая сигарету изо рта. Ког‑
да я подошел ближе, то обратил внимание на то, что глаза его
слезились, как будто разъедаемые дымом. Но, может быть, он
действительно плакал. Скорей бы уже Ли вернулся, подумал
я.
Вечером я смотрел замечательный фильм‑интервью с Арсени‑
ем Рогинским. Интернет тут очень слабый, поэтому видео ча‑
сто притормаживало и зависало. Пока загружалась очередная
порция, я пересказывал Ираклию то, о чем говорил Арсений
Борисович. Ираклий слушал очень внимательно, со всем согла‑
шался, ему очень понравились слова о том, что это был террор,
организованный государством против человека. «Все сочув‑
ствуют жертвам террора — говорил Рогинский — и все внутрен‑
не ставят свечки о безвинных жертвах этого террора. Но чей
это террор? Кто совершил этот террор? Если не понять это‑
го, то все так и останется на этой ленточке всеобщего сочув‑
ствия. Массовое сознание относится к террору, как во времена
средневековой эпидемии: жили мы жили, а потом вдруг чума
и умерло очень много людей, а потом вдруг чума ушла и мы
продолжаем жить. ‹…› Но это ведь не так! Это был террор орга‑
низованный государством против человека. Массовый террор
был нужен государству как инструмент управления. ‹…› С нача‑
ла русской государственности, русский человек воспитывался
в сакрализации государства: «государство все — человек ничто»,
«победа государства — это самое главное». Спроси простого че‑
ловека, а кто виноват в гибели твоего деда и он назовет сосе‑
да, который написал донос; следователя, который бил и пытал;
палача, который нажимал курок в подвале — они виноваты, но
не государство. ‹…› А мы говорим, что не государство все, а че‑
ловек ничто, а наоборот, что человек все, а государство — слу‑
га человека. И это соединяет идею историческую и идею права
человеческую».
36
— Правильно он говорит, — поддержал Ираклий. — У нас всег‑
да государство против человека, хоть в России, хоть в Грузии.
Только Сталин был хороший. Он порядок навел.
Я сокрушенно промолчал.
— Это Ельцин все сделал, — стал развивать свой тезис Ира‑
клий. — Он настоящий преступник. Все мы теперь видишь, как
живем. Я эту Ирландию рот ебал. Тут даже города нет. Одна де‑
ревня весь ихний Дублин. Люди здесь плохие. Они как скотину
на нас смотрят. Я первый день с этим все понял. Эфиопец, ко‑
торый до тебя здесь пришел, его ночью привезли. Я его на за‑
втрак повел, а он как увидел, говорит: милк, милк. Три‑четыре
литра в день он свой милк пил. Оказывается, он раньше этот
милк не пробовал. У них откуда милк будет. Там травы нет, ко‑
рове жить негде.
Мы оба задумались каждый о своем. Я смотрел в окно на огни
вдалеке, а Ираклий снова завис и уставился в одну точку. Лицо
его в такие минуты становилось похоже на маску.
— Слушай, Эфкэни, — сказал он, не отводя глаз от той самой не‑
видимой цели, в которую он все время, не прекращая, вгля‑
дывался, — я все время думаю, как делать, чтобы история моя
была красиво. Чтобы меня юстиция поверила. Я тебе расска‑
жу, но ты мне честно отвечай, если нормально получается или
нет. Я, короче, женат, у меня два сына есть, старший девятнад‑
цать лет, может, скоро тоже сюда приедет, младший тринадцать
лет. Старший работает уже, молодец, телефоны продает в мага‑
зине, все про них разбирается. Я, короче, юстиции скажу, что
у меня любовница был, он со мной забеременела, а он мусуль‑
манка. А я жениться с ним не могу, потому что у меня жена
есть. И что тогда ее брат узнал и сказал, что убьет меня. Я ска‑
зал, что или я его тогда убью сам, или он меня убьет, и тогда
уехал. Поэтому надо мне рефудж дать. Нормально, как дума‑
ешь?
— Я, конечно, не могу судить и уж тем более раздавать советы,
Ираклий, но, в принципе, нормально, мне кажется. Вы, главное,
37
ничего не перепутайте. Можете еще добавить, что брат вашей
жены тоже вас убьет, если вы разведетесь.
— Хоп, это ты правильно говоришь. Тоже меня тогда убьет, или
я его убью. Слушай, если я еще им скажу, что брат мусульман‑
ки тюрьму два раза ходил, что он опасный человек, нормаль‑
но же будет? — воображение его разыгралось, и он еще что‑то
говорил и говорил, иногда переходя на грузинский, но я не
вслушивался и постепенно задремал. Проснулся я глубоко за
полночь от храпа Ираклия и вышел покурить на улицу. На
лестнице я встретил Резо, с которым нас познакомил Гия еще
в первый вечер. Я думал, что Резо уже уехал в Лимерик.
— Да, у меня вчера трансфер был, но я не пошел туда. Там рабо‑
ты нет, нечего там делать. Дублин работа есть. Здесь буду жить,
пока администрация не поймает. Потом что‑нибудь еще приду‑
маю. Теперь я уже два раза беженец, — сказал Резо и засмеялся.
Я обратил внимание, что у него очень красивые, длинные паль‑
цы.
— Резо, а ты не пианист?
— Нет, ты что! Я таксист же, — немного обиделся Резо. — Слу‑
шай, брат, Гия сказал, ты умный и законы ихние знаешь. У них
есть черные дыры в законе? Не может же не быть, да? — посмо‑
трел на меня пристально Резо.
Я ответил, что ирландских законов я не знаю, но что у них все
не совсем так, как у нас, и законы могут приниматься самими
судьями. Я попытался объяснить ему разницу между преце‑
дентным и кодифицированным правом, но в какой‑то момент
сам запутался и прервал себя.
— Просто мне, короче, надо понимать, что мне в ихней юсти‑
ции говорить, чтобы они меня обратно в Грузию не выслали.
Надо было в Германию ехать, нахуй я сюда поехал. Заебался
я здесь жить. Каждый день одно и то же. Германия три тысячи
евро дает, если сам хочешь добровольно уехать. Только они хо‑
тят теперь еще, чтобы Грузия нас штрафовала, если мы в Ев‑
ропу без визы поехали, а потом не вернулись. Поэтому надо
38
хорошо интервью придумать. Я им скажу, что в Сванетии есть
народ кровожадный, скажу, там самая высокая деревня в Ев‑
ропе. И там, скажу, в Сванетии есть закон, что, если ты их оби‑
дел, они тебя убить должны. И я скажу, что я против их гово‑
рил, что они самые тупые в Грузии, и они теперь меня хочут
убить, скажу.
Я сказал, что, скорее всего, у него потребуют свидетельства
того, что он об этом говорил.
— Какое свидетельство? Свидетельство о рождении?
— Нет, я имею в виду доказательства того, что ты их оскорблял
и что они тебе теперь угрожают.
— Блядь, скажу тогда, что от меня их женщина забеременела
и что я хотел жениться на ней, но они мне не разрешили и ска‑
зали, что меня убьют, и тогда я уехал. Так нормально, дума‑
ешь, будет? Чай не хочешь попить? Ребята много хлеб захватил
в столовой, варенье есть, масло, пойдем ко мне в комнату поси‑
дим. Я же столовую боюсь появляться, чтоб меня, короче, ад‑
министрация ихняя не поймал, да, понимаешь?
#хроники_беженства
39
В субботу вечером Ираклий сказал, что не пойдет на ужин, по‑
тому что ему надоело есть сладкое мясо. Он действительно все
обильно солит и перчит — как я теперь понимаю, чтобы сбить
сладковатый привкус какого‑то соуса, который добавляют при
жарке мяса или рыбы. Ли все еще не приехал, что ставит мой
стратегический запас табака под угрозу. Миша тоже куда‑то
исчез, да и Гию я почти не вижу. С остальными мы в основном
только здороваемся. Стоя в очереди за едой, я услышал испан‑
скую речь. Стоит отметить, что основное число беженцев здесь
говорит на своих языках, но худо‑бедно владеет либо француз‑
ским, либо русским, а некоторые, гораздо реже, знают англий‑
ский. Заслышав испанскую речь, я радостно подошел к ужи‑
навшим, Габриэлю и Марии из Венесуэлы. Они здесь уже два
месяца. На следующей неделе их переводят в Трали. Они не
очень охотно говорили о том, что привело их сюда, но намекну‑
ли, что у них возникли какие‑то проблемы с режимом Мадуро.
Они были очень удивлены, что я свободно владею испанским.
Мы стали обсуждать, что кормят тут нормально, но почему‑то
совсем нет разнообразия и буквально через день подают одно
и то же.
— Именно так и должно быть, — сказал Габриэль. — Ты должен
возненавидеть сам себя, а сделать это, хорошо питаясь, невоз‑
можно.
— Больше всего мне не хватает сладкого, — сказала Мария. —
Если еда не заканчивается сладким, то у меня нет ощущения,
что я наелась.
— Разнообразия действительно не хватает, — согласился я. — И,
хотя я тут всего несколько дней, но уже успел это заметить.
Впрочем, пока самое тяжелое — это отсутствие кофе. Но я купил
себе нормальный кофе. Растворимый я не перевариваю.
— Мы тоже купили кофе, — сказала Мария. — И к завтраку мы
уже две недели не приходим.
— Потому что мы не хотим просыпаться, — мрачно сказал Га‑
бриэль.
40
Вдруг мы обратили внимание на то, что тот самый работник
столовой, который недавно отчитывал Мишу за лишнюю пор‑
цию джема, достал из‑под полы большое блюдо с какими‑то
небольшими треугольными жареными пирожками из тонкого
теста, похожими на восточные сладости.
— Может быть, это десерт? — предположила Мария.
Я вызвался сходить разузнать. Едва подойдя и даже не успев
задать вопрос, я опешил от того, что огромный человек стал
орать на меня, что я уже поужинал и что я могу убираться от‑
сюда. Он всех нас видит насквозь и не позволит нам съесть
лишнего. Я пришел в ярость и спросил, как его зовут, на что он
мне ответил, что у него нет имени, что я уже поел, и он не хо‑
чет меня больше здесь видеть до завтрашнего утра. Краем гла‑
за я заметил, как Габриэль и Мария спешно покидали столо‑
вую.
Мне не хотелось больше пререкаться с этим великаном, к тому
же это действительно страшно, принимая во внимание его фак‑
туру, поэтому я повернулся и направился прямиком к адми‑
нистратору. Я попросил бумажку и ручку и написал заявление
на имя дирекции, в котором подробно изложил произошед‑
ший инцидент, а также пояснил, что считаю недопустимым по‑
добное поведение сотрудника столовой. Администраторы были
сильно удивлены и тому, что я вообще осмелился высказывать‑
ся, и тому, что сделал это по форме. Они, как мне показалось,
были даже немного рады, что я заварил эту кашу: как только
менеджер услышала, что он отказался назвать себя, она сказала,
как его зовут, и одобрила мое рвение подать жалобу, посколь‑
ку дирекция не сможет проигнорировать этот инцидент. Эти
злосчастные пирожки оказались вегетарианской опцией, кото‑
рую готовят немного и дают, только если специально попро‑
сить.
Я вышел покурить, чтобы немного остыть и проветриться,
и тут ко мне подошел Даниэль, который организовывал экс‑
курсию в Музей современного искусства вместе с Ахав. Он
41
очень тихо спросил, правильно ли он услышал, что я говорю
по‑испански. Я сказал, что правильно. Тогда он сказал на ис‑
панском, что Ахав была совершенно права, и я должен быть
очень осторожен и не говорить вслух об ЛГБТ, но что он зна‑
ет одну организацию, которая предоставляет помещение для
встреч ЛГБТ‑беженцев и оказывает правовые консультации.
После чего он сразу же повернулся и ушел, я даже не успел его
поблагодарить. До этого он никак не показывал, что слышал
наш разговор с Ахав, и, видимо, только поняв, что у нас с ним
есть «секретный» язык, он решился рассказать мне об этой ор‑
ганизации.
#хроники_беженства
42
Светлое воскресенье господне я отметил в соборе святого Па‑
трика, вознося неустанную молитву рабу божьему Джонатану
Свифту, чей благоверный прах покоится во стенах оных. Нача‑
лось все совершенно невинно. Я проснулся от того, что меня
знобило от холода. На улице хлестал дождь и задувал порыви‑
стый ветер, а Ираклий мирно похрапывал, лежа прямо у рас‑
пахнутого окна. Было около семи утра. Я решил уже не ло‑
житься. В это время можно спокойно принять душ, поскольку
все спят, выпить кофе в общей комнате и сделать какие‑то за‑
метки. Когда я вошел в душевую, то увидел парня, с которым
мы всегда мило здороваемся. Я не знал ни его имени, ни откуда
он приехал. Меня впечатлило, что он был одет в парадный ко‑
стюм и завязывал перед зеркалом розовый галстук.
— Is it your wedding today? — прохрипел я еще не проснувшим‑
ся голосом.
— Easter, Easter, — сказал он.
Что такое Easter, я сообразил не сразу. Ох, точно. Я уже думал
о том, что в этот день будет возможность бесплатно пробрать‑
ся в собор Святого Патрика. Обычно там дерут за вход какие‑то
неприличные деньги. Интересно, что в Национальную гале‑
рею и многие другие музеи Ирландии пускают бесплатно, а ка‑
федральные соборы нещадно обдирают измученного Гиннесом
туриста.
— I’ll go with you! — сказал я товарищу. Я умылся, быстро выпил
крепкий кофе и выбежал на улицу. В связи с выходным днем
бесплатные автобусы от общежития до Дублина начинали хо‑
дить поздно, и мы пошли на остановку городского автобуса, до
которого не только долго идти, но который и стоит почти три
евро в один конец, что для подавляющего большинства обита‑
телей лагеря баснословные деньги.
К сожалению, я не запомнил имени моего попутчика. Английско‑
го он почти не знал, поэтому часто смотрел в словарь в своем те‑
лефоне. Впрочем, это не помешало нам проболтать весь час, что
мы добирались до Дублина. Он сказал, что он из Эфиопии.
43
— You from? — спросил он. Когда он услышал слово Russia, то
сразу же сказал: «Very cold, Putin, very cold».
— You long way Russia? — спросил он сочувственно.
— Not really. But not without some adventures.
— I long way. Six month. I and my brother. My brother not life. My
brother in Livia. Not life.
— What happened with your brother?
— Not life, bad, very bad, — он показал на живот и изобразил
боль, — not life.
Я выразил ему свои соболезнования и стал расспрашивать, от
чего он бежал и как ему удалось добраться до Ирландии.
— Civil war! Very bad! I lucky. My brother not lucky. My sister
not lucky. My sister Ethiopia. I boat. Lampedusa. Italia. You
know.
Более полугода он добирался до Ирландии. Сидел в лагере на
Лампедузе, потом был переведен на север Италии — там он по‑
знакомился с какими‑то ребятами, которые уговорили его бе‑
жать с ними во Францию. По дороге одного из них арестова‑
ли, но им удалось скрыться, и они продолжили двигаться на
север. Иногда они ехали автобусами, иногда им удавалось ло‑
вить машины и передвигаться автостопом. Добравшись до Па‑
рижа, они остановились у каких‑то знакомых. Его друг сказал,
что хочет попробовать перебраться в Лондон. И тогда он ре‑
шил ехать с ним, хотя Париж ему очень понравился. Он сказал,
что в Париже все люди очень красивые. А в Лондоне — нет. Ког‑
да они добрались до Лондона, где у его приятеля были друзья,
им сказали, что лучше всего двигаться дальше в Ирландию, по‑
тому что в Лондоне очень строгие порядки. Его друг все рав‑
но остался в Лондоне, а он все же решил попробовать. Лондон
ему почему‑то совсем не понравился, и он до сих пор очень жа‑
леет, что не остался в Париже. Он нашел какую‑то общину —
ортодокс, как он ее называет, — и поехал туда на пасхальную
службу. В прошлое воскресенье он уже был там на службе. Ему
очень жаль, что скоро придется уехать из Дублина, потому что
44
в общине у него появились друзья. Они дали ему денег, и он на
прошлой неделе купил себе костюм к Пасхе, потому что до это‑
го у него ничего не было. Он ждет карточку, когда ему начнут
перечислять пособие (двадцать три евро в неделю). Он не будет
тратить эти деньги, а будет собирать их, чтобы иметь возмож‑
ность хотя бы иногда приезжать в Дублин и ходить на служ‑
бу.
— Well, if we are lucky maybe, they let us stay in Dublin, — сказал
я.
— You lucky, I lucky, — сказал мой попутчик и засмеялся.
#хроники_беженства
45
Мне удалось сбежать на пару дней из общежития. Пока меня
не было, Ли успел вернуться с полной сумкой продуктов. На
столе были разложены бананы, яблоки, груши и сливы, хамон
и ветчина, камамбер и козий сыр. В мусорном ведре валялось
несколько сжатых пивных жестянок. Разбирая свой рюкзак,
я обнаружил, что Ираклий заботливо вернул мне две пачки си‑
гарет, выкуренных за время отсутствия Ли. Ли поинтересовал‑
ся, какой у меня телефон, и сказал, что у него теперь есть но‑
вый. Он покрутил в руке новенький айфон 7, затем достал из
куртки айфон 5 и протянул мне.
— Тебе подарить хочет, — сказал Ираклий. — Ли — хороший че‑
ловек, да, Ли? В новой куртке приехал, я его на улице увидел,
не узнал сначала, — Ираклий довольно засмеялся. — Бросили
меня. Я тут целый день один сидел. Сигареты, ты мне что оста‑
вил, все выкурил. Курить хочу, поговорить не с кем, заебал‑
ся совсем. Он мне хотел телефон подарить, я ему сказал — нет,
пусть Эфкэни подари лучше.
— Спасибо, Ираклий, но у меня нормальный телефон, точно та‑
кой же. Thank you, Li!
— Ты бери, что ты думаешь!
— Нет, я не хочу!
— Тогда ему переведи, что можно тут продать. Грузины возьмут.
Я договорюсь.
Я перевел Ли предложение Ираклия.
— No, no, money not problem! Take you better!
— Эфкэни, ты меня послушай, тебе человек подарок делать
хочет, ты не берешь, некрасиво так. Надо уважение пока‑
зать.
— Но я не хочу этот телефон!
— Ну и что! Это подарок. Как россияне говорят, подаренному
лошадь в рот не смотри!
— Thank you, Li! You are very kind. I really can’t accept this!
— C’est bien! No problem! — сказал Ли, все так же улыба‑
ясь.
46
Утром Ли растолкал нас, потому что мы рисковали проспать
завтрак. Я сказал, что не пойду завтракать и хочу еще немного
полежать, и сразу же уснул. Проснулся я, только когда мои со‑
седи ввалились в комнату. Ли все так же улыбался, а Ираклий,
по всей видимости, решил приобщить его к святая святых со‑
временного российского искусства — русскому шансону. Ли по‑
корно слушал про золотые купола, наколотые на груди, и про
белого лебедя на пруду, качавшего павшую звезду. «Очень ду‑
шевные песни. В них главная — смыслы. Эфкэни, переведи
ему!» — скомандовал Ираклий
— Нет, пусть сам догадывается, — огрызнулся я и пошел в об‑
щую комнату, прихватив кофе и кружку.
В общей комнате есть чайник, и обычно в первой половине дня
там никого не бывает. В каждом из барачных корпусов есть та‑
кая комната, а в главном корпусе — она действительно общая,
туда набивается куча народу, потому что там лучше всего ло‑
вит интернет, а еще можно поиграть в настольный теннис. Ка‑
ково же было мое удивление, когда я вошел в общую комна‑
ту нашего корпуса и увидел, что за столом, в глубине комнаты,
Гия, Резо и их друзья резались в карты. Они были очень ув‑
лечены, кричали, ругались, спорили, когда один из них запи‑
сывал в тетрадку очки. За другим столом сидели, нахмурив‑
шись, молодые ребята, которых я раньше не видел. Я решил,
что они тоже из Грузии, и стал разговаривать с ними по‑русски.
Они посмотрели на меня с недоверием. Один из них спросил
меня, говорю ли я по‑английски. Мы выяснили, что они албан‑
цы и приехали сегодня рано утром, а эти грузины шумят и не
дают им отдохнуть.
— Ты с ними говоришь на одном языке? — спросил меня алба‑
нец. Судя по тому, что остальные не включались в разговор, он
один среди них знал английский.
— Нет, они знают мой язык, но я их языка не знаю.
— Значит, ты из главной страны, — сказал албанец и перевел
наш разговор своим товарищам. Те сразу заулыбались.
47
— Раша, — сказал один из них, и они стали смеяться.
— Раша, — повторил другой, и они повалились со смеху.
— What’s wrong with Russia? — мне уже стало действительно ин‑
тересно.
— Nothing, nothing! You are good man! — примирительно сказал
албанец.
Потом один из них стал что‑то говорить, а остальные смея‑
лись и прихлопывали в ладоши. Я давно не видел такого озор‑
ного взгляда. В какой‑то момент — а все происходило довольно
стремительно, — они поднесли зажигалки к пожарной сигнали‑
зации, и, когда завыла сирена, они вылетели из комнаты, зады‑
хаясь от смеха. Грузины на мгновение прервали свою партию,
посовещались и решили остаться. Сирена продолжала истош‑
но выть. Я собрался выйти из комнаты, но тут меня окликнул
Гия:
— Ай, что ты, брат! Никто не придет. Эти, блядь, албанцы, спе‑
циально сделали, чтобы мы разозлили. Сиди с нами, никто не
придет. Карты будешь играть?
Я отказался и пошел к себе в комнату. Ираклий ел камамбер,
добросовестно намазывая его на столовский хлеб.
— У них какие, ужас, плавленые сыры! Совсем мне не нра‑
вится, — пожаловался Ираклий и протянул мне столовый
нож.
Я отрезал себе кусочек — сыр был восхитительным. Настоя‑
щий французский камамбер, нежный и терпкий одновремен‑
но.
— Вот у нас в советское время был какой хороший сыр. Тут со‑
всем такого не умеют. Столько зеленые луга, а ничего нет, даже
сыра нормального нет. Какой костромской был сыр. Я очень
любил. Прекрасный сыр был. Самый лучший в мире. Даже
плавленый сыр был, там «Дружба», ты не помнишь, наверное,
сто раз лучше был. Совсем другое дело.
Радио «Ираклий» работало на полную мощность. Я пытал‑
ся отвлечь себя чем‑то в интернете, но мне было трудно
48
сосредоточиться. Я снова вышел во двор. Накрапывал дождик,
дул легкий, но холодный ветерок. Я вышел из лагеря и пошел
пешком в центр Дублина. Дорога спокойным шагом заняла
у меня чуть больше двух часов. Дойдя до центра, я сел в авто‑
бус и поехал назад, чтобы успеть к ужину. К ужину я опоздал,
потому что заблудился и долго пытался найти свое общежитие.
Дойдя до дому, я свалился и проспал почти до обеда.
#хроники_беженства
49
За обедом ко мне подсел Камва. Мы с ним уже как‑то разго‑
варивали в общей комнате. Он очень общительный и обая‑
тельный молодой человек. Ему скоро двадцать один год, он из
Южной Африки, родился в Ист‑Лондоне, но вырос в Кейптау‑
не. Камва рассказал, что он учился на английском, но его род‑
ным языком является кхоса. Когда он произнес кхоса, я поду‑
мал, что он случайно прищелкнул языком, но оказалось, в его
языке очень много разных щелкающих звуков. Повторить их,
даже при моей относительно развитой музыкальности, доволь‑
но сложно. Так мы и просидели с Камвой битый час, отрабаты‑
вая сложные фонемы кхоса.
Камва очень хочет учиться, но в Ирландии это запрещено для
всех, кто ожидает статуса беженца. Он сказал, что мечтал бы
изучать Sport Science, а я загуглил, чтобы узнать, где в Дубли‑
не преподают эту неведомую мне науку. Само собой, встретив
милого молодого человека, я не мог себе позволить не начать
тут же устраивать его жизнь. Выяснилось, что такая программа
есть как минимум в Городском университете Дублина (DCU).
Камву сильно огорчило, что при поступлении туда требует‑
ся высокий балл по математике, а также — на выбор — по физи‑
ке, химии или биологии. Он сказал, что в школе ему нравились
только история и география. Не напрягаясь, он перечислил все
пятнадцать постсоветских республик, что меня действитель‑
но впечатлило. Однако больше всего на свете он любит спорт.
Я посоветовал ему подумать о том, чтобы заниматься в буду‑
щем историей спорта, что позволило бы избежать необходимо‑
сти сдавать математику. Камве очень понравилась эта идея. Он
стал рассуждать о том, что можно заниматься не только исто‑
рией, но и географией спорта, почему тот или иной спорт по‑
пулярен в определенной стране, как все это связано с исто‑
рией колонизации. Все это вместе как раз и есть то, что ему
интересно. В общем, Камва встал из‑за стола с новыми плана‑
ми на жизнь. А я впервые за долгое время почувствовал, что
у меня появился не просто сосед, собеседник или попутчик,
50
но настоящий приятель. Нам было интересно разговаривать
друг с другом. Мне было интересно не только его слушать, но
и что‑то ему рассказывать, что случалось в последнее время
довольно редко.
Когда столовая стала закрываться и нас погнали оттуда, Кам‑
ва предложил мне сыграть в пинг‑понг. Отказать ему я не ре‑
шился, хотя, наверное, стоило предвидеть степень моего паде‑
ния в глазах юноши. Я в буквальном смысле не смог отразить
ни одну подачу. Через три минуты мучительного позора Кам‑
ва был злой, но продолжал настаивать на том, что я должен не‑
пременно научиться играть в настольный теннис. Я попытался
увильнуть от ответственности, сказав, что я левша, и поэтому
мне неудобно держать ракетку. Камва перебросил ракетку в ле‑
вую руку, и мой позор уже ничего не могло оправдать.
В большой общей комнате не было никого, кроме афганца Джа‑
веля, с которым мы уже были немного знакомы, и его друга,
который приехал буквально пару дней назад. Джавель сказал,
что его друг очень хорошо играет в настольный теннис, и если
Камва строит из себя такого крутого профессионала, то пусть
сразится с ним. Я с радостью схватился за возможность поско‑
рее избавиться от ракетки. Когда суровый приятель Джавеля
встал с дивана и подошел к столу, Камва смотрел на него с глу‑
боким презрением. Однако с первой подачи стало понятно, что
Джавель не преувеличивал. Оба играли божественно. Посте‑
пенно комната заполнилась народом, все завороженно смотре‑
ли на игру Камвы и приятеля Джавеля. Особенно дети. Они
даже не дышали. Сосредоточенность афганца передалась весе‑
лому Камве, и они оба с серьезными лицами, не обращая ни‑
какого внимания на многочисленную публику, отражали пода‑
чу за подачей самым виртуозным образом. Я болел, понятное
дело, за Камву, а Джавель за своего приятеля. Когда Камва про‑
играл с минимальным отрывом, я воскликнул в сердцах:
— Ма ноооо, Камва!
— Парла италиано? — спросил меня Джавель удивленно.
51
— Но, нон парло, — честно ответил я, — ма ио парло спаньо‑
ло.
— Ма капишщи, веро?
— Каписко, каписко ун поко!
Мы разговорились с Джавелем. Он рассказывал на итальян‑
ском, а я что‑то спрашивал его на испанском, но в целом мы
прекрасно понимали друг друга.
Джавель рассказал свою историю. Его дед погиб в советско‑аф‑
ганскую войну, отец в начале 2000‑х ушел в горы и до сих пор
воюет, старший брат, которого Джавель хорошо помнит, ушел
в Европу и пропал без вести. Джавель сказал, что брат обе‑
щал ему, что станет в Европе богатым и будет присылать им
шоколад и одежду. С тех пор Джавель мечтал попасть в Евро‑
пу. В 2014 году Джавелю едва исполнилось восемнадцать лет,
он перешел афгано‑пакистанскую границу и стал пробирать‑
ся какими‑то хожеными тропами к Ирану. Он сказал, что весь
этот путь прошел пешком, спал на земле, но иногда в дерев‑
нях его кормили люди и давали ночлег. Еще он рассказал про
какие‑то хижины, где люди оставляют еду и воду и где можно
ночевать, но я не до конца понял этот момент. В детстве Джа‑
вель был очень толстым, но за то время, пока он шел в Иран, он
потерял почти тридцать килограммов. Через пару недель до‑
роги его укусило какое‑то насекомое, поэтому почти весь путь
Джавель прошел с опухшей рукой, которая все время отека‑
ла и болела. Наконец, добравшись до Ирана, Джавель попал
к своему дяде, который уже давно живет там. У дяди он про‑
жил почти два месяца, лечился, ел и спал. Дядя дал денег и по‑
мог перебраться в Турцию, где у его жены были какие‑то род‑
ственники. Там Джавель проработал почти год, поднакопил
денег, оброс нужными связями и отправился навстречу сво‑
ей мечте. В Европу! В Европу! Джавелю рассказывали разные
люди, что переход через турецко‑болгарскую границу считает‑
ся самым безопасным. Там, по всей видимости, существует от‑
лаженная система, люди едут в грузовых фурах, спрятавшись
52
между какими‑то контейнерами. Пограничники об этом зна‑
ют и выборочно досматривают такие фуры, но в целом, ничего
страшного не происходит, и если тебя поймали, то надо просто
кричать: «Asylum! Asylum!» — и все будет нормально. Так Джа‑
вель оказался в болгарской тюрьме.
Болгария — это самое страшное воспоминание в жизни Джа‑
веля. В тюрьме его часто избивали до потери сознания, выби‑
ли зубы, было и еще кое‑что, о чем, как правило, не говорят, —
и он не сказал об этом прямо, но я догадался. Когда он пытался
сопротивляться, его сажали в карцер на несколько дней и не
давали даже воды. Джавель засмеялся и вспомнил, как ему рас‑
сказывал дядя в Иране, что как только Джавель доберется до
Европы, то может уже ничего не бояться и все у него станет хо‑
рошо, потому что в Европе все по закону и никто не обижа‑
ет, даже в полиции. Джавель показал на лысую отметину в ле‑
вой части затылка. Это охранники в болгарской тюрьме били
его головой о подоконник, после чего он несколько месяцев
провалялся в госпитале. Он сказал, что врач уговаривал его
подписать бумагу, что это Джавель сам упал и разбил голову.
Этот врач был хороший человек, считает Джавель, именно че‑
рез него афганская диаспора, с которой Джавель познакомил‑
ся в тюрьме, смогла устроить ему побег. Там много афганцев,
и их главный расспросил Джавеля про его отца и деда и сказал,
что знает, как ему помочь. Когда Джавель сбежал, у него был
адрес, по которому его ждали. Оттуда Джавеля перевезли в Ру‑
мынию, а затем в Венгрию, где он впервые попробовал жен‑
щину. «Венгрия — это уже настоящая Европа» — сказал Джавель
и расплылся в улыбке. Потом, через Австрию, он, наконец, ока‑
зался в Генуе, откуда его брат выходил последний раз на связь
несколько лет назад. Брата он так и не нашел, но там жили
какие‑то дальние родственники Джавеля, к которым когда‑то
и отправился его брат. Они приняли его как родного, устрои‑
ли в школу, дали работу. Так Джавель выучился итальянско‑
му. В школе у него появилась первая девушка, они до сих пор
53
переписываются, и она скоро приедет к Джавелю в Ирландию.
Он очень хотел остаться там, но совершенно нежданно его род‑
ственника арестовали за распространение наркотиков. Они
действительно имели какие‑то подозрительные связи, но Джа‑
вель, лукаво улыбаясь, сказал, что ничего про это не знал. Од‑
нако он понял, что ему надо срочно бежать дальше. Он уже на‑
копил достаточно денег, и вот, на перекладных, он добрался до
Байонны, откуда на торговом судне, которое вроде бы направ‑
лялось в Америку, он приплыл в Ирландию. Джавель надеется
очень скоро получить статус беженца и начать работать. Боль‑
ше всего на свете Джавель мечтает вернуться в Италию, пото‑
му что там он был по‑настоящему счастлив!
#хроники_беженства
54
В четверг вечером я пересказывал Камве краткое содержание
«Путешествий Гулливера», «Острова сокровищ» и «Робинзона
Крузо», о которых он почему‑то даже не слышал. Больше всего
ему понравился Свифт. Когда он узнал, что Свифт жил и умер
в Дублине, то очень захотел попасть в Собор святого Патрика.
Камва отметил, что бога нет и его придумали специально, что‑
бы морочить людям голову. Но надо признать, сказал Камва,
что тот, кто до этого додумался, был очень умным человеком.
В Африке много разных церквей и верований, но все они нуж‑
ны, чтобы контролировать бедняков. Иначе бедняки начнут
громить дома богатых, неважно, черные они или белые. Кам‑
ва стал говорить, что сейчас в Южной Африке черные забира‑
ют земли у белых. Если бы апартеида не было, то, может быть,
все сегодня было бы иначе, но поскольку белые столько лет уг‑
нетали чернокожих, то и удивляться, по мнению Камвы, теперь
нечему.
— Это объективно справедливо, — сказал Камва. — Хотя, конеч‑
но, ничего хорошего в этом нет.
Вдруг из‑за соседнего стола встал немного подвыпивший муж‑
чина. Он всегда ходит с термосом, ни с кем не разговаривает, и,
честно говоря, я думал, что он из Грузии или Албании.
— Что ты говоришь о моей стране, — сказал он Камве, — что ты
рассказываешь про мою страну. Я там родился и прожил всю
жизнь. Мы всегда работали на земле, я работал управляющим,
но три недели назад черные приставили мне нож к горлу и ска‑
зали, чтобы я убирался, если хочу жить. Я не владел землей,
я был управляющим у черного и все время пытался обойти его
жадность, помочь простым людям, дать им чуть больше, чем
дал бы он. Вы хотите все объяснить цветом кожи, но это не так.
Я честно зарабатывал свой хлеб, а ты рассказываешь мне сказ‑
ки теперь про то, что белые виноваты во всем. Это не так. Не
все белые виноваты!
Этот человек, похоже, серьезно разозлился. Поскольку он поч‑
ти кричал и явно был не очень трезв, за его спиной сразу
55
же нарисовался охранник и стал спрашивать, что происхо‑
дит.
— Все нормально, все нормально, — сказал мужчина. Я просто
хотел объяснить ему, что не надо рассказывать глупости про
мою страну.
— Я не рассказывал глупости, — сказал Камва возмущенно. —
И это не твоя страна, это моя страна тоже.
— Если ты приехал сюда и теперь рассказываешь про мою стра‑
ну, то это еще не значит, что ты из этой страны! — зашипел му‑
жик.
— Так, все, расходимся! — сказал охранник. — Лучше не говори‑
те друг с другом о политике, ребята. Мне здесь драки не нуж‑
ны! Я разбираться не буду, кто из вас первый начал. Поедете
оба в полицию, понятно?
Я жестом показал Камве, что нам лучше прямо сейчас уйти.
Вставая из‑за стола, Камва попытался извиниться перед мужи‑
ком, но тот сказал, что ему не надо никаких извинений, что он
все потерял из‑за таких, как Камва, которые все оправдывают
апартеидом. Камва сказал, что хочет пойти к себе: было вид‑
но, что он о чем‑то сильно задумался, и ему захотелось остать‑
ся наедине со своими мыслями. Я потрепал его по плечу, он
грустно улыбнулся и, теребя себя за мочку уха, — так он делал
всегда, когда нервничал, — поплелся к себе.
По дороге к своему корпусу я встретил Даниэля, который
опять с видом большой секретности сказал, что завтра бу‑
дет экскурсия в Парламент. Но я, к сожалению, был очень за‑
нят в тот день и не мог составить им компанию. Еще он ска‑
зал, что его сосед получил трансфер куда‑то недалеко, и он
надеется, что ему тоже повезет, потому что он старался вести
себя очень хорошо, активно участвовал во всех мероприятиях
и ни с кем не ссорился. Да его и не могут отправить куда‑ни‑
будь далеко: у него какое‑то серьезное заболевание, и таких
людей раньше оставляли в Дублине, а сейчас стараются отсы‑
лать как можно ближе, потому что в Дублине остаться почти
56
нереально. Я пожелал Даниэлю, чтобы его оставили в Дубли‑
не. Он больше всего боится, что его отправят в Слайго или, не
дай бог, как Габриэля и Марию, в Трали. «Оттуда никогда уже
не выберешься» — сказал Даниэль с видом знатока. Я забил Тра‑
ли в гугл‑карту и понял, что это действительно неблизко. Оди‑
ноких мужчин стараются заслать как можно дальше, чтобы они
не имели возможности работать и чтобы были у всех на виду
и не дебоширили, считает Даниэль. А он хотел бы и дальше ор‑
ганизовывать экскурсии, ему это очень нравится. Он считает,
что тем, кто много сотрудничает с общественными организаци‑
ями, быстрее дают бумаги. Но все общественные организации —
в Дублине, поэтому и надо оставаться тут.
В комнате моей царит безвременье. Ли лежит на кровати, смо‑
трит какие‑то видео, а Ираклий продолжает разговаривать
с ним, иногда по‑русски, а иногда по‑грузински. Когда я прихо‑
жу в комнату, Ираклий просит меня переводить Ли, но Ли, мне
кажется, особенно не вслушивается. Он всегда радостно улы‑
бается, со всем соглашается и никогда не спорит. Ираклий по‑
казал мне письмо, которое ему принес охранник. Письмо было
из медцентра. Ираклию предлагается сдать анализы. Сдача ана‑
лизов совершенно добровольная и конфиденциальная, любой
имеет право отказаться, если не считает нужным проходить
эту процедуру. Также в письме было указано, что если требу‑
ется переводчик, то его могут предоставить, но об этом нужно
известить заранее.
— Зачем переводчик, ты будешь переводчик, — распорядился
Ираклий.
Я планировал уехать в город к полудню, но Ираклий был уве‑
рен, что я точно успею и ему помочь, и в город уехать. Пере‑
спорить его совершенно невозможно, я прикинул, что если
ему назначено на 10:30, то я действительно успеваю, и не стал
возражать. Утром мы пришли в медкабинет, где в регистрату‑
ре сидела суровая женщина. Справа от окошка на разных язы‑
ках было написано, что грубость неприемлема в любом виде
57
и может быть наказана самым суровым образом. По всей ви‑
димости, люди, приходя сюда, часто нервничают и грубят. Она
сказала нам взять номерок и ожидать своей очереди. Перед
нами было три человека. Две девушки из Африки — одна из них
была, похоже, на последнем месяце беременности — и молодой
приветливый араб, который ходит с костылем.
— Ты ей скажи, что у меня в письме 10:30 поставили.
— Да, она видела письмо, просила немного подождать.
— Вот зачем одно говорят, потом другое говорят, — разозлился
Ираклий.
Через несколько минут из кабинета вышли Гия и довольно мо‑
лодая женщина, которая пригласила пройти в кабинет бере‑
менную девушку. Гия рассказал нам, что его перевели на ме‑
тадоновую терапию, как и многих других, и скоро отправят
в Лимерик. Раньше всех, у кого гепатит С и героиновое про‑
шлое, оставляли в Дублине, но теперь что‑то такое сделали
в Лимерике, и таких, как Гия, переводят туда. В Грузии, рас‑
сказал Гия, сейчас действует программа «Элиминация». Лю‑
дям дают бесплатно лекарства от гепатита С, но у этого лекар‑
ства сильное побочное действие. Здесь такого лекарства нет.
Вот только Гия не жалеет, что не стал получать «Элиминацию»
в Грузии, потому что считает, что людей в Грузии держат за по‑
допытных крыс.
— Дааа, чтооо, мы маленькая страна, можно все наблюдать, смо‑
треть, как мы будем лекарство принимать. Потом будут Европу
разрешать, пока тут нету, а у нас спокойно дают всем, хотя они
триста тысячи стоит. Мне нет, буду как крыса там, чтобы они
на мене учились. Гепатит С убьет лекарство и тебя убьет. Его
никто не может принимать, чтобы другие все органы не убива‑
ли. Очень страшный лекарство, эта «Элиминация». Специаль‑
но наши правительство согласилось, потому что в Грузии очень
много гепатит С и чтобы Европа довольный был.
— Потому что все молодежь наркоманы у нас, — сказал Ира‑
клий.
58
Гия нисколько не обиделся и подтвердил слова Ираклия. У него
все в классе принимали наркотики. Хотя бы травку все паца‑
ны курили, но героин тоже потребляли. Когда анализы сдаешь,
то об этом становится известно, и человеку предлагают метадо‑
новую терапию. Гия согласился, но только потому, что считал,
что это поможет ему остаться в Дублине. Если бы он знал, что
его вышлют из‑за этого в Лимерик, он бы не стал соглашать‑
ся.
— Ну ничего, все окей будет, как англичане говорят, — улыбнул‑
ся Гия.
— Англичане говорят, а ирландцы повторяют, — пошутил Ира‑
клий.
Когда Гия ушел, Ираклий стал просить меня снова подой‑
ти к регистратуре и напомнить, что мы тут сидим уже двад‑
цать минут и что мне надо уезжать. Поскольку мне действи‑
тельно надо было уезжать, я подошел к регистратуре, но
женщина ответила мне, едва сдерживая раздражение, что
нас позовут в свой черед и что нам лучше спокойно подо‑
ждать.
— Что сказала этот женщина?
— Что надо подождать!
— Тот другой, молодая, нормальная. Этот совсем дура! Ты мне
скажи, Эфкэни, только честно. Ирландские девочки как? Труд‑
но с ними разговаривать?
— Ну как вам сказать… Они очень вежливые все тут, но что
у них на уме, не очень понятно.
— Хитрые они, значит. Как свысока смотрят на нас, да? Мне ка‑
жется, у них ни культура, ничего нет.
— А что такое культура?
— Культура… ну как, ты что, не знаешь, что ли. Как, забыл,
блядь, сейчас переведу, — Ираклий стал что‑то печатать в своем
телефоне. — Ну, это как, типа, которая история, обычаи. У них
нету ничего. Не люблю, блядь, народа, которая сверху смотрит.
У нас такого нет!
59
Нас пригласили войти в кабинет. Девушка была очень привет‑
ливая. Она объяснила, что это добровольная сдача анализа, что
может быть взят анализ крови, а также выдано направление
на флюорографию. Она задала дежурные вопросы про нали‑
чие аллергии и хронических заболеваний, перенесенных опе‑
рациях и приеме медикаментов. Ираклий на все вопросы отве‑
чал отрицательно. Наконец, мы дошли до вредных привычек.
Ираклий признался, что курит. Девушка произнесла несколько
слов о вреде курения.
— Да, да, мне мама так же говорил — переведи ей.
— Не надо, это грубо получится.
— Что грубого, это же правда, — цыкнул Ираклий.
На вопрос об алкоголе Ираклий ответил, что пьет как все. А на
вопрос о сне сказал, что спит как младенец. К сожалению, это
не совсем правда. И я ей по‑английски сказал, что если он не
выпьет на ночь, то, как правило, не спит. «Да, видимо он нерв‑
ничает» — сказала врач.
— Что она говорит?
— Что все от нервов!
— Да, правильно говорит, все от нервы этой! Но ты ему скажи,
я здоров как камень!
— He says he is healthy as a stone!
— Oh, very nice, — ответила врач, растерянно улыбаясь.
#хроники_беженства
60
Обед я пропустил, приехал только к ужину. В комнате было на‑
курено. Ираклий недовольно сказал, что Ли опять свалил на
несколько дней. Как раз в этот момент в дверь постучали. Это
был администратор, он хотел передать Ли какое‑то письмо.
Я сказал, что он может оставить его мне, но администратор по‑
просил Ли зайти за ним лично.
— Кстати, — сказал администратор, — ведь это вы писали жалобу
на Кея? Мы можем встретиться втроем и обсудить ситуацию,
чтобы предотвратить конфликты в будущем. Если вы хотите,
давайте назначим время на следующей неделе.
Однако мне совершенно не хотелось ничего обсуждать по это‑
му поводу, и администратор, понимающе улыбнулся и поо‑
бещал, что сделает все, чтобы такого больше не повторилось.
И хотя я не почувствовал какой‑то особенной заинтересован‑
ности в его голосе, мне показалось, он действительно готов был
всерьез заняться этим вопросом. Когда оказываешься в тако‑
го рода институциях, где все заведомо против тебя (иначе их
и не создавали бы), то слова тех, кто работает на эти институ‑
ции, невольно воспринимаешь как ложь. Всякий раз я прила‑
гал огромное усилие, чтобы выключить внутри себя этот ше‑
поток: «лжет, лжет, лжет».
Ираклий стал расспрашивать меня с тревогой, зачем прихо‑
дил администратор, а когда узнал, что это было письмо для Ли,
очень разволновался, что нам его не отдали. Он приказал мне
немедленно звонить Ли, а сам поднялся с кровати, высунулся
в окно и стал нервно прикуривать сигарету. Абонент был недо‑
ступен. Это окончательно вывело Ираклия из равновесия.
— Опять телефон поменяла, что ли!!! Выгонят его, блядь! Из‑за
того, что он ушла!
Он крепко выругался, выкурил вторую сигарету, прикурив ее
от первой, громко выхаркал прямо в окно и вдруг, лукаво по‑
смотрев на меня, сказал:
— Эфкени, еще китайцы есть тут?
— Ли из Малайзии. Но я только одного вьетнамца видел.
61
— Скажи, пусть идет и скажет, что он Ли!
— Ему лет двадцать, а Ли — шестьдесят.
— Ну и что! Пусть утром рано идет. Скажет, что он Ли. Она еще
с утра будет плохо соображать!
— Ну, тогда и я могу сходить. Я тоже на китайца похож.
— Ты не похож! Ты на японца похож! Пусть этот идет, который
ты знаешь!
Наконец Ли перезвонил, и я объяснил ему ситуацию. Ли обе‑
щал быть к вечеру воскресенья. Сказал, что ничего страшного
не произошло и мы можем не переживать, он все уладит.
— Ну ладно! Аж я голодался от нервы. Банан ешь!
Ираклий стал чистить банан.
— Эфкэни, а бананы имеют какую‑то витамину?
— Мне кажется, нет.
— А почему тогда обезьяна их ест, дура, что ли?
Мы посмеялись. Ираклий заметно успокоился и даже повесе‑
лел. В субботу он собирается на всенощную. В какой‑то церк‑
ви служит священник‑грузин, как он успел выяснить, и Резо
обещал его проводить, потому что они там уже были. Съев ба‑
нан, я поспешил на ужин. В проходе столкнулся с Ахав, кото‑
рая приветливо поздоровалась. Я спросил, как у нее дела, но
она почему‑то не стала отвечать и прошла дальше. Я вспомнил
Мишу, который давно куда‑то пропал. Может, его переместили,
пока меня не было, а может быть, он сам решил, что жить здесь
ему невыносимо. Случай с Кеем его сильно расстроил, помнит‑
ся.
В столовой шеф‑повар царственно возвышался над стойкой
с раздачей еды. Я решил проверить, действительно ли админи‑
стратор провел с ним воспитательную работу, и спросил, что
сегодня приготовлено для вегетарианцев. «Спринг‑ролл» — отве‑
тил он, не глядя на меня. «Я бы хотел получить спринг‑ролл» —
сказал я. Он резкими движениями достал блюдо из‑под полы
и положил мне в тарелку несколько спринг‑роллов. Было видно,
что он себя сдерживает, но связываться со мной не хочет.
62
Я увидел Камву, который сидел с еще двумя ребятами. Он по‑
махал мне, приглашая присоединиться к ним. Камва сказал,
что они очень злы на одного из работников администрации, ко‑
торый предложил им подработку. Они сегодня с раннего утра
разносили рекламные листовки в Дублине. Остались без обеда
и должны были заработать сто евро на троих. Однако этот чело‑
век сказал им, что сам не получил денег от заказчика и запла‑
тит им, когда ему заплатят. Друзья Камвы были совсем устав‑
шие и злые. Обычно жизнерадостный Камва тоже выглядел
разбитым. Он сказал, что ему сразу эта затея не нравилась, но
эти ребята — его соседи, и они предложили ему подзаработать,
поэтому он согласился. Я предупредил, что, если их поймают
за этим занятием, им будет инкриминирована незаконная тру‑
довая деятельность.
— Что значит незаконная! Не бывает незаконной трудовой де‑
ятельности. Незаконно предлагать нам заработать, а потом не
платить, — возмутился Камва. — Я был уверен, что здесь так не
поступают с людьми.
— Он все равно заплатит, — сказал один из друзей Камвы. — Он
черный, он должен отвечать за свои слова. Белые люди всег‑
да врут, но он не может нас обмануть, он знает, что мы ему это‑
го не простим.
— Вы тоже из Южной Африки? — спросил я их.
— Нет, мы из Зимбабве, — ответил тот, что был немного постар‑
ше.
— А что там произошло с тех пор, как сместили Мугабе?
— Ничего не произошло, все осталось по‑прежнему.
— Эта сука, жена Мугабе, хотела продать Зимбабве Америке, но
ей успели помешать. Мугабе слишком ей доверял, но она очень
подлая. Она хотела только денег.
— А Мугабе не арестовали? — спросил Камва.
— Как можно арестовать Мугабе? — ответил тот, что был
немного помладше. — Зимбабве и Мугабе — это одно и то
же. Никогда и никто не посмеет арестовать Мугабе. Его
63
защитили от его жены, потому что она хитрая и у нее очень
много слуг в правительстве, которым она обещала много де‑
нег.
— А я думал, вы ненавидите Мугабе? — сказал я удивлен‑
но.
— Я же сказал, что Мугабе и Зимбабве — это одно и то же, как
можно ненавидеть свою землю, как можно ненавидеть свою
страну, если ты часть ее.
— Но ведь он убивал людей, разве нет?
— Это пропаганда белых людей, которые хотят показать нас
дикими всему миру. Что мы скармливаем крокодилам людей.
Каждый белый или черный, который продался белым, убитый
Мугабе за все то зло, которое белые причинили нам, превраща‑
ется западной пропагандой в сотни, в тысячи убитых, потому
что белые люди любят такие истории.
— У нас сталинисты рассуждают похожим образом.
— А кто такие сталинисты? — спросил юный мугабист.
— Сталин — это русский Гитлер! — поспешил блеснуть интел‑
лектом Камва.
Я не хотел спорить и что‑то доказывать им. Люди были очень
уставшие, у них был тяжелый день, который к тому же закон‑
чился полным провалом. Я пожелал им приятного вечера и по‑
шел в свой корпус.
В общей комнате несколько ребят из Конго смотрели футбол.
Патрис, с которым мы уже успели познакомиться, представил
меня своим друзьям. Один из них приехал совсем недавно. Там
же сидел приятель Джавеля, король пинг‑понга Юзуф. Патрис
спросил, был ли я в Кале Джангл. Я сказал, что не знаю, что та‑
кое Кале Джангл.
— Ты не знаешь, что такое Кале Джангл? — спросил Юзуф, не
скрывая своего изумления. — Как же тогда попал сюда?
— Мы все прошли через Кале Джангл, — сказал Патрис и спас
меня тем самым от необходимости что‑то объяснять Юзу‑
фу.
64
— Кале — это город во Франции, где самый большой лагерь для
беженцев. Все оттуда стараются сбежать в Англию, а уже из
Англии некоторые перебираются сюда. Но сюда не все едут.
«Многие хотят жить в Лондоне», — сказал один из друзей Па‑
триса, с безупречным английским акцентом.
— Я прилетел во Францию на грузовом самолете. Это стоило
мне одиннадцать тысяч евро, — сказал Юзуф. — Там меня в аэ‑
ропорту арестовали и отправили в Кале Джангл, а потом я уже
смог перебраться сюда. Патрис был там. Сейчас афгани и эфи‑
опцы сильно подрались, я слышал.
— Да, я тоже слышал, — сказал Патрис. — Но афгани и конго —
друзья!
— Да, афгани и конго — друзья, — подтвердил Юзуф. — Но
там не афгани, это пакистанцы. Все зло от пакистан‑
цев.
В комнату вошел Гия. «Акунаматата!» — поздоровался он с Па‑
трисом и его друзьями. Я сидел с блокнотом и старался запи‑
сывать.
— Пишет, пишет, все пишет, — сказал Гия, показывая на блок‑
нот.
— You journalist? — спросил Патрис.
— No, no! It’s a diary. It helps me to get through this shit. — ответил
я и поспешил спрятать блокнот.
Гия сел в кресло и закурил как раз в тот момент, когда в комна‑
ту вошел уборщик.
— Smoking is not allowed inside. Get out of here! — скомандовал
уборщик.
— Oкей, oкей, — сказал Гия. — Нот смоук, окей!
При этом Гия не двинулся с места и продолжал курить.
— Get out of here, — повторил уборщик по слогам. — Fucking
idiot! — прошептал он себе под нос, едва сдерживая свою
ярость.
— Скажи ему, брат, что я могу сильно обидеться сейчас! — по‑
просил меня перевести Гия.
65
Он стал нарочито медленно курить и смотрел прямо в глаза
уборщику. Тот, очевидно, начал нервничать. Он перевел взгляд
на всегда мрачного и сосредоточенного Юзуфа. На Патри‑
са и его друзей, довольно наблюдавших за разворачивающим‑
ся конфликтом. Гия медленно курил, стараясь выдувать колеч‑
ки.
— You better stop right now! — сказал уборщик менее уверенным
голосом. Он, по всей видимости, уже и рад бы был плюнуть на
это все и, скорее всего, судорожно искал в уме выход из поло‑
жения.
— They are very provocative, if you had asked them politely, they
would stop immediately. But now it’s very unlikely he will stop, —
попытался я как‑то разрядить обстановку.
Тут Гия неожиданно встал. Достал еще одну сигарету, протя‑
нул ее уборщику и сказал по‑русски уборщику: «На, кури, мне
не жалко!»
— Fucking idiots! — сказал уборщик, яростно отвернулся и вы‑
шел из комнаты под гогот и улюлюканье всей честной компа‑
нии.
#хроники_беженства
66
В воскресенье утром я увидел своего эфиопского приятеля,
Махари, он шел в своем блестящем костюме, сказал, что толь‑
ко что вернулся из церкви, потому что сегодня большой празд‑
ник.
— Easter, Easter! — сказал Махари
— But Easter was last Sunday, do you remember!?
— Today repeat Easter! Was little Easter! Today big Easter! Today
big pray! You know! Was little, little! Today big! Yes!
К нам подошел Камва. Я спросил у Махари, можно ли бу‑
дет посетить их службу, и он сказал, что, конечно, они всем
рады.
— Не хочешь поехать со мной в следующий раз? — спросил
я Камву.
— О нет, я вырос в церкви и не хочу больше там появляться.
Странно слышать, что ты хочешь пойти в церковь.
Я постарался объяснить ему, немного даже оправдываясь, что
бывал в церкви довольно мало, и поэтому мне интересно по‑
смотреть, как проходят службы.
— К тому же, они поют там госпелы, как я понял.
— В ю‑тьюб полно госпелов, которые поют гораздо лучше, чем
они там в своей церкви, — сказал Камва. — Но как же ты вырос
без религии? Разве твои родители не ходили в церковь?
Я покачал головой.
— Моя мама сумасшедшая. Она таскала меня в церковь все вре‑
мя. Вся моя жизнь прошла в общине. Все мои друзья были из
общины, а не из школы. Когда я решил покинуть свою рели‑
гию, я остался без друзей и без поддержки. Мне было очень
трудно, я не люблю религию. Но ведь ты крещеный?
— Нет, я некрещеный и необрезанный.
— Нет? Это вообще круто. Тебе очень повезло. Я и крещеный,
и обрезанный. Причем обрезание я сделал в декабре позапро‑
шлого года! Была дикая жара, сорок градусов. Я до сих пор не
понимаю, как я это пережил.
— Ты принял иудаизм или ислам? — спросил я.
67
— Нееет, — заулыбался Камва, — разве ты не слышал про древ‑
ний ритуал кхоса? Когда ты становишься настоящим мужчи‑
ной. Про это недавно сняли известный фильм. Я не хотел это‑
го делать, и мало кто из моих знакомых жаждет через все это
проходить. Но если ты этого не сделаешь, то тебя всегда бу‑
дут считать недоразвитым, ребенком, и ни одна женщина не
захочет быть с тобой. Для кхоса это очень важно. Я ушел в де‑
ревню и провел там месяц. В основном я лежал на полу, все
ныло и болело. Это было очень трудно. Причем тебе запреще‑
но принимать какие‑либо медикаменты. Если они узнают, что
ты пьешь хотя бы парацетамол, то они скажут, что ты нару‑
шил правило и ты не настоящий мужчина. Мама положила мне
в сумку лекарства, но, когда мы приехали, они сказали отдать
нам все лекарства, и если они найдут, то у нас будут проблемы.
Это древнейший ритуал, и его нельзя нарушать. После того, как
тебе отсекают крайнюю плоть, рану обворачивают листьями.
Это очень сильный антисептик. Но от соприкосновения этого
растения с раной начинается адская боль, как если бы тебе дол‑
го мылом терли глаза. Она длится минут десять и потом про‑
ходит. Чем чаще ты меняешь листья, тем быстрее происходит
заживление. Но каждый раз, прикладывая листья, ты просто
орешь от боли. Когда я летел в Европу, я думал, какой я дурак,
зачем я это сделал. Здесь ты становишься мужчиной без всей
этой глупости. Но видишь, еще год назад все это было для меня
важно. Хотя я и тогда понимал, что это ерунда, но мнение об‑
щины было для меня важным. И если вдруг я женюсь здесь на
женщине‑кхоса, то это тоже важно. Хотя иногда я думаю, если
у меня будет сын, то, может быть, стоит его обрезать во мла‑
денчестве. Тогда ему не придется проходить через этот ужас.
С другой стороны, это значит, я лишу его возможности самому
принять решение. Я защищу его от боли, которую пережил сам,
но он может быть зол на меня за то, что он никогда не станет
настоящим кхоса. Это, конечно, если я не женюсь на местной.
Тогда он будет ирландец. И ему будет все равно.
68
Камва показал мне статью в Википедии про этот ритуал. Он на‑
зывается «ulwaluko». Я никогда о нем не слышал. Камва сказал,
что это тупая и дикая традиция.
— Но в мире так много тупого и дикого, — продолжил свои рас‑
суждения Камва, — что удивляться нечему!
— А что еще ты считаешь диким и тупым, Камва? — заинтересо‑
вался я.
— То, что Гугл и прочие богатейшие монстры не платят налоги
в Ирландии, а мы ждем месяцами интервью или эту карточку,
с которой нам дадут право получать жалкие двадцать евро в не‑
делю. Расизм, сексизм и гомофобия — это тоже от тупости. Ка‑
кая разница, какой у меня цвет кожи, но мне каждый день бу‑
дут об этом напоминать. И хотя английский — мой родной язык,
мне все равно будут все время указывать на мой акцент черно‑
го человека. Я как будто говорю на другом языке. Ты говоришь
с ошибками, но они тебя не перебивают и не переспрашива‑
ют, а меня все время просят повторить, что я сказал. Ведь ты
же меня нормально понимаешь? Вот этот белый, который кри‑
чал на меня, он же прекрасно знает, что я не участвовал в отъ‑
еме земли у белых фермеров, но он считает меня ответствен‑
ным, а я считаю его ответственным за апартеид. Но мы оба не
виноваты, и мы оба в дерьме. Мы сидим здесь, и дальше будет
только хреновее. Вот зачем ты мне рассказал про этот универ‑
ситет? Я мечтал изучать Sport Science, а теперь я знаю, что ни‑
когда не поступлю туда, потому что я вообще не знаю матема‑
тику. И я не знаю литературу. Я все прочитал в Википедии про
этих твоих писателей. Мне кажется, мы даже что‑то проходи‑
ли в школе, но я не помню ничего про них. Потому что я плохо
учился. Я не люблю читать, я люблю смотреть документальные
фильмы, но если идти в университет, то этого недостаточно.
И значит, я тоже тупой, но просто я это не сразу понял. А мно‑
гие живут и никогда этого не понимают. Как многие черные
живут и не понимают, что их не считают за людей, и многие
женщины, они будут доказывать, что нет никаких проблем,
69
и многие геи думают, что они могут жить так, как захотят.
У меня был друг в Южной Африке, гей, мы с ним очень дружи‑
ли, пока он не признался мне в любви. Тогда нам стало труд‑
но общаться. Потому что я не мог ответить ему взаимностью.
И я помню, он очень боялся, что про него узнают. Он страшно
переживал по этому поводу. Хотя про него все догадывались,
но все равно. С ним почти никто из мальчиков не общался. Он
дружил только с девочками. Я с ним дружил, но в основном мы
переписывались в мессенджере. В школе я редко появлялся, но
он часто делал за меня домашнюю работу или давал списывать
на контрольной. Может быть, я поэтому с ним дружил, не знаю.
Вот тут наверняка куча геев и лесбиянок, но ты знаешь хотя бы
одного из них?
— Хотя бы одного знаю! — сказал я Камве
— Да, а кто это?
— Ну догадайся сам!
— Кто?
— Вырастешь — поймешь!
— Ты? Но ведь ты совсем не похож!
— Почему?
— Ты очень… не знаю даже как это сказать… ты очень самоу‑
веренный человек. Разве геи бывают такими самоуверенны‑
ми? Я никогда не встречал. Мне казалось, что это невозмож‑
но!
#хроники_беженства
70
Ираклий называет Ли «бебери» или «мохуци». Я спросил, что
это означает, он ответил, что это переводится как «дед» или
«старик». Ли тоже должен скоро идти сдавать анализы. Он ус‑
лышал от кого‑то, что сдача анализов фактически означает, что
тебя скоро переместят в другой город. Ли, как и почти все, кто
здесь живет, не хочет попасть в маленький город. Он надеется,
что его переведут в Голуэй, или вообще не заставят уезжать из
Дублина.
— Big city — bien, small city — mal — заключил Ли.
— Чо он там говорит? — поинтересовался Ираклий
— Говорит, что большой город — хорошо, а маленький город —
плохо.
— Правильно! Биг город, пиздить легче, да Ли? Бебери, ааа.
Ли — молодец! Он умный человек! — Ираклий многозначитель‑
но ткнул указательным пальцем в небо.
Ираклий рассказал, как они съездили сегодня в Дублин. Снача‑
ла немного погуляли по центру, потом Ли попросил Ираклия
подождать на лавочке в парке и куда‑то ушел. Когда он вернул‑
ся, то принес ему бейсболку, потому что свою кепку Ираклий
от волнения забыл в самолете по пути в Дублин. Когда он по‑
казал мне бейсболку, я, признаюсь, не сдержал смеха. Она была
полосатая, бордово‑желтая, и на ней золотыми буквами было
написано «Gryffindor».
— Молодежная, думаешь, слишком, да? — засомневался Ира‑
клий
— Нет, нет, отличная, вам очень идет! — поспешил успокоить
я его.
Потом, продолжил свой отчет Ираклий, Ли встречался
с какими‑то своими малазийскими приятелями, из‑за чего они
немного задержались и опоздали на последний бесплатный ав‑
тобус в общежитие. Когда они уже шли на остановку городско‑
го автобуса, который большинству обитателей нашего общежи‑
тия не по карману, то столкнулись с двумя нашими соседками
из Африки. Они тащили какие‑то продукты, детскую смесь
71
и прочее. Как я понял, они покупали это не только для себя, но
и для соседок. Увидев их, взмокших от бега, перегруженных
какой‑то снедью, уставших и сильно огорчившихся от того, что
они опоздали на бесплатный автобус, Ли попросил всех подо‑
ждать, остановил такси и за свои деньги довез всех до лагеря.
Ираклий сказал, что Ли добрый со всеми, а не только с теми,
кто ему нравится.
— Скоро всех нас куда‑нибудь отправят, — сказал я. — Может,
повезет, будете с Ли в одном городе.
— Меня не отправят, у меня еще даже интервью не был в ми‑
грационный служба.
— Я так понял Ли, что им это уже неважно: после того, как сда‑
ли анализы, вас перевозят в другой город.
— Ай, пусть переводят. Мне уже тут заебался сидеть. Другой гру‑
зин ходил, в очках который, говорит, почему я два месяца не по‑
шел интервью, они ему сказал, что переводчик нет. Пиздят! Что
в таком Ирландия переводчик не может найти, что ли. Вон Ли
будет мой переводчик. Как будет переводчик на ихнем?
— Транслэйтор.
— Как?
— Транс‑лэй‑тор.
— Ой, блядь, какой язык этот некрасивая. Эээ, Ли, будешь моя
транслэй! Ты же грузинский знаешь, а, бебери! Гуд? Джорджия
гуд?
— Гуд, гуд! — заулыбался Ли. — What they preguntar analysis? —
спросил Ли у меня
— Nothing special. If you have any allergy and things like that, —
объяснил я Ли, пробиваясь сквозь очередной монолог Ира‑
клия.
