Вы находитесь на странице: 1из 7

А.

Белый

Горная владычица

   Тонула она в парчах горностаевого одеяния. Шапочки малиновый бархат, лучась


искрометными зубьями, головку ей охватил. Ледника скользкая чешуя ясной,
ломаной иглой, будто застывшей молнией, вниз уносилась -- туда, туда, и на этом-
то зеркале скользила ножка парчевого ребенка в малиновой, зубчатой короне. И
сверкали ледяные кольца, змеиные, молниевые, и багрились ледниковые ребра: это
под ногами маленькой владычицы гор в глубь холодных зеркал ушло отражение.
   Гордый владыка вознес свою дочку над низиной в хрустальный дворец
многогребенный и покрыл облачными полями все провалы, все уклоны. Кузнец
выковал молнию, и застывший, брызжущий свет ледниковой тропой навеки
скрепил низины и выси: ледниковая дорожка вела в горный дворец, она сбегала к
низинам, запевающей, тающей водной струей, бросалась на камни, дробилась
тончайшими нитями, и водная лютня, неизменно гремящая светом и пеной,
услаждала сердца выходящих к высям от века и до века.
   Горная владычица заливалась смехом и снегом: ветер тогда разбрызгивал тучки
золотых жуков снеговых, а лужицей крови отраженная шапочка у ног ее яснилась
большим красным цветком. Вдруг белая лилия ледяная накрыла цветок: но это
была мертвеющая рука, протянутая за цветком. И тонкий голос позвал владычицу:
   -- Моя сестра, моя сестра, это я тебя нашел.
   И она повернулась к снежному холмику: это был примерзающий к леднику
мальчик. Белыми пальцами тщетно тянулся он за красным цветком отраженной
шапочки: она была вот тут, но она была вон там. И уже фирн 1 наплывал на него
жесткими пленками, голубой чешуей покрывал его тело, зазеркалил тело, и оно
стало гладким, солнечным, отражающим белые горы и синее небо.
   Владычица горная его целовала, склонясь, пальцы. Там, где ее касались губы
зеркального тельца, зацветали яркие цветики: это были ожоги льда на тающем
мальчике. И мальчик шептал:
   -- Погоди, я еще отмерзну, и приду, и приду. Вот что он сказал:
   -- Я живу в городке. Ты его могла бы видеть в ущелье, но у вас всегда облака.
Мой отец упорный кузнец: он, как и дед, раздувает огонь. Но огонь не растопит
заклятия высей, тяготеющего над городом: так говорил мой отец. Злой горный
король напал па мать мою снежной метелью. А когда у матери родилась мне
сестра, злой горный король напал на мать мою снежной метелью. Он унес сестру,
потому что род наш несет проклятие высям, и горный злой король, похищая сестру
тою снежной метелью, этим верным залогом, хотел задавить горами наш род. Но
рабочие умирали. И отец мой взвеял огневой шелк на кузне, приколотил к древку и
пошел за голодными. И шелк огня плясал на площади перед ратушей. Был послан
гонец в горное царство по сияющему леднику. Вместо хлеба скатилась лавина.
Городок был разрушен. И я сам пошел по светлому леднику, чтобы отнять тебя,
сестра. И лед заковал меня цепями прочно. Но я еще отмерзну.
   Так он говорил, и горная владычица убегала от него в страхе туда: туда -- вверх
по льдам. Вслед ей плаксивый звенел ледяной колокольчик от зеркального
холмика: "Еще отмерзну, отмерзну я..."
   Не замерзающий никогда, пел вблизи водопад: это была та самая лютня,
неизменно гремящая светом и пеной, что от века до века сердца услаждала
восходящим в царство льдов, уготовляя им путь сладким холодом смерти.
Королевна теперь стояла на камнях, о них же дробилось водопадное зеркало. И
сердитый Бурун вставал, кивал, ворчал и пропадал. И знала малютка, знала, что
зеркало вод укрывает пещеру горного кузнеца, ключаря ледяного царства, и что
отец её, добродушный король, разбил зеркало вод, пролетая в кузню: тогда прядали
водяные осколки, из-под них огонь горна палил из дыры подземного хода,
перерезанный тенью горбача с тяжеловесным молотом в руках.
