Национально-освободительные революции в Латинской Америке уничтожили колониальный

режим почти во всех испанских владениях в Новом Свете (за исключением Кубы и Пуэрто-
Рико), в португальской Бразилии, а также во французском Сан-Доминго. Тем самым были
решены важные, но все же лишь начальные задачи освободительных движений, была только
расчищена почва для революционного творчества бывших колониальных народов. И
естественно, на первых порах важнейшее значение среди созидательных задач приобрел
главный вопрос всякой революции - вопрос о власти, который в национальной революции
сводится прежде всего к строительству независимого государства.

Но уже в этом вопросе латиноамериканские патриоты столкнулись со многими сложностями. В

самом деле, должны ли новые государства унаследовать прежние колониальные территории?
Возможно ли создание единого государства хотя бы в составе бывших испанских колоний?
Каковы должны быть принципы взаимоотношений между различными частями этого
государства? Вот далеко не полный перечень подобных проблем, к решению которых
приступили освободившиеся страны.

Опыт более ранней национальной революции Войны за независимость в Северной Америке

(1775-1783) к тому времени убедительно доказал, что успешно отстоять и укрепить свою
независимость бывшие английские колонии смогли благодаря тому, что объединились в
Соединенные Штаты Америки. Это прекрасно понимали и деятели латиноамериканского
освободительного движения, в первую очередь Ф. Миранда, Х. де Сан-Мартин, А.Х. де Сукре,
Б. О'Хиггинс и, конечно же, С. Боливар. Тем более, что, как казалось тогда этим патриотам,
условия Испанской Америки ничем принципиально от условий США не отличались: они имели
общую территорию, язык, нравы, религию.

Правда, С. Боливар после поражения первого этапа революций высказывал и сомнения в такой
возможности. Немыслимо, хотя и заманчиво, - писал он в знаменитом Письме с Ямайки в 1815
г., сделать весь Новый Свет единой нацией, в которой одной нитью были бы связаны все части
друг с другом и образовывали бы одно целое. Все наши области имеют общее происхождение,
один язык, одни и те же традиции и религию и, следовательно, должны были бы иметь одно-
единое правительство, которое объединяло бы в конфедерацию различные государства по мере
их образования. Однако это невозможно, ибо разнообразные климатические условия, различная
обстановка, противоположные интересы, несхожие характеры народов разделяют территории
Америки. Как было бы чудесно, если бы Панамский перешеек стал для нас тем, чем был
Коринф для греков! Может быть, в один прекрасный день мы созовем там державный конгресс
представителей республик, королевств и империй, чтобы обсуждать важнейшие вопросы войны
и мира с нациями трем других частей света. Такого рода объединение, возможно, будет создано
когда-нибудь, в счастливую эпоху нашего возрождения. Но когда в ходе национально-
освободительных революций наступил решительный перелом и одна за другой различные
территории начали освобождаться от колониального гнета, Боливар превратился в самого
горячего сторонника практического осуществления этой заманчивой идеи.

Казалось, уже недалек был день создания Соединенных Штатов Испанской, а возможно, и всей
Латинской Америки. Но Панамский конгресс оказался наивысшей точкой развития
объединительных стремлений, вслед за которой наметился быстрый регресс. Даже из
подписавших договор государств только Колумбия его ратифицировала. Более того, вскоре
начало рушиться и то здание, которое создавалось Боливаром в качестве основы будущей
федерации.

Сначала власть Боливара была ликвидирована в Перу, где вновь восторжествовала Конституция
1823 г., а президентом стал генерал Ла-Мар. В 1828 г. в Боливии был свергнут, а по
возвращении в Колумбию и убит соратник Боливара и победитель в битве при Аякучо маршал
Сукре. Президентом Боливии был избран Санта-Крус, а для закрепления независимости страны
от Колумбии на ее территорию были введены перуанские войска, что послужило одним из
поводов к колумбийско-перуанской войне 1828-1830 гг. И хотя Колумбия эту войну выиграла,
предпринятые военные усилия способствовали ее собственному распаду на Венесуэлу во главе с
президентом Х. А. Паэсом, Эквадор с президентом Х.Х. Флоресом и прежнюю Новую Гранаду,
продолжавшую именоваться Колумбией. Да и здесь с 1828 г. против Боливара зрел один заговор
за другим, в результате чего в 1830 г. он подал в отставку с поста президента Колумбии,
удалился в поместье Сан-Педро-де-Алессандрино близ г. Санта-Марты и вскоре умер. Перед
смертью он заявил: Америка неуправляема. Те, кто служит революции, пашут море".

