Иэн Маккей, Гари Елкин, Дэйв Нил, Эд Бораас

Раздел B.
Почему анархисты против
существующей системы?

Сообщество «Перевод анархистов. An Anarchist FAQ»

Авторское право ©1995-2021 The Anarchist FAQ
Редакторский коллектив: Иэн Маккей Гари Елкин, Дэйв
Нил, Эд Бораас
Разрешение на копирование, распространение и/или
изменение настоящего документа предоставляется в
соответствии с условиями лицензии GNU Free
Documentation License версии 1.1 или любой более поздней
версии, опубликованной Фондом свободного программного
обеспечения, и/или условиями общей публичной лицензии
GNU версии 2.0 или любой более поздней версии,
опубликованной Фондом свободного программного
обеспечения.

Автор: Редакторский коллектив The Anarchist FAQ

Перевод: Рыбочкин А., Осенний Дождь.
С переводом помогали: Симонова Е., Чибисов Е.
Редактура: Комарова А., Рыбочкин А.
Электронную версию подготовил Рыбочкин А.
Отдельная благодарность сообществам «Анархизм и
фанфики», «Пристанище анархиста», «Либертарное
Социалистическое Движение», «Журнал Анархиста»,
«Мемы Про Анархистов», «Анархо-анекдоты», журналу
«Эгалите», а также всем читателям и подписчикам
сообщества «Переводы анархистов», участвующих в
продвижении наших переводов.

2
 Оглавление
B.1. Почему анархисты против власти и иерархии? ....................... 9
B.1.1 К чему приводят авторитарные общественные отношения? ........ 16
B.1.2. Иерархичен ли капитализм? ........................................................... 27
B.1.3 Какую иерархию ценностей создает капитализм? ......................... 33
B.1.4 Почему существуют расизм, сексизм и гомофобия? ...................... 36
B.1.5 Как создается социально-психологическая основа для
авторитарной цивилизации?.....................................................................46
B.1.6 Может ли иерархия быть ликвидирована? ..................................... 54
B.2 Почему анархисты выступают против государства? .......... 63
B.2.1 Каковы основные функции государства? ........................................ 73
B.2.2 Выполняет ли государство вспомогательные функции?............... 79
B.2.3 Как правящий класс сохраняет контроль над государством? ....... 87
B.2.4 Как государственная централизация влияет на свободу? .............98
B.2.5 Кому выгодна централизация? ...................................................... 105
B.2.6 Может ли государство быть независимой силой в обществе? .... 114
B.3 Почему анархисты против частной собственности? ........... 119
B.3.1 В чем разница между частной собственностью и владением? .... 125
B.3.2 Какие виды собственности защищает государство? .................... 130
B.3.3 Почему собственность носит эксплуататорский характер? ........ 145
B.3.4 Можно ли оправдать частную собственность? ............................. 149
B.3.5 Отличается ли государственная собственность от частной? ....... 157
B.4 Как капитализм влияет на свободу? ......................................... 160
B.4.1 Основан ли капитализм на свободе? ............................................. 165
B.4.2 Основан ли капитализм на самособственничестве? ..................... 171
B.4.3 Но никто не заставляет вас работать на него! .............................. 181
B.4.4 А как же периоды высокого спроса на труд? ................................ 189
B.4.5 Но я хочу, чтобы меня «оставили в покое»! ................................. 193

3
B.5 Является ли капитализм расширяющим возможности
и основанным на действиях человека? .......................................... 198
B.6 Но разве решения, принимаемые отдельными
людьми за собственные деньги, не будут лучшими? .................204
B.7 Какие классы существуют в современном обществе? ........ 207
B.7.1 Но существуют ли классы на самом деле? ..................................... 211
B.7.2 Компенсирует ли социальная мобильность классовое
неравенство? ............................................................................................. 218
B.7.3 Почему отрицается существование классов? ............................... 224
B.7.4 Что анархисты подразумевают под «классовым
сознанием»?.............................................................................................. 227

4
 Эта часть FAQ представляет собой анализ основных
общественных отношений в современном обществе и структур,
которые их создают, в основном в тех аспектах, которые анархисты
хотят изменить.
Анархизм, в сущности, – это бунт против капитализма. Как
политическая теория он возник в то же время, что и капитализм, и
противостоял ему. Как общественное движение он увеличивал свою
силу и влияние, в то время как капитализм подчинял себе все
больше сфер общества. Анархизм не просто противостоит
государству, как заявляют некоторые так называемые эксперты, он
всегда выступал против любых форм власти и угнетения, в
особенности против капитализма и такой его формы, как частная
собственность. Не случайно Прудон — первый, кто объявил себя
анархистом, заговорил об этом в книге, озаглавленной «Что такое
собственность?» (и дал ответ: «Это кража!»). Развиваясь от
Прудона, анархизм выступал всегда и против государства, и против
капитализма (с этим соглашались даже такие разные мыслители,
как Бенджамин Такер и Петр Кропоткин). Не нужно говорить, что
после Прудона анархистская критика власти распространилась не
только на два этих социальных зла. Другие формы социальной
иерархии, такие как сексизм, расизм и гомофобия также
забраковываются, поскольку они ограничивают свободу и
равенство. Поэтому эта часть FAQ суммирует ключевые положения
о том, почему анархисты признают негодной систему, в которой мы
живем.
Это, конечно, не означает, что анархистские идеи не
существовали в обществе до расцвета капитализма. Вовсе нет.
Мыслители, чьи идеи можно назвать анархическими, жили за
тысячи лет до нас, и их можно найти в различных местах среди
различных культур. На самом деле, не будет преувеличением
сказать, что анархизм родился в тот момент, когда возникли
государство и частная собственность. Однако, как заметил
Кропоткин «анархисты и государственники существовали во все
времена истории», а в наше время «анархизм родился из того же
протеста, критического и революционного, из которого родился
вообще весь социализм». Однако, в отличие от других социалистов,
анархисты не остановились на «отрицания капитала и
общественного строя, основанного на порабощении труда
капиталом», а пошли дальше, «восстали против того, что
составляет, по нашему мнению, истинную силу капитала,
государства и его главных оплотов: централизации власти,

5
закона (составленного всегда меньшинством и в пользу
меньшинства) и суда, созданных главным образом ради защиты
власти и капитала». Поэтому анархизм выступает «не только
против капитала, но также против его оплотов: государства,
централизации и установленных государством законов и суда».
[Evolution and Environment, стр. 16 и стр. 19]
Другими словами, анархизм в том виде, в каком он существует
сегодня, как общественное движение с долгой историей борьбы, с
политической теорией и комплексом идей, является продуктом
трансформации общества, которая сопровождалась созданием
современных (национальных) государств и накоплением капитала и
(что более важно) сопротивлением и противостоянием этим новым
социальным отношениям и институтам. По существу, анализ и
критика, представленные в этой части FAQ сосредоточатся на
современном капиталистическом обществе.
Анархисты понимают, что сила правительств и других форм
иерархии зависит от согласия управляемых. Дело здесь не только в
страхе, «так как они [угнетённые] поддерживают те же
ценности, что и их начальники. Властвующие и подвластные
одинаково верят в законы власти, иерархии и могущества». [Colin
Ward, Anarchy in Action, стр. 15] Помня об этом, мы представляем
в этой части FAQ наши аргументы, направленные против этого
«консенсуса», чтобы доказать, почему мы являемся анархистами и
почему социальные отношения, основанные на власти, нас не
заинтересовывают.
Не стоит и говорить, что задача непростая. Ни один
господствующий класс не может выжить, если основания,
поддерживающие его, не получат широкой поддержки среди
подчиненных. Это достигается различными средствами –
пропагандой, так называемой системой образования, традициями,
СМИ, общепринятым мнением. Таким образом, доминирующие в
обществе идеи – это идеи доминирующей элиты. Это значит, что
любое общественное движение должно бороться с этими идеями,
прежде чем пытаться покончить с ними:

«Часто люди даже не осознают, что система подавления и

господства вообще существует. Им приходится бороться за свои
права внутри систем, в которых они живут, ещё до того, как они
поймут что в принципе есть какое-то подавление. Давайте
посмотрим на борьбу женщин. Первое, что они стали делать –
это так называемые "усилия по распространению осознания".

6
Они старались, чтобы женщины поняли, что их угнетённое
положение не является нормальным и естественным состоянием
мира. Моя бабушка не смогла бы присоединиться к движению за
права женщин, потому что она, в каком-то смысле, не
чувствовала угнетения. Такая была жизнь, это было так же
привычно, как то, что солнце встаёт по утрам. Ничего нельзя
сделать, пока люди не осознали, что угнетение не подобно восходу
солнца, что от него можно избавиться, что не обязательно
повиноваться приказам, что не нужно терпеть избиения, пока
люди не поняли, что во всём этом есть что-то неправильное. И
один из путей для прихода к этому – пытаться протолкнуть
реформы внутри существующих систем угнетения. А потом,
рано или поздно, вы придёте к тому, что нужно менять саму
систему». [Noam Chomsky, Anarchism Interview]

Это значит, как подчёркивал Малатеста, что анархисты «в

первую очередь должны убеждать людей». Это значит, что
мы «должны осведомлять людей о тех бедах, какими они
страдают, и о возможностях их уничтожить ... Тем, кому
холодно и голодно, мы покажем как легко можно будет
обеспечить им материальные нужды. Тем, кого угнетают и
презирают, мы покажем как можно счастливо жить в мире
свободных и равных людей ... И когда мы пробудим чувство
мятежа в разумах людей против предотвратимого и
несправедливого зла, от которого мы страдаем в нынешнем
обществе, и поможем им понять, как оно возникает и как человек
может избавиться от него», тогда мы сможем объединить и
изменить их к лучшему. [Errico Malatesta: His Life and Ideas, С.
185-6]
Теперь мы должны объяснить, почему мы бросаем вызов
системе. Из нижесказанного становится ясно, почему анархистов не
устраивает весьма ограниченная свобода в современном обществе и
почему они хотят создать действительно свободное общество. С
точки зрения Ноама Хомского, анархистская критика современного
общества означает:

«Найти и определить устройство власти, иерархии и

подчинения в каждой стороне жизни и бросать ему вызов; покуда
им нельзя найти оправдания, они беззаконны и должны быть
разрушены, чтобы увеличить простор человеческой свободы. Что
включает в себя политические силы, собственность и управление,

7
отношения между мужчинами и женщинами, родителями и
детьми, наш контроль над судьбой будущих поколений (основное
нравственное требование экологического движения ...), и многое
другое. Естественно это значит противостоять громадным
институтам принуждения и управления: государству,
бессчётным частным тираниям, что управляют большей
частью внутренней и международной экономики [т.е.
капиталистическим корпорациям и компаниям], и так далее. Но
не только им». [Marxism, Anarchism, and Alternative Futures,
стр. 775]

Эта задача облегчается тем, что «господствующий

класс» не «преуспел в превращении всех подчинённых в покорные и
бессознательные орудия своих интересов». Это значит, что там, где
есть угнетение и эксплуатация, там есть сопротивление – и надежда.
Даже когда люди, угнетённые иерархическими общественными
отношениями, мирятся с ними, эти институты не могут уничтожить
искру свободы полностью. Несомненно, они помогают создать
бунтарский дух своими же действиями, и тогда люди говорят
«довольно» и сражаются за свои права. Таким образом
иерархические общества «состоят из врожденных противоречий,
которые и приведут их к смерти» и из которых
вырастает «возможность развития». [Malatesta, там же, С. 186-7]
Анархисты, следовательно, сочетают критику существующего
общества с активной деятельностью в непрерывной борьбе, которая
идет в каждом иерархическом обществе. Как мы обсудим в разделе
J, мы убеждаем людей участвовать в прямом действии для
борьбы с угнетением. Такая борьба меняет участвующих в ней,
ломая общественно-бытовые условия, которые поддерживают
иерархическое общество, и даёт людям знание о других
возможностях, о том, что другие миры возможны, и что мы не
обязаны жить как сейчас. Итак, борьба – это жизненная школа
анархизма, средство, создающее предусловия для анархического
общества. Анархисты учатся у этих столкновений и в то же время
распространяют наши идеи среди них и поощряют их превращение
во всеобщую борьбу за общественное освобождение и перемену.
Итак, естественное сопротивление угнетённых против своего
подавления побуждает процесс оправдания, который требует
Хомский (и анархизм), это критическое оценивание власти и
господства, это подрывание того, что до этого считалось «естеством»
и «здравым смыслом», пока мы не усомнились в этом. Как

8
отмечалось выше, важнейшая часть этого процесса — поддерживать
прямое действие угнетённых против угнетателей, как и
поддерживать анархические направления и сознание, что
существует (в той или иной мере) в каждом иерархическом
обществе. Задача анархистов состоит в том, чтобы поощрять такую
борьбу и ставить под сомнение производимое ими общество и то,
как оно работает. Мы стремимся побудить людей взглянуть на
корень общественных проблем, с которыми они сражаются, найти
способ изменить лежащие в их основе общественные институты и
отношения. Мы пытаемся создать осознание того, что с угнетением
можно не только сражаться, его можно победить, и что борьба
против несправедливой системы создаёт семя общества, которое
заменит её. Другими словами, мы поощряем надежду и
положительный взгляд на лучший мир.
Однако этот раздел FAQ посвящён именно критической или
«негативной» стороне анархизма, разоблачению врождённого зла в
любой власти, будь то государственная, собственническая или
любая другая, и тому, почему анархисты хотят «разрушить власть,
собственность, иерархию и эксплуатацию». [Murray
Bookchin, Post-Scarcity Anarchism, стр. 11] Следующие разделы
покажут, как, после анализа мира, анархисты собираются изменять
его конструктивно, но часть конструктивного ядра анархизма будет
видна даже в этом разделе. После широкой критики существующей
системы, мы двинемся в определенные области. Раздел C содержит
объяснение анархической критики капитализма. Раздел D содержит
рассуждения о том, как общественные отношения и институты,
описанные в этом разделе, влияют на общество в целом. Раздел E
содержит рассуждения о причинах (и некоторых возможных
решениях) экологических проблем, с которыми мы сталкиваемся.

B.1. Почему анархисты против власти и

иерархии?
Сначала важно выяснить, с каким видом власти борется
анархизм. Хотя противники анархизма постоянно утверждают, что
анархисты противостоят всем видам власти, на деле всё сложнее.
Несмотря на то, что анархисты временами заявляли о неприятии
«любой власти», вдумчивое изучение быстро показывает, что
анархисты отвергают только один особый род власти – тот, который
мы называем иерархией (подробнее в подразделе H.4). Бакунин
подтверждал это утверждение, говоря, что «принцип власти» ─

9
это «исключительно религиозная, метафизическая и
политическая идея о том, что массы, всегда неспособные к
самоуправлению, должны всё время подчиняться великодушному
хомуту мудрости и праведности, который так или иначе,
навязан сверху». [Marxism, Freedom and the State, стр. 33]
Анархисты допускают другие виды власти, это зависит от того,
становится ли эта власть источником
политического могущества над другими или нет. Вот ключ к
пониманию позиции анархистов насчёт власти – если
это иерархическая власть, следовательно анархисты против нее.
Причина проста:
«Власти ... никому, давать не следует, потому что кто
облечен властью, тот по неизменному социологическому закону
непременно сделается притеснителем и эксплуататором
общества». [Bakunin, The Political Philosophy of Bakunin, стр.
249]

Важно понимать разницу между двумя видами власти. Как

указал Эрих Фромм, «власть» ─ это «достаточно широкий
термин и имеет два совершенно различных значения: власть
может быть либо “рациональной”, либо “иррациональной”.
Рациональная власть основана на компетентности; такая
власть способствует росту человека, который на нее опирается.
Иррациональная власть зиждется на силе и служит для
эксплуатации того, кто ей подчиняется». [To Have or To Be, С.
44-45] Тоже самое говорил Бакунин более ста лет назад, когда
указал на разницу между властью и «естественным влиянием».
Для Бакунина «свобода каждой личности есть постоянно
меняющаяся равнодействующая этой массы физических,
умственных и нравственных влияний, которые окружающие ее
другие личности, общество, в котором она рождается, живет и
умирает, оказывают на нее... Уничтожение этого взаимного
влияния было бы, стало быть, смертью». Следовательно, «когда
мы требуем свободы масс, мы не претендуем уничтожать ни
одного из этих естественных влияний на них ни одной личности,
ни одной группы лиц. Мы хотим уничтожения искусственных,
привилегированных, законных, официальных влияний». [The Basic
Bakunin, стр. 140 и стр. 141]
Это и есть, другими словами, разница между тем, когда
человек участвует в решении и слушает другие мнения и

10
специалистов («естественное влияние»), прежде чем выбрать
точку зрения, и тем, когда решение принимает за него отдельная
группа людей (которые могут быть или не быть избранными),
потому что это их роль в организации общества. В первом личность
поддерживает суждения и свободу (т.е. основывается на
рациональной власти). В последнем она подчинена воле остальных,
иерархической власти (т.е. основывается на иррациональной
власти). Это происходит потому, что «рациональный авторитет не
только допускает, но и требует постоянного внимательного
разбора и критики ... он всегда временен, его признание зависит
от его действенности. ... Источником же иррационального
авторитета, напротив, всегда служит власть над людьми.
Власть – с одной стороны, страх – с другой, всегда служат
опорой иррационального авторитета». Таким образом первый
основан на «равенстве», покуда последний «по самой своей
природе строится на неравенстве». [Erich Fromm, Man for
Himself, С. 9-10]
Самое важное заключается в различии
между иметь авторитет и быть авторитетом. Последнее просто
значит, что этот человек признан в целом как сведущий в данном
деле, основанном на его или её личных навыках и знании. По-
другому это общественно признанная компетентность. Напротив,
наличие власти является общественным отношением, основанным
на статусе и власти, произошедшей из иерархического положения, а
не из личной способности. Очевидно это не значит, что
компетентность никогда не приводит к иерархическому положению;
все это всего лишь значит, что реальная или утвержденная
изначальная компетентность переносится на титул или положение
власти и становится независимой от людей, т.е.
институциализированной (или тем, что Бакунин
называл «официальной»).
Это различие важно, потому что поведение людей является
больше продуктом воспитания, нежели врожденной чертой.
Другими словами, общественные
отношения формируют участвующих в них людей. Это означает,
что различные группы, созданные людьми, имеют черты, поведения
и следствия, которые нельзя понять упрощением группы до
состоящих в ней личностей. Таким образом, группы состоят не
только из людей, но также из отношений между людьми, и эти
отношения влияют на подчинённых им. Например, очевидно,
что «осуществление власти одними обессиливает других» и

11
поэтому через «сочетание физического запугивания,
экономического господства и зависимости, а также
психологического ограничения, социальные институты и
практика влияют на то, как все понимает своё место в
мире». Это, то, что мы обсудим в следующей главе, влияет на
участвующих в таких авторитетных социальных отношениях,
как «осуществление властных полномочий в любой
институционализированной форме – будь то экономические,
политические или сексуальные – ужесточает обладателя власти
и того, в отношении которого она осуществляется». [Martha A.
Ackelsberg, Free Women of Spain, стр. 41]
Авторитарные общественные отношения подразумевают
разделение общества на (меньшинство) дающих приказы и
(большинство) выполняющих приказы, истощающее участвующую
личность (умственно, эмоционально и физически) и общество в
целом. Человеческие отношения, во всех сторонах жизни,
заклеймены властью, не свободой. И поскольку свобода может
только быть создана свободой, авторитарные общественные
отношения (и послушание, которое они требуют) не могут
воспитывать человека в свободе – только участие (самоуправление)
может сделать это во всех сферах жизни. «В обществе, основанном
на эксплуатации и подчинении, – по словам Кропоткина, – натура
человеческая мельчает. Но по мере исчезновения рабства и
подчинения, мы постепенно станем теми, кем мы должны быть».
[Anarchism, стр. 104]
Конечно, следует отметить, что в любых коллективных
начинаниях существует необходимость сотрудничества и
координации, и это нужно для «подчинения» отдельных групп
мероприятий в единую форму власти. Поэтому, как утверждается,
управляемые демократические группы как «авторитетные»,
рассматриваются как одна из основ иерархической власти, тогда как
анархистов такие аргументы не впечатляют. Да, отвечаем мы,
конечно, в любой предпринимающей группе необходимо создать и
держаться соглашений, но анархисты утверждают, что
использование слова «власть» — это игра слов, чтобы описать два
принципиально различных способа принятия решений. Она
скрывает фундаментальное различие между свободой ассоциаций и
иерархического назначения, а также путает сотрудничество с
командой (как мы отмечаем в подразделе H.4, марксисты особенно
любят это заблуждение). Простыми словами, есть два различных
способа координации деятельности в рамках отдельной группы –

12
либо авторитарными, либо либертарными способами. Прудон, по
отношению к рабочим местам, четко определяет разницу:

«Каждый рабочий... может быть просто наемным слугой

собственника-капиталиста-патрона; или станет
участвовать... [и] иметь голос в совете, в мире, в котором он
станет участником...
«В первом случае рабочий подчинен, эксплуатируется: его
условие выживания — это повиновение... Во втором случае он
восстановит свое достоинство как человек и гражданин... он
станет частью организации производства, в которой он был
прежде лишь рабом... Мы не должны колебаться, поскольку у нас
нет выбора... необходимо сформировать АССОЦИАЦИЮ среди
рабочих... потому что без нее, они останутся в отношении
подчинённых у начальников, а результатом будут две... касты
хозяев и наемных рабочих, что несовместимо со свободным
демократическим обществом». [General Idea of the Revolution,
С. 215-216]

Другими словами, объединение может быть основано

на рациональной власти, на основе природного влияния и
потому отражать свободу, способность людей мыслить, действовать,
чувствовать и управлять их собственным временем и деятельностью.
В противном случае, мы включаем элементы рабства в наши
отношения с другими, которые отравляют все в целом и направляют
нас неверным путем (смотрите главу B.1.1). Только реорганизация
общества либертарным способом (и мы должны добавить, что
психическое преобразование требует и создаст такие изменения)
позволит человеку «достичь своего более или менее полного
процветания, в то же время не останавливаясь в
развитии» и «вытеснить из человека искусственно водворенный в
него [или в неё] дух рабства». [Nestor Makhno, The Struggle
Against the State and Other Essays, стр. 62]
Таким образом, анархисты «не желали бы ничего лучшего, как
видеть [что другие]... оказывают на нас естественное и
легитимное влияние, свободно воспринимаемое, а не
навязываемое, во имя какой бы то ни было власти. Мы
беспрекословно признаем власть природы и силу фактов, но
отнюдь не право». [Bakunin, The Political Philosophy of
Bakunin, стр. 255] Анархистская поддержка свободной ассоциации
в пределах непосредственно демократических групп основана на

13
таких организационных формах, которые увеличивают влияние и
уменьшают иррациональную власть в наших жизнях. Участники
таких организаций могут создать и представить их собственные
идеи и предложения, критически оценить предложения о
сотрудничестве и пожелания их товарищей, принимая те, с
которыми они согласны и/или их смогли убедить, и имея
возможность оставить ассоциацию, если они недовольны ее
развитием. Поэтому влияние отдельных лиц и их свободное
взаимодействие определяет характер принятых решении, и никто не
имеет права навязывать свои идеи другим. Как утверждал Бакунин,
в таких организациях «никакая роль не окаменевает, не
закрепляется и не остается неотъемлемой принадлежностью
кого бы то ни было. Иерархический строй и повышения не
существуют... В этой системе, в сущности, нет больше власти.
Власть растворяется в коллективе и делается действительным
выражением свободы каждого». [Bakunin on Anarchism, стр. 415]
Таким образом, анархисты выступают
против иррациональной (т.е, нелегитимной) власти, иными
словами, иерархии, как институционализации власти в обществе.
Иерархические социальные институты включают государство
(смотрите подраздел B.2), частную собственность и классовую
систему, которую они создают (смотрите подраздел B.3) а,
следовательно, и капитализм (смотрите подраздел В.4). «Каждое
учреждение, социальное или гражданское, – утверждала
Вольтарина де Клер – которое стоит между человеком и его [или
ее] правом; каждая связь, делающая одного хозяином, а другого —
рабом; каждый закон, каждая статуя, все возведенное и
представляющее тиранию» анархисты хотят уничтожить. Однако,
иерархия существует и вне таких учреждений. Например,
иерархические социальные отношения включают сексизм, расизм и
гомофобию (смотрите главу В.1.4), и анархисты оппонируют и
сражаются со всем этими предрассудками. Таким образом, борьба с
капитализмом является борьбой с иерархией (рабочие «рабствуют
на фабрике», хотя «рабство заканчивается вместе с рабочими
часами»). Де Клер также против патриархальных общественных
связей, которые строят «дом, опирающийся на рабство» из-
за «брака, который представляет собой продажу и передачу
индивидуальности одного из участников другому!» [The
Voltairine de Cleyre Reader, стр. 72, стр. 17 и стр. 72]
Излишне говорить, что, хотя мы обсуждаем различные формы
иерархии в разных подразделах, это не означает, что анархисты

14
считают их и их негативные последствия какими-то независимыми
или их можно легко разделить. Например, современное государство
и капитализм тесно взаимосвязаны и не могут рассматриваться как
независимо друг от друга. Аналогичным образом, социальная
иерархия типа сексизма и расизма, используется другими формами
иерархии для поддержания себя (например, правители используют
расизм, чтобы разделить и управлять рабочими). Из этого следует,
что уничтожить одну или несколько форм иерархии, было бы
недостаточно. Отмена капитализма при сохранении государства не
приведет к свободному обществу (как и наоборот) — если бы это
было возможно. Как отметил Мюррей Букчин:
«Бесспорно бесклассовое общество, даже покончившее с
эксплуатацией в экономическом смысле, может все еще
сохранять иерархическое правление и господство
в социальном смысле – принимают ли они форму
патриархальной семьи, господства возрастных или этнических
групп, бюрократических учреждений, идеологических
манипуляций или пирамидального разделения труда...
бесклассовое или нет, общество может скрывать господство, а, с
господством, общим условием для командования и повиновения,
несвободы и унижения, возможно наиболее решительное
уничтожение потенциальных способностей каждого человека к
сознательности, критичности, индивидуальности, его
творческого потенциала и права утверждать полный контроль
над ежедневной жизнью человека». [Toward an Ecological
Society, С. 14-5]

Это очевидно подразумевает, что анархисты «бросают вызов

не только классовым формациям, но и иерархиям, не только как
материальной эксплуатации, но и господству в любой его
форме». [Bookchin, там же, стр. 15] Следовательно анархистские
усилия направлены на противостояние иерархии, а не только,
скажем, государству (как некоторые ложно утверждают), или просто
экономическому классу и эксплуатации (как, скажем, делают
многие марксисты). Как отмечено ранее (в главе А.2.8), анархисты
полагают, что все формы иерархии являются не только вредными,
но и ненужными, и утверждают, что есть альтернативные,
эгалитарные способы организации общественной жизни. На самом
деле, мы утверждаем, что иерархическая власть создает условия, в
которых она, по-видимому, воссоздаёт борьбу, и тем самым

15
стремится быть самовоспроизводящейся. Такая иерархическая
организация подрывает способности тех, кто находится в основании
пирамиды к управлению их собственными делами, чтобы
требовалась иерархия, и некоторые люди смогли бы отдавать
приказы, а остальным пришлось бы беспрекословно подчиняться.
Вместо того, чтобы ликвидировать причины беспорядка,
правительство борется с его основными следствиями, а бюрократия,
якобы созданная, чтобы бороться с бедностью, наоборот, поощряет
ее, потому что без бедности высокооплачиваемые чиновники
остались бы без работы. То же самое относится к ведомствам
нарконтроля, борьбы с преступностью и т.д. Другими словами,
власть и привилегии, порожденными иерархическим положением
дел в обществе, составляют сильный стимул для тех кто считает, что
они не решают проблемы, которые они, якобы, должны решать.
(Подробности смотрите в книге Marilyn French, Beyond Power: On
Women, Men, and Morals, Summit Books, 1985)

B.1.1 К чему приводят авторитарные общественные

отношения?
Иерархическая власть неразрывно связана с маргинализацией
и бесправием лишенных власти. Она отрицательно влияет на тех, по
отношению к кому власть направлена, так как «те, кто обладают
этими символами власти и извлекают из этого выгоду, должны
подавить у подчиненных им людей способность к
реалистическому, критическому мышлению и заставить их
верить вымыслу, [что неразумная власть разумна и необходима],
... [поэтому известно] каким покорным и податливым
становится разум, усыпленный избитыми фразами, и какими
бессловесными делаются люди, теряя независимость,
способность верить собственным глазам и полагаться на
собственное мнение». [Erich Fromm, To Have or To Be?, стp. 47]
Или, словами Бакунина: «Принцип авторитета,
прилагаемый к людям, переступившим или достигшим
совершеннолетия, становится чудовищем, вопиющим
отрицанием человечности, источником рабства и
интеллектуального и морального развращения». [God and the
State, стр. 41]
На это указывали и шахтеры-синдикалисты, когда они писали
свой известный труд «Следующий шаг шахтёров» и указывали в
нем на истоки авторитарных организаций и их влияние на своих

16
участников. Руководство (т.е. иерархическая власть) «предполагает
власть, удерживаемую руководителем. Без власти лидер
беспомощен. Обладание властью неизбежно ведёт к порочности ...
несмотря на ... благие намерения ... [Руководство означает, что]
сила предприимчивости, чувство ответственности,
самоуважение, идущее от выраженной зрелости, забираются у
людей и объединяются в руководителе. Совокупность их
предприимчивости, их ответственности, их самоуважения
становятся его ... [и] порядок, который оно поддерживает,
основывается на подавлении людей, на превращении независимых
мыслителей в “обывателей” ... Одним словом, он вынужден
становиться самодержцем и врагом демократии». И
действительно, для руководителя такая маргинализация выгодна,
так как руководитель «не нуждается в высоком интеллекте своих
подчиненных, достаточно приветствия его приказов.
Действительно, высокий интеллект с его точки зрения,
порождая критику и дискуссию, становится препятствием и
создаёт беспорядок». [The Miners' Next Step, С. 16-17 and стр. 15]
Анархисты утверждают, что иерархические общественные
отношения будут отрицательно воздействовать на людей, так как
они не смогут свободно практиковать критические,
интеллектуальные и творческие способности. Как утверждает Колин
Вард, люди «от колыбели до могилы не осознают всего своего
человеческого потенциала именно из-за того, что власть
создавать, менять, выбирать, судить и решать принадлежит
исключительно главным» (и обычно мужчинам). [Anarchy in
Action, стр. 42] Анархизм основывается на понимании того, что
существует взаимосвязь между устройством авторитарных
институтов и психологическими качествами и позицией людей.
Ежедневное выполнение приказов не приведет к развитию
независимой, сильной и творческой личности («властвование и
раболепие всегда ходят рука об руку» [Пётр
Кропоткин, Анархизм, стр. 81]). Как отмечала Эмма Гольдман,
если человеческие «наклонности и суждения зависят от воли
хозяина» (например, начальника, так как большинство людей
вынуждены продавать свой труд при капитализме), то нет ничего
удивительного в том, что авторитарные отношения «обрекают
миллионы людей на ничтожество». [Red Emma Speaks, стр. 50]
Так как человеческий мозг — это телесный орган, он должен
постоянно использоваться, чтобы оставаться в здравии и
развиваться. Власть определяет процесс принятия решений в руки

17
господствующего класса, превращая большинство людей в
исполнителей, выполняющих приказы других. Если мышца не
используется, она обрастает жиром; если мозг не используется,
происходит отупление творческого, критического мышления и
умственных способностей и их обращение к второстепенным темам
вроде спорта и моды. Что приводит только к отрицательным
последствиям:

«Иерархические институты воспитывают отчуждение и

эксплуатацию среди людей, лишая их силы и отдаляя от
реальности. Иерархии делают одних людей зависимыми от
других, осуждают их за эту зависимость, а затем используют её
как оправдание дальнейшему усилению власти. ... Властьимущие
воздействуют на особенности подчиненных ... Анархисты
утверждают, что всегда выступать субъектами чужих
действий без возможности совершать свои означает обречь себя
на зависимость и покорность. Те, кому постоянно приказывают и
препятствуют думать за себя быстро начинают сомневаться в
своих способностях... [и обретают] сложности в самоопределении
по отношению к общественным нормам, стандартам и
надеждам». [Martha Ackelsberg, Free Women of Spain, С. 40-1]
И поэтому, словами Колина Варда, «система порождает
болванов, затем презирает их за негодность и награждает
“немногих одарённых” за их редкость». [Там же, стр. 43]
Это отрицательное воздействие иерархии, само собой, не
ограничивается только подчинёнными. Властьимущие так же
страдают от неё, но другим образом. Как мы заметили в главе А.2.15,
власть портит и правителей, и управляемых. Испанская
либертарная молодёжь утверждала это еще в 1930-гг:

«Мы против принципа власти, потому что он приводит к

эрозии личности человека, подчиняя одних людей желаниям
других, пробуждая в них инстинкты, которые предрасполагают
их к жестокости и безразличию перед страданиями их
товарищей». [цит.: Jose Peirats, The CNT in the Spanish Revolu-
tion, Т. 2, стр. 76]

Иерархия истощает человеческий дух. «Иерархическое

мышление», — пишет Букчин, — «поощряет отречение от
удовольствий жизни. Оно оправдывает тяжкий труд, вину и
жертвы “подчиненных”, и удовольствие и потакание фактически

18
каждому капризу их “начальников”. Объективная история
общественного устройства усваивается как субъективная
история психического устройства». Иначе говоря, занимание
позиции в иерархии способствует усвоению угнетения — и
опровержению индивидуальности, необходимой, чтобы принять
его. «Иерархия, класс, и в особенности государство», —
подчеркивает он, — «проникают под покров человеческой психики
и устанавливают в ней нерефлексируемые внутренние понятия
принуждения и ограничения... При помощи вины и самоедства,
внутреннее государство может управлять поведением задолго до
того, как возникает страх перед принудительными силами
государства». [The Ecology of Freedom, стр. 72 и стр. 189]
Вкратце, «иерархии, классы и государства извращают
творческую мощь человечества». Однако это не всё. Иерархия,
утверждают анархисты, также отрицательно влияет на наше
отношение к природе. Действительно, «все наши понятия о
[господстве над природой] коренятся в подчинении человеком
человека. ... И пока мы не отвергнем подчинение во всех его
формах, мы не сможем создать действительно рациональное
экологическое общество...» Поскольку «конфликты в разделенном
человечестве, организованном вокруг подчинения, неизбежно
приводят к конфликтам с природой. Экологический кризис,
враждебное разделение человечества и природы происходит,
кроме всего прочего, по причине разделения среди людей». «Подъем
капитализма, основным законом жизни которого была
конкуренция, накопление капитала и неограниченный рост,
обострил эти проблемы — экологические и социальные», и
анархисты «[подчёркивают], что большинство экологических
проблем коренятся в социальных проблемах — проблемах,
относящихся к самому началу патрицентрической культуры».
[Мюррей Букчин, Реконструкция общества, стр. 72, стр. 44, стр.
72 и С. 154-5]
Анархисты утверждают, что иерархия воздействует не только
на нас, но и на наше окружение. Проблемы окружающей среды, с
которыми мы сталкиваемся, — есть результат иерархических
властных структур в сердце нашего общества, структур, что
разрушают планетарную экологию настолько же, насколько они
разрушают нас. Проблемы внутри общества: экономические,
этнические, культурные и гендерные столкновения, как и многие
другие, — лежат в основе большинства экологических неурядиц. То,
как люди обходятся друг с другом, — ключевое средство к

19
пониманию и преодолению экологического кризиса. В конечном
счёте, экологическая разруха коренится в устройстве нашего
общества, так как деградирующее человечество тянет за собой
деградацию природы (как к сожалению показал капитализм и наша
иерархическая история).
Это не удивительно, ведь мы как вид формируем окружающую
среду и, следовательно, то, что влияет на нас, влияет и на неё. Это
значит, что личности, созданные иерархией (и авторитарным
мышлением, порождающимся ею) меняют планету особым,
губительным образом. Это и понятно, так как люди воздействуют на
окружающую среду сознательно, создавая то, что наиболее удобно
для их образа существования. Если образ жизни запятнан
иерархиями, классами, государствами и угнетением, эксплуатацией
и господством, которые создаются ими, наши отношения с
природой вряд улучшатся когда-нибудь. Иначе говоря,
общественная иерархия и классы узаконивают наше господство над
окружающей средой, сажая семена веры в то, что природа
существует, как и люди, для подчинения и использования в своих
нуждах.
Что приводит нас к следующей ключевой причине неприятия
анархистами иерархии. В дополнение к отрицательным
психологическим эффектам, идущим от отрицания свободы,
авторитарные общественные отношения производят общественное
неравенство. Ведь тот, кто подчинён власти, должен выполнять
приказы тех, что стоят выше него в социальной иерархии. При
капитализме это значит, что рабочие должны повиноваться
приказам начальника (см. следующую главу), которые задуманы
чтобы обогащать его. И боссы, действительно, становятся богаче:
генеральный директор большой фирмы получал в 212 раз больше,
чем средний американский рабочий в 1995-м г. (эта цифра
увеличилась на 44 за 30 лет). Только с 1994-го по 1995-й
вознаграждение директоров в США увеличилось на 16% в сравнении
с 2,8% роста з/п рабочих, не поспевающим даже за инфляцией,
причем эту стагнацию з/п не получится оправдать размерами
прибыли корпораций, которая выросла на целых 14,8% за год.
Не стоит и говорить, что неравенство в отношении власти
превращается в неравенство в отношении богатства (и наоборот).
Следствия такого неравенства чрезвычайно разнообразны.
Например, здоровье населения сильно зависит от неравенства.
Бедные люди чаще болеют и раньше умирают, чем богатые. Проще
говоря, «чем ниже класс, тем хуже здоровье его членов. Выходя за

20
пределы такого статического исследования, даже отсутствие
дохода, как например, при безработице, имеют вредные
последствия». Действительно, длительные экономические
трудности, связанные с низким положением в общественной
пирамиде, ухудшает физическую, психологическую и
познавательную деятельность («с последствиями,
затягивающимися на десятилетия и более»). «Низкие доходы,
неприятная работа и постоянные ущемления», — пишет Даг
Хенвуд, — «могут привести к явным физическим симптомам,
смущающим даже софистически настроенных биомедицинских
исследователей... Высокие доходы, как и высокий уровень владения
имуществом, тоже связаны с низкой частотой психических
расстройств». [После новой экономики, стр. 81-2]
Более того, степень неравенства так же важна (т.е. величина
разрыва между богатыми и бедными). Согласно
редакции Британского медицинского журнала «в определении
смертности и здоровья в обществе важна не столько абсолютная
величина общественного достатка, сколько то, как этот
достаток распределён. Чем равнее распределено богатство, тем
здоровее это общество». [№312, 20 апреля 1996 года, стр. 985]
Исследование в США нашло неоспоримое подтверждение
этому. Джордж Каплан с коллегами измерили неравенство в 50
американских штатах и сравнили его с учитывающим возраст
индексом смертности по всем причинам смерти и выявили
закономерность: чем более неравномерно распределяется доход,
тем выше уровень смертности. Иначе говоря, разрыв между
богатыми и бедными, а не средний доход, влияет на смертность в
каждом штате. ["Inequality in income and mortality in the United
States: analysis of mortality and potential pathways," British Medi-
cal Journal, Т. 312, 20 апреля 1996 года, С. 999-1003]
Это измерение неравенства доходов также проверялось на
других общественно-бытовых условиях кроме здоровья. Штаты с
большим уровнем неравенства в распределении доходов имели:
более высокий уровень безработицы, большее количество
заключённых, людей, живущих на денежном пособии и
продовольственных талонах; людей без медицинской страховки,
большую долю детей с недостаточным весом при рождении,
высокий уровень убийств, жестоких преступлений, высокую цену за
медицинскую помощь и полицейскую защиту. Более того, штаты с
большим неравенством в доходах тратили меньше денег на
образование человека, имели меньшее количество книг в школах и,

21
как следствие, получали в целом худшую систему образования,
включая более слабые навыки чтения, математические навыки и
более низкие оценки в аттестатах.
В то время как растёт разрыв между богатыми и бедными
(показывая рост общественной иерархии на рабочих местах и вне
них), здоровье людей портится и социальное полотно разрушается.
Психологические трудности из-за низкого положения в социальной
лестнице оказывает губительные эффекты на людей, среди которых
эффекты, произведенные низким качеством жилья, пищи, воздуха,
развлекательных возможностей и медицинского обслуживания,
которым остается довольствоваться бедным (см. George Davey
Smith, "Income inequality and mortality: why are they relat-
ed?" British Medical Journal, Vol. 312, April 20, 1996, pp. 987-988).
Поэтому не богатство определяет здоровье, а пропасть между
богатством и нищетой. Чем она больше, тем больнее общество.
Страны с большим уровнем общественно-экономического
неравенства показывают большее неравенство в здравоохранении;
более того, люди среднего достатка в относительно неравных
обществах имеют худшие показатели здоровья, чем сопоставимые
им или даже более бедные общества, где доход распределяется
равномернее. Ничего удивительного, что это также прослеживается
в истории. Например, расширяющийся разрыв в доходах в США и
Великобритании с 1980 г. совпали с замедлением увеличения
продолжительности жизни.
Неравенство, вкратце, вредно для здоровья: здоровье
населения зависит не только от размера экономического пирога, но
и от того, как пирог делится.
Это еще не всё. Как и неравенство в богатстве, неравенство в
свободах также играет большую роль в общем благополучии
человечества. Согласно Майклу Мармоту и его книге «Синдром
статуса: Как общественная позиция влияет на наше
здоровье и продолжительность жизни», как только вы
перемещаетесь вверх по иерархии, состояние вашего здоровья
улучшается. Независимость и позиция в иерархии связаны (скажем,
чем выше вы в иерархии, тем больше у вас независимости). Из его
эмпирических наблюдений следует, что независимость — причина
хорошего здоровья, чем больше вы контролируете своё рабочее
окружение и вообще свою жизнь, тем меньше вы подвержены
классическим болезням, вызываемым стрессом, таким как болезни
сердца. Изучая общественное здоровье, Джефри Джонсон и Элен
Холл отметили, что «возможность контролировать собственное

22
окружение дифференциально распределена по классовым линиям».
[цит.: Robert Kuttner, Everything for Sale, стр. 153]
Как и ожидается, по самой природе иерархии, если «кто-либо
попадает в жизненную ситуацию, при которой единственный
получаемый им опыт следует из постоянного нахождения под
прессом чужих приказов со стороны людей, над которыми он сам
не имеет фактически никакого контроля, то он вследствие
неизбежно подвергнется риску слабого здоровья, как физического,
так и умственного». Корень болезни скрывается в том, что люди с
самым большим риском «обычно находятся на позициях с
высокими требованиями, низким контролем и низкой социальной
поддержкой. Люди в требовательном положении, но с большой
степенью независимости подвергаются меньшему риску». При
капитализме «малочисленная элита требует и получает
расширение возможностей, самореализацию, независимость и
удовлетворенность работой, что частично дает компенсацию за
долгие часы», в то время как «эпидемиологические данные
подтверждают, что более низкооплачиваемые рабочие более
низкого статуса, гораздо вероятнее, испытают самые
клинически разрушительные формы стресса, частично потому
что они имеют меньше контроля над своей работой».
[Kuttner, там же, стр. 153 и стр. 154]
Иначе говоря, неравенство независимости и социального
участия производится иерархией и является самостоятельной
причиной слабого здоровья. Следовательно, уменьшение
социального неравенства, не только в богатстве, но также и
кардинально во власти привело бы к позитивной динамике общей
статистики здоровья населения и, следовательно, социального
благосостояния. Это убедительные доказательства в поддержку
анархистских эгалитарных взглядов. Некоторые социальные
структуры дают людям больше самостоятельности, чем другие, и
действия по продвижению социальной справедливости в этом
направлении являются ключевым шагом к улучшению нашего
здоровья.. Это означает, что способствование либертарным, т.е.
самоуправляемым, социальным организациям увеличили бы не
только свободу, но также и здоровье людей и их благосостояние,
физическое и умственное. Что, как мы аргументировали выше,
очевидно, так как иерархия, по ее самому характеру, отрицательно
воздействует на подверженных ей..
Поэтому анархисты поддерживают рабочий контроль.
Промышленные психологи обнаружили, что удовлетворенность

23
работой зависит от «свободного личного пространства», которым
обладают работники. Неудивительно, что те рабочие, которые
постоянно принимают решения за себя, более счастливы и живут
дольше. Власть управлять всеми аспектами Вашей жизни —
особенно на рабочем месте — как и богатство и статус, является
ключевым фактором, определяющим здоровье. Мужчины, которые
ничем не управляют на работе, сталкиваются на 50% с более
высоким риском новой болезни: сердечных приступов и ударов,
диабета или просто обычных инфекций. Женщины рискуют
немного ниже, но низкий контроль на рабочем месте занимает
важное место в том, чувствуют ли они себя здоровыми или
больными.
Итак, именно тот факт, что босс является начальником, делает
трудовые отношения столь проблемными для вопросов здоровья (и
настоящих либертарианцев). Чем властнее босс, тем хуже, как
правило, работа. Таким образом, часть автономии заключается в
том, чтобы не быть начальником, но это только часть истории. И,
конечно, иерархия (неравенство власти) и эксплуатация (источник
материального неравенства) связаны непосредственно. Как мы
определяем в следующей главе, капитализм основан на наемном
труде. Рабочие продают свою свободу боссу на установленный
период времени, т.е. они теряют свою независимость. Это позволяет
осуществляться эксплуатации, поскольку рабочие производят
больше благ, чем они получают в заработной плате. Поскольку босс
присваивает разницу, отсутствие независимости приводит к
увеличению социального неравенства, которое, в свою очередь,
отрицательно сказывается на Вашем благосостоянии.
Тогда иерархия приносит убытки. Сторонникам власти
нравится подчеркивать ее «эффективность», но реальность
отличается. Как Колин Уорд отмечает, быть во власти «значит
принадлежать к рангу в некоторой цепи командования... Но
знание и мудрость не распределить по рангам, и они не могут
быть монополизированы одним человеком. Фантастическая
неэффективность любой иерархической организации — любой
фабрики, офиса, университета, склада или больницы — является
результатом двух почти постоянных особенностей. Первая
заключается в том, что, знание и мудрость людей в основании
социальной пирамиды не учитываются при принятии решения
иерархическими лидерами учреждения.Это приводит к работе
учреждения назло формальной структуре лидерства или к
саботажу показных функций учреждения, потому что ничего из

24
этого не выбиралось. Вторая заключается в том, что они
предпочли бы оказаться где угодно: люди находятся там по
экономической необходимости, а не из-за идентификации с общей
задачей, которая портит себя непостоянством и
функциональным лидерством». [Там же, стp. 41]
Иерархия, иначе говоря, блокирует поток информации и
знание. Правители, как утверждал Малатеста, «могут только
использовать силы, которые существуют в обществе — за
исключением тех грандиозных сил», которые их
действия, «парализуют и разрушают, и тех мятежных сил, и
всего того, что растрачивается в конфликтах; неизбежные
огромные потери в такой искусственной системе». Препятствуя
наиболее полному развитию человека, растрачивая впустую их
неразвиваемые потенциальные возможности, иерархия также
вредит обществу в целом, уменьшая эффективность и креативность,
потому что принятие решений ограничивается «только теми
людьми, которые формируют правительство [иерархической
организации] или теми, кто благодаря занимаемому положению
может влиять на свою политику». Очевидно, это означает, что
иерархия, «вовсе не приводя к росту производительных,
организаторских и защитных сил в обществе», «серьезно
уменьшает их, ограничиваясь инициативным меньшинством,
давая ему право делать все, конечно, без дара всезнания».
[Anarchy, стр. 38 и стр. 39]
Межотраслевые иерархические организации, как, например,
государство, также запятнаны бюрократией, потому что становится
необходимостью собирать необходимую информацию для принятия
решения (и, очевидно, чтобы управлять людьми). Однако скоро эта
бюрократия становится реальным источником власти из-за ее
несменяемости и контроля информации и ресурсов. Таким образом
иерархия не может «выжить, не создавая вокруг себя новый
привилегированный класс», так же, как и
будучи «привилегированным классом не потерять свои связи с
людьми». [Malatesta, там же, стр. 37 и стр. 36] То есть руководители
государства плохо знают о ситуациях на местах, и принимают
решения, игнорируя их импульс или реальные потребности
ситуации и вовлеченных в нее людей. Экономист Джозеф Стиглиц
пришел к заключению на основе своего опыта работы во Всемирном
банке, что «много времени и сил требуется, чтобы что-то
изменить даже изнутри, находясь в составе международной
бюрократии. Подобные организации скорее окутаны туманом,

25
чем прозрачны, а это значит, внешний мир получает от них
слишком мало информации и, может быть, еще меньше
пропускается из внешнего мира вовнутрь организации. Эта
непрозрачность также означает, что информации с нижних
уровней организации очень трудно пробиться на верхний».
[Globalisation and its Discontents, стр. 33] То же самое можно
сказать относительно любой иерархической организации, будь то
национальное государство или капиталистический бизнес.
И даже больше, как замечают Уорд и Малатеста, иерархия
провоцирует войну между верхами и низами. Эта война
расточительна, так как ресурсы тратятся на борьбу, а не на полезные
занятия. Ирония в том, что, как мы аргументируем в главе H.4.4,
единственное оружие, кующееся в этой борьбе — это «работать
строго по правилам», означающее, что рабочие должны ждать
на рабочих местах письменных указаний босса. Это яркое
свидетельство того, что предприятия работают из-за того, что
трудящиеся в рабочее время поддерживают автономию, которую
авторитарные устройства душат и тратят. Следовательно,
совместное предприятие прямого участия продуктивнее и не так
затратно, как иерархическое, порождённое капитализмом. Как мы
обсудим в главе J.5.12, иерархия и порождённая ею борьба
препятствуют продуктивности, связанной с рабочим участием,
подрывающим деспотичную рабочее место капитализма
Всё это не предполагает, что нижние представители иерархий
априори жертвы, а верхние всегда получают выгоду — далеко не так.
Как заметили Вард и Малатеста, иерархия по природе своей
порождает сопротивление подчиняющихся ей, а значит и
возможность покончить с ней (подробнее смотрите B.1.6). И
наоборот, на вершине пирамиды мы также видим зло иерархии.
Когда мы смотрим на самые верхи системы, то мы верно
видим, что они часто хорошо обеспечены материальными благами
и доступом к образованию, развлечению, здоровью и тому
подобному, но они также теряют индивидуальность и человечность.
Как подчеркнул Бакунин, «власть развращает тех, кто облачен
ею, и тех, кто принужден ей покоряться». [The Political
Philosophy of Bakunin, стр. 249] Власть разрушает даже тех, кто
пользуется ею, ограничивая их индивидуальность, так как
она «делает их глупыми и жестокими, даже если они изначально
были наделены лучшими талантами. Тот, кто постоянно
стремится привести все в механический порядок, в конце концов

26
сам становится машиной и теряет все человеческие чувства».
[Rudolf Rocker, Anarcho-Syndicalism, С. 17-8]
Иерархия саморазрушается, когда сводится к этому, поскольку
если «богатство — это другие люди», то человек, обращаясь с
другими хуже, чем с собой, ограничивая их развитие, теряет
скрытые способности и понимание этих людей, истощая свою жизнь
и ограничивая свое развитие. К сожалению, в наши дни
материальная выгода (крайне узкий «эгоизм») заменила заботу о
цельном развитии и полной, творческой жизни (широкий «эгоизм»,
что ставит личность внутри общества, признаёт, что отношения с
людьми образуют и развивают все личности). В иерархическом
классовом обществе все в той или иной степени проигрывают, даже
те, что на «верху».
На примере окружающей среды ещё яснее видна
саморазрушаемая сущность иерархии. Судьба человеческой жизни
идет рука об руку с судьбой нечеловеческого мира. Богатство и
власть могут компенсировать влияние разрушения окружающей
среды, порождённое иерархиями и капитализмом, но не остановит
их и рано или поздно навредит элите так же, как и остальным.
Неудивительно, что «анархизм ... старается уничтожить
власть во всех её проявлениях ... [и] бросает вызов всем
иерархическим организациям». [Kropotkin, Anarchism, стр. 137]

B.1.2. Иерархичен ли капитализм?

Да. При капитализме рабочие не обмениваются продуктами
своего труда, они меняют сам труд на деньги. Они продают себя на
заданный срок и взамен на жалование обещают подчиняться
работодателям. Те, кто платят и приказывают, — владельцы и
управляющие — находятся на верху иерархии; те, кто подчиняются
— внизу. Это значит, что капитализм по своей природе иерархичен.
Как утверждает Кэрол Пейтмен:

«Производительность или рабочая сила не могут

использоваться без рабочего, применяющего волю, знания и опыт,
чтобы они могли приносить результат. Использование рабочей
силы требует присутствия своего “владельца”, и она остается
просто потенциалом, пока он не действует необходимым для
работы образом: или соглашаясь, или будучи вынужденными так
действовать; то есть, рабочий должен трудиться. Договор
использования рабочей силы — пустая трата ресурсов до тех пор,
пока она не используется так, как желает новый собственник.

27
Фикция "рабочая сила" не может быть использована; требуется,
чтобы работник трудился по требованию. Договор найма должен
поэтому создать отношения командования-повиновения между
работодателем и рабочим... Короче говоря, договор, в котором
рабочий, как утверждается, продает свою рабочую силу, — это
договор, в котором, рабочий продает командование над своим
телом и собой, так как рабочего нельзя отделить от его
способностей. Приобрести право использовать другого значит
стать (гражданским) хозяином». [The Sexual Contract, C. 150-1]

Сравните это с аргументами Прудона, протицированными в

главе В.1, чтобы увидеть, что анархисты давно признали, что
капитализм по природе своей иерархичен. Рабочий подчиняется
власти начальника во время рабочего времени (иногда и вне работы
тоже). Как резюмировал Ноам Хомский, «корпорация, завод или
бизнес экономически равнозначны фашизму: решения и
управление строго сверху вниз». [Letters from Lexington, стр.
127] Выбор рабочего крайне ограничен, для многих людей
единственный выбор — сдавать себя в аренду разным хозяевам
(немногим везунчикам удаётся самим стать хозяевами). И хозяин —
подходящее слово, как Дэвид Эллерман напомнил нам: «Общество,
кажется, прикрывает перед народным сознанием тот факт, что
традиционное название [для работодателя и рабочего] —
“хозяин и раб”». [Property and Contract in Economics, стр. 103]
Иерархический контроль над наёмным трудом отчуждает
рабочих от их труда и от самих себя. Рабочие более не управляют
собой в течение рабочего времени и больше не свободны. И поэтому
из-за капитализма существует «угнетение на земле, разновидность
рабства», укоренённого в современных «институтах
собственности», которые приводят к «социальной войне,
неизбежной до тех пор, пока длятся существующие
общественные условия». [Voltairine de Cleyre, там же, C. 54-5]
Некоторые защитники капитализма понимают противоречие
между риторикой системы и реальностью для тех, кто ей
подневолен. Многие используют аргумент, что рабочие согласны с
такой иерархией. Опустив аргументы про сущность экономических
условий, заставляющих людей продавать свободу на рынке труда
(см. главу B.4.3), мы поднимаем тему: достаточно ли согласия для
оправдания отчуждения и продажи человеческой свободы.
Например, многие аргументы за рабство и монархию (т.е.
диктатуру) основывались на согласии. Действительно ли мы хотим

28
сказать, что единственная проблема фашизма или рабства в том, что
люди не согласны с ними? К сожалению, некоторые правые
«либертарианцы» пришли к такому выводу (см. часть B.4).
Некоторые пытаются пересмотреть реальность отношений
командования-повиновения в наемном труде. «Говорить об
управлении, руководстве, или поручении рабочим различных задач
— обманчивый способ отметить, что работодатель постоянно
вовлечен в пересмотр контрактов на условиях, которые должны
быть приемлемыми для обеих сторон,» утверждают два правых
экономиста. [Arman Alchian and Harold Demsetz, цит.: Ellerman, там
же, стр. 170] Таким образом, договор между работодателем и
работником (или, используя старую, более верную терминологию,
хозяином и рабом) это ряд негласных договоров.
Однако если устный договор не стоит бумаги, чтобы его
написать, то какова ценность негласного? И сколько будет
этих «перезаключений договоров»? Работник решает подчиняться
приказам или уйти, начальник решает, послушен ли и
производителен работник, чтобы оставить его под своим контролем.
Не похоже на свободные отношения между равными! Такая
капиталистическая защита наёмного труда — «обманчивый способ
отметить», что работнику платят за повиновение. Договор между
ними заключается в том, что повиновение на одной стороне, а
власть на другой. То, что обе стороны могут расторгнуть его, не
меняет сути. Поэтому капиталистические предприятия «не
демократичны несмотря на “согласие управляемого” на договор
найма... По договору найма рабочие отчуждаются и передают
свои законные права работодателю, чтобы он управлял их
действиями “в рамках занятости” по своему усмотрению». [David
Ellerman, The Democratic Worker-Owned Firm, стр. 50]
В конце концов, есть одно право, которое нельзя уступить или
отменить — право на индивидуальность. Если индивид
отказывается от индивидуальности в чью-либо пользу, он перестаёт
быть индивидом, тем не менее именно это навязывает служебный
договор. Основное право человека — поддерживать и развивать
свою личность, его нельзя передать другому на постоянной или
временной основе. Утверждать иначе — значит признавать, что при
некоторых обстоятельствах и на некоторое время человек — это не
индивид, а вещь, используемая другими. Однако же это и делает
капитализм из-за своей иерархической сущности.
Это не всё. Капитализм, относясь к труду как к любым другим
товарам, отрицает ключевое различие между ним и другими

29
«ресурсами» — то есть его неотделимость от носителя — труд, в
отличие от другой «собственности», наделён волей и
способностями. Следовательно, там, где есть продажа труда, там
есть подчинение воли (иерархия). Как пишет Карл Поланьи:

«Труд — это лишь другое название для определенной

человеческой деятельности, теснейшим образом связанной с
самим процессом жизни, которая, в свою очередь, “производится”
не для продажи, а имеет совершенно иной смысл; деятельность
эту невозможно отделить от остальных проявлений жизни,
сдать на хранение или пустить в оборот... Позволить рыночному
механизму быть единственным вершителем судеб людей и их
природного окружения... значило бы в конечном счете
уничтожить человеческое общество. Ибо мнимый товар под
названием “рабочая сила” невозможно передвигать с места на
место, использовать, как кому заблагорассудится, или даже
просто оставить без употребления, не затронув тем самым
конкретную человеческую личность, которая является
носителем этого весьма своеобразного товара. Распоряжаясь
“рабочей силой” человека, рыночная система в то же самое время
распоряжается неотделимым от этого ярлыка существом,
именуемым “человек”, существом, которое обладает телом,
душой и нравственным сознанием». [The Great Transformation,
стр. 72]

Другими словами, труд — это гораздо больше, чем товар, к

чему пытается свести его капитализм. Творческая, самоуправляемая
работа — источник гордости и наслаждения и часть того, что
определяет бытие полноценным человека. Действительно, Прудон
зашёл так далеко, что утверждал, что капиталистические
компании «грабят души и тела наемных рабочих» и
были «посягательством на человеческие достоинство и
индивидуальность». [Там же, стр. 219] Это потому что наёмный
труд превращает производственную деятельность и человека,
занимающегося ей, в товар. Люди — это «не
человеческие существа, а человеческие ресурсы. Для слепой в
моральном отношении корпорации они — лишь инструмент, при
помощи которого можно получить большую прибыль. А “к
инструменту МОЖНО относиться, как к изделию из металла:
использовать, когда нужно, и выбрасывать, когда он больше не
нужен, — говорит Ноам Хомский. — Если вы научитесь

30
расценивать всех людей лишь как инструменты, вы повысите
эффективность работы системы... которая по сути своей
антигуманнна. Вам необходимо дегуманизировать свое
отношение. Это часть системы.”» [Joel Bakan, The Corporation,
стр. 69]
Отделить труд от других занятий и подчинить его законам
рынка — это значит уничтожить его природную, органическую
форму существования — форму, которая развивалась с
человечеством сквозь десятки тысяч лет экономического
сотрудничества, основанного на сопереживании и взаимопомощи —
и заменить её раздробленной и атомизированной, основанной на
договорах и соперничестве. Неудивительно, что такие отношения —
относительно современное явление и, более того, следствие
значительного государственного вмешательства и принуждения
(смотрите подраздел F.8, где обсуждается эта тема). Проще
говоря, «рабочий эпохи раннего капитализма также всей душой
ненавидел свою фабрику, где чувствовал себя до предела
униженным и измученным». Пока государство гарантировало
устойчивое объединение безземельных крестьян, навязывая
частнособственнические права, первые мануфактуры использовали
государство, чтобы гарантировать низкую заработную плату, прежде
всего по социальным причинам — только перегруженный работой
рабочий, не имеющий других вариантов, согласится сделать все, что
бы не потребовал его владелец. «Законодательное принуждение к
труду и приходское рабство в Англии, — отмечает Поланьи, —
суровость трудовой политики в абсолютистских государствах
континента, рабский труд “законтрактованных рабочих” в
колониях Северной и Южной Америки на раннем этапе их истории
стали предпосылками формирования типа “усердного
работника”». [Там же, С. 164-5]
Пренебрегая тем, что капитализм произошел благодаря
государственному вмешательству, капиталисты затем заявляют, что
общественные отношения наёмного труда — источник «свободы»,
тогда как они на самом деле разновидность (не)добровольного
рабства (подробнее смотрите подраздел В.4 и главу А.2.14). Поэтому
либертарий, не поддерживающий экономическую свободу (т.е.
самоуправление на заводах, либертарный социализм) не
либертарий вовсе и не приверженец свободы. Капитализм основан
на иерархии и отрицании свободы. Представлять это иначе —
отрицать сущность наёмного труда. Однако поборники капитализма

31
пытаются, но — как указывает Карл Поланьи — мысль о том, что
наёмный труд основан на какой-то «естественной» свободе, ложна.

