«Мы» как неомифологический роман.

«Еще очень далекое, сейчас же, может быть,

никому не слышное дыхание этой грозы – на
следующих страницах. Их поймут, быть может,
не так. Но один умный немец говорил: «Философ
не обязан быть дураком». Читатель тоже не обязан.
Я писал для тех, кто умеет не только ходить, не
только маршировать в ногу, но и летать».
Евг. Замятин

Многие исследователи утверждают, что эссеистика и художественные

произведения Замятина во многом базируются на критике утопических
мечтаний социальных мыслителей и деятелей. Роман «Мы», например, в
идейном и лексическом плане очень похож на искаженное творчество
русских религиозных персоналистов (Ф. Достоевского, В. Соловьева): в
символике, характерах и условных декорациях фантастического и
утопического Единого Государства Будущего раскрывается характерная
проблематика религиозного персонализма. Однако, сам Замятин очевидным
образом пытался передать свою критику общественности через синтез
художественной и философской формы, в романе предстающих намеренно
самым несопоставимым образом. Basis «идеального государства» Замятина –
этакий сплав утопических концепций, отмеченный в произведениях многих
античных философов (в дальнейшем мы рассмотрим это на примере
«Государства» Платона и устройства Ассирийского государства) и
свойственной западной литературе того времени «социальной и мистической
фантастике», как писал о ней сам Замятин («Новая русская проза»).

Насыщенность романа философскими вопросами неслучайна. Замятин

осознавал, что фантастика обретает существенность только в сплаве с
актуальной и одновременно вечной идеей создания идеального утопического
государства. Он убежден в том, что литература должна не только выступать
посредником для рефлексии и рассуждений, но и способствовать
размышлениям о будущем. Другая проблема, которую Замятин поднимает в
своем творчестве – коллизия творческой личности и абсолютизированного
государства, проблема конформизма интеллигенции, ее неспособности и
нежелания противостоять диктатуре массового сознания. Именно на примере
своеобразной энтропийности сознания объясняется в «Мы» возникновение и
процветание Единого Государства Будущего. Главной «первичной
интуицией» Замятина выступает проблема экзистенциональной и творческой
свободы, которая символически обозначена им как «бунтарство»,
«еретичество», «скифство». Схожие образы можно найти в книге Ф. Ницше
«Так говорил Заратустра». Устремленность к «дальнему» - также узнаваемый
мотив Ницше, многогранно отразившийся не только в русском персонализме,
но и в творчестве Замятина. Роман «Мы» явился ответом на тотальное
давление идейной «монофонии». Важную роль в образной системе, которую
выстраивает Замятин играют темы и образы западноевропейской
утопической фантастики – например «Город Будущего» из трактата А.
Бебеля «Женщина и Социализм». Однако, основные идеи восходят к
проблеме свободы, которую постановил еще Ф. Достоевский.

Вернемся к тезису про насыщенность романа философскими и

мифологическими референсами (миф здесь и далее – не только античные и
библейские, но и историко-культурные образы и сюжеты). В своем
исследовании Н. Кольцова рассматривает произведение «Мы» как
неомифологический роман, важнейшей составляющей которого является
травестия мифов, как и травестирующая цитатность в целом. Она служит
организующим моментом повествования и часто средством сатирического
развенчания конкретно-исторического явления. Конкретизируя, роману «Мы
свойственны такие черты неомифологического произведения как синтез
использования поэтики мифологем и традиционных элементов (сюжет,
композиция, образная система и т.д.), которые проявляются в использовании
автором «вторичного языка» как основного пути повествования.

Зачем же нам нужен анализ античных и библейских мифов, если можно

просто определить в романе основную цель Замятина как сатиру на попытки
общественности построить государство, базирующееся на идеалистических
идеях социализма и марксизма? Суть в том, что именно благодаря
мифологической подоплеке можно наиболее явно определить соотношение
точек зрения автора и героя, а также выявить иронию, строящуюся на обилии
оксюморонов, которые возникают благодаря синтезу априори
несоотносимых понятий в тексте романа.

