Иэн Маккей, Гари Елкин, Дэйв Нил, Эд Бораас

Раздел A.
Что такое анархизм?

Сообщество «Перевод анархистов. An Anarchist FAQ»

Авторское право ©1995-2021 The Anarchist FAQ Редакторский
коллектив: Иэн Маккей Гари Елкин, Дэйв Нил, Эд Бораас
Разрешение на копирование, распространение и/или
изменение настоящего документа предоставляется в
соответствии с условиями лицензии GNU Free Documentation
License версии 1.1 или любой более поздней версии,
опубликованной Фондом свободного программного
обеспечения, и/или условиями общей публичной лицензии
GNU версии 2.0 или любой более поздней версии,
опубликованной Фондом свободного программного
обеспечения.

Автор: Редакторский коллектив The Anarchist FAQ

Перевод: Рыбочкин А., Осенний Дождь.
С переводом помогали: Симонова Е.
Редактура: Комарова А., Рыбочкин А., Осенний Дождь
Электронную версию подготовил Рыбочкин А.
Отдельная благодарность сообществам «Анархизм и
фанфики», «Пристанище анархиста», «Либертарное
Социалистическое Движение», «Журнал Анархиста», «Мемы
Про Анархистов», «Анархо-анекдоты», журналу «Эгалите», а
также всем читателям и подписчикам сообщества «Переводы
анархистов», участвующих в продвижении наших переводов
 Оглавление
A.1 Что такое анархизм? .................................................................... 8
A.1.1 Что означает «анархия»? ............................................................. 9
A.1.2 Что означает «анархизм»? ......................................................... 12
А.1.3 Почему анархизм иногда называют либертарианским
социализмом? ....................................................................................... 16
А.1.4 Можно ли считать анархизм социалистическим учением? ....18
A.1.5 Как появился анархизм? ............................................................ 23
A.2 Чего хотят анархисты? ............................................................. 26
A.2.1. В чем смысл анархизма?........................................................... 29
A.2.2 Почему анархисты настаивают на необходимости свободы в
обществе? .............................................................................................. 31
A.2.3 Возможна ли анархическая организация? .............................. 34
A.2.4 Поддерживают ли анархисты идею «абсолютной свободы»?
............................................................................................................... 38
A.2.5 В чем смысл равенства для анархистов? ................................. 39
A.2.6 Что такое солидарность (братство) для анархистов? ............. 44
А.2.7 Почему анархисты призывают к самоосвобождению? .......... 47
А.2.8 Возможен ли иерархический анархизм? ................................. 51
А.2.9 В каком типе общества хотели бы жить анархисты?.............. 55
A.2.10 К чему приведет уничтожение иерархии? .............................. 61
A.2.11 Почему большинство анархистов за прямую демократию? . 63
A.2.12 Консенсус – это альтернатива прямой демократии? ............ 69
A.2.13 Анархисты индивидуалисты или коллективисты? ................ 71
A.2.14 Почему волюнтаризма недостаточно? ....................................75
A.2.15 Что насчет человеческой природы? ....................................... 78
A.2.16 Возможна ли анархия, ведь люди не идеальны? .................. 84
A.2.17 Не слишком ли люди глупы для свободного общества? ...... 89
A.2.18 Терроризм – это метод анархизма? ....................................... 92
A.2.19 Каких этических воззрений придерживаются анархисты? 100
A.2.20 Почему большинство анархистов атеисты? ........................ 106
A.3 Какие типы анархизма существуют?................................... 111
 A.3.1 В чем различие между индивидуалистами и социальными
анархистами? ...................................................................................... 114
A.3.2 Какие существуют типы социального анархизма? ................ 123
A.3.3 Какие существуют виды зеленого анархизма? ...................... 129
A.3.4 Как анархисты относятся к пацифизму? ................................ 135
A.3.5 Что такое анархо-феминизм? ................................................. 140
А.3.6 Что такое Культурный Анархизм? ..........................................150
А.3.7 Существуют ли религиозные анархисты? .............................. 152
А.3.8 Что такое «анархизм без прилагательных»? ....................... 159
А.3.9 Что такое анархо-примитивизм? ............................................ 163
А.4 Кто из известных мыслителей считал себя анархистом?
................................................................................................................. 176
A.4.1 Есть ли мыслители, близкие к анархизму? ............................ 187
A.4.2 Есть ли либеральные мыслители, близкие к анархизму? .... 191
A.4.3 Есть ли социалистические мыслители, близкие к анархизму?
..............................................................................................................198
A.4.4 Есть ли марксистские мыслители, близкие к анархизму? ...201
A.5 Существовали ли примеры «анархии на практике»? .. 207
A.5.1 Парижская коммуна ................................................................. 211
A.5.2 Мученики Хеймаркета ............................................................. 216
A.5.3 Создание синдикалистских союзов ......................................... 221
A.5.4 Анархисты в русской революции ........................................... 226
А.5.5 Анархисты и захват фабрик в Италии ................................... 242
A.5.6 Анархизм и испанская революция ......................................... 255
A.5.7 Майская революция 1968 г. во Франции ............................... 260
 Три кризиса современной цивилизации поставили человечество
на грань катастрофы: 1) социальный упадок — общее понятие,
объединяющее рост нищеты, безработицы, преступности, насилия,
отчуждения, злоупотребления наркотиками и алкоголем, социальной
изоляции, политической апатии, дегуманизации, развала
общественных структур взаимопомощи и т.п.; 2) разрушение хрупкой
экосистемы планеты, от которой зависят все взаимосвязанные формы
жизни; и 3) распространение оружия массового уничтожения,
особенно ядерного оружия.
Тиражируемое мнение, включающее взгляды официальных
«экспертов», мэйнстримных СМИ и политиков, рассматривает эти
кризисы независимо друг от друга, будто каждый из них имеет свои
причины и его можно решить отдельно, независимо от двух других.
Однако такой подход не работает, так как положение ухудшается.
Если же мы не решим проблемы иначе, то явно придём к катастрофе,
будь то мировая война, экологический Армагеддон, падение в
городское варварство или всё перечисленное.
Анархизм находит логичный способ объяснить появление этих
кризисов, выявляя у них один общий источник. Это
принцип иерархической власти, на котором основываются
главные институты всех «цивилизованных» обществ, будь то
капитализм или «коммунизм». Все крупные учреждения существуют в
виде иерархий, т.е. организаций, чья власть сосредотачивается
наверху пирамиды: акционерные общества, правительственные
организации, армии, политические партии, религиозные
организации, университеты и т. д. Анархический анализ показывает,
как авторитарные отношения, присущие таким иерархиям, негативно
влияют на отдельных людей, общество и культуру. В первой части
этого FAQ (от раздела А до раздела Е) мы предоставим
анархический анализ иерархической власти и его негативные
эффекты в подробных деталях.
Однако не стоит думать, что анархизм — это только критика
современной цивилизации, только «отрицание» и «разрушение».
Ведь анархизм означает нечто значительно большее. Прежде всего,
это проект свободного общества. Эмма Гольдман поднимает то, что
можно назвать «анархическим вопросом»: «Проблема, что встаёт
перед нами и срочно требует своего решения... — как жить по
собственным потребностям и одновременно не упускать из виду
потребностей других, мочь интересоваться другими людьми и всё
же сохранять свою личность». [Red Emma Speaks, С. 158-9] Иначе
говоря, как мы можем создать общество, в котором потенциал
каждого человека реализуется без ущерба окружающим? Чтобы такое
стало возможным, анархисты представляют общество, которое не
будет управляться «сверху вниз» иерархическими структурами
централизованной власти. Наоборот, людская воля будет, цитируя
Бенджамина Такера, «осуществляться личностями или вольными
союзами» [Anarchist Reader, стp. 149]. Последующие разделы
справочника (I и J) будут описывать созидательные стороны
анархизма по организации общества «снизу вверх», хотя часть
конструктивного ядра анархизма будет видна и в ранних разделах. Эта
созидательное ядро можно увидеть даже в анархической критике
таких ошибочных решений этого общественного вопроса как
марксизм или правое «либертарианство» (разделы F и
H соответственно).
Клиффорд Харпер изящно отмечает: «Как и все великие идеи,
анархизм весьма прост, когда вы всерьёз берётесь за него: люди всё
делают лучше, когда свободны от власти, сами решая за себя, чем
когда им приказывают». Желая максимально увеличить личную и,
следовательно, общественную свободу, анархисты хотят разрушить все
системы, подавляющие людей:

«Всех анархистов объединяет желание общества, свободного

ото всех политических и социальных институтов принуждения,
которые стоят на пути развития свободного человечества».
[Rudolf Rocker, Anarcho-Syndicalism, стp. 9]

Как мы видим, все подобные институты есть иерархии, а их

репрессивная природа имеет корни в их иерархичной форме
организации.
Анархизм это социально-экономическая и политическая теория,
но не идеология (даже антиидеология по своей сути).
Разница очень важна. Теория значит, что ты имеешь идеи; идеология
означает, что идеи имеют тебя. Анархизм состоит из идей, но они
гибкие, находятся в постоянном развитии и движении и открыты к
изменениям в свете новых знаний. Общество меняется и развивается,
а с ним меняется и анархизм. Идеология же напротив состоит из
«неподвижных» идей, в которые люди верят как в догмы, обычно
игнорируя реальность или «изменяя» её так, чтобы она
соответствовала идеологии, которая (по определению) верна. Все
такие «неподвижные» идеи питают тиранию и противоречия и
приводят к попыткам все вместить в прокрустово ложе. Это относится
ко всем идеологиям, будь то ленинизм, объективизм,
«либертарианство» или что угодно, у всех одно следствие:
уничтожение людей во имя доктрины, которая обычно служит
интересам какой-нибудь правящей элиты. Или, как говорил Михаил
Бакунин:

«До настоящего времени вся история человечества была лишь

вечным и кровавым приношением миллионов бедных человеческих
существ в жертву какой-либо безжалостной абстракции: богов,
отечества, могущества государств, национальной чести, прав
исторических, прав юридических, политической свободы,
общественного блага». [God and the State, стp. 59]

Догмы неподвижны и смертоносны в своей негибкости, часто

они работа какого-нибудь мёртвого «пророка», религиозного или
светского, чьи почитатели возвели его или её идеи в идол,
неизменный как камень. Анархисты хотят, чтобы живые хоронили
мертвых, чтобы люди освобождали мышление, а не сковывали его
догмами. Живые должны управлять мёртвыми, а не наоборот.
Идеология заклятый враг критического мышления и, следовательно
свободы, она снабжает книгами правил и «ответами», которые
избавляют нас от «бремени» мышления за себя.
Создавая этот справочник по анархизму, мы не хотели дать вам
«верные» ответы или новую книгу правил. Мы расскажем немного об
анархизме прошлого, но сосредоточимся больше на его современных
формах и почему мы анархисты сегодня. Этот справочник есть
попытка побудить вас думать и анализировать. Если вы ищите новую
идеологию, то извините, анархизм не для вас.
Хотя анархисты стремятся быть реалистами и практиками, мы не
«благоразумные» люди. «Благоразумные» люди некритически
воспринимают за правду то, что им предлагают «эксперты» и
«авторитеты», поэтому они навсегда останутся рабами! Анархисты
знают это, ведь как писал Бакунин:

«Человек силен только тогда, когда он весь стоит на своей

правде, когда он говорит и действует сообразно своим глубочайшим
убеждениям. Тогда, в каком бы положении он ни был, он всегда
знает, что ему надо говорить и делать. Он может пасть, но
осрамиться и осрамить своего дела не может». [цит.: Albert
Meltzer, I couldn’t Paint Golden Angels, стp. 2]

Бакунин описывает силу независимого мышления, что есть сила

свободы. Мы призываем вас не быть «благоразумными», не
принимать то, что другие говорят вам, но думать и действовать
самостоятельно.
Напоследок, говоря очевидное, это не последнее слово об
анархизме. Многие анархисты не согласятся с многим написанным
здесь, но так предполагается, что люди думают за себя. Всё, что мы
хотим, это обозначить основные идеи анархизма и дать анализ
определённых тем, основываясь на том, как мы понимаем и
применяем эти идеи. Мы, однако, уверены, что все анархисты
согласятся с ключевыми идеями, изложенными здесь, даже если они
не согласятся с их применением там или сям.
A.1 Что такое анархизм?
Анархизм — это политическая теория, цель которой —
установление анархии, «ни хозяина, ни господина» (Прудон, Что
такое собственность?). Другими словами, анархизм —
политическая теория, предполагающая созидание отношений между
людьми на принципах равенства и свободного договора. С точки
зрения анархизма все виды иерархического управления — как
государственные, так и капиталистические — вредны и не нужны
людям и их индивидуальности.
По мнению анархистки Л.Сьюзан Браун:
«Большинство воспринимает анархизм как насильственное
антигосударственное движение, но на самом деле эта теория
гораздо сложнее и богаче нюансами, чем просто противостояние
правительству. Анархисты выступают против идеи, что власть и
господство необходимы обществу, и вместо них предлагают
кооперативные, антииерархические формы социальной,
политической и экономической организации общества». [The
Politics of Individualism, стр. 106]
«Анархизм» и «анархия», несомненно, наиболее оболганные
идеи в истории политических теорий. Часто эти слова используют для
обозначения «хаоса» или «беспорядка», при этом подразумевается,
якобы анархисты желают социального хаоса и возврата к «законам
джунглей». В истории было немало подобных примеров ложного
толкования. Например, в государствах, где провозглашалось
правление одного человека(монархия), слова «республика» и
«демократия» использовались для обозначения беспорядка и хаоса, в
точности как «анархия» сейчас. Политические силы,
заинтересованные в сохранении существующего порядка, попытаются,
конечно, оправдать это недоразумение тем, что сопротивление
существующей системе не может работать на практике и что
общественные изменения могут привести только к хаосу.
Как писал Эррико Малатеста:
«И так как люди стали считать правительство
необходимым; так как люди усвоили мысль, будто без
правительства можно иметь только беспорядок и раздоры, то
естественно и даже логично, что термин “Анархия”, который
означает отсутствие правительства, означает так же
отсутствие порядка». [Анархизм, стр.4]
Анархисты же хотят изменить это общепринятое представление
об анархии, чтобы люди смогли увидеть, что правительство и другие
иерархические общественные отношения вредны и не нужны:
 «Измените мнение, убедите людей, что правительство не
только не необходимо, но даже опасно и вредно, и тогда слово
анархия будет понимаемо всеми, как естественный порядок,
гармония потребностей и интересов всех, полная свобода в
совершенной солидарности». [Там же, С. 4-5]
Этот FAQ и есть часть процесса изменения общественного
мнения об анархизме и анархии. Но это еще не все. Борясь с
добросовестными ложными представлениями о значении слова
«анархия», мы должны побороть ложь, которую годами льют на нас
наши политические и общественные враги. Как утверждал
Бартоломео Ванцетти, анархисты «радикалы из радикалов – черные
коты, ужас для многих: всех эксплуататоров, шарлатанов,
самозванцев и угнетателей. Поэтому мы также больше всех
недопоняты, оклеветаны и преследуемы». [Nicola Sacco и Bartolomeo
Vanzetti, The Letters of Sacco and Vanzetti, стp. 274]
Ванцетти знал, о чем он писал. Он и его товарищ Никола Сакко
были схвачены американским правительством за преступление,
которого они не совершали, и убиты только за свои анархические
убеждения. Таким образом, часть этого FAQ будет посвящена борьбе с
ложью, которую льют на анархистов капиталистические СМИ,
политики, идеологи и боссы (и так же лжи, производимой нашими
некогда товарищами либералами и марксистами).
Надеемся, когда мы закончим, вы поймете, почему
властьимущие тратят столько времени и средств, атакуя анархизм —
ведь это единственная идея, которая стремится обеспечить свободу
для всех и конец всех систем, в которых меньшинство обладает
властью над большинством.

A.1.1 Что означает «анархия»?

Приставка «а»/«ан» означает «не», «нехватка»,
«отсутствие». Слово «архос» значит «правитель», «вождь»,
«начальник» или «авторитет». Или, как отмечал П. Кропоткин,
анархия происходит от греческих слов, означающих «против власти».
[Anarchism, стp. 284]
Греческие слова anarchos и anarchia используются в значении
«не иметь правительства» или «существовать без правительства», но
смысл анархизма не только в отсутствии правительства.
«Анархия» означает «без господина», или если смотреть шире —
«безвластие», в этом смысле анархисты употребляют это слово.
Например, мы находим у Кропоткина, что анархизм «отрицает не
только капитал, но также и главные источники власти
капитализма: закон, власть, и государство». [Там же, стp. 150] Для
анархистов анархия это «не отсутствие порядка, как многие
думают, но отсутствие правления». [Benjamin Tucker, Instead of a
Book, стp. 13] Дэвид Вэйк превосходно сформулировал:
 «Анархизм может быть представлен как универсальная
социальная и политическая идея, которая выражает отрицание
любой власти, господству, подчинению, иерархическому
разделению, и желание их уничтожить… Анархизм поэтому
больше, чем антиэтатизм… [даже если] государство…
центральный предмет анархистской критики». [Reinventing
Anarchy, стp. 139]
По этой причине анархизм не просто антиправительственное и
антигосударственное движение, но, прежде всего, движение против
иерархии. Почему? Потому что иерархия — организационная
структура, которая воплощает и реализует власть. Так как государство
— «высшая» форма иерархии, то анархисты, по определению,
антигосударственники; но это недостаточное определение анархизма.
Анархисты оппозиционно настроены ко всем формам иерархической
организации, а не только к государству. Брайан Моррис утверждал:
«Термин “Анархия” греческого происхождения, в переводе он
означает “отсутствие правителя”. Анархисты — люди, которые
отрицают все формы правительственной или принудительной
власти, все формы иерархии и подчинения. Они выступают против
государства, капитала и церкви, “мрачной троицы” по словам
мексиканского анархиста Флореса Мэгона. Таким образом,
анархисты враждебно настроены по отношению и к капитализму,
и к государству, и ко всем формам религиозной власти. Но
анархисты также стремятся к установлению анархии, то есть
децентрализованного общества без принудительных учреждений;
общества, организованного через федерацию добровольных
ассоциаций». [«Anthropology and Anarchism,» С. 35-41, Anarchy: A
Journal of Desire Armed, №45, стp. 38]
Отсылка к «иерархии» в этом контексте довольно недавнее
развитие учения, «классические» анархисты вроде Прудона, Бакунина
и Кропоткина редко употребляли это слово (они обычно
предпочитали термин «власть», используя его как синоним
«диктатуры»). Однако, и это следует из их творчества, их философия
была направлена против иерархии, против любого неравенства,
власти или привилегий в отношениях между людьми. Бакунин
говорил об этом, когда критиковал «официальную» власть, но
поддерживал «естественные отношения» и добавлял:
«Вы хотите лишить возможности любого угнетать его
собрата? Тогда удостоверьтесь, что никто не должен обладать
властью» [The Political Philosophy of Bakunin, стp. 271]
Джефф Драун обращает внимание на то, что «эта тенденция
всегда была скрытой частью “революционного проекта” и только
недавно она реализовалась в более широком антииерархическом
понимании. Но ее источник явно видим в греческих корнях слова
“анархия”». [Between Anarchism and Libertarianism: Defining a
New Movement]
Мы подчеркиваем, что это неприятие иерархии для анархистов
не ограничивается только государством или правительством. Оно
включает все авторитарные экономические, социальные или
политические отношения, особенно связанные с капиталистической
собственностью и наемным трудом. Из аргументов Прудона:
«Капитал… в политическом плане аналогичен правительству…
Экономическая идея капитализма, политика правительства или
власти и теологическая идея церкви есть три сходные идеи,
связанные различными способами. Что капитал делает с трудом,
государство – со свободой, то церковь делает с разумом. Это
триединство абсолютизма на практике столь же губительно,
сколь и в философии. Эффективнее всего порабощение человека
следует по пути одновременного подчинения его воли, тела и
мышления». [цитируется по: Max Nettlau, A Short History of Anar-
chism, С. 43-44] Эмма Голдман, исследуя капитализм, пишет, что
«человек должен продавать его труд», следовательно,
«потребности рабочего и его суждения подчинены желанию
капиталиста». [Red Emma Speaks, стp. 50] За сорок лет до нее
Бакунин сделал тот же вывод, утверждая, что при существующей
системе «рабочий продает свой труд и свою свободу на определенное
время» капиталисту в обмен на заработную плату. [Там же, стp. 187]
Итак «анархия» значит гораздо больше, чем просто «отсутствие
правительства», она означает сопротивление всем формам
авторитарной власти и иерархии. Говоря словами Кропоткина:
«Понятие анархистского общества происходит из… критики…
иерархических организаций и авторитарных концепций общества;
и… анализа тенденций, которые были замечены в прогрессивном
развитии человечества». [Там же, стp. 158] По Малатесте, анархизм
«был рожден моральной революцией против социального
неравенства», и «специфические причины социальной болезни» могут
быть найдены в «капиталистической собственности и
государстве». Когда угнетенные «попытались свергнуть
государство и собственность – тогда был рожден анархизм».
[Errico Malatesta: His Life and Ideas, стp. 19]
Следовательно, говорить, что анархизм является лишь
антигосударственным движением, значит не понимать смысла слова и
идей, в которых оно использовалось и используется анархистским
движением. Как считает Брайан Моррис: «В произведениях
классических анархистов… а так же особенностях анархистского
движения… прослеживается, что анархизм никогда не имел такого
ограниченного видения [выступать только против государства]
Анархизм всегда бросал вызов всем формам власти и эксплуатации,
и был одинаково враждебен и капитализму и религии, поскольку они
поддерживают государство». [Там же, стp. 40]
Таким образом, анархия не хаос, а анархисты не стремятся
создать хаос или беспорядок. Вместо этого, мы желаем создать
общество, основанное на индивидуальной свободе и добровольном
сотрудничестве, то есть порядок, организованный снизу вверх, а не
беспорядок, навязанный властями сверху вниз. Такое общество было
бы настоящей анархией.
Перед тем как мы рассмотрим в подробностях структуру
анархического общества разделе I, необходимо привести слова Ноама
Хомского, который объединил все ключевые аспекты того, как может
выглядеть анархия, предположив, что в по-настоящему свободном
обществе «любые, помимо личных, человеческие взаимоотношения –
то есть те отношения, которые подразумевают
институциональную форму – в общине, на работе, в семье, в
обществе в целом, без разницы какими они могут быть, должны
находиться под прямым контролем их участников. Что
подразумевает рабочие советы в промышленности, прямую
демократию в коммунах, взаимодействие между ними, то есть
свободные ассоциации в больших группах, вплоть до организации
интернационального общества». [Anarchism Interview] Общество
более не будет разделено на иерархии боссов и рабочих, управляющих
и управляемых. Вместо этого, анархическое общество будет основано
на свободных ассоциациях самоуправляемых организаций и
принципах прямой демократии. Анархисты, нужно заметить,
пытаются создать как можно больше таких обществ сегодня, в своих
организациях и своей борьбой.

A.1.2 Что означает «анархизм»?

По словам П.А. Кропоткина, анархизм — «система
безгосударственного социализма». [Anarchism, стp. 46] Иначе
говоря, «избавление от эксплуатации и угнетения человека
человеком, а значит — избавление от частной собственности [то
есть капитализма] и государства». [Errico Malatesta, Towards
Anarchism, стp. 75]
Анархизм, таким образом, политическое движение, цель
которого создать общество без политической, экономической или
социальной иерархии. Анархисты считают, что анархия (отсутствие
господ) — жизнеспособная форма социальной системы, позволяющая
добиться максимума свободы личности и социального равенства. По
их мнению цели свободы и равенства взаимосвязаны. Или, по
Бакунину:
 «Свобода без социализма – привилегия и несправедливость,
социализм без свободы – рабство и скотство» [The Political
Philosophy of Bakunin, стp. 269]
История человеческого общества доказала эту точку зрения.
Свобода без равенства была всего лишь свободой для господ, а
равенство без свободы невозможно и служит оправданием для
рабства.
Есть много различных типов анархизма (от анархо-
индивидуализма до анархо-коммунизма – смотрите главу А.3), но в их
основе всегда было два общих положения – сопротивление
правительству и капитализму. Как отмечал анархо-индивидуалист
Бенджамин Таккер, анархизм выступает за «уничтожение
государства и ростовщичества; за ликвидацию власти и
эксплуатации человека человеком». [цит.: Eunice Schuster, Native
American Anarchism, стp. 140] Анархисты рассматривают прибыль,
процент и арендную плату как ростовщичество (то есть
эксплуатацию) и таким образом выступают против них и тех условий,
которые делают их возможными, так же как и против правительства и
государства.
В целом, по мнению Л. Сьюзан Браун, «связующей нитью» в
анархизме является «общее осуждение иерархии и господства, и
желание бороться за свободу индивида». [The Politics of
Individualism, стp. 108] С точки зрения анархистов, человек не
может быть свободен, если он подчинен государственной или
капиталистической власти. Как резюмировала Вольтарина де Клер:
«Анархизм... учит возможности общества, в котором
жизненные потребности могут быть полностью удовлетворены
для всех, и в котором возможности для полного развития ума и
тела должны принадлежать всем. [Он] учит, что существующая
несправедливая организация производства и распределения благ
должна быть полностью уничтожена, и заменена системой,
которая гарантирует каждому свободу труда, без поиска
собственника, которому он [или она] должна сдать десятину его
[или ее] результатов труда; которая гарантирует свободу
доступа к средствам производства и результатам труда... Слепую
покорность он провоцирует на недовольство; из подсознательного
недовольства воспитывает сознательное недовольство... Анархизм
стремится пробудить сознание угнетенных, желание лучшего
общества, и объяснить смысл необходимости ведения непрерывной
войны против капитализма и государства». [Anarchy! An
Anthology of Emma Goldman's Mother Earth, С. 23-4]
Таким образом, анархизм – политическая теория, которая
отстаивает идею создания анархии, общества, основанного на
принципе «без господ». Для его достижения «как и все социалисты,
анархисты настаивают, что частная собственность на землю,
капитал, и заводы устарела и должна исчезнуть, и что все
средства производства должны перейти — и перейдут! — в
общественную собственность и управляться производителями
благ. И… они заключают, что идеал политической организации
общества — это такое положение вещей, при котором функции
правительства сведены до минимума… [и] что окончательная цель
общества — сократить функции правительства до нуля, то есть
общество без правительства, анархия» [Peter Kropotkin, там же,
стр. 46]
Таким образом анархизм и предлагает, и критикует.
Анархические анализы и критика существующего общества вместе с
тем предлагают видение потенциально нового общества – общества,
которое удовлетворит те человеческие потребности, которые
современное общество удовлетворить не может. Эти потребности:
свобода, равенство и солидарность, они будут отдельно оговорены в
подразделе A.2.
Анархизм объединяет критику с надеждой, поскольку, как
отмечал Бакунин (еще не будучи анархистом), «страсть к
разрушению есть вместе и творческая страсть». Нельзя построить
лучшее общество, не понимая, что не так с существующим.
Однако, нужно подчеркнуть, что анархизм больше чем только
метод познания или представление о новом обществе. Он также
основан на борьбе, борьбе угнетенных за свою свободу. Другими
словами, он становится средством достижения новой системы,
основанной на потребностях людей, безвластии, которая ставит
приоритет планеты над прибылью. Словами шотландского анархиста
Стюарта Кристи:
«Анархизм — движение за человеческую свободу. Он конкретен,
демократичен и эгалитарен... Анархизм был создан — и остается —
как прямой вызов неимущих их угнетению и эксплуатации. Он
выступает против роста государственной власти и против
пагубного идеала собственнического индивидуализма, которые,
вместе или врозь, в конечном счете служат только интересам
меньшинства за счет большинства.
Анархизм — и теория, и практика жизни. В философском плане
он стремится к максимально возможному согласию между
человеком, обществом и природой. Практически он нацеливает нас
на организацию и проживание наших жизней таким способом,
чтобы сделать политиков, правительства, государства и их
политику лишними. В анархистском обществе взаимоуважаемые
свободные люди самоорганизовывались бы свободными
отношениями в естественно определенные сообщества, в которых
средства производства и распределения продуктов труда
принадлежат всем.
Анархисты не мечтатели, одержимые абстрактными
принципами и теоретическими конструкциями... Анархисты
хорошо знают, что идеальное общество не может быть
достигнуто завтра. Действительно, борьба длится вечно! Однако,
их взгляды побуждают борьбу против реальности, как она есть,
ради реальности, которой она могла бы быть...
В конечном счете, борьба, определяющая результат и прогресс
к лучшему обществу, должна начаться с сопротивления каждой
форме несправедливости. В общих чертах, это значит бросить
вызов эксплуатации и легитимности всей принудительной власти.
Если у анархистов и есть один пункт непоколебимой веры, то это
вера в то, что однажды, как только привычка к подчинению
политическим деятелям или идеологам будет утрачена, а
сопротивление подчинению и эксплуатации — приобретено, тогда
обычные люди смогут организовать каждый аспект их жизней в
соответствии с собственными интересами где угодно и в любое
время, свободно и справедливо.
Анархисты не сторонятся народной борьбы, но при этом они
не пытаются подчинить ее. Они практически пытаются сделать
что могут, помочь в ее пределах достичь максимально возможного
уровня отдельного саморазвития и солидарности групп.
Анархические идеи возможно опознать в добровольных отношениях,
эгалитарном участии в процессах принятия решений, взаимной
помощи и критике всех форм принуждения в философских,
социальных и революционных движениях во всех временах и местах».
[My Granny made me an Anarchist, С. 162-3]
Анархизм, проще говоря, — это теоретическое выражение нашей
возможности самоорганизовываться и жить в обществе без
начальников и политиков. Он позволяет рабочему классу и другим
угнетённым людям осознать силу своего класса, защищать прямые
интересы и бороться за революционное изменение общества. Только
так мы можем создать общество, подходящее для жизни в нём.
Это не абстрактная философия. Анархические идеи
осуществляются каждый день. Всякий раз, когда угнетённые люди
защищают свои права, свою свободу, проявляют солидарность и
кооперацию, сражаются против угнетения, организуются без лидеров
и начальников, дух анархизма являет себя. Анархисты просто ищут
как усилить эти либертарные стремления и воплотить их в жизнь. Как
мы обсудим в разделе J, анархисты применяют свои идеи разными
способами внутри капитализма, чтобы изменить его в лучшую
сторону, пока они не избавятся от него полностью. В разделе I мы
обсудим, что заменит его, т.е. к чему стремится анархизм.
А.1.3 Почему анархизм иногда называют
либертарианским социализмом?
Многие анархисты, видя негативную реакцию на термин
«анархизм», использовали другие термины, чтобы подчеркнуть по
своей сути позитивную и созидательную сторону своих идей. Чаще
всего использовались термины «свободный социализм», «свободный
коммунизм», «либертарианский социализм» и «либертарианский
коммунизм». Для анархистов либертарианский социализм,
либертарианский коммунизм и анархизм слова-синонимы. Как писал
Ванцетти:
«В конце концов, мы такие же социалисты, как и социал-
демократы, социалисты, коммунисты, и IWW (индустриальные
рабочие мира). Фундаментальное различие между нами и ними
заключается в том, что они авторитарны, а мы либертарны; они
верят в государство или свое правительство; мы не верим ни в чье
государство или правительство». [Nicola Sacco и Bartolomeo Vanzet-
ti, The Letters of Sacco and Vanzetti, стр. 274]
Но правильно ли это? Возьмём определения из «American Her-
itage Dictionary»:
ЛИБЕРТАРИАНЕЦ: тот, кто верит в свободу действий и
мысли; тот, кто верит в свободу воли.
СОЦИАЛИЗМ: общественная система, где производители
обладают всей полнотой политической власти, средствами
производства и результатами труда.
Просто взяв оба определения и соединив их, получим:
ЛИБЕРТАРИАНСКИЙ СОЦИАЛИЗМ: общественная
система, основанная на свободе действий, мысли и воли, в которой
производители обладают всей полнотой политической власти,
средствами производства и результатами труда.
(Однако стоит добавить, что традиционно словарям не хватает
политической точности, это относится и к данному примеру. Мы лишь
используем эти определения чтобы показать, что слово
«либертарианский» не тождественно «свободно-рыночному»
капитализму, а «социализм» – государственной собственности.
Другие словари, очевидно, будут давать другие определения, особенно
для социализма. Те, кто любят спорить о словарных определениях,
могут продолжить это бесконечное и политически бесполезное
занятие, но без нас).
Однако, из-за создания «Либертарианской партии США»,
многие люди думают, что идея «либертарианского социализма» —
терминологическая ошибка. И верно: многие «либертарианцы»
считают, что анархисты пытаются связать «анти-либертарианские»
идеи «социализма» (так, как его видят либертарианцы) с
либертарианской идеологией, чтобы «социалистические» идеи
выглядели более «приемлемо»; иначе говоря, пытаются украсть
«либертарный» ярлык у его законных обладателей.
Как же это далеко от истины! Анархисты использовали термин
«либертарианский» для характеристики себя и своих идей с 1850-х гг.
Согласно исследованиям историка анархизма Макса Неттлау,
анархист-революционер Жозеф Дежак публиковал журнал «Le
Libertaire, Journal du Mouvement Social» в Нью-Йорке между
1858 и 1861 годами, а сам термин «либертарианский коммунизм»
датируется ноябрём 1880 г., когда французский конгресс анархистов
манифестировал его. [Max Nettlau, A Short History of Anarchism,
стp. 75 и стp. 145] Почти все анархисты стали использовать термина
«либертарианский» с 1890-х гг. после того, как потребовалось обойти
анти-анархические законы во Франции и избежать неприятных
ассоциаций со словом «анархия» в народном представлении
(например, Себастьен Фор и Луиза Мишель выпустили газету «Le
Libertaire» — «Либертарий» — во Франции в 1895 г.). С тех пор,
особенно вне Америки, термин всегда связывался с анархистскими
идеями и движениями. Возьмем Новейшее время, в США анархисты
организовали «Либертарианскую лигу» в июле 1954 г., у нее
были стойкие анархо-синдикалистские принципы и она
просуществовала до 1965 г. Основанная в США «Либертарианская»
партия с другой стороны появилась только в начале 1970-х гг., после
более 100 лет использования термина анархистами для описания
своих политических идей (и через 90 лет после того, как впервые
приняли выражение «либертарианский коммунизм»). Следовательно,
это партия, а не анархисты, «украла» слово. Позже мы обсудим,
почему на самом деле идея «либертарианского» капитализма (как
описывает его Либертарианская партия) – это терминологическая
ошибка.
Также мы позже объясним, почему только либертарианская
социалистическая система владения собственностью может
расширить до предела личную свободу. Не нужно и упоминать о том,
что государственная собственность — то, что обычно называют
«социализмом» — для анархистов и не социализм вовсе. На деле, и
этому мы посвятим ряд отдельных вопросов, государственный
«социализм» — это вид капитализма, без всякой социалистической
составляющей. Как отмечал Рудольф Рокер, для анархистов
социализм — это «не просто вопрос полного живота, но вопрос
культуры, которая должна воспитывать чувство
индивидуальности и свободной инициативы в человеке; без свободы
социализм станет угнетающим государственным капитализмом,
который принесет индивидуальное мышление и чувства в жертву
фиктивному общему интересу». [цитируется по Colin Ward, «Intro-
duction», Rudolf Rocker, The London Years, стp. 1]
Учитывая анархистское происхождение слова
«либертарианский», анархистам не приятно видеть, как оно
используется идеологией, разделяющей мало общего с нашими
идеями. В США, как заметил Мюррэй Букчин, «термин
“либертарианский”, непосредственно, что и говорить, поднимает
проблему обманчивой индентификации антиавторитарной
идеологии с раздробленным движением за “чистый капитализм” и
“свободную торговлю”. Это движение не создавало слова, оно
присвоило его у анархистского движения девятнадцатого века... И
этот термин должен использоваться теми антиавторитариями,
кто пытается выступать единым фронтом вместе со всеми
угнетенными, а не индивидуалистами, отождествляющими
свободу с предпринимательством и прибылью». Таким образом,
анархисты должны «восстановить на практике традицию, которая
была извращена» идеей свободного рынка. [The Modern Crisis, С.
154-5] И так как мы делаем это, мы продолжим называть наши идеи
либертарианским социализмом.

