О СЕРЕБРЯНОМ
ВЕКЕ
С оставитель,
автор предисловия и коммент ариев
Вадим К рейд
воспоминания
О СЕРЕБРЯНОМ
ВЕКЕ
Москва
Издательство
«Республика»
1993
Х удо ж ни к И. Иванова
0301080000— 005
168— 93 Б Б К 84Р6
079(02)— 93
5
Воспоминания о серебряном веке
6
Вадим Крейд. Встречи с серебряным веком
5
Вадим Крейд. Встречи с серебряным веком
10
Вадим Крейд. Встречи с серебряным веком
11
Воспоминания о серебряном веке
12
Вадим Крейд. Встречи с серебряным веком
И ничего не исправила,
Не помогла ничему,
Смутная, чудная музыка
Слышная только ему.
Эта музыка под бледно-зеленым декадентским небом не
могла предотвратить социальные взрывы и нравственные
оползни; ее предназначение было в чем-то другом. Кто-то
еще в начале века назвал очень удачно эту музыку и творчество,
ею вызванное, «новым трепетом». Интуиция нового трепета
становилась как бы способом посвящения в современность.
Око не чуждо было даже не вполне творческим, но ори
гинальным натурам, оставшимся в культурной памяти. Само
же творчество стало главным культом эпохи. Достаточно вспо
мнить книгу Н. Бердяева «Смысл творчества» (1916) или про
думать одно из многочисленных высказываний писателей се
ребряного века — хотя бы слова Брюсова о том, что «на
свете нет ничего более широкого, более всеобъемлющего, чем
художественное творчество».
Символисты больше друтих, но не только они, понимали
творчество как жизнетворчество. Вячеслав Иванов в извест
нейшей из его статей «Заветы символизма» *, напечатанной
в год кризиса этой школы, писал, что искусство по природе
своей действенное, а не созерцательное «и в конечном счете
не иконотворчество, а жизнетворчество». Принцип этот был
* Впервые напечатано в «Аполлоне». 1910. № 8.
13
Воспоминания о серебряном веке
14
Вадим Крейд. Встречи с серебряным веком
15
Воспоминания о серебряном веке
Вадим Крейд
1
Зинаида Гиппиус
ОБ АЛЕКСАНДРЕ
ДОБРОЛЮБОВЕ
Это было уже з 1893 году, неза
долго до появления мелкого на
шего «декадентства», а также перед появлением таких серьез
ных «новых» поэтов, как Ф. Сологуб и Брюсов. В истории
русского чистого «декадентства» интересен был только один
человек, притом не как поэт, а именно как человек, с его
характерно «русской» историей жизни. В один прекрасный вечер
к нам явились два гимназиста; один оказался моим троюрод
ным братом, Владимиром Гиппиус *; раньше я его не знала. Его
товарищ — черноглазый, тонкий и живой — был Александр
Добролюбов. Они уже знали мои «новые» стихи; сами же
писали такие, в которых мы сразу увидели то нарочитое извра
щение, что, на мой взгляд, уже с самого начала было «старым»
и настоящим décadence — упадком. О В. Гиппиусе много пи
сать нечего. Мы потом видались нередко, он напечатал тонень
кую книжку своих стихов, которую я убедила его не выпускать
в свет; писал впоследствии и другие стихи (под псевдонимом
«Бестужева») — неважные. Любопытно в нем лишь одно: через
годы и годы, когда он был уже профессором в известном
Тснишевском училище, он заявился «евразийцем» — первым,
кажется. Незадолго до революции сн перешел в православие
(был, как Гиппиус, лютеранином), перевел в православие и жену
(тоже, как Гиппиусы, был женат на немке). Эмигрировать не
пожелал и умер в Петербурге. Вот и все. Но .Ал. Добролюбов
был другого склада. Свое «декадентство» он прежде всего про
вел в жизнь. Мы с ним не видались уже, но было известно сразу,
что он живет в каких-то черных комнатах и черных одеяниях,
что у него много молодых последовательниц (или поклонниц),
которым он проповедует, и успешно, самоубийство. И вдруг...