— Oh, good, good! — заулыбался Ли.
— Что спрашивает?
— Интересуется, что спрашивают на медкомиссии.
— Скажи ему, все узнает медкомиссия, что Ли дрочит, что лы‑
сого гоняет! — сказал Ираклий и довольно засмеялся.
72
— What he a dit?
— He said that they will know for sure if you masturbate.
— Мастурбэ, а, Ли. Дрочить нельзя больше! Дрочить будешь —
депорт, эээ, Ли, депорт! Грузия поедешь. Грузия го. Джорджия
го, Ли! Там не бойся! Ираклий все договорится! Джоджия гуд.
Малайзия гуд? Малайзия — хуйня. Джорджия гуд! Там еда хо‑
рошая, не как эта Ирландия — только сладкий мясо жрут. Гру‑
зия будешь вкусный еда много! — не унимался Ираклий.
Ли не изменился в лице. Он все так же улыбался и посме‑
ивался. Ираклий устало сел на кровать, задумался, потер
шею:
— Знаешь, Эфкэни, как трудно без жэнщина. Совсем тяжело.
Даже эти черная африканки, все негра похожа друг дружку, все
страшная, а все равно жэнщины. Я с ними на задней сиденье,
когда в такси пришел, прям кайф словил.
Тут в комнату вломился Гия и стал что‑то очень эмоциональ‑
но рассказывать Ираклию по‑грузински. Ираклий только качал
головой и говорил:
— Дурак, дурак, дэбили, гулупкхвило.
Ираклий достал из сумки початую бутылку виски, принесен‑
ного Ли, налил в кружку, протянул Гие. Гия сел на мою кро‑
вать — я едва успел убрать ноги — и стал рассказывать теперь
по‑русски. Дело в том, что Резо, который скрывался в нашем
общежитии, поймали. По мнению Гии, его сдали албанцы. По‑
тому что они поняли, что он скрывается, в столовую не ходит,
старается из корпуса нос не высовывать. Когда администрато‑
ры вломились в комнату Гии сегодня ночью, там спал Резо. Они
забрали его документы, сказали, что он теперь может либо сам
уйти, либо они вызовут полицию. Резо ушел, но обещал ночью
опять прийти. Администрация сказала Гие, что ему тоже доста‑
нется за пособничество.
— А почему ты считаешь, что это албанцы? — не сдержал я сво‑
его сомнения.
— А кто еще? — удивился Гия.
73
— Конечно, албанцы, — подтвердил Ираклий. — Больше кто та‑
кое сделает. Не Ли же, да, Ли?
Гия внимательно посмотрел на Ли.
— Нееет, не он! Это албанцы! — уверенно сказал Гия. — Они ра‑
ботать не хочут. Только воровать могут. Все албанцы — мафия.
Все литовцы, румынцы и молдаванцы — мафия тоже. Только им
рефудж не надо просить. Они повезло просто.
— Никто работать не хочет, — сказал Ираклий. — Ирландцы эти
тоже работать не хочут. Одни наркоманы и педерасты. Только
хочут в офис работать, нос ковырять. Только хочут в институт
учиться до сорок лет. Работать некому. Ленивые она, ирландцы
эта. Документы получим, будем работать нормально сразу. Тут
никто работать не умеет.
Гия активно кивал и соглашался. Ираклий что‑то рассержен‑
но сказал ему по‑грузински. Гия возмутился, глаза яростно за‑
блестели, он что‑то ответил и замахал руками. Ираклий закри‑
чал на Гию, Гия закричал на Ираклия, резко поставил стакан на
стол и вышел.
— Что это такое было сейчас? — спросил я в усталом недоуме‑
нии.
— Я ему сказал, что он сам наркоман! — объяснил Ираклий. —
Сказал, что так и педерастом будет. Не дай бог, конечно! Он
обиделся.
Что мог я ответить на это Ираклию. Я переоделся и решил схо‑
дить в магазин. Мне захотелось чего‑то сладкого. До магазина
извилистая и узкая дорога вдоль трассы. Накрапывал легкий
дождик, постепенно сгущался туман. В магазине я увидел шо‑
коладное мороженое с миндалем. К сожалению, в местных су‑
пермаркетах все продают в упаковках по несколько штук. Ког‑
да ты один, да еще и без холодильника, то это дико неудобно.
Особенно если покупать мороженое. Все же я решил, что смогу
угостить соседей или Камву, и купил коробку с тремя рожка‑
ми с шоколадом и миндалем. Я вышел из магазина, открыл ко‑
робку, распечатал обертку и стал есть на ходу мое прекрасное
74
мороженое. Погода заметно испортилась. Казалось, что я иду
внутри тучи, которая перепутала небо и землю. Белый еще со‑
всем недавно туман стал серым, как дым пожарища. Воздух
сгустился, и мне казалось, что я иду вброд через какое‑то серое
мертвое море. Я вернулся в комнату. Ли, виновато улыбаясь,
отказался от мороженого: «Can’t ice cream, pain, pain, dientes
pain». Протянул мороженое Ираклию, тот насупился и реши‑
тельно покивал головой, отказываясь от моего предложения.
Он вспомнил, что в детстве обожал мороженое, а теперь не мо‑
жет его есть, потому что и у него от мороженого болят зубы.
Я посмотрел на коробку и съел второе. Третье в меня уже не
лезло. Я пошел искать Камву или кого‑нибудь, кому отдать по‑
следнее мороженое, пока оно не растаяло. В коридоре на полу
сидел Резо. Он обхватил голову руками. Когда я окликнул его,
он посмотрел на меня пустыми глазами. В них не отражалось
ничего. Я протянул ему коробку с мороженым. Резо, кажется,
даже не понял, что это. Он рефлекторно протянул руку в ответ,
и я положил ему мороженое в ладонь.
— Поешь мороженое, Резо, — сказал я ему.
— Спасибо, брат! — ответил Резо.
#хроники_беженства
75
День гомофобии. Я возвращался в общежитие пешком. Было
далеко за полночь, автобусы уже не ходили, а тридцатку на так‑
си я благородно зажал. К тому же я прилично накатил со своей
дублинской приятельницей, которая первая из всех пригласила
меня к себе домой на ужин. Мы прекрасно поболтали, распили
бутылку вина, потом решили отведать джина, который, судя по
всему, давно пылился на верхней полке шкафа. Джин оказал‑
ся настолько ароматным и вкусным, что мы не смогли отказать
себе в удовольствии прикончить и его. Кончилось все само со‑
бой братанием и сестрованием. Мне было предложено остать‑
ся переночевать на диване, но я отказался и поперся в ночи
на свою окраину. Улицы и дома очень скоро исчезли, я плелся
какими‑то пустырями, напевая вслух: «Неужели не я, окружен‑
ный тремя фонарями…»
Дорога к моему корпусу лежит мимо прачечной — маленькой
времянки, в которой стоят стиральные и сушильные машин‑
ки. Некоторые люди, особенно те, кто работает днем, вынуж‑
дены стираться ночью. Проходя мимо прачечной, я услышал:
«Ээээ, Pаааша, Pаша!» Это были албанцы! Видимо, меня слег‑
ка пошатывало, хоть я этого и не чувствовал, потому что Оцзен,
тот единственный среди них, который говорит по‑английски,
спросил: «Are you drunk?» Я признался, что немного накатил
с подругой. Оцзен перевел своим друзьям, те посмеялись и ста‑
ли что‑то говорить Оцзену. Тот в свою очередь перевел мне, что
его приятели спрашивают, почему я не остался на ночь у этой
женщины. Я сказал ему, что мне не хотелось спать на диване
в чужом доме. А Оцзен сказал, что мне надо было остаться не
на диване, а у нее в кровати.
— В кровать она меня не приглашала, — сказал я Оцзену.
— Если приглашала на диван, значит, приглашала и в кровать, —
с видом знатока сказал Оцзен.
— Я так не думаю, — серьезно возразил я ему.
Тут следует сделать небольшое отступление. Эта четверка ал‑
банцев действительно хороша собой. Из них Оцзен, пожалуй,
76
наименее привлекательный, но его приятели совсем не знают
ни слова по‑английски, поэтому, пересекаясь в столовой или во
дворе, мы обычно болтаем с Оцзеном, хотя все они очень при‑
ветливо здороваются. Оцзен — общительный и приятный чело‑
век. Никакой агрессии от них я никогда не чувствовал, скорее,
наоборот. Албанцы держатся особняком, всегда ходят вместе,
ни с кем не коммуницируют. Возможно, я один из немногих,
с кем они знакомы и перебрасываются время от времени парой
ничего не значащих фраз. Я в свою очередь получаю эстети‑
ческое удовольствие от визуального соприкосновения со сре‑
диземноморской мужской красотой. Воспитанный в европо‑
центричной модели мира, я вижу в них наследников античной
красоты, а спортивные костюмы, в которых они ходят, добав‑
ляют атлетичности их форме и наполняют этих людей особым
гопническо‑греко‑римским содержанием.
Я присел на табуретку в прачечной. Двое из албанцев сидели
на стиральных машинах и начинали их еще больше раскачи‑
вать, когда центрифуга входила в активную фазу выжимания.
Они изображали из себя наездников. Что‑то говорили друг дру‑
гу, а я, заторможенный джином, любовался этой невинной ра‑
достью юных албанских беженцев. В какой‑то момент я пой‑
мал на себе пристальный взгляд Оцзена. Он лукаво улыбнулся,
но ничего не сказал. У меня мелькнула мысль, что, возмож‑
но, я слишком пристально смотрел на них. Или, может быть,
что‑то в моей позе любительницы абсента выдало эротизиро‑
ванность моего молчаливого созерцания. Но когда наши взгля‑
ды с Оцзеном пересеклись, и без слов было ясно, что он все по‑
нял, и что я понял, что он все понял.
Когда стирка и сушка были окончены, они собрались пойти ду‑
нуть в комнату к Оцзену.
— Weed, weed, — сказал один из них, изображая курение.
— Let’s go with us! — сказал Оцзен.
Мы пошли в комнату, они умело забили косячок, стали ку‑
рить. Я дернул пару раз, и меня с непривычки сразу повело.
77
Я совсем стал заторможенный. Когда Оцзен мне что‑то говорил,
я долго смотрел на него, а потом отвечал, утвердительно ка‑
чая головой. Оцзен улыбался и снова что‑то говорил, а я опять
долго смотрел на него и снова кивал, выражая полное согла‑
сие.
Через некоторое время началась главная забава всех времен
и народов. Я стал учить албанцев русскому мату, а албанцы ста‑
ли учить меня мату албанскому. Всякий раз, как я повторял
какое‑то албанское ругательство, ни одно из которых я, конеч‑
но, уже не воспроизведу, они валились на пол от хохота. Хотя
соображал я не очень, но заметил, что Оцзен украдкой записы‑
вал меня на телефон. Я спросил его, записывает ли он нас сей‑
час на видео.
— Нет, — сказал Оцзен, заметно растерявшись от неожиданно‑
сти. — Я смотрю порно, — нашелся он, что ответить. В голосе его
прозвучал некий вызов. Он стал копаться в телефоне и вдруг
направил мне в лицо фотографию обнаженной женщины.
— Do you like it? — спросил меня Оцзен, холодно улыба‑
ясь.
Я промолчал.
— Do you like it? — спросил Оцзен уже с серьезным выражени‑
ем лица и стал пристально смотреть на меня, оценивая мою ре‑
акцию.
Я понимал, что это провокация, но что‑то во мне взбунтова‑
лось. Когда тебя нагибают, то иногда оказывается, что поми‑
мо воли ты полностью утрачиваешь пластичность. Я знал, что
можно было бы ответить иначе, не подставляя себя и ничего не
симулируя, но мне вдруг стало совершенно влом быть не тем,
кем я являюсь.
— No, — ответил я Оцзену и посмотрел ему прямо в глаза. В этот
момент я стал совершенно трезв.
Друзья Оцзена не обращали на нас особого внимания. Они
что‑то активно обсуждали. Оцзен не мигая смотрел на
меня.
78
— Are you married?
Я промолчал.
— Do you have children? — спросил он меня, глядя все так же
пристально.
— No! — ответил я уже с вызовом.
— Why? — спросил Оцзен, как мне показалось, тоже с вызовом.
Мы оба молчали и внимательно, без злобы, но и без жалости,
смотрели друг другу в глаза. Его друзья, похоже, почувствова‑
ли напряжение, возникшее между нами.
— Why? — повторил свой вопрос Оцзен.
— You know why! — ответил я, чувствуя на себе любопытные
взгляды ребят. Они не понимали, о чем мы говорим, не обрати‑
ли внимания на то, как начался наш разговор.
Вдруг Оцзен стал что‑то говорить им на албанском. Я не по‑
нимал, что он говорит, в этот момент внутри меня все сжа‑
лось. Я понял, что перешел очень опасную черту. Было ли мне
страшно? Скорее, нет. Мне было неуютно и хотелось выйти на
воздух, но одновременно я чувствовал себя запертым в этой
комнате. Один из друзей Оцзена стал надевать куртку.
— I’m tired! I need to sleep! — сказал мне Оцзен примирительно
и подмигнул.
Я почувствовал невероятное облегчение. Снова захмелев, я вы‑
шел из комнаты вслед за другом Оцзена. Мы молча спустились
и вышли на улицу. Дул прохладный ветер, это было прият‑
но. Я пытался прикурить сигарету, зажигалка не срабатыва‑
ла. Друг Оцзена протянул мне свою. Я прикурил, прикрыва‑
ясь от ветра. Когда я снова посмотрел в ту сторону, где стоял
друг Оцзена, то увидел, что он уже уходил. Я окликнул его, он
обернулся. Я показал ему зажигалку. Он, улыбаясь, сделал ши‑
рокий жест, означавший, что он дарит ее мне. Я понял, что Оц‑
зен ничего им не сказал, и невольно почувствовал благодар‑
ность.
На следующий день, за завтраком, ко мне подошел Даниэль. Он
организует очередную экскурсию. Сказал, что она рассчитана
79
на несколько часов и к обеду мы не успеем, но нам обеща‑
ли выдать какие‑то сандвичи и фрукты с собой. Я сказал, что
с удовольствием присоединюсь к ним.
— Тогда я тебя записываю, — радостно сказал Даниэль. — Никто
не хочет идти на эту экскурсию, а нам надо хотя бы семь чело‑
век! Ну ладно, пойду еще искать желающих.
Я долго еще сидел в столовой, голова гудела, хотелось спать.
Наконец я встал из‑за стола и уже выходил из столовой, ког‑
да вдруг почувствовал на плече чью‑то руку. Я обернулся. Это
был Камва. Камва виновато смотрел на меня. Он явно хотел
что‑то сказать, но не находил нужных слов.
— What is happening? — спросил я, зевая.
— I need to tell you something important, — прошептал Камва,
и я убедился, что он чем‑то сильно взволнован.
Камва грустно смотрел на меня и явно не знал, с чего начать.
Я не мог даже представить себе, что же такое могло случить‑
ся, тем более в последние дни мы почти не виделись, заня‑
тые каждый своими делами, и я как‑то немного потерял его из
виду.
— Ты сейчас говорил с этим человеком, — наконец выдавил из
себя Камва.
— Каким человеком? — не понял я.
— Ну, с этим, я не помню его имени, который организует экс‑
курсии.
— Даниэль. Да, он собирает народ на экскурсию. Я думаю, тебе
надо бы тоже сходить с нами. Это в любом случае интереснее,
чем сидеть здесь.
— Я не могу, мне надо идти оформлять пипиэс, — Камва реши‑
тельно замотал головой. — Но подожди, подожди, — все не мог
он решиться и подобрать слова, — мне надо сказать тебе кое‑что
важное. Ты сейчас говорил с этим Даниэлем, и мои друзья, ко‑
торых ты не любишь, они сказали, что не надо говорить с Да‑
ниэлем, потому что он гей. И я не подумал и сказал им, что ты
тоже гей.
80
— Ну и что? Если они до сих пор не убили Даниэля, то вряд ли
убьют и меня.
— Да, но они говорили какие‑то гадости и про тебя, и про Да‑
ниэля. Они сказали, что религия запрещает вас, что такие
люди, как вы, — извращенцы. Мне плевать на религию, ты зна‑
ешь, мне в общем‑то плевать на этого Даниэля и его экскур‑
сии. Но мне было очень неприятно, что они говорят такое про
тебя. И еще, знаешь, они сказали, что, может быть, я тоже та‑
кой, если заступаюсь за тебя. Я даже хотел позвать тебя, чтобы
ты все им объяснил, но они сказали, что не хотят с тобой разго‑
варивать. И что мне тоже не надо с тобой разговаривать, пото‑
му что ты опасный человек. Мне стыдно теперь за все это. Но
мы живем в одной комнате с ними. И теперь я не знаю, что де‑
лать. Наверное, не надо было все это с ними обсуждать. Если
они заступаются за Мугабе, можно было и без этого понять, что
они идиоты.
— Ничего не делай. Живи, как будто этого разговора не было.
Какая разница, что они думают. Скоро нас всех отправят в дру‑
гие общежития в разные города Ирландии. Может быть, ты ни‑
когда в жизни их больше не увидишь, как и меня. В общем, не
знаю, не понимаю, что тут еще обсуждать.
Я вдруг почувствовал дикое раздражение. Все вызывало во мне
одинаковое неприятие: Камва, смотрящий на меня как поби‑
тая собака; Оцзен, который без спроса решил залезть ко мне
в душу; Ираклий, рассуждающий о вырождении ирландской
нации; Россия, отраженная в изнемогающем фейсбуке; Ирлан‑
дия, дрейфующая в никуда.
#хроники_беженства
81
Еще в самый первый день, войдя в столовую, я заметил одну
пару. Им где‑то под шестьдесят. Он носит на голове странный
черный тюрбан, густая короткая борода с редкой проседью
обрамляет его красивое лицо. Женщина невероятно статная,
стройная, с царственной осанкой. Она чем‑то похожа на Ахма‑
тову с портрета Модильяни, только старше. Ее грация прико‑
вывает внимание всех, когда она неспешно плывет к своему
столу. Кажется, оба эти человека совершенно случайно оказа‑
лись здесь, вернее, мы их совершенно случайно видим, но они
не здесь, они где‑то в совершенно другом измерении.
Когда взгляды наши пересекаются, мы всегда приветливо ки‑
ваем друг другу. Во дворе их не видно, даже в хорошую пого‑
ду, которая на этой неделе случалась нечасто. Мы никогда не
разговариваем. Впрочем, и они между собой никогда не разго‑
варивают. Они молча проходят к наиболее дальнему столу. Са‑
дятся друг напротив друга. Молча неспешно едят и царствен‑
но покидают столовую. Дети, которые обычно бегают между
столами, часто показывают пальцами на черный тюрбан. Они
боятся подходить близко к этим людям, поэтому иногда они
скучиваются где‑то поодаль и показывают на него друг другу
пальцами.
Здесь есть несколько персонажей, от которых меня отделяет
непроницаемый языковой барьер. Эти люди, очевидно, не вла‑
деют английским. Это понятно по тому, как они показывают на
то блюдо, которое выбирают себе на ужин, по тому, как не гля‑
дя отодвигают информационные флаеры, которые работники
общежития раскладывают по столам перед обедом или ужином,
по тому, как растерянно улыбаются в ответ на вопрос «How are
you?».
Сегодня утром, когда суровая рука бюрократии взяла меня за
шкирку и поволокла по кабинетам, я пришел заранее на оста‑
новку, чтобы точно успеть взять билет на бесплатный авто‑
бус. С утра часто людям не хватает места, поэтому на эти рей‑
сы надо заранее брать билет. Человек в черном тюрбане сидел
82
на скамейке. Мы приветливо улыбнулись друг другу, и я при‑
сел рядом с ним и утонул в телефоне. Краем глаза я заметил,
что он пристально смотрит на меня. Я обернулся в его сторо‑
ну.
— Здесь мало людей из России. В основном грузины, но о них
ходит дурная слава, — сказал он мне по‑русски. Я даже не сра‑
зу сообразил, что он говорит по‑русски. Я вообще все время го‑
ворю сразу на всех языках и уже иногда перестаю их различать.
Я смотрел на него и не понимал, как реагировать. Короткое за‑
мыкание стало затягиваться.
— Ты едешь оформлять пипиэс? Это не займет много времени, —
сказал мне человек и едва заметно улыбнулся.
— Вы говорите по‑русски? — только и смог выдавить из себя
я.
— Да, как ты можешь слышать, я говорю по‑русски, — он под‑
мигнул мне и улыбнулся во весь рот.
— А откуда вы?
— Здесь все думают, что мы из Индии, но на самом деле мы из
Кабула. Мы с женой купили поддельные индийские паспорта,
получили визы и прилетели сюда. Ей надо лечиться. Мы знали,
что это возможность. В Кабуле все очень плохо с медициной.
Наша дочь когда‑то приехала сюда точно так же, и нам было
легче. Мы уже знали, что надо делать.
— А вы выучили русский во время войны?
— Нет, я выучил его в Могилеве. Я там учился, потом работал
переводчиком — сначала военным, а потом на предприятии.
Я всегда любил русский. Когда появился интернет, я сразу стал
смотреть советские фильмы. Раньше, помню, их показывали по
нашему телевидению: «Война и Мир», «Семнадцать мгновений
весны». Как тебя зовут?
— Меня — Женя. А вас?
— Меня Синк. Очень приятно.
Странным было то, что, несмотря на легкий акцент, он го‑
ворил очень грамотно. Чувствовалось, что он начитанный
83
и действительно любит язык. Такая аккуратность в иностран‑
ном языке обнаруживается именно когда учишь его с любовью,
а не из‑под палки или по необходимости. Ты всматриваешься
в детали, схватываешь какие‑то интересные особенности и ста‑
раешься их применить, радуешься каждому новому незнакомо‑
му слову или выражению.
Здесь редко кто рассказывает, от чего бежал, что привело его
именно в Ирландию. Зато всегда спрашивают, было ли уже
«маленькое интервью» — это короткая встреча в Минюсте Ир‑
ландии, когда тебя буквально в трех словах просят рассказать
о том, что произошло на родине. После чего выдают карточку,
для оформления номера пипиэс, без которого невозможно по‑
лучить даже те двадцать три евро в неделю. Другим вопросом,
который тут все задают друг другу, является вопрос о том, на‑
значен ли уже трансфер. О том, куда тебя выселяют, сообщают
за несколько дней. Администратор вывешивает список — там
наш порядковый номер и город. Если список появляется в пят‑
ницу утром — это означает, что трансфер будет в понедельник.
А если в пятницу ничего не появилось, то все знают, что в по‑
недельник список непременно появится на стенде, а перевезут
тебя в среду, или, в крайнем случае, в пятницу.
— У вас было уже маленькое интервью? — спросил я у Син‑
ка.
— Да, я уже даже пипиэс оформил.
— А, то есть вы уже давно здесь?
— Мы уже почти четыре месяца. Но из‑за болезни жены нас
пока оставили здесь. Мы очень просили. Ее сильно укачивает,
поэтому довольно сложно было бы ездить каждый раз в Дублин
из другого города. А специалист только в Дублине. Вообще хо‑
рошие больницы везде только в городах, не только в Ирландии,
но если нужен редкий специалист, то только в столице. Ирлан‑
дия хотя бы маленькая. А у вас то же самое, только попробуй
доехать до Москвы. С ума сойдешь. Мы пока, слава богу, живем
в Дублине. Но ты не беспокойся. Ты здесь уже две недели. Еще
84
пару недель побудешь точно. В среднем люди остаются в этом
центре месяц‑полтора. Иногда немного дольше.
— Да, было бы хорошо задержаться. Мне совсем не хочется уез‑
жать из Дублина.
— Конечно, никто не хочет уезжать из Дублина. Особенно моло‑
дые. Многие сходят там с ума от безделья.
— Мне кажется, вся эта система как‑то очень странно устроена.
Трудно не начать деградировать. Даже здесь: мы вроде бы в Ду‑
блине, но довольно далеко, на дорогу уходит много времени,
а последний бесплатный автобус уходит в четыре. К тому же,
без денег толком и не уедешь надолго, потому что тогда оста‑
нешься и без обеда, и без ужина.
— Ну ничего, скоро оформишь пипиэс, станет полегче.
Подошел наш автобус. Все ломанулись занимать места. Я тоже
было подорвался, но Синк даже не пошелохнулся.
— У тебя есть билет? — спросил он
— Да.
— Значит ты уедешь на этом автобусе, — он устало посмотрел на
скучившихся у входа.
Когда все, расталкивая друг друга, наконец уселись в автобус,
Синк спокойно встал, я последовал за ним. В автобусе остава‑
лось ровно два места, правда, в разных концах автобуса. Синк
жестом предложил мне сесть на то место, что оставалось в са‑
мом начале автобуса. Я попытался отказаться, но он, не об‑
ращая уже на меня внимания, прошел в конец. Я сел рядом
с Юзуфом.
— Kabul, — сказал мне многозначительно Юзуф, показывая в ту
сторону, куда ушел Синк.
— Yes? He told me.
— Kabul not like, — сказал Юзуф. — Lot afghani not afghani.
Pakistani. He — Kabul!
— Why are you going to the city? — решил я поддержать разго‑
вор.
— Сity! — ответил мне мрачно Юзуф.
85
Юзуф очень молчаливый и суровый человек. Когда видишь его
впервые, кажется, что он сейчас вынет пистолет и пристрелит
тебя. Он никогда не улыбается. Здоровается, едва кивнув. Се‑
годня Джавеля не было рядом с ним, но обычно они составля‑
ют очень странную парочку. Джавель веселый и любит пого‑
ворить, а Юзуф всегда молчит и мрачно смотрит. Наконец мы
приехали в центр города.
— Have a nice day! — сказал я Юзуфу, поднимаясь.
— Good night, brother, — серьезно ответил Юзуф.
— It’s a little bit early for sleeping, — решил сострить я
— City, — ответил Юзуф все так же мрачно.
Я вышел, дождался, пока выйдет Синк, который, конечно же,
появился в дверях автобуса последним.
— Вы в какую сторону, Синк?
— Я провожу тебя. Я хотел просто немного прогуляться.
Идти было недолго, мы толком и не успели поболтать. Синк
рассказал, что Советский Союз потряс его, что он побывал
в Киеве, Ленинграде, Москве. Но больше всего он запомнил
Одессу. Ему нравились плацкартные вагоны, нравилось болтать
с людьми. Тогда было немыслимо остаться, это была какая‑то
правительственная программа, по которой он учился в Моги‑
левском машиностроительном училище. Но по специально‑
сти толком не работал. Вернулся, когда началась война, и сразу
стал работать переводчиком. В последние годы преподавал рус‑
ский в какой‑то кабульской школе.
Когда мы дошли до места назначения, я сказал Синку, что не‑
навижу бюрократию и всегда дико нервничаю при столкнове‑
нии с ней.
— Не бойся, тут они умеют говорить с тобой как с человеком.
А любить вам друг друга необязательно.
#хроники_беженства
86
Настал день, когда мы поехали на экскурсию в Тринити‑кол‑
ледж. Хотя Ахав и Даниэль уверяли, что сумели уговорить че‑
тырнадцать человек, утром к автобусу вышло всего семеро. По‑
мимо организаторов и меня пришла пара из Нигерии, муж
с женой, Юзуф, которого, как оказалось, поселили в одной ком‑
нате с Даниэлем, и, судя по всему, у него просто не было вы‑
бора, а также Амин, хромой алжирец, который чуть не опоздал
и которому Ахав названивала, пока он не доковылял с горем
пополам до автобуса.
— Это все потому, что ты записываешь своих арабов, которые
всегда говорят «хорошо, хорошо», а потом не приходят, — ска‑
зал Ахав возмущенный Даниэль.
— Ходил бы и сам тогда звал всех, — ответила Ахав, блеснув гла‑
зами.
— Я и хожу! Все, кого я позвал, пришли!
— Кого? Евгения и Юзуфа? Евгений и так поехал бы, а Юзуфа
ты наверняка подкупил!
— Чем бы я его подкупил?
— А это я не знаю. Но Джона и Хиллари я позвала, и Амина
тоже! Так что трое моих и двое твоих!
— Джона и Хиллари я тоже звал, — сказал Даниэль и недоволь‑
но отвернулся.
— Он очень хочет быть главным. На каком основании он вооб‑
ще предъявляет мне претензии! — сказала Ахав как бы мне, но
так, чтобы Даниэль точно услышал. Тот сделал вид, что смо‑
трит в окно. — Это простое волонтерство. Те, кто отправляет
нас на эти экскурсии, просто получают огромные деньги, а мы
как дураки бегаем и всех уговариваем. И еще ругаемся. А кому
важно, сколько людей пойдет на эти экскурсии? Только этим
НКО. Потому что они потом отчитываются. Все время напо‑
минают, чтобы мы сделали фотографии. Мне все равно — три
человека идет или тридцать. Кто хочет, тот и идет. Они хотят
только деньги, мы для них деньги. Мы ресурс. Деньги — это но‑
вый бог. Все НКО только и хотят на нас зарабатывать. Все НКО
87
принадлежат евреям, ты об этом знал? Поэтому они все ника‑
кие не добрые, они хотят на нас зарабатывать. Что‑то без при‑
были делает только церковь, но это потому, что туда никто не
ходит больше и им нужны новые люди. В остальном все дума‑
ют только про деньги.
— Церковь ничего не делает бесплатно никогда, — решил воз‑
разить я Ахав.
— Откуда ты знаешь? Все русские — коммунисты. Ты ничего не
знаешь про церковь и не уважаешь религию, меня ты не обма‑
нешь. Все русские — военные. Вы только хотите убивать лю‑
дей!
Я уже пожалел, что решил с ней поспорить. Я не стал ни‑
чего ей отвечать. Отвернулся и стал смотреть в окно. Ахав
какое‑то время сидела, насупившись, а потом спроси‑
ла:
— А как называется книга, которую ты мне советовал?
–– Какую книгу я тебе советовал?
— Ты сказал, что была книга про арабов, которые были грешни‑
ками.
— Кажется, я говорил, что они были геями, а не грешниками, —
сказал я, улыбаясь. — Книга называется «Desiring Arabs», автор
Джозеф Массад.
Ахав немедленно забила имя в поисковик и стала читать про
Массада.
— Ну, он палестинский христианин. Это не считается! — сказа‑
ла Ахав. — Он специально очерняет нас. Это глупая книга, я не
буду ее читать.
— А ты вообще любишь читать? — попытался я увести разговор
в другую сторону.
— Да, я очень люблю читать. Но хорошие книги, а не такие,
в которых все врут, — отрезала Ахав.
— Кстати, я хотел с тобой и Даниэлем обсудить одну идею, —
я окликнул Даниэля. Он охотно обернулся. Видимо, ему скучно
было сидеть, уставившись в окно.
88
— В чем твоя идея? — спросила Ахав. Она была очевидно зла на
нас обоих, но ей все же было интересно.
— Мне кажется, мы могли бы организовать в общежитии поэти‑
ческий вечер. Ты знаешь, что мой друг Камва говорит на язы‑
ке с щелкающими согласными, и я бы с удовольствием послу‑
шал поэзию Кхоса, или Сирии, или Нигерии, или Алжира. Как
и другим может быть интересно услышать русские стихи. Мне
кажется, это очень легко организовать. Наверняка, если один
из вас поговорит с администрацией, они разрешат распечатать
и положить на столы перед обедом приглашения. Неважно, что
мы не знаем этих языков, это не имеет значения. Главное про‑
сто собраться вместе. Каждый может выбрать три‑четыре сти‑
хотворения и прочитать вслух. Те, кто стесняется, могут про‑
сто прийти и послушать. В конце концов, нам все равно после
ужина делать нечего. И мы можем таким образом себя раз‑
влечь. А еще можно показывать кино, снятое в каждой из стран,
ну кто захочет, тот может предлагать свой любимый фильм.
Главное, чтобы было с английскими субтитрами. И чтобы ад‑
министрация дала нам возможность пользоваться проектором
и колонками. В общем, я практически уверен, что люди, когда
они после ужина смотрят часами телевизор, сходят с ума. Да‑
вайте попытаемся предоставить им хоть какую‑нибудь альтер‑
нативу!
— И кто будет читать стихи и показывать фильмы? — спросила
Ахав. — Может быть, Юзуф?
Юзуф спал на заднем сиденье, запрокинув голову назад. Мы
засмеялись.
— Я тоже думаю, что никто не придет. Лично я не знаю ни од‑
ного стихотворения, — признался Даниэль.
— Тебе Юзуф подскажет, — сказала Ахав и зло посмотрела на
Даниэля.
— А ты любишь поэзию? — спросил я, обращаясь к Амину, ко‑
торый заинтересованно обернулся, когда я рассказывал о сво‑
ей затее.
89
— Поэзию? Я журналист. Я люблю газеты, — сказал Амин.
— Поэзия — это прекрасно, и фильмы тоже, но мне кажется, что
мы просто зря потратим время. Никто не придет и никому это
не интересно, — стала активно демотивировать меня Ахав.
— Тут в основном тупые люди живут, — согласно закивал Дани‑
эль.
— Кроме тебя и Юзуфа, — сострила Ахав.
Даниэль глубоко вздохнул и отвернулся к окну. У меня тоже не
было сил возражать, и я последовал его примеру. Вдруг Амин
ни с того ни с сего стал напевать «Коробейников». Я не сра‑
зу узнал эту мелодию, но она показалась мне до боли знако‑
мой. Я стал подпевать Амину, еще не понимая до конца, что это
за мелодия. Даниэль и Ахав удивленно смотрели на нас, Джон
приподнялся с переднего сиденья и, улыбаясь, стал выщел‑
кивать пальцами такт. Даже Юзуф проснулся и, не понимая
еще что происходит, немедленно насупился. Тууу‑ту‑ту‑ту‑ту,
тууун‑тун‑тун‑тун‑тун, ту‑ту, ту‑ту, ту‑ту‑ту.
— Откуда ты это знаешь? — спросил я Амина, когда мы допе‑
ли.
— Это же мелодия из тетриса. У тебя был в детстве тетрис?
— Да, конечно, был!
— У меня тоже был, — сказал Даниэль, — но я бы не вспомнил
эту мелодию.
— Ой, я столько в него играл, что никогда не забуду эту музы‑
ку, — признался Амин. — С тех пор я хотел съездить в Россию.
Я даже прочитал, что для алжирцев действует специальный ре‑
жим. Мы можем без виз ездить во Владивосток. Но там, навер‑
ное, очень холодно, и там никто не живет. Зато какое красивое
слово: Владивосток.
— Нет, там не очень холодно. И там живет довольно много на‑
роду. Я там был несколько лет назад. Кстати, Владивосток озна‑
чает: владеть Востоком.
— Да, русские только об этом и мечтают, — ожидаемо сказала
Ахав.
90
— Это очень далеко. Я не знаю, почему алжирцам разрешили
ездить туда без визы. Помню, что читал об этом в газете, — ска‑
зал Амин.
— Я тоже очень удивлен. Я никогда об этом не слышал. Ког‑
да я был в музее во Владивостоке, нам экскурсовод сказала, что
пока туда не пришли русские, это была ничья земля.
— А когда туда пришли русские? Тысячу лет назад?
— Нет, совсем недавно. В XIX веке.
— Интересно, повезло русским, что они пришли на ничью зем‑
лю.
— Русские всегда приходят ниоткуда на ничью землю, — заго‑
ворщически сказал я Амину.
— Да? — заинтересовался Амин.
— Русские пришли и убили всех там, — не выдержала Ахав. —
Что ты не можешь понять?
Она что‑то стала объяснять Амину на арабском. Амин серьезно
слушал и соглашался.
— А вы легко понимаете друг друга, когда говорите
по‑арабски? — спросил я Ахав и Амина.
— Мы образованные люди, и мы легко понимаем друг друга, —
неожиданно резко и как‑то испуганно сказала Ахав.
— А русские легко понимают друг друга? — спросил Амин
— Да, довольно легко, хотя есть какие‑то диалекты, но мы все
равно можем понимать друг друга без особых проблем.
— Я обязательно должен съездить в Россию, — сказал Амин.
— Ты очень странный, — раздраженно сказала Ахав. Похоже, она
была сильно на взводе. Я приобнял ее примирительно за пле‑
чо.
— ААА, нет, что ты делаешь, я женщина, ты не можешь дотраги‑
ваться до меня, — сказала Ахав. Она всем своим видом изобра‑
зила страдание и отвращение.
— Да, она права. Если ты дотронулся до женщины, тебе при‑
дется на ней жениться, — вдруг совершенно серьезно сказал
Амин.
91
— Я хочу побывать на этой свадьбе, — попытался прийти мне на
помощь Даниэль.
— Пожалуйста, не делай так больше. Я прощаю тебе это только
потому, что ты коммунист, как все русские, — сказала Ахав на‑
ставительно.
Автобус остановился. Мы приехали на место.
#хроники_беженства
92
Несколько дней не было возможности привести какие‑то об‑
рывочные рукописные заметки в порядок. Я долго не мог
себя заставить, открывал и закрывал компьютер, перелисты‑
вал блокнот, читал подбадривающие комментарии в фейс‑
буке. Наконец я почувствовал, что мне, может, хватит со‑
средоточенности, сел в комнате и стал печатать. Ли не было,
а Ираклий смотрел телевизор, который я уже научился не за‑
мечать. В Петербурге у меня тоже все время работал теле‑
визор, но там он меня невероятно раздражал, в то время как
здесь он жужжит на заднем фоне и я его почти не замечаю.
Иногда я с удивлением слышу какие‑то русские слова, пото‑
му что главной темой в эти дни само собой является Россия
и обострение конфликта в Сирии. Но английская речь про‑
ходит сквозь мое сознание не затрагивая его, как птичье пе‑
ние.
Я увлеченно печатал и не сразу сообразил, что Ираклий зовет
меня.
— Эфкэни! Эфкэни! Эфкэни, что ты там, оглохла, что ли!
— Что вам нужно, Ираклий? — я не разозлился, а, скорее, расте‑
рялся, вырванный из своего сосредоточения.
–Тебе что там, путин пишет?
— Кто?
— Путин Владимир. Не пишет тебе, что ли?
— Пишет, конечно. Привет Ираклию передает.
— Правильно! Что там про войну говорят? Когда будет?
— Уже идет.
— Где?
— В Сирии.
— Это не считается. В Москве когда будет война?
— Я не знаю, про это по телевизору не говорят.
— Секретно держут. Правильно. Чтобы Путин бомба ядерный
не пизданул. Хитрый они. Очень хитрая люди здесь. Последняя
араб и то не такая хитрая, как эта люди здесь!
— Ираклий, можно я немного поработаю?
93
— Работай, кто тебе не дает, — Ираклий недовольно уставился
в телевизор. Не прошло и трех минут. — Блядь, я скоро весь ан‑
глийский выучу, столько телевизор смотреть. Грузинский за‑
буду нафиг. Я только с Ли на грузинский разговариваю. Устал
совсем я тут. Сейчас бы дома сидел, друзья бы пригласил, пил
вино, радовался бы хороший погода. Говно она, этот твоя Ир‑
ландия. Сто раз день погода поменяется, кругом одна океан.
Надоел мне совсем.
Я понял, что он не замолчит, и решил спуститься в общую
комнату. По крайней мере, там разговаривают не со мной.
По дороге я зашел в уборную. У умывальников стояли Оц‑
зен и его друг, который подарил мне зажигалку. Я хотел зай‑
ти в туалет, но Оцзен одернул меня и сказал, что там занято
и что надо зайти в другую кабинку. Когда я открыл ту кабин‑
ку, там стоял и справлял нужду другой албанец. Оцзен и его
друг чуть не загнулись от смеха. Я презрительно улыбнул‑
ся и скрылся в той кабинке, куда намеревался зайти изначаль‑
но. Когда я выходил, друг Оцзена стоял у умывальника на од‑
ной ноге, а вторую он мыл, подставив под струю. Я обратил
внимание на то, какие у него тонкие, изящно изогнутые и кра‑
сивые пальцы на ногах, как у эрмитажных Атлантов. Вообще,
всякий раз, видя Оцзена и его друзей, я понимал, что если бы
они родились в другой стране или в другой семье, то были бы
сейчас супермоделями, поскольку красота их сочетала в себе
античную отточенность и теплую, пульсирующую человеч‑
ность.
В общей комнате Камва и Патрис орали друг на друга, обсуж‑
дая проигрыш футбольной команды Барселоны. Казалось, что
они сейчас подерутся. Другие тоже что‑то комментировали, но
не так эмоционально. Я не стал вникать, что именно привело
их обоих в такое волнение, и вышел на улицу. Было зябко. Ян‑
варский Дублин от апрельского отличает разве что только ко‑
личество цветущих деревьев, да, может быть, пенье неведомых
мне птиц.
94
Из‑за угла показался Даниэль. Он подошел ко мне и поздоро‑
вался. Следует сказать, что человек он очень скрытный и осто‑
рожный. Как‑то я попытался разговорить его, но он отказался
рассказать мне свою историю, и вообще старается держать‑
ся особняком. Он многое знает, очень дружит с администра‑
цией лагеря, организует экскурсии и поэтому обладает своего
рода авторитетом. С другой стороны, он очень неохотно делит‑
ся информацией, понимая, что это фактически его единствен‑
ный ресурс, обеспечивающий ему своего рода статус. Он мо‑
жет что‑то посоветовать, но подробного путеводителя ждать
от него не следует. После моего разговора с Ахав, еще в первый
день, он очевидно проникся ко мне симпатией, но при этом он
старается не коммуницировать со мной на публике, иначе как
про экскурсии или какие‑то самые общие вещи. В то же вре‑
мя, каждый раз, пересекаясь со мной в более приватной обста‑
новке, он спешит о чем‑то спросить меня и поговорить. Мне
кажется, Даниэль считает, что никто не знает про него, и об‑
щение со мной на публике может его скомпрометировать. Я по‑
жаловался Даниэлю, что нигде не могу найти места для спо‑
койной, уединенной работы. В общей комнате орут, в моей
комнате разговорчивый сосед, а столовую почему‑то открыва‑
ют только для приема пищи. В остальное время это просторное,
светлое помещение с широкими столами почему‑то стоит за‑
крытым.
— Я работаю в комнате. Моего соседа недавно отправили
в Корк, и я договорился с администрацией, чтобы ко мне под‑
селили Юзуфа. Юзуф всегда молчит и не любит сидеть в ком‑
нате. Нас там только двое, — стал рассказывать мне Даниэль.
Было не очень понятно, дразнится он или дает мне какой‑то за‑
камуфлированный совет.
— Блин, повезло тебе! — не нашел я сказать ничего друго‑
го.
— Нет, мне не повезло, я долго этого добивался, — обиженно
сказал Даниэль.
95
— А почему ты выбрал Юзуфа?
— Ты заметил, что я перестал общаться с Джавелем, хотя рань‑
ше мы дружили. Я говорил по телефону со своим знакомым
гей‑активистом, и Джавель подслушал наш разговор. А я гово‑
рил, что я не знаю больше геев в нашем лагере. На следующий
день, за обедом, Джавель и эти его друзья из Бангладеша ста‑
ли смеяться надо мной и говорить, что у меня должна быть от‑
дельная посуда, иначе они все скоро станут геями, что я могу
их заразить. И они все пересели за другой стол, а Юзуф остал‑
ся, и тогда они стали говорить ему что‑то, но он махнул на
них рукой. Я подумал, если он все равно знает и пойдет ко мне
жить, то я буду защищен. Потому что я очень боюсь, что ко мне
подселят кого‑то, кто догадается обо мне и сделает мне что‑то
плохое. Я бы очень не хотел, чтобы ко мне подселили грузина
или мусульманина. Грузины очень агрессивные, а мусульмане
все воры и лгуны. Я ненавижу их, — голос его дрожал, мне по‑
думалось, что он говорил как будто отрепетированный текст.
Может быть, он давно его заготовил и ждал удобного случая,
чтобы высказаться. А может быть, он уже кому‑то рассказывал
про это.
— Как же ты их ненавидишь, если ты попросил поселить тебя
с Юзуфом, ведь он мусульманин, — решил я поддержать разго‑
вор. Все равно писать дальше я уже не собирался.
— Да, но я тебе объяснил, почему я так решил, разве нет? — стал
раздражаться Даниэль.
— Ну, допустим, но тогда почему ты говоришь, что все мусуль‑
мане или все грузины плохие?
— Потому что это так и есть. Я ненавижу их. Они все преступ‑
ники.
— Ну, ведь ты сам себе противоречишь. Очевидно, что не все
они преступники. Есть и не преступники. Есть, например,
Юзуф, который не преступник.
— Юзуф просто понял, что лучше держаться меня и вести себя
со мной хорошо. У меня лучшая комната в корпусе, ты не знал?
96
Она на двоих со своим туалетом и ванной. Немного не похоже
на то, как ты живешь, не так ли? Вот почему Юзуф не стал со
мной ссориться. Ты не понимаешь, у них у всех такой ментали‑
тет. Я не пошел жаловаться на Джавеля, потому что у всех геев
такой менталитет, скрываться и не жаловаться, а у всех мусуль‑
ман менталитет воровать и врать, а все грузины строят из себя
мачо, и это у них такой менталитет тоже, с этим ничего нельзя
сделать, понимаешь. Это неисправимо.
— Мне кажется, что зря ты так генерализируешь. Например,
я атеист и любую религию считаю собачьим дерьмом — но все
же я не мог бы назвать всех мусульман дерьмом. И есть геи,
которые могут в одиночку выходить на площади и говорить
«нет» самым диким и бесчеловечным режимам. И здесь, рядом
с нами, есть очень хорошие грузины и мусульмане. Есть и пло‑
хие, наверняка. Но это не значит, что все они автоматически
плохие люди. Пообщайся, например, с Синком. В конце концов,
ты вместе с Ахав организуешь экскурсии. А она мусульманка.
Немного даже догматичная, честно говоря. Но при этом, хотя
она ненавидит геев, она вполне дружелюбна со мной и, хотя
она считает меня русским, а русские убивают ее народ, она не
выцарапала мне глаза.
Было видно, что Даниэль испытывает физические страда‑
ния от того, что я говорю, он не хотел все это слушать. Его мир
был целостен и по‑своему уютен. Он скривил губы, как буд‑
то испытывал физическую боль. Его изъеденное оспинами
лицо покраснело, он стал нервно чесать свой огромный, рас‑
плющенный нос, его свисающий живот и груди в обтягива‑
ющей футболке затряслись мелкой дрожью. Он стал подни‑
мать и опускать плечи. Закрывать и открывать рот, как будто
рыба.
— Послушай, даже когда это говоришь ты, я не могу это слу‑
шать. Мусульмане — это самые гадкие, самые отвратительные,
самые гнусные люди. Я не буду спорить с тобой про грузин,
может быть, они и хорошие, это тебе лучше знать, но, поверь
97
мне, я многое знаю про мусульман. Они убивают нас, они пы‑
тают нас, они запрещают нас не как отдельные люди, а как ис‑
ламские государства. Я очень прошу тебя: не говори мне про
ислам. Я могу дружить с любым человеком, который рядом со
мной, но я не хочу оправдывать эту самую мерзкую из всех ре‑
лигий. Мне все равно, что они чувствуют. Ты ничего не знаешь
про Ахав. Ты думаешь, она хорошая. Может быть, ты заметил,
как она испугалась, когда ты спросил ее, легко ли они с Ами‑
ном понимают друг друга. А ты не задумывался, почему она
знает французский? Или почему она так великолепно говорит
на английском с британским акцентом. Ты не думал об этом?
Клянусь, я не хотел ее выдавать, я знаю, что мне не надо было
бы рассказывать это, но я слышал, как она говорила с тобой
в самый первый день, она кричала, что ты убиваешь ее народ,
как она говорила, что все геи — это великие грешники. Я про‑
сто не мог поверить своим ушам. Мне хотелось встать и сказать
ей, чтобы она заткнулась раз и навсегда. Потому что она врет.
Она из Алжира, а не из Сирии, она десять лет прожила в Лон‑
доне, и когда ее решили депортировать, приехала сюда. Все, что
она говорит, — ложь. Все, что она делает, имеет свою цену. Зна‑
чит, она поняла, что ты можешь быть ей чем‑то полезен, и по‑
этому дружит с тобой. Но она тебе не друг. И мне она не друг,
и я не друг ни ей, ни тебе. Мы здесь каждый сам за себя. Я по‑
звал ее организовывать экскурсии, потому что она помогает
многим арабам здесь, переводит для них, помогает заполнять
им анкеты. Адвокаты не хотят особо с ними связываться. Госу‑
дарственные адвокаты могут вообще не отвечать тебе или тя‑
нуть с ответом по нескольку недель, да, а что ты думал? И она
помогает им. А пока я помогаю ей, арабы меня не тронут.
И пока в моей комнате Юзуф, афганцы не придут, чтобы изна‑
силовать меня. Я вынужден дружить с этими людьми, потому
что иначе меня никто не защитит.
#хроники_беженства
98
В комнату к Камве заехал новый сосед. Питер из Малави. Ему
двадцать два года, из которых четыре он прожил в Брее, приго‑
роде Дублина. Питер не знал до недавнего времени, что он мо‑
жет попросить убежище. Ему об этом рассказал Джон из Ниге‑
рии, с которым они когда‑то вместе работали в Брее. Недавно
Питер потерял работу, а потом и квартиру, в которой он жил
с еще десятком человек из разных стран, в основном, африкан‑
ских. Один из них попался полиции и сдал всех остальных. По‑
лиция нагрянула под утро, и Питер просто выскочил в окно
и убежал босиком в трениках и футболке. Назад идти он бо‑
ялся, поэтому ему пришлось скитаться. Никто не соглашался
приютить его, хотя он написал и бывшим коллегам, и другим
приятелям. Питер ночевал на улице, просил денег у прохожих
и иногда мог насобирать на хостел. Зимой было совсем труд‑
но, он все время болел. К ирландскому холоду он до сих пор не
может привыкнуть. Никакого особого плана у Питера не было,
он жил так, как будто лег той ночью дома и дальше все время
видел какой‑то страшный сон и никак не мог проснуться. По‑
степенно он перестал искать работу и стал собирать подаяние.
Совершенно случайно Питер встретил Джона, который посове‑
товал ему обратиться за статусом беженца. Наверняка будет от‑
каз, предупредил Джон, но, по крайней мере, это даст хотя бы
какое‑то временное жилье и еду. А кроме того, возможно, по‑
зволит в перспективе как‑то легализоваться. Может быть, объ‑
явят амнистию или еще что‑нибудь такое сделают для всех, кто
живет тут уже много лет. Питер решил, что терять ему уже со‑
вершенно нечего, и сдался в полицию.
Питер приехал в Ирландию в восемнадцать лет. Он вышел из
аэропорта, не зная никого здесь. На мой вопрос, почему он
приехал, он сказал, что просто не хотел жить в Африке. Ему
очень повезло, довольно быстро он нашел работу на стройке.
Учился быстро, и работа ему нравилась: хотя иногда было тяже‑
ло, но он зарабатывал большие деньги, которые сразу же тра‑
тил на клубы и одежду. Питер очень хочет быть музыкантом,
99
умеет играть на гитаре, но его гитара осталась в том доме, от‑
куда он сиганул в окно. Питер очень приветливый, смешливый,
скромный и невероятно обаятельный.
Первое, что сделал Питер, когда заехал в общежитие, — отдраил
всю комнату до блеска. Мыл полы несколько раз, пока вода не
стала прозрачной. Протер пыль везде. Даже окно помыл и по‑
стирал занавески. Камва говорит, что Питер сумасшедший. Он
все на столе расставил ровненько, все аккуратно перевесил,
причем не только в своей секции, но и у соседей. Кроме того,
он принимает душ как минимум два раза в день, а иногда и три.
Руки моет каждые полчаса. Камва не понимает, как такой ма‑
ньяк мог жить на улице. Он жалуется мне, что после того, как
в комнате стало так чисто, ему там неуютно. Но он все равно
очень доволен Питером. Камва, смеясь, рассказал, что Питер
моет унитаз не только перед тем, как пойти в туалет, но и по‑
сле. Несколько раз он даже полы там мыл. Полы в общем ту‑
алете всегда залиты водой, и у каждого унитаза стоит пустая
бутылка. Я так понимаю, что это связано с тем, что люди, ис‑
поведующие ислам, не пользуются туалетной бумагой. Я видел
такое в Дагестане и в Чечне, когда мы были там два года на‑
зад.
В первый же вечер я увидел, как Питер вышел на пробежку. На
следующий день рядом с Питером уже бежали Камва, Патрис,
зимбабвийцы‑мугабисты, которых переселили жить в отдель‑
ную комнату, еще несколько ребят, чьих имен я не запомнил,
Юзуф и даже Джавель, который при этом шатался в разные сто‑
роны, изображая, как ему тяжело и что у него от усталости кру‑
жится голова. Через пару кругов ребята еще только входили во
вкус, а Джавель уже подошел ко мне стрельнуть сигарету.
— Как мне тут надоело, — сказал Джавель по‑итальянски. — Вро‑
де бы и не тюрьма, иди куда хочешь, а как встанешь с утра, так
никуда и не хочется. Prigione volontaria.
— Ну не такая уж она и добровольная, — возразил я. — Да
и тюрьмой это трудно назвать, тебе ли не знать.
100
— Vero, — согласился Джавель. — Но все равно я чувствую, что
со всех сторон не вода, а огромный мир, в котором много чего
происходит, но мы застряли здесь и не можем выйти. Лондон
совсем рядом, Нью‑Йорк тоже недалеко. Может быть, даже бли‑
же, чем Афганистан. Но мы сидим тут и не можем никуда дви‑
нуться.
— Тебе надо почаще выбираться в город. У тебя так может на‑
чаться клаустрофобия.
— А это что такое?
— Это когда ты не можешь находиться в замкнутом простран‑
стве.
— Значит, она уже началась. На таком маленьком острове у всех,
наверное, клаустрофобия.
— Да, этого нельзя исключать. Может быть, поэтому сами ир‑
ландцы всегда активно уезжали отсюда. Ты знаешь, что это, ка‑
жется, единственная страна в Европе, чье население сегодня
меньше, чем сто лет назад.
— Нет, не знал. Я думал, что население везде выросло.
— Ну вот, как оказалось, не везде.
— Я тоже уеду. Если не в Италию — тогда в Америку или в Ка‑
наду, — мечтательно сказал Джавель. — Пусть только дадут
мне документы, и я с радостью уеду, — и он лукаво улыбнул‑
ся.
— Слушай, а ты что, поругался с Даниэлем? — спросил я, сделав
вид, что ничего не знаю.
— Нет, с чего ты это взял? — спросил Джавель.
— Раньше вы всегда обедали вместе, а теперь сидите отдель‑
но.
— Нет, я с ним не ругался, — убежденно ответил Джавель. —
Слушай, а ты не знаешь, кто из этих грузин курит трав‑
ку?
— Хочешь покурить травку?
— Нееет! — возмутился Джавель. — Я у двоих спросил, но они
вообще не поняли меня.
101
— Я не знаю.
— Странно, я думал, ты все знаешь. Одни думают, что ты связан
с мафией, а другие — что с правительством.
— В России это одно и то же. И я с ними не связан.
— Да? А в Италии мафия важнее правительства. Я бы луч‑
ше дружил с мафией! — Джавель снова мечтательно улыбнул‑
ся.
Недалеко от нас остановился Даниэль и едва заметно кивнул
мне, приглашая подойти. Я сказал Джавелю, что сейчас вер‑
нусь, и подошел к Даниэлю.
— Если тебе совсем негде работать, то в семейном корпу‑
се люди почти не пользуются общей комнатой. Там даже чай
и кофе есть, и можно спокойно работать, — сказал он мне с та‑
ким видом, будто отдавал в руки огромный драгоценный ка‑
мень.
— Спасибо, Даниэль! Я надеюсь, я тоже смогу быть чем‑нибудь
тебе полезен, — сказал я, улыбаясь и стараясь отойти от Даниэ‑
ля. Мне было как‑то сразу понятно, что целью его было не по‑
мочь мне, а показать Джавелю, что у нас с ним есть какие‑то
секреты.
Даниэль, не прощаясь, повернулся и побрел в сторону админи‑
страции.
— Он про всех нас рассказывает. Поэтому они его тут держат, —
сказал Джавель.
— Я же говорил, что вы поругались.
— Нет, я не такой глупый! — сказал, смеясь, Джавель.
Питер, Камва и иже с ними навернули уже кругов сорок. По‑
степенно люди сходили с дистанции и останавливались ря‑
дом с нами. Пахло крепким мужским потом. Ребята тяжело
дышали, некоторые стояли, опираясь руками на согнутые ко‑
лени. Тут один из друзей Патриса пристроился сзади к друго‑
му, так, что тот не заметил, и стал изображать анальное сои‑
тие. Все повалились со смеху. Тот в свою очередь заподозрил,
что смеются над ним, повернулся и понял в чем дело, схватил
102
за шею приятеля и стал душить. Патрис кинулся спасать на‑
сильника, Камва решил помешать Патрису, зимбабвийцы‑му‑
габисты и другие ребята тоже ринулись в бой. Те, кто оказал‑
ся в эпицентре, завалились, потянув за собой остальных. Все
смеялись и боролись, перекатывались по мокрому газону. Джа‑
вель нерешительно смотрел на них, махнул рукой и тоже ныр‑
нул в веселящуюся кучу. Они довольно долго кувыркались,
рычали, кричали и ржали. Первым выбрался Питер. Он отрях‑
нулся и, смеясь, сказал, что зря я не присоединился. Мне нече‑
го было ему возразить. Я не вынимал руки из карманов своих
трико, чтобы скрыть одолевшую меня эрекцию. Патрис и один
из зимбабвийцев, кажется, боролись уже всерьез. Лица обо‑
их были свирепы, глаза горели злостью. Все остальные поня‑
ли, что дело начало приобретать серьезные обороты, и стали
разнимать товарищей. Патрис орал, что зимбабвиец специаль‑
но ударил его локтем в грудь, зимбабвиец спорил, что он вооб‑
ще не трогал Патриса. Питер подмигнул мне и пошел к наше‑
му корпусу.
— Душ пошел принимать, — сказал Камва.
— Вам всем не мешало бы, — пробурчал я.
— Ты — старик! — засмеялся Камва и пошел вслед за Пите‑
ром.
#хроники_беженства
103
В понедельник я прошатался весь день по городу и к вече‑
ру вернулся в общежитие совершенно разбитым. Я заварил
себе крепкого кофе, вышел на улицу покурить. В общей ком‑
нате опять что‑то бурно обсуждали, играли в карты, смеялись.
Я вспомнил о том, что посоветовал мне Даниэль, и пошел про‑
верить, есть ли кто‑нибудь в общей комнате семейного корпу‑
са. Свет в ней был приглушен, и, когда я вошел, мне показа‑
лось, что я наконец‑то остался один. Я уселся на диван. Мне
было приятно слушать тишину, нарушаемую изредка чьими‑то
шаркающими звуками снаружи. Вдруг из кресла, повернутого
к выключенному телевизору, показалась голова.
— О, привет! Я забыл твое имя! — это был Мекс.
Мекс, как он себя называет, или Димерси, как звучит его пол‑
ное имя, живет в одной комнате с Камвой и Питером. Он, как
и Камва, из Южной Африки. Ему восемнадцать лет, и он прие‑
хал сюда на пару дней раньше меня. Мекс все время жалуется
на чистоплотность Питера, говорит, что ему уже страшно захо‑
дить в комнату.
— Евгений, — напомнил я ему.
— Очень сложное имя. У всех русских такие сложные име‑
на?
— Нет, не у всех. Но это довольно распространенное имя. Глав‑
ный русский роман называется так, а потом Чайковский напи‑
сал по нему знаменитую оперу.
— Опера — это очень скучно. Мне сразу хочется спать, когда
я слышу оперу.
Я встал с дивана и пересел поближе к Мексу. Он достал из боко‑
вого кармана жилетки чекушку Smirnoff и протянул мне.
— Водка? Неожиданно!
— Украл в супермаркете. Они там вообще не смотрят. Бери, что
хочу.
— Почему же ты выбрал водку?
— Я ее еще не пробовал. Вот решил узнать, за что вы ее так лю‑
бите.
104
— И как?
— Пока не понял, — Мекс налил в колпачок водки и опрокинул
в рот.
— Водку надо держать в морозильнике. Теплая водка отврати‑
тельна, — мне захотелось как‑то оправдать гордое родство или
землячество с известным напитком.
— Виски хуже в любом случае. Ты куришь? — спросил Мекс,
прекрасная зная ответ, потому что уже не один раз стрелял
у меня сигареты.
— Да, — сказал я обреченно. В таких местах, как это, табак не
может быть не обобществленной субстанцией. Но почему пла‑
тить за него приходиться мне!
— Угостишь сигареткой?
Я протянул ему пачку. Мекс достал две сигареты. Одну заложил
за ухо, вторую прикурил. Он встал с кресла и подошел к окну.
Мы молчали, каждый о своем. Мекс курил в окно, а я смотрел
в телефон. Когда он докурил, то притушил хабарик о подошву
своих драных и грязных кроссовок и снова сел в кресло.
— Точно не хочешь теплой водки? — спросил он странным голо‑
сом, как будто выдавливая слова. Я заметил, что в глазах у него
стояли слезы.
— Точно! Что случилось? Ты плачешь?
— Я заплакал, да. Я часто плачу.
— Что‑то случилось здесь, или это ностальгия?
— Нет, здесь все нормально. Наверное, ностальгия. Но я не
очень понимаю, что это значит. Я скучаю по маме и своим се‑
страм.
— А они не хотят приехать сюда?
— Моя мама умерла три года назад, у нее был рак груди. Мои
сестры еще очень маленькие, младшей семь, а старшей двенад‑
цать. Наверное, я их уже не увижу.
— Конечно, увидишь, — Я чувствовал подступающее бессилие,
когда сострадание становится сосредоточенным и отстранен‑
ным.
105
— Когда мама умерла, я бросил спорт. Ты знаешь, что я был
лучшим атлетом в школе и даже в нашем городе? У меня куча
золотых и серебряных медалей. Я даже бронзу никогда не по‑
лучал, только золото или серебро. Но когда моя мама умер‑
ла, я не смог больше заниматься спортом, не мог себя заставить
жить как прежде. Отец, наоборот, хотел жить так, как будто ни‑
чего не произошло. Он очень быстро женился снова. У него уже
двое детей от новой жены. Мы с ней не поладили. Отец говорит,
что я должен быть с ней вежливым, но я ее ненавижу. Она не
любит меня и моих сестер. И она сказала отцу, что я наркоман
и что я могу их изнасиловать. И тогда он отправил меня в ин‑
тернат и стал запрещать с ними общаться. Как‑то я приехал до‑
мой, я знал пин‑код от карточки отца и купил себе самый до‑
рогой билет, который нашел. Он был в Дублин. Так я оказался
здесь. Отец меня уничтожит теперь. Я один раз позвонил ему,
но когда он услышал мой голос, то отключил телефон. Ему во‑
обще насрать на меня. Он считает, что я наркоман и насиль‑
ник.
— А почему ты не хочешь заниматься спортом? Тем более, если
у тебя это хорошо получалось. Это гораздо лучше, чем пить те‑
плую водку.
— Я очень хочу, но теперь я нелегал, кому я нужен.
— Ты не нелегал — это во‑первых, а во‑вторых, в спорте мно‑
го денег и влиятельных людей. Если ты действительно талант‑
ливый спортсмен, то тебе надо обязательно показаться како‑
му‑нибудь тренеру. Я уверен, что любой человек имеет право
заниматься спортом, если ему это нравится, вне зависимо‑
сти от своего миграционного статуса. Посмотри в интерне‑
те, где тут поблизости есть спортивные клубы, и, если захо‑
чешь, я могу пойти с тобой. Я думаю, надо просто попытаться
найти нужного человека, который будет знать, как помочь тебе.
Ирландцы — открытый народ. Они точно нас выслушают. Мо‑
жет быть, дадут дельный совет и подскажут, где надо искать
и куда идти. Только сначала сделай домашнее задание. Найди
106
в интернете спортклубы, и я обещаю тебе, что, если меня не
перевезут в ближайшее время, я буду ходить с тобой.
— Круто, чувак. Ты добрый. Ты похож на моего учителя в ин‑
тернате. Только он со мной разговаривал, когда я там оказался.
Там я все время плакал. Моя мама умерла зимой, я помню, что
было очень жарко. Я все время хотел пить и все время плакал.
Странно, что я не умер тогда от обезвоживания, — сказал Мекс
и грустно улыбнулся.
Мы опять помолчали. Мне даже стало жаль, что я почти ничего
не знаю про мир спорта.
В комнату вошел Дилан, тот южноафриканский фермер, ко‑
торый ругался в свое время с Камвой. Когда Мекс увидел его,
то сразу встал, залпом допил водку, кивнул мне и направился
к выходу.
— Мекс, ты помнишь, о чем мы договорились?
