ЧУЖОЙ КУСОК

Голод не тётка, пирожка не поднесёт

Поговорка

Хорош был незваный гость: чрево тугое, губы масляные, голос зычный. Парчовый халат облекал
плотную фигуру, на голове – круглая соболья шапка, ноги в сапогах с загнутыми носами, на руках
перстни, да всё с яхонтами. Нукеры по сторонам стоят с кривыми саблями, так что, не подступишься.

Гостю, хоть он и незваный, ковры постелили, подложили под седалище пуховые подушки,
вытащенные из придАных сундуков. Попробуй не уважь такого, так и головы лишишься.

– Чем угощать будете? – спросил гость.

– Что есть в печи, все на стол подадим, – с поклоном ответил староста.

– Давай поскорей, а то я ждать не люблю.

– Мы со всей готовностью, а вы, будьте добры, скажите, что откушивать изволите?

– Наша невестка всё трескат, – русской пословицей ответил гость. – Мёд и то жрёт.

Никто не засмеялся, люди молча ждали.

Две женщины расстелили на земле скатерть, принесли ковриги хлеба и парное молоко прямо в
подойнике.

Степняки пресного молока не едят, ждут, пока скиснет, но этот, видать, не их крови, выдул весь
подойник, зажевал караваем.

– Долго мне ещё ждать? Кушать хочу, жратву рубать, наворачивать! Не дадите съестного, за вас
примусь.
– Так ведь готовить надо, само не сделается, кухаркам время потребно. Народ говорит, что быстро
получается только щи варить да блох давить, но и для щей свой срок нужен, сами не сварятся.

– Надо будет, так сварятся. Когда я обедать желаю, всё скоро готовится. Главное, припасы взять все,
какие нужны, и помнить, что стряпаешь не кому попало, а мне для пропитания и ублажения. Поняли?
Тогда – марш по кухням!

Бабы убежали, словно им пятки поджаривать начали, а через три минуты уже тащили полный чугун
горячих щей с убоиной, а следом и второй.

– Так-то оно лучше!

Ждали, что гость и щи выхлебает прямо из пышущего жаром чугуна, но нет, перелил щи в новенькую
лохань, вместо ложки ухватил половник, но хлебать не стал, обвёл взглядом сельчан.

– Что же, никто со мной трапезы разделить не хочет? В одну глотку пихать скучновато. Не уважаете
гостя, да?

– Робеем…

– А ты не робей. Кто сегодня пообедать не успел, подходи и садись напротив. Только смотри, есть со
мной вровень. Пропустишь хоть одну перемену или съешь меньше, чем я, значит – недостоин. А
недостойного я с потрохами сожру и костей не сплюну.

Тут уже народ заробел вдвое против прежнего.

– Ну? – гость стукнул половником о край лохани. – Мне самому сотрапезника выбирать? Так я живо…

Народ попятился. Уж больно обещание незваного гостя было похоже на правду. И только из самых
дальних рядов вышагнул драный мужичок-загуменник. Кто он такой, откуда взялся в селе – никто не
знал. Просто был мужик сам по себе – и всё тут. Обитал в ничейной заброшенной баньке, не имел ни
кола, ни двора, ни голоса в миру. Порой нанимали его на батратчину, да раскаивались, поскольку
работник из мужика был никудышный, никакой пользы от него, кроме порчи не видывали. Чем был
жив загуменник – неведомо, здоровому мужику даже на паперти не подают.
– Эх, – сказал он, – всё едино погибать, так хоть поем вволю напоследок.

– Вот это люблю! Садись, дурачина, пируй перед кончиной!

Загуменник уселся супротив гостя, придвинул поближе лохань. Посудина была равна той, что
незваный гость себе выбрал, только как следует пользованная. А где новых на всех набрать? Хотя, что
в этой лоханке кухарка заводила, только сама кухарка и знает. Сполоснула лохань, и довольно, для
загуменника сойдёт.

– А что, – спросил мужик, переливши щи из второго чугуна с лохань, – ежели ты меня переешь, такое
дело оговорено. А ну как я тебя объем, что тогда?

– Этому не бывать.

– Всё-таки… Чем чёрт не шутит, пока бог спит.

– Тогда я тебя всё равно сожру.

– Понятненько. Давай, жри. Токо, смотри, не подавись. И вот, ещё… ты молоко пил, а мне не дадено.

– Обойдёшься. Молоко мне дали для разгона, а то сухая ложка рот дерёт.

– Как скажешь. Я могу и без разгона. Ну, что, начинаем щи есть, пока не остыли?

Рот у тощего загуменника оказался широченный, так что лохань со щами он охоботал вровень с
толстопузым гостем.