вдруг с ним случилось то, что не поймет ни один европеец, но
человек русский к подобным делам привык,— Добролюбов
«ушел». Такие «уходы» — не пропаданье: это лишь погруженье
в море российское, из которого обычны краткие временные
выплывания. (Я знаю еще один такой «уход», гораздо позднее,
молодого, очень красивого студента из знатной семьи, и талан-
19
Воспоминания о серебряном веке
30
Бронислава Погорелова. Валерий Брюсов и его окружение
55
Воспоминания о серебряном веке
60
II. Валентинов. Брюсов и Эллис
Tu me déchires, ma brune,
Avec un rire moqueur,
Et puis tu mets sur mon coeur
Ton oeil doux comme la lune.
63
Воспоминания о серебряном веке
* * *
КАК ВСТРЕТИЛАСЬ Я
С БАЛЬМОНТОМ
дела его, я ему читала свои стихи, и он сказал, что до сих пор
признавал только двух поэтесс — Сафо и Мирру Лохвицкую.
Теперь он узнал третью — меня, Анну Ахматову.
Его ждали, готовились к встрече, и он пришел.
Он вошел, высоко подняв лоб, словно нес златой венец
славы. Шея его была дважды обвернута черным, каким-то
лермонтовским галстуком, какого никто не носит. Рысьи глаза,
длинные, рыжеватые волосы. За ним его верная тень, его Елена,
существо маленькое, худенькое, темноликое, живущее только
крепким чаем и любовью к поэту.
Его встретили, его окружили, его усадили, ему читали стихи.
Сейчас образовался истерический круг почитательниц — «жен
мироносиц».
— Хотите, я сейчас брошусь из окна? Хотите? Только
скажите, и я сейчас же брошусь,— повторяла молниеносно
влюбившаяся в него дама.
Обезумев от любви к поэту, она забыла, что «Бродячая
собака» находится в подвале, и из окна никак нельзя выбросить
ся. Можно было бы только вылезти, и то с трудом и без всякой
опасности для жизни.
Бальмонт отвечал презрительно:
— Не стоит того. Здесь недостаточно высоко.
Он, по-видимому, тоже не сознавал, что сидит в подвале.
* ф*
76
Н. А. Тэффи. Бальмонт
* * *
78
Я. А . Т эф ф и . Б ал ьм он т
* * *
Или:
— Вот какие стихи пишут московские присяжные по
веренные.
Выходило как-то очень обидно, и всем было неловко, что
хозяин дома так измывается над гостем.
Зато когда привел к нему кто-то испуганного, от подобост
растия заикающегося юношу, Сологуб весь вечер называл его
без всякой усмешки «молодой поэт» и очень внимательно слу
шал его стихи, которые тот бормотал, сбиваясь и шепелявя.
* * *
* * *
91
Воспоминания о серебряном веке
Париж
Зинаида Гиппиус
ОТРЫВОЧНОЕ
О Сологубе
1
Л ю б лю я гр у ст ь т вои х п рост оров,
М о й м и л ы й к р а й , с в я т а я Р у с ь ...
2
Б ы т ь с лю дьм и — какое брем я!
О зач ем ж е надо с ним и ж и т ь,
О т ч его н ельзя все врем я
Ч ары д ея т ь, т и х о во р о ж и т ь?
3
...Приветствую тихие стены
О б и т е л и б е д н о й м о е й ...
4 Заказ 3181 97
Воспоминания о серебряном веке
4
...в молчании
Ты постигнешь закон бытия.
Все едино в создании,
Где сознанью возникнуть —
Там Я.
Костюмированный вечер.
Небольшая зала изящно отделанного особняка в переулке
близ Невского. Розово-рыжие панно на стенах. Много элект
ричества. Есть забавные костюмы. Смех, танцы... В открытые
двери виден длинный стол, сервированный к ужину. Цветы.
Что это за бал? Большинство без масок, и какие все знако
мые лица! Хозяйка — маленькая, черноволосая, живая, нервная
молодая женщина с большими возбужденными глазами. А хо
зяин — Сологуб.