— Да, я помню, я завтра все посмотрю, — ответил Мекс, не обо‑
рачиваясь, и вышел.
— Они меня боятся, — сказал Дилан. Я промолчал. — Я все поте‑
рял. У меня ничего не осталось. А они думают, что я их виню.
Но я виню систему. Это одна и та же проблема. И то, что у меня
все забрали, и то, что они едут сюда. Ты образованный, значит,
ты тоже многое потерял. И я потерял. А они ничего не потеря‑
ли. Оказавшись здесь, они повысили свой статус, а мы понизи‑
ли, вот что я думаю. Теперь мы все одинаковые. Но мы не оди‑
наковые. Я многое умею, я многое знаю. У меня нет денег, но
я умею работать. А что могут эти дети? Они ничего не могут.
Они сидят тут целыми днями. Они ничего не умеют и ниче‑
му не учатся. Они думают, что им повезло, что они в Европе, но
они в яме, понимаешь меня?
— Да, Дилан, я понимаю тебя.
— То‑то! И чья это проблема, если не системы? Южная Африка
была лучшей страной на свете. А что сейчас? Ты просто ничего
не знаешь, что там происходит. Там реальный геноцид. Белых
вырезают. Австралия и Новая Зеландия уже сделали заявления,
107
что готовы принять нас. Даже Штаты что‑то такое заявили. Но
это началось не вчера. Это началось сразу после смерти Манде‑
лы. Он был великий человек. Он смог сделать нас лучшей стра‑
ной Африки. Он не остался у власти и ушел, и его одинаково
любили и белые, и черные. Теперь умерла его жена, а у нее был
огромный авторитет, и все станет еще хуже. Намного хуже, вот
увидишь. Они не успокоятся, пока там не останется ни одно‑
го белого. А для них все белые: и индусы, и китайцы, и арабы.
Не только африкаанс. Полиция ничего не делает, им насрать на
все, что не приносит им прибыли, а иногда они и сами помога‑
ют этим бандитам. Они и черных режут, если те становятся на
нашу сторону. Ты же читаешь по‑английски, да? Вот, почитай, —
он порылся в телефоне и протянул мне статью. — Они изна‑
силовали и убили девятилетнюю белую девочку. Они звери.
В Зимбабве было точно так же. И что, Зимбабве живет хорошо?
И в Южной Африке будет скоро как в Зимбабве, я тебе обещаю.
Ты еще вспомнишь мои слова. Я не верю, что мы сможем вер‑
нуться туда. Я не верю, что завтра там что‑то изменится.
— Мне очень грустно все это слышать.
— Да, но такова жизнь. Мой отец еще сорок лет назад говорил,
что белым скоро не будет места в Африке. И теперь там время
белых закончилось.
#хроники_беженства
108
Лица у Пиросмани особенно прекрасны. Нельзя не утонуть
в их неземной красоте, не заслушаться их мудрым молчанием.
Подавляющее большинство молодых грузин, населяющих наше
общежитие, будто сошли с картин Пиросмани. Одна беда — как
начнут говорить, хочется сразу же залить им рот масляной
краской.
— Всякая грузин хочет работать, но еще больше хочет зарабо‑
тать, — сказал Гия. — Потому что без деньги ни жэнщина нет, ни
машина нет, ни дом нет! Деньги — самий главны! Чтобы ты тог‑
да стал как король везде!
— Ирландия — это не страна. Тут любая человек думает, что она
умный, потому что по‑английски говорит, но у них культура
нет совсем, — рассуждает Ираклий.
— Я так считаю, что педерасты — только им Ирландия этот дает
рефудж, потому что они не будут детей рожать, — сказал Лаша,
один из друзей Гии.
— Ирландия только педерастам дает рефудж? — спросил Гия
с некоторым опасением в голосе.
— Педерастам никто не дает рефудж, — не выдержал я. — Педе‑
расты — это те, кто детей насилует. Или Путин. Он тоже педе‑
раст. А те, про кого вы рассуждаете, это геи и лесбиянки. Мож‑
но еще говорить: гомосексуалы, ЛГБТ или квир. Квир лучше
всего, конечно.
— Квир — это по‑английски? — заинтересовался Шота.
Шота родился в Грузии, но еще во младенчестве переехал с се‑
мьей в Тольятти и прожил там до четырнадцати лет. Когда его
отца депортировали за нарушение миграционного законода‑
тельства РФ, семья поехала за ним. С тех пор Шота в России
не был. Он не раз говорил мне, что в Тольятти ему очень нра‑
вилось, а в Грузии нет. «Там работы нет, и никакого будущего
нет у людей». Ему двадцать шесть лет, у него жена и шестилет‑
няя дочка. Шота очень любит свою дочку. Она у него на за‑
ставке телефона, ее фотография вложена в бумажник, и он ча‑
сто про нее говорит. Он боится, что она его забудет, потому что
109
она стесняется говорить с ним по телефону, когда мама пере‑
дает ей трубку. Шота как‑то особенно по‑пиросманиевски пре‑
красен. Заглянув в его огромные глаза, можно невольно поте‑
рять сознание, когда украдкой наблюдаешь за ним, играющим
в карты с друзьями. Иногда его лицо напряжено и сосредоточе‑
но, а иногда скучающее и сонное, но всегда прекрасное и живо‑
писное. Больше всего я люблю, когда он смеется или улыбает‑
ся, переписываясь с кем‑то в телефоне, — может быть, со своей
женой или дочерью. Я часто ловлю себя на том, что, любуясь
им, я забываю о времени и опускаюсь на самое дно своих фан‑
тазий. Шота довольно неплохо говорит по‑русски, с остальны‑
ми грузинами общается очень сдержанно, так же, как и Ира‑
клий. Днем его никогда не видно. Насколько я понял, он уже
где‑то подрабатывает. Вечером он сидит в общей комнате, но
чаще всего растворившись в своем телефоне. Однажды мы
с ним пересеклись в городском автобусе, когда я возвращал‑
ся поздно вечером домой. Я увидел, что он вез в пакете ягоды,
и сказал ему, что это здорово, что ягоды здесь можно есть кру‑
глый год. По приезде в общежитие он неожиданно заглянул
к нам в комнату с тарелкой, полной малины и черники. Ира‑
клий к нему хорошо относится. Шота как‑то звал его подрабо‑
тать на стройке. Именно ему в результате и достался тот айфон,
который Ли предлагал мне. Шота услышал как‑то как я говорю
с Патрисом по‑французски, слышал наш разговор с Джавелем
на итало‑испанском, да и самому Шоте я неоднократно перево‑
дил, когда ему надо было что‑то узнать у администраторов. Он
сказал, что тоже всегда хотел говорить на разных языках, а осо‑
бенно на французском. Но когда он приехал во Францию, то
сразу передумал.
— Я думал, красивый язык, а оказалось, он как армянский зву‑
чит. Вообще некрасивый.
— А какой тебе нравится? — поинтересовался я.
— Испанский, итальянский. Я там еще не был, хотя, может,
тоже как армянский эти языки.
110
Шота по моему наставлению занялся английским. Я показал
ему Дуолинго, плюс он слушает какие‑то курсы на ю‑тьюбе, но
пока с языком у него не очень получается.
Ираклий все еще ждет своего первого интервью, а Ли его уже
прошел. Теперь Ли надо заполнить огромную анкету на шесть‑
десят пять страниц. Сам он не очень может, на многие вопро‑
сы отвечать отказывается наотрез. При этом Ли категорически
не хотел обращаться за помощью к адвокату, которого предо‑
ставляет государство. Я буквально его заставил. Правда, очередь
к такому адвокату довольно долгая, обычно люди ждут от двух
недель. Так что пока мы сидим с ним над его анкетой, и я пыта‑
юсь переводить ему вопросы, объясняю на англо‑испано‑фран‑
цузском, что именно там спрашивается. Я научил Ли, что там,
где вопросы, касаются чего‑то, что не относится к его ситуации,
например, информации о супруге или детях, можно писать «not
applicable». Однако теперь у меня такое ощущение, что он всю
анкету намерен заполнить только этой фразой. Ираклий нам ак‑
тивно мешает, все время что‑то параллельно говорит. Вчера ве‑
чером я на него рявкнул, он примирительно сказал, что пойдет
к Шоте. Минут через двадцать они заявились в комнату. Ира‑
клий, виновато улыбаясь, сказал, что у него осталось еще немно‑
го алкоголя, а просто так им сидеть скучно. Ли уже очень устал
к этому времени и предложил продолжить завтра. Он улегся на
кровать, а я стал с кем‑то переписываться в фейсбуке. От пред‑
ложения допить остатки виски мы отказались, и Ираклий с Шо‑
той стали говорить о чем‑то своем по‑грузински.
— Вот Эфкэни молодец, помогает Ли, анкета заполняет. Заста‑
вил его адвокат пойти. Он говорит Ирландия адвокат хоть на
государство работает, все равно нормальная человек, — похва‑
лил меня Ираклий Шоте. Он, видимо, почувствовал, как сильно
он меня раздражает.
— Шемдеш квира интервью, — сказал Ли по‑грузински. Мы
с Шотой удивленно посмотрели сначала на Ли, потом на Ира‑
клия. Ираклий был очень доволен достижениями Ли.
111
— Ли — умный человек! Уже совершенство грузинский знает.
Говорит, на следующей неделе интервью пойду.
Я вышел покурить. Шота догнал меня в коридоре. Было видно,
что он сильно взволнован. Он прихватил меня за локоть и шеп‑
нул:
— Женя, нам надо поговорить.
— Что случилось?
— Давай прогуляемся. Тебе не холодно на улице будет?
— Нет, нормально, — сказал я. Мне передалось волнение Шоты.
Он, очевидно, не знал, как начать разговор, но в то же время
стало как‑то сразу понятно, что разговор этот он обдумывал
давно и только ждал подходящего случая.
— Ты на стольких языках говоришь, удивительно даже, — ре‑
шил он начать с неловкого комплимента.
— Спасибо! Но, думаю, ты не про это хотел со мной погово‑
рить.
— Да, про другое хотел с тобой поговорить, по‑братски. Ты
только мне слово дай, что я тебе то, что сейчас скажу, что про
это тут не узнают.
— Тут не узнают, но я стараюсь вести онлайн‑дневник, записы‑
вать, что тут происходит.
— Зачем? Просто как литература?
— Да, просто как литература.
— Это мне пофиг — главное, что ты не на грузинском это пи‑
шешь. Просто такое дело, понимаешь… Мне надо одну с то‑
бой важную очень вещь обсуждать. Потому что ты человек
очень грамотный, Ираклий тебя всегда хвалит. Ты столько язы‑
ков знаешь. С неграми дружишь, с албанцами даже дружишь,
хотя ты с ними аккуратно общайся, я тебе по‑братски это ска‑
жу. В общем, понимаешь, Женя, я думаю: может, мне тоже надо
к юристу пойти? Как ты китайцу этому, вашему соседу помог,
ты мне тоже можешь так же помогать?
— А что я ему помог? Анкету на госадвоката заполнить? Это,
конечно, помогу, не вопрос.
112
— Да, это спасибо тебе. Просто я все время думал, грузины все
какую‑то ерунду придумывают. Одно и то же все придумывают,
а я, знаешь, я читал, что они этим, как, ты говоришь, надо пра‑
вильно называть — «крим», «крив»?
— Квир.
— Вот, да, я думаю, только этим и дадут беженство. Если я ска‑
жу, что я квир, что думаешь, мне дадут тогда беженство?
— Я не знаю. Ну, а если они назначат тебе экспертизу? Типа,
чтобы проверить, действительно ли тебе нравятся мужчи‑
ны.
— Такое бывает? — Шота смотрел на меня так, как будто в моей
власти было дать ему статус беженца.
— Я слышал, что бывает. Вроде бы сейчас пытаются оспорить
в суде такую практику, но, насколько я понимаю, такое бывает.
И тогда твоя история не сработает.
— Блядь! Я думал, скажу им, что так и так, что с мужчинами я,
короче, — Шота почти прокричал это и сразу же нервно огля‑
нулся по сторонам.
— Ну сказать‑то ты можешь. Но они будут про дочку твою
спрашивать, про жену. Может быть, потребуют еще каких‑то
доказательств. Я так понимаю, они вообще не любят этот ста‑
тус давать. Я, конечно, слышал некоторые однотипные истории
твоих друзей, и, думаю, там шансов совсем нет. Если бы ты был
геем, то, возможно, они бы действительно готовы были пре‑
доставить тебе международную защиту, то есть шансов у тебя
было бы больше, но поскольку это не совсем правда, то я не
уверен, что они не догадаются.
— А как стать геем тогда? Или только родиться надо та‑
ким?
— Ну вот российские депутаты считают, что можно стать. Но
для этого надо, чтоб тебе в детстве рассказывали, что геи хоро‑
шие. Тебе такое в детстве рассказывали?
— Нет, конечно, ты что, с ума сошел? В Грузии, видео тебе пока‑
жу, священник кричал, что надо убивать этих людей.
113
— Вот поэтому «этим людям», как ты их называешь, требуется
международная защита.
— И как быть тогда, ты можешь мне что‑то подсказать? Как им
про дочку сказать? Что я с ее матерью специально был, чтобы
про меня никто не подумал. Бывает же такое, да?
— Бывает всякое, Шота. Ну, можешь им сказать, что ты бисек‑
суал, тогда.
— Это что такое?
— Это когда тебе нравятся и те, и другие.
— Это как?
— В смысле? Ну, когда и мальчики, и девочки нравятся.
— Такое тоже бывает?
— Всякое, всякое бывает. В общем, не знаю, что тебе сказать.
Завтра приходи, помогу тебе заполнить заявление, потому что
адвоката, может быть, придется долго ждать. Про остальное —
правда, не знаю, что тут тебе посоветовать. Ты человек про‑
ницательный, я думаю, ты прав — геям сегодня действительно
легче получить убежище. Но достаточно ли сказать комиссии,
что ты гей, чтобы тебе дали убежище, я не уверен.
— Я еще думаю, там одна женщина, грузинка, она все время там
переводит. Как я буду при ней такое говорить. Она всех грузи‑
нов тут знает, или этим скажет, что я их обманываю.
— Ну, проси тогда русскоязычного переводчика, скажи, что ты
плохо знаешь грузинский, поскольку в России вырос.
— Вот уже ты мне пиздец как помог, брат. Спасибо тебе огром‑
ное! Я тогда еще подумаю.
— Ты почитай лучше про ЛГБТ. Может, еще станешь союзни‑
ком.
— Про что почитать?
#хроники_беженства
114
Патрис, Камва, Мекс и их друзья проводят много времени в об‑
щей комнате. Там же, но за другим столом обычно играют в кар‑
ты или недавно появившееся домино грузины. Албанцы сидят
на улице, если тепло, но иногда, если идет дождь или поднимает‑
ся сильный ветер, прячутся в прачечной. Арабы и афганцы чаще
всего сидят по своим комнатам. Женщин в необеденное вре‑
мя я почти не встречаю. По всей видимости, они предпочита‑
ют проводить время у себя в корпусе. Большую общую комнату
закрыли, потому что там идет ремонт. Раньше там часто играли
дети, но теперь детей можно встретить разве что за обедом в сто‑
ловой. Погода стоит скверная, и на улице пусто. С недавнего вре‑
мени во дворе появилась очень занятная молодая парочка. Вы‑
сокий симпатичный парень, откуда‑то с Ближнего Востока или
из Северной Африки, и молодая, очень красивая, чернокожая де‑
вушка с шевелюрой, как у Анджелы Дэвис. Они живут в разных
корпусах и, по всей видимости, познакомились уже здесь. Я не‑
однократно замечал, как он стоит у женского корпуса и ждет ее.
Она выходит, сияя ослепительно белыми зубами, и они прогули‑
ваются по двору, а иногда куда‑то уходят вместе.
— Кажется, они парочка, — сказал Камва, не скрывая своего
удивления.
— Мне тоже так кажется, — ответил я.
— Интересно, черная и белый. Вот что значит Европа. Настоя‑
щий плавильный котел, — Камва одобрительно покачал голо‑
вой.
— Знаешь, Камва, что в России грузин называют «черными»? —
сказал я, засмеявшись, вдруг сообразив всю нелепость такой
цветовой дифференциации. Мимо нас прошли двое недавно
приехавших грузин. Камва посмотрел на них, потом на меня —
и тоже засмеялся. Навстречу им шел мужчина из Эфиопии,
чернокожий, но с тонкими чертами лица. Камва аккуратно ука‑
зал мне на него и прошептал:
— А у нас таких иногда называют белыми, — и расхохотался
в голос.
115
Питер поругался с Мексом, когда они играли в футбол, и те‑
перь все трое стараются находиться в комнате как можно реже.
Мекс сделал домашнее задание, узнал про клубы и поговорил
со старшим администратором. Тот обещал позвонить какому‑то
своему приятелю, футбольному тренеру. Похоже, ему понрави‑
лась идея показать Мекса разным тренерам. Хотя я и не до кон‑
ца уверен в его искренности и что он выполнит свое обеща‑
ние, но будем надеяться, что все случится и это поможет Мексу.
Камва узнал об этом и, мне кажется, немного на меня обиделся.
Во всяком случае, он спросил, почему я не предложил ему сде‑
лать то же самое. Я сказал, что это пришло мне в голову совер‑
шенно случайно, во время разговора с Мексом, а дальше Мекс
все сделал сам.
За обедом я сел за столом с Патрисом. Имена его друзей я ни‑
как не могу запомнить, а записывать на людях я теперь боюсь.
Несколько человек уже спрашивали меня, что это я все время
записываю в свой блокнотик. Так что память меня иногда под‑
водит, особенно когда мне надо запоминать сложные незнако‑
мые имена. Но Шадрака я запомню надолго. Наш разговор был
совершенно ни о чем, мы болтали в основном с Патрисом, по‑
тому что его французский я понимаю лучше, чем остальных.
Он рассказал, что им очень нравятся магазины, где все за один
евро. Там даже футболки и сланцы продаются. Патрис сказал,
что в Конго много мафии, люди, работающие на добыче алма‑
зов, часто стараются выкрасть немного, а потом перепрода‑
ют. Мафия контролирует весь этот рынок. Они тоже очень уди‑
вились, что я некрещеный, потому что в бога можно не верить,
хотя они и не знают, как именно можно не верить в бога, но они
точно не понимают, как можно не крестить ребенка.
— Ведь это же очень страшно, — сказал один из друзей Патри‑
са.
— В те времена, когда я родился, это было не страшно. К сожа‑
лению, сегодня в России скорее согласились бы с тобой, чем со
мной.
116
— Ты из России? — спросил вдруг самый молодой из друзей Па‑
триса. Обычно он редко принимает участие в разговорах, мол‑
чит и улыбается. Это был Шадрак. — Но ведь Россия богатая,
сильная и мощная страна. И у вас есть Путин — самый крутой
президент в мире. Зачем же ты уехал оттуда?
— Россия — очень богатая страна, — согласился я с Шадраком, —
но люди в ней живут бедно. А Путин — это дерьмо, преступник
и убийца.
— Нет, ты все врешь! Ты не можешь так говорить, — заволновал‑
ся Шадрак. — Мой дядя учился в Москве и остался там. У него
русская жена. Очень красивая. Он восхищается Путиным и го‑
ворит, что Москва — это самый лучший город на свете. В Мо‑
скве есть все, и все люди богатые.
— Даже в Москве не все люди богатые, а в остальной России все
гораздо хуже, чем в Москве.
— В столицах всегда лучше, — сказал Патрис.
— Я обожаю Путина. Я считаю его самым крутым человеком на
земле.
— Путин — говно, — я бы сказал и больше, но у меня не очень
хорошее знание французской обсценной лексики. — Он обво‑
ровал нас. Он не оставил людям ничего. В России столько при‑
родных ресурсов, а у многих людей не то, что газа в доме, но
даже канализации нет. Чем это отличается от некоторых регио‑
нов Африки? Только тем, что в России идет снег.
— В России красивое метро, брат присылал мне фотографии.
В России есть самое мощное оружие. И ее все боятся. Я бы меч‑
тал, чтобы у нас был такой президент, как у вас!
— Забирайте! — сделал я широкий жест рукой.
— Наш Кабила настоящий преступник. У нас столько брилли‑
антов и других богатств, но мы живем в нищете, — сказал Па‑
трис.
— А у вас есть богатства, и вы учитесь в бесплатных универ‑
ситетах, — сказал Шадрак. — Я поступил в архитектурный
университет. Знаешь, на некоторых лекциях нас было по сто
117
пятьдесят человек. Профессор нес какой‑то бред. Кажется, это
была философия. Если бы мой брат не уехал сюда четыре года
назад, я бы так и сидел в Конго. Нас семеро братьев и сестер.
Я второй. Мой брат уехал, теперь он смог перевезти меня. Что‑
бы организовать переезд в Европу, требуется как минимум
семь с половиной тысяч евро. Это огромные деньги для Конго.
Мало кто может себе такое позволить. Брат копил, чтобы вы‑
везти меня. Теперь мы будем копить с ним вместе, чтобы за‑
брать нашего следующего брата, которому через год уже восем‑
надцать будет.
— Путин от Кабилы отличается примерно ничем. Такой же вор
и узурпатор.
— Путин — могущественный, он самый богатый человек на зем‑
ле, и он никого не боится, наоборот, все боятся Путина: и Аме‑
рика, и Европа. А еще в России будет Чемпионат мира по фут‑
болу. А в Конго его никогда не будет.
— Я тоже Путина уважаю, — сказал Патрис, — он много помога‑
ет церкви. Защищает христианские ценности. Это очень важ‑
но сегодня. Потому что Европа больше не хочет поддерживать
церковь и христианство, и скоро ее уничтожат те, кто живет
здесь рядом с нами.
Я схватился за голову.
— Послушайте, — сказал я, начав заводиться, — Путин — пре‑
ступник и убийца, церковь — это зло. Люди в России — живут
бедно. Многие стараются уехать. Пока им это удается без того,
чтобы просить статус беженца, но это не значит, что они хотят
там жить или видят там для себя какие‑то перспективы.
— Ну, я не буду с тобой спорить, — примирительно сказал
Патрис. — В конце концов, ты там жил, а я даже ни разу не
был.
— А я буду спорить. Потому что там живет мой дядя. И он
мне рассказывает. И я читал в Википедии и смотрел переда‑
чи. И я знаю, что в России люди живут очень хорошо, что им
все нравится, что у Путина самая большая поддержка и что он
118
самый богатый, сильный и могущественный человек на зем‑
ле. Я бы хотел жить в стране, где мой президент самый богатый
и самый могущественный.
— Но это наши деньги, а не его.
— Он президент — это его деньги! — очень серьезно ответил мне
Шадрак. Его лицо по‑детски нахмурилось, он смотрел испод‑
лобья.
— Хорошо, Шадрак. Я могу тебе только пожелать стать выда‑
ющимся архитектором и поехать строить дворец для Путина.
Уверен, он хорошо тебе заплатит.
— Ты ничего не понимаешь, — упорствовал Шадрак. — Ты мо‑
жешь шутить, сколько хочешь, но это ничего не изменит. Пу‑
тин все равно будет самым крутым. Я его обожаю. Он — луч‑
ший!
— Je me presse de rire de tout, de peur d’être obligé d’en pleurer, —
вспомнил я не то Евгения Петросяна, не то Пьера‑Огюстена
Бомарше
#хроники_беженства
119
Рано утром в комнату постучали. Было начало восьмого. Мы
с Ли проснулись и переглянулись. Ли подмигнул мне, завер‑
нулся с головой в одеяло и сделал вид, что его нет в комнате.
Ираклий спал непробудным сном. Стук становился все настой‑
чивее. Едва справляясь с тревогой, я встал и пошел открывать.
В дверях стоял охранник. Он спросил:
— Irakil?
— Irakli. He is sleeping.
— He has an appointment. The bus is in an hour.
Я растолкал Ираклия и объяснил, что ему назначили интер‑
вью. Я слышал, как охранник стучался в комнату, где живет
Шота. Его соседи уже прошли интервью, и значит, Шота поедет
вместе с Ираклием, подумал я. Ли, поняв, что приходили не за
ним, бодренько поднялся и пошел умываться.
— I aussi go to the city, — сказал он мне и Ираклию.
Я, обрадованный, что оба соседа свалили на весь день, решил
остаться дома и поработать. В столовую я пришел перед самым
закрытием, и там уже почти никого не было. После обеда я за‑
глянул в общую комнату заварить себе кофе. Там сидел Маха‑
ри. Он радостно помахал мне.
— Гуд, гуд, бразер, гуд, гуд!
За соседним столом Камва и Мекс обсуждали Питера. Они те‑
перь стали дружить против своего соседа. Ни Камву, ни Мекса
не устраивает, что тот фанатично расставляет все предметы по
линеечке. Питер же как‑то говорил мне, что до того момента,
пока он не оказался на улице, у него не было таких загонов. Он
вроде бы и сам понимает, что все это слишком, но ничего поде‑
лать с собой не может. Если видит, что на столе предметы рас‑
ставлены хаотично, то не может уснуть. Иногда ждет, пока не
засопят Камва и Мекс, и потом с фонариком все аккуратно рас‑
ставляет и спокойно засыпает.
Махари отправляют в Слайго. Он сказал, что где‑то в графстве
Мейо живет человек из их общины, но это все равно не очень
близко. Он хочет просить, чтобы его перевели в Мейо. Я сказал
120
ему, что в Слайго снимали некоторые эпизоды «Игры престо‑
лов», но Махари ничего про это не знает и никогда не слышал.
Только Мекс смотрел этот сериал. А Камва знает какой‑то фут‑
больный клуб в Слайго. Мое желание помочь Мексу как‑то под‑
стегнуло Камву, и он тоже сходил к администратору попросить
совета и помощи. Между ребятами чувствуется какая‑то кон‑
куренция, но пока они временно объединились против Питера.
Администратор, однако, был менее приветлив с Камвой и ска‑
зал ему, что до тех пор, пока их не переведут, нет смысла начи‑
нать показываться тренерам. Главное — тренироваться самим,
играть по возможности каждый день, а как только получат
трансфер, посмотреть на каком‑то сайте, какие в их графстве
есть футбольные клубы, и начать показываться. Мекс ляпнул,
что Камва уже староват для начала футбольной карьеры.
— Глупо начинать профессиональную карьеру в спорте после
двадцати, — сказал Мекс.
— Когда я стану великим футболистом и буду жить в Лондоне
и зарабатывать сотни тысяч фунтов — не приходи ко мне про‑
сить помощи и денег, — ответил Мексу Камва полушутя‑полу‑
серьезно.
— Когда я стану великим футболистом, — сказал Мекс, — а ты бу‑
дешь сидеть перед телевизором с огромным животом, пить пиво
и болеть за мой клуб, я передам тебе привет. Так и скажу: «При‑
вет, Камва, надеюсь, тебе понравилась сегодняшняя игра».
— Тупые детские шутки, — сказал Камва. — Я куплю себе бутсы,
я уже приглядел себе одни, они, правда, стоят шестьдесят евро,
что я пока не могу себе позволить, но скоро я найду деньги, ку‑
плю их и пойду показываться тренерам. Я уверен, что у меня
все получится.
— А я буду показываться хоть босиком, потому что трене‑
рам наплевать на твои бутсы. Думаешь тебя за бутсы возьмут
в профессиональный спорт.
— Да, но босиком ты будешь играть как Патрис — пинаешь мяч,
а он все время летит в другую сторону.
121
— Патрис не умеет играть в футбол, купи ему бутсы и будет все
то же самое.
Мне надоело их слушать, и я включил на телефоне «Муравей‑
ник» Цоя. Вообще, странно: я никогда не слушал группу «Кино»,
а тут почему‑то все время напеваю. Со школьных лет я любил
«Аквариум», в университете старался ходить на все их концер‑
ты. Потом как‑то прошло, но любить «Аквариум» я не перестал,
а вот «Кино» никогда не слушал. У меня не было ни одной их
кассеты или диска. Песни их я, конечно, знал, даже был с дру‑
зьями один раз на Богословском, заглядывал и в Камчатку, но
все равно от Цоя не фанател и никак не интересовался особен‑
но его творчеством. А тут что‑то в последнее время только его
песни и крутятся в голове. «Красно‑желтые дни», «Кукушка»,
«Алюминиевые огурцы» — кстати, с них все и началось, вернее
со сраной Дерипаски.
— Что это за дерьмо! — закрыл уши руками Камва. — Как ты это
слушаешь?!
— Да, что‑то у тебя совсем нет музыкального вкуса, — огорчен‑
но сказал Мекс.
— Это русский рок, — виновато прошептал я.
— Это вообще не рок! — засмеялся Мекс. — Это похоже на груп‑
пу ABBA, только скучнее. Рок — это Rolling Stones, Queen.
— Мне и эти группы не нравятся, ну то есть я их не стал бы
слушать, но то, что ты поставил, — это совсем плохо.
— Зато там тексты хорошие, — попытался я виновато оправдать‑
ся.
— Ну так и читай тексты, зачем же их слушать под такую от‑
стойную музыку! — недоумевал Камва.
Пришло время ужина. Я выключил музыку, и мы направились
в столовую.
В очереди передо мной стояли Синк с женой.
— Как твои дела? — спросил Синк.
— Нормально. Сегодня решил не ездить в город. Здесь был.
С ребятами общался.
122
— Хорошо, что ты с ними дружишь. Ты уже видел списки
трансфера?
— Те, которые вчера повесили?
— Нет, только что повесили новые. Еще двадцать человек уво‑
зят.
— Черт. Нет, не видел. Надо сходить посмотреть.
— Лучше будет сходить после ужина. Не надо себе портить ап‑
петит перед едой, — сказал наставительно Синк.
Мы подошли к столу раздачи. Синк и его жена — одни из тех
людей, кто ест вегетарианскую опцию, из‑за которой я когда‑то
поругался с Кеем. Сегодня была другая смена. Работник увидел
Синка и виновато улыбнулся. Они забыли приготовить вегета‑
рианскую опцию. Но есть картошка, салат, хлеб, томатный суп.
А тех странных треугольных пирожков, которыми их кормят,
сегодня не было. Синк и его жена, не говоря ни слова, очень
спокойно повернулись, положили поднос и приборы на место
и вышли из столовой. Вся очередь и работники с удивлением
смотрели им вслед.
В столовой появился Ли. Он опять ездил в город и притащил
полные пакеты какой‑то снеди. Ли довольно достал из сумки
удлинитель и показал мне: я ему накануне пожаловался, что
неудобно заряжать телефон ночью. Он поинтересовался, вер‑
нулся ли Ираклий, я сказал, что пока не видел его. К наше‑
му столу подошли зимбабвийцы‑мугабисты. Их отправляют
в какую‑то глушь, откуда иначе как на автобусе не выберешь‑
ся. Они были очень подавлены и расстроены. Ли тоже сразу за‑
волновался и предложил пойти и посмотреть, есть ли наши но‑
мера в списках. Мы обреченно переглянулись. Первым из‑за
стола встал Камва и решительно направился к выходу. Ли засе‑
менил за ним. Последними шли мы с Мексом.
— Меня точно отправят, — сказал огорченно Мекс. — Да и Камву.
У нас уже все готово. Я, правда, специально не пошел оформ‑
лять свой пипиэс, надеясь, что это их задержит, но на ресепшн
мне сказали, что его можно оформить и там, куда нас сошлют.
123
Кстати, я хотел сказать тебе спасибо, что ты тогда подтолкнул
меня начать искать футбольные клубы. Ты умеешь найти пра‑
вильные слова и помогаешь рождаться новым идеям. Я тебе
очень благодарен. Только зря ты Камве сказал про это. Он те‑
перь тоже хочет ходить в футбольные клубы. Но у него ничего
не получится. И не только потому, что он старый, а потому что
он слишком воображает. А воображает он потому, что он цвет‑
ной (colored), мы таких не любим. Они не белые и не черные.
Они о себе очень большого мнения и считают, что они самые
крутые. Спорить с ними бесполезно, но это ты и сам заметил, —
подмигнул мне Мекс.
— Камва совсем не старый, к тому же, он очень умный, как мне
кажется, и талантливый. Пусть попробует тоже походить в раз‑
ные клубы.
— Я же говорю, он уже старый для этого. Ничего у него не по‑
лучится! — самоуверенно сказал Мекс, зачем‑то пытаясь меня
переубедить.
Мы вошли в домик администрации. Там висел длинный список
с номерами тех, кому назначили трансфер. Ли уже успел все
посмотреть и довольно повернулся к нам:
— No, no! I stay Dublin. Good! — сказал он и уступил нам ме‑
сто.
— Cork! — воскликнул Камва. — I’m so happy! Remember you told
me that it would be the second‑best option after Dublin?
— Да, помню, конечно. Поздравляю, — Я уже видел, что мое‑
го номера в списке тоже не оказалось, и радость наполнила
мое сердце. Тут Камва кивнул в сторону Мекса. Он молча пла‑
кал.
— Callan, — Мекс посмотрел на нас заплаканными глазами.
— Никогда про такой не слышал, — признался я.
— И я! — засмеялся Камва
— И я! — разрыдался в голос Мекс.
#хроники_беженства
124
Обрадованные тем, что пока остаемся в Дублине, мы с Ли по‑
спешили в комнату. Я обещал ему посмотреть то, что он уже
успел заполнить в анкете, и в кои‑то веки мне захотелось, на‑
конец, сесть за работу. Когда мы вошли в комнату, то увидели
Ираклия, который уже занял стол и сидел, уставившись в свою
анкету, переведенную на грузинский. Судя по всему, Ираклий
был весьма доволен тем, как прошло интервью.
— Переводчик такая хорошая была. Шустрая. Так говорит ан‑
глийский, как будто родилась с ним.
Он спросил, могу ли я помочь и ему. Я сказал, что, конечно,
могу, только я не понимаю по‑грузински.
— Что там понимать! Я тебе спрашивать буду. Вот, например,
вопрос: Ваше полное имя. Я что пишу: Ираклий или Ираклий
Иорданишвили?
— Ну, если спрашивают полное, то надо писать целиком.
— Тогда, значит, напишу: Ираклий.
— Нет, тогда, значит, надо написать: Ираклий Иорданишви‑
ли.
— Эфкэни, ты зачем меня путаешь! — рассердился Ираклий. —
Полностью имя же только спрашивают.
— Ну, тогда пишите Ираклий, но я в этой графе написал бы
и имя, и фамилию.
— Тогда я тоже напишу. Но если мне депорт дадут, то я тогда им
скажу, что ты виноватая в этом.
— Депорт вам за это точно не дадут.
— А мне похуй. Может, я думаю, вообще не буду отправлять им
ничего. Что она меня, искать, что ли, будет. — Ираклий стал за‑
полнять анкету размашистым почерком, не задавая мне боль‑
ше никаких вопросов. Ли смотрел на него с недоверием. Потом
перевел взгляд на меня и спросил:
— It is his questionnaire, yes?
— Yes! — сказал я Ли и вновь стал смотреть как завороженный
на то, как Ираклий легко вписывает свои ответы в анкету. В об‑
щем, заполнение всей анкеты заняло у Ираклия не больше часа.
125
После того, как анкета была заполнена, он встал из‑за стола
и ушел курить. Мы с Ли заполнили еще несколько страниц. Ли
не знает, например, как ответить на вопрос, есть ли у него пра‑
во на получение какого‑либо другого гражданства. Я попытал‑
ся ему объяснить, что этот вопрос означает, но Ли считает, что
я неправильно понимаю этот вопрос, и если ответить «нет», то
ирландского гражданства ему не видать. Поэтому он не хочет
отвечать на него, но всякий раз возвращается к этому вопросу
и снова просит меня разъяснить ему, как я это понимаю.
Когда Ираклий вернулся, мы с Ли поспешили закончить, по‑
тому что он все равно не дал бы нам спокойно обсуждать про‑
блемные для Ли вопросы. Ли заулыбался, собрал листки и ак‑
куратно положил их в сумку. В комнату постучался Патрис
и сказал, что видел номер нашей комнаты в списке админи‑
стратора, что означает, что нам пришло письмо. Я пошел за‑
брать письмо, покурить и немного проветриться. Письмо было
мне, направление на медкомиссию. На обратном пути меня на‑
гнал Шота.
— Тебя можно поздравить? — спросил я его.
— Да, прошел интервью. Пиздец, нервничал.
— И что, ты сказал им, что ты гей?
— Нет, ты что, я, когда приехал, так перепугался, когда пере‑
водчицу увидел. Она всем грузинам здесь переводит.
— Да, я помню, ты про нее говорил.
— Как я такое при женщине говорить буду. Это на всю жизнь
стыд. Если здесь такое узнают про меня, мне голову отрежут.
Тем более, ты же сам сказал, будут мне комиссию назначать.
И тогда сразу поймут, что я их обманываю, и останусь, короче,
без документов, и еще себе здесь проблемы сделаю, пиздец ка‑
кие.
— И что же ты им сказал?
— Да, блядь, что бизнес у меня забрали, у меня бизнес был, ко‑
роче, потом забрали его, нахуй. Чуть‑чуть там напутал, на ходу
все им придумывал. Но я решил, пусть лучше по‑честному
126
будет, зачем придумывать, что мне с мужчинами нравит‑
ся.
— А про семью спрашивали?
— Да, про дочку спрашивали, про жену. Я сказал, им тоже опас‑
ность, потому что меня вся Грузия ищет. Там немножко я напу‑
тал тоже. Сначала, короче, им сказал, что им опасность, потом
сказал, что я в Украину их отправил, потому что у моей жены
мама — украинка, прикинь. И что туда она к своей бабушке уе‑
хал в Николаев.
— Ну ладно, прошел и прошел. Теперь анкету заполняй. К юри‑
стам пойдешь?
— Нет, нахуй надо. Я уже работу нашел нормальную. Не буду
я тогда это заниматься. Ты мне анкету только помоги запол‑
нить, по‑братски.
— Вон, Ираклий уже заполнил. Минут сорок у него ушло. Как
по маслу, — улыбнулся я.
— Молодец. Видишь — быстро получится. Я тебе тогда зайду се‑
годня‑завтра и заполняем тогда, хоп?
— Хорошо, постараюсь помочь, конечно.
— Спасибо, брат!
Нас увидел Гия и поспешил в нашу сторону.
— Ой, блядь, Резо совсем дурак, опять сюда хотел пришел, его
охранник поймала, на землю положила, прямо лицо. Ему руку
выкрутил и его стал полиция вызывать. Резо выскочила, по‑
бежал куда‑то, телефон потерял. Не знаю, где он теперь будет.
Меня сейчас ресепшн вызывал, спрашивал, что он в моя ком‑
ната живет. Я им сказал, что нет, не знаю про него ничего, что
я его вообще не видел.
— Блядь, мне за такой грузинов больше стыдно, — сказал мне
Шота.
— За каков? — спросил Гия
— За таков, как этот Резо! Что он нас всех позорит. Вся Ирлан‑
дия уже говорит, что грузины — самая плохая нация, что мы
все воры и наркоманы, что мы хуже даже албанцы. Что у нас
127
вообще совести нет. Я нормально работать хочу, паспорт хочу
здесь получить. А не что этот Резо мне мешала, — продолжал
возмущаться Шота.
— Правильно. Я тоже так хочу! Я ему сказал, давай иди домой
Грузию, что ты тут живешь, без документов, без будущего. Каж‑
дый неделя полицию его водят, потом отпускают. Эта полиция
в Ирландии — совсем дурак, что ли. Пусть депорт дадут ему, —
горячо поддержал Гия.
— Да, надо таких сразу депорт, — согласился Шота.
— А где он теперь ночевать будет? — спросил я Гию.
— Не знаю. Может, придет еще. У Кобы в комнате один кровать
пустой стоит. Туда пойдет, наверное. У меня две албанца живут.
Ваще комната не хочу находиться с ними.
— Ты можешь попросить, чтобы тебя переселили, — посовето‑
вал я.
— А, нахуй надо, администрация меня ненавидит за эту Резо, —
пожаловался Гия.
— Ничего, скоро пипиэс получу и уйду отсюда. Мне тут нехуй
делать. Я работать хочу, мне от Ирландии ничего не надо, — ска‑
зал, прощаясь с нами, Шота.
#хроники_беженства
128
Утром в понедельник было очень пасмурно. Легкий туман оку‑
тывал наш двор. Я вышел к завтраку и увидел, как из всех че‑
тырех жилых корпусов тянулись люди к стоящему ближе
к шлагбауму автобусу. Мужчины, женщины, дети, с сумками,
рюкзаками, пакетами. У многих на головы были натянуты ка‑
пюшоны. Кто‑то издалека помахал мне рукой. Это был Мекс.
Мимо прошли Джон и Хиллари, с которыми мы пару раз пе‑
ресекались на экскурсиях, но поскольку они жили в семейном
корпусе, то толком не общались. Они тоже помахали мне. Из
столовой вышел Дилан и остановился рядом со мной.
— Да, многие уезжают, — сказал Дилан. — Скоро никого не оста‑
нется из тех, кто был здесь, когда мы приехали.
— Зато мы встретим кого‑то из тех, кто уезжает, когда нас пере‑
везут.
— Я очень этого жду. Тут идиотское место. Невозможно начать
жить. Мы все время ждем трансфера. Я надеюсь, меня зашлют
в Мейо или еще куда‑нибудь подальше, где есть фермы. Я от‑
личный фермер. И я хотел бы заниматься своим делом, — за‑
думчиво сказал Дилан.
— А я бы, наоборот, хотел остаться здесь.
— Тебе нужен город, потому что город — это твоя жизнь, а мне
нужна ферма — по той же самой причине.
Джим, администратор, побежал в сторону нашего корпу‑
са. Люди постепенно скрылись в автобусе, лишь несколько ку‑
рящих стояли снаружи. Джим вышел из корпуса и направил‑
ся в нашу с Диланом сторону. Он подошел и спросил меня, не
из Грузии ли я. Я сказал, что нет. Он поинтересовался, не видел
ли я — он произнес нечто нечленораздельное, оканчивающееся
на «швили». Я сказал, что не видел. Джим выругался и сказал
в рацию, что, по всей видимости, он скрылся, как все грузи‑
ны делают, потому что его вещей в комнате нет, а автобусу пора
уезжать, иначе люди опоздают к обеду. Он пошел в сторону ав‑
тобуса. Курильщики спешно докуривали. Наконец Джим остал‑
ся один снаружи, двери закрылись, и автобус уехал.
129
— Ну что ж, пойду завтракать, — сказал я Дилану.
— Все, у кого сегодня трансфер, набили полные карманы варе‑
ных яиц, я последнее схватил. В дорогу видимо.
— Ничего, я уже не могу есть вареные яйца.
— Я тоже, но все остальное еще хуже, — сказал, засмеявшись,
Дилан и пошел в сторону нашего корпуса.
В столовой сидели счастливые и радостные Патрис и Ша‑
драк.
— Bonjour, mon jeune ami poutiniste, — поприветствовал я Ша‑
драка
— Bonjour, bonjour monsieur vieux revolutionnaire, — попривет‑
ствовал меня Шадрак.
Мы засмеялись.
— Мы переезжаем в комнату, где живет чокнутый Питер, — по‑
делился своей радостью Патрис. — Наш с Шадраком сосед вооб‑
ще не моется. Я не могу спать в комнате. Несколько раз уходил
спать в общую комнату. Но там грузины играют в карты всю
ночь и курят. Когда тепло, мы открываем окно настежь, и тог‑
да не так сильно чувствуется, но когда на улице холодно и при‑
ходится держать окно закрытым, то это просто невозможно.
Меня реально тошнило.
К нам подошел Джавель. Он был очень грустный, почти все его
друзья‑афганцы тоже только что уехали.
— Теперь буду только с тобой разговаривать и с Син‑
ком, — сказал Джавель, как обычно обращаясь ко мне
по‑итальянски.
— Сколько языков ты знаешь? — удивился Шадрак.
— Он все языки знает, — сказал Патрис. — Он настоящий шпи‑
он.
— А по‑китайски ты говоришь? — спросил Шадрак
— Нет, не говорю, — признался я.
— А я говорю! — гордо сказал Шадрак и стал издавать звуки, ко‑
торые, по его мнению, должны звучать как китайский. — Уууаа‑
аэээоооиии, зиииоооуууаааа, ээээууууооо.
130
Патрис свалился под стол от смеха. Шадрак последовал его
примеру. За соседним столом сидел Ираклий с недавно при‑
бывшими грузинами примерно его возраста. Ираклий посмо‑
трел на загибавшихся от смеха Патриса и Шадрака, на доволь‑
но улыбающегося Джавеля.
— Эфкэни, что ты с негр дружишься. Они как дураки, все время
смеется, — наставил меня Ираклий.
— Зато они по‑китайски разговаривают, — сказал я Ира‑
клию.
— Ну и что? Я тоже по‑русски разговариваю. Русский самый
трудная язык в мире!
— Chadrack, dis quelque chose en chinois! — попросил я Шадра‑
ка
— Уууаааэээоооиии, зиииоооуууаааа, ээээууууооо, — сказал Ша‑
драк Ираклию
— Вот видите, не хуже нашего Ли знает, — сказал я Ира‑
клию.
— Что ты меня дурака делаешь, тьфу на тебя! — возмутился
Ираклий.
Столовая закрывалась, и мы вынуждены были выйти
на улицу. Ребята ушли, а мы с Джавелем остались поку‑
рить.
— Я думаю, надо уезжать отсюда. Тут вообще нет будущего. Это
страна без будущего, — сказал мне Джавель. — Я нигде не ви‑
дел такого количества напуганных людей. Они нас боятся. Ты
это замечаешь? Я вижу это везде. В автобусе, здесь в общежи‑
тии, на улицах, в магазинах. Куда бы я ни пришел, я вижу, что
они меня боятся. Я хочу что‑то спросить, они мне отвечают,
а глазки все время бегают. Они боятся меня. Я хочу поболтать
с кем‑то в автобусе, но они становятся как каменные, а иногда
отсаживаются. Только старики не боятся. А молодые сильно бо‑
ятся. Разве у такой страны есть будущее. Чего они боятся, ты
не знаешь?
— Нет, не знаю.
131
— Ты думаешь, они боятся нас. Нет, они боятся себя, боятся, что
у них нет будущего. Точнее, они знают, что у них нет будущего,
и поэтому боятся.
— Мне кажется, ты преувеличиваешь.
— Преувеличиваю? Нет, нет, я говорю правду. Я нигде не видел
в людях такого страха, как в Ирландии. Ни в Афганистане, ни
в Иране, ни в Турции, ни в Болгарии, ни в Италии, нигде, пони‑
маешь!
— Может быть, потому что это остров?
— Я не знаю, но я уверен, что это именно страх! Поначалу я ду‑
мал, что мне кажется, но потом я понял, что это действитель‑
но так. Они прямо дрожат все время. Кто их так напугал, чего
они так боятся. У них много денег, им ничего не угрожает, но
что же заставляет их так бояться. Причем не только меня, а во‑
обще всех. Они и тебя боятся, просто ты не хочешь этого заме‑
чать. Но я клянусь тебе, они боятся тебя. Если ты захочешь —
ты обязательно это увидишь. Поверь мне, это так, — подмигнул
мне лукаво Джавель, бросил окурок и ушел.
Я остался стоять один. Казалось, что уже наступил вечер, хотя
было еще только раннее утро. Во дворе никого не было, кро‑
ме рыжей кошки. Она пыталась проникнуть в женский кор‑
пус. Сидела у двери и мяукала. Я подошел, чтобы открыть ей,
но дверь была заперта, и открыть ее моим магнитным ключом
было невозможно. Я постучался, но никто не слышал мой стук.
Вдруг меня окликнул охранник.
— Эй, это женский корпус — тебе туда нельзя, — сказал он и за‑
смеялся.
— Я хотел кошку туда впустить, — сказал я ему.
— Ей тоже туда нельзя, — сказал охранник, подходя к нам с рыжей
кошкой, которая продолжала недовольно мяукать. — Но ее я впу‑
щу — прошептал он мне заговорщически, открыл дверь своим
ключом, подождал, пока она войдет, и закрыл за ней дверь.
#хроники_беженства
132
В комнате у Шоты новые соседи: Виссарион и его отец Висса‑
рион. Оба Виссариона отставные военные. Виссариону‑младше‑
му тридцать два года, а старшему пятьдесят четыре года, хотя
и выглядят они лет на десять‑пятнадцать старше своего возрас‑
та. Виссарион‑отец, по словам Шоты, еще перед отъездом чув‑
ствовал себя плохо. В самолете его все время рвало. Сначала ду‑
мали, чем‑то отравился. Уже здесь пошли к врачу, и выяснилось,
что проблема гораздо серьезнее. У него запущенный цирроз пе‑
чени, на фоне которого уже началась водянка. По крайней мере,
так мне сказал Шота, который был с ним в больнице. Чувству‑
ет Виссарион‑старший себя при этом нормально, вот только его
часто тошнит. В ближайшие дни, как они считают, его должны
положить в больницу, но пока он в общежитии. Первой идеей
после того, как они узнали диагноз, было немедленное возвра‑
щение. Но поскольку они набрали кредитов, чтобы вдвоем при‑
ехать сюда, то возвращаться им особо некуда. К тому же, Гия
и другие земляки отговорили Виссариона‑старшего ехать назад,
потому что медобслуживание здесь должно быть лучше грузин‑
ского и для беженцев, само собой, бесплатно.
— Незачем уезжать, — сказал Гия. — Что там будешь делать?
Здесь живи. Если не спасут тебя, будут хотя бы нормально ле‑
чить.
— У него еще даже пенсии нет, — объяснил мне Шота. — Пенсия
только в шестьдесять пять лет.
— Хуйня эта пенсия, — рассудил Ираклий. — Моя мама восемь‑
десят два года, старый совсем. С сестрой моя живет. У него
пенсия шестьдесят долларов получает. Что делать на эти день‑
ги? Лекарства дорогая, покушать даже не хватает. Я деньги по‑
сылал, чтобы она лекарства покупал.
Старший Виссарион держится бодро. Считает, что здесь его бы‑
стро вылечат, и он начнет работать и отдаст долги. Его сын уже
подходил к администратору и требовал немедленно назначить
маленькое интервью, но они сказали, что это от них не зависит.
Он пытается найти работу, но без знания английского и русского
133
языка это сложно. Шота подкинул ему номер какого‑то латыша,
у которого здесь бизнес по уборке помещений и территорий по‑
сле строительства или ремонта. Латыш по‑русски говорит, но
плохо, и Шоту он не очень понял. Шота и Виссарион пришли ко
мне и попросили переговорить с латышом по‑английски по по‑
воду трудоустройства Виссариона.
Латыш объяснил, что мог бы его взять, но проблема в том, что
он не говорит даже по‑русски.
— He needs to speak English or Polish, or at least Russian. Say him
he can’t work in other case, — сказал латыш, довольно высоко‑
мерно.
Я перевел Шоте свой разговор с латышом. Шота сказал, что он
так и понял все, и уже это пересказывал Виссариону, который
отказывается это принимать. Виссарион требует снова погово‑
рить с латышом и объяснить тому, что у Виссариона куча дол‑
гов и умирающий отец, и ему очень нужна любая работа. Шота
пообещал Виссариону, что будет еще спрашивать и искать, куда
приткнуть Виссариона‑младшего. Старший Виссарион стара‑
ется все время сидеть на улице, в комнате ему душно и все вре‑
мя тошнит.
— Когда война был с Россией десять лет назад, и Виссариона
туда послали, я так бога просил, чтобы с ним ничего не случи‑
лось. Каждый день просил, пусть меня лучше забери, а ему дай
жить. Поэтому со мной так случилось, наверное. Его мать умер‑
ла от инфаркта два года назад. Я Виссариону сказал, что надо
поехать отсюда. Тут мой младший брат живет, в Корке. Он тоже
так приехал, женился, и скоро гражданство будет у него. Он
молодец, девочку сразу нашел, все сделал. И он мне сказал: да‑
вай, приезжайте. Все помогу. Но пока эти документы дождем‑
ся, пусть тут работает. Тут, я смотрю, многие сидят грузины,
целый день карты играют. Стыдно за них. Как можно мужчи‑
не карты играть и не работать! У них тоже дома долги, семья
осталась. А они карты играют. Лежат, дело не делают. Мне прям
противно от них. Я ему сказал, своему сыну: будешь карты так
134
играть, как эти грузины, я тебе лично голову отрежу. Он зна‑
ет, что я так сделаю! — поделился со мной Виссарион‑старший,
когда я присел рядом с ним на лавочку покурить.
— Ну, будем надеяться, он скоро найдет работу. Он ищет,
и Шота старается ему помочь, — поддержал я его.
— Конечно, найдет. Он никакая работа не стесняется. Я ему
всегда говорил, любой работа уважать надо, любой работа луч‑
ше, чем воровать и карты играть.
Поздно вечером, когда Ираклий и Ли уже спали, в комнату
настойчиво постучали. Я открыл. На пороге стоял Виссари‑
он‑младший.
— Брат, помоги, — сказал он мне и протянул телефон.
— Что случилось? С папой что‑то? — мне стало тревожно.
— Нет, ты что? Помоги, — снова протянул он мне телефон и по‑
смотрел на меня очень нетерпеливо.
Я взял телефон, но не понимал, что он от меня хочет.
— Красиво надо, — сказал мне взволнованно Виссарион и нажал
на экран, чтобы он окончательно не погас. Я увидел, что в теле‑
фоне открыта какая‑то переписка.
— Что надо? Что‑то ответить? — начал догадываться я.
— Да, да! — радостно закивал Виссарион.
Я стал читать. Это была переписка Виссариона с какой‑то жен‑
щиной. Он отправлял ей свои фотографии, в основном сел‑
фи, она что‑то писала, посылала ему свои. Женщине было на
вид лет сорок. Виссарион, хоть и выглядит старше своих лет,
но лицо у него по‑своему приятное. Он чем‑то напоминает мне
Шрека. Женщина часто фотографировалась в одной и той же
позе, в полупрофиль, прикрыв один глаз прядью обесцвечен‑
ных волос и слегка надув губы, как бы для поцелуя. «Что ты
хочешь?» — спрашивала Виссариона женщина. «Лубов» — отве‑
чал Виссарион. «Где ты живешь?» — спрашивала она. «Дублин» —
отвечал Виссарион. «Где именно в Дублине?» — спрашивала
она. «Да, точно, Дублин!» — клялся ей Виссарион. «Ты хорошо
по‑русски говоришь?» — спрашивала она. «Грузин» — отвечал
135
ей Виссарион. «А я из Украины, но я еврейка» — писала Висса‑
риону женщина. «Куда приезжаю?» — не терпелось узнать Вис‑
сариону. «Мне 39 лет. А тебе?» — ответила ему женщина. «33» —
соврал ей Виссарион. «Хороший возраст. Может быть, тебе
надо найти кого‑нибудь помоложе?» — советовала ему женщи‑
на. «Я думаю, что я для тебя уже старая» — стала она отговари‑
вать его. «Нет, нет» — отвечал Виссарион. «Ну, тогда скажи мне
что‑нибудь приятное» — стала кокетничать она.
Вот тут Виссарион и решил обратиться ко мне.
— Брат, приятно надо! — умоляюще посмотрел на меня Висса‑
рион.
— А я не знаю, что я могу ей написать. Не могу ничего приду‑
мать! — посмотрел я в отчаянии на Виссариона. Мне вправду
было очень жаль, и я искренне хотел помочь, но менее подхо‑
дящего человека для такого рода переписки надо было еще по‑
искать.
— Пушкин! — озарило Виссариона.
— Стихи написать? — спросил я с недоверием.
— Стихи Пушкин, — настаивал Виссарион.
Я пробежал еще раз их переписку. Посмотрел внимательно на
женщину и на однообразные селфи Виссариона. Ничего луч‑
шего мне в голову не приходило, и я напечатал: «Ya pomnju
chudnoe mgnovenie, peredo mnoi javilas ty, kak mimoletnoe
videnie, kak genij chistoi krasoty». Я показал то, что напечатал,
Виссариону. Он радостно закивал и с нетерпением нажал «от‑
править». Мы стали ждать, что она ответит. Она долго молчала.
Виссарион стал хмуриться и смотреть на меня с недовольным
видом. Наконец, она ответила. «Ну, если так, то приезжай». Сле‑
дующим сообщением был отправлен адрес.
— Это совсем недалеко отсюда, — сказал я обрадованному Вис‑
сариону.
— Гуд, брат, гуд, — пожал он крепко, до боли, мою руку. — Все
будет! — радостно сказал он и решительно поспешил к выхо‑
ду.
136
Вернувшись в комнату, я увидел, что Мекс написал мне со‑
общение. С тех пор, как он уехал, я ничего про него не слы‑
шал. Мекс рассказал, что ему нравится на новом месте, но про
футбол он пока ничего не понял. А еще он сходил на занятие
по садоводству, и, похоже, теперь у него новое хобби. Занятия
проводят какие‑то пожилые женщины, и они испекли для бе‑
женцев вкусные печенья, которые здесь называют «сконс». «You
will like it» — подбодрил меня Мекс на прощанье.
#хроники_беженства
137
Даниэль хочет со мной дружить. После отъезда Камвы мы часто
обедаем с ним за одним столом. Сегодня ни с того ни с сего он
мне признался, что до моего появления ему было очень страш‑
но, и теперь он не хочет, чтобы я уезжал, хотя понимает, что из‑
бежать этого, скорее всего, не удастся. Иногда к нам подсажи‑
вается Ахав, и тогда разговор обычно ведет она. У нее есть две
любимые темы: ислам и то, что его незаслуженно дискримини‑
руют, и еврейский заговор, результатом которого стал новый
крестовый поход христиан на арабский мир, который закон‑
чится тем, что христиане и мусульмане поубивают друг дру‑
га, и на земле останутся только евреи и коммунисты, которые
тоже все по сути своей евреи, потому что коммунизм придума‑
ли Карл Маркс и Ленин, а они, как известно Ахав, были еврея‑
ми, а Ленин — еще и русским евреем, что совсем плохо. Я с Ахав
не спорю, потому что чувствую какую‑то глубокую усталость
от таких разговоров. Иногда я пою ей песни из фильма «Восемь
женщин», а иногда просто пою про себя что‑нибудь грустное.
Даниэль считает, что с ней нельзя ссориться, и несколько раз,
когда я все же пытался ей возражать, очень выразительно смо‑
трел на меня, давая понять, что я совершаю ошибку. Однажды,
после очередной проповеди Ахав, я подозвал Джавеля и спро‑
сил у него, считает ли он Мухаммеда лучшим из когда‑ли‑
бо живших на земле людей. Джавель очень лукавый парень, он
моментально оценил ситуацию и, улыбаясь, сказал: «чинкуэн‑
та‑чинкуэнта», после чего сразу отошел от нашего стола.
— Он шиит! Нашел, кого спрашивать! — серьезно возразила
Ахав.
Когда Ахав нет рядом, Даниэль рассказывает про свою про‑
шлую жизнь, про то, где он работал, с кем встречался, где жил.
Как‑то, в один из дней, он стал учить меня в супермаркете, что
продукты нужно брать из глубины полки, потому что там они
свежее. Он любит ходить за продуктами, потому что ему нра‑
вится готовить. Ему не очень по душе, что ирландские муж‑
чины не особенно за собой следят, хотя он и считает, что они
138
здесь весьма симпатичные, в особенности, конечно, рыжие. Тут
наши с ним вкусы сходятся. Закрытость и страх Даниэля, как
я постепенно сумел понять, связаны с тем, что ему пришлось
пережить дома. Я знал, что он был изнасилован, он как‑то об‑
молвился об этом, но выведывать подробности я не захотел.
У меня довольно мало эмоционального ресурса для того, что‑
бы выслушивать травмирующие истории. Я, конечно, понимал,
что он за мной следит, присматривается ко мне, подходит все
ближе. Камву он сторонился, и позже я понял, почему. В один
из дней мы с Даниэлем оказались за столом одни. Поначалу мы
говорили о политике, о том, что мне надо попробовать пере‑
ехать в другой корпус, куда перебрался Дилан. Там живут по
двое, и уборная находится в комнате, а не на этаже, как у нас.
Даниэль осторожно показал мне пальцем на светловолосую ху‑
дощавую женщину и сказал, что это она принимает такие ре‑
шения и что мне надо как‑то попасться ей на глаза, и тогда она
и сама может мне предложить переехать. Он сказал, что она до‑
брая, но упрямая, поэтому важно подгадать момент. Совершен‑
но неожиданно он спросил, гей ли Камва. Я сказал, что не знаю,
но мне кажется, что нет.
— Я не понимаю, как ты можешь дружить с красивыми маль‑
чиками, — признался мне Даниэль. — Я очень боюсь с детства
дружить с такими. Мне кажется, меня сразу вычислят и ста‑
нут надо мной смеяться. Я люблю дружить с девочками. Луч‑
ше дружить с Ахав. Она иногда меня подкалывает, спрашивает,
нравится ли мне та или другая девочка. Она ничего не пони‑
мает. И Юзуф тоже живет в моей комнате, потому что он очень
страшный, — Даниэль захихикал в кулачок.
Я не стал говорить Даниэлю, что, может быть, Ахав и не пони‑
мает, но очень многие тут догадываются про него, а некоторые
открыто это обсуждают.
— Я записался на курсы персонального развития для геев и би‑
сексуальных мужчин. Ты не хочешь тоже туда записаться? —
спросил я у Даниэля.
139
— Очень хочу, а где это? — заинтересовался он.
— Это в центре. Я пришлю тебе информацию.
В столовой показался Фавад. Он из Пакистана, ему двадцать
три года, и если кто‑то и мог бы составить конкуренцию Кам‑
ве, то только он. Даниэль приложил руки к груди и с замирани‑
ем сердца сказал:
— Ой, он здесь! Он здесь!!!
— Ты имеешь в виду Фавада? Да, он очень красивый.
— Он самый красивый из всех, кто здесь жил за все это время.
Ты знаешь, что мы с ним жили раньше в одной комнате? Вот,
когда он заехал, я попросил меня переселить. Я даже спать не
мог. Но он все время сидит в Тиндере, переписывается с дев‑
чонками. У него есть девушка из Бразилии. Она как‑то приез‑
жала сюда. И он попросился ко мне в комнату. Они занимались
любовью на моей постели. От них остался такой приятный за‑
пах. Фавад говорит, что он был звездой крикета в Пакистане
и что даже про него писали в каких‑то журналах. Но ты знаешь,
я мусульманам не верю, они все время врут. А тебе кто боль‑
ше всех нравится тут? — спросил Даниэль, едва сдерживая свое
любопытство.
— Ну, Камва, конечно, очень красивый. И Фавад тоже. Вот этот
грузин Шота мне тоже кажется красивым. И еще вот тот алба‑
нец, с которым мы иногда болтаем. Ну и Питер тоже ничего,
хотя он и немного странный. А еще тот афганец, который не‑
давно заехал к Джавелю в комнату.
— А вон тот разве нет? — удивился Даниэль и осторож‑
но кивнул в сторону парня, который сидел за соседним сто‑
лом.
— Что‑то я его раньше не замечал. Но нет, не в моем вкусе, —
сказал я, оценив молодого парня похожего на индуса или аф‑
ганца.
— Он из Бангладеша. Очень красивый! Не знаю, что ты нашел
в этом Питере. Он же ненормальный. Мекс говорил, что он мыл
их обувь, — Даниэль снова захихикал в кулачок.
140
— Ну, просто человек любит чистоту. Здесь ее действитель‑
но не хватает, разве не так? И, знаешь, я бы, может быть, тоже
с удовольствием мыл бы обувь тем мальчикам, про которых мы
только что говорили, — Даниэль посмотрел на меня, выражая
не то восторг, не то сексуальное возбуждение, и снова стал едва
заметно хихикать в кулачок.
— А ты знаешь, что я был вон с тем парнем? — сказал Даниэль
игриво.
— С каким? — я стал озираться по сторонам.
— Ты что делаешь, не смотри на него! — зашипел он на
меня.
— Но я не понимаю, о ком ты говоришь!
— Вон тот, черный парень! В серой куртке.
— Ааа, — наконец понял я, о ком говорил Даниэль. — Но он
что‑то совсем не Рональдо.
— Да какая разница!
— А как ты с ним познакомился? Я бы и не догадался, что он
гей!
— Я нашел его в Badoo. Увидел, что он рядом, мы списались,
и он пришел ко мне, когда Юзуф уехал. Он из Судана.
— Он тебе нравится?
— Нет, мы с ним с тех пор даже ни разу не поздоровались. Он
делает вид, что не знает меня, а я делаю вид, что не знаю его.
Честно говоря, у него даже толком не встал. В общем, это было
не очень интересно. И после секса я ему сказал, чтобы он сразу
ушел. Я сказал, что это из‑за того, что может вернуться Юзуф,
но на самом деле я не могу ни с кем оставаться после секса.