Заполошные стряпухи приволокли мгновенно испёкшийся пирог с горохом и второй – с грибами.

Гость кривым ножищем располовинил пироги, захрустел прожаристой корочкой.
– Куски-то неравные, – заметил сотрапезник. – Жадничаешь ты, барин, себе больше тянешь. Как бы
мне не оголодать, с тобой рядом сидючи.

– Ты в чужом рту куски не считай, – гость сыпал русскими пословицами, словно с ними и родился. –
Большому куску рот улыбается. А ты, ешь пирог с грибами, да держи язык за зубами.

– Моё дело – смиренное, – согласился мужик. – Сиротский кусок получу, подольше продержусь
супротив вашего аппетитства.

Принесли миски с овсяным киселём и новые подойники молока. Сейчас всё село не ко времени
занималось дойкой.

Объедало и Подъедало придвинули к себе миски, пустили по серой глади киселя молочные реки,
принялись хлебать. Тут половником не управиться, и через край не глотнёшь, в таком деле нужна
деревянная ложка, и поздоровей, резанная на заказ.

– Бедно кормите, – прочавкал гость, орудуя ложкой.

– Сыр уже выкапывают, – кланяясь, объяснился староста. – Дочери на свадьбу берёг. А рыбаки с
сеткой на пруд отправились

– Что ты про сетку талдычишь? Пруд спустить тебе лень, чтобы разом всю рыбу взять?
Пошевеливайся, давай.

Горшки с пареной репой опростали во мгновение ока, а там доспели жареные в сметане караси из
спущенного пруда и обещанный сыр. Сыр в деревне бывает двух видов: простой и сычужный.
Простой от творога мало отличается, только его не творят, а делают из сырого молока. С простым
сыром пекут солёные ватрушки, до которых очередь ещё не дошла. Иное дело – сыр сычужный. Он
делается, только когда на Покров режут бычков. Молоко, створоженное сычугом, сбрасывают на
рединку, дают стечь сыворотке, выдерживают под гнётом, затем обмазывают свежим коровьим
навозом и закапывают в землю. Яму роют на три аршина, как для могилы. Там сыр созревает, год, а
то и два. Немудрено, что так просто трудящий человек сыр не ест, а только на свадьбу или поминки.
Сырная голова получается в полпуда весом, нож такую не берёт, режут её лесой из конского волоса.
На свадьбе сыром гостей обносит невеста, а гости смотрят, как она будет корку срезать. Ежели
толсто, то не бережливая хозяйка получится, которая любое богачество может растранжирить. А
ежели так тонко, что гостей готова навозом угостить, то из такой получится скареда и такая
скопидомка, что не приведи судьба. Во всяком деле нужна своя мера.
На этот раз сырную голову разделывали мастерицы, что на поминках стараются. Оно и понятно,
объели деревню начисто, хоть в могилу ложись.

Сыр был подъеден до последнего ломтика быстрее, чем люди вспомнили, каков он, сыр, на вкус.

Притащили огромнейшую драчёну из полусотни яиц. Делить снова взялся гость.

– Опять неровно делишь, – заметил загуменник, провожая завистливым взором большую долю.

– Не шуми при браге, а то к пиву не позовут, – предупредил незваный гость. Потом он обвёл мутным
взором собравшихся и спросил: – Как же так? Корчма в селе есть, солодовые сараи за околицей
стоят, а пива человеку пожалели? Всухомятку питаюсь!

– Катят бочку! – с надрывом выкрикнул корчмарь. Богатея можно понять: бочка была
сорокавёдерная, и судьба ей прочила быть выпитой сегодня до дна.

С гвоздём пирующие заморачиваться не стали, вышибли днище – и все дела. Испили по три ковша
пенного, затем гость обвёл слегка осовевшим взором покорную толпу и объявил:

– Теперь начинаем кушать всерьёз! Коль пошла такая пьянка – режь последний огурец! Несите, что у
вас для меня запасено.

Запасён оказался гусь с квашеной капустой и мочёной брусникой. Гусь также был разделён
своеобычно, словно в известной сказке, только делил птицу не мужик, а барин. Себе взял ножки,
крылышки вместе с грудкой, жирную гузку и длинную гусиную шею, вместе с головой. Остальное
отдал загуменнику. Поглядеть спроста, так мужику кусок больший достался. Иной дурак,
пересказывая сказку, может ляпнуть, будто мужик взял себе всего гуся. А на деле там полакомиться
нечем, все мясистые куски съедены, недаром в народной сказке делильщик говорит: «Я мужик глуп,
мне глодать круп». Загуменник, слова не сказав, придвинул свою долю и захрустел гусиными
рёбрышками.

– Что же ты делёжкой не возмущаешься?