А.1.4 Можно ли считать анархизм социалистическим

учением?
Да. Все течения анархизма выступают против капитализма,
потому что капитализм основан на подчинении, отчуждении и
эксплуатации. (смотрите разделы B и C). Анархисты опровергают
«представление, что люди не могут работать вместе, пока у них
нет направляющего собственника, который присвоил бы часть их
результатов труда» и считают, что в анархическом обществе
«освобожденные рабочие установят свои собственные правила
относительно того, когда, где и как производить» и, таким образом,
освободят себя «от беспощадного гнета капитализма». [Voltairine
de Cleyre, «Anarchism», Exquisite Rebel, стp. 75 и стp. 79]
(Мы снова подчёркиваем, что анархисты выступают против всех
экономических форм, основанных на подчинении, отчуждении и
эксплуатации, включая феодализм, советский «социализм» — или
лучше называть его «государственный капитализм», рабовладение и
т. д. Мы сосредоточились на критике капитализма, так как сейчас эта
форма общественно-экономических отношений господствует в мире).
Индивидуалисты вроде Бенджамина Такера вместе с
социальными анархистами вроде Прудона и Бакунина называли себя
«социалистами». Они делали так потому, что, как писал
Кропоткин в своем сочинении «Современная наука и анархия» «пока
социализм понимался в его настоящем и широком смысле, как
освобождение труда от эксплуатации его капиталом,
анархисты шли в согласии с теми, кто тогда были социалистами».
[Evolution and Environment, стp. 81] Или, словами Такера,
«основное требование социализма в том, чтобы труд владел тем,
что он создает», требование, в котором «обе школы
социалистической мысли... государственный социализм и анархизм»
достигают полного согласия. [The Anarchist Reader, стp. 144]
Следовательно, определение слова «социалист» изначально включало
«всех тех, кто верит в неотъемлемое право человека владеть тем,
что он производит». [Lance Klafta, «Ayn Rand and the Perversion of
Libertarianism,» из Anarchy: A Journal of Desire Armed, №34] Это
стремление покончить с эксплуатацией (или ростовщичеством)
объединяет всех настоящих анархистов и ставит их под
социалистическое знамя.
По мнению большинства социалистов, «единственный способ
для экономной затраты труда — это если производитель владеет
орудиями труда». [Peter Kropotkin, The Conquest of Bread, стp. 145]
Поэтому Прудон, например, поддерживал рабочие кооперативы, где
«каждый человек, участвующий в ассоциации... имеет неделимую
долю собственности компании», потому что «участие в потерях и
доходах» приводит к тому, что «коллективное усилие [то есть
стремление к превышению доходов над расходами] прекращает быть
источником прибыли для небольшого количества собственников и
становится собственностью всех рабочих». [The General Idea of the
Revolution, стp. 222 и стp. 223] Таким образом, стремясь покончить с
эксплуатацией труда капиталом, настоящие социалисты желают
создать общество, где производители обладают и управляют
средствами производства (включая, нужно подчеркнуть, рабочие
места, предоставляющие услуги). Как производители достигнут этого
— это спорный вопрос среди анархистов и других социалистов, но само
стремление разделяется всеми. Анархисты поддерживают прямое
рабочее управление и владение либо рабочими ассоциациями, либо
коммунами (смотрите подраздел A.3 о разных видах анархистов).
Более того, анархисты к тому же против капитализма из-за его
авторитарности, а не только эксплуатации. При капитализме
рабочие не управляют сами собой во время производства и не
управляют результатами своего труда. Такое положение точно не
основано на равной свободе для всех и не может не быть
эксплуататорским, поэтому анархисты против него. Этот взгляд лучше
всего раскрыт в работах Прудона (а он, в свою очередь, вдохновил
Такера и Бакунина), где он утверждает, что при анархизме
«капиталистическая и собственническая эксплуатация будет
остановлена всюду, а система наемного труда — упразднена» и
«каждый рабочий решит для себя: оставаться ли ему просто
наемным слугой, ожидая собственника-капиталиста-хозяина; или
участвовать в переустройстве общества на вольных началах... В
первом случае рабочий подчинен, эксплуатируется: его условие
выживания — повиновение... Во втором случае он восстановит свое
достоинство как человек и гражданин... он станет частью
организации производства, в которой он был прежде лишь рабом...
Мы не должны колебаться, поскольку у нас нет выбора... необходимо
сформировать АССОЦИАЦИЮ среди рабочих... потому что без нее,
они останутся в отношении подчинения у господ, а результатом
будут две... касты хозяев и наемных рабочих, что несовместимо со
свободным самоуправляемым обществом». [Там же, стp. 233 и С.
215-216]
Следовательно все анархисты анти-капиталисты («если
трудящийся владеет результатом своего труда, то это не
капитализм» [Alexander Berkman, What is Anarchism?, p. 44])
Бенджамин Такер, например — анархист, на которого сильнее всего
повлиял классический либерализм (как мы обсудим позднее) —
называл свои идеи «анархическим социализмом» и осуждал
капитализм как систему, основанную на «ростовщичестве,
получателе процента, ренты и прибыли». Такер считал, что в
анархическом некапиталистическом свободно-рыночном обществе,
капиталисты станут не нужны и эксплуатация труда капиталом
исчезнет, так как «трудящиеся... обеспечат себе естественную
заработную плату, то есть все произведенное». [The Individualist
Anarchists, стp. 82 и стp. 85] Такая экономика будет основана на
взаимном кредитовании и свободном обмене товаров между
кооперативами, ремесленниками и крестьянами. По Такеру и другим
анархо-индивидуалистам капитализм это не настоящий свободный
рынок, потому что он испорчен разными законами и монополиями,
которые обеспечивают капиталистам преимущество над рабочими
людьми, таким образом гарантируя последним эксплуатацию через
прибыль, процент и ренту. Даже Макс Штирнер, архи-эгоист, не
испытывал ничего, кроме презрения к капиталистическому обществу
и его различным «призракам», означавшим для него идеи(такие, как
частная собственность, конкуренция, разделение труда и так далее), с
которыми носятся как с религиозными святынями.
Итак, анархисты считают себя социалистами, но особого вида —
либертарными социалистами. Как объяснил анархо-
индивидуалист Джозеф Лабади (вторя Такеру и Бакунину):
«Было сказано, что анархизм не социализм. Это ошибка.
Анархизм — добровольный социализм. Есть два вида социализма,
правительственный и анархический, авторитарный и
либертарный, государственный и свободный. Действительно,
каждая программа улучшения социальных условий предлагает или
увеличить или уменьшить полномочия внешних условий и сил над
человеком. Если они увеличиваются, то это государственный
социализм; если уменьшаются, то — анархический». [Anarchism:
What It Is and What It Is Not]
 Лабади часто повторял, что «все анархисты социалисты, но не
все социалисты анархисты». Следовательно, утверждение Даниэля
Герена «Анархизм — это на самом деле синоним социализма.
Анархист — это в первую очередь социалист, чья цель уничтожить
эксплуатацию человека человеком» эхом отзывается через всю
историю анархического движния, будь это социальное или
индивидуалистическое крыло. [Anarchism, стp. 12] Например,
мученик Хеймаркета [имеется в виду расстрел рабочих 4 мая 1886 г. –
прим. перев.] Адольф Фишер говорил почти те же слова, что и Лабади
– «каждый анархист социалист, но каждый социалист не
обязательно анархист» — признавая однако, что движение
«разделилось на две фракции, коммунистические анархисты и
прудонисты против анархистов среднего класса». [The
Autobiographies of the Haymarket Martyrs, стp. 81]
Итак, хоть индивидуалисты и социальные анархисты во многом
не согласны друг с другом — например, в том, что настоящий, т.е.
некапиталистический, свободный рынок это лучшее средство, чтобы
расширить до предела свободу, но они вместе считают, что
капитализму как эксплуатации и отчуждению нужно противостоять, а
анархическое общество должно, по определению, быть основано на
совместном, а не наёмном труде. Только совместный труд сможет
«уменьшить полномочия внешних условий и сил над человеком» в
течение рабочих часов и дать производителям самоуправление; это и
есть основной идеал социализма. Например, индивидуалист Джозеф
Лабади, утверждал, что профсоюз был «наглядной иллюстрацией
завоевания свободы ассоциацией» и что «без профсоюза у рабочего
меньше возможностей в отношениях с собственником, чем с
профсоюзом». [Different Phases of the Labour Question]
Однако значения слов меняются со временем. Сейчас
«социализмом» почти всегда называют государственный
социализм, систему, против которой все анархисты, так как она
отрицает свободу и настоящие социалистические идеалы. Все
анархисты согласятся с утверждением Ноама Хомского на этот счёт:
«Если понятие “левый” включает “большевизм”, тогда я точно
не “левый”. Ленин был одним из самых вредоносных врагов
социализма». [Marxism, Anarchism, and Alternative Futures, стp.
779]
Анархизм всю свою историю противопоставлял себя идеям
марксизма, социал-демократии и ленинизма. Задолго до прихода
Ленина к власти, Михаил Бакунин предупреждал последователей
Маркса о «красной бюрократии», которая установит «худшее из
деспотических правительств», если государственно-
социалистические идеи Маркса будут применены на практике. И
верно, работы Штирнера, Прудона и особенно Бакунина
предсказывают все ужасы государственного социализма с
потрясающей точностью. К тому же анархисты были среди первых и
наиболее последовательных критиков и противников
большевистского режима в России.
Конечно, у анархистов как социалистов есть общие идеи с
некоторыми марксистами (но не с ленинистами). Бакунин и Такер
соглашались с анализом и критикой капитализма Марксом, и его
трудовой теорией стоимости (об этом мы поговорим в разделе С). На
самого Маркса сильно повлияла книга Макса Штирнера
«Единственный и его собственность», которая содержит не только
блестящую критику того, что Маркс называл «вульгарным»
коммунизмом, но и критику государственного социализма. Также
были люди внутри марксистского движения, придерживающиеся
идей, весьма близких социал-анархизму (особенно анархо-
синдикалистской ветви социал-анархизма): Антон Паннекук, Роза
Люксембург, Пол Мэттик и другие антиленинисты. Карл Корш,
например, благожелательно описывал анархическую революцию в
Испании. Конечно, есть преемники марксизма-ленинизма, но так же
есть преемники и более либертарного марксизма, резко
критиковавшие Ленина и большевизм, и чьи идеи близки стремлению
анархизма к свободным ассоциациям равных участников.
Поэтому анархизм — форма социализма, находящаяся на разных
полюсах с тем, что обычно определяется как «социализм» (то есть
государственная собственность, контроль и управление). Вместо
«центрального планирования», которое для многих ассоциируется со
словом «социализм», анархисты предлагают свободную ассоциацию и
сотрудничество между людьми, рабочими и общинами, и, таким
образом, выступают против «государственного» социализма как
формы государственного капитализма, где «где каждый мужчина или
женщина — наемные работники, а государство — единственный
работодатель». [Benjamin Tucker, The Individualist Anarchists,
стp. 81] Поэтому анархисты отвергают марксистскую (под которым
большинство людей подразумевают «социализм»), «идею
государства как капиталиста к которой социал-демократическая
фракция социалистической партии теперь пытается упростить
понятие социализма». [Peter Kropotkin, The Great French
Revolution, Т. 1, стp. 31] Анархистское возражение против
отождествления марксизма, «централизованного планирования» и
государственного социализма/капитализма с социализмом будет
рассмотрено в разделе H.
Из-за этих различий с государственными социалистами и для
избежания путаницы, большинство анархистов называют себя только
«анархистами», так как считается само собой разумеющимся, что
анархизм относится к социалистическим учениям. Однако, с
развитием так называемого «либертарианства» в США, некоторые
прокапиталистически настроенные силы стали называть себя
«анархистами», и именно поэтому мы заострили внимание на этом
пункте. Исторически и логически, анархизм подразумевает
антикапитализм, то есть социализм, и эта позиция, мы подчеркиваем,
поддерживается всеми анархистами (о том, почему «анархо»-
капитализм не анархичен, смотрите раздел F).
A.1.5 Как появился анархизм?
Об этом превосходно написано в Организационной
Платформе Всеобщего Союза Анархистов, составленной
участниками Махновского движения в российской Революции
(смотрите главу A.5.4):
«Классовая борьба, создаваемая неволей и вековыми
стремлениями трудящихся к свободе, породила в среде угнетенных
идею анархизма — идею полного отрицания классовой и
государственной системы общежития и замены последней
свободным безгосударственным обществом самоуправляющихся
тружеников.
Не из абстрактных размышлений ученого или философа вырос,
таким образом, анархизм, а из той борьбы, которую трудящиеся
вели непосредственно с капиталом, из их нужд и потребностей, из
их психологии, из их стремлений к свободе и равенству, которыми
трудовые массы особенно живут в лучшие героические эпохи своей
жизни и борьбы.
Выдающиеся мыслители анархизма — Бакунин, Кропоткин и
др. — не создавали идею анархизма, а находя ее в массах, силою своей
мысли и своих знаний лишь помогали ее выявлению и ее
распространению». [С. 15-6]
Как и анархистское движение вообще, Махновщина была
массовым движением трудящихся, сопротивляющихся власти, и
красным (Коммунизму) и белым (Царизму/Капитализму), на Украине
с 1917 до 1921. Питер Маршалл отмечал, что «анархизм...
традиционно находил своих главных сторонников среди рабочих и
крестьян». [Demanding the Impossible, стp. 652]
Анархизм был создан борьбой угнетенных за свободу. По
Кропоткину, например «анархизм... родился среди каждодневной
борьбы» и «анархическое движение начиналось каждый раз под
впечатлением какого-нибудь большого практического урока. Оно
зарождалось из уроков самой жизни». [Evolution and
Environment, стp. 58 и стp. 57] Для Прудона «доказательство» его
мутуалистских идей лежит в «существовавшей практике,
революционной практике» … «тех трудовых ассоциаций... которые
спонтанно... возникали в Париже и Лионе... [показывая, что]
кредитные организации и организации труда сошлись в одном и
том же». Действительно, как утверждал один историк, ощущалось
«довольно близкое сходство между идеалом Прудона... и программой
Лионских Мутуалистов» что означало «удивительную
конвергенцию[между идеями] и, вероятно, Прудон смог
сформулировать его позитивную программу столь
последовательно благодаря примеру рабочих шелковых фабрик
Лиона. Социалистический идеал, который он предлагал, уже был
реализован этими рабочими». [K. Steven Vincent, Pierre-Joseph
Proudhon and the Rise of French Republican Socialism, стp. 164]
Таким образом, анархизм появился благодаря борьбе за свободу
и желанию жить полной человеческой жизнью, в которой у нас есть
время на жизнь, любовь и развлечения. Анархизм не был создан
несколькими людьми, отрезанными от жизни во дворцах, смотрящих
сверху вниз на общество и строящих свои выводы на собственных
понятиях относительно того, что правильно, а что нет. Наоборот, он
был и остается результатом борьбы и сопротивления рабочего класса
власти, принуждению и эксплуатации. Как Альберт Мельтцер
пояснял:
«Теоретических создателей анархизма никогда не было, хотя
он произвел много теоретиков, которые исследовали самые разные
аспекты его философии. Анархизм остался учением, определяемым
действием, а не воплощением интеллектуальной идеи. Очень часто
буржуазный законодатель приходит и записывает то, что уже
работает на практике у рабочих и крестьян; затем буржуазными
историками этому законодателю приписываются свойства
лидера, и последующими буржуазными авторами(цитирующих уже
буржуазных историков) таким образом “находится” еще один
случай, который якобы “доказывает”, что рабочий класс полагался
на буржуазное лидерство». [Anarchism: Arguments for and
against, стp. 18]
Глазами Кропоткина: «Анархизм получил свое начало из
творческой созидательной активности масс, вырабатывающих
учреждения обычного права... против тех мнимых благодетелей
человечества, которые стремились все время либо уничтожить те
из учреждений обычного права, которые мешали образованию
личной власти, либо преобразовать их в своих личных интересах
или в интересах своей касты... Анархизм родился из того же
протеста, критического и революционного, из которого родился
вообще весь социализм». Анархизм, в отличие от остальных форм
социализма «поднимает свою святотатственную руку не только
против капитала, но также против его оплотов: государства,
централизации и установленных государством законов и суда». Все
анархические авторы «работали над общим описанием принципов
[анархизма], и теоретического и научного обоснования его учения»,
полученного из опыта борьбы рабочего класса и анализа
эволюционных тенденций общества. [Там же, стp. 19 и стp. 57]
Действительно, анархические тенденции и организации в
обществе существовали задолго до того, как Прудон взялся за перо в
1840 г. и объявил себя анархистом. Пока анархизм оформлялся
окончательно как конкретная политическая теория, рожденная в
эпоху раннего капитализма (Анархизм «появился в конце
восемнадцатого века... [и] принял двойной вызов свержения и
капитала, и государства». [Peter Marshall, там же, стp. 4]),
анархистские авторы анализировали историю либертатных
тенденций. Кропоткин писал, например, что «во все времена в
человеческих обществах сталкивались в борьбе два враждебных
течения: анархическое и государственное». [Там же, стp. 16] Во
«Взаимной помощи как факторе эволюции» Кропоткин
проанализировал либертарные аспекты предыдущих обществ и
отметил те, что успешно применяли (до некоторой степени)
анархистскую организацию или отдельные аспекты анархизма. Он
опознавал тенденцию реальных примеров воплощения анархических
идей на практике задолго до возникновения «официального»
анархического движения и утверждал, что:
«С самых отдаленных времен каменного века дикари должны
были видеть, какие происходят плачевные по следствия, как только
люди позволяют завладеть властью кому-нибудь из своей среды,
хотя бы то был самый умный, самый храбрый, самый мудрый из них.
Вот почему наши предки уже в самые отдаленные времена
старались выработать такие учреждения, которые мешали бы
отдельным лицам захватывать власть. Их племена, их роды, а в
более поздний период — деревенская общи на, средневековые цехи
(цехи доброго соседства, цехи ремесел и искусств, купцов, охотников
и т. п.) и, наконец, вольные города или “народоправства” (как их
совершенно верно называл Костомаров) с двенадцатого по
шестнадцатый век — все это были учреждения, возникшие среди
народа. Они установлены были не предводителями и не вожаками, а
самим народом, чтобы противодействовать захвату власти
иноземными завоевателями или отдельными членами своего же
рода, племени или города». [Anarchism, С. 158-9]
Кропоткин ставил борьбу людей рабочего класса (из которой и
возник современный анархизм) в один ряд с этими историческими
формами народной организации. Он утверждал, что: «Рабочие
союзы... — результат того же народного духа, который старается
защитить себя на этот раз от насилия капиталистов и их
пособников: церкви и государства» как и род, деревенская община
или «такой же независимый народный образ действий в
удивительно плодотворной деятельности “секций” города Парижа
и других больших городов, равно как и целого ряда маленьких коммун
во время Великой Революции» в 1793 г. [Там же, стp. 159]
Таким образом, хотя анархизм как политическая теория и
выражает борьбу рабочего класса и самоорганизацию против
капитализма и современного государства, идеи анархизма
непрерывно проявлялись на практике в истории человечества.
Например, многие коренные народы Северной Америки и др.
практиковали анархизм за тысячи лет до его появления как
конкретной политической теории. Также анархические тенденции и
организации существовали в каждой крупной революции: городские
собрания Новой Англии во время Американской революции,
парижские «секции» во время Французской революции, рабочие
советы и фабрично-заводские комитеты во время Русской революции
— и это только несколько примеров (смотрите подробнее в книге
Мюррэя Букчина «Третья революция»). И это не удивительно, ведь
если анархизм, как мы утверждаем, — результат сопротивления
власти, то любое общество, подчиненное власти, будет вызывать
сопротивление и породит анархические тенденции (и, конечно, любое
общество без власти не может не быть анархией).
Иначе говоря, анархизм выражает борьбу против отчуждения,
угнетения и эксплуатации, обобщение опыта и анализа трудящихся о
том, что не так с нынешней системой, их надежды и мечты о лучшем
будущем. Эта борьба существовала ещё до того, как её назвали
анархизмом, но историческое анархическое движение (т.е. как группа
людей, назвавших свои идеи и свой идеал анархизмом) – это плод
борьбы рабочего класса против капитализма и государства, против
отчуждения, угнетения и эксплуатации, и за свободное общество
свободных и равных личностей.

A.2 Чего хотят анархисты?

Обратимся к стихотворению выдающегося английского поэта
XIX века Перси Биши Шелли, чтобы получить общее представление о
том, какими ценностями руководствуются анархисты и какие идеалы
движут анархизмом:

Человек,
что жив в добре, не присягнёт позору.
Чуме опустошающей подобна власть:
касаньем раздаёт заразу; послушанье—
бич гениев, добра, свободы, правды,—
рабами делает людей, а образ человечий—
подвластным инструментом.
[Королева Маб, перевод Терджимана Кырымлы]
 Как можно понять из строчек Шелли, анархистам очень важна
свобода, как для себя, так и для других. Они считают, что
индивидуальность, – а она делает человека личностью – самый
важный аспект человечности. При этом они признают, что
индивидуальность не существует в вакууме, а представляет собой
социальный феномен. Вне общества индивидуальность невозможна,
человеку нужны другие люди, чтобы расти и развиваться.
Кроме того, между индивидуальным и социальным развитием
есть взаимосвязь: человек растет и формируется благодаря
социальным условиям, и в то же время он формирует и меняет
социальные условия (как для себя, так и для других) своими
действиями и мыслями. Общество, не основанное на свободе людей,
их надеждах, мечтах и идеях, бессмысленно и мертво. Таким образом,
«созидание человеческого бытия… – коллективный процесс, процесс,
в котором участвуют и сообщество, и индивид». [Murray
Bookchin, The Modern Crisis, стp. 79] Следовательно, неправы те
политические теории, которые базируются либо только на социальном
принципе, либо только на индивидуальном.
Для наиболее полного развития человека в обществе, по мнению
анархистов, в основу общества необходимо положить три
взаимозависимых принципа: свободы, равенства и братства (или
солидарности). Эти принципы признаются всеми анархистами.
Анархо-коммунист Петр Кропоткин говорил о революции,
вдохновленной «красивыми фразами о Свободе, Равенстве и
Братстве»[The Conquest of Bread, стp. 128] Анархо-индивидуалист
Бенджамин Такер описывал подобную идею, утверждая, что анархизм
«настаивает на социализме ─ истинном социализме, анархическом
социализме: господстве на земле Свободы, Равенства и
Братства»[Instead of a Book, стp. 363]
Свобода необходима ради самого полного расцвета интеллекта,
творческого потенциала и достоинства человека. Подчиненный
другим человек отучается думать и действовать самостоятельно, а ведь
это единственный способ развития собственной индивидуальности.
Подчинение также душит новаторство и личную инициативу и
приводит к единообразию и посредственности. Таким образом,
общество, стремящееся к максимальному росту индивидуальности,
должно обязательно базироваться на добровольной ассоциации, а не
на принуждении и власти. Цитируя Прудона: «Все вместе и все
свободны». Или, как отмечал Луиджи Галлеан, анархизм –
«автономия человека в свободной организации» [The End of
Anarchism?, стp. 35] (Смотрите главу A.2.2 Почему анархисты
настаивают на необходимости свободы в обществе?).
Если свобода необходима для самого полного развития
индивидуальности, то равенство необходимо для существования
подлинной свободы человека. Не может быть реальной свободы в
классовом иерархическом обществе, пронизанном неравенством,
властью, богатством и привилегиями. В таком обществе лишь
немногие – те, кто наверху иерархии – могут быть относительно
свободными, а остальные – полурабы. Следовательно, без равенства
свобода становится посмешищем: в лучшем случае это «свобода»
выбрать себе хозяина, как при капитализме. Но даже элита при таких
условиях не совсем свободна, потому что она вынуждена жить в
чахлом обществе, созданном уродливой и бесплодной тиранией,
испытывая на себе неприязнь большинства. И так как
индивидуальность развивается наиболее полно только в самом
широком контакте с другими свободными людьми, то члены элиты
ограничены в возможностях для их собственного развития дефицитом
свободных людей для взаимодействия.(Смотрите также главу А.2.5 –
Почему анархистов интересует равенство?)
Наконец, братство(или солидарность) означает взаимную
помощь, то есть добровольную совместную работу с людьми, которые
разделяют те же самые цели и интересы. Но без свободы и равенства,
общество становится пирамидой конкурирующих классов, основанных
на подчинении низов верхам. В таком обществе, как мы знаем из
собственного опыта, действуют принципы «угнетай или будь
угнетенным», «собаки едят собак» и «каждый за себя». Подобный
«грубый индивидуализм» в таком обществе развивается в ущерб
чувству общности интересов: низы ненавидят верхов, а верхи боятся
низов. При таких условиях не может быть никакого всеобщего
братства, только частичная форма солидарности в пределах классов,
интересы которых противопоставлены и ослабляют все общество в
целом. (Смотрите также главу A.2.6 – Почему братство так важно для
анархистов?)
Надо отметить, что солидарность не подразумевает собой
самопожертвования или самоотрицания, подчинения своих интересов
интересам общества. Как отмечал Эррико Малатеста:
«Мы – все эгоисты, все мы стараемся удовлетворить свои
потребности. Но анархист находит самое большое удовлетворение
в борьбе за пользу всех, борьбе для достижения общества, в котором
он может быть братом среди братьев, среди здоровых,
интеллектуальных, образованных и счастливых людей. А тот, кто
приспособился, кто удовлетворен жизнью среди рабов и тянет себе
прибыль от труда рабов, – не анархист и не может быть
анархистом». [Errico Malatesta: His Life and Ideas, стp. 23]
По мнению анархистов настоящее богатство – другие люди и
планета, на которой мы живем. Или, словами Эммы Голдман: оно
«состоит в полезных и красивых вещах, которые помогают создать
сильные, красивые тела, и обстановку рождающую желание жить...
[Наша] цель – самое свободное по возможности выявление всех
скрытых сил человека... Такое свободное проявление человеческой
энергии возможно только при полной индивидуальной и социальной
свободе,» иначе говоря «социальном равенстве»[Red Emma Speaks,
С. 67-8]
Такое внимание к индивидуальности, разумеется, не означает,
что анархисты – идеалисты, воображающие, будто бы люди или идеи
развиваются вне общества. Индивидуальность и идеи растут и
развиваются в обществе, как результат материального и
интеллектуального взаимодействия и анализируемого опыта.
Анархизм, поэтому, является материалистической теорией,
признавающей, что идеи развиваются и растут из социального
взаимодействия и умственной деятельности людей (смотрите Михаил
Бакунин, «Бог и Государство» про дискуссию между
материалистами и идеалистами).
Это значит, что анархистское общество будет создано людьми, а
не неким божеством или по иному абстрактному принципу, так как
«ничто никогда не устраивается само собой, особенно в
человеческих отношениях. Это люди меняют мир и делают это
согласно своим воззрениям и своему пониманию бытия». [Alexander
Berkman, What is Anarchism?, стр. 185]
Поэтому в основе анархизма лежит сила идей и способностей
людей действовать и менять собственные жизни, исходя из
собственных предположениях относительно того, что верно, а что –
нет. Иначе говоря, свобода.
A.2.1. В чем смысл анархизма?
Как мы выяснили, под «анархией» подразумевается общество
«без правителей» или «без (иерархической) власти». Анархисты не
против «власти» в смысле авторитета экспертов, наиболее хорошо
осведомленных, квалифицированных и мудрых в обществе, но они
считают, что даже такая власть не имеет права принуждать остальных
следовать их рекомендациям или отчуждать остальных от процесса
принятия решений (смотрите подраздел B.1). В двух словах это значит,
что анархизм антиавторитарен.
Анархисты антиавторитаристы, потому что они считают, что
человек не должен подчинять себе собратьев. Анархисты, по словам
Сьюзен Браун, «верят во врожденное достоинство и ценность
человеческой индивидуальности». [The Politics of Individualism,
стp. 107] Власть ведет общество к деградации и унижению, так как
подчиняет волю и суждения угнетенных воле и суждениям
угнетателей, этим уничижая человеческое достоинство и чувство
самоуважения, а ведь они развиваются только при персональной
независимости. Кроме того, власть ведет (и делает возможной) к
эксплуатации, корню неравенства, бедности и социальной
несправедливости.
 Иначе говоря, смысл анархизма (позитивное определение) в
добровольном сотрудничестве между равными людьми ради их
наиболее полной свободы и всестороннего развития
индивидуальности.
Сотрудничество между равными людьми – ключевое понятие
антиавторитаризма. Сотрудничеством мы можем развить и защитить
нашу ценность как уникальных личностей, а также обогатить нашу
жизнь и свободу, потому что «человек становится человеком и
достигает как сознания, так и осуществления своей человечности
лишь в обществе и лишь коллективной деятельностью всего
общества... Я могу назвать себя действительно свободным лишь
тогда, когда моя свобода или, что тоже, мое человеческое
достоинство, мое человеческое право, заключающееся в том, чтобы
не повиноваться никакому другому человеку и руководствоваться в
моих действиях лишь моими собственными убеждениями, лишь
когда эта моя свобода, отраженная равно свободным сознанием
всех людей возвращается ко мне, подтвержденная согласием всех».
[Михаил Бакунин, цит.: Errico Malatesta, Anarchy, стp. 30]
Антиавторитаризм вовсе не мешает анархистам утверждать, что
человеческое существование носит социальный характер и что люди
взаимно влияют друг на друга. Мы не можем избежать «власти» этого
взаимного влияния, потому что, как Бакунин напоминает нам:
«Уничтожение этого взаимного влияния было бы, стало быть,
смертью. И когда мы требуем свободы масс, мы не претендуем
уничтожать ни одного из этих естественных влияний на них ни
одной личности, ни одной группы лиц. Мы хотим уничтожения
искусственных, привилегированных, законных, официальных
влияний». [цит.: Malatesta, Anarchy, стp. 51]
Иначе говоря, тех влияний, что порождены иерархической
властью.
Иерархические системы, например капитализм, посягают на
свободу, и в результате «умственные, моральные,
интеллектуальные и физические качества людей стагнируют,
чахнут и деградируют». (см подраздел B.1) Поэтому одна из
«великих истин анархизма» состоит в том, что «быть
действительно свободным означает позволить каждому прожить
свою жизнь по собственному усмотрению, при условии, что каждый
позволит всем остальным сделать то же самое». Ради этого
анархисты сражаются за лучшее общество, за общество, которое будет
уважать людей и их свободу. При капитализме «все идет на рынок, на
продажу: все – товар». Но ведь есть «вещи, которые бесценны.
Среди них жизнь, свобода и счастье, и все это общество будущего,
свободное общество, гарантирует всем». Анархисты стремятся
формировать у людей осознание собственного достоинства,
индивидуальности и свободы, и поощрить дух восстания,
сопротивления и солидарности против власти. За это властьимущие
постоянно винят анархистов в нарушении общественного порядка, но
анархисты уверены, что завоевание свободы много лучше мирного
рабства. Анархисты, сообразно нашим идеалам, «верят в
общественный порядок любой ценой – кроме, разумеется, цены
свободы. Но трудящимися этот драгоценный дар, кажется, уже
утрачен. Жизнь... у них, конечно, есть; но чего стоит их жизнь,
лишенная вышеобозначенных ценностей?» [Lucy Parsons, Liberty,
Equality & Solidarity, стp. 103, стp. 131, стp. 103 и стp. 134]
Подытоживая вышесказанное, скажем, что анархисты стремятся
к обществу, в котором люди взаимодействуют способами, которые
увеличивают свободу всех, вместо способов уничтожения свободы(в
том числе потенциального) большинства в пользу меньшинства.
Анархисты отказываются дать власть над собой кому-либо, власть
говорить им, как жить под угрозой наказания в случае неповиновения.
Возможно, не-анархистам стоило бы честно спросить себя: разве эта
позиция нуждается в более подробном объяснении?
A.2.2 Почему анархисты настаивают на
необходимости свободы в обществе?
Анархиста можно описать словами Бакунина как «фанатичного
приверженца свободы, видящего в ней единственную среду, где
может развиться ум, достоинство и счастье людей»[Michael
Bakunin: Selected Writings, стp. 196] Поскольку люди обладают
разумом, отрицать их свободу – значит отрицать их возможность
мыслить самостоятельно, а значит, отрицать само существование
людей. По мнению анархистов, свобода есть продукт нашей
человечности, потому что:
«Сам факт… что человек имеет сознание, отличное от
других, порождает у него желание действовать свободно. Тяга к
свободе и самовыражению – фундаментальная и преобладающая
черта человека». [Emma Goldman, Red Emma Speaks, стp. 439]
Поэтому анархизм «предлагает восстановить самоуважение,
независимость личности и свободу от всяких стеснений и
вмешательств власти. Только свободный человек может встать во
весь свой рост. Только свободный он научится думать, действовать
и проявлять свои лучшие стороны. Только свободный он уяснит себе
истинную силу общественных связей, которые соединяют людей
воедино и являются основанием нормальной общественной жизни».
[Там же, С. 72-3]
Таким образом, для анархистов, свобода – это возможность
людей достигать своих целей своими методами. Принимая
самостоятельно решения, отражающиеся на своих жизнях, люди
преодолевают апатию и пассивность. Только свобода может
гарантировать человеку индивидуальное развитие и многообразие.
Самоуправление и принятие своих решений – вот отличное
упражнение для разума, развивающее и поощряющее вовлеченных
людей. Как писал Малатеста: «Людей, стремящихся учиться свободе
и управлению собственными интересами, стоит оставить,
предоставив их самим себе, чтобы они смогли почувствовать
ответственность за свои действия в плане того, хорошо или плохо
они поступают. Они могут ошибиться, но они поймут из
последствий, что было сделано не так и попробуют новые пути».
[Fra Contadini, стp. 26]
Свобода – необходимая предпосылка для максимального
развития индивидуального потенциала. А индивидуальный
потенциал, несомненно, социальный продукт, поскольку может
развиваться только в сообществе. Здоровое свободное сообщество
воспитает свободных личностей, которые, в свою очередь,
преобразуют сообщество и обогатят социальные отношения между
людьми, ранее составлявшими это сообщество. Свободы, будучи
социально рожденными, «существуют не потому, что в
законодательном порядке занесены на бумагу, а только потому,
что они стали для людей внутренней привычкой и любая попытка
посягнуть на них вызывает бурную реакцию населения...
Угнетенные могут заставить уважать себя только в том случае,
если они умеют защищать свое человеческое достоинство. Это
верно не только для частной, но и для политической жизни». Мы
«пользуемся всеми политическими правами и завоеваниями,
которых мы на сегодня более или менее добились, не по доброй воле
своих правительств, но благодаря собственной решительности».
[Rudolf Rocker, Anarcho-syndicalism, стp. 75]
Поэтому анархисты поддерживают тактику «прямого
действия» (смотрите подраздел J.2), поскольку, как утверждает
Эмма Гольдман, мы «получаем такую свободу, какую хотим иметь.
Анархизм призывает к прямому действию, открытому вызову и
борьбе против всяких законов и стеснений: экономических,
социальных и моральных». Он требует «цельности,
положительности, храбрости и мужества, требует свободного,
независимого духа», только «упорное сопротивление» может
«окончательно освободить [нас] Прямое действие, направленное
против власти на заводе, против судебной власти, против власти
вторгающегося всюду морального кодекса, есть логический и
последовательный метод анархистской борьбы». [Red Emma
Speaks, С. 76-7]
Прямое действие, иначе говоря, это приложение свободы, не
только в качестве сопротивления притеснению здесь и сейчас, но и в
качестве средства создания свободного общества. Оно создает
необходимую индивидуальную ментальность и социальные условия, в
которых свобода расцветает. Что крайне существенно, поскольку
свобода развивается только в обществе. Как писал Мюррей Букчин:
«Свобода, независимость и автономия людей в данный
исторический период – результат длительных социальных
традиций… и коллективного развития; последнее не отрицает
того, что индивиды играют важную роль в этом развитии,
наоборот, они должны делать это, если они хотят быть
свободными». [Social Anarchism or Lifestyle Anarchism, стp. 15]
Но свобода требует и правильной социальной среды для роста
и развития. Социальная среда должна быть децентрализована и
базироваться на прямом управлении производства трудящимися.
Поскольку централизация возможна только при принудительной
власти, то именно в самоуправлении сущность свободы.
Самоуправление гарантирует, что люди разовьют все свои
способности, особенно умственные. Иерархия, напротив, ликвидирует
активность и мышление большинства в пользу активности и
мышления меньшинства. Поэтому, вместо того, чтобы развивать их
способности наиболее полным образом, иерархия маргинализирует
людей, и их развитие чахнет (смотрите подраздел B.1)
По этой причине анархисты выступают и против капитализма, и
против государства. Французский анархист Себастиан Фор заметил,
что власть «скрывается в двух основных формах: в политической
форме, то есть государстве; и в экономической форме, то есть
частной собственности» [цит.: Peter Marshall, Demanding the
Impossible, стp. 43] Капитализм, как и государство, основан на
централизованной власти (т.е. власть босса над рабочими), основная
цель которой состоит в том, чтобы исключить трудящихся из
управления производством. Поэтому «серьёзное, окончательное и
полное освобождение рабочих возможно только лишь при одном
условии, а именно экспроприации капитала, то есть сырья и всех
орудий труда, включая землю, всеми рабочими». [Михаил Бакунин,
цит.: Rudolf Rocker, там же, стp. 50]
Следовательно, как утверждает Ноам Хомский,
«последовательный анархист должен выступить против частной
собственности на средства производства и наемного труда как
компонента этой системы, как несовместимых с принципом
свободного и самоуправляемого труда». [«Notes on Anarchism», For
Reasons of State, стp. 158]
Таким образом, свобода для анархистов означает общество
безвластия, в котором реализовано на практике самоуправление
индивидов и их групп, т.е. они управляют только собой. Что же отсюда
следует?
 Во-первых, анархическое общество будет носить
непринудительный характер, а насилие или угроза насилия не будут
использоваться, чтобы «убедить» людей сделать что-либо;
Во-вторых, так как анархисты – последовательные сторонники
индивидуального суверенитета, то они также выступают против
учреждений, основанных на принудительной власти, т.е. иерархии;
И, наконец, анархисты, выступая против «организации», на
самом деле выступают против централизованных, иерархических и
бюрократических организаций, например, правительства. Они не
против самоуправления через конфедерации децентрализованных
организаций, до тех пор, пока они основаны на прямой демократии, а
не на делегации власти «представителям» (смотрите главу А.2.9 об
анархической организации). Поскольку власть – противоположность
свободы, следовательно, любая форма организации, основанной на
делегации власти – угроза свободе и достоинству людей, подчиненных
такой власти.
Анархисты видят в свободе единственную социальную среду, в
которой расцветают человеческие достоинство и многообразие. При
капитализме и государственном устройстве, однако, нет никакой
свободы у большинства, поскольку частная собственность и иерархия
подчиняют склонности и суждения большинства воле господ, строго
ограничивая их свободу и делают невозможным «полное развитие
всех способностей, интеллектуальных и моральных, скрытых в
каждом человеке» [Michael Bakunin, Bakunin on Anarchism, стp.
261] Вот почему анархисты стремятся призвать «реальное правосудие
и реальную свободу... землю» для «всего лживого, всего ненужного,
этой чудовищной траты человеческой жизни, костей, сухожилий,
мозга и сердца, превращения людей в человеческое тряпье,
призраков, жалких карикатурных существ, которых господа
держат ради своего существование; вот что зовется “экономикой”,
в действительности это наиболее ужасная трата – жертва
производителя произведенному – всех прекрасных и благородных
инстинктов к выгоде одного аттрибута: власти расчета». [Vol-
tairine de Cleyre, The First Mayday: The Haymarket Speeches 1895-
1910, С, 17-18]
(Смотрите раздел B об иерархической и авторитарной природе
капитализма и государства)

A.2.3 Возможна ли анархическая организация?