«Называть же данный принцип [наемного труда]

[свободным] “принципом невмешательства”, как это имели
обыкновение делать экономические либералы, значило лишь ясно
демонстрировать собственное глубоко укоренившееся
предубеждение в пользу вполне определенного вида
вмешательства, а именно такого, которое способно
уничтожить недоговорные связи между людьми, сделав
невозможным их стихийное восстановление в будущем». [Там же,
стр. 163]
Как подчёркивалось выше, капитализм сам возник от
государственной жестокости, и разрушение традиционного образа
жизни и общественного взаимодействия было частью этой задачи. С
самого начала начальники тратили много времени и сил, разбивая
попытки рабочих объединиться и сопротивляться иерархии,
которой они подчинялись и восстановить человеческие ценности.
Они нападали на свободные объединения между равными (такими,
как профсоюзы), якобы пытаясь регулировать плохие излишки
демократической системы. И верно, капиталисты предпочитают
централизованные, элитарные и/или авторитарные режимы
именно потому, что те существуют без народного управления
(смотрите главу В.2.5). Это единственный способ навязать
недовольному населению контрактные отношения, основанные на
рыночных силах. Капитализм родился в таких государствах, он
поддерживал фашистские движения и получал большие прибыли
из нацистской Германии и фашистской Италии. «Многие
современные американские корпорации имеют дело со странами,
в которых господствуют тоталитарный и авторитарный
режимы, — опять-таки потому что это выгодно».
Действительно, «существует тенденция для американских
корпораций инвестировать» в такие страны. [Джоэль Бакан, там
же, стр. 89 и стр. 185] И это не удивительно, так как такие режимы
лучше всего навязывают те условия, что полностью отоваривают
труд.

32
B.1.3 Какую иерархию ценностей создает
капитализм?
Анархисты утверждают, что капитализм может оказывать
только негативное влияние на этичное поведение. Это вытекает из
его иерархической природы. Мы считаем, что иерархия по своей
природе всегда должна негативно влиять на мораль.
Как мы утверждали в главе А.2.19, этика зависит как от
свободы личности, так и от равенства между людьми. Иерархия
нарушает и то, и другое, поэтому «великими источниками
моральной испорченности» являются «капитализм, религия,
юстиция, правительство». В «области экономики принуждение
привело нас к промышленному рабству; в области политики — к
государству... [где] нация ... становится ничем иным, как массой
послушных подданных центральной власти».
Это «способствовало и мощно содействовало созданию всех
нынешних экономических, политических и социальных
зол» и «дало доказательство своего абсолютного бессилия
поднять моральный уровень общества; оно даже не смогло
удержать его на том уровне, которого он уже достиг». Это
неудивительно, ведь по мере того, как в обществе
развивались «авторитарные предрассудки» и «люди все больше
разделялись на управляющих и управляемых, эксплуататоров и
эксплуатируемых, моральный уровень падал... и дух эпохи
угасал». Нарушая равенство, отвергая социальное сотрудничество
между равными в пользу авторитарных социальных
отношений «сверху вниз», которые превращают одних в орудие
других, капитализм, как и государство, не может не разрушать
этические нормы, поскольку «моральный
уровень» общества «размывается практикой власти».
[Kropotkin, Anarchism, С. 137–8, стр. 106 и стр. 139]
Однако, как и в целом неэтичное поведение, капитализм
порождает специфическую извращенную иерархию ценностей, в
которой человечность ставится ниже собственности. Как утверждает
Эрих Фромм:

«Использование человека человеком служит

выражением системы ценностей, лежащей в основе
капиталистического строя. Капитал, это омертвленное
прошлое, нанимает труд, жизненную силу и энергию
настоящего. В капиталистической иерархии ценностей
капитал стоит выше, чем труд, накопленные вещи — выше, чем

33
проявления духовной жизни. Труд нанимается капиталом, а не
наоборот. Обладатель капитала распоряжается человеком,
владеющим “только” собственной жизнью, человеческим опытом,
жизненной силой и способностью к творческому труду. “Вещи”
выше человека. Противоречие между капиталом и трудом —
нечто гораздо большее, чем противоречие между двумя классами;
чем их борьба за большую долю в общественном продукте. Это
конфликт двух ценностных принципов: между миром вещей и
их накоплением, с одной стороны, и миром жизни и ее
продуктивностью — с другой». [Здоровое общество]

Капитализм оценивает человека только как определенное

количество товара под названием «рабочая сила», другими словами,
как вещь. Вместо того чтобы ценить человека как личность —
уникальное человеческое существо с присущей ему моральной и
духовной ценностью, — ценится только его ценник. Эта замена
человеческих отношений экономическими вскоре приводит к
замене человеческих ценностей экономическими, создавая «этику»
бухгалтерской книги, в которой люди оцениваются по тому, сколько
они зарабатывают. Это также ведет, как утверждает Мюррей
Букчин, к деградации человеческих ценностей:
«Рыночная экономика настолько глубоко укоренилась в
нашем сознании, что ее грязный язык заменил наши самые
священные моральные и духовные выражения. Теперь мы
“инвестируем” в наших детей, браки и личные отношения, и это
понятие приравнивается к таким словам, как “любовь” и
“забота”. Мы живем в мире “компромиссов” и спрашиваем о
“конечном результате” любой эмоциональной “сделки”. Мы
используем терминологию контрактов, а не терминологию
верности и духовной близости». [The Modern Crisis, стр. 79]

Когда человеческие ценности заменяются этикой расчета, а

людей «связывают» между собой только законы рынка и
государства, распад общества неизбежен. Неудивительно, что
современный капитализм стал свидетелем массового роста
преступности и дегуманизации в условиях более свободных рынков,
созданных «консервативными» правительствами, такими как
правительства Тэтчер и Рейгана, и их транснациональными
корпоративными хозяевами. Сейчас мы живем в обществе, где люди
живут в самостроящихся крепостях, «свободные» за своими стенами
и защитами (как эмоциональными, так и физическими).

34
 Конечно, некоторым людям нравится «этика» математики.
Но это в основном потому, что, как и все боги, она дает
поклоняющемуся ей человеку свод правил, которым легко
следовать. «Пять больше четырех, поэтому пять лучше» весьма
просто для понимания. Джон Стейнбек заметил это, когда написал:

«Некоторые [хозяева] ненавидели математику, которая

заставляла их прийти сюда [и выгнать фермеров с их земли],
другие боялись ее; а были и такие, кто преклонялся перед этой
математикой, потому что, положась на нее, можно было не
думать, можно было заглушить в себе всякое чувство». [Гроздья
гнева]
Унижение личности на рабочем месте, где проводится так
много времени, обязательно влияет на самовосприятие человека,
что, в свою очередь, отражается на его поведении в других сферах
жизни. Если на работе к человеку относятся как к товару, он
начинает так же относиться к себе и другим. Таким образом, все
социальные отношения и, в конечном счете, все люди становятся
товаром. В капитализме нет буквально ничего святого — «все имеет
свою цену» — будь то достоинство, самоуважение, гордость, честь —
все становится товаром, который можно купить. Такое унижение
порождает ряд социальных патологий. «Потребительство» — это
один из примеров, который можно проследить непосредственно в
товарном выражении личности при капитализме. Снова
процитируем Фромма: «У вещей нет своего Я, поэтому и люди,
ставшие вещами [т.е. товарами на рынке труда], не могут
иметь чувство Я». [Там же]
Однако люди все еще чувствуют потребность быть
индивидульностью и поэтому пытаются заполнить пустоту
потреблением. Иллюзия счастья, словно жизнь человека станет
полной, если он приобретет новый товар, побуждает людей к
потреблению. К сожалению, поскольку товары — это еще больше
вещей, они не заменяют индивидуальность, и поэтому потребление
приходится начинать заново. Этот процесс, конечно же, поощряется
рекламной индустрией, которая пытается убедить нас покупать то,
что нам не нужно, потому что это сделает нас
популярными/сексуальными/счастливыми/свободными/и т.д.
(подчеркните нужное!). Но потребление не может по-настоящему
удовлетворить те потребности, для удовлетворения которых
покупаются товары. Эти потребности могут быть удовлетворены

35
только социальным взаимодействием, основанным на истинно
человеческих ценностях, и творческим самоориентированным
трудом.
Это, конечно, не означает, что анархисты выступают против
повышения уровня жизни или материальных благ. Напротив, они
признают, что свобода и хорошая жизнь возможны только тогда,
когда человеку не нужно беспокоиться о пище, достойном жилье и
так далее. Свобода и 16 часов работы в день не сочетаются, равно как
равенство и бедность, солидарность и голод. Однако анархисты
считают стимулирование потребительского интереса искажением
потребления, вызванным отчуждающей и бесчеловечной
«бухгалтерской этикой» капитализма, которая уничтожает личность
и ее чувство идентичности, достоинства и индивидуальности.

B.1.4 Почему существуют расизм, сексизм и

гомофобия?
Поскольку расизм, сексизм и гомофобия (ненависть/страх к
гомосексуалистам) институционализированы во всем обществе,
гендерное, расовое и сексуальное угнетение является обычным
явлением. Основной причиной этих трех злобных установок
является потребность в идеологиях, оправдывающих господство и
эксплуатацию, которые присущи иерархии — другими словами,
«теориях», которые «оправдывают» и «объясняют» угнетение и
несправедливость. Как сказал Тацит, «Мы ненавидим тех, кого
обижаем». Те, кто угнетает других, всегда находят причины считать
своих жертв «неполноценными» и, следовательно,
заслуживающими своей участи. Элитам нужно как-то оправдать
свое превосходное социальное и экономическое положение.
Поскольку социальная система очевидно несправедлива и элитарна,
внимание должно быть отвлечено на другие, менее неудобные
«факты», такие как предполагаемое превосходство, основанное на
биологии или «природе». Поэтому доктрины сексуального, расового
и этнического превосходства неизбежны в иерархических, классово
стратифицированных обществах.
Мы рассмотрим каждую форму нетерпимости по очереди.
С экономической точки зрения расизм связан с эксплуатацией
дешевой рабочей силы внутри страны и империализмом за
рубежом. Действительно, раннее капиталистическое развитие как в
Америке, так и в Европе было подкреплено рабским трудом людей,
особенно африканского происхождения. В Америке, Австралии и

36
других частях света истребление коренных жителей и
экспроприация их земель также были ключевым аспектом роста
капитализма. Поскольку подчинение чужих народов происходит
силой, доминирующей нации кажется, что она обязана своим
господством своим особым природным качествам, другими
словами, своим «расовым» характеристикам. Поэтому
империалисты часто апеллируют к дарвиновской доктрине
«Выживает сильнейший», чтобы придать своему расизму
«природную» основу.
В Европе одна из первых теорий расового превосходства была
предложена Гобино в 1850-х годах для обоснования естественного
права аристократии править Францией. Он утверждал, что
французская аристократия изначально была германского
происхождения, а «массы» — галльского или кельтского, и что,
поскольку германская раса «выше», аристократия имеет
естественное право на власть. Хотя французские «массы» не нашли
эту теорию особенно убедительной, позже она была подхвачена
сторонниками немецкой экспансии и стала основой немецкой
расовой идеологии, использовавшейся для оправдания нацистского
угнетения евреев и других «неарийских» типов. Понятия «бремя
белого человека» и «Явное предначертание» развивались примерно
в то же время в Англии и, в меньшей степени, в Америке, и
использовались для обоснования англосаксонского завоевания и
мирового господства на «гуманитарной» основе.
Расизм и авторитаризм внутри страны и за рубежом идут рука
об руку. Как утверждал Рудольф Роккер, «...Все сторонники расовой
доктрины были и остаются соратниками и защитниками любой
политической и социальной реакции, сторонниками принципа
власти в его самой жестокой форме... Тот, кто думает, что
видит во всех политических и социальных антагонизмах лишь
обусловленные кровью проявления расы, отрицает всякое
примиряющее влияние идей, всякую общность этических чувств и
должен при каждом кризисе прибегать к грубой силе. На самом
деле, расовая теория — это всего лишь культ власти». Расизм
способствует консолидации власти элиты, поскольку, атакуя
«все достижения ... в направлении личной свободы» и идеи
равенства, «невозможно найти лучшего морального оправдания
для промышленного рабства, которое наши носители
промышленной власти держат перед собой как картину
будущего». [Nationalism and Culture, С. 337–8]

37
 Идея расового превосходства также оказалась очень полезной
в быту. Как отмечает Пол Суизи, «усиление социальных
конфликтов в развитых капиталистических странах... должно
быть направлено по возможности в безобидные русла —
безобидные, то есть с точки зрения господства
капиталистического класса. Разжигание антагонизма по
расовому признаку является удобным методом отвлечения
внимания от классовой борьбы», что, конечно же, опасно для
интересов правящего класса. [Theory of Capitalist Development,
стр. 311] Действительно, работодатели часто намеренно
способствуют разделению работников по расовому признаку в
рамках стратегии «разделяй и властвуй» (в других контекстах,
например, в Северной Ирландии или Шотландии, работодатели
вместо этого используют религию).
В других случаях разделительной линией служили
иммигранты и коренные жители. Совокупный эффект один и тот же
— социальное угнетение, варьирующееся от крайнего насилия,
которое анархисты, такие как Эмма Гольдман, осуждали на
американском Юге («зверства, свирепствующие на Юге,
линчевание, пытки и сожжение негров разъяренными толпами без
поднятой руки или слова в их защиту»[Emma Goldman: A
Documentary History of the American Years, Т. 1, стр. 386]) или
погромы против евреев в царской России, дискриминация в том, где
люди могут жить, какую работу могут получить, меньше платить и
так далее.
Для власть имущих это имеет смысл, поскольку расизм (как и
другие формы нетерпимости) можно использовать для раскола и
разделения рабочего класса, заставляя людей обвинять других
представителей своего класса в условиях, от которых они все
страдают. Таким образом, гнев, который люди испытывают по
поводу проблем, с которыми они сталкиваются, переключается с их
реальных причин на козлов отпущения. Так, например, белых
рабочих тонко (а иногда и не очень тонко) поощряют обвинять в
безработице, бедности и преступности черных или
латиноамериканцев, а не капитализм и (белую, мужскую) элиту,
которая ими управляет и которая получает прямую выгоду от
низких зарплат и высоких прибылей. Дискриминация расовых
меньшинств и женщин имеет смысл для капитализма, поскольку
таким образом прямо и косвенно увеличивается прибыль.
Поскольку ущемленным группам населения отказывают в рабочих
местах и инвестиционных возможностях, их заработная плата

38
может быть снижена ниже преобладающего уровня, а прибыль,
соответственно, увеличена. Косвенно дискриминация увеличивает
прибыль и власть капитализма за счет роста безработицы и
натравливания работников друг на друга. Такие факторы
гарантируют, что капитализм никогда не сможет «победить»
дискриминацию, как утверждают некоторые капиталистические
экономисты свободного рынка.
Другими словами, капитализм извлекал и будет извлекать
выгоду из своего расистского наследия. Расизм обеспечил
капиталистам резервы дешевой рабочей силы и позволил
подвергать часть населения худшему обращению, тем самым
увеличивая прибыль за счет сокращения условий труда и других
неоплачиваемых расходов. В Америке чернокожие по-прежнему
получают меньше, чем белые, за ту же работу (примерно на 10%
меньше, чем белые работники с тем же образованием, опытом
работы, профессией и другими соответствующими
демографическими переменными). Это выливается в неравенство в
благосостоянии. В 1998 году доходы чернокожих составляли 54% от
доходов белых, в то время как чистая стоимость имущества
чернокожих (включая жилые помещения) составляла 12%, а чистая
стоимость нежилых помещений равнялась всего 3% от чистой
стоимости имущества белых. Для латиноамериканцев картина была
аналогичной: доходы составляли всего 62% от доходов белых,
чистая стоимость — 4%, а чистая стоимость нежилых помещений —
0%. В то время как чуть менее 15% белых домохозяйств имели
нулевую или отрицательную чистую стоимость, в такой же ситуации
находились 27% черных домохозяйств и 36% испаноязычных. Даже
при схожем уровне дохода черные домохозяйства были значительно
менее состоятельными, чем белые. [Doug Henwood, After the New
Economy, стр. 99 и С. 125–6]
Все это означает, что расовые меньшинства «подвергаются
угнетению и эксплуатации по двойному признаку расы и класса, и
поэтому вынуждены вести дополнительные сражения против
расизма и дискриминации». [Lorenzo Kom'boa Ervin, Anarchism
and the Black Revolution, стр. 126]
Сексизм потребовал «оправдания» только тогда, когда
женщины начали действовать сами и требовать равных прав. До
этого момента сексуальное угнетение не нуждалось в «оправдании»
— оно было «естественным» (при этом, конечно, равенство между
полами было сильнее до появления христианства как
государственной религии и капитализма, поэтому «место»

39
женщины в обществе за последние несколько сотен лет упало, а
затем снова поднялось благодаря женскому движению).
Природу полового угнетения можно увидеть на примере брака.
Эмма Гольдман отмечала, что брак «означает суверенитет
мужчины над женщиной», с ее «полным
подчинением» мужским «прихотям и командам». [Red Emma
Speaks, стр. 164] Как отмечает Кэрол Пейтмен, до «конца
девятнадцатого века юридическое и гражданское положение
жены напоминало положение рабыни... Раб не имел независимого
юридического существования отдельно от своего хозяина, а муж
и жена становились “одним человеком”, человеком мужа».
Действительно, закон «был основан на предположении, что жена
была (подобна) собственности», и только брачный
контракт «включает в себя явное обязательство повиноваться».
[The Sexual Contract, стр. 119, стр. 122 и стр. 181]
Однако, когда женщины начали ставить под сомнение
предположения о мужском господстве, были разработаны
многочисленные теории, объясняющие, почему угнетение и
господство женщин над мужчинами является «естественным».
Поскольку мужчины навязывали свое господство над женщинами
силой, утверждалось, что «превосходство» мужчин является
«естественным» результатом их пола, который ассоциируется с
большей физической силой (исходя из предпосылки, что «сила дает
право»). В XVII веке утверждалось, что женщины больше похожи на
животных, чем мужчины, тем самым «доказывая», что женщины
имеют такое же право на равенство с мужчинами, как и овцы.
Совсем недавно элиты взяли на вооружение социально-
биологическую теорию в ответ на растущее женское движение.
«Объясняя» угнетение женщин биологическими причинами, можно
было игнорировать социальную систему, управляемую мужчинами
и для мужчин.
Подчиненная роль женщины также имеет экономическую
ценность для капитализма (следует отметить, что Гольдман считала
капитализм еще одним «отеческим соглашением», подобным
браку, оба из которых лишают людей их «права
рождения», «тормозят» их рост, «отравляют» их тела и держат
людей в «невежестве, в бедности и зависимости»[Там же, стр.
210]). Зачастую женщины обеспечивают необходимый (и
неоплачиваемый) труд, который позволяет поддерживать в
хорошем состоянии (обычно) рабочего-мужчину; и в первую
очередь именно женщины воспитывают следующее поколение

40
рабов (опять же без оплаты) для эксплуатации капиталистами.
Более того, подчиненное положение женщин дает мужчинам из
рабочего класса возможность смотреть на них свысока, а иногда и
удобную мишень, на которой они могут выместить свое
разочарование (вместо того, чтобы создавать проблемы на работе).
Как отметила Люси Парсонс, женщина рабочего класса — это «раб
для раба».
Сексизм, как и все формы нетерпимости, отражается в
относительных доходах и уровне благосостояния. В США в 2001 году
женщинам в среднем платили 57% от того, что получали мужчины
(это лучше, чем 39% 20 лет назад). Отчасти это объясняется тем, что
женщин работает меньше, чем мужчин, но для тех, кто работает вне
дома, их доходы составляли 66% от доходов мужчин (по сравнению
с 47% в 1980 году и 38% в 1970 году). У тех, кто работает полный
рабочий день, их доходы составляют 76% от доходов мужчин, что
выше среднего показателя в 60% на протяжении большей части
1970-х годов. Однако, как и в случае с разрывом между черными и
белыми, это частично объясняется стагнацией доходов работающих
мужчин (в 1998 году реальные доходы мужчин были всего на 1%
выше уровня 1989 года, в то время как у женщин - на 14%). Таким
образом, вместо того, чтобы рост доходов был исключительно
результатом прихода женщин в высокооплачиваемые и в основном
мужские профессии и сокращения полового разрыва, он также стал
результатом интенсивных атак на рабочий класс с 1980-х годов,
которые привели к ослаблению профсоюзов и деиндустриализации
Америки. Это привело к тому, что многие высокооплачиваемые
рабочие места для мужчин были потеряны, и все больше и больше
женщин выходят на рынок труда, чтобы обеспечить свои семьи
средствами к существованию. [Henwood, Там же, С. 91-2]
Отвлекаясь от средних показателей, мы обнаруживаем, что
сексизм приводит к тому, что женщинам платят примерно на 12%
меньше, чем мужчинам за ту же работу при тех же относительных
переменных (таких как опыт работы, образование и так далее). Нет
необходимости говорить, что, как и в случае с расизмом, такие
«относительные переменные» сами формируются под влиянием
дискриминации. Женщины, как и чернокожие, имеют меньше
шансов получить собеседование и работу. Сексизм влияет даже на
типы рабочих мест, например, «ухаживающие» профессии
оплачиваются меньше, чем не ухаживающие, потому что они
считаются женскими и связаны с теми видами работ, которые
женщины выполняют дома без оплаты. В целом, в отраслях, где

41
преобладают женщины, платят меньше. В 1998 году в профессиях,
где более 90% мужчин, медианная зарплата была почти на 10%
выше средней, а в профессиях, где более 90% женщин, была почти
на 25% ниже. Одно исследование показало, что увеличение числа
женщин в профессии на 30% приводит к снижению средней
заработной платы на 10%. Нет необходимости говорить, что
рождение детей — плохая экономическая новость для большинства
женщин (женщины с детьми зарабатывают на 10-15% меньше, чем
женщины без детей, в то время как для мужчин наблюдается
обратная картина). Между прочим, при наличии материнства
штраф за материнство гораздо меньше. [Henwood, Там же, С. 95-7]
Угнетение лесбиянок, геев и бисексуалов неразрывно связано с
сексизмом. Патриархальное, капиталистическое общество не может
воспринимать гомосексуальные практики как нормальные
человеческие вариации, которыми они являются, потому что они
размывают жесткие гендерные роли и сексистские стереотипы этого
общества. Большинство молодых геев держат свою ориентацию при
себе из-за страха быть выгнанными из дома, и все геи испытывают
страх, что некоторые «натуралы» попытаются выбить из них
ориентацию, если они будут свободно выражать свою сексуальность.
Как и те, кто подвергается другим формам нетерпимости, геи также
подвергаются экономической дискриминации (геи зарабатывают
примерно на 4-7% меньше, чем средний мужчина-
натурал[Henwood, Там же, стр. 100]). Таким образом, социальное
угнетение, связанное с альтернативной сексуальностью,
проявляется на самых разных уровнях — от крайнего насилия до
меньшей оплаты за выполнение той же работы.
Геи угнетаются не по прихоти, а в силу особой потребности
капитализма в нуклеарной семье. Нуклеарная семья как основной —
и недорогой — создатель покорных людей (воспитание в
авторитарной семье приучает детей к иерархии и подчинению и
делает их «уважаемыми» — смотрите главу B.1.5), а также
кормилица и воспитательница рабочей силы удовлетворяет важную
потребность капитализма. Альтернативная сексуальность
представляет собой угрозу для модели семьи, потому что она дает
людям другую ролевую модель. Это означает, что геи окажутся на
передовой линии атаки всякий раз, когда капитализм захочет
укрепить «семейные ценности» (т.е. подчинение авторитету,
«традиции», «мораль» и т.д.). Хорошим примером этого является
введение в Великобритании статьи 28, согласно которой
правительство объявило незаконным для государственных органов

42
пропаганду гей-сексуальности (т.е. представление ее как нечто иное,
чем извращение). В Америке правые также стремятся
демонизировать гомосексуальность в рамках своей кампании по
укреплению ценностей патриархальной семейной ячейки и
подчинения «традиционной» власти. Поэтому угнетение людей по
признаку их сексуальности вряд ли закончится, пока не будет
искоренен сексизм.
Это еще не все. Сексизм, расизм и гомофобия не только
негативно влияют на тех, кто им подвержен, но и вредят тем, кто их
практикует (и в какой-то мере извлекает из них выгоду) в самом
рабочем классе. Почему это так — очевидно, если задуматься. Все
три понятия разделяют рабочий класс, а это значит, что белые,
мужчины и гетеросексуалы вредят сами себе, сохраняя резерв
низкооплачиваемой конкурирующей рабочей силы, обеспечивая
низкую зарплату своим собственным женам, дочерям, матерям,
родственникам и друзьям. Такое разделение создает низкие условия
и заработную плату для всех, поскольку капиталисты получают
конкурентное преимущество, используя этот резерв дешевой
рабочей силы, вынуждая всех капиталистов снижать условия и
заработную плату, чтобы выжить на рынке (кроме того, такая
социальная иерархия, подрывая солидарность против работодателя
на рабочем месте и государства, может создать группу отверженных
работников, которые во время забастовок могут превратиться в
штрейкбрехеров). Кроме того, «привилегированные» слои рабочего
класса проигрывают, потому что их зарплата и условия ниже тех,
которые могли бы достаться им в результате единства. По-
настоящему выигрывает только босс.
Об этом можно судить по результатам исследований на эту
тему. Исследователь Эл Шимански стремился систематически и
научно проверить предположение о том, что белые рабочие
выигрывают от расизма. ["Racial Discrimination and White Gain",
в American Sociological Review, Т. 41, № 3, Июнь 1976, С. 403-
414] Он сравнил положение «белых» и «небелых» (т.е. чернокожих,
коренных американцев, азиатов и латиноамериканцев) работников
в США и обнаружил несколько ключевых моментов:
1) Чем меньше разрыв между зарплатами белых и черных в
американском штате, тем выше заработки белых по сравнению с
заработками белых в других местах. Это означает, что «белые не
получают экономической выгоды от экономической
дискриминации. Белые работники особенно выигрывают
от отсутствия экономической дискриминации... как в

43
абсолютном уровне своих заработков, так и в относительном
равенстве среди белых». [стр. 413] Другими словами, чем меньше
дискриминация в оплате труда была в отношении чернокожих
работников, тем лучше были заработки, которые получали белые
работники.
2) Чем больше «небелых» людей в населении данного
американского штата, тем больше неравенство между белыми.
Другими словами, существование бедной, угнетенной группы
рабочих снижало заработную плату белых рабочих, хотя и не сильно
влияло на заработки белых, не принадлежащих к рабочему классу
(«чем больше дискриминация в отношении [небелых] людей, тем
больше неравенство среди белых»[стр. 410]). Таким образом, белые
рабочие явно экономически проигрывали от этой дискриминации.
3) Он также обнаружил, что «чем интенсивнее расовая
дискриминация, тем ниже заработки белых из-за ... [ее влияния
на] солидарность рабочего класса». [стр. 412] Другими словами,
расизм экономически невыгоден белым рабочим, потому что он
подрывает солидарность между черными и белыми рабочими и
ослабляет профсоюзную организацию.
Таким образом, в целом, эти белые рабочие получают
некоторые видимые привилегии от расизма, но, на самом деле,
оказываются в полной заднице. Таким образом, расизм и другие
формы иерархии, на самом деле, работают против интересов тех
представителей рабочего класса, которые их практикуют — и,
ослабляя рабочее и социальное единство, приносят пользу
правящему классу:

«Пока существует дискриминация и расовые или этнические

меньшинства угнетаются, весь рабочий класс ослаблен. Это
происходит потому, что капиталистический класс способен
использовать расизм для снижения заработной платы отдельных
сегментов рабочего класса, разжигая расовый антагонизм и
заставляя бороться за рабочие места и услуги. Такое разделение
приводит к снижению уровня жизни всех трудящихся. Более того,
натравливая белых на черных и другие угнетенные
национальности, капиталистический класс способен помешать
рабочим объединиться против их общего врага. Пока рабочие
воюют друг с другом, класс капиталистов в безопасности».
[Lorenzo Kom'boa Ervin, Там же, С. 12-3]

44
 Кроме того, расисту, сексисту или гомофобу отказано во
множестве альтернативных точек зрения, понимания опыта,
культур, мыслей и так далее. Их сознание заперто в клетке,
стагнирует в рамках монокультуры, а стагнация — это смерть для
личности. Такие формы угнетения дегуманизируют тех, кто их
практикует, поскольку угнетатель живет как роль, а не как
личность, и поэтому ограничен ею и не может свободно выражать
свою индивидуальность (и поэтому делает это очень ограниченно).
Это деформирует личность угнетателя и обедняет его собственную
жизнь и личность. Гомофобия и сексизм также ограничивают
гибкость всех людей, геев и натуралов, в выборе подходящих для
них форм сексуального самовыражения и отношений. Сексуальное
подавление сексиста и гомофоба вряд ли будет полезно для их
психического здоровья, отношений и общего развития.
С точки зрения анархистов, угнетение по признаку расы, пола
или сексуальности навсегда останется неразрешимым при
капитализме или, более того, при любой экономической или
политической системе, основанной на господстве и эксплуатации.
Хотя отдельные представители «меньшинств» могут процветать,
расизм как оправдание неравенства — слишком полезный
инструмент для элит, чтобы от него отказаться. Используя
результаты расизма (например, бедность) в качестве оправдания
расистской идеологии, можно снова заменить критику статус-кво
глупостями о «природе» и «биологии». Аналогично с сексизмом
или дискриминацией геев.
Долгосрочное решение очевидно: демонтировать капитализм
и иерархическое, экономически классово стратифицированное
общество, с которым он связан. Избавившись от
капиталистического угнетения и эксплуатации и вытекающих из
них империализма и бедности, мы также устраним необходимость в
идеологии расового или сексуального превосходства, используемой
для оправдания угнетения одной группы другой или для разделения
и ослабления рабочего класса. Однако борьбу с фанатизмом нельзя
оставлять до революции. В противном случае возможны две вещи:
во-первых, такая революция вряд ли произойдет, а во-вторых, если
она произойдет, то эти проблемы, скорее всего, останутся в
созданном ею новом обществе. Поэтому с негативными
последствиями неравенства можно и нужно бороться здесь и сейчас,
как и с любой формой иерархии. Ведь, как мы подробно обсуждаем
в главе B.1.6, делая это, мы делаем жизнь немного лучше здесь и
сейчас, а также приближаем время, когда с таким неравенством

45
будет покончено. Только это может гарантировать, что все мы
сможем жить как свободные и равные личности в мире, где нет
места сексизму, расизму, гомофобии или религиозной ненависти.
Нет необходимости говорить, что анархисты полностью
отвергают тот вид «равенства», который принимает другие виды
иерархии, который принимает доминирующие приоритеты
капитализма и государства и соглашается с обесцениванием
отношений и индивидуальности во имя власти и богатства. В
наличии «равных возможностей», в наличии чернокожих, геев или
женщин-начальников и политиков есть некое «равенство», но оно
упускает суть. Если сказать «Я тоже!» вместо «Какой бардак!», то
это не означает настоящего освобождения, это просто другие
начальники и новые формы угнетения. Мы должны смотреть на то,
как устроено общество, а не на пол, цвет кожи, национальность или
сексуальность того, кто отдает приказы!

B.1.5 Как создается социально-психологическая

основа для авторитарной цивилизации?
В главе А.3.6 мы отметили, что иерархические, авторитарные
институты имеют тенденцию к самоподдерживанию, поскольку
взросление под их влиянием формирует покорных/авторитарных
личностей — людей, которые одновременно «уважают» авторитет
(основанный на страхе наказания) и хотят сами применять его к
подчиненным. Люди с такой структурой характера на самом деле не
хотят разрушать иерархии, потому что боятся ответственности,
которую влечет за собой подлинная свобода. Им кажется
«естественным» и «правильным», что общественные институты, от
авторитарного завода до патриархальной семьи, должны быть
пирамидальными, с элитой наверху, отдающей приказы, в то время
как нижестоящие просто подчиняются. Таким образом, мы имеем
зрелище так называемых «либертарианцев» и «анархо»-
капиталистов, кричащих о «свободе» и в то же время выступающих
за фабричный фашизм и приватизированные государства. Короче
говоря, авторитарная цивилизация воспроизводит себя с каждым
поколением, потому что через сложную систему воспитания,
пронизывающую каждый аспект общества, она создает массы
людей, поддерживающих статус-кво.
Вильгельм Райх дал один из самых тщательных анализов
психологических процессов, вовлеченных в воспроизводство
авторитарной цивилизации. Райх основывал свой анализ на

46
четырех наиболее прочно обоснованных открытиях Фрейда, а
именно: 1) что существует бессознательная часть психики, которая
оказывает мощное, хотя и иррациональное влияние на поведение;
2) что даже у маленького ребенка развивается живая «генитальная»
сексуальность, т.е. желание сексуального удовольствия, которое не
имеет ничего общего с деторождением; 3) что детская сексуальность
вместе с эдиповыми конфликтами, возникающими в отношениях
между родителями и детьми в условиях моногамии и патриархата,
обычно подавляется через страх наказания или неодобрения
сексуальных действий и мыслей; 4) что это блокирование
естественной сексуальной активности ребенка и вытеснение ее из
памяти не ослабляет ее силу в бессознательном, но фактически
усиливает ее и позволяет ей проявляться в различных
патологических нарушениях и антисоциальных влечениях; и 5) что,
далеко не будучи божественного происхождения, человеческие
моральные кодексы происходят от воспитательных мер,
используемых родителями и лицами, заменяющими родителей, в
раннем детстве, причем наиболее эффективными из них являются
меры, направленные против детской сексуальности.
Изучив исследования Бронислава Малиновского об
островитянах Тробрианда, общества, ориентированного на женщин
(матрицентричного), в котором сексуальное поведение детей не
подавлялось, а неврозы и извращения, а также авторитарные
институты и ценности практически отсутствовали, Райх пришел к
выводу, что патриархат и авторитаризм первоначально развились,
когда вожди племен стали получать экономические преимущества
от определенного типа браков («браки между кузенами»),
заключаемых их сыновьями. В таких браках братья супруги сына
были обязаны выплачивать ей приданое в виде постоянной дани,
тем самым обогащая клан ее мужа (т.е. вождя). Устраивая
множество таких браков для своих сыновей (которые обычно были
многочисленными из-за привилегии вождя на полигамию), клан
вождя мог накапливать богатство. Таким образом, общество начало
расслаиваться на правящие и подчиненные кланы по признаку
богатства.
Чтобы обеспечить постоянство этих «хороших» браков,
требовалась строгая моногамия. Однако оказалось, что моногамия
невозможна без подавления детской сексуальности, поскольку, как
показывает статистика, дети, которым разрешено свободное
проявление сексуальности, часто не могут успешно адаптироваться
к пожизненной моногамии. Поэтому, наряду с классовым

47
расслоением и частной собственностью, были разработаны
авторитарные методы воспитания детей, чтобы привить им
репрессивную сексуальную мораль, от которой зависело
воспроизводство новой патриархальной системы. Таким образом,
существует историческая корреляция между, с одной стороны,
допатриархальным обществом, примитивным либертарным
коммунизмом (или «трудовой демократией», по выражению Райха),
экономическим равенством и сексуальной свободой, и, с другой
стороны, патриархальным обществом, частнособственнической
экономикой, классовым расслоением экономики и сексуальным
подавлением. Как выразился Райх:
«В процессе развития от матриархального к
патриархальному укладу каждое племя изменяет сексуальные
отношения среди своих членов, формируя определенную
сексуальность в соответствии с новой формой жизни. Такое
изменение вызвано тем, что переход власти и материальных
ценностей от демократических [материнских] родов к
авторитарной семье вождя осуществляется в основном с
помощью подавления сексуальных стремлений народа. Таким
образом, сексуальное подавление превращается в существенный
фактор разделения общества на классы».
«Брак (и связанное с ним законное приданое) становится
осью преобразования одной формы уклада в другую. Поскольку
свадебная дань, поступающая от родственников жены в семью
мужа, укрепляет власть мужчины (особенно власть вождя),
тогда у мужчин родов и семей, занимающих высокое
иерархическое положение, возникает стремление закрепить
брачные узы на постоянной основе. На этом этапе только
мужчина заинтересован в браке. Таким образом, простой союз в
рамках естественной рабочей демократии, который можно было
без труда расторгнуть в любое время, превращается в
долговременную моногамную брачную связь в рамках
патриархата. Долговременный моногамный брак стал основным
институтом патриархального общества и таковым остается
по сей день. Для защиты таких браков, однако, понадобилось
обесценить естественные генитальные стремления, налагая на
них все более жесткие ограничения». [Психология масс и
фашизм]

48
 Подавление естественной сексуальности, связанное с
трансформацией матриархального общества в патриархальное,
породило различные антисоциальные влечения (садизм,
разрушительные импульсы, фантазии об изнасиловании и т.д.),
которые затем также пришлось подавлять путем насаждения
навязчивой морали, которая заняла место естественной
саморегуляции, характерной для допатриархальных обществ. Таким
образом, секс стал рассматриваться как «грязный», «дьявольский»,
«нечестивый» и т.д., которым он действительно стал в результате
создания вторичных влечений. Таким образом:

«Авторитарно-патриархальный сексуальный уклад,

возникший в результате революционных процессов позднего
матриархата (экономическая независимость семьи вождя от
материальных родов, рост обмена товарами между племенами,
развитие средств производства и т. д.), превращается в основу
авторитарной идеологии, лишая женщин, детей и подростков
сексуальной свободы, превращая секс в товар и ставя сексуальные
склонности на службу экономическому подчинению. С этого
момента сексуальность действительно подвергается
искажению; она превращается в нечто дьявольское, демоническое,
и поэтому должна быть обуздана». [Райх, Там же]
Как только зачатки патриархата заложены, следует создание
полностью авторитарного общества, основанного на
психологическом подавлении своих членов посредством
сексуального подавления:
«В результате морального сдерживания естественной
сексуальности ребенка, которая на последнем этапе приводит к
существенному ослаблению его генитальной сексуальности, у
ребенка развивается пугливость, робость, страх перед
авторитетом, покорность, “доброта” и “послушание” в
авторитарном смысле этих слов. Такое сдерживание парализует
действие мятежных сил в человеке, так как каждый жизненный
порыв теперь обременен страхом; поскольку секс стал запретной
темой, критическая способность и мысль человека также
становятся запретными. Короче говоря, задача морали
заключается в формировании покорных личностей, которые,
несмотря на нищету и унижение, должны соответствовать
требованиям авторитарного строя. Таким образом, семья
представляет собой авторитарное государство в миниатюре, в
котором ребенок должен научиться приспосабливаться к

49
социальным условиям. Необходимо ясно понимать, что
авторитарная структура личности в основном формируется
путем погружения сексуальных запретов и страхов в живую
субстанцию сексуальных импульсов». [Райх, Там же]

Таким образом, разрушая способность человека бунтовать и

думать самостоятельно, подавление детской сексуальности — и
других форм свободного, естественного выражения биоэнергии
(например, крик, плач, бег, прыжки и т.д.) - становится самым
важным оружием в создании реакционных личностей. Именно
поэтому каждый реакционный политик делает такой акцент на
«укреплении семьи» и продвижении «семейных ценностей» (т.е.
патриархата, принудительной моногамии, добрачного целомудрия,
телесных наказаний и т.д.). Говоря словами Райха:

«Поскольку авторитарное общество воспроизводит себя в

индивидуальных структурах масс с помощью авторитарной
семьи, отсюда следует, что политическая реакция должна
рассматривать и защищать авторитарную семью
как основу существования “государства, культуры и
цивилизации”. <…> [Это] клетка зародыша политической
реакции, важнейший центр производства реакционеров (мужчин
и женщин). Благодаря возникновению и развитию на основе
определенных общественных процессов семья превращается в
важнейший институт для сохранения авторитарной системы,
которая формирует ее». [Там же]

Семья является наиболее важным институтом для этой цели,

потому что дети наиболее уязвимы для психологического
искажения в первые несколько лет жизни, с момента рождения до
шести лет, и в это время они в основном находятся под присмотром
родителей. Школы и церкви продолжают процесс воспитания, когда
дети становятся достаточно взрослыми, чтобы оторваться от
родителей, но они, как правило, не имеют успеха, если родители не
заложили правильный фундамент в самом начале жизни. Так, А.С.
Нилл отмечает, что «воспитание младенцев и собак очень похоже.
Поротый ребенок, как и поротый щенок, превращается в
послушного униженного взрослого. И подобно тому, как мы
натаскиваем собак для своих целей, мы поступаем с нашими
детьми. На этой псарне – в детской – человеческие щенки должны
быть чистыми. Они обязаны не слишком много лаять,
подчиняться свистку, есть только тогда, когда нам удобно их

50
покормить. Я видел, как сотни тысяч послушных, лебезящих
собак виляли хвостами в Темпл-хоффе в Берлине, когда в 1935-м
великий кинолог Гитлер подавал им свистком свои команды».
[Саммерхилл – воспитание свободой, С. 66-7]
Семья также является основным органом подавления в
подростковом возрасте, когда сексуальная энергия достигает своего
пика. Это происходит потому, что подавляющее большинство
родителей не предоставляют подросткам личного пространства для
беспрепятственных сексуальных отношений со своими партнерами,
но фактически активно поощряют такое поведение, часто (как в
фундаменталистских христианских семьях) требуя полного
воздержания — в то самое время, когда воздержание наиболее
невозможно! Более того, поскольку при капитализме подростки
экономически зависят от родителей, а общество не предоставляет
им жилья или общежитий, позволяющих сексуальную свободу, у
молодых людей нет иного выбора, кроме как подчиниться
иррациональным требованиям родителей воздерживаться от
добрачного секса. Это, в свою очередь, вынуждает их заниматься
тайным сексом на задних сиденьях автомобилей или в других
труднодоступных местах, где они не могут расслабиться или
получить полное сексуальное удовлетворение. Как обнаружил Райх,
когда сексуальность подавлена и отягощена тревогой, результатом
всегда является некоторая степень того, что он назвал
«оргастической импотенцией»: неспособность полностью отдаться
потоку энергии, высвобождающейся во время оргазма. Таким
образом, происходит неполное высвобождение сексуального
напряжения, что приводит к состоянию хронического
биоэнергетического застоя. Такое состояние, по мнению Райха,
является питательной средой для неврозов и реакционных
установок. (Более подробную информацию смотрите в подразделе
J.6).
В этой связи интересно отметить, что «примитивные»
общества, такие как островитяне Тробрианда, до развития
патриархально-авторитарных институтов, предоставляли
специальные общинные дома, куда подростки могли отправиться со
своими партнерами, чтобы насладиться ненарушаемыми
сексуальными отношениями — и это при полном одобрении
общества. В анархистском обществе такой институт был бы само
собой разумеющимся, поскольку он подразумевается понятием
свободы. (Подробнее о сексуальном освобождении подростков
смотрите главу J.6.8.)

51
 Националистические чувства также можно отнести к
авторитарной семье. Привязанность ребенка к матери, конечно,
естественна и является основой всех семейных связей. Субъективно
эмоциональным ядром понятий родины и нации являются мать и
семья, поскольку мать — это родина ребенка, так же как семья — это
«нация в миниатюре». По мнению Райха, который тщательно
изучал массовую привлекательность гитлеровского «национал-
социализма», националистические чувства являются прямым
продолжением семейной связи и коренятся
в закрепленной привязке к матери. Как отмечает Райх, хотя
привязанность к матери в младенческом возрасте
естественна, закрепленная привязанность не является таковой, а
представляет собой социальный продукт. В период полового
созревания привязанность к матери освободила бы место для других
привязанностей, то есть для естественных сексуальных
отношений, если бы противоестественные сексуальные
ограничения, налагаемые на подростков, не привели к ее вечному
закреплению. Именно в форме этой социально обусловленной
экстернализации закрепление за матерью становится основой
националистических чувств у взрослого человека; и только на этой
стадии оно становится реакционной социальной силой.
Более поздние авторы, которые вслед за Райхом
анализировали процесс создания реакционных структур характера,
расширили рамки его анализа, включив в него другие важные
запреты, помимо сексуальных, которые навязываются детям и
подросткам. Риана Эйслер, например, в своей книге «Священное
наслаждение» (Sacred Pleasure) подчеркивает, что не только
негативное отношение к сексу, но и негативное отношение
к удовольствию создает те типы личностей, о которых мы
говорим. Отрицание ценности приятных ощущений пронизывает
наше бессознательное, что отражается, например, в
распространенной идее о том, что наслаждение телесными
удовольствиями является «животной» (и, следовательно, «плохой»)
стороной человеческой природы, в отличие от «высших»
удовольствий разума и «духа». Такой дуализм, отрицающий
духовный аспект тела, заставляет людей чувствовать себя
виноватыми в том, что они наслаждаются любыми приятными
ощущениями - что, однако, готовит их к жизни, основанной на
жертвовании удовольствиями (или даже самой жизнью) в условиях
капитализма и этатизма, с их требованиями массового подчинения
отчужденному труду, эксплуатации, военной службы для защиты

52
интересов правящего класса и так далее. И в то же время
авторитарная идеология подчеркивает ценность страдания,
например, через прославление жесткого, бесчувственного героя-
воина, который страдает (и причиняет «необходимые» страдания
другим) ради какого-то безжалостного идеала.
Эйслер также отмечает, что «существует множество
доказательств того, что люди, выросшие в семьях, где жесткая
иерархия и болезненные наказания являются нормой, учатся
подавлять гнев на своих родителей. Существует также
множество доказательств того, что этот гнев затем часто
направляется против традиционно бесправных групп (таких как
меньшинства, дети и женщины)». [Sacred Pleasure, стр. 187] Этот
подавленный гнев становится благодатной почвой для реакционных
политиков, чья массовая привлекательность обычно частично
основывается на обвинениях меньшинств в проблемах общества.
Как пишет психолог Эльза Френкель-Брунсвик в
книге «Авторитарная личность», люди, которые в детстве были
подвергнуты насилию, в результате которого они подчинили свою
волю требованиям опасающихся авторитарных родителей, во
взрослом возрасте также очень склонны подчинять свою волю и
разум авторитарным лидерам. «Другими словами,» — резюмирует
Френкель-Брунсвик, — «одновременно с тем, что они учатся
вымещать свой подавленный гнев на тех, кого они считают
слабыми, они также учатся подчиняться автократическому
правлению или правлению “сильного человека”. Более того, будучи
жестоко наказанными за любой намек на бунт (даже за
“возражения” по поводу несправедливого обращения), они
постепенно учатся отрицать для себя, что было что-то плохое в
том, что с ними делали в детстве - и, в свою очередь, делать это
со своими собственными детьми». [The Authoritarian
Personality, стр. 187]
Это лишь некоторые из механизмов, которые закрепляют
статус-кво, создавая личности, поклоняющиеся авторитету и
боящиеся свободы. Следовательно, анархисты в целом выступают
против традиционных методов воспитания детей, патриархально-
авторитарной семьи (и ее «ценностей»), подавления подростковой
сексуальности, а также против отрицающих удовольствие и
утверждающих боль установок, которые прививаются церковью и
большинством школ. Вместо них анархисты выступают за
антиавторитарную, антирепрессивную практику воспитания детей и
образовательные методы (смотрите подраздел J.6 и главу J.5.13,

53
соответственно), цель которых — предотвратить или, по крайней
мере, свести к минимуму психологическое искалечивание личности,
позволяя ей вместо этого развивать естественную саморегуляцию и
самомотивированное обучение. Мы считаем, что только так люди
смогут вырасти счастливыми, творческими и по-настоящему
свободолюбивыми личностями, которые обеспечат
психологическую почву для процветания анархистских
экономических и политических институтов.

B.1.6 Может ли иерархия быть ликвидирована?

Столкнувшись с тем фактом, что иерархия, во многих ее
отличительных формах, существует с нами так долго и так
негативно влияет на тех, кто ей подвержен, некоторые могут прийти
к выводу, что анархистская надежда покончить с ней или даже
уменьшить ее — не более чем утопическая мечта. Конечно, возразят
они, раз анархисты признают, что те, кто подвержен иерархии,
приспосабливаются к ней, то тем самым автоматически
исключается создание людей, способных освободиться от нее?
Анархисты с этим не согласны. С иерархией можно покончить,
как в конкретных формах, так и в целом. Беглый взгляд на историю
человеческого рода показывает, что так оно и есть. Люди,
подвергавшиеся монархии, покончили с ней, создав республики
там, где прежде царил абсолютизм. Рабство и крепостное право
были отменены. Александр Беркман просто констатировал
очевидное, когда отметил, что «многие идеи, которые некогда
считались истинными, должны рассматриваться как ложные и
дурные. К примеру, представление о королевской власти, рабстве
и крепостничестве волею бога. Было время, когда весь мир верил,
что эти учреждения являются правильными, справедливыми и
неизменными». Однако они «начали пользоваться дурной славой,
теряли поддержку людей, и, наконец, институты, основанные на
этих представлениях, упразднялись», поскольку «они были
полезны только господствующим классам» и потому «были
уничтожены народными восстаниями и революциями». [Азбука
анархизма, стр. 68] Поэтому маловероятно, что нынешние формы
иерархии являются исключением из этого процесса.
Сегодня мы видим, что это именно так. Высказывания
Малатесты, сделанные более ста лет назад, по-прежнему
актуальны: «Угнетенные массы ... никогда полностью не
смирялись с угнетением и нищетой ... [и] показывают себя

54
жаждущими справедливости, свободы и благополучия». [Anarchy,
стр. 33] Те, кто находится внизу, постоянно сопротивляются как
иерархии и ее негативным последствиям, так и, что не менее важно,
создают неиерархические способы жизни и борьбы. Этот
постоянный процесс самоактивности и самоосвобождения можно
наблюдать на примере рабочего, женского и других движений, в
которых люди в той или иной степени создают свои собственные
альтернативы, основанные на их собственных мечтах и надеждах.
Анархизм вырос и основан на этом процессе сопротивления,
надежды и прямого действия. Другими словами, либертарианские
элементы, которые угнетенные постоянно производят в своей
борьбе внутри и против иерархических систем, экстраполируются и
обобщаются в то, что называется анархизмом. Именно эта борьба и
анархические элементы, которые она порождает, делают конец всех
форм иерархии не только желательным, но и возможным.
Поэтому, хотя негативное влияние иерархии неудивительно,
не удивительно и сопротивление ей. Это происходит потому, что
человек — это «не чистый лист бумаги, на котором культура
может писать свой текст; он — существо, заряженное энергией
и структурированное определенным образом, существо, которое,
адаптируясь, реагирует специфическим и установленным
образом на внешние условия». В этом «процессе такой
адаптации» люди развивают «определенные ментальные и
эмоциональные реакции, сообразно специфическим
свойствам» нашей природы. [Эрих Фромм, Человек для себя,
стр. 13] Например:

«Человек может адаптироваться к рабству, но он

реагирует на него снижением своих интеллектуальных и
моральных качеств... Человек может адаптироваться к
культурным условиям, требующим подавления сексуальных
влечений, но при такой адаптации ... у него развиваются
невротические симптомы. Человек может адаптироваться
почти к любой культурной системе, но в той мере, в какой эти
системы противоречат его природе, у него развиваются
ментальные и эмоциональные нарушения, принуждающие его, в
конце концов, к изменению этих условий, так как он не может
изменить свою природу.... Если бы ... человек мог адаптироваться
ко всем условиям, не сопротивляясь тем, которые противны его
природе, он никогда не имел бы никакой истории вообще.
Человеческая эволюция обусловлена человеческой

55
адаптируемостью и определенными неразрушимыми свойствами
природы человека, которые заставляют его никогда не
прекращать поиск условий, более соответствующих его
внутренним потребностям». [Там же, стр. 13]

Поэтому наряду с адаптацией к иерархии существует и

сопротивление. Это означает, что современное общество
(капитализм), как и любое иерархическое общество, сталкивается с
прямым противоречием. С одной стороны, такие системы делят
общество на узкую прослойку отдающих приказы и подавляющее
большинство населения, которое (официально) отстранено от
принятия решений, которое сводится к выполнению (исполнению)
решений, принятых немногими. В результате большинство людей
испытывают чувство отчуждения и несчастья. Однако на практике
люди пытаются преодолеть это положение бессилия, и таким
образом иерархия порождает борьбу против себя со стороны тех, кто
ей подчиняется. Этот процесс происходит постоянно, в большей или
меньшей степени, и является важным аспектом в создании
возможности политического сознания, социальных изменений и
революции. Люди отказываются относиться к себе как к объекту
(как того требует иерархическое общество), и тем самым иерархия
создает возможность для своего собственного разрушения.
Ибо неравенство в богатстве и власти, создаваемое
иерархиями, между сильными и бессильными, между богатыми и
бедными, не было предписано богом, природой или какой-то другой
сверхчеловеческой силой. Оно было создано конкретной
социальной системой, ее институтами и работой — системой,
основанной на авторитарных социальных отношениях, которые
влияют на нас как физически, так и психически. Так что надежда
есть. Как авторитарные черты усваиваются, так же их можно и не
усваивать. Как резюмирует Кэрол Пейтмен, факты подтверждают
аргумент, «что мы учимся участвовать, участвуя», и что среда,
основанная на участии, «также может быть эффективной в
уменьшении тенденций к недемократическим установкам в
человеке». [Participaton and Democratic Theory, стр. 105] Таким
образом, угнетение воспроизводит сопротивление и семена своего
собственного разрушения.
Именно по этой причине анархисты подчеркивают важность
самоосвобождения (смотрите главу A.2.7) и «поддерживают любую
борьбу за частичную свободу, потому что мы убеждены, что
человек учится в борьбе, и что, начав пользоваться небольшой

56
свободой, он в конце концов захочет получить ее всю».
[Malatesta, Errico Malatesta: His Life and Ideas, стр. 195]
Посредством прямого действия (смотрите подраздел J.2) люди
напрягают свои силы и отстаивают себя. Это разрушает
обусловленность иерархии, разрушает покорность, в которой
нуждаются и которую порождают иерархические общественные
отношения. Таким образом, ежедневная борьба против
угнетения «служили бы тренировочным полем для
развития» человеком «понимания его настоящей роли в жизни,
становления его веры в самого себя и независимости, для обучения
его взаимопомощи и сотрудничеству и осознания им собственной
ответственности. Он научится принимать решения и
действовать в соответствии с собственным суждением и не
станет больше передоверять своим лидерам или политикам
управление своими делами и заботу о собственном благополучии.
Именно он сам вместе со своими коллегами у станка будет
определять, чего они хотят и какие методы наилучшим образом
служат их целям». [Беркман, там же, С. 109-110]
Другими словами, борьба поощряет все те черты, которые
иерархия уничтожает, и, следовательно, развивает способности не
только подвергать сомнению и сопротивляться власти, но и, в
конечном счете, покончить с ней раз и навсегда. Это означает, что
любая борьба меняет тех, кто в ней участвует, политизирует их и
трансформирует их личности, избавляя от подневольных черт,
вырабатываемых и требуемых иерархией. Например, после сидячих
забастовок во Флинте, штат Мичиган, в 1937 году один из очевидцев
видел, как «рабочий-автомобилист стал другим человеком.
Женщины, которые активно участвовали в забастовке, стали
женщинами другого типа... Они несли себя другой походкой, их
головы были высоко подняты, и они были уверены в себе». [Genora
(Johnson) Dollinger, содержится в Voices of a People’s History of
the United States, Howard Zinn and Anthony Arnove (eds.), стр. 349]
Такие изменения происходят в любой борьбе (смотрите также главу
J.4.2). Анархисты не удивлены, поскольку, как уже говорилось в
подразделе J.1 и главе J.2.1, мы давно признали освобождающие
аспекты социальной борьбы и ключевую роль, которую она играет в
создании свободных людей и других предпосылок, необходимых
для анархического общества (например, первоначальной
социальной организации — смотрите в главе I.2.3).
Излишне говорить, что такая иерархическая система, как
капитализм, не может выжить при непокорном рабочем классе, и

57
боссы тратят значительное количество времени, энергии и ресурсов,
пытаясь сломить дух рабочего класса, чтобы он подчинился власти
(либо невольно, под страхом увольнения, либо добровольно,
обманывая их, заставляя поверить в то, что иерархия естественна,
или поощряя подчиненное поведение). Неудивительно, что это
никогда не удается полностью, поэтому капитализм характеризуется
постоянной борьбой между угнетенными и угнетателями.
Некоторые из этих противостояний успешны, некоторые — нет.
Некоторые из них носят оборонительный характер, некоторые —
нет. Некоторые, например, забастовки заметны, другие менее
заметны (например, работать медленнее и менее эффективно, чем
хочет руководство). И эта борьба ведется по обе стороны
иерархического разделения. Те, кто подчиняется иерархии, борются
за ее ограничение и увеличение своей автономии, а те, кто
пользуется властью, борются за увеличение своей власти над
другими. Кто побеждает, бывает по-разному. В 1960-х и 1970-х годах
наблюдался заметный рост побед угнетенных на всем протяжении
капитализма, но, к сожалению, с 1980-х годов, как мы обсуждаем в
главе C.8.3, началась неустанная классовая война, которую ведут
сильные мира сего, и которая привела к ряду поражений рабочего
класса. Неудивительно, что после этого богатые стали еще богаче и
могущественнее.
Поэтому анархисты принимают участие в продолжающейся
социальной борьбе в обществе, пытаясь закончить ее единственно
возможным способом — победой угнетенных. Ключевой частью этой
борьбы является борьба за частичные свободы, за мелкие или
крупные реформы, поскольку это укрепляет дух восстания и
запускает процесс к окончательному концу иерархии. В такой
борьбе мы подчеркиваем автономию участников и рассматриваем ее
не только как средство достижения большей справедливости и
свободы в нынешней несвободной системе, но и как средство раз и
навсегда покончить с иерархией, с которой они борются. Так,
например, в классовой борьбе нами провозглашается «организация
снизу, начиная с завода и фабрики, основанная на общих
интересах рабочих, независимо от их специальности, расы или
гражданства». [Александр Беркман, там же, стр. 111] Такая
организация, как мы обсуждаем в главе J.5.2, будет управляться
через собрания на рабочих местах и станет идеальным средством
замены капиталистической иерархии в промышленности
подлинной экономической свободой, т.е. самоуправлением рабочих
в производстве (смотрите подраздел I.3). Аналогично, в обществе

58
мы выступаем за народные собрания (смотрите главу J.5.1) как
средство не только борьбы с властью государства, но и замены ее
свободными, самоуправляемыми сообществами (смотрите
подраздел I.5).
Таким образом, сама текущая борьба создает мост между тем,
что есть, и тем, что может быть:

«Собрание и община должны возникнуть внутри самого

революционного процесса; более того, революционный
процесс представляет собой формирование собрания и
общины, а вместе с ними и разрушение власти. Собрание и
община должны стать “боевыми формулировками”, а не далекими
панацеями. Они должны быть созданы как способы
борьбы против существующего общества, а не как
теоретические или программные абстракции». [Murray Book-
chin, Post-Scarcity Anarchism, стр. 104]

Это еще не все. Помимо борьбы с государством и

капитализмом, нам также необходимо бороться со всеми другими
формами угнетения. Это означает, что анархисты утверждают, что
нам нужно бороться с социальной иерархией, такой как расизм и
сексизм, а также с иерархией на рабочем месте и экономическим
классом, что нам нужно противостоять гомофобии и религиозной
ненависти, а также с политическим государствам. Такие угнетения и
борьба не являются отвлечением от борьбы против классового
угнетения или капитализма, а являются неотъемлемой частью
борьбы за свободу человека, и их нельзя игнорировать, чтобы не
нанести ей смертельный вред.
В рамках этого процесса анархисты призывают и
поддерживают все слои населения отстаивать свою человечность и
индивидуальность, сопротивляясь расистским, сексистским и
гомофобным действиям и оспаривая подобные взгляды в
повседневной жизни, повсюду (как отмечает Кэрол
Пейтмен, «сексуальное доминирование структурирует рабочее
место, а также супружеский дом»[The Sexual Contract, стр.
142]). Это означает борьбу всех людей рабочего класса против
внутренней и внешней тирании, с которой мы сталкиваемся — мы
должны бороться против собственных предрассудков, поддерживая
тех, кто борется против наших общих врагов, независимо от их пола,
цвета кожи или сексуальности. Слова Лоренцо Ком'боа Эрвина о
борьбе с расизмом применимы ко всем формам угнетения:

59
 «С расизмом нужно решительно бороться везде, где он есть,
пусть даже в наших собственных рядах и даже в собственной
груди. Соответственно, мы должны покончить с системой
привилегий белой кожи, которую боссы используют для раскола
класса и сверхэксплуатации угнетенных по расовому признаку
рабочих. Белые рабочие, особенно в западном мире, должны
противостоять попыткам использовать одну часть рабочего
класса для своего продвижения вперед, сдерживая при этом
достижения другой части по признаку расы или национальности.
Этот вид классового оппортунизма и капитулянтства со
стороны белого труда должен быть прямо оспорен и побежден.
Не может быть единства рабочих, пока не будет положен конец
системе сверхэксплуатации и мирового превосходства белых».
[Anarchism and the Black Revolution, стр. 128]

Прогресс на пути к равенству возможен и уже достигнут. Хотя

по-прежнему верно, что (по словам Эммы Гольдман) «[нигде] с
женщиной не обращаются по заслугам ее труда, а скорее по
половому признаку»[Red Emma Speaks, стр. 177] и что
образование все еще патриархально, и молодые женщины все еще
часто избегают традиционно «мужских» курсов обучения и работы
(что учит детей тому, что мужчинам и женщинам отводятся разные
роли в обществе, и настраивает их на принятие этих ограничений по
мере взросления), верно и то, что положение женщин, как и
положение чернокожих и геев, улучшилось. Это происходит
благодаря различным самоорганизованным движениям за
самоосвобождение, которые постоянно развивались на протяжении
всей истории, и они являются ключом к борьбе с угнетением в
краткосрочной перспективе (и создают потенциал для
долгосрочного решения проблемы демонтажа капитализма и
государства).
Эмма Гольдман утверждала, что эмансипация начинается «в
душе женщины». Только в процессе внутреннего освобождения,
когда угнетенные узнают свою собственную ценность, уважают себя
и свою культуру, они могут быть в состоянии эффективно бороться
(и преодолевать) с внешним угнетением и отношением. Только
когда вы уважаете себя, вы можете заставить других уважать вас. Те
мужчины, белые и гетеросексуалы, которые выступают против
предрассудков, неравенства и несправедливости, должны
поддерживать угнетенные группы и отказываться потворствовать
расистским, сексистским или гомофобным взглядам и действиям со

60
стороны других или самих себя. Для анархистов «ни один член
рабочего движения не может безнаказанно подвергаться
дискриминации, подавлению или игнорированию... Рабочие [и
другие] организации должны строиться на принципе равной
свободы всех своих членов. Это равенство означает, что, только
если каждый рабочий является свободной и независимой единицей,
сотрудничающей с другими из своих общих интересов, вся рабочая
организация может успешно работать и стать сильной».
[Lorenzo Kom'boa Ervin, Там же, С. 127-8]
Мы все должны относиться к людям как к равным и в то же
время уважать их различия. Разнообразие — это сила и источник
радости, и анархисты отвергают идею о том, что равенство означает
конформизм. Этими методами — внутреннего самоосвобождения и
солидарности против внешнего угнетения — мы можем бороться с
нетерпимостью. Расизм, сексизм и гомофобия могут быть
уменьшены, возможно, почти уничтожены еще до того, как
произойдет социальная революция, если те, кто им подвержен,
организуют себя, дадут самостоятельный отпор и перестанут
подвергаться расовому, сексуальному или гомофобному насилию
или позволять другим уходить от ответственности (что играет
важную роль в том, чтобы заставить других осознать свое
собственное отношение и действия, отношение, которое они могут
даже не замечать!)
Пример Mujeres Libres (Свободных женщин) в Испании в
1930-х годах показывает, что возможно. Женщины-анархистки,
участвовавшие в C.N.T. и F.A.I., организовали себя автономно, чтобы
поднять вопрос сексизма в широком либертарном движении,
увеличить участие женщин в либертарных организациях и помочь
процессу самоосвобождения женщин от мужского угнетения. На
этом пути им также приходилось бороться с (слишком
распространенным) сексистским отношением их «революционных»
коллег-анархистов мужского пола. Книга Марты А.
Аккельсберг «Свободные женщины Испании» представляет
собой прекрасный рассказ об этом движении и о вопросах, которые
оно поднимает для всех людей, озабоченных свободой.
Десятилетиями позже женское движение 1960-х и 1970-х годов
делало примерно то же самое, стремясь бросить вызов
традиционному сексизму и патриархату капиталистического
общества. Они тоже создали свои собственные организации, чтобы
бороться за свои потребности как группа. Отдельные люди работали

61
вместе и черпали силы для своих личных сражений дома и в
обществе в целом.
Другая важная часть этого процесса заключается в том, чтобы
такие автономные группы активно поддерживали других
участников борьбы (включая представителей доминирующей
расы/пола/ориентации). Такая практическая солидарность и
общение, в сочетании с радикализирующим воздействием самой
борьбы на участников, может помочь разрушить предрассудки и
нетерпимость, подорвать социальные иерархии, которые угнетают
всех нас. Например, группы геев и лесбиянок, поддержавшие
забастовку шахтеров в Великобритании в 1984/5 году, привели к
тому, что такие группы заняли почетное место на многих
шахтерских маршах. Другой пример - великая забастовка еврейских
рабочих-иммигрантов в 1912 году в Лондоне, которая произошла
одновременно с большой забастовкой лондонских докеров. «Общая
борьба объединила еврейских и нееврейских рабочих. Проводились
совместные забастовочные собрания, и одни и те же ораторы
выступали на огромных совместных демонстрациях». Еврейская
забастовка увенчалась успехом, нанеся «смертельный удар по
потогонной системе. После этой победы английские рабочие
смотрели на еврейских рабочих совсем другими глазами». Тем не
менее, забастовка в лондонских доках продолжалась, и многие
семьи докеров испытывали настоящую нужду. Успешные еврейские
забастовщики начали кампанию, «чтобы взять некоторых детей
докеров в свои дома». Эта практическая поддержка «сделала очень
многое для укрепления дружбы между еврейскими и нееврейскими
рабочими». [Rudolf Rocker, London Years, стр. 129 и стр. 131] Эта
солидарность была отплачена в октябре 1936 года, когда докеры
были в первых рядах, чтобы остановить фашистских
чернорубашечников Мосли, марширующих по еврейским районам
(знаменитая битва на Кейбл-стрит).
Для белых, мужчин и гетеросексуалов единственным
анархическим подходом является поддержка других в борьбе, отказ
терпеть нетерпимость к другим и искоренение собственных страхов
и предрассудков (отказываясь при этом от некритичного отношения
к борьбе за самоосвобождение — солидарность не означает
отключение мозга!) Очевидно, что это подразумевает включение
проблемы социального угнетения во все организации и
деятельность рабочего класса и обеспечение того, чтобы ни одна
угнетенная группа не была маргинализирована в них.