Он теперь похож на старого римлянина: совсем лысый,
гладко выбритый. В черном сюртуке, по-прежнему не суетли
вый и спокойный, любезный с гостями. Он много принимает.
Новый литературный Петербург, пережив неудачную револю
цию, шумит и веселится, как никогда.
За время моего трехлетнего отсутствия многое изменилось.
100
Зинаида Гиппиус. Отрывочное ( О Сологубе)
102
Сергей Маковский. Из воспоминаний об Иннокентии Анненском
106
Сергей Маковский. Из воспоминаний об Иннокентии Анненском
114
Сергей Маковский. Вячеслав Иванов в России
115
Воспоминания о серебряном веке
116
Сергей Маковский. Вячеслав Иванов в России
Г олоса
Муз моих вещунья и подруга,
Вдохновенных спутница Менад!
Отчего неведомого Юга
Снится нам священный сад?
122
Сергей Маковский. Вячеслав Иванов в России
М ем ноны
В сердце, помнить и любить усталом,
Мать Изида, как я сберегу
Встречи все с тобой под покрывалом,
Все в цветах росинки на лугу?
Все ко мне склонявшиеся лики
Нежных душ, улыбчивых теней,
В розовом и белом павилики
На стеблях моих зыбучих дней?
126
Сергей Маковский. Вячеслав Иванов в России
В избытке и в бесплодии,
Как жалоба Мемнона,
Влюбленного в Зарю,
Мне слышатся мелодии
Тоскующего стона,—
И все поет: «Горю!»...
Вячеслав Иванов воспользовался этим образом, чтобы ска
зать о себе и о своих касаниях к ближним и дальним
(« в розовом и белом павилики на стеблях моих зыбучих
дней»),— признание самое потаенное о возвращении духа в за
бытую нездешнюю отчизну. Поэт уподобляет себя Мемнону,
издающему «певучие мольбы», от лучей другого неба, чем то,
под каким он вышел из родимой каменоломни. Поэт одинок
в этом мире, он потерял свою любимую, свою Психею, «возле
рек иного бытия» и теперь обречен на тоску по ней, слушая
в «летейских омутах души» глухие звоны. «Певучими моль
бами» к ней стала его поэзия.
Рассказать стихотворение своими словами — задача всегда
нелегкая, чтобы не сказать — невозможная; ведь самое главное
в поэзии — не логическая последовательность, а то, что очаро
вывает в стихотворении ритмом и звучанием слов. Стихи сим
волистов вообще не поддаются прозаическому толкованию.
127
Воспоминания о серебряном веке
Э нтелехия
У лов
5 Заказ 3181
Борис Зайцев
ВЯЧЕСЛАВ ИВАНОВ
Ранняя молодость, небольшая
квартира в Спасо-Песковском
на Арбате.
Вечер. Сижу за самоваром один, жена куда-то ушла. В пе
редней звонок. Отворяю, застегивая студенческую тужурку.
Пришел Вячеслав Иванов с дамой, очень пестро и ярко одетой.
Сам он высокий, мягко-кудреватый, голубые глаза, несколько
воспаленный цвет кожи на щеках. Светлая бородка. Общее
впечатление мягкости, влажности и какой-то кругловатости.
Дама — его жена, поэтесса Зиновьева-Аннибал.
Смущенно и робко приветствую их — как мило со стороны
старшего, уже известного поэта зайти к начинающему писа
телю, еще колеблющемуся, еще все на волоске... Учишься в уни
верситете, только что начал печататься, выйдет из тебя что-
нибудь или не выйдет — все еще впереди: 1905-й год!
Вячеслава Иванова знал я тогда очень мало, где-то бегло
встречались, не у Чулкова ли, моего приятеля, «мистического
анархиста»? Оба они принадлежали тогда к течению символиз
ма, но и с особым подразделением — «мистического анархиз
ма» (и оба кончили христианством: Чулков православием, Ива
нов принял католичество).