Да. Без взаимодействия между людьми полноценная
человеческая жизнь невозможна. Свобода не может существовать без
общества и организации. Как писал Георг Баррет:
«Для полноценной жизни нам необходимо сотрудничать друг с
другом, а сотрудничая, мы заключаем некие соглашения со своими
товарищами. Но предположение, что такие соглашения
ограничивают свободу, совершенно нелепо; напротив, они
воплощают нашу свободу
Если же кому-то захочется выдумать догму, будто бы такие
соглашения вредят свободе, тогда такая свобода неизбежно
превратится в тиранию, поскольку она запретит людям обычные
ежедневные удовольствия. Следуя такой догме, я не могу
прогуляться со своим другом, потому что это якобы против
принципов свободы, так как я должен согласиться быть в
определенном месте в определенное время, чтобы встретить его.
Мои полномочия должны распространяться только на меня, но,
делая так, я должен сотрудничать с кем-то еще, а сотрудничество
подразумевает соглашение, и это якобы против свободы. Очевидно,
насколько этот аргумент абсурден! Я не ограничиваю, но
воплощаю свою свободу, когда я соглашаюсь гулять со своими
друзьями.
Если же, с другой стороны, я решаю, что, благодаря моим
превосходным знаниям, моему другу неплохо бы получить опыт
прогулки со мной, а затем пытаюсь принудить его выйти
погулять, тогда я начинаю ограничивать свободу. Вот в чем
разница между свободным соглашением и правительством».
[Objections to Anarchism, С. 348-9]
«Единственное средство» избежать в организации проявлений
власти, по мнению анархистов, заключается в том, «чтобы каждый из
нас принимал активное и сознательное участие в коллективной
работе и прекратил быть пассивным инструментом в руках
лидеров». [Errico Malatesta, Errico Malatesta: His Life and Ideas,
стp. 86]
Итак, анархисты хорошо осведомлены о необходимости
организации в структуры открытого типа. Как утверждала Кэрол
Эрлих, хотя анархисты «не выступают против организационных
структур вообще», а лишь «хотят отменить иерархические
структуры», стереотипы о них «почти всегда включают желание
тотальной дезорганизации». Это не так, ведь «организации, которые
построены на ответственности, распылении власти среди
максимально возможного числа людей, чередовании задач (в
противоположность разделению труда), обмене опытом и
свободном распространении информации и ресурсов» основаны на
«подлинно социально-анархических принципах организации!» [«So-
cialism, Anarchism and Feminism», Quiet Rumours: An Anarcha-
Feminist Reader, стp. 47 и стp. 46]
Тот факт, что анархисты настаивают на анархической
организации, может показаться странным, на первый взгляд, и это
понятно. «Тем, у кого есть опыт только авторитарной
организации представляется, – говорят британские анархисты, –
будто бы организация может быть только тоталитарной или
демократической, а те, кто против всех правительств, должны
также игнорировать любые организационные вопросы. Но это не
так». [Stuart Christie and Albert Meltzer, The Floodgates of Anarchy,
стp. 122] Иначе говоря то, что мы живем в обществе, в котором
практически все формы организации авторитарны, заставляет
ошибочно думать, что это единственно возможный тип организации.
Обычно не упоминается, что этот способ организации существовал не
всегда, он развился в специфическом типе общества, чьими
основными принципами были подчинение и эксплуатация. Согласно
данным археологии и антропологии, этот тип общества существует
только приблизительно 5000 лет, появившись с возникновением
первых примитивных государств, основанных на военных походах и
рабстве, в которых труд рабов создавал излишки, которые
присваивались правящим классом.
В предшествующий период сотни тысяч лет человеческие и
проточеловеческие общества были, как Мюррей Букчин их называл,
«естественными», т.е. основанными на совместных формах
экономической деятельности, включая взаимопомощь, свободный
доступ к производственным ресурсам и распределение результатов
совместного труда по потребностям. Хотя такие общества, возможно,
базировались на ранжировании статуса по возрасту, однако в них не
было никакой иерархии в смысле институционализации отношений
подчинения и господства, предписанных принудительными
санкциями и заканчивающихся стратификацией классов, влекущей
экономическую эксплуатацию одного класса другим (смотрите М.
Букчин, «Экология свободы»).
Следует подчеркнуть, что анархисты не призывают вернуться
назад в каменный век. Мы просто обращаем внимание на то, что, так
как иерархически-авторитарный способ организации относительно
недавно «изобретен» в ходе человеческого социального развития, то
нет причин считать, что он так или иначе «обречен» быть вечным. Мы
не думаем, что люди генетически «запрограммированы» для
диктатуры, конкуренции и агрессивного поведения, так как нет
никаких убедительных доказательств в поддержку этого заявления.
Напротив, такое поведение имеет социальные причины, ему
обучаются ровно так же, как могут и не обучаться (смотрите Эшли
Монтегю, Природа человеческой агрессии (Ashley Montagu,
The Nature of Human Aggression)). Мы не фаталисты и не
генетические детерминисты, но признаем свободу воли, означающую,
что люди могут изменять как способ производства, так и способ
организации общества.
Не может быть сомнений в том, что общество нуждается в
лучшей организации, потому что сейчас его богатства, которые
производятся большинством, силой присваиваются избранным
меньшинством, находящимся на верхушке социальной пирамиды, тем
самым причиняя лишения и страдания остальным, особенно тем, кто
находится в самом низу. Эта элита управляет средствами
принуждения через контроль над государством (смотрите главу B.2.3),
она способна подавить большинство и игнорировать его страдания –
такое явление свойственно любой иерархической структуре.
Неудивительно поэтому, что люди в авторитарных и
централизованных структурах начинают ненавидеть их за нарушение
своей свободы. Как отмечал Александр Беркман:
«Кто бы ни говорил вам, что анархисты не верят в
организацию, это чепуха. Организация повсюду, и все – организация.
Вся жизнь организуется, сознательно или нет... Но есть
организация и организация. Капиталистическое общество так
ужасно организовано, что его отдельные члены страдают; но,
когда у вас что-нибудь болит – вы больны в целом… ни одного члена
организации или союза нельзя безнаказанно дискриминировать,
подавлять или игнорировать. Это словно игнорировать больной
зуб: в итоге страдает весь организм». [Там же, стp. 198]
Именно это характерно для капиталистического общества, в
котором в итоге действительно «страдает весь организм».
По этим причинам, анархисты отсеивают авторитарные формы
организации, вместо них предлагая ассоциации, основанные на
принципе свободного договора. Свободное соглашение между людьми
так важно, потому что, как отмечал Беркман, «только когда каждый
человек осознает себя свободной и независимой личностью и
сотрудничает с другими по своему собственному усмотрению для
достижения взаимных интересов и целей, всеобщая работа успешна
и наиболее продуктивна». [Там же, стp. 199] В главе А.2.14 мы
объясняем, почему анархисты подчеркивают, что свободное
соглашение является необходимым дополнением к прямой
демократии(обычно анархисты называют это самоуправлением) в
ассоциациях, ведь иначе «свобода» становится правом хозяев.
Анархическая организация основана на тотальной
децентрализации власти обратно к людям, т.е., к тем, кого принятые
решения непосредственно затрагивают. Цитируя Прудона:
«Если демократия не мошенничество, а суверенитет людей –
не шутка, то следует признать, что каждый гражданин в сфере его
[или ее] производства... каждый муниципальный, районный или
провинциальный совет на его собственной территории... должен
действовать напрямую и собственноручно в управлении
собственными внутренними интересами и должен получить
полный суверенитет относительно них». [General Idea of the
Revolution, стp. 276]
 Что также подразумевает потребность в федерализме для
сотрудничества в совместных интересах. В анархизме федерализм
естественно дополняет самоуправление. С отменой государства,
общество «может и должно устроиться по-иному: но только
произойти это должно не сверху вниз... Будущая социальная
организация непременно должна быть реализована по направлению
снизу вверх, посредством свободной ассоциации или федерации
рабочих, начиная с союзов, коммун, областей, наций и кончая
великой международной федерацией. И только тогда осуществится
целесообразный, жизнеспособный строй, тот строй, в котором
интересы личности, ее свобода и счастье не будут больше
противоречить интересам общества». [Bakunin, Michael Bakunin:
Selected Writings, С. 205-6] Потому что «подлинно народная
организация воплощается... снизу» и таким образом «федерализм
становится политическим институтом социализма, свободной и
добровольной организацией народной жизни». Поэтому, либертарный
социализм «носит федеративный характер». [Bakunin, The
Political Philosophy of Bakunin, С. 273-4 и стp. 272]
Следовательно, анархическая организация базируется на прямой
демократии(или самоуправлении) и федерализме(или
конфедерации). Это есть выражение и среда свободы. Прямая (или
парципативная) демократия необходима, потому что свобода и
равенство подразумевают потребность в собраниях, где люди могут
спорить на равных и где будет учитываться свободное осуществление
того, что Мюррей Букчин называет «творческой ролью
инакомыслия». Федерализм необходим, чтобы общие интересы
обсуждались, объединялись и реализовывались в деятельности,
организованной способом, который учитывает пожелания всех
заинтересованных; чтобы общие решения исходили снизу, ото всех, а
не навязывались несколькими правителями.
Анархистские идеи либертарной организации и необходимости
прямой демократии и конфедерации будут описываться далее в главах
A.2.9 и A.2.11

A.2.4 Поддерживают ли анархисты идею

«абсолютной свободы»?
Нет. Анархисты не думают, что каждому позволено делать все,
что он захочет, поскольку некоторые действия неизбежно
ограничивают свободу других.
Например, анархисты не поддерживают «свободу» насиловать,
эксплуатировать или угнетать. Также мы не толерантны к любым
формам власти. Напротив, с тех пор, как власть стала представлять
угрозу для свободы, равенства и братства (и это не упоминая еще
человеческое достоинство), анархисты осознали необходимость
сопротивления и уничтожения власти.
 Все проявления власти – это не свобода. Ни у кого нет «права»
управлять другими. Как Малатеста уточнял, анархизм поддерживает
«свободу для каждого… с единственным условием такой же свободы
для всех; это не значит, что мы признаем и уважаем свободу
эксплуатировать или повелевать; то, что является угнетением –
конечно же не свобода». [Errico Malatesta: His Life and Ideas, стр.
53]
В капиталистическом обществе сопротивление всем формам
иерархической власти – отличительная черта свободного человека,
будь то частной(т.е. боссу) или публичной(т.е. государству)
инициативой. Как Генри Дэвид Торо указывал в своем эссе
«Гражданское неповиновение»:
«Неповиновение – это настоящее основание свободы.
Повинующиеся будут неизбежно обращены в рабство»
A.2.5 В чем смысл равенства для анархистов?
Как уже упоминалось, анархисты убеждены в необходимости
социального равенства, потому что в нем необходимая среда для
процветания свободы личности. Однако существует много нелепых
стереотипов о «равенстве», и большая часть из них довольно
сомнительна на наш взгляд. Поэтому перед обоснованием того, что
анархисты действительно подразумевают под равенством, мы
должны описать то, что мы точно не подразумеваем под ним.
Анархисты не верят в «равенство способностей», такое
«равенство» не только неосуществимо, но и крайне не желательно.
Каждый человек уникален. Биологически определенные человеческие
различия не только существуют, но и являются «причиной для
радости, а не страха или сожаления». Почему? Потому что «жизнь
среди клонов была бы чудовищной жизнью, нормальный человек
будет только радоваться, что другие имеют способности,
которых он лишен». [Noam Chomsky, Marxism, Anarchism, and
Alternative Futures, стp. 782]
Некоторые серьезно полагают, что для анархистов «равенство»
– это когда все люди идентичны, но это лишь печальное последствие
воздействия современной государственной интеллектуальной
культуры, это искажение слова, подтасовка, цель которой отвлечь
внимание от несправедливой и авторитарной системы организации
общества, затмевая ее биологическими рассуждениями о выживании
видов. «Уникальность каждой личности отнюдь не противоречит
принципу равенства – отмечал Эрих Фромм. – Тезис, что люди
рождаются равными, означает, что все они обладают основными
человеческими качествами, все разделяют общую трагическую
судьбу и все имеют одинаково неотъемлемое право на свободу и
счастье. Кроме того, этот тезис означает, что отношения людей
должны определяться солидарностью, а не господством и
подчинением. Но принцип равенства вовсе не предполагает, что все
люди одинаковы». [The Fear of Freedom, стp. 228] Вот почему было
бы справедливей указать, что анархисты стремятся к равенству,
потому что мы признаем, что все различаются и, следовательно,
стремимся к наибольшему утверждению и развитию этой
уникальности.
Также анархисты не поддерживают так называемую
«уравниловку». Мы не желаем жить в обществе, где все пользуются
одними и теми же благами, живут в одинаковых домах, носят
одинаковую униформу, и т.д. Напротив, анархисты протестуют против
капитализма и государства, в том числе и потому, что они
стандартизируют жизнь. (Смотрите работу Дж. Рейтцера
«МакДональдизация Общества» (George Reitzer The
McDonaldisation of Society). По словам Александра Беркмана:
«Дух авторитета, законы, писаные и неписаные, традиции и
привычка принуждают нас повиноваться общим шаблонам и
превращают людей в безвольные автоматы, не имеющие
независимости и индивидуальности. Это моральное и
интеллектуальное рабство сильнее, чем любое физическое
принуждение, разрушительно воздействует на нашу человечность
и наше развитие. Все мы – его жертвы и лишь невероятно упорные
разбивают его цепи, но даже они не могут полностью сбросить их».
[What is Anarchism?, стр. 165]
Анархисты не хотят распространять эту «шаблонизацию» еще
дальше. Наоборот, в первую очередь, мы хотим уничтожить это
явление и социальные отношения или учреждения, которые создают
унификацию людей.
«Уравниловка» может быть введена и поддерживаться только
силой, но такая ситуация в любом случае не может быть равенством,
потому что для ее существования одни должны иметь больше власти,
чем другие! «Уравниловка» особенно ненавидима анархистами,
потому что мы считаем, что у каждого человека есть свои потребности,
способности, желания и интересы. Заставлять всех потреблять одно и
то же – это тирания. Очевидно, что если один человек нуждается в
лечении, а другой нет, то они не должны получить «равное»
количество медицинской помощи. То же самое верно и в отношении
других человеческих потребностей. Как писал Александр Беркман:
«Не будем совершать ошибку, смешивая равенство в свободе с
принудительным равенством в концентрационном лагере.
Подлинное анархическое равенство означает свободное
пользование, а не одинаковое количество. Оно не требует, чтобы
все ели и пили одно и то же, носили одинаковую одежду, выполняли
одну и ту же работу и вели один и тот же образ жизни. Отнюдь, в
действительности совсем наоборот».
Потребности и предпочтения отдельных людей столь же
сильно отличаются друг от друга, как и их аппетит. Подлинное
равенство состоит в равной возможности удовлетворять
их».
Именно такое равенство, далекое от уравниловки, открывает
двери для максимального разнообразия в действиях и развитии
людей. Поскольку их характеры различны...возможность
беспрепятственно выражать свою индивидуальность и жить в
соответствии с этим даёт простор развитию естественных
различий и вариаций». [Там же, С. 164-5]
Для анархистов понятие «равенство» в смысле «уравниловки»
или «равенства способностей» абсолютно бессмысленно. Однако, в
иерархическом обществе, «равенство возможностей» и «уравниловка»
взаимосвязаны. При капитализме, например, возможности
каждого следующего поколения зависят от результатов деятельности
предыдущих. Это означает, что при капитализме «равенство
возможностей» без «уравниловки» (в смысле дохода и ресурсов)
невозможно, так как нет никакого реального равенства возможностей
между потомками миллионера и потомками уборщика. Приводить
доводы в пользу «равенства возможностей», игнорируя барьеры,
созданные предыдущими поколениями, значит не понимать (или
сознательно игнорировать!) то, что возможности в иерархическом
обществе зависят не только от доступности социальных лифтов, но
также и от равного старта. Из этого очевидного факта возникает
недоразумение, будто бы анархисты добиваются «уравниловки» для
всех, но он справедлив лишь по отношению к иерархической системе,
а в свободном обществе все будет иначе (как мы проследим далее).
Равенство, в анархической теории, не означает ограничения
индивидуального разнообразия или уникальности. Как отмечал
Бакунин:
«Но когда равенство восторжествует и утвердится, не будет
больше никакого различия в способностях и в степени энергии
людей? Будет различие, не в такой степени, быть может, как
существует теперь, но несомненно будет различие. Истина,
перешедшая в пословицу, и которая, вероятно, никогда не
перестанет быть истиной, гласит, что нет двух листьев на одном
и том же дереве, которые бы совершенно походили один на другой.
Тем более это верно по отношению к людям, которые являются
гораздо более сложными существами, чем листья. Но это различие
не только не составляет зла, а напротив, по верному замечанию
Фейербаха, составляет богатство человечества. Благодаря этому
различию, человечество есть коллективная единица, в которой
каждый член дополняет всех других и сам нуждается во всех; так
что это бесконечное различие человеческих личностей является
самой причиной, главным основанием их солидарности, составляет
сильный аргумент в пользу равенства». [«All-Round Education», The
Basic Bakunin, С. 117-8]
Равенство для анархистов означает социальное равенство, или,
используя термин Мюррея Букчина, «равенство неравных»
(Малатеста использовал аналогичный термин «равенство
условий» для выражения подобной мысли). Он хотел сказать, что
анархистское общество учитывает различия в способностях и
потребностях людей, но не позволяет этим различиям превратиться во
власть. Индивидуальные различия, иначе говоря, «были бы
несущественны, ибо фактическое неравенство теряется само
собою в коллективности, раз оно не находит в ней ничего, никакой
фикции или законного установления». [Michael Bakunin, God and the
State, стp. 53]
Если уничтожить иерархические социальные отношения и силы,
которые создают их, вместо них построить отношения на принципе
«один человек – один голос», тогда естественные различия нельзя
было бы превратить в иерархическую власть. Например, без
капиталистических прав собственности не было бы средств, которыми
меньшинство могло бы монополизировать средства производства
(машины и землю) и обогащать себя за счет чужого труда при помощи
системы наемного труда и прибыли. Точно так же, если рабочие
управляли бы своей собственной работой, то не было бы и никакого
класса капиталистов. Прудон пишет:
«Итак, что может быть источником этого неравенства?»
Как мы видим… его источник – реализация в обществе этой
абстрактной триады: капитала, труда и таланта».
Оно происходит от того, что общество разделило себя на три
категории граждан, соответствующих трем условиям формулы…
как только эти кастовые различия обозначались, одна часть
человечества всегда порабощала другую… социализм таким
образом состоит в упрощении аристократической формулы
капитала-труда-таланта к простой формуле труда!… чтобы
сделать каждого человека одновременно, равно и одинаково
капиталистом, рабочим и экспертом или артистом». [No Gods,
No Masters, Т. 1, С. 57-8]
Как и все анархисты, Прудон считал объединение функций
ключом к равенству и свободе и предлагал самоуправление как
средство достижения этого. Таким образом, самоуправление – ключ к
социальному равенству. Социальное равенство на рабочем месте,
например, означает, что каждый имеет равное право решать, как
организовать работу. Анархисты – сторонники принципа «то, что
касается всех, должны решать все».
Это не означает, конечно, что специальные знания исчезнут или
что каждый будет решать все. Поскольку у разных люди разные
интересы, таланты, и способности, то очевидно, что они захотят
обучаться разным предметам и выполнять разные виды работы.
Также очевидно, что, когда люди больны, они консультируются с
доктором – экспертом в медицине – который также управляет
собственной работой, вместо того, что бы собирать общественное
собрание и коллективно решать, чем лечиться. Нам жаль, что
приходится подробно описывать такие вещи, но как только темы
социального равенства и самоуправления рабочих поднимаются,
некоторые люди начинают говорить откровенную чепуху. Достаточно
здравого смысла, чтобы понять, что в больнице, управляемой методом
социального равенства, немедицинский персонал не должен
голосовать, как врачам следует поводить операцию!
Фактически, социальное равенство и свобода личности
неотделимы. Без коллективного самоуправления в вопросах,
затрагивающих группу(равенство) в дополнение к индивидуальному
самоуправлению в вопросах, затрагивающих личность(свобода),
свободное общество невозможно. Без этих условий одни будут иметь
власть над другими, принимая решения за них (то есть управляя
ими), то есть одни окажутся на деле свободнее других. Что
подразумевает(формулируя очевидное), что анархисты стремятся к
равенству во всех аспектах жизни, не только в значении богатства.
Анархисты «требуют для каждого человека не только его [или ее]
полной меры богатства общества, но также и его [или ее] части
социальной власти». [Malatesta and Hamon, No Gods, No Masters, Т.
2, стp. 20] Таким образом, самоуправление необходимо ради свободы
и равенства.
Социальное равенство требуется людям для самоуправления и
самовыражения, но самоуправлению, в свою очередь, необходимо,
чтобы «люди, работающие вместе со своими товарищами, могли
привнести собственные уникальные возможности в решение общих
проблем и для достижения общих целей». [George Benello, From the
Ground Up, стp. 160] Так равенство позволяет выражать
индивидуальность человека и поэтому в нем необходимое основание
для свободы.
В подразделе F.3 (Почему анархо-капиталисты не придают
значения равенству?) продолжается обоснование анархического
равенства. Эссе Ноама Хомского «Равенство» (опубликованное в The
Chomsky Reader) – это отличная характеристика либертарианских
идей по предмету обсуждения.
A.2.6 Что такое солидарность (братство) для
анархистов?
Солидарность (братство) или взаимная помощь – ключевая идея
анархизма. Это связь между личностью и обществом, средство, с
помощью которого люди могут работать вместе в интересах каждого в
среде, поддерживающей и питающей свободу и равенство. По мнению
анархистов взаимная помощь – фундаментальная особенность
человеческой жизни, источник силы и счастья, основное условие
полноценного человеческого существования.
Эрих Фромм, выдающийся исследователь гуманистического
направления в психологии, утверждал, что «одной из самых сильных
мотиваций поведения человека является присущее ему стремление
к единению с другими, обусловленное спецификой существования
человеческого рода». [To Be or To Have, стp. 107]
Поэтому анархисты считают стремление формировать «союзы»
(термин Макса Штирнера) с другими людьми естественной
потребностью человека. Эти союзы или ассоциации должны быть
основаны на равенстве и индивидуальности в целях полного
удовлетворения своих членов; они должны быть организованы в
анархической манере, то есть добровольно, децентрализованно и
неиерархично.
Солидарность – сотрудничество между людьми – необходимое
условие существования человека и никоим образом не ограничивает
его свободу. Солидарность, как считал Малатеста, «единственная
среда, в которой человек может выразить свою индивидуальность,
добиться ее оптимального развития и наслаждаться наиболее
возможным своим благополучием… благодаря тому, что один за
благополучие всех, и все за благополучие одного», поэтому «свобода
каждого не ограничивается, но дополняется, находя необходимый
raison d'etre, свободой других». [Anarchy, стp. 29] Иначе говоря,
солидарность и сотрудничество означает относиться к другим людям,
как к равным себе, а не рассматривать других людей как средство для
достижения своих целей, и создавать отношения, которые будут
поддерживать свободу для всех, а не только для меньшинства,
господствующего над большинством. Эмма Гольдман, развивая эту
тему, замечает, что «каких только замечательных результатов эта
уникальная сила индивидуальности человека не достигала, когда
она была усилена сотрудничеством с другой индивидуальностью...
сотрудничество – в противоположность междоусобной борьбе и
вражде – всегда работало на выживание человека и развитие его
способностей… только взаимная помощь и добровольный союз…
могут создать основу для свободы человека и общественной
жизни». [Red Emma Speaks, стp. 118]
Солидарность – это взаимодействие людей на равных ради
удовлетворения интересов и потребностей каждого. Формы
организаций, не основанные на солидарности (то есть такие, которые
основаны на неравенстве) разрушают индивидуальность состоящих в
них людей. По мнению Рета Марута, свобода нуждается в
солидарности и признании общих интересов:
«Самая благородная, искренняя и истинная любовь в истории
человечества – это любовь к самому себе. Я хочу быть свободным!
Я надеюсь быть счастливым! Я хочу проникнуться всеми
красотами мира. Но моя свобода защищена только тогда, когда все
другие люди вокруг меня свободны. Я могу быть счастлив только
тогда, когда все другие люди вокруг меня счастливы. Я могу
радоваться только тогда, когда все люди, которых я вижу и
встречаю, смотрят на мир глазами, полными радости. И только
тогда могу я есть с искренним удовольствием и досыта, когда я
точно знаю, что другие люди, также могут наесться досыта, как и
я. По этим причинам, это вопрос моего собственного
удовлетворения, только моего, когда я восстаю против каждой
опасности, которая угрожает моей свободе и моему счастью…»[Ret
Marut (a.k.a. B. Traven), The BrickBurner magazine, цит.: Karl S. Guthke,
B. Traven: The life behind the legends, С. 133-4]
На практике солидарность означает осознание нами, что как
подмечено в девизе Индустриальных Рабочих Мира,
«несправедливость для одного — несправедливость для всех».
Солидарность, поэтому, есть средство защиты индивидуальности и
свободы человека и выражение его личных интересов. Как писал
Элфи Коэн:
«Когда мы говорим о сотрудничестве… мы часто связываем
это понятие с невыраженным идеализмом… Это может следовать
из мнимого сходства сотрудничества с альтруизмом…
Структурированное сотрудничество бросает вызов стандартной
дихотомии эгоизма/альтруизма. При помощи сотрудничества мы
созидаем такие отношения, при которых, помогая вам, я в то же
самое время помогаю себе. Даже если мой мотив, возможно,
первоначально был эгоистичен, наши судьбы теперь связаны. Мы
отправляемся в совместное плавание. Сотрудничество – очень
выгодная и крайне успешная стратегия, прагматический выбор,
который позволяет добиться цели и на работе, и в школе гораздо
эффективней соревнования… Также очевидно, что сотрудничество
более благоприятно в отношении психического здоровья человека и
симпатий друг к другу». [No Contest: The Case Against
Competition, стp. 7]
В иерархическом обществе солидарность необходима не только
ради удовлетворения потребностей, но также и потому что
необходимо сопротивляться власти. Слова Малатесты здесь
приобретают особую силу:
«Те угнетенные массы, которые никогда всецело не покорялись
угнетению и бедности, и кто... демонстрировал жажду правосудия,
свободы и благополучия, начали осознавать, что они не смогут
освободить себя без союзов и солидарности со всеми угнетенными и
эксплуатируемыми в мире». [Anarchy, стp. 33]
Вместе мы можем многократно увеличить нашу силу и добиться
того, чего мы хотим. В конечном счете, организуя группы, мы можем
начать управлять нашими собственными коллективными делами
вместе и сместить начальников раз и навсегда. «Средства же
единичных личностей умножатся посредством союзов, и эти
союзы будут охранять их собственность». [Max Stirner, The Ego
and Its Own, стp. 258] Действуя солидарно, мы сможем заменить
существующую систему на ту, которая нам больше нравится: «В союзе
сила». [Alexander Berkman, What is Anarchism?, стp. 74]
Солидарность, таким образом, средство, которым мы можем
добиться своей свободы и защитить ее. Мы соглашаемся работать
вместе так, чтобы нам не пришлось работать на кого-нибудь.
Соглашаясь делиться с другими, мы увеличиваем наши коллективные
возможности, поэтому мы можем наслаждаться больше, а не меньше.
Взаимная помощь в моих собственных интересах, так и есть, я
ощущаю неоспоримое преимущество в соглашениях с другими
людьми, основанных на взаимном уважении и социальном равенстве;
если я подчиняю кого-то, то это значит, что существуют такие условия,
которые позволяют подчинение, а значит, со всей вероятностью, меня
также подчинят.
Макс Штирнер говорил, что солидарность – средство укреплять
нашу свободу и защищать ее от власти, от тех, кто захочет управлять
нами. «Кто же говорит, что каждый может все делать?» –
спрашивает он. – «На то ты и существуешь, чтобы не допускать по
отношению к себе всего, что угодно! Оберегай себя, и никто ничего
тебе не сделает!... Если же за тобой стоят миллионы, то вы
являетесь внушительной силой и одержите легкую победу». [цит.:
Luigi Galleani's The End of Anarchism?, стp. 79, другой перевод в The
Ego and Its Own, стp. 197]
Солидарность необходима для анархистов, потому что в ней
средство, которым свобода может быть завоевана и защищена от
власти. Солидарность – сила и продукт человека как социального
существа. Однако солидарность не надо путать с «вождизмом», ведь
он подразумевает пассивное следование за вождем. Настоящая
солидарность должна создаваться свободными людьми,
сотрудничающими вместе на равных. «Большой Брат» – не
солидарность, хотя желание иметь «вождя» тоже продукт нашей
потребности в солидарности и союзе. Но такая «солидарность»
извращена иерархическим обществом, в котором люди обречены
слепо повиноваться хозяевам.