Мне сразу хочется остаться одному. Раньше так не было, но по‑
сле того, как меня изнасиловали, я больше не могу оставаться
наедине с мужчиной. То есть сразу после секса я хочу куда‑то
уйти, или чтобы он ушел. Неприятное чувство. Не знаю, прой‑
дет это или нет.
— А что случилось с тобой тогда? — не знаю сам, зачем я задал
этот вопрос.
141
— Это был мой одноклассник. Он полицейский. Мы с ним ни‑
когда особо не дружили, но он знал, где я живу, знал все про
меня. И вот однажды в гей‑клубе произошла драка. Двое на‑
пились и поругались из‑за какого‑то мальчика. И один раз‑
бил стакан об голову другого. Мы даже ничего не видели, по‑
том только узнали. Но вдруг музыку выключили, врубили свет,
зашла полиция. Никого из нас не трогали, но я увидел его, а он
увидел меня и все, конечно, про меня понял. Но он ничего не
сказал, он сделал вид, что не знает меня. И вот как‑то вечером
я шел домой, и возле дома я увидел его. Я подумал, что он хо‑
чет переспать со мной, и пригласил его пройти. Когда мы заш‑
ли в дом, он ударил меня по лицу, я упал, попытался закричать,
но у него уже был приготовлен кляп. Он связал меня, я не мог
кричать и шевелиться. Только гудел, буууу, и плакал от боли.
Он меня пнул по лицу и пошел к выходу. Я обрадовался, поду‑
мал, что он уходит, но оказалось, что он пришел не один. С ним
был еще один мужик. Он меня изнасиловал, а тот снимал это
на камеру. Потом они стали плевать мне в лицо, ссать на меня.
Иногда они меня больно пинали по животу, по голове. Перед
самым уходом они сказали, что я не достоин жить, и вкололи
мне ртуть в оба запястья, — Даниэль отвернул свои длинные
рукава, и я увидел гигантские шрамы на его запястьях. — Вот
сюда они мне вкололи ртуть. Я знаю, что я могу скоро уме‑
реть. Ртуть не попала мне в кровь, но в теле она есть. Я позво‑
нил своему другу, он стоматолог. Я сказал ему, чтобы он при‑
ехал и помог мне. И он вколол мне какое‑то обезболивающее,
и стал вырезать ртуть. Думаешь, я чувствовал боль? Нет, я не
чувствовал ничего. Я не мог заявить в полицию, потому что эта
тварь — полицейский. Я не знал, что мне делать. Я даже нико‑
му не мог об этом рассказать, потому что почти никто не знал
про меня. Друг делал мне перевязки. У мамы был день рожде‑
нья, я не мог поехать к ней, потому что она бы увидела тогда
мои перевязанные руки. Я единственный сын, отец убьет меня,
если узнает. Я хотел только уехать. Просто потому, что я хочу
142
жить как все. Здешний врач сказал, что детей у меня, скорее
всего, уже не будет, и что если ртуть попадет в кровь, то я могу
умереть. Поэтому, если мне осталось жить недолго, я хочу жить
спокойно и ничего не бояться. Но пока у меня это не очень по‑
лучается. Я все время боюсь, что здесь кто‑нибудь узнает про
меня и что‑нибудь со мной сделает. Вот почему мне кажется,
что, пока ты здесь, я могу быть спокоен, потому что ты будешь
за меня бороться, я это чувствую.
— Я обещаю тебе, что я буду за тебя бороться, Даниэль.
— Не надо ничего обещать, я и так знаю! — ответил он с благо‑
дарностью.
#хроники_беженства
143
История Даниэля глубоко взволновала меня. Я долго не мог ус‑
нуть, ворочался, листал ленту фейсбука, снова пытался заста‑
вить себя заснуть. Наконец, спертый воздух, храп соседей, тя‑
желые мысли выгнали меня вон из комнаты. Я спустился на
первый этаж. В общей комнате сидели Оцзен и еще один смаз‑
ливый албанец, который совсем недавно приехал. Тот инцидент
с Оцзеном ничего особо не изменил, мы так же приветливо
здороваемся друг с другом, иногда перекидываемся парой ни‑
чего не значащих фраз, реже останавливаемся и болтаем — но,
как правило, только про то, было ли уже «маленькое интервью»,
дали ли уже пипиэс, или назначили ли трансфер.
— My Russian friend, — представил меня Оцзен своему земля‑
ку.
— Эди, — махнул мне друг Оцзена.‑ Ты встречал русскую ма‑
фию? — спросил он без обиняков.
— Русскую мафию? — не понял я его вопроса.
— На свете есть только одна мафия, которая сильнее албан‑
ской, — сказал уважительно Эди. — Это русская мафия. В мире
нет страны, где не было бы албанцев, мы умеем все контроли‑
ровать. Мы настоящая мафия, но есть мафия, которая гораздо
сильнее нашей, но с которой наша мафия нашла общий язык,
и поэтому наши две мафии самые сильные. Албанцы и рус‑
ские — друзья, потому что Энвер Ходжа знал, что надо дружить
с русской мафией.
— Тогда она была еще советской, — нашелся я.
— Нет, никакой советской мафии не было, всегда была только
русская мафия. Есть мафия, которую не видно, а есть грузины.
Они тоже русская мафия, просто их видно, потому что они ма‑
ленькие рыбки. Настоящая русская мафия — до нее трудно до‑
браться. Но я уверен, что ты знаешь русскую мафию. Иначе что
здесь делать русскому. Русские приехали сюда, чтобы захватить
Европу. И албанцы им помогут! Наше время пришло! — Эди го‑
ворил спокойно и внимательно смотрел на меня. Оцзен злове‑
ще засмеялся.
144
— У тебя есть пистолет? — спросил меня Оцзен.
— Нет, откуда у меня пистолет! — искренне удивился я.
— Не здесь, в России! — уточнил Оцзен.
— И в России нет! — пожал я плечами.
— В Албании у нас у всех есть пистолет. У каждого дома есть
как минимум один пистолет, — гордо сказал Эди.
— Ми‑ни‑мум! — сказал мне по слогам, видимо, для большей
значимости Оцзен.
— Без оружия в Албании нельзя. Ты знаешь, что такое «канун»?
Это наш истинный закон. Он важнее государства, он важ‑
нее всего. «Канун» — это и есть Албания. Это кровная месть,
это долг. Пока ты не заплатил его, ты не можешь достойно
жить. Поэтому оружие есть у каждого албанца. Смотри! — Эди
что‑то набрал в телефоне и протянул его мне. Это было видео
на ю‑тьюбе. Там на фоне прекрасных зеленых холмов сидела
куча мужиков, которые слушали какую‑то неприхотливую му‑
зыку, исполняемую несколькими пожилыми музыкантами на
традиционном струнном инструменте, и при этом беспрестан‑
но палили в воздух из пистолетов или даже автоматов. — Вот
это наша Шкиперия! — сказал мне Эди, вынимая из рук теле‑
фон.
— Мы говорим «Шкиперия», мы не говорим «Албания», — пояс‑
нил мне Оцзен.
— Брат, если ты знаешь русскую мафию, то ты должен нас по‑
знакомить, — подмигнул мне Эди.
— Я не знаю, но, если узнаю, я обязательно им расскажу про
вас. А сейчас я пойду спать.
Оцзен что‑то сказал Эди на албанском. Эди с удивлением по‑
смотрел на меня, и они засмеялись. Я пожелал им спокойной
ночи и, как только очутился в кровати, сразу же уснул. Завтрак
я проспал, долго провалялся в кровати, и даже на обед явил‑
ся уже под занавес. Давали какую‑то неприятную на вкус рыбу.
Вообще, отсутствие рыбной культуры является для меня на се‑
годняшний день одной из самых больших загадок, которые
145
таит в себе Ирландия. Как можно быть крохотным островком
в океане и практически исключить из гастрономической куль‑
туры и рыбу, и морепродукты. Какая сила удерживала этих лю‑
дей тысячи лет от того, чтобы взять в руки удочку, сеть или ка‑
кую‑нибудь другую снасть. Дай ответ, блядь, нихуя.
В самом центре столовой, в окружении пустых столов сидел
Санта‑Клаус. Этот одинокий седой мужчина с длинной белой
бородой появился тут пару дней назад. Он ни с кем не разгова‑
ривает. Сидит один, и если кто‑то к нему подсаживается, то он
не обращает на человека никакого внимания. В дальнем углу
сидел Дилан. Я с подносом направился к нему.
— Он тоже из Южной Африки? — спросил я Дилана.
— Не говори ему, что ты из России! — ответил мне Дилан.
— Почему?
— Он из Америки. Он говорит, что сбежал сюда, потому что
у него проблемы с русской мафией.
Я громко засмеялся. Дилан тоже не сдержал смеха.
— Вчера ночью мне албанцы тоже рассказывали про величие
русской мафии.
— Потому что это теперь главная тема. Я ему тоже не верю. Он
старый джанки и придумывает про русскую мафию. Потому
что он насмотрелся телевизора у себя в трейлере.
— Но это же бред. Кто ему поверит.
— Ирландцы поверят. Он же свой. Белый и из Америки. Он мне
сказал, что думал, что здесь будут одни н‑слово, а их он не лю‑
бит. Но с нами он иногда разговаривает, но тоже не очень охот‑
но.
— Так он еще и расист?
— Естественно. Все люди расисты! И не говори мне, что это не
так! — засмеялся Дилан.
Я побрел к себе. Ираклий уже несколько дней работает. Убира‑
ет сад, как он это называет, хотя, как я понял по его описанию,
это, скорее, бэк‑ярд, который он готовит к лету. Работа ему
очень нравится, да и нам с Ли как‑то стало поспокойнее. От
146
его разговоров в последнее время у меня начинала болеть го‑
лова. По дороге я встретил Джавеля. Он шел злой и, когда уви‑
дел меня, сказал только одно слово: «трансфер» — и поспешил
в корпус. Я кинулся к администраторской. Навстречу мне вы‑
шел мрачный Питер. Вот и до него очередь добралась. Его от‑
правляют в какое‑то непроизносимое село в каком‑то непроиз‑
носимом графстве, название которого начинается на дубль‑вэ.
Ни я, ни Питер не смогли его произнести. Питер припомнил
мне, как несколько дней назад, уже после того, как увезли Мек‑
са и Камву, я рассуждал с Патрисом о том, что теперь долго ни‑
кого не будут увозить, потому что уже вывезли почти полсот‑
ни человек. Я зашел в администраторскую и стал судорожно
смотреть номера. Моего в списках не оказалось. Но самым не‑
понятным и неприятным было то, что людей вывозили уже
на следующий день рано утром. То есть этим людям не дали
даже одного дня, как бывало раньше, закончить какие‑то воз‑
можные дела в столице. «Какие же сволочи», подумал я. Тяжело
вздохнув, испытывая при этом облегчение за себя и гнев за то‑
варищей, я поспешил сообщить Ли, что вывесили новые спи‑
ски.
Уже в коридоре я услышал странные звуки — то ли вой, то ли
крик — и, когда вошел в комнату, убедился, что они исходи‑
ли именно из нашей комнаты. Ли лежал в наушниках на сво‑
ей кровати и, закрыв глаза, самозабвенно подпевал Уитни Хью‑
стон «And I will always love you». Я не мог сказать Ли ни слова,
потому что, когда я смотрел на него, меня разбирал дикий хо‑
хот. Ли посмотрел на меня и заулыбался.
— Good, elle song good! — сказал он. Узнав про то, что вывесили
новые списки, он схватился за голову и убежал проверять их.
Через несколько минут он вернулся и радостно сказал, что его
номера в списках нет, а номера Ираклия он не помнит.
Ужинать мне не хотелось, я поел сыр и колбасу, которые при‑
нес после очередного визита в город Ли. Поздно вечером дверь
резко отворилась, и в комнату вошли Ираклий и Шота.
147
— Мама рот ебал этот Ирландия! — крикнул разъяренный Ира‑
клий.
— Бляя, пиздец, Женя, трансфер нам дали. Я не поеду! — сказал
поникший Шота.
— Слиго какую‑то нас отправляют. Где она находится, эта Сли‑
го?
— Слайго. Это на севере, на берегу. Я там был, довольно милый
городок.
— Там работа есть?
— Я не знаю, но думаю, что не очень. Город небольшой.
— Сука этот Слиго. Ненавижу. Нахуй я сюда вообще прие‑
хал.
— Совсем маленький, пиздец, — сокрушался Шота. — Википедия
говорит: меньше, чем двадцать тысяч человек. Что мы там де‑
лать будем? Я точно не поеду, — сказал Шота решительно.
— Подождай! — скомандовал Ираклий.
Он позвонил своей знакомой, которая помогла ему найти рабо‑
ту садовника. Она уже много лет здесь живет. Получила граж‑
данство и сидит на социальном пособии, Ираклий рассказывал
об этом с нескрываемой завистью. Женщина сказала ему, что
надо ехать обязательно, не надо ругаться с властями.
— Она мне сказал, чтобы я поехал. Я поеду, значит. Выбор нету
у меня.
— А я останусь, мне похуй. Я не поеду в такую деревню, что
я там буду делать? У меня завтра работа. Как я туда поеду.
— У меня нет работа. Как раз закончил все. Деньги хоть успел
получить, — Ираклий сел устало на кровать. Шота пожал нам
руки и ушел. — Думал, нормальное место попаду, а не этот гов‑
но. Там люди живут или одна ирландцы? — спросил меня Ира‑
клий.
— Ирландцы тоже люди, Ираклий!
— Я так и знал, что ты такое говоришь. Всегда вежливый разго‑
вариваешь, с негрой дружишь. Какой‑то ты странный человек,
не пойму я тебя, Эфкэни.
148
Рано утром Ираклий растолкал меня и Ли. Сказал, что нам
надо напоследок вместе позавтракать. Шота тоже пришел к нам
в комнату. Он попросил оставить у нас свои вещи. Мы зава‑
рили кофе, нарезали остатки сыра и колбасы, Шота принес
какой‑то полусухой багет.
— Что, Шота, ты решил не ехать? — уточнил я.
— Да, я у тебя вещи оставлю в комнате. Вечером приду. Если
к вам никого не заселят, можно тут переночую?!
— Ночуй! — я спросил у Ли на всякий случай, но он не возра‑
жал.
Подошло время прощания. Ираклий сгреб меня и Ли в охапку.
Он нервно жевал губы. Ему было трудно прощаться с нами. Ли,
извиваясь, попытался вырваться из жарких объятий. Но Ира‑
клий еще крепче обнял нас. Я знал, что лучше не сопротив‑
ляться. Потом он смачно поцеловал в щеку сначала меня, а по‑
том Ли. Дыша несвежим прокуренным дыханием прямо нам
в нос, он сказал:
— Хоть бы Ли тоже туда забрали в Слигу эту. Э, Ли, Слиго пое‑
дешь? Слиго депорт, Ли? Слиго гуд? Малайзия гуд? Джорджия
гуд? Только Джорджия гуд. Все остальное рот ебал!
#хроники_беженства
149
Как‑то вечером я увидел Шадрака и их с Патрисом нового со‑
седа Клемана в прачечной и заглянул к ним немного поболтать.
Клеман все время жалуется, что ему не дают работать. Он хочет
быть водителем автобуса или такси. Ему очень нравится водить
машину. В Конго у него была машина, но он продал ее, чтобы
приехать сюда. Я сказал, что им надо учить английский, пото‑
му что без этого автобус водить не дадут.
— Я хочу учить английский, — сказал Шадрак, перекладывая
мокрые вещи из стиралки в сушилку, — Научи меня какой‑ни‑
будь фразе.
— I have washed my cloth and now I need to dry it, — сказал я пер‑
вое, что пришло в голову. Клеман попытался повторить, но не
смог, а Шадрак легко повторил, попросил перевести и после
этого стал мучать Клемана, чтобы тот непременно выговорил
эту бессмысленную, в сущности, фразу. Клеман отчаянно пы‑
тался, но его лишь единожды хватило договорить до «and now»,
после чего он послал нас к черту и попросил отвязаться.
— Я потихонечку выучу. Мне торопиться некуда, — гордо ска‑
зал Клеман.
Несколько дней спустя, которые я в основном провел в городе,
я столкнулся с Шадраком на лестнице. Вместо приветствия он
легко проговорил:
— I have washed my cloth and now I need to dry it!
— Так, пойдем со мной, — сказал я ему. И мы пошли к администра‑
тору. Я объяснил, что этому молодому человеку надо учить язык,
и попросил проконсультировать, куда нам стоит обратиться с на‑
шим вопросом. Администратор дал мне бумажку с полезными ор‑
ганизациями, я позвонил в одну из них, и мы договорились, что
приедем утром и запишем Шадрака на курсы. Я сказал Шадраку,
чтобы завтра утром он был как штык на остановке. Завтрак при‑
дется пропустить, но зато ты начнешь учить английский.
— А зачем ехать в город, разве где‑нибудь тут нельзя?
— Мне сказали, что там лучше всего. Так что будешь ходить
туда!
150
Утром я чуть не проспал. Шадрак постучался и сказал, что нам
пора идти. У него нет мобильного интернета, поэтому он пы‑
тался запомнить путь, изучая его по карте. Но когда мы прие‑
хали, он сразу же собрался поворачивать в прямо противопо‑
ложную сторону. По дороге я рассказывал Шадраку, что очень
удивлен, что в Ирландии никто не отмечает Первое мая. Мне
пришлось немного рассказать ему о борьбе за восьмичасовой
рабочий день и о профсоюзном движении. Шадрак очень за‑
интересовался. Сказал, что какой‑то пророк, которого он ви‑
дел в Африке, тоже призывал работников на алмазодобыче, где
работает его отец, бороться за свои права. Он сказал, что этот
пророк очень хороший, не такой как католики, которые всег‑
да дружат с хозяевами. К сожалению, записывать Шадрака на
курсы отказались, мотивировав тем, что он наверняка ско‑
ро получит трансфер и уже там, на новом месте, он сможет на‑
чать учить язык. Шадрак очень расстроился. Я спросил, какой
смысл откладывать, но мне объяснили, что группы переполне‑
ны, а встраивать его с середины семестра в группу нет смыс‑
ла. Когда мы вышли, я был очень зол, но Шадрак пытался меня
успокоить.
— Ты, оказывается, умеешь быть очень злым, — сказал Ша‑
драк. — Мне казалось, что ты всегда добрый. Я даже не пред‑
ставлял себе, ты их напугал, мне кажется.
— Потому что они говно бюрократизированное (мерд бюрокра‑
тик)!
— Что такое бюрократик? — уточнил Шадрак.
Когда подъехал наш автобус, из него вышел довольный Ли. Он
держал в руках много кусков столовского хлеба, завернуто‑
го в туалетную бумагу. Этот хлеб совершенно несъедобен. Если
сравнить его с ватой, то вата окажется вкуснее.
— Tu es mon petit fils! — сказал Ли Шадраку и мы засмеялись.
Сегодня утром, когда я объяснил Ли, что поеду записывать
Шадрака на курсы английского, я ему сказал, что это мой сын.
«Значит, мне он внук» — сказал Ли.
151
— Зачем тебе столько хлеба? — спросил я Ли.
— Will give birds, les oiseaux! — объяснил Ли. — Will come back
tomorrow, mañana!
День выдался на удивление солнечным и теплым. Ребята после
обеда играли в футбол. Из тех, кого я немного знаю, на поле
вышли Патрис, Клеман и Шадрак, а также Абдулла из Афгани‑
стана, очень красивый и очень спортивный. Мы с Ахав и Да‑
ниэлем пошли смотреть матч. На траве сидел уже, очевидно,
крепко прибухнувший Дилан. Рядом с ним стояли, облокотив‑
шись на забор, Синк и Амин и внимательно следили за мячом,
активно переживали опасные моменты и что‑то советовали
играющим. Мы подошли к ним. Лучше всех играл один черно‑
кожий парень, которого я до этого не видел.
— Это Изи. Он из Зимбабве. Тебе надо с ним познакомиться! —
прошептал мне Даниэль. — На самом деле, это девушка, но она
хочет стать парнем. Я ему говорил про тебя. И он хочет с тобой
поговорить. Ты же знаешь каких‑то активистов, которые могут
ему помочь. Его семья тоже здесь, и он от них убежал, потому
что они его не принимают.
— Да, надо будет обязательно поговорить с ним. Я знаю некото‑
рых людей, которые могли бы ему помочь, — заверил я Даниэ‑
ля.
Когда Абдулла забил мяч в свои ворота, Синк попытался
вспомнить, как звали того российского футболиста, который
когда‑то давно так же забил решающий мяч. Я сказал, что по‑
нятия не имею, как его звали. Синк посмотрел на меня сочув‑
ственно и даже неодобрительно.
— Послушай, Евгений, а ты с Нуреевым одной этничности,
да? — спросил он меня.
— Ну, в некотором смысле одной. У меня мама татарка.
— Вот я и думаю, что ты на русского не похож совсем. В Мо‑
гилеве со мной училась татарка. Очень красивая была. Но
очень вредная, обидчивая. Ее все боялись, — Синк засмеял‑
ся.
152
Абдулла вошел в раж и играл уже не по правилам. Пытался
с кем‑то даже подраться, и в результате его удалили с поля. Он
сел обиженный и расстроенный рядом с задремавшим Дила‑
ном. Когда он услышал, что мы с Синком разговариваем на не‑
знакомом языке, он что‑то спросил у Синка. В глазах его мель‑
кнуло недоверие. Они о чем‑то поговорили с Синком. Синк
махнул на него рукой и не стал больше ему отвечать. Абдулла
тоже сердито отвернулся.
— Они не могут понять, кто ты такой и что ты здесь делаешь, —
сказал мне Синк. — Почти все эти люди считают, что ты шпи‑
он и что тебя специально прислали ирландцы, чтобы ты все про
них разузнал. Из‑за того, что ты все время что‑то записываешь,
и потому что ты говоришь на разных языках. Они не верят, что
такой образованный человек, тем более из такой богатой страны,
как Россия, может быть беженцем. Я ему сейчас сказал, что ты,
может быть, тут один из немногих настоящих беженцев.
— Беженцы ненастоящими не бывают, — поспешил я возразить
Синку.
— Бывают, бывают. Есть те, кому нельзя возвращаться, и те, кто
не хочет возвращаться. Понимаешь разницу? Никто не хочет
жить в Африке или в Афганистане. Но не все могут уехать. Те,
кто может, уезжают, но странно, что они считают, что у всех
одни и те же причины. И что мне больше всего не нравится —
это их отношение к образованию. Меня тоже всегда подозрева‑
ли, что я шпион, потому что я говорю по‑русски. Для них об‑
разованный человек — это обязательно кто‑то подозрительный,
кому нельзя доверять, они хотят держаться от таких людей по‑
дальше, дураки. Вместо того, чтобы такого человека уважать,
они его боятся и подозревают. Они никогда ничему не научат‑
ся.
Вдруг мы с Синком услышали, как Ахав вскрикнула и убежа‑
ла в слезах. Даниэль подозвал меня и попросил пойти с ним.
Похоже, кто‑то из футболистов сказал ей что‑то неприлич‑
ное. Некоторые ребята, которые говорят по‑английски, иногда
153
задирают ее, вернее, делают свои никчемные комплименты.
Я не очень понял, что именно там произошло, но, судя по все‑
му, ее это сильно обидело. Ахав сидела на скамейке и плакала.
Мы с Даниэлем уселись по обе стороны от нее.
— Они все время на меня смотрят, они едят меня глазами. Это
так унизительно. Я не могу больше это терпеть. Особенно эти
наглые грузины. Это самые гадкие люди здесь. Они даже ино‑
гда мне что‑то кричат вслед на своем некрасивом языке. Аф‑
ганцы эти тоже смотрят на меня, как на шлюху. Потому что
я дружу с вами.
— Ты можешь сказать им, что я гей! — сказал я Ахав.
— И что я тоже гей! — поддержал меня Даниэль.
— Ты тоже? — посмотрела она на него с совершенно неподдель‑
ным удивлением.
— Да! И я очень рад, что смог тебе в этом признаться. Я себя
ужасно чувствовал, — Даниэль говорил это очень спокойно.
Ахав, похоже, нервничала больше него. Оно теребила рукав сво‑
ей кофты, жевала губы, но внимательно смотрела прямо в гла‑
за Даниэлю.
— А ты сразу понял, да? — спросила она, резко повернувшись ко
мне.
— Я сразу понял, — улыбнулся я ей.
— Вы должны меня научить, как это понимать, — серьезно ска‑
зала Ахав.
— Это называется гейдар, — засмеялся Даниэль, — от «гей»
и «радар», — пояснил он.
Повисла долгая пауза. Каждый из нас задумался о чем‑то сво‑
ем.
— Мне кажется, этот Изи тоже гей! — сказала Ахав с заговорщи‑
ческим видом.
— Он трансгендер, а не гей, — сказал Даниэль.
— Трансгендер тоже может быть геем, — поправил я его.
— Ох, я уже совсем запуталась. Вы не хотите сходить на прогул‑
ку? — спросила Ахав, озираясь по сторонам.
154
Мы вышли за территорию общежития и направились в сторону
магазина. Напротив магазина открыли небольшой временный
парк аттракционов. Наши туда часто ходят, но только чтобы
прогуляться. Каждый аттракцион стоит четыре евро, что для
многих здесь совершенно баснословные деньги. Даниэль ска‑
зал, что он, даже если бы мог себе позволить, никогда в жиз‑
ни не стал бы кататься на этих безумных качелях. Ахав и я, на‑
оборот, воодушевились и решили прокатиться на «Мельнице».
Людей было немного, мы купили билеты, пристегнулись, и ра‑
ботник нажал кнопку. Нас стремительно понесло вверх. Пона‑
чалу было немного страшно, но Ахав так кричала мне в ухо, что
я уже только и ждал, когда же мы вернемся на землю. Вдруг
наша кабинка зависла на самом верху. Я быстро сообразил,
что мы свое уже откатали, и теперь они ждут внизу, когда но‑
вые люди сядут в кабинку, находящуюся на противоположном
конце качели. К сожалению, никто не садился. Мы провисели
так минут пять. Все это время Ахав только и говорила, что хо‑
чет скорее вниз, что у нее разорвется сердце и что зря она не
послушала Даниэля. Когда мы, наконец, спустились, она ста‑
ла смеяться и говорить, что ей было очень страшно, потому
что она чувствовала, как я боюсь, и мой страх передавался ей.
Я предложил им сходить в магазин. Там я купил набор своего
любимого миндального мороженого, Даниэль нашел с большой
скидкой упаковку какого‑то мыла, а Ахав — огромную плитку
молочного шоколада с орехами. Мы все это дружно разделили
и весело пошли обратно в лагерь.
— Я думаю, — сказала Ахав, — нам надо все‑таки организовать
поэтический вечер. Я уже даже нашла те стихи, которые хоте‑
ла бы прочитать.
#хроники_беженства
155
На следующий день утром я спешил на автобус. Пробегая мимо
администраторской, я столкнулся с Ахав, которая выходила
с довольным видом.
— Я только что договорилась, поэтический вечер будет после‑
завтра, — сказала она.
— Ого, спасибо тебе большое! Я вернусь вечером, и мы тогда
все обсудим, ок? — сказал я, почти не замедляя шага, чтобы не
опоздать на автобус.
Однако вечером я вернулся слишком поздно, а на следующий
день ни ее, ни Даниэля не было, и мы не поговорили. Утром
того дня, на который был назначен наш поэтический вечер,
я не смог заставить себя подняться к завтраку. Когда я, нако‑
нец, раскачался, то увидел, что Даниэль прислал мне в вотсап‑
пе фотографию. Это было объявление о нашем поэтическом
вечере. Ахав все сделала сама, не стала никого ждать, ни с кем
советоваться и ничего обсуждать. Ее уже не было, она уехала
в город и обещала быть только к ужину. За обедом Даниэль по‑
знакомил меня с Изи. Я взял его контакты и передал одной ак‑
тивистской группе. Изи не очень разговорчивый, но вполне
приветливый и милый. Он сказал, что сбежал в Швецию и по‑
пытался сдаться там, но его поймали и вернули в Ирландию,
где он не очень хочет быть. Но он смирился и теперь будет кон‑
тактировать с разными организациями. Семья его отвергла, по‑
этому ему нужна какая‑то дополнительная поддержка. Я по‑
звал Изи на наш поэтический вечер, но он сказал, что сегодня
вечером будет футбол, который он не может пропустить. То же
самое мне сказали Шадрак и Патрис. Синк сказал, что его жена
неважно себя чувствует, и он хочет побыть с ней. Дилан засме‑
ялся и сказал, что стихи — это скучные песни. «Ты же не будешь
слушать скучные песни?!» Даниэль посетовал, что Ахав все сде‑
лала, как всегда, своенравно, и поэтому никто не придет. Кро‑
ме того, он наотрез отказался читать стихи, но уверял, что ему
очень будет интересно послушать, и предложил мне прочитать
не только по‑русски, но и по‑испански.
156
— А кому читать? — спросил его я. — Никто не придет. Может
быть, только Ахав заставит Амина.
— Нет, ты что, Амин точно не придет. Они же поссорились! Ты
что, не знаешь? Он пытался ее контролировать. Запрещал ей
вести активную жизнь, говорил, что женщина не должна все
это делать. Я ее убедил, и она послала его ко всем чертям.
— Вот это правильно!
— Ха, я уже не мог видеть, как она переживает из‑за того, что
он ее все время достает. Так что я сделал это в первую оче‑
редь для своего спокойствия, — Даниэль жеманно повел плеча‑
ми.
За ужином Ахав поделилась своим планом: сначала она скажет
несколько слов о том, почему мы решили проводить наш поэ‑
тический вечер, потом мы будем читать по одному стихотво‑
рению. Она уточнила, выбрал ли я уже стихотворение, и я при‑
знался, что пока еще не выбрал. Она посетовала, что я подхожу
к делу с недостаточной серьезностью, и рекомендовала не за‑
сиживаться с Даниэлем, а пойти к себе и подумать о том, что
я буду сегодня читать. Благодаря тому, что всю организацию
Ахав взяла на себя, мне ничего не оставалось, как судорож‑
но решить, чьи же стихи могут быть прочитаны. Я понимал,
что это должно быть стихотворение, которое я могу прочитать
наизусть. Стихи с листа читать очень сложно, особенно вслух.
С выбором испанского стихотворения все было просто, у меня
есть одно любимое, оно короткое, и я часто его повторяю про
себя. Но что же мне делать с русским стихотворением?
Я поплелся в зал, где мы собирались читать стихи. Там одино‑
ко сидела Ахав.
— Думаешь, никто не придет? — спросил я ее.
— А кого ты ждешь? Я сразу тебе об этом говорила. Тут в ос‑
новном люди milk and butter. Не нужна им поэзия. Она не име‑
ет для них никакого смысла. Но я рада, что мы все это затеяли.
Я сегодня прочитала много стихов. Уже ради этого стоило все
это затевать.
157
Мы просидели до семи часов в ожидании, что дверь отворится.
В пять минут восьмого она и вправду отворилась, и на пороге
показался Даниэль.
— Я так и думал, что тут будет толпа народу, — сказал он само‑
довольно.
— Поэзия — не для всех, — парировала Ахав.
— К тому же, сегодня футбол. Поэзия проиграла футболу, —
сказал я обреченно.
— Даже твои детишки из Конго не пришли? — спросил Даниэль,
имея в виду Шадрака и остальных. Он тоже называет их моими
сыновьями из Конго.
— Мы все равно прочитаем друг другу стихи, — убежденно ска‑
зала Ахав.
В этот момент дверь заскрипела, и на пороге показалась пожи‑
лая женщина, которая ходит с ходунком, и другая женщина по‑
моложе — Виола. Виолу я немного знаю. Ее сын ТиДжей — на‑
стоящий маленький бандит. Ему лет пять, и это он все время
подбивает всех дразнить Синка за его тюрбан или доставать ко‑
го‑нибудь, кто хочет посидеть на лавочке. Он уже неоднократ‑
но избивал других детей, и из‑за этого у Виолы были серьезные
проблемы. С самой Виолой я разговаривал коротко только один
раз. Как‑то я пил кофе на улице, и ТиДжей, естественно, решил
прокатить свою машинку вдоль той лавочки, на которой я сидел.
Когда его машинка врезалась в меня и забуксовала, ТиДжей за‑
плакал и стал требовать, чтобы я немедленно ушел. Я отказал‑
ся это сделать, но ТиДжей не уступал и продолжал больно давить
своей машинкой мне в бедро. Наконец, когда он понял, что я не
уступлю, он упал на пол и громко зарыдал. В этот момент Виола,
которая о чем‑то болтала с Диланом в стороне и не обращала на
нас внимания, свирепо повернулась и стала на меня кричать. Она
решила, что я толкнул ТиДжея. Но Дилан видел, что происходи‑
ло, и успокоил ее. Он сказал, что я тут точно ни при чем и что
это ТиДжей виноват. Виола, не извинившись, подняла ТиДжея за
руку и поволокла домой. Он продолжал кричать и реветь.
158
— Она воспитывает настоящего монстра, — покачал головой Ди‑
лан. — Этот парень еще попьет ее крови.
— А где же ТиДжей? — спросила Ахав.
— Он остался с соседкой Виолы, — ответила за Виолу пожилая
дама.
Эти белые южноафриканские беженцы существуют довольно гер‑
метично. Они почти ни с кем не общаются, даже не здоровают‑
ся. Между собой они говорят на африкаансе, но английский, само
собой, знают хорошо. Камва называл пожилую даму «Old Racist
Lady». Она и вправду как‑то на всю столовую ругалась с Кеем
и назвала его черным ублюдком. Камва, услышав, что они говорят
на африкаансе, сразу решил держаться от них подальше. Он ска‑
зал, что эти люди — убежденные расисты. Особенно старуха.
«Old Racist Lady» и вправду, как только показалась в дверях на‑
шего маленького актового зала, сразу же сказала, что рада, что
народу собралось немного.
— Терпеть не могу, когда много народу в маленьком помещении.
Вонь и духота. Но Виола меня так уговаривала. Она приготови‑
ла стихотворение на африкаансе.
— Да, мне очень понравилось то, что вы придумали, — радостно
закивала Виола.
— Даниэля и Ахав я знаю, а ты кто такой, вернее, откуда ты
приехал? — спросила меня «Old Racist Lady».
— Я из России.
— Из России?! Интересно. Как же я рада, что здесь нет этих
чернокожих. Впрочем, я бы удивилась, если бы они пришли.
Россия — это достойная страна, с богатой культурой. Не знаю,
что ты делаешь в этой дыре, но это не мое дело. Я гречанка,
хотя я и родилась в Зимбабве, а всю жизнь прожила в Южной
Африке. И я православная. Я очень люблю Россию. Меня зовут
Христа, приятно познакомиться, — сказала она мне и протянула
руку, которую я осторожно пожал.
— Я думаю, никто уже не придет! Давайте тогда начнем, да? —
начала свою вступительную речь Ахав. — Мы хотели бы
159
поделиться друг с другом стихами на наших родных языках.
Мы часто не знаем, как звучат наши родные языки, мы слы‑
шим акценты друг друга, но не понимаем, что за этими акцен‑
тами скрываются наши родные языки, на которых мы дума‑
ем, когда засыпаем, и на которых мы говорим с богом. Поэтому
мы хотели бы поделиться с вами небольшими кусочками на‑
ших культур. Может быть, это совсем немного, но это позво‑
лит нам лучше понимать друг друга, понимать, что каждый из
нас — это часть языка, часть культуры, часть истории, о кото‑
рой мы знаем совсем немного или вообще ничего не знаем. Ев‑
гений будет читать стихи на двух языках, поэтому я предла‑
гаю начать ему со стихотворения на его родном языке, то есть
на русском. Было бы очень хорошо, если бы ты вкратце расска‑
зал об авторе и о том, почему ты выбрал именно это стихотво‑
рение, и о чем оно. — Христа зааплодировала, остальные присо‑
единились к ней.
— Я прочитаю вам «Снег идет» Бориса Пастернака. Вы наверня‑
ка знаете его роман «Доктор Живаго».
— Я смотрела фильм. Книгу не читала, — сказала Христа.
— Сначала я думал прочитать Иосифа Бродского, но потом ре‑
шил, что лучше я прочитаю это стихотворение. Часто, ког‑
да я говорю, что приехал из России, первое, что мне гово‑
рят, это «снег». И здесь, и в Испании, и где угодно. Снег — это
очень прочная ассоциация с Россией. Это стихотворение о сне‑
ге.
Когда я закончил, Христа снова зааплодировала.
— Я ни слова не понимаю, но казалось, что и вправду за окном
пошел снег. Удивительное ощущение. Очень красивое стихот‑
ворение, — сказала Христа
— Да, кажется, что ты смотришь на снежинку, как она медлен‑
но падает, — подтвердила Ахав. — Я даже не думала, что русский
язык может быть таким красивым, — добавила она.
— Всякий язык красивый, не бывает некрасивых языков, — ска‑
зала Христа.
160
— Пришло время услышать арабский или африкаанс, — предло‑
жил я.
— Давай, Виола, не заставляй меня стыдиться! Прочитай так же
выразительно, как этот русский парень!
Виола заметно заволновалась. Она теребила в руках вырванную
тетрадную страничку. Эта дородная круглолицая женщина ста‑
ла похожа на маленькую испуганную девочку.
— Я хотела прочитать стихи на африкаансе. Это стихи об афри‑
каансе, о том, что он исчезает. Мне жалко наш язык. Скоро все,
кто на нем говорит, перестанут это делать. Я говорю с ТиДжеем
на африкаансе, но он, с тех пор как мы здесь, стал отвечать мне
по‑английски. Автор неизвестен, — и Виола прочитала, совер‑
шенно проникновенно, короткое, но очень яркое стихотворе‑
ние. Я никогда не слышал или, вернее, никогда не вслушивал‑
ся в африкаанс. Мне казалось, он больше похож на английский.
Он звучал как‑то особенно незнакомо, не как другие иностран‑
ные языки, которые я не знаю.
— Очень красиво, — сказала Ахав.
— Это смесь голландского, немецкого, кхосы, зулу и других
языков. Наш язык самый молодой, — пояснила Христа.
— И он уже умирает, — добавила Виола.
— Да, все меньше людей говорит на нем. Но даже в Замбии, где
на нем тоже немного говорят, все, кто говорит на африкаанс,
стараются женить своих детей друг на друге. Они пытаются со‑
хранить язык. Не знаю, получится ли у них. Интересно, что,
помимо африканских племен, мы тоже стали племенем. Види‑
мо, нельзя жить в Африке и не стать племенем. Мы племя язы‑
ка африкаанс, — задумчиво сказала Христа.
— Ахав, мы ждем твое стихотворение, — сказала Виола.
— Я прочитаю Джебрана Халиля Джебрана. Вы, наверное, знае‑
те его книгу «Пророк». Это стихотворение о детях. Дети — цве‑
ты жизни. Его смысл в том, что, если ты привел ребенка в этот
мир, это не значит, что он твоя собственность, дети принад‑
лежат самой жизни. Это стихотворение не такое музыкальное,
161
как древняя арабская поэзия. Но оно очень глубокое, жаль, что
я не смогу передать вам его смысл.
Арабский звенел, он проникал в нас, как проникает в тело бе‑
лое холодное вино в жаркий полдень. Голос Ахав приобрел уди‑
вительный низкий тембр. Казалось, это арабский язык говорит
ею. Она читала очень спокойно, не так эмоционально, как Вио‑
ла, и, хотя я не понимал слов, я был очень взволнован.
— Никогда бы не подумала, что это может быть так красиво, —
сказала Христа.
— У нас осталось еще одно стихотворение. На этот раз на испан‑
ском, — сказала Ахав.
— О, Испания, фламенко, это должно быть что‑то страст‑
ное.
— Нет, это будет очень спокойное короткое стихотворение Хай‑
ме Хиля де Бьедмы.
— Я о нем никогда не слышал. Он известный? — спросил Дани‑
эль.
— Он очень известный. Родовитая богатая семья, но он был ан‑
фан террибль. Много крови попил своим родителям.
— Даже богатство не спасает от пустоты жизни. Тот, кто ищет
себя, всегда будет страдать, — сказала Ахав.
— У него такая интересная фамилия. Он был аристократ? — по‑
интересовалась Христа
— Да, насколько я знаю, он был из знатного рода.
— А ты знаешь, что это именно испанцы придумали про голу‑
бую кровь? Если у человека проступали вены на руках, то счи‑
талось, что у него голубая кровь, то есть он был истинным ари‑
стократом, — сказала Христа.
Я прочитал «No volveré a ser joven». И пересказал им, как Хиль
де Бьедма говорит о том, что, когда он был молод, он не верил
в старость и смерть, а сейчас он понимает, что больше ничего
в жизни у него не осталось.
— Как он прав! — воскликнула Христа. — Я сейчас все время об
этом думаю. Надо быть доброй. Надо просто быть доброй. Со
162
всеми. Я этого никогда не умела. Никто в моей семье этого ни‑
когда не умел. Но я всегда хотела быть доброй. С животными
мне легче быть доброй. Недаром я состояла в зоозащитном ко‑
митете. Я всегда была уверена, с самого детства, что у живот‑
ных есть свое место в доме господнем. Мне не было сложно
быть доброй с животными или с детьми. Со всеми, кто не уме‑
ет говорить, кто не знает, как быть в этом мире без проводника.
Но этим помогать легко. А что делать всем нам? Кто нам будет
помогать? Я хотела быть доброй. И я всегда считала себя до‑
брой, когда вспоминала моего отца. Это был настоящий дьявол.
Самый злой, самый жестокий человек, которого я когда‑либо
видела. Он был плантатором. Ему доставляло удовольствие из‑
бивать и насиловать прилюдно. Он заставлял меня смотреть на
это. А я плакала. Я не хотела этого видеть. Он и меня бил. И он
изнасиловал меня, когда мне было пятнадцать лет. С тех пор
я поняла, что животных можно любить, но только сейчас я ста‑
ла понимать, что людей тоже можно любить. Я просто это не
очень умею. Когда он умирал, он сказал мне одну вещь, кото‑
рую я навсегда запомнила. Он спросил меня: «Христа, была бы
ты когда‑нибудь той, кем ты являешься, если бы я не был тем,
кто я есть?» Моя мать была набитой дурой, суеверной и злой.
Когда ее сестра была беременной, они развешивали белье во
дворе. И вдруг увидели сову. Моя мать стала причитать, что это
очень плохая примета. Что у моей тетки будет выкидыш. Она
рассказала об этом всем. И все стали говорить то же самое. Мо‑
жет быть, потому, что она была хозяйкой, женой моего извер‑
га‑отца? Не знаю. Но бедная тетка действительно потеряла
того ребенка. Я уверена, что это случилось потому, что ей все
как один говорили, что сова к выкидышу. Они ее просто убе‑
дили в этом. Страшные, тупые люди. Ирландцы тоже очень су‑
еверные. Они крестятся по любому поводу. А что значит кре‑
ститься по любому поводу? То же самое, что стучать по дереву.
На мой взгляд, в этом нет никакой разницы. Все черные тоже
ужасно суеверные. Вся эта смесь религии и язычества. Она тут
163
на каждом углу. Сидишь тут, смотришь на них и видишь, ка‑
кие они тупые и суеверные — но и в город поедешь, а там точ‑
но такие же люди. Тупые и суеверные. Надо быть доброй, но
у меня пока не получается. Но теперь я встретила вас, мы бу‑
дем с вами говорить, мы будем спорить, мы будем не согла‑
шаться друг с другом, но мы будем друг к другу добры. Потому
что нам есть, чем поделиться друг с другом, в отличие от всех
этих людей, кто не пришел сюда сегодня.
#хроники_беженства
164
Мало что в жизни мне доставалось бесплатно. Вот и здесь было
у меня не три, а целых десять счастливых дней, когда приез‑
жал Кондаков, но по возвращении в лагерь ожидали меня неко‑
торые неприятности. Впрочем, все начиналось довольно хоро‑
шо. После того, как Ираклий уехал, к нам в комнату никого не
заселяли. Людей в лагере стало меньше, поползли слухи, что
Ирландия и Грузия договорились о том, что Грузию призна‑
ют «безопасной страной», что существенно ускорит процедуру
принятия решения по всем грузинам, и они не смогут больше
ожидать решения о признании или непризнании их беженца‑
ми. Судя по тому, что количество прибывающих грузин рез‑
ко сократилось, были приняты и еще какие‑то дополнительные
меры — например, людей разворачивали по прилете, еще до
того, как они успеют обратиться за статусом беженца, и высы‑
лали назад тем же рейсом, которым они прилетели. Но это все
пока были лишь слухи и догадки.
Чем жестче система, тем сильнее искушение обойти ее. В на‑
шем лагере не так много строгих и неукоснительных правил,
но правило об отсутствии в лагере более трех ночей является,
пожалуй, главным из них. Это может быть чревато выселением
без предупреждения. Однако, как смекнули друзья Гии, кото‑
рые периодически уезжают куда‑нибудь в другие регионы Ир‑
ландии или даже Соединенного Королевства на работу, доста‑
точно просто отдать свой электронный ключ кому‑нибудь из
соседей, чтобы он открывал дверь попеременно своим и твоим
ключом. Тогда в системе будет отражаться, что ты находишь‑
ся в лагере.
— Беспроигрышная вариант, я тебе отвечаю, — поклялся мне
Гия.
Ли сказал мне, что он совершенно уверен, что в самом скором
времени получит трансфер, и его увезут. Пока он решил не ис‑
кать путей в Америку, потому что в Ирландии ему в целом нра‑
вится, да и он не накопил еще достаточно денег для такого пу‑
тешествия. Поскольку я планировал исчезнуть из лагеря на
165
срок, существенно превышающий допустимый, то из всех моих
местных приятелей оставался только Даниэль, кого я мог бы
попросить помочь мне с той хитростью, которой научил меня
Гия.
В назначенный день я собрал рюкзак, разложил вещи на кро‑
вати, как будто бы я отлучился ненадолго, посидел на дорож‑
ку и вышел. Даниэль тоже ехал в город. В автобусе я аккуратно
передал ему свой электронный ключ, по приезде мы обнялись,
и я отправился в свою старую новую жизнь. Прошло десять
дней. Мы съездили в Корк, потом в Донегал, немного време‑
ни удалось побыть и в Дублине. Все это время Даниэль захо‑
дил в мою комнату. Перекладывал мои вещи, симулировал мое
присутствие. Ли и вправду получил трансфер, куда‑то в Кер‑
ри, а в комнату заехал новый сосед. За все время списки публи‑
ковались трижды, Даниэль каждый раз присылал мне фото‑
графии новых списков, но моего номера в них не было. Так что
вернулся я в общежитие совершенно посвежевший, похудев‑
ший и в целом заметно восстановившийся.
В день возвращения Даниэль и Ахав ждали меня на останов‑
ке автобуса в центре Дублина. Мы вышли, не доехав немно‑
го до общежития, потому что ребята предложили мне поужи‑
нать пиццей в честь моего счастливого возвращения и того, что
на следующий день начинался рамадан. Ахав сказала, что те‑
перь мы будем намного реже видеться, потому что она наме‑
рена держать пост. Когда мы добрались до общежития, было
уже поздно. Я пошел в свою комнату, где на кровати Ираклия
сидел мужчина лет сорока пяти. С большими желтыми зуба‑
ми, смуглой кожей и добрым, но каким‑то уставшим взглядом.
Казалось, что он только что проснулся. Мой новый сосед не
представился, но приветливо кивнул. Я попытался с ним по‑
говорить, но он только помахал головой, как бы говоря, что не
понимает меня. В моем шкафчике лежало три пачки «Маль‑
боро», последний привет от Ли. Он зарыл их среди моих фут‑
болок. Я грустно улыбнулся. Эта страница будет окончательно
166
перевернута, когда я докурю последнюю сигарету. Я был ужас‑
но уставший, так что, сходив в душ, я почти тут же уснул.
На следующий день, за обедом, стало понятно, что помимо Ли
уехало еще много знакомого народу. Не было ни Оцзена, ни
Эди, ни других знакомых албанцев. Не было Гии и многих дру‑
гих грузин, которых бы я знал. Один из немногих оставшихся
сказал, что даже Виссариона‑отца и Виссариона‑сына куда‑то
отправили, но он не может произнести это название. Шадрак
и Патрис крепко обняли меня, они были очень рады, что я все
еще остаюсь в лагере. Патрис сказал, что думал, что меня уже
отправили в другой город, а Шадрак сказал, что он знал, что
я не мог уехать, не попрощавшись. Правда, с утра вывесили
новые списки, и Шадрак с Патрисом нашли в них свои номе‑
ра. Так что мы чудом не разминулись. Все интересовались, где
я был, и никто не верил, что это были своего рода каникулы.
Столовая была полупустой.
— Неужели столько людей уехало? — спросил я Даниэля.
— Нет, просто начался рамадан. Но твой друг в тюрбане, аф‑
ганец, который говорит по‑русски, тоже получил трансфер, —
сказал он мне.
Мимо нас проковыляла Христа. Она тоже была рада меня ви‑
деть.
— Ох, я думала, тебя выслали из Дублина. В нашем лагере и так
нет нормальных людей, поэтому я была на них очень зла. Го‑
ворят, они и Дилана собираются высылать, его номер появил‑
ся в списках сегодня утром. Но я уже научила его и научу тебя.
Ночью вызывай скорую, говори, что у тебя рези в животе. Пока
они разберутся, у тебя будет как минимум пара недель тут. По‑
слушай меня, я плохого не посоветую!
Еще накануне Даниэль успел мне рассказать, что нашел
в Badoo какого‑то человека, который тоже живет здесь. Это
очень симпатичный араб, но Даниэль стесняется с ним заго‑
ворить. Вдруг он стал усиленно показывать взглядом куда‑то
вправо от себя. Там сидел действительно очень симпатичный
167
парень, в модной футболке. Он ел с большим аппетитом, не‑
смотря на рамадан. Я решительно встал и сказал Даниэлю, что
нам надо с ним немедленно познакомиться. Парень был в на‑
ушниках, он смотрел какое‑то видео в телефоне и не обра‑
щал на нас внимания. Я поздоровался, представился и попы‑
тался завязать разговор. Парень посмотрел на меня и Даниэля
оценивающим взглядом, в котором мелькнуло разочарование,
сменившееся глубоким презрением. Он явно не хотел с нами
разговаривать, потому что, не обращая внимания на то, что
я продолжал с ним говорить, он надел наушники и снова уста‑
вился в телефон. Я пожал плечами, и мы ушли. Даниэль был
явно разочарован.
— Моего соседа тоже отправляют, — сказал Даниэль. — Сходи
к администратору и попроси перевести тебя в двухместный
номер.
Я очень хотел, чтобы у меня появился отдельный душ и туа‑
лет, а также холодильник. Не всегда возможно есть столовскую
еду, да и к тому же выдают ее порционно, и нередко мне прихо‑
дится идти в постель голодным. Поэтому, ничтоже сумняшеся,
я поспешил к администратору. Когда я вошел в администратор‑
скую, она посмотрела на меня с удивлением.
— А что это вы тут делаете? — спросила она с ходу. — Вас же уже
вычеркнули.
— Как вычеркнули?
— Так! Вас не было десять дней. Вы думали, мы этого не заме‑
тим? И сразу предупреждаю: лгать и оправдываться не надо.
Вас в системе больше нет.
Внутри меня все похолодело. Это страшное ощущение — по‑
нять в одночасье, что ты теперь бездомный, что идти тебе не‑
куда и что спорить бесполезно, потому что правда не на тво‑
ей стороне. Вот и зачем я стал слушать дурацких советов. Надо
было подойти к администраторам загодя, объяснить ситуа‑
цию, и все наверняка можно было бы уладить. Вряд ли они ста‑
ли бы сильно возражать, или, по крайней мере, объяснили бы
168
формальную процедуру. В глазах у меня защипало, стало очень
страшно и одиноко.
— Так, ладно. Знаю я, что вы и поэтический вечер организовы‑
вали, и вообще хорошо себя вели, помогали, переводили. Я вас
могу в системе восстановить сама, но комнату менять вам не
буду. В следующий раз, даже если на одну ночь куда‑то собере‑
тесь, будете писать заявление. А пока все, идите, — сказал она
мне строго.
— То есть я не на улице?
— Нет, вы не на улице. Но это потому, что у нас есть свободные
места и до этого с вами не было проблем. Завтра утром подой‑
дите к старшему администратору и поговорите с ним. Это обя‑
зательно. А теперь мне надо работать, — она уставилась в экран
компьютера.
Я поблагодарил ее и вышел. У меня была куча планов на этот
и следующий день, но теперь мне никуда не хотелось ехать.
Я пошел в комнату. Сосед мой по‑прежнему спал. Я попытал‑
ся на чем‑то сосредоточиться, но у меня не получалось. Меня
колотило, и было трудно дышать. Я вышел на улицу и по‑
брел в магазин. На обратном пути я заглянул к Даниэлю. Он
был очень удивлен, что меня выселили, но при этом не собра‑
ли мои вещи, потому что обычно, если кого‑то вычеркивают
из системы, то его вещи собирают, и надо идти к администра‑
торам, чтобы забирать их. К Даниэлю, однако, пока никого так
и не подселили. Он выразил надежду, что, может, после того,
как я поговорю с начальником лагеря, все образуется, и мне все
же позволят переехать. Я пошел к себе, но мой сосед все еще
спал. Во дворе было шумно, дети играли в футбол. Где‑то непо‑
далеку стригли газон. Ощущение глубокой безысходности ста‑
ло сковывать меня. Я пошел в душ, это немного помогло. После
ужина мне стало полегче, но страшно захотелось чего‑нибудь
сладкого. Я уговорил Даниэля сходить со мной в магазин. Мы
купили какой‑то торт, сделанный из желе и сливок. Верну‑
лись в лагерь и съели его. Даниэль инструктировал меня перед
169
разговором со старшим администратором. Сказал, что не надо
говорить лишнего, что тот не любит, когда с ним говорят долго,
но человек он не злой и вполне конкретный.
Ночью меня тоже ждал сюрприз. Мой сосед спит весь день на‑
пролет, а по ночам ходит туда‑сюда, не заботясь особенно
о том, что это может нарушать мой сон. Может быть, это свя‑
зано с тем, что начался рамадан, а может, просто у него сбился
график, я не знаю, но, как бы то ни было, я не мог уснуть почти
всю ночь, и только под утро, когда уже совсем рассвело, я вы‑
рубился, хотя к этому времени он тоже уже лег. Старший адми‑
нистратор уделил мне ровно три минуты своего драгоценного
времени, сказав, что делать так не надо, объяснил правила, что
я должен был их предупредить заранее, а не ставить перед фак‑
том. Я боялся, что он начнет выведывать, кто открывал дверь
моим ключом за дни моего отсутствия, но он не стал меня об
этом спрашивать. Я поспешил к Даниэлю. Тот остался очень до‑
волен результатами проведенной со мной беседы и обещал, что
сам поговорит с администрацией по поводу моего переселения,
когда будет хорошая смена. Следующие два дня я провел вне
лагеря, приезжал затемно, только чтобы переночевать. А в по‑
недельник Даниэль разбудил меня стуком в дверь и сказал,
чтобы я собирал вещи, что он обо всем договорился.
В комнате он достал салфетку в виде ЛГБТ‑радужного флага
и восторженно прошептал, что теперь мы сможем ее повесить.
Потому что он очень рад, что наконец‑то может ничего не бо‑
яться, живя в своей комнате. Он развернул две слегка помятые
салфетки, первую мы приклеили на дверь изнутри. Я предло‑
жил ему приклеить вторую снаружи, но он сказал, что админи‑
страции это не понравится, потому что это прямая провокация.
Вторую мы разрезали пополам и приклеили ко мне на шкаф‑
чик и на дверь в ванную комнату. В отдельную ванную комна‑
ту.
#хроники_беженства
170
Не прошло и недели с тех пор, как мы стали жить с Даниэлем
в одной комнате. Неделя выдалась очень суетная. В Универси‑
тетском колледже Дублина проходила конференция, посвящен‑
ная сексуальности и праву, и я все три дня был там, уходя из об‑
щежития засветло, чтобы добраться на конференцию вовремя,
и возвращаясь ближе к полуночи. Я сильно уставал и почти сра‑
зу заваливался спать. Даниэль брал для меня еду в столовой, что
помогало мне не загнуться от голода. В наших палестинах после
девяти вечера даже жалкого шоколадного батончика известной
марки не купить. В пятницу, когда я наконец‑то смог немного по‑
быть дома и отдохнуть, я впервые за долгие месяцы смог принять
ванну. Я зажег свечи, выключил свет и просто тихо лежал в те‑
плой воде. Мне было очень хорошо и очень тоскливо. Оказаться
в тридцать пять лет в точке невозврата, когда идти можно только
вперед, но нет уже ни азарта, ни радости от того, что делаешь эти
робкие шаги все дальше и дальше от привычного круга, от род‑
ного языка и от близких и дорогих людей. Я вспомнил, как мы
искали рыбные места с Кондаковым, как нажрались с Шуркой
на лавочке, когда она приезжала в Дублин. Это было совсем как
дома. Дом — это любимые люди, все остальное — вранье.
Умиротворение мое было грубо нарушено. Даниэль стал сту‑
чать в ванную комнату.
— Что случилось?! — спросил я, чуть не шипя от раздраже‑
ния.
— Новые списки на трансфер, какой у тебя номер?
— Я не помню, выйду и проверю.
Меня невольно охватило сильное волнение. Весь лагерь на‑
чинает нервно шевелиться, когда вывешивают новые списки.
Люди боятся неизвестности, они живут в страхе, и любое пе‑
ремещение возвращает их в ситуацию, когда они летели, плы‑
ли, ехали или даже шли к этой новой, неласковой к ним жизни.
Кряхтя и чертыхаясь, я смыл с себя чудесную пену и выбрал‑
ся из ванны. Даниэль сидел на стуле и смотрел в пол. Лицо его
было спокойно, в руках он держал раскрытый конверт.
171
— Я есть в списках, — сказал он мне.
— Куда?
— Где‑то шестьдесят километров от Дублина. Так что все не так
плохо.
Он протянул мне телефон, на который был сфотографиро‑
ван список. Я сверился, моего номера не оказалось. Мне было
очень жаль, что Даниэль уезжает. Мы не только подружились,
но я знаю, что ему снова стало страшно от того, что он остается
один. Да и, честно говоря, его присутствие рождало во мне чув‑
ство тыла. В таких местах нужно чтобы хоть кто‑нибудь, кро‑
ме служащих и охраны, приглядывал за тобой. Даже если этот
кто‑то просто не умеет иначе.
— Главное, ничего не бойся и не переживай, — сказал я ему.
Было видно, что он старается не показывать охватившего его
волнения, что он даже как будто расслаблен и ему все равно, но
я чувствовал, что все его существо сжалось в отчаянии перед
неизвестностью и необратимостью случившегося. — А может,
вызовем скорую, как Христа учила?
— Нет, пусть будет как будет. Просто туда уехали двое паки‑
станцев, которые надо мной тут подшучивали и запугивали
меня. Я не хотел бы с ними встречаться. Но они ничего страш‑
ного мне не сделают, просто неприятные люди, — выдохнул Да‑
ниэль.
Выходные я опять провел вне лагеря. Несмотря на нервный
эпизод, когда меня выгнали, а потом взяли назад, — а может
быть, именно из‑за него, — я стараюсь уезжать всегда, когда
могу и когда есть куда. Мне трудно само это ощущение огоро‑
женного пространства, того, что кто‑то все время учитывает
тебя, следит и фиксирует каждое твое действие, каждый твой
шаг. При этом ты не человек, а статистическая единица, ты
обезличен, и кроме повиновения от тебя ничего не ждут.
Трансфер был назначен на понедельник. В воскресенье я купил
чизкейк, чтобы отметить с Даниэлем начало его новой жизни.
Он весь день очень методично и неспешно паковал свои вещи,
172
перебирал разные буклетики и бумажки, писал официаль‑
ные письма с информацией о том, что он переезжает на новый
адрес, прибрал в комнате и пошел в прачечную, чтобы не везти
с собой грязное белье. Из лагерной прачечной нельзя уходить,
пока твои вещи сушатся. Почему‑то некоторые люди счита‑
ют, что даже если твоя одежда не высохла, то это не проблема.
Если тебя нет в прачечной, когда ты переложил вещи в сушил‑
ку, они просто открывают ее, складывают твои вещи в пакет
и загружают свои. Что‑либо доказывать и ругаться — себе доро‑
же. Проще просидеть час в прачечной, отгоняя всех, кто посме‑
ет приблизиться к твоей сушилке.
Христа восседала посреди прачечной на единственном сту‑
ле, который туда кто‑то когда‑то притащил из столовой, да
так и оставил. Рядом с ней стояла совсем бледная и замучен‑
ная постом Ахав. С тех пор, как начался рамадан, я ее почти не
вижу. Она пожаловалась как‑то, что у нее сильные боли в жи‑
воте. Я посоветовал ей отказаться от поста, но она рассудитель‑
но возразила, что за все в этой жизни надо платить, и поэтому
пост она нарушать не будет. А такие любители и прожигатели
жизни, как я, которые не верят в бога, еще узнают после смер‑
ти, что счет им выставлен огромный, и платить по нему при‑
дется долго и мучительно. Христа очень огорчалась, что Дани‑
эль уезжает.
— Подумать только, нас, нормальных, образованных людей
в этой чертовой тюрьме человек десять. Я даже специально не‑
давно подсчитывала. После отъезда Дилана осталось всего де‑
вять, а теперь еще и Даниэль. Скоро я останусь тут совершен‑
но одна. Хотя с моим букетом болячек скоро тут не останется
никого, кроме этих дикарей, из‑за которых я должна тут си‑
деть, чтобы они не трогали мои вещи, пока они сушатся. Черто‑
вы грязнули. Поотрывала бы я им руки, но мне их жалко. Хотя
я и не намерена с ними даже здороваться. Ирландия еще «спа‑
сибо» нам должна сказать. Это мы ей честь оказали, что при‑
ехали сюда. И они держат нас тут, вместе с этими ужасными
173
существами, которые должны непременно быть все депорти‑
рованы, потому что иначе страна погибнет. Вы посмотрите на
их общественный транспорт, на их систему здравоохранения —
а уж о ней я много что могу рассказать, — на их столицу, в кон‑
це концов. Это же не город, это же какая‑то огромная деревня,
в которой ничего нет. Нищета и убогость во всем. Я в этом ла‑
гере уже почти год, и тут все разваливалось и никому не было
до этого никакого дела. Плевать они хотели на мои жалобы,
а теперь посмотрите — табличку повесили: Tranquility Garden.
А все почему? А потому, что они ожидают премьер‑министра,
вот и наводят тут марафет. Перед приездом премьер‑мини‑
стра им выделили деньги, чтобы они сделали ремонт. Красоту
навели. Только фасады, только пыль в глаза, больше ничего не
умеют и не хотят учиться. Ленивые и глупые! Страна третье‑
го мира, а не Евросоюз. И они еще партиями завозят всех этих
мерзавцев, которые хотят только воровать и лежать на кровати.
Работать они не умеют, ценить то, что дают, они тоже не уме‑
ют. Из девяти стиральных машин — три уже сломаны. Ну ниче‑
го, я уже давно заготовила речь для премьер‑министра. А еще
я написала в Министерство здравоохранения на нашего док‑
тора. Он меня боится и отказывается лечить. Я потребовала,
чтобы его уволили! Причем я обосновала это, а не просто по‑
жаловалась. Я собрала скрупулезно все детали и написала им
письмо на восемь страниц. Посмотрим, что они мне ответят.
Я бы хотела, чтобы они мне успели ответить до приезда пре‑
мьер‑министра. Тогда я ему пожалуюсь на министра здраво‑
охранения. Как они могли выслать Даниэля прямо перед днем
открытых дверей, как раз когда мы все ждем премьер‑мини‑
стра? Я просто в ужасе. Что они хотят ему показать? Что тут
одни эти… чтобы он ужесточил политику. Наверняка они имен‑
но этого и хотят.
— Как будто премьер‑министр настолько проницателен, чтобы
отличить этих от тех, — засмеялся я. — На вид ни я, ни Даниэль
ничего приличного из себя не представляем.
174
— Не говори глупости, — строго одернула меня Христа. — Вы
умные, это видно даже со спины!
К Ахав подбежала маленькая девочка, лет примерно двух, она
схватила ее за ногу и попыталась обнять. Ахав взяла ее на руки
и показала мне.
— Смотри, она очень похожа на тебя, если бы вас увидели вме‑
сте, то решили бы, что это твоя дочь. Хотя она, конечно, симпа‑
тичнее тебя, — сказала Ахав и поцеловала девочку в щеку. Де‑
вочка обрадовалась и поцеловала ее в ответ.
— Ну, это не очень сложно быть симпатичнее меня, — улыбнул‑
ся я Ахав.