62
 Только таким образом можно ослабить власть этих
социальных болезней и создать лучшую, неиерархическую систему.
Ущерб одному — это ущерб для всех.

B.2 Почему анархисты выступают против

государства?
Как уже отмечалось ранее (смотрите подраздел B.1), анархисты
выступают против всех форм иерархической власти. Однако
исторически сложилось так, что большую часть своего времени и
энергии они тратят на противостояние двум основным формам.
Первая — это капитализм, вторая — государство. Эти две формы
власти находятся в симбиотических отношениях и не могут быть
легко разделены:

«Государство... и капитализм — это факты и понятия,

которые мы не можем отделить друг от друга. В ходе истории
эти институты развивались, поддерживая и укрепляя друг
друга».
«Они связаны друг с другом не просто как случайные
совпадения. Они связаны между собой причинно-следственными
связями». [Kropotkin, Evolution and Environment, стр. 94]

В этом подразделе, следовательно, наряду с объяснением того,

почему анархисты выступают против государства, нам обязательно
придется проанализировать отношения между ним и
капитализмом.
Так что же такое государство? По словам Малатесты,
анархисты «использовали и продолжают использовать слово
“государство” для обозначения совокупности политических,
законодательных, судебных, военных и финансовых институтов,
с помощью которых управление собственными делами, контроль
над личным поведением, ответственность за личную
безопасность отбираются у людей и передаются другим,
которые путем узурпации или делегирования полномочий
наделены властью издавать законы для всего и всех и обязывать
людей соблюдать их, если потребуется, с помощью коллективной
силы». [Anarchy, стр. 17]
Он продолжает:

63
 «Для нас правительство [или государство] состоит из всех
правителей; а правители ... это те, кто имеет власть
издавать законы, регулирующие межчеловеческие отношения, и
следить за их исполнением ... [и] обладающие властью, в большей
или меньшей степени, использовать социальную власть, то есть
физическую, интеллектуальную и экономическую мощь всего
сообщества, чтобы обязать всех выполнять их желания. И эта
сила, по нашему мнению, составляет принцип правления и
власти». [Там же, стр. 19]

Кропоткин представил аналогичный анализ, утверждая, что

государство «обнимает собою не только существование власти
над обществом, но и сосредоточение управления местною жизнью
в одном центре, т.е. территориальную концентрацию, а
также сосредоточение многих отправлений общественной
жизни ... Весь механизм законодательства и полиции выработан
для того, чтобы подчинить одни классы общества господству
других классов». [Государство, его роль в истории] Для
Бакунина все государства «по существу являются лишь
машинами, управляющими массами сверху, через...
привилегированное меньшинство, якобы знающее подлинные
интересы народа лучше, чем сам народ». [The Political
Philosophy of Bakunin, стр. 211] По этому поводу Мюррей Букчин
пишет:

«Государство — это, по меньшее мере, профессиональная

система социального насилия, а не просто система социальной
администрации как все еще наивно полагает народ и многие
политические теоретики».
«Слово “профессиональный” следует подчеркнуть также,
как и слово “принуждение”. Принуждение возникает в природе, в
личных взаимоотношениях, в негосударственных неиерархических
обществах. ... Только когда принуждение
институционализированно в профессиональную,
систематическую и организованную форму социального
контропя — это происходит, когда людей выдергивают из
повседневной жизни в общине и предполагают не проcто
«управлять» ею, но делать это при помощи монополии силы
только здесь мы можем говорить о государстве».
[Реконструкция общества]

64
 Как указывает Букчин, анархисты отвергают идею о том, что
государство — это то же самое, что и общество, или
что любая группа человеческих существ, живущих и
организованных вместе, является государством. Эта путаница, как
отмечает Кропоткин, объясняет, почему существует «обычное
обвинение анархистов в том, что они хотят “разрушить
общество” и проповедуют “возвращение к вечной войне каждого со
всеми”». В такой позиции «забывается, что люди жили
обществами многие тысячи лет, прежде чем создали
государства», и что, следовательно, государство «есть лишь одна
из тех форм, которые общество принимало в течение своей
истории». [Там же]
Государство, таким образом, не является просто федерацией
отдельных людей или народов и поэтому, как подчеркивал
Малатеста, не может использоваться для описания «человеческого
коллектива, собранного вместе на определенной территории и
составляющего то, что называется социальной единицей,
независимо от способа группировки этого коллектива или
состояния отношений между ними». Его нельзя «использовать
просто как синоним общества». [Там же, стр. 17] Государство —
это особая форма социальной организации, основанная на
определенных ключевых признаках, и поэтому, как мы
утверждаем, «слово “государство”... следовало бы оставить
только для тех общежитий с иерархическим строем и
централизацией». [Пётр Кропоткин, Этика] Как таковое,
государство «есть исторически преходящий институт, временная
форма общества», чье «полное исчезновение» возможно,
поскольку «государство отнюдь не есть общество».
[Бакунин, Бог и государство]
В целом, государство — это особый способ организации
человеческих дел на определенной территории, способ, отмеченный
определенными институтами, которые, в свою очередь, имеют
определенные характеристики. Однако это не означает, что
государство — это монолитное образование, которое остается
неизменным с момента своего рождения и до сегодняшнего дня.
Государства различаются по многим параметрам, особенно по
степени авторитарности, по размеру и силе бюрократии и по тому,
как они организованы. Таким образом, у нас есть монархии,
олигархии, теократии, партийные диктатуры и (более или менее)
демократические государства. У нас есть древние государства с

65
минимальной бюрократией и современные государства с огромной
бюрократией.
Более того, анархисты утверждают,
что «политический режим всегда является
выразителем экономического, который существует в основе
общества». Это означает, что независимо от того, как меняется
государство, оно «подделывается под экономический режим и
служит его выражением, освящением и оплотом». Само собой
разумеется, не всегда бывает точное совпадение, и
иногда «политический режим страны в своей эволюции отстаёт
от совершающегося в ней экономического перерождения, … в
решительный момент он подвергается внезапным изменениям и
приспособляется к существующему экономическому строю».
[Кропоткин, Речи бунтовщика]
В другое время государство может изменить свою форму,
чтобы защитить экономическую систему, выражением которой оно
является. Так, мы видим, как демократии превращаются в
диктатуры перед лицом народных восстаний и движений. Наиболее
очевидные примеры: Чили Пиночета, Испании Франко, Италии
Муссолини и Германии Гитлера — являются яркими
подтверждениями замечания Бакунина о том, что хотя «никакая
форма правительства не является столь благоприятной
интересам буржуазии и столь же любимою этим классом, как
республика», этот класс «предпочтет ... военную диктатуру»,
если это необходимо для подавления «восстаний пролетариата».
[Кнуто-германская империя и социальная революция]
Однако, как бы государство ни меняло свою форму, оно все
равно обладает определенными характеристиками, которые
идентифицируют социальный институт как государство. Таким
образом, мы можем сказать, что для анархистов государство
характеризуется тремя признаками:
1. «Монополия на насилие» на определенной территории;
2. Это насилие имеет «профессиональный»,
институциональный характер; и
3. Иерархическая природа, централизация власти и
инициативы в руках немногих.
Из этих трех аспектов последний (его централизованная,
иерархическая природа) является наиболее важным просто потому,
что концентрация власти в руках немногих обеспечивает разделение
общества на управляющих и управляемых (что требует создания
профессионального органа для обеспечения этого разделения).

66
Поэтому Бакунин утверждает, что «вместе с государством должна
уйти и ... вся организация социальной жизни сверху вниз, через
законодательство и правительство». [The Political Philosophy
of Bakunin, стр. 242] Другими словами, «народ не управлял
собой». [Кропоткин, Там же]
Этот аспект подразумевает все остальное. В государстве все
люди, проживающие на определенной территории, подчиняются
ему, повинуясь лицам, составляющим институт власти,
управляющий этой территорией. Чтобы обеспечить исполнение
воли этих немногих, они должны обладать монополией на силу на
данной территории. Поскольку члены государства коллективно
монополизируют власть над принятием политического решения,
они представляют собой привилегированный орган, отделенный
своим положением и статусом от остального населения в целом, что
означает невозможность полагаться на них в обеспечении
исполнения своей воли. Это требует наличия некоего
профессионального органа для обеспечения исполнения их
решений, отдельной полиции или армии, а не вооруженного народа.
Учитывая это, разделение общества на управляющих и
управляемых является ключом к тому, что представляет собой
государство. Без такого разделения нам не нужна была бы
монополия на насилие, а была бы просто ассоциация равных, не
отмеченная властью и иерархией (как это существует во многих
безгосударственных «примитивных» племенах и будет существовать
в будущем анархическом обществе). И, надо подчеркнуть, такое
разделение существует даже в демократических государствах,
поскольку «в государстве всегда существует иерархическое и
статусное различие между правителями и управляемыми. Даже
если это демократия, где мы предполагаем, что те, кто правит
сегодня, не будут правителями завтра, все равно существуют
различия в статусе. В демократической системе только
крошечное меньшинство когда-либо будет иметь возможность
править, и они неизменно выбираются из элиты». [Harold
Barclay, The State, С. 23–4]
Таким образом,«сущность правительства» заключается в
том, что «оно есть нечто отдельное, развивающее свои
собственные интересы», и поэтому является «учреждением,
существующим ради самого себя, охотящимся на людей и
обучающим их всему, что поможет ему удержаться на своем
месте». [Voltairine de Cleyre, The Voltairine de Cleyre Reader,
стр. 27 и стр. 26] И поэтому «деспотизм заключается не столько

67
в форме государства и власти, сколько в
самом принципе государства и политической власти».
[Бакунин, там же]
Поскольку государство — это делегирование власти в руки
немногих, оно, очевидно, основано на иерархии. Такое
делегирование власти приводит к тому, что избранные люди
оказываются изолированными от массы людей, которые их
избрали, и неподконтрольными им (смотрите главу B.2.4). Кроме
того, поскольку избранные наделяются полномочиями по
множеству различных вопросов и им поручается принимать
решения по ним, вокруг них вскоре формируется бюрократия,
призванная помогать им в принятии решений и обеспечивать их
выполнение после их принятия. Однако эта бюрократия, благодаря
своему контролю над информацией и постоянству, вскоре получает
больше власти, чем избранные должностные лица. Поэтому «очень
сложная государственная машина... ведет к образованию класса,
особенно озабоченного государственным управлением, который,
пользуясь приобретенным опытом, начинает обманывать
остальных ради своей личной выгоды». [Kropotkin, Selected
Writings on Anarchism and Revolution, стр. 61] Это означает,
что те, кто служит слуге народа, имеют больше власти, чем те, кому
они служат, так же как политик имеет больше власти, чем те, кто его
избрал. Все формы государственных (т.е. иерархических)
организаций неизбежно порождают бюрократию. Эта бюрократия
вскоре становится фактическим средоточием власти в структуре,
независимо от официальных правил.
Такая маргинализация и бесправие обычных людей (и,
соответственно, расширение возможностей бюрократии) является
ключевой причиной анархистской оппозиции государству. Такое
устройство обеспечивает бесправие личности, подчинение
бюрократическому, авторитарному правлению, которое сводит
человека к объекту или числу, а не к уникальной личности с
надеждами, мечтами, мыслями и чувствами. Как убедительно
утверждал Прудон:

«Жить под властью правительства означает при каждой

операции, каждом соглашении, каждом движении подвергаться
оценке, регистрации, учёту, тарификации, сбору, обмеру,
котировке, раскладке, уплате взносов, обложению налогом,
выдаче патента, лицензии, разрешения и рекомендаций, запрету,
переформированию, исправлению, образумлению, наказанию. Под

68
предлогом общественной пользы и во имя общих интересов это
означает быть управляемым, используемым, платить выкуп,
подвергаться грабежу, эксплуатации, монополии,
взяточничеству, вымогательству, мистификациям, быть
обворованным; а при малейшем сопротивлении, при первом же
слове жалобы — подвергнуться подавлению, пресечению,
обузданию, уплате штрафа, поношению, смешению с грязью,
унижению, преследованию, брани, избиению, укрощению,
обезоруживанию, быть связанным по рукам и ногам, брошенным в
тюрьму, расстрелянным из винтовок или пулемётов, судимым,
осуждённым, приговорённым, сосланным, принесённым в жертву,
проданным, преданным и, в довершение всего, быть обманутым,
надутым, одураченным, оскорблённым, обесчещенным. Вот что
представляет собой правительство, вот его правосудие, вот его
мораль!» [General Idea of the Revolution, стр. 294]

Такова природа государства, что любое действие, каким бы

злым оно ни было, становится добрым, если оно способствует
продвижению интересов государства и меньшинств, которые оно
защищает. Как сказал Бакунин:

«Государство — это самое вопиющее, самое

циничное и самое полное отрицание человечности. Оно
разрывает всеобщую солидарность людей на земле и объединяет
только часть их с целью уничтожения, завоевания и порабощения
всех остальных...»
«Это вопиющее отрицание человечности, составляющее
сущность Государства, является, с точки зрения Государства,
высшим долгом и самой большой добродетелью... Например,
оскорблять, угнетать, грабить, обирать, убивать или
порабощать своего ближнего считается, с точки зрения
обыкновенной человеческой морали, преступлением. В
общественной жизни, напротив, с точки зрения патриотизма,
если это делается для большей славы государства, для сохранения
или увеличения его могущества, то становится долгом и
добродетелью. И эта добродетель, этот долг обязательны для
каждого гражданина-патриота; каждый должен их выполнять —
и не только по отношению к иностранцам, но и по отношению к
своим соотечественникам... как того требует благо
государства».

69
 «Это объясняет нам, почему с самого начала истории, т. е. с
рождения государств, мир политики всегда был и продолжает
быть ареной наивысшего мошенничества и разбоя... Это
объясняет нам, почему вся история древних и современных
государств является лишь рядом возмутительных
преступлений; почему короли и министры в прошлом и
настоящем, во все времена и во всех странах, государственные
деятели, дипломаты, бюрократы и военные, если их судить с
точки зрения простой морали и человеческой справедливости,
сто раз, тысячу раз заслужили виселицы или каторги; ибо нет
ужаса, жестокости, святотатства, клятвопреступления,
обмана, низкой сделки, циничного воровства, бесстыдного
грабежа и подлой измены, которые бы не были совершены,
которые бы не продолжали совершаться ежедневно
представителями государств без другого извинения, кроме столь
удобного и вместе с тем столь страшного
слова: государственный интерес!» [Федерализм,
социализм и антитеологизм]
Правительства обычно лгут людям, которых они
представляют, чтобы оправдать войны, сокращение (если не
уничтожение) гражданских свобод и прав человека, политику,
которая выгодна немногим, а не многим, и другие преступления. А
если подданные протестуют, государство с радостью применит
любую силу, которую посчитает необходимой, чтобы вернуть
бунтовщиков в строй (называя такие репрессии «закон и порядок»).
Такие репрессии включают использование эскадронов смерти,
институционализацию пыток, коллективные наказания, бессрочное
тюремное заключение и другие ужасы в худших крайностях.
Неудивительно, что государство обычно тратит так много
времени на (недо) образование своего населения — только скрывая
(если не пряча) свою реальную практику, оно может обеспечить
верность тех, кто ему подчиняется. Историю государства можно
рассматривать не иначе, как попытки подданных контролировать её
и привязать к стандартам, которые люди применяют к себе.
Такое поведение неудивительно, учитывая, что анархисты
рассматривают государство с его огромными масштабами и
контролем над смертоносной силой как «высшую» иерархическую
структуру, страдающую всеми негативными характеристиками,
связанными с авторитетом, описанными в предыдущей
главе. «Всякая последовательная и искренняя теория

70
государства, — утверждал Бакунин, — основана главным образом
на принципе авторитета, т. е. на той в высшей степени
теологической, метафизической и политической идее, что массы,
будучи всегда неспособными к самоуправлению, во всякое время
должны пребывать под благотворным игом мудрости и
справедливости, так или иначе навязанными им сверху».
[Федерализм, социализм и антитеологизм] Такая система
власти не может не быть централизованной, иерархической и
бюрократической по своей природе. А из-за своей
централизованной, иерархической и бюрократической природы
государство становится огромным грузом над обществом,
ограничивая его рост и развитие и делая невозможным народный
контроль. Как сказал Бакунин:

«Так называемые общие интересы общества, якобы

представляемые государством ... [являются] в
действительности... всеобщим и постоянным отрицанием
позитивных интересов регионов, коммун, ассоциаций и огромного
числа индивидов, подчиненных государству... [в котором] все
лучшие стремления, все живые силы страны ханжески
умерщвлены и погребены». [The Political Philosophy of Bakunin,
стр. 207]

Это далеко не все. Помимо его очевидной иерархической

формы, анархисты возражают против государства по другой, не
менее важной причине. Это его роль защитника экономически
господствующего класса в обществе от остальных (т.е. от рабочего
класса). Это означает, что при нынешней системе
капиталисты «нуждаются в государстве для легализации своих
методов грабежа, для защиты капиталистической системы».
[Berkman, What is Anarchism?, стр. 16] Государство, как мы
обсуждаем в главе B.2.1, является защитником частной
собственности (смотрите подраздел B.3 для обсуждения того, что
анархисты понимают под этим термином и чем она отличается от
личного обладания).
Это означает, что в капиталистических государствах
механизмы государственного господства контролируются
корпоративной элитой в ее интересах (и поэтому крупные
корпорации часто рассматриваются как часть более
широкого «государственного комплекса»). Действительно, как мы
более подробно обсуждаем в подразделе F.8, «государство было и

71
остается главной опорой и прямым и косвенным создателем,
капитализма и его власти над массами». [Kropotkin, Evolution
and Environment, стр. 97] В главе B.2.3 показано, как это
господство достигается в представительной демократии.
Однако это не означает, что анархисты считают государство
исключительно инструментом правления экономического класса.
Как утверждал Малатеста, хотя «особый класс (государство),
снабженный необходимыми средствами подавления, существует,
чтобы узаконить и защитить класс собственников от
требований рабочих... он использует имеющиеся в его
распоряжении полномочия, чтобы создать привилегии для себя и
подчинить, если сможет, и сам класс собственников». [Errico
Malatesta: His Life and Ideas, стр. 183] Таким образом, у
государства есть свои интересы, отличные, а иногда и
противоположные им, интересы в сравнении с экономической
правящей элитой. Это означает, что и государство, и капитализм
должны быть упразднены, поскольку первое является таким же
отдельным (и угнетающим, и эксплуатирующим) классом, как и
второй. Эти аспекты государства обсуждаются в главе B.2.6.
В рамках своей роли защитника капитализма государство
участвует не только в политическом, но и в экономическом
господстве. Это господство может принимать различные формы,
варьируясь от простого поддержания прав капиталистической
собственности до фактического владения рабочими местами и
прямой эксплуатации труда. Таким образом, каждое государство так
или иначе вмешивается в экономику. Хотя обычно это делается в
интересах экономически доминирующей стороны, оно также может
пытаться смягчить антисоциальную природу капиталистического
рынка и регулировать его худшие злоупотребления. Мы обсудим
этот аспект государства в главе B.2.2.
Нет необходимости говорить о том, что характеристики,
которые имеет государство, появились не случайно. Как мы
обсуждаем в главе H.3.7, анархисты придерживаются
эволюционного взгляда на государство. Это означает, что оно имеет
иерархическую природу, чтобы облегчить выполнение своей роли,
своей функции. Как показывают главах B.2.4 и B.2.5,
централизация, характерная для государства, необходима для
обеспечения правления элиты и была создана для этого сознательно
и активно. Это означает, что государства по своей природе являются
нисходящими институтами, которые централизуют власть в
нескольких руках, и, как следствие, государство «с его традициями,

72
иерархией и узким национализмом не может быть использовано
как инструмент освобождения». [Kropotkin, Evolution and
Environment, стр. 78] Именно по этой причине анархисты
стремятся создать новую форму социальной организации и жизни,
децентрализованную, основанную на принятии решений снизу
вверх и устранении иерархии.
Наконец, мы должны отметить, что анархисты, подчеркивая
общие черты государств, признают, что некоторые формы
государства лучше других. Например, демократии, как правило,
менее деспотичны, чем диктатуры или монархии. Поэтому было бы
неверно заключать, что анархисты, «критикуя демократическое
правительство, тем самым показывают свое предпочтение
монархии. Даже самая несовершенная республика в тысячу раз
лучше, чем самая просвещённая монархия». [Bakunin, Bakunin on
Anarchism, стр. 144] Однако это не меняет ни природы, ни роли
государства. Действительно, свободы, которые мы имеем,
зависят не от доброй воли государства, а скорее от того, что люди
противостоят ему и используют свою автономию. Предоставленное
самому себе, государство вскоре превратит свободы и права, о
которых оно заявляет, что защищает их, в мертвые законы — то, что
хорошо выглядит в печати, но не реализуется в реальной жизни.
Поэтому в оставшейся части этого подраздела мы обсудим
государство, его роль, влияние на свободу общества и то, кому
выгодно его существование. Классическое эссе
Кропоткина «Государство, его роль в истории» рекомендуется
для дальнейшего чтения по этой теме. Книга Гарольда
Барклая «Государство» — это хороший обзор происхождения
государства, его изменений на протяжении тысячелетий и природы
современного государства.

B.2.1 Каковы основные функции государства?

Основная функция государства — гарантировать
существующие социальные отношения и их источники в данном
обществе посредством централизованной власти и монополии на
насилие. Говоря словами Малатесты, государство, по сути,
является «жандармом собственников». Это происходит потому,
что «существует два способа угнетения мужчин [и женщин]:
либо прямое угнетение грубой силой, физическим насилием, либо
косвенное, лишая их средств к жизни и тем самым доводя их до
состояния капитуляции». Класс собственников, «постепенно

73
концентрируя в своих руках средства производства, реальные
источники жизни, сельское хозяйство, промышленность, бартер
и т.д., в конечном итоге устанавливает свою собственную
власть, которая, в силу превосходства своих средств... всегда
заканчивается тем, что более или менее открыто подчиняет
себе политическую власть, которой является правительство, и
превращает его в своего собственного жандарма». [Anarchy,
стр. 23, стр. 21 и стр. 22]
Государство, таким образом, является «политическим
выражением экономической структуры» общества и,
следовательно, «представителем людей, которые владеют или
контролируют богатство общества, и угнетателем людей,
которые выполняют работу, создающую это богатство».
[Nicholas Walter, About Anarchism, стр. 37] Поэтому не будет
преувеличением сказать, что государство — это добывающий
аппарат паразитов общества.
Государство обеспечивает эксплуататорские привилегии своей
правящей элиты путем защиты определенных экономических
монополий, от которых его члены получают свое богатство.
Характер этих экономических привилегий меняется с течением
времени. При нынешней системе это означает защиту прав
капиталистической собственности (смотрите главу B.3.2). Эта
служба называется «защитой частной собственности» и, как
утверждается, является одной из двух основных функций
государства, другой является обеспечение «безопасности личности».
Однако, хотя эта вторая цель и декларируется, в действительности
большинство государственных законов и учреждений занимаются
защитой собственности (анархистское определение «собственности»
смотрите в главе B.3.1).
Из этого можно сделать вывод, что ссылки на «безопасность
людей», «предотвращение преступлений» и т.д. в основном
являются рационализацией существования государства и дымовой
завесой для увековечивания власти и привилегий элиты. Это не
означает, что государство не занимается этими вопросами. Конечно,
оно занимается, но, цитируя Кропоткина, любые «законы,
развившиеся из зародыша обычаев, полезных для человеческих
сообществ... были обращены правителями на счет, чтобы
освятить свое господство над народом, и поддерживаются
только страхом наказания». [Anarchism, стр. 215]
Проще говоря, если бы государство «представляло собой
лишь набор предписаний, удобных для правителей, ему было бы

74
трудно добиться признания и послушания», поэтому закон
отражает обычаи, «необходимые для самого существования
общества», но они «ловко перемешаны с обычаями, навязанными
правящей кастой, и оба требуют равного уважения со стороны
толпы». Таким образом, законы государства имеют «двоякий
характер». В то время как его «источником является желание
правящего класса придать постоянство обычаям, введенным им
самим для собственной выгоды», он также принимает
закон «обычаев, полезных для общества, которые не нуждаются в
законе для обеспечения уважения» — в отличие от тех «других
обычаев, полезных только для правителей, вредных для массы
народа и поддерживаемых только страхом наказания».
[Kropotkin, Там же, С. 205–6] В качестве очевидного примера
можно привести использование государством защиты имущества
индивида в качестве обоснования для навязывания
капиталистических прав частной собственности широким слоям
населения и, следовательно, защиты элиты и источника ее богатства
и власти от тех, кто ей подчиняется.
Более того, даже если государство и проявляет вторичный
интерес к защите безопасности людей (особенно элиты),
подавляющее большинство преступлений против личности
мотивировано бедностью и отчуждением из-за поддерживаемой
государством эксплуатации, а также ослаблением реакции на
насилие, вызванное насильственными методами защиты частной
собственности, применяемыми самим государством. Другими
словами, государство оправдывает свое существование, указывая на
социальное зло, которое оно само помогает создавать (прямо или
косвенно). Поэтому анархисты утверждают, что без государства и
условий, способствующих росту преступности, которые они создают,
децентрализованные добровольные общественные объединения
могли бы сострадательно (а не карательно) относиться к тем
немногим неисправимо жестоким людям, которые могут остаться
(смотрите в главе I.5.8).
Анархисты считают, что реальная роль современного
государства достаточно ясна. Оно представляет собой важнейший
механизм принуждения, с помощью которого поддерживается
капитализм и властные отношения, связанные с частной
собственностью. Защита собственности в основе своей является
средством обеспечения социального господства собственников над
несобственниками, как в обществе в целом, так и в конкретном
случае господства конкретного начальника над конкретной группой

75
рабочих. Классовое господство — это власть собственников над
теми, кто использует эту собственность, и основная функция
государства — поддерживать это господство (и социальные
отношения, которые его порождают). По словам
Кропоткина, «богатые прекрасно знают, что если бы
государственная машина перестала их защищать, то их власть
над трудящимися классами немедленно исчезла бы». [Evolution
and Environment, стр. 98] Защита частной собственности и
поддержание классового господства — это одно и то же.
Историк Чарлз Бирд говорит о том же:

«Поскольку основной задачей правительства, помимо

простого подавления физического насилия, является
установление правил, определяющих имущественные отношения
членов общества, господствующие классы, чьи права таким
образом должны быть защищены, вынуждены добиваться от
правительства таких правил, которые согласуются с более
широкими интересами, необходимыми для продолжения их
экономических процессов, или же они сами должны
контролировать органы власти». [“An Economic Interpretation of
the Constitution”, цит.: Howard Zinn, там же, стр. 89]
Эта роль государства — защищать капитализм и собственность,
власть и авторитет владельца собственности — была замечена еще
Адамом Смитом:

«Неравенство состояний... вводит среди людей такую

степень власти и подчинения, которая не могла существовать
прежде. Вводит между людьми некоторую степень власти и
подчинения, которая не могла существовать прежде. Вследствие
этого вводится некоторая степень гражданского управления,
которое необходимо для сохранения... [и] поддерживает
укрепление власти и подчинения. В особенности богатые люди
неизбежно заинтересованы в поддержании того порядка вещей,
который один может укрепить за ними обладание их
преимуществами. Люди менее богатые соединяются с богатыми,
чтобы защищать их собственность, с условием, что богатые
соединятся с ними для защиты также и их собственности...
сохранение их меньшей власти зависит от его большей власти;
что от их подчинения его силе зависит удержание бедных в
подчинении им самим. Они составляют род мелкого дворянства,
которое заинтересовано в защите собственности и поддержании

76
власти своего царька, чтобы он был в состоянии защищать их
собственность и поддерживать их власть. Гражданское
управление, поскольку оно учреждено для защиты собственности,
на самом деле учреждено для защиты богатых от бедных или для
защиты тех, кто имеет какую-либо собственность, от тех,
которые совсем ее не имеют». [Исследование о природе и
причинах богатства народов, книга 5, стр. 669]

Это отражено как в теории, так и в истории современного

государства. Теоретики либерального государства, такие как Джон
Локк, без колебаний разработали теорию государства, которая
ставила во главу угла защиту частной собственности. Эта точка
зрения нашла отражение в Американской революции. Например,
есть слова Джона Джея (первого председателя Верховного суда) о
том, что «люди, владеющие страной, должны управлять ею».
[цит.: Noam Chomsky, Understanding Power, стр. 315] Такова была
максима отцов-основателей американской «демократии», и она
сохранилась с тех пор.
Итак, в двух словах, государство — это средство, с помощью
которого правящий класс правит. Отсюда Бакунин:

«Государство — это власть, господство и сила,

организованные собственниками и так называемыми
просвещенными классами против масс... Господство
государства... [обеспечивает] господство привилегированных
классов, которые оно только представляет». [The Basic
Bakunin, стр. 140]
При существующей системе это означает, что
государство «является главным оплотом капитала» благодаря
своей «централизации, закону (всегда написанному
меньшинством в интересах этого меньшинства) и судам
(созданным в основном для защиты власти и капитала)». Таким
образом, «задача всех правительств ... состоит в том, чтобы
защищать и поддерживать силой ... привилегии владетельных
классов». Следовательно, хотя «в борьбе между личностью и
государством анархизм ... принимает сторону личности против
государства, общества против угнетающей его власти»,
анархисты хорошо понимают, что государство не существует над
обществом, независимо от классов, которые его составляют.
[Kropotkin, Anarchism, С. 149–50, стр. 214 и С. 192–3]

77
 Следовательно, анархисты отвергают идею о том, что роль
государства заключается в том, чтобы просто представлять интересы
народа или «нации». Ибо «демократия является пустым
притворством до тех пор, пока производство, финансы и
торговля — а вместе с ними и политические процессы общества —
находятся под контролем “концентрации частной власти”.
“Национальные интересы”, сформулированные теми, кто
доминирует в ... обществе, будут их особыми интересами. В этих
обстоятельствах разговоры о “национальных интересах” могут
только способствовать мистификации и угнетению». [Noam
Chomsky, Radical Priorities, стр. 52] Как мы обсудим в подразделе
D.6, национализм всегда отражает интересы элиты, а не тех, кто
составляет нацию, и, следовательно, анархисты отвергают это
понятие как не более чем аферу (т.е. использование привязанности
к месту проживания для продвижения целей и власти правящего
класса).
Действительно, часть роли государства как защитника
правящей элиты заключается в том, чтобы делать это на
международном уровне, защищая «национальные» (т.е. элит)
интересы против элит других стран. Таким образом, мы видим, что в
МВФ и Всемирном банке страны представлены министрами,
которые «тесно связаны с конкретными избирателями в своих
странах. Министры торговли отражают интересы деловых
кругов», а «министры финансов и управляющие центральными
банками тесно связаны с финансовым сообществом; они
являются выходцами из финансовых фирм, и после окончания
срока службы они возвращаются именно туда... Эти люди видят
мир глазами финансового сообщества». Неудивительно,
что «решения любого учреждения естественным образом
отражают перспективы и интересы тех, кто принимает эти
решения», и поэтому «политика международных экономических
учреждений слишком часто тесно связана с коммерческими и
финансовыми интересами тех, кто находится в развитых
промышленных странах». [Joseph Stiglitz, Globalisation and its
Discontents, С. 19-20]
Это, следует подчеркнуть, не меняется в так называемом
демократическом государстве. Здесь, однако, основная функция
государства маскируется «демократическим» фасадом
представительной избирательной системы, с помощью которой
создается впечатление, что народ правит сам. Так, Бакунин пишет,
что современное государство «объединяет в себе два условия,

78
необходимые для процветания капиталистической экономики:
государственную централизацию и фактическое подчинение ...
народа ... меньшинству, якобы представляющему его, но
фактически управляющему им». [Там же, стр. 210] Как это
достигается, обсуждается в главе B.2.3.

B.2.2 Выполняет ли государство вспомогательные

функции?
Да, выполняет. Хотя, как говорилось в предыдущей главе,
государство является инструментом поддержания классового
господства, это не означает, что оно ограничивается только защитой
социальных отношений в обществе и экономических и
политических источников этих отношений. Ни одно государство
никогда не ограничивало свою деятельность этим минимумом.
Помимо защиты богатых, их собственности и специфических форм
прав собственности, которые они предпочитают, государство имеет
множество других вспомогательных функций.
На протяжении времени и пространства эти понятия
значительно менялись, и, следовательно, перечислить их все было
бы невозможно. Однако причины, по которым это происходит,
более понятны. Можно выделить две основные формы
вспомогательных функций государства. Первая — это обеспечение
интересов правящей элиты на национальном или международном
уровне, не ограничиваясь защитой своей собственности. Вторая —
защита общества от негативных последствий капиталистического
рынка. Мы обсудим каждую из них по очереди и для простоты и
уместности сосредоточимся на капитализме (смотрите также
подраздел D.1).
Первая основная вспомогательная функция государства
заключается в том, что оно вмешивается в жизнь общества, чтобы
каким-то образом помочь капиталистическому классу. Это может
принимать очевидные формы вмешательства, такие как субсидии,
налоговые льготы, государственные контракты без тендера,
защитные тарифы для устаревших, неэффективных отраслей,
предоставление фактических монополий определенным фирмам
или лицам, спасение корпораций, которые государственные
бюрократы сочли слишком важными, чтобы дать им потерпеть
неудачу, и так далее. Однако государство вмешивается гораздо чаще
и более тонкими способами. Обычно оно делает это для решения
проблем, которые возникают в ходе капиталистического развития и

79
которые в целом не могут быть переданы рынку (по крайней мере,
на начальном этапе). Они призваны принести пользу
капиталистическому классу в целом, а не конкретным людям,
компаниям или секторам экономики.
В разные времена эти меры принимали различные формы и
включали в себя государственное финансирование
промышленности (напр. военные расходы); создание социальной
инфраструктуры, слишком дорогой для частного капитала
(железные дороги, автострады); финансирование исследований,
которые компании не могут себе позволить проводить; защитные
тарифы для защиты развивающихся отраслей от более
эффективной международной конкуренции (ключ к успешной
индустриализации, так как это позволяет капиталистам обдирать
потребителей, что делает их богатыми и увеличивает средства для
инвестиций); предоставление капиталистам преимущественного
доступа к земле и другим природным ресурсам; предоставление
образования широким слоям населения, обеспечивающего им
навыки и отношение, необходимые капиталистам и государству (не
случайно в школе учат, как пережить скуку, быть в иерархии и
делать то, что приказывают); империалистические авантюры по
созданию колоний или государств-клиентов (или защите капитала
граждан, вложенного за рубежом) с целью создания рынков или
получения доступа к сырью и дешевой рабочей силе;
государственные расходы для стимулирования потребительского
спроса в условиях рецессии и стагнации;
поддержание «естественного» уровня безработицы, который может
быть использован для дисциплинирования рабочего класса, чтобы
он производил больше, но за меньшие деньги; манипулирование
процентной ставкой, чтобы попытаться уменьшить влияние
экономичекого цикла и подорвать успехи рабочих в классовой
борьбе.
Эти и другие подобные действия гарантируют, что ключевая
роль государства в капитализме «заключается в социализации
рисков и затрат, а также в приватизации власти и прибыли».
Неудивительно, что «при всех разговорах о минимизации
государства, в странах ОЭСР государство продолжает расти по
отношению к ВНП». [Noam Chomsky, Rogue States, стр. 189]
Отсюда Дэвид Делеон:

«Прежде всего, государство остается институтом

продолжения доминирующих социально-экономических

80
отношений, будь то через такие органы, как вооруженные силы,
суды, политику или полицию... Современные государства
приобрели ... менее примитивные средства для укрепления своих
систем собственности [чем государственное насилие — которое
неизменно является крайним, а нередко и первым средством].
Государства могут регулировать, смирять или разрешать
напряженность в экономике, предотвращая банкротство
ключевых корпораций, манипулируя экономикой через
процентные ставки, поддерживая иерархическую идеологию через
налоговые льготы для церквей и школ и другие тактические
приемы. По сути, это не нейтральный институт; он
решительно выступает за статус-кво. Капиталистическое
государство, например, практически является гироскопом с
центром в капитале, балансирующим систему. Если, скажем,
один из секторов экономики получает такой уровень прибыли,
который вредит остальной системе — например,
нефтедобывающие компании вызывают недовольство населения
и рост производственных затрат — государство может
перераспределить часть этой прибыли через налогообложение
или предложить поощрение конкурентам». [“Anarchism on the ori-
gins and functions of the state: some basic notes”, Reinventing Anar-
chy, С. 71–72]

Другими словами, государство действует для защиты

долгосрочных интересов капиталистического класса в целом (и
обеспечения собственного выживания) путем защиты системы. Эта
роль может вступать в конфликт с интересами отдельных
капиталистов или даже целых слоев правящего класса (смотрите
главу B.2.6). Но этот конфликт не меняет роли государства как
стража интересов собственников. Действительно, государство
можно рассматривать как средство разрешения (мирным и, по-
видимому, независимым способом) споров высшего класса о том,
что делать, чтобы сохранить систему.
Эта вспомогательная роль, следует подчеркнуть, не случайна,
она является неотъемлемой частью капитализма.
Действительно, «успешные индустриальные общества
последовательно опирались на отступления от рыночных
ортодоксий, одновременно обрекая свои жертвы [внутри страны
и за рубежом] на рыночную дисциплину». [Noam Chomsky, World
Orders, Old and New, стр. 113] Хотя такое государственное
вмешательство значительно возросло после Второй мировой войны,

81
роль государства как активного поборника капиталистического
класса, а не просто его пассивного защитника, как подразумевается
в капиталистической идеологии (т.е. защитника собственности),
всегда была характерна для этой системы. Как выразился
Кропоткин:

«Каждое государство обрекает крестьян и промышленных

рабочих на нищенскую жизнь с помощью налогов и монополий,
которые оно создает в пользу помещиков, хлопкоробов,
железнодорожных магнатов, мытарей и т.п. ... нам достаточно
оглянуться вокруг, чтобы увидеть, как повсюду в Европе и
Америке государства создают монополии в пользу капиталистов
у себя дома и еще больше в завоеванных землях [которые
являются частью их империй]». [Evolution and Environment,
стр. 97]
Следует отметить, что под «монополиями» Кропоткин
подразумевал общие привилегии и льготы, а не предоставление
определенной фирме полного контроля над рынком. Это
продолжается и по сей день с помощью таких средств, как,
например, приватизация отраслей промышленности, но при этом
предоставления им государственных субсидий, или с помощью
(неправильно прозваными) соглашений о «свободной торговле»,
которые навязывают мировому рынку протекционистские меры,
такие как права интеллектуальной собственности.
Все это означает, что капитализм редко полагался на чисто
экономическую силу для поддержания господствующего положения
капиталистов в обществе (как на национальном уровне, по
отношению к рабочему классу, так и на международном, по
отношению к конкурирующим иностранным элитам). Хотя
капиталистический режим «свободного рынка», при котором
государство сводит свое вмешательство к простой защите прав
собственности капиталистов, был приближен к нему в нескольких
случаях, это не является стандартным состоянием системы —
прямая сила, т.е. государственные действия, почти всегда
дополняют ее.
Это наиболее очевидно в период зарождения
капиталистического производства. Затем буржуазия хочет и
использует власть государства для «регулирования» заработной
платы (т.е. для ее снижения до такого уровня, чтобы
максимизировать прибыль и заставить людей регулярно посещать

82
работу), для удлинения рабочего дня и для того, чтобы держать
рабочего в зависимости от наемного труда как своего собственного
средства дохода (с помощью таких средств, как огораживание
земли, принуждение к соблюдению прав собственности на
незанятую землю и так далее). Поскольку капитализм не является и
никогда не был «естественным» развитием общества,
неудивительно, что для его поддержания требуется все больше и
больше государственного вмешательства (и даже если это не так,
если сила была необходима для создания системы в первую очередь,
тот факт, что она может выжить без дальнейшего прямого
вмешательства, не делает систему менее этатистской). Таким
образом, «регулирование» и другие формы государственного
вмешательства продолжают использоваться для того, чтобы
перекосить рынок в пользу богатых и заставить работающих людей
продавать свой труд на условиях боссов.
Эта форма государственного вмешательства предназначена
для предотвращения тех больших зол, которые могут угрожать
эффективности капиталистической экономики или социально-
экономическому положению боссов. Она не направлена на
обеспечение положительных преимуществ для тех, кто подчиняется
элите (хотя это может быть побочным эффектом). Это подводит нас
к другому виду государственного вмешательства — попыткам
общества с помощью государства защитить себя от разрушающего
воздействия капиталистической рыночной системы.
Капитализм по своей сути является антисоциальной системой.
Пытаясь рассматривать труд (людей) и землю (окружающую среду)
как товар, он разрушает сообщества и ослабляет экосистемы. Это не
может не вредить тем, кто подвержен этому, и, как следствие, это
приводит к тому, что правительство вынуждено вмешиваться, чтобы
смягчить наиболее пагубные последствия безудержного
капитализма. Таким образом, с одной стороны, существует
историческое движение рынка, движение, которому не присущ
предел и которое, следовательно, угрожает самому существованию
общества. С другой — естественная склонность общества к
самозащите и, следовательно, к созданию институтов для своей
защиты. Соедините это со стремлением к справедливости от имени
угнетенных, а также с противостоянием худшему неравенству и
злоупотреблениям властью и богатством, и мы получим потенциал
для государства действовать для борьбы с худшими эксцессами
системы, чтобы сохранить систему в целом. В конце концов,
правительство «не может хотеть, чтобы общество распалось,

83
поскольку это означало бы, что оно и господствующий класс
лишились бы источников эксплуатации». [Malatesta, там же, стр.
25]
Излишне говорить, что поддержка любой системы социальной
защиты обычно исходит снизу, от людей, наиболее непосредственно
пострадавших от негативных последствий капитализма. Перед
лицом массовых протестов государство может быть использовано
для уступок рабочему классу в тех случаях, когда отказ от этого
угрожает целостности системы в целом. Таким образом, социальная
борьба является динамикой для понимания многих, если не всех
вспомогательных функций, приобретенных государством с годами
(это относится к прокапиталистическим функциям, поскольку они
обычно обусловлены необходимостью увеличить прибыль и власть
капиталистов за счет рабочего класса).
Государственное законодательство, устанавливающее
продолжительность рабочего дня, является наглядным тому
примером. В ранний период развития капитализма экономическое
положение капиталистов было надежным, и, следовательно,
государство с радостью игнорировало удлинение рабочего дня,
позволяя капиталистам без помех присваивать больше прибавочной
стоимости у рабочих и увеличивать норму прибыли. Любые
вспыхивающие протесты подавлялись войсками. Однако позже,
когда рабочие начали организовываться все шире и шире,
сокращение продолжительности рабочего дня стало ключевым
требованием, вокруг которого развивался революционный
социалистический пыл. Чтобы снять эту угрозу (а социалистическая
революция — худший сценарий для капиталиста), государство
приняло закон о сокращении продолжительности рабочего дня.
Вначале государство функционировало исключительно как
защитник капиталистического класса, используя свои полномочия
просто для защиты собственности немногих от многих, кто ее
использовал (т.е. подавляя рабочее движение, чтобы позволить
капиталистам делать то, что им нравится). Во втором периоде
государство шло на уступки рабочему классу, чтобы устранить
угрозу целостности системы в целом. Нет нужды говорить, что как
только борьба рабочих затихала и их переговорная позиция
снижалась в результате нормальной работы рынка (смотрите главу
B.4.3), законодательство, ограничивающее рабочий день, с радостью
игнорировалось и становилось «мертвым законом».
Это говорит о том, что существует постоянное напряжение и
конфликт между усилиями по созданию, поддержанию и

84
распространению «свободного рынка» и усилиями по защите людей
и общества от последствий его работы. Кто победит в этом
конфликте, зависит от относительной силы вовлеченных сторон
(как и от фактических реформ, о которых договорились). В
конечном счете, то, что государство уступает, оно может и забрать
обратно. Таким образом, взлет и падение государства всеобщего
благосостояния — дарованное, чтобы остановить более
революционные изменения (смотрите главу D.1.3), оно не бросало
фундаментального вызова существованию наемного труда и было
полезно как средство регулирования капитализма, но
было «реформировано» (т.е. стало хуже, а не лучше), когда оно
вступило в противоречие с потребностями капиталистической
экономики и правящая элита почувствовала себя достаточно
сильной для этого.
Конечно, такая форма государственного вмешательства не
меняет ни природы, ни роли государства как инструмента власти
меньшинства. Действительно, эта природа не может не определять
то, как государство пытается реализовать социальную защиту, и
поэтому, если государство берет на себя функции, оно делает это в
непосредственных интересах класса капиталистов, а не в интересах
общества в целом. Даже там, где оно предпринимает действия под
давлением населения в целом или для того, чтобы попытаться
исправить ущерб, нанесенный капиталистическим рынком, его
классовый и иерархический характер искажает результаты в пользу,
прежде всего, капиталистического класса или его самого. Это видно,
например, по тому, как применяется трудовое законодательство.
Таким образом, даже «хорошие» функции государства пронизаны
его иерархической природой и доминируют над ней. Как
убедительно выразился Малатеста:

«Основной функцией правительства... всегда является

угнетение и эксплуатация масс, защита угнетателей и
эксплуататоров... Правда, к этим основным функциям... в ходе
истории добавлялись и другие функции... едва ли когда-либо
существовало правительство... которое не сочетало бы со своей
угнетающей и грабительской деятельностью другие, полезные...
для общественной жизни. Но это не умаляет того факта, что
правительство по своей природе деспотично... и что оно по
своему происхождению и по своему отношению неизбежно склонно
защищать и укреплять господствующий класс; более того, оно
подтверждает и усугубляет это положение... Достаточно

85
понять, как и почему оно выполняет эти функции, чтобы найти
практическое доказательство того, что все, что делает
правительство, всегда мотивировано желанием господствовать
и всегда направлено на защиту, расширение и увековечивание
своих привилегий и привилегий класса, представителем и
защитником которого оно является». [Там же, С. 23-4]

Это не означает, что эти реформы должны быть отменены

(альтернатива часто хуже, как показывает неолиберализм), просто
признается, что государство не является нейтральным органом, и
нельзя ожидать, что оно будет действовать так, как если бы это было
так. Что, как ни странно, указывает на другой аспект реформ
социальной защиты при капитализме: они служат хорошим пиаром.
Создавая видимость заботы об интересах тех, кто пострадал от
капитализма, государство может скрыть свою истинную природу:
«Правительство не может долго существовать, не скрывая
своей истинной природы за притворством общей пользы; оно не
может навязать уважение к жизни привилегированных, если оно
не выглядит так, будто требует уважения ко всей человеческой
жизни; оно не может навязать признание привилегий немногих,
если оно не притворяется защитником прав всех». [Malatesta, там
же, стр. 24]

Очевидно, что, будучи инструментом правящей элиты,

государство вряд ли может рассчитывать на контроль системы,
которой управляет эта элита. Как мы обсудим в следующей главе,
даже в условиях демократии государство управляется и
контролируется богатыми, что делает маловероятным принятие и
исполнение законов в интересах народа без существенного давления
со стороны населения. Именно поэтому анархисты выступают за
прямое действие и внепарламентскую организацию (подробнее
смотрите подразделы J.2 и J.5). В конечном итоге, даже основные
гражданские свободы и права являются продуктом прямого
действия, «массовых движений среди народа», чтобы «вырвать
эти права у правящих классов, которые никогда бы не согласились
на них добровольно». [Rocker, Anarcho-Syndicalism, стр. 75]
Столь же очевидно, что правящая элита и ее защитники
ненавидят любое законодательство, которое им не нравится — при
этом, конечно, умалчивая о своем собственном использовании
государства. Как заметил Бенджамин Такер о «свободнорыночном»
капиталисте Герберте Спенсере, «среди многочисленных

86
иллюстраций ... зла законодательства, он в каждом случае
приводит какой-нибудь закон, принятый якобы для защиты
труда, облегчения страданий или повышения благосостояния
народа... Но ни разу он не обращает внимания на гораздо более
смертоносное и глубоко укоренившееся зло, произрастающее из
бесчисленных законов, создающих привилегии и поддерживающих
монополию». [The Individualist Anarchists, стр. 45] Такое
лицемерие поразительно, но слишком часто встречается в рядах
сторонников капитализма «свободного рынка».
Наконец, необходимо подчеркнуть, что ни одна из этих
вспомогательных функций не подразумевает, что капитализм может
быть изменен путем ряда постепенных реформ в благожелательную
систему, которая в первую очередь служит интересам рабочего
класса. Напротив, эти функции вытекают из основной роли
государства как защитника капиталистической собственности и
порождаемых на этой основе общественных отношений, т.е. как
основы для возможности капиталиста эксплуатировать. Поэтому
реформы могут изменить функционирование капитализма, но они
никогда не могут угрожать его основе.
В целом, несмотря на то, что уровень и характер
вмешательства государства в интересы нанимающих классов может
быть разным, оно всегда присутствует. Независимо от того, какую
деятельность оно ведет помимо своей основной функции защиты
частной собственности, какие вспомогательные функции оно берет
на себя, государство всегда действует как инструмент правящего
класса. Это относится даже к тем вспомогательным функциям,
которые были навязаны государству широкой общественностью —
даже самая популярная реформа будет извращена в пользу
государства или капитала, если это вообще возможно. Это не
значит, что все попытки реформ не имеют значения, это просто
означает признание того, что мы, угнетенные, должны полагаться
на собственные силы и организации, чтобы улучшить наши
обстоятельства.