А.2.7 Почему анархисты призывают к

самоосвобождению?
Свобода по самой своей сути не может быть дана. Человек не
может быть освобожден кем-то, он должен разорвать свои цепи своей
волей. Конечно, его воля также может быть частью коллективного
действия, а часто это просто необходимо для достижения
положительного результата. Как справедливо замечает Эмма
Голдман:
«История учит нас, что каждый угнетенный класс [или группа,
или человек] достигает настоящего освобождения от своих хозяев
только собственной волей». [Red Emma Speaks, стp. 167]
Поэтому анархисты признают, что иерархические системы, как и
любые общественные отношения, формируются теми, кто участвует в
них. Как утверждал Букчин, «классовые общества организуют наши
психические процессы так, чтобы нами было проще командовать».
Это означает, что люди усваивают ценности иерархического и
классового общества и поэтому «государство – это не просто плеяда
бюрократических и принудительных институтов. Оно также
психическое состояние, внушенный менталитет упорядочивания
реальности... Но его возможности управления при помощи грубой
силы всегда ограничены... Без высокой степени сотрудничества
даже наиболее угнетенных классов общества, таких как рабы и
крепостные, его власть в конечном счете исчезла бы. Страх и
апатия перед лицом государственной власти социально
обуславливают возможность существования этой силы». [The
Ecology of Freedom, стр. 159 и С. 164-5] Поэтому самоосвобождение
– средство, которым мы сломаем как внутренние, так и внешние
цепи, освободив себя умственно и физически.
Анархисты всегда утверждали, что люди могут освободить себя
только своими действиями. Разнообразие методов, которые анархисты
предлагают для содействия этому процессу мы приводим в разделе J
(«Как действуют анархисты?») и не будем затрагивать здесь. Все
эти методы основаны на вовлечении людей в самоорганизацию для
самостоятельного определения и планирования своих действий
своими способами, таким образом устранив зависимость от лидеров,
принимающих решения за других. Анархизм формируют люди,
«действующие сами за себя» (что анархисты называют «прямым
действием» – смотрите подраздел J.2).
Прямое действие производит эффект расширения прав и
возможностей и эффект освобождения на тех, кто вовлечен в него.
Самостоятельные действия можно считать средствами, которыми
развивается творческий потенциал, инициативность, воображение и
критическое мышление людей, подчиненных власти, средствами,
которыми можно изменить общество. Как Э. Малатеста писал:
«Между человеком и его социальной средой существует
взаимодействие. Люди делают общество тем, что оно есть, а
общество делает людей такими, какие они есть, и в результате
получается своего рода порочный круг. Чтобы преобразовать
общество, должны поменяться люди, а чтобы преобразовать
людей, общество должно измениться... К счастью, существующее
общество не было создано вдохновленным желанием
господствующего класса, он преуспел лишь в том, чтобы свести
всех социальных субъектов к пассивным и бессознательным
инструментам своих интересов. Оно – результат тысяч
кровопролитных сражений, тысяч человеческих и естественных
факторов...»
В этом и скрыта возможность прогресса... Мы должны
использовать все средства, все возможности и шансы, которые
предоставляет существующая социальная среда, позволяя нам
воздействовать на наших собратьев и развивать их
сознательность и их требовательность... претендовать и
добиваться таких социальных преобразований, которые возможны
и которые смогут открыть путь к дальнейшим достижениям... Мы
должны стремиться убедить всех людей... требовать и
упорствовать в завоевании все улучшений жизни и свободы,
которых они только пожелают, и когда они захотят этого, и
обретут силы добиться их... мы должны подтолкнуть людей
хотеть большего и увеличивать давление [на правящую элиту],
пока они не достигнут полного самоосвобождения». [Errico
Malatesta: His Life and Ideas, С. 188-9]
Общество, формируя людей, в то же время само создавалось ими:
их действиями, мыслями и идеалами. Сложные институты,
ограничивающие чью-либо свободу, ведут к умственному
освобождению, поскольку они подвергает сомнению необходимость
авторитарных отношений вообще. Этот процесс дает нам понимание
того, как работает общество через изменение наших идей и создание
новых идеалов. Снова цитируя Эмму Голдман: «Истинное
освобождение начинается… в душе женщины». Надо добавить, что и
в душе мужчины. Только так мы можем «начать [нашу] внутреннюю
регенерацию, освобождаясь от груза предрассудков, традиций и
обычаев». [Там же, стp. 167] Этот процесс должен быть
самонаправлен, поскольку, как заметил Макс Штирнер, «Человек,
которому “даровали” свободу, не что иное как отпущенный на волю
крепостной… собака, которая тащит за собою обрывок цепи». [The
Ego and Its Own, стр. 168] Изменяя мир даже совсем чуть-чуть, мы
изменяем себя.
В интервью, бравшемся во время испанской революции,
испанский анархист-практик Дурутти сказал: «Мы несём новый мир в
наших сердцах». Только самостоятельные действия и
самоосвобождение позволяют нам формировать такие взгляды и дают
уверенность в том, что мы сможем реализовать их в реальном мире.
Анархисты, однако, не считают, что со самоосвобождением стоит
подождать до времени «великой революции». Люди являются
политической силой, определяющей характер общества, и от того, как
мы действуем здесь и сейчас, напрямую зависит, каким будет наше
общество и наша жизнь. Поэтому, даже в преданархистских
обществах, анархисты пытаются создать, как выразился Бакунин, «не
только идеи, но также и факты будущего непосредственно». Мы
можем создавать альтернативные социальные отношения и
организации, действовать как свободные люди в несвободном
обществе. Только нашими действиями здесь и сейчас мы можем
заложить основы свободного общества. Более того, этот процесс
самоосвобождения продолжается непрерывно:
«Подчиненные всех типов всегда проявляли свои способности к
критическому самоосмыслению происходящего – и именно поэтому
властям постоянно перечат, мешают, а иногда и свергают. Но
если власть свергнута, а ее бывшие подчиненные не участвуют
активно в дальнейшей политической деятельности, то никакое
критическое осмысление не покончит с их угнетением и не дарует
им свободу». [Carole Pateman, The Sexual Contract, стp. 205]
Анархисты намерены поощрять эти тенденции каждодневной
жизни к несотрудничеству, сопротивлению и борьбе со властью, и
подводить их к логическому завершению, обществу свободных людей,
сотрудничающих на равных в свободных, самоуправляемых
ассоциациях. Без этого процесса критического самоосмысления,
сопротивления и самоосвобождения свободное общество невозможно.
Поэтому, по мнению анархистов, анархизм возникает из
естественного сопротивления подчиненных людей, стремящихся
действовать свободно в иерархическом мире. Этот процесс
сопротивления часто называют «классовой борьбой» (поскольку
это борьба трудящихся классов, наиболее угнетенных групп в
обществе) или, в более общем смысле, «социальной борьбой».
Каждодневное сопротивление власти (во всех ее формах) и желание
свободы являются ключом к анархической революции. По этой
причине «анархисты подчеркивают снова и снова, что классовая
борьба – единственное средство достижения контроля над своей
судьбой для рабочих [и других угнетенных]». [Marie-Louise Berneri,
Neither East Nor West, стp. 32]
 Революция – процесс, а не событие, каждое «стихийное
революционное действие» есть обычно результат терпеливой
многолетней работы организации и учения людей с «утопическими»
идеями. Процесс «создания нового мира в недрах старого»
(используя выражение ИРМ) через строительство альтернативных
институтов и отношений всего лишь часть того, что должно быть
длительной революционной борьбой
Как Малатеста отмечает, «поощрение народных организаций
всех типов — это логичное следствие наших идей и должно быть
неотъемлемой частью нашей программы… анархисты не хотят
освободить людей; мы хотим, чтобы люди освободили себя… мы
хотим, чтобы новый образ жизни появился из самой сущности
людей, отвечал их состоянию и развивался вместе с ними». [Там
же, стp. 90]
Пока не осуществился процесс самоосвобождения, свободное
общество невозможно. Только, когда люди освободят себя сами,
материально (уничтожив государство и капитализм) и
интеллектуально(освободив себя от покорности и пассивности по
отношению к власти), свободное общество станет возможным. Мы не
должны забывать, что капиталистическая и государственная власть, в
значительной степени, является властью над умами подчиненных ей
(поддерживаемая, конечно, огромными силами, когда
интеллектуальное господство начинает рушиться, и люди начинают
восставать и сопротивляться). В действительности, умственная власть
идеи необходимости правящего класса господствует в обществе, и
прочно утвердилась в умах угнетенных. Пока это положение
сохраняется, рабочий класс проявляет покорность власти,
притеснению и эксплуатации как нормальным условиям жизни. Умы,
покорные доктринам и позициям их господ, не могут даже надеяться
завоевать свободу революцией и борьбой. Следовательно, угнетенные
должны преодолеть умственное господство существующей системы
прежде, чем они смогут сбросить ее хомут (и анархисты призывают к
прямому действию, средству для достижения и того, и другого,
смотрите подразделы J.2 и J.4). Капитализм и государство должны
быть побеждены умственно и теоретически, прежде чем победа станет
возможна на практике (многие анархисты называют это «классовым
сознанием» – смотрите главу B.7.3). И самоосвобождение через
борьбу против угнетения – единственный способ, которым все
вышеперечисленное может быть осуществлено. Таким образом
анархисты поддерживают (словами Кропоткина) «бунтовской
дух».
Самоосвобождение – результат борьбы, самоорганизации,
солидарности и прямого действия. Прямое действие – средство
создания анархистов, свободных людей, и поэтому, «многие
анархисты постоянно принимали деятельное участие в рабочих
организациях, создававшихся для прямой борьбы труда против
капитала, и его пособника – государства». «Такая борьба, скорее
чем всякая косвенная, политическая агитация, помогает рабочим
достигнуть некоторых улучшений их участи; она открывает им
глаза на то зло, которое приносит обществу капиталистическое
устройство и поддерживающее его государство; и в то же время
она заставляет их задуматься над вопросом о том, как
организовать потребление, производство и непосредственный
обмен между заинтересованными сторонами, не прибегая к помощи
ни капиталиста, ни государства», то есть позволяет увидеть
возможности свободного общества. Кропоткин, подобно многим
анархистам, указывал на синдикализм и профсоюзные движения в
качестве средства развития либертарных идей в существующем
обществе (хотя он, подобно большинству анархистов, не ограничивал
анархическую деятельность исключительно ими). Действительно,
любое движение, которое «позволяет трудящимся осознать
необходимость солидарности и почувствовать общность их
интересов… готовит путь идеям» коммунистического анархизма, то
есть преодолевает умственное господство существующего общества в
умах угнетенных. [Evolution and Environment, стр. 83 и стр. 85]
По словам одного шотландского анархиста-активиста, «история
человеческого развития можно представить историей бунта и
неповиновения людей, униженных подчинением власти во всех ее
формах и способных сохранить свое достоинство только через бунт
и неповиновение». [Robert Lynn, Not a Life Story, Just a Leaf from It,
стp. 77] Поэтому анархисты подчеркивают роль самоосвобождения,
самоорганизации, самоуправления и самостоятельных действий.
Например, Бакунин полагал, что «бунт» – один из «трех основных
принципов, составляющих существенные условия всякого
человеческого, как индивидуального, так и коллективного,
проявления в истории». [God and the State, стp. 12] Просто потому
что люди и группы людей не могут быть освобождены другими,
освободиться они могут только сами. Итак, самоосвобождение, по
нашему мнению, единственное средство, которым можно сделать
существующее общество более свободным и приблизить возможность
анархического общества.

А.2.8 Возможен ли иерархический анархизм?

Нет. Как мы уже обосновывали в наших предыдущих темах,
анархисты ненавидят авторитаризм. И если кто-либо объявляет себя
антиавторитарием, то он должен выступить против всех
иерархических институтов, так как они воплощают принцип власти.
Поскольку, как утверждала Эмма Гольдман, авторитаризм – «это не
только правительство в смысле государства, разрушительного по
отношению к ценности и достоинству человека. Это комплекс
деспотии и институционального угнетения, который душит
жизнь. Это суеверие, миф, обман, бегство и раболепие,
поддерживающие власть и институциональное угнетение». [Red
Emma Speaks, стp. 435] А значит «есть и всегда будет
необходимость обнаружить и преодолеть структуры иерархии,
власти, угнетения и ограничений свободы, такие как: рабство,
система наемного рабства [то есть капитализм], расизм, сексизм,
авторитарные школы, и т.д.». [Noam Chomsky, Language and
Politics, стp. 364]
Поэтому последовательный анархист должен выступать против
иерархических отношений так же, как и против государства.
Экономический ли, социальный или политический анархизм, все они
предполагают неприятие иерархии. Аргументы против (если кто-либо
нуждается в них), следующие:
«Все авторитарные институты организованы как пирамиды:
государство, частная или государственная корпорация, армия,
полиция, церковь, университет, больница – они все пирамидальные
структуры с небольшой группой лиц, принимающих решения за всех
наверху и большим количеством людей, за которых
принимаются решения, в основании. Анархизм не требует
изменения ярлычков на слоях пирамиды, он не хочет представить
разных людей наверху, он хочет, чтобы мы поднялись снизу». [Colin
Ward, Anarchy in Action, стp. 22]
Иерархии «определяются по таким же признакам, это
организованные системы командования и подчинения» и поэтому,
анархисты стремятся «уничтожить иерархию по существу, а не
просто заменить одну ее форму на другую». [Bookchin, The Ecology
of Freedom, стp. 27] Иерархия – пирамидально-структурированная
организация, состоящая из ряда классов, званий или должностей по
принципу увеличения власти, престижа, и (обычно) вознаграждения.
Ученые, которые исследовали иерархическую форму организации,
обнаружили, что два основополагающих принципа, которые она
воплощает – это отчуждение и эксплуатация. Например, в статье «Чем
занимаются боссы» («What Do Bosses Do?», Review of Radical
Political Economy, Т. 6, №2), изучая жизнь современной фабрики,
Стивен Марглин выяснил, что главная функция корпоративной
иерархии заключается не в достижении большей эффективности
производства (как заявляют капиталисты), а в создании системы
тотального контроля над рабочими ради увеличения эффективности
эксплуатации.
Управление в иерархической организации создается
принуждением, то есть угрозой негативных санкций следующих
видов: физических, экономических, психологических, социальных и
т.д. Такой контроль, включая репрессии за инакомыслие и
сопротивление, требует централизации, т.е. набора деспотических
отношений, в которых наибольший контроль осуществляется
меньшинством наверху (особенно главой организации), в то время как
управляющие среднего звена имеют намного меньше управляющих
функций, а в самом низу иерархии власти лишены фактически все.
Раз отчуждение, принуждение, и централизация – основные
особенности авторитаризма, и поскольку эти особенности
воплощаются в иерархических структурах, то все иерархические
учреждения авторитарны. Более того, для анархистов любая
организация, изуродованная иерархией, централизацией и
авторитаризмом, подобна государству. И поскольку анархисты
выступают против и государственных, и авторитарных отношений, то
того, кто не желает уничтожить все формы иерархии, нельзя называть
анархистом. Это относится и к капиталистическим предприятиям. Как
отмечал Н. Хомский, структура капиталистической фирмы является
чрезвычайно иерархической, воистину фашистской по своей природе:
«Фашистская система… [это] абсолютная власть, идущая
сверху вниз… идеальное государство, контролирующее сверху вниз, с
народом, беспрекословно подчиняющимся приказам».
«Давайте посмотрим на корпорацию… Если вы подвергнете ее
тщательному анализу, вы увидите, что власть в них идет строго
сверху вниз, от совета директоров к менеджерам, затем
менеджерам низшего звена, в конечном счете к рабочим, через
публикацию приказов и так далее... И нет никакого потока власти
снизу вверх. Люди могут срывать и вносить предложения, но то же
самое характерно и для общества рабов. Структура власти
линейна, сверху вниз». [Keeping the Rabble in Line, стp. 237]
Дэвид Делеон превосходно указывает на сходство между
компанией и государством:
«Большинство фабрик подобны военным диктатурам. В самом
низу рядовые, наблюдатели – сержанты, и так далее по
иерархической лестнице. Организация может диктовать все: от
одежды и стрижки, и вплоть до того, как нам проводить большую
часть своей жизни в течение рабочего времени. Организация может
заставить работать в сверхурочное время; она может требовать,
чтобы мы обращались исключительно к доктору компании, если
есть жалобы на здоровье; она может запретить нам в свободное
время участвовать в политической деятельности; она может
подавлять свободу слова, прессы и собраний, она может
использовать удостоверения личности и вооруженную тайную
полицию, скрытое видеонаблюдение для слежки за нами; может
наказывать инакомыслящих «дисциплинарными временными
увольнениями» (как их называет GM), или просто может уволить
нас. Материальные обстоятельства вынуждают нас либо принять
эти порядки, либо присоединяться к миллионам безработных…
Почти на каждой работе у нас есть только «право» уволиться.
Основные решения принимают наверху, а мы, как ожидается,
должны повиноваться, работаем ли мы в башне из слоновой кости
или в шахте». [«For Democracy Where We Work: A rationale for social
self-management», Reinventing Anarchy, Again, Howard J. Ehrlich
(ред.), С. 193-4]
Вот почему последовательный анархист должен выступать
против иерархии во всех ее формах, включая капиталистические
предприятия. Не делать так – значит поддерживать «-архию», что
для анархистов, по определению, непозволительно. Иначе говоря, для
анархистов, «любые обязательства, контракты, соглашения,
подразумевающие наемное рабство и требующие принятия
зависимого статуса, являются нелегитимными, потому что они
ограничивают и сдерживают индивидуальную независимость».
[Robert Graham, The Anarchist Contract, Reinventing Anarchy,
Again, Howard J. Ehrlich (ред.), стp. 77] Иерархия, следовательно,
против основных анархических принципов. Она отвергает то, что
делает нас людьми и «лишает личность большинства ее составных
черт; она отвергает не только само представление о том, что
человек компетентен управлять своей личной жизнью, но и ее
самый важный контекст: социальный контекст». [Murray
Bookchin, там же, стp. 202]
Некоторые утверждают, что, если ассоциация добровольна, то не
имеет значения, есть ли в ней иерархия. Анархисты с этим
утверждением не согласны по двум причинам. Во-первых, при
капитализме рабочие вынуждаются экономической необходимостью
продавать свой труд (следовательно, и свободу) тем, у кого есть
капитал. Этот процесс укрепляет экономическое неравноправие и
зависимость рабочих, создавая «огромное различие в богатстве…
так как рабочие… продают свой труд капиталисту по цене,
которая не составляет его реальной стоимости». Следовательно:
«Чтобы выдать стороны трудовых отношений за свободные и
равные друг другу, необходимо игнорировать серьезное неравенство
власти в этой сделке, которая существует между рабочим и
предпринимателем. Поэтому изображать отношения подчинения и
эксплуатации как воплощение свободы, значит выставить на
посмешище и свободу личности, и социальное правосудие». [Robert
Graham, там же, стp. 70]
По этой причине анархисты поддерживают коллективное
действие и организации рабочих, ведь они улучшают их
экономическое положение при сделках с работодателями и позволяют
им защищать и бороться за свою независимость (смотрите раздел J).
 Во-вторых, если мы берем за основу исследования вопрос о
степени добровольности организации, мы должны по логике
утверждать, что существующую государственную систему можно
считать «анархией». При современной демократии никто не
вынуждает человека жить в определенном государстве. Мы вольны
переехать или уйти куда-нибудь еще. Игнорируя иерархический
характер ассоциации, вы можете начать поддерживать организации,
основанные на ущемлении свободы (включая капиталистические
компании, вооруженные силы, даже государство), только потому, что
они «добровольны». Боб Блэк говорит, «С одной стороны,
демонизировать авторитарные манеры государства и, с другой
стороны, игнорировать абсолютно такие же, хотя и освященные
контрактами, рабские отношения в крупных корпорациях,
управляющих мировой экономикой – это худший вид фетишизма».
[The Libertarian as Conservative, The Abolition of Work and
other essays, стp. 142] Анархия есть много больше, чем просто
возможность выбирать себе хозяина.
Поэтому сопротивление иерархии – ключевой анархическое
принцип, иначе вы не анархист, а «добровольный -архист».
(Подробнее смотрите главу А.2.14 Почему волюнтаризма не
достаточно).
Анархисты утверждают, что возможна альтернатива
иерархическим организация, она может и должна базироваться на
принципах сотрудничества между равными людьми, управляющими
своими собственными интересами. Можно обойтись без любых
иерархических структур (то есть без делегации власти в руки
избранных). Только, когда ассоциация самоуправляется ее членами,
она может считаться подлинно анархической.
Мы сожалеем, что пришлось разгромить вышеобозначенную
точку зрения очевидными аргументами, но некоторые
капиталистические апологеты, очевидно желая присвоить
«анархическое» название из-за его ассоциации со свободой, недавно
заявили, что можно быть и капиталистом, и анархистом в одно и то же
время (как в так называемом «анархо»-капитализме). Теперь же
должно стать ясным то, что, так как капитализм основан на иерархии
(не говоря уже о государстве и эксплуатации), «анархо»-капитализм –
это два взаимоисключающих термина (подробнее смотрите раздел F).

А.2.9 В каком типе общества хотели бы жить

анархисты?
Анархисты хотят построить децентрализованное общество со
свободными ассоциациями. Мы считаем, что только такая
организация общества способна наилучшим образом развивать ранее
упомянутые ценности: свободу, равенство и солидарность. Только
рациональной децентрализацией власти как структурно, так и
территориально, можно взрастить и содействовать свободе личности.
Делегация власти меньшинству очевидно ущемляет свободу личности
и человеческого достоинства. Чтобы не отдать управление
собственными интересами в руки других, анархисты предпочитают
организации, которые минимизируют деспотизм, сохраняя власть в
руках тех, кого непосредственно затрагивают принятые решения.
Свободная ассоциация – краеугольный камень анархического
общества. Люди должны иметь возможность свободно объединяться в
группы, так, как они считают нужным, в этом и есть основание
свободы и человеческого достоинства. Однако, каждое такое
свободное соглашение должно базироваться на децентрализации
власти, иначе оно будет обманом (как при капитализме), ведь только
равенство обеспечивает необходимые социальные условия для роста и
развития свободы. Поэтому анархисты поддерживают прямые
демократические коллективы, основанные на принципе «один
человек – один голос» (логическое описание прямой демократии как
политической концепции свободного соглашения приведено в главе
А.2.11 – Почему большинство анархистов поддерживает прямую
демократию?).
Надо отметить, что анархическое общество не подразумевает
некоего сорта идиллического состояния вечной гармонии, где все
всегда согласны друг с другом. Далеко не так! Как Луиджи Галлеане
утверждал: «Разногласия и трения между людьми будут
существовать всегда. Фактически в них сокрыто необходимое
условие бесконечного прогресса. Но когда самая кровавая область
существующего животного соперничества – борьба за
продовольствие – будет устранена, проблемы и разногласия будут
решаться без малейшей угрозы социальному порядку и свободе
личности». [The End of Anarchism?, стp. 28] Анархизм нацелен
«разбудить в личностях и в группах дух организаторского
творческого почина». Необходимо «положить эти принципы в
основу своих поступков и своих отношений с другими людьми» и
осознать, что «в разнообразии и даже в борьбе заключается
жизнь, и что единообразие есть смерть». [Peter Kropotkin,
Anarchism, стp. 143]
Поэтому, анархическое общество будет основано на
противоречиях в сотрудничестве, так как «противоречие, само по
себе, не вредно… разногласия существуют [и это не должно
скрываться]… деструктивным разногласие делает не сам факт
наличия противоречия, а его отражение в соперничестве».
Действительно, «строгое требование достичь согласия означает,
что людям будут фактически препятствовать вносить свои
соображения в деятельность группы». [Alfie Kohn, No Contest: The
Case Against Competition, стp. 156] По этой причине большинство
анархистов отклоняют практику принятия решений методом
консенсуса в больших группах (смотрите главу А.2.12).
В анархическом обществе ассоциации управлялись бы общим
собранием всех участников при помощи широкой дискуссии, дебатов,
и общественных противоречиях между равными, с прозрачными
административными заданиями, которые исполнялись бы
избранными комитетами. Эти комитеты были бы составлены из
выбранных на определенное время делегатов, с возможностью их
отзыва, уполномоченных на выполнение поставленных задач под
контролем собрания, которое выбрало их. Таким образом, в
анархическом обществе «мы будем заботиться о наших интересах
самостоятельно и решать, как воплотить их. И когда, чтобы
осуществить наши идеи на практике, возникнет потребность
назначить ответственного за проект, мы скажем им сделать
[так], только так и никак иначе... ничто не будет сделано без
нашего решения. Так наши делегаты, будут не людьми, которым мы
даем право приказывать нам, а людьми... [лишенными] какой бы то
ни было власти, наделенными только обязанностью выполнить то,
чего хотят все участники процесса». [Errico Malatesta, Fra
Contadini, стp. 34] Если делегаты действуют несоответствующим воле
избирателей образом или пробуют расширить и продлить свое
влияние или работу сверх того, чем наделило их собрание (т.е.
пытаются принимать политические решения), они могут и должны
быть немедленно отозваны, а их решения немедленно отменены. Так
организация останется в руках союза людей, которые ее создали.
Самоуправление членами группы в ее основе и возможности
отзыва – неотъемлемый принцип любой анархической организации.
Ключевое различие между государственной или иерархической
системой и анархическим сообществом в том, кто владеет властью. В
парламентской системе, например, люди передают власть группе
представителей, чтобы те принимали решения за них в течение
установленного периода времени. Выполняют ли депутаты свои
обещания или нет – не имеет значения, поскольку люди не могут
отозвать их до следующих выборов. Власти лгут людям сверху, а те,
кто внизу, как предполагается, должны ей повиноваться. Точно так же
в капиталистическом предприятии власть принадлежит
неизбираемому меньшинству директоров и менеджеров наверху, а
рабочие, как предполагается, должны повиноваться.
В анархическом обществе эти отношения прямо
противоположны. Никто – человек или группа (избранные или
неизбранные) – не может захватить власть в анархическом
сообществе. Решения принимаются через прямое демократическое
голосование и, когда требуется, сообщество может выбрать или
назначить делегатов, чтобы реализовать эти решения. Так
проявляется различие между выработкой тактики (ее вырабатывает
каждый, кого касается проблема) и координацией и
администрированием любых принятых решений (что является
работой избранных делегатов).
Эгалитарные общины, основанные в соответствии со свободным
соглашением, также свободно объединяются друг с другом в
конфедерации. Такая свободная конфедерация управлялась бы снизу,
решениями собраний первичных групп. Конфедерация управлялась
бы так же как и коллективы. Были бы регулярные местные,
региональные, «национальные» и международные конференции, в
которых обсуждались бы все важные разногласия и проблемы,
затрагивающие участвующие в конфедерации коллективы. К тому же,
фундаментальные, основополагающие принципы и идеи обустройства
общества через всесторонние дебаты превращались бы в
политические решения, которые были бы воплощены на практике,
рассмотрены и проконтролированы. Делегаты просто «получали бы
свой строго фиксированный мандат на взаимных собраниях и
пытались бы согласовать свои различные потребности и желания.
Обсуждение всегда подвергалось бы контролю и одобрению тех, кто
делегировал их» и тогда «исключалась бы опасность, что об
интересе людей [могли бы] забыть». [Malatesta, там же, стp. 36]
Комитеты действия формировались бы в случае возникновения
необходимости координировать и управлять решениями собраний и
их конгрессов, при строгом контроле снизу и обсуждении наверху.
Делегаты в таких органах имели бы ограниченный срок пребывания
и, подобно делегатам в конгрессах, имели бы фиксированный мандат
– то есть они были бы не в праве принимать решения за людей,
которые их делегировали. Кроме того, подобно делегатам в
конференциях и конгрессах, они могли бы быть мгновенно отозваны
собраниями и конгрессами, которые их избрали. Так эти комитеты
могли бы координировать деятельность, но оставались бы, как
говорил Малатеста, «всегда под прямым контролем населения» и
изъявляли «решения, принятые на народных собраниях». [Errico
Malatesta: His Life and Ideas, стp. 175 и стp. 129]
Что наиболее важно, собрания сообществ могут отменить любое
решение конференции и выйти в любой момент из любой
конфедерации. Любые компромиссы, которые сделаны делегатом в
течение переговоров, должны быть ратифицированы первичным
собранием. Без ратификации любые компромиссы, сделанные
делегатом, не обязывают ничем сообщество, которое делегировало
особую задачу особому человеку или комитету. К тому же, они могли
бы созвать конференцию конфедерации, чтобы обсудить новые
события и сообщить комитетам об изменении своих пожеланий и
инструктировать их, что делать насчет таких событий и идей.
Другими словами, любые делегаты, требующиеся анархической
организации или обществу – это не представители (в том виде, в
котором они существуют в демократическом правительстве).
Кропоткин четко формулирует это различие:
«Мы не отрицаем окончательно права передачи своей власти
выборным делегатам. Сто-двести человек, встречающихся на
ежедневной работе и хорошо знающие друг друга, обсудили со всех
сторон какой-нибудь вопрос и пришли ко вполне определенному
заключению; тогда они выбирают кого-нибудь из своей среды и
посылают его для переговоров по этому делу с другими
делегатами… Делегат должен будет только передавать другим
делегатам те соображения, которые привели его доверителей к
данному заключению. Не будучи уполномоченным решить дела
своею властью, он будет стремиться придти к какому-нибудь
соглашению с другими делегатами; их предложения он передаст
своим доверителям, которые по своему усмотрению могут
принять их или нет. Таково происхождение делегации». [Words of a
Rebel, стp. 132]
В отличии от представительной системы, власть не
делегируется в руки избранных. Напротив, любой делегат просто
рупор для передачи мнения ассоциации, которая его выбрала. Все
делегаты и комитеты действия получали бы мандат и могли быть
мгновенно отозваны, так бы им пришлось выражать мнение своих
избирателей, а не свое собственное. Таким способом правительство
заменяется анархией, сетью свободных ассоциаций и общин,
сотрудничающих друг с другом на равных, основанной на системе
решений, переданных под мандат делегатам, принципе мгновенного
отзыва делегата, свободного соглашения и свободной конфедерации,
построенной снизу вверх.
Только такая система сможет гарантировать «свободную
организацию людей, снизу вверх». Эта «свободная социальная
организация, созданная исключительно снизу вверх» должна
начинаться с первичных «собраний» и их объединения «сперва в
коммуны, затем в федерации коммун в регионах, нациях и, наконец,
в великой интернациональной и всемирной федерации». [Michael
Bakunin, The Political Philosophy of Bakunin, стp. 298] Сеть
анархистских общин делилась бы на три рода: «Свободные общины,
сельские и городские (т. е. земельные союзы людей, связанных между
собой по месту жительства), и обширные профессиональные и
ремесленные союзы (т. е. союзы людей по роду их труда)… [и]
бесконечно разнообразные общества и союзы: то прочные, то
эфемерные, возникающие среди людей в силу сходства их личных
наклонностей… Эти три рода союзов… дали бы возможность
удовлетворять всем общественным потребностям: потребления,
производства и обмена, путей сообщения, санитарных
мероприятий, воспитания, взаимной защиты от нападений,
взаимопомощи, защиты территории; наконец, удовлетворения
потребностей художественных, литературных, театральных, а
также потребностей в развлечениях и т. п.» [Peter Kropotkin,
Evolution and Environment, стp. 79] Все основано на
самоуправлении, свободной ассоциации, свободной федерации и
самоорганизации снизу вверх.
Такая организация общества уничтожит иерархию во всех
аспектах жизни, потому что все в ней решают люди в основе
организации, а не их делегаты. Только эта форма организации может
заменить правительство (власть избранных) анархией (власть всех).
Такая форма организации существовала бы во всех сферах, где
требуется групповая работа и координация многих людей. Это
значило бы, как сказал Бакунин, «объединение людей в структуры,
которые они смогли бы понять и проконтролировать». [цит.: Cor-
nelius Castoriadis, Political and Social Writings, Т. 2, стр. 97] А
индивидуальной инициативой управлял бы сам инициатор.
Как можно понять, анархисты хотят создать общество,
организованное так, чтобы ни один человек и ни одна группа людей
не смогли бы захватить в нем власть над кем-то еще. Свободное
соглашение, конфедерация, возможность отзыва, фиксированные
манданты и ограниченный срок для делегатов есть механизмы,
которыми мы отнимем власть у правительства и поместим в руки тех,
кого непосредственно затрагивают принятые решения. Более
подробно проект анархического общества мы рассмотрим в разделе I.
Анархия, однако, является не далекой целью, а аспектом текущей
борьбы против угнетения и эксплуатации. Средства и цели
взаимосвязаны прямым действием бунтующих масс, участием
организации и подготовки людей, к непосредственному управлению
их личными и общими интересами. Это так, потому что анархисты,
как мы обосновываем в главе I.2.3, видят основу структуры свободного
общества в организациях, созданных угнетенными в их борьбе против
капитализма здесь и сейчас. В этом смысле коллективная борьба
создает организации, но и индивидуальная анархическая позиция
необходима. Борьба против угнетения – школа анархии. Она учит нас
не только как быть анархистами, но также дает нам проблеск
анархического общества, показывает, чем его начальная
организационная структура могла быть, а также способствует
получению опыта управления нашими собственными действиями,
который требуется для нормальной работы такого общества. Также
анархисты пытаются создать такой тип мира, который мы хотим, в
нашей текущей борьбе и мы не считаем, что наши идеи применимы
только «после революции». Действительно, применяя наши
принципы сегодня мы приближаем анархию.
A.2.10 К чему приведет уничтожение иерархии?
Создание нового общества, основанного на либертарных
организациях, приведет к потрясающим результатам в ежедневной
жизни. Оно создаст права и возможности миллионам людей
преобразовывать общество способами, которые мы и представить не
можем.
Однако многие люди считают такую форму организации
непрактичной и обреченной на неудачу. В отличие от тех, кто
безапелляционно утверждает, что конфедерация неавторитарных
организаций создаст только беспорядок и разобщенность, анархисты
считают, что, наоборот, это государственная, централизованная и
иерархическая форма организации общества культивирует
безразличие вместо причастности, бессердечность вместо
солидарности, одиночество вместо единства и элитарную
привилегированность вместо равенства. И что гораздо важнее,
иерархические организации душат индивидуальную инициативу,
самостоятельность человека и критическое мышление. (Подробнее
смотрите подраздел B.1 ─ Почему анархисты против власти и
иерархии?).
То, что либертарная организация общества работает и
основывается на свободе (и стимулирует ее), продемонстрировала
историческая практика испанского анархического движения. Феннер
Броквей, секретарь британской независимой лейбористской партии,
при посещении Барселоны во время революции 1936 г., заметил, что
«великая солидарность, возникшая среди анархистов, порождалась
тем, что каждый человек полагался на свои собственные силы, а не
находился в зависимости от лидера…. Организации ради успешного
результата надо объединять свободно думающих людей; не массу,
но свободных личностей». [цит.: Rudolf Rocker, Anarcho-
syndicalism, стp. 67f]
Ранее неоднократно утверждалось, что иерархические
централизованные структуры ограничивают свободу. Как отмечает
Прудон: «Централизованная система быть может и хороша в том,
что касается размера, простоты и управления, но у нее есть
недостаток: человек больше не принадлежит себе в такой системе,
он не может чувствовать свою ценность, его жизнь вообще не
берется в расчет». [цит.: Martin Buber, Paths in Utopia, стp. 33]
Последствия иерархии ощущаются повсеместно. Она не
работает. Иерархия и власть существуют всюду: на работе, дома, на
улице. Как выразился Боб Блэк: «Если большую часть своей
активной жизни вы выполняете приказы и целуете задницу
начальника, если вы привыкаете к иерархии, вы становитесь
пассивно-агрессивным, садомазохистским, сервильным и тупым
существом, и этот груз останется с вами на всю оставшуюся
жизнь». [«The Libertarian as Conservative,» The Abolition of Work
and other essays, С. 147-8]
А значит, конец иерархии приведет к массовому
преобразованию в ежедневной жизни. Он повлечет за собой создание
личностно-ориентированных организаций, в которых каждый человек
сможет прилагать и развивать свои способности. Вовлечение людей в
процесс принятия решений, затрагивающих их жизнь, работу и
общество в целом послужит наиболее полному развитию их
индивидуальных способностей.
Если каждый будет свободно участвовать в общественной жизни,
мы быстро покончим с неравенством и несправедливостью. Больше не
будет людей, еле-еле сводящих концы с концами и используемых для
увеличения богатства и власти господствующего меньшинства, как
при капитализме; покончив с иерархией, мы увидим(цитируя
Кропоткина) «довольство для всех», а значит, «давно пора рабочему
провозгласить наконец свое право на общее наследие и завладеть
этим наследием». [The Conquest of Bread, стp. 35 и стp. 44] Только
овладение средствами к жизни (рабочие места, жилье, земля, и т.д.)
может гарантировать «свободу и правосудие, при чем свободу и
правосудие не в виде строчек декрета, но являющихся результатом
реальной экономической независимости. Они возникнут из самого
факта, что человек способен жить без зависимости от хозяина, и
наслаждаться... результатами своего труда» [Ricardo Flores Magon,
Land and Liberty, стp. 62] Поэтому свобода требует уничтожения
капиталистической частной собственности в пользу «права
пользования» (подробней в подразделе B.3.). Иронично, но
«уничтожив собственность, люди вместе с тем ликвидируют
бездомность и нищету». [Max Baginski, «Without Government,» An-
archy! An Anthology of Emma Goldman's Mother Earth, стp. 11]
Поэтому анархизм обещает «оба необходимых фактора
человеческого счастья: свободу и богатство». При анархии
«человечество будет жить в свободе и комфорте». [Benjamin
Tucker, Why I am an Anarchist, стp. 135 и стp. 136]
Только самоопределение и свободное согласие на каждом уровне
общества могут развить ответственность, инициативу, интеллект и
солидарность людей и общества в целом. Только анархическая
организация позволит проявить таланты всех людей и использовать
их на благо каждого, обогащая общество в целом процессом
обогащения и развития личности. Только при вовлечении каждого
человека в процесс планирования, принятия, координирования и
осуществления решений, которые затрагивают их, свобода сможет
расцвести, а индивидуальность будет полностью развита и защищена.
Анархия освободит творческий потенциал и талант массы людей,
порабощенных иерархией.
 Анархия может быть выгодна даже тем, кто, как говорят,
извлекает выгоду из капитализма и государственной власти.
Анархисты «утверждают, что и правитель, и управляемый
испорчены властью; и эксплуататор, и эксплуатируемый
испорчены эксплуатацией». [Peter Kropotkin, Act for Yourselves,
стp. 83], потому что «в любой иерархической структуре начальник,
так же как и подчиненные, исполняет свои обязанности. Цена
“славы командира” обычно слишком высока. И каждый тиран
сожалеет о своих обязанностях. Он все время вынужден тащить на
себе мертвый груз бездействующего творческого потенциала
подчиненных по дороге своей иерархической экскурсии». [For
Ourselves, The Right to Be Greedy, Thesis 95]
A.2.11 Почему большинство анархистов за прямую
демократию?
Большинство анархистов считает, что прямое демократическое
голосование по политическим вопросам внутри свободных
ассоциаций дополняет свободное соглашение, а вместе они образуют
«самоуправление». Причина «большинства форм угнетения
скрывается в “свободной”, “не принудительной”, договорной форме…
и наивно… думать, что формальный протест политическому
контролю сам по себе приведет к окончательному уничтожению
угнетения». [John P. Clark, Max Stirner's Egoism, стp. 93] Поэтому
отношения, создаваемые нами в организации так же важны для
определения ее либертарианского характера, как и ее добровольный
характер (смотрите главу A.2.14).
Очевидно, что люди должны работать вместе, иначе не
возможно нормальное существование. И поэтому у «вынужденного
объединяться с другими людьми» человека есть три возможных
варианта развития событий: «Он [или она] может быть подчинен
чужой воле (порабощен), подчинить других своей воле (будет у
власти), или же жить в братском соглашении с другими в
интересах общего блага (партнерство). Никто не может избежать
этой необходимости». [Errico Malatesta, Life and Ideas, стp. 85]
Анархисты, очевидно, выбирают последний вариант:
сообщество, как единственное средство взаимодействия личностей как
свободных и равных людей, уважающих неповторимость и свободу
каждого. Только при прямой демократии люди могут
самовыражаться, критически мыслить, управлять собой, и в полной
мере развивать свои умственные и этические способности. Ради
расширения свободы, мыслительных, этических и общественных
возможностей, иногда лучше побыть в меньшинстве, чем всё время
подчиняться воле начальника. Так в чем же заключается теория
анархической прямой демократии?
 Как заметил Бертран Рассел, анархист «отнюдь не готов
отказаться от правительства в смысле коллективного
руководства, он хочет уничтожить только общественную
систему, навязывающую решение тем, кто с ним не согласен».
[Roads to Freedom, стp. 85] Анархисты считают, что этого можно
достичь самоуправлением. Если человек вступает в сообщество или на
предприятие, он становится его «гражданином» (за неимением
лучшего слова). Сообщество организуется вокруг собрания всех его
участников (в случае больших предприятий или городов, это может
быть рабочая подгруппа вроде особой конторы или округа). На этом
собрании сообща определяются политические обязательства
участников. Взаимодействуя внутри ассоциации, люди должны
использовать критические суждения и выбирать, т.е. управлять своей
деятельностью. Люди не будут обещать служить, как это происходит в
иерархических организациях вроде государства или
капиталистической компании, а смогут сами участвовать в принятии
коллективных решениях, своих обязательств перед товарищами. То
есть человек берёт политические обязательства не перед отдельной
организацией над группой или обществом, вроде государства или
компании, а перед его товарищами – «согражданами».
Хотя собравшиеся люди совместно определяют правила
сообщества и связаны ими, они также всегда могут их изменить или
отменить. Коллективно объединённые «граждане» составляют
политическую «власть», но так как эта «власть» основана на
горизонтальных связях между всеми, а не вертикальной между ними и
элитой, эта «власть» неиерархична («рациональна» или
«естественна», подробнее смотрите подраздел B.1 – «Почему
анархисты против иерархии и власти?»). Прудон писал так:
«Вместо законов, мы учредим договоры [то есть свободные
соглашения] – Нет больше закона, ни принятого большинством, ни
даже единодушно; каждый гражданин, каждый город, каждый
промышленный союз, установит собственные правила». [The
General Idea of the Revolution, С. 245-6]
Такая система, конечно, не означает, что все участвуют в
разрешении каждого вопроса, неважно насколько он банален. Хотя
каждую проблему можно вынести на собрание, а если собрание так
решит, то и исполнить его участниками непосредственно, но на
практике некоторые задачи, например чисто функциональные, будут
исполняться выборной администрацией сообщества. Так необходимо,
потому что, цитируя испанского анархиста-активиста, «коллектив как
таковой не может написать письмо, составить таблицу и сделать
еще сотни мелких повседневных работ, с ними справится только
человек. Следовательно, возникает потребность, в “организации
администрации”». Предположим, ассоциация «организована без
какого-либо управляющего совета или каких бы то ни было
иерархических офисов», которые «встречались бы в Генеральной
Ассамблее раз в неделю или чаще, когда возникает необходимость
учтения новых обстоятельств», она все же «назначает комиссию
со строго административными функциями». Однако,
собрание «предписывает определенную линию поведения для этой
комиссии или выдает ей императивный мандат» и поэтому
такая комиссия «была бы абсолютно анархической». Поскольку
ассоциация «придерживается делегирования задач компетентным
людям, которые проинструктированы заранее, как их выполнять...,
то это не означает отказ такого коллектива от собственной
свободы». [Jose Llunas Pujols, цит.: Max Nettlau, A Short History of
Anarchism, стp. 187] Вышеописанное, надо отметить, следует идеям
Прудона, что внутри рабочих ассоциаций «все решения и
постановления выдвигаются и одобряются их членами». [Proudhon,
там же, стp. 222]
Самоуправление (т.е. прямая демократия) заменит
капиталистическую и государственную иерархию и станет
руководящим принципом свободно объединённых ассоциаций,
образующих свободное общество. Это относилось бы и к федерациям
ассоциаций, необходимых для работы анархического общества. «Все
комиссии или делегации, назначаемые в анархическом обществе»,
как правильно замечал Хосе Ллунас Пухольс, «должны
переназначаться или отзываться в любое время постоянным
избирательным правом секции или секций, которые выбрали их».
Комбинирование этого с «императивным мандатом» и
«прозрачными административными функциями... сделает
невозможным для кого бы то ни было присвоить себе хоть крупицу
власти». [цит.: Max Nettlau, там же, С. 188-9] И снова, Пухольс
вторит Прудону, потребовавшему за 20 лет до Пухольса «реализацию
обязательного мандата» ради сохранения человеческой
автономии». [No Gods, No Masters, Т. 1, стp. 63]
При помощи федерализма, основанного на мандатах и выборах,
анархисты гарантируют, что решения будут приниматься снизу-вверх.
Принимая свои собственные решения после нахождения совместных
интересов, самостоятельно, мы исключаем управление нами кем-то
еще. Самоуправление для анархистов есть необходимое условие
свободы в организациях, столь необходимых для любого нормального
человеческого существования.
Конечно, можно утверждать, что, если вы в меньшинстве, то
вами управляет большинство. («Демократическое правление – все-
таки правление» [L. Susan Brown, The Politics of Individualism,
стp. 53]). Современная концепция прямой демократии, как мы уже
описывали, не обязательно связана с концепцией правления
большинства. Если кто-то оказывается в меньшинстве при
голосовании по определенному вопросу, его или ее ставят перед
выбором или согласиться или отказаться обязательно принять
решение большинства. Отрицание права меньшинства
руководствоваться собственным мнением и выбором нарушит его
независимость и наложит на него обязательства, которые
меньшинство не принимало. Принуждение исполнять решение
большинства противоречит идеалу «самопринятого» обязательства, и
противоречит принципам прямой демократии и свободной
ассоциации. Поэтому прямая демократия в контексте свободных
ассоциаций и самопринятых обязательств есть отнюдь не отрицание
свободы, а единственное средство, которым можно поддерживать
свободу. («Личная автономия ограничивается лишь
обязательством следовать данным обещаниям» [Малатеста, цит.:
Max Nettlau, Errico Malatesta: The Biography of an Anarchist]).
Само собой разумеется, что меньшинство, если оно остается в
ассоциации, может отстаивать свое мнение и пытаться убедить
большинство в ошибочности принятых им решений.
Надо добавить, что анархическое понимание прямой демократии
не значит, будто бы мы считаем, что большинство всегда право.
Напротив! В случае демократического соучастия вовсе не считается,
что большинство всегда право, но считается, что меньшинство может
пренебречь своими интересами ради общего блага. Здравый смысл
подсказывает, а история доказывает, что любой человек, наделенный
диктаторскими полномочиями (будь то глава государства, директор,
муж или еще кто-либо) будет использовать власть для личного
обогащения за счет подчиненных.
Анархисты понимают, что большинство тоже может ошибаться,
и именно поэтому наши теории ассоциации уделяют большое
внимание правам меньшинства. Это может быть замечено на примере
нашей теории самопринятого обязательства, которое базируется на
праве меньшинства возражать против решений большинства, и делает
разногласие ключевым фактором принятия решения. Кэрол Пейтмен
писала:
«Если большинство поступает недобросовестно… [тогда]
меньшинство вправе предпринять политическое действие, включая
политическое неповиновение, если это уместно, чтобы защитить
свою гражданскую независимость... Политическое неповиновение –
единственный возможный способ выражения активной
гражданской позиции, на котором основывается прямая
демократия… Социальная практика договоров включает право
отказываться или изменять обязательства; так же практика
самопринятого политического обязательства бессмысленна без
практического признания права меньшинства отказаться или
аннулировать свое согласие, или где необходимо, неповиновения».
[The Problem of Political Obligation, стp. 162]
 Развивая тему отношений внутри ассоциации, нельзя не сказать
о том, как будут развиваться отношения между различными
организациями, работающими сообща. Как можно догадаться,
отношения между ассоциациями будут основаны на тех же
принципах, что и отношения внутри ассоциаций. Аналогично тому,
как личности составляют ассоциацию, конфедерации представляют
собой объединения ассоциаций. Связи между ассоциациями в
конфедерации имеют такой же горизонтальный и добровольный
характер, как и в пределах ассоциаций, с тем же правом «голоса и
выхода» для членов и теми же правами для меньшинств. Таким
образом, общество становится ассоциацией ассоциаций, общиной
общин, коммуной коммун, основанных на наибольшей
индивидуальной свободе при наибольшем участии и самоуправлении.
Организация такой конфедерации рассмотрена отдельно в главе
А.2.9 (В каком обществе хотели бы жить анархисты?) и детально
рассматривается в разделе I (Как будет выглядеть анархия?).
Система прямой демократии прекрасно вписывается в
анархическую теорию. Малатеста говорил за всех анархистов, когда он
утверждал, что «анархисты отвергают право большинства
управлять человеческим обществом». Как следует из
вышенаписанного, большинство не имеет права диктовать условия
меньшинству – меньшинство имеет право в любое время выйти из
ассоциации и, используя выражение Малатесты, не должно
«подчиняться решениям большинства, прежде чем они ознакомятся
и согласятся с данным решением». [The Anarchist Revolution, стp.
100 и стp. 101] Следовательно, прямая демократия в пределах
добровольной ассоциации не создает «правления большинства» и не
предполагает, что меньшинство должно подчиниться большинству
независимо от того, хочет оно этого или нет. В действительности,
анархические сторонники прямой демократии утверждают, что она
соответствует аргументации Малалатесты:
«Конечно, анархисты признают, что в сообществах
меньшинству часто бывает необходимо принять мнение
большинства. Если есть очевидная необходимость и полезность в
чем-то, то и делать это необходимо с согласия всех; меньшинство
должно чувствовать необходимость адаптироваться к
пожеланиям большинства... Но такая адаптация обеих групп
должна быть взаимной, добровольной, и вытекать из осознания
необходимости для предотвращения парализации
функционирования социальных процессов из-за упрямства. Она не
может быть навязана как принцип и законодательная норма».
[Там же, стp. 100]
Меньшинство имеет право выйти из ассоциации, а также права
противодействия, протеста и аппеляции; правила большинства не
общеобязательны как принцип. Напротив, это просто инструмент
принятия решений, который позволяет инакомыслию меньшинства
быть выраженным (и услышанным) так, чтобы меньшинство не
получилось подчинить силой воле большинства. Иначе говоря,
решения большинства ничем не обязывают меньшинство. В конце
концов, как утверждал Малатеста:
«Нельзя ожидать, или даже желать, чтобы кто-либо, твердо
убежденный, что курс, взятый большинством ведет к катастрофе,
жертвовал своим собственным мнением и пассивно наблюдал, или,
что еще хуже, обязан был бы поддержать решение, которое он [или
она] считает неправильным». [Errico Malatesta: His Life and
Ideas, стp. 132]
Даже анархо-индивидуалист Лисандр Спунер признавал, что
метод прямой демократии может быть полезен, утверждая, что «все,
или почти все, добровольные ассоциации дают большинству или
некой другой части участников, меньшей, чем организация в целом,
право ограниченной самостоятельности при выборе средств,
используемых для достижения обозримых в будущем целей». Однако,
только единодушное решение общественного суда (который так же
есть «суд закона и правосудие закона») может определить
индивидуальные права человека, поскольку этот «трибунал
справедливо представляет всех людей» и «никакой закон не может
быть навязан ассоциацией, ее корпоративной способностью,
против товаров, прав, или человека кому бы то ни было, если не
получено согласие на это абсолютно всех членов ассоциации»
(поддержка суда присяжных следует из рассуждений Спунера о том,
что достичь согласия между всеми членами ассоциации «было бы
невозможно практически».) [Trial by Jury, стp. 130-1f, стp. 134, стp.
214, стp. 152 и стp. 132]
Таким образом, прямая демократия и права
человека/меньшинства не противоречат друг другу. На практике, мы
можем представить, что прямая демократия использовалась бы для
принятия большинства решений в большинстве ассоциаций
(возможно, фундаментальные решения потребовали бы
супербольшинства) плюс некоторая комбинация системы суда
присяжных, протеста/прямого действия меньшинства и
оценки/защиты требований/прав меньшинства в анархическом
обществе. Актуальные формы реализации свободы могут только быть
созданы только в ходе практического применения прямой
демократии.
Наконец, мы должны подчеркнуть, что анархисты, поддерживая
прямую демократию, не подразумевают, что она является
единственным решением и должна использоваться всеми и при
любых обстоятельствах. Например, много мелких ассоциаций могут
одобрить принцип принятия решений консенсусом (в следующем
вопросе мы рассмотрим, почему однако большинство анархистов
полагает, что он – нежизнеспособная альтернатива прямой
демократии). Однако большинство анархистов считает, что прямая
демократия в свободной ассоциации лучшая (и наиболее реальная)
форма организации, которая полностью совместима с анархическими
принципами человеческой свободы, достоинства и равенства.