Г ость оставляет несколько старомодную крылатку и шляпу
в прихожей, мы усаживаемся за самоваром — два странных гостя
мои сидят в начинающихся сумерках — соединение именно некоей
старомодности с самым передовым, по-теперешнему «авангард
ным», в искусстве. Я угощаю, чем могу (чаем с притыкинским
вареньем). Но тут дело не в угощении. Вячеслав Иванович из
всякого стакана чая с куском сахара мог — и устраивал — некий
симпозион. Да, было нечто пышно-пиршественное в его беседе, он
говорить любил сложно, длршно и великолепно: другого такого
собеседника не встречал я никогда. Словоохотливых, а то и болту
нов — сколько угодно. Вячеслав же Иванов никогда не был скучен
или утомителен, всегда с в о е, и новое, и острое. Особенно любил
и понимал античность. Древнегреческие религии, разные Дионисы,
философии того времени — вот где он как дома. Если уж говорить
130
Борис Зайцев. Вячеслав Иванов
* * *
* * *
* * *
1963
Константин Бальмонт
ТРИ ВСТРЕЧИ
С БЛОКОМ
Бывают встречи совсем беглые,
как будто вовсе незначитель
ные, и длительность их малая, всего лишь несколько секунд
или минут, а память от них остается — и светит с досто
верностью далекого зарева зари, с неустранимостью тонкого
шрама на руке от случайного секундного прикосновения да
масского клинка.
Много было у меня в жизни разных встреч и с людьми
самыми различными. С писателями русскими последних десяти
летий мне приходилось в то или иное личное соприкосновение
вступать хоть на краткое время с очень многими, и о многих
могу сказать, что всякая память о них в моей душе исчезла,
о других могу сказать, что я мог бы с ними не встречаться
никогда, к третьим, немногим, таким, как Юргис Балтрушай
тис, Вячеслав Иванов, Марина Цветаева, душевное мое устре
мление настолько сильно,— и так таинственно,— по видимости,
беспричинно — остра и велика моя радость от каждой встречи
с ними, что явно, нас связывает какое-то скрытое, духовное
сродство, и хочется сказать, что мы где-то уж были вместе на
иной планете, и встретимся снова на планете новой в мировых
наших блужданиях.
Блок, в моей жизни, не входит в указанные разряды. По
прихоти обстоятельств жизни, и его и моей, мы встретились
всего лишь раз пять, и только три из этих немногих встреч
запали мне в сердце, и запали неизгладимо. Между тем совсем
ничего особенного не было в этих встречах. Я даже лишь
приблизительно помню даты этих встреч: первая — в доме
С. А. Соколова-Кречетова, основавшего в Москве книгоиздате
льство «Гриф»— кажется, в 1903 году; вторая, должно быть,
в 1913 году, в книгоиздательстве «Сирин» в Петербурге; тре
тья — в доме Федора Сологуба, в Петербурге же, если не
ошибаюсь, в 1915 году. Но вот, хоть даты указываю шатко
и могу в каждой ошибиться на год, эти встречи живут во мне
ярко,— и с четкостью, с яркостью лучистой, как это бывает
в красивом или жутком или жутко-красивом сне, я вижу сейчас
Константин Бальмонт. Три встречи с Блоком
2
В тот яркий осенний день, с которого начинается мой рас
сказ, из письма Ольги Соловьевой выпало несколько отдельных
листков. Стихи. Но прочтем сначала письмо.
В нем, post scriptum: «...а вы ничего не знаете о новоявленном,
вашем же, петербургском, поэте? Это юный студент; нигде,
конечно, не печатался. Но, может быть, вы с ним случайно
знакомы? Его фамилия Блок. От его стихов Боря (Бугаев) в таком
восторге, что буквально катается по полу. Я... право не знаю, что
сказать. Переписываю Вам несколько. Напишите, что Вы думаете».
Вошли ли эти первые робкие песни в какой-нибудь том
Блока? Вероятно, нет. Они были так смутны, хотя уже и самое
косноязычие их — было блоковское, которое не оставляло его
и после и давало ему своеобразную прелесть.
И тема, помню, была блоковская: первые видения Пре
красной Дамы.