B.2.3 Как правящий класс сохраняет контроль над

государством?
В некоторых системах очевидно, как экономически
доминирующие меньшинства контролируют государство. При
феодализме, например, земля принадлежала феодалам, которые
непосредственно эксплуатировали крестьянство. Экономическая и

87
политическая власть были сосредоточены в одних руках — у
помещиков. При абсолютизме монарх подчинил феодалов своей
власти, и относительная децентрализованность феодализма была
заменена централизованным государством.
Именно эту централизованную государственную систему
восходящая буржуазия взяла за образец для своего государства.
Король был заменен парламентом, который первоначально
избирался на основе ограниченного избирательного права. В этой
начальной форме капиталистического государства (опять же)
очевидно, как элита сохраняет контроль над государственной
машиной. Поскольку право голоса было основано на наличии
минимального количества имущества, бедняки фактически были
лишены возможности иметь какое-либо (официальное) мнение о
том, что делает правительство. Это исключение было теоретически
обосновано такими философами, как Джон Локк — трудящиеся
массы рассматривались как объект государственной политики, а не
как часть общего числа людей (владельцев собственности), которые
выдвигают правительство. С этой точки зрения государство было
подобно акционерному обществу. Класс собственников был
держателями акций, которые выдвигали широкий круг директоров,
а масса населения была рабочими, которые не имели права голоса в
определении управленческого персонала и должны были
выполнять приказы.
Как и следовало ожидать, эта система очень не понравилась
большинству населения, подвергшегося ее воздействию.
Такой «классический либеральный» режим был правлением чужой,
деспотической власти, лишенной народной легитимности и
совершенно неподотчетной населению. Совершенно очевидно, что
правительству, избранному на основе ограниченного
избирательного права, нельзя было доверять равное отношение к
тем, кто не владел имуществом. Было предсказуемо, что правящая
элита будет использовать контролируемое ею государство для
продвижения своих собственных интересов и ослабления
потенциального сопротивления своей социальной, экономической и
политической власти. Именно это они и сделали, прикрывая свою
власть «хорошим управлением» и «свободой». Более того,
ограниченное избирательное право, как и абсолютизм, многие из
тех, на кого оно распространялось, считали оскорблением свободы и
достоинства личности.
Отсюда призыв к всеобщему избирательному праву и
противодействие имущественным цензам для получения

88
избирательного права. Для многих радикалов (включая Маркса и
Энгельса) такая система означала бы, что рабочие классы будут
обладать «политической властью» и, следовательно, смогут
покончить с классовой системой раз и навсегда. Анархисты не были
убеждены в этом, утверждая, что «всеобщее избирательное право,
рассматриваемое само по себе и применяемое в обществе,
основанном на экономическом и социальном неравенстве, будет
ничем иным, как мошенничеством и ловушкой для
народа» и «самым верным способом закрепить под мантией
либерализма и справедливости постоянное господство над
народом классов собственников в ущерб народной свободе».
Следовательно, анархисты отрицали, что она «может быть
использована народом для завоевания экономического и
социального равенства. Она всегда и обязательно должна быть
инструментом, враждебным народу, инструментом,
поддерживающим фактическую диктатуру буржуазии».
[Bakunin, Bakunin on Anarchism, стр. 224]
Благодаря массовым народным движениям,
сформировавшимся снизу, право голоса получили мужчины из
рабочих классов, а позднее и женщины. Хотя элита долго и упорно
боролась за сохранение своего привилегированного положения, она
потерпела поражение. К сожалению, история всеобщего
избирательного права доказала правоту анархистов. Даже
якобы «демократические» капиталистические государства на
самом деле являются диктатурой собственника. Политическую
историю современности можно резюмировать как рост
капиталистической власти, рост, благодаря народным движениям,
(представительной) демократии и постоянный успех первой в
подрыве и контроле второй.
Это достигается тремя основными процессами, которые в
совокупности эффективно сдерживают демократию. Это барьер
богатства, барьер бюрократии и, наконец, барьер капитала. Каждый
из них будет обсуждаться по очереди, и все они гарантируют,
что «представительная демократия» остается «органом
капиталистического господства». [Кропоткин, Речи
бунтовщика]
Барьер богатства — самый очевидный. Чтобы баллотироваться
на выборах, нужны деньги. В 1976 году на президентские выборы в
США было потрачено $66,9 млн. В 1984 году — $103,6 млн, а в 1996
году — $239,9 млн. На заре 21-го века эти цифры снова возросли. В
2000 году было потрачено $343,1, а в 2004 году — $717,9 млн.

89
Большая часть этих денег была потрачена двумя основными
кандидатами. В 2000 году республиканец Джордж Буш потратил
$185 921 855, в то время как его соперник-демократ Эл Гор потратил
только $120 031 205. Четыре года спустя Буш потратил $345 259 155,
а Джон Керри — всего $310 033 347.
Другие избирательные кампании также требуют огромных
затрат. В 2000 году среднестатистический кандидат, победивший на
выборах в Палату представителей США, потратил $816 000, а
желающий стать сенатором, в среднем, — $7 миллионов. Даже
местные выборы требуют значительных сумм для сбора средств.
Один кандидат в Палату представителей штата Иллинойс собрал
более $650 000, а другой кандидат в Верховный суд штата
Иллинойс собрал $737 000. В Великобритании были потрачены
такие же запредельные суммы. На всеобщих выборах 2001 года
Лейбористская партия потратила в общей сложности £10,945,119,
Тори — £12,751,813, а Либеральные демократы (которые заняли
далекое третье место) — всего £1,361,377.
Чтобы получить такие деньги, богатых спонсоров нужно найти
и привлечь, другими словами, пообещать, что их интересы будут
активно соблюдаться. Хотя теоретически можно собрать большие
суммы из небольших взносов, на практике это сложно. Чтобы
собрать $1 млн, нужно либо убедить 50 миллионеров дать вам $20
000, либо 20 000 человек выложить $50. Учитывая, что для элиты
$20 000 — это карманные деньги, неудивительно, что политики
нацелены на победу над немногими, а не над многими. То же самое
касается корпораций и крупного бизнеса. Гораздо проще и
эффективнее с точки зрения затрат времени и энергии
сконцентрироваться на немногих богатых (будь то частные лица или
компании).
Это очевидно: кто платит, того и мелодия. В капитализме это
означает богатых и бизнес. В США пожертвования корпораций на
избирательные кампании и выплаты за политику достигли
беспрецедентных масштабов. Подавляющее большинство крупных
пожертвований на избирательные кампании, что неудивительно,
поступает от корпораций. Большинство богатых людей, которые
делают крупные пожертвования кандидатам, — это руководители и
члены советов директоров корпораций. И, чтобы быть уверенным,
многие компании жертвуют более чем одной партии.
Неудивительно, что корпорации и богатые люди ожидают от
своих инвестиций отдачи. Это видно на примере администрации
Джорджа Буша-младшего. Его избирательные кампании были

90
подчинены энергетической промышленности (которая
поддерживала его с самого начала его карьеры на посту губернатора
Техаса). Опальная корпорация Enron (и ее генеральный директор
Кеннет Лэй) были одними из крупнейших спонсоров Буша в 2000
году. Придя к власти, Буш поддержал множество выгодных для этой
отрасли политик (например, свертывание экологического
регулирования на национальном уровне, как он это делал в Техасе).
Его сторонники на Уолл-стрит не были удивлены тем, что Буш
пытался приватизировать систему социального обеспечения. Не
удивились и компании, выпускающие кредитные карты, когда в
2005 году республиканцы затянули петлю на банкротах.
Финансируя Буша, эти корпорации обеспечивали, чтобы
правительство продвигало их интересы, а не людей, которые
голосовали на выборах.
Это означает, что «в результате распределения ресурсов и
полномочий по принятию решений в обществе в целом ...
политический класс и менеджеры культуры обычно ассоциируют
себя с секторами, которые доминируют в частной экономике;
они либо непосредственно из этих секторов, либо ожидают, что
присоединятся к ним». [Chomsky, Necessary Illusions, стр. 23] Это
видно из высказывания Джорджа Буша на гала-вечере по сбору
средств для элиты во время президентских выборов 2000
года: «Это впечатляющая толпа — имущие и многоимущие.
Некоторые называют вас элитой; я называю вас своей базой».
Неудивительно:

«В реальном мире политика государства в значительной

степени определяется теми группами, которые распоряжаются
ресурсами, в конечном счете, в силу их владения и управления
частной экономикой или их статуса богатых профессионалов.
Главные руководящие посты в исполнительной ветви власти
обычно занимают представители крупных корпораций, банков и
инвестиционных фирм, нескольких юридических фирм, которые
обслуживают в основном корпоративные интересы и, таким
образом, представляют широкие интересы владельцев и
менеджеров, а не какие-то узкоспециализированные интересы...
Законодательная ветвь власти более разнообразна, но в
подавляющем большинстве она формируется из представителей
деловых и профессиональных кругов». [Chomsky, On Power and
Ideology, С. 116–7]

91
 Это не единственная связь между политикой и бизнесом.
Многие политики также имеют директорство в компаниях, доли в
компаниях, акции, землю и другие формы дохода от собственности
и так далее. Таким образом, они меньше похожи на большинство
избирателей, которых, как они утверждают, представляют, и больше
на богатых людей. Сочетание этих внешних доходов с высокой
зарплатой (в Великобритании членам парламента платят более чем
в два раза больше, чем в среднем по стране) позволяет политикам
входить в 1% самых богатых людей. Таким образом, мы не только
считаем, что элита разделяет общие интересы, но и видим, что
политики являются ее частью. Как таковые, они вряд ли могут
считаться представителями широкой общественности и находятся в
положении заинтересованных в том, чтобы законодательство о
собственности было поставлено на голосование.
Некоторые защищают эти подработки и внешние инвестиции,
говоря, что это позволяет им поддерживать связь с внешним миром
и, следовательно, делает их лучшими политиками. То, что такой
аргумент является надуманным, видно из того, что такие внешние
интересы никогда не включают работу в Макдональдсе по
приготовлению гамбургеров или работу на конвейере. По какой-то
причине ни один политик не стремится почувствовать, что такое
жизнь среднестатистического человека. И все же в некотором
смысле в этом аргументе есть смысл. Такая работа и доход
позволяют политикам быть в контакте с миром элиты, а не масс, а
поскольку задача государства — защищать интересы элиты, нельзя
отрицать, что такое разделение интересов и доходов с элитой может
только способствовать этой задаче!
Кроме того, существует печальный процесс, в ходе которого
политики, покинув политику, получают работу в корпоративной
иерархии (особенно в тех самых компаниях, которые они ранее
претендовали на регулирование от имени общества). Это было
названо «вращающейся дверью». Невероятно, но ситуация
изменилась в худшую сторону. Теперь высшие правительственные
чиновники приходят непосредственно из исполнительных офисов
могущественных корпораций. Лоббисты назначаются на должности,
на которых они когда-то пытались влиять. Те, кто регулирует, и те,
кого предполагается регулировать, стали почти неразличимы.
Таким образом, политики и капиталисты идут рука об руку.
Богатство выбирает их, финансирует их и дает им работу и доход,
когда они находятся на посту. Наконец, когда они окончательно
уходят из политики, они часто получают должности директоров и

92
другую работу в мире бизнеса. Поэтому неудивительно, что
капиталистический класс сохраняет контроль над государством.
Это еще не все. Барьер богатства действует и косвенно. Он
принимает множество форм. Самая очевидная — это способность
корпораций и элиты лоббировать политиков. В США существует
всепроникающая власть вашингтонской армии из 24 000
зарегистрированных лоббистов — и влияние корпоративных
интересов, которые они представляют. Эти лоббисты, чья работа
заключается в том, чтобы убедить политиков голосовать
определенным образом для продвижения интересов своих
корпоративных клиентов, помогают формировать политическую
повестку дня еще больше в сторону интересов бизнеса, чем она уже
есть. Лоббистская индустрия огромна — и предназначена
исключительно для крупного бизнеса и элиты. Богатство
гарантирует, что равная возможность получить ресурсы, чтобы
поделиться перспективой и повлиять на политический прогресс,
монополизирована немногими: «Где отчаянно необходимые
уравновешивающие лобби, представляющие интересы рядовых
граждан? Где миллионы долларов, действующие в их интересах?
Увы, они заметно отсутствуют». [Joel Bakan, The Corporation,
стр. 107]
Однако нельзя отрицать, что голосование за политиков
зависит от населения. Именно в этот момент проявляется косвенное
влияние богатства, а именно роль СМИ и индустрии связей с
общественностью (пиар). Как мы обсуждаем в подразделе D.3, в
современных СМИ доминирует крупный бизнес, и, что
неудивительно, они отражают его интересы. Это означает, что СМИ
оказывают важное влияние на то, как избиратели воспринимают
партии, конкретных политиков и кандидатов. Радикальная партия в
лучшем случае будет проигнорирована капиталистической прессой
или, в худшем, подвергнется клевете и нападкам. Это окажет
соответствующее негативное влияние на их предвыборные
перспективы и приведет к тому, что пострадавшей партии придется
потратить значительно больше времени, энергии и ресурсов на
противодействие негативному освещению в СМИ. Пиар-индустрия
имеет аналогичный эффект, хотя у нее есть преимущество в виде
отсутствия необходимости беспокоиться о том, чтобы выглядеть
фактической или беспристрастной. Добавьте к этому влияние элиты
и финансируемых корпорациями «мозговых центров», и
политическая система окажется фатально перекошенной в пользу
капиталистического класса (также смотрите подраздел D.2).

93
 В двух словах:

«Бизнес-класс доминирует в правительстве благодаря своей

способности финансировать политические кампании, покупать
дорогостоящих лоббистов и вознаграждать бывших чиновников
прибыльными должностями... [Политики] стали полностью
зависимы от тех же корпоративных долларов для оплаты нового
профессионального класса пиар-консультантов, маркетологов и
социологов, которые управляют и продвигают цели и кандидатов
в основном таким же образом, как рекламные кампании продают
автомобили, модные вещи, лекарства и другие товары». [John
Stauber and Sheldon Rampton, Toxic Sludge is Good for You, стр.
78]

Это первый барьер — прямое и косвенное влияние богатства.

Это само по себе является мощным барьером для сдерживания
демократии, и, как следствие, его обычно бывает достаточно. Тем не
менее, иногда люди видят искажения в СМИ и голосуют за
реформистских, даже радикальных кандидатов. Как мы обсуждаем в
главе J.2.6, анархисты утверждают, что чистый эффект от участия в
выборах — это общая дерадикализация партии. Революционные
партии становятся реформистскими, реформистские партии в итоге
сохраняют капитализм и вводят политику, противоположную той,
которую они обещали. Поэтому, хотя маловероятно, что
радикальная партия может быть избрана и остаться радикальной в
процессе, это возможно. Если такая партия все же попадет в
правительство, возникнут два оставшихся барьера: барьер
бюрократии и барьер капитала.
Существование государственной бюрократии является
ключевым фактором в обеспечении того, чтобы государство
оставалось «стражем порядка» правящего класса, и будет
обсуждаться более подробно в главе J.2.2 (Почему анархисты
отвергают голосование как средство перемен?). Достаточно сказать,
что избранные политики находятся в невыгодном положении по
отношению к государственной бюрократии. Последняя является
постоянной концентрацией власти, в то время как первая приходит
и уходит. Следовательно, они в состоянии усмирить любое мятежное
правительство с помощью бюрократической инерции, искажая и
скрывая необходимую информацию и навязывая свою собственную
повестку дня политикам, которые теоретически являются их
начальниками, но в действительности зависят от бюрократии. И нет

94
нужды говорить, что если все остальное не удается, государственная
бюрократия может сыграть свою последнюю роль: военный
переворот.
Эта угроза была применена во многих странах, наиболее
очевидно в развивающемся мире (с помощью западного, обычно
американского, империализма). Перевороты в Иране (1953) и Чили
(1973) — лишь два примера этого процесса. Однако и так
называемый развитый мир не застрахован от этого. Подъем
фашизма в Италии, Германии, Португалии и Испании можно
рассматривать как разновидности военного переворота (особенно
последний, где фашизм был навязан военными). Богатые
бизнесмены финансировали военизированные формирования,
чтобы сломить хребет рабочему движению, причем эти
формирования состояли из бывших военных. Даже «Новый курс» в
Америке оказался под угрозой такого переворота. [Joel Bakan, там
же, С. 86-95] Хотя такие режимы защищают интересы капитала и,
следовательно, поддерживаются им, они несут проблемы для
капитализма. Это связано с тем, что, как и в случае с абсолютизмом,
который способствовал развитию капитализма, такое правительство
может получить идеи выше своего места. Это означает, что военный
переворот будет использован только тогда, когда последний барьер,
барьер капитала, будет использован и потерпит неудачу.
Очевидно, что барьер капитала связан с барьером богатства в
той мере, в какой он относится к власти, которую дает большое
богатство. Однако он отличается по способу применения. Барьер
богатства ограничивает тех, кто попадает в органы власти, а барьер
капитала контролирует тех, кто там оказывается. Иными словами,
барьер капитала — это экономические силы, которые могут быть
направлены на любое правительство, действующее так, как не
нравится классу капиталистов.
Мы видим, что их власть подразумевается, когда в новостях
сообщают, что изменения в правительстве, политике и
законодательстве «приветствуются рынками». Поскольку в 1992
году 1% самых богатых семей в Америке (около 2 миллионов
взрослых) владел 35% акций, принадлежащих частным лицам, а
10% самых богатых владели более 81%, мы видим,
что «мнение» рынков на самом деле означает власть самых богатых
1-5% населения страны (и их финансовых экспертов), власть,
проистекающую из их контроля над инвестициями и
производством. Учитывая, что нижние 90% населения США имеют
меньшую долю (23%) всех видов инвестируемого капитала, чем 0,5%

95
самых богатых (которые владеют 29%), а владение акциями еще
более концентрировано (верхние 5% владеют 95% всех акций),
очевидно, почему Даг Хенвуд утверждает, что фондовые рынки —
это «способ для очень богатых как класса владеть
производственным капиталом экономики в целом»,
источник «политической власти» и способ влиять на политику
правительства. [Wall Street: Class Racket]
Механизм достаточно прост. Способность капитала
дезинвестировать (бегство капитала) и иным образом негативно
влиять на экономику является мощным оружием, позволяющим
держать государство в качестве своего слуги. Компании и элита
могут инвестировать внутри страны или за рубежом, спекулировать
на валютных рынках и так далее. Если значительное число
инвесторов или корпораций потеряют доверие к правительству, они
просто перестанут инвестировать у себя дома и переведут свои
средства за границу. Внутри страны результаты ощущает на себе
население: спрос падает, увольнения увеличиваются, начинается
рецессия. Как отмечает Ноам Хомский:
«В капиталистической демократии интересы, которые
должны быть удовлетворены, — это интересы капиталистов; в
противном случае нет инвестиций, нет производства, нет
работы, нет ресурсов, которые можно было бы направить, пусть
даже в незначительной степени, на нужды всего населения».
[Turning the Tide, стр. 233]

Это обеспечивает контроль элиты над правительством,

поскольку политика правительства, которую частная власть считает
нежелательной, будет быстро отменена. Власть,
которую «уверенность бизнеса» имеет над политической системой,
гарантирует, что демократия подчинена крупному бизнесу. Как
резюмировал Малатеста:

«Даже при всеобщем избирательном праве — можно

сказать, даже в большей степени при всеобщем избирательном
праве, — правительство оставалось слугой
и жандармом буржуазии. Ибо если бы было иначе, если бы
правительство намекнуло, что оно может занять враждебную
позицию, или что демократия вообще может быть чем-то, кроме
притворства для обмана народа, буржуазия, чувствуя угрозу
своим интересам, быстро отреагировала бы и использовала бы
все влияние и силу, имеющиеся в ее распоряжении, в силу своего

96
богатства, чтобы вернуть правительство на его надлежащее
место жандарма буржуазии». [Anarchy, стр. 23]

Именно благодаря этим барьерам государство остается

инструментом класса капиталистов, хотя теоретически является
демократическим. Таким образом, государственная машина
остается инструментом, с помощью которого немногие могут
обогащаться за счет многих. Это, конечно, не означает, что
государство невосприимчиво к народному давлению. Это далеко не
так. Как указывалось в предыдущей главе, прямые действия
угнетенных могут заставить и заставляют государство проводить
значительные реформы. Аналогично, необходимость защитить
общество от негативных последствий нерегулируемого капитализма
также может заставить принять популистские меры (особенно когда
альтернатива может быть хуже, чем допустить реформы, т.е.
революция). Главное, что такие изменения не являются
естественной функцией государства.
Таким образом, благодаря своим экономическим активам,
элита, чьи доходы получены от них — а именно, финансовых
капиталистов, промышленных капиталистов и землевладельцев —
способна накапливать огромные богатства за счет тех, кого они
эксплуатируют. Это приводит к расслоению общества на иерархию
экономических классов, с огромным неравенством богатств между
небольшой элитой, владеющей собственностью, наверху и не
владеющим собственностью большинством внизу. Затем, поскольку
для победы на выборах и лоббирования или подкупа законодателей
требуется огромное богатство, имущественная элита получает
возможность контролировать политический процесс — и,
следовательно, государство — через «власть кошелька». В итоге:

«Ни одна демократия не освободилась от правления

обеспеченных людей в большей степени, чем она освободилась от
разделения на правящих и управляемых... По крайней мере, ни одна
демократия не поставила под угрозу роль делового
предпринимательства. Только богатые и обеспеченные люди
могут позволить себе начать жизнеспособные кампании по
выдвижению кандидатов на государственные должности и
занять эти должности. Смена правительства в демократии —
это переход от одной элитной группы к другой». [Harold
Barclay, там же, стр. 47]

97
 Другими словами, контроль элиты над политикой через
огромное неравенство богатств обеспечивает сохранение такого
неравенства и, следовательно, сохранение контроля элиты. Таким
образом, важнейшие политические решения тех, кто находится
наверху, изолированы от значительного влияния тех, кто находится
внизу. Наконец, следует отметить, что эти барьеры возникают не
случайно. Они вытекают из того, как устроено государство.
Эффективно лишая массы прав и централизуя власть в руках
немногих, составляющих правительство, сама природа государства
гарантирует, что оно остается под контролем элиты. Именно
поэтому с самого начала капиталистический класс выступал за
централизацию. Мы обсудим это в следующих двух главах.
(Подробнее о правящей элите и ее отношении к государству
см. C. Wright Mills, «The Power Elite» [Oxford, 1956]; ср. Ralph
Miliband, «The State in Capitalist Society» [Basic Books, 1969]
и «Divided Societies» [Oxford, 1989]; G. William Domhoff, «Who
Rules America?» [Prentice Hall, 1967]; и «Who Rules America
Now? A View for the ’80s» [Touchstone, 1983]).

B.2.4 Как государственная централизация влияет

на свободу?
Принято считать, что голосование для выбора публичного
лица высокоцентрализованной и бюрократической машины каждые
четыре года или около того означает, что простые люди
контролируют государство и, как следствие, свободу. В
действительности, это ложная идея. В любой системе
централизованной власти население практически не имеет права
голоса в том, что его касается, и, как следствие, его свобода крайне
ограничена.
Очевидно, что утверждение о ложности этой идеи не означает,
что между либеральной республикой и фашистским или
монархическим государством нет никакой разницы. Это далеко не
так. Голосование — это важная победа, вырванная у сильных мира
сего. Это, конечно, не означает, что анархисты считают, что
либертарный социализм возможен только после победы всеобщего
избирательного права или что он достижим с его помощью. Это
далеко не так. Это просто указывает на то, что возможность выбрать
своего правителя — это шаг вперед по сравнению с тем, когда тебе
его навязывают. Более того, те, кто считает себя способными

98
выбрать своего правителя, по логике вещей, также способны
обойтись без него.
Однако, хотя в демократическом государстве народ
провозглашается суверенным, в действительности он отчуждает
свою власть и передает контроль над своими делами небольшому
меньшинству. Свобода, другими словами, сводится лишь к
возможности «выбирать правителей» каждые четыре-пять лет,
мандат которых состоит в том, чтобы «решать всевозможные
вопросы, и его решение будет законом». [Кропоткин, Речи
бунтовщика]
Другими словами, представительная демократия — это
не «свобода» и не «самоуправление». Это отчуждение власти
нескольким людям, которые затем (неправильно) правят от вашего
имени. Утверждать, что это что-то другое — просто глупо. Поэтому,
если мы можем выбрать политика, который будет править от
нашего имени, из этого не следует, что он представляет тех, кто за
него голосовал, в каком-либо значимом смысле. Как было показано
неоднократно, «представительные» правительства могут с радостью
игнорировать мнение большинства и в то же время на словах
восхвалять «демократию», которой они злоупотребляют («Новые
лейбористы» в Великобритании в период подготовки к вторжению в
Ирак были классическим примером этого). Учитывая, что после
избрания политики могут делать то, что им нравится, в течение
четырех или пяти лет, становится ясно, что народный контроль
через избирательную урну вряд ли эффективен или даже значим.
На самом деле, такая «демократия» почти всегда означает
избрание политиков, которые говорят одно, находясь в оппозиции,
и делают противоположное, когда оказываются у власти. Политики,
которые, в лучшем случае, игнорируют свой предвыборный
манифест, когда им это выгодно, или, в худшем, вводят прямо
противоположное. Это такая «демократия», при которой люди
могут протестовать сотнями тысяч против той или иной политики и
видеть, как их «представительное» правительство просто
игнорирует их (и в то же время видеть, как их представители
изгибаются, обеспечивая прибыль и власть корпораций, говоря
банальности об электорате и необходимости затянуть пояса). В
лучшем случае можно сказать, что демократические правительства
менее деспотичны, чем другие, но из этого не следует, что это
равнозначно свободе.

99
 Государственная централизация является средством для
обеспечения такой ситуации и девальвации свободы, которую она
подразумевает.
Все формы иерархии, даже те, в которых высшие должностные
лица избираются, характеризуются авторитаризмом и
централизмом. Власть сосредоточена в центре (или на вершине),
что означает, что общество становится «кучей пыли, оживляемой
извне подчиняющей, централистской идеей». [P. J. Proudhon, цит.
Martin Buber, Paths in Utopia, стр. 29] Ибо, будучи избранными,
высшие должностные лица могут делать все, что им
заблагорассудится, и, как во всех бюрократиях, многие важные
решения принимаются неизбранными сотрудниками. Это означает,
что демократическое государство является противоречием в
терминах:

«В демократическом государстве избрание правителей

якобы большинством голосов — это уловка, которая помогает
людям поверить, что они контролируют ситуацию. Они
выбирают людей, которые выполняют для них задачу, и у них
нет гарантии, что она будет выполнена так, как они хотят. Они
уступают этим лицам, предоставляя им право навязывать свою
волю под угрозой применения силы. Избрание отдельных лиц на
государственные должности подобно тому, как если бы вам
предоставили ограниченный выбор ваших угнетателей...
Парламентские демократии - это, по сути, олигархии, в которых
населению внушают, что оно делегирует всю свою власть членам
парламента, чтобы они делали то, что считают нужным».
[Harold Barclay, там же, С. 46-7]

Природа централизации приводит к тому, что власть

оказывается в руках немногих. Представительная демократия
основана на таком делегировании власти, когда избиратели
выбирают других людей для управления ими. Это не может не
создать ситуацию, в которой свобода находится под угрозой —
всеобщее избирательное право «не препятствует образованию в
течении нескольких годов собрания политиканов
привилегированных не по праву, но фактически которые,
посвящая себя исключительно управлению общественными
делами страны, кончают тем, что образуют род политической
аристократии или олигархии». [Бакунин, Кнуто-германская
империя и социальная революция]

100
 Это не должно удивлять, поскольку «создать государство —
значит, институционализировать власть в виде машины,
существующей отдельно от народа. Это профессионализация
управления и разработки политики, создание отдельного
интереса (будь то бюрократы, депутаты, комиссары,
законодатели, военные, полиция и т.д.), который, каким бы
слабым или благонамеренным он ни был вначале, в конечном
итоге приобретает собственную коррумпированную силу». [Mur-
ray Bookchin, "The Ecological Crisis, Socialism, and the need to remake
society," С. 1-10, Society and Nature, Т. 2, №3, стр. 7]
Централизм делает демократию бессмысленной, поскольку
принятие политических решений отдано на откуп
профессиональным политикам в отдаленных столицах. Лишенные
местной автономии, люди изолированы друг от друга
(атомизированы), поскольку у них нет политического форума, где
они могли бы собраться вместе, чтобы обсудить, подискутировать и
решить между собой вопросы, которые они считают важными.
Выборы не основаны на естественных, децентрализованных
группировках и, следовательно, теряют свою актуальность. Индивид
— это просто еще один «избиратель» в массе,
политический «электорат» и не более того. Аморфная основа
современных статистических выборов «направлена не на что иное,
как на ликвидацию политической жизни в городах, коммунах и
департаментах, и через это уничтожение всей муниципальной и
региональной автономии — на остановку развития всеобщего
избирательного права». [Proudhon, цит. Martin Buber, там же, стр.
29]
Таким образом, люди оказываются бесправными в тех самых
структурах, которые претендуют на то, чтобы позволить им
выразить себя. Снова цитируя Прудона, в централизованном
государстве «гражданин отказывается от суверенитета, город,
департамент и провинция над ним, поглощенные центральной
властью, больше не являются ничем иным, как учреждениями под
прямым министерским контролем». Он продолжает:

«Последствия вскоре дают о себе знать: гражданин и сам

город лишаются всякого достоинства, грабежи государства
умножаются, а бремя налогоплательщика возрастает
пропорционально. Теперь уже не правительство создано для
народа, а народ создан для правительства. Власть вторгается во

101
все, господствует над всем, поглощает все». [The Principle of
Federation, стр. 59]

Как и предполагалось, изолированные люди не представляют

угрозы для власть имущих. Этот процесс маргинализации можно
наблюдать, например, в американской истории, когда городские
собрания были заменены выборными органами, а граждане
оказались в пассивной, зрительской роли простых «избирателей»
(смотрите следующую главу). Быть атомизированным избирателем
вряд ли является идеальным понятием «свободы», несмотря на
риторику политиков о достоинствах «свободного общества»
и «свободного мира» — как будто голосование раз в четыре-пять лет
можно считать «свободой» или даже «демократией».
Маргинализация народа является ключевым механизмом
контроля в государстве и авторитарных организациях в целом.
Рассматривая, например, Европейское сообщество (ЕС), мы
обнаруживаем, что «механизм принятия решений между
государствами ЕС оставляет власть в руках чиновников (из
министерств внутренних дел, полиции, иммиграционной службы,
таможенной службы и службы безопасности) через огромное
количество рабочих групп. Старшие должностные лица ...
играют решающую роль в обеспечении договоренностей между
различными государственными чиновниками. Заседания саммита
ЕС с участием 12 премьер-министров просто штампуют выводы,
согласованные министрами внутренних дел и юстиции. Только
после этого, в рамках данного межправительственного процесса,
парламенты и население получают информацию (и то лишь
самые скудные подробности)». [Tony Bunyon, Statewatching the
New Europe, стр. 39]
Помимо экономического давления со стороны элит,
правительства также сталкиваются с давлением внутри самого
государства из-за бюрократии, которая возникает при централизме.
Существует разница между государством и правительством.
Государство — это постоянная совокупность институтов, которые
имеют укоренившиеся структуры власти и интересы. Правительство
состоит из различных политиков. Именно институты обладают
властью в государстве благодаря своему постоянству, а не
представители, которые приходят и уходят. Как отмечает Клайв
Понтинг (сам бывший государственный служащий), «функция
политической системы в любой стране ... заключается в
регулировании, но не в радикальном изменении существующей

102
экономической структуры и связанных с ней властных
отношений. Великая иллюзия политики заключается в том, что
политики имеют возможность вносить любые изменения,
которые им нравятся». [цит. в Alternatives, №5, стр. 19]
Поэтому, помимо маргинализации народа, государство в итоге
маргинализирует и «наших» представителей. Поскольку власть
принадлежит не избранным органам, а бюрократии, народный
контроль становится все более бессмысленным. Как отмечал
Бакунин, «свобода может быть действительной только тогда,
когда ... [народный] контроль [над государством] действителен.
Напротив, там, где такой контроль фиктивен, эта свобода
народа также становится простой фикцией». [Там же, стр. 212]
Государственная централизация обеспечивает бессмысленность
народного контроля.
Это означает, что государственный централизм может стать
серьезным источником опасности для свободы и благосостояния
большинства людей, находящихся под его властью. «Буржуазные
республиканцы, — утверждал Бакунин, — не хотят понять такой
простой истины, подтвержденной опытом всех времен и всех
стран, что всякая власть, организованная, установленная,
воздействующая на народ, необходимо исключает свободу
народа». [Кнуто-германская империя и социальная
революция]
Поэтому неудивительно, что «какой бы прогресс ни был
достигнут... по различным вопросам, что бы ни было сделано для
людей, какие бы права человека ни были завоеваны, они не были
достигнуты благодаря спокойным обсуждениям Конгресса,
мудрости президентов или гениальным решениям Верховного
суда. Какой бы прогресс ни был достигнут... он произошел
благодаря действиям простых людей, граждан, общественных
движений. А не благодаря Конституции». Этот документ с
удовольствием игнорируется государственными чиновниками,
когда им это выгодно. Очевидный пример — 14-я поправка к
Конституции США, которая «не имела никакого значения до тех
пор, пока чернокожие люди не поднялись в 1950-х и 1960-х годах на
Юге в массовых движениях... Они заставили все слова, которые
были в Конституции и 14-й поправке, впервые обрести какой-то
смысл». [Howard Zinn, Failure to Quit, стр. 69 и стр. 73]
Это происходит потому, что «тот факт, что вы получили
конституционное право, не означает, что вы получите это
право. Кто обладает властью на месте? Полицейский на улице.

103
Директор в школе. Работодатель на работе. Конституция не
распространяется на частную занятость. Другими словами,
Конституция не охватывает большую часть реальности». Таким
образом, наша свобода не определяется законами государства.
Скорее «источник и решение проблем наших гражданских свобод
находятся в ситуациях каждого дня... Наша реальная свобода
определяется не Конституцией или Судом, а властью, которую
полицейский имеет над нами на улице или местный судья за его
спиной; властью наших работодателей; ... бюрократами
социального обеспечения, если мы бедны; ... домовладельцами, если
мы арендаторы». Таким образом, свобода и
справедливость «определяются властью и деньгами», а не
законами. Это указывает на важность народного участия,
социальных движений, поскольку они «создают силу,
противостоящую полицейскому с дубинкой и пистолетом. Вот
что, по сути, делают движения: они создают
противодействующие силы, чтобы противостоять власти,
которая гораздо важнее того, что записано в Конституции или
законах». [Zinn, там же, С. 84-5, С. 54-5 и стр. 79]
Именно такое массовое участие убивает централизация. При
централизме общественная забота и власть отбираются у простых
граждан и сосредотачиваются в руках немногих. Это приводит к
тому, что любые формально гарантированные свободы фактически
игнорируются, когда люди хотят их использовать, если так решит
власть предержащая. В конечном итоге, изолированные
индивидуумы, столкнувшиеся с мощью централизованной
государственной машины, оказываются в слабой позиции. Именно
поэтому государство делает все возможное, чтобы подорвать такие
народные движения и организации (вплоть до нарушения
собственных законов для этого).
Как должно быть очевидно, под централизацией анархисты
понимают не просто территориальную централизацию власти в
определенном центральном месте (как, например, в национальном
государстве, где власть принадлежит центральному правительству,
расположенному в определенном месте). Мы также имеем в виду
централизацию власти в нескольких руках. Таким образом, мы
можем иметь такую систему, как феодализм, которая
децентрализована территориально (т.е. состоит из множества
феодалов без сильного центрального государства), но при этом
власть централизована в нескольких руках на местах (т.е. власть
находится в руках феодалов, а не населения). Или, используя другой

104
пример, мы можем иметь капиталистическую систему laissez-faire,
которая имеет слабую центральную власть, но состоит из множества
автократических рабочих мест. Таким образом, избавление от
центральной власти (скажем, центрального государства в
капитализме или монарха в абсолютизме) при сохранении местных
авторитарных институтов (скажем, капиталистических фирм и
феодальных помещиков) не обеспечит свободы. Равным образом,
упразднение местных властей может просто привести к усилению
центральной власти и соответствующему ослаблению свободы.

B.2.5 Кому выгодна централизация?

Ни одна социальная система не будет существовать, если она
не приносит пользу кому-то или какой-то группе. Централизация,
будь то государство или компания, не является исключением. Во
всех случаях централизация напрямую выгодна тем, кто находится
наверху, поскольку она защищает их от тех, кто находится внизу,
позволяя контролировать и управлять последними более
эффективно. Поэтому бюрократы и политики напрямую
заинтересованы в поддержке централизма.
При капитализме, однако, различные слои
предпринимательского класса также поддерживают
государственный централизм. Это симбиотические отношения
между капиталом и государством. Как будет обсуждаться позже (в
подразделе F.8), государство сыграло важную роль
в «национализации» рынка, т.е. навязывании обществу «свободного
рынка». Путем централизации власти в руках представителей и
создания государственной бюрократии простые люди были лишены
прав и возможностей и, таким образом, стали менее склонны
вмешиваться в интересы богатых. «В республике, — пишет Бакунин,
— так называемый народ, юридический народ, якобы
представленный государством, душит и будет продолжать
душить действительный и живой народ бюрократическим
миром» для «большей выгоды привилегированных
собственнических классов, а также для своей собственной
выгоды». [Там же, стр. 211]
Примеры усиления политической централизации,
продвигаемой богатыми деловыми кругами, можно увидеть на
протяжении всей истории капитализма. «В революционной Америке
“природа городского самоуправления стала предметом горячих
дискуссий”, отмечает Меррил Дженсен... Городские собрания ...

105
“были средоточием революционной активности”.
Антидемократическая реакция, наступившая после
американской революции, была отмечена попытками покончить с
городским самоуправлением... Консервативные элементы
пытались установить “корпоративную форму (муниципального
управления), при которой города будут управляться мэрами и
советами”, избираемыми из городских округов ... Коммерсанты
“последовательно поддерживали корпорацию в своих попытках
избежать городских собраний”». [Murray Bookchin, Towards an
Ecological Society, стр. 182]
Здесь мы видим, что формирование местной политики
вырывается из рук многих и централизуется в руках немногих
(которые всегда являются богатыми). Франция дает другой пример:

«Правительство нашло... общинные мирские сходы

«чересчур шумными», чересчур непослушными, и в 1787 году они
были заменены выборными советами, состоявшими из старшины
и от трех до шести синдиков, которые избирались из более
состоятельных крестьян». [Пётр Кропоткин, Взаимная помощь
как фактор эволюции, стр. 236]

Это было частью общего движения по лишению рабочего

класса прав и возможностей путем централизации власти над
принятием решений в руках немногих (как в американской
революции). Кропоткин указывает на этот процесс:

«Буржуазия, до сих пор искавшая поддержки у народа, в виду

достижения конституционных прав и победы над высшей
аристократией теперь, раз она почувствовала народную силу,
сделает все возможное, чтобы обуздать этот народ,
обезоружить его и снова привести в повиновение».
[...]
«Она, не медля, приняла такие законодательные меры,
которые помешали бы политической власти, ускользавшей из рук
двора, достаться народу. Так, ... [было] предложено ... разделить
всех французов на два разряда, из которых один,
побогаче, активные граждане, будет принимать участие в
управлении, другой же, обнимающий собою всю народную массу и
названный Сиейесом пассивными гражданами, будет лишен
всяких политических прав ... Франция была разделена на
департаменты... на основании все того же основного начала,
исключавшего бедные классы из управления страной... Она

106
исключила из избирательных собраний первой степени народную
массу... не имели права участвовать в избирательных собраниях
первой степени, а потому не могли избирать ни выборщиков,
[которые выбирали представителей в Национальное собрание],
ни муниципалитеты, ни судей, ни какую бы то ни было другую
власть...»
«Хуже того, собраниям выборщиков запрещено было
объявлять свои заседания “непрерывными”, т. е. собираться без
особого созыва (это называлось la permanence). Как только
выборы были закончены, эти собрания не должны были больше
собираться. Как только губернаторы среднего класса были
назначены, их нельзя было контролировать слишком строго.
Вскоре у него отняли и право петиции и выражения своих
пожеланий. “Вотируйте — и молчите!”»
«В деревнях... общее собрание всех жителей... [которое]
распоряжалось всеми делами общины ... была запрещено ...
законом. Только зажиточные крестьяне — активные граждане
имели теперь право собираться раз в год для избрания мэра
(старосты) и муниципалитета (сельской управы), в который
обыкновенно попадали три или четыре деревенских буржуа.
Подобное же устройство было введено и в городах...»
«[Таким образом] буржуазия приняла всякие
предосторожности, чтобы городское управление не выходило из
рук зажиточной части среднего класса». [Великая
французская революция 1789–1793 (изд.1919 г.), С. 134–139]

Таким образом, централизация имела целью отнять власть у

народных масс и передать ее богачам. Власть народа покоилась на
народных собраниях, таких как «секции» и «округа» Парижа
(выражающие, по словам Кропоткина, «принципы
анархизма» и «практикующие ... прямое самоуправление»[Там
же, стр. 402]), и сельских собраниях. Однако Национальное
собрание «старалось, конечно, всеми средствами ослабить силу
округов ... [и] положить конец этим очагам революции ... [дав]
только активным гражданам ... право участвовать в
избирательных и административных собраниях». [Там же, стр.
159] Таким образом, «центральное правительство и направило
свои усилия к тому, чтобы секции подчинить своей власти», а
государство «стремясь все централизовать в своих руках...
отняло таким образом у народного самоуправления ... всех ...
административных функций ... и, наконец, вполне подчинило себе

107
в делах полиции. Но этим самым государство окончательно убило
секции». [Там же, стр. 420 и стр. 422]
Как видно и во французской, и в американской революциях
наблюдался аналогичный процесс, в ходе которого богатые люди
централизовали власть в своих руках (в первом томе книги Мюррея
Букчина «Третья революция» французская и американская
революции рассматриваются довольно подробно). Это привело к
тому, что люди рабочего класса (т.е. большинство) были исключены
из процесса принятия решений и подчинялись законам и власти
немногих. Что, конечно же, выгодно меньшинству, представители
которого обладают этой властью. Таково было обоснование
централизации власти в каждой революции. Будь то американская,
французская или русская, централизация власти была средством
отстранения многих от участия в принятии решений, которые
влияли на них и их сообщества.
Например, отцы-основатели американского государства прямо
указывали на необходимость централизации именно по этой
причине. Джеймса Мэдисона беспокоило то,
что «большинство» получало контроль над «народным
правительством» и могло «принести в жертву своей правящей
страсти или интересу как общественное благо, так и права
других граждан». Таким образом, «общественное
благо» ускользало от «большинства» и не было, как можно
подумать, тем, что общество считало благом (по какой-то
необъяснимой причине Мэдисон считал, что большинство способно
выбирать тех, кто может определить общественное благо). Для
защиты от этого он выступал за республику, а не за демократию, в
которой граждане «собираются и управляют правительством
лично... никогда не были признаны несовместимыми с личной
безопасностью или правами собственности». Он, конечно, считал
само собой разумеющимся, что «те, у кого есть собственность, и
те, у кого ее нет, всегда составляли в обществе разные
интересы». Его схема заключалась в том, чтобы обеспечить защиту
частной собственности и, как следствие, защиту интересов тех, кто
владеет собственностью. Отсюда необходимость «делегирования
власти ... небольшому числу граждан, избираемых остальными».
Эта централизация власти в нескольких руках на местном уровне
сопровождалась территориальной централизацией по той же
причине. Мэдисон отдавал предпочтение «большой республике
перед малой», поскольку «ярость за бумажные деньги, за отмену
долгов, за равный раздел имущества или за любой другой

108
неправильный или нечестивый проект будет менее склонна
охватить все тело Союза, чем отдельного его члена». [содержится
в Voices of a People’s History of the United States, Howard Zinn
and Anthony Arnove (eds.), С. 109–113] Это желание иметь
формальную демократию, где массы являются лишь зрителями
событий, а не участниками, является повторяющейся темой
капитализма (хороший обзор см. в главе «Сила и мнение» в книге
Ноама Хомского «Сдерживая демократию» (Deterring
Democracy)).
На федеральном уровне и уровне штатов в США после
революции поощрялась централизация власти,
поскольку «большинство создателей Конституции были
напрямую экономически заинтересованы в создании сильного
федерального правительства». Излишне говорить, что если
богатая элита была хорошо представлена в формулировании
принципов нового порядка, то четыре группы не были
представлены: «Рабы, подневольные слуги, женщины, мужчины без
собственности». Излишне говорить, что новое государство и его
конституция не отражали их интересов. Учитывая, что они
составляли подавляющее большинство, «существовала не только
положительная потребность в сильном центральном
правительстве для защиты крупных экономических интересов, но
и непосредственный страх перед восстанием недовольных
фермеров». [Howard Zinn, A People's History of the United
States, стр. 90] Главным событием стало восстание Шейса в
западном Массачусетсе. Там новая Конституция повысила
имущественный ценз для участия в голосовании, и поэтому никто
не мог занимать государственные должности, не будучи богатым.
Новое государство было создано для борьбы с такими восстаниями,
чтобы защитить немногих богатых от многих.
Более того, государственная централизация, исключающая
участие населения, была необходима для формирования
американского общества, в котором доминирует капитализм:

«В течение тридцати лет, предшествовавших Гражданской

войне, закон все чаще интерпретировался в судах в угоду
капиталистическому развитию. Исследуя это, Мортон Хорвиц
(“Трансформация американского права”) отмечает, что
английское общее право перестало быть святым, когда оно
встало на пути развития бизнеса... Решения о возмещении
ущерба бизнесменам были изъяты из рук присяжных, которые

109
были непредсказуемы, и переданы судьям... Древняя идея
справедливой цены на товары уступила в судах место идее caveat
emptor (пусть покупатель остерегается)... договорное право было
направлено на дискриминацию работающих людей и на развитие
бизнеса... Притворство закона заключалось в том, что рабочий и
железная дорога заключают контракт с равной силой... “Круг
был завершен; закон пришел просто для того, чтобы
ратифицировать те формы неравенства, которые породила
рыночная система”». [Zinn, там же, стр. 234]

Государство США было создано на основе элитарной

либеральной доктрины и активно стремилось уменьшить
демократические тенденции (во имя «свободы личности»). На
практике (что неудивительно) получилось так, что богатая элита
использовала государство для подрыва народной культуры и общего
права в пользу защиты и расширения собственных интересов и
власти. В процессе этого американское общество было
реформировано по их собственному образу и подобию:

«К середине девятнадцатого века правовая система была

перестроена в интересах коммерсантов и промышленников за
счет фермеров, рабочих, потребителей и других менее
влиятельных групп общества... она активно способствовала
законному распределению богатства против слабейших групп
общества». [Morton Horwitz, цит. Zinn, там же, стр. 235]

В более современные времена централизация и расширение

государства шли рука об руку с быстрой индустриализацией и
ростом бизнеса. Как отмечает Эдвард Херман, «в значительной
степени именно рост размеров и власти бизнеса вызвал
противоположное появление союзов и рост правительства.
Размах за пределами бизнеса в значительной степени был
ответом на размах в бизнесе». [Corporate Control, Corporate
Power, p. 188 — см. также: Stephen Skowronek, Building A New
American State: The Expansion of National Administrative
Capacities, 1877-1920] Государственная централизация была
необходима для создания больших, четко определенных рынков, и
поддерживалась бизнесом, когда действовала в его интересах (т.е.
по мере расширения рынков расширялось и государство для
стандартизации и обеспечения соблюдения законов о собственности
и т.д.). С другой стороны, развитие в сторону «большого
правительства» создало условия для роста крупного бизнеса (часто

110
поощряемого государством с помощью субсидий и протекционизма
— как и следовало ожидать, когда государством управляют богатые),
а также еще больше отдалило государственную власть от влияния
масс и передало ее в руки богатых. Неудивительно, что мы видим
такое развитие событий, ведь «структуры управления имеют
тенденцию концентрироваться вокруг внутренней власти, в
последние несколько столетий — экономической». [Noam
Chomsky, World Orders, Old and New, стр. 178]
Государственная централизация облегчает бизнесу контроль
над правительством, обеспечивая, чтобы оно оставалось их
марионеткой, и влияние на политический процесс. Например,
Европейский круглый стол (ERT) — «элитная лоббистская группа,
состоящая из ... председателей или руководителей крупных
транснациональных корпораций, базирующихся в основном в ЕС ...
[в которую входят] 11 из 20 крупнейших европейских компаний [с]
совокупным объемом продаж [в 1991 году] ... превышающим 500
миллиардов долларов, ... примерно 60 процентов промышленного
производства ЕС», активно использует ЕС. Как отмечают два
исследователя, изучавшие этот орган, ERT «искусен в лоббировании
... так что многие предложения и “видения” ERT таинственно
повторяются в документах саммита Комиссии».
ERT «утверждает, что рынок труда должен быть более
“гибким”, выступая за более гибкие часы, сезонные контракты,
разделение труда и неполный рабочий день. В декабре 1993 года,
через семь лет после того, как ERT выдвинул свои предложения [и
после того, как большинство государств согласились с
Маастрихтским договором и его “социальной главой”],
Европейская комиссия опубликовала белую книгу ... [предлагая]
сделать рынки труда в Европе более гибкими». [Doherty and
Hoedeman, "Knights of the Road," New Statesman, 11 апреля 1994 г.,
стр. 27]
Нынешние разговоры о глобализации, НАФТА и Едином
европейском рынке указывают на трансформацию, в которой рост
государства идет по пути экономического роста. Проще говоря, с
ростом транснациональных корпораций и глобальных финансовых
рынков границы национального государства стали экономически
излишними. По мере того, как компании превращались в
транснациональные корпорации, государства вынуждены были
следовать их примеру и рационализировать рынки «наций» путем
создания межгосударственных соглашений и союзов.

111
 Как отмечает Ноам Хомский, Большая семерка, МВФ,
Всемирный банк и т.д. являются «де-факто мировым
правительством», а «институты транснационального
государства в основном служат другим хозяевам [не народу], как
это обычно делает государственная власть; в данном случае —
растущим транснациональным корпорациям в сфере финансов и
других услуг, производства, СМИ и коммуникаций». [Там же, стр.
179]
По мере роста и развития транснациональных корпораций,
преодолевающих национальные границы, требуется
соответствующий рост государственности. Более того, «особенно
ценной чертой растущих де-факто правящих институтов
является их иммунитет от народного влияния, даже от
осознания. Они действуют тайно, создавая мир, подчиненный
нуждам инвесторов, с общественностью, “поставленной на
место”, и угрозой демократии». [Chomsky, там же, стр. 178]
Это не означает, что капиталисты стремятся к государственной
централизации во всем. Часто, особенно в социальных вопросах,
предпочтение отдается относительной децентрализации (т.е. власть
передается местным бюрократам), чтобы усилить контроль бизнеса
над ними. Передавая контроль местным районам, пропорционально
увеличивается власть, которую крупные корпорации,
инвестиционные компании и т.п. имеют над местными органами
власти. Кроме того, даже средние предприятия могут
присоединиться и влиять, сдерживать или напрямую
контролировать местную политику и настраивать одну рабочую
силу против другой. Частная власть может обеспечить
безопасность «свободы», их свободы.
Независимо от того, какой набор бюрократов будет выбран,
необходимость централизации социальной власти, таким образом
маргинализируя население, имеет первостепенное значение для
бизнес-класса. Важно также помнить, что капиталистическая
оппозиция «большому правительству» часто имеет финансовую
подоплеку, поскольку государство питается имеющимися
социальными излишками, уменьшая тем самым сумму, которую
рынок может распределить между различными капиталами,
участвующими в конкуренции.
В действительности, капиталисты возражают
против «большого правительства» за то, что оно тратит средства на
социальные программы, предназначенные для бедных и рабочего
класса, что является «незаконной» функцией,

112
которая «растрачивает» часть излишков, которые могли бы пойти
капиталу (а также делает людей менее отчаянными и поэтому менее
готовыми работать дешево). Отсюда постоянное стремление свести
государство к его «классической» роли защитника частной
собственности и системы, и не более того. Кроме своей надуманной
ссоры с государством всеобщего благосостояния, капиталисты
являются самыми стойкими сторонниками правительства
(и «правильной» формы государственного вмешательства,
например, расходов на оборону), о чем свидетельствует тот факт, что
всегда можно найти средства на строительство новых тюрем и
отправку войск за границу для продвижения интересов правящего
класса, даже когда политики кричат, что в казне «нет денег» на
стипендии, национальное здравоохранение или социальное
обеспечение бедных.
Государственная централизация гарантирует, что «как бы ни
были воплощены принципы равенства в политических
конституциях, правит буржуазия, и именно народ, включая
рабочих и крестьян, подчиняется законам, принятым
буржуазией», которая «фактически, если не по праву, имеет
исключительную привилегию управлять». Это означает,
что «политическое равенство ... является лишь грубой выдумкой,
абсолютной ложью». Нужно очень верить, чтобы предположить,
что богатые, «будучи столь далеки от народа по условиям своего
экономического и социального существования», могут «дать
выражение в правительстве и законах чувствам, идеям и воле
народа». Неудивительно, что мы видим, что «в законодательстве,
как и в управлении государством, буржуазия руководствуется
своими собственными интересами и своими собственными
инстинктами, не особенно заботясь об интересах народа».
Поэтому, хотя «в дни выборов даже самые гордые буржуа,
имеющие какие-либо политические амбиции, вынуждены
ухаживать за ... суверенным народом». Но «на следующий день
после выборов все возвращаются к своим повседневным делам»,
и «политикам дается карт-бланш на правление от имени народа,
который они претендуют представлять». [Bakunin, The Political
Philosophy of Bakunin, стр. 218 и стр. 219]

113
B.2.6 Может ли государство быть независимой
силой в обществе?
Да, может. Учитывая мощь государственной машины, трудно
поверить, что она всегда может быть просто инструментом
экономически доминирующего меньшинства в обществе. Учитывая
ее структуру и полномочия, она может использовать их для
продвижения своих собственных интересов. Более того, в некоторых
обстоятельствах оно может само быть правящим классом.
Однако в обычное время государство, как мы уже говорили в
главе B.2.1, является инструментом класса капиталистов. Это,
следует подчеркнуть, не означает, что они всегда смотрят друг на
друга «глаза в глаза». Высшие политики, например, являются
частью правящей элиты, но они конкурируют с другими ее частями.
Кроме того, различные слои капиталистического класса
конкурируют друг с другом за прибыль, политическое влияние,
привилегии и т.д. Буржуазия, утверждал Малатеста, «всегда
находится в состоянии войны между собой... Таким образом, есть
игры в качели, маневры, уступки и отступления, попытки найти
союзников среди народа против конкурентов, а среди
консерваторов против народа». [Anarchy, стр. 25] Это означает,
что различные слои правящего класса будут группироваться вокруг
различных партий, в зависимости от своих интересов, и эти партии
будут стремиться получить власть для продвижения этих интересов.
Это может привести их к конфликту с другими частями
капиталистического класса. Государство является средством, с
помощью которого эти конфликты могут быть разрешены.
Учитывая, что роль государства заключается в обеспечении
наилучших условий для капитала в целом, это означает, что при
необходимости оно может работать и работает против интересов
определенных частей капиталистического класса. Для выполнения
этой функции государство должно быть выше отдельных
капиталистов или компаний. Именно это может придать
государству видимость нейтрального социального института и
заставить людей думать, что оно представляет интересы всего
общества. Однако эта некоторая нейтральность по отношению к
отдельным капиталистическим компаниям существует лишь как
выражение его роли как инструмента капитала в целом. Более того,
без налоговых поступлений от успешного бизнеса государство было
бы ослаблено, и поэтому государство конкурирует с капиталистами
за прибавочную стоимость, производимую рабочим классом.

114
Отсюда и антигосударственная риторика крупного бизнеса, которая
может одурачить тех, кто не знает о том, что современный
капитализм и государство действуют рука об руку.
Как отмечает Хомский:

«Между интересами бизнеса и капиталистическим

государством всегда существовала своего рода любовь-ненависть.
С одной стороны, бизнес хочет иметь мощное государство для
регулирования беспорядочных рынков, предоставления услуг и
субсидий бизнесу, расширения и защиты доступа к иностранным
рынкам и ресурсам и так далее. С другой стороны, бизнес не
хочет иметь мощного конкурента, в частности, такого,
который мог бы реагировать на различные интересы, народные
интересы и проводить политику с перераспределительным
эффектом в отношении доходов или власти». [Turning the Tide,
стр. 211]

Как таковое, государство часто находится в конфликте с

частями капиталистического класса, так как части этого класса
используют государство для продвижения своих собственных
интересов в общих рамках защиты капиталистической системы (т.е.
интересов правящего класса как класса). Роль государства
заключается в мирном разрешении таких споров внутри класса. При
современном капитализме это обычно делается
через «демократический» процесс (в рамках которого мы получаем
возможность выбрать представителей элиты, которые будут
угнетать нас меньше всего).
Такие конфликты иногда создают впечатление, что
государство является «нейтральным» органом, но это иллюзия —
оно существует для защиты власти и привилегий класса, но какой
именно класс оно защищает — может меняться. Признавая, что
государство защищает власть и положение экономически
доминирующего класса в обществе, анархисты также утверждают,
что государство, в силу своей иерархической природы, имеет
собственные интересы. Поэтому его нельзя рассматривать просто
как инструмент экономически доминирующего класса в обществе.
Государства имеют собственную динамику, обусловленную их
структурой, которая порождает собственные классы, классовые
интересы и привилегии (и которая позволяет им выйти из-под
контроля экономического правящего класса и преследовать
собственные интересы, в большей или меньшей степени). По словам

115
Малатесты, «правительство, хотя и происходит от буржуазии и
ее слуги и защитника, стремится, как и всякий слуга и всякий
защитник, к собственному освобождению и к господству над тем,
кого оно защищает». [Там же, стр. 25]
Таким образом, даже в такой классовой системе, как
капитализм, государство может действовать независимо от
правящей элиты и, потенциально, действовать против ее интересов.
Поскольку часть его роли заключается в посредничестве между
отдельными капиталистами/корпорациями, ему нужна достаточная
власть, чтобы усмирить их, а это требует от государства
определенной независимости от класса, интересы которого оно в
целом защищает. И такая независимость может быть использована
для продвижения собственных интересов, даже в ущерб
капиталистическому классу, если позволяют обстоятельства. Если
капиталистический класс слаб или разделен, то государство может
проявить свою автономию по отношению к экономически
доминирующей элите, используя против капиталистов в целом те
инструменты, которые оно обычно применяет к ним по
отдельности, для продвижения своих собственных интересов и
власти.
Это означает, что государство — не просто «страж
капитала», ибо оно «обладает собственной жизненной силой и
представляет собой ... настоящий социальный класс, отличный
от других классов ... ; и этот класс имеет свои особые
паразитические и ростовщические интересы, противоречащие
интересам остальной части коллектива, который само
государство претендует представлять ... Государство, будучи
хранилищем величайшей физической и материальной силы
общества, имеет в своих руках слишком много власти, чтобы
смириться с тем, что оно не более чем сторожевой пес
капиталистов». [Luigi Fabbri, цит.: David Berry, A History of the
French Anarchist Movement, 1917–1945, стр. 39]
Поэтому государственная машина (и структура), хотя ее
современная форма неразрывно связана с капитализмом, не может
рассматриваться как инструмент, используемый большинством. Это
происходит потому, что «государство, любое государство — даже
если оно облекается в самую либеральную и демократическую
форму — по сути своей основано на господстве и насилии, то есть
на деспотизме — скрытом, но не менее опасном деспотизме».
Государство «обозначает силу, власть, господство; оно
предполагает фактическое неравенство». [The Political

116
Philosophy of Michael Bakunin, стр. 211 и стр. 240] Государство,
поэтому, имеет свою специфическую логику, свои приоритеты и
свой импульс. Оно представляет собой свой собственный очаг
власти, который не является просто производным от власти
экономического класса. Следовательно, государство может быть
неподконтрольно экономически господствующему классу, и оно не
обязательно должно отражать экономические отношения.
Это связано с его иерархической и централизованной
природой, которая дает власть немногим, контролирующим
государственную машину — «каждая государственная власть,
каждое правительство, по своей природе ставит себя вне и над
народом и неизбежно подчиняет его организации и целям,
которые чужды и противоположны реальным нуждам и
стремлениям народа». Если «весь пролетариат ... [будут]
членами правительства... не будет ни правительства, ни
государства, но, если будет государство, то будут те, кто
правит, и те, кто раб». [Bakunin on Anarchism, стр. 328 и стр.
330]
Другими словами, государственная бюрократия сама является
непосредственным угнетателем и может существовать независимо
от экономически господствующего класса. В пророческих словах
Бакунина:

«Что мы видели на протяжении всей истории? Государство

всегда было достоянием какого-нибудь привилегированного
класса: священнослужителей, дворянства, буржуазии — и,
наконец, когда все другие классы исчерпали себя, на сцену выходит
класс бюрократии, и тогда государство падает, или, если угодно,
поднимается до положения машины». [The Political Philosophy
of Michael Bakunin, стр. 208]

Это неудивительно. Для анархистов «государственная

организация ... [это] сила, к которой меньшинства прибегают
для установления и организации своей власти над массами». Это
не означает, что эти меньшинства должны быть экономически
доминирующим классом в обществе. Государство — это
«надстройка, построенная в интересах землевладения,
капитализма и чиновничества». [Evolution and Environment,
стр. 82 и стр. 105] Следовательно, мы не можем предположить, что
отмена одного или даже двух из этой нечестивой троицы приведет к
свободе или что все три имеют одинаковые интересы или власть по

117
отношению к другим. Так, в некоторых ситуациях класс помещиков
может продвигать свои интересы над интересами класса
капиталистов (и наоборот), в то время как государственная
бюрократия может расти за счет того и другого.
Поэтому важно подчеркнуть, что меньшинство, интересы
которого защищает государство, не обязательно должно быть
экономически доминирующим (хотя обычно это так). При
некоторых обстоятельствах духовенство может быть правящим
классом, равно как и военная группировка или бюрократия. Это
означает, что государство также может
эффективно заменить экономически доминирующую элиту в
качестве эксплуататорского класса. Это происходит потому, что
анархисты рассматривают государство как имеющее собственные
(классовые) интересы.
Как мы более подробно обсуждаем в главе H.3.9, государство
нельзя рассматривать только как инструмент (экономического)
классового господства. История показывает множество обществ, где
государство само было правящим классом и где не существовало
другого доминирующего экономического класса. Опыт Советской
России свидетельствует об обоснованности этого анализа.
Реальность русской революции резко контрастировала с
марксистским утверждением, что государство — это просто
инструмент классового господства и, следовательно, рабочий класс
должен построить свое собственное государство, в рамках которого
он сможет управлять обществом. Вместо того чтобы стать
инструментом, с помощью которого люди рабочего класса могли бы
управлять обществом и преобразовывать его в своих интересах,
новое государство, созданное русской революцией, вскоре стало
властью над классом, который оно претендовало представлять
(подробнее об этом смотрите подраздел H.6). Рабочий класс
эксплуатировался и управлялся новым государством и его
бюрократией, а не капиталистическим классом, как раньше. Это
произошло не случайно. Как мы обсуждаем в главе H.3.7,
государство приобрело определенные характеристики (такие как
централизация, делегирование полномочий и т.д.), которые
обеспечивают выполнение его задачи по принуждению к власти
меньшинства. Сохранение этих характеристик неизбежно означает
сохранение задачи, для выполнения которой они были созданы.
Таким образом, резюмируя, можно сказать, что роль
государства заключается в подавлении отдельного человека и
рабочего класса в целом в интересах экономически доминирующих

118
меньшинств/классов и в своих собственных интересах.
Это «общество взаимного страхования между помещиком,
военачальником, судьей, священником, а затем и капиталистом,
для поддержания чужой власти над народом, для эксплуатации
бедности масс и собственного обогащения». Таково
было «происхождение государства; такова была его история;
такова его нынешняя сущность». [Kropotkin, Evolution and
Environment, стр. 94]
Таким образом, если государство является инструментом
классового господства, это автоматически не означает, что оно не
вступает в конфликт с теми слоями класса, которые оно
представляет, и что оно должно быть инструментом экономически
доминирующего класса. Однако одно несомненно. Государство не
является подходящим инструментом для обеспечения эмансипации
угнетенных.