A.2.12 Консенсус – это альтернатива прямой

демократии?
Некоторые анархисты отклоняют прямую демократию внутри
свободных сообществ, отдавая предпочтение консенсусу как способу
принятия решений. Консенсус означает, что каждый в группе должен
согласиться с предложением прежде, чем оно будет реализовано.
Таким образом предполагается, что консенсус полностью устраняет
управление большинством меньшинства и согласуется с
анархическими принципами.
Консенсус, хоть и «наилучший» вариант развития событий в
процессе принятия решения, поскольку все согласны друг с другом, но
и у него есть свои недостатки. Мюррей Букчин предостерегает на
основе своего опыта изучения консенсуса, что он может иметь
авторитарную природу, потому что:
«Для достижения полного консенсуса при разрешении спорных
вопросов, инакомыслящее меньшинство часто искусно подгоняли
или психологически давили, принуждая их отказаться голосовать
по проблемному вопросу, поскольку их несогласие, по существу,
словно вето одного человека. Такая практика, получившая название
«держаться в стороне» в истории использования консенсуса в
Америке, слишком часто приводила к запугиванию инакомыслящих
до такой степени, что они просто стали избегать процесса
принятия решений, вместо того, чтобы честно отстаивать свое
несогласие в голосовании, пусть как меньшинство, но в
соответствии со своими взглядами. Снимая свое возражение они
фактически прекращали участвовать в процессе принятия решения
– и “консенсус”, в итоге, достигался только за счет того, что
несогласные члены аннулировали себя в роли участников
политического процесса».
«Теоретически консенсус заглушает наиболее жизненные
аспекты всего диалога, так называемый диссенсус.
Непрекращающееся инакомыслие, страстный диалог, который
сохраняется даже после того, как меньшинство соглашается,
пусть временно, с решением большинства… заменяется… скучными
монологами, нивелирующими и ослабляющими атмосферу согласия.
При принятии решения большинством, проигравшее меньшинство
может оспорить решение, которым они недовольны, они могли бы
привести ясные и потенциально убедительные контраргументы.
Консенсус же, в свою очередь, не уделяет внимания меньшинствам,
он заглушает их в пользу метафизического “единства” группы».
[«Communalism: The Democratic Dimension of Anarchism», Democra-
cy and Nature, № 8, стp. 8]
Букчин не «отрицает, что консенсус мог бы стать отличной
формой принятия решения в маленьких группах, в которых люди
прекрасно знают друг друга». Но он обращает внимание на то, что на
практике, «когда большие группы пытаются разрешать спорные
вопросы методом консенсуса, то обычно это обязывает их
достигать самого низкого интеллектуального знаменателя в
принятии решений, то есть наименее спорное, или даже можно
сказать наиболее посредственное решение, в котором может
сойтись вся большая группа людей, обычно и принимается,
поскольку каждый ее участник должен либо согласиться, либо
избежать голосования по такому спорному вопросу». [Там же, стp.
7]
Поэтому, из-за потенциально авторитарного характера
консенсуса, большинство анархистов не согласны считать его
неотъемлемым политическим аспектом свободной ассоциации.
Несмотря на все очевидные преимущества консенсуса, обычно он –
особенно в многочисленных группах – непрактичен и дает
отрицательный эффект. Часто практика консенсуса ведет к
деградации свободного общества или ассоциации благодаря
тенденции жертвовать индивидуальностью во имя сообщества и
инакомыслием во имя солидарности. Ни свободную коммуну, ни
солидарность не построить, если развитие личности и ее
самовыражение подвергается общественному неодобрению и
давлению. Так как каждая личность уникальна, то у каждой личности
может быть своя уникальная и неповторимая точка зрения, которую
она должна иметь возможность выразить, поскольку общество
развивается и обогащается действиями и идеями личностей.
Иначе говоря, анархические сторонники прямой демократии
подчеркивают «творческую роль инакомыслия», которая, как они
опасаются, «может исчезнуть в серой однородности, требуемой для
достижения согласия». [Там же, стp. 8]
Мы должны подчеркнуть, что анархисты не поддерживают
чисто механический процесс разрешения вопросов, в котором
большинство голосует за исключение меньшинства и игнорирует его.
Напротив! Анархисты, поддерживающие принцип прямой
демократии, видят его как динамический процесс переговоров, в
котором большинство и меньшинство слушают и уважают друг друга и
принимают решение, устраивающее всех(если это возможно). Они
представляют процесс участия в демократических сообществах как
средство достижения общих целей, как процесс, который поощряет
разнообразие мнений, позволяет меньшинству выражать свое мнение
и устраняет любую тенденцию большинства к маргинализации и
угнетению меньшинства, таким образом осуществляя обсуждение и
обоюдовыгодное решение важных проблем.