Тенденция к государственно-территориальному распаду возобладала и в других частях бывшей

Испанской Америки. Прежнее вице-королевство Рио-де-ла-Плата развалилось на Парагвай
(1811), Аргентину (1816), Боливию (1825) и Уругвай, бывший Восточный Берег (1828 г.). Еще в
1823 г. из состава Мексиканской империи вышли и создали федеративное государство
Соединенные провинции Центральной Америки, которое, в свою очередь в 1838-1841 гг.
распалось на Гватемалу, Гондурас, Сальвадор, Никарагуа и Коста-Рику. В 1844 г. из состава
Гаити вышло бывшее испанское владение Санто-Доминго, образовав независимую
Доминиканскую Республику. Неудачей окончилась и попытка объединить в конфедерацию
Перу и Боливию (1836 1839). Наконец, в 1903 г. из состава Колумбии выделилась в
самостоятельное государство Панама. Таким образом, территориальные границы колониального
периода удалось сохранить лишь Мексике, Бразилии, Перу и Чили, хотя и здесь еще долгие
годы десятилетия центробежные тенденции вызывали многочисленные и кровопролитные
гражданские войны.

Почему же испаноамериканцам не удалось повторит объединения США? В чем истоки и на чем

базировалась сила сепаратизма в освободившихся латиноамериканских странах?

Длительное время в зарубежной историографии господствующее положение занимала

концепция, которая была разработана авторами либерального направления и которая главную
причину данного явления видела в каудильизме (от испанского "каудильо" вождь, вожак,
предводитель). По мнению этих авторов, каудильизм представлял собой специфику
послереволюционной Латинской Америки, связанную с борьбой за власть между различными
группировками помещиков-латифундистов, каждая из которых возглавлялась своим каудильо,
пользовавшимся неограниченной властью в том или ином регионе, провинции, округе. При
этом поддержка каудильо массами народа объясняется, как правило, традиционными
личностными отношениями господства - подчинения, издавна существующими в
латиноамериканской латифундии и порождающими раболепную покорность и безоговорочное
подчинение крестьян своему помещику. Точно так же каудильизм и его различные варианты
бразильский коронелизм, перуанский гамонализм, боливийский или мексиканский касикизм -
рассматриваются и в советской исторической науке применительно к странам
Латиноамериканского континента начала прошлого века.

Примерно с начала 40-х годов нашего столетия за рубежом, особенно в странах Латинской
Америки, господствовавшая концепция все чаще стала подвергаться сомнениям,
разрабатывались иные точки зрения, в частности, объяснение сепаратизма стремлением
промышленников и ремесленников защитить свое производство покровительственными
пошлинами, квотами и запретами на импорт иностранных изделий и прочими мерами,
составляющими систему протекционизма. В научной и популярной литературе последних
десятилетий четко прослеживается возрастание числа различных подходов и накала научных
дискуссий по этому, казалось бы, отдаленному от сегодняшних проблем кругу вопросов.
Объясняется это тем, что и сегодня различные социально-политические силы (от реакционных
до революционно-демократических) в том или ином виде периодически снова поднимают
вопросы о единстве латиноамериканских народов. Попутно отметим, что подобные вопросы
ставятся и в других регионах развивающегося мира (достаточно вспомнить идеи
панафриканизма или панисламизма).

Поскольку латиноамериканский опыт очень во многом напоминает трагедию распада

Советского Союза и последовавшие затем угрозы распада России и других государств СНГ, то
он способен пролить свет и на непознанные сюжеты современной истории нашей страны.