— Я думаю, что, если бы ты был женщиной, ты был бы очень
красивой, — сказала Христа. — Я люблю таких женщин, сво‑
енравных, строгих, заносчивых, но при этом добрых. Навер‑
ное, потому что я и сама такая. А в молодости я была красот‑
ка.
— Вы и сейчас красотка, — сказал я ей, а Даниэль почему‑то
громко засмеялся.
— Смейтесь, смейтесь! Я не обижаюсь. Но, кстати, Даниэль уез‑
жает, и тебе могут подселить какого‑нибудь ужасного соседа,
ты и сам можешь себе представить. Тут был один такой же, как
ты и Даниэль, он написал письмо, я ему помогла с этим, и его
вообще поселили одного. Если хочешь, приходи ко мне завтра
после обеда, накидаем письмецо в Министерство. Затягивать
с этим не надо.
— Да меня тоже скоро, наверное, уже переведут. Я уже с кем
только не жил. Мне все равно, если честно.
— Ох, ты просто не знаешь, что говоришь! Ну, значит, просто
заходи выпить кофе. Расскажешь мне про Россию. Как жаль,
что там ничего не получилось. В молодости мы смотрели на
твою страну с такой надеждой, с такой большой любовью.
Ахав сказала, что пришло время, когда можно прервать пост.
Она пошла в столовую. В это время дня их кормят очень не‑
плохо. Помимо того, что мы все едим на ужин, какие‑то
175
мусульманские организации привозят еще дополнительную
еду, среди которой финики, орехи, изюм, также им подают мо‑
локо с розовой водой. Можно незаметно просочиться в тол‑
пе и поужинать еще раз, ну или, по крайней мере, успеть вы‑
пить розового молочка и умыкнуть горсть фиников. Даниэль
сказал, что хотел бы попрощаться с сотрудниками кухни. Мы
зашли в столовую. Какие‑то афганцы, которые все время под‑
шучивают над ним и делают ему неприличные предложения
в довольно открытой форме, стали махать руками. Даниэль при
этом как будто даже дружит с ними. Он пошел к ним, а я остал‑
ся с Ахав. Когда я встал, чтобы налить себе чая, афганцы Аб‑
дулла, Фарьяддин и другие, чьих имен я не помню, стали звать
и меня и говорить наперебой, что все они готовы переехать ко
мне в комнату вместо Даниэля. Один из них особенно актив‑
но махал рукой, наконец, он встал и попробовал за руку меня
притащить к столу. Все это было как бы в шутку, без агрессии
и злобы, но то ли накопившаяся усталость от трудной недели,
от душной прачечной, то ли какая‑то давно затаенная на них
раздражительность за то, как они все время подкалывают Да‑
ниэля, то ли просто страх того, что и вправду кто‑то из них за‑
селится ко мне в комнату, заставил меня резко выдернуть руку
и буквально проорать в лицо этому испугавшемуся челове‑
ку:
— Слушай, ты, фак‑перефак, не надо меня руками трогать. По‑
нял?! Не надо вообще ко мне подходить и со мной шутить. Мне
ваши шутки смешными не кажутся. Мне не смешно, понял?
И сидеть я с вами не хочу. Мне говорить с вами не о чем. Я не
буду терпеть ваши тупые шуточки. Вы хотите смеяться не со
мной, а надо мной, а этого я вам не позволю. Давайте вы сдела‑
ете вид, что меня не существует, а я сделаю вид, что вас не су‑
ществует. И тогда, может быть, нам не придется больше возвра‑
щаться к этому разговору.
— Ты не имеешь права запрещать мне смеяться, — попытался
возразить он.
176
— Смейся, сколько захочется! Только меня не зови! — сказал
я ему, повернулся и ушел.
Рано утром Даниэль уехал. Я едва проснулся, чтобы успеть по‑
желать ему счастливого пути. Но уже через полтора часа он по‑
звонил мне и со слезами сказал, что на новом месте все просто
ужасно. Непроходимая грязь, вонь, интернета нет.
— Все еще хуже, чем у вас в лагере, — сказал он мне. — Намного
хуже. Я подошел к администратору, чтобы попросить половую
тряпку, но он сказал, что у него нет половой тряпки, и, если
мне надо, я могу сам сходить и купить ее. Я попытался возму‑
титься, но он ответил, что мы должны быть благодарны Ир‑
ландии за все, что она для нас сделала, а не ходить и жаловать‑
ся. Он сказал, что он не любит тех, кто создает ему проблемы.
И если я хочу, чтобы все было нормально, то не надо приходить
к нему с такими мелочами, как половая тряпка и грязь в ком‑
нате. «Это ваша ответственность!» — сказал он мне. Так что
я пойду убираться. Но ты сюда не приезжай. Тут совсем пло‑
хо. Будем надеяться, что тебя отправят в другое место! — я слы‑
шал, как он плачет. И не мог придумать ничего, что могло бы
его утешить.
#хроники_беженства
177
День я прожил совершенно свободным человеком. После ужи‑
на, когда небо стало перламутровым, а люди потихоньку раз‑
бредались по своим комнатам, я решил, что мне, видимо, силь‑
но повезло и я хотя бы сегодня останусь наедине с самим
собой. Я не рассчитывал на долгую перспективу, но и одной
ночи в одиночестве я был бы счастлив. Спокойный, но уверен‑
ный стук в дверь вернул меня к реальности. Я понял, что там,
за дверью, на которой все еще красовалась радужная салфетка,
заботливо сохраненная Даниэлем, стоял тот, с кем мне пред‑
стояло провести ближайшие дни, до тех пор, пока меня, на‑
конец, не отправят на место постоянного жительства. С со‑
седями — молчаливого афганца я в расчет не беру — мне пока
везло. Конечно, после заботливого и чистоплотного Даниэ‑
ля, испытывавшего ко мне чувство глубокой благодарности за
то, что я поддержал его и помог раскрыться, мне будет слож‑
но перестроиться и привыкнуть к новому соседу — так что, мо‑
жет, и хорошо, что с Даниэлем мы прожили в одной комнате
не очень долго. Таких соседей, которых не хочется придушить,
найти непросто в любом месте.
Я отворил. В коридоре стоял тот же сотрудник, что когда‑то
привел меня в комнату к Ираклию и Ли. Из‑за его плеча, не
скрывая своего любопытства, выглядывал симпатичный, пол‑
неющий и лысеющий, но все еще приятной наружности, па‑
рень с тонкими семитскими чертами лица. Сотрудник сказал,
что это мой новый сосед. Я пошел ва‑банк.
— Хорошо, — сказал я. — Добро пожаловать. Но я бы хотел в ва‑
шем присутствии предупредить его, что я открытый гей,
и если у него есть какие‑то проблемы с этим, то ему лучше по‑
проситься в другую комнату.
Я повернулся и показал на радужный флаг из салфетки, кото‑
рый был приклеен к шкафу. Сотрудник с азартом посмотрел на
парня. Парень мельком взглянул на флаг и на хорошем англий‑
ском сказал, что ему совершенно все равно, что он образованный
и он разделяет мое право бороться за свое достоинство.
178
— Я не гей, — сказал он и выразительно посмотрел на админи‑
стратора, — но я вообще не испытываю никаких проблем по
этому поводу. Главное, что в этой комнате чисто.
— Ну, вот и договорились. Окей, ребята, я пошел, — сказал ад‑
министратор и довольно засеменил по коридору.
— Меня зовут Фарук. Я из Сирии. Мне тридцать один год,
и я архитектор, — представился мой новый сосед.
— Очень приятно. Проходи, располагайся, — я обреченно выдо‑
хнул и стал показывать соседу комнату.
После этого по его просьбе мы отправились осматривать ла‑
герь. Я объяснил ему, где и что находится, когда открыта столо‑
вая, как пользоваться прачечной и прочие нехитрые правила.
Фарук рассказал, что он работал в архитектурном бюро в Ката‑
ре, но почему‑то — не очень понятно, почему именно сейчас —
он решил поискать лучшей жизни в Европе. Так он и оказался
в одной со мной комнате. Он велеречив, многословен, очень са‑
моуверен, навел справки обо всех общежитиях для беженцев
в стране и намеревается поселиться в лучшем из них. Устав‑
ший от стресса и новых впечатлений, он едва дождался того
времени, когда тем, кто держит пост, можно наконец принять
пищу, вернулся, принял душ и сразу же уснул.
Утром он стал задавать мне вопросы, кто тут главный, с кем
надо дружить, кто за что отвечает и к кому следует обращать‑
ся, если что‑нибудь пойдет не так. Ответов на многие из его во‑
просов я не знал, но и сам этот утилитарный подход мне не
нравится, поэтому отвечал я односложно и старался особен‑
но не вслушиваться в его рассуждения о том, что и как надо де‑
лать, чтобы стать «настоящим победителем в этой жизни». Он
возмущался, что ему не дают права на работу, возмущался, что
еда не очень вкусная, возмущался, что в общей комнате ку‑
рят. Оказался прожженным расистом, потому что все время во
всем обвинял чернокожих. У меня начала болеть от него голова.
Его суетливость, крысиное желание найти лаз, получить луч‑
шее из того, что есть, заставило меня задуматься не о нем даже,
179
а о себе и своей невесть откуда взявшейся смиренности перед
ударами судьбы. Нет, не равнодушие и не отстраненность были
моими спутниками, а глубокое внутреннее смирение, переме‑
жаемое бунтами против несправедливости и лжи, определяе‑
мыми мной, как обычно, на глазок и с полуоборота.
Я уехал в город, а ночью началось веселье. По всей видимо‑
сти, Фарук после обеда спал, а когда пришло время окончания
поста, поел, почувствовал прилив сил и стал сначала пытать‑
ся со мной, утомленным за день, снова поболтать. Но я предпо‑
чел Фаруку фейсбук, и тогда он стал сначала слушать музыку
в наушниках, так, что я чуть не начал различать арабские сло‑
ва, а потом вышел на улицу и вернулся через десять минут. По‑
том снова куда‑то вышел и опять вернулся. Я постепенно при‑
готовился отойти ко сну, но когда он заскрипел дверью в пятый
или шестой раз — я уже перестал считать — то я попросил его
перестать ходить туда‑сюда, потому что это сводит на нет мои
попытки уснуть. Он извинился, сказал, что ему казалось, что
он не шумит и закрывает дверь тихонько и что, конечно же, он
посидит в общей комнате.
На следующий день утром Фарук, как ни странно, проснулся
раньше меня и сидел за столом со своим компьютером. Увидев
меня, он сразу рассказал мне, что человек он не религиозный,
но пост он будет держать, потому что поступает так уже шест‑
надцать лет. Что я, конечно, могу пожаловаться на него, но он
не считает нужным со мной ссориться. Однако на всякий слу‑
чай он записал на телефон мой храп и поэтому он будет наста‑
ивать на том, что не только он мне мешает, но и я не даю ему
уснуть. Этот момент меня как‑то особенно возмутил. Не знаю,
храплю ли я действительно, или он скачал это аудио откуда
угодно — да, собственно, и аудио никакого я не слышал, так что,
может быть, он ничего и не записывал, — но сам факт шантажа
заставил меня вспыхнуть от негодования. Мы перешли на от‑
кровенную ругань. Наговорили друг другу лишнего. Я уже со‑
брался было действительно идти к администраторам и просить
180
нас немедленно расселить, но тут же вспомнил, что сегод‑
ня день открытых дверей и администрации точно будет не до
меня. К тому же я понимал, что, несмотря ни на что, Фарук не‑
плохо говорит по‑английски, он чистоплотен, и с ним все равно
можно договориться. Я вспомнил молчаливого афганца, с ко‑
торым жил в комнате до того, как переехал к Даниэлю, и смяг‑
чился. Наш бурный эмоциональный спор закончился сдержан‑
ным, но искренним примирением. Гадливое чувство, что за
мной опять следят, подмечают каждый шаг и даже фиксируют,
оставило неприятное послевкусие, но я не хотел зацикливать‑
ся на этом. Думаю, что и Даниэль поступил бы так же, если бы
его что‑нибудь во мне не устроило. Это не он, это система, по‑
вторял я про себя. Это система, которая вынимает из нас нашу
внутреннюю склизкую гэбню, этот яд постоянного недоверия,
лживости, эти продукты распада человеческого в человеке, са‑
мое гадкое и самое стойкое, что мы смогли породить как вид,
как специя, а не только как страна или культура. Каждый день,
пробудившись от беспокойных снов, тебе необходимо напоми‑
нать себе, что ты находишься в системе, вся мощь которой на‑
правлена на то, чтобы тебя сломать, подточить, ослабить. Ве‑
тры и бризы внутри этой мортальной системы дуют с одной
целью — чтобы тебя продуло, реки и моря бурлят в этой систе‑
ме с одной лишь целью — чтобы ты в них захлебнулся, всякий
зверек, всякая мошка жаждет твоей крови и твоей плоти. Здесь
все против тебя.
Всю последнюю неделю наш лагерь готовился ко дню откры‑
тых дверей. Судорожно докрашивались стены, доустанавли‑
вались деревянные столы, допривинчивались плинтуса. По
вечерам Ахав, Христа и многие другие репетировали привет‑
ственную песню и танец. Люди шептались, что приедет сам
премьер‑министр. Практически все НКО, работающие с бежен‑
цами, должны были представить в этот день свои программы
помощи. Вдоль стен были поставлены черные ширмы. Следу‑
ет отметить, что в Ирландии ни одна из ЛГБТ‑организаций не
181
занимается непосредственно ЛГБТ‑беженцами. Поэтому я до‑
говорился, что соберу буклетики разных организаций и сам
представлю все эти НКО. Меня предупредили, что это может
быть небезопасно именно для меня, поскольку я здесь живу,
но я решил, что бояться надо в меру и иногда можно рискнуть
ради общего блага.
Утром 31 мая я увидел, что куча народу в лагере ходит в оди‑
наковых желтых футболках. За завтраком, во время которо‑
го я переругивался с Фаруком, всем раздали эти футболки,
на которых было написано «День открытых дверей в центре
таком‑то». А на спине было написано «Волонтер». Христа на‑
дела черную элегантную блузку. Густой, несколько вычурный
макияж подчеркивал серьезность ее намерений быть самой
красивой дамой на празднике. Я не удержался и сделал ей ком‑
плимент.
— Мне уже трое предложили руку и сердце, — довольно заяви‑
ла Христа.
— Я буду четвертым. Вы можете завести гарем!
Христа громко засмеялась. Ей понравилось, что ее старания
не остались незамеченными. Вообще, она ценила мое внима‑
ние. И хотя многое в жизни мы понимали кардинально проти‑
воположно, между нами установились очень теплые отноше‑
ния, выражаемые скорее искренней улыбкой при встрече, чем
каким‑то словами или действиями.
Я застелил на специальном столике радужный флаг, который
мне позволила купить с возмещением расходов одна друже‑
ственная НКО, разложил на нем буклетики, но потом решил,
что ЛГБТ‑флаг лучше вытащить и повесить на черную нишу,
сделав ее самой яркой и заметной.
Премьер‑министр не приехал, но зато приехал министр юсти‑
ции и равноправия. Он очень долго рассказывал нам о том,
как нам хорошо жить, и как нам повезло, и как он беспоко‑
ится о нас, рассказывал об условиях нашей жизни и о том,
что, конечно, тяжело и трудно, но все же, как же хорошо, что
182
существуют такие прекрасные общежития, где все сыты и до‑
вольны. Позади него красовался плакат «Иезуиты для бежен‑
цев», что как‑то особенно вписывалось в поток его монотонной
чиновничьей речи. Потом еще кто‑то что‑то говорил, пример‑
но так же искренне и содержательно, как министр. Один из бе‑
женцев, из Пакистана, произнес благодарственную речь, сби‑
ваясь на всхлипывания и утирая слезы. Все были благостны,
умиротворены собственной добротой и великодушием. Ни од‑
ного грузина в зале не было. Я успел со многими познакомить‑
ся и обменяться контактами.
На улице готовили барбекю, в меню были наггетсы и шоколад‑
ные сладости. За время моего отсутствия часть буклетов успе‑
ли разобрать. Пока мы обедали в шатре, раскинутом во дворе,
жители нашего лагеря успели исполнить свою песню и танец,
я застал только самые последние аккорды. Мне было жаль, что
я не увидел этого зрелища, что я не смогу теперь подшутить
над Христой и Ахав. Даже Даниэль приехал из своего села, но
в суете мы толком не успели с ним поговорить. Еще когда он
был здесь, они удосужились разругаться с Ахав. И теперь, ока‑
завшись в одиночестве, он написал мне, чтобы я попросил ее
разблокировать его в вотсапе. Но она наотрез отказалась это
сделать, сказав, что он в священный месяц рамадан посылал ей
фотографии свиней. День прошел весело и быстро.
Вечером мы проболтали с Фаруком пару часов. Он очень боит‑
ся, что нас обворуют. Прячет свой компьютер за кровать, жест‑
кие диски в сумку, сумку в коробку, на коробку громоздит па‑
кеты и стул. Он все время говорит о том, что мы в тюрьме,
и рассказывает, что раньше он жил лучше, но в Катаре хорошо
жить только катарцам. Когда настал час окончания поста, мы
пошли в столовую. Там к нам подсели Абдулла и Фарьяддин,
одни из тех афганцев, с которыми я поругался.
— Это твой новый сосед? — спросили они меня.
— Да, — ответил я. Мы с ними уже помирились, хотя симпатии
я к ним по‑прежнему не испытывал.
183
— А ты знаешь, что он гей? — спросили они у Фарука.
— Да, знаю, — ответил спокойно Фарук.
— Аааа, — засмеялись они. — И ты не боишься?
— Нет. Чего я должен бояться? — сказал Фарук, немного занерв‑
ничав.
— То, что вы делаете, называется аутингом, и это, в сущности,
преступление, — сказал я им совершенно серьезно.
— Он хочет быть политиком! — сказал Абдулла, лукаво погляды‑
вая на Фарука.
#хроники_беженства
184
Абдулла и Фарьяддин каким‑то неизвестным образом проню‑
хали, что в общей комнате нашего корпуса очень тихо и спо‑
койно. Грузин там не было, никто не курил, не играл в карты,
не смотрел телевизор, а интернет ловил гораздо лучше. По ве‑
черам становилось довольно прохладно, но они частенько си‑
дели в общей комнате, которая была от меня за стеной. Там же
появлялись и другие афганцы, но гораздо реже. Эти двое про‑
сиживали там ночи напролет. Жили они в какой‑то очень боль‑
шой комнате, где было помимо них еще двое. Те двое не дер‑
жали пост и потому ночью спали. А поскольку были они
мужиками крупными и суровыми и могли без лишних вопро‑
сов свернуть в калач этих худощавых афганских отроков, то эта
парочка, по всей видимости, не хотела рисковать и беспокоить
сон своих соседей. Вот и сидели они в нашей общей комнате,
куда я иногда заглядывал налить себе кипятка. Иногда я при‑
саживался поболтать с ними. Абдулла был совершенно модель‑
ной внешности, а Фарьяддин был такой щупленький доходяга,
что невольно располагал к себе.
— Эй, Руша, — так они меня называли. — Вот скажи, если бы ты
мог выбирать, ты в какой стране жил бы?
— Я бы жил там, где у меня была бы интересная работа. Из всех
городов, где я был, мне больше всего нравится Лиссабон.
— Лиссабон? — недоверчиво спросил меня Абдулла.
— Это в Африке? — уточнил Фарьяддин.
— Это в Европе.
— Да, это бедная Европа, там работы нет, ничего там нет, — ска‑
зал Абдулла.
— Да, Португалия — довольно бедная. Но там очень красиво.
Если бы я мог себе позволить, я хотел бы пожить там хотя бы
какое‑то время.
— А что тебе там нравится? — спросил Абдулла.
— Все: люди, язык, кухня, архитектура, климат, — мне пока‑
залось, что приятный ветерок с Тежу легко коснулся моей
щеки.
185
— Архитектура — это дома? — уточнил Фарьяддин.
— Да, дома, — улыбнулся я ему.
— А я хочу жить в Германии. Там много работы, много денег.
Германия — очень хорошая страна, — сказал Фарьяддин.
— Германия — говно. Они хотели нас депортировать, но мы сбе‑
жали. Теперь здесь нам не дают интервью. Ничего не дают, хо‑
тят назад в Германию отправить, а Германия потом нас назад
в Афганистан. Мы с Фарьяддином были несовершеннолет‑
ние, когда попали в Германию. Но они нам не верили. Они смо‑
трели наши зубы, брали кровь на анализы, все‑все проверяли.
Немцы — очень злые. Если ты спросишь меня, то я скажу, что
я хочу в Афганистан. У нас прекрасная страна, я люблю Аф‑
ганистан, я люблю природу, люблю людей, люблю кухню. Там
все намного лучше, чем здесь и даже чем в Германии. Но туда
пришла Америка и сделала нам войну. Я не хочу в Европе жить,
но что мне делать? Куда мне ехать? Пусть Америка уходит. Они
сделали нам войну, пусть заплатят и уходят. Мы ничего от них
не хотим. И мы не хотим жить в Европе. Мы хотим жить у себя
дома. Но у нас нет дома, — возмущался Абдулла
— А я хочу жить в Европе. Тут люди красивые! — сказал Фарьяд‑
дин.
— Да, тут такие девочки, голова прямо кружится. Зато в Аф‑
ганистане мальчики красивые, да, Руша? — засмеялся Абдул‑
ла.
— Ну, как минимум, двое красивых точно есть, хотя они сейчас
в Ирландии, — пошутил я в ответ. Но я не уверен, что они поня‑
ли шутку. Во всяком случае, они даже не улыбнулись.
— А в России люди красивые? — спросил Абдулла
— Разные. Бывают и красивые, конечно.
— Познакомь меня с тем мальчиком! Он такой красивый!
— С каким мальчиком? — не понял я.
— Который приходил к тебе на день открытых дверей, — Абдул‑
ла, по всей видимости, имел в виду моего небинарного прияте‑
ля, который как‑то навестил меня в лагере.
186
— Не думаю, что ты ему интересен. Он любит женщин. Да я ду‑
мал, что и ты любишь женщин, разве нет?
— Он такой красивый, он как женщина. Я бы не отказался от
него. Хотя сейчас рамадан, и это будет харам. Но я бы согре‑
шил ради такого дела, — сказал мечтательно Абдулла.
— Ладно, грешники, пора спать. Спокойной ночи.
— Познакомь нас с твоими русскими подружками, Руша. У тебя
же есть русские подружки в Дублине, да? Мы поедем к ним
в гости, мы хорошие любовники, — кричал мне вслед Абдулла,
но я не стал даже оборачиваться.
Я вышел покурить на пожарную лестницу. Там сидел полный
мужчина — кажется, он из Пакистана или из Бангладеш. Обычно
он довольно хмурый, я не видел, чтобы он улыбался или с кем‑то
разговаривал. В столовой он тоже ни к кому не подсаживается.
Как‑то он стрельнул у меня сигарету, и после этого он мне при‑
ветственно кивает, но никогда не останавливается поболтать.
Возможно, он просто застенчив или плохо знает язык. А может
быть, он не хочет ни с кем коммуницировать. Он носит какой‑то
нелепый спортивный костюм, выглядит довольно неряшли‑
во. Может быть, этот человек уже плюнул на себя. Я не знал, но
почему‑то чувствовал, что не надо ему навязываться.
— Афганцы там? — вдруг спросил он меня.
— Да, Абдулла и Фарьяддин, — сказал я, не скрыв удивления
в голосе. Это был, возможно, первый раз, когда я слышал его
голос.
— Только они? — спросил он, неожиданно обрадовавшись.
— Когда я выходил из общей комнаты, больше там никого не
было. Вот буквально только что.
Он резко поднялся со ступеньки и засеменил по коридо‑
ру в сторону общей комнаты. Я пошел к себе. Был уже третий
час ночи. Двор опустел. Почти все уснули. Мало где горел свет,
и даже в прачечной, похоже, никого не было. Только в мужском
корпусе наверняка грузины играли в карты. Обычно они расхо‑
дятся только на рассвете.
187
В комнате было душно. Фарук уже сопел. Я приоткрыл окно,
но от него потянуло холодным воздухом. Поскольку кровать
моя находится прямо у окна, я решил, что надо дать комнате
немного освежиться, а потом вернуться, закрыть окно и лечь
спать. Я снова пошел курить. Внутренняя тревога обычно на‑
растает к предрассветному часу. Одна моя подруга говорит, что
это время именуется «часом волка». Многие смерти приходят‑
ся именно на предрассветное время. Многие болезные, старые,
уставшие тела не могут пережить встречи с восходящим солн‑
цем, с новым, суетным днем. Рыжая кошка сидела внизу и при‑
стально смотрела на меня. Я позвал ее, она медленно встала
и пошла в другую сторону.
Стало совсем зябко, я попытался вернуться в комнату, но там
все еще было довольно душно. В общежитии по ночам продол‑
жали топить, и наша маленькая комната сильно нагревалась за
день. Я взял свою кружку, бросил в нее пакетик ромашки и ре‑
шил выпить чаю. В горле неприятно першило, и я решил, что
немного теплого мне не помешает. Я аккуратно прикрыл за со‑
бой дверь, чтобы не разбудить Фарука. Он что‑то говорил во
сне, как будто что‑то кому‑то доказывал, вернее, отпирался
или оправдывался.
Я дошел до общей комнаты, отворил дверь. В комнате было
темно, и я решил, что все уже разошлись. Я включил свет
и чуть не выронил свою кружку. Мужчина, с которым мы толь‑
ко что говорили на лестнице, зарылся лицом между ног Абдул‑
лы, а рядом сидел Фарьяддин, и он едва успел заправить свои
штаны. Абдулла тоже дернулся, но мужчина был настолько ув‑
лечен, что не сразу сообразил, что произошло. Наконец Аб‑
дулла неуклюже спрятал свое хозяйство обратно в штаны. Все
посмотрели на меня в замешательстве. Абдулла сделал Фарьяд‑
дину знак, что все в порядке. Посмотрел на меня и расплылся
в улыбке. Мужчина продолжал стоять на коленях перед Абдул‑
лой. Он отвернулся от меня и смотрел в пол.
— You want too, ah, Руша? — вальяжно сказал Абдулла.
188
— I’m sorry. Not now. — сказал я, выключил свет и резко вы‑
шел. Почему‑то мне тоже было ужасно стыдно от этой ситуа‑
ции. Несмотря на редкую, тонкую красоту Абдуллы и смазли‑
вую миловидность Фарьяддина, оба они показались мне в тот
момент совершенно отвратительными. А мужчину мне было
почему‑то невероятно жаль. И мне было очень неудобно перед
ним. Я хотел бы долго не встречаться с ним в будущем. Именно
из‑за той неловкости, которую я теперь чувствовал.
Через пару дней я столкнулся с ним на лестнице. Он прошел
мимо и даже не кивнул, как бывало раньше. Я тоже не стал ис‑
кать его взгляда. Мы медленно прошли друг мимо друга. Аб‑
дулла и Фарьяддин больше в комнату не приходили, хотя рама‑
дан еще не закончился.
#хроники_беженства
189
Ирландия — остров воплощенных невозможностей. Сколь бы
ни был жарок день, а в теплую воду не войдешь. Сколь бы ни
был приятен и любезен собеседник, не жди, что он когда‑либо
ответит тебе на звонок или письмо — даже если вы обсуждали
дела, которые для него, на первый взгляд, важнее, чем для тебя,
и даже если именно он выступил инициатором встречи, а, про‑
щаясь, обнимал и благодарил. Дождь может идти весь день над
землей, а над водой, которая повсюду, будет светить яркое солн‑
це. Иногда мне хочется кричать и обзываться, ужасно хочется
обзываться, ужасно хочется обзываться на всех доступных язы‑
ках. Я думаю, что проблема не в Ирландии, а в том, что мы вы‑
мещены на обочину, хотя мы всего лишь попросили о помощи,
и от того копится, копится, копится не то раздражение, не то
злость, а, скорее всего, обыкновенная человеческая обида.
Даниэль продолжает слать мне фотографии ужасов своего цен‑
тра, звонит и долго жалуется, плачет, надеется, что его пе‑
реведут в Дублин. Соседом у него какой‑то толстый дурно‑
пахнущий мужик пятидесяти пяти лет, который все время
предлагает Даниэлю заняться сексом. Приносит пиво и пы‑
тается Даниэля напоить, трогает за причинные места и вся‑
чески любезничает с ним. Даниэль пересылает мне скриншо‑
ты того, как его сосед все время разыскивает Даниэля, если тот
не в комнате. Сам поселок, в котором он проживает, очень ма‑
ленький, и в нем почти ничего нет, кроме крошечной библи‑
отеки. Пойти практически некуда, а Дублин, хотя и недалеко,
всего в шестидесяти километрах, все же кажется почти недо‑
стижимым, и в первую очередь из‑за высокой стоимости про‑
езда.
Через два дня после переселения Даниэль написал электрон‑
ное письмо в Министерство юстиции. Письмо представляет со‑
бой текст без знаков препинания, где конкретные жалобы на
грязь и антисанитарию перемежаются рассказами о личной
жизни, о сексуальной ориентации, о постигших его несчастьях.
Завершается письмо совершенно великолепным пассажем
190
о беспомощности ирландской медицины, которая не может ему
помочь, и вновь он возвращается к тому, с чего начал, гово‑
ря: «i am living and sleeping in shit and piss and might even die in
it». В копии этого письма стояло несметное число НКО, адре‑
са различных государственных служб и я. Также он везде ука‑
зал меня лицом, которого надо проинформировать, если с ним
что‑нибудь случится. Будем надеяться, что с ним все будет нор‑
мально, и он либо привыкнет к новым обстоятельствам, либо
добьется перевода в лучшее место. Моего ресурса иногда уже
не хватает, но я стараюсь все же поддерживать его.
Радио «Фарук» не замолкает. Он все время что‑то говорит, чаще
одно и то же, и в основном о том, как он все разведал, чтобы по‑
лучше устроиться. Видно, что человек он активный и не злой,
но очень уж наивный и совсем недавно тут. По правде сказать,
мне тоже на каком‑то этапе казалось, что все замечательно,
пока не стало понятно, что все несколько сложнее. Какие исто‑
рии влияют на наше восприятие нового общества — рассказы
о том, как все плохо, или же преисполненные радости жизни, —
трудно определить однозначно. Но когда в тебе накапливается
усталость, злость, отчаяние и тоска, то, конечно, негативное ре‑
зонирует, а радостность и восторг раздражают и утомляют. Так
и живу я сейчас между двумя свечами. Одна тлеет, гаснет, ча‑
дит и жалуется, а другая, едва разгоревшись, светит, радуется,
шипит от восторга и самоотверженно топит воск.
Фарук уже детально разработал целую серию реформ, которые
он приведет в жизнь. Он договорился о встрече со старшим ад‑
министратором и готовится изложить ему все свои соображе‑
ния о том, как необходимо обустроить наше общежитие. Ко‑
нечно же, он все это неоднократно проговаривает со мной, но
я стараюсь особенно с ним не спорить. Он не умеет слушать, да
и сил у меня в последнее время все меньше. Я стараюсь боль‑
ше читать или забираться в темные углы и сидеть в одиноче‑
стве. Реформы Фарука столь же незамысловаты, как и он сам.
Он считает, что необходимо повсюду развесить камеры — надо
191
отметить, что пока камеры установлены только в столовой и во
дворе, внутри корпусов камер нет, — дать право на работу, по‑
тому что он очень хочет работать, владеет английским и в це‑
лом готов активно интегрироваться в принимающее общество,
чего не скажешь о подавляющем большинстве проживающих
здесь людей. Он так же, как и я, удручен тем, что меню меняют
раз в полгода, то есть мы практически каждый день едим одно
и то же, и совсем нет никакой возможности готовить себе еду.
Ну и, наконец, Фарук убежден, что беженцы должны быть се‑
грегированы — иными словами, те, кто, по мнению Фарука, та‑
кие же, как он, то есть сирийцы и прочие, кто однозначно по‑
лучит статус, должны получать немедленно документы и все
права, а те, кто, как албанцы и грузины, просто приехали ис‑
кать лучшей жизни, должны никаких прав не иметь. И даже
наоборот, если выяснится, что они «не настоящие беженцы»,
они должны будут выплачивать компенсацию расходов, кото‑
рые понесло государство, и в любом случае, убеждает зачем‑то
меня Фарук, их дела должны рассматриваться в последнюю
очередь. Само собой, такую логику я принять не могу. Отсут‑
ствие камер, на мой взгляд, — это существенное достижение,
и хорошо, что их нет, потому что жить внутри реалити‑шоу —
то еще удовольствие, а сегрегация беженцев представляет‑
ся мне совершенно дикой идеей, о чем я ему и сказал, но ус‑
лышан, как обычно, не был. Единственное, что действительно
нужно было бы сделать, так это ускорить процедуру рассмотре‑
ния заявлений. Когда в среднем она составляет два года, это не‑
возможно объяснить никакой логикой. Люди живут годами без
какой‑либо определенности, деградируют, утрачивают базовые
навыки социальной жизни.
У бедняги Фарука реальная паранойя: он все время боится, что
нас обкрадут, а он привез с собой много жестких дисков со сво‑
ими архитектурными разработками, компьютер и прочие цен‑
ности. «Это вся моя жизнь» — сказал он мне, показывая широ‑
ким жестом на три чемодана и картонную коробку, которую он
192
отправил сюда по почте незадолго до приезда. Он повесил на
стене календарь и зачеркивает дни. Говорит, что «в тюрьме как
в тюрьме и надо соответствовать». Все бы ничего, но он как‑то
совсем не умеет смеяться и все воспринимает всерьез.
Тот симпатичный гей‑араб, который в свое время не захотел
разговаривать со мной и Даниэлем, сам подсел ко мне недавно
и сказал, что я, наверное, правильно сделал, что принес разные
материалы ирландских ЛГБТ‑организаций, но он уже ко всем
обращался, когда еще только приехал, и от них нет никакого тол‑
ку. Некоторые хотя бы откровенно сказали, что у них нет сейчас
специального финансирования на поддержку ЛГБТ‑беженцев,
а некоторые все выведали, записали, а потом просто стали иг‑
норировать. Однако он тут же перебил сам себя и стал говорить,
что в Ираке он был в аду, а здесь для него рай и радость, и нель‑
зя ничего и никого тут ругать. Общество тут циничное и лжи‑
вое, сказал он совершенно неожиданно, а поэтому надо всегда
ими только восхищаться. Он расспросил меня, куда уехал Дани‑
эль и нравится ли ему там. Я рассказал, что Даниэлю очень пло‑
хо, что там грязь и крысиное говно по углам, что в администра‑
ции ему нахамили, когда он пришел жаловаться, и что для него
это становится большим испытанием, с которым он может и не
справиться, поскольку только об этом и думает. Рассказал ему
про Фарука и про то, что, когда в моей комнате жил гей, я чув‑
ствовал себя в большей безопасности.
— Нет, я бы не хотел, чтобы со мной в комнате жил гей. Толь‑
ко не это. Пусть лучше живет кто угодно, но только не гей. Еще
начнет ко мне приставать. А если он мне не нравится. Если че‑
ловек гей, это же еще не значит, что он хороший человек! Или
ты так не считаешь?
— Нет, само собой, это еще ничего не значит. Но просто это
как‑то помогает почувствовать себя в большей защищенности
и свободе, что ли. Тут очень сильно чувство несвободы. А при‑
сутствие рядом человека, который всяко понимает тебя лучше,
помогает.
193
— Тут это где? В Ирландии или в нашем лагере?
— В лагере.
— В лагере лучше вообще ни с кем не общаться, ни с кем не раз‑
говаривать и уж тем более ни с кем не дружить. Здесь все про‑
тив тебя. Не обманывай себя, в таких местах друзей не заво‑
дят.
— А в каких местах заводят друзей?
— В таких, где людям нечего делить, где они равны, где они мо‑
гут доверять друг другу.
— Но где уж мы можем быть равнее, чем здесь? И что нам тут
делить, если у нас ничего нет, а самое главное, вопрос дове‑
рия — это же от нас зависит. Но вот ты не доверяешь никому
и поэтому не можешь завести тут друзей, ну а если попробо‑
вать? Ты с соседом своим дружишь?
— О, нет‑нет. Он по‑английски не говорит, работает где‑то в го‑
роде, уходит рано утром, приезжает на последнем автобусе, да
и то не всегда. Я с ним вообще не разговаривал ни разу. И не
хочу. Я просто хотел узнать, куда перевели твоего друга. Он тут
был раньше меня, и, наверное, меня тоже скоро переведут. Не
знаю, хорошо это или плохо. Жаловаться нельзя, вот мой тебе
совет. И не дружи тут ни с кем. Это тюрьма — запомни! И потом,
если уж напрямую, зачем дружить с людьми, если ты знаешь,
что от них не будет никакой пользы. Вреда может быть сколь‑
ко угодно, а вот пользы — точно никакой. Я не верю, что тебе
может быть с ними интересно, я не верю, что тебе есть, о чем
с ними говорить. Тебя же сразу видно, что ты из другого теста,
что ты тут случайно, так вышло, что ты никогда не хотел сюда
попасть. Поверь мне, я это знал еще до того, как ты ко мне подо‑
шел. Я умею видеть людей сразу и никогда не ошибаюсь.
— Возможно; не знаю, что значит, что с людьми надо дружить,
только если от них есть польза. Мне кажется, что такой ути‑
литарный подход к людям — это рудимент рабовладельческо‑
го строя, если честно, но я точно могу тебе сказать, что с ними
можно о многом говорить, я открыл для себя целый мир,
194
и почти все мои ожидания от того или иного человека не под‑
твердились. Я, конечно, не хотел здесь оказаться, но все же за
два месяца здесь я очень о многом узнал, чего бы со мной, ско‑
рее всего, не случилось, не окажись я здесь.
— А я не узнал ничего нового. Черные — веселые и ленивые,
арабы — подозрительные и подлые, русские — агрессивные
и злые, индусы — хитрые и пронырливые. Ирландцы считают
себя нашими хозяевами, поэтому не хотят с нами ссориться, но
и много разрешать нам тоже не хотят. Что ты не знал из того,
что ты узнал здесь? Что тебя тут удивило?
— Все! И все они очень разные — есть и работоспособные,
и грустные, и честные, и открытые, и доверчивые, и добрые,
и совершенно неприспособленные к жизни.
— Ох, ладно, мне пора принимать мои таблетки. Приятного ап‑
петита, — он встал и, немного виляя бедрами, пошел в сторону
выхода. Вечером я снова увидел его, но он прошел мимо и даже
не обратил на меня внимания.
Хотя ни одного грузина не было на дне открытых дверей, все
они и даже те, кто раньше всегда здоровался, теперь едва от‑
вечают на мое приветствие, а чаще делают вид, что не замеча‑
ют меня. Мой маленький демарш с радужным флагом не остал‑
ся незамеченным. Я ловлю на себе иногда ироничные, иногда
немного провоцирующие, а иногда и откровенно насмешливые
взгляды. Какие‑то первые признаки этого начались, еще ког‑
да я сдружился с Даниэлем, но теперь даже у тех, кто не был
уверен, не осталось никаких сомнений. Ливан, которого Дани‑
эль считает самым красивым парнем в нашем общежитии и ко‑
торый очень дружил с Гией, теперь обходит меня в буквальном
смысле стороной. По всей видимости, он боится, что заразится
от меня самой страшной болезнью, которая только может по‑
стигнуть настоящего мужика.
#хроники_беженства
195
Вот и настал мой черед. За два с небольшим месяца лагерь из‑
менился до неузнаваемости. Главный корпус был частично пе‑
рестроен, старую прачечную снесли, а я успел пожить в двух
разных корпусах. Из тех, кто был здесь во время моего приез‑
да, остались только Ахав и Христа. В последнее время это были
мои главные подружки. Вечерами мы сидели на лавочке, как
три злобные мойры, и упоенно злословили о каждом из вновь
прибывших. Христа полюбила меня всей душой. Она требовала,
чтобы я заходил за ней, когда иду на обед или на ужин, а Ахав,
наоборот, стала молчаливой и замкнутой, поскольку рамадан
уже подходил к концу, и сил у нее оставалось, по всей видимо‑
сти, совсем мало.
Когда я только приехал в это столь незнакомое, абсолютно чу‑
жое и недоброжелательное место, я старался сделать его сво‑
им. Я со всеми знакомился, разговаривал, пытался обжиться
настолько, насколько вообще может обжиться человек в ме‑
сте, для того совершенно не предназначенном. Казенная, одно‑
образная мебель, казенные, одинаковые репродукции скучных,
почему‑то средиземноморских, пейзажей на стенах, казенная,
местами треснувшая посуда, казенная, несъедобная еда, — все
говорит здесь о том, что тебе тут ничего не принадлежит. Ты
здесь временно, и все здесь не для тебя. Неодинаковыми здесь
могут быть только люди, но со временем и они становятся од‑
нообразными. Я перестал различать их, перестал говорить
с ними, перестал интересоваться их судьбами. Новая комната,
доставшаяся мне в наследство от Даниэля, стала моим убежи‑
щем. Здесь я смог, наконец, много и плодотворно работать. Пи‑
сать дни напролет, править, зачеркивать и снова писать. Когда
пишешь увлеченно, время заметно ускоряется. Иногда ощу‑
щаешь, что прошло три часа, не больше, а выясняется, что уже
и к ужину опоздал. Правда, и таких дней в общей сложности
наберется с горстку, но из всего времени, что я пробыл здесь,
только они и кажутся мне наполненными смыслом. Эти дни
и ночи и есть та небольшая часть речи, которая останется от
196
меня, а то и от всех, с кем свела меня здесь судьба. От их троп
и фигур, от их надежд и чаяний, от их радостного смеха и сдер‑
живаемых слез.
Даниэль настаивал, что я должен обязательно сходить на курс
«Positive parenting». Что он там делал, я не знаю, но он очень
любил беседовать с женщиной, которая ведет этот курс. В по‑
следние недели он бывал там совсем один. И поэтому в этот
раз, когда его уже не было, он настоятельно рекомендовал мне
сходить и пообщаться с ней, мотивируя тем, что она обычно
угощает какой‑то вкусной булочкой. Уна оказалась и вправду
славной, никто, кроме меня не пришел к ней, и мы мило про‑
болтали все полтора часа, отведенные на то, чтобы учиться по‑
зитивному родительству. Говорили о жизни, о России и Ир‑
ландии, о Северной Ирландии, или шести графствах, как тут
обычно говорят те, кто считает нелегитимным присутствие
британской короны на их гордом острове.
— Это вообще какая‑то глупая и непонятная часть суши. Что
они, кто они, они не британцы и не ирландцы, они какая‑то
чушь. Ну правда, мы разрешили гей‑браки и аборты, и в Соеди‑
ненном Королевстве все это давным‑давно разрешено, а у них —
нет, и они всячески этому сопротивляются. Когда я была
маленькой девочкой, мы поехали к моей тете, кузине моей ма‑
тери, которая живет в Белфасте. Она попросила меня вынести
мусор, я пошла на улицу и встретила там другую девочку. Мы
стали играть. Вдруг моя тетушка выскочила, схватила меня за
руку и поволокла домой. Я заплакала, я не понимала, что про‑
исходит. Но когда мы вошли в дом, она обняла меня и сказала,
что я не могу играть с этой девочкой, потому что она из проте‑
стантской семьи. И я не могла играть с ней, не потому что моя
тетя была против, а потому что семья той девочки была против.
Но тогда была война, тогда это можно было хоть как‑то объяс‑
нить. А вот теперь у них все то же самое. И они уже не спра‑
шивают, протестант ты или католик, они спрашивают, за какой
клуб ты болеешь, и сразу знают, кто ты, друг или враг. И вот
197
живут себе эти люди ни там и ни тут, не ирландцы и не бри‑
танцы, а какие‑то застрявшие в прошлом, в выдуманном про‑
шлом, до которого никому нет дела. Даже когда у тебя появит‑
ся возможность, не спеши в Белфаст. В мире полно мест куда
интереснее, — напутствовала мне Уна.
А я подумал про Донецк, Луганск и Приднестровье, про тех
людей, что застряли на этих гхэкающих осколках империи, лю‑
дей, на которых в Москве и Ленинграде негхэкающие будут
смотреть как на говно или как на гховно, и которые при этом не
хотят видеть себя ни в Украине, ни в Молдове. Продукты рас‑
пада империй похожи друг на друга, хотя каждый из них мо‑
жет гхэкать по‑своему.
На прощанье она дала мне свой номер и просила, чтобы я или
Даниэль писали ей, если нам что‑то понадобится. Она искрен‑
не посочувствовала всем невзгодам, свалившимся на него. За
годы, которые она провела здесь, приезжая раз в неделю, она
повидала людей из самых разных точек мира — людей, владею‑
щих языком, и тех, с кем она общалась через переводчика; лю‑
дей, которые били своих детей, и тех, которые дрожали над
ними и из‑за этого сводили их с ума и сходили с ума сами; лю‑
дей, которые с оптимизмом смотрели в будущее, и тех, кто уже
не ждал от жизни ничего хорошего; но были и те, кто не мог
оторвать взгляда от своего прошлого, от того, что погнало их на
этот изумрудный остров, и что, казалось, прилипло к ним на‑
всегда. Вкусности она забыла дома в этот день, так что я вер‑
нулся без бонусного мучного, но воодушевленный приятным
живым разговором, каких давно не случалось в моей нынеш‑
ней жизни.
Оставшийся день я проработал, а вечером зашел за Христой,
и мы потихонечку направились к столовой. Обычно ей сложно
садиться или вставать, зато ходит она довольно бойко. Но в тот
день у нее что‑то сильно заболела нога, и мы шли целую веч‑
ность. Всякий раз, отправляясь в столовую, Христа готовится
к началу ядерной войны. Она не ест мяса, и повар готовит для
198
нее отдельно. Но готовит он обычно весьма неважно, и Христа
может наотрез отказаться есть то, что ей подают. Следующим
шагом она пишет официальную жалобу правительству Ир‑
ландии, в УВКБ ООН и прочие инстанции. Я полагаю, что по‑
вар также каждый раз готовится к великому сражению, ожидая
приближения Христы, крепко держащейся за свои хромиро‑
ванные ходунки.
Вечер был солнечный и теплый. Христе приготовили пасту
с грибами, я же, закрывая глаза и нос, опять ел свой чикен
и райс. Мы выползли на улицу, где нас уже ждала Ахав, и ста‑
ли болтать о том, в каких условиях оказался Даниэль. Он шлет
мне фотографии крыс, которые среди бела дня снуют туда
и обратно по коридорам его нового общежития. Он написал
уже несколько писем, и его вроде бы должны в скором времени
перевести в местечко получше. Ахав злобно смеется над ним
и говорит, что он заслужил такой жизни, поскольку не умел це‑
нить дружбу. Христа жалеет его, говоря, что он был одним из
немногих, кого вообще стоит жалеть в этой жизни. Так и про‑
ходили почти все наши тихие и скучные вечера в последнюю
неделю.
Фарук продолжал вещать что‑то, жужжа над ухом, как назой‑
ливая муха. Он рассказывал о том, что ему снится один и тот
же кошмарный сон. В этом дурном сне он видит, как возвраща‑
ется домой, как встречается со своими друзьями, семьей, хо‑
дит по знакомым улицам, радуется, у него все прекрасно. По‑
том он собирает чемодан и едет в аэропорт, назад в Ирландию.
И вдруг понимает, что у него одноразовая виза, что его не пу‑
стят назад. Он просыпается и слышит, как я что‑то говорю во
сне или храплю. И он успокаивается. Значит, он тут, значит, он
в Ирландии.
Лица все новых и новых людей мелькали, но не запоминались
больше. Я перестал вслушиваться в разговоры, спускаться в об‑
щую комнату, и даже курил теперь, сидя на пожарной лест‑
нице, где обычно никто не ходит. Единственным украшением
199
последних дней стал Николас. Лиловый красавец, при виде ко‑
торого невольно кружилась голова. Он появился тут совсем не‑
давно и сразу стал заметной фигурой. Не только в силу сво‑
ей невероятной сексуальности, сочетающейся с удивительной
грациозностью его движений, но и потому, что он придумал
организовывать во вновь открытой, отремонтированной боль‑
шой общей комнате вечерние дискотеки. Он был и ди‑джеем,
и главным танцовщиком. Люди сбегались посмотреть на него,
его полюбили сразу и абсолютно все — за исключением разве
что Ахав, но она действительно в последнее время была сама не
своя и даже как‑то заговорила со мной о смерти и радостности,
которая та несет в себе.
Когда Николас появлялся в столовой, все звали его сесть к ним
за стол. Когда он шел по двору, даже албанцы, живущие обыч‑
но в своем замкнутом коконе, приветливо махали ему и улы‑
бались. В прачечной люди вызывались занять ему стираль‑
ную машинку, и его всегда и все хотели угостить то сигаретой,
то конфетой, то еще чем‑нибудь, что бывает у людей в таких
странных местах, где у них почти ничего нет.
Николас грациозно прошел мимо нас с Христой и Ахав. Он по‑
жал мне руку и ехидно подмигнул Христе, которая, не скры‑
вая аппетита, послала ему воздушный поцелуй. Он сказал, что
вывесили новые списки тех, кому назначен трансфер, и он
идет проверить их. Я отправился вслед за ним и с удивлени‑
ем и даже какой‑то растерянностью обнаружил там свой номер.
Люди редко задерживаются здесь больше, чем на месяц. Обыч‑
но этого времени бывает достаточно, чтобы оформить все не‑
обходимые документы. Почему меня держали так долго, я не
знаю. Может быть, из‑за того, что я когда‑то вылетел из систе‑
мы, и им потребовалось время, чтобы меня полностью восста‑
новить. Может быть, что‑то еще непонятное случилось, что за‑
держало меня в этом по‑прежнему ненавистном, но успевшем
стать родным чистилище. Но мое время пришло, и я чувство‑
вал одновременно гнев от того, что высылают меня в какой‑то
200
непонятный лагерь, находящийся среди полей, где нет даже
магазина и вообще никакой социальной жизни, и радость от
того, что вот и еще один шаг вперед, в каком‑то определенном
направлении, где все реже и реже будут встречаться лица тех,
кто составлял часть моей прошлой, приснившейся мне жиз‑
ни.
Когда я вернулся на лавочку, мои подружки заметно огорчи‑
лись тем, что теперь и я их покидаю.
— Вот ведь сволочи, и специально повесили вечером, чтобы
у тебя был всего один день позвонить адвокату. Что он успе‑
ет за один день? Нет, мальчик, боюсь, тебе придется ехать. А уж
оттуда ты им устрой веселую жизнь. Ты смотри, куда они тебя
заслали. Специально. Видимо, ты был слишком активным. Они
такое не любят. Они вообще хотят, чтобы мы тут все сошли
с ума и попросились домой. Форменные садисты. Никогда бы
не подумала, что они могут быть такими жестокими, — Христа
искренне переживала за меня.
— Я тоже удивлена, что тебя именно туда отправили. Там одни
афганцы и паки. Я вообще думала, что они тебя оставят, пото‑
му что ты переводил для них грузинам, и казалось, они могут
быть в тебе заинтересованы, — пожала плечами Ахав.
— Тебя за что‑то наказали! — убежденно сказала Христа.
— Может быть, за то, что ты тогда так долго отсутствовал? —
предположила Ахав.
— Нет, его наказали за то, что он устроил гей‑стенд на Дне от‑
крытых дверей. Они не терпят, когда человек чем‑то выделяет‑
ся. Всякая индивидуальность, всякая личность, всякий умный
и талантливый человек — враг этой системы. Ты возомнил себя
способным быть равным им, быть европейцем, быть человеком,
нет, этого они тебе не простят. Почему его держали целый ме‑
сяц здесь после того, как он отсутствовал и был за это наказан?
А теперь выслали незамедлительно сразу же, как только он по‑
весил на стенде радужный флаг. Я уверена, они наказали тебя
за это. Они высылают тебя туда, где нет вообще никакой жизни.
201
Они хотят тебя изолировать. Туда отправляют только прови‑
нившихся. Только тех, кто им чем‑то насолил. Ох, поверь мне,
мальчик, таким, как ты, трудно везде, но особенно трудно там,
где побеждает серость и тупость. И береги себя, пожалуйста!
Мне жаль, что ты уезжаешь. Я буду тебя вспоминать!
Видимо, Христе стало хуже, и она сказала, что должна пой‑
ти к себе в комнату. Я смотрел, как она ковыляла, поддержи‑
ваемая за руку Ахав. Они постепенно удалялись от меня, пока
не скрылись совсем за детской площадкой. Я достал сигаре‑
ту и закурил. В голове что‑то шумело, мне было как‑то трудно
собраться с мыслями. Снова мне давался день на то, чтобы со‑
брать свои котомки и ехать черт знает куда и черт знает зачем.
Тишина летнего вечера была нарушена взрывом музыки. Нико‑
лас поставил «Despacito» и танцевал, окруженный влюбленны‑
ми в него людьми. Им было хорошо, они отдавали себя танцу
без остатка. Музыка была в их спинах, шеях, волосах. Они тан‑
цевали, а я докурил свою говенную контрабандную сигарету,
купленную на Мур‑стрит по дешевке, и пошел в комнату пако‑
вать вещи.
#хроники_беженства
202
ГЛАВА 2
МЕСТО ЖИТЕЛЬСТВА: ЗАМОК
В пятницу восьмого июня рано утром я доупаковал свои вещи,
выпил кофе, обнял на прощание Фарука и спустился во двор.
Там я выкурил сигарету, окинул прощальным взором серые
контейнеры лагеря и пошел в сторону администраторской, где
мне надо было что‑то подписать перед тем, как отправлять‑
ся с остальными в новое место жительства. Двое грузин, ко‑
торые старательно меня игнорировали до того, уже стояли
у автобуса. Афганцы пришли проводить одного из своих прия‑
телей и шепнули мне, что меня ждут большие проблемы. Кам‑
ва, с которым мы иногда переписываемся, узнав, куда меня от‑
правляют, сказал, что там же живут теперь мугабисты, которых
я в свое время невзлюбил из‑за их отвратительных гомофоб‑
ных рассуждений. Настроение мое ухудшалось стремительно.
Ощущение уходящей из‑под ног земли становилось почти ося‑
заемым. Тело казалось трепещущим на ветру ватным одеялом;
в голове что‑то свистело, но на каком‑то незнакомом мне наре‑
чии, я не мог разобрать этого свиста; в груди что‑то сдавливало,
но каким‑то не совсем привычным мне способом. Я ощущал
не нервозность, а, скорее, какую‑то болезненную заторможен‑
ность. Как будто бы воздух внутри меня стал теплым льдом.
Глупый оксюморон, но я не нахожу другого сравнения.
В списках на трансфер я почему‑то значился как гражданин
Казахстана, хотя во всех документах здесь написано, что я апа‑
трид. Такой волюнтаристский жест мне показался совершен‑
но возмутительным, и я попытался обратить внимание адми‑
нистрации на это несоответствие, объяснить им, что я старше
Казахстана на восемь лет. Однако они даже слушать меня не
стали, а просто сказали, что это все равно и чтобы я не пережи‑
вал.
Автобус был очень большой, хотя нас в нем было всего пятнад‑
цать человек. Некоторые влетали в него с радостью, им хоте‑
лось уже уехать куда‑нибудь в новое место, начать жить, зная,
что теперь это их адрес, а, может быть, даже их дом — в лю‑
бом случае нечто не такое временное и суматошное, как то, что
205
оставалось позади. Другие входили с траурными лицами. Люди
были напуганы неизвестностью, тем, что их вот так взяли и, не
дав возможности возразить, куда‑то повезли. Я слышал, что
грузины радовались тому, что это место всего в полутора часах
езды от Дублина и что надо только купить машину, чтобы спо‑
койно работать в столице и жить в общаге. Я поразился их жиз‑
нестойкости и оптимизму. Мне не хотелось в тот момент нигде
работать, ничего покупать и строить какие‑либо планы. Один
очень странный мужчина из Зимбабве, лет сорока или чуть
больше, сидел в самом конце автобуса и громко, даже надрыв‑
но, пел какую‑то заунывную песню. Я бы, пожалуй, присоеди‑
нился к нему.
Когда мы свернули с трассы, водитель остановился на обочи‑
не и долго рассматривал карту на телефоне. Я услышал, как он
сказал, что это место вообще невозможно найти, что даже на‑
вигатор не знает, где оно. Он был раздражен и зол. Стал кому‑то
звонить и ругаться. Наконец, мы снова поехали, но, судя по
всему, свернул он все же не там, где надо было, потому что мы
опять долго кружили, пока в конце концов сквозь лобовое стек‑
ло не увидели Замок.
Замок — еще совсем недавно четырехзвездочный спа‑отель.
Вполне себе комфортный, даже по‑своему шикарный, но убо‑
гая его роскошь оказалась никому не нужна, даже ирландским
пенсионерам, и потому он, по всей видимости, разорился. Од‑
нако неизвестно почему или, вернее, понятно почему этим
местом заинтересовалось Агентство по размещению и инте‑
грации. Именно оно ведает системой Прямого обеспечения,
регулирует работу этих центров и проживающих в них лю‑
дей. Закон им если и писан, то весьма туманный. Протестовать
можно, но процедура прописана вяло. Сначала жалуйтесь, по‑
жалуйста, вашему менеджеру на вашего же менеджера, а если
ваш же менеджер не найдет решения вашего вопроса по ис‑
правлению самого себя, то тогда, пожалуйста, милости просим,
жалуйтесь нам, а уже мы узнаем у вашего же менеджера, что
206
же такое случилось с вами, не преувеличиваете ли вы, не иска‑
жаете ли, не привираете ли и тогда непременно решим в поль‑
зу справедливости и законности. Судя по тому, что рассказыва‑
ла Христа, именно такие разорившиеся отели, разбросанные по
всей стране, АРИ активно переориентировало под нужды бе‑
женцев, очевидно заботясь в первую очередь об их интеграции
и включенности в принимающее общество.
Ближайший населенный пункт с автобусной остановкой в Ду‑
блин и по совместительству единственный, до которого можно
было дойти пешком от Замка, находится в сорока пяти мину‑
тах ходьбы, из которых полчаса надо идти по трассе. Когда на
дворе лето и дождь не хлещет в лицо, это все, в принципе, еще
можно пережить. Но от одной мысли о том, как здесь живется
с октября по май, становится нестерпимо грустно. Этот насе‑
ленный пункт называется Ослиный прыжок. В нем нет ничего,
кроме одного бара, в которым пахнет кислятиной, крошечной
бакалейной лавки в том же доме, да еще неказистого памятника
вставшему на дыбы ослу.
Я зацепился бляшкой своего прекрасного кожаного ремня за
ручку автобусного кресла и почувствовал, как она надломилась.
Вот и не будешь после этого суеверным. Этому ремню лет двад‑
цать, и никаких нареканий в его адрес у меня никогда не было.
«Ужасно жаль, что такое случилось» — подумал я, выходя из ав‑
тобуса и придерживая свои джинсы, которые за последнее вре‑
мя стали заметно спадать. Я тащил сумку и пакет в одной руке,
а другой придерживал джинсы. Наверное, это могло бы выгля‑
деть комично, но ощущение того, что мои руки не заняты даже,
а связаны, лишь усилило мое глубокое внутреннее отторжение
этого заброшенного места.
Пейзаж вокруг отеля оказался весьма живописным. Фешене‑
бельный отель, впрочем, вряд ли построят абы где. Зеленые
луга простирались, насколько хватало взгляда, и где‑то совсем
поодаль, едва заметные в ясный день, синели невысокие ир‑
ландские горы. Этот отель последним из всех выиграл тендер
207
на прием беженцев, объявленный АРИ. Он еще сохранял в себе
следы прежних обитателей, любивших провести здесь долгий
уик‑энд, устраивая велосипедные или конные прогулки или
просто сидя на террасе, потягивая рубиновый виски. Светлые
ковры были местами замызганы, но все еще было заметно, что
по ним ступали степенно, в дорогой обуви, люди, приехавшие
ненадолго отдохнуть в этот заброшенный край. Я знал в лицо
почти всех обитателей, поскольку все они прошли через рас‑
пределительный лагерь в Дублине одновременно со мной, и все
они еще недавно уезжали, так же, как и я, в полную неизвест‑
ность. Сегодня многие из них обжились, кому‑то здесь даже
нравилось, а кто‑то просто смирился. Многие из них, впрочем,
так же, как и в Дублине, не намерены были покидать стен ла‑
геря без крайней необходимости. Все их пугает здесь. И люди
в Тауне, смотрящие на них, как на неведомых зверушек, и веж‑
ливая администрация с белыми зубами, на дорогих машинах
и с ледяным взглядом, в котором не отражается ни капли со‑
страдания.
Мы вошли в холл. Кто‑то, узнав, вяло поприветствовал меня.
Было время идти к обеду, но те, кто уже начал жить здесь, спе‑
шили рассмотреть вновь прибывших. Всем было интерес‑
но, приехал ли кто‑то из тех, с кем они успели подружиться
в Дублине. Или просто от нечего делать и томясь в заточении,
они радовались возможности увидеть новые лица. Я был бы
рад встретить здесь Ли, Камву или Мекса, но их тут не было.
Зато я сразу увидел ненавистных мугабистов, которые скри‑
вились при моем появлении. Грузины также мрачно смотре‑
ли на меня — но ничего не говорили. Администратор, невысо‑
кая женщина с натянутой улыбкой, в работу которой, по всей
видимости, входила демонстрация гостеприимства и благоже‑
лательность, раскрыла небольшой блокнотик и стала, страшно
коверкая, зачитывать наши имена в порядке заселения. В од‑
ной комнате со мной было трое грузин, один из которых, как
это обычно бывает, сбежал из лагеря, когда ему назначили
208
трансфер. Нас повели на второй этаж. Гостиничные коридоры,
бесцветные и безжизненные, не спасал даже яркий солнечный
свет, который освещал высокий светло‑бежевый ковролин и та‑
кого же цвета стены.
Мы вошли в комнату. Нам объяснили правила: что мы долж‑
ны сами следить за порядком в комнате; что нам самим необ‑
ходимо содержать ее в чистоте; что по требованию нам могут
выдать пылесос, но он всего один и поэтому может быть занят
кем‑то другим из соседей; и что раз в неделю к нам будут при‑
ходить и проверять, насколько у нас в комнате чисто и опрятно.
Еду выдают строго по расписанию; раз в неделю ходит автобус
в городок побольше, но в остальные дни мы можем бесплатно
ездить утром и вечером в городок поменьше — всего в девяти
километрах от нашего «прекрасного центра», — где есть почто‑
вое отделение и супермаркет. Сегодня вечером приедет соцра‑
ботница, и мы сможем, наконец, оформить медкарты, без кото‑
рых трудно начать лечиться.
— Наконец, если у вас возникнут какие‑либо вопросы, то вы
должны в первую очередь задавать их мне, — сказала женщина
с натянутой улыбкой.
Она провела инвентаризацию. Эта процедура, как она поспе‑
шила объяснить, требовала нашего присутствия, и попроси‑
ла нас расписаться в инвентаризационном листе о том, что нам,
таким‑то таким‑то, выданы ключи от комнаты номер такой‑то,
в которой находится: кровати — четыре штуки, телевизор —
одна штука, шкаф — одна штука, тумбочка — тоже одна штука,
и еще какие‑то предметы мебели в определенном количестве.
В комнате стояло две большие полуторные кровати, законные
обитательницы этого отеля, а между ними были втиснуты две
односпальные. Гога, один из моих будущих соседей, заметил,
что я положил свой рюкзак на ту двуспальную кровать, кото‑
рая была ближе всего к выходу. Он с надеждой спросил адми‑
нистратора, как распределены кровати, и та, мгновенно оценив
ситуацию и еще больше натянув свою улыбку, сказала, что это
209
наше дело и мы сами можем между собой решить. Второй из
моих новых соседей, Звиад, еще в предыдущем лагере был оха‑
рактеризован мною и Даниэлем как наиболее наглый и задири‑
стый из всех грузин. Там он всегда ходил павианом, характерно
покачивая плечами, на затылке у него виднелся большой шрам
через всю шею почти к темечку. Таким образом, одна большая
кровать по определению предназначалась ему, но я полагаю,
что, согласно их внутренней иерархии, вторая большая кро‑
вать должна была достаться Гоге. Он зыркнул на меня, не скры‑
вая своего раздражения, и положил рюкзак на узкую односпал‑
ку.
Когда администратор вышла, они стали раскладывать свои
вещи. Я хотел сразу поговорить с ней, но увидел, что к ней под‑
водили уже новую группу, и они входили в соседнюю с нашей
комнату. Я понял, что сейчас ей будет не до того и, не разбирая
своих вещей, вышел покурить. Во дворе было тихо, даже трас‑
сы, до которой идти минут пятнадцать, не было слышно. Если
бы я не был привезен сюда насильно, в ультимативной форме
и без права на обжалование, под угрозой остаться бездомным,
наверное, я бы порадовался этой тишине и, может быть, даже
этим бежевым стенам цвета постоявшего на солнце сгущенно‑
го молока. Но сейчас эта тишина, эта декоративная безмятеж‑
ность, эта пастораль обступила меня и стала стискивать мне го‑
лову, этот прекрасный зеленый пейзаж — выдавливал мне глаза,
а свежий воздух — душил меня, не снимая перчаток.