A.2.13 Анархисты индивидуалисты или

коллективисты?
Если кратко, то ни те, ни другие. Например, либералы обвиняют
анархистов вроде Бакунина в коллективизме, а марксисты критикуют
Бакунина и анархистов за индивидуализм.
В свою очередь анархисты обвиняют и критикуют обе эти
идеологии как полную ерунду. Нравится им это или нет,
индивидуализм и коллективизм не анархического толка – две
стороны одной капиталистической монеты. Это лучше всего может
быть продемонстрировано на примере современного капитализма, в
котором «индивидуалистические» и «коллективистские» тенденции
постоянно взаимодействуют, часто имея свойство в политических и
экономических структурах общества колебаться от одного полюса к
другому. Капиталистические коллективизм и индивидуализм – это
односторонние взгляды на человеческое существование и, как и все
проявления дисбаланса, глубоко порочны.
Для анархистов сама идея, якобы люди должны жертвовать
собой ради «группы» или «общего блага», полный бред. Личности
составляют группу, но если люди думают только о том, лучше для
группы, группа лишится всякой жизни внутри. Именно развитие
человеческого взаимодействия в группах придает им жизнь.
«Группы» не могут думать, думают только люди. Этот факт по иронии
судьбы приводит авторитарный «коллективизм» к частному виду
«индивидуализма», а именно к «культу личности» и поклонению
вождю. Можно предположить, что такой коллективизм начинается с
окучивания людей в абстрактные группы, нарушения их
индивидуальности, и заканчивается обозначением необходимости в
человеке с достаточными способностями для принятия решений за
всех, а такая проблема «разрешается» вождизмом. Сталинизм и
нацизм яркие тому примеры.
Поэтому анархисты понимают, что человек, личность – базовая
единица общества и что только у людей есть интересы и чувства. Это
значит, что анархисты против «коллективизма» и приоритета группы
над личностью. В анархической теории группа существует только для
того, чтобы помогать и развивать своих членов. Поэтому мы уделяем
такое большое внимание группам, организованным либертарными
способами, так как только либертарная организация позволяет
членам группы наиболее полно выражать себя, управлять своими
интересами и создавать такие социальные отношения, которые
способствовали бы развитию индивидуальности и индивидуальной
свободы. Конечно, общество и группы, к которым присоединяются
люди, формируют личность, но именно в человеке сокрыта истинная
основа общества. Так Малатеста писал:
«Неоднократно говорилось о признании роли индивидуальной
инициативы и общественной деятельности в жизни и прогрессе
человеческого общества… Абсолютно все держится на
индивидуальной инициативе… Человек, личность – реальное
существо. А общество, коллектив, или государство и
правительство, которое претендует на представление их, если не
пустая абстракция, то совокупность людей. Именно организм
человека служит основой и инструментом реализации его мыслей и
поступков; из индивидуальных они становятся коллективными
мыслями и поступками тогда, когда они воспринимаются и
воплощаются другими людьми. Общественная деятельность,
поэтому, отнюдь не отрицание и не дополнение индивидуальных
инициатив, но результат таких инициатив, мыслей и действий
всех людей, составляющих общество… Вопрос заключается не в
отношениях между обществом и личностью… [он] идет о том,
чтобы помешать нескольким индивидам быть в состоянии
угнетать других; дать всем одни и те же права и средства;
установить инициативу всех, что естественно дает всем выгоду,
вместо инициативы нескольких[так Малатеста определяет
ключевой аспект правительства/иерархии], что неизбежно ведет к
притеснению всех несколькими». [Anarchy, стр. 38]
Такие соображения не делают анархистов сторонниками
«индивидуализма». Эмма Голдман отмечала, что «“грубый
индивидуализм”… это замаскированная попытка угнетения и
упразднения личности. Так называемый индивидуализм есть
общественная и экономическая laissez faire: эксплуатация масс
правящим классом при помощи легальных уловок, умственного
подрыва и систематического внушения рабского духа повиновения…
Такой коррумпированный и извращённый “индивидуализм” –
смирительная рубашка для индивидуальности… Он привёл к
современному рабству невероятных масштабов, грубейшим
классовым различиям, поставившим, в свою очередь, миллионы
людей на грань нищеты и разорения. “Грубый индивидуализм”
означает “индивидуализм” лишь для хозяев, в то время как другие
люди искусственно превращены в касту рабов, прислуживающих
“сверхлюдям” в их саморазвитии». [Red Emma Speaks, стp. 112]
Группы не могут мыслить, а человек – полноценно жить и
дискутировать в одиночестве. Группы и ассоциации – существенный
аспект индивидуальной жизни. Поскольку группы порождают
социальные отношения самой своей сутью, то они помогают
формировать личность. Иначе говоря, группы, организованные
авторитарным способом, негативно воздействуют на свободу и
индивидуальность их участников. Из-за абстрактной природы их
«индивидуализма», капиталистические индивидуалисты не в
состоянии понять разницу между группами, организованными на
либертарную и на авторитарную манеру, для них они все просто
«группы». Из-за своего одностороннего восприятия этой проблемы,
такие «индивидуалисты», по иронии судьбы, поддерживают одни из
самых «коллективистских» институтов в жизни – капиталистические
корпорации, и, более того, всегда находят необходимость в
существовании государства, несмотря на постоянную его критику.
Такие противоречия происходят из зависимости капиталистического
индивидуализма от персональных договоров в обществе социальной
несправедливости, т.е. абстрактности такого индивидуализма.
Анархисты же, наоборот, выделяют социальный
«индивидуализм» (другой, возможно лучший, термин для
обозначения этого понятия – «коммунальная
индивидуальность»). Анархизм «настаивает, что сердцем
общества является человек, и он должен иметь возможность
думать и решать за себя, действовать свободно и жить
полноценно… А для его наиболее свободного и полного развития,
необходимо освободить его от препятствий и притеснения со
стороны других столь же свободных людей… Но это не имеет
ничего общего с… “грубым индивидуализмом”. Такой хищнический
индивидуализм в действительности дряблый, а не грубый. При
минимальной для себя опасности, он бежит и прячется за
государством, причитая и прося защиты… Их “грубый
индивидуализм” просто одна из многих уловок господствующего
класса для маскировки необузданного финансового и политического
вымогательства». [Emma Goldman, там же, С. 442-3]
Анархизм презирает абстрактный капиталистический
индивидуализм с его идеями «абсолютной» свободы одних за счет
других. Эта теория игнорирует социальный контекст, в котором
свобода существует и развивается. «Свобода, которой мы хотим для
себя и для других, – говорил Малатеста, – не есть свобода
отвлеченная, абстрактная, метафизическая, которая на деле
роковым образом влечет к угнетению слабых; нет, это –
действительная свобода, свобода возможная, которая
представляет сознательную общность интересов, добровольную
солидарность». [Anarchy, стp. 43]
Общество, основанное на абстрактном индивидуализме,
приводит к неравенству между заключающими договор людьми и
влечет за собой потребность во власти, основанной на законах над
людьми и организованном принуждении для обеспечения
соблюдения договоров между ними. Эта последовательность очевидна
при капитализме, в первую очередь, на примере теории
«общественного договора», которая обосновывает возникновение и
развитие государства. Согласно этой теории, люди «свободны», когда
они изолированы друг от друга, как они предположительно жили в
«естественном (первобытном) состоянии». Как только они
образовывали общество, им приходилось создавать «договоры» и
государство для управления. Однако, помимо того, что эта «теория» –
бездоказательная фантазия, крайне далекая от реальности (люди
всегда существовали как социальные животные), эта «теория»
фактически пытается оправдать власть государства над обществом;
что, в свою очередь, тянет за собой прицепом оправдание
капиталистической системы, которой требуется сильное государство.
Она также имитирует результаты капиталистических экономических
отношений, на которых и построена эта теория. При капитализме
люди якобы «свободны» заключать договоры друг с другом, но на
практике собственник управляет наемным рабочим во время действия
договора (смотрите главу A.2.14 и подраздел B.4).
Вот почему анархисты не приемлют капиталистического
«индивидуализма», поскольку он, как писал Кропоткин, «узкий и
эгоистичный индивидуализм… глупый эгоизм, ведущий к умалению
личности… ибо это не был индивидуализм. — Он не привел к
намеченной цели: к полному, широкому и возможнейшему развитию
личности». Иерархия капитализма приводит к «обнищанию
индивидуальности», а не ее развитию. Ей анархисты
противопоставляют «личность, которая достигла наивысшего
развития через наивысшую коммунистическую общительность в
том, что касается ее исходных потребностей и ее отношений с
другими людьми в целом». [Selected Writings on Anarchism and
Revolution, стp. 295, стp. 296 и стp. 297] По мнению анархистов, наша
свобода и индивидуальность обогащается совместной работой с
людьми вокруг нас, если наши отношения строятся на принципах
равенства, а не как у хозяина со слугой.
На практике и индивидуализм, и коллективизм ведут к
ущемлениям свободы личности, независимости группы и их развития.
Эти теории перетекают каждая в другую: коллективизм ведет к
частной форме индивидуализма, а индивидуализм ведет к частной
форме коллективизма.
Коллективизм, с его неявным подавлением личности, в
конечном счете, обедняет сообщество, поскольку группам дают жизнь
люди, которые их составляют. Индивидуализм, с его явным
подавлением сообщества (то есть людей, с которыми Вы живете)
обедняет личность, так как люди могут полноценно жить только в
обществе. Кроме того, индивидуализм, в конце концов, отрицает и
принижает со стороны «избранного меньшинства» проницательность
и способности остальных людей, и поэтому приводит к самоотречению
людей от участия в жизни общества. Это и есть фатальный недостаток
индивидуализма (и его противоречие), именуемый «невозможностью
для человека достичь действительно полного развития в условиях
угнетения масс “благородной аристократией”. Его развитие
остается односторонним». [Peter Kropotkin, Anarchism, стp. 293]
Истинная свобода и общность интересов так не работают.
A.2.14 Почему волюнтаризма недостаточно?
Согласно волюнтаристским убеждениям, если ассоциация
добровольна, значит она максимально свободна. Анархисты, очевидно
волюнтаристы, так как они считают, что только в свободной
ассоциации, созданной свободным соглашением, люди могут
взращивать, развивать и выражать свою свободу. Однако, очевидно
так же, что при капитализме волюнтаризма самого по себе
недостаточно для максимального развития свободы.
Волюнтаризм подразумевает обещание(то есть свободу
заключать договоры), а обещание подразумевает, что люди способны
к независимому суждению и рациональному мышлению. Кроме того,
волюнтаризм предполагает, что люди могут переоценивать и менять
свои действия и отношения между собой. Капиталистические
договоры, однако, противоречат этим признакам волюнтаризма.
Лишь декларативно будучи «добровольными» (хотя, как мы
демонстрируем в подразделе B.4, дело совсем не в этом), на деле они
приводят к нарушениям свободы, потому что социальные отношения
труда за заработную плату предполагают обещание повиноваться за
деньги. Кэрол Пейтмен указывает на то, что «обещание повиноваться
нарушает или ограничивает в той или иной степени свободу
личности, равенство, и возможности людей к развитию этих
способностей [независимого суждения и рационального мышления]
Обещающий повиноваться отныне ограничен в развитии своих
способностей и осуществлении задуманных им действий; он больше
не равный, но подчиненный». [The Problem of Political Obligation,
стp. 19] То есть повинующийся руководствуется уже не собственными
решениями. Поэтому рациональность волюнтаризма (т.е., когда люди
думают сами за себя и имеют неотъемлемое право выражать свою
индивидуальность и принимать собственные решения) нарушается в
иерархических отношениях, так как меньшинство руководит, а
остальные ему повинуются (смотрите также главу A.2.8). Поэтому
любой волюнтаризм, предлагающий отношения подчинения,
неполноценен и сам себе противоречит.
Примером вышесказанного служит существующее
капиталистическое общество, в котором рабочие продают свою
свободу работодателю, чтобы иметь средства на жизнь.
Действительно, при капитализме вы свободны только в выборе того,
кому вы будете повиноваться! Однако, настоящая свобода есть много
большее, нежели право сменить хозяина. Добровольное рабство все
еще рабство! Поскольку, как выразился Руссо, независимость «не
может быть представляема по той же причине, по которой она не
может быть отчуждаема», она не может быть ни продана, ни временно
аннулирована контрактом найма. Руссо утверждал, что «английский
народ считает себя свободным: он жестоко ошибается. Он свободен
только во время выборов членов Парламента: как только они
избраны – он раб, он ничто». [The Social Contract and Discourses,
стp. 266] Анархисты могут дополнить этот анализ. Перефразируя
Руссо:
При капитализме рабочий считает себя свободным: он жестоко
ошибается; рабочий свободен только тогда, когда он подписывает
контракт с работодателем. Как только контракт подписан – он раб,
выполнитель поручений, он ничто.
Чтобы понять почему и увидеть несправедливость, мы снова
обратимся к творчеству Руссо:
«Человек богатый и могущественный приобрел огромные
земельные владения и предписал законы тем, которые пожелали в
них поселиться; он им это дозволил лишь при условии, что они
признают его высшую власть и будут повиноваться во всем его
воле,— сие я могу еще понять... Нет ли в этом тираническом акте
двойной узурпации, а именно: собственности на землю и свободы
жителей?» [Там же, стp. 316]
Это подтверждает и Прудон: «Собственность может сделать
человека деспотом и рабом по очереди». [What is Property?, стp.
371] Не удивляет и замечание Бакунина, что «общество никогда не
потерпит, чтобы кто-нибудь юридически продал свою свободу или
как-либо иначе распорядился ею по контракту в пользу какого-либо
другого лица иначе, как на основах полнейшего равенства и
взаимности», поскольку «свобода каждого человеческого существа
неотчуждаема» и, стало быть, такие отношения приобретали бы
«характер добровольного рабства». Любой человек, заключающий
такой контракт даже в свободном (то есть анархическом) обществе
был бы «лишен обществом пользования политическими правами на
все время такого рабства». [Michael Bakunin: Selected Writings,
С. 68-9] Только самоуправляемые ассоциации могут создать между
своими членами отношения равенства, а не подчинения.
Поэтому анархисты подчеркивают необходимость прямой
демократии в добровольных ассоциациях с целью показать, что
декларируемая «свобода» – это не обман ради оправдания власти
капитала.
Именно по этой причине анархисты выступают против
капитализма и призывают «рабочих объединяться в
демократические сообщества, с равными условиями для всех
участников, под страхом рецидива феодализма». [Proudhon, The
General Idea of the Revolution, стp. 277] По тем же причинам,
анархисты (кроме Прудона) выступали против брака, поскольку он
превращает женщину в «окованную рабыню, которая берет имя ее
владельца, хлеб ее владельца, подчиняется командам ее владельца, и
служит для удовлетворения похоти ее владельца... она не может
управлять ни собственностью, ни даже ее собственным телом без
его согласия». [Voltairine de Cleyre, «Sex Slavery», The Voltairine de
Cleyre Reader, стp. 94] Несмотря на то, что брак, благодаря
феминистской агитации, во многих странах был преобразован в
сторону анархического идеала свободного союза равных, он все еще
базируется на патриархальных принципах, которые такие анархистки
как Гольдман и де Клер определяли и осуждали (смотрите главу А.3.5
про феминизм и анархизм).
Очевидно, что добровольный вход – необходимое, но не
достаточное условие для свободы человека. Это вполне понятно, ведь
он игнорирует (или считает само собой разумеющимися) социально-
бытовые условия, в которых соглашения заключаются и
общественные отношения, создаваемые ими («Рабочий,
вынужденный продавать свой труд, не может оставаться
свободным»[Kropotkin, Selected Writings on Anarchism and
Revolution, стp. 305]). Любые общественные отношения, основанные
на абстрактном индивидуализме, скорее всего, будут опираться на
принуждение, силу, власть, а не на свободу.
Что, конечно, лишь мираж свободы, согласно определению
которой люди развивают свои способности и действуют по
собственной воле. Поэтому волюнтаризма недостаточно для
определения общества, в котором свобода достигнет максимального
развития. Вот почему анархисты считают, что добровольная
ассоциация должна дополняться самоуправлением (прямой
демократией) в этих ассоциациях. Для анархистов переход к
волюнтаризму подразумевает самоуправление. Или, как отмечал
Прудон, «как индивидуализм – исконный основополагающий признак
человечества, так и ассоциация – его дополняющее свойство».
[System of Economical Contradictions, стр. 430]
Конечно, можно возразить, что анархисты считают одни формы
социальных отношений лучше других, и что истинный либертарный
социалист должен позволить людям выбирать те социальные
отношения, которые им больше нравятся. Сначала ответим на второе
возражение. В обществе, основанном на частной собственности (и
государстве), у владеющих собственностью всегда больше власти,
которую они традиционно используют для захвата и удержания своей
власти. «Богатство – власть, бедность – бесправие» по мнению
Альберта Парсонса. Это означает, что при капитализме распиаренная
«свобода выбрать» на деле чересчур ограничена. Для подавляющего
большинства она становится свободой выбирать хозяина (при рабстве,
язвительно замечал Парсонс, господин «выбирает... себе рабов. При
системе наемного рабства, наемный раб выбирает себе
господина»). При капитализме «лишенные своих естественных прав
люди вынуждены продавать свой труд, служить и повиноваться
господствующему классу или протянуть ноги с голода. Нет
никакой другой альтернативы. Но некоторые вещи бесценны по
сути своей, главным образом жизнь и свобода. Свободный человек не
продается». [Anarchism, стp. 99 и стp. 98] Почему мы должны
оправдывать рабство и терпеть тех, кто желает ограничить свободу
других? Фиктивная «свобода» командовать, свобода порабощать, на
самом деле ликвидация истинной свободы, которую необходимо
защищать.
Относительно же первого возражения, анархисты признают себя
виновными. Да, мы стараемся препятствовать сведению всего
многообразия человеческих сущностей к функционалу роботов в
пользу ценностей человеческого достоинства, свободы и
индивидуальности. Мы пристрастны ко всему, что касается
человеческого достоинства и свободы. Фактически, мы пристрастны
ко всему, что касается человечности и индивидуальности.
(В главе 2.11 мы обсуждаем, почему прямая демократия –
необходимое условие волюнтаризма (то есть свободного соглашения).
В подразделе B.4 показывается, почему капитализм не может быть
основан на равной рыночной власти между собственниками и
неимущими).
A.2.15 Что насчет человеческой природы?
Анархизм не игнорирует «человеческую натуру», наоборот,
среди всех политических теорий именно он анализирует ее наиболее
тщательно. Слишком часто человеческая натура выдвигается как
последний аргумент против анархизма. Предполагается, что на это
анархистам ответить ничего. Однако это не так. Прежде всего,
человеческая натура – сложная вещь. Если человеческая натура
означает «все, что делают люди», то очевидно, что человеческая
натура противоречива: любовь и ненависть, сострадание и
бессердечность, мир и насилие, и так далее. Все это люди делали, а
значит все это продукты человеческой натуры. А кроме того,
человеческая натура меняется с изменением социальных условий.
Например, рабство считалось частью человеческой натуры и
«нормальным» в течение нескольких тысяч лет. Древние греки
считали гомосексуализм абсолютно нормальным явлением, тысячу
лет спустя же христианская церковь осудила его как грех. А с
развитием государства война стала частью человеческой натуры. Как
отмечал Хомский:
«Люди, безусловно, способны на зло... Но люди способны на все.
Человеческая натура может проявить себя как угодно, ведь у людей
есть бесконечное множество способностей и вариантов их
развития. Те, что являют себя, несомненно, зависят от
преобладающих общественных структур. Если бы, например, у нас
существовали учреждения, которые оправдывали и освобождали от
ответственности патологических убийц, то такие убийцы и
правили бы обществом. Тогда единственный способ выжить
состоял бы в том, чтобы позволить таким элементам вашего
характера проявиться и развивать их».
«Если же в обществе поощряются учреждения, которые
объявляют жадность основанием собственности человека и
поощряют жадность за счет других человеческих эмоций и
обязательств, мы и получаем общество, основанное на жадности,
со всеми последствиями. Другое общество можно было бы
организовать таким способом, что другие человеческие чувства и
эмоциями, скажем, солидарность, поддержка, сочувствие стали бы
доминировать. Тогда стали бы раскрываться и проявляться совсем
другие аспекты человеческой натуры и индивидуальности».
[Chronicles of Dissent, С. 158]
Итак, социальная среда играет важную роль в определении, что
такое человеческая натура, как она развивается и как выражается.
Действительно, один из самых распространенных мифов об анархизме
– это идея, словно мы думаем, что человеческая натура безусловно
хороша. Но то, как она развивается и проявляет себя, зависит от типа
общества, в котором мы живем и творим. Иерархическое общество
организует людей и воспитывает человеческую натуру одним
(отрицательным) способом, свободное общество делало бы это по-
другому. Поэтому «когда мы слышим, что кто-то говорит, будто
бы анархисты воображают людей намного лучше чем, они есть на
самом деле, мы изумляемся, как умные люди могут повторять
такую ерунду. Разве мы не говорим постоянно, что единственное
средство сделать человека менее жадным и эгоцентричным, менее
ханжеским и менее раболепным – это устранить те условия,
которые одобряют рост ханжества и жадности, раболепия и
эгоизма?» [Peter Kropotkin, Act for Yourselves, стp. 83]
Само по себе указание на человеческую натуру в качестве
аргумента против анархизма слишком поверхностно. В конце концов,
это просто повод для наших оппонентов лишний раз не думать.
«Каждый глупец, – как отмечала Эмма Гольдман, – от короля до
полицейского, от пустоголового попа до ограниченного научного
дилетанта считает себя специалистом в вопросах человеческой
натуры. И чем безнадежней какой-нибудь шарлатан, тем сильнее
он настаивает на скверности и слабости человеческой природы. Но
как может кто-либо говорить об этом сейчас, когда дух каждого
человека заключен в тюрьму, а разум закован, связан, изранен и
искалечен?» Давайте преобразуем общество, создадим лучшую
социальную среду, и только тогда мы сможем судить о том, что на
самом деле является продуктом наших характеров, а что – результат
отрицательного влияния авторитарной системы. Поэтому анархисты
призывают к «освобождению человеческого ума от владычества
религии, за освобождение человеческого тела от владычества
собственности, за освобождение от оков и притеснений со стороны
правительств». Ради «свободы, раскрепощения, возможностей, и
прежде всего, мира и спокойствия, ведь только они научат нас,
каковы на самом деле главные факторы человеческой натуры и всем
ее удивительным возможностям». [Red Emma Speaks, стp. 73]
Это не означает, что люди – бесформенная масса, а каждый
человек рождается tabula rasa (лат. чистая доска) из которого
«общество» может слепить что угодно (а точнее те, кто управляет
обществом). Как утверждал Ноам Хомский: «Я не думаю, что
возможно дать рациональную оценку концепции отчуждения
труда, основываясь на таком предположении [что человеческая
натура только исторический продукт], или возможно придумать
что-то вроде морального оправдания приверженцам некоторых
типов социальной организации, за исключением основных
предположений о человеческой натуре и соответствия некоторых
структур общества некоторым из фундаментальных
потребностей, которые являются частью нашей неотъемлемой
натуры». [Language and Politics, p. 215] Мы не будем спорить с тем,
какие человеческие особенности «врожденные», а какие – нет. Все,
что мы можем сказать по этому поводу, так это то, что у людей есть
врожденная способность думать и учиться – мы думаем, что это
довольно очевидно – и что люди социальные создания, нуждающиеся
в компании других людей для полноценной жизни и благоденствия.
Кроме того, у них есть способность опознавать и сопротивляться
несправедливости и угнетению (Бакунин справедливо называл «силу
мыслить и потребность бунтовать» … «двумя ценными
способностями». [God and the State, стp. 9]).
Эти три особенности, на наш взгляд, указывают на
жизнеспособность анархического общества. Врожденная способность
думать за себя автоматически делает все формы иерархии
нелегитимными, а наша потребность в общественных отношениях
подразумевает, что мы можем самоорганизоваться без государства.
Глубокое несчастье и отчуждение, давящие на современное общество,
показывают, что централизация и авторитаризм капитализма и
государства притупляют наши различные врожденные потребности.
На практике, как уже было упомянуто ранее, большую часть своей
истории человеческий род прожил в анархических сообществах, с
незначительной иерархией, а то и вовсе без нее. В современном
обществе принято называть таких людей «дикарями», или
«примитивными», но это чистое высокомерие. Итак, разве можно
упрекнуть анархизм в том, что он против человеческой натуры?
Многочисленные исследования анархистов доказывают, что это
совсем не так.
Что касается обвинения, будто бы анархисты требуют слишком
много от человеческой натуры, то напротив, этим как раз часто
занимаются неанархисты. «В отличие от наших оппонентов,
кажется, признающих, что есть лучшие люди – правители,
работодатели, лидеры – т.е., кто довольно успешно спасают
худших людей – управляемых, эксплуатируемых, ведомых – от
становления еще хуже, чем они есть», мы, анархисты, «утверждаем,
что как правитель, так и управляемый испорчены властью» и
«как эксплуататор, так и эксплуатируемый, испорчены
эксплуатацией». Но при этом «есть существенная разница. Мы
признаем недостатки человеческой натуры, но не делаем
исключения для господ. Они делают это исключение, пусть и
подсознательно, но при этом винят нас в том, будто бы мы –
мечтатели». [Peter Kropotkin, там же, стp. 83] В самом деле, если
человеческая натура так плоха, тогда идея дать власть меньшинству
над большинством и надеяться, что это приведет к правосудию и
свободе, безнадежно утопична.
Кроме того, как уже говорилось, анархисты утверждают, что
иерархические организации воспроизводят худшее в человеческой
натуре. Авторитарные отношения отрицательно влияют и на
угнетателя, и на угнетенного. «Характерной чертой привилегий и
всякого привилегированного положения – утверждает Бакунин, –
является то, что они убивают душу и сердце человека… Это
социальный закон, не допускающий исключений… Неограниченное
равенство — главнейшее условие свободы и гуманности». [God and
the State, стp. 31] И если привилегированное меньшинство испорчено
властью, то угнетенное большинство (в основном) становятся рабами в
сердцах и умах (к счастью, человеческий дух таков, что там где есть
угнетение, всегда будут бунтовщики и революционеры, а там где есть
сопротивление, есть и надежда). Также анархистам странно слышать,
что неанархисты оправдывают иерархию с точки зрения искаженной
человеческой натуры, которую она сама и порождает.
К сожалению, слишком многие делают это и по сей день.
Например, в рамках «социобиологии» утверждается (впрочем без
системных доказательств), что капитализм – продукт нашей
природы, который определяется нашими генами. Эти заявления
просто новая вариация старого аргумента о человеческой натуре и, что
совсем неудивительно, они находят поддержку среди
властьимущих(которые хотят иметь «объективную» и «научную»
основу для обоснования экономических и социальных неравенств),
подробнее смотрите в книге Not in Our Genes: Biology, Ideology
and Human Nature от Steven Rose, R.C. Lewontin и Leon J. Kamin).
 Но и нельзя сказать, что в подобных утверждениях нет и зерна
правды. Как отмечает ученый Стивен Джей Гулд «диапазон нашего
потенциального поведения ограничен нашей биологией» и если это и
есть то, что социобиология называет «генетическим контролем,
тогда мы можем едва ли не согласиться». Однако, это не так. Ведь на
самом деле социобиология приводит доводы в пользу некой формы
«биологической предопределенности». Предположение о том, что
определенным человеческим чертам соответствуют определенные
гены, скажет нам немного, ведь если «жестокость, сексизм, и
ненависть в общем являются биологическими чертами, так как
они представляют собой одно подмножество из всего возможного
диапазона поведений», то же самое мы можем сказать и про
«человеколюбие, равенство, и доброту». И тогда «мы сможем
увидеть, что их влияние увеличится, если мы создадим такие
социальные структуры, которые помогут им развиваться и
процветать». Возможно именно по этой причине социобиологи в
своих работах «признают разнообразие» человеческой культуры, но
при этом «часто называют неудобные для них “исключения”
временными и незначительными отклонениями». Это удивительно и
комично, когда Вы считаете, что «повторяющаяся, часто
направленная на геноцид, война есть результат наших генов, но
существование неагрессивных людей – малозначительное неважное
отклонение». [Ever Since Darwin, стp. 252, стp. 257 и стp. 254]
Также, как и ее предшественник социальный дарвинизм,
социобиология начинает с проекции идей угнетения в текущем
обществе на природу (часто подсознательно, так как ученые ошибочно
считают эти идеи «нормальными» и «естественными»). Букчин
называет этот процесс «тонким проектированием исторически
сложившихся человеческих ценностей» на природу, а не на «научную
объективность». Затем, разработанные таким образом природные
теории проецируют обратно на общество и историю для
«доказательства», что принципы капитализма (иерархия, власть,
соперничество и т.д.) являются вечными законами, к которым уже
апеллируют за оправданием существующего порядка! «Чего
действительно достигает эта процедура, – отмечает Букчин, – так
это подкрепления человеческих социальных иерархий, оправдания
подчинения людей как врожденной особенности “естественного
порядка”. Человеческое угнетение таким образом
расшифровывается в генетический код как биологическая
предопределенность». [The Ecology of Freedom, стp. 95 стp. 92]
Даже удивительно, что находится так много умных людей, серьезно
воспринимающих эту «ловкость рук».
То же самое можно сказать и про аргументы, использующие
«иерархии» в природе для объяснения и даже оправдания иерархии в
человеческих обществах. Такие аналогии только вводят в
заблуждение, поскольку они «забывают» институциональную природу
человеческой жизни. Как Мюррей Букчин отмечал в своей критике
социобиологии, «немного шансов у слабой, безвольной, нервной и
больной обезьяны стать альфа-самцом, а сохранить этот крайне
эфемерный статус и вовсе нет. На протяжение же всей
государственной истории человечества, наоборот, властвовали
самые физически и умственно неполноценные человеческие
правители с самыми печальными последствиями». Такое
«выражение власти иерархических институтов над людьми
полностью противоположно так называемым “животным иерархиям”,
где признание отсутствия институтов власти – строго единственный
разумный путь говорить о “вожаках стаи” или “пчелиных матках”».
[«Sociobiology or Social Ecology», Which way for the Ecology
Movement?, стp. 58]Так то, что делает человеческое общество
уникальным, удобно игнорируется, а реальные источники власти в
обществе скрывают под генетической маской.
Вид апологетики, связанной с обращениями к человеческой
натуре, естественен в основном потому, что каждый правящий класс
должен оправдывать свое право управлять. Поэтому они
поддерживают учения, которые определяют способы появления
власти элит, и оправдывают ее – будь то социобиология, божественное
право, первородный грех, что угодно. Очевидно, такие доктрины
всегда были лживы... до сих пор, конечно, поскольку очевидно, что
наше существующее общество действительно соответствует
«человеческой натуре», ведь это было с научной точки зрения
доказано нашим научным духовенством!
Высокомерие этого заявления просто шокирует. История не
стоит на месте. Через тысячу лет общество будет абсолютно
отличаться от нашего так, что и представить нельзя. Не будет
привычных нам правительств и экономической системы.
Единственная вещь, которая может сохраниться в неизменном виде,
так это то, что люди все еще будут провозглашать, что их общество –
«Единственно Правильная Система», которая полностью
соответствует человеческой натуре, даже если все предшествующие
системы ей не соответствовали.
Конечно, в головы сторонников капитализма и не приходит, что
люди различных эпох могут делать различные выводы из одних
фактов, выводы, которые могут быть обоснованными. И при этом
капиталистическим апологетам не приходит на ум, что теории
«объективных» ученых могут быть созданы в контексте
господствующих идей общества, в котором они живут. А вот
анархисты понимают, почему ученые, работавшие в Царской России,
развивали теорию эволюции, основанную на сотрудничестве видов,
в то время как их коллеги в капиталистической Великобритании, в
свою очередь, развивали теорию, основанную на конкурентной
борьбе внутри и между видами. Но, конечно, то, что последняя теория
отразила господствующие политические и экономические идеи в
британском обществе (особенно конкурентный индивидуализм) –
чистое совпадение!
Работа П.А. Кропоткина «Взаимная помощь как фактор
эволюции», например, была написана в ответ на очевидные
погрешности, которые британские представители дарвинизма
спроектировали на природу и человеческую жизнь. Кропоткин
показал (и эмпирически доказал) что «взаимная помощь» внутри
видов, играет столь же важную роль, сколь и «взаимная борьба»
между особями в группах и видах (подробнее смотрите в эссе Стивена
Джей Гольда «Kropotkin was no Crackpot» в его книге Bully for
Brontosaurus). Это был, он подчеркивал, фактор эволюции наряду с
соревнованием, который, при большинстве обстоятельств, оказывался
намного более полезным для выживания. Таким образом
сотрудничество столь же «естественно», как и соревнование, а
следовательно человеческая натура вовсе не барьер для анархизма,
поскольку сотрудничество между членами вида способно приносить
немалую пользу людям.
В заключение. Анархисты утверждают, что анархия не против
человеческой натуры по двум главным причинам. Во-первых, то, что
подразумевается под «человеческой натурой», формируется
обществом, в котором мы живем, и отношениями, в которых мы
участвуем. Иерархическое общество поощряет одни черты
индивидуальности, а анархическое поощряло бы другие. Также,
анархисты «не так уж и сильно полагаются на утверждение, что
человеческая натура изменится, но они предлагают теорию,
обосновывающую, что аналогичный человеческий характер будет
проявлять себя по-разному при различных обстоятельствах». Во-
вторых, преобразование «есть один из фундаментальных законов
существования», так что «можно ли утверждать, что человек
достиг пределов своих возможностей?» [George Barrett, Objections
to Anarchism, С. 360-1 и стр. 360]
Если вы хотите более подробно узнать об анархических идеях и
человеческой натуре, читайте сочинения Питера Маршалла
«Человеческая натура и анархизм» [David Goodway (ред.), For
Anarchism: History, Theory and Practice, С. 127-149] и Дэвида
Хартли «Анархо-коммунизм и человеческая натура» [Anarchist
Studies, Т. 3, № 2, Лето 1995, С. 145-164], каждое из которых
опровергает представление, будто бы анархисты считают людей
безусловно хорошими.
A.2.16 Возможна ли анархия, ведь люди не идеальны?
Да. Анархия не утопия, не «идеальное» общество. Анархия –
человеческое общество, со всеми вытекающими отсюда проблемами,
надеждами и страхами людей. Анархисты не считают, что люди
должны стать идеальными, чтобы анархия могла наступить. Однако
они должны стать свободными. Кристи и Мельтцер писали, что:
«Согласно одному из самых распространенных заблуждений,
якобы революционный социализм [то есть анархизм]
«идеализирует» рабочих, предполагается, что опровергнуть
классовую борьбу можно простым подробным перечислением их
существующих недостатков... указывается на невозможность
существования свободного общества... без морального или
этического совершенства. Но пока процесс уничтожения
существующего общества не начат, мы можем проигнорировать
факт недостатков людей и их предубеждений, особенно ввиду того,
что общество их институционализирует. Можно не беспокоиться
о том... что рабочие начнут управлять своими предприятиями до
того, как они приобретут социальные приличия “интеллигентов”
или утратят все предубеждения существующего общества от
семейного диктата до ксенофобии. Все это потеряет свое значение,
когда они смогут управлять своей индустрией без собственников!
Предубеждения увядают в свободе, но процветают, когда
социальный климат благоприятствует им... Мы говорим о том...
что однажды жизнь продолжится без навязанной власти сверху, а
навязанная власть не сможет пережить потерю трудовых сил
своей обслуги, тогда все авторитарные предубеждения исчезнут.
Нет никакого другого лечения, кроме свободного процесса
образования». [The Floodgates of Anarchy, С. 36-7]
Мы считаем, что в свободном обществе люди будут развиваться в
гармонии со своими и с чужими индивидуальностями и
потребностями, таким образом уничтожая личностный конфликт.
Оставшееся недопонимание решалось бы разумными методами,
например, использованием суда присяжных, привлечением третьих
лиц, или через сообщества и собрания рабочих коллективов (смотрите
главу I.5.8 о том, как могли бы наказываться антиобщественные
действия или разрешаться споры).
Так же как и в случае с аргументом «человеческой натуры»
(смотрите главу A.2.15), противники анархизма обычно принимают за
«идеальных» таких людей, которые не развращены властью и
странным образом не затронуты отрицательными эффектами
иерархии, привилегий и т.д. Однако, анархисты никогда не
утверждали, что человек идеален. Мы просто считаем, что
сосредоточение власти в руках одного человека или элитного
меньшинства – плохая идея именно потому, что люди не идеальны.
Нужно отметить, что аргумент будто бы анархизм требует
«нового» (идеального) человека часто поднимается противниками
анархизма для его дискредитации (и, таким образом, оправдать
существование иерархической власти, особенно капиталистических
отношений на производстве). Ведь люди не идеальны и вряд ли когда-
нибудь станут такими. Кроме того, они хватаются за каждый пример
падений правительств и следующих за ними хаоса с целью обвинить
анархизм в нереалистичности. У СМИ есть традиция провозглашать,
что страна впадает «в анархию» каждый раз, когда происходит сбой в
их «законности и порядке», и начинается грабеж и мародерство.
Анархистам, безусловно, есть что ответить на этот аргумент.
Совсем немного подумав, можно понять, что основная ошибка
обвинителей в том, что они за анархическое принимают общество без
анархистов! (Одна из вариаций этого аргумента используется
правыми «анархо»-капиталистами для дискредитации реального
анархизма. Однако, их «контраргументация» дискредитирует лишь их
самих как анархистов, поскольку они безоговорочно призывают к
анархическому обществу без анархистов!) Само собой разумеется, что
если бы «анархия» состояла из людей, которые все еще нуждаются в
иерархии, собственности и этатизме, то такое общество скоро снова бы
стало авторитарным (то есть неанархическим). Ведь даже если
правительство исчезло бы завтра, то такая же или аналогичная
система тут же заменила его, поскольку «сила правительства не в
себе, а в людях. Тиран может быть идиотом, а не гением. Его сила
не в его личности, а в суеверии людей, которые считают, что
тирану надо беспрекословно повиноваться. Пока это суеверие
существует, бесполезно рубить голову такой тирании нескольким
освободителям: люди создадут другую тиранию, потому что они
не привыкли надеяться на себя». [George Barrett, Objections to An-
archism, стp. 355]
Александр Беркман добавляет, что:
«Наши общественные институты основываются на
определённых представлениях, и пока они принимаются,
институтам ничего не угрожает. Власть правительства
сохраняется, поскольку люди полагают, будто политическая
власть и принуждение в виде закона необходимы. Капитализм
сохраняется до тех нор, пока эта система воспринимается как
разумная и правильная. Ослабление идей, которые несут свою долю
ответственности за дурные и гнетущие условия жизни в наше
время, ведёт, в конечном счёте, к краху системы правительства и
капитализма». [What is Anarchism?, стp. xii]
Иначе говоря, анархии нужны анархисты для ее создания и
полноценного существования. Эти анархисты не должны быть
идеальными, но должны освободить себя от суеверий необходимости
отношений командования-и-повиновения и капиталистической
собственности. Представление, якобы для анархии нужны «идеальные
люди» подразумевает подаренную, а не взятую свободу, из чего
делается вывод, будто бы неидеальные люди не готовы к такому
подарку. Но этот аргумент игнорирует потребность в самостоятельных
действиях и самоосвобождении как средств создания свободного
общества. По мнению анархистов, «история – это борьба между
правителями и управляемыми, угнетателями и угнетенными».
[Peter Kropotkin, Act for Yourselves, стp. 85] Идеи преобразуются в
борьбе и, следовательно, в борьбе против угнетения и эксплуатации
мы не только меняем мир, мы меняем и нас самих. Поэтому борьба за
свободу учит людей брать на себя ответственность за их собственные
жизни, общины и планету. Люди, способные жить в равенстве в
свободном обществе, делают анархию возможной.
Также, хаос, который часто возникает из-за падений
правительств, не анархия и не аргумент против анархизма. Он
означает, что необходимых предпосылок для создания анархического
общества нет. Анархия должна быть результатом коллективной
борьбы в обществе, а не результатом воздействия внешних сил. Мы
должны отметить, что анархисты не считают, что такое общество
появится внезапно. Напротив, на наш взгляд, создание анархии – это
процесс, а не событие. Мельчайшие подробности и детали того, как
она будет функционировать, разовьются в течение долгого времени в
свете опыта и объективных обстоятельств, а не появятся сразу в
идеальной форме (смотрите главу H.2.5 о том, почему этот
марксистский бред ни чем не оправдан).
Анархисты не приходят к заключению, что анархизм мог бы
существовать только в обществе идеальных людей, потому что
анархист «не освободитель, пришедший с божественной миссией
освободить человечество, но он часть человечества, ищущего
свободы… Допустим, благодаря некоторым внешним силам
Анархическая Революция свершилась и, если можно так выразиться,
дарована людям, тогда, скорее всего, они не примут такого дара и
восстановят старые формы общественных отношений. Если, с
другой стороны, люди разовьют свои идеи свободы и сами избавятся
от последнего оплота тирании – правительства – тогда
действительно, революция укрепится навсегда». [George Barrett,
там же, стр. 355]
Это не значит, что анархистам следует ждать, пока каждый не
станет анархистом. Отнюдь нет. Например, богатые и властьимущие
точно не увидят внезапно несправедливость своего положения и не
откажутся добровольно от своих привилегий. Сталкиваясь с большим
и растущим анархическим движением, правящая элита всегда
использовала репрессии для защиты своей власти. Фашизм в Испании
(смотрите главу А.5.6) и Италии (смотрите главу А.5.5) хорошо
показывает, на что готовы пойти капиталисты. Анархизм должен
создаваться в виде сопротивления правящему меньшинству и,
следовательно, должен быть способен защитить себя от него (в главе
H.2.1 опровергается марксистское утверждение, якобы анархисты
отказываются от борьбы против контрреволюции).
Итак анархисты утверждают, что мы должны сосредоточить
нашу деятельность на убеждении жертв насилия, угнетения и
эксплуатации в том, что они способны сопротивляться и, в конечном
счете, преодолеть свои проблемы, разрушая социальные институты,
порождающие их. Как Малатеста утверждал, «поскольку нам
необходима поддержка масс, если мы хотим создать силу
достаточной мощности и наконец достигнуть нашу конкретную
цель радикального преобразования общества путем прямого
действия, мы должны приблизиться к ним, принять их такими,
какие они есть, и из их рядов стараться подтолкнуть их вперед как
можно дальше». [Errico Malatesta: Его Жизнь и Идеи, С. 155-6]
Это создало бы условия, делающие возможным быстрое развитие
анархизма, как первоначально и задумывалось революционным
меньшинством. «Идеи анархизма проникнут в сознание масс и
привлекут их на свою сторону», и «меньшинство станет
большинством. Народ, перешагнув через частную собственность и
государство, придет к анархическому коммунизму». [Kropotkin,
Words of a Rebel, стр. 75] Следовательно анархистам крайне важно
сегодня распространять наши идеи и доказывать необходимость
анархизма. Это создаст сознательных анархистов из числа тех, кто
подвергает сомнению справедливость капитализма и государства.
Этому процессу помогает природа иерархического общества и
сопротивление ему, естественным образом распространяющееся среди
наиболее ущемленных. Анархические идеи развиваются спонтанно в
борьбе. В главе I.2.3 мы поясняем, что анархические организации
часто создаются как часть сопротивления против угнетения и
эксплуатации, они возникают в каждой иерархической системе и
потенциально могут стать основой нового общества. Само по себе
создание либертарных учреждений возможно в самых разных
ситуациях. Происходящие события и получаемый из них опыт могут
приводить людей к анархическим выводам, а именно, к пониманию
того, что государство существует для защиты богатого и правящего
меньшинства и угнетения большинства, а значит в нем нуждается
правящий класс и иерархическое общество, но оно не способно
организовать общество справедливым и честным способом в
интересах всех. Так бывает. Однако без сознательного анархического
присутствия любые либертарные тенденции, скорее всего, будут
использованы, поруганы, и, в конце концов, уничтожены партиями
или религиозными группами, стремящимися заполучить власть над
массами (русская революция самый известный тому пример). По этой
причине анархисты должны организовываться, чтобы влиять на
борьбу и распространять наши идеи (смотрите подраздел J.3). Только
тогда, когда анархические идеи «приобретут преобладающее
влияние» и будут «приняты достаточно большой частью
населения», мы сможем «достичь анархии или сделаем шаг к ней».
Анархия «не может быть навязана вопреки воли народа». [Malatesta,
там же, стp. 159 и стp. 163]
Подведем итог сказанному. Анархия не зависит от наличия
идеальных людей, но зависит от значительного большинства,
поддерживающего анархические идеи и желающего реорганизовать
общество в либертарной манере. Революция не устранит конфликт
между людьми и не создаст полностью сформированное анархическое
человечество внезапно, но заложит основы для постепенного
устранения любых предрассудков и антиобщественного поведения,
которые, несомненно, останутся после того, как борьба за изменение
общества изменит самих бунтовщиков.
A.2.17 Не слишком ли люди глупы для свободного
общества?
Приносим свои извинения за включение этого вопроса в серию
вопросов анархистам, но нам слишком хорошо знакома страсть
политических идеологий открыто говорить простым людям, что они
слишком глупы для самостоятельного управления своими
собственными жизнями и обществом. Все политические стороны на
капиталистической арене, от левых до правых, утверждают это. Будь
то ленинисты, фашисты, фабианцы или объективисты, все они
считают, что немногие избранные должны говорить остальным, как
им жить. Обычно этот элитаризм маскируется прекрасной и
эмоциональной риторикой о «свободе», «демократии» и других
банальностях, с помощью которых идеологи подчиняют критическое
мышление людей, говоря им то, что они хотят слышать.
Разумеется, те, кто верят в «естественность» элит, всегда
причисляют себя (в своих фантазиях) к господствующему классу. Мы
пока не видели, например, объективиста, считающего себя частью
большого количества «получающих жизнь из вторых рук» (всегда
забавно слушать людей, которые неосмысленно повторяют за Айн
Рэнд, ведь она просто презирала подобное!) или находящего себя
среди туалетных уборщиков в незнакомом «идеале» «настоящего»
капитализма. Каждый, читающий элитарный текст воображает себя
частью «немногих избранных». Вот такая «естественность»: считать
элиту в иерархическом обществе естественной, а себя потенциальным
членом оной.
Изучение истории показывает, что существует базовая элитарная
идеология, которая была неотъемлемой частью рационализации всех
государств и господствующих классов начиная с их появления в
начале Бронзового века («если у наследования власти первоначально
и могла быть какая-нибудь иная причина, помимо поддержки
иерархических и классовых интересов, то она заключалась в
изгнании веры в общественную компетентность из социального
дискурса» [Bookchin, The Ecology of Freedom, стp. 206]). Эта
идеология меняет свое внешнее одеяние, но сохраняет свое
содержание.
В течение Средневековья, например, она прикрывалась
христианством, адаптируя его к потребностям церковной иерархии.
Самая полезная «данная Богом» церковной элите догма заключалась
в «первородном грехе», понятии, что все люди заранее испорчены и
слабы, а потому нуждаются в «руководстве свыше» со стороны
священников, необходимых посредников между обычными людьми и
«Богом». Утверждение глупости и неспособности обычных людей к
самоуправлению – основа этой доктрины и пережиток Средневековья.
В ответ всем тем, кто утверждает, что большинство людей
«получают жизнь из вторых рук» и не могут создать что-то большее,
чем «профсоюз», мы ответим, что это полная нелепица, которую
развенчивает даже поверхностный взгляд на историю, особенно на
рабочее движение. Творческие способности тех, кто боролся за
свободу часто поражают воображение, и то, что эта интеллектуальная
сила и вдохновение не замечаются в «нормальном» обществе, есть
самый очевидный приговор подавляющим эффектам иерархии и
послушания, производимых властью. (Смотрите также подраздел B.1
об отрицательных эффектах иерархии).
Боб Блэк пишет:
«Ты это то, что ты делаешь. Если ты делаешь скучную,
тупую, монотонную работу, скорее всего ты сам станешь
скучным, тупым и монотонным. Работа объясняет видимую
повсюду ползучую дебилизацию гораздо лучше, чем гипотетические
зомбирующие механизмы вроде телевидения или образования. Люди
расчерчены по линеечке всю свою жизнь — школа переходит в
работу, с ограничителями в виде семьи вначале и дома для
престарелых в конце; они приучены к иерархии и психологически
порабощены. Способность к независимому существованию
атрофирована у них настолько, что страх свободы — одна из
немногих фобий, имеющих под собой реальную почву. Послушание,
намертво вбитое в людей на работе, выплескивается в семьи,
которые они сами создают, воспроизводя таким образом систему
дополнительным путем — а также в политику, культуру и все
прочее. Лиши жизненной силы людей на работе — они и во всем
остальном будут подчиняться иерархии и чужим мнениям. Им так
привычнее». [The Abolition of Work and other essays, С. 21-2]
Когда элитаристы пытаются изобрести освобождение людей, они
думают только о том, чтобы дать его угнетенным от классовых (у
ленинистов) или от глупых (у объективистов) элит. И не удивительно,
что все их действия терпят полный крах. Только самоосвобождение
может привести к свободному обществу. Тяжелые и деформирующие
последствия власти могут быть преодолены только самостоятельными
действиями. Несколько примеров такого самоосвобождения
доказывают, что большинство людей, которые когда-то считали себя
неспособным к свободе, более чем способны к ней.
Те, кто объявляет свое «превосходство», часто поступают так из
опасения, что их власть и привилегии однажды будут свергнуты
людьми, освободившими себя от оков власти и осознавших, что, как
утверждал Макс Штирнер, «великие кажутся нам великими лишь
потому, что мы стоим на коленях. Давайте поднимемся!».
Эмма Гольдман писала о женском равенстве: «Выдающиеся
достижения женщин в каждой сфере жизни заставили замолчать
навсегда разговоры о женском подчиненном положении. За этот
фетиш все еще цепляются лишь потому, что они ничто так не
ненавидят, как вызов, брошенный их власти. Это характерно для
любой власти, будь то отношение собственника к своим
экономическим рабам или мужчины к женщине. Но всюду, где
женщина освобождается из клетки, всюду она добивается больших
успехов». [Vision on Fire, стp. 256] То же самое можно сказать про
успешные примеры самоуправления среди рабочих во время
испанской Революции.
Кроме того, разговоры о глупости людей для торжества анархии
работают и в обратном направлении против, например, тех, кто
использует этот аргумент в поддержку демократических правительств.
Демократия, как отмечал Луиджи Галлеани, означает «признавать
право и компетентность людей выбирать себе хозяев». Однако,
«если люди способны компетентно выбрать себе хозяев, то, вполне
возможно, они могут обойтись и без них, особенно если искоренить
причины экономической вражды». [The End of Anarchism?, стp. 37]
Аргументы за демократию против анархизма сами опровергает себя,
поскольку, «если Вы считаете, что эти достойные избиратели
неспособны позаботиться о себе самостоятельно, то как же они
смогут выбрать пастухов, которые должны вести их? И как они
смогут решить эту проблему из разряда социальной алхимии:
выбрать гения из толпы глупцов?» [Malatesta, Anarchy, С. 53-4]
Сторонников диктатуры как решения проблемы человеческой
глупости, хочется спросить, а почему они решили, что диктаторы
неуязвимы к настолько универсальной человеческой черте? Как
отмечал Малатеста, «кто лучше всех? И кто опознает эти качества
в нем?» [Там же, стp. 53] Если он сможет навязать себя «глупым»
массам, то где гарантия, что он не будет эксплуатировать и угнетать
остальных ради своей выгоды? Или, в таком случае, чем он лучше
масс? История диктатуры и монархического правительства
предоставляет очевидный ответ на такие вопросы. Подобный
аргумент применим и к другим недемократическим системам,
например, основанным на ограниченном избирательном праве.
Например, Локковский (то есть классических либералов или правых
либертарианцев) идеал государства, основанный на правлении
собственников, обречен быть режимом, при котором угнетается
большинство ради поддержания власти и привилегий богатого
меньшинства. То же самое и с универсальной глупостью
капиталистической элиты (мнение объективистов), что на практике
выльется в систему, несколько менее идеальную представленной в
литературе. Большинство людей терпело бы жестоких боссов,
относясь к ним как к средствам для достижения цели. Как вы можете
считать, что люди начнут осознавать и преследовать свои личные
интересы, если Вы рассматриваете их исключительно как
«нецивилизованные орды»? Это взаимнопротиворечиво, а потому
«незнакомый идеал» чистого капитализма будет столь же грязным,
жестоким и отчуждающим, как и «фактически существующий»
капитализм.
Анархисты твердо убеждены, что аргументы против анархии,
основанные на нехватке способностей у людей, противоречивы по сути
своей(если не обслуживают специфические интересы) Если люди
слишком глупы для анархизма, тогда они так же слишком глупы для
любой системы, которую вы хотите предложить в качестве
альтернативы. В конце концов, анархисты утверждают, что такие
аргументы просто отражают рабский менталитет, порожденный
иерархическим обществом, а не глубокий анализ человечности и
нашей истории вида. Цитируя Руссо:
«Когда я вижу, как толпы совершенно нагих дикарей
презирают наслаждения европейцев и не обращают внимания на
голод, огонь, железо и смерть, чтобы сохранить свою
независимость, я понимаю, что не рабам пристало рассуждать о
свободе» [цит.: Noam Chomsky, Marxism, Anarchism, and
Alternative Futures, стp. 780]
A.2.18 Терроризм – это метод анархизма?
Нет, на то есть три причины.
Под терроризмом понимается планирование или оправдание
убийства невинных людей. Но анархическое общество должно быть
создано именно обычными людьми. Во-первых, нельзя в чем-то
убедить людей, взрывая их. Во-вторых, анархизм – это
самоосвобождение. Свободу нельзя создать действиями элитного
меньшинства, убивающей правителей от имени большинства. Проще
говоря, «институты со столетней историей невозможно
уничтожить несколькими килограммами взрывчатки». [Кропоткин,
цит.: Martin A. Millar, Kropotkin, стр. 174] Пока люди испытывают
потребность в правителях, иерархия будет существовать (смотрите
главу A.2.16). Как уже говорилось ранее, свободу не дают, свободу
берут. Наконец, анархизм всегда стремился к свободе. Бакунин писал,
что, «раз уж делать революцию ради освобождения человечества,
то первым делом необходимо признать ценность жизни и свободы
человека». [K.J. Kenafick, М. Бакунин и Карл Маркс, стр. 125] По
мнению анархистов средства определяют результат, и терроризм, по
самой его сути нарушающий жизнь и свободу людей, не может
использоваться для создания анархического общества. История,
например, российской Революции подтвердила догадку Кропоткина:
«Печальна судьба такой революции, которая осуществлена лишь
террором». [цит.: Millar, там же, стp. 175]
Помимо этого, анархисты против не самих людей, а таких
социальных институтов и отношений, которые позволяют одним
иметь власть над другими и злоупотреблять(то есть использовать)
этой властью. Поэтому анархическая революция – это разрушение
структур, а не убийство людей. Как писал Бакунин, «мы призываем не
к убийству людей, а к отмене их статусов и привилегий», и
анархизм «означает не физическое уничтожение буржуазии, а
смерть буржуазии как политической и социальной организации,
экономически отличной от рабочего класса». [The Basic Bakunin,
стp. 71 и 70] Иначе говоря, «нельзя взорвать общественные
отношения» (так называлась анархическая антитеррористическая
брошюра).
Как же тогда получается, что анархизм ассоциируют с насилием?
Частично это результат того, что государство и СМИ клеймят
«анархистами» террористов, которые никакого отношения к
анархизму не имели. Например, немецкую банду Баадера-Майнхофф
часто называли «анархистами» несмотря на то, что сами они себя
считали марксистами-ленинистами. Клевета, к сожалению, работает.
Эмма Гольдман писала: «Всем, кто знаком с анархическим
движением, известно, что очень много актов, за которые
анархисты должны были пострадать или были созданы
капиталистической прессой, или спровоцированы, если не прямо
совершены полицией». [Red Emma Speaks, стp. 262]
В качестве примера можно привести современное
антиглобалистское движение. В Сиэтле, например, СМИ сообщали «о
насилии» со стороны протестующих (особенно анархистов), которое
на деле заключалось в нескольких разбитых витринах. О полицейском
насилии (начавшемся до первой разбитой витрины) они умолчали.
СМИ и после освещали демонстрации антиглобалистов по этому
образцу, настойчиво объединяя анархизм с насилием, несмотря на то,
что наоборот, именно протестующие были жертвами жесточайшего
насилия со стороны государства. Анархическая активистка Стархоук
заявила, что «если бить витрины и сопротивляться нападению
полицейских – это “насилие”, тогда придумайте мне слово в тысячу
раз сильнее, чтобы использовать его для обозначения случаев, когда
полицейские избивают несопротивляющихся людей до состояния
комы». [Staying on the Streets, стp. 130]
Точно так же при генуэйских протестах в 2001 г. ведущие СМИ
обвиняли протестующих в жестокости даже при том, что
государственное насилие привело к смерти одного из них и к
госпитализации нескольких тысяч. Присутствием полицейских
агентов и их провокаций для разжигания беспорядков СМИ не
заинтересовались. Как Стархоук впоследствии отмечала, в Генуе «мы
столкнулись с тщательно организованной политической
кампанией государственного терроризма. Кампания включала
дезинформацию, использование агентов и провокаторов, сговор с
фашистскими группировками..., преднамеренный выбор в качестве
мишени групп мирных людей с их последующим избиением или
применением слезоточивого газа, повальную жестокость полиции,
пытки заключенных, политическое преследование организаторов...
Они делали все открыто, абсолютно не боясь последствий... вполне
возможно им гарантировалось политическое прикрытие от самых
высокопоставленных лиц». [Там же, С. 128-9] Неудивительно, что все
это СМИ проигнорировали.
Последующие протесты показали, что СМИ грешат еще большим
количеством анти-анархического обмана, вплоть до выдумывания
историй, представляющих анархистов социопатами, планирующими
массовые жертвы. Например, в Ирландии в 2004 СМИ сообщили, что
анархисты планируют использовать ядовитый газ во время
празднований в Дублине в честь вступления новых стран в ЕС.
Конечно, никаких доказательств предоставлено не было и ничего
подобного не случилось. Кто бы ни бунтовал, СМИ всегда винят во
всем анархистов. Такой же процесс дезинформации сопровождал
первомайские антикапиталистические демонстрации в Лондоне и
протесты против республиканского Национального Конгресса в Нью-
Йорке. Несмотря на то, что их постоянно разоблачают сразу после
публикации, СМИ продолжают печатать страшные истории
анархического насилия (даже выдумывая события, как в Сиэтле, для
собственного оправдания и дальнейшей демонизации анархизм).
Таким образом создается и поддерживается миф о тождественности
анархизма и насилия. Надо отметить, что те же самые газеты, которые
раздували (несуществующую) угрозу анархического насилия, всегда
замалчивали реальные насилие и репрессии, которым подвергались
сами демонстранты в этих событиях. И при этом они никогда не
приносили извинения после того, как их (бездоказательные) истории
о планирующихся терактах разоблачались последующими событиями.
Конечно нельзя утверждать, что анархисты однозначно
отвергали акты насилия. Они совершали их (как и члены других
политических и религиозных движений). Главная причина
ассоциации терроризма с анархизмом – это период «пропаганды
действием» в анархическом движении.
В этот период – примерно 1880-1900 гг. – некоторые из
анархистов убивали членов правящих классов (королей, политиков и
т.д). И что самое худшее, в этот период атаковали театры и магазины,
часто посещаемые членами буржуазии. Эти действия назывались
«пропагандой действием». Анархисты взяли на вооружение эту
тактику сразу после убийства императора Александра II в 1881 г.
российскими народниками (по этому поводу Иоганн Мост написал
знаменитую статью-передовицу в газете Freiheit, озаглавленную
«Наконец-то!» и приветствующую цареубийц и убийство тиранов).
Причины поддержки анархистами этой тактики скрывались глубже
просто терроризма: во-первых, месть за репрессии рабочих и, во-
вторых, средство поощрить людей к бунту, показывая, что их
угнетателей можно и нужно победить.
Однако толчком к пропаганде действием послужило зверское
подавление Парижской Коммуны французским государством, в ходе
которого было убито более 20.000 коммунаров, в том числе много
анархистов. Почему-то анархическое насилие в качестве мести за
Коммуну получило широкую огласку, а о массовых убийствах
государством коммунаров говорить не принято. Точно так же когда
анархистам ставятся в упрек факты убийства итальянским анархистом
Гаэтано Бреши короля Италии Умберто в 1900 г. или покушение
Александра Беркмана на жизнь руководителя сталелитейной
корпорации Карнеги Генри Клея Фрика в 1892 г., часто умалчивается о
том, что войска Умберто убивали бунтующих крестьян или что охрана
Фрика окружила, заперла в здании и убила рабочих в Хомстеде,
Пенсильвания.
Такое преуменьшение государственного и капиталистического
насилия не удивляет. «Деятельность государства заключается в
насилии, ─ утверждает Макс Штирнер, ─ свое насилие оно
называет “правом”, насилие же каждой личности –
“преступлением”». [The Ego and Its Own, стp. 197] Неудивительно
тогда и то, что анархическое насилие подвергается широкому
обсуждению и осуждению, но вызвавшие его репрессии (куда более
жестокие) игнорируются и забываются. Анархисты такие обвинения в
«жестокости» считают лицемерием, поскольку эти заявления звучат
или от сторонников правительств или от самих правительств,
«которые возникли посредством насилия, которые сохраняют свою
власть посредством насилия, и которые применяют силу
постоянно для подавления сопротивления и запугивания других
стран». [Howard Zinn, The Zinn Reader, стp. 652]
Действительно, что это, если не лицемерие, когда неанархисты
обвиняют анархистов в насилии, которое служило ответом на
государственные репрессии. Например, многие прокапиталистические
газеты и люди в 1920-30-х приветствовали фашизм и рукоплескали
Муссолини и Гитлеру. Анархисты, напротив, боролись с фашизмом до
конца и пытались убить Муссолини и Гитлера. Неужели, «насилие» и
«терроризм» – это сопротивление режимам смертоносных диктатур, а
не их поддержка? Точно так же неанархисты могут поддерживать
репрессивные и авторитарные государства, войны и силовое
подавление забастовок и волнений («восстанавливающее законность
и правопорядок») и не считаться «террористами». Анархистов,
напротив, осуждают как «агрессоров» и «террористов», потому что
некоторые из них попытались отомстить таким актам угнетения и
государственного/капиталистического насилия! Кажется верхом
лицемерия, когда кто-либо безусловно осуждает анархическое
«насилие» в виде нескольких разбитых витрин, как в Сиэтле, но
поддерживает настоящее насилие полиции, навязывающей
государство или, что куда хуже, поддерживает американское
вторжение в Ирак в 2003 г. Если кого-либо и считать террористом, то
сторонника государства и его действий, тем не менее люди не видят
очевидного и «порицают тип насилия, которое порицает
государство, и приветствуют насилие, которым занимается
государство». [Christie и Meltzer, The Floodgates of Anarchy, стp.
132]
Нужно отметить, что большинство анархистов не поддерживало
эту тактику. Из тех, кто использовал «пропаганду действием» (их еще
называли «аттентатами»), как заметил Мюррей Букчин, только
«немногие... были членами анархических групп. Большинство... были
одиночками». [The Spanish Anarchists, стp. 102] Само собой
разумеется, государство и СМИ стригли всех анархистов под одну
гребенку. Они продолжают делать это, при чем крайне неаккуратно
(обвинили Бакунина в пропаганде действием, хотя он умер за годы до
того, как такую тактику впервые начали обсуждать в анархических
кругах и постоянно клеят на неанархические группировки
анархические ярлыки!).
В целом, период «пропаганды действием» в анархизме
провалился, что большинство анархистов вскоре и поняло. И снова
Кропоткин служит нам примером. Он «никогда не любил лозунг
“пропаганды действием”, и не использовал его для описания
своих идей революционного действия». Однако, в 1879 г. все еще
«отстаивая важность коллективного действия», он начал
«симпатизировать и интересоваться аттентатами» (эти
«формы коллективного действия» рассматривались как действия «в
профсоюзах и на уровне общин»). В 1880 г. «его энтузиазм в
отношении актов сопротивления одиночек и небольших групп
достиг максимума, он стал уделять меньше внимания
коллективному действию». Однако вскоре Кропоткин осознал, что
«индивидуальные акты сопротивления не способствуют
прогрессу», особенно когда «он увидел грандиозные возможности
для развития коллективного действия в новом активизме
профсоюзного движения». [Caroline Cahm, Kropotkin and the Rise
of Revolutionary Anarchism, стp. 92, 115, 129, 205 С. 129-30] В конце
1880-х и в начале 1890-х он уже неодобрительно высказывался о таких
актах насилия, частично из-за обычного отвращения к худшим из них
(например, взрыв в Барселонском театре в ответ на убийства
государством анархистов-участников восстания в Хересе в 1892 г. и
подрыв Эмилем Генри кафе в ответ на государственные репрессии) и
частично из-за понимания, что они препятствуют развитию
анархизма.
Кропоткин понял, что «вспышка терроризма» 1880-х гг.
форсировала «принятие властями репрессивных мер против
движения», не соответствовала «его взглядам относительно
анархического идеала, и ничего не сделала для популяризации
народной революции». Кроме того, он «заметил признаки изоляции
движения от широких масс», и его беспокойство «увеличилось, а не
уменьшилось, когда он интересовался» пропагандой действием. Он
«видел лучшую возможность для революционного наступления в...
развитии нового активизма в рабочем движении. С этого времени
он все больше и больше сосредотачивал свое внимание на важности
работы революционного меньшинства с массами для развития
бунтовского духа». Однако, даже в начале 1880-х, когда он
поддерживал индивидуальные акты восстания (не только для
пропаганды действием), он все равно видел потребность в
коллективной классовой борьбе и потому «Кропоткин всегда
настаивал на важности участия рабочего движения в борьбе,
нацеленной на революцию». [Там же, С. 205-6, стp. 208 и 280]
Как и в описанном случае, все больше анархистов понимало, что
«пропаганда действием» дает государству оправдание начать
репрессии против анархического и рабочего движений. Кроме того,
она дала СМИ (и противникам анархизма) повод связать анархизм с
бессмысленным насилием, таким образом настроив против него
большую часть населения. Эту лживую аналогию используют при
каждой возможности, независимо от фактов (хотя анархо-
индивидуалисты никогда не занимались «пропагандой действием»,
пресса их так же постоянно обвиняла в «насилии» и «терроризме»).
Кроме того, как Кропоткин отмечал, основное предположение
пропаганды действием, то есть что все ждут лишь повода к
революции, на деле не подтвердилось. Ведь на самом деле люди –
продукты системы, в которой они живут; следовательно они верят в
большинство мифов, распространяющихся в целях поддержания
системы. С отказом от пропаганды действия, анархисты-аттентанты
возвращались к тому, чем большая часть движения и так занималась:
поощрению классовой борьбы и процесса самоосвобождения.
Возвращение к истокам анархизма можно рассмотреть на примере
роста анархо-синдикалистских союзов после 1890 г. (мы поговорим об
этом отдельно в темах, посвященных анархической практике). Эта
идея вытекает из самой анархической теории, в отличие от идеи
индивидуальных актов насилия (смотрите главу А.5.3):
«Чтобы начать революцию, особенно анархическую
революцию, необходимо, чтобы люди осознали свои права и свою
силу; необходимо, чтобы они были готовы бороться и готовы
брать управление своими интересами на себя. Привести
умонастроения в массах к этому состоянию – вот чем должны
постоянно задаваться революционеры, вот на что должна быть
нацелена их деятельность... Как можно ждать, что освобождение
человечества придет не от развития постоянного и гармоничного
сотрудничества всех людей, а благодаря нескольким актам
героизма, это то же самое, что ждать его от вмешательства
искусного законодателя или победоносного генерала... наши идеи
обязывают нас обращать все наши надежды к массам, потому что
мы не верим в возможность насаждения добра силой, и мы не хотим
быть ведомыми... Сегодня, это... логическое следствие наших идей,
условие, которое наша концепция революции и реорганизации
общества налагает на нас... жить среди людей и располагать их к
нашим идеям посредством активного участия в их борьбе и
страданиях». [Errico Malatesta, «The Duties of the Present Hour», С.
181-3, Anarchism, под ред. Robert Graham , С. 180-1]
Несмотря на тактическое разногласие большинства анархистов с
пропагандой действием, были анархисты, считавшие, что терроризм
или убийство правителей требует выяснения обстоятельств. Бомбить
деревню во время войны, потому что там может скрываться враг, это
терроризм, тогда как убийство диктатора или главы репрессивного
государства – это защита в лучшем случае и месть в худшем случае.
Как анархисты утверждают, если терроризм значит «убивать
невинных людей», тогда государство самый главный террорист (то же
самое можно сказать и про самые разрушительные бомбы и оружие
массового поражения, доступные на планете). Если люди,
совершавшие «террористические акты», действительно являлись
анархистами, то они делали все возможное, чтобы избежать
нанесения вреда невинным людям и никогда не использовали
типично-государственную аргументацию, якобы «сопутствующие
потери» прискорбны, но неизбежны. Вот почему большая часть
«пропаганды действием» была направлена против конкретных людей
правящего класса, таких как президенты и цари, и возникала как
реакция на насилие, совершенное государственной властью и
капиталистами.
 Итак, «террористические» акты совершались анархистами. С
этим никто и не спорит. Однако, они не имеют никакого отношения к
анархизму как к общественно-политической теории. Эмма Гольдман
замечала, что «не анархизм, как таковой, а зверское убийство 11
рабочих заставило Беркмана сделать покушение на жизнь Фрика».
[Там же, стp. 268] Как утверждала лондонская группа «Свобода»:
«Есть одна общеизвестная истина, которую однако люди
обыкновенно забывают, когда они бранят анархистов или какую-
нибудь другую партию, которая в данный момент возбуждает
их ненависть, как виновница какого-нибудь только что
совершенного преступления. Это неоспоримый факт, что
политические убийства всегда с самых незапамятных времен
являлись ответом со стороны раздраженных и впавших в отчаянье
классов и раздраженных и доведенных до отчаянья людей; –
ответом на несправедливости от их сограждан, которые они сочли
невыносимыми для себя. Таким образом, эти акты насилия… не есть
результат особых убеждений, объяснение их нужно искать в
глубине самой человеческой природы. Вся политическая и
социальная история является доказательством этого факта».
[цит.: Emma Goldman, там же, стр. 259]
Терроризм использовался многими другими политическими,
социальными и религиозными группами. Например, христиане,
марксисты, индуисты, националисты, республиканцы, мусульмане,
сикхи, фашисты, евреи и патриоты, все они совершали
террористические акты. Однако на эти движения не принято вешать
ярлычок «террориста по своей натуре» или постоянно ассоциируют с
насилием для демонстрации угрозы существующему порядку вещей.
Нет более удобного способа дискредитировать и маргинализировать
идею для злонамеренных и/или неосведомленных людей, чем
изображение сторонников этих принципов «сумасшедшими
террористами» без убеждений или идеалов вообще, кроме только
лишь одного безумного желания разрушать.
Конечно, часть христиан и других вышеприведенных групп
выступали против терроризма как нравственно-неприемлемого и
контрпродуктивного. Как и большая часть анархистов везде и всегда.
Однако, кажется, что только в нашем случае необходимо
подчеркивать наше неприятие терроризма снова и снова.
Подводя итог вышесказанному: только незначительное
меньшинство террористов были анархистами, и только
незначительное меньшинство анархистов были террористами.
Анархическое движение в целом всегда понимало, что общественные
отношения, по их сути, нельзя убить или разбомбить. По сравнению с
насилием государства и капитализма, анархическое насилие – капля в
море. К сожалению, большинство людей помнит действия нескольких
анархистов, которые совершали акты насилия, но не насильственные
действия и репрессии государства и капитала, которые привели к
такой анархической реакции.