B.3 Почему анархисты против частной

собственности?
Частная собственность — одна из трех вещей, против которых
выступают все анархисты, наряду с иерархической властью и
государством. Сегодня доминирующей системой частной
собственности является капиталистическая, и поэтому анархисты
склонны концентрироваться на этой системе и ее режиме прав
собственности. Мы будем отражать это здесь, но не стоит из-за этого
полагать, что анархисты считают приемлемыми другие формы
режима частной собственности (такие как, скажем, феодализм). Это
не так — анархисты выступают против любой формы режима прав
собственности, которая приводит к тому, что многие работают на
немногих.
Анархистская оппозиция частной собственности опирается на
два взаимосвязанных аргумента. Они были обобщены максимами
Прудона (из книги «Что такое собственность?») о том,
что «собственность — это кража» и «собственность — это
деспотия». По его словам, «собственность ... нарушает
равенство правом исключения и увеличения, а свободу —
деспотией ... [и имеет] полное тождество с кражей».
[Proudhon, What is Property, стр. 251] Анархисты, таким образом,
выступают против частной собственности (т.е. капитализма),
поскольку она является источником принудительной,
иерархической власти, а также эксплуатации и, следовательно,

119
привилегий и неравенства элиты. Он основан на неравенстве и
порождает его, как в плане богатства, так и в плане власти.
Мы кратко изложим каждый аргумент по очереди.
Утверждение «собственность — это кража» — одно из самых
известных высказываний анархизма. Действительно, не будет
преувеличением сказать, что любой, кто отвергает это утверждение,
не является анархистом. Эта максима работает в двух
взаимосвязанных направлениях. Во-первых, она признает тот факт,
что земля и ее ресурсы, общее достояние всех, были
монополизированы немногими. Во-вторых, она утверждает, что
вследствие этого те, кто владеет собственностью, эксплуатируют тех,
кто ею не владеет. Это происходит потому, что те, у кого нет
собственности, вынуждены платить или продавать свой труд тем, у
кого собственность есть, чтобы получить доступ к ресурсам,
необходимым для жизни и работы (таким как рабочие места,
машины, земля, кредиты, жилье, патентованная продукция и тому
подобное — смотрите главу B.3.2 для более подробного
обсуждения).
Как мы обсуждаем в главе B.3.3, эта эксплуатация (кража)
вытекает из того факта, что работники не владеют и не
контролируют средства производства, которые они используют, и,
как следствие, их контролируют те, кто владеет ими в рабочее
время. Это отчуждение контроля над трудом в пользу начальника
ставит работодателя в положение, позволяющее эксплуатировать
этот труд — заставлять работника производить больше, чем он
получает в виде зарплаты. Именно поэтому хозяин нанимает
работника. Объедините это с рентой, процентами и правами на
интеллектуальную собственность, и мы найдем секрет сохранения
капиталистической системы, поскольку все это позволяет сохранять
огромное неравенство богатства и держать ресурсы мира в руках
немногих.
Однако труд не может быть отчужден. Поэтому, когда вы
продаете свой труд, вы продаете себя, свою свободу на данный
период времени. Это подводит нас ко второй причине, по которой
анархисты выступают против частной собственности, — к тому, что
она порождает авторитарные социальные отношения. Для всех
истинных анархистов собственность является источником власти,
деспотии. Процитируем Прудона по этому поводу:

«Собственник, грабитель, герой, государь — ибо все эти

титулы синонимичны — навязывает свою волю как закон и не

120
терпит ни противоречий, ни контроля; то есть он претендует
на роль законодательной и исполнительной власти
одновременно... [и таким образом] собственность порождает
деспотию... Суть собственности настолько очевидна, что для
того, чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнить, что это
такое, и понаблюдать за тем, что происходит вокруг.
Собственность — это
право пользоваться и злоупотреблять... Если товары — это
собственность, то почему бы собственникам не быть королями,
причем королями деспотическими — королями пропорционально
их facultes bonitaires? И если каждый собственник является
суверенным властелином в сфере своей собственности,
абсолютным королем во всем своем владении, то как может
правительство собственников быть чем-то иным, кроме хаоса и
неразберихи?»[Там же, С. 266-7]

Другими словами, частная собственность — это государство в

малом масштабе, где владелец собственности выступает в
качестве «суверенного властелина» над своей собственностью, а
значит, абсолютного короля тех, кто ею пользуется. Как и в любой
монархии, рабочий является подданным капиталиста, обязанным
выполнять его приказы, законы и решения, находясь на его
территории. Это, очевидно, полный отказ от свободы (и
достоинства, заметим, поскольку унизительно выполнять приказы).
И поэтому частная собственность (капитализм) обязательно
исключает участие, влияние и контроль со стороны тех, кто
пользуется средствами к жизни, но не владеет ими.
Конечно, верно, что частная собственность обеспечивает сферу
принятия решений, свободную от вмешательства извне — но только
для владельцев собственности. Но для тех, кто не является
собственником, ситуация радикально иная. В системе
исключительно частной собственности им не гарантирована
никакая подобная сфера свободы. У них есть только свобода продать
свою свободу тем, кто владеет частной собственностью. Если меня
выселяют с одного участка частной собственности, куда я могу
пойти? Никуда, если только другой владелец не согласится
предоставить мне доступ к своему участку частной собственности.
Это означает, что везде, где я могу стоять, есть место, где я не имею
права стоять без разрешения, и, как следствие, я существую только
благодаря терпению элиты, владеющей собственностью. Именно
поэтому Прудон:

121
 «Как когда-то простолюдин владел своей землей благодаря
милости и снисходительности господина, так и сегодня рабочий
владеет своим трудом благодаря снисходительности и
необходимости хозяина и собственника». [Proudhon, там же, стр.
128]

Это означает, что общество, в котором вся собственность

является частной, не только не предоставляет сферу независимости,
но и делает бесхозных людей полностью зависимыми от тех, кто
владеет собственностью. Это обеспечивает эксплуатацию чужого
труда и подчинение одних воле других, что прямо противоречит
тому, что обещают защитники собственности. Это неудивительно,
учитывая природу собственности, которую они защищают:

«Наши оппоненты... имеют привычку оправдывать право на

частную собственность, заявляя, что собственность является
условием и гарантией свободы».
«И мы согласны с ними. Разве не говорим мы неоднократно,
что бедность — это рабство?»
«Но почему же тогда мы выступаем против них?»
«Причина ясна: в действительности собственность,
которую они защищают, — это капиталистическая
собственность, то есть собственность, которая позволяет ее
владельцам жить за счет труда других людей и которая,
следовательно, зависит от существования класса лишенных
наследства и бесправных, вынужденных продавать свой труд
владельцам собственности за зарплату ниже его реальной
стоимости... Это означает, что рабочие подвергаются своего
рода рабству, которое, хотя и может варьироваться по степени
жестокости, всегда означает социальную неполноценность,
материальную нищету и моральную деградацию, и является
основной причиной всех бед, которыми страдает современный
общественный строй». [Malatesta, The Anarchist Revolution, стр.
113]

Конечно, на это можно возразить, что никто не заставляет

работника работать на данного начальника. Однако, как мы
обсудим в главе B.4.3, это утверждение (хотя и верное) не
соответствует действительности. Несмотря на то, что работников не
заставляют работать на конкретного начальника, им неизбежно
приходится работать на начальника. Это происходит потому, что у
них буквально нет другого способа выжить — все остальные

122
экономические возможности были отняты у них государственным
принуждением. В итоге у рабочего класса не остается иного выбора,
кроме как наняться к тем, у кого есть собственность, и, как
следствие, рабочий «продал и сдал свою свободу» хозяину.
[Proudhon, там же, стр. 130]
Частная собственность, таким образом, создает очень
специфическую форму структуры власти в обществе, в которой
немногие управляют многими в рабочее время. Эти
производственные отношения по своей сути авторитарны, они
воплощают и увековечивают капиталистическую классовую
систему. В тот момент, когда вы входите в ворота завода или офиса,
вы теряете все свои основные права человека. У вас нет ни свободы
слова, ни свободы объединений, ни права на собрания. Если бы вас
попросили игнорировать ваши ценности, ваши приоритеты, ваши
суждения и ваше достоинство и оставить их за дверью, когда вы
входите в свой дом, вы бы справедливо сочли это тиранией, но
именно это вы и делаете в рабочее время, если вы рабочий. У вас нет
права голоса в том, что происходит. Вы можете быть лошадью (если
воспользоваться аналогией Джона Локка — смотрите главу B.4.2)
или механизмом.
Неудивительно, что если анархисты выступают против частной
собственности, поскольку анархия — это «отсутствие хозяина,
суверена» [Proudhon, там же, стр. 264], то они называют
капитализм тем, чем он является, а именно наемным рабством!
По этим причинам анархисты согласны с Руссо, когда он
сказал:

«Первый, кто, огородив участок земли, придумал заявить:

“Это мое!” и нашел людей достаточно простодушных, чтобы
тому поверить, был подлинным основателем гражданского
общества. От скольких преступлений, войн, убийств, несчастий и
ужасов уберег бы род человеческий тот, кто, выдернув колья или
засыпав ров, крикнул бы себе подобным: “Остерегитесь слушать
этого обманщика; вы погибли, если забудете, что плоды земли —
для всех, а сама она — ничья!”». [Рассуждение о
происхождении и основаниях неравенства между людьми,
стр. 32]

Этим объясняется анархистская оппозиция капитализму. Он

характеризуется двумя основными чертами: «Частной
собственностью» (или, в некоторых случаях, государственной

123
собственностью — смотрите главу B.3.5) и, следовательно, наемным
трудом, эксплуатацией и властью. Более того, такая система требует
государства для своего существования, так как «пока в обществе
враждуют между собой обладающая и не обладающая группа
людей, государство будет необходимо обладающему
меньшинству для защиты своих привилегий». [Rudolf
Rocker, Anarcho-Syndicalism, стр. 11] Таким образом, частная
собственность на средства производства возможна только при
наличии государства, то есть механизмов организованного
принуждения в распоряжении класса собственников (смотрите
подраздел B.2).
Кроме того, легко понять, что капитализм, порождая
идеологически неотчуждаемое «право» на частную собственность,
также быстро приведет к неравенству в распределении внешних
ресурсов, и что это неравенство в распределении ресурсов приведет
к дальнейшему неравенству в относительных переговорных
позициях собственников и несобственников. Хотя апологеты
капитализма обычно пытаются оправдать частную собственность,
утверждая, что «самособственничество» является «универсальным
правом» (смотрите главу B.4.2 — «Основан ли капитализм на
самособственничестве?»), очевидно, что капитализм фактически
делает универсальной независимость, скрытую в ущербной
концепции самособственничества (ведь привлекательность понятия
«самособственничества» основывается на идеале, что люди
используются не как средство, а только как самоцель).
Капиталистическая система, однако, подорвала автономию и
свободу личности и, по иронии судьбы, использовала
термин «самособственничество» в качестве основы для этого. При
капитализме, как будет показано в подразделе B.4, большинство
людей обычно оказываются в ситуации, когда наилучшим
вариантом для них является позволить использовать себя именно
теми способами, которые логически несовместимы с подлинным
владением собой, то есть автономией, которая изначально делает
его привлекательной концепцией.
Только либертарный социализм может продолжать
провозглашать полноценную автономию и индивидуальную
свободу, которую обещает самособственничество, создавая при этом
условия, которые ее гарантируют. Только отменив частную
собственность, можно обеспечить доступ к жизненным средствам
для всех, тем самым сделав автономию, которую обещает, но не

124
может обеспечить реальностью путем универсализации
самоуправления во всех аспектах жизни.
Прежде чем обсуждать антилибертарианские аспекты
капитализма, необходимо дать определение «частная
собственность» в отличие от «личного владения» и более подробно
показать, почему первая требует государственной защиты и
является эксплуататорской.

B.3.1 В чем разница между частной собственностью

и владением?
Анархисты определяют «частную собственность» (или
просто «собственность», для краткости) как защищенную
государством монополию на определенные объекты или
привилегии, которые используются для контроля и эксплуатации
других. С другой стороны, «владение» — это принадлежность вещей,
которые не используются для эксплуатации других (например,
автомобиль, холодильник, зубная щетка и т.д.). Таким образом,
многие вещи можно рассматривать как собственность или владение
в зависимости от того, как они используются.
Если кратко изложить суть дела, анархисты выступают за тот
вид собственности, который «не может быть использован для
эксплуатации другого — те виды личного владения, которые мы
накапливаем с детства и которые становятся частью нашей
жизни». Мы выступаем против той собственности, «которая
может быть использована только для эксплуатации людей —
земля и здания, орудия производства и распределения, сырье и
промышленные изделия, деньги и капитал». [Nicholas
Walter, About Anarchism, стр. 40] Как правило, анархисты
выступают против тех форм собственности, которые принадлежат
нескольким людям, но используются другими. Это приводит к тому,
что первые контролируют вторых и используют их для производства
излишков для себя (либо прямо, как в случае с наемным
работником, либо косвенно, как в случае с арендатором).
Ключевым моментом является то, что «владение» коренится в
концепции «права пользования» или «узуфрукта», в то время
как «частная собственность» коренится в разводе между
пользователями и собственностью. Например, дом, в котором
человек живет, является его владением, тогда как если он сдает его в
аренду кому-то другому с прибылью, он становится собственностью.
Точно так же, если человек использует пилу, чтобы заработать на

125
жизнь в качестве самозанятого плотника, пила является его
владением, тогда как если он нанимает других за зарплату, чтобы
использовать пилу для собственной прибыли, она становится
собственностью. Нет необходимости говорить, что
капиталистическое рабочее место, где рабочим приказывает
начальник, является примером «собственности», в то время как
кооператив, где рабочие сами управляют своей работой, является
примером «владения». Процитируем Прудона:

«Собственник — это человек, который, обладая

абсолютным контролем над орудием производства, заявляет о
своем праве пользоваться продуктом этого орудия, не используя
его сам. С этой целью он дает его взаймы». [Там же, стр. 293]

Хотя поначалу такое различие может сбить с толку, оно очень

полезно для понимания природы капиталистического общества.
Капиталисты склонны использовать слово «собственность» для
обозначения чего угодно, от зубной щетки до транснациональной
корпорации — две очень разные вещи, с очень разным воздействием
на общество. Отсюда Прудон:

«Изначально слово “собственность” (property) было

синонимом слова “собственное” (proper) или “индивидуальное
владение”. Оно обозначало особое право каждого человека на
пользование вещью. Но когда это право пользования... стало
активным и первостепенным — то есть когда узуфруктуарий
превратил свое право личного пользования вещью в право
пользования ею трудом своего соседа, — тогда собственность
изменила свою природу, и эта идея стала сложной». [Там же, С.
395-6]

Прудон наглядно проиллюстрировал это различие, сравнив

любовника как владельца и мужа как собственника! Как он
подчеркивал, «двойное определение собственности —
собственность и владение — имеет первостепенное значение, и
его необходимо четко понять, чтобы разобраться», что такое
анархизм на самом деле. И хотя некоторые могут задаться вопросом,
почему мы проводим это различие, причина ясна. Как утверждал
Прудон, «правильно называть разные вещи разными именами,
если мы сохраним имя “собственность” для первого [владения], то
второе [обладание собственностью] мы должны называть
грабежом, поношением, разбоем. Если же, напротив, мы

126
сохраняем название “собственность” для второго, мы должны
обозначать первое термином владение или каким-либо другим
эквивалентом; в противном случае нам придется столкнуться с
неприятным синонимом». [Там же, стр. 65 и стр. 373]
Разницу между собственностью и владением можно увидеть по
типам отношений власти, которые порождает каждый из них. На
примере капиталистического рабочего места ясно, что определяют,
как оно используется те, кто является собственником рабочего
места, а не те, кто выполняет фактическую работу. Это приводит к
почти тоталитарной системе. Как отмечает Ноам Хомский, «термин
“тоталитарный” довольно точен. Нет ни одного человеческого
института, который бы так близко подходил к тоталитаризму,
как бизнес-корпорация. Я имею в виду, что власть полностью
нисходящая. Вы можете находиться где-то внутри нее,
принимать приказы сверху и передавать их вниз. В конечном
счете, она находится в руках собственников и инвесторов».
Таким образом, реальный производитель не контролирует ни свою
деятельность, ни продукт своего труда, ни средства производства,
которые он использует. В современных классовых обществах
производитель находится в подчиненном положении по отношению
к тем, кто фактически владеет или управляет производственным
процессом.
В анархистском обществе, как уже отмечалось, единственным
правом собственности считается фактическое пользование. Это
означает, что рабочее место организуется и управляется теми, кто на
нем работает, тем самым уменьшая иерархию и увеличивая свободу
и равенство в обществе. Таким образом, анархистская оппозиция
частной собственности и капитализму естественным образом
вытекает из основных принципов и идей анархизма. Поэтому все
анархисты согласны с Прудоном:

«Владение — это право; собственность противоречит

праву. Подавляйте собственность, сохраняя владение». [Там же,
стр. 271]

Как сформулировал это различие Александр Беркман,

анархизм «ликвидирует частную собственность на средства
производства и распределения, и вместе с этим исчезнет
капиталистический бизнес. В личном владении останутся только
вещи, которыми вы пользуетесь. Так, ваши часы останутся
вашими, но часовой завод будет принадлежать народу. Земля,

127
машины и все общественные учреждения станут общественной
собственностью; они не будут ни покупаться, ни продаваться.
Реальное пользование будет давать лишь право пользования —
как обладание, а не собственность». [Азбука анархизма, стр.
125]
Этот анализ различных форм собственности лежит в основе
как социального, так и индивидуалистического анархизма. Это
означает, что все анархисты стремятся изменить мнение людей о
том, что следует считать действительными формами собственности,
стремясь к тому, чтобы «анархистский взгляд на то, что владение
и пользование должны обуславливать и ограничивать
землевладение, стал преобладающим взглядом» и таким образом
обеспечить, чтобы «индивидуумы больше не были защищены
своими товарищами ни в чем, кроме личного владения и
обработки [т.е. пользования] земли». [Benjamin Tucker, The
Individualist Anarchists, стр. 159 и стр. 85] Ключевые различия,
как мы отметили в главе A.3.1, заключаются в том, как они
применяют этот принцип.
Анархистская поддержка владения не подразумевает развала
крупномасштабных организаций, таких как фабрики или другие
рабочие места, для функционирования которых требуется большое
количество людей. Это далеко не так. Анархисты выступают за
ассоциацию как дополнение к владению. Это означает, что
применение «владения и пользования» к собственности, которая
используется более чем одним человеком, приводит к
ассоциированному труду, то есть те, кто коллективно работает
вместе (то есть использует данную собственность), управляют ею и
своим трудом как самоуправляемая, прямо демократическая
ассоциация равных (обычно для краткости
называемая «самоуправлением»).
Это логически вытекает из теории владения — «владение и
пользование». Ибо если производство ведется группами, кто
является законным владельцем земли? Работодатель или их
руководитель? Очевидно, что нет, поскольку они по определению
занимают больше, чем могут использовать сами. Очевидно, что
единственным рациональным ответом может быть объединение тех,
кто занят работой. Отсюда и замечание Прудона о том, что «весь
накопленный капитал является общественной собственностью,
и никто не может быть его исключительным
владельцем». «Чтобы уничтожить деспотию и неравенство
условий, люди должны ... стать товарищами», а это

128
подразумевает самоуправление рабочих — «руководители,
инструкторы, начальники ... должны выбираться из рабочих
самими рабочими». [Proudhon, там же, стр. 130, стр. 372 и стр. 137]
Таким образом, анархисты стремятся, по словам
Прудона, «упразднить пролетариат» и считают ключевым
аспектом наших идей то, что «промышленная демократия
должна... сменить промышленный феодализм».
[Proudhon, Selected Writings of Pierre-Joseph Proudhon, стр.
179 и стр. 167] Таким образом, анархистское общество будет
основано на владении, с самоуправлением рабочих на всех уровнях,
от самого маленького рабочего места или фермы, где работает один
человек, до крупной промышленности (смотрите подраздел I.3 для
более подробного обсуждения).
Очевидно, что все анархисты стремятся преобразовать и
ограничить права собственности. Капиталистические права
собственности должны быть отменены и заменены новой системой,
основанной на концепции владения и пользования. Хотя точный
характер этой новой системы различается между школами
анархистской мысли, основные принципы одинаковы, поскольку
они вытекают из одной и той же анархистской теории
собственности, которую можно найти в работе Прудона «Что такое
собственность?».
Примечательно, что Уильям Годвин в своем «Исследовании
о политической справедливости» за пятьдесят лет до Прудона
делает тот же вывод о различии между собственностью и владением
(хотя и не на том же языке), что указывает на его центральное место
в анархистской мысли. Для Годвина существовали различные виды
собственности. Один вид — это «империя, на которую имеет право
каждый [человек] в отношении продукции своей собственной
промышленности». Однако другим видом собственности
была «система, каким бы образом она ни была установлена,
посредством которой один человек вступает в права
распоряжения продуктами промышленности другого человека».
Этот «вид собственности находится в прямом противоречии» с
первым видом (сходство с последующими анархистскими идеями
поразительно). По мнению Годвина, неравенство порождает в
бедных «подневольный» дух, и, более того, человек, «рожденный в
бедности, может быть, под другим именем, сказать, что он
рожден рабом». [The Anarchist Writings of William Godwin,
стр. 133, стр. 134, стр. 125 и стр. 126]

129
 Излишне говорить, что анархисты не были абсолютно
последовательны в использовании этой терминологии. Некоторые,
например, называют классы капиталистов и
землевладельцев «владеющими классами». Другие предпочитают
использовать термин «личная собственность», а не «владение»,
или «капитал», а не «частная собственность». Некоторые, как
многие анархисты-индивидуалисты, используют термин
«собственность» в общем смысле и уточняют его
словами «владение и пользование» применительно к земле, жилью
и рабочим местам. Однако, независимо от того, какие именно слова
используются, основная идея остается неизменной.

B.3.2 Какие виды собственности защищает

государство?
Кропоткин утверждал, что государство — это «инструмент
для установления монополий в пользу правящих меньшинств».
[Anarchism, стр. 286] В каждой системе классовой эксплуатации
правящий класс контролирует доступ к средствам производства,
чтобы извлекать подати из труда. Капитализм не является
исключением. В этой системе государство поддерживает различные
виды «классовых монополий» (по выражению Такера) для того,
чтобы рабочие не получали свою «естественную зарплату» —
полный продукт своего труда. Хотя некоторые из этих монополий
очевидны (например, тарифы, монополии на рынке,
предоставленные государством, и так далее), большинство из них
находятся «за кулисами» и работают для того, чтобы
капиталистическое господство не нуждалось в широком
применении силы.
При капитализме существует четыре основных вида
собственности или эксплуататорских монополий, которые
защищает государство:
1. право выпускать кредиты и валюту — основа
капиталистического банковского дела;
2. земля и здания — основа землевладельческого хозяйства;
3. производственные инструменты и оборудование — основа
промышленного капитализма;
4. идеи и изобретения — основа авторских и патентных
отчислений («интеллектуальная собственность»).
Навязывая эти формы собственности, государство гарантирует,
что объективные условия в экономике благоприятствуют

130
капиталисту, а трудящийся волен лишь принимать угнетающие и
эксплуататорские контракты, в рамках которых он теряет свою
независимость и обещает повиноваться, иначе ему грозят страдания
и нищета. Благодаря этим «инициациям силы»,
проводимым до заключения конкретного контракта, капиталисты
обогащаются за наш счет, поскольку мы «вынуждены платить
дань собственнику, чтобы иметь право обрабатывать землю или
пустить в ход какую-нибудь машину». [Кропоткин, Хлеб и воля,
стр. 39] Эти условия, очевидно, также делают насмешкой свободное
соглашение (смотрите подраздел B.4).
Эти различные формы государственного вмешательства
считаются настолько нормальными, что многие люди даже не
думают о них в ином ключе. Таким образом, мы видим, как
защитники капитализма «свободного рынка» громят формы
«государственного вмешательства», направленные на помощь
бедным, но при этом не видят ничего плохого в защите прав
интеллектуальной собственности, корпораций, заочных
арендодателей и прочего множества законов и налогов, которые
капиталисты и их политики ввели и сохранили в сводах законов,
чтобы перекосить рынок труда в свою пользу (смотрите подраздел
F.8 о роли государства в развитии капитализма).
Нет нужды говорить, что, несмотря на якобы тонкую роль
такого «объективного» давления в контроле над рабочим классом,
сопротивление рабочего класса было таким, что капиталу никогда
не удавалось обойтись без власти государства, как прямой, так и
косвенной. Когда «объективные» средства контроля не работают,
капиталисты всегда прибегают к государственным репрессиям для
восстановления «естественного» порядка. Тогда «невидимая» рука
рынка заменяется видимым кулаком государства, а косвенные
средства обеспечения прибылей и власти правящего класса
дополняются более прямыми формами со стороны государства. Как
мы указываем в подразделе D.1, государственное вмешательство,
выходящее за рамки принуждения к этим формам частной
собственности, является нормой капитализма, а не исключением, и
делается это для обеспечения власти и прибылей класса
капиталистов.
Чтобы показать важность этих монополий, поддерживаемых
государством, мы обрисуем их влияние.
Кредитная монополия, при которой государство контролирует,
кто может и кто не может выдавать или кредитовать деньги,
снижает способность людей из рабочего класса создавать свои

131
собственные альтернативы капитализму. Из-за высоких процентов
по кредитам (что возможно только благодаря ограничению
конкуренции) мало кто может позволить себе создавать
кооперативы или фирмы, состоящие из одного человека. Кроме
того, необходимость возвращать кредиты под высокие проценты
капиталистическим банкам приводит к тому, что кооперативы часто
вынуждены подрывать свои собственные принципы, нанимая
наемный труд, чтобы свести концы с концами (смотрите главу
J.5.11). Поэтому неудивительно, что очень успешные кооперативы
Мондрагона в Стране Басков создали свой собственный кредитный
союз, который в значительной степени отвечает за успех
эксперимента.
Как повышение заработной платы является важной борьбой в
рамках капитализма, так же и вопрос кредитования. Прудон и его
последователи поддерживали идею Народного банка. Если бы
рабочий класс мог взять под контроль все большие суммы денег, он
мог бы подорвать власть капиталистов и построить свой
собственный альтернативный социальный порядок (ведь деньги в
конечном итоге являются средством покупки рабочей силы, а
значит, и власти над рабочим, что является ключом к производству
прибавочной стоимости). Прудон надеялся, что благодаря
снижению стоимости кредита (а именно административных
расходов) рабочие смогут покупать необходимые им средства
производства. Хотя большинство анархистов утверждают, что
увеличение доступа рабочего класса к кредитам не больше
разрушит капитализм, чем увеличение заработной платы, все
анархисты признают, что более дешевые кредиты, как и более
высокая заработная плата, могут облегчить жизнь рабочих и что
борьба за такие кредиты, как и борьба за заработную плату, может
сыграть полезную роль в развитии власти рабочего класса в рамках
капитализма. На ум приходят очевидные примеры, когда деньги
использовались рабочими для финансирования их борьбы с
капиталом, начиная от фондов для забастовок и оружия и
заканчивая периодическим уклонением от работы, что стало
возможным благодаря достаточно высоким денежным доходам.
Увеличение доступа к дешевым кредитам даст людям из рабочего
класса несколько больше возможностей, чем продажа свободы или
нищета (точно так же, как увеличение заработной платы и пособия
по безработице также дает нам больше возможностей).
Таким образом, кредитная монополия снижает конкуренцию
капитализма со стороны кооперативов (которые, как правило, более

132
продуктивны, чем капиталистические фирмы) и в то же время
вынуждает снижать заработную плату для всех работников,
поскольку спрос на труд ниже, чем мог бы быть. Это, в свою очередь,
позволяет капиталистам использовать страх перед увольнением для
извлечения более высокого уровня прибавочной стоимости из
работников, что способствует укреплению власти капиталистов (на
рабочем месте и вне его) и расширению (увеличение затрат на
создание производства и создание олигархических рынков, на
которых доминируют несколько фирм). Кроме того, высокие
процентные ставки переводят доходы непосредственно от
производителей в банки. Кредит и деньги используются как оружие
в классовой борьбе. Вот почему снова и снова мы видим, как
правящий класс призывает к централизованному банковскому делу
и использует государственные меры (от прямого регулирования
самих денег до попыток управления их потоками путем
манипулирования процентом) перед лицом повторяющихся угроз
для природы (и роли) денег в капитализме.
Кредитная монополия имеет и другие преимущества для
элиты. 1980-е годы были отмечены ростом долгового бремени
домохозяйств, а также увеличением концентрации богатства в США.
Эти два фактора взаимосвязаны. Из-за «снижения реальной
почасовой заработной платы и стагнации доходов домохозяйств
средний и низший классы стали брать в долг больше, чтобы
удержаться на месте», и они «брали в долг у очень богатых,
которые [становились] богаче». К 1997 году домохозяйства США
потратили 1 триллион долларов (или 17% доходов после уплаты
налогов) на обслуживание долга.«Это представляет собой
масштабное перераспределение доходов в сторону увеличения». А
почему они брали в долг? Люди из нижних 40% распределения
доходов «брали в долг, чтобы компенсировать стагнацию или
падение доходов», в то время как верхние 20% брали в долг «в
основном для инвестиций». Таким образом, «потребительский
кредит можно рассматривать как способ поддержания массового
потребления в условиях стагнации или падения заработной
платы. Но есть и дополнительный социальный и политический
бонус, с точки зрения класса кредиторов: он снижает давление в
сторону повышения заработной платы, позволяя людям
покупать товары, которые они иначе не могли бы себе позволить.
Это помогает создать видимость и реальность уровня жизни
среднего класса в период поляризации. И долг может быть
большой сдерживающей силой; с большим ежемесячным счетом по

133
кредитке и/или MasterCard, забастовки и другие формы
нарушения общественного порядка выглядят менее
привлекательными, чем в других случаях». [Doug Henwood, Wall
Street, С. 64-6]
Таким образом, кредит «является важной формой
социального принуждения; закредитованные работники более
податливы». [Henwood, там же, стр. 232] Деньги — это власть, и
любое средство, которое уменьшает эту власть, увеличивая
возможности рабочих, рассматривается капиталистическим классом
как угроза — будь то жесткие рынки труда, государственное пособие
по безработице или дешевый, самоорганизованный кредит —
встретит сопротивление. Поэтому борьба с кредитной монополией
может вестись только в рамках более широкой атаки против всех
форм социальной власти капитализма.
В целом, кредитная монополия, искусственно ограничивая
возможность работать на себя, гарантирует, что мы работаем на
начальника, обогащая при этом немногих за счет многих.
Земельная монополия заключается в принудительном
оформлении правительством прав собственности на землю, которые
не зависят от личного владения и пользования. Она также включает
в себя признание незаконным самовольное занятие заброшенного
жилья и других форм собственности. Это приводит к
возникновению аренды земли, когда арендодатели получают плату
за то, что позволяют другим использовать землю, которой они
владеют, но фактически не обрабатывают и не используют. Это
также позволяет владеть и контролировать природные ресурсы,
такие как нефть, газ, уголь и древесина. Эта монополия является
особенно эксплуататорской, поскольку владелец не может
утверждать, что он создал землю или ее ресурсы. Она была доступна
для всех, пока землевладелец не завладел ею, огородив ее и
запретив другим пользоваться ею.
До девятнадцатого века контроль над землей был, вероятно,
самой важной формой привилегий, с помощью которых рабочие
люди были вынуждены принимать в качестве заработной платы
меньше, чем их продукт. Хотя в современном капиталистическом
обществе эта монополия менее важна (поскольку мало кто
занимается сельским хозяйством), она все еще играет определенную
роль (особенно в плане владения природными ресурсами). Как
минимум, каждый дом и рабочее место нуждаются в земле, на
которой они построены. Таким образом, хотя возделывание земли
стало менее важным, использование земли по-прежнему имеет

134
решающее значение. Земельная монополия, таким образом,
гарантирует, что трудящиеся не найдут ни земли для обработки, ни
помещения для цеха, ни места для ночлега, не заплатив сначала
помещику сумму за привилегию вступить на землю, которой они
владеют, но не создали и не используют. В лучшем случае работник
закладывает свою жизнь на десятилетия, чтобы получить свой
клочок земли, а в худшем — платит арендную плату и остается
таким же бесхозным, как и раньше. В любом случае,
землевладельцы становятся богаче в результате обмена.
Более того, земельная монополия действительно сыграла
важную роль в создании капитализма (смотрите также главу
F.8.3). Это происходило в двух основных формах. Во-первых,
государство принудительно передавало крупные поместья в руки
одной семьи. Забирая лучшие земли силой, эти помещики
превращали огромные участки земли в парки и охотничьи угодья,
вынуждая крестьян ютиться на оставшихся участках. Таким
образом, доступ к лучшим землям был возможен только при
условии уплаты арендной платы за привилегию, если она вообще
была. Таким образом, элита претендовала на владение свободными
землями и, контролируя доступ к ним (не занимая и не обрабатывая
их), держала в узде трудящиеся классы того времени. Во-вторых,
правящая элита также просто крала землю, которая традиционно
принадлежала общине. Это называлось огораживанием — процесс, в
ходе которого общая земля превращалась в частную собственность.
Экономист Уильям Лазоник кратко описывает этот процесс:

«Реорганизация сельскохозяйственных земель [движение

огораживания] ... неизбежно подорвала жизнеспособность
традиционного крестьянского хозяйства ... [она] создала
значительную рабочую силу из крестьян, лишенных наследства и
имеющих лишь слабую привязанность к земле. Чтобы
заработать на жизнь, многие из этих крестьян обратились к
“домашней промышленности” — производству товаров в своих
хижинах... Именно расширение домашней промышленности в
восемнадцатом веке ... заложило основу для британской
промышленной революции. Появление трудосберегающих
машинных технологий изменило ... текстильное производство ...
и фабрика заменила семейный дом как преобладающее место
производства». [Business Organisation and the Myth of the
Market Economy, С. 3–4]

135
 Имея возможность «законно» отстранить людей
от «своей» собственности, класс землевладельцев использовал
земельную монополию для обеспечения создания класса людей,
которым нечего продавать, кроме своего труда (т.е. свободы). Земля
была отобрана у тех, кто традиционно пользовался ею, нарушая
общие права, и использовалась помещиком для производства в
целях собственной прибыли (в последнее время аналогичный
процесс происходит и в странах третьего мира). На смену личной
собственности пришли помещичество и сельскохозяйственное
наемное рабство, и таким образом «посредством закона об
огораживании... деревенское население, доведенное до нищеты,
было отдано на произвол помещиков и вынуждено было
выселяться в города, где обезземеленные крестьяне [как
пролетарии] подпадали под ничем не ограниченную
эксплуатацию промышленной буржуазии». [Пётр
Кропоткин, Великая французская революция 1789–1793, стр.
86]
Разновидность этого процесса происходила в таких странах,
как Америка, где государство брало в собственность огромные
участки земли, а затем продавало их фермерам. Как отмечает
Говард Зинн, Закон об хоумстеде «давал 160 акров западной земли,
незанятой и находящейся в государственной собственности,
любому, кто будет обрабатывать ее в течение пяти лет. Любой
желающий, готовый заплатить 1,25$ за акр, мог купить
приусадебный участок. Мало у кого из простых людей было 200$,
необходимых для этого; спекулянты пришли и скупили большую
часть земли». [A People's History of the United States, стр. 233]
Тем фермерам, которые все же платили деньги, часто приходилось
влезать в долги, что создавало дополнительное бремя для их труда.
Огромные участки земли также были переданы железнодорожным
и другим компаниям либо напрямую (путем дарения или продажи
по дешевке), либо путем аренды (в виде привилегированного
доступа к государственным землям для добычи сырья, такого как
пиломатериалы и нефть). В любом случае, доступ к земле был
ограничен, а те, кто действительно ее обрабатывал, в итоге платили
дань землевладельцу в той или иной форме (либо напрямую в виде
арендной платы, либо косвенно в виде погашения кредита).
Это была земельная монополия в действии (подробнее
посмотрите также главы F.8.3, F.8.4 и F.8.5), а из нее возникла
монополия на инструменты и оборудование, поскольку
отечественная промышленность не могла выжить в условиях

136
промышленного капитализма. Перед лицом конкуренции со
стороны промышленного производства, разбогатевшего на
прибыли, получаемой за счет дешевого труда, способность рабочих
владеть собственными средствами производства со временем
уменьшалась. От ситуации, когда большинство рабочих владели
собственными инструментами и, следовательно, работали на себя,
мы теперь столкнулись с экономическим режимом, когда
инструменты и оборудование, необходимые для работы,
принадлежат капиталистам, и, следовательно, рабочие теперь
работают на босса.
Монополия на инструменты и оборудование схожа с
земельной монополией, поскольку она основана на том, что
капиталист отказывает рабочим в доступе к своему капиталу, если
рабочие не платят владельцу дань за его использование. Хотя
капитал — это «просто накопленный труд, который уже получил
свою плату сполна», и поэтому «кредитор капитала имеет право
на его возвращение в целости и сохранности, и ничего
более» (говоря словами Такера), благодаря юридической
привилегии капиталист имеет возможность взимать «плату» за его
использование. Это происходит, потому что, поскольку рабочий
класс юридически лишен доступа как к земле, так и к доступному
капиталу (средствам существования), у членов этого класса нет
иного выбора, кроме как соглашаться на контракты о заработной
плате, которые позволяют капиталистам получать «плату» за
пользование их оборудованием (смотрите главу B.3.3).
Таким образом, монополия на капитал, как и монополия на
землю, обеспечивается государством и его законами. Это наиболее
ясно видно, если взглянуть на основную форму, в которой сегодня
находится такой капитал, — корпорацию. Это не более чем
юридическая конструкция. «За последние 150 лет, — отмечает
Джоэл Бакан, — корпорация поднялась из относительной
безвестности и стала доминирующим экономическим
институтом в мире». Закон был изменен, чтобы дать
корпорациям «ограниченную ответственность» и другие
привилегии, чтобы «привлечь ценный бизнес по регистрации...
путем отмены непопулярных [для капиталистов] ограничений
из... корпоративных законов». Наконец, суды «полностью
превратили корпорацию в “человека”, обладающего собственной
индивидуальностью... и наделенного, подобно реальному человеку,
правом вести бизнес от своего имени, приобретать активы,
нанимать работников, платить налоги и обращаться в суд для

137
отстаивания своих прав и защиты своих действий». В Америке
это было достигнуто с помощью 14-й поправки (которая была
принята для защиты освобожденных рабов!). В целом,
корпорация «не является независимой “личностью” со своими
правами, потребностями и желаниями... Это созданный
государством инструмент для продвижения социальной и
экономической политики». [The Corporation, стр. 5, стр. 13, стр. 16
и стр. 158]
Также нельзя сказать, что эта монополия является результатом
упорного труда и экономии. Монополия на капитал — это недавнее
развитие, и то, как сложилась эта ситуация, обычно игнорируется.
Если это не замалчивается как несущественное, то создается некая
сказка, в которой несколько умных людей экономили и усердно
работали, чтобы накопить капитал, а ленивое большинство
стекалось, чтобы быть нанятым этими (почти сверхчеловеческими)
гениями. В действительности, первоначальный капитал для
инвестиций в промышленность поступал из богатств, награбленных
за границей, или из доходов от феодальной и помещичьей
эксплуатации. Кроме того, как мы обсудим в подразделе F.8, для
создания класса наемных рабочих и обеспечения наилучших
условий для их эксплуатации капиталом требовалось широкое
вмешательство государства. Это явное вмешательство государства
было сокращено, как только монополия капитала встала на ноги.
Как только это было достигнуто, действия государства стали
менее явными и сосредоточились на защите прав собственности
капиталистов. Это объясняется тем, что «плата», взимаемая с
рабочих, частично реинвестировалась в капитал, который снижал
цены на товары, разрушая отечественную промышленность и тем
самым сужая возможности, доступные рабочим в экономике. Кроме
того, инвестиции также увеличивали затраты на создание
предприятий потенциальных конкурентов, что продолжало
отчуждение рабочего класса от средств производства, поскольку
эти «естественные» барьеры для входа на рынки гарантировали,
что лишь немногие представители этого класса имели необходимые
средства для создания кооперативных рабочих мест
соответствующего размера. Таким образом, если земельная
монополия была необходима для создания капитализма, то
возникшая на ее основе монополия на «инструменты и
оборудование» вскоре стала главной движущей силой системы.
Таким образом, ростовщичество стало
самоподдерживающимся, а кажущиеся «свободные обмены» —

138
средством, с помощью которого капиталистическое господство
выживает. Другими словами, «прошлые инициации силы» в
сочетании с нынешней государственной защитой собственности
обеспечивают продолжение капиталистического господства в
обществе только с применением «оборонительной» силы (т.е.
насилия, используемого для защиты власти владельцев
собственности против профсоюзов, забастовок, оккупаций и
т.д.). «Плата», извлекаемая из предыдущих поколений рабочих,
гарантирует, что нынешнее поколение не в состоянии вновь обрести
средства к жизни путем «свободной конкуренции» (другими
словами, уплата ростовщичества обеспечивает продолжение
ростовщичества). Нет необходимости говорить о том, что излишки,
произведенные этим поколением, будут использованы для
увеличения запаса капитала и тем самым обеспечат лишение
собственности будущих поколений, и таким образом
ростовщичество становится самоподдерживающимся. И, конечно
же, государственная
защита «собственности» от «кражи» трудовым народом
гарантирует, что собственность остается кражей,
а настоящие воры сохраняют свои награбленные средства.
Что касается монополии на «идеи», то она была использована
для обогащения капиталистических корпораций за счет широкой
общественности и изобретателя. Патенты создают астрономическую
разницу в цене. Например, до начала 1970-х годов Италия не
признавала патенты на лекарства. В результате компания Roche
Products взимала с Британской национальной службы
здравоохранения за запатентованные компоненты либриума и
валиума в 40 раз больше, чем конкуренты в Италии. Как утверждал
Такер, патентная монополия «заключается в защите инвесторов и
авторов от конкуренции на достаточно длительный срок, чтобы
они могли вымогать у народа вознаграждение, чрезвычайно
превышающее трудовую меру их услуг, — другими словами, в
предоставлении определенным людям права собственности на
срок в несколько лет на факты природы и власти взимать дань с
других за использование этого природного богатства, которое
должно быть открыто для всех». [The Individualist Anarchists,
стр. 86]
Чистый эффект от этого может быть ужасным. На Уругвайском
кругу глобальных торговых переговоров «укрепляются права
интеллектуальной собственности. Американские и другие
западные фармацевтические компании теперь могли остановить

139
фармацевтические компании в Индии и Бразилии от “кражи” их
интеллектуальной собственности. Но эти фармацевтические
компании в развивающихся странах делали жизненно важные
лекарства доступными для своих граждан по цене, в разы ниже
той, по которой эти лекарства продавались западными
фармацевтическими компаниями... Прибыль западных
фармацевтических компаний росла... но увеличение прибыли от
продаж в развивающихся странах было незначительным,
поскольку немногие могли позволить себе эти лекарства... [и
поэтому] тысячи людей были фактически обречены на смерть,
так как правительства и частные лица в развивающихся
странах больше не могли платить требуемые высокие цены».
[Joseph Stiglitz, Globalisation and its discontents, С. 7–8] Хотя
международное возмущение по поводу лекарств от СПИДа в конце
2001 года заставило фармацевтические компании продавать
лекарства по себестоимости, основной режим прав
интеллектуальной собственности все еще оставался в силе.
Ирония в том, что этот режим был создан в процессе, который
якобы был направлен на либерализацию торговли, не должна
остаться незамеченной. «Права интеллектуальной
собственности, — как правильно отмечает Ноам Хомский, — это
протекционистская мера, они не имеют ничего общего со
свободной торговлей — фактически, они являются
полной противоположностью свободной торговли».
[Understanding Power, стр. 282] Фундаментальная
несправедливость «монополии идей» усугубляется тем, что многие
из этих запатентованных продуктов являются результатом
государственного финансирования исследований и разработок, а
частная промышленность просто пожинает монопольную прибыль
от технологии, на разработку которой она не потратила ни копейки.
На самом деле, предоставление государственной помощи на
исследования и разработки считается важной и приемлемой
областью государственного вмешательства правительствами и
компаниями, на словах приверженными неолиберальной повестке
дня.
«Монополия на идеи» на самом деле работает против своего
собственного обоснования. Патенты подавляют инновации в той же
мере, в какой они их поощряют. От ученых-исследователей, которые
на самом деле занимаются изобретательством, требуют подписания
патентных прав в качестве условия найма на работу, а патенты и
программы промышленной безопасности, используемые для

140
укрепления конкурентных преимуществ на рынке, на самом деле
препятствуют обмену информацией, что снижает инновации (это
зло особенно ощущается в университетах, поскольку там
распространяется новый режим «прав интеллектуальной
собственности»). Дальнейшие исследования замирают, так как
дополнительные инновации, основанные на чужих патентах,
тормозятся, в то время как владелец патента может почивать на
лаврах, не опасаясь, что конкурент усовершенствует изобретение.
Они также препятствуют техническому прогрессу, поскольку по
своей природе исключают возможность независимых открытий.
Кроме того, конечно, некоторые компании владеют патентом явно
не для того, чтобы использовать его, а просто для того, чтобы
помешать кому-то другому сделать это.
Как отмечает Ноам Хомский, сегодня торговые соглашения,
такие как ГАТТ и НАФТА, «навязывают смесь либерализации и
протекции, выходящую далеко за рамки торговли, призванную
сохранить богатство и власть в руках хозяев». Таким
образом, «права инвесторов должны быть защищены и усилены»,
а ключевым требованием «является усиление защиты
“интеллектуальной собственности”, включая программное
обеспечение и патенты, причем патентные права
распространяются как на процесс, так и на продукт»,
чтобы «обеспечить контроль американских корпораций над
технологиями будущего» и таким образом «поставить бедное
большинство в зависимость от дорогостоящих продуктов
западного агробизнеса, биотехнологий, фармацевтической
промышленности и так далее». [World Orders, Old and New,
стр. 183, стр. 181 и С. 182-3] Это означает, что если компания откроет
новый, более эффективный способ производства лекарства,
то «монополия идей» остановит их, и поэтому «это не только в
высшей степени протекционистские меры... это
удар против экономической эффективности и технологического
процесса — это просто показывает вам, насколько “свободная
торговля” действительно вовлечена во все это».
[Chomsky, Understanding Power, стр. 282]
Все это означает, что корпорации (и их правительства) в
развитых странах мира пытаются предотвратить появление
конкуренции, контролируя поток технологий к другим. Соглашения
о «свободной торговле» используются для создания монополий на
их продукцию, что либо блокирует, либо замедляет рост
конкуренции. В то время как корпоративные пропагандисты свято

141
осуждают активистов «антиглобализации» как врагов
развивающегося мира, желая использовать торговые барьеры для
поддержания своего (западного) образа жизни за счет бедных стран,
на самом деле все обстоит иначе. «Монополия идей» агрессивно
используется для подавления или контроля экономической
деятельности развивающегося мира, чтобы держать Юг, по сути, в
качестве одной большой потогонной мастерской. Помимо
непосредственного получения монопольной прибыли, угроза
«низкооплачиваемой» конкуренции со стороны развивающихся
стран может быть использована для того, чтобы держать в узде
наемных рабов из развитых стран и таким образом поддерживать
уровень прибыли у себя дома.
Это еще не все. Как и с другими формами частной
собственности, ростовщичество, порождаемое ею, способствует
тому, что она становится самоокупаемой. Создавая «законные»
абсолютные монополии и получая сверхприбыли, капиталисты не
только обогащаются за счет других, но и обеспечивают свое
господство на рынке. Часть сверхприбыли, полученной благодаря
патентам и авторским правам, инвестируется обратно в компанию,
обеспечивая преимущества за счет создания различных
«естественных» барьеров на пути потенциальных конкурентов.
Таким образом, патенты влияют на структуру бизнеса, способствуя
формированию и доминированию крупного бизнеса.
Если посмотреть на конец девятнадцатого века, то монополия
идей сыграла ключевую роль в развитии картелей и, как следствие,
заложила основу того, что в двадцатом веке стало корпоративным
капитализмом. Патенты использовались в массовом масштабе для
содействия концентрации капитала, возведения барьеров для входа,
а также поддержания монополии на передовые технологии в руках
западных корпораций. Обмен или объединение патентов между
конкурентами исторически был ключевым методом создания
картелей в промышленности. Особенно это касалось
электроприборов, средств связи и химической промышленности.
Например, к 1890-м годам две крупные компании, General Electric и
Westinghouse, «монополизировали значительную часть
американской электротехнической промышленности, и их успех
был в значительной степени результатом патентного
контроля». Эти два конкурента просто объединили свои патенты,
и «появилось еще одно средство патентного и рыночного
контроля: корпоративные соглашения об объединении патентов.
Созданные для минимизации расходов и неопределенности

142
конфликта между гигантами, они значительно усиливали
позиции каждого из них по отношению к более слабым
конкурентам и новым участникам рынка». [David
Noble, American By Design, стр. 10]
Хотя патентная система теоретически призвана защищать
мелких изобретателей, в действительности от нее выигрывают
корпоративные интересы. Как отмечает Дэвид
Ноубл, «изобретатель, который изначально был центром
патентной системы, все чаще “отказывался” от своего патента
в обмен на корпоративную безопасность; он либо продавал или
лицензировал свои патентные права промышленным
корпорациям, либо передавал их компании, сотрудником которой
он стал, обменивая свой гений на зарплату. Кроме того, с
помощью патентного контроля, полученного путем покупки,
консолидации, создания патентных пулов и соглашений о
перекрестном лицензировании, а также регулируемого
производства патентов посредством систематических
промышленных исследований, корпорации неуклонно расширяли
свою “монополию монополий”». Кроме того, корпорации
использовали «патенты для обхода антитрестовских законов».
Это извлечение монопольной прибыли за счет потребителя
достигло таких «огромных успехов» в период с 1900 по 1929 год
и «имело такие масштабы, что последующие судебные и
законодательные меры по борьбе с корпоративной монополией
через патентный контроль оказались слишком малыми и
запоздалыми». [Там же, стр. 87, стр. 84 и стр. 88]
Ситуация мало изменилась с тех пор, как Эдвин Приндл,
корпоративный патентный юрист, написал в 1906 году, что:

«Патенты являются лучшим и наиболее эффективным

средством контроля над конкуренцией. Иногда они обеспечивают
абсолютное господство на рынке, позволяя их владельцу
назначать цену без учета затрат на производство... Патенты
являются единственной законной формой абсолютной
монополии... Власть, которой обладает патентообладатель,
чтобы диктовать условия, на которых может осуществляться
его монополия, использовалась для формирования торговых
соглашений практически во всех отраслях промышленности».
[цит.: Noble, там же, стр. 89]

143
 Таким образом, правящий класс с помощью государства
постоянно пытается развивать новые формы частной собственности,
создавая искусственный дефицит и монополии, например, требуя
дорогих лицензий на занятие определенными видами деятельности,
такими как передача информации в эфир или производство
определенных видов лекарств или продуктов. В «информационную
эпоху» ростовщичество (плата за пользование) от интеллектуальной
собственности становится гораздо более важным источником
дохода для элит, что отражается в том внимании, которое уделяется
укреплению механизмов обеспечения соблюдения авторских прав и
патентов в последних соглашениях ГАТТ, или в давлении США на
иностранные государства (например, Китай) с целью заставить их
уважать такие законы.
Это позволяет корпорациям уничтожать потенциальных
конкурентов и обеспечивать установление максимально высоких
цен (и бесконечно поддерживать монопольную прибыль). Это также
позволяет им оградить все большую часть общего наследия
человечества, передать его в частную собственность и взимать
деньги с прежних пользователей за доступ к нему. Как отмечает
Хомский, «американские корпорации должны контролировать
семена, сорта растений, лекарства и средства жизни в целом».
[World Orders, Old and New, стр. 183] Это было
названо «биопиратством» (более подходящим термином может
быть «новое огораживание»), и это процесс, в ходе
которого «международные компании патентуют традиционные
лекарства или продукты питания». Они «стремятся
заработать деньги на “ресурсах” и знаниях, которые по праву
принадлежат развивающимся странам», и «при этом они
подавляют отечественные фирмы, которые долгое время
поставляли эти продукты. Хотя неясно, устоят ли эти
патенты в суде, если они будут эффективно оспорены, очевидно,
что у менее развитых стран нет достаточных юридических и
финансовых ресурсов, необходимых для оспаривания патента».
[Joseph Stiglitz, там же, стр. 246] Они также могут не выдержать
экономического давления, которое они могут испытать, если
международные рынки придут к выводу, что такие действия
указывают на режим, менее благоприятный для бизнеса. То, что
люди, которые зависели от аналогов лекарств или растений, больше
не могут их себе позволить, не имеет никакого значения, как и
препятствия для научно-технического прогресса, которые они
создают.

144
 Другими словами, капиталисты стремятся
перекосить «свободный рынок» в свою пользу, добиваясь того,
чтобы закон отражал и защищал их интересы, а именно их «права
собственности». Этим они добиваются того, что кооперативные
тенденции в обществе подавляются поддерживаемыми
государством «рыночными силами». Как выразился Ноам Хомский,
современный капитализм — это «государственная защита и
общественные субсидии для богатых, рыночная дисциплина для
бедных». [“Rollback, Part I”, Z Magazine] Самопровозглашенные
защитники «свободного рыночного» капитализма обычно ничего
подобного не представляют, а те немногие, кто действительно его
поддерживает, возражают только против «государственного
субсидирования» современного капитализма и с радостью
поддерживают государственную защиту прав собственности.
Все эти монополии стремятся к обогащению капиталистов (и
увеличению их капитала) за счет работающих людей, к
ограничению их возможностей подорвать власть и богатство
правящей элиты. Все они нацелены на то, чтобы ограничить любую
возможность работать на себя (индивидуально или коллективно),
настраивая игровое поле против нас, делая так, чтобы у нас не было
другого выбора, кроме как продавать свой труд на «свободном
рынке» и подвергаться эксплуатации. Другими словами, различные
монополии следят за тем, чтобы создавались «естественные»
барьеры для входа (смотрите подраздел C.4), оставляя вершины
экономики под контролем крупного бизнеса, в то время как
альтернативы капитализму маргинализируются на ее окраинах.
Таким образом, именно эти виды собственности и создаваемые
ими авторитарные социальные отношения государство призвано
защищать. Следует отметить, что преобразование частной
собственности в государственную (т.е. национализация) не меняет
коренным образом природу отношений собственности; оно просто
устраняет частных капиталистов и заменяет их бюрократами (как
мы обсуждаем в главе B.3.5).