   Сидела и думала.
   Жар в низинах копился, и нечисть выползала из осушенных болот, ела ледник
сухим зноем, выгоняла в городках из подвалов лихорадочных бедняков, имела
наклонность бешено кусаться. Еще вчера Каменный Баран во весь дух пронесся в
горное царство поблеять о том, что передовые отряды летних болезней заняли
уступы Освеженного Кряжа дымнодуш-ным деньком. (Каменные Бараны несли
охранную службу на кручах.) Нужно было опрокинуть нечистую рать освеженной
грозой. Король сам отправился к кузнецу привести в работу мехи. Из потаенных
отверстий должны были бросить вихрь, взвеять облака, прилипшие к горам,
рассадить на твердынях слуг с шаровидными молниями в дымных корзинках,
чтобы опрокинуть в низины эти бомбы и обратить в бегство царство Жара, всякий
раз наглевшее во время летних засух. Теперь король совещался с кузнецом о
способах изготовления шаровидных молний.
   Мальчик внизу примерзал к леднику. Он не ждал ничего. Он хотел лишь
оторваться от липких цепей, чтобы выше вознести свою обиду. Но обозленный
чужак с обозленным бараньим лицом, свесив рогатую голову, жадно обнюхал его
коричневым носом; редкая шерсть, свисшая с подбородка, щекотала мальчику
лицо: он понял, что это просто каменный баран, и притом совершенно напрасно:
Каменные Бараны -- это была знатная ветвь горного клана, и не было здесь ничего
нарицательного. Мокрый ткнул нос в примерзшее тело, копытцем ударил, прыснув
в солнце алмазами ледяными, фыркнул, из передника, которым он был опоясан,
достал узкий, звенящий нож, серповидный. Мелодично пропело лезвие в ясном
воздухе, когда углубил его в мальчикову шейку:
   -- Летняя нечисть: вот я, вот я...
   И мальчик успел увидать только морду да шерстистое копытце, отрывающее его
ото льда, да мелодично поющее у глаз лезвие, входящее в горло; как уж рубинная
дорожка веселой змейкой побежала по леднику; скоро в копытцах Барана
оставшаяся головка повернула глаза к туловищу, улетающему в провал, когда
грянулось оно об утес и ручонками и ноженками уцепилось за ледяную сосульку. И
выпрямилось безглавое тельце, пробираясь в ущелье, красным пеньком нежной
шейки своей зияя ввысь. В плетеную корзинку Баран бросил голову, как тяжелый,
созревший плод, скачком на уступ взвился, где горная мечтала малютка, мордой к
беленькой приложился ручке, оставив на коже мокрый след, плетеной крышкой
закрытую корзиночку подал:
   -- Вот тебе, деточка, большая ягодка, только не открывай ее: отдай повару; он уж
сумеет тебя усладить.
   Сидели и вели речь. Сказку блеял Баран. Иногда подымал свою голову Водяной
Грохот, пыхтел на рассказчика:
   -- Постой, братец, дело было не так.
   Но бессильно клонился в пену и фыркал Баран:
   -- Совсем одряхлел старик: забывает горные заветы.
   Вдруг зеркало разлетелось водопада, и оранжевая борода, вися на изношенном
лице королевском, вместе с изношенным лицом бросилась из отверстия. А там
вышел и сам король, подобрав мантию при содействии гнома, чей мертво
изжеванный, как пергамент, лик пытливым оком стрелял в окрестности. Стояли,
обсуждая положение вещей. Король раздавил ярые сливы губ на руке своей дочки.
Нежностям повелителя улыбались и кузнец, и Баран нежно:
   -- Ах, да любовное сердце! Ах, да повелитель!
   Вынув из кармана передника запечатанный конверт, подал Баран пакет кузнецу и
гному (король не владел грамотой, но горами), и кузнец, гном (он же горбач)
разбирал по складам, вереща, начертания. И вот король громыхнул:
   -- Они поплатятся.
   И брови короля -- белые черви -- переползли к переносице. И кузнец тонким
голосом проверещал тоже:
   -- Они поплатятся.
   -- Они поплатятся, -- повторили горы, и где-то вдали, вдали от высей к низям,
лавинный пробежал шарик.
   Прочитанная грамота была донесением лазутчика, имевшего смелость спуститься