Итак, в чем же состояли глубинные причины необратимого развития центробежных тенденций

в Латинской Америке?

Есть в науке понятие забегания революции за пределы объективной зрелости условий. Оно
обычно связывается с активной деятельностью низов по углублению преобразований и
считается необходимым для того, чтобы в момент неизбежного отката революции буржуазия
могла завладеть теми ее плодами, которые действительно созрели. Однако опыт Латинской
Америки свидетельствует, что и сама буржуазия способна заводить свои революции гораздо
дальше объективной ступени зрелости, а последствия такого забегания могут принимать весьма
разрушительный характер.

В происходящих на континенте процессах радикальные реформаторы, прямо назвавшиеся после

войны либералами, видели борьбу двух взаимоисключающих сил. Наиболее ёмкое определение
этим силам даст в 1845 г. аргентинец Д.Ф. Сармьенто в знаменитом противопоставлении
цивилизации и варварства. Под цивилизацией либералы понимали не цивилизацию вообще, а
именно ту ее форму, которая сложилась в протестантской Западной Европе и в ее американском
продолжении США. Эта форма ассоциировалась с рыночной экономикой, гражданским
обществом, правовым государством и идеологией либерализма. Та же цивилизация, которая
складывалась в течение 300 лет колониализма в католической Ибероамерике, синтезировала в
себе иберийские, индейские и негритянские культурные начала и делала латиноамериканцев
латиноамериканцами, была объявлена варварством, подлежащим уничтожению. Поскольку
заменить второе первым мыслилось еще и в кратчайшие исторические сроки, то не
удивительно, что между идеальными устремлениями либералов и реальной действительностью
континента с самого начала образовалась и постоянно ширилась непреодолимая пропасть.

Так, разрушая варварские формы хозяйства, отнимая средства производства у народа и отдавая
их буржуазии, либералы полагали, что эти средства очень скоро заработают в результате ничем
не ограниченной теперь торговли с Англией, притока иностранного капитала и европейских
переселенцев, а быстрое пришествие цивилизации компенсирует народу лишения военных лет и
экспроприаций. Однако разрушенная войной горнорудная промышленность требовала крупных
инвестиций, а чудеса английской техники не могли быть доставлены в места ее концентрации
из-за отсутствия подходящих дорог. Поэтому надежды на быстрое обогащение от эксплуатации
недр провалились, и спешно созданные с этой целью акционерные компании в Лондоне
обанкротились. Не лучше обстояли дела и в агроэкспорте, так как фабрика мира предпочитала
ввозить продукты тропического земледелия либо из собственных колоний, либо из США
(хлопок), а путь на свой рынок другим сельхозпродуктам из Нового Света преградила
протекционистскими хлебными законами 1815-1849 гг. В то же время, поскольку экономика
Европы после наполеоновских войн пребывала в депрессии, Англия обрушила на Латинскую
Америку массу не находивших сбыта фабрично-заводских изделий.

Только с середины XIX в. промышленный переворот в других европейских державах и в США

начнет изменять положение к лучшему. Но до этого времени предстояло прожить как минимум
четверть столетия. И таким образом, поспешное разрушение варварских форм хозяйства
превращало социально-экономическую жизнь освободившихся стран в настоящий театр
абсурда: народ в значительной мере ограблен и лишен возможности пропитаться
самостоятельно, угроза голодной смерти и законы о бродягах гонят его на рынок труда, а рынка
этого нет, поскольку отнятые средства производства свалены у ног буржуазии мертвым
капиталом.

Раскол между верхами и низами усугублялся культурным отчуждением. Революционеры, еще

недавно воспевавшие подвиги арауканов и других американцев, заговорили теперь о природной
глупости и лени индейцев, о варварском характере их ценностей. В то же время они проявляли
раболепие по отношению ко всему англосаксонскому, начиная от одежды и кончая введением
ланкастерской системы в начальных школах. Стремясь максимально точно скопировать путь
США, они прилагали огромные усилия для привлечения иммигрантов из Англии, США,
Германии, Голландии, Швейцарии, не только бесплатно наделяя переселенцев землей (в том
числе отнятой у местных варваров* ), но и позволяя возводить протестантские храмы и
кладбища. Массового притока европейцев добиться не удалось, но даже прибытия первых тысяч
колонистов с иной культурой, языком, религией, однако же на правах едва ли не подлинных
хозяев Латинской Америки оказалось достаточно для возбуждения у народа ненависти к
пришельцам и приглашавшим их правителям.