A.2.19 Каких этических воззрений придерживаются

анархисты?
В анархизме существует практически бесконечное разнообразие
этических взглядов, но в основе любого из них лежит общее
представление в необходимости развития человеком в себе
собственного чувства этики. Все анархисты согласны с Максом
Штирнером в том, что человек должен освободить себя от границ
существующей нравственности и нравственных вопросов: «Я сам
решаю – имею ли я на что-нибудь право; вне меня нет никакого
права». [The Ego and Its Own, стp. 189]
Некоторые анархисты пошли дальше Штирнера и отклонили
любое понятие социальной этики вообще (по их мнению даже
Штирнер поддерживает универсальные концепции, пусть они и
эгоистичны), но для большинства анархистов такой радикальный
моральный релятивизм почти столь же неприемлем, сколь и
моральный абсолютизм (моральный релятивизм – представление, что
нет хорошего или плохого, а есть походящее и не подходящее каждому
конкретному человеку, а моральный абсолютизм – универсальное
представление о том, что хорошо, а что плохо, независимо от мнения и
ситуации каждого конкретного человека).
Часто провозглашается, что современное общество трещит по
швам из-за чрезмерного «эгоизма» или морального релятивизма. Это
неправда. Моральный абсолютизм, властвующий над обществом
усилиями различных моралистов и истинно верующих, основывает
себя, пусть и довольно искусно, на идее одного разума. Но моральный
релятивизм недалеко от него ушел, ведь поскольку он отрицает
существование (или необходимость) этики, то становится лишь
зеркальным отображением того, против чего бунтует. Ни то, ни другое
не придает сил человеку и не освобождает его.
Следовательно, обе эти позиции рассчитаны на авторитарных
людей, тех, кто неспособен сформировать самостоятельно мнение о
процессах и явлениях (и готовых терпеть все что угодно) или тех, кто
слепо следует за командами правящей элиты, а потому имеют
большую ценность для властьимущих. Обе концепции отклоняются
большинством анархистов в пользу эволюционного подхода к этике,
то есть признания способности человека развивать этические идеи и
межличностные симпатии и обобщать эти идеи в этические позиции в
обществе и в людях. Анархический подход к этике поэтому призывает
к критическому индивидуальному исследованию, предполагающему
моральный релятивизм, но основывает себя на общественном
понимании хорошего и плохого. Как утверждал Прудон:
 «Любой прогресс начинается с уничтожения чего-то: каждая
реформа опирается на разоблачение отдельных злоупотреблений,
каждая новая идея начинается с обоснования недостатков старой
идеи».
В основном, анархисты считают, что этические стандарты, как и
жизнь в целом, постоянно развиваются. Поэтому они отвергают
различные понятия «закона Божия», «естественного права» и всего
подобного в пользу теории этического развития, то есть понимания
способности людей подвергать сомнению и оценивать мир вокруг них.
Фактически, это даже требуется ради настоящей свободы! Вы не
можете быть анархистом и слепо верить во что-то! Михаил Бакунин,
один из основателей анархизма, выражал этот радикальный
скептицизм так:
«Никакие готовые к употреблению теории, никакие книги,
которые только будут написаны, не спасут мир. Я не признаю
никаких систем, я ищу истину»
Любая система этики, не берущая основой индивидуальное
мнение, может быть только авторитарной. Эрих Фромм объясняет
почему:
«Формально авторитарная этика отрицает у человека
способность знать, что хорошо, а что плохо; здесь норму всегда
устанавливает авторитет, стоящий над индивидом. Такая
система основывается не на разуме и знании, а на благоговейном
страхе перед авторитетом и субъективном чувстве слабости и
зависимости; на отказе от решений, предоставляющем
авторитету право принимать их, руководствуясь своей магической
властью; его решения не могут и не должны подвергаться
сомнению. Предметно, или в смысле содержания, авторитарная
этика отвечает на вопрос, что хорошо, а что плохо, исходя в
первую очередь из интересов авторитета, а не интересов
субъекта; она – эксплуататорская, хотя субъект может
извлекать из нее значительные психические или материальные
выгоды». [Man For Himself, стp. 10]
Поэтому анархисты используют научный подход к проблеме.
Они вырабатывают этические суждения полагаясь не на мифологию
духовной помощи, а на мерила своих собственных умов. Этот подход
осуществляется при помощи логики и разума и потому при решении
нравственных вопросов он лучше устаревших, авторитарных систем,
например ортодоксальной религии, и, конечно, лучше «нет никакого
хорошего и плохого» морального релятивизма.
Так каков источник этических идей? По Кропоткину, «природа
может поэтому быть названа первым учителем этики,
нравственного начала для человека. Общественный
инстинкт, прирожденный человеку, как и всем общественным
животным,- вот источник всех этических понятий и всего
последующего развития нравственности». [Ethics, стp. 45]
Иначе говоря, основание анархической этики в самой жизни. То
есть, по мнению анархистов, этические точки зрения вырабатываются
тремя основными источниками:
1) обществом и жизнью человека в нем. Как утверждал
Кропоткин, «наши понятия людей о нравственности вполне
зависят от того, в какой форме сложилось их общежитие в данное
время, в данной местности.... все это(общественная жизнь)
отражается в нравственных понятиях людей и в учениях о
нравственности данной эпохи». [Там же, стp. 315] Иначе говоря,
опытом жизни и самой жизнью.
2) Критической оценкой людьми этических норм их общества,
как обозначено выше. Эрих Фромм пишет: «Человек должен принять
на себя ответственность за самого себя и признать, что только
собственными силами он может придать смысл своей жизни.... в
жизни нет иного смысла, кроме того, какой человек сам
придает ей, раскрывая свои силы, живя плодотворно».
[Man for Himself, стp. 45] Иначе говоря, человек думает и
развивается.
3) Ощущением сопереживания: «Истинное происхождение
нравственного чувства.... в самом обыкновенном чувстве взаимной
симпатии» [«Anarchist Morality», Anarchism, стp. 94] Иначе говоря,
в способности человека чувствовать и разделять свои опыт и взгляды с
другими людьми.
Этот последний фактор очень важен для понимания смысла
этики. Как Кропоткин утверждал, «чем сильнее развито ваше
воображение, тем яснее вы себе представите то, что чувствует
страдающее существо, и тем сильнее, тем утонченнее будет ваше
нравственное чувство.... И чем более всякие обстоятельства в
жизни, или же окружающие вас люди, или же сила вашей
собственной мысли и нашего собственного воображения разовьют в
вас привычку действовать, в том смысле, куда вас толкают ваша
мысль и воображение, тем более нравственное чувство будет
расти в вас, тем более обратится оно в привычку». [Там же, стp.
95]
Анархизм базируется на этическом принципе «относись к
другим так, как ты желал бы, чтобы они отнеслись к тебе при
таких же обстоятельствах». Анархисты ни эгоисты и ни альтруисты
с моральных плакатов, они простые люди.
 Как Кропоткин отмечал у «эгоизма» и «альтруизма» одни и те
же мотивы: «Хотя последствия этих двух поступков совершенно
различны для человечества, двигающая сила того и другого одна и
та же. И в том и в другом случае человек ищет удовлетворения
своих личных желаний – следовательно, удовольствия». [Там же,
стp. 85]
По мнению анархистов понимание человеком этики должно
развиваться им же и требует использования в полной мере
умственных способностей человека как части сообщества. Поскольку
капитализм и другие формы власти ослабляют воображение человека,
сокращают количество способов такой реализации и хоронят разум
под мертвым грузом иерархии и испорченного сообщества, то не
удивительно, что жизнь при капитализме характеризуется
абсолютным игнорированием интересов других и недостатком
этичности поведения.
Объединим с этими факторами роль неравенства в обществе. Без
равенства не может быть никакой настоящей этики, потому что «идея
справедливости подразумевает идею равенства... только тот, кто
считает другого как равного себе, может следовать правилу: Не
делайте другим того, чего себе не пожелаете. Владелец
крепостными душами и торговец рабами очевидно не могли
признать... “категорического императива” [обходиться с ними как с
людьми, а не как со средствами], по отношению к крепостному и
негру, потому что они не признавали их равными себе».
Следовательно, «самой большой помехой развитию и поддержанию
нравственного уровня, необходимого для жизни в обществе,
является отсутствие общественного равенства. Без равенства —
“без равенства на деле”, как выражались в 1793 году, — чувство
справедливости не может сделаться общим достоянием, потому
что справедливость должна быть одинакова для всех».
[Peter Kropotkin, Evolution and Environment, стр. 88 и 79]
Капитализм, как и любое общество, получает этическое
поведение, которого он заслуживает.
Не удивительно, что в обществе, которое мечется между
моральным релятивизмом и абсолютизмом, эгоизм путают с
эготизмом. Отчуждение людей от развития их собственных этических
идей и поощрение взамен их слепого повиновения власти (и
морального релятивизма, как только люди ложно решают, что они
более не подчинены власти) при капитализме приводит к обнищанию
индивидуальности и эга. Как Эрих Фромм отмечал:
«Несостоятельность современной культуры кроется не в ее
принципе индивидуализма, не в идее, что моральная добродетель
состоит в удовлетворении личных интересов, а в искажении смысла
личного интереса; не в том, что люди слишком сосредоточены
на своем личном интересе, а в том, что они недостаточно
сосредоточены на интересах своего реального Я; не в том,
что они слишком себялюбивы, а в том, что они не любят
себя». [Man for Himself, стp. 139]
Поэтому, строго говоря, анархизм основан на эгоистической
системе взглядов – этические идеи должны выражать то, что
доставляет нам удовольствие как личности (рациональной и
эмоциональной, думающей и сопереживающей). Поэтому анархисты
отвергают ложное разделение между эгоизмом и альтруизмом и
считают, что множество людей (например, капиталисты) называют
«эгоизмом» последствия индивидуального самоотрицания и
подавления личных интересов. Как утверждает Кропоткин:
«К чему стремится и всегда стремилась нравственность,
вырабатывавшаяся в животных и человеческих обществах, если не
к тому, чтобы бороться против узких влечений эгоизма и
воспитывать человечество в смысле развития в нем альтруизма.
Сами выражения “эгоизм” и “альтруизм” неправильны, потому что
нет чистого альтруизма без личного в нем удовольствия,
следовательно, без эгоизма. А потому вернее было бы сказать, что
нравственные учения, т.е. этика, имеют в виду развитие
общественных привычек и ослабление навыков
узколичных, которые не видят общества из-за своей личности, а
потому не достигают даже своей цели, т.е. блага личности; тогда
как развитие навыков к работе сообща и вообще взаимной помощи
ведет к ряду благих последствий как в семье, так и в обществе».
[Ethics, С. 307-8]
То есть анархизм отвергает моральный абсолютизм (то есть
«закон Божий», «естественное право», «человеческая натуру», «A
есть А») и ограниченный эгоизм, в который постоянно ударяется
моральный релятивизм. Анархисты утверждают, что существуют
понятия хорошего и плохого, и что они существуют и вне оценки
человеком своих действий.
Тому «виной» социальная природа человечества.
Взаимодействия между людьми действительно развиваются в
социальный принцип, который, согласно Кропоткину, может
охарактеризовать как «Полезно ли это обществу? Тогда, стало
быть, хорошо. Вредно обществу? Стало быть, дурно». Оценка
людьми действий как правильные или как неправильные не остается
неизменной, «понимание того, что полезно и что вредно,
изменяется с течением времени, но сущность его остается та же».
[«Anarchist Morality», там же, стp. 91 и 92]
Сопереживание, основанное на критическом мышлении,
является фундаментальной основой социальной этики: «что должно
быть» можно рассматривать как этический критерий истинности или
обоснованности объективного «что есть». Так, признавая истоки
этики в природе, анархисты рассматривают этику как
фундаментальную человеческую идею, продукт жизни, мышления и
эволюции, созданный людьми и обобщенный социальным
проживанием и сообществом.
Итак, что же, для анархистов, неэтичное поведение? Все, что
нарушает самые драгоценные достижения истории: свободу,
уникальность и достоинство человека.
Люди могут понять, какие действия неэтичны, потому что,
благодаря сопереживанию, они могут поместить себя на место тех,
кого касается это поведение. Действия, которые ограничивают
индивидуальность, можно считать неэтичными по двум
(взаимосвязанным) причинам.
Во-первых, защита и развитие индивидуальности обогащают
жизнь каждого человека, и доставляет удовольствие людям
порождаемым ими разнообразием. Такое эгоистичное основание
этики подводит ко второй (социальной) причине, то есть к
индивидуальности, которая хороша для общества, обогащает
сообщество и общественную жизнь, усиливает их и позволяет им
расти и развиваться. Как Бакунин постоянно утверждал, прогресс
отмечается движением от «простого к сложному» или, словами
Герберта Рида, он «измеряется степенью дифференцирования в
обществе. Если человек – единица в корпоративной массе, его [или
ее] жизнь будет ограничена, уныла, и механична. Если человек
принадлежит себе, у него есть пространство и потенциальная
возможность для самостоятельных действий... он может
развиваться – развиваться в истинном значении этого слова –
развиться в осознании силы, жизнеспособности и радости». [«The
Philosophy of Anarchism», Anarchy and Order, стp. 37]
Этой защите индивидуальности учит нас сама природа. В
экосистеме разнообразие – движущая сила и потому биологическая
вариативность становится источником понимания главного принципа
этики. Она предоставляет руководство, чтобы «помочь нам
различить, какие из наших действий служат толчком
естественной эволюции, а какие из них препятствуют ей». [Murray
Bookchin, The Ecology of Freedom, стp. 442]
Итак, анархическая концепция этики – это «чувство
общительности, свойственное всему животному миру, и суждение
равноправия, составляющее одно из основных первичных суждений
человеческого разума». Поэтому анархисты понимают «постоянное
присутствие двоякого стремления: с одной стороны, к
общительности, а с другой – к вытекающей из нее большей
интенсивности жизни, а следовательно, и большего счастья для
личности и более быстрого ее прогресса: физического,
умственного и нравственного». [Kropotkin, Ethics, С. 311-2 и 19-20]
 Анархическое отношение к власти, государству, капитализму,
частной собственности и подобному происходит из нашего этического
понимания первичности свободы людей и из нашей способности
сопереживать другим, видеть в них себя (наше основное равенство и
всеобщая индивидуальность, иначе говоря).
Итак, анархизм комбинирует субъективную оценку людьми
данному стечению обстоятельств и действий с общей картиной
объективных межличностных значений этих оценок,
сформированных на взаимосвязанных принципах сопереживания и
дискуссий на равных. Анархизм использует гуманистический подход к
этике, развивающийся вместе с обществом и индивидуальным
развитием человека. Следовательно этичное общество – то, в
котором «различия между людьми будут уважать, даже
воспитывать как элементы, обогащающие единство развития и
феномен… [различия] будет считаться индивидуальной частью
целого, все более богатеющего в своей сложности». [Murray
Bookchin, Post Scarcity Anarchism, стp. 82]
A.2.20 Почему большинство анархистов атеисты?
Действительно, большинство анархистов – атеисты. Они
отвергают идею бога и выступают против всех форм религии,
особенно организованной религии. Сегодня в секуляризованных
западноевропейских странах религия потеряла главенствующее место
в обществе, поэтому воинствующий атеизм анархистов может странно
выглядеть. Однако, если вспомнить отрицательную роль религии, то
станет очевидна важность либертарианского атеизма. Именно из-за
роли религии и ее учреждений анархисты потратили некоторое время
на опровержение идеи религии и пропаганду против нее.
Итак, почему так много анархистов сочувствуют атеизму? Самый
простой ответ: большинство анархистов – атеисты, потому что он
логически вытекает из самих анархических идей. Если анархизм
выступает против любой власти, следовательно, он против и так
называемой Абсолютной Власти, Бога.
Анархизм основывается на разумном, логичном и научном
мышлении, а не на религиозной мысли. Анархисты склонны быть
скептиками, а не верующими. Большинство анархистов полагает, что
церковь погрязла в лицемерии, а Библия – фантастика, пронизанная
противоречиями, нелепостью и ужасами. Она печально известна
своим унижением женщин, ее сексизм позорен. Хотя к мужчинам она
относится чуть лучше, но нигде в библии не утверждается, что люди
имеют врожденные права на жизнь, свободу, счастье, достоинство,
справедливость или самоуправление. Согласно Библии люди
грешники, черви и рабы (фигурально и буквально, поскольку она
потворствует рабству). Бог имеет все права, человечество никаких.
Это и неудивительно, ведь такова природа религии. Бакунин
объяснил лучше всего:
 «Идея Бога подразумевает отречение от
человеческого разума и справедливости; она — самое
решительное отрицание человеческой свободы и
неизбежно приводит к порабощению рода человеческого в
тeopии и на практике».
«Если мы не хотим порабощения и унижения рода
человеческого, как хотят этого иезуиты, пиетисты или
протестантские методисты, то мы не можем, не должны делать
ни малейшей уступки ни Богу теологов, ни Богу метафизиков, ни
Богу поэтов. Тот, кто в этой мистической азбуке начинает с А,
неизбежно окончит Я; кто склонен поклоняться Богу, не должен
питать никаких ребяческих иллюзий насчет сохранения
человеческого достоинства, но мужественно отказаться от всякой
свободы и человечности».
«Если Бог существует, то человек — раб; но человек может и
должен быть свободным; тогда Бога не существует». [God and the
State, стp. 25]
Тогда, по мнению большинства анархистов, атеизм порождает
природа религии. «Провозгласить божественным все, что в
человечестве велико, справедливо, реально и прекрасно, значить
безмолвно согласиться, что человечество само по себе было бы
неспособно создать все это, т. е., что представленная самой себе
человеческая природа бедна, несправедлива, низка и безобразна.
Таким образом, мы возвращаемся назад к сущности всех религий,
иначе говоря, к уничтожению человека во славу божества». Отдавая
должное нашей человечности и потенциалу человечества, анархисты
утверждают, что мы должны обойтись без вредного мифа бога и всего,
что он влечет за собой и поэтому «во имя свободы, достоинства и
благоденствия человека мы считаем своим долгом возвратить с
неба на землю блага, которые небо украло». [Там же, стp. 37 и 36]
С анархической точки зрения помимо теоретической деградации
человечества и его свободы, у религии есть и практические проблемы.
Во-первых, религии были источником неравенства и угнетения.
Христианство (как и ислам), например, всегда становилось
репрессивной силой всякий раз, когда обретало политическое или
общественное влияние (вера в то, что только у вас есть прямая линия с
богом, верный путь к созданию авторитарного общество). Церковь
была силой социальных репрессий, геноцида, и оправдания тирании в
течение почти двух тысячелетий. Когда ей предоставлялся шанс она
управляла так же безжалостно, как и любой монарх или диктатор. Это
и неудивительно:
«Если Бог — все, то реальный мир и человек — ничто. Если Бог
— истина, справедливость, благость, красота, могущество и
жизнь, то человек — ложь, несправедливость, злоба, безобразие,
бессилие и смерть. Если Бог — господин, то человек — раб.
Неспособный сам отыскать справедливость, истину и вечную
жизнь, он может достигнуть их только посредством
божественного откровения. Но раз речь заходит об откровении, то
сейчас же появляются на сцену предвозвестники откровения, —
мессии, пророки, священники и законодатели, вдохновляемые самим
Богом, чтобы направлять людей на путь небесного спасения,
непременно пользуются неограниченной властью и в самом земном
смысле. Все люди обязаны пассивно и безгранично повиноваться им,
так как против божественного разума человеческий рассудок —
ничто, а против божественной справедливости не выдержит
никакая земная справедливость». [Bakunin, там же, стp. 24]
Христианство стало толерантным и миролюбивым только когда
лишилось власти, но все равно оно продолжает играть свою роль
апологета властьимущих. Отсюда вторая причина, почему анархисты
выступают против церкви, ведь когда она не является источником
угнетения, церковь оправдывает и поддерживает его. Она удерживала
рабочий класс в оковах в течение нескольких поколений,
санкционируя правление земных властей и обучая рабочих, что
неправильно бороться против этих властей. Земные правители
получали право на царство от небесного лорда, политикой ли
(наместничество бога на земле) или экономикой (богатые
вознаграждены богом) они занимались. Библия хвалит повиновение,
словно это большое достоинство. Современные изобретения как,
например, протестантская трудовая этика, также способствуют
покорности рабочих.
Использование религии для защиты интересов властьимущих
прослеживается по всему периоду истории. Она призывала
угнетаемых к кроткому принятию их места в жизни, убеждала их быть
смиренными и ждать награды на небесах. Как Эмма Гольдман
утверждала, христианство (как и религия в целом) «не содержит
ничего опасного для власти и богатства; оно означает
самоотречение и самопожертвование, покаяние и сожаление и
потому абсолютно инертно перед лицом каждого унижения,
каждого произвола, с которым сталкивается человечество». [Red
Emma Speaks, стp. 234]
В-третьих, религия всегда была консервативной силой в
обществе. Это неудивительно, поскольку она базируется не на
исследовании и анализе реального мира, а на повторении догм,
поданных свыше и содержащихся в нескольких святых книгах. Теизм
тогда «теория домыслов», а атеизм – «наука доказательств...
Первый висит в метафизических облаках по ту сторону, а второй
обретает свои корни в твердой почве. Землю, а не небо, должен
спасти человек, если он действительно хочет спастись». Атеизм
«выражает развитие и возвышение человеческого разума», а теизм
«статичен и неподвижен». Таков «абсолютизм теизма, его
пагубного влияния на человечество, его парализующего влияния на
мысль и действие, с которым атеизм борется всеми силами».
[Emma Goldman, там же, стp. 243, 245 и С. 246-7]
Библия говорит: «По плодам их узнаете их». Мы, анархисты,
согласны с этим, но в отличие от церкви, мы применяем эту истину и к
религии. Вот почему мы, в основном, атеисты. Мы признаем
разрушительную роль, игравшуюся церковью, и вредное воздействие
организованного единобожия, особенно Христианства, на людей. Как
резюмировала Гольдман, религия «является заговором невежества
против разума, темноты против света, подчинения и рабства
против независимости и свободы; опровержения силы и красоты
против утверждения радости и славы жизни». [Там же, стp. 240]
Итак, познавая церковь по плодам, анархисты приходят к
выводу, что пора искоренить ее и посадить новые деревья, деревья
разума и свободы.
Однако анархисты не отрицают, что в религиях содержатся
важные этические идеи или истины. Кроме того, религии могут быть
основой для сильных и любящих сообществ и групп. Они могут
предложить прибежище от отчуждения и угнетения повседневной
жизни, предложить руководство по действию в мире, где все
продается. Много аспектов, скажем, жизни Иисуса или Будды и их
учений вдохновляют и стоят последования. Если всего этого не было
бы и религии были просто инструментом в руках власти, то они бы
давно исчезли. У них двойственный характер, они содержат как
нравственные идеи, так и апологетику власти. Если бы они не делали
того и другого, то угнетаемые им не верили бы, а властьимущие
подавляли как опасную ересь.
И, действительно, путь репрессий – это судьба любой группы,
решившей проповедовать радикальное послание. В средневековье
многочисленные революционные христианские движения и секты
были раздавлены земными властьимущими, поддерживаемыми
церковью. Во время испанской гражданской войны Католическая
церковь поддерживала фашистов-франкистов, публично осуждая
убийство священников-профранкистов сторонниками республики, но
замалчивая убийства Франко баскских священников, которые
поддерживали демократически избранное правительство (Папа
Римский Иоанн Павел II старательно превращает убитых
священников-профранкистов в святых, и молчит об убитых
прореспубликанских священниках). Архиепископ Сальвадора, Оскар
Арнульфо Ромеро начинал консерватором, но увидев на деле, как
политические и экономические власти эксплуатируют людей, стал их
главным оппонентом. Он был убит правыми боевиками в 1980 г. за
это. Такая же судьба постигла и многих других сторонников
освободительного богословия, радикальных интерпретаций
Евангелия, которые пытались связать социалистические идеи и
христианские социальные взгляды.
Анархические аргументы против религии не подразумевают, что
религиозные люди не принимают участие в социальной борьбе за
улучшение общества. Отнюдь нет. Религиозные люди, включая членов
церковной иерархии, играли ключевую роль в американском
движении за гражданские права 1960-х гг. Религиозная вера в
сапатистской крестьянской армии во время мексиканской революции
не остановила анархистов от принятия самого деятельного участия в
нем (идеи анархиста-практика Рикардо Флореса Магона получили там
значительную поддержку). Двойственный характер религии
объясняет, почему так много народных движений и восстаний
(особенно крестьян) использовали религиозную риторику, стремясь
приложить благие аспекты их веры, борясь с земной
несправедливостью, которую обычно освящают ее официальные
представители. Для анархистов если человек готов бороться против
несправедливости, то не важно, верит ли он в бога или нет. Но мы,
понимая, что социальная роль религии всегда направлена против
революции, не поощряем ее. Крошечное число радикальных
священников по сравнению с официальными представителями и
консерваторами подтверждает наш анализ.
Нужно подчеркнуть, что анархисты, не приемлющие идею
церкви и официальной религии, в то же время ничего не имеют
против людей, верующих лично или в группах, пока такая практика не
посягает на свободы других. Например, культ, который требует
человеческой жертвы или рабства, противоположен анархическим
идеям, и потому неприемлем. Но мирные системы веры могут
существовать в гармонии в анархическом обществе. Анархисты
утверждают, что религия – личное дело каждого. Если люди хотят
верить во что-то, то это их дело и ничье больше до тех пор, пока они не
начнут навязывать эти мысли другим. Однако мы можем обсуждать их
идеи и убеждать их в ошибочности их взглядов.
В заключение надо отметить, что мы не считаем, что каждый
анархист должен быть атеистом. Отнюдь нет. Как мы анализируем в
главе А.3.7, некоторые анархисты верят в бога или исповедуют
некоторые формы религии. Например, Толстой объединил
либертарианские идеи с христианской верой. Его идеи, как и идеи
Прудона, повлияли на католическую организацию рабочих,
основанную анархистами Дороти Дей и Питером Морином в 1933 г. и
все еще действующую до сих пор. У анархической активистки
Стархоука, известной своей антиглобалистской деятельностью,
языческие взгляды, и из-за них она не испытывает никаких проблем в
движении. Однако большинство анархистов, развивая свои идеи,
логически приходят к атеизму, ведь, как Эмма Гольдман выразилась,
«отрицание богов в то же время самое сильное утверждение
человека, и благодаря человеку, вечной жизни, воли и красоты».
[Red Emma Speaks, стp. 248]