Чем дальше, тем все яснее проступала для меня одна черта
в Блоке,— двойная: его т р а г и ч н о с т ь , во-первых, к, во-
142
Зинаида Гиппиус. Мой лунный друг
6
Блок, я думаю, и сам хотел «воплотиться». Он подходил,
приникал к жизни, но когда думал, что входит в нее, соединяет
ся с нею,— она отвечала ему гримасами.
Я, впрочем, не знаю, как он подходил, с какими
усилиями. Я пишу только о Блоке, которого видели мои
собственные глаза.
А мы с ним даже и не говорили почти никогда друг о дру
ге — о нашей человеческой жизни. Особенно в первые годы
нашей дружбы. Во всяком случае, не говорили о фактах прямо,
а лишь «около» них.
Мне была известна, конечно, общая биография Блока, то,
что его родители в разводе, что он живет с матерью и отчимом,
что отец его — в прибалтийском крае, а сестру, оставшуюся
с отцом, Блок почти не знает. Но я не помню, когда и как мне
это стало известно. Отражения фактов в блоковской душе мне
были известнее самих фактов.
Мы засиделись однажды — над корректурой или над другой
какой-то работой по журналу — очень поздно. Так поздно,
что белая майская ночь давно промелькнула. Солнце взошло
и стояло, маленькое и бледное, уже довольно высоко. Но
улицы, им облитые, были совершенно пусты: город спал,
ведь была глубокая ночь.
Я люблю эти солнечные часы ночного затишья, светлую
жуть мертвого Петербурга (какое страшное в ней было пред
сказание!).
143
Воспоминания о серебряном веке
Я говорю Блоку:
— Знаете? Пойдемте гулять.
И вот мы уже внизу, на серых, скрипящих весенней
пылью плитах тротуара. Улицы прямы, прямы, тишина, где-то
за забором поет петух... Мы точно одни в целом городе,
в нашем, нам милом. Он кажется мертвым, но мы знаем —
он только спит...
Опять не помню, о чем мы говорили. Помню только, что
нам было весело и разговор был легкий, как редко с Блоком.
Уже возвращаясь, почти у моей двери, куда он меня прово
дил, я почему-то спрашиваю его:
— А вы как думаете, вы женитесь, Александр Александрович?
Он неожиданно быстро ответил:
— Да. Думаю, что женюсь.
И прибавил еще:
— Очень думаю.
Это все, но для меня это было так ясно, как если бы другой
весь вечер говорил мне о своей вот-вот предстоящей свадьбе.
На мой вопрос кому-то:
— Вы знаете, что Блок женится?
Ответ был очень спокойный:
— Да, на Любочке Менделеевой. Как же, я знал ее еще
девочкой, толстушка такая.
149
Воспоминания о серебряном веке
И
Зима 1905— 1906 года — последняя зима перед нашим отъез
дом за границу надолго — памятна мне, в конце, частыми
свиданиями уже не с Блоком только, но с ним и с его женой.
Как случилось наше знакомство — не знаю, но помню часто их
всех троих у нас (Боря опять приехал в Москву), даже ярче всего
помню эту красивую, статную, крупную женщину, прелестную
тем играющим светом, которым она тогда светилась.
В феврале мы уехали, расставшись со всеми очень дружески,
даже нежно.
Но по каким-то причинам, неуловимым — и понятным, ни
с кем из них, даже с Борей, у меня переписки не было. Так,
точно оборвалось.
12
13
14
15
16
17
18
19
20
21
22
Война.
Трудно мне из воспоминаний об этих вихревых первых
месяцах и годах выделить воспоминание о Блоке. Уж очень
сложна стала жизнь. Война встряхнула русскую интеллигенцию,
создала новые группировки и новые разделения.
Насколько помню, первое «свиданье» наше с Блоком после
начала войны было телефонное. Не хотелось, да и нельзя было
говорить по телефону о войне, и разговор скоро оборвался. Но
меня удивил возбужденный голос Блока, одна его фраза: «ведь
война — это прежде всего в е с е л о ! »
Зная Блока, трудно было ожидать, что он отнесется к войне
отрицательно; страшило скорее, что он увлечется войной, впа
дет в тот неумеренный военный жар, в который впали тогда
многие из поэтов и писателей. Его «весело» уже смущало...