B.3.3 Почему собственность носит

эксплуататорский характер?
Чтобы ответить на этот вопрос, рассмотрим монополию на
производственные «инструменты и оборудование». Эта
монополия, полученная классом промышленных капиталистов,
позволяет этому классу фактически взимать с рабочих «плату» за

145
привилегию использования монополизированных инструментов и
оборудования.
Это происходит, потому что собственность, по словам
Прудона, «отлучает» рабочий класс. Это означает, что частная
собственность создает класс людей, у которых нет иного выбора,
кроме как работать на хозяина, чтобы платить арендную плату или
покупать товары, которые они, как класс, производят, но не
владеют. Государство обеспечивает соблюдение прав собственности
на землю, рабочие места и так далее, а это означает, что владелец
может запретить другим пользоваться ими и навязать свои правила
тем, кому он разрешает пользоваться «своей» собственностью. Итак,
начальник «дает вам работу, то есть разрешение работать на
фабрике или мельнице, которую построил не он, а такие же
рабочие, как вы. И за это разрешение вы помогаете содержать
его... до тех пор, пока вы на него работаете». [Alexander
Berkman, What is Anarchism?, стр. 14] Это называется наемным
трудом и для анархистов является определяющей характеристикой
капитализма.
Анархисты XIX века иногда называли этот класс людей,
выживание которых зависит от заработной
платы, «пролетариатом». Сегодня большинство анархистов
обычно называют его «рабочим классом», поскольку большинство
рабочих в современных капиталистических странах являются
наемными рабочими, а не крестьянами или ремесленниками (т.е.
самозанятыми рабочими, которые также эксплуатируются системой
частной собственности, но другими способами). Следует также
отметить, что собственность, используемая таким образом (т.е. для
использования и эксплуатации труда других людей), анархисты и
другие социалисты также называют «капиталом». Таким образом,
для анархистов частная собственность порождает классовую
систему, режим, в котором немногие благодаря владению
богатством и средствами его производства господствуют над
многими, владеющими очень малым (смотрите подраздел B.7 для
более подробного обсуждения классов).
Это гарантирует, что меньшинство сможет наживаться на
труде других:

«В капиталистической системе рабочий человек не может

[в целом] работать на себя... Поэтому ... вы должны найти
работодателя. Вы работаете на него ... В капиталистической
системе весь рабочий класс продает свою рабочую силу классу

146
нанимателей. Рабочие строят фабрики, делают машины и
инструменты, производят товары. Работодатели оставляют
фабрики, машины, инструменты и товары себе в
качестве прибыли. Рабочие получают только зарплату... Хотя
рабочие, как класс, построили фабрики, за
привилегию пользоваться этими фабриками у них отнимается
часть их ежедневного труда... Хотя рабочие изготовили
инструменты и машины, еще один кусочек их ежедневного труда
отнимается у них за привилегию использовать эти
инструменты и машины ...»
«Можете ли вы теперь догадаться, почему мудрый Прудон
сказал, что имущество богатых — это украденная
собственность? Украдена у производителя, у рабочего».
[Berkman, там же, С. 7-8]

Таким образом, ежедневное воровство/эксплуатация,

связанная с капитализмом, зависит от распределения богатства и
частной собственности (т.е. от первоначального воровства средств
жизни, земли, рабочих мест и жилья классом собственников).
Вследствие лишения подавляющего большинства населения средств
к жизни, капиталисты находятся в идеальном положении, чтобы
взимать «плату за пользование» с капитала, которым они владеют,
но не производят и не используют. Не имея выбора, работники
соглашаются на контракты, в рамках которых они теряют свою
независимость во время работы вместе с продуктом этой работы. В
результате капиталисты получают доступ к «товару» (рабочей
силе), который потенциально может производить больше
стоимости, чем он получает в виде заработной платы.
Для возникновения такой ситуации, для существования
наемного труда, работники не должны владеть или контролировать
средства производства, которые они используют. Как следствие, их
контролируют те, кто владеет средствами производства, которые
они используют в рабочее время. Поскольку их труд принадлежит
начальнику, а труд не может быть отделен от того, кто его
выполняет, начальник фактически владеет работником в течение
рабочего дня, и, как следствие, становится возможной
эксплуатация. Это происходит потому, что в рабочее время хозяин
может диктовать (в определенных пределах, определяемых
сопротивлением и солидарностью работников, а также
объективными условиями, такими как уровень безработицы в
отрасли или стране) организацию, уровень, продолжительность,

147
условия, темп и интенсивность труда, а значит, и количество
продукции (на которую хозяин имеет исключительное право, даже
если он ее не производил).
Таким образом, «плата» (или «прибавочная стоимость»)
создается за счет того, что владельцы платят рабочим меньше, чем
полная стоимость, добавленная их трудом к продуктам или услугам,
которые они создают для фирмы. Таким образом, прибыль
капиталиста — это разница между этой «прибавочной
стоимостью», созданной трудом и присвоенной им, минус
накладные расходы фирмы и стоимость сырья (смотрите также
подраздел C.2 — «Откуда берется прибыль?»).
Таким образом, собственность носит эксплуататорский
характер, так как позволяет монополизировать излишки
собственникам. Собственность создает иерархические отношения на
рабочем месте («монополию на инструменты и
оборудование» лучше назвать «монополией на власть»), и, как в
любой иерархической системе, те, кто обладает властью, используют
ее для защиты и продвижения своих собственных интересов за счет
других. На рабочем месте рабочие сопротивляются этому угнетению
и эксплуатации, а «иерархические ... отношения
капиталистического предприятия призваны разрешить этот
конфликт в пользу представителей капитала». [William
Lazonick, там же, стр. 184]
Нет необходимости говорить о том, что государство всегда
наготове, чтобы защитить права собственности и управления от
действий лишенных собственности. В конечном счете, именно
существование государства как защитника «монополии
власти» позволяет ей существовать вообще.
Итак, капиталисты могут присваивать прибавочную стоимость
рабочих только потому, что они владеют средствами производства, а
не потому, что они сами зарабатывают ее производительным
трудом. Конечно, некоторые капиталисты могут также вносить
свой вклад в производство, и в этом случае они по справедливости
имеют право на сумму стоимости, добавленной к продукции фирмы
их собственным трудом; но собственники обычно платят себе
гораздо больше, чем они делают, — это благодаря тому, что
государство гарантирует им это право как владельцам
собственности (что неудивительно, поскольку только они обладают
знанием о вводимых и выпускаемых фирмами ресурсах и, как и все
люди, занимающие неподотчетные должности, злоупотребляют
этой властью — отчасти поэтому анархисты поддерживают прямую

148
демократию как существенный аналог свободного соглашения,
поскольку никому из власть имущих нельзя доверять в том, что они
не предпочтут свои собственные интересы тем, на кого
распространяются их решения). И, конечно, многие капиталисты
нанимают менеджеров, чтобы те управляли их бизнесом за них,
получая доход за то, что ничего не делают, кроме как владеют.
Прибыль капиталистов, таким образом, является формой
эксплуатации, поддерживаемой государством. Это в равной степени
относится и к процентам, собираемым банкирами, и к ренте,
собираемой землевладельцами. Без государства эти формы
эксплуатации были бы невозможны, так как монополии, от которых
они зависят, не могли бы существовать. Например, в отсутствие
государственных войск и полиции рабочие просто захватят и будут
сами управлять фабриками, тем самым не позволяя капиталистам
присваивать несправедливую долю создаваемого ими прибавочного
продукта.

B.3.4 Можно ли оправдать частную собственность?

Нет. Даже если некоторые сторонники капитализма признают,
что частная собственность, особенно на землю, была создана с
помощью силы, большинство утверждает, что частная собственность
справедлива. Одна из распространенных защит частной
собственности содержится в работах Роберта Нозика (сторонника
капитализма «свободного рынка»). По мнению Нозика, применение
силы делает приобретение незаконным, а значит, незаконным
является и любой текущий титул на собственность (другими
словами, кража и торговля крадеными товарами не делает владение
этими товарами законным). Таким образом, если первоначальное
приобретение земли было незаконным, то все нынешние права
собственности также незаконны. А поскольку частная собственность
на землю является основой капитализма, сам капитализм окажется
незаконным.
Чтобы обойти эту проблему, Нозик использует работы Локка
(«Локковское положение»), которые можно кратко сформулировать
следующим образом:
1. Люди владеют собой и, следовательно, своим трудом.
2. Мир изначально находится в общей (или бесхозной, в случае
Нозика) собственности.

149
 3. Работая на общих (или бесхозных) ресурсах, люди
превращают их в свою собственность, поскольку владеют
своим трудом.
4. Вы можете приобрести абсолютные права на большую, чем
средняя, долю в мире, если не будете ухудшать положение
других.
5. Как только люди присвоили частную собственность,
свободный рынок капитала и труда становится морально
необходимым.
Однако в этой теории есть множество недостатков. Самый
очевидный из них - почему смешение того, что принадлежит вам
(труд), с тем, что принадлежит всем (или бесхозно), превращает это
в вашу собственность? Конечно, с такой же вероятностью это
означает, что вы просто потеряли затраченный труд (например,
мало кто будет утверждать, что вы владеете рекой только потому,
что плаваете или рыбачите в ней). Даже если допустить
справедливость этого аргумента и признать, что работа на участке
земли создает право собственности, зачем считать, что это право
должно быть основано на капиталистических правах
собственности? Многие культуры не признавали
таких «абсолютных» форм собственности, признавая право
собственности на то, что производится, но не на саму землю.
Таким образом, предположение о том, что затраченный труд
превращает почву в частную собственность, не является
автоматически верным. Можно утверждать и обратное, а именно,
что труд, производя собственность на созданные товары, не
производит собственность на землю, а только владение. Говоря
словами Прудона:

«Я утверждаю, что владелец получает плату за свой труд

и промышленность... но он не приобретает права на землю.
“Пусть трудящийся получает плоды своего труда”. Очень
хорошо; но я не понимаю, что собственность на продукты
влечет за собой собственность на сырье. Разве мастерство
рыбака, который на одном и том же берегу может поймать
больше рыбы, чем его товарищи, делает его собственником
рыболовных угодий? Может ли мастерство охотника когда-либо
рассматриваться как право собственности на лес? Аналогия
совершенна: трудолюбивый земледелец находит вознаграждение
за свою деятельность в изобилии и превосходстве урожая. Если он
внес улучшения в почву, он имеет преимущественное право

150
собственности. Никогда, ни при каких обстоятельствах, ему не
может быть позволено претендовать на право собственности на
почву, которую он обрабатывает, на основании его мастерства
как земледельца».
«Для превращения владения в собственность необходимо
что-то помимо труда, без которого человек перестает быть
собственником, как только перестает быть рабочим. Итак,
закон основывает собственность на давнем, неоспоримом
владении, то есть на давности. Труд — это только разумный
знак, физический акт, посредством которого проявляется
владение. Если же земледелец остается собственником после
того, как он перестал трудиться и производить; если его
владение, сначала уступчивое, затем терпимое, наконец,
становится неотъемлемым, то это происходит по разрешению
гражданского закона и в силу принципа занятия. Это настолько
верно, что ни купчая, ни аренда фермы, ни аннуитет не
подразумевают этого...»
«Человек создал все вещи — все, кроме самого материала. Так
вот, я утверждаю, что этим материалом он может владеть и
пользоваться только при условии постоянного труда,
предоставляя на время право собственности на вещи, которые он
произвел».
«Итак, первый вопрос решен: собственность на продукт,
если мы даем такое право, не влечет за собой собственности на
средства производства; это, как мне кажется, не нуждается в
дальнейшей демонстрации. Нет никакой разницы между
солдатом, владеющим своим оружием, каменщиком, владеющим
материалами, отданными на его попечение, рыбаком, владеющим
водой, охотником, владеющим полями и лесами, и земледельцем,
владеющим землей: все, если можно так сказать, являются
собственниками своих продуктов — ни один не является
собственником средств производства. Право на продукт
является исключительным — jus in re; право на средства
производства является общим — jus ad rem». [What is
Property?, С. 120–1]

Аргумент Прудона имеет гораздо больше исторической

обоснованности, чем аргумент Нозика. Общая собственность на
землю в сочетании с личным пользованием была доминирующей
формой прав собственности на протяжении десятков тысяч лет, в то
время как теория «естественного права» Нозика восходит к

151
работам Локка в XVII веке (сама по себе попытка защитить
вторжение капиталистических норм собственности на прежние
нормы общего права). Теория Нозика кажется обоснованной только
потому, что мы живем в обществе, где доминирующей формой прав
собственности является капиталистическая. Таким образом, Нозик
ставит вопрос ребром — он предполагает то, что пытается доказать.
Игнорируя эти очевидные проблемы, что можно сказать о
фактической аргументации Нозика?
Прежде всего, необходимо отметить, что это сказка, это миф.
Нынешняя система собственности и ее распределение ресурсов и
прав собственности — продукт тысячелетних конфликтов,
принуждения и насилия. Как таковая, учитывая аргументы Нозика,
она нелегитимна, и нынешние собственники не имеют права
лишать других доступа к ним или возражать против
налогообложения или экспроприации. Однако именно этот вывод
Нозик стремится устранить с помощью своей истории. Представляя
внеисторический мысленный эксперимент, он надеется убедить
читателя игнорировать реальную историю собственности, чтобы
защитить нынешних владельцев собственности от
перераспределения. Теория Нозика воспринимается всерьез только
потому, что, во-первых, она предполагает то самое, что пытается
обосновать (т.е. капиталистические права собственности) и, как
следствие, обладает поверхностной связностью, а во-вторых, имеет
очевидную политическую пользу для богатых.
Второе, что следует отметить, это то, что сам аргумент глубоко
ошибочен. Чтобы понять, почему, возьмем (в качестве примера)
двух человек, имеющих общую землю. Нозик допускает, что один
человек может претендовать на землю как на свою собственную,
если «процесс, обычно ведущий к возникновению постоянных,
могущих быть завещанными прав собственности на никому ранее
не принадлежавшую вещь, не даст такого результата в случае,
если при этом положение других людей ухудшится». [Анархия,
государство и утопия, стр. 227] Учитывая это, один из двух наших
земельных собственников может присвоить себе землю до тех пор,
пока он может обеспечить другому заработную плату,
превышающую ту, которую он первоначально получал. Если такая
ситуация достигается, то, согласно Нозику, первоначальное
присвоение было справедливым, как и все последующие рыночные
обмены. Таким образом, бесхозный мир становится собственностью
и развивается рыночная система, основанная на капиталистических
правах собственности на производственные ресурсы (землю) и труд.

152
 Интересно, что для идеологии, называющей себя
«либертарианской», теория Нозика определяет «худшее
положение» исключительно с точки зрения материального
благосостояния, по сравнению с условиями, существовавшими в
обществе, основанном на общем пользовании. Однако, если один
человек присвоил себе землю так, что другой не может жить за счет
оставшейся земли, то у нас возникает проблема. У другого человека
нет другого выбора, кроме как согласиться работать на
землевладельца. Тот факт, что новый землевладелец предлагает
другому плату за работу на своей земле, превышающую ту, которую
новый наемный раб первоначально производил, может
соответствовать «локковскому условию», но упускает суть. Важный
вопрос заключается в том, что у нового наемного раба нет иного
выбора, кроме как работать на другого человека, и, как следствие, он
становится подвластным этому человеку. Другими словами, для
Нозика «худшее положение» с точки зрения свободы (т.е.
независимости или самоуправления) значения не имеет, что
является очень показательной позицией.
Нозик утверждает, что в его идеологии особое внимание
уделяется праву собственности на себя, поскольку мы являемся
отдельными личностями, у каждого из которых своя жизнь.
Поэтому странно видеть, что Нозик не подчеркивает способность
людей действовать в соответствии с их собственным представлением
о себе в своем рассказе о присвоении. Действительно, нет никаких
возражений против присвоения, которое ставит кого-то в ненужное
и нежелательное положение подчинения и зависимости от воли
других.
Обратите внимание, что тот факт, что люди теперь
подчиняются решениям других людей, не рассматривается Нозиком
при оценке справедливости присвоения. Тот факт, что создание
частной собственности приводит к лишению наемных рабов важных
свобод (а именно, наемный раб не имеет права голоса в отношении
статуса земли, которую он использовал, и права голоса в отношении
того, как используется его труд). До создания частной собственности
все сами распоряжались своим трудом, имели самоуправление во
всех аспектах своей жизни. После присвоения собственности новый
наемный раб не имеет такой свободы и, более того, должен принять
условия работы, в которых он отказывается от контроля над тем, как
он проводит большую часть своего времени. То, что этот вопрос не
имеет отношения к локковским положениям, показывает,
насколько капитализм на самом деле озабочен свободой.

153
 Учитывая многочисленные утверждения Нозика в пользу
самособственности и ее важности, можно подумать, что автономия
новых лишенных собственности наемных рабов будет для него
важна. Однако такой заботы не обнаруживается - независимость
наемных рабов рассматривается так, как будто она не имеет
значения. Нозик утверждает, что в основе его теории
неограниченных прав собственности лежит забота о свободе людей
вести свою собственную жизнь, но, очевидно, это не относится к
наемным рабам. Его обоснование создания частной собственности
рассматривает только автономию владельца земли. Однако, как
справедливо утверждает Прудон:
«Если свобода человека священна, то она одинаково
священна у всех индивидов; что, если он нуждается в
собственности для своего объективного действия, то есть для
своей жизни, то присвоение материала одинаково необходимо для
всех... Не следует ли из этого, что если один индивид не может
помешать другому... присваивать количество материала, равное
его собственному, то не больше он может помешать и грядущим
индивидам». [Там же, С. 84-85]

Последствия аргумента Нозика становятся очевидными, когда

мы выходим за рамки первоначальных актов присвоения и
переходим к ситуации развитой капиталистической экономики. В
такой ситуации вся доступная пригодная земля была присвоена.
Существуют огромные различия в том, кто чем владеет, и эти
различия передаются следующему поколению. Таким образом, мы
имеем класс людей (меньшинство), которые владеют миром, и класс
людей (большинство), которые могут получить доступ к средствам
жизни только на условиях, приемлемых для первых. Как можно
сказать, что большинство действительно владеет собой, если оно
ничего не может делать без разрешения других (владеющего
меньшинства).
При капитализме утверждается, что люди владеют собой, но
это чисто формальное утверждение, поскольку большинство людей
не имеют независимого доступа к ресурсам. А поскольку им
приходится использовать ресурсы других людей, они оказываются
под контролем тех, кто владеет этими ресурсами. Другими словами,
частная собственность снижает автономию большинства населения
и создает режим власти, который имеет много сходств с
порабощением. Как сказал Джон Стюарт Милль:

154
 «Подавляющее большинство уже не порабощено или
поставлено в зависимость силой закона, оно находится в таком
положении силой собственности; они все еще прикованы к месту,
занятию и подчинению воле работодателя, и лишены по воле
рождения как удовольствий, так и умственных и моральных
преимуществ, которые другие наследуют без усилий и независимо
от желания. Бедняки вполне справедливо полагают, что это —
зло, равное почти любому из тех, с которыми человечество
боролось до сих пор». [“Chapters on Socialism”, Principles of
Political Economy, С. 377–8]

Капитализм, хотя и претендует на формальное право

собственности, на самом деле не только ограничивает
самоопределение людей рабочего класса, но и делает их ресурсом
для других. Те, кто вступает на рынок после того, как другие
присвоили всю имеющуюся собственность, ограничиваются
милостыней или работой на других. Последнее, как мы обсуждаем в
разделе С, приводит к эксплуатации, поскольку труд работника
используется для обогащения других. Работающие люди
вынуждены сотрудничать с существующей схемой собственности и
вынуждены приносить пользу другим. Это означает, что для
самоопределения необходимы ресурсы, а также права на
физическое и психическое существо. Стремление к
самоопределению (т.е. к осмысленному самособственничеству)
ведет нас к общей собственности в сочетании с рабочим контролем
над производством и, таким образом, к некоторой форме
либертарианского социализма — а не к частной собственности и
капитализму.
И, конечно же, присвоение земли требует наличия
государства, защищающего ее от лишенных собственности, так же
как и постоянного вмешательства в жизнь людей. Будучи
предоставлены сами себе, люди будут свободно использовать
окружающие их ресурсы, которые, по их мнению, несправедливо
присвоены другими, и только постоянное вмешательство
государства не позволит им нарушить принципы справедливости
Нозика (используя терминологию самого Нозика, «локковское
положение» является шаблонной теорией, его утверждения в
остальном не имеют значения).
Кроме того, следует отметить, что частная собственность
одного человека предполагает отсутствие собственности у других
(«мы, принадлежащие к классу пролетариев, отлучены от

155
собственности!» [Proudhon, там же, стр. 105]), и
поэтому «свободный рынок» ограничивает, так же как и создает
свободы, подобно любой другой экономической системе.
Следовательно, утверждение о том, что капитализм представляет
собой «экономическую свободу», очевидно, ложно. Фактически,
он основан на лишении свободы подавляющего большинства в
рабочее время (а также на серьезном воздействии на свободу в
нерабочее время из-за влияния концентрации богатства на
общество).
Возможно, Нозик может утверждать, что увеличение
материальных выгод от частной собственности делает ее
приобретение оправданным. Однако кажется странным, что теория,
поддерживающая «свободу», должна считать обеспеченных рабов
лучше, чем бедных свободных мужчин и женщин. Поскольку Нозик
утверждает, что согласие наемного раба не требуется для
первоначального приобретения, возможно, он может утверждать,
что выигрыш в материальном благосостоянии перевешивает потерю
автономии и поэтому допускает первоначальный акт как акт
патернализма. Но поскольку Нозик выступает против
патернализма, когда он ограничивает права частной собственности,
он вряд ли может ссылаться на него, когда он требуется для
создания этих прав. А если исключить патернализм и сделать
акцент на автономии (как утверждает Нозик в других местах своей
теории), то оправдать первоначальное создание частной
собственности становится гораздо сложнее, если вообще возможно.
И если право собственности каждого владельца на свою
собственность включает историческую тень локковского положения
о присвоении, то такие права недействительны. Любой титул,
который люди имеют на неравные ресурсы, будет квалифицирован
фактами, что «собственность — это кража» и
что «собственность — это деспотия». Утверждение, что частная
собственность — это экономическая свобода, явно не соответствует
действительности, как и утверждение, что частная собственность
может быть оправдана с точки зрения чего-либо, кроме «сила есть
право».
В конце концов, «если право на жизнь равно, то равно и
право на труд, и право на владение». Это означает, что «те, кто
сегодня не владеет, являются собственниками по тому же праву,
что и те, кто владеет; но вместо того, чтобы делать из этого
вывод, что собственность должна быть общей для всех, я
требую, во имя общей безопасности, ее полного упразднения».

156
[Proudhon, там же, стр. 77 и стр. 66] Проще говоря, если
первоначальное присвоение ресурсов является правильным, то по
этой же причине правильно, чтобы другие люди в том же и
последующих поколениях отменили частную собственность в пользу
системы, которая уважает свободу всех, а не немногих.
Более подробный анархистский анализ частной собственности
и того, почему она не может быть оправдана (будь то занятие, труд,
естественное право или что-то еще), можно найти в классическом
труде Прудона «Что такое собственность?». Для дальнейшего
обсуждения капиталистических прав собственности смотрите
подраздел F.4.

B.3.5 Отличается ли государственная собственность

от частной?
Нет, совсем нет.
Государственную собственность не следует путать с общей или
общественной собственностью, подразумеваемой концепцией «прав
пользования». Государство является иерархическим инструментом
принуждения и, как мы обсуждали в подразделе B.2,
характеризуется концентрацией власти в одних руках. Поскольку
широкие слои населения, по замыслу, отстранены от принятия
решений внутри него, это означает, что государственный аппарат
имеет контроль над данной собственностью. Поскольку широкая
общественность и те, кто использует собственность, отстранены от
контроля над ней, государственная собственность идентична
частной. Вместо капиталистов ею владеет государственная
бюрократия.
Это можно легко увидеть на примере таких так
называемых «социалистических» государств, как Советский Союз
или Китай. Чтобы показать, почему, нам достаточно процитировать
рыночного социалиста, который утверждает, что Китай не является
капиталистическим. Согласно Дэвиду Швейкарту, общество
является капиталистическим, если «для того, чтобы получить
доступ к средствам производства (без которых никто не может
работать), большинство людей должны заключить контракт с
теми, кто владеет такими средствами (или является
представителем владельцев). В обмен на заработную плату они
соглашаются поставлять владельцам определенное количество и
качество труда. Важнейшей характеристикой
института наемного труда является то, что

157
произведенные товары или услуги принадлежат не тем
рабочим, которые их производят, а тем, кто
поставляет рабочим средства производства». Анархисты
согласны с определением капитализма, данным Швейкартом.
Поэтому он прав, утверждая, что «общество мелких фермеров и
ремесленников... не является капиталистическим обществом,
поскольку в нем в основном отсутствует наемный труд». Однако
он ошибается, утверждая, что «общество, в котором большинство
средств производства принадлежит центральному
правительству или местным общинам — например, современный
Китай — не является капиталистическим обществом, поскольку
частная собственность на средства производства не является
доминирующей». [After Capitalism, стр. 23]
Причина очевидна. Как говорила Эмма Гольдман (указывая на
очевидное), если собственность национализирована, «она
принадлежит государству; то есть правительство
контролирует ее и может распоряжаться ею в соответствии со
своими желаниями и взглядами... Такое положение дел можно
назвать государственным капитализмом, но было бы
фантастикой считать его в каком-либо смысле
коммунистическим» (поскольку для этого
необходимо «социализировать землю и машины производства и
распределения», которые «принадлежат народу, чтобы быть
заселенными и используемыми отдельными лицами или группами
в соответствии с их потребностями» на основе «свободного
доступа»). [Red Emma Speaks, С. 406-7]
Таким образом, по собственному определению Швейкарта,
система, основанная на государственной
собственности, является капиталистической, поскольку рабочие
явно не владеют собственными средствами производства, которые
они используют, а владеет ими государство. Они также не владеют
товарами или услугами, которые они производят, — ими владеет
государство, которое снабжает рабочих средствами производства.
Разница в том, что вместо нескольких различных капиталистов
существует только один — государство. Это, как предупреждал
Кропоткин, «простая замена... государства как универсального
капиталиста на нынешних капиталистов». [Evolution and
Environment, стр. 106] Вот почему анархисты склонны называть
такие режимы «государственно-капиталистическими», поскольку
государство по сути заменяет капиталиста в качестве босса.

158
 Хотя это наиболее очевидно для таких режимов, как
китайский, который является диктатурой, логика применима и к
демократическим государствам. Независимо от того, является ли
государство демократическим, государственная собственность — это
форма исключительного владения собственностью, которая
подразумевает социальные отношения, совершенно отличные от
подлинных форм социализма. Общая собственность и права
пользования порождают социальные отношения, основанные на
свободе и равенстве. Однако государственная собственность
предполагает существование правительственной машины,
централизованной бюрократии, которая стоит над членами
общества, как отдельными людьми, так и группами, и обладает
властью принуждать и доминировать над ними. Другими словами,
когда государство владеет средствами жизни, члены общества
остаются пролетариями, несобственниками, исключенными из
управления. И юридически, и фактически средства жизни
принадлежат не им, а государству. Поскольку государство — это не
абстракция, парящая над обществом, а социальный институт,
состоящий из определенной группы людей, это означает, что
именно эта группа контролирует и фактически владеет данной
собственностью, а не общество в целом и не те, кто ею реально
пользуется. Как класс собственников исключает большинство, так и
государственная бюрократия владеет средствами производства
независимо от того, признано это формально и юридически или нет.
Это объясняет, почему либертарные социалисты
последовательно подчеркивают самоуправление рабочих над
производством как основу любой реальной формы социализма.
Концентрация на собственности, как это делали и ленинизм, и
социал-демократия, упускает суть. Нет нужды говорить, что те
режимы, которые заменили капиталистическую собственность
государственной, показали справедливость анархистского анализа в
этих вопросах («всемогущее, централизованное правительство с
государственным капитализмом в качестве его экономического
выражения», цитируя суммарную характеристику ленинской
России Эммой Гольдман [Там же, стр. 388]). Государственная
собственность ничем принципиально не отличается от частной —
меняется лишь то, кто эксплуатирует и угнетает рабочих.
Более подробное обсуждение смотрите в главе H.3.13 —
«Почему государственный социализм — это просто
государственный капитализм?».

159
B.4 Как капитализм влияет на свободу?
Частная собственность во многом похожа на частную форму
государства. Владелец определяет, что происходит на территории,
которой он или она «владеет», и поэтому осуществляет
монопольную власть над ней. Когда власть осуществляется над
самим собой, она является источником свободы, но при
капитализме она является источником принудительной власти. Как
отмечает Боб Блэк в книге «Упразднение работы»:

«Либералы, консерваторы и либертарианцы, оплакивающие

ужасы тоталитаризма — лицемеры и обманщики... В офисе и на
фабрике царит дисциплина и иерархия того же сорта, что в
тюрьме или в монастыре. На самом деле, как
продемонстрировали Фуко и другие, фабрики и тюрьмы появились
примерно одновременно, а управляющие ими сознательно
заимствовали друг у друга методы управления. Работник — это
раб на пол-ставки. Работодатель говорит вам, когда явиться, до
какого времени не уходить, и что делать в промежутке. Сколько
работы выполнять, и с какой скоростью. При желании, он может
довести свою власть до оскорбительных пределов — регулируя,
если захочется, вашу одежду и количество разрешенных
посещений туалета. С небольшими исключениями, он может
уволить вас по любой причине или вовсе без таковой. Он
напускает на вас стукачей и непосредственных начальников,
которые за вами следят, и собирает на вас досье. Возражения
называются “неподчинением” — как будто работник это
непослушный ребенок — и за них вас могут не только уволить, но
и лишить пособия по безработице... унизительная система
доминации подчиняет себе большинство женщин и подавляющее
большинство мужчин половину их активного времени — причем
десятилетиями, большую часть их жизни. В определенном
смысле, неправильно называть нашу систему капитализмом, или
демократией, или — еще хуже — индустриальным обществом; ее
настоящие имена — фабричный фашизм и офисная олигархия.
Всякий, кто называет этих людей “свободными” — или дурак, или
врет». [Упразднение работы]

В ответ на это защитники капитализма обычно говорят что-то

вроде: «Это свободный рынок, и если он вам не нравится, найдите
другую работу». Конечно, с таким ответом есть ряд проблем.
Наиболее очевидным является тот факт, что капитализм не

160
является и никогда не был «свободным рынком». Как мы уже
отмечали в подразделе B.2, ключевая роль государства заключается
в защите интересов капиталистического класса, и, как следствие
этого, оно то и дело вмешивается, чтобы перекосить рынок в пользу
боссов. Поэтому утверждение о том, что капитализм — это то, чем он
никогда не был, чтобы защитить его от критики, вряд ли
убедительно.
Однако есть и другая, более фундаментальная проблема в этом
ответе, а именно предположение, что тирания является приемлемой
формой человеческого взаимодействия. Утверждение, что ваш
выбор — либо терпеть этого начальника, либо искать другого
(надеюсь, более либерального), говорит о полном непонимании
того, что такое свобода. Свобода — это не возможность выбрать себе
хозяина, это независимость по отношению к самому себе.
Капиталистическая идеология добилась того, что возможность
выбирать хозяина стали путать со свободой, что согласие
приравнивается к свободе — независимо от объективных
обстоятельств, определяющих выбор, который делается, и от
характера социальных отношений, которые этот выбор порождает.
Хотя мы вернемся к этому аргументу в главе B.4.3, сейчас
уместно сказать несколько слов. Чтобы понять, почему ответ
капиталистов не соответствует действительности, нам достаточно
перенести аргумент с экономического режима на политический.
Предположим, что на острове существует система диктаторских
государств. Каждый режим является монархией (т.е. диктатурой).
Король каждого государства определяет, что делают его подданные,
с кем они общаются и, более того, присваивает плоды их труда в
обмен на еду, одежду и кров на сколько угодно часов в день (король
щедр и позволяет своим подданным немного времени на себя
вечером и в выходные). Некоторые короли даже устанавливают, что
должны носить их подданные и как они будут приветствовать своих
соплеменников. Мало кто скажет, что те, кто подчиняется таким
порядкам, свободны.
Теперь, если мы добавим условие, что любой подданный
может свободно покинуть королевство, но только если другой
король позволит ему присоединиться к своему режиму, станет ли
это более свободным? Немного, но не намного. У подданных
появляется ограниченный выбор, кто может управлять ими,
но природа режима, которому они подчиняются, не меняется. Мы
ожидаем, что произойдет то, что те субъекты, чьи навыки
востребованы, получат лучшие, более либеральные условия, чем

161
остальные (пока они востребованы). Для большинства же условия,
на которые они вынуждены соглашаться, будут такими же плохими,
как и раньше, поскольку они легко заменяемы. Однако обе группы
подданных все еще находятся под самодержавным правлением
монархов. Ни те, ни другие не свободны, но члены одной группы
имеют более либеральный режим, чем другие, зависящие от
прихотей самодержцев и их потребности в рабочей силе.
То, что этот мысленный эксперимент отражает принцип
работы капитализма, очевидно. Неудивительно, что анархисты
повторили жалобу Прудона на то, что «наши крупные
капиталистические ассоциации [организованы] в духе торгового
и промышленного феодализма». [Selected Writings of Pierre-
Joseph Proudhon, стр. 72] Как ни странно, вместо того, чтобы
опровергнуть утверждение анархистов, защитники капитализма
пытаются убедить нас, что такой режим является воплощением
свободы. Однако статистический характер частной собственности
можно увидеть в (правых) «либертарианских» (т.е. «классических»
либеральных) работах, представляющих крайности капитализма
laissez-faire:

«Если кто-то строит частный “город” на земле, которую

он приобрел, не нарушая оговорки Локка, то те люди, которые
захотят поселиться и жить в нем, не будут
иметь права влиять на управление городом, если только оно не
гарантировано процедурами принятия решений относительно
“города”, которые выработал его владелец». [Роберт
Нозик, Анархия, государство и утопия, стр. 175]

Это добровольный феодализм, не более того. И,

действительно, так оно и было. Такие частные города существовали,
особенно печально известные города компании в истории США.
Говард Зинн кратко описывает условия жизни таких «частных
городов» на шахтных полях Колорадо:

«Каждый шахтерский поселок был феодальным владением,

где компания выступала в роли повелителя и хозяина. В каждом
лагере был маршал, сотрудник правоохранительных органов,
которому платила компания. ”Законы” были правилами
компании. Вводился комендантский час, “подозрительным”
чужакам не разрешалось посещать дома, магазин компании имел
монополию на товары, продаваемые в лагере. Врач был врачом
компании, школьные учителя нанимались компанией ...

162
Политическая власть в Колорадо находилась в руках тех, кто
обладал экономической властью. Это означало, что власть
Colorado Fuel & Iron и других операторов шахт была практически
верховной ... Представители компании назначались судьями на
выборах. Следователи и судьи, в которых доминировала компания,
не позволяли пострадавшим работникам взыскивать ущерб».
[The Colorado Coal Strike, 1913-14, С. 9-11]

Неудивительно, что когда рабочие восстали против этой

тирании, их выселили из их домов, а частные правоохранительные
органы чрезвычайно эффективно подавляли забастовщиков: «К
концу забастовки большинство убитых и раненых составляли
шахтеры и их члены семей». Вскоре забастовка приобрела черты
войны: начались бои между забастовщиками и их сторонниками и
головорезами компании. По иронии судьбы, когда
для «восстановления порядка» была послана Национальная
гвардия, «шахтеры, столкнувшиеся в первые пять недель
забастовки с тем, что они считали террором со стороны
частных охранников, ... с нетерпением ждали» их прибытия.
Они «не знали, что губернатор посылает эти войска под
давлением операторов шахт». Действительно, банки и корпорации
одолжили штату средства на оплату ополчения. Именно эти
головорезы из компании, одетые в форму государственного
ополчения, убивали женщин и детей во время печально известной
резни в Ладлоу 20 апреля 1914 года. [Там же, стр. 22, стр. 25, стр.
35]
Без иронии газета «Нью-Йорк Таймс» писала,
что «ополчение было таким же безличным и беспристрастным,
как закон». Сама корпорация наняла Айви Ли («отца связей с
общественностью в Соединенных Штатах»), чтобы изменить
общественное мнение после бойни. Важно отметить, что Ли
выпустил серию трактатов под названием «Факты о борьбе в
Колорадо за промышленную свободу». Глава корпорации
(Рокфеллер) изобразил свои репрессии против забастовщиков как
удар по свободе рабочих, чтобы «защитить право рабочих на
труд». [цит.: Zinn, там же, стр. 44, стр. 51 и стр. 50] Вот так
капитализм является воплощением свободы.
Конечно, можно утверждать, что «рыночные силы» приведут к
тому, что наиболее либеральные владельцы будут наиболее
успешными, но добрый хозяин все равно остается хозяином (и,
конечно, капитализм тогда был более «свободным рынком», чем

163
сегодня, что позволяет выдавать желаемое за действительное).
Перефразируя Толстого, можно сказать, что «либеральный
капиталист подобен доброму хозяину осла. Он все сделает для
осла — позаботится о нем, накормит, помоет. Все, кроме как
слезть с его спины!» И, как отмечает Боб Блэк: «Одни отдают
приказы, другие выполняют их — вот сущность рабства... А ведь
свобода — это нечто большее, чем право менять хозяев».
[Либертарианец как консерватор] То, что сторонники
капитализма часто утверждают, что это «право» менять
хозяев есть суть «свободы», является показательным обвинением
капиталистического понятия «свобода».
Нет необходимости говорить о том, что авторитаризм
капитализма не ограничивается рабочим местом. Капиталисты
стремятся укрепить свою власть в обществе в целом, через
государство. Капиталисты призывают и поддерживают государство,
когда оно действует в их интересах, когда оно
поддерживает их авторитет и власть. Любой кажущийся
«конфликт» между государством и капиталом похож на борьбу двух
бандитов за доходы от ограбления: они будут спорить о добыче и о
том, у кого больше власти в банде, но они нужны друг другу, чтобы
присвоить товар и защитить свою «собственность» от тех, у кого они
ее украли.
Однако, в отличие от компании, на демократическое
государство могут влиять его граждане, которые способны
действовать таким образом, чтобы ограничить (до некоторой
степени) власть правящей элиты, чтобы ее «оставили в покое» для
наслаждения своей властью. В результате богатые ненавидят
демократические аспекты государства и его простых граждан как
потенциальную угрозу своей власти. Эта «проблема» была отмечена
Алексисом де Токвилем в Америке начала XIX века:

«Легко заметить, что богатые члены общества питают

искреннее отвращение к демократическим институтам своей
страны. Население одновременно является объектом их
презрения и страха».
Эти опасения не изменились, как и презрение к
демократическим идеям. Цитируя одного из руководителей
американских корпораций, «один человек — один голос приведет к
окончательному краху демократии в том виде, в котором мы ее
знаем». [L. Silk and D. Vogel, Ethics and Profits: The Crisis of
Confidence in American Business, С. 189f]

164
 Такое презрение к демократии не означает, что капиталисты
настроены против государства. Это далеко не так. Как уже
отмечалось ранее, капиталисты зависят от государства. Это
происходит потому, что «[классический] либерализм в теории
является разновидностью анархии без социализма, а потому
просто лжив, ибо свобода невозможна без равенства... Критика,
которую либералы направляют на правительство, состоит
лишь в желании лишить его некоторых функций и призвать
капиталистов бороться между собой, но она не может
атаковать репрессивные функции, которые являются его сутью:
ведь без жандарма владелец собственности не мог бы
существовать». [Errico Malatesta, Anarchy, стр. 47]
Мы уже обсуждали государство и то, как правящая элита
контролирует его в подразделе B.2, и не будем делать этого здесь.
Мы также не будем обсуждать способы, которыми элита использует
государство для принуждения к частной собственности (смотрите
подраздел B.3) или использует государство для вмешательства в
жизнь общества (смотрите подраздел D.1). Скорее, в остальной
части этого подраздела мы обсудим, как капитализм влияет на
свободу и автономию и почему стандартная апологетика
защитников капитализма не работает.

B.4.1 Основан ли капитализм на свободе?

Для анархистов свобода означает как «свободу от», так
и «свободу для». «Свобода от» означает отсутствие господства,
эксплуатации, принудительной власти, репрессий или других форм
деградации и унижения. «Свобода для» означает возможность
развивать и выражать свои способности, таланты и потенциал в
максимально возможной степени, совместимой с максимальной
свободой других людей. Оба вида свободы подразумевают
необходимость самоуправления, ответственности и независимости,
что, по сути, означает, что люди имеют право голоса в принятии
решений, влияющих на их жизнь. А поскольку люди не существуют
в социальном вакууме, это также означает, что
свобода должна приобретать коллективный аспект: ассоциации,
которые люди образуют друг с другом (например, сообщества,
рабочие группы, социальные группы), должны управляться таким
образом, чтобы позволить человеку участвовать в принятии
решений, которые принимает группа. Таким образом, свобода для
анархистов требует демократии участия, что означает обсуждение

165
вопросов лицом к лицу и голосование по ним людей, которые они
затрагивают.
Выполняются ли эти условия свободы в капиталистической
системе? Очевидно, что нет. Несмотря на всю свою риторику о
«демократии», большинство «передовых» капиталистических
государств остаются лишь поверхностно демократическими — и это
потому, что большинство их граждан — наемные работники,
проводящие примерно половину своего рабочего времени под
пальцами капиталистических диктаторов (боссов), которые не
позволяют им высказывать свое мнение при принятии важнейших
экономических решений, оказывающих глубочайшее влияние на их
жизнь, и заставляют их работать в условиях, не способствующих
независимому мышлению. Если отказано в самой основной свободе,
а именно в свободе мыслить самостоятельно, то отказано в самой
свободе.
Капиталистическое рабочее место глубоко недемократично.
Действительно, как отмечает Ноам Хомский, деспотические
отношения власти в типичной корпоративной иерархии можно
было бы назвать фашистскими или тоталитарными, если бы речь
шла о политической системе. По его словам:
«В корпорациях нет ничего индивидуалистического. Это
большие конгломератные институты, по сути, тоталитарные
по своему характеру, но вряд ли индивидуалистические. В
человеческом обществе найдется немного институтов с такой
строгой иерархией и нисходящим контролем, как бизнес
организации. Там нет ничего о “не наступай на меня” (don’t tread
on me). На вас все время наступают». [Keeping the Rabble in
Line, стр. 280]

Далекий от того, чтобы быть «основанным на свободе»,

капитализм фактически уничтожает свободу. В этом отношении
Роберт Э. Вуд, генеральный директор компании Sears, высказался
прямо, когда сказал: «Мы подчеркиваем преимущества системы
свободного предпринимательства, мы жалуемся на
тоталитарное государство, но... мы создали более или менее
тоталитарную систему в промышленности, особенно в крупной
промышленности». [цит.: Allan Engler, Apostles of Greed, стр. 68]
Или, как выразился Хомский, сторонники капитализма не
понимают «фундаментальную доктрину, согласно которой вы
должны быть свободны от господства и контроля, включая

166
контроль менеджера и владельца». [14 февраля, 1992 показано
на Pozner/Donahue]
При корпоративном авторитаризме психологические черты,
которые считаются наиболее желательными для средних граждан,
— это эффективность, конформизм, эмоциональная отстраненность,
бесчувственность и беспрекословное подчинение авторитету —
черты, которые позволяют людям выжить и даже процветать в
качестве сотрудников в иерархии компании. И конечно, для «не
средних» граждан, то есть начальников, менеджеров,
администраторов и т.д., необходимы авторитарные черты, самой
важной из которых является способность и желание доминировать
над другими.
Но все эти черты хозяина/раба несовместимы с
функционированием настоящей (т.е.
партисипативной/либертарианской) демократии, которая требует
от граждан таких качеств, как гибкость, креативность,
чувствительность, понимание, эмоциональная честность, прямота,
теплота, реализм, способность к посредничеству, общению,
переговорам, интеграции и сотрудничеству. Поэтому капитализм не
просто недемократичен, он антидемократичен, поскольку
способствует развитию черт, которые делают настоящую
демократию (а значит, и либертарианское общество) невозможной.
Многие апологеты капитализма пытались показать, что
капиталистические структуры власти являются «добровольными» и,
следовательно, не являются отрицанием индивидуальной и
социальной свободы. Милтон Фридман (ведущий
капиталистический экономист свободного рынка) попытался
сделать именно это. Как и большинство апологетов капитализма, он
игнорирует авторитарные отношения, явно выраженные в наемном
труде (на рабочем месте «координация» основана на командовании
сверху вниз, а не на горизонтальном сотрудничестве). Вместо этого
он концентрируется на решении работника продать свой
труд конкретному начальнику и игнорирует отсутствие свободы в
таких контрактах. Он утверждает, что «индивиды обладают полной
свободой вступать или не вступать в каждую конкретную
сделку, так что все операции строго добровольны... Работающий
по найму огражден от принуждения со стороны работодателя
наличием других работодателей, к которым он может
наняться». [Капитализм и свобода (фонд либеральная миссия),
стр. 38]

167
 Фридман, чтобы доказать свободную природу капитализма,
сравнивает его с простой экономикой обмена, основанной на
независимых производителях. Он утверждает, что в такой простой
экономике каждое домохозяйство «есть альтернативный выход —
производить непосредственно для себя,ему нет нужды вступать
в обмен, если он ничего на нем не выиграет. Значит, если обе
стороны ничего не выиграют от обмена, он не
состоится.Поэтому сотрудничество достигается без
принуждения». При капитализме (или «сложной» экономике)
Фридман утверждает, что «индивиды обладают полной свободой
вступать или не вступать в каждую конкретную сделку, так
что все операции строго добровольны». [Там же, стр. 37 и стр. 38]
Однако, если вдуматься, капитализм не основан на «строго
добровольных» сделках, как утверждает Фридман. Это происходит
потому, что условие, необходимое для того, чтобы сделать каждую
сделку «строго добровольной», — это не свобода не вступать в
какой-либо конкретный обмен, а свобода не вступать в какой-
либо обмен вообще.
Это, и только это было тем условием, которое доказывало, что
простая модель, представленная Фридманом (основанная на
ремесленном производстве), является добровольной и
непринудительной; и ничто меньшее, чем это, не доказывало бы,
что сложная модель (т.е. капитализм) является добровольной и
непринудительной. Но Фридман явно утверждает выше, что
свободы не вступать в какой-либо конкретный обмен достаточно,
и поэтому, только изменив свои собственные требования, он
может утверждать, что капитализм основан на свободе.
Легко понять, что сделал Фридман, но не так легко оправдать
его (тем более что это столь распространенное явление в
апологетике капитализма). Он перешел от простой экономики
обмена между независимыми производителями к
капиталистической экономике, не упомянув о самом важном, что их
отличает — а именно об отделении труда от средств производства. В
обществе независимых производителей у рабочего был выбор
работать на себя — при капитализме этого нет. По мнению
капиталистических экономистов, таких как Фридман, рабочие сами
выбирают, работать им или нет. Боссы должны платить зарплату,
чтобы покрыть «бесполезность» труда. В реальности, конечно,
большинство работников стоят перед выбором: работать или
голодать/нищенствовать. Капитализм основан на существовании
рабочей силы, не имеющей доступа к капиталу или земле, и,

168
следовательно, не имеющей выбора, выставлять свой труд на рынок
или нет. Фридман, надеюсь, согласится с тем, что там, где нет
выбора, есть принуждение. Поэтому его попытка
продемонстрировать, что капитализм координируется без
принуждения, не удалась.
Апологеты капитализма способны убедить некоторых людей в
том, что капитализм «основан на свободе» только потому, что
система имеет определенную поверхностную видимость свободы.
При ближайшем рассмотрении эти видимости оказываются
обманом. Например, утверждается, что работники
капиталистических фирм обладают свободой, потому что они всегда
могут уволиться. Перефразируя Боба Блэка:

«Одни отдают приказы, другие выполняют их — вот

сущность рабства. Конечно, как самодовольно [замечают правые
либертарианцы], “можно, по крайней мере, сменить работу”, но
вот вообще избежать работы нельзя — точно так же, как, при
государственнической системе, можно сменить подданство, но
нельзя избежать подчинения тому или другому национальному
государству. А ведь свобода — это нечто большее, чем право
менять хозяев». [Либертарианец как консерватор]
При капитализме у рабочих есть только выбор Хобсона: быть
управляемыми/эксплуатируемыми или жить на улице.
Анархисты отмечают, что для того, чтобы выбор был
реальным, свободные соглашения и ассоциации должны быть
основаны на социальном равенстве тех, кто в них вступает, и обе
стороны должны получать примерно равноценную выгоду. Но
социальные отношения между капиталистами и работниками
никогда не могут быть равными, поскольку частная собственность
на средства производства порождает социальную иерархию и
отношения принудительной власти и подчинения, что признавал
еще Адам Смит (см. ниже).
Картина, нарисованная Уолтером Ройтером (одно время
возглавлявшим профсоюз авторабочих США) о трудовой жизни в
Америке до принятия закона Вагнера, является комментарием к
классовому неравенству: «Несправедливость была так же
распространена, как трамваи. Когда люди шли на свою работу,
они оставляли снаружи свое достоинство, свое гражданство и
свою человечность. От них требовали явиться на работу
независимо от того, была ли там работа или нет. Пока они

169
ждали удобного случая от начальников и бригадиров, им не
платили. Их могли уволить без всякого предлога. На них
распространялись произвольные, бессмысленные правила... Людей
мучили правилами, которые затрудняли даже поход в туалет.
Несмотря на громогласные заявления президентов огромных
корпораций о том, что их двери открыты для любого работника
с жалобой, не было никого и никакого агентства, в которое
работник мог бы обратиться, если его обидели. Сама мысль о
том, что работник может быть обижен, казалась
работодателю абсурдной». Многое из этого унижения осталось, и с
глобализацией капитала положение рабочих на переговорах еще
больше ухудшается, так что завоевания столетий классовой борьбы
находятся под угрозой утраты.
Быстрый взгляд на огромное неравенство власти и богатства
между капиталистическим классом и рабочим классом показывает,
что выгоды от «соглашений», заключенных между двумя
сторонами, далеко не равны. Уолтер Блок, ведущий идеолог
канадского праволибертарианского «мозгового центра» Института
Фрейзера, ясно показывает разницу в силе и выгодах при
обсуждении сексуальных домогательств на рабочем месте:
«Рассмотрим сексуальные домогательства, которые
постоянно происходят между секретаршей и боссом... Хотя они
вызывают неприятие у многих женщин, [это] не является
принудительным действием. Это скорее часть пакетной сделки, в
которой секретарша соглашается на все аспекты работы, когда
соглашается принять работу, и особенно когда
соглашается сохранить работу. Офис, в конце концов, является
частной собственностью. Секретарша не обязана оставаться,
если “принуждение” вызывает возражения». [цит.: Engler, там же,
стр. 101]

Главная цель Института Фрейзера — убедить людей в том, что

все остальные права должны быть подчинены праву наслаждаться
богатством. В данном случае Блок ясно дает понять, что при частной
собственности только боссы имеют «свободу для», и большинство
также желает обеспечить им «свободу от» вмешательства в это
право.
Таким образом, когда капиталисты говорят о «свободе»,
доступной при капитализме, на самом деле они имеют в виду
защищенную государством свободу эксплуатировать и угнетать

170
рабочих через владение собственностью, свободу, которая позволяет
им продолжать накапливать огромное неравенство богатства, что, в
свою очередь, обеспечивает их дальнейшую власть и привилегии.
То, что капиталистический класс в либерально-демократических
государствах дает рабочим право менять хозяев (хотя при
государственном капитализме это не так), далеко не доказывает, что
капитализм основан на свободе, ибо, как справедливо отмечает
Петр Кропоткин: «Свобода – не именинный подарок. Ее нужно
взять; даром она никому не дается». [Петр Кропоткин, Речи
бунтовщика] При капитализме вы «свободны» делать все, что вам
разрешают ваши хозяева, что равносильно «свободе» с ошейником
и поводком.

B.4.2 Основан ли капитализм на

самособственничестве?
Мюррей Ротбард, ведущий «либертарианский» капиталист,
утверждает, что капитализм основан на «базовой аксиоме» «права
собственности на себя». Эта «аксиома» определяется
как «абсолютное право каждого человека ... владеть собственным
телом, т.е. быть защищенным от насильственного угнетения.
Поскольку для того,чтобы выжить и жить хорошо, каждому
нужно мыслить, учиться, выбирать ценности, цели и средства,
право на самого себя дает человеку возможность заниматься
всем этим без помех и ограничений со стороны других». [К новой
свободе (фонд либеральная миссия), стр. 38]
На первый взгляд, это звучит разумно. То, что мы «владеем»
собой и, следовательно, решаем, что нам делать с собой, имеет
интуитивную привлекательность. Несомненно, это и есть свобода?
Таким образом, с этой точки зрения, свобода — «это состояние,
при котором права собственности человека на его тело и
материальное достояние защищены от посягательств и
агрессии». Это также позволяет провести контраст с рабством, где
один человек владеет другим, а «раб не имеет или почти не имеет
прав собственности на самого себя; его личность и его продукция
систематически и насильственно захватываются хозяином».
[Ротбард, там же, стр. 53] Это означает, что «владение собой»
можно представить как противоположность рабству: мы имеем над
собой такое же господство, какое рабовладелец имеет над своим
рабом. Это означает, что рабство неправильно, потому что
рабовладелец украл законную собственность раба, а именно его тело

171
(и связанные с ним способности). Эта концепция иногда выражается
в том, что люди имеют «естественное» или «неотъемлемое» право
на владение своим телом и продуктом своего труда.
Анархисты, хотя и понимают привлекательность этой идеи, не
убеждены в ней. Это «самособственничество», как и рабство,
помещает вопросы свободы и индивидуальности в контекст частной
собственности — как таковое оно разделяет самое важное
утверждение рабства, а именно, что люди могут быть объектами
правил частной собственности. Это говорит об отчужденной
перспективе и, более того, о фатальном изъяне догмы. Это видно из
того, как аксиома используется на практике. В той мере, в какой
термин «самособственничества» используется просто как синоним
«личной независимости», у анархистов нет с этим проблем. Однако
«основная аксиома» не используется таким образом теоретиками
капитализма. Свобода в смысле личной независимости — это не то,
что стремится обосновать «самособственничество». Скорее, она
направлена на оправдание отрицания свободы, а не ее реализации.
Она стремится представить социальные отношения, прежде всего
наемный труд, в которых один человек командует другим, как
пример свободы, а не как пример господства и угнетения. Другими
словами, «владение собой» становится средством, с помощью
которого независимость индивидов ограничивается, если не
уничтожается, во имя свободы и вольности.
Это раскрывается в праволибертарианском лозунге «права
человека — это права собственности». Если предположить, что это
правда, то это означает, что вы можете отчуждать свои права,
сдавать их в аренду или продавать, как любой другой вид
собственности. Более того, если у вас нет собственности, у вас нет и
прав человека, поскольку вам негде их реализовать. Как заявила
Айн Рэнд, другой идеолог капитализма «свободного рынка», «не
может существовать такой вещи, как право на неограниченную
свободу слова (или действия) на территории, находящейся в чьей-
то чужой собственности». [Капитализм: Незнакомый идеал]
Если вы находитесь в чужой собственности (скажем, на работе), у
вас вообще нет никаких основных прав, кроме права не пострадать
(это право начальники обычно нарушают, игнорируя вопросы
охраны труда и техники безопасности).
Самособственничество оправдывает это. Вы сдали в аренду
собственность на свою личность (услуги труда), и, следовательно,
другой человек может указывать вам, что, когда и как делать. Таким
образом, собственность вступает в конфликт со свободой. Если вы

172
утверждаете, что «права человека — это права собственности»,
вы автоматически обеспечиваете постоянное нарушение прав
человека на практике просто потому, что существует конфликт
между собственностью и свободой. Это неудивительно, поскольку
теория свободы «прав собственности» была создана для оправдания
отказа в свободе другим людям и присвоения их труда.
Очевидно, что проблема «самособственничества» (или
собственности на человека) возникает, когда мы принимаем во
внимание частную собственность и ее распределение. Вкратце,
капиталисты не платят своим работникам за выполнение
других «жизненно важных видов деятельности», перечисленных
Ротбардом (обучение, оценка, выбор целей и средств) — если,
конечно, фирма не требует, чтобы работники занимались такой
деятельностью в интересах прибыли компании. В противном случае
работники могут быть уверены, что любые попытки заниматься
такой «жизненно важной деятельностью» в рабочее
время будут «затруднены» «принудительным
домогательством». Поэтому наемный труд (основа капитализма)
на практике отрицает права, связанные с
«самособственничеством», тем самым отчуждая человека от его
основных прав. Или, как выразился Михаил Бакунин, при
капитализме «рабочий продает свою личность и свою свободу на
определенное время». [The Political Philosophy of Bakunin, стр.
187]
В обществе относительно равных индивидов «собственность»
не была бы источником власти, поскольку использование совпадало
бы с занятием (т.е. частная собственность была бы заменена
владением). Например, вы по-прежнему сможете выгнать пьяного
из своего дома. Но в системе, основанной на наемном труде (т.е.
капитализме), собственность — это совсем другое дело, она
становится источником институционализированной и
принудительной власти через иерархию. Как пишет Ноам Хомский,
капитализм основан на «особой форме авторитарного
контроля. А именно, на той, которая возникает через частную
собственность и контроль, что
является чрезвычайно жесткой системой господства». Когда
«собственность» — это только то, чем вы как индивид пользуетесь
(т.е. владение), она не является источником власти. При
капитализме, однако, права «собственности» больше не совпадают с
правами пользования, и поэтому они

173
становятся отрицанием свободы и источником авторитета и
власти над человеком.
Как мы видели при обсуждении иерархии (глава A.2.8 и
подраздел B.1), все формы авторитарного контроля зависят
от «насильственного принуждения» — т.е. использования или
угрозы санкций. Это определенно имеет место в иерархиях
компаний при капитализме. Боб Блэк описывает авторитарную
природу капитализма следующим образом:

«Взрослые тоже часто собираются в семьи, но большую

часть времени они проводят на работе и там же они
подвергаются самому сильному контролю. Итак,... очевидным
образом заключаем, что источник главного и прямого насилия,
испытываемого типичным взрослым человеком, это не
государство, но его работодатель. За неделю ваш
непосредственный начальник отдает вам больше прямых
приказов, чем полиция — за десять лет». [Либертарианец как
консерватор]

В развивающихся странах такой контроль легко может

рассматриваться как крайнее оскорбление человеческого
достоинства и свободы. Там рабочее место часто «окружено
колючей проволокой. За запертыми дверями ... рабочие находятся
под надзором охранников, которые бьют и унижают их под
малейшим предлогом ... Каждый рабочий повторяет одно и то же
действие — пришивает петлю для ремня, подшивает рукав -
может быть, две тысячи раз в день. Они работают под
болезненно ярким светом, в течение двенадцати-
четырнадцатичасовых смен, на перегретых фабриках, со
слишком редкими перерывами на туалет и ограниченным
доступом к воде (чтобы уменьшить необходимость в
дополнительных перерывах на туалет), которая часто бывает
грязной и непригодной для употребления человеком в любом
случае». Цель — «максимизировать сумму прибыли, которую
можно выжать» из рабочих, при этом «время, отведенное на
выполнение каждого задания», рассчитывается в «единицах
десятитысячных долей секунды». [Joel Bakan, The Corporation, С.
66-7] Хотя в развитых странах мира формы контроля, в общем, не
столь экстремальны (в том числе благодаря упорной организации
труда и борьбе), основной принцип тот же. Только софист будет
утверждать, что рабочие «владели» собой и своими способностями в

174
рассматриваемый период — однако именно это и утверждают
сторонники «самособственничества».
Так что если под термином «самособственничество»
подразумевается «личная независимость», то нет, капитализм на
этом не основан. По иронии судьбы, теория «самособственничества»
используется для подрыва и уничтожения подлинной собственности
на себя в рабочее время (и, потенциально, в других местах). Логика
проста. Поскольку я владею собой, то, следовательно, могу и
продать себя, хотя немногие сторонники «самособственничества»
говорят об этом так прямо (как мы обсудим в главе F.2.2,
праволиберал Роберт Нозик признает, что добровольное рабство
вытекает из этого принципа). Вместо этого они подчеркивают, что
мы «владеем» своим трудом и передаем его по договору другим
людям для использования. Однако, в отличие от других форм
собственности, труд не может быть отчужден. Поэтому, когда вы
продаете свой труд, вы продаете себя, свою свободу на данное время.
Отчуждая свою рабочую силу, вы отчуждаете на это время
субстанцию своего бытия, свою личность.
Таким образом, «самособственничество» по иронии судьбы
становится средством оправдания авторитарных социальных
отношений, которые отрицают независимость, которую теория
защищает. Действительно, эти отношения имеют сходство с
рабством — тем самым, которому его защитники любят
противопоставлять «самособственничество». Хотя современные
защитники капитализма отрицают это, классический экономист
Джеймс Милль выпустил кота из мешка, прямо сравнив эти два
явления. Стоит привести его цитату:

«Великий капиталист, владелец мануфактуры, если бы он

работал с рабами вместо свободных рабочих, как вест-индский
плантатор, считался бы владельцем и капитала, и труда. Короче
говоря, он был бы владельцем обоих орудий производства: и весь
продукт, без участия, был бы его собственностью».
«В чем же разница в случае с человеком, который действует
посредством рабочих, получающих зарплату? Рабочий,
получающий зарплату, продает свой труд за день, неделю, месяц
или год, в зависимости от обстоятельств. Производитель,
который платит эту зарплату, покупает труд на день, год или
любой другой срок. Поэтому он в равной степени является
собственником рабочей силы, как и производитель, работающий с
рабами. Единственное различие заключается в способе покупки.