до самых болот и у самых болот, у их мокрых грудей зеленых, подслушать козни
Жара, замышлявшего поход в горы. В донесении говорилось о бесчисленных
дружинниках, находившихся в пути, о завоевании подножных городков.
Сообщалось и то, что болотный огонь развеян не над одной ратушей, и то, что есть
надежда без боя овладеть сокровищем короля
   -- королевной -- и заразить ее смертью. Взял король на руки дочку, позвал Барана,
вытянул ему шею, на эту шею посадил дочку, дал в руку завитой рог и ей сказал:
   -- Держись крепко. Сказал и Барану:
   -- Ты -- летун по горам: лети к замку с моим сокровищем. Оторвал ледяную
сосульку у серого камня, дочке дал и сказал:
   -- Соси, дочка.
   Волосатые копытца промелькали над носом повелителя, звякнули о зубья его
короны (будто невзначай), унеслись в вышину. Король запрокинул голову.
Запрокинул голову кузнец. Оба видели, как бросил прыжок ввысь Барана -- бросил
его на утес, висящий над ними. Миг, и новый прыжок; миг, и новый, и новый. Еще.
И еще. На утес с утеса. В яром пропадал Баран скоке, умалялся -- и пропал.
   Тут кузнец засунул два пальца в рот, да и свистнул: в ответ пришла городская
депутация на голые камни просить у короля помощи. Два представителя Баранов
сопровождали ее и в мохнатых копытцах трезубцы сжимали. Между их
ветвистыми рогами трепыхались широкие поля шляпы. Толстый горожанин
обратился с речью к повелителю:
   -- Городской совет возложил на меня, владыко ледников, туманов и туч, передать
тебе, что богатые горожане, полагавшие, будто ты -- только древняя сказка, горько
раскаиваются в своем неведении. Мы измучены лихорадкой; болотный огонь
пожирает наши дома. Мы не знаем, что делать. Протяни же в низины лес твоих
молний -- уколи лезвиями безумцев. О, пусти шарик свой белый, свой лавинный,
ноющий шарик. И мы уж не скажем, что ты -- преданье.
   -- Идите с миром.
   И опустились в ущелье, сопровождаемые Баранами. Но кузнец сорвал с себя
фартук. Он оказался в серебряных латах, двумя горбами выпиравшими грудь.
   -- Войска ожидают повеления. Эта дикая местность, -- вскричал он, указывая на
дымные утесы и ледяные пики, -- неприступная крепость, в чем ты можешь
убедиться.
   С этими словами он вынул серебряный ключ, всунул в едва заметную скважину,
и ручьи, низвергавшиеся отовсюду, иссякли. Где текли серебряные нити вод,
обозначился ряд черных окон с глядящими из них жерлами смертобойных
снарядов.
   -- Вся эта горная местность низвергнет железо и огонь на головы восставшим. --
И на диких утесах -- вдали, вдали -- показались отряды Баранов, вооруженных
трезубцами. Они протяжно заблеяли на вечерней заре.
   Привели трех мохнатых псов, сопряженных серебряными цепями. Из густой
серой шерсти жадные их торчали узкие морды. И лучились из пастей змейками
красненькие язычки, облизывая сырые, черные носики. Были покрыты и лапы их и
спины желто-бурой с черными полосами шерстью; уши торчали, глаза хитро
ерзали; между лапами свисала черная кожа, бесшерстая: она натягивалась как
перепонка, когда пес кидался в воздух. Он носился, вися на перепонках, а длинный,
пушистый волчий хвост мел воздух.
   Это были летучие псы.
   Их привели к королю. И король, сбросив плащ, облекся в пятнистую шкуру
оленя. Возложил на власы он рогатую оленью морду и свистнул по воздуху
мерцавшим копьем. Оседлав собакину спину, прижал загривок коленями. Собака
бросилась над провалом и повисла в воздухе с королем. Стал король носиться над
кряжами, припав рогоносной головой к шерстистой морде собачьей, -- туда и сюда,
туда и сюда, туда и сюда. Красная на желтую шерсть пролилась борода заревом,
краем бурного облака, вставшего между скал. Иногда поворачивал пес морду:
узенький язычок тогда лизал королевский нос и рычал. И лизала молния, и рычал
гром; и опять молния и гром опять.
  