— Какая тяжкая невесомость, — подумал я.
А потом прошептал, незнакомым мне голосом: Невесо‑
мость.
Это было совершенно новое, неведомое доселе и очень страш‑
ное чувство. Усиливающееся с каждой минутой ощущение за‑
пертости, привязанности, невозможности выйти, вырваться за
пределы этой проклятой территории. Все мне здесь было не‑
навистно и чуждо. Каждое лицо, каждый предмет мебели и ин‑
терьера, каждый звук, — все, без каких‑либо исключений, было
210
армией, отправленной сюда для того, чтобы убить меня. Я стал
писать всем, до кого только мог дотянуться. Я умолял помочь
мне. Я не знаю, можно ли назвать этот ужас, который я испы‑
тал, клаустрофобией, но это точно было что‑то совершенно не‑
контролируемое и страшное, с чем я не мог совладать. Я по‑
бежал в комнату. Обычный гостиничный шкаф‑купе, коих на
планете Земля наделали великое множество, был полностью
занят вещами моих соседей. Они не оставили мне ни одного
ящика и ни одной вешалки. Они смотрели на меня с нескры‑
ваемой неприязнью, и я отвечал им тем же. Я знал, что долго
мы так не протянем, но до разговора с администратором я ре‑
шил не коммуницировать с ними без особой нужды. Уже пе‑
ред ужином я, наконец, сумел подойти к женщине с натяну‑
той улыбкой. Я попросил ее уделить мне немного времени
и объяснил, что после дня открытых дверей в распределитель‑
ном лагере, где я представлял буклеты и сервисы различных
ЛГБТ‑организаций, практически все грузины, которые до того
относились ко мне нормально, перестали со мной даже здоро‑
ваться. Я сказал ей, что со своей стороны готов какое‑то время
на худой мир и надеюсь, что они тоже не станут меня провоци‑
ровать, но находиться в столь отдаленном месте в окружении
всех этих гомофобно настроенных людей, мне нельзя. Ничем
хорошим это не кончится, и я прошу ее перевести меня в дру‑
гое место.
Она сказала, что у нее нет других комнат и что мне надо будет
потерпеть, а она подумает, что можно будет сделать. Я не за‑
метил никакой отзывчивости ни в словах ее, ни во взгляде, но,
видимо, я был настолько подавлен, что она не могла не почув‑
ствовать, что дело серьезное. Адвокат обещал мне начать дей‑
ствовать как можно скорее, но не раньше понедельника. Каза‑
лось, что он понял мою проблему и готов как‑то помочь. Это
придало мне немного сил, и я даже как‑то стал расслаблять‑
ся, впервые за целый день. Ближе к вечеру появилась соцработ‑
ница. Я не помню, как звали ту женщину в розовом, которая
211
заставляла Гарри Поттера писать раскаяние собственной кро‑
вью, но эта соцработница напомнила мне ее, хотя и была одета
в обыкновенный старушечий серый костюм.
— Ничего себе ведьма, — перешептывались люди в очереди
к ней на прием, столпившейся в холле.
Соцработница объяснила пару несложных правил, которым мы
должны подчиняться неукоснительно, и добавила, что будет
вызывать нас по одному проверять анкеты на медкарту, кото‑
рые мы должны были к этому времени успеть заполнить. Она
уточнила, что времени у нее немного, и она просит нас все сде‑
лать как можно скорее, не задавать ненужных вопросов, не от‑
влекать ее, обращаться к ней, только когда подойдет наша оче‑
редь, попросить кого‑нибудь из знакомых, если здесь таковые
имеются, переводить нам, потому что она не знает другого
языка, кроме английского.
Воодушевленный беседой с адвокатом и даже с администра‑
тором, я решил анкету не заполнять, поскольку после переез‑
да мне все равно пришлось бы переделывать медкарту. На вся‑
кий случай я зачем‑то выстоял очередь с тем, чтобы объяснить
этой даме, что решил заняться оформлением медкарты уже на
новом месте.
— На каком новом месте? — спросила она, не отрывая взгляда от
своих бумажек.
— Я попросил своего адвоката помочь мне с тем, чтобы пересе‑
литься в другое общежитие.
— Почему?
— Здесь очень неприятная атмосфера, много открытых гомо‑
фобов, двое из которых со мной в одной комнате. Плюс я со‑
вершенно не могу находиться в месте, настолько оторванном
от какой‑либо цивилизации: интернета в комнатах нет, в об‑
щих местах все время люди слушают музыку и кричат, я хотел
бы, может быть, заниматься чем‑то в это время, но тут это со‑
вершенно невозможно. Почему‑то даже классной комнаты не
предусмотрено.
212
— Подождите, я что‑то не поняла. Вы вообще кто такой? — по‑
смотрела она на меня впервые с момента, как я вошел в ее ка‑
бинет. Она резко повысила голос и, не скрывая раздражения,
стала меня отчитывать. — Вы всего лишь беженец. Вы знаете,
сколько в этой стране бездомных, между прочим, граждан Ир‑
ландии, вы знаете сколько у нас социальных проблем? Наша
задача — предоставить вам крышу над головой, а не классную
комнату. Вы не на улице, и скажите за это спасибо.
— Послушайте, я не готов разговаривать в таком тоне. Я вас
оповестил, почему не стал заполнять анкету, а все остальное
мы пожалуй, лучше обсудим в присутствии моего адвоката, —
все внутри меня закипело. Этой ведьме плевать на бездомных
ирландцев, но она с легкостью приплетет и их, чтобы показать
власть и даже выразить свою ненависть к человеку, попавшему
от нее в зависимость. Я вижу больше оснований предъявлять
претензии ей в связи с социальными проблемами в этой стра‑
не, а не мне.
Я встал и вышел из ее кабинета. Она помчалась за мной с крика‑
ми, что ей плевать, есть у меня классная комната или нет, и что
я должен обсуждать вопросы проживания с администрацией
этого центра, а не с ней. Я ответил ей, что не хочу разговаривать
с человеком, который меня оскорбляет, и что не вижу нужды
продолжать спор. Она постучала в кабинет к женщине с натяну‑
той улыбкой, та вышла и удивленно посмотрела на нас.
— Передайте ему, что он вообще у меня останется без медкар‑
ты, — сказала соцработница.
— Что значит, я останусь без медкарты? — попытался уточнить
я, едва сдерживая злость и стараясь не повышать голос.
— Послушай, у меня у самой племянник гей, и я не хочу слу‑
шать твое дерьмо, — сказала она и пошла в сторону своего каби‑
нета.
— Что вы сказали? — крикнул я ей через весь холл.
— Передай этому дебилу, что я не буду с ним больше разговари‑
вать, — сказала она, обратившись к охраннику.
213
— Послушайте, пожалуйста! Вам надо было просто заполнить
эту форму и отдать ей. Зачем вы обсуждали с ней вашу пробле‑
му? — спросила администратор, и ее натянутая улыбка стала
медленно спадать с лица.
— Да, но я не хочу оформлять карту, потому что я буду доби‑
ваться перевода в другое место. Я не буду здесь жить, я вообще
не могу здесь находиться.
— На это уйдет время. Может быть, недели, может быть, месяцы.
Вы должны просто оформить эту карту, а потом переоформите, —
трудно передать тот лед, который блестел в ее взгляде. Ничего
человеческого я не мог в ней обнаружить, кроме разве что обо‑
лочки. Все внутри нее было против меня, и все внутри меня было
против этого места. — Заполните форму, и я передам ей.
Я стал заполнять форму, параллельно отправляя сообщения
своему адвокату. Успокоиться я не мог. Форма была простая, но
взгляд мой дрожал, я щурился, чтобы прочитать, что там на‑
писано. Наконец я заполнил чертову анкету и отнес ее адми‑
нистратору. Я сказал ей, что хотел бы все же поговорить с этой
дамой, поскольку я не вижу причин оскорблять меня и мне не
кажется, что мы можем вот так это оставить.
— Я не присутствовала при вашем разговоре. Я не знаю, кто
и что друг другу сказал. Давайте я сначала спрошу у нее. Но
вы и сами видите, что она в ярости и, может быть, лучше вам
встретиться в другой день, а не сейчас, — сказала женщина с на‑
тянутой улыбкой. Она пошла в ведьминский кабинет. Через
какое‑то время она вышла и передала мне, что соцработница со
мной разговаривать отказывается, но документы мои она при‑
няла, и никаких практических последствий нашего спора быть
не может в принципе. А на следующей неделе мы все уже успо‑
коимся, и все станет хорошо.
— Я в этом сильно сомневаюсь, — парировал я.
В этот момент соцработница подошла к администратору и ска‑
зала ей, что она закончила. Она посмотрела на меня с нескры‑
ваемым отвращением и сказала:
214
— Не надо расстраиваться, мой рабочий день закончился три
часа назад, а я сижу с вами тут. На мне триста пятьдесят чело‑
век. Мы все эмоциональные люди, не так ли?
— Я уверен, что тут не только в эмоциях дело, — возразил
я ей.
— Мне тоже надо уходить, — сказала администратор, пытаясь
прервать наш разговор. Соцработница схватилась за эту ре‑
плику, помахала администратору и поспешила к своей ма‑
шине. Администратор выразительно посмотрела на меня, как
бы говоря, что все улажено, и поплыла к своей краснень‑
кой дорогой машинке. Очевидно, сегодня, как и прежде, обе
они не уснут и будут мучиться судьбою ирландских бездо‑
мных.
Мне становилось все хуже. Я добежал до своей комнаты, ски‑
нул одежду и долго стоял под душем. Вода пахла какой‑то гни‑
лью. Не знаю, что это был за запах, но с того момента он пре‑
следовал меня повсюду на территории Замка. Особенно остро
я ощущал его на кухне, там, где можно было приготовить себе
чай или кофе. Я намыливал тело гелем, но даже запах геля
или шампуня не мог перебить запах этой желтоватой мут‑
ной жижи. Меня сильно развезло от теплой воды и пережито‑
го стресса. Хотя было еще довольно рано, я лег в кровать и поч‑
ти сразу уснул. Спал я ровно до того момента, пока в комнату
не вошли мои соседи. Они, не обращая на меня вообще никако‑
го внимания, включили свет, стали разговаривать в голос, сме‑
яться. Я лежал, закрыв глаза, и меня снова затрясло от бесси‑
лия и злобы.
Через какое‑то время они все же легли и почти сразу уснули.
Однако я, как ни пытался, уже не смог заснуть. Периодически
я отключался, но каждый раз страшное, давящее чувство, что
я заперт и не могу выйти, что я задыхаюсь, или что меня свя‑
зывают и бьют, будило меня, и я начинал судорожно смотреть
на часы. Всякий раз между этими короткими снами проходи‑
ло полчаса, иногда чуть больше. В шесть утра я встал и вышел
215
на террасу. Туман окутывал это нехорошее место. Казалось,
что большие непроницаемые стены надвинулись еще больше.
Я гнал от себя эти мысли, пытался представить себе тех, кто
сидит сейчас в российских тюрьмах или в ЦВСИГ, думал о тех,
кто и мечтать не может о таком сказочном утреннем пейзаже,
но видел лишь надвигающиеся плотные стены, готовые разда‑
вить и уничтожить меня. От жалости к себе в глазах защипало.
Я стал учащенно моргать, и слезы, подкравшиеся было к гла‑
зам, отступили. Тихо‑тихо, едва раскрывая рот, я запел тонким,
похожим на материнский, голосом: «Ой, то не вечер, то не ве‑
чер…».
Я почувствовал, что мне стало заметно хуже. Когда настало
время завтрака, я сидел за столом и пытался понять, что я ем,
но не почувствовал разницы между яблоком и вареным яй‑
цом. И то, и другое было похоже на какое‑то безвкусное крах‑
мальное нечто. Когда входишь в столовую, там стоит человек
и записывает твою комнату. В прежнем лагере такого не было,
и сам этот незначительный вроде бы жест оставляет ощущение
какого‑то навязчивого слежения и контроля, парализующе‑
го твою волю и желание начать жить. За обедом вся еда снова
оказалась безвкусной. В голове у меня крутилась одна только
мысль, что жить так не надо, что надо объявить голодовку, что
надо немедленно начать действовать. Внутри у меня все горело
и ныло. Я пытался писать людям, но почти никто из них мне
не ответил. В том числе один прославленный, высокопостав‑
ленный активист, еще неделю назад клявшийся мне, что всег‑
да готов прийти мне на помощь, случись чего, и что он дол‑
жен быть первым, кому я позвоню, случись чего, поскольку
его все здесь знают, уважают и он стольким уже помог, столь‑
ким помог, что и не перечесть. Те немногие, кто отвечал, под‑
держивали как могли, давали в том числе дельные советы, про‑
сто пытались позвонить и поболтать со мной, отвлечь меня от
грустных мыслей. Но слова не долетали больше до меня. Я их
слышал, но не понимал.
216
Туман рассеялся. Снова стало солнечно и тепло. Только я не мог
двигаться, я держал зажигалку в одной руке, а сигарету в дру‑
гой, как скипетр и державу, но не мог заставить себя пошеве‑
литься, поднять руки и прикурить. Друзья, которые пишут мне
не часто, вдруг стали писать. Странно, что именно до них доле‑
тел мой отчаянный молчаливый вопль, мое рыдание без слез,
без всхлипываний, без причитаний. Я просто молча смотрел
на красивый зеленый луг и чувствовал, как моя жизнь расте‑
кается по нему, растворяясь в его цветах и травах. Почему‑то
я вспомнил Мышкина и старую графиню, которая навещала
его в Швейцарии. Теперь понятно это чувство совершенной бе‑
зысходности. Когда все внешне хорошо, а внутри уже ничего
не осталось. Нет возможности даже озвучить эту тоску, потому
что всякий скажет, что стыдно. И сам я себе это говорю, но не
слышу себя, не могу докричаться до себя самого.
Наконец, собрав всю волю в кулак, я решительно встал и по‑
шел в комнату. Я шел как на заклание. Я не знал, что ждет меня
внутри. В такие моменты боишься не каких‑то уебищных Гогу
и Звиада, а боишься себя, боишься своей ненависти, своей не‑
способности жить под одним небом с какими‑то конкретны‑
ми людьми. Так я вспоминаю мерзотного гэбэшника, с кото‑
рым разговаривал в декабре. Иногда я представляю себе, как
острым ножом веду ему по кадыку, как хлещет кровь из его
шеи и теплые капли брызжут мне на лицо. Ненависть — это
очень глубокое чувство. От него можно ненадолго отвлечься, но
его никогда нельзя совсем забыть.
В комнате никого не оказалось. Меня это немного успокои‑
ло. Я прилег и ненадолго уснул. Думаю, что прошел час, мо‑
жет быть, немногим меньше, когда мои соседи снова ввалились
в комнату. На меня они не смотрели, я был пустым местом, не‑
видимкой. В их понимании я был слепым и глухим, меня не
мог раздражать орущий телевизор, общий свет или пиздеж на
пару часов на незнакомом языке. Все в этих людях было мне
неприятно. Я сел за компьютер и попытался что‑то написать.
217
Просто, чтобы отвлечься, сосредоточиться на чем‑то другом.
Совершенно неожиданно у меня получился текст о том, поче‑
му я объявляю голодовку. Наверное, мне надо было его напи‑
сать, потому что иначе эта мысль как заноза, как гвоздь, как
кол пронзала бы мое тело. Мне было необходимо поделиться
этой мыслью, хотя бы с чистым листом. Разве легко рассказать
об этом друзьям, в особенности тем, кто сейчас далеко, кто не
сможет мне помочь, даже если очень захочет. О таких вещах не
кричат. Их вынашивают долго и в какой‑то момент, вдруг, при‑
нимают решение, которое может стоить жизни. Такие решения
редко принимаются ради себя, это решения ради справедливо‑
сти, а не ради улучшения своего положения. Это трудные ре‑
шения, и, прежде чем прийти к ним, надо попытаться сделать
все, чтобы их избежать.
— Hey, man, — сказал Звиад, неожиданно обращаясь ко мне. —
You fucked black woman? You fucked nigger woman?
— Please don’t tell this, Zviad! I will appreciate! — сказал я, все еще
не отрывая глаз от экрана.
— Why are you angry? — спросил он, произнося слова как‑то
особенно мерзко, нараспев.
— If you want to change the room, no problem! — неуклюже вста‑
вил Гога.
— Why should I change the room? — мои глаза налились гне‑
вом.
— Why you don’t want fuck nigger woman? — снова спросил Зви‑
ад. Гога неожиданно резко встал и пошел в ванную комнату.
Когда он проходил мимо меня, я заметил, с какой нескрывае‑
мой злобой он посмотрел прямо мне в глаза.
Повисла долгая пауза. Я бессмысленно смотрел в экран ком‑
пьютера, не понимая, куда повернуть голову. Звиад включил
телик, и оттуда понеслась какая‑то быстрая речь. Я не мог ра‑
зобрать ни слова. Я сидел как парализованный и смотрел
в экран компьютера, на свое только что написанное объявле‑
ние о голодовке.
218
— Man, — снова послышался его мерзкий голос. — We need girls
here. We will fuck them. I want to fuck every day.
— Zviad, please, I think it’s a provocation. But ok, if it’s what you
want to hear, I don’t mind really. I’m gay, homosexual, I don’t want
to take part in this conversation. Is that enough?
— You gay? Homosexual? — он изобразил удивление, но получи‑
лось у него, как у актеров Театра Комедии имени Акимова. — You
need to change the room! You can’t stay here, — он довольно улыб‑
нулся, видно было, что именно это он и добивался от меня ус‑
лышать. В этот момент Гога вышел из ванной. Звиад заговорил
с ним по‑грузински, но слово «homosexual» я разобрал без особых
сложностей. Я внимательно смотрел на них, готовый и к тому, что
меня начнут бить, и к тому, что я начну отбиваться.
— Go to the manager and ask change the room, — сказал Гога, по‑
смотрев на меня очень внимательно. Его лицо выражало скорее
брезгливость, но не агрессию.
— Why should I? Go you and ask her to change the room, — в моем
голосе слышалась решимость. Я понимал, что, чем бы ни за‑
кончилась эта история, вот это тянущееся ожидание объявле‑
ния войны было тяжелее самой войны. Я начинал постепенно
обретать себя, потому что к войне я был готов давно, а вот на
худой мир, как выяснилось, меня не хватило.
— We will stay here. We are two and you just one. You can’t stay
here, man, — Звиад почему‑то считал себя победителем. Он был
очень доволен собой.
— Ok, I will go to the manager. I will explain everything, — сказал
Гога. Мне кажется, он рассчитывал, что в этот момент я дол‑
жен был сильно испугаться и начать его уговаривать не ходить
к администратору и обещать ему, что я сам все улажу. Ну, или
я не знаю, какую угрозу он имел в виду. А может, то была не
угроза, а сдерживаемое желание дать мне в табло. Могу легко
себе представить, что бы они со мной сделали, не будь закон на
моей стороне и не находись мы сейчас в отеле, утыканном ка‑
мерами наблюдения вдоль и поперек.
219
Они вышли из комнаты. Я остался сидеть перед компьютером,
но так и не смог ни на чем сосредоточиться. В голове вертелось
дурацкое «за что, за что, за что» и еще более дурацкое, унасле‑
дованное от бабушки «за какие грехи, за какие грехи». Мне по‑
звонил один ирландский активист, с которым я познакомил‑
ся в Дублине, и я рассказал ему все, что произошло. В какой‑то
момент, когда мы разговаривали, мой взгляд упал на слова «Я
объявляю голодовку и, если мои требования не будут удовлет‑
ворены через неделю…», я почувствовал голод, встал и пошел
в столовую. Была половина седьмого. Я был уверен, что ужин,
как и в предыдущем лагере, здесь до семи, но, когда я упер‑
ся в закрытые двери столовой, то понял, что опоздал. Поблизо‑
сти нет ни магазина, ни даже какого‑нибудь жалкого автомата
с шоколадными батончиками, в комнатах еду держать запре‑
щено. Я пошел к администратору. Там сидела молодая девушка.
Мне показалось, что она была еще более ледяной внутри, чем
женщина с натянутой улыбкой. Девушка сделала удивленный
взгляд и сказала, что всюду написано, что ужин до шести. Я от‑
ветил, что я тут всего лишь второй день и просто перепутал по
старой привычке. К тому же, в пять часов я не чувствовал голо‑
да. Она обещала уточнить на кухне, возможно, что‑то осталось,
и они смогут в виде исключения предложить мне какую‑то еду.
Но только после девяти, когда пойдут на ужин те, у кого сей‑
час рамадан.
Я вернулся в комнату. Ощущение голода, пустого желудка,
а вместе с ним и бессилия, заметно обострилось. Я стал думать
об Олеге Сенцове, о Лабытнанги. Я слышал, как циркулирует по
венам кровь, как глухо стучит сердце, как переливаются желу‑
дочные соки, как сползает по гортани слюна. Но я не слышал,
что происходит снаружи, я не видел света, не чувствовал запа‑
хов. Вдруг в комнату кто‑то постучал. Стук был довольно реши‑
тельный и настойчивый. Может быть, стучали уже давно. Я не
знаю. Я встал, ноги отказывались идти, и казалось, что кто‑то
с силой давит мне на плечи. Я еле дошел до двери и с трудом
220
отворил. На пороге стояли девушка‑менеджер и охранник. На
лице ее читалось заметное волнение, вызванное раздражени‑
ем и вынужденной необходимостью вступать со мной в комму‑
никацию. Следует признать, что она хуже умела скрывать свои
эмоции, чем женщина с натянутой улыбкой. Может быть, пото‑
му что она моложе и еще не научилась носить правильное лицо.
Охранник выглядел угрожающе. Его побелевшие губы едва за‑
метно дрожали. Руки его были сжаты в кулаки.
— Мы бы хотели с вами поговорить, — сказала мне менед‑
жер.
— Да, пожалуйста, проходите, — сказал я и придержал перед
ними дверь.
— Я бы хотела сказать, что, прежде чем звонить своим друзьям,
вы могли бы обратиться к нам. Они вам не помогут, это наша
задача. Почему ваши друзья звонят нам?
Мой друг‑активист сказал, что хотел бы позвонить им на
всякий случай и, видимо, сразу же позвонил. Меня удиви‑
ло, что, узнав о том, что произошло, она озаботилась именно
тем, что ей позвонил кто‑то посторонний и что ситуация вы‑
шла за пределы ее владений. Что есть какие‑то люди, более
того, ирландцы, которые готовы звонить и объяснять ей, что
произошло и что ее задача обеспечить как минимум мою безо‑
пасность.
— Это мой друг, и я имею право рассказать ему о том, что меня
беспокоит. Или это нам тоже теперь запрещено?
— Конечно, вы имеете право ему рассказать, но вы должны по‑
нимать, что это наша работа. Он не сможет вам помочь. Вы
должны незамедлительно обращаться к нам.
— Ваш старший менеджер в курсе, я вчера ей все рассказал
про то, что между этими людьми и мной существует напряже‑
ние, и про то, что мне не следует с ними жить в одной комна‑
те.
— Но ваш друг сказал, что вам угрожали, — попыталась возраз‑
ить она.
221
— Вам угрожали физически? Он сказал, что вам угрожа‑
ли физически, — вдруг не то заорал, не то затараторил охран‑
ник.
— Послушайте, то, что со мной происходит здесь, называет‑
ся буллингом. Меня игнорируют, на меня кидают агрессив‑
ные взгляды, меня всячески заставляют жить в напряжении,
не только психическом, но и физическом. Это весьма конкрет‑
ная, осязаемая угроза. Возможно, вам не знакомо это чувство,
но я вас уверяю, это вполне себе физическая угроза, — мой ан‑
глийский подводил меня, я подбирал слова, нервничал, и мне
было ужасно некомфортно с ними разговаривать. Я не ждал
от них уже ни помощи, ни понимания, я просто хотел, чтобы
они оба немедленно ушли. Мне было все равно, что они думают
и поняли ли они меня. Я сел на стул, давая им понять, что раз‑
говор окончен.
— До понедельника мы ничего не сможем сделать. Если вы по‑
чувствуете, что ситуация обостряется, пожалуйста, незамед‑
лительно сообщите нам об этом. А сейчас постарайтесь успо‑
коиться и набраться терпения. На улице очень теплый вечер.
Скоро вы сможете поужинать. Буквально через час, — девушка
сделала над собой усилие, улыбнулась и кивнув охраннику, по‑
вернулась в сторону двери.
Они вышли, и меня снова охватила ярость. С какого хуя ее вол‑
нует, кому и что я рассказываю. Это не ее дело, и не в ее пра‑
ве меня контролировать. Я открыл блокнот и решил пунктир‑
но обозначить все, что произошло за эти полтора дня. Все
тут сопротивляется мне, и я сопротивляюсь тут совершен‑
но всему. Мне хотелось бы всего‑навсего невозможного — что‑
бы мы никогда не встретились с этим Замком, с этой менед‑
жером, с этими соседями. Пусть живут своей жизнью, мне все
равно — только уберите меня отсюда, куда угодно, просто дай‑
те мне жить не тут, не в этой клетке, не в этом стойле. Слово
«стойло» мне сильно помогло. Я улыбнулся. «Стойло», «хуйло»…
За окном послышался громкий смех. Да какое нахуй стойло,
222
одернул я себя. Это «курятник». Да, это похоже на курятник на
засранных чимкентских дачных участках. Курочки могли бе‑
гать по этим участкам, а потом возвращаться в свой сарай, уст‑
ланный соломой. Какое правильное слово я нашел. Иногда со‑
вершенно необходимо найти правильное слово. Нет, конечно,
это не концлагерь, надо уважать всех, кто прошел концлагерь.
И, конечно, это не тюрьма. «Ты в тюрьме не был» — сказала
мне подруга‑правозащитница. Да, ты права, моя подруга, это
не тюрьма, это курятник. А я петух. Gallo. Cock. Culchie Cock.
Culchie Cock. Culchie Culchie Culchie Cock.
На ужин повар наскреб два вареных яйца, три рыбные палоч‑
ки, три обрубка куриных крылышек и немного рожков в томат‑
ной пасте. Все это было холодное и весьма невкусное. Но вку‑
са я по‑прежнему особо не различал, а разве что ел с немного
большей охотой, потому что был голоден. Потом я вернулся
в комнату. Звиад сидел на кровати и стриг ногти, он посмотрел
на меня и самодовольно усмехнулся:
— You are very angry. You was different in Dublin, — в голосе его
звучала какая‑то скрытая угроза.
Меня подмывало спросить, говорили ли они с менеджером, но
я не стал. Я просто не хотел с ними разговаривать. Совсем не
хотел. Никогда не хотел. Я лег на кровать, закрыл глаза и стал
считать верблюдов. Первый… Мы едем на такси сквозь пусты‑
ню из Хивы в Бухару. Водитель рассказывает, как он прожил
два года в Петербурге, как там было холодно и темно, и он не
выдержал. «Нельзя жить без солнца» — я навсегда запомнил его
слова. Второй… Мы смотрим на закат солнца в пески на старой
закрытой вышке в бухаринском парке развлечений. Вышка за‑
крыта, но сторож пускает за небольшую плату. С нее откры‑
вается вид на всю Бухару… Третий… Снова закат… Я плыву по
огненным от закатного солнца волнам в Кадисе. Мне так теп‑
ло, мне так хорошо. Я даже стал немного засыпать, но тут при‑
шел Гога, зажег свет, и они снова стали что‑то бурно обсуж‑
дать. Потом Гога тоже решил подстричь ногти. Звук щипчиков
223
раздражал меня до невозможности. Я резко поднялся, надел
штаны и пулей вылетел из комнаты. До понедельника еще це‑
лый день и две ночи. Это казалось мне каким‑то невыносимо
долгим сроком. Сигареты я забыл в куртке, было зябко. Я сидел
на диване в коридоре и вспоминал, вспоминал, вспоминал. Мы
в Лиссабоне. На площади столпотворение, начинается какой‑то
концерт, впереди меня огромная черная женщина, она танцу‑
ет, я смотрю на нее и чувствую возбуждение. Не помню, что‑
бы меня возбуждали женщины, ни до того, ни после… Поче‑
му я вспомнил об этом сейчас? Наконец, меня стало клонить
ко сну, и я поплелся в комнату. На мое счастье, эти двое уже
выключили свет и спали. В ванной комнате стоял легкий за‑
пах недавно принятого душа и дезодоранта, а в комнате царил
сладковатый запах вспотевших мужских тел. Я едва различил
их в темноте, но я почему‑то подумал, что было бы здорово за‑
няться с ними любовью. Лучше с обоими одновременно. Я не‑
навидел этих ребят и изнемогал от желания. Накопившегося,
аккумулированного, неизжитого. Я запрыгнул в кровать и сра‑
зу же провалился в сон. Однако уже через час я снова проснул‑
ся, сердце мое учащенно билось, я был весь мокрый и тяжело
дышал. С того момента, как я проснулся, сон мой был некреп‑
ким. Я все время проверял компьютер или телефон, просто
просыпался и прикасался к ним. Мне казалось, что мои сосе‑
ди могут что‑то сделать с этими предметами. Каждый раз, за‑
сыпая, я старался одной рукой ощущать телефон, а другой ком‑
пьютер. Я вспомнил беднягу Фарука.
Утром к завтраку я спустился один. Между мной и молодой ме‑
неджером установились сдержанно неприятельские отноше‑
ния. Видно, что она не простила мне звонка моего друга, вид‑
но, что я не простил ей того разговора. Мы оба знаем, что мы
на разных полюсах, но нам нельзя переходить опасную демар‑
кационную линию. Ее работа заключается в том, чтобы сде‑
лать мою жизнь как можно незаметней. Не только мою, но
всех и каждого, кто оказался в системе Прямого обеспечения.
224
Задача всех, кто оказался в этой системе, — выстоять, выкараб‑
каться, выжить. Моя личная задача — записать это как умею,
запомнить, задокументировать. Потому что человек человеку
чиновник. А более безжалостного зверя, чем чиновник, в при‑
роде нет.
Утром в воскресенье я поехал в Таун. Это ближайший из насе‑
ленных пунктов, в котором есть почтовое отделение, супермар‑
кет и, как я выяснил, библиотека. Пешком туда дойти доволь‑
но сложно, поскольку надо топать семь километров по трассе,
но утром туда отвозит всех желающих бесплатный автобус.
И через два часа забирает назад. Я поехал узнать, что же такое
этот Таун, и если адвокат не сможет мне помочь, а для голодов‑
ки моя кишка окажется тонка, то, может быть, я смогу приез‑
жать сюда хотя бы ненадолго, чтобы забывать об ужасном Зам‑
ке и его обитателях. Через пятнадцать минут мы были на месте.
Таун оказался совсем небольшим городишкой, в котором в вос‑
кресенье были открыты только супермаркет и две церкви.
Я понял, что мне придется проторчать здесь целых два часа, и,
обойдя его минут за двадцать, я ощутил прилив того чувства,
которое я условно называю «клаустрофобия», но которое, ско‑
рее, следовало бы назвать безысходностью.
Я ходил взад и вперед по запыленной улице Тауна, на которой
располагались в рядок церковь, кафе, музей, библиотека, апте‑
ка, снова церковь, продуктовый магазин, ресторан, почта. Я за‑
шел в церковь, но мне там стало только хуже. Ее темные стены
давили еще сильнее. Я вышел и буквально рухнул на паперть.
В глазах защипало. Я почувствовал, что плачу. Мне стало ужас‑
но жалко себя, невыносимо жалко. Я заплакал, сначала молча,
но вдруг разрыдался в голос, схватился за голову и стал расша‑
тываться в разные стороны, качаться и реветь. «Ааааа» — кри‑
чал я. Какой‑то дедушка с палочкой, завидев меня, перебежал,
как мог, дорогу, подошел и стал спрашивать, все ли у меня нор‑
мально и нужна ли мне помощь. Я поблагодарил его. Слезы от‑
ступили, и я попытался встать. Дедушка ловко протянул мне
225
палочку, на которую я смог опереться. Все мое тело стало мяг‑
ким и податливым. Я обнял дедушку, и снова слезы стали под‑
ступать к глазам. Я решительно повернулся и пошел в магазин.
Перед тем, как скрыться в его небогатых недрах, я помахал де‑
душке, и он приветливо помахал мне в ответ.
Насупившийся, будто сонный, кассир пробил мне кока‑ко‑
лу и шоколадный батончик. Я протянул ему двадцатку. Он не‑
довольно повертел ее в руках, потом спросил в соседней кас‑
се сдачу и еле наскреб мне монет, недодав десять центов. Мне
было все равно. Я вернулся на остановку, куда должен был по‑
дойти автобус, и стал сидеть там. Я изучил расписание бесплат‑
ного автобуса в Таун и расписание автобусов из Тауна в Дублин
и понял, что они вообще не согласованы. Бесплатный автобус
приезжает за час до отправления дублинского автобуса, и надо
каждый раз тупо сидеть час на остановке или же вызывать так‑
си, которое дороже билета в столицу. Постепенно подошли
и все остальные обитатели Замка, которые вместе со мной при‑
ехали сегодня в Таун. Такие же новички, как и я. Они обсужда‑
ли, что совсем не понимают, что здесь можно делать два часа.
Наконец за нами пришел автобус, и мы поехали назад.
На обратном пути я ощутил еще большее нежелание находится
в Замке. Я посмотрел по карте и понял, что могу дойти до Ос‑
линого прыжка. Я решил сходить туда сразу по возвращении
в Замок. Это позволило бы мне хотя бы ненадолго отвлечься,
а уже завтра утром я планировал уехать в Дублин с ночевкой,
потому что мне надо было встретиться с адвокатом и просто
побыть вне этого места, которое выкачивало из меня всякое
желание жить. Я понял, что, выплакавшись, я ощутил ужасное
желание выпить. Я доплелся до Ослиного прыжка, идти оказа‑
лось не так трудно, вечер был теплым, а в воскресенье машин
на трассе почти не было. Я зашел в единственный бар и испу‑
ганно улыбнулся единственному посетителю, который внима‑
тельно смотрел «Джеймса Бонда» в исполнении Тимоти Дал‑
тона. Немолодая приветливая женщина бережно отцедила мне
226
в бокал янтарного зелья, я выпил его и почувствовал приятное
жжение во рту. Мужчина лет сорока протянул мне пачку си‑
гарет и спросил, не хочу ли я покурить с ним. Я кивнул, и мы
вышли на крылечко. Напротив нас стоял памятник вставшему
на дыбы или, скорее, застывшему в полупрыжке ослу.
— Какими судьбами в наши края? — поинтересовался мужчи‑
на.
— Я живу в Замке, — сказал я.
— Ааа, вы эти… — он немного запнулся. — Новые люди, — нашел
он, наконец, как нас назвать. — Мы про вас слышали. Сколько
вас там человек?
— Сейчас около шестидесяти, но максимальная загрузка во‑
семьдесят, так что скоро привезут еще.
— Надо велосипед тебе. Тут красивые места, но без машины
или велосипеда никак. Расстояния большие между деревня‑
ми.
— Да, я уже это понял. Но у меня нет прав, да и на велосипеде
я боюсь ездить.
— А что бояться‑то — сел и поехал. Не знаю, чего ты боишь‑
ся.
— Тут же все едут в обратную сторону.
— Ха, это вы все едете в обратную сторону, — засмеялся мужчи‑
на.
— А вы не знаете, почему эта деревня называется Ослиный
прыжок?
— Знаешь же машины «Феррари»? — посмотрел он на меня ис‑
пытывающим взглядом.
— Да, конечно.
— У них на эмблеме конь, точно такой же как наш осел, — гор‑
до сказал он.
— Да? Не помню этого, — признался я.
— Это я тебе серьезно говорю. Во время войны с Британией,
гадкие они все‑таки люди, был такой случай. Осел перепрыг‑
нул через огромный овраг. И он приземлился прямо на камень,
227
на котором отпечаталась его подкова. Вот такая история, — он
снова посмотрел на меня испытывающим взглядом.
— А как Феррари связан с вашей деревней?
— Никак, — Он докурил, вдавил окурок в клумбу, сплюнул и, не
говоря ни слова, вернулся в бар. Я побрел назад в Замок, пото‑
му что стало темнеть и я побоялся, что в темноте могу не най‑
ти свой поворот.
Когда я свернул с трассы, мне стало страшно. Серые сумерки
окутали темную дорогу, которая вела к Замку. Идти было ми‑
нут десять, но я шел очень быстро, сердце мое бешено колоти‑
лось, от алкоголя стало пульсировать в висках. Мне кажется,
минут через пять я уже входил в засыпающий Замок. Охран‑
ник неодобрительно посмотрел на меня, когда я взял на стой‑
ке регистрации форму, информирующую о том, что я завтра
не приеду ночевать, и заполнил ее. Он взял форму, вниматель‑
но прочитал, но ничего не сказал. Я пришел в комнату. Звиад
говорил с кем‑то по телефону. Он не обратил на меня внима‑
ния. Как раз в этот момент Гога выходил из ванны в одних тру‑
сах, но, увидев меня, резко закрыл дверь и через несколько ми‑
нут появился уже в футболке и шортах.
Я поставил будильник на шесть утра, лег, думая, что опять не
смогу уснуть, но почти сразу услышал будильник, который
настойчиво рекомендовал мне отправляться в Дублин. Когда
я умылся и пошел заваривать себе кофе, пустынный коридор
гостиницы напомнил мне кубриковское «Сияние». Поворачи‑
вая, я так и ждал, что увижу этих девочек‑близняшек. От это‑
го стало как‑то еще более неуютно. Я постарался побыстрее до‑
пить кофе, вернулся в комнату, где царил крепкий запах ног,
оделся и выскочил в коридор. Уже совсем рассвело, и было так
приятно идти из Замка в Ослиный прыжок, зная, что как ми‑
нимум сегодня я уже не вернусь.
Два дня пролетели в Дублине незаметно и радостно. Все мои
страхи и переживания как будто смыло соленой волной. На
следующий день я поехал последним автобусом, который,
228
правда, уходит в 18:30. По мере того, как я приближался к Ос‑
линому прыжку, сердце мое сжималось, настроение стало пор‑
титься, а легкий тремор снова вернулся. Я радовался только
тому, что хотя бы не встречу администратора. Рядом со мной
в автобусе сидела бабуля и изредка посматривала на меня с ин‑
тересом. Иногда она что‑то произносила вслух, но я старался
сделать вид, что не обращаю внимания. В какой‑то момент ба‑
буля не выдержала и спросила:
— Ты из Бразилии?
— Нет, — улыбнулся я, — я из России.
— Из России? Как интересно. Ты совсем не похож на европей‑
ца, — сказала она, задумавшись.
— Да, в России живут люди, которые не похожи на европей‑
цев, — устало повторил я.
— И как тебе в Ирландии? Красиво, не так ли? — сказала
она.
— Да, очень красиво.
— Ты турист? — спросила она после некоторой паузы. Ей хоте‑
лось просто поболтать.
— Нет, я беженец, — ответил я без капли драматизма в голо‑
се.
— О, — она замялась. — И ты живешь в Замке?
— Да. Я еду до Ослиного прыжка.
— Зачем, оттуда же идти долго. Подожди‑ка, — сказала бабуля,
встала и бодренько направилась к водителю. Водитель был со
мной очень неприветлив, когда я садился, но на бабулины сю‑
сюканья он поддался легко, и я услышал, как она договорилась
с ним о том, чтобы он меня высадил у поворота к Замку. Когда
мы подъехали, бабуля, улыбаясь, помахала мне рукой, а я поже‑
лал им с водителем счастливого пути.
Сэкономив полчаса времени, я пришел в Замок еще засвет‑
ло. Люди сидели в общем холле, где есть интернет, и каждый из
них громко слушал свою музыку. Эта назойливая какофония
и вид изнывающих от безделья людей вызвал во мне приступ
229
какой‑то невероятной ярости. Тело мое стало как будто сталь‑
ным. Я решительно поднялся по лестнице и пошел к своему
номеру, полный решимости обсудить с Гогой и Звиадом сло‑
жившуюся ситуацию. Или мы друг друга научимся уважать,
или мы друг друга убьем. Оба варианта казались мне впол‑
не подходящими, за исключением того, что было сейчас. Ког‑
да я открыл дверь своей комнаты, я увидел, что их постели не
застелены, шкаф раскрыт, и их вещей в нем нет. Я понял, что
их переселили. Проверил то немногое ценное, что у меня было,
все осталось на месте. Я сел на кровать, спина моя невольно
выпрямилась. И понял, что вместо радости я испытываю тре‑
вогу и страх, а вместо облегчения — напряжение и усталость.
Я оставил рюкзак и спустился покурить. На лестнице я встре‑
тил Звиада. Его взгляд сказал мне все. Это был взгляд, в кото‑
ром читалась обещанная кровная месть. На символическом
уровне он мне проиграл: переселиться заставили его, а не меня,
и комната, в которой они теперь жили, была намного меньше,
как я понял из его разговора с охранником, услышанного на
следующий день.
Утром Гога посмотрел на меня с еще большей ненавистью. А все
грузины без исключения, даже болтливые тетки, которые гото‑
вы разговаривать с мебелью, лишь бы только все время что‑то
говорить, стали меня категорически игнорировать. Практиче‑
ски никто в Замке, за исключением одного чудаковатого ниге‑
рийца и Шакиры из Зимбабве, которая иногда ездила с нами на
экскурсии в распределительном лагере, больше не заговаривал
со мной. Я не могу сказать, что меня это как‑то сильно огорча‑
ло. По крайней мере, пока я оставался в комнате один, я точно
не хотел ни с кем взаимодействовать.
Всю первую неделю я старался либо проводить в Дублине, об‑
ременяя друзей, либо не выходить из комнаты иначе как на пе‑
рекур или в столовую. Адвокат отправил официальный запрос,
чтобы меня перевели, но, как выяснилось, АРИ за двадцать
лет своего существования не разработала четкой процедуры
230
обжалования трансфера. Они могут делать все, что им заблаго‑
рассудится, и как ответная опция у тебя всегда остается право
стать бездомным. Никаких действий со стороны администрации,
кроме переселения грузин в другую комнату, не последовало.
Прошло уже больше недели, а если быть точным, девять дней,
из которых пять я провел вне этого места, а каждый из четы‑
рех легко можно умножить на триста шестьдесят пять. В Замке
я впадал в анабиоз, а в Дублине начинал жить. Мои два основ‑
ных состояния в эти дни географически разделились.
В субботу было собрание ЛГБТ‑беженцев по подготовке от‑
дельной колонны на Параде ЛГБТ‑гордости. В программу со‑
брания входила разработка дизайна футболок для прайда.
Я предложил выступить с политическими требованиями о не‑
медленном закрытии системы Прямого обеспечения и в це‑
лом о расширении прав людей, ожидающих убежища, но толь‑
ко смешливая девушка из Зимбабве и Даниэль, который тоже
записался в группу, поддержали мое начинание. Все остальные,
срывая голоса, настаивали на том, что прайд — это праздник,
и они не хотят никакой политики, и что такие политические
лозунги на футболках заставят некоторых из их ирландских
друзей спросить, что такое система Прямого обеспечения, с ко‑
торой необходимо покончить, и им придется объяснять, где
они живут и что с ними происходит. Вначале я злился, пытался
как‑то спорить, но потом выдохся и плюнул. Хотите футболоч‑
ки с шариками цвета радуги, хотите радость и ванильное моро‑
женое — хуй с вами, жрите свое мороженое, радуйтесь и весе‑
литесь. Если люди сами себе не нужны, то нечего удивляться
существованию таких систем, как система Прямого обеспече‑
ния, будь она сто раз неладна.
Когда я ехал назад свои два с небольшим часа, то думал о том,
что каждый день, каждый час, каждую минуту необходимо по‑
вторять себе все, что составляет твою жизнь. Вспоминать лица
и имена близких и друзей, вспоминать вкус любимой еды, лю‑
бимые места, книги и идеи. Что вся эта борьба с ветряными
231
мельницами выхолащивает и опустошает, что мне не жал‑
ко сил на то, чтобы бороться с этой сраной АРИ и ее системой,
но мне ужасно жаль своих сил на то, чтобы переубеждать лю‑
дей в том, что парад гордости — это не про сердечки и разноц‑
ветные шарики, или хорошо, это не только про сердечки и ша‑
рики, и что те, кто сейчас особенно уязвлены, должны заявить
об этом и добиться того, чтобы быть услышанными. Я продол‑
жал ожесточенно спорить с невидимыми оппонентами, приво‑
дя все новые и новые аргументы: что беженец — это не стыдно,
что ЛГБТ — это не стыдно, что ЛГБТ‑беженец — это тоже, мать
вашу, не стыдно. А система Прямого обеспечения — это стыд‑
но, и отсутствие процедуры обжалования — это стыдно, и что,
в конце‑то концов, если и есть нам чего стыдиться, так это
только нашего глупого стыда.
Свернув с трассы, я шел по дороге, размахивая руками и про‑
должая спорить и рассуждать. Проезжавшая мимо машина
остановилась, из нее высунулся Дилан. Он помахал мне рукой
и сказал, что приехал повидаться с одной женщиной, которую
отправили сюда. Дилан уже работает, купил машину, и в целом
он очень доволен своей жизнью. Из системы он вышел бук‑
вально через пару недель после трансфера. Работает у кого‑то
на ферме, там же снимает домик.
— Если с этой женщиной срастется — я заберу ее с собой. Одно‑
му хреново, — сказал Дилан.
— Когда хреново, то лучше быть одному, — произнес я задумчи‑
во. — Не боишься работать, ведь работа запрещена?
— Да они идиоты, разрешили бы людям нормально работать, не
было бы этой сраной системы Прямого обеспечения уже давно
в природе. И они не тратили бы на нее деньги, а наоборот, по‑
лучили бы дополнительные налоги. А так мне плевать, пусть
делают, что хотят. Мне, друг, терять нечего. Вообще, запомни,
когда нечего терять, не стой на месте. Таких ситуаций в жизни
бывает много и только в них мы понимаем по‑настоящему, про
что вообще вся эта жизнь.
232
— И про что же жизнь, Дилан? — сказал я улыбаясь.
— Жизнь — это про движение, про страх, про риск, про поте‑
ри, про что угодно, что может с тобой случиться, пока ты дви‑
жешься. Не стой на месте, а если нет сил идти, ложись и катись
с горки. Все равно интереснее. — Дилан засмеялся, может быть,
немного грустно. А я подумал, что система Прямого обеспече‑
ния — это как раз про то, что тебя всеми способами останавли‑
вают от того, чтобы ты куда‑нибудь шел, чтобы ты двигался
вперед, чтобы ты жил.
Я еще не знал, какой ужас ждал меня в комнате по приезде. За
те дни, что грузины переехали в другую комнату и я остался
в одиночестве, я успел немного поработать. Сделать какие‑то
записи, выспаться и в целом прийти в себя — в первую очередь
благодаря частым отлучкам в Дублин, но и потому, что я ждал,
что скоро меня отсюда переведут, и старался как‑то держаться.
Однако, войдя в комнату, я почувствовал, как мой хрупкий мир
разлетелся на кусочки, как все внутри меня вдруг обратилось
в непроходящую острую боль. Посреди комнаты стояла парочка
довольно одиозных жителей распределительного лагеря, каж‑
дого из которых я помнил и по‑своему недолюбливал. Они под‑
ключили игровую приставку к телевизору, висевшему на стене,
и увлеченно рубились в футбол. В комнате царила адская како‑
фония из французского рэпа, криков футбольного комментато‑
ра и прочих спортивных звуков из приставки. Оба одновремен‑
но кинули на меня беглый взгляд через плечо и продолжили
играть, даже не поздоровавшись. Я тоже не стал с ними здоро‑
ваться. Теперь уже не было вопроса о том, как мне действовать
в этой ситуации. Я знал ответ. Двигаться вперед.
Один из них, наиболее одиозный, был алжирец лет тридца‑
ти, как я уже знал от Ахав. Помимо повара в столовой распре‑
делительного лагеря, это был единственный человек, на кото‑
рого я составлял официальную жалобу. Он появился в лагере
примерно на месяц позже меня и поселился в соседней ком‑
нате. У него была переносная колонка, которую он соединял
233
с телефоном и врубал на всю громкость. Музыка орала так
громко, что весь наш барак начинал ходить ходуном, как вагон‑
чик прачечной, когда центрифуга стиралок входила в активную
фазу. Я посетовал тогда на это Даниэлю и Ахав, и они убедили
меня написать на него заявление. Лично с ним я не решался го‑
ворить, поскольку он производил впечатление человека очень
агрессивного и опасного. Он был накачанный, с по‑своему кра‑
сивым, но при этом каким‑то отвратительно злым лицом, он
все время шмыгал своим носом с горбинкой и как‑то странно
подергивал головой. Его темно‑желтые зубы заставляли меня
думать о том, что он, скорее всего, героиновый зависимый,
и поэтому я старался вовсе не замечать его, отводить взгляд,
пересекаясь ним в коридоре столовой или жилого корпуса. Да‑
ниэль и Ахав сказали, что если я аккуратно подойду к админи‑
стратору и напишу на него официальную жалобу, то его заста‑
вят выключить музыку, а этот мудак и не узнает, что это был
я. Хотя это было против моих правил, я понял, что не готов на
прямую конфронтацию с ним, но и с музыкой этой надо было
что‑то делать. Я написал на него бумагу. Музыка прекратилась.
Еще я помню, что пару раз, когда я пытался поговорить по те‑
лефону в общей комнате — а только там интернет ловил доста‑
точно хорошо, — если этот гондон оказывался там, то он обяза‑
тельно повышал звук телевизора настолько, что я не слышал
собеседника. В общем, это была единственная и совершенно
невыносимая мразь из всех сотен человек, населявших преж‑
нее общежитие. Потом я переехал в другой корпус, начался ра‑
мадан и больше мы с ним особо не пересекались.
Второй был симпатичным южноафриканским калорд (colored),
как сказал бы Камва. По всей видимости, совершеннолетним,
поскольку проживал в мужском блоке, но выглядевшим лет на
пятнадцать, не старше. Его я запомнил в первую очередь по‑
тому, что, несмотря на его подростковую внешность, у него
было выражение прожженного прощелыги, с наползающей на
лицо подлой ухмылочкой. То есть такое странное сочетание
234
детскости и какого‑то опыта, который сделал его неприятным
и даже злым человеком. Обычно меня привлекают такие маль‑
чики, с затаенной злобой в глазах. Когда собака не лает и даже
не щерится, но смотрит на тебя так, что ты знаешь, что в любой
момент она бросится и станет грызть твою лебединую шей‑
ку. Наверное, если бы мы познакомились в тот момент, когда
я только попал в лагерь, я бы непременно захотел с ним пооб‑
щаться, но он прибыл туда совсем незадолго до моего отъез‑
да, и все, что я о нем знал, это то, что он вызывает во мне тре‑
вогу. Красивый афганец Абдулла, его друг Фарьяддин и другие
афганцы, которые часто подкалывали Даниэля и с которыми
я в какой‑то момент поругался, как‑то сказали, что они бы без
проблем переспали с Даниэлем, если бы он был похож вот на
того смазливого мальчика, и показали на этого парнишку. Фа‑
рьяддин, правда, добавил, что он без проблем переспит и с Да‑
ниэлем, если тот ему заплатит, но Даниэль только грустно по‑
качал головой.
На четвертой кровати лежали чьи‑то вещи, но больше в комна‑
те никого не было. Я не знал, то ли кто‑то из этих двоих свалил
свои вещи на застеленную кровать, то ли в комнате появился
еще один сосед. Как бы то ни было, я чувствовал, что все вну‑
три меня медленно закипает.
— So you are our room‑mate? — спросил меня совершеннолет‑
ний подросток. — Holy shit! Hoооly shit! — не стал скрывать он
охватившей его радости.
Не только мне они были откровенно неприятны, но и я их, оче‑
видно, не порадовал своим появлением. У меня резко подня‑
лась температура, а кашель, мучивший меня уже третий день,
усилился. Оцепенение, и без того охватывавшее меня в этом
нехорошем месте, стало походить на паралич. Я хотел вый‑
ти скорее из комнаты, но не мог пошевелиться. Орущая музы‑
ка, звуки компьютерной игры, запах дешевого дезодоранта и их
крики, подбадривавшие друг друга в игре, — все это как буд‑
то сковало меня и жгло, жгло насквозь навсегда обретенной
235
ненавистью. Внутри меня не было ни одного доброго чув‑
ства, ни одной доброй мысли. Я хотел уничтожить это место
и всех его обитателей, я хотел не то, чтобы все это закончи‑
лось, я хотел, чтобы этого никогда не было. И от одной мысли,
что это происходит и что это невозможно отменить, мне ста‑
новилось все хуже и хуже. Я медленно растянулся на кровати.
У меня начался жар. Я забрался под одеяло и с трудом стянул
с себя одежду, пытаясь заставить себя успокоиться. Я повер‑
нулся к ним спиной и пытался дышать в целлофановый пакет,
как при панической атаке. Ничего не получалось. Мне кажется,
я стонал, но точно не помню. Я снова, уже в бреду, стал писать
всем, что мне невыносимо плохо, но, как назло, никто не отве‑
чал. Эта музыка и эти звуки приставки впивались меня ядови‑
тыми клещами. Мне было от них физически больно.
Я заставил себя встать, голова кружилась. По стеночке, по сте‑
ночке я медленно шел в сторону лестницы. Там стоят два ком‑
пьютера, за которыми всегда кто‑то сидит, и там лучше все‑
го ловит интернет. Какой‑то незнакомый человек развалился
на диване и слушал музыку на всю громкость. Я попросил его
сделать потише, но он даже не обернулся в мою сторону. Я сно‑
ва сказал ему, что мне надо поговорить по телефону, и я прошу
его немного убавить звук. Он обернулся в мою сторону, посмо‑
трел на меня с нескрываемым раздражением и увеличил звук.
Я посидел несколько минут, собираясь с силами, встал и подо‑
шел к нему. Я сказал, что, если он сейчас же не сделает тише
свою поганую музыку, я вызову охрану. Он стал на меня орать.
Меня сильно качнуло в сторону, озноб усиливался. Я обозвал
его и спустился на первый этаж. Охранник поднялся со мной.
Он попросил его убавить звук, но тот лишь кричал, что я его
обозвал и что он мне этого не забудет. Звук он уменьшать отка‑
зывался. Охранник, очень добрый на вид человек, сказал мне,
что он ничего не сможет сделать, но я могу попробовать прой‑
ти в коридор и позвонить оттуда. Там тоже неплохо ловит и не
так слышно.
236
— Откуда ты? — спросил меня охранник.
— Я из России.
— А я из Сербии. Ты хороший человек. Не ругайся с ними. Они
тебя не поймут. Мы теперь никому не нужны. Мы стали отре‑
бьем, а были такие хорошие страны. Зачем мы здесь? Я сам че‑
рез многое прошел, и я понимаю, что ты чувствуешь. Мне жал‑
ко, когда такие люди становятся беженцами. Никто не хочет,
чтобы беженцы жили достойно. Такие системы рассчитаны
только на тех, кто может выжить любой ценой, кто умеет жить
в шуме, грязи и вони. Кто умеет ничего не чувствовать и не об‑
ращать внимание, когда на тебя смотрят, как на говно. Кто уме‑
ет ждать, но ни на что не надеется. А ты этого не умеешь. Я та‑
ких людей сразу вижу. Я знаю, что тебе здесь трудно.
— Хвала пуна! — сказал я ему. Он очень по‑доброму улыбнул‑
ся.
Поговорив по телефону, я пошел снова в свою комнату. Музы‑
ка там не замолкала, игра была в самом разгаре, ненавистные
соседи не обратили на меня никакого внимания. Однако инци‑
дент с попыткой позвонить, похоже, лишил меня последних
сил. Я снова лег, укрылся, меня знобило. Я закрыл глаза и стал
считать верблюдов. Но сон не шел, в комнате было слишком
громко. Вдруг в комнату зашел еще один молодой человек. Его
я не помнил. Он сел на кровать, обхватил голову, тяжело вздох‑
нул.
— Where from? — спросил его Мерзота. На меня он
по‑прежнему не смотрел.
— Albania.
— Muslim?
— Yes!
— Good! — протянул ему руку Мерзота после этого незамысло‑
ватого допроса. Сволочонок даже не обернулся, он что‑то на‑
страивал в своей игре. Я понял, что Мерзота меня игнорировал
вполне осознанно, а не из обычного хамства. По всей види‑
мости, тот день открытых дверей не остался незамеченным
237
не только грузинской диаспорой, но и некоторыми другими.
Ублюдки продолжали играть до трех часов ночи. В какой‑то мо‑
мент албанец громко и вполне выразительно пожелал им спо‑
койной ночи, но это не произвело на них ровным счетом ника‑
кого впечатления. Я лежал в полуобмороке, ворочался, голова
шла кругом. Я понимал, что я в большой жопе, и выбираться из
нее надо как можно скорее.
Утром я проснулся совсем больным. Голоса у меня не было,
из носа текло, голова раскалывалась. Я высморкался, и в нос
мне ударил запах какой‑то сладковатой гнили, исходившей, по
всей видимости, от Мерзоты. Албанца уже не было. Я с трудом
поднялся, насыпал в чашку кофе и поплелся в столовую. Там
не осталось ничего, кроме гадостной каши. Я не стал ее есть.
Остатки сил, которые вчера еще позволяли мне сомневать‑
ся в том, стоит убить себя или этих мразей, сменились полной
апатией и одним единственным желанием — умереть как мож‑
но скорее. Сколько лет ни пройдет, я буду помнить то страш‑
ное утро, когда я понял, что все, от чего я уехал, все, что мучи‑
ло меня и терзало, все, что, казалось, я сумел преодолеть и от
чего убежал, пройдя через невероятные потрясения, догнало
меня и обрушилось неподъемной ношей. Мне просто хотелось
умереть. Не чувствовать этой вони, не видеть этих ненавист‑
ных лиц. Не смотреть судорожно в экран телефона, ожидая,
когда адвокат позвонит мне или когда кто‑нибудь напишет
хоть что‑то, кроме бессмысленных слов сочувствия. Впрочем,
я смотрел в телефон скорее по инерции. Вернувшись в комнату,
я лег, и мне удалось еще немного поспать. Когда Мерзота про‑
снулся, первое, что он сделал, врубил музыку на своей поганой
колонке. Сволочонок — я не мог заставить себя думать об этих
людях в других терминах, — не заходя в ванную, включил сно‑
ва свою игру. Мне ничего другого не оставалось, как выйти из
комнаты. Я надеялся, что менеджер уже пришла, но мне сказа‑
ли, что сегодня ее не будет. Зато была соцработница, которая
опять на кого‑то орала.
238
Люди вылетали от нее как пули. Любая просьба встречала не
просто отказ, но отказ агрессивный, сопряженный унижения‑
ми и оскорблениями. По всей видимости, она делала это впол‑
не умышленно, чтобы никому ничего не захотелось впредь
у нее просить. Я нашел какой‑то пуфик в углу, сел на него и за‑
дремал. Прошло, наверное, часа два, может быть, немногим
больше. Я увидел, что люди потянулись к столовой и, не чув‑
ствуя ни аппетита, ни голода, я встал и как зомби потащился
в столовую. Я надеялся успеть пообедать в числе первых, а по‑
том пойти в комнату и полежать хоть немного, пока эти твари
будут в столовой. На обед подавали уже не в первый раз кури‑
ные обрубки, нижнюю часть голени и крайнюю часть крылы‑
шек. На них еще оставались перья, а мяса там почти не было.
По сути, можно было использовать только бульон, которым
обильно поливали рис.
— Этот басмати люди не должны есть, его дают только живот‑
ным. Это плохой продукт. Зачем они нас этим кормят? — посе‑
товал красавчик Фавад, которого я был ужасно рад встретить.
Он был у брата в период рамадана, но сейчас ему пришлось
вернуться. На время рамадана им всем дали разрешение быть
вне этого поганого Замка. Фавад был очень грустный. Он нена‑
видел это место. В Дублине он каждый день знакомился с но‑
выми девчонками, а здесь он совсем не знал, что делать.
— This place is eating me, — сказал Фавад. — Bad, very bad
place.
— Знаешь, Фавад, пока я не увидел тебя, я думал, я тут совсем
рехнусь. Ты помнишь меня в прежнем лагере? Я был веселый,
я со всеми дружил, мне все было интересно. А тут я все вижу
только в каком‑то черном цвете. Все мне кажется здесь страшным
и бесчеловечным, я не могу ни с кем даже заговорить. Меня ша‑
тает от всех, кто здесь живет. Только тебе я по‑настоящему обра‑
довался, — мне хотелось сказать ему это, потому что он был един‑
ственный человек, чья красота хоть как‑то примиряла меня с тем,
что я вынужден деградировать в этом средиземном болоте.
239
— Thank you, brother, — серьезно ответил Фавад.
— Hey, guys, we need to speak later, — обратилась к нам худоща‑
вая нервная девушка, которая сидела с подругой недалеко от
нас с Фавадом и слышала наш разговор. Ее длинная жилистая
шея была сильно напряжена, она заламывала пальцы и как‑то
нервно прикусывала верхнюю губу. Рядом с ней сидела улыб‑
чивая, но при этом какая‑то печальная девушка. Она посмо‑
трела на худощавую, потом на Фавада и меня и сказала, что это
будет опасный разговор. Поэтому надо будет собраться, когда
женщина с неприятной улыбкой уйдет.
— Меня зовут Амира, — сказала худощавая.
— А меня Махира, — сказала улыбчивая.
— Мы с Махирой тут с самого первого дня, Фавад приехал
на пять дней позже нас. Сначала нас тут было шесть человек.
Я думала, я убью себя! Сейчас уезжали на рамадан, на весь ме‑
сяц. Как же мне было хорошо! Вот только вернулись и сразу же
выслушали кучу гадостей от ведьмы‑соцработницы и от этой
дряни, которая возомнила себя нашей хозяйкой.
— Мы не вещи, мы не позволим ей нам что‑либо диктовать! —
поддержала подругу Махира.
— Давайте попозже все обсудим, — сказала, нервно озираясь по
сторонам, Амира. — После восьми ждем вас на террасе.
— А я в 101 комнате, — сказал я им на всякий случай.
— А, так это у тебя так орет музыка, что у нас кровати вибриру‑
ют? — засмеялась Махира
— Да, но это не я ее включаю.
— Я знаю, кто это делает. Этот урод‑алжирец. Все алжирцы под‑
лые. Я их ненавижу, — сказала Амира.
— А ты откуда?
— Я из Курдистана, — в голосе ее послышалась какая‑то особен‑
ная нотка гордости.
— А я из Пакистана, — сказала Махира.
— Я тоже из Пакистана, — сказал ей Фавад и обольстительно за‑
улыбался.
240
— Я знаю, откуда ты, Фавад. Так что можешь мне тут не улы‑
баться, — явно кокетничая, ответила ему Махира.
— А я из России.
— О господи, как тебя сюда занесло? — удивилась Амира.
— А разве Россия не в Евросоюзе? — поинтересовалась Махи‑
ра.
— Нет, Россия не в Евросоюзе.
— Но ведь это же Европа. Странно, что Россию не взяли в Евро‑
союз.
— Россия — главный враг Америки. Как ее могут взять в Евро‑
союз, — возмутилась словам подруги Амира. — Ребята, я сейчас
поеду в Таун, но вечером нам надо обязательно поговорить. Это
очень серьезно.
После обеда я снова созвонился с адвокатом, и он сказал, что
в переводе в другое место мне отказано, но он будет обжало‑
вать это решение. Также он рекомендовал мне беречь нервы
и по возможности проводить в Замке как можно меньше вре‑
мени. Он тоже был очевидно раздражен сложившейся ситуа‑
цией, как и волюнтаризмом и непрофессионализмом тех, кто
отвечает за систему Прямого обеспечения. Эта новость в сово‑
купности с бессонной ночью и общей раздраженностью заста‑
вила меня почувствовать снова совершенное бессилие. Мне за‑
хотелось прилечь. Я пошел в комнату, но там на своей кровати
возлежал Мерзота и слушал на всю громкость музыку. Я пы‑
тался заставить себя абстрагироваться, не слышать его убо‑
гой музычки, не обращать внимания на его присутствие, но не
мог. Я стал громко, вслух говорить самые оскорбительные сло‑
ва, которые есть в русском языке. По всей видимости, Мерзо‑
та смекнул, что это я его и всю его родню крою отборным ма‑
том, и тоже стал что‑то отвечать мне на арабском. Мы кричали
во весь голос, не глядя друг на друга, каждый на своем языке.