Эта ненависть все чаще выливалась в массовые восстания и грозила повторением сценария
революций на Гаити или в Парагвае. В 1837 г. об этом напомнило индейское восстание в
Гватемале, покончившее с правительством либерала Мариано Гальвеса. Хотя поводом к нему
послужили эпидемия обычной для тех времен оспы и слухи, будто правительство искусственно
ее вызвало, дабы очистить страну от коренного населения и принять европейских иммигрантов,
оснований для таких подозрений Гальвес сам предоставил немало стремлением во что бы то ни
стало европеизировать на 70% индейскую Гватемалу.

На политическом уровне крайне опасный разрыв образовался между федеральным центром и

провинциями. До войны состояние дел у провинциальных латифундистов и владельцев
мануфактур зависело от сбыта товаров в процветающие центры экспортного хозяйства. В свою
очередь, от состояния местного производства зависел и достаток большинства населения* .
Упадок горнорудной промышленности, застой в агроэкспорте и наводнение экспортных
центров промышленными товарами из Европы нарушили прежнюю зависимость. Довершали же
опустошение провинций полчища иностранных торговцев и спекулянтов, которые и сюда
ввозили дешевые фабричные изделия и, пользуясь острой нуждой местных жителей в деньгах,
скупали за бесценок сырье.

Эта картина повергала в ужас местных предпринимателей, и они требовали немедленного

отказа от фритрейдерства (фри трейд свобода торговли), на что либеральный центр не мог
пойти по самому своему определению. Поскольку провинциальные буржуа тоже обладали
немалым состоянием, их невозможно было, как простой народ, исключить из политики
никакими цензами. И они, завладевая теми полномочиями, которые делегировали на места сами
либеральные федеративные конституции, использовали провинциальную автономию для
введения запретов на ввоз иностранных товаров и вывоз сырья, обложения высокими налогами
транзитных перевозок и прочих мер, защищавших провинции, но парализовавших политику
центра. Когда же центр пытался силой остановить парад суверенитетов, он сталкивался в
провинциях с местным ополчением, опытными военными вожаками каудильо из среды тех же
латифундистов и массовой поддержкой их населением.

Не понимая глубинных причин наступавшего хаоса, либералы настаивали на ускорении реформ

и этим еще более нарушали хозяйственные и иные общественные связи, усугубляя кризис,
всеобщую вражду и распад государств на провинции. Между тем внутренне ослабленные,
раздираемые гражданскими войнами, страны Латинской Америки оказывалась беззащитными
перед лицом отнюдь не призрачной внешней опасности. Так, в страшную трагедию для
Мексики вылилось бездумное поощрение либералами иностранной иммиграции. Закон о ней
был принят еще в 1824 г. Не упомянув вероисповедание колонистов, он открыл легальный путь
в страну переселенцам из США и одновременно устанавливал, что даже конгресс был не вправе
запретить въезд иммигрантам вплоть до 1840 г. В итоге к 1836 г. большинство населения
пограничного Техаса составили американские колонисты. Люди прагматичные, они верно
рассудили, что гораздо проще и дешевле, нежели нести цивилизацию в Мексику, взять да и
увести Техас из Мексики в цивилизацию. Поэтому сначала они провозгласили Техас
независимым штатом, потом частью США. Последовавшая американо-мексиканская война
1846-1848 гг. стоила Мексике множества жизней, кабального торгового договора и еще 51%
территории, на которой ныне процветают в США не только Техас, но также Нью-Мексико,
Аризона, Калифорния, Невада, Юта и отчасти Колорадо, Оклахома, Канзас и Вайоминг.