II

   Королевна обнимала ручкой завитой рог бараний. Дикая ее ужасала скачка. Но


Баран ее утешал:
   -- Не бойся, моя маленькая повелительница.
   В другой руке она держала плетеную корзиночку, в которой бился ей поданный
плод. Скоро галопом мчались они по леднику: в его зеркале опрокинулось небо и
головка малютки из-за ветвистых рогов, и сам опрокинутый в зеркале чужак.
Ослепительное царство звонкого льда открывалось направо, открывалось налево. С
гребня на гребень прыгал Баран, перенося ее над облачными ручьями. Отовсюду
бросились красные отблески, все зажгли; даже коричневое лицо Барана казалось
нежным, казалось розовым, когда смехотворный, блеющий лик повернул он к
королевне.
   -- Смотри -- все красно, все ясно. Тысячи красных крыл бьются о ледники. Вон и
там. Вон и там. Это -- вечерние птицы: летят они, летят, уносят день.
   И день, унесенный красными птицами, ночь сменяла. Месяц встал червонной
скалой, и червонные легли на ледник. И увидели под ногами смехотворную
спутницу -- Тень.
   Где-то сбоку обезглавленный мальчик выше возносил красный пенек шеи, тащась
на леднике. Его не заметили. Только из плетеной корзинки в руках королевны
забился ей поданный плод, и нежное, точно птичье, раздалось пение:
   -- Еще отмерзну я.
   Но Баран отобрал у нее плетеную корзинку, приподнял крышку, фыркнул носом
и закрыл ее вновь.
   И они мчались. И показался замок над ужасной пропастью, закрытой тучей,
чтобы нежное сердце королевны не билось при виде низин. Черные тени их
прыгали и ломались за ними вслед на ледниковых ребрах. Серые стены замка
сливались с ночью.
   Передвигались рубинчики. Это ходили фонарики, несомые сторожами,
богомольно запахнутыми в алое. Дряхлая, словно сухая лилия, рука аленького
старикашки жеманно подбирала складки бесшумной мантии, сбегавшей с покатых,
точно перешибленных плеч. Другая рука самоцветный качала осколок большого
рубина бережно и покорно. Над осколком рубина висело дряблое, дряблое
старикашкино лицо. Столько было тут их, сколько бегающих огонечков. Бесшумно
шныряли старики здесь и там, пробегая по стене от бастиона к бастиону.
Собирались в стаи, будто красные мыши. Глаза их не видели даль, но прилежно все
они нюхали.
   Подъемный мост опустился. Два старичка встретились. Две руки с двух
бастионов протянулись. Два рубина продрожали над королевной, покрывая кровью
лучей. Скоро ночной старичок держал малютку за руку, перешучиваясь с
Каменным Бараном. Баран проблеял прибаутку в ушную раковину старичка, и
стыдливо заалело мертвое лицо, и стыдливо старик залился хохотом, личико в
мантию укрыв:
   -- И-хи-хи... И-хи-хи...
   Вел ребенка по башенному краю, чтоб оттуда провалиться во внутренние покои.
Девочка видела, как Баран скакнул в бездну, возвращаясь
   обратно. Его месячная тень на ледяной пролетела стене утеса. Сам Баран во мгле
исчез, но, следя за рогатым отражением, можно было видеть, как тень ударилась об
утес эластичным рогом -- внизу, внизу -- и, подскочив на сажень, снова ногами
ударилась. Ночь была ясна. Старички собирались на стенах в красные стаи. Как
встревоженный писк, топкие голоса их будили молчание высей. Все знали, что
внизу идет бой. Гром то поднимался к высям, то убегал в глубину: враги то
взбегали, то ниспадали.
   Уложили деточку в постельку, обложили горностаевым облачком. Лунные
струны тогда натянулись от пола к окну. Аленький старикашка пришел баюкать.
Он касался лилейным пальцем месячных струн (то одной, то другой), извлекая
вздохи. И деточка вспоминала замерзающую деточку. Деточка к деточке тянула
ручки. И тогда из окна, будто он проходил с луной зеркальным взглядом, из
плетеной корзинки в углу раздавался тонкий звонок колокольчика:
   -- Сестра, сестра.
   И аромат лилейных звуков орошал сухие щеки аленького старикашки крупными
перлами. И она шептала:
   -- Он вернется, вернется.
   Но аленький старикашка сладко корчил ей рожи:
   -- Да, король: он вернется, вернется.
   Но аленький старикашка цеплялся за лунные струны: их оборвал и с собой унес.
   Утром на сером башенном теле выдавили кровяную каплю. Это королевна
выбежала из покоев: простирала руки и звала брата. Белокудрая, градодарная
голова облачного гиганта лазурным, как пролет, оскалом рта, ниспадая, оборвалась
над королевной, но она сказала:
   -- Это облачный наемник: он сейчас уплывет.
   Но аленький старикашка шептался с аленьким старикашкой о том, что громовое
войско -- болотного происхождения и что оно начинает ниспадать в низины,
стремясь холодным потоком слез припасть к зеленой груди родимой. Но королевна
призывала своего брата, и громовой наемник бросил ей молниевую усмешку:
   -- Он вернется: он наш. Он придет за своей головкой.
  