Едва сдерживая ярость и желание бросить в него чем‑нибудь
тяжелым, я вышел из комнаты и пошел звать администраторов.
Другого способа заставить его выключить музыку у меня все
241
равно не было, а лежать в этой гостиничной камере и подыхать,
слушая дерьмовый хип‑хоп, я не хотел.
Та молодая администратор, которая была когда‑то сильно воз‑
мущена тем, что ей звонили и спрашивали про то, что там со
мной могут учинить грузины, сверкнула ненавидящим взгля‑
дом, позвала жестом охранника, и мы втроем направились бес‑
конечным кубриковским коридором по все более замызган‑
ным коврам к комнате, где Мерзота утолял свою музыкальную
жажду, не сбавляя звука. Когда мы вошли в комнату, он сде‑
лал резкое движение, чтобы понизить звук, но было уже позд‑
но. Администратор попросила его убавить звук, но так мяг‑
ко, что он сразу расслабился. Он действительно убавил его, но
практически сразу после того, как они вышли, подождав ров‑
но столько, сколько было нужно для того, чтобы они ушли до‑
статочно далеко, он снова прибавил звук на полную громкость.
Война была объявлена. Обе стороны показали, что не готовы
сдаваться и примиряться друг с другом. Внутри меня закипа‑
ло очень страшное чувство. Сказать по правде, я не узнавал его
в себе. Нет, не раздражение это было, не обида, не досада и не
злость. Это была настоящая ненависть, ненависть, сопряжен‑
ная со страстным желанием отомстить. Чувство это возник‑
ло не вчера, оно долго вызревало во мне, с того самого момента,
как я приехал сюда. С той самой минуты, как увидел этот про‑
клятый Замок. Дополнительным толчком стало это невыноси‑
мое соседство. Мало чем Мерзота и Замок отличались друг от
друга. Страшное убожество, в которых нет и никогда не было
жизни.
Выдержать разрывающую уши музыку я не был в состоянии.
Она отравляла меня, жгла каленым железом, скребла по ушам
грязным наждаком. Я понял, что для собственного спокой‑
ствия мне необходимо выйти из комнаты. Слабость моя все
больше нарастала, но проще было сидеть где‑то в углу, в ко‑
ридоре, на улице, — где угодно, но только не в одной комна‑
те с тем, кому я ничего, кроме мучительной судьбы, не желал.
242
Я представил себе, как женщина с натянутой улыбкой выезжа‑
ет на большую дорогу в своей красной дорогой машине. И в нее
на всей скорости врезается автобус, где сидят и Мерзота, и Сво‑
лочонок. Я видел, как чернеет в огне лицо Мерзоты. Как вы‑
текают глаза из их застывших глазниц. Как оранжевое, белое
и зеленое пламя пожирает эти тела — и мне становилось легче.
Мне становилось радостно и хорошо от этих картин, этот во‑
ображаемый огонь согревал меня, ласкал мое воспаленное со‑
знание, примирял меня с навалившимся несчастьем. «Ненави‑
жу, ненавижу, ненавижу, ненавижу, ненавижу» — не то кричал,
не то шептал я.
— Что это ты такое говоришь? — спросила меня Амира.
— А? Ой, прости. Я тебя не заметил, — я видел ее как будто че‑
рез мутное стекло.
— Я давно на тебя смотрю. Тебе совсем плохо. Тебе надо отсюда
выбираться. Ты почему на ужин не пришел?
— Я не голоден. Я не могу есть эту еду, эти гадкие куриные об‑
рубки в перьях.
— Я тоже тут сильно похудела. Первую неделю я вообще не
могла ничего есть. Даже от запаха еды мне становилось тошно.
Я не знаю, зачем они это с нами сделали, но я не смогу им про‑
стить этого.
— Да, я тоже не смогу. Никогда. Мы попросили о помощи, но
вместо этого мы получили отвратительную, изощренную пыт‑
ку. Ты слышала когда‑нибудь про китайскую пытку? Когда че‑
ловеку брили голову наголо и начинали медленно капать на
темечко, — я показал ей, потому что не знал этого слова. — Че‑
ловек сидит связанный, и ему на голову очень медленно капает
вода. Вот так: кап‑кап‑кап.
— Нет, я не слышала про это. Какая‑то глупая пытка. Подума‑
ешь — вода!
— Нет, это одно из самых тяжелых испытаний. Люди просто
совершенно сходят с ума. Это против человеческой природы,
против самой сути человеческой жизни. Они издеваются над
243
нами просто так, просто потому что нам не повезло, и от этого
особенно обидно и тяжело.
Мимо нас прошел Мерзота. Oн с кем‑то громко говорил по те‑
лефону, и я вдруг вспомнил наш поэтический вечер в преж‑
нем лагере, и как прекрасно звучал арабский Джебрана Халиля
Джебрана, когда Ахав самозабвенно читала его стихи. И ка‑
ким же отвратительным, грубым и гадким услышал я этот язык
из уст Мерзоты. Все, что было связано с этим местом, стано‑
вилось сразу нестерпимо отвратительным. Как рвота, как до‑
хлая разлагающаяся крыса, как женщина с натянутой улыб‑
кой, как лубянский упырь, пытавшийся меня завербовать, как
Мерзота и Сволочонок, рубящиеся в видеоигру в три часа ночи.
Но когда слизь лубянская окутывала меня, я воображал себя
мучеником, я воображал себя погибающим за правду, а здесь
я чувствую, что погибаю ни за грош, просто от чьей‑то менед‑
жерской тупости, от глухой бездарности этой безличной бюро‑
кратки, шлющей мне формальные отказы. Какая бесконечная
нелепость. Тупость и лень бюрократов, жадность и подлость
администраторов, грязь и убогость соседей по комнате, необъ‑
ятная пустота крошечного, неуютного Замка.
Амира протянула мне руку и помогла встать. Она заглянула мне
глубоко в глаза, и я увидел в них то, чего не находил здесь еще
не разу, — сострадание. Мы поплелись на террасу, где Фавад
что‑то говорил Махире, а она смеялась, прикрывая рот обеими
ладошками. Я вспомнил свою одноклассницу Ленку‑бугайку,
у которой тоже была такая привычка. Что теперь с Ленкой, где
она? Ленка‑бугайка стеснялась своих кривых зубов, а у Махиры
зубы были белые и ровные. Не знаю, почему она прикрывала их,
когда смеялась. Но было в этом что‑то для меня очень родное
и далекое. Что‑то, что сразу помогло мне, как будто я облился
холодной водой в жаркий центрально‑азиатский полдень.
Мы с Амирой подсели к парочке. Практически сразу на террасе
показался Радж, странный тип из Бутана, которого ненавидел
Даниэль и который всегда строит из себя большого эксперта
244
и знатока системы. Даниэль считает, что он просто собирает
сплетни и разносит их дальше. Явно волнуясь и не зная, пра‑
вильно ли он поступает, к нам подошел албанец, лет сорока. Он
живет тут с семьей. Его жена и маленький сын — очень милые
люди. Жена вышла вслед за ним и что‑то ему очень резко ска‑
зала, но он только решительно отмахнулся и сел за стол.
— Кто‑нибудь еще придет? — спросила Махира.
— Должны, — уверенно кивнула Амира.
На крыльце показались мугабисты и еще один парень. Про
него Даниэль говорил, что он гей, присылал мне его фотогра‑
фию и говорил, чтобы я с ним подружился, но у меня не было
особого желания с ним разговаривать, как и вообще ни с кем.
Еще пришла девушка из Анголы. Я ее помню по прежнему ла‑
герю. Помню, как‑то в прачечной мы разговаривали каждый
на своем романском языке и как‑то даже умудрились понять
друг друга. Она говорила на португальском, Шадрак на фран‑
цузском, Джавель на итальянском, а я на испанском. Это было
забавно. Она радостно улыбнулась мне. Последними пришли
Шакира и Амин. По всей видимости, они ходили на прогулку,
потому что, в отличие от всех нас, были одеты не в полупижам‑
ные спортивные костюмы, а в джинсы и рубашки.
— Так, спасибо, что вы все пришли, — торжественно сказала Ма‑
хира.
— Вы все недовольны тем, что нас сюда отправили, правиль‑
но? — сразу перешла к делу Амира. — Я проконсультировалась
с юристом, и он помог мне составить болванку письма. Вернее,
официальную жалобу. Каждый из вас сможет ее использовать
и написать письмо, вы можете туда добавить и какие‑то ваши
индивидуальные жалобы.
— А почему бы нам не написать коллективную жалобу? — спро‑
сил я.
— Это вообще было бы отлично, — согласилась Махира
— Я думала, у всех какие‑то конкретные требования, — засо‑
мневалась Амира.
245
— Какие конкретные требования, — возмутился Фавад. — У нас
одно требование. Мы не хотим здесь жить. Мы в тюрьме, мы
хотим нормальной жизни.
— Да, самой нормальной жизни и больше ничего, — сказал
Радж.
— Тогда давайте напишем коллективное письмо, — сказала Ами‑
ра. — Я посоветуюсь с юристом. Но думаю, что это хорошая
стратегия. Мы должны будем поговорить со всеми, чтобы они
его подписали.
— Моя жена точно не подпишет, — сказал албанец.
— Но ты подпишешь? — спросила Махира.
— Я подпишу. Еще бы. Как они могли нас сюда отправить.
Ублюдки. Это же просто можно рехнуться. Я ничего не хочу от
них, только чтобы меня отсюда перевели в нормальное место.
Я работать хочу.
— А как тут кормят! Это же невозможно есть, — сказал один из
мугабистов.
— Когда есть, что есть, — воскликнул Амин. — Я вчера пришел
к ужину, а мяса уже не было. Когда я стал возмущаться, охран‑
ник пригрозил, что напишет на меня бумагу, что я ему угро‑
жаю. То есть тебя не только не кормят, но еще и запугива‑
ют.
— Ты вообще никому не угрожал, я все видела — закивала нео‑
добрительно Шакира.
— Это преступная система, и мы должны сопротивляться, —
сказал я.
— Революция! — закричал тот парень, про которого Даниэль го‑
ворит, что он гей.
— Революция! — захлопал Фавад. Все стали громко смеять‑
ся.
— Революция — это даже лучше голодовки, которую я собирался
объявить, — обрадовался я.
— Голодовка! — закричал один из мугабистов.
— Голодовка! — поддержал его Амин.
246
— Тихо‑тихо, — рассудительно сказал Радж. — Давайте подума‑
ем, что самое главное в этом письме.
— Мне кажется, самое главное — это объяснить этим уродам,
что мы тут жить не хотим, и что это место надо вообще за‑
крыть. Людям здесь жить не надо, — сказала Амира.
— Им на это наплевать! Я им об этом уже писал, — сказал Фа‑
вад.
— Да, я тоже писал, и ты писал, и Амира писала, и многие дру‑
гие, давайте теперь напишем об этом все вместе — когда это бу‑
дет от всех, то они должны будут как‑то на это реагировать, —
во мне забрезжила робкая надежда.
— Моя жена скажет, что ее все устраивает, — снова посетовал
албанец.
— И все грузины тоже скажут, что их все устраивает, — сказал
Радж.
— Вот пусть здесь и живут тогда, — сказала обиженно Махи‑
ра.
— В общем, вы согласны подписать такое письмо? — спросила
Амира.
— Я согласен! — сказал я с воодушевлением.
— И я согласен, — сказал Фавад и очень выразительно улыбнул‑
ся Махире.
— Я тоже согласна, — сказала она, зардевшись.
— Давайте лучше объявим коллективную голодовку, — сказал вдруг
совершенно серьезно один из мугабистов. — Все равно невозможно
жрать то, что они нам дают. Это просто говно, а не еда.
— Ну, это можно обсудить и с администратором, — сказал алба‑
нец.
— Ты еще с соцработницей это обсуди. Им в одно ухо влетело,
а в другое вылетело, — Амира вспыхнула.
— Да, администратор действительно плохая женщина, — сказала
девушка из Анголы. — Я с ней несколько раз говорила, она улы‑
бается, но все равно видно все, что она о нас думает. Мы для
нее не люди.
247
— Ну, по сравнению с ведьмой‑соцработницей она еще ничего, —
сказал Амин.
— Амин, ты дурак и ничего не понимаешь, — одернула его Ша‑
кира.
— Ты слышала, как она на меня орала, эта ведьма‑соцработни‑
ца.
— Поднимите руку те, на кого она здесь не орала, — сказала Ма‑
хира.
Все засмеялись.
— Я пойду и позвоню своему знакомому юристу прямо сей‑
час, — сказала Амира.
На улице сильно посвежело, и мы переместились в общую ком‑
нату.
— А может, закажем пиццу? — спросил тот мугабист, который
только что предлагал объявить коллективную голодовку.
— Это очень хорошая идея, — обрадовалась Шакира.
— А там халяль? — забеспокоился Амин.
— Они пакистанцы, значит халяль, — успокоил его Фавад.
— Тогда заказывай скорее, — махнул рукой Амин.
Пока из Тауна везли пиццу, Амира успела переговорить с юри‑
стом. Она спустилась к нам, снова очень напряженная и нерв‑
ная, и попросила никому не говорить, что это была ее идея. Она
сказала, что мы должны настаивать на том, что это наша кол‑
лективная идея.
— Они очень мстительные, они не прощают, а эта неприят‑
ная женщина будет обязательно настаивать, что это я всех под‑
говорила. Она меня ненавидит, — взволновано говорила Ами‑
ра.
— Она всех ненавидит. Не переживай, — поддержал ее Фа‑
вад.
— Да, Амира, не беспокойся, мы правда все вместе это приду‑
мали, — попытался успокоить я ее. Это был единственный свет‑
лый вечер за все мое время в Замке. И я был очень благода‑
рен Амире за то, что она сумела превратить наше коллективное
248
отчаяние в нашу общую надежду. Надежду, которой не суждено
было сбыться. Рано утром Амира собрала свои вещи и уехала
навсегда из Замка. Она ушла из системы. Наверное, у нее в Ду‑
блине есть друзья, я надеюсь, что она ушла не на улицу. Махи‑
ра сказала, что Амира плакала всю ночь, кляла судьбу, говори‑
ла, что каждая минута здесь для нее невыносима. А рано утром
она собралась и уехала. Больше я ее не видел.
Впрочем, в ту ночь не только Амира не спала и кляла судьбу.
Придя в комнату, я не застал в ней никого. Албанец так больше
и не появился. Возможно, он тоже вышел из системы, не знаю,
но он ночевал с нами в комнате только один раз, а кровать его
оставалась с тех пор незанятой. Мерзота и Сволочонок тусова‑
лись где‑то снаружи. Наконец, они вернулись, включили свет,
стали громко разговаривать. Я уже лежал, хотя еще не успел за‑
снуть. Меня опять заколотило. Я сказал Сволочонку, что прошу
его больше не играть по ночам, что всю прошлую ночь я не мог
из‑за этого уснуть. Сволочонок посмотрел на меня через плечо,
ухмыльнулся и, отвернувшись, продолжил играть. Мерзота во‑
обще не обратил на меня никакого внимания. Я снова поднял‑
ся, оделся и сказал, что я этого так не оставлю. Я подошел к ох‑
раннику и попросил его пройти в нашу комнату. Когда мы уже
шли по коридору, навстречу нам, как ни в чем не бывало, шел
Сволочонок со своей видеоигрой в руках. По всей видимости,
он решил выставить меня дураком. Я при охраннике объяснил
ему, что больше не надо играть в комнате по ночам. Охранник
подтвердил мои слова, и на этом мы разошлись. Сволочонок
поперся играть в общую комнату, а я вернулся к себе. Мерзо‑
та возлежал на кровати и с кем‑то разговаривал по телефону.
Я выключил общий свет и лег. Через какое‑то время Мерзота
врубил на телефоне монотонный напев какой‑то суры. Мне ста‑
ло понятно, что идти надо до конца, что если сейчас я сдамся,
то ситуация будет становиться только хуже. Я снова поднялся,
оделся и пошел к охраннику. Охранник, раздраженный вторым
приходом подряд, встал и как будто специально очень медленно
249
поплелся со мной в конец коридора, где располагается комната.
Когда мы вошли, Мерзота успел все выключить и притвориться
спящим, но экран его телефона еще не погас.
— Посмотрите, — сказал я охраннику вслух. — Экран телефона
все еще не погас. Он только что выключил свою молитву, или
что он там слушал.
Вдруг Мерзота скинул одеяло и понесся на меня со всей дури.
Я едва успел встать за спину охранника.
— Problems, you will have big problems, faggot, — сказал мне
Мерзота и дотронулся указательным пальцем до своего правого
глаза, как бы показывая, что он меня запомнил.
— Вы все слышали. Как вы считаете, могу ли я ночевать с таким
человеком в одной комнате? Он мне угрожает, — сказал я охран‑
нику.
— Нет, он не угрожает.
— Что значит, не угрожает?
— У меня нет другой комнаты, — сказал охранник. — Можешь
утром поговорить об этом с администратором.
— А что мне сейчас делать?
Охранник посмотрел на меня с глубоким презрением. Потом
повернулся к Мерзоте и, трусливо улыбаясь, сказал:
— Don’t listen to the music at night, please.
— Not music, koran, koran!
— Он хотел молитву послушать. Это священное право всех лю‑
дей. Если ты хочешь, чтобы тебя уважали, ты тоже должен ува‑
жать людей, — многозначительно изрек охранник.
— Знаете что, вызывайте полицию, — сказал я ему.
— Нет, полицию я вызывать не буду, — сказал охранник и со‑
брался выходить из комнаты.
— Что значит, не будете?
— Я не вижу причины для вызова полиции.
— Но он мне угрожает.
— Нет, он тебе ничем не угрожает.
— Что значит, он мне ничем не угрожает?
250
— Shut up! Call to the police, if you want, — больше он меня не
слушал и пошел к выходу. Я пошел за ним. Пытался убедить
его, что мне страшно оставаться с этим человеком в одной ком‑
нате, что он не дает мне спать ни днем, ни ночью, что теперь он
может сделать мне что‑то плохое, потому что охранник отка‑
зывается вмешиваться, и поэтому нужна полиция. Но он делал
вид, что меня вообще нет в природе.
В общей комнате Сволочонок, ничего не замечая, рубился
в очередную игру.
— Вот видите, вот это вчера творилось в комнате, — показал
я охраннику на Сволочонка.
— Shut up! — снова сказал он мне.
Я вышел на террасу. Было очень холодно. Я закурил. Выку‑
рил три сигареты подряд и, когда совсем замерз, пошел назад.
Я снова подошел к охраннику и попросил его вызвать поли‑
цию. Он снова сказал, что не вызовет. Я пытался объяснить, что
боюсь возвращаться в комнату, но он посоветовал мне спать на
кушетке в общей комнате, если я такой трусливый. Этот совет
окончательно вывел меня из равновесия, и я со всей дури уда‑
рил по стойке регистрации.
— Вызывай полицию! Это ты трус, а не я! — заорал я. Я почув‑
ствовал острую боль в воспаленном горле.
По всей видимости, мой крик произвел на него впечатление.
Он сказал, что мы снова поднимемся и он возьмет с Мерзоты
обещание, что тот не будет ничего делать. Мы поднялись, Мер‑
зота реверансами сказал охраннику, что он не будет дотраги‑
ваться до faggota, накинул куртку и вышел из комнаты. Охран‑
ник снова посмотрел на меня, как на таракана, и сказал, что
я могу теперь идти спать спокойно, и вышел.
Я лег в кровать. Меня трясло. Все внутри горело. Сердце беше‑
но колотилось, а в висках стучало. Мне хотелось плакать, я за‑
моргал, но слезы не смогли пробиться сквозь воспаленные гла‑
за, смотрящие в черную пустоту. Постепенно я уснул. Сказалась
бессонная ночь и весь стресс сегодняшнего дня. Когда вернулся
251
Мерзота, я не слышал. Но может быть, он решил уже не нака‑
лять обстановку и вел себя тише. А может быть, я просто очень
крепко спал. Не знаю, не помню, не хочу помнить.
Утром раковина была до краев заполнена желтой грязной во‑
дой. Для того, чтобы спустить воду, надо было окунуть туда
руку, но я не смог преодолеть брезгливости и умылся в общем
туалете на первом этаже. Женщина с натянутой улыбкой, про‑
ходя мимо меня и едва сдерживая неприязнь, сказала, что она
ждет меня в половину двенадцатого для разговора по поводу
того, что произошло в эти дни. Чувствовал я себя по‑прежнему
неважно, разговор этот мне был неинтересен, поскольку ни‑
чего хорошего от этой женщины я не ждал, но и увиливать не
было особого смысла, к тому же в кармане у меня было завет‑
ное письмо с просьбой от одной организации отпустить меня
из системы на одну неделю в связи с проводимыми в Дублине
мероприятиями, где я должен был участвовать.
К назначенному времени я спустился в аквариум, в котором
обычно сидит соцработница. Там меня поджидала женщина
с натянутой улыбкой и ее верная помощница, женщина с улыб‑
кой менее натянутой, чем улыбка женщины с натянутой улыб‑
кой. Эту вторую обычно не очень видно в общих местах, в то
время как женщина с натянутой улыбкой частенько патрулиру‑
ет здание, прогуливается, присматривается, вынюхивает, бесе‑
дует с обитателями своих владений. Женщину с менее натяну‑
той улыбкой нам никогда отдельно не представляли, поэтому
ни имени, ни должности, ни полномочий ее я не знаю. Я ви‑
дел ее лишь однажды, когда был какой‑то скандал с подрав‑
шимися детьми, который перерос в скандал между родителя‑
ми. Женщины с натянутой улыбкой в тот день не было в Замке.
Тогда‑то и показалась женщина с менее натянутой улыбкой
и стала что‑то объяснять родителям про то, что в обществен‑
ных местах они должны все время находиться рядом с деть‑
ми. Каждый из родителей попытался объяснить ей свою вер‑
сию, но женщина с менее натянутой улыбкой только и делала,
252
что повторяла как мантру: «Children must be supervised by an
adult in this area». Больше никаких воспоминаний у меня о ней
не было.
Обе красавицы уселись по одну сторону стола. Раскрыли свои
тетрадки и взглянули на меня так, что я понял, что если я
и мог чего‑то ожидать от этого разговора, то точно не сочув‑
ствия и понимания.
— Эвенджи, — сказала, еще более натянуто улыбаясь, чем обыч‑
но, администратор, — можешь ли ты объяснить нам, что прои‑
зошло вчера ночью?
— То, что произошло вчера ночью, началось не вчера ночью.
С тех пор, как ко мне в комнату заселили этих людей, я не спал
ни разу полноценным сном. Накануне они рубились в видеои‑
гру до трех утра, а вчера я пресек это, вызвав охрану, но вме‑
сто этого Мерзота стал слушать свои молитвы в два часа ночи,
а потом, когда я вынужден был опять вызвать охрану, он стал
мне угрожать, обещая проблемы. А охранник вместо того, что‑
бы помочь мне или хотя бы вызвать полицию, сказал мне, что‑
бы я спал на кушетке и заткнулся.
— Это просто смешно, — сказала женщина с менее натянутой
улыбкой и закатила глаза. — Почему полиция должна приез‑
жать, если у вас истерика? Полиции что, больше делать нече‑
го?
— Эвенджи, — сказала, все так же натянуто улыбаясь, админи‑
стратор, — а как ты думаешь, почему это произошло? Почему
твои прежние соседи попросили переселить их в другую ком‑
нату, и теперь у тебя опять проблемы?
— Потому что я гей!
— Ох, я не могу слушать это сто тысяч раз подряд. При чем
здесь твоя гомосексуальность? Зачем повторять это к месту
и не к месту? Мы мультикультурная страна, в которой есть ме‑
сто для всех. Я не вижу никакой необходимости заявлять об
этом каждый раз.
Я качал головой и ничего не отвечал.
253
— Что ты качаешь головой? — спросила вдруг угрожающе адми‑
нистратор.
— Но если причина именно в этом. Я заявляю о своей сексу‑
альности, потому что это вопрос видимости. И он очень важен.
Почему мы не обсуждаем тех соседей, которые не захотели
жить со мной в одной комнате? Почему мы не обсуждаем тех,
кто сейчас делает мою жизнь невыносимой?
— Знаешь, Эвенджи, что я думаю? Мне кажется, что причи‑
на в тебе. В том, что ты не хочешь ни с кем делить комнату, но
тебе придется это делать. Ты должен понять, что у нас огром‑
ный кризис с жильем, тысячи бездомных людей, и среди них
тоже есть геи. Но они не говорят об этом каждый раз, Эвен‑
джи.
— Евгений, меня зовут Евгений.
— Ох, ну я не могу повторить это. Я не владею твоим языком, —
сказала, уже не скрывая раздражения, женщина, чья неприят‑
ная улыбка на мгновение сползла с ее лица.
— Там еще был какой‑то эпизод, — сказала ее помощница.
— Ах да, что произошло на лестнице, когда ты опять вызывал
охранника?
— Я пытался поговорить по телефону, но человек отказывался
убавить звук.
— Значит, ты мог выйти в другую комнату, — рассудила адми‑
нистратор и посмотрела на свою помощницу, которая утверди‑
тельно закивала в ответ.
— Ох, видите ли, он не мог поговорить по телефону, — женщина
с менее натянутой улыбкой снова закатила глаза и презритель‑
но засмеялась. — А по телефону больше ведь нигде нельзя гово‑
рить, только там.
— Да, потому что только там интернет ловит достаточно хоро‑
шо, — возразил я.
— Ах, ему надо было поговорить, используя интернет. Ну что ж,
теперь понятно. Но в этом случае ты мог подойти к нему и веж‑
ливо попросить, а не орать на него и вызывать охрану, когда
254
тебе что‑то не нравится, — наставительно добавила помощни‑
ца.
— Послушай, я не буду больше терпеть того, что происходит.
Я поговорю с твоими соседями, но учти, что у тебя может быть
одна версия, а у нас другая. К тому же, у меня есть свидетель‑
ство, что ты можешь проявлять агрессию, ведь ты стучал по
стойке регистрации. У меня все записано на камеры, и я ре‑
комендую тебе принять эту ситуацию и смириться. Никакого
другого выбора у тебя нет, — вынула неприятная женщина свой
главный козырь из рукава. — Но мы хотим, чтобы вам всем жи‑
лось хорошо! Вы должны учиться уважать друг друга, а не пу‑
гать полицией. И терпеть друг друга, потому что никто не даст
вам отдельную комнату, — ее натянутая улыбка вернулась на
свое место, а глаза снова стали стеклянными и ледяными.
— Да, отдельная комната, это не все нормальные иммигранты
могут себе позволить, и даже многие ирландцы живут, снимая
комнату вдвоем и втроем.
— Я не просил отдельную комнату. Думаю, что мы можем не
продолжать этот разговор.
— Я не понимаю, какое решение может быть в сложившейся си‑
туации. Перевод в другой центр? — спросила как бы саму себя
администратор.
— Да, я думаю, что это решило бы мой вопрос, — согласился
я с ней незамедлительно.
— Тогда тебе надо немного потерпеть, а я подумаю, что я смо‑
гу сделать, — она примирительно улыбнулась. Но я не поверил
ее словам.
— Я бы хотел уехать на неделю. Вот письмо от организации, ко‑
торая приглашает меня к себе на это время.
— Ох, ну это, конечно, очень долго, но я позволю тебе уехать, —
сделала мне одолжение администратор.
— Да, такое можно только с разрешения менеджера, — закивала
многозначительно головой женщина с менее натянутой улыб‑
кой.
255
Наконец этот бессмысленный для обеих сторон разговор за‑
кончился. Я вышел из душного аквариума или, вернее, тер‑
рариума. На выходе из Замка стоял тот охранник, с которым
мы поругались, и беседовал со своим сменщиком. Я подошел
к нему и извинился. Мне было даже немного жаль этого чело‑
века. Он тоже был не на своем месте по воле какого‑то неве‑
домого случая. Почему‑то одним людям везет быть в нужное
время в нужном месте, а другим нет. Неожиданно второй ох‑
ранник громко и самозабвенно чихнул. Я непроизвольно от‑
скочил от него. Они засмеялись, видимо, заметив мое движе‑
ние. Вообще, в последнее время в России у меня обострился
страх чихающих и кашляющих людей, а также страх животных,
в особенности собак. Страх ментов был всегда. Но в Ирлан‑
дии эти страхи постепенно сошли на нет. Помню, в самое пер‑
вое утро в Дублине, когда я только приехал и еще до конца не
осознал, где я и что со мной, я вышел на улицу покурить и уви‑
дел, как ментовская машина притормаживает у моей парад‑
ной. Паника охватила меня, я хотел сразу же убежать, но по‑
нял, что, если я скроюсь в доме, это еще хуже, потому что они
будут знать, где я живу. На самом деле, они притормаживали,
чтобы повернуть, потому что моя парадная находилась недале‑
ко от перекрестка. Когда я это понял, мне стало даже смешно.
Но это чувство панического страха отступило не сразу. Так же
постепенно я перестал шарахаться от собак и обращать внима‑
ние на кашляющих людей. Однако, оказавшись в Замке, я сно‑
ва почувствовал непреодолимый страх или раздражение, когда
кто‑то рядом со мной начинал кашлять или неожиданно чихал.
А при виде собак мое тело снова стало неконтролируемым об‑
разом напрягаться.
Мне оставалось прожить в проклятом Замке еще один день, по‑
сле которого я мог уехать на целую неделю. Я считал не часы
даже, а минуты. Время, казалось, замерло. Я не мог ничем себя
занять, не мог читать или с кем‑то переписываться. Я только
ждал.
256
Утром следующего дня женщина с натянутой улыбкой органи‑
зовала собрание со всем жильцами. Она хотела обсудить неко‑
торые общие правила и понять, какие изменения нужны для
того, чтобы наша жизнь стала лучше.
— Лучше всего закрыть это место, — пробурчал Фавад.
— Это точно, — сказал я ему.
В общей комнате собралось примерно три четверти обитате‑
лей Замка. Администратор и ее молодая сменщица пришли
с небольшим опозданием, когда все активно обсуждали, кому
и чего хотелось бы изменить в жизни Замка.
— Басмати очень невкусный, — сказал Радж.
— А мы с Хиллари не можем ездить в церковь в воскресенье
утром, — сказал Джон.
— Надо больше автобусов в Центр, — поддержал албанец, кото‑
рый был с нами накануне, но его жена цыкнула на него, и он
потупил взгляд.
Тогда администратор произнесла пламенную речь о том, что
Замок был еще недавно дорогим отелем, а теперь здесь живем
мы, и нашей задачей является сохранить его в таком же хоро‑
шем состоянии, каким он был до того, как здесь появились мы,
поэтому не надо хранить еду в комнатах, надо всегда убирать за
собой и вообще всячески быть благодарными судьбе за то, что
мы оказались в таком замечательном месте.
— Теперь это ваш дом, — восторженно сказала женщина с натя‑
нутой улыбкой и мечтательно закатила глаза.
Все грузины обрадованно закивали, а одна многодетная мать
из одной из африканских стран чуть не прослезилась. Радж
хотел было зааплодировать, но смекнул, что момент упущен,
и не стал хлопать. Однако какие бы вопросы ни задавала ад‑
министратор, только Джон повторил свою просьбу организо‑
вать утренний воскресный автобус, чтобы ходить в церковь. Он
стал рассуждать о том, что в пятницу автобус есть, и мусульма‑
не могут ездить в мечеть, а в воскресенье нет — и христиане, на
его взгляд, оказываются дискриминированы. Он говорил долго,
257
повторял одно и то же и сам раздражался. Женщина с натяну‑
той улыбкой несколько раз попыталась перебить его, но он ни‑
как не останавливался.
— Перестань на меня кричать, — прошипела наконец админи‑
стратор, и натянутая улыбка на миг слетела с ее лица, которое
как‑то даже немного помолодело и похорошело без этой жутко‑
ватой вечной гримасы.
— Я не кричу, — искренне удивился Джон.
— Прекрасно, — снова натянуто заулыбалась она. — Есть ли у вас
еще какие‑нибудь пожелания?
— Basmааati, — прошептал Радж Фаваду
— Basmati is not good, — громко сказал Фавад.
— Ok. I’ll speak with the chief, — не стала возражать она.
— It’s for animals, — повторил упрямо Фавад.
— I don’t think so, — ее улыбка достигла небывалой лучезарно‑
сти.
— Everything is very good, but it’s better to buy white small
basmati, small rice! — очень мягко, с нежностью в голосе, ска‑
зал ей Радж, прикладывая ладони к груди и покачивая головой
вправо и влево. Такой тон ее устраивал. Гримаса на ее лице ста‑
ла менее «благожелательной».
— Food is not enough. Yesterday I come five fifty and no meat. Just
this bad rice, — неожиданно встал и заявил дрожащим голосом
Амин.
— Мы уже обсудили рис, не так ли? — ее улыбка вновь стала не‑
выносимо лучезарной. — Спасибо большое, Амин, что ты под‑
нял проблему недостатка еды. Мы только учимся многому, сна‑
чала вас было двадцать пять человек, а теперь вас семьдесят,
мы просто еще не до конца все научились считать. Я понимаю
эту проблему и обещаю решить ее. Больше такого не повторит‑
ся. Всем будет хватать мяса, даже если они придут в столовую
за десять минут до конца ужина. Ох, что‑то мы заговорили про
еду, и я поняла, что пришло время обеда. Я не буду больше вас
задерживать, но я очень рада, что мы обо всем договорились,
258
и мы попробуем учесть все ваши пожелания. Однако вы долж‑
ны понимать, что вас много и вы все разные. И нам надо на‑
учиться жить всем вместе, — ее улыбка стала еще более сия‑
ющей. По всей видимости, она была невероятно раздражена.
В глазах заблестело плохо скрываемое озлобление.
— Ты здесь не живешь, сраная сука, — шепнул Фавад. Мугаби‑
сты беззвучно засмеялись. Дерьмовое собрание подошло к кон‑
цу. Я помчался в комнату, где мои вещи были уже собраны,
спустился в столовую, быстро поел и пошел к автобусу, кото‑
рый уже подъехал.
Автобус набился битком. Все хотели поехать в Центр. Дани‑
эль, который теперь жил в Центре, должен был встретить меня
на остановке. Там же в автобусе сидел тот парень, про которо‑
го Даниэль говорил, что он гей. Я сел рядом с ним. Мы немного
поговорили, но разговор не клеился. Парня зовут Маллам, он
из Нигерии, никакого намека на то, что Даниэль не ошибает‑
ся, не было. И только когда мы приехали, я увидел, как Маллам
переглянулся с Даниэлем, и понял, что, скорее всего, он ниче‑
го не придумал.
Даниэль купил мне в дорогу маффинов, мы немного прогуля‑
лись по городу, поболтали. Он очень доволен, что в Центре есть
прекрасные большие магазины, по которым он может прогу‑
ливаться часами, что до города близко, всего двадцать минут
пешком, и что ему уже не хочется ни в какой Дублин, и он, ка‑
жется, начинает обретать себя. Когда мы уже пришли на ав‑
тостанцию и увидели, что Маллам сидит и ждет, видимо, того
же автобуса, на котором собирался ехать я, Даниэль стал уве‑
рять меня, что Маллам точно гей, и что он даже особо этого не
скрывает.
Когда мы с Малламом сели в автобус, я без обиняков ска‑
зал ему, что Даниэль рассказал мне про него, и что он может
быть спокоен. Что я на его стороне и готов ему помогать, если
ему нужна какая‑то помощь. Маллам посмотрел на меня с не‑
доверием, и вдруг я увидел, как по щекам его текут слезы. Он
259
ничего не отвечал мне, не всхлипывал, он просто смотрел на
меня с удивлением, а по щекам его текли слезы. А потом он на‑
чал говорить со мной. Он сказал, что в Нигерии он работал на
ферме, на очень хорошей ферме, что ему очень нравится рабо‑
тать с животными и что здесь он тоже уже несколько раз помо‑
гал одному фермеру, но тот очень жадный, он заплатил ему за
целый день тяжелой работы восемнадцать евро. Это как в Ни‑
герии, сказал Маллам. Он очень обиделся на фермера. Ска‑
зал, что так радовался, когда тот приехал и предложил подра‑
ботку, но когда он шел домой с восемнадцатью евро в кармане,
а его шатало в разные стороны от усталости, ему ужасно за‑
хотелось домой. Но домой Малламу нельзя. У него был роман
с учителем в школе. И когда в его общине узнали об этом, Мал‑
лам сумел убежать, а учителя убили. Хотя Маллам был уже со‑
вершеннолетним, но мусульмане в Нигерии очень жестокие.
Маллам не хочет быть мусульманином. Он хочет быть европей‑
цем, ходить в клубы и веселиться. И ему очень нравится алко‑
голь, который он впервые попробовал в Белфасте, где прожил
до этого два года, пока не получил депортационный ордер. Тог‑
да он приехал в республику и попросил убежище тут. В Бел‑
фасте, рассказал мне Маллам, в том районе, где он жил, он был
единственным чернокожим, и его все знали. Те, кто сначала об‑
зывал его, потом угощали его пивом. А один старый толстый
мужчина предлагал Малламу руку и сердце, но Маллам сказал,
что ему не хотелось выходить за него замуж. Люди в Ирлан‑
дии живут долго, сказал Маллам, и, когда он умрет, мне будет
уже сорок лет. А я сейчас хочу жить и радоваться жизни. Замок
ему очень не нравится, он считает, что это место заколдованное
и люди здесь сходят с ума.
— Вот почему этот отель разорился. В нем нет жизни, только
смерть, — многозначительно произнес Маллам. — Самое страш‑
ное случится, когда ты начнешь привыкать.
Когда мы доехали, он очень тепло попрощался со мной и ска‑
зал, что постарается найти ночлег сегодня в Дублине. Но
260
поскольку на улице жара, то можно и на скамейке поспать,
главное — не возвращаться туда хотя бы одну ночь.
Впереди меня ждала трудная, но все же радостная неделя. Сно‑
ва приехал Кондаков, был прайд, мы ходили на экскурсию по
квир‑Дублину, ходили на парад, который, к сожалению, пре‑
вратился в площадку для рекламы корпораций, а не в полити‑
ческий протест. Встречались с людьми, и всеми возможными
способами я пытался вытравить из себя опыт жизни в прокля‑
том месте, но Замок не хотел меня отпускать. Я знал, что как
бы ни сложилась моя жизнь в дальнейшем, я никогда не про‑
щу и никогда не смогу забыть это блеклое поле и этот нелепый
Замок, в котором меня принудили жить. Я понял, что пришла
пора выбираться любым способом.
После того, как я вынужден был вернуться, в комнате ниче‑
го особо не изменилось, за исключением того, что за время мо‑
его отсутствия эти подонки забыли о наших скандалах и снова
стали играть в свои видеоигры в комнате. Единственное крес‑
ло, которое было в комнате, было завалено вещами Сволочонка,
а Мерзота оккупировал все свободные полки в шкафу. На един‑
ственном стуле сушилось полотенце одного из них. Грязь в ван‑
ной стала не просто заметной, но бросающейся в глаза. Темные
разводы на белом кафеле, засранный умывальник, пожелтев‑
ший от мутной воды и потных тел поддон душевой кабины.
Повсюду были разбросаны вонючие носки и трусы, в том чис‑
ле прямо на единственном же столе. Албанец если и появлялся
в комнате, то никаких следов не оставил.
Вот уже месяц, как я оказался в этом ненавистном месте. Сегод‑
ня Мерзота и Сволочонок свалили в Таун, и ненависть, сжигав‑
шая меня изнутри, стала не такой острой. Я постарался засесть
за работу. Это была первая за много дней возможность остать‑
ся в тишине. Все дни по приезде я сидел в коридоре с компью‑
тером. Но там бегают дети и ходят какие‑то люди, которые
почему‑то могут сесть рядом со мной и начать слушать музыку,
включив ее на всю громкость. Поэтому возможность остаться
261
в тишине, пусть даже и в совершенно грязной и тошнотной
комнате, порадовала меня несказанно. Первое, что я сделал, это
написал адвокату и в Агентство по размещению и интеграции,
которое уже трижды отклоняло наш запрос о переводе меня
в другое место. Также я написал тем немногим, кого я знаю
в Дублине, с просьбой помочь найти мне комнату. Я понял, что
это уже вопрос физического выживания, а не психологическо‑
го здоровья даже, и мне необходимо срочно куда‑то переезжать.
Примерно треть мне вообще не ответила — в частности, одна
активистка, которая делает себе политическую карьеру на по‑
казушном симулировании заботы о мигрантах, хотя на самом
деле плевать хотела и ни черта никому не помогает. Вообще,
к несчастью, когда мне пришлось просить о реальной помощи,
я увидел, что многие лишь изображают из себя великих акти‑
вистов, но на самом деле просто болтуны и прощелыги. Нико‑
му помогать эти люди не намерены, но, видимо, для светско‑ак‑
тивистских раутов очень важно собирать истории обиженных
жизнью и потом их муссировать и перетирать с такими же ску‑
чающими от благополучной жизни неравнодушными сердцами.
Эти люди, на мой взгляд, хуже той же соцработницы из Замка.
Она хотя бы никого не обманывает. А тут активное симулирова‑
ние правозащитной деятельности в социальных сетях — и пол‑
ный пшик при любом, самом невинном обращении. Я, конечно,
догадывался, что ничем они мне не помогут, но все равно пи‑
сал и писал. Мне это немного помогало успокоиться. Да и пусть
людям будет, о чем поговорить. Но были и те, кто активно
включился, и вроде бы нашли одну комнату, которая освобо‑
дится недели через три. Мне надо будет съездить и посмотреть
на нее, эта радостная новость меня немного успокоила. Иногда
человеку достаточно почувствовать, что выход есть, и его рези‑
стентность к окутавшим невзгодам заметно повышается. Грязь
в комнате стала раздражать не так сильно, а физическое отсут‑
ствие Мерзоты и Сволочонка как‑то примирило меня с тем, что
они есть на земле. Только бы их не было рядом со мной.
262
Теплый летний ветер, пустынный Замок, комната, в которой не
было никого, кроме меня, — все это позволило мне несколько
часов, забыв обо всем на свете, плодотворно работать. К ужину
я почувствовал голод и спустился вниз в столовую. Я уже поч‑
ти доел, когда ко мне подсела одна молодая грузинка, очень ху‑
дая и изможденная. Она несколько раз пыталась со мной по‑
болтать, но я был совсем невосприимчив, к тому же она ходит
всегда со своей маленькой дочкой, очень смешной, но очень
подвижной, так что не может надолго нигде задерживаться.
Женщина спросила, где это я так долго пропадал. Я сказал, что
был в Дублине.
— Другая жизнь у вас, значит, была. Жалко вас сразу ста‑
ло.
— Нет, не надо жалеть. Но да, жизнь была другая. Простите, как
вас зовут? Я, помню, что мы уже знакомились, но я, к сожале‑
нию, забыл.
— Меня Тамара зовут, как настоящую грузинку! — засмеялась
она
— Меня — Женя, — представился я.
— Вы из России, да? Так вы хорошо говорите. Прямо приятно
вас послушать. У меня мама из Владикавказа, она с нами всег‑
да по‑русски говорила, но я писать по‑русски не умею, только
говорить умею. Вчера пиво пила, сегодня хенговер. Не помню,
как по‑русски будет. Помойка?
— Похмелье.
Тамара засмеялась.
— Дочка спит, а я думаю, пойду поем, может, станет немножко
мне легче.
— Вы тут вдвоем? Я не помню вас по прежнему лагерю. Хотя
практически все, кто здесь живет, были там тогда же, когда
и я.
— Да, вдвоем. Я уже год здесь. Ну, сначала не здесь была. Сна‑
чала в другом жила лагере, но когда я с мужем своим развелась,
то попросила меня хоть куда перевести, только бы там никого
263
не знать. Тут тоже грузины есть, я с ними не общаюсь особен‑
но. Так стараюсь ни ссориться, ни дружить. Мне они не нравят‑
ся. Они все время сплетни таскают. Целый день по телефону
разговаривают свои сплетни туда‑сюда. Сколько плохих слов
про тебя сказали. Они же тебя даже не знают. Но они все дере‑
венские, глупые. Я их слушать не могу. Только сидят и болтают.
Ужасные совсем люди.
— А что я им сделал, что они про меня гадости говорят?
— Что ты не такой, им эти твои соседи рассказали. И они, как
ты только мимо них проходишь, сразу начинают про тебя го‑
ворить. Ажно уши завянут ихнюю болтовню слушать. Но
я с ними боюсь совсем ругаться, тогда трудно мне будет рабо‑
ту найти. Они спрашивали: «как ты могла от мужа уйти?» Они
же не знают, что это такое было. Как я мучилась. Я его никогда
не любила даже. Так получилось. Я им тогда сказала: «вы не го‑
ворите со мной про это, и не ваше это дело». Они на меня силь‑
но обиделись. Потом немножко успокоились. Ничего, англий‑
ский выучу и начну нормально жить, не буду от них вообще
никак зависеть.
— Да, обязательно надо учить английский. Это очень важ‑
но.
— Ты хорошо знаешь, да?
— Я не очень, мне надо заставлять себя читать, но я, как сюда
переехал, ничего не могу делать.
— Да, тут плохо. Пока она маленькая, я как‑то терплю, но тебе
совсем тяжело тут, я понимаю. Но ты тоже потерпи. Не ругай‑
ся с начальницей. У нее плохие глаза. В них только злость одна.
Страшно с ней даже разговаривать.
— Я ее даже видеть не могу.
— Да, да, но ты ничего ей не говори, подальше от нее стой, луч‑
ше тогда далеко быть, чем рядышком, когда человек нехоро‑
ший. А что ты с нами на английский тогда не пойдешь? Хоть
время немножко поубиваешь. Сегодня будет как раз. Один раз
в неделю женщина приезжает. Очень хорошая. Сейчас будет
264
беггинерз, а потом адванс. Она мне сказала, чтобы я на адванс
ходила, но я там не все понимаю.
— Во сколько будет занятие?
— Через час уже начинается. Пойду дочку проверю. Ты обяза‑
тельно приходи.
Через час я прихватил старую тетрадку, в которую давно не пи‑
сал, и пошел на занятие английского языка. Там сидели Амин
и две чернокожие девушки. Тамары не было. Преподавательни‑
ца радостно пригласила меня. Они как раз спорили с Амином
про то, что религия, сращиваясь с государством представляет
собой большую опасность.
— Я это очень хорошо знаю, потому что моя страна — яркий
пример того, что нет ни ислама, ни христианства, ни буддизма,
а есть религиозное сознание, и когда оно овладевает государ‑
ством, это очень страшно.
— Но, мне кажется, Ирландия, наоборот, сейчас становится все
более и более секулярной.
— О, Ирландия — да! Но я не про Ирландию, я про Польшу.
Я из Польши, но приехала сюда, страшно сказать, шестнад‑
цать лет назад. А вы откуда? Вы русскоязычный, судя по име‑
ни, да?
— Да, я в некотором смысле из России. Чтобы долго не объяс‑
нять.
— Ждрасвуйте. Приятное позднакомитси, — сказала она и мило
улыбнулась.
— Здравствуйте! — улыбнулся я ей в ответ.
Тут в комнату вошла Тамара со своей дочерью. Она виновато
посмотрела на преподавательницу и сказала, что если девоч‑
ка будет шуметь, то она выйдет вместе с ней. Преподаватель‑
ница приветливо кивнула и помахала девочке, а та уже активно
пыталась открутить какой‑то болт из стола. Большую полови‑
ну занятия мы говорили о религии, о предрассудках и о труд‑
ной иммигрантской доле. Она сказала, что приехала сюда
без копейки денег и несколько лет они с мужем работали как
265
проклятые, а еще был маленький ребенок, а потом были еще
дети. Но сейчас у них есть дом, и они нашли себя.
— Если мне не приставят пистолет к голове, я в Польшу не вер‑
нусь. Хотя все мои дети, даже те, кто родился здесь, считают себя
поляками. И мы с мужем говорим с ними только по‑польски.
Они не обеднеют, если будут знать культуру и язык своих роди‑
телей, но я никогда не запрещала им любить Ирландию или ка‑
кую‑либо другую культуру. Преподавая английский беженцам,
я очень многому научилась, и я хочу, чтобы мои дети не судили
людей по их вере или тем более цвету кожи. Когда моя мама уз‑
нала, что я преподаю мусульманам, она очень испугалась. Она
сказала: «Ты не боишься? Ведь они террористы и не уважают
женщин». Я сказала ей: «Мама, главные террористы — это мисси‑
онеры всех мастей. А таких среди белых христиан было за всю
историю не меньше». Не уверена, что она меня поняла, но глав‑
ное не это. Главное то, что, хоть мы и живем в небольшом го‑
роде в Ирландии, я хочу, чтобы мои дети знали, что мир очень
большой и разнообразный, и не теряли бы к этому интерес. Это,
я уверена, главное, чему я должна их научить.
Дочка Тамары уже пыталась залезть на стол. Тамара подскочи‑
ла и аккуратно сунула ей в руки какую‑то игрушку.
— Вот я разве террорист? Да, я мусульманин. Пророк научил
нас любить людей, а не убивать, он научил нас помогать друг
другу, а не унижать. Но когда люди узнают, что я из Алжира,
они прямо сразу пугаются, — пробурчал Амин.
— Ничего, пятнадцать лет назад они пугались поляков, а теперь
привыкли, — сказала с грустной улыбкой преподавательница. —
И к вам тоже привыкнут.
— Они считают, что мы преступники, — вдруг сказала одна из
девушек.
Дочка Тамары все‑таки залезла на стол и теперь не понимала,
как ей оттуда спуститься. Она стала хныкать. Тамара сняла ее
со стола, что‑то шепнула, опять сунула ей дурацкую игрушку
и вернулась за стол.
266
— Нет, в законе такого нет, что вы преступники, поэтому тот,
кто считает вас преступником, сам является преступником, —
сказала преподавательница.
— Законы вообще не нужны, — сказала вторая из девушек.
— Нет, законы совершенно необходимы, без законов наступит
хаос. Наличие законов отличает нас от животных. Люди созда‑
ют законы, чтобы мы не убили друг друга, чтобы мы помога‑
ли слабым и защищались от сильных. Без законов мы получим
власть сильного, а это дикий мир, а не цивилизация, — убеж‑
денно произнесла преподавательница.
Маленькая девочка неожиданно кинула игрушку в преподава‑
тельницу, засмеялась и побежала подбирать игрушку. Тамара
подхватила ее, посмотрела растерянно на всех нас, извинилась
и под громкий, пронзительный рев девочки, не успевшей схва‑
тить назад свою игрушку, вышла.
Вторая часть занятия прошла очень странно. Преподавательни‑
ца поставила нам видеоурок, посвященный формальному, по‑
луформальному и неформальному языку. Мы смотрели видео
все вместе и иногда обсуждали какие‑то моменты. Мне кажет‑
ся, ровно то же самое можно было бы сделать и без этого ви‑
део, но почему‑то она решила, что так лучше. В какой‑то мо‑
мент в обсуждении она сказала, что мне, может быть, не будет
особо интересно на ее занятиях, потому что мой английский
значительно лучше, чем в среднем в группе, но она все рав‑
но мне рада. Урок закончился, мы тепло простились. В глуби‑
не души я все же надеялся, что через неделю меня здесь уже не
будет.
После разговора администрации с обитателями Замка пор‑
ции заметно сократились. Мяса теперь хватало даже тем, кто
приходил за десять минут до закрытия столовой. Но его стало
так мало, что все вставали из‑за стола голодными. На просьбы
о добавке, когда робкие, а когда вполне четкие и возмущенные,
повара только сочувственно пожимали плечами и показы‑
вали в сторону выхода, как бы говоря, что это не их вина.
267
Некоторым, в особенности мужчинам, они старались класть
куски побольше, а самые сметливые грузины стали приходить
не к началу, а к концу, когда порции, сэкономленные за счет
всех, становились приличнее.
Тамара тоже появилась под занавес. Дочка ее уже успокоилась,
но по‑прежнему все время вертелась и норовила что‑нибудь
кинуть или уронить. Тамара с изможденным лицом села рядом
со мной и сказала, что больше уже не может.
— Очень трудно одной. Сейчас уже стакан разбила. Как успела,
не знаю. Только я отвернулась — и слышу, как она стакан разби‑
ла. Хотела ее шлепнуть по попе, но тут камеры, нельзя. Только
можно их немножко бить в комнате, иначе сразу тебя на учет
поставят. Кошмар, совсем она тут избаловался.
— Послушай, ну вас ведь тут несколько мам, почему бы вам не
кооперироваться, не договариваться. Иногда одна сидит с деть‑
ми, иногда другая. Откроете такой кооперативный детский са‑
дик.
— Она пойдет в сентябре в детский садик. Ее уже записали.
Надо только вот сейчас два месяца подождать. Но все равно не
знаю, как я смогу работать, как смогу что‑то делать. Очень тя‑
жело одной.
— Да, я понимаю, но ты не одна. Мне кажется, вы можете по‑
могать друг другу, они же часто вместе играют. Зачем там всем
вам стоять. Вот ты английский пропустила сегодня, а так могла
бы с кем‑нибудь ее оставить на полтора часа. Тебе надо обяза‑
тельно учить язык. Где бы ты потом ни оказалась, он тебе при‑
годится.
— Нет, я только здесь хочу жить. Я в Грузию не хочу. Я им ска‑
зала уже, если вы меня в Грузию назад отправите, я лучше
себя убью. Меня там съедят. Там ничего нет, работы нет, де‑
нег нет, а я мать‑одиночка. Ты знаешь, как это стыдно в Гру‑
зии. Они к нам так же относятся, как к тебе. А ты детей не хо‑
чешь?
— Нет, детей не хочу. Я не люблю детей.
268
— Да, я тоже теперь не люблю, когда родила, — сказала Тама‑
ра и грустно засмеялась. — А ты это с детства так знал, что тебе
с женщинами не хочется? Или тебе иногда хочется тоже?
— Нет, мне не хочется. И да, я знал с детства. А тебе женщи‑
ны не нравятся? Ты не хотела никогда с женщиной попробо‑
вать?
— Ой, нет, ты что говоришь? — зарделась Тамара. — Даже мыс‑
лей таких никогда не было. Я мужчин люблю, чтобы были
большие, сильные, чтобы можно было спрятаться.
— Ну, знаешь, какие бывают женщины большие, сильные. За
них точно можно спрятаться. А вот про больших и сильных
мужиков я не уверен, что прятаться надо за ними, а не от них, —
мы засмеялись.
Я снова вернулся в небольшой холл перед столовой, где провел
все последние дни, стараясь работать или хотя бы как‑то мень‑
ше думать о том, что ожидало меня в комнате. Ночью я каж‑
дый раз возвращался туда как на казнь. Это было очень тяже‑
ло и очень страшно. Я боялся за сохранность своих вещей, но
больше всего я боялся, что эти подонки устроят мне темную.
Впрочем, Сволочонка не было, а Мерзота тусовался где‑то до‑
поздна и, хоть он и будил меня всякий раз, когда приходил
в комнату среди ночи, он перестал, по крайней мере, играть
в игры и пиздеть по телефону.
Одна из женщин — кажется, она из Сомали, — которая так же, как
и Тамара, безвылазно сидит в общей комнате, пока ее сыниш‑
ка играет вместе с тамариной дочкой и еще одним мальчиком из
Албании, примерно того же возраста, неожиданно подошла ко
мне впритык и стала смотреть в экран, а потом, поймав мой во‑
просительный взгляд, явно застеснявшись, спросила:
— Ты пишешь книгу?
Я немного опешил. Я не знал, что ей ответить. Спроси она меня
об этом две недели назад, я сказал бы ей, что это не ее соба‑
чье дело, но сейчас, когда я принял решение, что покину Замок,
я стал иначе относиться ко всем этим людям.
269
— Нет, не совсем книгу, — нашелся я, наконец.
— Это какие‑то твои мысли, твои идеи, да? Так интересно смо‑
треть, как кто‑то увлеченно все время пишет.
— Я перевожу, — соврал я ей.
— Ааа, переводишь, — сказала она как‑то даже разочарованно. —
Ну ладно, не буду тебе тогда мешать. Извини, если я тебя от‑
влекла.
— Ничего страшного. Все в порядке, — улыбнулся я ей. Она уже
почти ушла, и вдруг я повернулся и окликнул ее. — Я перево‑
жу то, что вижу в слова. Это не книга, это текст, дневник. Если
что‑то очень тяжело, то, когда ты пишешь об этом, становит‑
ся немного легче. Оно превращается в прошлое, я бы даже ска‑
зал в вымысел.
— Я ничего не поняла, — сказала она и по‑доброму засмея‑
лась.
270
Я не крещен и не обрезан
верую свято в свой атеизм
чувства верующих меня не ебут совершенно
хотя я часто беседую с Мадонной
и редко о чем говорю с такой же ненавистью как о церкви
271
а мужики мало чем отличаются от пидоров
говорю об этом со знанием дела
поскольку имею некоторый опыт
и довольно долгую историю наблюдений
сволочи‑нахлебники однако
считали что я работаю на тайные структуры
потому что говорю на всех языках
и не боюсь ругаться с администрацией
#хроники_беженства
272
Утром следующего дня Джон и Хиллари, Шакира и я договори‑
лись скооперироваться, вызвать такси в Таун, потому что Да‑
ниэль пригласил нас на какой‑то волонтерский семинар. Нам
оплачивали только расходы на автобус, а утром в субботу из
этой убогой дыры иначе как на такси не выбраться. Вскладчи‑
ну получалось дешевле. Джон позвонил сварливому мужичон‑
ке из Тауна, который барыжил тем, что за десятку подвозил го‑
ремычных беженцев. Мужичонка обещал быть к девяти, однако
утром он не только не появился, но и не стал отвечать на звон‑
ки. Ситуация стала развиваться неожиданным образом. Каж‑
дый из нас пытался предложить свой вариант действий, Хил‑
лари говорила, что надо остаться и никуда не ехать, Шакира
предлагала поговорить с охранником — может быть, он сжа‑
лится и отвезет нас в Таун, Джон пытался найти другое такси,
а я пытался найти контакты автобусной компании, позвонить
им и предупредить, что посреди трассы, в двух километрах от
Ослиного прыжка, будет стоять группа людей, которой очень
надо попасть в Дублин. Правда, до трассы нам тоже надо идти
минут пятнадцать, и мы понимали, что успеть на единствен‑
ный автобус в это время мы не сможем, если не пойдем в сто‑
рону трассы немедленно. По дороге мимо нас проезжал не‑
молодой уже мужчина на деревенском фургоне, грязном
и заваленном каким‑то скарбом. Он остановился и спросил,
куда мы спешим. Мы сказали, что пытаемся успеть на трас‑
су, чтобы сесть в автобус до Дублина. Он посочувствовал, что
мы вряд ли успеем, но он готов нас подбросить. Мы забрались
в фургон, стараясь ни до чего не дотрагиваться, и он с ветерком
домчал нас до Ослиного прыжка. Не успели мы выйти, как по‑
казался наш автобус. Мы выбежали на дорогу, но водитель мор‑
гнул фарами, давая понять, что он нас заметил. Препятствие
было преодолено. Когда мы сели в автобус, Хиллари сказала,
что просто так из Замка выбраться не получится.
— Это место не отпускает нас. Оно затягивает нас, как пески.
Каждый раз выбираться отсюда становится все сложнее.
273
— А я все время думаю, что будет, когда настанет зима, — сказа‑
ла Шакира, — когда будут идти дожди, и тогда мы точно оста‑
немся здесь навсегда. Никто не сможет уйти. Мне кажется,
я снова на лодке, которая плывет через Средиземное море, —
только тогда я верила, что выживу, а теперь я больше не верю.
Все говорили, что Ирландия хорошая страна. Я не знаю, зачем
они меня обманывали.
Волонтерский семинар, куда нас затащил Даниэль, был обыч‑
ной никчемной скукотищей. Какие‑то женщины сначала чи‑
тали свои слайды, а потом писали на огромных листах бумаги
первое попавшееся, что приходило на ум участникам, вынуж‑
денным отвечать на вопросы о том, «какие качества должны
быть у волонтера» и «что нужно учитывать при работе с уяз‑
вимыми группами». Мастером церемоний там выступал один
молодой и очень жеманный поляк, невероятно мнительный
и заносчивый. Я с ним уже сталкивался раньше на экскурси‑
ях, которые организовывали Даниэль и Ахав. Всякий, кто вы‑
сказывал хотя бы малейшую критику, подвергался моменталь‑
ному остракизму. Я тоже когда‑то на что‑то посетовал, и с тех
пор поляк меня возненавидел и не считал нужным это скры‑
вать.
В какой‑то момент нам нужно было разбиться по парам и рас‑
сказать друг другу, что привело нас сюда и почему мы хотим
быть волонтерами. Основная публика состояла из беженцев,
но было в зале и несколько ирландцев. Один из них как раз си‑
дел рядом со мной. Я придумал какую‑то пустозвонную глу‑
пость про то, что очень хочу быть полезным для принимаю‑
щего общества, научиться чему‑то новому и встретить новых
друзей. На самом деле я, конечно, хотел только одного — быть
как можно дальше от Замка, хотя бы короткое время. Мужчина
сказал, что он чувствует солидарность с нами и хочет помогать
нам, в особенности тем, кто вынужден жить в системе Прямого
обеспечения. Вдруг мои глаза сверкнули, я даже сам от себя не
ожидал такого порыва, я сказал ему:
274
— Я надеюсь, что все люди, которые причастны к этой систе‑
ме, предстанут перед судом. Я готов быть свидетелем на этом
процессе. Я хочу свидетельствовать против менеджеров, про‑
тив охранников и против поваров, против каждой и каждого,
кто был соучастником в этом безумном преступлении, против
слабых, отчаявшихся людей. Эта система основана на глубо‑
кой коррупции и преступном сговоре тех, кто наживается на
несчастных, на тех, кто попросил о помощи, а оказался в от‑
крытых тюрьмах, вынужденный жрать куриные обрубки, гу‑
сто сдобренные дешевыми специями и луком. Я глубоко убеж‑
ден, что пока Ирландия не проведет открытых и публичных
процессов против всех, вовлеченных в эту криминальную сеть,
она не преодолеет своего темного прошлого. Нас сделали номе‑
рами, и нам выдают плохую еду, в то время как общественные
средства перетекают в карманы частных корпораций, для ко‑
торых мы лишь способ извлечения прибыли, но мы люди, мы
обыкновенные потерянные и заплутавшие люди.
Мужчина, очевидно, не ожидал такой пламенной отповеди. Он
не знал, как реагировать, не знал, что можно сказать в такой
ситуации. Он привык гладить по головке обиженных жизнью,
но он не привык, что обиженные жизнью могут не бояться по‑
казывать свою злость и обиду. Глаза его нервно забегали, он по‑
тирал руки и судорожно подбирал слова.
— I’m so sorry, man! — только и смог он сказать мне в ответ. — It’s
a shame for my country.
— It is! — не стал возражать я.
После семинара мы с Даниэлем прошлись немного по городу.
День был теплый, людный, и я от всей души наслаждался су‑
етой после невыносимой тишины проклятого Замка. Мы за‑
брели в Тринити Колледж и уселись на лавочку. Даниэлю не
терпелось рассказать мне о том, что один парень из Ливана, ко‑
торый уехал из распределительного лагеря еще до моего при‑
езда, недавно навещал его. Они держались за руки, и Дани‑
эль чувствовал, что влюбляется в него с каждой минутой все
275
сильнее. Этот парень, по мнению Даниэля, не гомосексуал, но
он готов был бы заключить с Даниэлем брак, чтобы увеличить
свои шансы на получение убежища. Но в какой‑то момент они
стали обсуждать семейную жизнь, и парень обмолвился, что
он не хочет семью, потому что не хочет никакой ответственно‑
сти. Эти слова ужасно ранили Даниэля. Он понял, что его хо‑
тят использовать и что на самом деле между ними ничего нет.
И хотя он продолжает думать об этом парне, он все равно не
хочет больше встречаться с ним, потому что ничего кроме боли
не остается от этих встреч. А еще Даниэль написал какому‑то
грузину, который ему тоже очень нравился, но тот ответил
ему только «Fuck you». Даниэль сказал, что он не хочет его не‑
навидеть, а хочет любить, и поэтому он не стал больше ниче‑
го ему писать. Он не обиделся, он понимает, что парень вырос
в гомофобном обществе и по‑другому относиться к таким, как
мы, его просто не научили. Единственное, что заботит сейчас
Даниэля, это то, что мы, возможно, проживаем очень корот‑
кую весну прав ЛГБТ, и что очень скоро исламисты, наводнив‑
шие Европу, поднимут зеленое знамя и начнут уничтожать нас.
Я попытался его переубедить, но он был непреклонен.