Начну с самой, на мой взгляд, очевидной отсылки - на «Государство»

Платона. Основная цель героев романа – посвящение себя построению
Интеграла, завершение работ над которым должно послужить своеобразным
апогеем для их жизненного пути. Посвящение себя служению общему благу
для достижения идиллии в обществе – один из тезисов, который приводит
Платон в своем трактате. Он утверждает, что процесс достижения такой
концепции целиком зависит от грамотного устройства внутренней системы
государства, в которое входит разделение труда, образ жизни каждого
индивида и его целенаправленное воспитание. По похожей модели строится
государственное устройство в романе: во главе стоит Благодетель, некий
“божественный” образ, которому граждане слепо верят, поклоняются и
боятся. Он обезличен, как и образ высшей управляющей инстанции у
Платона – философы, наивысшая каста, имеющая божественное
предназначение править и управлять непросвещенной частью населения.
Промежуточной прослойкой Платон определяет стражников – у них нет
частной и личной собственности, потому что обладание таким благом
приводит к раздорам и нарушению единства. Нижней ступенью в такой
иерархии в «Государстве» выступает сословие «ремесленников и
земледельцев» - на него выделяются все основные функции производства.

Проследив систему социального расслоения по Платону, можно найти

схожую иерархию у Замятина: наивысшая каста – Благодетель как
универсальный божественный образ правителя, возведенного на пьедестал и
приобретающего божественное предназначение на тоталитарное управление.
Следующую степень в этой градации занимают хранители. По сути своей,
они имеют те же функции, что и платоновские стражники: защищать
интересы государства и целиком посвятить себя службе ради общего блага.
Они беспристрастны – и по отношению к собственным прегрешениям в том
числе. Последняя прослойка – оставшееся население, взявшее на себя все
производственные функции, Платон классифицирует их как ремесленников и
землевладельцев. У Замятина же они предстают неким собирательным
образом идеального работника, намеренно обезличенного для более
успешного воссоздания атмосферы Единого Государства. Платон также
отмечал важность «правильного» воспитания будущего поколения – детей
нужно воспитывать в соответствии с канонами, утвержденными высшей
кастой, для дальнейшего служения на благо своей alma mater. Замятин
воссоздает этот образ благодаря еще одному аппарату государственного
устройства – детско-воспитательному Заводу, в котором детей воспитывают
роботы, что непосредственно сказывается на их личностном формировании и
убеждениях. Именно благодаря отличию поведения и мышления главных
героев от отведенного им предназначения в системе возникает диссонанс,
который Замятин использует, придавая роману сатиричный и, как следствие,
неомифологический вид: он высмеивает попытки античных философов
создать иллюзию утопии, предупреждая (вспоминаем историческую
подоплеку) мир об абсурдности идеи создания идеального государства.

Немного затрону тему историко-культурного контекста, потому что считаю

его одним из важнейших факторов для грамотного анализа романа и
выявления основных тезисов и идей автора при написании «Мы». Роман
«Мы» был задуман еще в 1917-1918 году, когда Замятин вернулся в
революционную Россию из Англии. Несмотря на то что многие утверждают,
что в романе описывается критика на социализм и попытки ввести подобный
режим в России, на самом деле картинка «организованного рая», жесткого
порядка, которая предстает перед читателем в романе, во многом была
изображена Замятиным после пребывания в строго регламентированное
жизни в Англии периода Первой мировой войны, а по возвращении домой –
после наблюдения за первыми декретами советской власти. Что в Европе, что
в социалистической России писатель увидел угрожающие симптомы
разрастания власти государства, ведущей к безраздельному господству «мы»
над «я». В новом строе он видит предельное заострение конфликта между
художником (свободной творческой личностью) и властью. Таким образом,
роман «Мы» служит своеобразным ответом на тотальное давление идейной
«монофонии».