Однако, скажу сразу, этого с Блоком не случилось. Друга
в нем непримиримые, конечно, не нашли. Ведь если на Блока
наклеивать ярлык (а все ярлыки от него отставали), то все же ни
с каким другим, кроме «черносотенного», к нему и подойти было
нельзя. Это одно уже заставляло его «принимать» войну. Но от
«упоения» войной его спасала «своя» любовь к России, даже не
любовь, а какая-то жертвенная в нее влюбленность, беспредель
ная нежность. Рыцарское обожание... ведь она была для него,
в то время,— Она, вечно облик меняющая «Прекрасная Дама»...
23
24
25
26
27
28
Мы думали, что дошли до пределов страданья, а наши дни
были еще как праздник. Мы надеялись на скорый конец прокля
того пути, а он, самый-то проклятый, еще почти не начался.
Большевики, не знавшие ни русской интеллигенции, ни русского
народа, неуверенные в себе и в том, что им позволят, еще робко
протягивали лапы к разным вещам. Попробуют, видят — ниче
го, осмелеют. Хапнут.
Так, весной 18-го года они лишь целились запретить всю
печать, но еще не решались (потом, через год, хохотали: и дура
ки же мы были церемониться!). Антибольшевистская интел
лигенция,— а другой тогда не было, исключения считались
единицами,— оказывалась еще глупее, чуть не собиралась бо
роться с большевиками «словом», угнетенным, правда, но все-
таки своим. Что его просто-напросто уничтожат — она вооб
разить не могла.
За месяц до этого уничтожения мне предложили издать
маленький сборник стихов, все, написанное за годы войны
и революции. Небольшая книжка эта, «Последние стихи», не
обыкновенно скоро была отпечатана в военной, кажется, типог
рафии (очень недурно), и затем все издание, целиком, кому-то
продано,— впрочем, книгу свободно можно было доставать
везде, пока существовали книжные магазины. Очень скоро ее
стали рекомендовать как «запрещенную».
Упоминаю об этом вот почему.
Эту новую беленькую книжечку, с такими определенными
стихами против «друзей» Блока,— трудно было удержаться
167
Воспоминания о серебряном веке
29
* * *
* * *
Нс * *
* * *
* * *
АНДРЕЙ БЕЛЫЙ
?
Царицыно — дачное место под
Москвой, по Курской дороге.
Недостроенный дворец Екатерины, знаменитые пруды, парк
вроде леса. Очень красиво. Сила зелени, произрастание, све
жесть и влага. В Москве многие любили Царицыно. Были там
и собственные дачи, или — кому особенно нравилось — снима
ли помещения из года в год у местных жителей, становились как
бы летними обитателями Царицына.
— Борю Бугаева отлично помню,— говорила моя жена,
в юности тоже царицынская дачница.
— Я была девочкой еще, мы жили в Воздушных садах,
около дворца. Дача Бугаевых недалеко оттуда. Боря был свет
ленький мальчик, лет двенадцати, с локонами, голубыми глаза
ми, очень изящный. Прямо скажу даже — очаровательный
мальчик. Любил рыбу удить в пруду, так и представляется мне
с удочкой на берегу — пруды там огромные. Мать у него была
бледная, красивая, отец — профессор в Москве, чудаковатый
какой-то. За Борей присматривала гувернантка. Потом, много
позже, я встретилась с ним в Москве, он стал студентом, и,
оказывается, поэт, пишет «Симфонии», «Золото в лазури»...
Боря Бугаев оказался Андреем Белым!
Отец «Бори Бугаева» — математик, крашеный старик с разны
ми причудами — молва о нем шла однородная, вряд ли ошибочная.
Профессора этого не приходилось встречать. Мать Белого
я немного знал: блестящая женщина, но совсем иных устремле
ний, кажется очень бурных. Так что Андрей Белый явился
порождением противоположностей.
На московском Арбате, где мы тогда с женой жили, вижу
его уже студентом, в тужурке серой с золотыми пуговицами
и фуражке с синим околышем.