– Когда я ем, я глух и нем, – отозвался загуменник, доказав, что и ему русские поговорки не чужды.
После гуся была уха с налимьими печёнками, наглядно показавшая, что не только караси водились в
осушенном пруду.

– Рыбка ищет, где глубже, – изрёк по этому поводу гость, – а человек, где лучше. А то придумали
замшелую мудрость: Щи да каша – пища наша. Нет, ты мне тех же щей, да погуще влей. Хозяин, что у
тебя на следующую перемену?

– Бараний бок с гречневой кашей, – ответил староста, которому было смертельно жалко
загубленного бяшки. По совести говоря, бяше бы ещё побегать на воле, нагуливая бока, ныне
начинённые гречкой. Но пришла беда – отворяй ворота. А уж такие ворота, как глотка незваного
гостя, всё сквозь себя пропустят и добавки потребуют. Да и свой невидный мужичонка тоже под стать
пришёлся. Мужицкое горло, что суконное бёрдо – всё мнёт.

– Свининки бы, – напомнил гость, отваливаясь от блюда, на котором ничего, кроме обглоданных
костей не осталось.

– Свинью уже палят, – сообщила одна из поварих. – Для начала будут кровяные колбасы, расстегаи с
потрошками и холодец с хреном.

– С хреном – это хорошо, – заметил загуменник. – У меня этого хрена вокруг баньки страсть, сколько
растёт, ешь – не хочу. Только ведь голимым хреном стомах не набьёшь, мясца надо.

Впервые незваный гость посмотрел на сотрапезника с подозрением, но привычки брать себе порцию
побольше, не оставил.

Умявши гору жареной свинины, гость сипло объявил:

– Прогул во пиру! Чего-нибудь лёгонького покушать.

– Прогул, так прогул, – загуменник был на всё согласен. – Давай-ка нам, братец, редьки с квасом,
мочёных яблок, небось, с прошлого года остались, плюшек с маком…

– Чёрен мак, да бояре едят, – подтвердил гость.

– … а к ним яблочной смоквы, вели поискать по погребам, должно, сохранилась у кого, а на запивку
сыты и сливового узвара. Да пряничков подай имбирных.

– Имбирных по нашему убожеству не водится. Наши пряники аржаные с патокой.

– Что с тобой делать, волоки с патокой. Да подумай, чем будешь потчевать основательным, после
прогула.

Странно было слышать подобные распоряжения от загуменника, которого прежде и за человека не

считали. А теперь, надо же, уселся за панский стол и командует.

После прогула в ход пошла ячневая каша со шкварками и пшённый кулёш с куриными пупками. Сами
куры, числом десять штук уже скворчали на противне.

– Наконец, кашки дали, – радовался загуменник, – а то без каши в еде основательности нет, то ли ел,
то ли так сидел. Конечно, гречишная каша была, но это как бы и не каша. В былые времена
гречишными крупами люди не питались, а только скотину кармливали. Ещё бы толоконца дали, так и
совсем ладно было бы.

Неприметно разговор переходил к мужику, а незваный гость больше сидел, отдуваясь, лишь сипел на
всякое блюдо:

– Давай, и побольше.

Нашлось и толокно, а за ним малосольные огурчики с конопляным соком.

– Гриб да огурец в животе не жилец, – выговорил гость и громко рыгнул.

И тут подошло время блинов. Во всех дворах уже дымили таганки, и хозяйки ворочали

тяжёлые чугунные сковороды, выпекая блины: простые, и с припёком, и кружевные на кислом

молоке. Тарели и подносы со стопками блинов двинулись на площадь, где длилось пиршество.
Богатеи вкушают блины с икрой, паюсной и зернистой, с балыком и другими дорогущими наедками.
А наш брат, крестьянство, даже зажиточное, радуется, коли удаётся полить стопку блинов коровьим
маслом или намазать блин мёдом.

Мёд в сотах и откачанный в обливных горшочках, масло комками, как оно отпахталось мутовкой, или
топлёное – в глиняных мисочках, всё было принесено и ждало едоков. Пирующие хватали разом по
пять блинов, макали в масло, мёд, сметану, которой малость оставалось после жарки карасей.
Богатым было село. Нищим оно станет после сегодняшнего пира.

– Ещё оладушки будут с толчёной клюквой, – сообщил напарнику тощий.

– В чём у них с блинами разница?

– Блин пекут на сухой сковороде, а маслят потом, маслом чухонским али сметанным. А оладьи не
пекут, их жарят на постном масле. Льняное или конопляное масла не годятся, они слабить начнут.
Нужно подсолнечное. Маслобойка в селе есть, подсолнечник сеют. Не на семечки же, столько не
перелузгаешь. Значит, есть маслице, а за ним будут и оладушки.