В представлении Замятина о будущем тема подавления личности неразрывно

сплетена с темой борьбы за социальную справедливость, темой
общественного идеала, евангельской «новой земли и нового неба». В этом он
прямой наследник народничества, исконно носившего в России сугубо
религиозный характер. Замятину близок этот «космический» подход к
проблеме личности и общества, планетарность русской мысли. Так, герой
вводит в дневник (который является важным символом отделения
индивидуальности от массы за счет появления личных мыслей и
персонализации определенных идей) метафорический образ башни («Я, как
башня»), изначально имеющий цель утвердить и воспеть силу и мощь
Единого Государства и человеческого разума, гордящегося возможностью
единицы ощущать себя частью огромного целого «Мы». Однако заданный
сравнением с башней внутренний сюжет, основанный на библейском мифе о
Вавилонской башне, начинает представать в другом ключе, когда читатель
замечает подразумеваемую Замятиным, а не героем, параллель. Она не
заметна герою, но и не имеет точек опровержения – эта мысль скорее
выступает дополнительной, подмечая те детали, пока еще не заметны Д в
начале его личностного становления. Притча о Вавилонской башне
повествует о первой земной цивилизации, «поэма» главного героя – о
последней, но ключевым тут выступает именно библейский символ башни,
который выступает в сравнении с постройкой Интеграла.

Сходство обеих цивилизаций наглядно прослеживается в композиционном

построении сюжетов обеих историй – попытка людей подчинить себе
небесные сферы, пойти против естественного хаоса и достичь утопического
могущества приводит к неминуемой катастрофе. Несмотря на то что
формально финал романа остается открытым и, казалось бы, выражает
уверенность рассказчика в победе цивилизации над природой, история о
неудачной попытке граждан Единого Государства «укротить» вселенную
дублирует финал притчи о Вавилонской башне. Интеграл, хоть он и
достроен, не осуществляет возложенную на него миссию, а город-
государство переживает катастрофу: предчувствия и видения Д
претворяются в реальность, и на Единое Государство обрушивается лавина
кирпичей и камней.

С образом главного героя романа, сопоставляемого как с Адамом, так и с

Иисусом Христом, а также с образом героини I–330, совмещающей в себе
черты Евы, Иисуса Христа, дьявола, ведьмы, связаны мифы о грехопадении и
воскресении. Если миф о башне присутствует в тексте на метафорическом
уровне (даже в том случае, когда к нему для доказательства своих мыслей
обращается не автор, а герой-повествователь), то мифы о грехопадении
Адама и воскресении Иисуса Христа непосредственно упоминаются в тексте.
Автор доносит эти библейские мифы до восприятия читателя, доверяя их
«пересказ» своим героям.

Миф об Адаме и Еве является в романе развернутой метафорой. Единое

Государство, очевидно, являет собой некий новый, машинизированный рай, в
котором люди живут с ощущением полного счастья, не зная зависти, страсти,
вызывающих душевные страдания. Как и библейский Адам, Д живет бок о
бок со своим богом, трудясь на полях «Эдема». Функции старого Бога, или
Бога-отца, возложены в романе на Благодетеля. На роль Евы в романе
Замятина, очевидно, претендуют две героини — O–90 и I–330. Среди
персонажей романа есть и «змий» — постоянный спутник I–330
«двоякоизогнутый» S–4711, а также «диавол» — оппозиционная организация
с говорящим названием МЕФИ.

Отмечается, что если происхождение имен Благодетеля и МЕФИ не требует

объяснений, то «буквонумера» остальных персонажей нуждаются в
расшифровке. Наиболее интересной в этой связи представляется теория
западного исследователя творчества Замятина Р. Грегга, полагающего, что
писатель для зашифровки имен своих героев обращается к английскому
языку. Так, критик полагает, что и форма тела, искривленного наподобие
буквы «S», и сама первая буква имени персонажа выполняет роль мифологем
поскольку вызывают аллюзии как со словом «сатана» (satan), так и со словом
«змея» (serpent).