175
Владелец раба покупает сразу весь труд, который человек может
когда-либо выполнить: тот, кто платит зарплату, покупает
только столько труда человека, сколько он может выполнить в
течение дня или любого другого оговоренного времени. Однако,
будучи в равной степени владельцем купленного труда, как
владелец раба является владельцем раба, продукт, который
является результатом этого труда, в сочетании с его
капиталом, в равной степени принадлежит ему. В том
состоянии общества, в котором мы сейчас находимся, именно при
таких обстоятельствах осуществляется почти все
производство: капиталист является владельцем обоих орудий
производства, и весь продукт принадлежит ему». [“Elements of Po-
litical Economy” цит.: David Ellerman, Property and Contract in
Economics, С. 53–4]

Таким образом, единственное «различие» между рабским и

капиталистическим трудом — это «способ приобретения». Сам труд
и его продукт в обоих случаях принадлежат «крупному
капиталисту». Очевидно, что это случай, когда, говоря словами
Ротбарда, в рабочее время рабочий «не имеет прав собственности
на самого себя; его личность и его продукция систематически и
насильственно захватываются хозяином». Неудивительно, что
анархисты склонны называть наемный труд более точным
термином «наемное рабство». В течение всего рабочего дня
хозяин владеет рабочей силой работника. Поскольку она не может
быть отчуждена от своего «владельца», это означает, что хозяин
фактически владеет рабочим — и оставляет себе продукт его труда
за привилегию делать это!
Конечно, есть ключевые различия. В то время рабство не было
добровольным решением, и рабы не могли менять своего хозяина
(хотя в некоторых культурах, например, в Древнем Риме, люди
постарше могли продавать себя в рабство,
а «добровольное рабство санкционировано в
Библии» [Ellerman, там же, стр. 115 и стр. 114]). Однако тот факт,
что при наемном рабстве людей не заставляют браться за
конкретную работу и они могут менять хозяев, не меняет отношений
власти, созданных между двумя сторонами. Как мы отметим в
следующей главе, возражение, что люди могут оставить свою
работу, равносильно заявлению «люби ее или бросай!» и не решает
рассматриваемого вопроса. Подавляющее большинство населения
не может избежать наемного труда и остается наемным работником

176
на протяжении большей части своей взрослой жизни. Практически
невозможно отличить возможность продавать свою свободу/труд по
частям в течение всей жизни от отчуждения труда всей жизни за
один раз. Изменение того, кому вы отчуждаете свой труд/свободу,
не меняет акта и опыта отчуждения.
Таким образом, это парадокс самособственничества. Оно
предполагает независимость только для того, чтобы ее отрицать.
Чтобы заключить контракт, работник проявляет независимость в
решении вопроса о том, выгодно ли ему сдавать в аренду или
продавать свою собственность (свою рабочую силу) для
использования другим (а учитывая, что альтернативой в лучшем
случае является нищета, неудивительно, что люди
считают «выгодным» «согласиться» на контракт). Однако то, что
сдается в аренду или продается, — это не часть собственности, а
скорее самоуправляемая личность. Как только контракт заключен и
права собственности переданы, он больше не обладает
независимостью и рассматривается как любой другой фактор
производства или товар.
В рамках тезиса о «самособственничестве» это приемлемо,
поскольку предполагается, что люди и их рабочая сила являются
собственностью. Однако работник не может сам посылать свой труд
работодателю. По самой своей природе работник должен
присутствовать на рабочем месте, чтобы эта «собственность» была
использована тем, кто ее купил. Следствием передачи своего труда
(собственности на человека) на условиях подряда является то, что
ваша независимость (свобода) ограничивается, если не
уничтожается, в зависимости от обстоятельств конкретного
подписанного контракта. Это происходит потому, что работодатели
нанимают людей, а не часть имущества.
Таким образом, капитализм отнюдь не основан на «праве
самособственничества», он фактически отрицает его, отчуждая
человека от таких основных прав, как свобода слова, независимое
мышление и самоуправление собственной деятельностью, от
которых люди вынуждены отказываться, нанимаясь на работу. Но
поскольку эти права, по мнению Ротбарда, являются продуктом
человека как человека, наемный труд отчуждает их от самого себя,
точно так же, как и рабочую силу и творчество индивида. Ведь вы не
продаете свои навыки, поскольку эти навыки являются частью вас
самих. Вместо этого вы продаете свое время, свою рабочую силу и
себя самого. Таким образом, при наемном труде права
«самособственности» всегда ставятся ниже прав собственности,

177
единственное «право», которое остается за вами, — это право найти
другую работу (хотя даже в этом праве в некоторых странах
отказывают, если работник задолжал компании деньги).
Следует подчеркнуть, что это не странный парадокс аксиомы
«самособственничества». Отнюдь. Эта доктрина была наиболее
известна благодаря Джону Локку, который утверждал, что «каждый
человек имеет собственность на свою
собственную личность. На нее не имеет права никто, кроме
него самого». Однако человек может продать «на определенное
время работу, которую он обязуется выполнить, в обмен на
заработную плату, которую он должен получить». В этом случае
покупатель труда владеет и им самим, и его продуктом. «Таким
образом, трава, которую кусала моя лошадь, дерн, который косил
мой слуга, и руда, которую я копал в любом месте, где я имею на
нее право совместно с другими, становится
моей собственностью, без уступки или согласия кого-
либо. Труд, который был
моим... закрепил мою собственность на них». [Second
Treatise on Government, Раздел 27, Раздел 85 и Раздел 28]
Таким образом, человек (слуга) становится эквивалентом
животного (лошади) после того, как он продал свой труд хозяину.
Наемный труд отрицает базовую человечность и независимость
работника. Вместо равенства частная собственность порождает
отношения господства и отчуждения. Прудон сравнивал это с
ассоциацией, в которой, «пока длится партнерство, прибыли и
убытки делятся между ними; поскольку каждый производит не
для себя, а для общества; когда наступает время распределения,
рассматривается не производитель, а ассоциированный. Вот
почему раб, которому плантатор дает солому и рис, и
цивилизованный рабочий, которому капиталист платит всегда
слишком маленькую зарплату, — не будучи связаны со своими
работодателями, хотя и производят вместе с ними, — не
принимаются во внимание при разделе продукта. Так, лошадь,
запрягающая наши кареты, ... производит вместе с нами, но не
связана с нами; мы берем их продукт, но не делим его с ними.
Животные и рабочие, которых мы нанимаем, имеют к нам такое
же отношение». [What is Property?, стр. 226]
Так, если капиталист Локк не видит ничего плохого в
сравнении человека с животным, то анархист Прудон возражает
против фундаментальной несправедливости системы, которая
превращает человека в ресурс для использования другим. И мы

178
имеем в виду именно ресурс, поскольку тезис о собственности на
себя является также средством, с помощью которого бедные
становятся не более чем запасными частями для богатых. В конце
концов, бедные владеют своим телом и, следовательно, могут
продать его полностью или частично желающему. Это означает, что
человек, испытывающий острую экономическую нужду, может
продать части своего тела богатым. В конечном итоге, «сказать
бедняку, что он обладает собственностью, потому что у
него есть руки и ноги — что голод, от которого он страдает, и
его возможность спать под открытым небом являются его
собственностью, — значит играть словами и добавлять
оскорбление к оскорблению». [Proudhon, там же, стр. 80]
Очевидно, что способность к труду не является
собственностью человека — это его владение. Пользование и
владение слиты воедино и не могут быть разделены. По существу,
анархисты утверждают, что история капитализма показывает
наличие существенной разницы в том, кто говорит (как защитники
капитализма), что рабство неправильно, потому что каждый
человек имеет естественное право на собственность своего тела, или
потому что каждый человек имеет естественное право свободно
определять свою судьбу (как анархисты). Первый вид права
является отчуждаемым и в контексте капиталистического режима
обеспечивает труд многих на тех, кто владеет средствами к жизни.
Второй вид права является неотъемлемым, пока человек остается
человеком, и, следовательно, свобода или самоопределение — это не
претензия на владение, которую можно как приобрести, так и
отдать, а неразрывный аспект деятельности человека.
Анархистская позиция о неотъемлемом характере
человеческой свободы также является основой для требования
доступа к средствам, необходимым для труда. «Из различия между
владением и собственностью, — утверждал Прудон, — вытекают
два рода прав: jus in re, право на вещь, право, с помощью
которого я могу вернуть себе приобретенную собственность, в
каких бы руках я ее ни нашел; и jus ad rem, право на вещь,
которое дает мне право стать собственником... В первом случае
владение и собственность объединены; во втором — только голая
собственность. У меня, как у рабочего, есть право на владение
продуктами природы и моей собственной промышленности — и я,
как пролетарий, не пользуюсь ни одним из них — именно в силу jus
de rem я требую допуска к jus in re». [Там же, стр. 65] Таким
образом, чтобы сделать самособственность на труд и его продукты

179
реальностью, а не фарсом для тех, кто выполняет реальную работу в
обществе, собственность должна быть отменена — как в отношении
средств к жизни, так и в определении свободы и того, что значит
быть свободным.
Итак, вопреки утверждению Ротбарда капитализм на практике
использует риторику о праве собственности на себя, чтобы отчудить
право на подлинную собственность на себя из-за авторитарной
структуры рабочего места, которая проистекает из частной
собственности. Если мы хотим подлинного права собственности, мы
не можем отказаться от него на большую часть своей взрослой
жизни, став наемными рабами. Только самоуправление рабочих над
производством, а не капитализм, может сделать самообладание
реальностью:

«Они говорят о “неотъемлемых правах”, “неотчуждаемых

правах”, “естественных правах” и т.д. ... Если нет материальных
условий для равенства, то объявлять людей равными - хуже
насмешки. И если нет равенства (а под равенством я
подразумеваю равные шансы для каждого сделать максимум для
себя), если, говорю я, не существует этих равных изменений, то
свобода, будь то свобода мысли, слова или действия, в равной
степени является насмешкой... До тех пор, пока рабочий люд...
топчет улицы, камни которых он кладёт, грязь, которую они
убирают, канализацию, которую они роют, но на которых он не
должен стоять слишком долго, чтобы полицейский не приказал
ему “идти дальше”; пока он переходит с фабрики на фабрику,
вымаливая возможность быть рабом, получая оскорбления от
начальников и бригадиров, получая прежнее “нет”, прежнее
покачивание головой, на этих фабриках, которые они построили,
чьи машины они смастерили; до тех пор, пока он согласен быть в
городах стадом, как скот, сгоняемым год за годом, все больше и
больше, с заложенной земли, земли, которую они расчистили,
удобрили, возделали, сделали ценной... Пока он продолжает
делать все это, смутно полагаясь на какую-то силу вне себя, будь
то Бог, или священник, или политик, или работодатель, или
благотворительное общество, чтобы исправить ситуацию, до
тех пор избавление будет откладываться. Когда он
представляет себе возможность создания полной международной
федерации труда, составные части которой будут владеть
землей, шахтами, фабриками, всеми орудиями производства...
короче говоря, вести свою собственную промышленность без

180
регулирующего вмешательства со стороны законодателей или
работодателей, тогда мы сможем надеяться на единственную
помощь, которая имеет значение — Самопомощь; единственное
условие, которое может гарантировать свободу слова [наряду с
другими правами] (и не нужно никаких бумажных гарантий)».
[Voltairine de Cleyre, The Voltairine de Cleyre Reader, С. 4-6]

В заключение следует отметить, что идея о том, что

капитализм основан на самособственничестве, радикально
расходится с реальностью, если под самособственничеством
подразумевается самоопределение или личная независимость.
Однако это неудивительно, учитывая, что тезис о
самособственничестве обосновывается именно для того, чтобы
оправдать капиталистическую иерархию и вытекающие из нее
ограничения свободы. Вместо того чтобы быть защитой свободы,
самособственничество призвано способствовать ее размыванию.
Для того чтобы обещание автономии, подразумеваемое концепцией
«самособственничества», стало реальностью, частная собственность
должна быть упразднена.
Более подробное обсуждение ограничений, противоречий и
заблуждений определения свободы в терминах
самособственничества и прав собственности смотрите в подразделе
F.2.

B.4.3 Но никто не заставляет вас работать на него!

Конечно, утверждается, что наемный труд — это
«добровольное» дело, от которого якобы выигрывают обе стороны.
Однако, в результате применения силы в прошлом (например,
захват земли путем завоевания), контроля государства со стороны
капиталистического класса, а также тенденции к концентрации
капитала, относительная горстка людей сегодня контролирует
огромное богатство, лишая всех остальных доступа к средствам
жизни. Таким образом, отказ в свободном доступе к средствам
жизни основан, в конечном счете, на принципе «сила есть право».
Как справедливо отмечает Мюррей Букчин, «жизненные средства
следует понимать буквально: средства, без которых жизнь
невозможна. Отобрать их у людей — более чем “кража”... это
есть человекоубийство». [Реконструкция общества]
Дэвид Эллерман также отметил, что применение силы в
прошлом привело к тому, что большинство было ограничено теми
возможностями, которые предоставляли им власть имущие:

181
 «Это настоящая опора капиталистической мысли... что
моральные недостатки рабства не сохранились в капитализме,
поскольку рабочие, в отличие от рабов, являются свободными
людьми, добровольно заключающими наемные контракты. Но
дело лишь в том, что в случае капитализма отказ от
естественных прав менее полный, так что у рабочего остается
остаточная правосубъектность в качестве свободного
“товародержателя”. Таким образом, ему позволено добровольно
отдать свою трудовую жизнь в трафик. Когда грабитель
отрицает право другого человека сделать бесконечное число
других выборов, кроме потери своих денег или жизни, и этот
отказ подкрепляется оружием, то это, несомненно, грабеж, даже
если можно сказать, что жертва делает “добровольный выбор”
между оставшимися вариантами. Когда сама правовая система
отрицает естественные права трудящихся во имя прерогатив
капитала, и это отрицание санкционируется правовым насилием
государства, тогда теоретики “либертарианского” капитализма
не провозглашают институциональный грабеж, а скорее
прославляют “естественную свободу” трудящихся выбирать
между оставшимися вариантами продажи своего труда как
товара и безработицей». [цит.: Noam Chomsky, The Chomsky
Reader, стр. 186]

Поэтому существование рынка труда зависит от того, что

работник отделен от средств производства. Естественной основой
капитализма является наемный труд, при котором у большинства
есть только один выход — продавать свои навыки, труд и время тем,
кто владеет средствами производства. В развитых
капиталистических странах менее 10% работающего населения
являются самозанятыми (в 1990 году в Великобритании — 7,6%, в
США и Канаде — 8%, однако эта цифра включает в себя
и работодателей, что означает, что число
самозанятых работников еще меньше!) Таким образом, для
подавляющего большинства рынок труда является единственным
вариантом.
Михаил Бакунин отмечает, что эти факты ставят рабочего в
положение крепостного по отношению к капиталисту, даже если
формально рабочий «свободен» и «равен» по закону:

«Юридически они оба равны; но экономически рабочий

является крепостным капиталиста... тем самым рабочий

182
продает свою личность и свою свободу на определенное время.
Рабочий находится в положении крепостного, потому что эта
страшная угроза голодной смерти, которая ежедневно нависает
над его головой и над его семьей, заставит его принять любые
условия, навязанные выгодными расчетами капиталиста,
промышленника, работодателя... Рабочий всегда
имеет право уйти от своего работодателя, но есть ли у него
средства для этого? Нет, он делает это для того, чтобы
продать себя другому работодателю. Его толкает к этому тот
же голод, который заставляет его продаться первому
работодателю. Таким образом, свобода рабочего... является лишь
теоретической свободой, не имеющей никаких средств для своего
осуществления, и, следовательно, это лишь фиктивная свобода,
полная фальшь. Истина заключается в том, что вся жизнь
рабочего — это просто непрерывная и ужасающая череда сроков
крепостного права — добровольного с юридической точки зрения,
но обязательного с экономической, — прерываемая
кратковременными перерывами свободы, сопровождаемыми
голодом; другими словами, это настоящее рабство». [The
Political Philosophy of Bakunin, С. 187–8]
Очевидно, что компания не может заставить вас работать на
нее, но, по большому счету, вы должны на кого-то работать. Как
развивалась эта ситуация, конечно, обычно игнорируется. Если не
замалчивается, то рассказывается сказка о том, как несколько
умных людей экономили и усердно работали, чтобы накопить
капитал, а ленивое большинство стекалось, чтобы быть нанятым
этими (почти сверхчеловеческими) гениями. По словам одного
экономиста правого толка (он говорил конкретно о промышленной
революции, но его аргументы используются и сегодня):

«Владельцы фабрик не имели власти, чтобы принудительно

заставить кого-либо пойти работать. Они могли нанять только
людей, уже готовых работать за предлагаемую им заработную
плату. Какими бы низкими ни были ставки заработной платы,
это тем не менее было гораздо больше, чем все, что эти пауперы
могли заработать в любом другом доступном им месте».
[Людвиг фон Мизес, Человеческая деятельность]

Обратите внимание на допущения. Так получилось, что

рабочие имеют такой ужасный набор возможностей — классы-
работодатели здесь совершенно ни при чем. И так получилось, что у

183
этих собственников на руках все эти средства производства, а
рабочий класс оказался без собственности и, как следствие,
вынужден продавать свой труд на условиях собственников. То, что
государство обеспечивает соблюдение прав капиталистической
собственности и защищает власть класса собственников, является
лишь еще одним совпадением из многих. Возможность того, что
класс работодателей может быть непосредственно причастен к
государственной политике, сокращающей возможности рабочих,
слишком смехотворна, чтобы даже упоминать о ней.
Однако в реальном мире сила совпадения, объясняющая все,
менее убедительна. Здесь ситуация более мрачная, поскольку класс
собственников явно выиграл от многочисленных актов
государственного насилия и общей правовой базы, которая
ограничивала возможности рабочих. По-видимому, мы должны
поверить, что по странному стечению обстоятельств государством
управляли богачи и собственники, а не рабочий класс, и что целый
ряд антирабочих законов и практик был внедрен по случайному
стечению обстоятельств.
Следует подчеркнуть, что эта чепуха с лежащими в ее основе
предположениями и выдумками продолжает распространяться и
сегодня. Ее повторяют для борьбы с протестами против того, что
«транснациональные корпорации эксплуатируют людей в бедных
странах». Да, охотно признают, что транснациональные
корпорации действительно платят более низкую зарплату в
развивающихся странах, чем в богатых: поэтому они туда и идут.
Однако, как утверждается, это является экономическим прогрессом
по сравнению с другими доступными вариантами. Поскольку
корпорации не заставляют их работать на них, и они остались бы
работать там, где работали раньше, обвинение в эксплуатации
неправомерно. Вы бы, подчеркивается, оставили свою работу ради
той, где платят меньше и условия хуже? На самом деле, боссы
делают им одолжение, выплачивая столь низкую зарплату за
продукцию, за которую компании берут такие высокие цены в
развитых странах.
И вот по тому же странному стечению обстоятельств, что и
промышленная революция, сегодня капиталисты (в виде
транснациональных корпораций) тяготеют к государствам с
ужасающей репутацией в области прав человека. Государства, где, в
худшем случае, эскадроны смерти пытают и «стирают»
организаторов профсоюзов и крестьянских кооперативов или где, в
лучшем случае, попытка организовать профсоюз может привести к

184
аресту, увольнению и внесению в черный список. Государства, в
которых крестьяне вынуждены покидать свои земли в результате
государственной политики, благоприятствующей крупным
землевладельцам. По столь же странному совпадению, внешняя
политика американского и европейского правительств направлена
на то, чтобы такие антирабочие режимы оставались у власти.
Конечно, совпадение заключается в том, что такие режимы
предпочитают транснациональные корпорации и что эти
государства тратят столько усилий на создание «благоприятного для
рынка» климата, чтобы заманить корпорации создавать там свои
потогонные предприятия. Также, видимо, просто совпадение, что
эти государства контролируются местными богатыми классами
собственников и подвергаются экономическому давлению со
стороны транснациональных корпораций, которые инвестируют и
хотят инвестировать туда.
Очевидно, что, когда ограбленный человек отдает свои деньги
грабителю, он делает это потому, что предпочитает их «следующей
лучшей альтернативе». Таким образом, правильно, что люди
соглашаются продать свою свободу начальнику, потому что их
«следующая лучшая альтернатива» хуже (полная нищета или
голодная смерть почему-то не кажутся им столь
привлекательными). Но что с того? Как анархисты указывали на
протяжении столетия, капиталисты систематически использовали
государство, чтобы создать ограничение возможностей для многих,
чтобы создать рынок покупателей рабочей силы, изменяя условия,
при которых рабочие могут продавать свой труд в пользу боссов. А
потом весело отвечать на всю критику этой системы ответом, что
рабочие «добровольно согласились» работать на таких условиях, —
это просто лицемерие. Действительно ли это что-то меняет, если
грабитель (государство) является лишь агентом (наемным
бандитом) другого преступника (класса собственников)?
Таким образом, воспевание «свободного рынка» кажется
несколько фальшивым, когда реальность ситуации такова, что
работников не нужно заставлять под дулом пистолета идти на
конкретное рабочее место из-за прошлого (а чаще всего и
нынешнего) «применения силы» со стороны капиталистического
класса и государства, которые создали объективные условия, в
которых мы принимаем решения о найме. Прежде чем заключить
какой-либо конкретный контракт на рынке труда, отделение
работников от средств производства является установленным
фактом (и возникающий в результате этого рынок «труда» обычно

185
дает преимущество капиталистам как классу). Поэтому, хотя мы
обычно можем выбирать, на какого капиталиста работать, мы, в
общем, не можем выбирать работу на себя (сектор самозанятых в
экономике ничтожно мал, что хорошо показывает, насколько
надуманна капиталистическая свобода). Конечно, возможность
оставить работу и искать ее в другом месте — это важная свобода.
Однако эта свобода, как и большинство свобод при капитализме,
имеет ограниченное применение и скрывает более глубокую
антииндивидуальную реальность.
Как сказал Карл Поланьи:

«В социальном смысле данный постулат означал для

рабочего крайнюю неустойчивость заработков, совершенное
отсутствие каких-либо стандартов в сфере условий труда,
унизительную готовность превратиться в вещь, которую могут
перебрасывать и перемещать куда угодно, — словом, полную
зависимость от капризов рынка. Мизес справедливо утверждал,
что если бы рабочие “не вели себя, как члены профсоюза, а, умерив
свои претензии, меняли свое местожительство и род занятий в
соответствии с требованиями рынка труда, то в конце концов
им удавалось бы находить себе работу”. В этих словах
резюмировано положение вещей при той экономической системе,
которая основана на постулате товарного характера труда. В
самом деле, товару не дано решать, где его выставят на
продажу, для какой цели используют, по какой цене перейдет он к
другому владельцу, каким образом его станут потреблять или
уничтожат». [Великая трансформация: политические и
экономические истоки нашего времени]

Хотя мы должны отметить, что аргумент фон Мизеса о том, что

рабочие «в конце концов» найдут работу, помимо того, что является
красивым и расплывчатым — например, как долго длится это «в
конце концов»? — опровергается реальным опытом. Как отмечает
кейнсианский экономист Майкл Стюарт, в XIX веке
рабочие, «потерявшие работу, должны были быстро
перераспределяться или голодать (и даже эта особенность
экономики XIX века... не предотвращала затяжных
рецессий)». [Keynes in the 1990s, стр. 31] Рабочие, «умерившие
свои претензии», могут фактически ухудшить экономический спад,
вызывая рост безработицы в краткосрочной перспективе и
увеличивая продолжительность кризиса. Более подробно вопрос

186
безработицы и «умерение своих претензий» работниками мы
рассматриваем в подразделе C.9).
Иногда утверждается, что капиталу нужен труд, поэтому оба
имеют равное право голоса в предлагаемых условиях, и,
следовательно, рынок труда основан на «свободе». Но для того
чтобы капитализм был основан на реальной свободе или на истинно
свободном соглашении, обе стороны, разделяющие капитал и труд,
должны иметь равные переговорные возможности, иначе любое
соглашение будет благоприятствовать наиболее влиятельной
стороне за счет другой стороны. Однако из-за существования
частной собственности и государств, необходимых для ее защиты,
такое равенство де-факто невозможно, независимо от теории. В
целом, капиталисты имеют три преимущества на «свободном»
рынке труда — закон и государство ставят права собственности
выше прав труда, безработица существует на протяжении большей
части экономического цикла, и капиталисты имеют больше
ресурсов, на которые они могут опереться. Мы обсудим каждое из
них по отдельности.
Первое преимущество, а именно: владельцы собственности
имеют поддержку закона и государства, гарантирует, что когда
рабочие объявляют забастовку или используют другие формы
прямого действия (или даже когда они пытаются создать
профсоюз), капиталист имеет полную поддержку государства, чтобы
нанимать штрейкбрехеров, нарушать линии пикетов или увольнять
«главарей». Очевидно, что это дает работодателям большую власть
в их переговорной позиции, ставя работников в слабое положение
(положение, которое может заставить их, работников, дважды
подумать, прежде чем отстаивать свои права).
Существование безработицы на протяжении большей части
экономического цикла гарантирует, что «работодатели имеют
структурное преимущество на рынке труда, потому что
кандидатов обычно больше... чем рабочих мест, которые они
могут заполнить». Это означает, что «конкуренция на рынке
труда обычно перекошена в пользу работодателей: это рынок
покупателей. А на рынке покупателей именно продавцы идут на
компромисс. Конкуренция за труд не настолько сильна, чтобы
гарантировать, что желания работников всегда
удовлетворяются». [Juliet B. Schor, The Overworked American,
стр. 71, стр. 129] Если рынок труда в целом благоприятствует
работодателю, то это, очевидно, ставит работающих людей в
невыгодное положение, поскольку угроза безработицы и связанные

187
с ней трудности побуждают работников соглашаться на любую
работу и подчиняться требованиям и власти начальства, пока они
работают. Безработица, другими словами, служит для
дисциплинирования труда. Чем выше уровень безработицы, тем
труднее найти новую работу, что повышает ценность потери работы
и снижает вероятность забастовок, вступления в профсоюзы,
сопротивления требованиям работодателя и т.д.
Как утверждал Бакунин, «владельцы собственности... так
же вынуждены искать и покупать труд... но не в той же
мере... [нет] равенства между теми, кто предлагает свой труд,
и теми, кто его покупает». [Там же, стр. 183] Это гарантирует, что
любые заключенные «свободные соглашения» принесут больше
пользы капиталистам, чем рабочим (смотрите следующую главу о
периодах полной занятости, когда условия складываются в пользу
рабочих).
Наконец, существует проблема неравенства в богатстве и,
соответственно, ресурсах. У капиталиста, как правило, больше
ресурсов, на которые он может опереться во время забастовок и
поиска работников (например, крупные компании с большим
количеством заводов могут перенести производство на другие
заводы, если один из них объявит забастовку). Имея больше
ресурсов, капиталист может продержаться дольше, чем работник,
что ставит работодателя в более выгодное положение на
переговорах и обеспечивает выгодные для него трудовые
контракты. Это было признано Адамом Смитом:

«Нетрудно, однако, предвидеть, какая из этих двух сторон

[рабочие и капиталисты] должна при обычных условиях...
вынудить другую подчиниться своим условиям... Во всех таких
спорах и столкновениях хозяева могут держаться гораздо
дольше... не нанимая ни одного рабочего, могут обыкновенно
прожить год или два на капиталы, уже приобретенные ими.
Многие рабочие не могут просуществовать и неделю, немногие
могут просуществовать месяц, и вряд ли хотя бы один из них
может прожить год, не имея работы. В конечном счете рабочий
может оказаться столь же необходимым для своего хозяина, как
и хозяин для рабочего, но в первом случае необходимость не
проявляется так непосредственно... В своих столкновениях с
рабочими хозяева обыкновенно имеют преимущество».
[Исследование о природе и причинах богатства народов, С.
119-120]

188
 Как мало все изменилось.
Итак, хотя никто не заставляет вас работать на других,
капиталистическая система такова, что у вас нет иного выбора,
кроме как продавать свою свободу и труд на «свободном рынке».
Мало того, рынок труда (который и делает капитализм
капитализмом) является ( как правило) перекошенным в пользу
работодателя, поэтому любые «свободные соглашения»,
заключенные на нем, выгодны боссу и приводят к тому, что
работники подчиняются господству и эксплуатации. Вот почему
анархисты поддерживают коллективную организацию (например,
профсоюзы) и сопротивление (например, забастовки), прямое
действие и солидарность, чтобы сделать нас такими же, если не
более сильными, чем наши эксплуататоры, и добиться важных
реформ и улучшений (и, в конечном итоге, изменить общество),
даже столкнувшись с указанными нами недостатками на рынке
труда. Деспотия, связанная с собственностью (выражаясь языком
Прудона), встречает сопротивление со стороны тех, кто ей
подчиняется, и нет нужды говорить, что хозяин не всегда
побеждает.

B.4.4 А как же периоды высокого спроса на труд?

Конечно, бывают периоды, когда спрос на труд превышает
предложение, но эти периоды несут в себе семена депрессии для
капитализма, поскольку рабочие находятся в прекрасном
положении, чтобы оспорить, как индивидуально, так и коллективно,
отведенную им роль товара. Более подробно этот момент
обсуждается в подразделе C.7 (Что вызывает капиталистический
экономический цикл?), поэтому здесь мы не будем этого делать.
Пока достаточно отметить, что в обычное время (то есть на
протяжении большей части экономического цикла) капиталисты
часто пользуются широкой властью над рабочими, властью,
проистекающей из неравных переговорных возможностей между
капиталом и трудом, как отмечал Адам Смит и многие другие.
Однако это меняется в периоды высокого спроса на рабочую
силу. Для иллюстрации предположим, что спрос и предложение
примерно равны друг другу. Понятно, что такая ситуация только на
пользу работнику. Начальство не может легко уволить работника,
так как его некому заменить, а работники либо коллективно, путем
солидарности, либо индивидуально, путем «ухода» (т.е. увольнения
и перехода на новую работу), могут убедиться, что начальник

189
уважает их интересы и, более того, может довести эти интересы до
конца. Начальнику трудно сохранить свою власть или остановить
рост заработной платы и уменьшить прибыль. Другими словами, по
мере снижения безработицы власть работников возрастает.
Если посмотреть на это с другой стороны, то предоставление
кому-либо права нанимать и увольнять вводимые в
производственный процесс ресурсы наделяет этого человека
значительной властью над этими ресурсами, если только
перемещение этих ресурсов не требует никаких затрат; то есть если
только эти ресурсы не являются абсолютно мобильными. В
реальной жизни это только приблизительно так в периоды полной
занятости, и поэтому совершенная мобильность рабочей
силы оборачивается проблемами для капиталистической фирмы,
так как в таких условиях рабочие не зависят от конкретного
капиталиста, и поэтому уровень усилий рабочих в гораздо большей
степени определяется решениями рабочих (коллективными или
индивидуальными), чем властью менеджеров. Угроза увольнения не
может быть использована в качестве угрозы для увеличения усилий
и, следовательно, производства, поэтому полная занятость
увеличивает власть работников.
Поскольку капиталистическая фирма — это фиксированное
обязательство по использованию ресурсов, такая ситуация
нетерпима. Такие времена плохи для бизнеса и поэтому редко
случаются при капитализме свободного рынка (следует отметить,
что в неоклассической экономике предполагается, что все вводимые
ресурсы — включая капитал — идеально мобильны, поэтому теория
игнорирует реальность и предполагает
отсутствие капиталистического производства как такового!)
В последний период капиталистического бума, послевоенный
период, мы можем наблюдать распад капиталистической власти и
страх, который она внушала правящей элите. Отчет Трехсторонней
комиссии за 1975 год, в котором была сделана попытка «понять»
растущее недовольство среди населения, хорошо показывает нашу
точку зрения. В периоды полной занятости, согласно докладу,
существует «избыток демократии». Другими словами, из-за
возросшей переговорной силы, полученной рабочими в период
высокого спроса на труд, люди начали думать и действовать в
соответствии со своими потребностями как люди, а не как товары,
воплощающие рабочую силу. Это, естественно, имело
разрушительные последствия для капиталистической и
государственной власти: «Люди больше не чувствовали того же

190
принуждения подчиняться тем, кого они раньше считали выше
себя по возрасту, званию, статусу, опыту, характеру или
таланту».
Это ослабление уз принуждения и послушания привело к тому,
что «ранее пассивные или неорганизованные группы населения,
чернокожие, индейцы, латиносы, белые этнические группы,
студенты и женщины... начали предпринимать согласованные
усилия, чтобы утвердить свои претензии на возможности,
награды и привилегии, на которые они раньше не считали себя
вправе претендовать».
Такой «избыток» участия в политике, конечно, представлял
серьезную угрозу статус-кво, поскольку для элиты, являвшейся
автором доклада, считалось аксиомой, что «эффективное
функционирование демократической политической системы
обычно требует определенной степени апатии и
невовлеченности со стороны некоторых лиц и групп... Сама по
себе эта маргинальность со стороны некоторых групп по своей
сути недемократична, но она также является одним из
факторов, который позволил демократии функционировать
эффективно». Такое заявление показывает пустоту концепции
«демократии» у организации, которая для того, чтобы эффективно
функционировать (т.е. служить интересам элиты), должна быть «по
своей сути недемократичной».
Любой период, когда люди чувствуют себя наделенными
властью, позволяет им общаться с себе подобными, определять свои
потребности и желания и сопротивляться тем силам, которые
лишают их свободы распоряжаться собственной жизнью. Такое
сопротивление наносит смертельный удар по капиталистической
потребности относиться к людям как к товарам, поскольку (цитируя
Поланьи) люди больше не чувствуют, что «товару не дано решать,
где его выставят на продажу, для какой цели используют, по какой
цене перейдет он к другому владельцу, каким образом его станут
потреблять или уничтожат». Вместо этого, как мыслящие и
чувствующие люди, они действуют, чтобы вернуть себе свободу и
человечность.
Как отмечалось в начале этой главы, экономические
последствия таких периодов расширения прав и восстания
обсуждаются в подразделе C.7. В заключение мы процитируем
польского экономиста Михала Калецкого, который отметил, что
продолжительный капиталистический бум не отвечает интересам
правящего класса. В 1943 году, отвечая более оптимистичным

191
кейнсианцам, он отметил, что «для поддержания высокого уровня
занятости... в последующем буме, вероятно, придется
столкнуться с сильной оппозицией “лидеров бизнеса”...
продолжительная полная занятость им совсем не по душе.
Рабочие “выйдут из-под контроля”, и “капитаны индустрии”
будут стремиться “преподать им урок”», потому что «в режиме
постоянной полной занятости “увольнение” перестанет играть
роль дисциплинарной меры. Социальное положение босса было бы
подорвано, а уверенность в себе и классовое сознание рабочего
класса возросли бы. Забастовки за повышение зарплаты и
улучшение условий труда создадут политическую
напряженность... “Дисциплина на заводах” и “политическая
стабильность” больше ценятся лидерами бизнеса, чем прибыль.
Их классовый интерес говорит им, что длительная полная
занятость несостоятельна с их точки зрения и что безработица
является неотъемлемой частью нормальной капиталистической
системы». [цит.: Malcolm C. Sawyer, The Economics of Michal
Kalecki, стр. 139 и стр. 138].
Поэтому периоды, когда спрос на рабочую силу превышает
предложение, не являются здоровыми для капитализма, поскольку
они позволяют людям заявить о своей свободе и человечности, что
смертельно опасно для системы. Вот почему новости о большом
количестве новых рабочих мест приводят к падению фондового
рынка и почему капиталисты так стремятся в наши дни
поддерживать «естественный» уровень безработицы (то, что его
необходимо поддерживать, говорит о том, что он не является
«естественным»). Калецкий, мы должны отметить, также правильно
предсказал рост «мощного блока» между «крупным бизнесом и
интересами рантье» против полной занятости, и что «они,
вероятно, найдут не одного экономиста, который заявит, что
ситуация явно несостоятельна». В результате «давление всех
этих сил, и в особенности крупного бизнеса», «побудит
правительство вернуться к... ортодоксальной политике».
[Kalecki, цит.: Sawyer, Op. Cit., стр. 140] Именно это и произошло в
1970-х годах, когда монетаристы и другие части правых сторонников
«свободного рынка» обеспечили идеологическую поддержку
классовой войны, возглавляемой бизнесом, и чьи «теории» (когда
их применили) быстро породили массовую безработицу, преподав
тем самым рабочему классу необходимый урок.
Таким образом, периоды рецессии и высокой безработицы не
только неизбежны, но и необходимы для капитализма,

192
чтобы «дисциплинировать» работников и «преподать им урок». И,
в целом, нет ничего удивительного в том, что капитализм редко
создает периоды, приближенные к полной занятости —
они не отвечают его интересам (смотрите также подраздел C.9).
Динамика капитализма делает рецессию и безработицу
неизбежными, так же как она делает неизбежной классовую борьбу
(которая создает эту динамику).

B.4.5 Но я хочу, чтобы меня «оставили в покое»!

Иронично, что сторонники капитализма laissez-faire, такие как
«либертарианцы» и «анархо»-капиталисты, заявляют, что они
хотят, чтобы их «оставили в покое», поскольку
капитализм никогда не позволяет этого. Как выразился Макс
Штирнер:
«Неутомимое стяжательство не дает передохнуть и
спокойно наслаждаться, и мы не рады тому, чем обладаем».
[Макс Штирнер, Единственный и Его собственность]

Капитализм не может позволить нам «перевести дух» просто

потому, что ему нужно расти или умереть, что оказывает постоянное
давление как на рабочих, так и на капиталистов (смотрите главу
D.4.1). Рабочие никогда не могут расслабиться или избавиться от
беспокойства по поводу потери работы, потому что если они не
работают, то не едят, и не могут обеспечить своим детям лучшую
жизнь. На рабочем месте начальство не оставляет их «в покое»,
чтобы они могли самостоятельно управлять своей деятельностью.
Вместо этого им говорят, что, когда и как делать. Действительно,
история экспериментов по контролю и самоуправлению рабочих в
капиталистических компаниях подтверждает наши утверждения о
том, что для рабочего капитализм несовместим с желанием быть
«оставленным в покое». В качестве иллюстрации мы
используем «Пилотную программу», проведенную компанией
General Electric в период с 1968 по 1972 год.
Компания General Electric предложила «Пилотную
программу» как средство преодоления проблем, с которыми они
столкнулись при внедрении оборудования с числовым
программным управлением (ЧПУ) на своем заводе в Линн Ривер
Уоркс, штат Массачусетс. Столкнувшись с растущей
напряженностью в цехе, «бутылочными горлышками» на
производстве и низким качеством продукции, руководство GE

193
попробовало схему «обогащения рабочих мест», основанную на
контроле рабочими производства на одном участке завода. К июню
1970 года привлеченные рабочие были «сами по себе» (как
выразился один из менеджеров), и «с точки зрения расширения
групповых рабочих мест именно тогда начался
экспериментальный проект, который дал немедленные
результаты в виде увеличения объема производства и загрузки
станков, а также сокращения производственных потерь. Как
заметил один профсоюзный чиновник два года спустя: “Тот
факт, что мы разрушили традиционную политику GE [что
профсоюз никогда не мог вмешиваться в управление
предприятием], сам по себе был удовлетворительным, особенно
когда мы смогли добиться успеха”». [David Noble, Forces of
Production, стр. 295]
После некоторого первоначального скептицизма проект
оказался очень успешным для участвующих в нем рабочих.
Действительно, другие рабочие завода захотели принять участие в
проекте, и профсоюз вскоре попытался распространить его на весь
завод и на другие предприятия GE. Успех этой схемы заключался в
том, что она была основана на том, что рабочие сами управляли
своими делами, а не получали указания от начальства: «Мы люди, —
сказал один из рабочих, — и хотим, чтобы к нам относились как к
людям». [цит.: Noble, там же, стр. 292] Быть полностью человеком
означает быть свободным в управлении собой во всех аспектах
жизни, включая производство.
Однако уже через год после того, как рабочие получили
контроль над своей трудовой жизнью, руководство остановило
проект. Почему? «По мнению некоторых сторонников
“эксперимента”, Пилотная программа была прекращена, потому
что руководство в целом отказалось от своих традиционных
полномочий... Пилотная программа уперлась в основное
противоречие капиталистического производства: Кто
управляет цехом?» [Noble, там же, стр. 318]
Далее Нобл утверждает, что для высшего руководства
GE «желание профсоюза расширить программу выглядело как
шаг к большему контролю рабочих над производством и, как
таковая, угроза традиционной власти, основанной на частной
собственности на средства производства. Таким образом,
решение о прекращении программы представляло собой защиту
не только прерогатив производственных контролеров и
руководителей предприятий, но и власти, закрепленной в

194
собственности». Он отмечает, что этот результат не был
единичным случаем и что «прекращение Пилотной программы GE
следовало типичной схеме для подобных “экспериментов по
обогащению рабочих мест”». [Там же, стр. 318 и стр. 320] Даже
если «десятки хорошо задокументированных экспериментов
показывают, что производительность труда увеличивается, а
социальные проблемы уменьшаются, когда работники
участвуют в принятии рабочих решений, влияющих на их
жизнь» [исследование Департамента здравоохранения, образования
и социального обеспечения, цит.: Noble, там же, стр. 322], такие
схемы прекращаются начальством, стремящимся сохранить свою
собственную власть, вытекающую из частной собственности.
Как сказал один из рабочих в Пилотной программе GE, «[мы]
просто хотим, чтобы нас оставили в покое». Это не так —
капиталистические социальные отношения запрещают такую
возможность (как верно отмечает Нобл, «”образ жизни” для
руководства означал контроль над жизнью других» [Там же, стр.
294 и стр. 300]). Несмотря на повышение производительности,
проекты, находящиеся под контролем рабочих, отметаются, потому
что они подрывают власть капиталистов — а подрывая их власть, вы
потенциально подрываете и их прибыль («Если мы все едины, то по
производственным причинам мы должны делить плоды поровну,
как в кооперативном бизнесе» [Работник Пилотной программы GE,
цит.: Noble, там же, стр. 295]).
Как мы более подробно доказываем в главе J.5.12,
максимизация прибыли может работать против эффективности, то
есть капитализм может нанести вред экономике в целом, продвигая
менее эффективные технологии производства (то есть
иерархические против эгалитарных), потому что это в интересах
капиталистов, и капиталистический рынок вознаграждает такое
поведение. Это происходит потому, что, в конечном счете, прибыль
— это неоплаченный труд. Если вы расширяете права и
возможности работников, даете им контроль над их работой, то они
повышают эффективность и производительность (они знают, как
лучше делать свою работу), но вы также разрушаете структуры
власти на рабочем месте. Рабочие будут стремиться к все большему
контролю (свобода естественным образом стремится к росту), а это,
как ясно видел работник Пилотной программы, подразумевает
кооперативное рабочее место, на котором рабочие, а не менеджеры,
решают, что делать с произведенными излишками. Угрожая власти,
вы угрожаете прибыли (или, вернее, тому, кто контролирует

195
прибыль и куда она идет). Когда контроль над производством и над
тем, кто получает право распоряжаться излишками, находится под
угрозой, неудивительно, что компании вскоре отказываются от
таких схем и возвращаются к старым, менее эффективным
иерархическим схемам, основанным на принципе «Делай, что тебе
говорят, пока тебе говорят». Такой режим вряд ли подходит для
свободных людей, и, как отмечает Нобл, режим, который пришел на
смену Пилотной программе GE, был «разработан, чтобы
“сломать” пилотов от их вновь обретенных “привычек”
самостоятельности, самодисциплины и самоуважения». [Там же,
стр. 307]
Таким образом, опыт реализации проекта рабочего контроля в
капиталистических фирмах хорошо показывает, что капитализм не
может «оставить вас в покое», если вы являетесь наемным рабом.
Более того, сами капиталисты не могут расслабиться, потому
что они должны следить за тем, чтобы производительность труда их
работников росла быстрее, чем их зарплата, иначе их бизнес
потерпит крах (смотрите подразделы C.2 и C.3). Это означает, что
каждая компания должна внедрять инновации или быть
отброшенной назад, выбыть из бизнеса или работы. Следовательно,
босс не «оставлен в покое» — его решения принимаются под
давлением рыночных сил, необходимости, навязанной
конкуренцией отдельным капиталистам. Беспокойное приобретение
— в данном контексте необходимость накопления капитала для
выживания на рынке — всегда преследует капиталиста. И поскольку
неоплаченный труд является ключом к капиталистической
экспансии, работа должна продолжать существовать и расти, что
заставляет босса контролировать рабочее время рабочего, чтобы
обеспечить производство большего количества товаров, чем он
получает в виде зарплаты. Босса не «оставляют в покое», как не
оставляют в покое и рабочего.
Эти факты, основанные на отношениях власти, связанных с
частной собственностью и неустанной конкуренцией, гарантируют,
что желание «остаться в покое» не может быть удовлетворено при
капитализме.
Как отмечает Мюррей Букчин:

«Несмотря на свои утверждения о независимости и

недоверии к государственной власти... классические либеральные
мыслители не придерживались в последней инстанции
представления о том, что индивид полностью свободен от

196
законного руководства. Действительно, их интерпретация
независимости фактически предполагала вполне определенные
договоренности за пределами индивида - в частности, законы
рынка. В отличие от личной независимости, эти законы
представляют собой социальную организационную систему, в
которой все “собрания индивидов” находятся под властью
знаменитой “невидимой руки” конкуренции. Парадоксально, но
законы рынка отменяют осуществление “свободной воли” теми
же суверенными индивидами, которые в противном случае
представляют собой “собрание индивидов”». [“Communalism: The
Democratic Dimension of Anarchism”, С. 1–17, Democracy and Na-
ture №. 8, стр. 4]

Человеческое взаимодействие является неотъемлемой частью

жизни. Анархизм предлагает устранить только нежелательные
социальные взаимодействия и авторитарные навязывания, которые
присущи капитализму и вообще любой иерархической форме
социально-экономической организации (например,
государственному социализму). Отшельники вскоре становятся
менее чем людьми, поскольку социальное взаимодействие
обогащает и развивает индивидуальность. Капитализм может
попытаться превратить нас в отшельников, «связанных» только
рынком, но такое отрицание нашей человечности и
индивидуальности неизбежно питает дух бунта. На практике
«законы» рынка и иерархия капитала никогда не «оставят человека
в покое», а наоборот, подавят его индивидуальность и свободу.
Однако этот аспект капитализма противоречит человеческому
«инстинкту свободы», как его описывает Ноам Хомский, и поэтому
среди любого угнетенного народа возникает встречная тенденция к
радикализации и восстанию (смотрите раздел J).
И последнее замечание. Желание «остаться в покое» часто
выражает две кардинально разные идеи — желание быть самому
себе хозяином и управлять своими делами и желание начальников и
домовладельцев иметь больше власти над своей собственностью.
Однако власть, осуществляемая такими владельцами над своей
собственностью, осуществляется и над теми, кто этой
собственностью пользуется. Таким образом, понятие «остаться
в покое» содержит два противоречивых аспекта в классовом и
иерархическом обществе. Очевидно, что анархисты симпатизируют
первому, либертарианскому по своей сути, аспекту — желанию
управлять своей жизнью по-своему — но мы отвергаем второй

197
аспект и любой намек на то, что в интересах управляемых оставить
власть имущих в покое. Скорее, в интересах управляемых —
подчинить тех, кто имеет над ними власть, как можно большему
контролю — по очевидным причинам.
Поэтому рабочие люди более или менее свободны в той
степени, в какой они ограничивают возможность своих боссов
быть «оставленными в покое». Одна из целей анархистов в
капиталистическом обществе — обеспечить, чтобы власть
имущие не оставались «в покое» для осуществления своей власти
над теми, кто ей подчиняется. Мы рассматриваем солидарность,
прямое действие и организацию рабочих мест и сообществ как
средство вмешательства во власть государства, капиталистов и
владельцев собственности до тех пор, пока мы не сможем раз и
навсегда уничтожить такие авторитарные социальные отношения.
Отсюда и неприятие анархистами термина «laissez-faire» — в
классовом обществе он может означать только защиту сильных
мира сего от рабочего класса (под флагом «нейтрального»
принуждения к соблюдению прав собственности и вытекающей
из них власти). Однако нам хорошо известно другое,
либертарианское, видение, выраженное в желании, чтобы нас
«оставили в покое». Именно поэтому мы обсуждали, почему
капиталистическое общество никогда не сможет реализовать это
желание — ему мешает его иерархическая и конкурентная природа
— и как такое желание может быть превращено в средство усиления
власти немногих над многими.

B.5 Является ли капитализм расширяющим

возможности и основанным на действиях
человека?
Ключевым элементом социальной концепции, проповедуемой
капитализмом, особенно «либертарианским» капитализмом,
является «голосование» со стороны «потребителя», которое
сравнивается с политическим голосованием со стороны
«гражданина». По словам Милтона Фридмана, «когда вы голосуете
в супермаркете, вы получаете именно то, за что голосовали, как
и все остальные». Затем утверждается, что такое «голосование»
своим карманом является примером замечательной «свободы»,
которой люди пользуются при капитализме (в отличие от
«социализма», который правые всегда приравнивают

198
к государственному социализму, что будет обсуждаться в разделе
H). Однако при оценке этого утверждения критически важным
является различие между потребителями и гражданами.
Потребитель выбирает между продуктами на полке, которые
были разработаны и созданы другими людьми с целью получения
прибыли. Потребитель — это конечный пользователь, по сути,
зритель, а не актер, просто выбирающий между вариантами,
созданными в другом месте другими. Поэтому принятие решений на
рынке является пассивным и реакционным, т.е. основанным на
реагировании на события, инициированные другими. В отличие от
этого, «гражданин» активно участвует, по крайней мере, в идеале,
во всех этапах процесса принятия решений, либо напрямую, либо
через избранных делегатов. Поэтому в условиях
децентрализованных и основанных на прямом участии
демократических организаций принятие решений гражданами
может быть проактивным, основанным на
человеческих действиях, в которых человек сам проявляет
инициативу и сам определяет повестку дня. Действительно,
большинство сторонников «гражданской» модели поддерживают ее
именно потому, что она активно привлекает людей к участию в
принятии социальных решений, создавая тем самым
образовательный аспект процесса и развивая способности и силы
тех, кто в нем участвует.
Кроме того, власть потребителя неравномерно распределена в
обществе. Таким образом, выражение «голосование» при
использовании в рыночном контексте выражает радикально иную
идею, чем та, которая обычно с ним ассоциируется. При
политическом голосовании каждый получает один голос, а на рынке
— один голос на доллар. Что это за «демократия», которая дает
одному человеку больше голосов, чем десяткам тысяч других вместе
взятых?
Поэтому идея «потребителя» не учитывает различия во
власти, существующие на рынке, а также отводит индивидууму по
сути пассивную роль. В лучшем случае они могут действовать на
рынке как изолированные индивиды, используя свою
покупательную способность. Однако такая позиция является частью
проблемы, поскольку, как утверждает Э.Ф. Шумахер, «покупатель,
по сути, является охотником за выгодой; его не волнует
происхождение товара или условия, в которых он был произведен.
Его единственная забота — получить наилучшее соотношение
цены и качества». Далее он отмечает, что рынок «поэтому

199
уважает только поверхность общества, и его значение
относится к сиюминутной ситуации, которая существует здесь
и сейчас. Нет никакого проникновения в глубину вещей, в
природные или социальные факты, которые лежат за ними».
[Small is Beautiful, стр. 29]
Действительно, модель «покупателя» фактически
работает против любой попытки «прощупать» факты. Во-первых,
потребители редко знают о значении или последствиях
предлагаемых им товаров, поскольку ценовой механизм скрывает от
них такую информацию. Во-вторых, атомистическая природа рынка
затрудняет обсуждение «почему» и «как» производится продукция
— нам приходится выбирать между различными «что». Вместо того,
чтобы критически оценивать плюсы и минусы определенных
экономических практик, нам предлагается лишь выбор между уже
произведенными вещами. Мы можем реагировать [re-act, можно
дословно перевести как переделать или передействовать — прим.
переводчика] только тогда, когда ущерб уже нанесен, выбирая
вариант, который наносит наименьший ущерб (часто у нас нет даже
такого выбора). И чтобы узнать о социальном и экологическом
воздействии того или иного продукта, мы должны взять на себя
активную роль, присоединившись к группам, предоставляющим
информацию такого рода (информацию, которая, хотя и
необходима для принятия рационального решения, рынком не
предоставляется и не может быть предоставлена).
Более того, «потребительская» модель не признает, что
решения, которые мы принимаем на рынке для удовлетворения
наших «желаний», определяются социальными и рыночными
силами. То, что мы способны желать, зависит от форм социальной
организации, в которых мы живем. Например, люди предпочитают
покупать автомобили, потому что General Motors скупила и
разрушила трамвайную сеть в 1930-х годах, а люди покупают
«фастфуд», потому что у них нет времени на приготовление пищи
из-за увеличения рабочего дня. Это означает, что наши решения в
рамках рынка часто ограничиваются экономическим давлением.
Например, рынок заставляет фирмы под страхом банкротства
делать все возможное, чтобы быть экономически эффективными.
Фирмы, которые загрязняют окружающую среду, имеют плохие
условия труда и т.д., часто получают конкурентное преимущество, и
другие фирмы либо должны следовать их примеру, либо выходить
из бизнеса. Возникает «гонка на дно», когда люди принимают
«решения отчаяния», чтобы просто выжить. Индивидуальная

200
приверженность определенным ценностям, другими словами,
может стать неактуальной просто потому, что противодействующее
экономическое давление просто слишком сильно (неудивительно,
что Роберт Оуэн утверждал, что мотив прибыли
является «принципом, совершенно неблагоприятным для
индивидуального и общественного счастья»).
И, конечно же, рынок также не создает и не может создать
товары, которые нам не нужны в качестве потребителей, но которые
мы хотим защитить для будущих поколений или по экологическим
причинам. Ставя защиту планеты, экосистем и других подобных
«товаров» в зависимость от рынка, капитализм гарантирует, что
если мы не положим свои деньги в рот, то не сможем повлиять на
защиту таких товаров, как экосистемы, исторические места и так
далее. Необходимость защиты таких «ресурсов» в долгосрочной
перспективе игнорируется в пользу краткосрочного подхода —
действительно, если мы не будем «потреблять» такие продукты
сегодня, их не будет завтра. В обществе, где подавляющее
большинство людей часто сталкивается с трудностями при сведении
концов с концами это означает, что капитализм никогда не сможет
обеспечить нас товарами, которые мы хотели бы видеть доступными
как обычные люди (или для других, или для будущих поколений,
или просто для защиты планеты), но не можем себе позволить или
желать как потребители.
То, что модель «покупателя» переносится на политическую
арену, явно свидетельствует о растущем господстве
капиталистической идеологии. Это отражает тот факт, что растущий
масштаб политических институтов усилил отмеченную ранее
тенденцию превращения избирателей в пассивных зрителей,
ставящих свою «поддержку» за тот или иной «продукт» (т.е. партию
или лидера). Как отмечает Мюррей Букчин, «образованные,
знающие граждане стали превращаться в заурядных
налогоплательщиков, обменивающих деньги на “услуги”».
[Реконструкция общества] На практике, в силу государственного
централизма это превращает политический процесс в продолжение
рынка, а «граждан» — в «потребителей». Или, по меткому
выражению Эриха Фромма, «функционирование политического
механизма в демократической стране в сущности не отличается
от того, что происходит на товарном рынке. Политические
партии не слишком разнятся от крупных коммерческих
предприятий, а профессиональные политики стараются продать
публике свой товар». [Здоровое общество]

201
 Но имеет ли это значение? Фридман считает, что быть
покупателем лучше, чем гражданином, поскольку вы получаете
«именно то», чего хотите вы и все остальные.
Ключевой вопрос здесь заключается в том, всегда ли люди
получают то, что хотят, когда делают покупки. Действительно
ли потребители, покупающие отбеленную газетную бумагу и
туалетную бумагу, хотят тонны диоксинов и других
хлорорганических соединений в реках, озерах и прибрежных
водах? Действительно ли покупатели автомобилей хотят пробок,
загрязнения воздуха, автострад, изрезающих ландшафт, и
парникового эффекта? А что делать тем, кто не покупает эти вещи?
На них также влияют решения других людей. Представление о том,
что только на потребителя влияет его или ее решение, является
бессмыслицей, как и детское желание получить «именно то», что вы
хотите, независимо от социальных последствий.
Возможно, Фридман мог бы утверждать, что, когда мы
потребляем, мы также одобряем его воздействие. Но когда мы
«голосуем» на рынке, мы не можем сказать, что одобряем
результирующее загрязнение (или распределение доходов или
власти), потому что это не было предложенным выбором. Такие
изменения предопределены или являются совокупным
результатом и могут быть выбраны только коллективным
решением. Таким образом, мы можем изменять результаты,
которые мы могли бы достичь индивидуально, но которые вредят
нам коллективно. И в отличие от рынка, в политике мы
можем передумать и вернуться к прежнему состоянию, исправляя
допущенные ошибки. На рынке такой возможности нет.
Поэтому утверждение Фридмана о том, что на выборах «в
итоге вы получаете не то, за что голосовали», в равной степени
применимо и к рынку.
Эти соображения показывают, что «потребительская» модель
человеческих действий (мягко говоря!) несколько ограничена .
Вместо этого нам необходимо признать важность «гражданской»
модели, которая, как мы должны отметить, включает в себя
«потребительскую» модель. Участие в качестве активного члена
сообщества не означает, что мы прекращаем делать
индивидуальный потребительский выбор между доступными
вариантами, все, что это делает, это потенциально обогащает наши
доступные варианты, устраняя паршивые варианты (такие как
экология или прибыль, дешевые товары или права на труд, семья
или карьера).

202
 Кроме того, мы должны подчеркнуть ее роль в развитии тех,
кто практикует модель «гражданина», и то, как она может обогатить
нашу социальную и личную жизнь. Активная деятельность в рамках
институтов, основанных на участии, способствует формированию и
развитию активного, «общественно-духовного» типа характера.
Граждане, поскольку они принимают коллективные решения,
должны учитывать интересы других людей, а также свои
собственные, и таким образом рассматривать воздействие
возможных решений на себя, других людей, общество и
окружающую среду. По своей природе это образовательный
процесс, в котором все получают пользу, развивая свои критические
способности и расширяя определение собственного интереса,
принимая во внимание себя как часть общества и экосистемы, а
также как отдельного человека. Модель «потребителя» с ее
пассивной и исключительно частной/денежной ориентацией
развивает лишь немногие способности людей и сужает их личные
интересы до такой степени, что их «рациональные» действия могут
фактически (косвенно) нанести им вред.
Как утверждает Ноам Хомский, «сейчас широко осознается,
что экономические “внешние эффекты” больше не могут быть
отнесены на задний план. Никто, кто хоть на минуту
задумывается о проблемах современного общества, не может не
знать о социальных издержках потребления и производства, о
прогрессирующем разрушении окружающей среды, о полной
нерациональности использования современных технологий, о
неспособности системы, основанной на максимизации прибыли
или роста, справиться с потребностями, которые могут быть
выражены только коллективно, и об огромном перекосе, который
эта система накладывает на максимизацию товаров для личного
пользования вместо общего улучшения качества жизни».
[Radical Priorities, С. 190–1]
Модель «гражданина» учитывает тот факт, что сумма
рациональных индивидуальных решений может не привести к
рациональному коллективному результату (который, мы должны
добавить, вредит вовлеченным индивидам и, таким образом,
работает против их собственных интересов). Социальные стандарты,
созданные и обогащенные в процессе обсуждения и диалога, могут
быть эффективными в тех сферах, где атомизированная модель
«потребителя», по сути, бессильна добиться конструктивных
социальных изменений, не говоря уже о защите индивида от
«согласия» с «решениями отчаяния», в результате которых ему и

203
обществу в целом становится хуже (смотрите также подразделы E.3
и E.5).
Это не означает, что анархисты хотят устранить
индивидуальное принятие решений, это далеко не так.
Анархистское общество будет основано на том, что люди сами
принимают решения о том, что они хотят потреблять, где они хотят
работать, какую работу они хотят выполнять и так далее. Таким
образом, цель модели «гражданина» — не «заменить» модель
«потребителя», а лишь улучшить социальную среду, в которой мы
принимаем свои индивидуальные решения о потреблении. Что
желает «гражданская» модель человеческих действий, так это
поместить такие решения в социальные рамки, которые позволяют
каждому человеку принимать активное участие в улучшении
качества жизни для всех нас, устраняя «выбор Гобсона», насколько
это возможно.