   К вечеру снегокудрая туча ослепительно всклубилась. Гребень ояснился
ползучим червонным золотом. Приглядевшись, можно было заметить, что это
отряды солнечных всадников, возвращаясь с похода, узкой грядой протянулись по
гребню. И, когда проехала их золотая вереница, край тускнел снегокудрой тучи.
   Королевна пошла вкушать плод, поданный ей Бараном. Открыла корзинку: на нее
мертво уставилась посиневшая голова. И она целовала уста. И мертвые уста
впились в нее горьким ядом, горькой, сладко запевшей тоской. Она вспоминала то,
чего никогда не помнила: как злой горный король напал на мать ее снежной
метелью. Она замышляла побег, но аленький старикашка, высунувшись из двери, с
ужасом отнимал плод воспоминаний -- мертвую брата головку:
   -- И-хи-хи: это горький плод, обманно-сладкий.
   Крепки были стены замка: не одолеть их тому, кто раз вознесен! Королевна
ходила вдоль замка и ощупывала потайные ходы, потому что ворота там были
заперты. И ходы не открывались, только один ход открылся. И она выходила из
стен, звала брата:
   -- Иди: ты еще отмерзнешь.
   Тогда показалось туловище ребенка. За утес оно ручонками цеплялось крепко.
Королевна взяла за руку обезглавленного брата, гладила запекавшийся шейный
пенек:
   -- Пойдем ко мне: я отдам тебе головку, мы уйдем: злой король останется без
сокровища.
   Тщетно искали они головку брата: аленький старикашка отдавал ее псам. И
жалобно обезглавленный о грудь ее терся шейкой, ручками щупал ей горло, точно
силясь сказать:
   -- Отдай головку: она моя. Отдай.
   Они вышли на террасу замка, и королевна скликала облака; она снимала с них
древнее заклятие, приглашала вернуться в низины, обнимая безглавого брата.
   Что-то шлепнулось с высей на бастион. Это был горный король. Он из синего,
синего воздуха ниспал на летучем псе в пятнистой шкуре оленя; бросил копье, и
жалобно оно прозвенело на каменном полу. Аленькие старички окружили его, а он
говорил, что реки внизу вышли из берегов и старик Бурун в сребропенных латах
струйным срезает мечом деревни, охваченные болезнью.
   -- Узнают теперь, сказка я или нет.
   Но сбоку вскочил облаковый гигант, грохнув в уши проклятие, когда
ниспадавший лазурный рот, скалясь, показал язык зарнице. Ватой король уши
заткнул и сказал:
   -- Это наемник: он пьян, он уйдет.
   Но жалобно старикашки лики свои клонили, потому что наемник не уходил. И
король спустился во внутренние покои, стараясь казаться спокойным.
   -- Неужели измена? Облачные гиганты служат горным моим интересам: они не
помнят о своей родине болотной.
   Старикашки с королем коротали вечер, проливали кровь из рубинов, вознеся их
лилейными дланями. И выл одинокий нес на вершине башни, потому что
окрестность взметнулась бурными, дымовыми глыбами: стояли гиганты,
гремевшие о своей болотной родине. Иногда облаковая голова диким комом
приваливалась к террасе, крича громом, что конец горному царству. И там на
самом высоком бастионе безголовый брат отнимал у сестрицы дивную ее
озаренную головку:
   -- Отдай, отдай мне мое, -- мелодично пропело лезвие им ощупанного ножа,
уходя в шейку дитяти: и когда отделилась головка сестры, безголовый брат подал
ее в облака, и там восходила она месяцем дивным и ясным.
   Красавец-месяц проливался лучами в горах и равнинах, заглянул в окно, где
король, обреченный на гибель, коротал последнюю ночь. Он видел, что сокровище
его в руках восставших, потому что гиганты дымовыми руками вознесли голову
дивной красавицы. Казалось, что ясный месяц засверкал на башенном выступе и
уплыл в небеса, когда безголовые детские тела стояли на башне с протянутыми к
небу ручками.

Вам также может понравиться