Миф о грехопадении непосредственно связан с замыслом и названием

романа. Высказывание героя («“Мы” — от Бога, а “Я” — от диавола»)
заставляет ассоциативно связывать понятия «Я» и «диавол». За борьбой
«светлых» и «темных» сил за душу Д, т.е. конфликтом Бога и дьявола,
просматривается ключевая тема произведения — столкновение «Мы» и «Я».
В тексте романа точно указаны носители «Я»: это героиня, I–330, первая
часть имени которой переводится с английского как «Я», и друг героя —
поэт R–13, графическое изображение первой части имени которого может
быть прочитано как перевернутое «Я». Таким образом, буквенная символика
связана с основным конфликтом романа — противостоянием «Я» и «Мы»
(«Бога» и «диавола»).

Отождествление темных сил с «я» не должно восприниматься буквально,

поскольку понятия добра и зла оказываются обратимыми в произведении, в
основе замысла которого лежит принцип иронии. Используя иронию в
качестве основополагающего принципа создания произведения, Замятин, как
это ни парадоксально, восстанавливает исходную библейскую картину мира.
Если планом выражения в романе является инвертированная библейская
модель, созданная рассказчиком, то план содержания образуется
пародирующим соотнесением изображаемого с собственно библейским
мифом грехопадения, обретающим статус «вторичного языка», некоего
«шифра-кода», проясняющего истинный смысл описываемых событий. Грех
«нового» Адама оказывается не падением, а подъемом на новую ступень
развития, первым бунтом и первой победой, в то время как «Спасение»
оказывается поражением. В образе главного героя проступают черты не
только Адама, но и Иисуса Христа, что соответствует христианским
представлением о Христе как о «втором» Адаме, призванном искупить
первородный грех человека. Таким образом, внутренний сюжет романа
Замятина проецируется не только на Ветхий, так и на Новый Завет. Роман
«Мы» становится некоей «новой Библией».

Немаловажной для анализа соответствия композиции романа понятию

«неомифологичность» представляется его архитектоника., где
семантизируются все уровни и структурные компоненты, а число фрагментов
оказывается значимым. «Поэма» героя состоит из сорока записей, и цифра
«40» воспринимается как библейская мифологема, заставляющая прежде
всего вспомнить о сорока днях пребывания Христа в пустыне. С образом Д
связаны христианские мотивы трудного пути, искушения, казни,
Воскрешения и Спасения. Мотив Спасения, как и мотив грехопадения,
предстает в романе, подчиняясь законам карнавализации, в инвертированном
виде: операция, предстоящая Д и другим нумерам, направлена на
уничтожение души. Таким образом, библейский сюжет выполняется
относительно героя диаметрально противоположно: в результате операции
погибает не тело, а душа героя. «Спасается», «возрождается» же телесная
оболочка. Представая в инвертированном виде, библейские мотивы
Восхождения, Воскресения и Спасения выражают авторское отношение к
созданному им государству будущего как антимиру. Подавляя в себе
человеческое, стремясь к «бого-», или на его языке к «машино-равенству»,
замятинский герой как раз меньше всего походит на Христа. В те же
моменты, когда герой познает душевные муки и сомнения, он приближается
к Христу.

Используя античные и библейские мифы, образы и сюжеты мировой

литературы по принципу их многократного наложения, пересечения, Замятин
создает свой миф о судьбе человечества, о положении современного
общества, о духовном и психическом состоянии человека того времени.
«Мы» —страшный миф о современной цивилизации, которая убивает в
человеке поэта, живую душу. «Мы» — миф о полной и безоговорочной
победе искусственно оскопленного разума над фантазией. В заключение
можно сделать вывод о том, что роману Замятина присущи следующие
особенности неомифологического романа: вторичная условность, интерес к
семантике сознания и подсознания героя, ориентация на его точку зрения,
разработанная система лейтмотивов, несущих на себе прежде всего
смысловую нагрузку и вступающих в отношения компенсации с сюжетом,
особая, имеющая символический смысл, проясняющая авторскую идею
архитектоника, интертекстуальность, травестирующая цитатность, авторская
ирония, использование вторичного языка, т.е. языка мифологем (в качестве
которых выступают фабульный мотив, образ, деталь, имя, цвет и т.д.),
адогматизм авторской интонации, «заговорщичество» автора и читателя.