– Для меня разницы нет. Что в лоб, что по лбу. Вали кулём, в брюхе перемешается.

– Ой, смотрите, ваше аппетитство, блин – пища чижолая, как бы вреда не приключилось с перееду.

Как бы в подтверждение своих слов, загуменник притянул новую стопку блинов, ухватил немалую
пясть, обортал в меду, принялся жевать, роняя янтарные капли на подёвку.

Незваный гость тоже придвинул тарель, скатал в трубку с полдюжины блинов, обмакнул в сметану,
сунул в пасть и вдруг замер, не дожевав.

– Что это с вами приключилось? – спросил загуменник. – Никак накушались?

– Ещё давай! – прочавкал гость набитым ртом. – Ватрушек не вижу, кулебяки, творожников. Оладьи
давай – и побольше! Хай утроба треснет!
В брюхе жрущего глухо затрещало, словно взорвался заряд с картечью, из-под халата часто закапало,
глаза гостя остекленели, вся фигура обмякла. Недожёванный блин языком сполз на бороду. Так оно и
бывает: у нормальных людей первый блин комом, а у обжоры – последний.

– Ай! – воскликнул загуменник. – Шкода-то какая! Никак у бедолаги брюхо расселось. Накаркал на
свою голову. Но могуч дядя, до последнего жрал, остановиться не мог. Однако, по-моему, вышло, я
его переел. А почему так получилось? Гость ваш жадный, а я – голодный. Голод завсегда жадность
переест. Хоть книги святые раскройте, там написано: тощие коровы тучных поприели, а голодными
остались. Тучный гость обещал меня сглотнуть и костей не сплюнуть, да не вышло. Видно мне
придётся обещания выполнять.

Загуменник протянул жилистую руку, какой только трудиться и трудиться, ухватил былого
сотрапезника за ворот парчового халата, вздёрнул на воздух. Рот мужика и без того большеватый для
исхудалого лица, распахнулся неимоверной пастью с двумя рядами чёрных порченых зубов.
Незваный гость канул в эту пасть, что в прорубь, а следом отправились нукеры, так и не обнажившие
сабель и не изменившие бесстрастного выражения лиц.

По толпе прошёл стон.

– Струхнули? Что вам меня бояться? Мы с вами сколько лет бок о бок жили, только у вас каждый
день на столе хлеб до соль водились, а я голодал!

– Так кто тебе велел? – выкрикнули из толпы. – Работал бы, и всё бы у тебя было.

– Ха! Работать – ишь, что захотели? От работы кони дохнут. Ты меня за так пропитай. Я прежде не
работал и впредь не стану. Знаете, как говорят: будет день, будет пища. Вот он мой день, настал. Что
встали? Обед не кончен. Ну-ка, живой ногой, что в закромах, то и на столах. У вас ещё ни одной
коровы не зарезано, а думаете, меня накормили? Так индюк тоже думал, да в суп попал. Я теперь у
вас жить стану, как сыр в масле кататься, пока всю деревню не поприем, и с ребятами, и с
жеребятами. А там к соседям отправлюсь, за семь вёрст киселя хлебать.

– Ты не круто загибаешь? – из толпы вышел крестьянин, что и прежде перечить пытался. Лицо
сурово, в руках – вилы-тройчатки.

– Ты меня, никак, пугать собрался? – удивился ненакормленный Голод. – Так меня не то, что вилами,
меня и пикой не проткнуть, саблей не порубать, пушкой не пришибить. Я от таких делов только
крепну.
Голодный загуменник вернулся к недоеденным блинам.

– Кто ж тебе сказал, что тебя протыкать собираются? Вилы не для смертоубийства нужны, а для
работы. От голода другого средства кроме работы не придумано. Буду тебя вилами со всем
бережением с боку на бок поворачивать. Сам, поди, поворотиться уже не можешь.

Крестьянин зацепил рогами за рваный армяк, повалил захребетника на бок. Упавший разинул
зубастое хайло, но с боков подступили ещё двое работников с цепами в руках.

Шурх! – деревянные била обрушились сверху.

– Дружней, ребятушки! Не бить, а выколачивать и, главное, без злобы. Работа злой не бывает.

Захребетник визжал, извивался, норовил цапнуть работников за ногу, но вилы аккуратно укладывали
его под удары молотильщиков. Летела пыль, кострика, солома и всякий дребезг. Вот уже нечего
стало укладывать наподобие снопа, и на площади стало, что на току – хоть шаром покати.

Один из стариков подошёл, запустил руку в кучу трухи.

– Ничего нет, ни единого зерна, только мякина.

– Не беда, – ответил другой. – Мякину запарим и свиньям скормим. В хозяйстве всё пригодится.