Особенно глаза его запомнились — не просто голубые, а ла
зурно-эмалевые, «небесного» цвета («Золото в лазури»!), с гу
стейшими великолепными ресницами, как опахала, оттеняли
они их. Худенький, тонкий, с большим лбом и вылетающим
вперед подбородком, всегда закидывая немного назад голову,
182
Борис Зайцев. Андрей Белый
* * *
184
Борис Зайцев. Андрей Белый
* * *
* * *
Пожалейте, придите;
Навстречу венком метнусь.
О, любите меня, полюбите,
Я, быть может, не умер, быть может, проснусь,
Вернусь...
Да, то же рыдательное, что и в лучших его стихах,— будто
сложная и богатая, на горестную сумятицу и неразбериху об
реченная душа томилась перед нами. Что странней всего: в Свя
тую ночь! Когда особенно дано человеку почувствовать себя
в потоке мировой любви, единения братского. А он как раз
тосковал в одиночестве. Пустой вихрь жизни, раны болят, но
пустынность внутренняя вообще была ему свойственна. Нечто
нечеловеческое было в этом удивительном существе. И кого
сам-то он любил? Кажется, никого. А груз чудачества, монстру-
озности утомлял.
Фигура его металась на фоне стены, правда, как надгробный
венок в ветре. Вдруг он раскинул руки крестом, прижался
к стене спиной, совсем побледнел, воскликнул:
— Я распят! Я в жизни распят! Вот мой путь... Все радуют
ся, а я распят 8...
188
Борис Зайцев. Андрей Белый
* * *
194
Ф едор С т еп ун . П а м я т и А н д р ея Б е л о го
О Т’ АНДРЕЙ БЕЛЫЙ
/С ^ И РУДОЛЬФ ШТЕЙНЕР
Лишь случайно доходили в мой
швейцарский угол сообщения
эмигрантской печати об отношении Андрея Белого к Рудольфу
Штейнеру и его труду. Откликаться на них не имело смысла
хотя бы потому, что в русских кругах было определенное
нежелание ознакомиться с деятельностью Штейнера, и они удо
влетворялись, можно сказать, единогласьем отрицательных от
зывов о нем представителей различных направлений. Но тема
эта, потеряв более чем за сорок лет личный характер, не утрати
ла своей остроты.
Примером могут служить статьи в последних номерах «Мо
стов», в частности написанная незадолго до его смерти статья
Ф. А. Степуна (Мосты. № 11) с характеристикой Белого 1. Но
перед тем как говорить о ней, коснемся высказываний двух
критиков более раннего периода, придававших большое значе
ние литературному труду Андрея Белого и изучавших его с лю
бовью в тесной связи с биографическими данными о жизни
писателя. Эти критики — Р. Иванов-Разумник и К. Мочульс-
кий. Но и они, подходя к времени, когда Белый встречался
с Рудольфом Штейнером, допускают крупные ошибки, влия
ющие на их выводы о значении этой встречи для писателя. Так,
Ивапов-Разумпик полагает, что Белый примкнул к антропо
софии Штейнера уже в 1909 году, и поэтому делает заключение,
что «Пе тербург» был написан под ее, в художественном смысле,
влиянием. В действительности Белый познакомился с антропо
софией весной 1912 года, то есть тремя годами позже, и только
две последние главы «Петербурга» были написаны Белым, ког
да он был членом Антропософского .движения.
Более осведомленный об этом периоде (1909 1912) К. Мо-
чульский описывает его очень подробно и точно, но он почему-
то счи тает, ч то первая встреча со Штейнером произошла между
Хрисдиапней и Берлином в 1912 толу и что после этого Белый
поехал в Англию. На самом деле поездка в Берген (а отдела
в Берлин) состоялась в октябре 1913 1 ола. то есть через полтора
года после первой, решающей встречи со Штейнером в Кёльне.
203
В оспом инания о серебрян ом веке
215
В осп ом и н ан и я о се р еб р я н о м веке
Н е см ей т есь над м ер т вы м п о эт о м .
С н е с и т е е м у в е н о к ...
П ' ВОЛОШИН
\ Он свящ ен ная пчела.
Ш П чела - - А ф родит а.
I | В к Он — хм ел ь Д иониса.