B.6 Но разве решения, принимаемые отдельными

людьми за собственные деньги, не будут лучшими?
Этот вопрос относится к аргументу, обычно используемому
капиталистами для оправдания того факта, что при капитализме
инвестиционные решения выводятся из-под общественного
контроля, и все решения принимают частные инвесторы. Очевидно,
что в основе этого аргумента лежит предположение о том, что люди
внезапно теряют свой интеллект, когда собираются вместе и
обсуждают общие интересы. Но, несомненно, через дебаты мы
можем обогатить свои идеи за счет социального взаимодействия. На
рынке мы не обсуждаем, а действуем как атомизированные
индивидуумы.
Этот вопрос связан с «парадоксом изоляции», согласно
которому сама логика индивидуального принятия решений
отличается от логики коллективного принятия решений. Примером
может служить «тирания мелких решений». Предположим, что в
индустрии безалкогольных напитков некоторые компании
начинают производить (более дешевые) не перерабатывающиеся
бутылки. В результате этого большинство, если не все, компании,
производящие перерабатывающиеся бутылки, теряют бизнес и
переходят на не перерабатывающиеся. Результат? Увеличение
количества отходов и разрушение окружающей среды.
Это происходит, потому что рыночная цена не учитывает
социальные издержки и выгоды, более того,

204
она неверно оценивает их как для покупателя/продавца, так и для
других людей, не вовлеченных в сделку. Как отмечает Шумахер, это
происходит, так как «сила идеи частного предпринимательства
заключается в ее пугающей простоте. Она предполагает, что вся
полнота жизни может быть сведена к одному аспекту —
прибыли...» [Small is Beautiful, стр. 215] Но жизнь нельзя свести к
одному аспекту, не обедняя ее, и поэтому капитализм «знает цену
всему, но не знает о ценности ничего».
Поэтому рынок способствует «тирании мелких решений», что
может привести к негативным последствиям для всех участников
процесса. Капиталистическое «решение» этой проблемы не
является решением, а именно: действовать после события. Только
после того, как решения приняты и их последствия ощутимы,
можно принимать меры. Но к тому времени ущерб уже нанесен.
Может ли иск к компании действительно заменить хрупкую
экосистему? Кроме того, экономический контекст значительно
изменился, поскольку инвестиционные решения зачастую трудно
отменить.
Другими словами, деятельность рынка предоставляет
бесконечный источник примеров для аргумента о том, что
совокупные результаты преследования частных интересов вполне
могут быть коллективно вредными. А поскольку коллективы состоят
из индивидуумов, это означает ущерб для отдельных людей.
Замечательный идеологический успех капитализма «свободного
рынка» заключается в отождествлении антисоциального выбора с
собственным интересом, так что любой выбор в пользу интересов,
которые мы разделяем коллективно, рассматривается как
самопожертвование. Однако, атомизируя принятие решений, рынок
часто активно работает против собственных интересов
составляющих его индивидов.
Теория игр учитывает, что сумма рациональных выборов не
приводит автоматически к рациональному групповому результату.
Действительно, она называет такие ситуации проблемами
«коллективного действия». Если не согласовать общие стандарты,
может возникнуть «гонка на дно», в которой данное общество
получает выбор, которого мы как индивидуумы на самом деле не
хотим. Рациональное следование индивидуальным интересам
приводит к тому, что группа, а значит и большинство индивидов,
оказываются в худшем положении. Проблема не в плохом
индивидуальном суждении (это далеко не так, индивидуум —
единственный, кто может знать, что для него лучше в данной

205
ситуации). Именно отсутствие социальных дискуссий и средств
защиты заставляет людей делать невыносимый выбор, потому что в
доступном меню нет хороших вариантов.
Не обсудив последствия своих решений со всеми, кого они
затронут, эти люди не приняли лучшего решения. Конечно, в нашей
нынешней высокоцентрализованной этатистской и
капиталистической системе такое обсуждение невозможно
осуществить, а его ближайшее приближение — избирательный
процесс — слишком обширен, бюрократичен и в нем доминирует
богатство, чтобы сделать больше, чем принятие нескольких
беззубых законов, которые обычно игнорируются, когда они
мешают прибыли.
Однако давайте рассмотрим, какой была бы ситуация при
либертарном социализме, когда местные общественные собрания
обсуждают вопрос о перерабатывающихся бутылках вместе с
рабочей силой. Здесь функция конкретных групп интересов (таких
как потребительские кооперативы, экологические группы,
комитеты по исследованию и развитию рабочих мест и так далее)
сыграла бы решающую роль в производстве информации.
Информация, как знали Бакунин, Кропоткин и другие, широко
распространена в обществе, и роль заинтересованных сторон очень
важна для того, чтобы сделать ее доступной для других. На основе
этой информации и дискуссий, которые она вызывает, принятое
коллективное решение, скорее всего, будет в пользу
перерабатывающихся материалов, а не отходов. Это было бы
лучшим решением с социальной и экологической точек зрения, и
оно принесло бы пользу людям, которые обсудили и согласились с
его последствиями для себя и своего общества.
Другими словами, анархисты считают, что мы должны
принимать активное участие в создании меню, а также выбирать из
него варианты, отражающие наши индивидуальные вкусы и
интересы.
Необходимо подчеркнуть, что такая система не предполагает
обсуждения и голосования по всем вопросам, что парализовало бы
всю деятельность. Напротив, большинство решений будет оставлено
на усмотрение заинтересованных лиц (например, рабочие решают
вопросы администрирования и повседневных решений на заводе),
сообщество определяет политику (например, возвратные материалы
вместо отходов). Это также не случай избрания людей, которые
будут решать за нас, поскольку децентрализованный характер

206
конфедерации общин гарантирует, что власть находится в руках
местных жителей.
Этот процесс никоим образом не подразумевает, что
«общество» решает, что должен потреблять человек. Это, как и все
решения, затрагивающие только отдельного человека, остается на
усмотрение самого человека. Общинное принятие решений
предназначено для решений, которые влияют как на человека, так и
на общество, позволяя тем, кого они касаются, обсуждать их между
собой на равных, создавая тем самым богатый социальный
контекст, в рамках которого люди могут действовать. Это очевидное
улучшение по сравнению с нынешней системой, где решения,
которые часто глубоко меняют жизнь людей, оставлены на
усмотрение элиты в лице менеджеров и владельцев, которые, как
предполагается, «знают лучше всех».
Конечно, опасность «тирании большинства» существует в
любой демократической системе, но в прямой либертарной
демократии эта опасность будет значительно снижена по причинам,
обсуждаемым в главе I.5.6 («Не возникнет ли опасность “тирании
большинства” при либертарном социализме?»).

B.7 Какие классы существуют в современном

обществе?
Для анархистов классовый анализ является важным средством
понимания мира и происходящего в нем. Хотя признание того
факта, что классы действительно существуют, сейчас менее
распространено, чем раньше, это не означает, что классы перестали
существовать. Совсем наоборот. Как мы увидим, это означает лишь
то, что правящий класс более успешно, чем раньше, скрывает
существование классов.
Класс можно определить объективно: отношения между
человеком и источниками власти в обществе определяют его класс.
Мы живем в классовом обществе, в котором несколько человек
обладают гораздо большей политической и экономической властью,
чем большинство, которое обычно работает на меньшинство,
контролирующее их и принимающие решения, влияющие на них.
Это означает, что класс основан как на эксплуатации, так и на
угнетении, когда одни контролируют труд других ради собственной
выгоды. Средства угнетения были указаны в предыдущих частях
раздела B, а раздел C (Каковы мифы капиталистической
экономики?) показывает, как именно происходит эксплуатация в

207
обществе, основанном, казалось бы, на свободном и равноправном
обмене. Кроме того, здесь также подчеркиваются последствия этой
эксплуатации для самой экономической системы. Социальное и
политическое влияние системы и создаваемых ею классов и
иерархий подробно рассматривается в разделе D (Как этатизм и
капитализм влияют на общество?).
С самого начала мы должны подчеркнуть, что идея о том, что
«рабочий класс» состоит только из промышленных рабочих, просто
неверна. Она неприменима сегодня, если вообще когда-либо была
применима. Власть, в смысле найма/увольнения и принятия
инвестиционных решений, — вот что важно. Владение капиталом
как средство определения классовой принадлежности человека,
хотя и остается важным, но не раскрывает всей истории. Очевидный
пример — высшие слои руководства в корпорациях. Они обладают
огромной властью в компании, по сути, беря на себя роль, которую в
небольших фирмах играет фактический капиталист. Хотя
формально они могут быть «зарплатными рабами», их власть и
положение в социальной иерархии указывают на то, что на
практике они являются членами правящего класса (и,
следовательно, их доход лучше рассматривать как долю от прибыли,
а не как зарплату). То же самое можно сказать о политиках и
государственных бюрократах, чья власть и влияние проистекают не
из владения средствами производства, а из контроля над
средствами принуждения. Более того, многие крупные компании
принадлежат другим крупным компаниям, через пенсионные
фонды, транснациональные корпорации и т.д. (в 1945 году 93%
акций принадлежали частным лицам; к 1997 году этот показатель
снизился до 43%). Излишне говорить, что если представители
рабочего класса владеют акциями, это не делает их капиталистами,
так как дивидендов не хватает на жизнь, и они не дают им права
голоса в управлении компанией.
Для большинства анархистов существует два основных класса:
1) Рабочий класс — те, кто вынужден работать, чтобы
заработать на жизнь, но не имеет реального контроля над этой
работой или другими важными решениями, которые их касаются,
т.е. исполнители заказов. К этому классу также относятся
безработные, пенсионеры и т.д., которые вынуждены выживать за
счет подачек от государства. У них мало богатства и мало
(официальной) власти. Этот класс включает в себя растущий сектор
работников сферы услуг, большинство (если не подавляющее
большинство) «белых воротничков», а также традиционных «синих

208
воротничков». К этому классу можно отнести большинство
самозанятых людей, а также крестьян и ремесленников (где это
применимо). В двух словах, производящие классы и те, кто либо был
производителем, либо будет им. Эта группа составляет
подавляющее большинство населения.
2) Правящий класс — те, кто контролирует инвестиционные
решения, определяет политику на высоком уровне, определяет
повестку дня для капитала и государства. Это высшая элита,
владельцы или топ-менеджеры крупных компаний,
транснациональных корпораций и банков (т.е. капиталисты),
владельцы большого количества земли (т.е. землевладельцы или
аристократия, если применимо), государственные чиновники
высшего уровня, политики и так далее. Они обладают реальной
властью в экономике и/или государстве и таким образом
контролируют общество. В двух словах, обладатели власти
(политической, социальной или экономической) или
господствующий класс. В эту группу входят примерно 5-15%
населения.
Очевидно, что в любом обществе существуют «серые» зоны,
отдельные люди и группы, которые не вписываются в рамки ни
рабочего, ни правящего класса. К таким людям относятся те, кто
работает, но имеет определенный контроль над другими людьми,
например, право нанимать/увольнять. Это люди, которые
принимают мелкие, повседневные решения, касающиеся
управления капиталом или государством. Сюда входят
руководители низшего и среднего звена, специалисты и мелкие
капиталисты.
В анархистском движении существует определенный спор,
является ли эта «серая» зона еще одним («средним») классом или
нет. Большинство анархистов говорят, что нет — большинство из
этой «серой» зоны — рабочий класс, другие
(например, Британская федерация классовой войны)
утверждают, что это другой класс. Одно можно сказать точно: все
анархисты согласны с тем, что большинство людей в этой «серой»
зоне заинтересованы в избавлении от существующей системы не
меньше, чем рабочий класс (здесь следует отметить, что то, что
обычно называют «средним классом» в США и других странах, не
является ничем подобным, и обычно относится к людям рабочего
класса с приличной работой, домом и т.д. Поскольку в США класс
считается грубым словом в приличном обществе, такой
мистификации следует ожидать).

209
 Итак, из этой схемы классификации будут исключения.
Однако у большинства общества есть общие интересы, поскольку
они сталкиваются с экономической неопределенностью и
иерархической природой капитализма.
Мы не стремимся вписать всю реальность в эту классовую
схему, а лишь развиваем ее по мере того, как это показывает
реальность, основываясь на нашем собственном опыте изменения
моделей современного общества. Эта схема также не предполагает,
что все члены класса имеют одинаковые интересы или что между
членами одного класса не существует конкуренции, как и между
классами. Капитализм, по самой своей природе, является
конкурентной системой. Как отмечал Малатеста, «следует
помнить, что, с одной стороны, буржуазия (владельцы
собственности) постоянно воюет между собой... и что, с другой
стороны, правительство, хотя и происходит от буржуазии и
является ее слугой и защитником, стремится, как всякий слуга и
всякий защитник, добиться собственного освобождения и
господствовать над тем, кого оно защищает. Таким образом,
игра в колебания, маневры, уступки и отступления, попытки
найти союзников среди народа и против консерваторов, а среди
консерваторов — против народа — это наука правителей,
которая ослепляет бесхитростных и флегматичных людей,
всегда ожидающих спасения, спускающегося к ним сверху».
[Anarchy, стр. 25]
Однако, независимо от того, насколько сильно межэлитное
соперничество, при малейшей угрозе системе, от которой они
получают выгоду, правящий класс объединится для защиты своих
общих интересов. Как только угроза минует, они вернутся к
соперничеству между собой за власть, долю рынка и богатство. К
сожалению, рабочий класс редко объединяется как класс в основном
из-за своего хронического экономического и социального
положения. В лучшем случае, некоторые слои объединяются и
испытывают преимущества и удовольствие от сотрудничества.
Анархисты своими идеями и действиями пытаются изменить эту
ситуацию и способствовать солидарности рабочего класса, чтобы
противостоять капитализму и в конечном итоге избавиться от него.
Однако их деятельности помогает тот факт, что борющиеся часто
приходят к пониманию того, что «солидарность — это сила», и
поэтому начинают работать вместе и объединять свою борьбу
против общего врага. Действительно, история полна таких событий.

210
B.7.1 Но существуют ли классы на самом деле?
Так существуют ли классы на самом деле или анархисты их
выдумывают? Тот факт, что нам вообще нужно рассматривать этот
вопрос, указывает на всепроникающие пропагандистские усилия
правящего класса по подавлению классового сознания, о чем будет
сказано далее. Однако сначала давайте рассмотрим некоторые
статистические данные, взяв в качестве примера США. Мы сделали
это потому, что это государство имеет репутацию страны
возможностей и капитализма. Более того, там редко говорят о
классах (хотя бизнес-класс там очень классово сознательный).
Более того, когда страны следуют американской модели более
свободного капитализма (например, Великобритания), происходит
аналогичный взрыв неравенства наряду с ростом уровня бедности и
концентрацией богатства во все меньшем и меньшем количестве
рук.
Существует два способа изучения класса: по доходу и по
богатству. Из этих двух способов распределение богатства является
наиболее важным для понимания классовой структуры, поскольку
оно представляет собой ваши активы, то, чем вы владеете, а не то,
что вы зарабатываете за год. Учитывая, что богатство является
источником дохода, оно представляет собой влияние и власть
частной собственности и классовой системы, которую она
представляет. В конце концов, хотя все наемные работники имеют
доход (т.е. зарплату), их реальное богатство обычно состоит из их
личных вещей и дома (если повезет). Таким образом, их богатство
практически не приносит дохода, в отличие от владельцев ресурсов,
таких как компании, земля и патенты. Неудивительно, что богатство
защищает его владельцев от личных экономических кризисов, таких
как безработица и болезни, а также дает им социальную и
политическую власть. Оно и его преимущества также могут
передаваться из поколения в поколение. Неудивительно, что
распределение богатства гораздо более неравномерно, чем
распределение доходов.
В начале 1990-х годов доля общего дохода США была
следующей: одна треть досталась верхним 10% населения,
следующие 30% получили еще одну треть, а нижние 60% —
последнюю треть. Разделив богатство на трети, мы обнаружим, что
верхний 1% владеет одной третью, следующие 9% — одной третью, а
нижние 90% — остальным. [David Schweickart, After Capitalism,
стр. 92] В 1990-е годы неравенство в американском обществе

211
продолжало расти. В 1980 году доходы самой богатой пятой части
американцев были примерно в десять раз выше доходов самой
бедной пятой части. Десятилетие спустя они имели доходы в
двенадцать раз больше. К 2001 году их доходы были более чем в
четырнадцать раз выше. [Doug Henwood, After the New Economy,
стр. 79] Если взглянуть на цифры частного семейного богатства, то
окажется, что в 1976 году самый богатый 1% американцев владел
19% этого богатства, следующие 9% — 30%, а нижние 90% населения
— 51%. К 1995 году 1% самых богатых американцев владел 40%, что
превышало состояние 92% населения США вместе взятых, —
следующие 9% владели 31%, а 90% нижних слоев населения имели
только 29% от общей суммы (подробнее см. Edward N. Wolff, Top
Heavy: A Study of Increasing Inequality in America).
Таким образом, с точки зрения владения богатством, мы
видим систему, в которой очень небольшое меньшинство владеет
средствами к жизни. В 1992 году самый богатый 1% домохозяйств —
около 2 миллионов взрослых — владел 39% акций, принадлежащих
частным лицам. 10% самых богатых владели более 81%. Другими
словами, нижние 90% населения имели меньшую долю (23%)
инвестируемого капитала всех видов, чем 0,5% самых богатых
(29%). Владение акциями было еще более концентрированным:
самые богатые 5% владели 95% всех акций. [Doug Henwood, Wall
Street: Class racket] Три года спустя «1% самых богатых
домохозяйств ... владел 42% акций, принадлежащих частным
лицам, и 56% облигаций ... 10% самых богатых вместе владели
почти 90% и того, и другого». Учитывая, что около 50% всех
корпоративных акций принадлежит домохозяйствам, это
означает, что 1% населения «владеет четвертью
производственного капитала и будущих прибылей корпоративной
Америки; 10% самых богатых — почти половиной». [Doug
Henwood, Wall Street, С. 66-7] Неудивительно, что, по оценкам
Бюджетного управления Конгресса, более половины корпоративной
прибыли в конечном итоге достается 1% самых богатых
налогоплательщиков, в то время как только около 8% достается 60%
нижних слоев населения.
Хенвуд резюмирует ситуацию, отмечая, что «самая богатая
десятая часть населения имеет чуть более трех четвертей всего
богатства в этом обществе, а у нижней половины его почти нет
— но у нее много долгов». Большинство людей со средним доходом
имеют большую часть своего (ограниченного) богатства в своих
домах, и если мы посмотрим на богатство, не связанное с жильем, то

212
обнаружим «очень, очень концентрированную» ситуацию.
На «нижнюю половину населения в 2001 году приходилось около
20% всех доходов — но только 2% богатства нежилых помещений.
Самые богатые 5% населения претендовали на 23% дохода, что
немного больше, чем вся нижняя половина. Но им принадлежало
почти две трети — 65% — богатства». [After the New Economy,
стр. 122]
Что касается доходов, то период с 1970 года также был отмечен
ростом неравенства и концентрации:

«По оценкам экономистов Томаса Пикетти и Эммануэля

Саеза, подтвержденным данными Бюджетного управления
Конгресса, в период с 1973 по 2000 год средний реальный доход 90
процентов американских налогоплательщиков снизился на 7
процентов. В то же время, доход 1 процента самых богатых
вырос на 148 процентов, доход 0,1 процента — на 343 процента, а
доход 0,01 процента — на 599 процентов». [Paul Krugman, “The
Death of Horatio Alger”, The Nation, 5 января 2004]

Даг Хенвуд предоставляет некоторые дополнительные

сведения о доходах [Там же, стр. 90]:
Рост реальных Доля в общем
доходов населения доходе
1977–99 1977 1999 Разница
беднейшие -9% 5.7% 4.2% -1.5%
20%
бедные 20% +1 11.5 9.7 -1.8
средние 20% +8 16.4 14.7 -1.7
выше +14 22.8 21.3 -1.5
средних
20%
богатые 20% +43 44.2 50.4 +6.2
богатейший +115 7.3 12.9 +5.6
1%
Изменения в доходах, 1977-1999 гг.

С 1980-х годов наибольший выигрыш от концентрации

богатства получили сверхбогатые люди. Чем ближе к вершине, тем
больше выигрыш. Другими словами, дело не просто в том, что 20
процентов самых богатых семей имели больший процентный
прирост, чем остальные. Скорее, 5 процентов самых богатых

213
добились большего, чем следующие 15, 1 процент — больше, чем
следующие 4 процента, и так далее.
Поэтому, если кто-то утверждает, что доля национального
дохода, поступающая в 10 процентов самых высокооплачиваемых
семей, увеличилась, то это не имеет значения, потому что все, кто
имеет доход свыше $81 000, входят в эти 10 процентов, то он не
понимает сути дела. За последние 30 лет нижняя часть верхних
десяти процентов не была в большом выигрыше. Большая часть
прироста доли в этих 10 процентах пришлась на 1 процент
(зарабатывающих не менее $230 000). Из них 60 процентов
достались 0,1 процента (зарабатывающим более $790 000). И почти
половина этих доходов досталась 0,01 проценту (всего 13 000
человек с доходом не менее $3,6 млн и средним доходом $17 млн).
[Paul Krugman, “For Richer”, New York Times, 20 октября 2002]
Все это доказывает, что классы действительно существуют, а
богатство и власть сосредоточены на вершине общества, в руках
немногих.
Чтобы представить это неравенство доходов в некоторой
перспективе, средний работник Wal-Mart, занятый полный рабочий
день, получал в 2004 году всего около $17 000 в год. Льгот мало,
менее половины работников компании охвачены страховым планом
медицинского обслуживания. В том же году генеральный директор
Wal-Mart Скотт Ли-младший получил $17,5 млн. Другими словами,
каждые две недели он получал примерно столько же, сколько
средний работник компании заработал бы за всю свою жизнь,
работая на него.
С 1970-х годов у большинства американцев зарплата
повышалась лишь незначительно (если вообще повышалась).
Средняя годовая зарплата в Америке, выраженная в долларах 1998
года (т.е. с учетом инфляции), выросла с $32 522 в 1970 году до $35
864 в 1999 году. Это всего лишь 10-процентный рост за почти 30 лет.
Однако за тот же период, по данным журнала Fortune, средняя
реальная годовая компенсация 100 крупнейших исполнительных
директоров выросла с $1,3 млн, что в 39 раз превышает зарплату
среднего рабочего, до $37,5 млн, что более чем в 1000 раз
превышает зарплату обычных рабочих.
Однако даже здесь мы, скорее всего, не увидим реальной
картины. Средняя зарплата вводит в заблуждение, поскольку она не
отражает распределение богатства. Например, в Великобритании в
начале 1990-х годов две трети работников получали среднюю
зарплату или ниже и только треть — выше. Поэтому говорить о

214
«среднем» доходе — значит, скрывать значительные различия. В
США, с поправкой на инфляцию, средний семейный доход — общий
доход, деленный на количество семей — вырос на 28% с 1979 по 1997
год. Медианный семейный доход — доход семьи, находящейся в
середине (т.е. доход, при котором половина семей зарабатывает
больше, а половина меньше), вырос всего на 10%. Медианный доход
является лучшим показателем того, как живут типичные
американские семьи, поскольку распределение доходов в США
очень высоко (т.е. средний доход значительно выше медианного).
Следует также отметить, что доходы нижней пятой части семей
фактически немного снизились. Другими словами, выгоды от
экономического роста на протяжении почти двух
десятилетий не дошли до обычных семей. Медианный доход семьи
увеличивался всего на 0,5% в год. Что еще хуже, «почти весь этот
рост произошел за счет того, что жены работали больше часов,
при этом реальная заработная плата практически не
увеличилась». [Paul Krugman, “For Richer”, там же]
Таким образом, если в Америке средний доход или доход на
душу населения выше, чем в других развитых странах, то это просто
потому, что богатые богаче. Это означает, что высокий средний
уровень дохода может вводить в заблуждение, если большая часть
национального дохода сосредоточена в руках относительно
небольшого числа людей. Это означает, что большое количество
американцев находятся в худшем экономическом положении, чем
их коллеги в других развитых странах. Так, у европейцев, как
правило, более короткая рабочая неделя и более продолжительные
отпуска, чем у американцев. Их средний доход может быть ниже,
чем в Соединенных Штатах, но у них нет такого неравенства. Это
означает, что уровень жизни среднестатистической европейской
семьи примерно сопоставим с уровнем жизни среднестатистической
американской семьи, а заработная плата может быть даже выше.
Как отмечает Даг Хенвуд, «международные показатели
выставляют Соединенные Штаты в позорном свете... Версия
данных LIS [Luxembourg Income Study] звучит так: для страны,
которая богата, в ней много бедных людей». Хенвуд рассмотрел
относительные и абсолютные показатели дохода и бедности,
используя трансграничные сравнения распределения доходов,
предоставленные LIS, и обнаружил, что «для страны, которая
относит себя к абсолютно среднему классу [т.е. со средним
доходом], Соединенные Штаты занимают второе место с конца
по численности среднего класса среди девятнадцати стран, по

215
которым существуют хорошие данные LIS». Хуже была только
Россия, страна, находящаяся почти в полном коллапсе (40,9%
населения имели средний доход по сравнению с 46,2% в США.
Домохозяйства классифицировались как бедные, если их доходы
составляли менее 50% от среднего национального уровня; почти
бедные — от 50 до 62,5%; средние — от 62,5 до 150%; и обеспеченные
— более 150%. Показатели бедных (19,1%), почти бедных (8,1%) и
средних (46,2%) в США были хуже, чем в таких европейских
странах, как Германия (11,1%, 6,5% и 64%), Франция (13%, 7,2% и
60,4%) и Бельгия (5,5%, 8,0% и 72,4%), а также Канада (11,6%, 8,2% и
60%) и Австралия (14,8%, 10% и 52,5%).
В чём причины этого? Хенвуд утверждает, что «причины ясны
— слабые профсоюзы и слабое государство всеобщего
благосостояния. Социал-демократические государства — те,
которые больше всего вмешиваются в рыночные доходы — имеют
самые большие [средние классы]. Уровень бедности в США почти в
два раза выше, чем в других восемнадцати странах». Нет нужды
говорить, что «средний класс», определяемый по доходам, — это
очень грубый термин (как утверждает Хенвуд). Он ничего не
говорит, например, о владении собственностью или социальной
власти, но доход часто воспринимается в капиталистической прессе
как определяющий аспект «класса» и поэтому полезен для анализа,
чтобы опровергнуть утверждения о том, что свободный рынок
способствует общему благосостоянию (т.е. увеличению «среднего
класса»). То, что в странах с наиболее свободным рынком уровень
бедности хуже, а «средний класс» меньше, хорошо показывает
анархистское утверждение, что капитализм, предоставленный
самому себе, принесет выгоду сильным (правящему классу) над
слабыми (рабочим классом) посредством «свободного обмена» на
«свободном» рынке (как мы утверждаем в подразделе C.7, только в
периоды полной занятости — и/или широкой солидарности и
воинственности рабочего класса — баланс сил меняется в пользу
людей рабочего класса. Поэтому неудивительно, что в периоды
полной занятости также наблюдается снижение неравенства —
более подробно о взаимосвязи безработицы и неравенства см. в
книге Джеймса К. Гэлбрейта «Created Unequal»).
Конечно, можно возразить, что эта относительная мера
бедности и доходов игнорирует тот факт, что доходы в США
являются одними из самых высоких в мире, что означает, что
американские бедняки могут быть довольно обеспеченными по
иностранным стандартам. Хенвуд опровергает это утверждение,

216
отмечая, что «даже по абсолютным показателям результаты
США вызывают смущение. Исследователь LIS Лейн Кенуорти
оценил уровень бедности в пятнадцати странах, используя в
качестве эталона черту бедности в США... Хотя Соединенные
Штаты имеют самый высокий средний доход, они далеки от
того, чтобы иметь самый низкий уровень бедности». Только
Италия, Великобритания и Австралия имели более высокий уровень
абсолютной бедности (причем Австралия превысила значение США
на 0,2%, 11,9% по сравнению с 11,7%). Таким образом, как в
абсолютном, так и в относительном выражении, США плохо
сравниваются с европейскими странами. [Doug Henwood, "Booming,
Borrowing, and Consuming: The US Economy in 1999", С.120-
33, Monthly Review, Т. 51, №3, С. 129-31]
Таким образом, принимая США за самую капиталистическую
страну в развитом мире, мы обнаруживаем классовую систему, в
которой очень небольшое меньшинство владеет большей частью
средств к существованию и получает большую часть дохода. По
сравнению с другими западными странами, классовое неравенство
здесь больше, а общество более поляризовано. Более того, за
последние 20-30 лет это неравенство впечатляюще возросло.
Правящая элита стала еще богаче, и богатство хлынуло вверх, а не
потекло вниз.
Причину роста богатства и поляризации доходов найти
несложно. Она связана с усилением экономической и политической
власти класса капиталистов и ослаблением позиций рабочего
класса. Как уже давно утверждают анархисты, любой «свободный
договор» между сильными и бессильными принесет первым гораздо
больше пользы, чем вторым. Это означает, что если экономическая
и социальная власть рабочего класса ослаблена, то мы будем в
плохом положении, чтобы удержать определенную долю богатства,
которое мы производим, но которое принадлежит нашим боссам и
накапливается в руках немногих.
Поэтому неудивительно, что доля общего дохода, идущая на
капитал (т.е. проценты, дивиденды и рента), увеличилась, а на труд
(заработная плата, оклады и пособия) уменьшилась. Более того, все
большая часть доли, идущей на оплату труда, достается
высокопоставленным руководителям (например, в электронике в
1991 году топ-менеджеры платили себе в 42 раза больше, чем
среднему работнику, а всего через 5 лет — в 220 раз больше).
С начала 1980-х годов безработица и глобализация ослабили
экономическую и социальную мощь рабочего класса. Вследствие

217
сокращения профсоюзов и общей воинственности трудящихся,
заработная плата на нижнем уровне стагнировала (реальная
заработная плата большинства американских рабочих в 2005 году
была ниже, чем в 1973 году!) Это в сочетании с «нисходящей»
экономической политикой снижения налогов для богатых,
повышения налогов для рабочего класса, поддержания
«естественного» закона безработицы (который ослабляет
профсоюзы и власть рабочих) и сокращения социальных программ,
серьезно подорвало уровень жизни всех, кроме высших слоев —
процесс, который явно ведет к социальному распаду, последствия
которого будут обсуждаться позже (смотрите подраздел D.9).
Неудивительно, что Прудон утверждал, что закон спроса и
предложения — это «обманчивый закон... пригодный только для
обеспечения победы сильных над слабыми, тех, кто владеет
собственностью, над теми, кто не владеет ничем». [цит.: Alan
Ritter, The Political Thought of Pierre-Joseph Proudhon, стр.
121]

B.7.2 Компенсирует ли социальная мобильность

классовое неравенство?
Столкнувшись с огромными различиями между классами при
капитализме, о которых мы говорили в предыдущей главе, многие
сторонники капитализма по-прежнему отрицают очевидное. Они
делают это, путая кастовую систему с классовой. В кастовой
системе те, кто родился в ней, остаются в ней всю жизнь. В
классовой системе принадлежность к классам может меняться и
меняется с течением времени.
Поэтому утверждается, что важно не существование классов, а
социальная мобильность (обычно отражаемая в мобильности
доходов). Согласно этому аргументу, если существует высокий
уровень социальной/доходной мобильности, то степень неравенства
в любой конкретный год не имеет значения. Это объясняется тем,
что перераспределение доходов в течение жизни человека будет
очень равномерным. Таким образом, неравенство доходов и
богатства при капитализме не имеет значения, поскольку
капитализм характеризуется высокой социальной мобильностью.
Милтон Фридман формулирует этот аргумент следующим
образом:

«Представим себе два общества с аналогичным

распределением годового дохода. Для одного характерны большая

218
мобильность и изменения, в результате которых положение
отдельных семей в иерархии доходов значительно меняется из
года в год. Для другого — большая консервативность, в
результате чего каждая семья из года в год продолжает
оставаться в одном и том же положении. Ясно, что второе
общество будет более неравноправным. Один вид неравенства
является символом динамических изменений, социальной
мобильности, равенства возможностей; другой — символом
статусного общества. Смешение этих двух видов неравенства
может иметь очень важное значение в силу того, что
конкурентный капитализм с его свободным
предпринимательством стремится к замене одного другим».
[Капитализм и свобода, стр. 198]

Как и во многих других случаях, Фридман ошибается в своем

утверждении (и это только утверждение, никаких доказательств не
приводится). Капиталистические режимы с более свободным
рынком имеют меньшую социальную мобильность, чем те,
которые, как Западная Европа, имеют обширное социальное
вмешательство в экономику. В качестве дополнительной иронии,
факты говорят о том, что реализация предложенной Фридманом
политики в пользу его любимого «конкурентного капитализма с его
свободным предпринимательством» привела к снижению
социальной мобильности, а не к ее повышению. По сути, как и во
многих других случаях, Фридман обеспечил опровержение своих
собственных догм.
Если взять в качестве примера США (обычно считающиеся
одной из самых капиталистических стран в мире), то мобильность
доходов там есть, но не настолько, чтобы сделать неравенство
доходов несущественным. Данные переписи населения показывают,
что 81,6 процента семей, находившихся в нижнем квинтиле
распределения доходов в 1985 году, оставались там и в следующем
году; для верхнего квинтиля этот показатель составил 76,3
процента.
За более длительные периоды времени смешение становится
более значительным, но все же не настолько, и те, кто попадает в
разные квинтили, обычно находятся на границах своей категории
(например, те, кто выпадает из высшего квинтиля, обычно
находятся в нижней части этой группы). Только около 5% семей
поднимаются снизу вверх или опускаются сверху вниз. Другими
словами, классовая структура современного капиталистического

219
общества довольно прочна и «большая часть движения вверх и
вниз представляет собой колебания вокруг довольно
фиксированного долгосрочного распределения». [Paul
Krugman, Peddling Prosperity, стр. 143]
Возможно, при «чистой» капиталистической системе все было
бы иначе? Рональд Рейган помог сделать капитализм более
«свободно-рыночным» в 1980-х годах, но нет никаких признаков
того, что мобильность доходов значительно увеличилась в это
время. Более того, согласно одному исследованию Грега Дункана из
Мичиганского университета, средний класс в 1980-е годы
сократился: меньше бедных семей переместилось вверх, а богатых —
вниз. Дункан сравнил два периода. В первый период (с 1975 по 1980
год) доходы были более равными, чем сегодня. Во второй период (с
1981 по 1985 год) неравенство доходов стало стремительно расти. В
этот период наблюдалось сокращение мобильности доходов вверх от
низких к средним доходам более чем на 10%.
Вот точные цифры [цит.: Paul Krugman, "The Rich, the Right,
and the Facts," The American Prospect № 11, Осень 1992, С. 19-31]:

Переходы До 1980 После 1980

Средний доход-низкий 8.5 9.8
доход
Средний доход-высокий 5.8 6.8
доход
Низкий доход-средний 35.1 24.6
доход
Высокий доход-средний 30.8 27.6
доход
Процент семей, переходящих в средний класс и обратно (5-
летний период до и после 1980 года)

В 2004 году Кругман вернулся к этой теме. За прошедшие

двенадцать лет ситуация стала еще хуже. Америка, отмечает он,
является «более кастовым обществом, чем нам хотелось бы
думать. И в последнее время кастовые границы стали гораздо
более жесткими». До подъема неолиберализма в 1980-х годах в
Америке была более высокая мобильность
поколений. «Классическое исследование 1978 года показало, что
среди взрослых мужчин, чьи отцы входили в нижние 25 процентов
населения по социальному и экономическому статусу, 23
процента попали в верхние 25 процентов. Другими словами, в

220
течение первых тридцати лет после Второй мировой войны
американская мечта о восходящей мобильности была реальным
опытом для многих людей». Однако новый опрос современных
взрослых мужчин «показал, что это число снизилось всего до 10
процентов. То есть, за последнее поколение восходящая
мобильность резко снизилась. Очень немногие дети из низшего
класса прокладывают себе путь даже к умеренному достатку.
Это согласуется с другими исследованиями, показывающими, что
истории восхода “из грязи в князи” стали исчезающе редкими, а
корреляция между доходами отцов и сыновей в последние
десятилетия возросла. Похоже, что в современной Америке вы,
скорее всего, останетесь в том социальном и экономическом
классе, в котором родились». [Paul Krugman, “The Death of Horatio
Alger”, The Nation, 5 января 2004]
Британский кейнсианский экономист Уилл Хаттон приводит
данные США за 2000-2001 годы, в которых «сравнивается
мобильность работников в Америке с четырьмя крупнейшими
европейскими экономиками и тремя скандинавскими
экономиками». В США «самая низкая доля работников,
переходящих из нижней пятой части рабочей группы во вторую
пятую, самая низкая доля, переходящая в верхние 60 процентов, и
самая высокая доля, неспособная поддерживать полную
занятость». Он цитирует исследование ОЭСР,
которое «подтверждает низкие показатели относительной
восходящей мобильности для очень низкооплачиваемых
американских работников; оно также показало, что работники с
полной занятостью в Великобритании, Италии и Германии
имеют гораздо более быстрый рост своих доходов, чем работники
в США... Однако нисходящая мобильность была более заметна в
США; американские работники чаще страдают от снижения
своих реальных доходов, чем работники в Европе». Таким образом,
даже ОЭСР («верховный жрец дерегулирования»)
была «вынуждена сделать вывод, что страны с более
дерегулированными рынками труда и товаров (прежде всего
США) не отличаются более высокой относительной
мобильностью, и низкооплачиваемые работники в этих странах
не испытывают большей восходящей мобильности. ОЭСР тянет с
выводами. Опыт США хуже, чем опыт Европы». Многочисленные
исследования показали, что «либо нет разницы» в мобильности
доходов между США и Европой, «либо мобильность в США ниже».
[The World We're In, С. 166-7].

221
 Неудивительно, что Даг Хенвуд утверждает, что «последний
призыв апологетов американского образа жизни — апелляция к
нашей легендарной мобильности» не срабатывает. На самом
деле, «люди обычно не уходят далеко от того класса доходов, в
котором они родились, и между американскими и европейскими
моделями мобильности существует небольшая разница. На
самом деле, в США самая большая доля тех, кого ОЭСР называет
“низкооплачиваемыми” работниками, и самые низкие показатели
по выходу из зарплатного коридора среди всех исследованных
стран». [Там же, стр. 130].
Действительно, «и американские, и британские бедняки чаще
оставались бедными в течение длительного периода времени:
почти половина всех людей, которые были бедными в течение
одного года, оставались бедными в течение пяти или более лет,
по сравнению с 30% в Канаде и 36% в Германии. И, несмотря на
заявления о высокой восходящей мобильности в США, 45%
бедняков выходят из бедности в течение одного года, по
сравнению с 45% в Великобритании, 53% в Германии и 56% в
Канаде. А из тех, кто вышел из бедности, 15% американцев, скорее
всего, вернутся за черту бедности, по сравнению с 16% в
Германии, 10% в Великобритании и 7% в Канаде». [Doug
Henwood, After the New Economy, С. 136-7]
Исследование мобильности доходов, проведенное в 2005 году
учеными Лондонской школы экономики (по заказу
образовательной благотворительной организации Sutton Trust),
подтверждает, что чем более свободный рынок в стране, тем хуже в
ней уровень социальной мобильности. [Jo Blanden, Paul Gregg и
Stephen Machin, Intergenerational Mobility in Europe and North
America, апрель 2005] Они обнаружили, что Великобритания
имеет один из худших показателей социальной мобильности в
развитых странах мира, из восьми европейских и
североамериканских стран ее опережают только США. Норвегия
оказалась лучшей, за ней следуют Дания, Швеция, Финляндия,
Германия и Канада.
Это означает, что дети, родившиеся в бедных семьях в
Великобритании и США, имеют меньше шансов полностью
реализовать свой потенциал, чем в других странах, и меньше
шансов вырваться из своей среды, чем их предкам. Другими
словами, нам труднее заработать больше денег и получить лучшую
работу, чем нашим родителям. Более того, социальная мобильность
в Великобритании не только намного ниже, чем в других развитых

222
странах, она фактически снижается и заметно падает с течением
времени. Выводы были сделаны на основе исследований двух групп
детей, одна из которых родилась в 1950-х, а другая — в 1970-х годах.
В Великобритании, в то время как 17 процентов первых попали из
нижней четверти доходной группы в верхнюю, только 11 процентов
вторых сделали это. Мобильность в скандинавских странах была в
два раза выше, чем в Великобритании. Хуже Великобритании в
плане социальной мобильности обстоят дела только в США.
Загадка о том, почему миф сохраняется, учитывая отсутствие
доказательств американской исключительности или более высокой
социальной мобильности, имеет простое решение. Он полезен
правящему классу для поддержания системы. Если
пропагандировать миф о том, что люди могут легко найти путь к
вершине, то институты власти не будут подвергаться сомнению,
только моральный облик тех, кто этого не делает.
Нет необходимости говорить о том, что мобильность доходов
не раскрывает всей истории. Рост доходов не отражает
автоматически изменения в классе, отнюдь нет. Более
высокооплачиваемый работник все равно остается рабочим классом
и, следовательно, все еще подвергается угнетению и эксплуатации в
рабочее время. Таким образом, мобильность доходов, при всей ее
важности, не устраняет неравенства во власти. Точно так же
мобильность доходов не компенсирует классовую систему и
вытекающие из нее авторитарные социальные отношения и
неравенство в плане свободы, здоровья и социального влияния. И
факты говорят о том, что капиталистическая догма о
«меритократии», которой пытаются оправдать эту систему, имеет
мало оснований в реальности. Капитализм — это классовая система,
и хотя в составе каждого класса происходят некоторые изменения,
они удивительно постоянны, особенно когда вы попадаете в верхние
5-10% населения (т.е. в правящий класс).
С точки зрения логики, это неудивительно. Нет причин
полагать, что более неравные общества должны быть более
мобильными. Чем больше неравенство, тем больше экономической
власти у тех, кто находится наверху, и, следовательно, труднее тем,
кто находится внизу, подняться наверх. Утверждать обратное —
значит утверждать, что легче подняться на гору, чем на холм!
Неудивительно, что факты подтверждают здравый анализ, согласно
которому чем выше неравенство доходов и богатства, тем ниже
равенство возможностей и, следовательно, ниже социальная
мобильность.

223
 Наконец, следует отметить, что даже если бы мобильность
доходов была выше, это не отменяет того факта, что классовая
система характеризуется различиями во власти, которые
сопровождают различия в доходах. Другими словами, то, что
каждый может (теоретически) стать боссом, не делает власть и
авторитет боссов над своими работниками (или влияние их
богатства на общество) более легитимными (то, что каждый —
теоретически — может стать членом правительства, не делает
правительство менее авторитарным). То, что состав класса боссов
может меняться, не отменяет факта существования такого класса.
В конечном счете, использование (обычно сильно раздутых)
представлений о социальной мобильности для защиты классовой
системы неубедительно. В конце концов, в большинстве
рабовладельческих обществ рабы могли купить свою свободу, а
свободные люди могли продать себя в рабство (чтобы расплатиться
с долгами). Если бы кто-то попытался защитить рабство, ссылаясь
на этот факт социальной мобильности, его бы посчитали
сумасшедшим. Зло рабства не смягчается тем фактом, что несколько
рабов могли перестать быть рабами, если они достаточно много
работали.

B.7.3 Почему отрицается существование классов?

Становится очевидным, что классы существуют, и столь же
очевидно, что отдельные люди могут подниматься и опускаться в
рамках классовой структуры — хотя, конечно, легче стать богатым,
родившись в богатой семье, чем в бедной. Так, Джеймс В. Лоуэн
сообщает, что «девяносто пять процентов руководителей и
финансистов в Америке на рубеже веков происходили из высшего
или среднего класса. Менее 3 процентов начинали как бедные
иммигранты или дети фермеров. На протяжении XIX века всего 2
процента американских промышленников были выходцами из
рабочего класса» [в книге “Lies My Teacher Told Me” цит.: William
Miller, “American Historians and the Business Elite,” в книге "Men in
Business", С. 326-28; ср. David Montgomery, Beyond Equality, стр.
15]. И это в эпоху расцвета капитализма «свободного рынка» в США.
Согласно исследованию, проведенному К. Райтом Миллсом и
описанному в его книге «Властная элита» (Power Elite), около
65% самых высокооплачиваемых руководителей американских
корпораций происходят из богатых семей. Меритократия, в конце
концов, не подразумевает «бесклассового» общества, а только то,

224
что между классами существует определенная мобильность. Однако
мы постоянно слышим, что класс — это устаревшее понятие, что
классов больше не существует, а есть только атомизированные
индивидуумы, которые пользуются «равными возможностями»,
«равенством перед законом» и так далее. Так что же получается?
Тот факт, что капиталистические СМИ являются самыми
большими пропагандистами идеи «конца классов», должен
заставить нас задуматься, почему они это делают. Чьим интересам
служит отрицание существования классов? Очевидно, что это те, кто
управляет классовой системой, кто получает от нее наибольшую
выгоду, кто хочет, чтобы все думали, что мы все «равны». Те, кто
контролирует основные СМИ, не хотят распространения идеи
классов, потому что сами являются членами правящего класса со
всеми вытекающими отсюда привилегиями. Поэтому они
используют СМИ как органы пропаганды, чтобы формировать
общественное мнение и отвлекать средний и рабочий классы от
главного вопроса — их собственного подчиненного положения.
Именно поэтому основные источники новостей дают нам лишь
поверхностный анализ, предвзятые и выборочные репортажи,
откровенную ложь и бесконечный шквал желтой журналистики,
острых ощущений и «развлечений», вместо того чтобы говорить о
классовой природе капиталистического общества (смотрите
подраздел D.3 — «Как богатство влияет на СМИ?»).
Университеты, мозговые центры и частные исследовательские
фонды также являются важными пропагандистскими
инструментами правящего класса. Именно поэтому в академических
кругах практически запрещено говорить о том, что в США вообще
существует что-то похожее на правящий класс. Вместо этого
студентам внушается миф о «плюралистическом» и
«демократическом» обществе — Стране Небывальщины (Never-
Never Land), где все законы и государственная политика якобы
определяются только количеством «общественной поддержки»,
которую они имеют, — и уж точно не какой-либо небольшой
фракцией, обладающей властью, непропорциональной ее
численности.
Отрицание существования классов — это мощный инструмент
в руках сильных мира сего. Как отмечает Александр
Беркман, «Наши общественные институты основываются на
определённых представлениях, и пока они принимаются,
институтам ничего не угрожает. Власть правительства
сохраняется, поскольку люди полагают, будто политическая

225
власть и принуждение в виде закона необходимы. Капитализм
сохраняется до тех пор, пока эта система воспринимается как
разумная и правильная. Выхолащивание идей, которые несут
свою долю ответственности за дурные и гнетущие условия
жизни в наше время, ведёт, в конечном счёте, к краху системы
правительства и капитализма». [“От автора,” Азбука
анархизма, стр. 5]
Неудивительно, что отрицание существования классов
является важным средством укрепления капитализма, чтобы
подавить социальную критику неравенства и угнетения. Он
представляет картину системы, в которой существуют только
индивиды, игнорируя различия между одной группой людей
(правящий класс) и другими (рабочий класс) с точки зрения
социального положения, власти и интересов. Очевидно, что это
помогает тем, кто находится у власти, сохранить ее, отвлекая
внимание аналитиков от этой власти и ее источников (богатства,
иерархии и т.д.).
Это также помогает поддерживать классовую систему,
подрывая коллективную борьбу. Признать существование класса —
означает признать, что у работающих людей есть общие интересы,
обусловленные их общим положением в социальной иерархии. А
общие интересы могут привести к совместным действиям по
изменению этого положения. Изолированные потребители, однако,
не в состоянии действовать самостоятельно. Одного человека,
действующего в одиночку, легко победить, а объединение людей,
поддерживающих друг друга, — нет. На протяжении всей истории
капитализма правящий класс предпринимал попытки — часто
успешные — уничтожить организации рабочего класса. Почему?
Потому что в единстве есть сила — сила, которая может разрушить
классовую систему, а также государство и создать новый мир.
Вот почему элита отрицает само существование класса. Это
часть их стратегии победы в битве идей и обеспечения того, чтобы
люди оставались атомизированными индивидами.
Благодаря «производству согласия» (если воспользоваться
выражением Уолтера Липмана для обозначения функции СМИ), не
нужно применять силу. Ограничивая общественные источники
информации органами пропаганды, контролируемыми
государственными и корпоративными элитами, все дебаты можно
ограничить узкими концептуальными рамками капиталистической
терминологии и предположений, а все, что основывается на иных
концептуальных рамках, может быть маргинализировано. Таким

226
образом, средний человек вынужден принимать существующее
общество как «честное» и «справедливое» или, по крайней мере,
как «наилучшее из имеющихся», поскольку никакие альтернативы
никогда не обсуждаются.

B.7.4 Что анархисты подразумевают под

«классовым сознанием»?
Учитывая, что в массовой культуре существование классов
часто игнорируется или считается несущественным («у начальника
и рабочего общие интересы»), важно постоянно указывать на факты
ситуации: богатая элита управляет миром, а подавляющее
большинство подчиняется иерархии и работает для обогащения
этой элиты. Классовое сознание означает, что мы осознаем
объективные факты и действуем соответствующим образом, чтобы
изменить их.
Именно поэтому анархисты подчеркивают
необходимость «классового сознания», признания того, что
классы существуют и что их интересы находятся в конфликте.
Причина, по которой это происходит, достаточно очевидна. Как
утверждает Александр Беркман, «интересы капитала и труда не
совпадают. Не было придумано большей лжи, чем так
называемая “идентичность интересов” [между капиталом и
трудом]... труд производит все богатство мира... [а] капитал
принадлежит хозяевам — это украденная собственность,
украденные продукты труда. Капиталистическая
промышленность — это процесс дальнейшего присвоения
продуктов труда в интересах господского класса ... Ясно, что
ваши интересы как рабочего отличаются от интересов ваших
капиталистических хозяев. Более чем отличаются: они
полностью противоположны, фактически противоположны,
антагонистичны друг другу. Чем выше зарплата, которую
платит вам босс, тем меньше прибыли он извлекает из вас.
Чтобы понять это, не требуется большой философии». [What is
Anarchism?, С. 75–6]
О том, что классы находятся в состоянии конфликта, можно
судить по послевоенному периоду в большинстве развитых стран.
Если взять пример США, то непосредственно послевоенный период
(с 1950-х по 1970-е годы) был отмечен социальными конфликтами,
забастовками и так далее. С 1980-х годов начался период
относительного социального мира, потому что боссам удалось

227
нанести рабочему классу ряд поражений. Рабочие стали менее
воинственными, профсоюзы переживали период упадка,
провозглашались успехи капитализма. Если бы интересы обоих
классов были одинаковыми, мы бы ожидали, что в 1980-е годы и
далее все слои общества выиграли бы больше, чем в период с 1950-х
по 1970-е годы. Это не так. Если в период с 1950 по 1980-е годы
доходы населения стабильно росли, то с тех пор богатство
устремилось наверх, а тем, кто оказался внизу, стало труднее
сводить концы с концами.
Аналогичный процесс произошел в 1920-х годах, когда
Александр Беркман констатировал очевидное:
«Хозяева нашли очень эффективный способ парализовать
силу организованного труда. Они убедили рабочих, что у них те
же интересы, что и у работодателей... что то, что хорошо для
работодателя, хорошо и для его работников... [что] рабочие и не
подумают бороться со своими хозяевами за лучшие условия, а
будут терпеливо ждать, пока работодатель “поделится с ними
своим процветанием”. Они также будут учитывать интересы
“своей” страны и не будут “нарушать промышленность” и
“упорядоченную жизнь общества” забастовками и остановкой
работы. Если вы слушаете своих эксплуататоров и их
глашатаев, вы будете “хорошими” и будете учитывать только
интересы своих хозяев, своего города и страны — но никто не
заботится о ваших интересах и интересах вашей семьи,
интересах вашего профсоюза и ваших товарищей по рабочему
классу. “Не будь эгоистом”, — наставляют они вас, в то время как
босс богатеет за счет того, что вы добры и бескорыстны. И они
смеются в своих рукавах и благодарят Господа, что вы такой
идиот». [Там же, С. 74-5]

Итак, в двух словах, классовое сознание — это забота о своих

собственных интересах как члена рабочего класса. Осознавать, что в
обществе существует неравенство и что нельзя ожидать, что богатые
и влиятельные люди будут заботиться о чьих-либо интересах, кроме
своих собственных. Что только борьбой можно добиться уважения и
увеличения доли богатства, которое вы производите, но не владеете
им. И что между правящим классом и рабочим классом
существует «непримиримый антагонизм», «который неизбежно
вытекает из их соответствующего положения в жизни».
Богатство первых «основано на эксплуатации и порабощении

228
труда вторых», а значит, война между ними «неизбежна». Ведь
рабочий класс желает «только равенства», в то время как
правящая элита «существует только за счет неравенства». Для
последних, «как для отдельного класса, равенство — это смерть»,
а для первых «самое малое неравенство — это рабство».
[Bakunin, The Basic Bakunin, стр. 97 и С. 91–2]
Хотя классовый анализ поначалу может показаться новой
идеей, конфликтующие интересы классов хорошо известны по
другую сторону классового разделения. Например, Джеймс Мэдисон
в десятом номере газеты «Федералист» утверждает, что «те, кто
владеет, и те, кто не владеет, всегда формировали в обществе
различные интересы». Для анархистов классовое сознание означает
признание того, что уже известно боссам: важность солидарности с
другими людьми, находящимися в том же классовом положении,
что и они сами, и совместных действий на равных для достижения
общих целей. Разница в том, что правящий класс хочет сохранить
классовую систему, а анархисты стремятся покончить с ней раз и
навсегда.
Поэтому можно утверждать, что анархисты на самом деле
хотят развития «антиклассового» сознания — то есть, чтобы
люди признавали существование классов, понимали, почему они
существуют, и действовали для устранения коренных причин их
дальнейшего существования («классовое сознание, — утверждает
Вернон Ричардс, — но не в смысле желания увековечить классы, а
сознание их существования, понимание, почему они существуют,
и решимость, основанная на знаниях и воинственности,
упразднить их»[The Impossibilities of Social Democracy, стр.
133]). Короче говоря, анархисты хотят уничтожить классы, а не
универсализировать класс «наемных рабочих» (что предполагало
бы продолжение существования капитализма).
Более того, классовое сознание не предполагает «поклонения
рабочему». Напротив, как отмечает Мюррей Букчин, «рабочий
начинает становиться революционером, когда он отменяет свою
“рабочесть”, когда он приходит к отвращению к своему
классовому статусу здесь и сейчас, когда он начинает
избавляться от... своей трудовой этики, своей структуры
характера, полученной из производственной дисциплины, своего
уважения к иерархии, своего послушания лидерам, своего
потребительства, своих остатков пуританства». [Post-
Scarcity Anarchism, стр. 119] Ибо, в конце концов, анархисты «не
смогут строить, пока рабочий класс не избавится от своих

229
иллюзий, от своего принятия боссов и веры в вождей». [Marie-
Louise Berneri, Neither East Nor West, стр. 19]
На это можно возразить, что есть только индивиды, а
анархисты пытаются бросить множество людей в коробку и навесить
на них ярлык типа «рабочий класс». В ответ анархисты
соглашаются: да, есть «только» индивиды, но некоторые из них —
начальники, большинство — рабочий класс. Это объективное
разделение в обществе, которое правящий класс изо всех сил
старается скрыть, но которое выходит наружу в ходе социальной
борьбы. И эта борьба является частью процесса, в ходе которого все
больше и больше угнетенных людей субъективно признают
объективные факты. И если все больше и больше людей признают
факты капиталистической действительности, то все больше и
больше людей захотят их изменить.
В настоящее время есть люди из рабочего класса, которые
хотят анархического общества, и есть другие, которые просто хотят
подняться по иерархической лестнице, чтобы занять положение, в
котором они смогут навязать свою волю другим. Но это не меняет
того факта, что их нынешнее положение таково, что они
подчиняются власти иерархии и поэтому могут вступить с ней в
конфликт. При этом они должны практиковать самодействие, и эта
борьба может изменить их сознание, то, что они думают, и таким
образом они становятся радикализованными. Этот
радикализирующий эффект самодеятельности и социальной борьбы
является ключевым фактором, почему анархисты вовлечены в нее.
Это важное средство создания большего числа анархистов и
ознакомления все большего числа людей с анархизмом как
жизнеспособной альтернативой капитализму.
В конечном счете, неважно, к какому классу вы принадлежите,
важно то, во что вы верите. И то, что вы делаете. Поэтому мы
видим, как такие анархисты, как Бакунин и Кропоткин, бывшие
члены российского правящего класса, или как Малатеста,
родившийся в итальянской семье среднего класса, отвергают свое
происхождение и его привилегии и становятся сторонниками
самоосвобождения рабочего класса. Но анархисты основывают свою
деятельность прежде всего на рабочем классе (включая крестьян,
самозанятых ремесленников и так далее), потому что рабочий класс
подчиняется иерархии и поэтому имеет реальную необходимость
сопротивляться, чтобы существовать. Этот процесс сопротивления
властям предержащим может оказывать и оказывает
радикализирующее воздействие на тех, кто в нем участвует, и

230
поэтому меняется то, во что они верят и что они делают.
Подверженность иерархии, угнетению и эксплуатации означает, что
люди рабочего класса в «собственных интересах должны их
ликвидировать. Правильно было сказано, что “освобождение
рабочих должно быть осуществлено самими рабочими”, ибо ни
один социальный класс не сделает это за них...
Пролетариат заинтересован в том, чтобы освободиться от
рабства... Только дойдя до истинного осознания своего нынешнего
положения, осознав свои возможности и силы, научившись
единству и сотрудничеству и применяя их на практике, массы
могут обрести свободу». [Alexander Berkman, там же, С. 187–8]
Поэтому мы признаем, что только те, кто находится внизу
общества, заинтересованы в освобождении от бремени тех, кто
находится наверху, и поэтому мы видим важность классового
сознания в борьбе угнетенных людей за самоосвобождение. Таким
образом, «отнюдь не веря в мессианскую роль рабочего класса,
анархисты ставят своей целью упразднить рабочий класс в
той мере, в какой этот термин относится к обездоленному
большинству во всех существующих обществах... Мы
утверждаем, что никакая революция не может быть успешной
без активного участия трудящейся, производящей части
населения... Власть государства, ценности авторитарного
общества могут быть оспорены и уничтожены только большей
властью и новыми ценностями». [Vernon Richards, The Raven, №
14, С. 183-4] Анархисты также утверждают, что одним из
последствий прямого действия, направленного на сопротивление
угнетению и эксплуатации людей рабочего класса,
будет создание такой силы и новых ценностей, основанных на
уважении к свободе личности и солидарности (смотрите подразделы
J.2 и J.4 о прямом действии и его освобождающем потенциале).
Как таковое, классовое сознание также означает признание
того, что люди рабочего класса не только заинтересованы в
прекращении его угнетения, но и того, что у нас есть сила, чтобы
сделать это. «Эта власть, власть народа, — отмечает Беркман, —
реальна: ее нельзя отнять, как нельзя отнять власть
правителя, политика или капиталиста. Ее нельзя отнять,
потому что она состоит не из имущества, а из способности. Это
способность создавать, производить; власть, которая кормит и
одевает мир, которая дает нам жизнь, здоровье и комфорт,
радость и удовольствие». Власть правительства и капитала
«исчезает, когда люди отказываются признать их хозяевами,

231
отказываются позволить им властвовать над собой». Это и
есть «всеохватывающая экономическая власть» рабочего
класса. [Там же, стр. 87, стр. 86 и стр. 88].
Эта потенциальная власть угнетенных, утверждают анархисты,
показывает, что классы не только расточительны и вредны, но что с
ними можно покончить, как только те, кто находится внизу, захотят
сделать это и реорганизовать общество соответствующим образом.
Это означает, что у нас есть возможность преобразовать
экономическую систему в неэксплуататорскую и бесклассовую, так
как «только производительный класс может быть
либертарианским по своей природе, потому что ему не нужно
эксплуатировать». [Albert Meltzer, Anarchism: Arguments For
and Against, стр. 23].
Наконец, важно подчеркнуть, что анархисты считают, что
классовое сознание также должно означать осознание всех форм
иерархической власти, а не только экономического угнетения.
Таким образом, классовое сознание и классовый конфликт — это не
просто неравенство богатства или доходов, а скорее вопрос всех
форм господства, угнетения и эксплуатации.
Для анархистов «классовая борьба не сводится только к
материальной эксплуатации, но и к духовной эксплуатации, ... [а
также к] психологическому и экологическому угнетению».
[Bookchin, там же, стр. 151] Это означает, что мы не считаем
экономическое угнетение единственно важным, игнорируя борьбу и
формы угнетения вне рабочего места. Напротив, рабочие — это
люди, а не экономически управляемые роботы капиталистической и
ленинистской мифологии. Их волнует все, что касается их самих —
их родители, их дети, их друзья, их соседи, их планета и, очень
часто, совершенно незнакомые люди.

232