— Ислам — это зло. Нет ничего страшнее ислама. Все, кто вы‑
рос в исламских государствах, живут с промытыми мозгами,
и даже приезжая в Европу, они не хотят отказаться от своих
жестоких убеждений, — так говорил Даниэль.
— Католики ничем не лучше, — упорствовал я.
— Да, это правда. Наша соцработница, когда я попросил ее
оплатить мне дорогу для поездок в Дублин на подготовитель‑
ные курсы в Университетский колледж Дублина, сказала, что
мы приехали просить убежище, а не в университетах учить‑
ся. Она не сказала это даже, она просто заорала на меня. Я рас‑
терялся и перестал ее понимать. У меня в глазах потемне‑
ло. У меня до сих пор в ушах эти ужасные слова, что я не имею
права учиться, потому что я попросил убежище. Она наверня‑
ка католичка. Многие из них только притворяются хорошими
276
людьми. Но как только ты поверишь, что они хорошие, тогда
и жди от них удара в спину. Католики — подлый народ, — уже
почти прошептал Даниэль и со страхом стал озираться по сто‑
ронам.
Я тоже от души пожаловался ему на все, что со мной происхо‑
дит. Когда я перешел к злодеяниям Мерзоты и Сволочонка, на
каждую мою реплику Даниэль отвечал: и ты так же делай, и ты
включай свет, когда они спят, и ты не вытирай говно в унита‑
зе, и ты ходи в грязной обуви по комнате, и ты рыгай и перди
на всю громкость, и ты оставляй сопли на кране, и ты разгова‑
ривай по телефону, и музыку слушай, когда они ложатся в по‑
стель. Но я сказал, что не хочу всего этого делать, не потому что
я такой хороший, а потому что это отнимает очень много сил.
Да, у меня не получается научиться жить так, как будто бы их
нет, но если бы проблема была только в них, то проблемы бы
не было. Проблема гораздо шире — это и женщина с натянутой
улыбкой со всей своей свитой, это и чистое поле, посреди кото‑
рого стоит Замок, невозможность просто выйти и прогулять‑
ся по городу, отвлечься, сходить в библиотеку, в конце концов.
Я сам себе начинал уже надоедать со всеми этими жалобами.
Мысль моя ходила по кругу, я не мог больше ни о чем думать.
Даниэль торопился на автобус. Он попросил меня проводить
его. Были и более поздние рейсы, но он не хотел возвращать‑
ся затемно. Он сказал, что в темноте ему кажется, что он никуда
не убежал, а все еще там, где ему могут сделать больно.
Когда мы шли на остановку, нас окликнули Эди и Оцзен. Мы
были ужасно рады друг друга увидеть. Эди крепко обнял меня,
а Оцзен только пожал мне руку. Тот эпизод, когда он вывел
меня на чистую воду, по всей видимости, не был забыт. Эди
живет в Голуэе, а Оцзен в Слайго, поэтому они тоже только что
встретились. Их общежития находятся прямо в центре города.
Они всем довольны, вот только не очень пока получается найти
работу. Они ужасно удивились тому, что меня отправили в За‑
мок.
277
— Я думал, ты такой грамотный, что тебя вообще в Дублине
оставят! — искренне воскликнул Эди. — Я был уверен, что ты
попадешь в какое‑нибудь хорошее место. Но зато теперь я верю,
что у тебя нет связей с русской мафией.
Мы тепло простились. Я проводил Даниэля до его остановки
и решил еще немного побродить по городу. У меня оставался
еще час до последнего автобуса, и с каждой минутой мне ста‑
новилось все хуже и хуже. «Я должен, я обязательно должен уе‑
хать из проклятого Замка» — повторял я свою мантру. «Нельзя,
нельзя позволить им сделать это со мной. Я их ненавижу, нена‑
вижу, ненавижу». Кто такие эти «они», я не задумывался. Все,
кто сделал это со мной. Все эти ублюдочные казахские, россий‑
ские, испанские, ирландские чинушки. Каждому из них я слал
свои бессильные проклятья. Каждого из них я ненавидел, как
сорок тысяч врагов ненавидеть не могут.
Проходя по мосту О’Коннелла, я увидел Гию. Он сидел на ас‑
фальте, облокотившись о парапет. У него было очень странное,
совсем нездешнее выражение лица. Я не мог понять, смеет‑
ся он или плачет. Он смотрел куда‑то в небо. Я подошел к нему
и присел на корточки. Некоторые люди притормаживали, смо‑
трели на Гию, но ничего не говорили и нерешительно шли
дальше.
— Гия, привет! С тобой все нормально?
— Со мной все нормально, — сказал он.
— Ты меня узнаешь? Я Женя.
— Женя, садись рядом со мной. Мы будем здесь посидеть.
— Ты пьяный, что ли? Мне надо бежать, скоро уезжает мой по‑
следний автобус. Скажи, ты точно в порядке?
— Женя, когда будет завтра? Когда будет завтра? — спросил Гия.
Он все так же смотрел на небо. Похоже, он был под кайфом.
Я действительно уже опаздывал, поэтому я встал и, не обора‑
чиваясь, побежал на автовокзал. Я не знаю, когда будет зав‑
тра, друг мой Гия. Я не знаю даже, будет ли завтра когда‑ни‑
будь. Я снова еду в проклятый Замок, где мне ненавистно все,
278
я еду в Ослиный прыжок. Тот осел оставил след своей подковы,
навсегда впечатанный в камень. Так и на моем сердце навсег‑
да отпечаталась подкова Ослиного прыжка. Нельзя, нельзя, так
нельзя, я их ненавижу, ненавижу, ненавижу.
Когда я вернулся в Замок, было уже очень поздно. За вре‑
мя пути Россия проиграла Хорватии и не прошла в полуфи‑
нал. Фейсбук стенал и восхищался, почему‑то все писали «мы
и они», спорили о том, стоит ли ассоциировать себя со стра‑
ной, с футбольной командой, с флагом и кокошниками. Тяже‑
ло больная немолодая женщина ходила кругами по общей ком‑
нате и громко кричала. Ее периодически увозят в больницу, но
потом опять возвращают. Никто не знает, что с ней, но она оче‑
видно больна. Когда она спокойна, она производит впечатле‑
ние высокообразованного человека, возможно, даже аристо‑
кратки. Я заметил ее еще в распределительном лагере, где она
появилась незадолго до того, как мне назначили трансфер. Там
эта дама только разговаривала сама с собой, но с тех пор, как
она оказалась в Замке, ее состояние резко ухудшилось. Вместо
тихих ласковых бесед с кем‑то незримым она кричит и бега‑
ет кругами. Другие обитатели стараются не замечать этого, но
я вижу, что лица их искажает боль, сострадание, раздражение
и усталость. Совершенно все, кто здесь живет, испытывают от‑
чаяние, и крики этой несчастной как будто озвучивают его, де‑
лают более осязаемым, менее притупленным и спрятанным
в глубине души.
Я долго не мог заставить себя подняться в комнату. Я знал, что
ждет меня там. Острая вонь и громогласная отрыжка Мерзо‑
ты. Я курил на улице, смотрел на стремительно зажигающиеся
звезды. «Кому все это нужно?» — спросил я себя вслух.
В коридоре я столкнулся с Тамарой, которая выходила из ком‑
наты, куда переехали Звиад и Гога. Увидев меня, она густо по‑
краснела и потупилась. Звиад, в спортивных шортах, стоял за
ее спиной. Он посмотрел мне прямо в глаза, самодовольно ус‑
мехнулся и, не прощаясь с Тамарой, закрыл за ней дверь.
279
— Ты только приехал? — спросила она, глядя куда‑то в сторо‑
ну.
— Да, был в Дублине. Мне ужасно не хотелось сюда возвращать‑
ся. Надеюсь, скоро я уеду отсюда навсегда.
— Я очень‑очень тебе этого желаю, — сказала она с каким‑то
даже надрывом в голосе.
Я помахал ей и медленно, преодолевая себя, пошел по направ‑
лению к ненавистной комнате.
— Женя, — услышал я голос Тамары и обернулся. Она резко по‑
дошла ко мне, и все еще пряча глаза, мне показалось, что она
едва сдерживает слезы, громко прошептала:
— Женя, скажи, я глупая, да?
— Нет, ты не глупая. Ты живая.
— Да? А я иногда думаю, что я уже умерла.
Утром почти все обитатели Замка уехали в Центр. Администратор
услышала просьбы христианствующих, и теперь в главный город
графства можно было уехать в пятницу и в воскресенье. Тамара
с дочкой сидели в столовой, где почти никого не было. Она снова
покраснела при виде меня. Я подошел и сел с ней рядом.
— Тамара, не надо меня стесняться. Мы с тобой друзья. Кроме
тебя мне тут вообще не с кем разговаривать. Все, кто мне нра‑
вился, уже сбежали из этого проклятого места.
— А кто тебе нравился?
— Вот были две девушки, одна такая с короткими волосами, та‑
кая же худая, как ты, а другая — более крупная.
— Худая хорошая была, да. Она мне очень нравилась. Жалко,
что она уехала. Я не знала.
— Она не смогла здесь жить. Здесь очень плохое место.
— Да, очень плохое. Это правда. Но мне все равно уже, — вдруг
она тяжело выдохнула и разрыдалась.
— Тамара, ты что это придумала. Зачем ты плачешь? — я не
знал, как реагировать.
— Такая глупость это все. Сил нет совсем. Я так устала. Он мне
и не нравится даже.
280
— Кто?
— Звиад. Он глупый, деревенский.
— Господи, я уже и забыл. И ты забудь, что теперь из‑за него
плакать.
— Он позвал, а я зачем, дура, согласилась. Так стыдно мне.
— А чего стыдиться‑то. Главное — презервативами пользоваться.
Я, когда в Дублин поеду, могу тебе захватить. Я знаю, где бес‑
платно раздают.
— Ой, ты что такое говоришь, я же женщина.
— Ну и что?
— Как, нельзя такие вещи с мужчинами обсуждать, — лицо Та‑
мары было заплаканное, девочка играла в углу с апельсиновы‑
ми корками и не обращала на нас внимания. Вдруг в дверях по‑
казался огромный, двухметровый мужчина. Он буквально не
помещался в дверях. Он прицокнул, и вдруг девочка, увидев
его, кинулась ему навстречу, а Тамара замерла как парализо‑
ванная. Мужчина, взяв девочку на руки, подошел к нам и по‑
смотрел на меня оценивающе и неодобрительно. Потом так же
он посмотрел на свою бывшую жену. Тамара стала что‑то лепе‑
тать по‑грузински, казалось, что она оправдывается перед ним.
Тамара встала, украдкой кивнула мне на прощание, и они выш‑
ли. Где‑то через четверть часа Тамара вернулась. Она сказала,
что муж увез дочку в Таун покормить мороженым.
— Пусть немного пообщаются. Он отец же. Пусть общается с от‑
цом. Скоро она в детский садик пойдет, я найду работу в Тау‑
не. В каждый дом постучусь и скажу, что буду у них убираться.
Может быть, кто‑то меня возьмет на работу. Буду зарабатывать,
чтобы человеком себя чувствовать.
— Да, это очень важно. Тут все придумано так, чтобы мы не
чувствовали себя людьми. Поэтому нам обязательно нужно
каждый день помнить о том, что мы люди, а еще желательно
и им об этом напоминать.
Не прошло и получаса, как бывший муж Тамары вернулся на‑
зад. Он был красный и смотрел на Тамару вытаращенными
281
глазами. Девочка орала и плакала, Тамара кинулась ее успо‑
каивать, они что‑то обсуждали, стали спорить, ругаться. Де‑
вочка кричала и плакала от этого только сильнее. Прибежал
охранник и откуда ни возьмись нарисовалась молодая админи‑
стратор. Увидев ее, я поспешил уйти.
Небо затянула легкая серая пелена. Ветер стал прохладнее.
Обитатели разбрелись по своим комнатам, и я почувствовал,
что у меня появилась возможность поработать, которой я не
преминул воспользоваться. Кто бы мог подумать, что зеленое
может быть таким черным. Кто мог бы вообразить, что жесто‑
кость может облачаться в такие сладкие речи и взгляды, кото‑
рыми дарит несчастных обитателей Замка женщина с натяну‑
той улыбкой и вся ее свита.
В понедельник завтрак был таким же, как и всегда — какие‑то
мюсли с невкусным, возможно разбавленным, молоком, варе‑
ное яйцо и фрукт. Тем, кто приходили первыми, доставались
апельсины, остальные довольствовались либо яблоком, либо
бананом. Но уже в обед все изменилось. Нам давали большие
куски курицы, овощей, как свежих, так и пассированных, было
больше, гарниры тоже выглядели не так ужасно. Чипсы были
душистыми, хрустящими, а не мокрыми и квелыми, рис был
белоснежным и рассыпчатым, а не грязно‑серым и слипшимся.
Ужин оказался совсем роскошным, с шашлычками и прекрас‑
ным ирландским йогуртом на десерт.
Поначалу я не мог понять, что же такое произошло, пока не уви‑
дел на входе объявление о том, что должны были приехать чи‑
новники из Министерства Юстиции и Равноправия и разъяс‑
нить нам недавно принятый закон о праве на работу. Согласно
этому закону, мы получали практически безусловное право на
работу, ограничение касалось только трех секторов, а имен‑
но — армии, полиции и государственной службы. Также это пра‑
во ограничивалось для тех, кто подал заявление меньше, чем
девять месяцев назад, или тех, кто уже получил отказ в первой
инстанции. Этот закон все очень ждали, и поскольку он вышел
282
совсем недавно, то Минюст направил своих чиновников с разъ‑
яснениями. Работающие должны были начать платить за про‑
живание в системе Прямого обеспечения, либо покинуть ее. Это
вызвало какой‑то шепот в зале. Соцработница выкрикнула из
последнего ряда, что это справедливо и что ирландские гражда‑
не платят за свое жилье и за свою еду, а почему же и нам не на‑
чать делать то же самое. А женщина с менее натянутой улыб‑
кой добавила, что мы можем спокойно искать себе квартиры
и съезжать, что, может быть, это будет выходить нам даже де‑
шевле и что все так начинают свою жизнь. В ходе обсуждения
вскрылась интересная деталь о том, что ограничение на получе‑
ние высшего образования, как и ограничение на получение во‑
дительских прав, остается в силе. Причем ограничение на води‑
тельское удостоверение вступило в противоречие с принятым
законом, о чем министру транспорта и написал министр юсти‑
ции, но, по всей видимости, не убедил его. И Министерство
транспорта отказало в том, чтобы изменить свои правила, — та‑
ким образом неформально был введен запрет на работу еще
в одном довольно крупном и потенциально востребованном для
беженцев секторе, связанном с вождением автотранспорта.
— Но ведь это несправедливо, — выкрикнул в сердцах албанец,
а его жена стала испуганно гладить его по руке.
— Наш министр написал об этом министру транспорта, но пока
он отклонил наше требование. Возможно, в будущем ситуа‑
ция изменится. Пока, к сожалению, мы ничего изменить не мо‑
жем, — повторила чиновница то, что уже сказала до этого, при‑
чем теми же словами.
— Тогда получается, что мы не можем работать водителями,
если, например, у меня есть международные права, — уточнил
Джон.
— Этот вопрос надо уточнять, я не могу в данный момент под‑
твердить это или опровергнуть, — отчеканила чиновница.
— И учиться мы не можем, получается? — спросила Шаки‑
ра.
283
— Вы можете учиться, потому что вы имеете право посещать
профессиональную подготовку. Но вы не можете получать выс‑
шее образование, — ответила чиновница.
— Нет, ну и с профессиональной подготовкой тут есть одна
сложность. Ее надо учитывать. Как они будут добираться в го‑
род? Ближайшее училище находится в Центре. Мы не можем
оплачивать им поездки туда. Это становится серьезной пробле‑
мой, — попыталась перебить чиновницу соцработница.
— Да, но формально они могут посещать такие курсы, — возраз‑
ила чиновница и многозначительно посмотрела на соцработ‑
ницу.
— Ну, в общем, у нас тут будет проблема. Это я уже чувствую, —
не унималась соцработница, не обращая никакого внимания ни
на нас, ни на многозначительный взгляд чиновницы. — Впро‑
чем, я думаю, что большинство из вас будет приглашено на ин‑
тервью еще до того, как пройдет девять месяцев, и уже к это‑
му моменту получит решение первой инстанции, — сказала она,
и в голосе ее слышалась насмешка, поскольку она была увере‑
на, что решение это будет отрицательным.
— Мы предпочитаем говорить не «решение», а «рекоменда‑
ция», — уточнила чиновница.
— Окей, окей, это все равно, — самодовольно изрекла соцработ‑
ница.
Люди вышли с собрания совсем погрустневшие. Робкий про‑
блеск надежды, который у них был в связи с принятием это‑
го прогрессивного, на первый взгляд, закона, теперь снова по‑
гас для них. Они поняли, что, скорее всего, процедура, которую
раньше искусственно затягивали, теперь ускорится, и все они
получат отрицательные решения, которые заблокируют для
них возможность работать. По крайней мере, именно это об‑
суждали все в столовой, удивляясь шашлычкам, йогурту и ко‑
варству властей.
Сволочонок так пока и не появился, чему я не мог не радо‑
ваться, а Мерзота собрание пропустил. После ужина я сидел
284
на террасе и смотрел на зеленое поле, по которому безмятеж‑
но ходили коровы. Они не обращали друг на друга никако‑
го внимания, сонно прохаживаясь туда‑сюда. «Точно как мы
здесь» — подумал я. Один странный мужчина — кажется, он
из Конго, — который частенько что‑то напевает или цепляет‑
ся к кому‑нибудь и начинает безудержно болтать, и даже когда
его жертва, не выдержав, просто уходит, он продолжает вести
с ней свой бессодержательный монолог, — вышел на террасу
и уже было направился ко мне, как обратил внимание, что поо‑
даль стоял и курил Мерзота. Он кинулся к нему навстречу, по‑
скольку с Мерзотой они разговаривали по‑французски, что ему
нравилось больше. Мерзота сказал ему по‑французски, что ему
сегодня отказали в переводе в другой центр, хотя там его друг,
и он просил перевести его сюда. Тут совсем плохо, к тому же
его поселили с tapette. Он считает это тяжким оскорблением.
Он яростно показал на меня и стал проклинать это место и Ир‑
ландию. По всей видимости, они были уверены, что я не пони‑
маю, о чем они говорят, поэтому человек из Конго стал спорить
с Мерзотой и объяснять ему, что место, конечно, очень удален‑
ное, но зато тут тихо и спокойно, а что касается меня, то я про‑
сто больной человек.
— C’est une maladie! — возражал человек из Конго.
— Нет, — спорил с ним Мерзота. — Это грязь, это недостойно
мужчины. Представь, он живет со мной в одной комнате. Dans
la meme chambre! — не унимался Мерзота клясть свою нелег‑
кую судьбу.
Человек из Конго очень последовательно изложил ему тео‑
рию о том, что гомосексуалами не становятся, а рождаются,
что это несчастные люди, которых надо жалеть и прощать. По‑
нятно, что дружить с такими людьми невозможно, что жить
с ними в одной комнате неприятно, но выбора у нас все рав‑
но нет, и что эти люди не виноваты. Поэтому нельзя их нена‑
видеть. В конце разговора Мерзота даже как будто принял его
точку зрения. Во всяком случае, он обреченно выдохнул, что,
285
к сожалению, это, видимо, действительно болезнь, но поче‑
му же именно ему так не повезло — жить в одной комнате с та‑
ким человеком. Однако той ночью он вел себя немного тише.
По крайней мере, зайдя среди ночи в комнату, он не включил
общий свет, а только в ванной, и, уходя, выключил его за со‑
бой.
На следующий день, правда, новая вожжа попала под хвост
Мерзоте. Я едва успел принять душ и собирался немного по‑
читать в комнате. Сволочонок, приехавший первым автобусом,
оставил, не распаковывая, свою сумку и уехал в город, а Мер‑
зота слушал что‑то в наушниках. Вдруг он резко поднялся
и прошел мимо меня, неся в руке стул, на котором только что
покоилась сумка Сволочонка, закинутая теперь на его расправ‑
ленную кровать. Он открыл дверь и припер ее стулом. Потом
он взял швабру и зафиксировал ею откидную форточку в окне.
Я старался наблюдать за ним вполглаза, чтобы не нарваться на
какой‑нибудь наезд, потому что движения его были какими‑то
особенно резкими и нервными. Он сел на кровать и стал ко‑
паться в своем телефоне. Я уже было обрадовался, что он про‑
сто решил таким образом проветрить помещение, как вдруг из
его переносной колонки раздался очень громкий призыв к мо‑
литве «аллах‑у‑акбар… аллах‑у‑акбар…». Звук был настолько
нестерпимо громким, что я схватил свой рюкзак, который не
оставляю с ним один на один в комнате, и, застегивая на ходу
штаны, вылетел в коридор. Заунывный мотив мусульманской
молитвы заполнил собой все пространство Замка. Будто тол‑
кая меня в спину, он гнал меня все дальше и дальше по коридо‑
ру, но не становился от этого тише. «Бисмиляяяя ирррахманнн
и рррахиммм» — пел неизвестный человек, может быть, из са‑
мой Мекки. Когда я спускался по лестнице, навстречу мне уже
бежал охранник‑серб. На лице его был изображен ужас.
— Is it in your room? — спросил он меня на ходу.
— Of course, — ухмыльнулся я, не скрывая внутренней радо‑
сти.
286
Буквально через минуту этот тревожащий звук умолк. Навер‑
няка Мерзота решит, что это я вызвал опять охрану, подумал
я. Но мне было, в общем, уже все равно, что он мог бы обо мне
подумать. Ничего, кроме агрессивной ненависти и обострен‑
ной брезгливости, я не чувствовал к этому человеку. Охранник
спустился, его доброе лицо стало красным и рассерженным, на
лбу блестели капли пота.
— Я не выдержал, — сказал виновато охранник.
— Надеюсь, вы его убили? — спросил я, улыбаясь.
— Нет, но он ужасный человек. Он никого не уважает.
— Хуже, когда он кого‑то ненавидит, как меня, например.
— Мы с тобой православные, мы друг друга понимаем, — сказал
доверительно охранник. — Сербы и русские — братья.
Я понял, что ругаться с охранником я уже не был готов. Я про‑
кашлялся, чтобы скрыть свое разочарование, потом сочув‑
ственно улыбнулся ему и поспешил уйти прочь.
После обеда был автобус в Центр. Я списался с Даниэлем, и мы
договорились, что он встретит меня на остановке и мы прогу‑
ляемся немного по городу. Благо, дни стояли все еще теплые,
хотя погода начинала портиться, и временами шел дождь и на‑
чинал дуть прохладный ветерок. Когда я зашел в автобус, там
уже сидела Тамара с дочкой. Она помахала мне, приглашая
сесть с нею. Девочка отказывалась садиться на руки, но Тама‑
ра умело сгребла ее в кучу и пересадила к себе. Девочка реши‑
ла было уже заплакать, и вдруг в окно постучался водитель ав‑
тобуса, милый старичок, и стал показывать ей ее собственные
фотографии и фотографии Тамары. Девочка стала смеяться
и махать дедушке‑водителю.
— Он очень любит ее, — сказала Тамара.
— Ее или не только ее? — спросил я ехидно.
— Да, мне кажется, он за мной тоже ухаживает так. Он ей игруш‑
ки покупает. Два раза уже покупал, — сказала Тамара и посмо‑
трела на меня своими большими честными глазами.
— А он тебе нравится?
287
— Как нравится? Он же старый. Он старше моего папы, я ду‑
маю, — Тамара засмеялась. — И потом, главное, это же любовь.
Если нет любви, как можно? — добавила она уже серьезно.
— Ну и что, что он старый. Зато смотри, как он ребенка любит.
Может быть, он будет хорошим отцом и мужем.
— Нет, зачем ты так говоришь! — Тамара толкнула меня в бок
и показала на другую грузинку, которая сидела рядом и явно
навострила уши и слушала внимательно наш разговор. — По‑
том будет всем рассказывать, — прошептала мне Тамара. — Она
самая сплетница. Всегда все подслушивает и потом туда‑сюда
носит.
— Я шучу, — сказал я специально громко, чтобы сплетница ус‑
лышала.
— Вообще, он женат, наверное, уже. Как мужчине не быть с же‑
ной, в таком возрасте? — задумалась Тамара.
— Жену всегда можно отравить, — пошутил я.
— Нет, лучше соль в ухо засыпать. Тогда точно будет смерть, —
сказала Тамара задумчиво.
— Да?! — удивился я.
— Ты что, не знал, что ли? В Грузии все про это знают. Самый
простой способ кого‑то убить. Просто соль в ухо засыпаешь,
пока человек спит — и все. Уже утром мертвый будет лежать.
Но я так все равно не смогу. Как потом жить. Даже ради доку‑
ментов. Я хочу, чтобы любовь была, чтобы мы друг без друга не
могли бы жить. И чтобы, знаешь, чтобы не нарцисс был. Гру‑
зинские мужчины многие красивые, но они многие нарциссы.
Прямо думают, что они короли. Я таких сразу ненавижу. Надо,
чтобы умный был, чтобы добрый был, чтобы умел еще кого‑то
любить, кроме себя. Я такое хочу, чтобы было в жизни. Каж‑
дый день мечтаю.
Женщина‑сплетница, которую недолюбливает Тамара, потрога‑
ла меня за плечо:
— Вы в Москве где жили? — спросила она
— Я жил в Петербурге, — ответил я.
288
— А я в Ростове жила. На косметолога училась. Потом в Тби‑
лиси еще парикмахером была, — я улыбнулся, не зная, как еще
реагировать. — Не знаете, как тут работу можно находить? —
спросила она и заискивающе улыбнулась. До этого мы гово‑
рили с ней один раз, когда меня только привезли в Замок. Она
расхваливала здешнюю жизнь. Говорила, как тут все прекрас‑
но. Но после моего конфликта с Звиадом она даже здоровать‑
ся со мной перестала. Что заставило ее вдруг заговорить со
мной, тем более таким милым тоном, я не знаю — возможно, то,
что наша дружба с Тамарой не осталась незамеченной, а может,
просто ей стало скучно.
— Нет, не знаю, к сожалению.
— Я тоже не знаю. Но если узнаю, я скажу, — заговорщиче‑
ски произнесла она. — Я ходила к одному мужчине дом уби‑
рать. Рядом живет с нашим гостиница. У него мама годовщина
был. И он гости ждал, поэтому надо было его весь дом убирать.
А там такой грязь везде, ужас. Я шесть часов работала, но даже
это приятно, я тут устала не уставать, но он мне потом пятьде‑
сят евро хотел давать. Я ему сказала: нет, я шесть часов рабо‑
тала. Дай мне шестьдесят. Сам сказала сначала, что десять евро
в час будет заплатить. А сам только хотел мне пятьдесят да‑
вать. Я его разозлилась, — поведала мне женщина свои печали. —
Больше не позовет меня, — тяжело выдохнула она и задумалась,
глядя в окно. Тамара беззвучно изобразила, как ей неприятна
эта женщина.
Когда я отвернулся, Тамара посмотрела на меня обиженно
и даже сердито. Она стала сразу целовать свою дочку и разгова‑
ривать с ней по‑грузински, не обращая больше на меня внима‑
ния. Я физически чувствовал возникшее напряжение. Однако
оказалось, что мы уже подъехали, и Даниэль радостно поднял‑
ся со скамейки и поспешил ко мне навстречу. Я попрощался
с Тамарой, но она еще не простила мне разговора со сплетни‑
цей, а сплетница, наоборот, неожиданно горячо пожелала мне
хорошо провести время в Центре. Все поспешили в сторону
289
супермаркета, где они обычно покупают какие‑то небольшие
съедобные радости. Сыр, колбасы, соленья, шоколад, фрукты,
орехи. Все, чего нам не дают в системе Прямого обеспечения,
без чего человек может прожить, но без чего его жизнь стано‑
вится однообразной и бесцветной. В Тауне таких больших ма‑
газинов нет, потому‑то в Центр всегда полный автобус, дети
сидят на руках у родителей или других женщин, и все равно
каждый раз кому‑то не хватает места, и человек выкрикивает
кому‑то из приятелей, которому повезло успеть занять место,
что ему нужно купить, а потом долго и одиноко смотрит нам
вслед. Назад, как правило, все едут с пакетами, набитыми едой,
которыми заставляют проходы и места под сидениями.
Даниэль долго и нудно рассказывал мне, что его приняли на
какие‑то подготовительные курсы в Университетский колледж
Дублина. Он обратился к соцработнице с просьбой оплатить
ему дорогу и устроить проживание на десять дней в Дубли‑
не. За его трейлерный лагерь отвечает та же соцработница, что
и за Замок, который ей достался в нагрузку и который она за
это ненавидит особенно. Соцработница, как и ожидалось, раз‑
разилась гневной отповедью, что денег на такое она не даст, что
он приехал сюда просить убежище, а не учиться и обустраивать
свою карьеру, что куча ирландцев живет на улице, а она долж‑
на тратить общественные ресурсы на то, чтобы он разъезжал
по стране и ходил на какие‑то там курсы. Теперь Даниэль об‑
думывает план кровавой мести. Он очень просил меня записы‑
вать на диктофон, когда я иду разговаривать с ней, чтобы у нас
было больше доказательств против нее. Он намерен добивать‑
ся ее увольнения. Мне было трудно все это слушать, потому
что единственное, чего хотел я, это просто навсегда простить‑
ся с этим местом. Мы сидели с ним на террасе кафе, я зака‑
зал нам эспрессо и чизкейк. Ненадолго я позволил себе забыть
о том, что я теперь беженец, а не турист, я смотрел на уютную
набережную Центра, на тинистую воду, которая медленно тек‑
ла в неизвестность. Я уже не слушал Даниэля.
290
По приезде в Замок я поужинал и принялся записывать.
Охранник‑серб подошел ко мне и протянул белый конверт. На
нем было написано мое имя. Я сразу почувствовал какую‑то
приятную теплоту. Я вскрыл конверт. Письмо сообщало мне
о том, что я могу переехать на следующей неделе в Город
у моря. Сердце мое бешено забилось. Замок на моих глазах
скукоживался, превращаясь в гнилую, заплесневелую тыкву.
А поле вдруг засияло всеми цветами зеленого. Нельзя, нельзя
любить то, что причиняет страдание и боль. Нельзя забыть все,
что я чувствовал здесь, даже если от одной этой новости все
как бы уменьшилось в размере и перестало ранить как прежде,
утрачивая свою абсолютную власть надо мной.
Пока я созванивался и списывался со всеми, пока я радовался
тому, что мое время в Замке подошло к концу, пока сердце мое
танцевало риверданс, многодетная мамаша из Нигерии, у ко‑
торой пятеро детей и шестой на подходе, и мне всегда ужасно
жаль ее старшую дочь, которая все время вынуждена нянчить
малышей, когда ей самой лет двенадцать‑четырнадцать, стала
разогревать в микроволновке эгуси‑суп. Она это делает не пер‑
вый раз, и каждый раз ее попытка поесть родимого супчика
встречает жесткое сопротивление со стороны остальных жи‑
телей. Запах, который распространяется по Замку, совершен‑
но невыносим. Пахнет тухлой рыбой и тухлым мясом одновре‑
менно. Пахнет мертвечиной. Впрочем, в Замке всегда пахнет
мертвечиной. Та тяжело больная немолодая женщина, кото‑
рая часто разговаривает сама с собой, вдруг стала кричать и от‑
махиваться от кого‑то невидимого. Похоже, запах эгуси‑супа
вызвал в ней какое‑то болезненное воспоминание. Дочь Тама‑
ры тоже закричала и заплакала. Было совершенно невозможно
справиться с тоской, которая скрутила меня ревматическим уз‑
лом. Все болело, ныло, скулило внутри меня. На террасе сидел
Звиад. Он копался в своих ногах, что‑то вычищал между паль‑
цами. Зимбабвийцы играли в футбол, кричали и ругались. Не‑
свобода — это когда некуда отвернуться.
291
Я увидел, как в общей комнате появился Фавад. Он здоровал‑
ся со всеми приветливо. Он приехал забрать свои вещи. Мы об‑
нялись. Я снова был несказанно рад увидеть этого невероятно
красивого человека.
— I will never come back here, brother, — сказал Фавад. — I’m
happy!
— Почему ты счастлив? — сказал вдруг неизвестно откуда воз‑
никший рядом с нами человек из Конго. — Некоторые люди все
время жалуются. Все им не так. У тебя есть крыша над голо‑
вой, еда, медкарта, тебе даже дали право на работу, но некоторые
люди все время жалуются и жалуются. Все им не нравится, то не
так, это не так. Вот вы оба такие. Я вас знаю. Но не вы одни такие,
тут много таких. Нельзя, слышите, нельзя, чтобы все в жизни
было хорошо. Одно будет хорошо, другое будет нехорошо. Одно
будет нравиться, другое будет не нравиться. Вот мне не нравится,
что ты сейчас высморкался, и что я теперь должен делать? Я от‑
ворачиваюсь, я говорю себе, что надо терпеть, что я тут времен‑
но. Я не хожу и не говорю никому, про то, как это отвратительно,
что люди ходят и сморкаются у меня на глазах.
— Мне кажется, вы сейчас именно это и говорите, — сказал ему
я, не сдержавшись.
В какой‑то момент я понял, что устал слушать его. Но чело‑
век из Конго, по всей видимости, решил поучить нас жизни.
Мы с Фавадом понимающе переглянулись, потому что оба зна‑
ли, что он может говорить так и повторять одно и то же много‑
кратно. Фавад протянул мне руку, крепко пожал ее, повернулся
и ушел. Я еще послушал несколько минут ради приличия на‑
ставления человека из Конго и, медленно пятясь, ушел в свою
комнату. Сволочонок с Мерзотой опять рубились как сумас‑
шедшие в какую‑то видеоигру. При моем появлении они де‑
монстративно увеличили звук до максимума. Я зашел в ван‑
ную, посмотрел в зеркало на свое усталое лицо. «Нельзя себя
жалеть» — произнес я вслух. Вернулся в комнату, лег и, несмо‑
тря на яркий свет и громкие звуки видеоигры, заснул.
292
Утром следующего дня я встал пораньше. Признаюсь, мне до‑
ставило удовольствие включить свет и видеть, как эти два по‑
донка зашевелились, не понимая, что произошло, и сонно
потирая глаза. Я намеренно громко стал шелестеть своими па‑
кетами, собирая чемодан. Я ждал этой минуты, ждал, когда
смогу хоть немного им насолить. Когда я спустился, внизу сто‑
яла женщина с натянутой улыбкой. Она пожелала мне счастли‑
вого пути и сказала, что рада за меня.
— Те, кого жизнь забрасывает на западный берег Ирландии, —
сказала она — редко уезжают оттуда. Всем там очень нравится.
И так было всегда. Город у моря — это место, куда еще в средние
века забредали те, кто бежал от своей прежней жизни, но для
них это был край земли. Назад им дороги не было, они остава‑
лись там.
Я поблагодарил ее и протянул ей руку, которую она несколь‑
ко брезгливо пожала. Уже уходя, я вдруг вспомнил, о чем хотел
сказать ей напоследок.
— Знаете, — повернулся я к ней, — они курят в комнате. Я при‑
хожу туда только поздно вечером, как вы знаете. Но всякий раз
я чувствую там запах табака. А я курильщик, мне это не так
просто.
— Ой, как хорошо, что вы нам вовремя об этом сообщили. Мы
проследим за этим, — сказала она, и на ее лице отразилась если
не злоба, то какая‑то растерянность.
А я вышел покурить и опять подумал о том, что как бы ни
была глубока твоя теоретическая подготовка, когда ты ока‑
зываешься заперт в одной комнате с людьми, от которых тебя
в прямом смысле воротит, ты невольно начинаешь прочи‑
тывать их и сложившуюся ситуацию через призму извест‑
ных тебе стереотипов о них. Как пудра слетает с твоего лица
весь лоск убежденного борца за права человека, когда этот са‑
мый человек не смывает за собой, рыгает и пердит на всю ком‑
нату, когда ты вынужден делить с ним унитаз, вокруг которо‑
го море разливанное какой‑то желтой мерзости всякий раз, как
293
он туда сходит. Слаб, слаб я оказался, не хватило моему маки‑
яжу стойкости, так и полезло наружу все, что с таким трудом
камуфлировалось и честно выжигалось каленым железом те‑
оретических обобщений. А еще я подумал, что то, что со мной
происходит, надо будет назвать синдромом Ослиного прыж‑
ка. С одной стороны, Ирландия спасла мне жизнь, а с другой,
показала мне свое самое необаятельное и жестокое, что было
в ней. Свою глубокую ксенофобскую изнанку, потому что, бу‑
дучи страной эмигрантов, Ирландия совсем не имела опыта
принимать у себя. Те, кто оставался, были, как правило, людь‑
ми, не особо стремящимися раздвигать свои горизонты и го‑
ризонты тех, кто был рядом с ними. Люди могли жить веками,
ходя в один и тот же паб, и знать, не оборачиваясь, кто сейчас
вошел в бар. Чужаки, новые люди, кто мы, мы какие‑то страш‑
ные, какие‑то непонятные существа. Причем все без разбору.
Это как быть геем в нынешней России. Геи — это же непремен‑
но что‑то западное, развратное и нерукопожатное. Так и жи‑
вем: ни то, ни сио. Как гей и иностранный агент, я угроза там,
откуда я убежал; как беженец, я угроза здесь, куда я прибежал.
Я застрял в этом безграничном и неосязаемом пространстве
аннулированной принадлежности. В этой вязкой и прогорклой
туче, похожей на дым от горящего торфяника.
Я принял душ, спустился со всем своим скорбным скарбом
в столовую. Там сидела Тамара с девочкой. Они тоже собира‑
лись в Таун. Тамара посмотрела на меня, на мои сумки, снова
на меня.
— Совсем уезжаешь? — спросила она настороженно.
— Совсем.
— Мужчинам легче, — вздохнула она тяжело. Я увидел, как за‑
блестели ее глаза. Девочка вдруг соскочила со стула, подбежала
ко мне и крепко обняла мою ногу. Я почему‑то вспомнил, как
на заре путинизма ленинградский пророк Шнур ревел в ми‑
крофон: «Никого не жалко, никого, ни тебя, ни меня, ни его».
Я подумал, что мы все его тогда услышали, но никто не понял.
294
Я очень осторожно разомкнул эти детские ручки, и мы с Тама‑
рой повели девочку к автобусу.
Мы поехали в Таун. Я думал подождать там автобус и успеть
выпить кофе с Тамарой, но в дороге выяснилось, что дедуш‑
ка‑водитель едет в Центр и может меня туда подкинуть. Когда
он остановился в Тауне, где все выходили, я попросил его по‑
дождать, выскочил, забежал в магазин, купил каких‑то первых
попавшихся конфет, вернулся и сунул их Тамариной девочке.
Она радостно засмеялась и стала отчаянно пытаться открыть
пакет. Тамара наклонилась, чтобы помочь ей, я вскочил в авто‑
бус, дедушка‑водитель кивнул мне, и мы уехали в еще одну но‑
вую для меня жизнь.
Иногда думаешь, вот куда и зачем ехать, как будто где‑то бу‑
дет болеть меньше. А кости все равно на погоду ломит пример‑
но так же, как нарывает порезанный палец, как болит голова
после плохого вина, как ноет зуб, как стеклом щекочет воспа‑
ленное горло. Куда ехать? Зачем? Всюду будут люди, которым
ты ненавистен, по причине или без таковой, всегда будут люди,
которые радостно заметят твое отсутствие или не заметят его
вовсе. Но будут и те, кто услышит, как ты бредешь пустынным
коридором, как вдыхаешь табачный дым, как что‑то напеваешь,
ухватившись за первое попавшееся слово в твоей голове. Куда
бы ты ни поехал, где бы ни жил, в какую сторону ни смотрел
бы, рядом с тобой не будет никого, кто мог бы тебя спасти, по‑
мочь тебе, удержать. Ты будешь бросаться в пропасть собствен‑
ных сомнений и предрассудков, ты будешь скулить на заре, из‑
нывать от жажды в дождь и согреваться крепким алкоголем
в жару, и ты никогда не будешь один, ты никогда не сможешь
быть один, даже если запрешься на тысячу замков в самом уе‑
диненном Замке на свете.
Мы приехали в Центр. Дедушка‑водитель довез меня до вок‑
зала. Он сказал, что пытается бросить курить, но если я уго‑
щу его сигареткой, то он не станет на меня сердиться. Я про‑
тянул ему пачку. Он ловко вынул сигаретку, и мы вышли из
295
автобуса. Пожимая мне руку и желая счастливого пути, он по‑
советовал:
— Обязательно уточни, на какой путь приходит поезд.
— А разве не всегда на один и тот же? Например, первая плат‑
форма в Дублин, а вторая в обратную сторону?
— Эх, видно, что ты тут еще совсем недавно. Это же Ирландия,
сынок. Тут такого не бывает. Все меняется неожиданно и не‑
предсказуемо. Но знаешь, что самое главное? — спросил он
вдруг, посерьезнев.
— Что? — спросил я, растерянно улыбаясь и как бы предчув‑
ствуя то, что он скажет в следующий момент.
— Самое главное, сынок, что тут ничего не меняется!
296
ГЛАВА 3
МЕСТО ЖИТЕЛЬСТВА: ГОРОД У МОРЯ
Поезд шел медленно. Напротив меня сидели две милые старуш‑
ки и о чем‑то увлеченно щебетали, иногда цыкая, иногда взды‑
хая, а иногда посмеиваясь. Они провели неделю на Мертвом
море, насколько я успел понять из их разговора. Яркое солн‑
це прорвалось сквозь невзрачную тучку и осветило весь вагон
каким‑то радостным светом. Старушки стали жмуриться, а по‑
том одна из них попросила меня помочь снять ее сумку с полки
под потолком вагона. За это я был вознагражден какой‑то невкус‑
ной ириской.
Содом и Гоморра, говорят, находятся на дне Мертвого моря. Не
знаю, почему я вспомнил об этом именно сейчас, но мысль эта
крутилась в моей голове, как будто искала удобную позу. Не‑
важно, были ли они вообще, но важно, что они были там. Я не
помню, кому принадлежит одна моя любимая фраза о том, что
никто не знает, был ли Гомер, но все знают, что он был слепым.
Зачем я думал именно об этом по дороге в свою новую жизнь,
я не знаю. Сердце мое начинало учащенно биться, когда я заду‑
мывался об этом. Мне было и страшно — я не знал, куда я еду
и как меня там встретят, — и радостно, что я выбрался из запад‑
ни Замка. Ослиный прыжок казался мне теперь еще меньше, но
почему‑то намного уютнее и теплее, чем когда я там жил. Чер‑
ная ненависть, заполнявшая мое сознание, стремительно вы‑
цветала на ярком летнем солнце, пробивавшимся сквозь окно
поезда. Старушки попрощались и вышли. Вагон стал пустеть,
и я понял, что мы приближаемся к Городу у моря.
Я вышел на привокзальную площадь. Навстречу мне шла немо‑
лодая женщина с протянутой рукой, она что‑то беззвучно говори‑
ла, широко раскрывая рот. На лице ее застыла страшная гримаса,
как на античной маске. Мелочи у меня в кармане оказалось не‑
много, но я сгреб все, что было, и аккуратно положил ей в ладонь.
Мне кажется, она попыталась улыбнуться мне в ответ, но у нее
это не очень получилось. Гугл‑карта повела меня сначала в непра‑
вильном направлении, но потом образумилась и указала верный
путь. Мое новое общежитие оказалось прямо в центре города,
299
так что из‑за электронного сбоя я просто обошел площадь и сно‑
ва вернулся в исходную точку. Когда я остановился у входа в об‑
щежитие, мне на секунду стало отчаянно страшно, но я знал, что
назад дороги у меня нет и надо просто перешагнуть через порог.
Вместо этого я закурил и встал спиной к стеклянной двери, че‑
рез которую виднелась стойка регистрации, где сидел очень боль‑
шой мужчина в белой рубашке. Наконец, выкурив сигарету, я со‑
брал волю в кулак, улыбнулся и перешагнул через порог. В руке
у меня тряслось письмо от Агентства по размещению и интегра‑
ции. Мужчина без каких‑либо эмоций пробежал его глазами, по‑
том, не глядя на меня, встал и скрылся за дверью, которая нахо‑
дилась слева от стойки регистрации, рядом с лифтом.
Ждать пришлось недолго, скоро он снова появился, протянул
мне письмо и сказал, что менеджер меня ждет. Когда я вошел
в комнату менеджера, то увидел там мужчину примерно мое‑
го возраста, уже теряющего форму, немного закабаневшего, но
все еще в форме. На безымянный палец правой руки он надел
какое‑то странное кольцо с черепом — возможно, последний
рудимент хэвиметальной юности, которая так или иначе не ми‑
новала почти никого из моего поколения. Одет он был в краси‑
вую белоснежную льняную рубашку, которая идеально подчер‑
кивала его северный загар, мягкий и глубокий.
— Шейми! — представился он.
— Евгений! — кивнул я в ответ.
— Евгений! — повторил он почти без акцента. Это было первое
приятное впечатление. Удивительным образом мое имя в Горо‑
де у моря коверкают намного реже, чем в других городах. Тако‑
го со мной не случалось ни в Дублине, ни уж тем более в Замке,
где меня как только не называли, но Евгением никогда.
— Да, именно так. Это русская версия имени Юджин, — пояс‑
нил я.
— Надеюсь, здесь тебе будет хорошо, — он заговорил доволь‑
но формальным тоном. — Правил у нас немного, но соблю‑
дать их все же необходимо. Одно из самых главных — никаких
300
наркотиков и алкоголя. Курить в комнатах тоже строго запреще‑
но. Поскольку наш центр полностью мужской, то комнаты ваши
убирают работники, но это не значит, что вам не нужно следить
за порядком. Вот если работник найдет алкоголь или почувству‑
ет, что вы курите в комнате, то нам придется иметь не самый
приятный разговор. Еще одно правило — прежде чем идти в сто‑
ловую, надо взять карточку на стойке регистрации. Это скорее
для нас, чтобы считать порции. Надеюсь, это не вызовет особых
проблем. Ну а в остальном — все из области здравого смысла: не
драться, не воровать, не создавать проблем другим и стараться
не искать проблем на свою голову. Полагаю, что тебе было очень
непросто в Замке? Там совсем изолированное место. В Городе
у моря тебе понравится, в этом не сомневайся.
— Мне было там плохо, но у меня, кроме того, были очень пло‑
хие отношения с соседями по комнате, — не стал скрывать я от
него.
— Тут, я надеюсь, все будет гораздо лучше. Тебе очень повезло,
потому что у тебя будет одна из лучших комнат. Она на двоих,
с отдельным душем и туалетом. Сейчас в ней живет парень из
Нигерии, но он уже получил бумаги и съезжает буквально после‑
завтра. Мы, признаться, ожидали тебя к концу недели, но это не
проблема. Потом к тебе заедет парень из Ирана. Он один из луч‑
ших наших жильцов. Очень чистоплотный, аккуратный, вежли‑
вый. Только английский знает неважно, но, надеюсь, вы сможе‑
те друг друга понимать. В остальном, добро пожаловать! И еще
раз — мы рады тебе и надеемся, тебе у нас будет хорошо!
— Спасибо, Шейми! Я тоже на это надеюсь! — сказал я.
— Все, закончили? — услышал я женский голос, обратившийся
к нам по‑русски. Я оглянулся и удивленно посмотрел на краси‑
вую высокую женщину лет сорока пяти, которая радостно мне
улыбалась.
— Вроде бы да, — улыбнулся я ей в ответ.
–Тогда давай, пойдем! — засмеялась она. — Или тут будешь
жить?
301
В лифте она стала очень быстро говорить, что она знает, что
я хороший, что она будет меня любить, потому что она тут уже
работает больше десяти лет и сразу может понять, кто хоро‑
ший, а кто плохой.
— Один глаз положу — сразу знаю, кто мне будет друг, — сказа‑
ла она.
— Меня Евгением звать, можно Женя, а вас? — спросил я.
— Иоанна! Я полячка. Но я русский учила в школе. Отлични‑
ца была. Я все понимаю, только микс в голове, польски, ангель‑
ски, российски. Все в голове бум‑бум‑бум, — засмеялась Иоан‑
на.
Мы вошли в малюсенькую комнату, все углы которой были за‑
валены коробками, челночными сумками. В правом углу сто‑
ял небольшой металлический стол, на нем был огромный ком‑
пьютер, слева виднелась приоткрытая дверь в туалет, а за ней
неприбранная кровать. Справа, прямо напротив входа в туа‑
лет и почти у выхода стояла вторая кровать. Иоанна принялась
энергично ее заправлять. Я кинулся было ей помочь, но она
только оттолкнула меня.
— Ни‑ни, будешь еще! Я строгая. Я люблю чтоб чисто было.
Етот, шо тут живет, Дональд зовут, как утку из картуна. Пом‑
нишь? Или молой был совсем? У меня дочка любила. Утка этот
не любит, чтобы чистота была. Но у меня девчонки убирают
очень‑очень, — Она провела рукой по верхней перекладине две‑
ри в ванную комнату и показала мне свою чистую руку. — Ви‑
дишь, я все проверяю. И я все знаю, кто чистность лайк, кто не
лайк. Этот Утка не лайк. Он через ту дэйз аут. Семь лет здесь
жил. Жалость всех вас. Мужчину нельзя на семь лет без рабо‑
ты, без дела. Все молодые. Жалость вас. И Утка жалость, даа‑
аа, а как!
Иоанна успела каким‑то волшебным образом заправить по‑
стель, переставить сумки Дональда так, чтобы освободилось
место для моей, переставить туда мою сумку, пожелать мне хо‑
рошего дня и выпорхнуть за дверь.
302
Это была моя четвертая комната. Моя первая комната, которая
обещала стать моей надолго, хотя я все еще не верил, что мне
удалось выбраться из Замка, что это не ошибка, что меня не пе‑
реведут куда‑нибудь еще. Мне хотелось обнять эту крохотную
комнату, заваленную чужим барахлом, но еще больше мне хо‑
телось обнять Город у моря.
Я вышел пройтись. Мало кто был мне знаком в этом городе,
мало кому можно было написать, что я теперь буду здесь жить.
Но я не только не чувствовал одиночества, я как будто встре‑
тился с тысячей старых друзей, толпившихся на площади, вы‑
строившихся рядком на главной улице. Я подошел к нелепому
памятнику Оскару Уайльду и еще какому‑то товарищу, о кото‑
ром я не знал. Как я выяснил впоследствии, это был эстонский
писатель Эдуард Вильде. Оба литератора как‑то странно сиде‑
ли друг напротив друга. Возможно, предполагалось, что меж‑
ду ними идет какой‑то не очень приятный им обоим диалог, их
позы были несколько напряжены. Оба как будто пытались по‑
вернуться друг к другу, но что‑то им мешало. К тому же, между
ними было оставлено достаточное расстояние, куда все время
подсаживался какой‑нибудь довольный турист и радостно по‑
зировал. Мне трудно было поверить, что я найду на западном
берегу Ирландии памятник эстонскому писателю, и потому,
когда я узнал об этом, меня немного накрыло. За годы жизни
Балтика просолила меня, по всей видимости, и, хотя в Эстонии
я никогда не был, какое‑то очень непонятное и глубокое род‑
ство почувствовал я к этому неизвестному мне доселе извест‑
ному эстонскому литератору.
Когда я вернулся, выяснилось, что ужин я пропустил. Опоз‑
дал буквально минут на десять. Я почему‑то был уверен, что
он до семи, а он только до половины седьмого. Я совершен‑
но не расстроился и решил, что это отличный повод пой‑
ти и съесть какой‑нибудь чаудер. Мне страшно хотелось хоть
как‑то отметить такой чудесный день. Я уже ушел на некото‑
рое расстояние, когда мне позвонил администратор и сказал,
303
чтобы я вернулся, и они найдут для меня что‑нибудь съедоб‑
ное. Этот жест окончательно растрогал меня. Как мало надо,
чтобы почувствовать себя человеком, и чтобы быть человеком,
тоже, как оказалось, многого не надо. Я перекусил плавлено‑
го сыра с хлебом, и решил, что лучшего празднования мне и не
надо. Наконец, я снова поднялся к себе в комнату. На кровати,
той, что дальше от входа, лежал очень симпатичный черноко‑
жий мужчина. Он обернулся, посмотрел на меня и снова отвер‑
нулся. В ушах у него были наушники, он с кем‑то разговари‑
вал. Спокойность, будничность, безразличие даже, с которым
он меня встретил, меня совсем не обидели. Я уже и сам чув‑
ствовал это к другим обитателям, хотя не провел тут и полного
дня. Только так можно пройти сквозь испепеляющее ожидание,
сквозь тоску, сквозь страх и боль, которые временами про‑
низывают все твое естество. Бюрократический монстр глуп
и безжалостен — кто сумеет проскочить сквозь его зубы, а кто
будет перетерт ими в безликую жижу из говна и крови, никто
из соискателей убежища не знает наверняка. Все мы — и те, кто
говорит на языках и за кого впишутся какие‑нибудь влиятель‑
ные НКО, и те, кто не говорит и за кого совсем никто не засту‑
пится, плывем в одной утлой лодке, нас одинаково качает на
этих волнах, нам всем страшно и одиноко. Я точно знал, поче‑
му Дональд не стал даже спрашивать, как меня зовут. Меня для
него просто не было. Как и этого общежития. Стены, которые
он отстроил за долгие годы, — а он провел здесь уже без мало‑
го семь лет, — были крепкими и непроницаемыми. Даже тот,
кто делил с ним комнату, его совершенно не интересовал. До‑
нальд был уже на финишной прямой и должен был буквально
на днях стать свободным человеком. А мой путь еще только на‑
чинался.
Дональд продолжал болтать по телефону. Я прилег на кро‑
вать и почувствовал, что засыпаю. Было еще довольно рано,
едва пробило девять, и я не хотел засыпать так рано. Поэто‑
му я обулся и снова спустился вниз. Как только двери лифта
304
отворились, я увидел Сильву, которая стояла, опершись на
стойку регистрации, и о чем‑то говорила с добрым администра‑
тором, накормившим меня ужином в неположенное время. Она
посмотрела на меня с недоверием и вдруг просияла, распахнула
руки и крепко обняла. Мы уже были знакомы с Сильвой. Наци‑
ональная ЛГБТ‑Федерация Ирландии проводит исследование
ЛГБТ‑мигрантов, и в рамках этого проекта были организованы
семинары, где вместе с нами был разработан дизайн исследова‑
ния и сформулированы некоторые исследовательские вопросы.
Вот на таком семинаре мы с Сильвой и познакомились.
— Ты теперь будешь здесь жить? Поздравляю! — сказала Силь‑
ва, улыбаясь.
— Да, я так рад. Ты не представляешь себе, как мне было плохо
в том месте, куда меня отправили сначала.
— Я не представляю? Я очень даже представляю. Я прошла че‑
рез все это. Я тоже сюда попала не сразу, ты не представляешь
себе, сколько я боролась, чтобы меня сюда перевели. Но здесь
тебе будет хорошо.
— Сильвестр хочет навсегда остаться в Городе у моря. Он гово‑
рит, что это лучший город Ирландии, — сказал, улыбаясь, адми‑
нистратор.
— А что, разве нет? — удивилась Сильва. Хотя администратор
говорил о ней в мужском роде, ее это совсем никак не задело.
Пышная дредовая грива, которой она умело вздергивала, ког‑
да ей что‑то не нравилось, оставалась спокойной. Вообще, если
Сильве что‑то не нравилось, она не умела это скрывать. — Я тут
только утром и вечером, целый день я очень занята. Я встреча‑
юсь с друзьями, и потом, я же учусь быть шеф‑поваром. Но ве‑
чером ты часто будешь видеть меня тут. Иногда я и просто гу‑
ляю по городу. Мне здесь хорошо.
— Отлично! Я очень рад, что ты тут, и что мы сможем видеться
и болтать иногда, — мы обменялись телефонами, и я вышел на
улицу покурить. Буквально через минуту Сильва вышла и за‑
шептала мне на ухо.
305
— Главное, берегись арабов. Они симпатичные, я знаю, но дер‑
жись от них подальше. Они и тут надо мной смеялись, но ме‑
неджеры с ними разобрались. Сейчас они обходят меня сто‑
роной. Но не связывайся с ними. Вообще, найди себе занятие
и делай как я, приходи сюда только ночевать. Иначе ты свих‑
нешься. Не пускай это место в себя, не позволяй ему стать тво‑
ей жизнью, волонтерь, работай, просто сиди на улице, если не
идет дождь, но главное — не оставайся здесь.
— Спасибо, Сильва. Я постараюсь найти себе занятие. Слушай,
я бы хотел уточнить. Я помню еще с семинара, что ты предпо‑
читаешь, чтобы о тебе говорили в женском роде, но я слышал,
что они говорят о тебе в мужском. Скажи мне, как лучше?
— Лучше вообще никак. Но если что, то здесь они говорят про
меня «он», а за пределами общежития «она». Меня это не сму‑
щает.
За завтраком я встретил всех самых красивых парней, которые
были в распределительном лагере. Албанец Эди сидел в окру‑
жении других неотразимых албанцев. Чернокожий худощавый
парень, узнав меня, приветливо помахал. Он тоже сидел в ком‑
пании знойных чернокожих красавцев. Еще одна группа была
представлена красивыми афганцами — один из них, Абдулла,
когда‑то советовал Синку не водиться со мной, а потом я засту‑
кал их в общей комнате, где они с Фарьяддином получали удо‑
вольствие. Все они довольно улыбались. Общежитие было пол‑
ностью мужским, и я почувствовал себя не в пристанище для
беженцев, а в этнографическом музее, где были собраны кра‑
соты народов мира. В глубине столовой, у окна, на небольшом
подиуме ютились два стола. За одним из них торжественно
восседала Сильва, а рядом с ней красивый, накачанный ближне‑
восточный парень, единственным недостатком которого было
заметное облысение, и невысокий мужчина лет за сорок, кото‑
рый что‑то им увлеченно рассказывал. Сильва царственно кива‑
ла, а накачанный парень морщил лоб, видимо, пытаясь понять,
что ему говорят. Я присоединился к этой компании не только
306
потому, что они говорили по‑английски, но и потому, что, какой
бы ни была красота — албанской, афганской или африканской, —
я чувствовал себя рядом с ними неуверенно и хотел сохранять
дистанцию. Мы немного поболтали о том, как прошла ночь. Ни
мужчина, ни парень не представились. Но в разговор включили
меня охотно, стали расспрашивать про Россию и Петербург. Ког‑
да в столовую зашел еще один симпатичный молодой африканец,
Сильва цыкнула и отчитала его за то, что он явился так поздно.
Тот виновато насупился. А Сильва оглядела всех нас и сказала,
что если поздно вставать, то непременно сойдешь с ума.
— Он всех нас ругает, если мы просыпаемся поздно, — пояс‑
нил накачанный парень. Я опять всмотрелся в лицо Сильвы, но
она никак не выказала недовольства тем, что о ней говорили
в мужском роде.
— Сильва наша мама! — пошутил я.
— Ой, нет, не дай мне бог таких детей. Я не хочу, чтобы мои
дети были беженцами, — засмеялась Сильва.
После завтрака я последовал совету Сильвы и ушел в библио‑
теку, где просидел до позднего вечера. Вернувшись в комнату,
я застал Дональда в той же позе, в которой оставил его утром.
Он лежал на кровати в наушниках и с кем‑то разговаривал. На
этот раз он даже не обернулся.
Так прошло несколько дней: утром я завтракал с Сильвой и ее
друзьями, потом уходил в библиотеку. Иногда я прибегал в об‑
щежитие во время обеда или ужина, а иногда покупал какие‑ни‑
будь чипсы и этого мне хватало. Голод меня не мучил. Мне было
хорошо просто быть в городе, в котором проходил в это время
театральный фестиваль. Пару раз мне даже перепадали бесплат‑
ные билеты, которые нам приносили как беженцам и оставляли
на стойке регистрации, и я сходил на концерт Амаду и Мариам
и на южноафриканский спектакль про студенческие протесты.
Остросоциальный, как сказали бы в советской печати. В один из
дней я пришел вечером в комнату и не обнаружил там ни До‑
нальда, ни его скарба. Не обнаружил я также и своего шампуня
307
и геля для душа. Мне было совершенно все равно. Видимо, впо‑
пыхах он сгреб и свое, и чужое, подумал я. Ничего ценного
у меня с собой не было. У меня вообще было очень мало матери‑
ально ценного. Я немного потанцевал голым в пустой крохотной
комнате. Мне не надо было ни музыки, ни мерцающего света.
Я танцевал в тишине. Потом я перестелил постель и занял кро‑
вать Дональда, которая располагалась в более укромном месте
комнаты, за стеной душевой, в своеобразной нише, растянулся
и счастливо уснул. Я очень давно не спал в одиночестве.
На следующее утро в комнату заехал Дудук. Это огромный че‑
ловек, широкий, высокий и толстый. Но при этом легкий в дви‑
жениях и довольно аккуратный. Дудук перетаскивал свои вещи,
которых было не меньше, чем у Дональда. Комната стремитель‑
но уменьшалась в размерах. Я ушел, чтобы не мешать ему. Мои
дни в библиотеке похожи друг на друга. Тело мое пребывает
в покое. Мне удается отвлекаться на какие‑нибудь незамысло‑
ватые статьи. Иногда удается поработать. Но чаще всего я про‑
сто слушаю музыку и смотрю в одну точку. Меня не тяготит та‑
кое безделье. У меня почти нет никаких обязательств перед
прошлым, а будущее свое я не вижу больше, я его не прозреваю.
Оно, наверное, есть, но даже если я всматриваюсь в него, то не
вижу ничего, кроме туманной пелены, сквозь которую просту‑
пают вовсе неясные фигуры, безымянные и далекие.
Вечером, когда я вернулся, Дудук сидел на кровати, которую он
передвинул прямо напротив моей. Он не улыбнулся, но много‑
значительно кивнул. На небольшой табуретке между нашими
кроватями стояла сковородка, накрытая полотенцем. Я присел
напротив него.
— Фуд? — спросил Дудук.
— Ок, — согласился я.
— Водка? — снова спросил Дудук.
— Виски! — ответил я.
— Рус? — спросил Дудук.
— Рус, — подтвердил я.
308
— Аааа, — погрозил мне пальцем Дудук. — Водка гуд! Виски ноу
гуд, — он показал на свою голову и изобразил боль.
— Виски гуд, — не согласился я.
Дудук встал, аккуратно протиснулся между табуреткой и кро‑
ватью, присел на корточки и стал рыться в огромной челноч‑
ной сумке, забитой посудой и прочим скарбом. Через некото‑
рое время он выудил из нее початую бутылку виски и довольно
посмотрел на меня.
— Виски, — сказал Дудук.
— Гуд, — одобрил я.
Дудук протянул мне пластиковый стаканчик, налил в него ви‑
ски, потом поднял с пола какой‑то напиток, на котором было
большими красными буквами написано «Energy», но я жестами
показал, что не хочу это пить. Потом я пригубил виски, посма‑
ковал и показал Дудуку, что мне нравится.
— Эсмол‑эсмол, ноу гуд, — сказал Дудук.
— Эсмол — гуд, — не согласился я.
— Но, эсмол‑эсмол, ноу гуд, — Дудук цыкнул и нахмурился. Он
налил себе в виски этого энергетического напитка, залпом осу‑
шил весь бокал и довольно улыбнулся. Наклонившись, он от‑
крыл какую‑то скороварку, где дымился рис, скинул полотенце
со сковороды, которая так и стояла на табуретке. В сковоро‑
де обнаружился омлет с помидорами и луком. Дудук взял боль‑
шую черную плошку, положил в нее щедро рис, а сверху ом‑
лета и протянул мне. Я взял еще не нагревшуюся плошку.
Остальное он положил в свою миску, поставил сковородку на
пол, и стал есть, не обращая на меня внимания. Я попробовал
омлет. Он оказался ужасно острым, но безвкусный рис уравно‑
вешивал избыток красного перца в омлете.
— Хау лонг ар ю хиа? — спросил я Дудука, немного пожевав.
Он посмотрел на меня, не понимая, что я у него спрашиваю. —
Тайм, хостел, Айрлэнд, хау лонг? — спросил я у него, пыта‑
ясь через ключевые слова добиться понимания. Дудук аккурат‑
но сдвинул ноги и поставил на них тарелку. Потом показал мне
309
шесть пальцев. — Сикс манс? Бифор Даблин? — спросил я, ре‑
шив, что мы разминулись в распределительном лагере. Дудук
опять не понял, что я у него спрашиваю.
— Даблин ноу, — сказал Дудук, снова поставил тарелку на ноги
и показал мне на пальцах шесть. Теперь я не понимал, что он
имеет в виду.
— Вэн дид ю эрайв? Винтер? — спросил я, начиная уже немного
уставать о