Таким образом, в борьбе за цивилизованное будущее либералы с истинно революционной

нетерпимостью расправлялись с варварским настоящим, утрачивали ощущение реальности и
все более превращались не только в антинародную, но и антинациональную силу. В итоге,
вместо того чтобы снять оковы со всего жизнеспособного, чем обладало общество, они на
десятилетия ввергли это общество в состояние распада, похоронив идею латиноамериканского
единства, отдалив мечты о цивилизации и прогрессе, поставив под вопрос само существование
молодых независимых государств.

О грозящей катастрофе предупреждали мексиканец Лукас Аламан, венесуэлец Андрес Бельо и

многие другие выдающиеся умы Латинской Америки. Эти мыслители тоже являлись
безусловными сторонниками независимости, но выступали с резкой критикой либералов за то,
что те отняли у родины все: национальность, добродетели, богатства, ее отвагу, силы и
надежды. С их точки зрения, отказ от колониального прошлого должен был означать вовсе не
его замену чуждыми для Ибероамерики устоями США или Западной Европы, что вело не к
свободе, а лишь к хаосу, анархии и распаду общества. Напротив, считал Бельо, тот, кто окинет
историю нашей борьбы с метрополией взглядом философа, тотчас же согласится, что победу
нам обеспечило не что иное, как наше иберийское начало. Иными словами, материальная и
духовная культура колониального прошлого подлежала отрицанию только в смысле
гегелевского снятия, ассимиляции из него всего лучшего. В этом смысле Аламан и считал
достижение нами независимости великим, необходимым и закономерным событием именно
потому, что оно ориентировалось на благо общества, потому что узы, соединявшие наше
прошлое с нашим настоящим и будущим, не были разорваны, но лишь развязаны.

Одним из первых революционных вождей, кто понял гибельность избранного пути, стал Симон
Боливар, до 1828 г. остававшийся последовательным либерал-реформатором. Осознав, что
массовое переселение европейцев не состоится, что цивилизацию не удастся перенести в
готовом виде, но придется строить самому народу-варвару, что поэтому его ценности надо хотя
бы уважать, Боливар круто повернул в сторону от либерализма. Он отобрал у иностранных
колонизационных компаний предназначенные для переселенцев 6,3 млн. га земли, распродав ее
с молотка в счет погашения государственного долга и бесплатно наделив ею солдат и офицеров
революционной армии. Он не только в Колумбии, но и в Перу остановил разграбление
общинных земель и реставрировал посты чиновников по защите индейцев. Для укрепления
подорванных устоев народной морали он восстановил монашеские ордена, должности викариев
и капелланов в армии, контроль церкви над системой образования, собственноручно вычеркнул
из университетских программ им же ранее внесенные труды Й. Бентама и других столпов
либерализма. Он ликвидировал федерализм, резко увеличил полномочия исполнительной
власти, ввел пожизненное президентство. Он защитил местную промышленность запретами и
высокими таможенными пошлинами. Поэтому не зря современные консерваторы Колумбии
считают отцом своей партии именно Боливара.

Однако тогда революция была еще на подъеме, ее разрушительное действие мало кто ощущал, и
потому, чтобы свалить диктатора, его вчерашние либеральные соратники не остановились перед
развалом детища Боливара великой Колумбии. Свергнутый и оболганный Боливар за месяц до
смерти в 1830 г. горестно восклицал: Америка неуправляема. Те, кто служат революции, пашут
море. Вскоре приближавшаяся катастрофа приняла более явные очертания и побудила наиболее
трезво мыслящую часть предпринимателей и политических деятелей отвергнуть либерализм. В
итоге упорной борьбы с 1830-х гг. почти везде в Латинской Америке у власти утвердились
консерваторы Хуан Мануэль де Росас в Аргентине (1835-1852), Андрес де Санта-Крус и
Мануэль Исидоро Бельсу в Боливии (1829-1839 и 1848-1855), Антонио Лопес де Санта-Анна в
Мексике (1833-1855), Диего Порталес в Чили (1830-1837), Хосе Рафаэль Каррера в Гватемале
(1838-1865), Габриэль Гарсия Морено в Эквадоре (1859-1875) и многие другие.