A.3 Какие типы анархизма существуют?

В анархизме нет единого устоявшегося взгляда по всем
вопросам, это очевидно всем интересующимся анархическим учением.
Существует множество школ анархической мысли и они постоянно
дискутируют друг с другом по самым разным проблемам. Эти типы
обычно отличаются тактикой и/или целями, причем последнее (идеал
свободного общества) является причиной большинства противоречий
в движении.
Иначе говоря, анархисты поддерживают общие принципы и
ключевые идеи анархизма (т.е. то, что делает анархизм анархизмом и
отличает его от остальных учений), но расходятся во взглядах
касательно того, как следует воплощать и поддерживать эти
принципы.
По мнению Рудольфа Роккера:
«Как и основатели социализма, анархисты требуют
уничтожения всех экономических монополий и установления
общественной собственности на землю и другие средства
производства, использование которых должно быть свободным для
всех без различия; личная и общественная свобода возможна только
на основе равных экономических возможностей для каждого. В
социалистическое движение анархисты вносят идею борьбы против
всех учреждений политической власти в дополнение к борьбе
против капитализма, поскольку в истории экономическая
эксплуатация всегда идет рука об руку с политическим и
социальным угнетением. Эксплуатация человека человеком и
власть человека над человеком – взаимосвязанные явления, каждое
из которых является условием существования для другого»
[Anarcho-Syndicalism, С. 62-3]
Именно в этом общем контексте кроются основные разногласия
между анархистами. Больше всего отличаются экономические
программы «индивидуалистов» и «социальных» анархистов,
хотя они и не взаимоисключают друг друга. Из этих двух типов
социальные анархисты (анархо-коммунисты, анархо-синдикалисты и
другие) всегда были значительным большинством в мире, а
индивидуалистический анархизм ограничивался главным образом
Соединенными Штатами. В следующей главе мы подробнее
рассмотрим различия между этими преобладающими тенденциями в
анархическом движении. Как скоро будет доказано, социальные и
индивидуалистические анархисты вместе выступают против
государства и капитализма, но они по-разному представляют образ
свободного общества (и то, как его добиться). Если совсем коротко, то
социальные анархисты предпочитают коммунальные решения
социальных проблем и коммунальный идеал прекрасного общества
(то есть общества, которое защищает и поощряет свободу личности).
Индивидуалистические анархисты, как их название и предполагает,
предпочитают индивидуальные решения и стремятся к
индивидуалистическому идеалу прекрасного общества. Однако мы не
должны позволить этим различиям затмить общее обеих школ, а
именно, желание способствовать свободе личности настолько,
насколько это возможно, и ликвидировать государство и
капиталистическое отчуждение и эксплуатацию.
Помимо этого главного разногласия анархисты также расходятся
во взглядах относительно синдикализма, пацифизма, «образа жизни»,
прав животных и большого количество других идей, но эти
разногласия(хотя они несомненно важны) можно отнести к
отдельным аспектам анархизма. Не считая нескольких ключевых
идей, анархическое движение (как и сама жизнь) находится в
постоянном преобразовании, дискуссии и размышлении – и странно
было бы ожидать чего-то другого от самого свободолюбивого
движения.
Следует отметить самую очевидную вещь о различных типах
анархизма, а именно, что «ни одно течение не названо именем
Великого Мыслителя; наоборот, они неизменно называются по виду
практики, или, чаще всего, по организационному принципу...
Анархисты любят различать друг друга по тому, что они делают,
и как они организуются, чтобы осуществить то, что задумали».
[Дэвид Грэбер, Фрагменты анархистской антропологии] Это не
означает, что среди анархистов нет людей, которые внесли большой
вклад в анархическую теорию. Было и есть много таких людей, в части
A.4 мы постараемся отметить важнейших среди них. Но анархисты
считают, что называть теории по имени человека подобно
идолопоклонству. Анархисты знают, что даже самый великий
мыслитель только человек и, следовательно, может ошибаться, жить в
несоответствии с собственными идеалами или недопонимать
определенные проблемы (подробнее смотрите в подраздел H.2).
Кроме того, мы видим, что мир меняется и, очевидно, то, что было
подходящей тактикой или программой в, скажем, индустриальной
Франции 1840-х гг., может не соответствовать запросам французов в
21 веке!
Следовательно, множество философских школ развивают
анархизм как социальную теорию и практику. Анархизм, как мы
отметили в главе А.1.5 , порождает борьба рабочих за свою свободу.
Анархические идеи развивались при различных социальных
ситуациях и, следовательно, отражали различные существующие
обстоятельства. Наиболее очевидно это становится при анализе
индивидуалистического анархизма, появившегося в
доиндустриальной Америке и, в результате, выработавшего точку
зрения на многие проблемы, отличную от социального анархизма.
Америка изменилась, пройдя путь от преобладающего
докапиталистического аграрного общества к индустриальному
капиталистическому, и американский анархизм изменился вместе с
ней:
«Первоначально американское движение, появление которого
связывают с именем Джошуа Уоррена и 1829 годом, было просто
индивидуалистическим; экономический исследователь легко найдет
для этого материальные и исторические причины. Но в течение
прошлых двадцати лет коммунистическая идея добилась больших
успехов, во-первых, из-за концентрации капиталистического
производства, заставившей американских рабочих осознать идеи
солидарности, и, во-вторых, из-за изгнания активных
коммунистических пропагандистов из Европы в Америку».
[Voltairine de Cleyre, The Voltairine de Cleyre Reader, стp. 110]
Итак, существование многочисленных типов анархизма не
признак «бессвязности» анархизма, а признак развития, которое
берет свое начало в реальности, а не в длинных книгах мертвых
мыслителей. Это признание, что люди различаются, что мечта одного
человека может быть кошмаром для другого и что различная тактика
и организации могут требоваться при разных социальных периодах и
борьбе. Так что, хотя у многих анархистов есть свои взгляды насчет
того, как свободное общество следует создавать и на что оно будет
походить, тем не менее они признают, что другие формы анархизма и
либертарной тактики могут более подходить другим людям или
социальным обстоятельствам. Однако, если же кто-то просто решит
назвать свои идеи анархизмом, то это не сделает их анархизмом
автоматически. Любой подлинный тип анархизма должен разделять
фундаментальные принципы движения, а именно выступать против
государства и капитализма.
Кроме того, упреки анархизма в «бессвязности» со стороны его
критиков обычно слишком раздуты. В конце концов, следование
догмам Маркса и/или Ленина не мешало марксистам расколоться на
многочисленные стороны, группы и секты. И при всем при этом не
остановило сектантский конфликт между ними, основанный на том,
чья интерпретация священнописаний «истиннее» или кто
использовал более верные цитаты, пытаясь приспособить свои идеи и
практику к миру, существенно отличающемуся от Европы середины 19
века или России начала 20-го. По крайней мере, анархисты честно
признают свои различия!
Наконец, просто чтобы расставить все точки, отметим, что
авторы этого FAQ считают себя сторонниками «социальной» ветви
анархизма. Это не значит, что мы игнорируем много важных идей,
привнесенных в теорию индивидуалистическим анархизмом; это
значит, что мы считаем, что социальный анархизм больше подходит в
качестве направления развития современного общества, закладывает
сильнейший базис для свободы личности и стремится к такому типу
общества, в котором мы хотели бы жить.
A.3.1 В чем различие между индивидуалистами и
социальными анархистами?
Хотя представители обоих течений любят упрекать друг друга в
том, что их идеи приведут к перерождению государства в новой
форме, но различия между индивидуалистами и социальными
анархистами не столь значительны. И те, и другие выступают против
государства, против власти и против капитализма. Мы остановимся на
двух основополагающих различиях.
Первое относится к средствам действия здесь и сейчас (методы,
которыми можно достичь анархии). Индивидуалисты в основном
предпочитают просвещение и создание альтернативных учреждений,
таких как народные банки, профсоюзы, коммуны, и т.д. Они обычно
поддерживают забастовки и другие ненасильственные формы
социального протеста (отказ вносить квартирные платы, неуплата
налогов и так далее). При помощи такой деятельность, они
утверждают, существующее общество можно будет постепенно
развивать из правительственного в анархическое. Они прежде всего
эволюционисты, а не революционеры, и не поддерживают
использование социальными анархистами прямого действия для
создания революционных ситуаций. Они считают, что революция
противоречит анархическим принципам, поскольку она требует
экспроприации капиталистической собственности и авторитарных
средств для нее. Они же стремятся возвратить обществу богатство,
отнятое у него собственностью, посредством новой альтернативной
системы экономики (базируемой вокруг народных банков и
кооперативов). Тогда «социальное преобразование» (термин Прудона
social liquidation) будет плавным, а переход к анархизму осуществится
благодаря реформам, а не экспроприации.
Большинство социальных анархистов признает необходимость
просвещения и создания альтернатив (для этого создаются
либертарные профсоюзы), но при этом они не согласны, что этого
достаточно самого по себе. Они не считают, что капитализм можно
преобразовать постепенно шаг за шагом в анархию, хотя и не
отрицают важность достижения реформ через социальную борьбу,
развивающих либертарные тенденции при капитализме. Также они не
считают, что революция противоречит анархическим принципам,
поскольку не авторитарно уничтожать власть (будь то государство или
капитализм), следовательно экспроприация капиталистической
собственности и уничтожение государства социальной революцией –
либертарное, а не авторитарное действие по самой своей сути, ведь
оно направлено против тех, кто управляет и эксплуатирует
большинство. Это значит, что социальные анархисты обычно и
эволюционисты, и революционеры, они стремятся усилить
либертарные тенденции при капитализме, подготовить и собрать
критическую массу сторонников и отменить эту систему социальной
революцией. Однако, поскольку некоторые социальные анархисты
могут быть так же чистыми эволюционистами, это различие,
отличающее социальных анархистов от индивидуалистов, не самое
основное.
Второе и главное различие касается формы предпочитаемой
анархической экономики. Индивидуалисты предпочитают рыночную
систему распределения, а социальные анархисты – систему
распределения, основанную на потребностях. Они согласны друг с
другом в том, что существующая система капиталистической
собственности должна быть отменена и что права собственности на
средства жизнеобеспечения должны быть заменены на права
пользования (то есть отмена арендной платы, процента и прибыли –
«ростовщичества»). Обе школы вторят прудоновским аргументам,
изложенным в «Что такое собственность?», когда утверждают, что
владение должно заменить собственность в свободном обществе
(смотрите подраздел B.3 насчет анархических точек зрения о
собственности). Так собственность «утратит сакрализующий ее
сегодня признак. Абсолютная собственность – “право использовать
или злоупотреблять” – будет отменена, и владение, пользование,
станет единственным ее содержанием. Станет очевидно,
насколько невозможно для одного человека “иметь” миллион акров
земли, без документа, устанавливающего право собственности,
выданного правительством, готовым защищать право
собственности от всех опасностей». [Lucy Parsons, Freedom,
Equality & Solidarity, стр. 33]
В этой структуре прав пользования, две школы анархизма
предлагают различные системы. Социальный анархизм, в основном,
приводит доводы коммунальной (или социальной) собственности и
пользования. Его решения привели бы к личной собственности на
вещи, которые вы используете и общественной собственности на
вещи, которые использовались для их создания, то есть на средства
производства. «Так, ваши часы останутся вашими, но часовой завод
будет принадлежать народу... Реальное пользование, – пишет
Беркман, – будет давать лишь право пользования – как обладание, а
не собственность. Например, организация шахтёров-угольщиков
будет отвечать за шахты, не как их собственник, а как
администратор... Общественное владение, коллективно
управляемое в интересах сообщества, встанет на место
персональной собственности, управляемой частными лицами ради
получения прибыли». [Азбука анархизма. «Потребление и обмен»]
Эта система будет основана на самоуправлении трудящимися
землей, фабриками и заводами и (по мнению большинства
социальных анархистов) свободном распределении результатов труда
(то есть безденежная экономическая система). Дело в том, что «в
настоящее время, когда все связано и все переплетается между
собою в промышленности, когда каждая отрасль производства
пользуется услугами всех остальных, — искать долю каждого в
современном производстве оказывается совершенно
невозможным». А значит, невозможно «определить при таких
условиях часть, приходящуюся на долю каждого в тех богатствах,
созданию которых содействуем мы все» и, кроме того, «общая
собственность на орудия производства неизбежно приведет и к
пользованию сообща продуктами общего труда». [Кропоткин, Хлеб
и Воля, «Анархический коммунизм»] Этим социальные анархисты
подразумевают, что общественный продукт, произведенный всеми,
должен быть доступен всем и каждый человек, внесший
продуктивный вклад в общественную деятельность, может взять то, в
чем он нуждается (как мы сможем достигнуть такого идеала –
спорный вопрос, который мы исследуем в главе I.2.2). Некоторые
социальные анархисты, например мютюэлисты, против такой системы
либертарного (или свободного) коммунизма, но, вообще, огромное
большинство социальных анархистов ждут с нетерпением ликвидации
денег и, следовательно, отношений купли-продажи. Все они мечтают
увидеть, как при анархии «капиталистическая и собственническая
эксплуатация будет остановлена всюду» и «упразднена система
наемного труда», а на замену им придет «равный и справедливый
обмен» (по Прудону) или свободное распределение (по Кропоткину).
[Proudhon, The General Idea of the Revolution, стр. 281]
С другой стороны, индивидуалистический анархизм (например,
мютюэлизм) не считает, что такая система прав пользования должна
распространяться и на результаты труда. Вместо общественной
собственности индивидуалистические анархисты предлагают
рыночную систему, в которой трудящиеся будут персонально владеть
средствами производства и свободно обмениваться продуктами своего
труда. Они утверждают, что капитализм, на самом деле, несвободный
рынок, потому что с помощью государства капиталисты оковали
рынок, чтобы создать и защитить свою экономическую и
общественную власть (другими словами рыночная дисциплина для
трудящихся классов помогает государству и правящему классу).
Государства создают монополии (деньги, земля, тарифы и патенты), а
государственная поддержка капиталистических прав собственности
порождает экономическое неравенство и эксплуатацию. С отменой
правительства по-настоящему свободная конкуренция покончила
бы с капитализмом и капиталистической эксплуатацией (смотрите
эссе Бенджамина Такера «Государственный социализм и
Анархизм», в котором подробно обосновывается этот аргумент).
Анархо-индивидуалисты утверждают, что средства производства
(за исключением земли) являются результатом индивидуального
труда, и следовательно, люди должны иметь право продать средство
производства, которое они используют, если они так захотят. При
этом они отвергают капиталистические права собственности, а вместо
них предлагают систему «владения и пользования» (т.н. «occupancy
and use»). Если средство производства, например земля, ни кем не
используется, оно становится общим и доступным всем для
пользования. Они думают, что такая система, предложенная
мютюэлистами, положит начало управлению трудящимися
производством и конец капиталистической эксплуатации и
ростовщичеству. Возможно так и будет, потому что, логически и
практически, режим «захвата и пользования» не может
сосуществовать с наемным трудом. Если же производство устроено
таким образом, что индивидуально на нем работать невозможно,
тогда оно должно принадлежать и приносить прибыль коллективу,
который пользуется им. Если один человек утверждает, что какое-
либо производство находится в его собственности, но на нем работает
больше чем один человек, тогда, очевидно, принципы «владения и
пользования» нарушены. Точно так же, если собственник нанимает
других людей ради собственной прибыли, то он становится боссом,
присваивающим результаты труда рабочих, и принцип
принадлежности результата труда самому труду, нарушается. Поэтому
принципы индивидуалистического анархизма приводят к
антикапиталистическим выводам (смотрите подраздел G.3).
Второе различие порождает самые страстные дискуссии.
Индивидуалисты боятся, что их заставят присоединяться к коммунам
и подавят их личную свободу (в том числе свободу свободного обмена
с другими). Макс Штирнер превосходно выражает эти опасения:
«Коммунизм, уничтожающий всякую личную собственность, еще
более ставит меня в зависимость от другого, а именно от
общества... [что есть] стеснение моей свободной деятельности,
учреждение верховной власти надо мной. Коммунизм справедливо
восстает против гнета, который я испытываю от единичных
собственников, но еще страшнее та власть, которую он даст
обществу». [Единственный и его собственность] Аналогично
Штирнеру, Прудон приводил доводы против коммунизма, заявляя,
что сообщество становится собственником при коммунизме и,
следовательно, капитализм и коммунизм основаны на собственности
и потому власти (смотрите главу «Основные черты общности и
собственности» в книге «Что такое собственность?»). Итак,
анархо-индивидуалисты утверждают, что общественная собственность
опасна для свободы человека, поскольку любая форма коммунизма
подчиняет человека обществу или коммуне. Они опасаются, что,
подобно диктату индивидуальной этики, социализация неизбежно
приведет к утрате рабочего самоуправления, так как «общество»
станет приказывать рабочим, что производить и отбирать результаты
их труда. Они считают, что коммунизм (или общественная
собственность вообще) уподобился бы капитализму, только
эксплуатацию и власть боссов заменила бы эксплуатация и власть
«общества».
Само собой разумеется, что социальные анархисты с этим не
согласны. Они утверждают, что аргументы Штирнера и Прудона
полностью верны – но только по отношению к государственному
коммунизму. Как Кропоткин утверждал, «возражения, выставленные
Прудоном против коммунизма во имя свободы личности..., хотя им
уже больше пятидесяти лет, не потеряли ничего из своей ценности.
До [сороковых годов XIX в.] коммунизм [проявлялся] в форме
монастыря, в котором все монахи, безусловно, подчиняются воле
настоятеля. [Такой] начальнический, принудительный коммунизм
убил бы... [даже] ту небольшую личную свободу, которую
человечеству удалось уже отвоевать». [Коммунизм и анархия]
Кропоткин утверждал, что анархо-коммунизм – это новая идея и,
учитывая, что она датируется 1870-ми гг, возражения Прудона и
Штирнера нельзя записывать на её счет, поскольку они были
незнакомы с этим идеалом.
Социальные анархисты не требуют подчинения личности
обществу, но находят в общественной собственности необходимую
основу для защиты личной свободы во всех аспектах жизни, поскольку
она позволяет отменить власть собственника в любой существовавшей
или возможной форме. Кроме того, коммунистический анархизм
требует прав личной собственности и личного пространства, а не
просто отменяет всю индивидуальную «собственность». Так мы
находим у Кропоткина возражения формам коммунизма, которые
«непременно желали устроиться по образцу семьи... селиться под
одним кровом... всю жизнь оставаться в обществе все тех же “братьев и
сестер”... было [бы] коренною ошибкою налагать на всех членов жизнь
“большою семьею” вместо того, чтобы, напротив, обеспечить каждому
наибольшую свободу и наибольшее охранение внутренней жизни
каждой семьи». [Маленькие коммунистические общины.
«Причины их неуспеха»] Цель анархического коммунизма, и здесь мы
снова обратимся к Кропоткину, дать «всем возможность
пользоваться продуктами, собранными или сфабрикованными
сообща и оставляет за каждым свободу потребления по своему
вкусу, у себя дома». [Анархия и ее место в социалистической
эволюции] Это обеспечит свободу индивидуальности в потреблении
через свободное выражение личных вкусов и желаний, а в
производстве через рабочее самоуправление, которое всеми силами
стараются поддерживать социальные анархисты.
Итак, социальные анархисты считают, что анархо-
индивидуалисты справедливо критикуют государственный или
авторитарный коммунизм, но игнорируют фундаментальный
характер коммунистического анархизма. Анархо-коммунисты хотят не
растворить личную свободу в сообществе, а наоборот, защитить
сообществом личную свободу. Основой социальному анархизму
служит важность индивидуального самовыражения, а вовсе не власть
общества над человеком, чего боятся анархо-индивидуалисты:
«Анархический коммунизм стремится к победе, наиболее
ценной для всех,— свободе индивида. Он расширяет ее и дает ей
свободную базу— свободу экономическую, без которой политическая
свобода остается пустым звуком. Отрешившись от бога-господина
вселенной, бога-Цезаря и бога-Парламента, анархический
коммунизм не требует от индивида, чтобы он поставил над собой
еще более чудовищного бога-общество, чтоб он сложил у его
престола свою независимость, волю, свои вкусы и дал обет
аскетизма, как это делалось когда-то пред распятым богом.
Наоборот, он говорит ему: “Нет свободного общества, пока не
свободен индивид!”» [Там же]
К тому же, социальные анархисты всегда считали, что
коллективизация может быть только добровольной. Если люди хотят
работать индивидуально, то это не проблема (смотрите Хлеб и Воля
и Act for Yourselves, С. 104-5 а так же Errico Malatesta: His Life
and Ideas, стр. 99 и стр. 103). Социальные анархисты подчеркивают,
что это ни в коем случае не противоречит их принципам или
коммунистической природе желаемого ими общества, в котором
исключения предусмотрены самой системой прав пользования,
желаемой обеими школами анархизма (подробнее смотрите в главе
I.6.2). Кроме того, по мнению социальных анархистов, ассоциация
существует ради людей, которые составляют ее; она работает как
средство сотрудничества всех для удовлетворения потребностей
каждого. Поэтому, все анархисты подчеркивают важность свободного
соглашения и считают его основой анархического общества. То есть
все анархисты согласятся с Бакуниным:
«Можно навязать коллективизм только рабам, – а тогда
коллективизм становится отрицанием человечества. У свободного
народа коллективизм может явиться лишь силою вещей, не по
приказу свыше, а снизу и необходимо выдвинутый самими массами».
[Письма к французу]
Если индивидуалисты хотят работать на себя и обмениваться
товарами, социальные анархисты не возражают. А значит, мы можем
сделать вывод, что две формы анархизма не взаимоисключают друг
друга. Социальные анархисты признают право людей не
присоединяться к коммуне, а анархо-индивидуалисты признают право
людей объединить их имущество так, как они считают
целесообразным, в том числе в коммунистическую ассоциацию.
Однако, если от имени свободы какой-либо человек захотел бы
потребовать права собственности, чтобы эксплуатировать труд других,
то социальные анархисты стали бы сопротивляться этой попытке
возродить государственность под именем «свободы». Анархисты
против «свободы» править! Словами Луиджи Галлеани:
«Когда под удобным прикрытием анархического
индивидуализма, приветствуют идею господства, это софизм...
Глашатаи господства предполагают практиковать
индивидуализм от имени своего эго над послушным, покорным или
инертным эго других». [The End of Anarchism?, стр. 40]
Кроме того, социальные анархисты считают, что возможность
продажи средств производства породит возможность возрождения
частной собственности в анархическом обществе. На свободном рынке
одни преуспевают, а другие терпят неудачу. Как утверждал Прудон, в
состязании побеждает сильнейший. Если рыночная сила одной
стороны слабее, чем другой, тогда любой «свободный обмен»
принесет пользу сильнейшей стороне. Поэтому рынок, даже
некапиталистический, будет иметь тенденцию увеличивать
неравенства богатства и власти со временем, а не уравнивать их. При
капитализме очевидно, что владеющие капиталом находятся в более
выгодном положении, чем продающие свой труд, и эта проблема в той
или иной мере касается и индивидуалистического анархизма.
Вот почему, утверждают социальные анархисты,
индивидуалистическое анархическое общество вопреки своим
намерениям развивалось бы от справедливых обменов назад к
капитализму. Если, что вполне вероятно, «неудачливые» конкуренты
разорятся и станут безработными, им придется продавать труд
«удачливым», чтобы выжить. Это создало бы авторитарные
общественные отношения и господство меньшинства над
большинством при помощи «свободных договоров». Принудительное
применение таких контрактов (и подобных им), по всей вероятности,
«открывает... путь к воссозданию под лозунгами “защиты” всех
функций государства». [Peter Kropotkin, Anarchism, стp. 297]
Либерализм и идеи свободного рынка среди всех анархистов
больше всего повлияли на Бенджамина Такера, и он не понаслышке
знаком с проблемами, связанными со всеми школами абстрактного
индивидуализма, например одобрением авторитарных общественных
отношений под видом «свободы». Причиной тому схожесть
собственности и государства. Такер утверждал, что государство
характеризуется двумя признаками: нападением и «присвоением
исключительной власти над данной территорией и в ее пределах,
обыкновенно осуществляемой с двоякой целью—наиболее полного
угнетения подданных и расширения границ». [Вместо книги,
«Отношение государства к личности»] Но у босса и собственника
также есть власть над данной территорией (по вопросам
собственности) и всем в ее пределах (рабочие и арендаторы). Первый
контролирует действия последних так же, как государство управляет
гражданином или подданным. Иначе говоря, частная собственность
создает те же общественные отношения, что и государство, так как они
порождаются одним источником (монополией власти над данной
областью и теми, кто владеет ей).
Социальные анархисты утверждают, что предлагаемая анархо-
индивидуалистами индивидуальная собственность и их
индивидуалистическая концепция свободы личности может привести
к подавлению свободы личности созданием общественных
отношений, которые чрезвычайно авторитарны/государственны по
сути. «Индивидуалисты, – считал Малатеста, – уделяют слишком
большое внимание абстрактному понятию свободы и не могут
понять, что настоящая, конкретная свобода есть результат
солидарности и добровольного сотрудничества». [The Anarchist
Revolution, стp. 16] Так, например, наемный труд связывает рабочего
теми же самыми отношениями с боссом, что и государство
гражданина, а именно, отношениями господства и подчинения. То же
самое можно сказать и про арендатора и владельца.
Такие общественные отношения не могут не породить других
признаков государства. Их следствием может быть только
перерождение государства, Альберт Мельцер приводил следующий
пример: «Школа Бенджамина Такера на основании своего
индивидуализма пришла к утверждению необходимости полиции
для подавления забастовок и гарантии “свободы работодателя”.
Вся эта школа так называемых индивидуалистов приняла...
необходимость полиции, стало быть и правительства, нарушив
основное определение анархизма, а именно отсутствие
правительства». [Anarchism: Arguments For and Against, стp.
8] Это одна из причин, по которым социальные анархисты предлагают
общественную собственность в качестве лучшего средства защиты
свободы личности.
Предлагая индивидуальную собственность, вышеописанную
проблему можно только «обойти», например Прудон (источник
многих экономических идей Такера) писал про потребность в
кооперативах для самоуправления предприятиями, где работает
больше, чем один человек. Это логично подразумевает
распространение концепции «захвата и пользования» на землю,
свободную от землевладельцев. Без кооперативов рабочие будут
эксплуатироваться, поскольку «легко говорить о покупке [рабочими]
инструментов или малых машин, которые можно перемещать; но
что насчет гигантских аппаратов, необходимых для работы
шахты или завода? Такое требует работы множества людей. Если
кто-либо завладеет ими, то разве он не будет заставлять других
платить дань за пользование?» Дело в том, что «найма не будет,
если наниматель не сможет выручить за продукт больше, чем
пришлось вложить. В таком случае неизбежный курс обмена и
повторного обмена привел бы к тому, что наниматель получал
бы меньше полной стоимости». [Voltairine de Cleyre, «Why I am
an Anarchist», Exquisite Rebel, стp. 61 и стp. 60] Только если люди
используют исключительно собственные ресурсы, индивидуальная
собственность не приводит к появлению иерархической власти или
эксплуатации (то есть этатизма/капитализма). Только при
кооперативном владении промышленностью рабочие могут быть
уверены в том, что самоуправление для них реальность, а не фикция, и
что они получают полную стоимость произведенных товаров после их
продажи.
Это единственное решение, которое анархо-индивидуалисты,
кажется, готовы принять, и единственное, совместимое со всеми их
заявленными принципами (и с анархизмом). Французский
индивидуалист Э. Арманд считал, что его школа анархизма, подобно
анархо-коммунистам, понимает, что «владение товарами
потребления есть необходимое выражение индивидуальности
[трудящихся]», но, в отличие от них(и это ключевое отличие)
«расценивает владение средствами производства и свободную
продажу результатов своего труда как квинтэссенцию гарантии
независимости человека. Для нас суть этого владения сводится к
возможности использовать (людям, парам, семьям, и т.д.)
необходимый участок земли или производственный станок в
соответствии с требованиями и интересами каждой социальной
единицы, исключая возможность со стороны его владельца передачи
этого средства производства кому-либо или работы на кого-либо».
Так анархо-индивидуалист смог бы «защититься от...
эксплуатации его одним из соседей, заключающейся в возможности
усадить его за работу и использовать для своей выгоды» или
«жадности, заставляющей человека, пару или семью работать
больше, чем необходимо для нормальной жизни» [«Mini-Manual of the
Anarchist Individualist», С. 145-9, Anarchism, под ред. Роберта
Грэхема, стр. 147 и С. 147-8]
Идеи всех американских анархо-индивидуалистов логически
приводят к одинаковым заключениям. «Владение и пользование»
автоматически исключает наемный труд, эксплуатацию и отчуждение.
Как Уильям Гари Клэйн правильно отмечал, американские анархо-
индивидуалисты «стремились к обществу свободных тружеников
без существенного экономического неравенства». [The
Individualist Anarchists, стp. 104] Именно такой идеал общества без
наемного труда логически вытекает из их принципов и подтверждает
анархичность их идей. Они верят в то, что такая система приведет к
упразднению прибыли, арендной платы и процента, и эта вера ставит
их в один антикапиталистический лагерь рядом с социальными
анархистами.
Само собой разумеется, социальные анархисты не согласны с
анархо-индивидуалистами и считают, что даже некапиталистические
рынки имеют ряд характерных отрицательных черт, подрывающих
свободу и равенство. Развитие промышленности привело к появлению
барьеров для входа на рынки, и этот факт не только делает почти
невозможным отмену капитализма через конкуренцию с ним, но
также дает возможность ростовщичеству возродиться в новых формах.
Если добавить к этому трудность определения размера вклада
каждого рабочего в получившийся продукт в современной экономике,
то можно понять, почему социальные анархисты утверждают, что
капитализм возможно уничтожить только общественной
собственностью и общественным контролем над экономикой. Такое
понимание развития капиталистической экономики заставляет
социальных анархистов выбирать не индивидуалистический
анархизм, а общественное, и следовательно, децентрализованное
производство, в котором участники свободно объединены
кооперативным трудом всей промышленности, а не только на
конкретном предприятии.
Подробнее об идеях анархо-индивидуалистов и почему
социальным анархистам они не подходят смотрите в разделе G —
«Прокапиталистичен ли индивидуалистический анархизм?»

A.3.2 Какие существуют типы социального

анархизма?
Существуют следующие основные направления в социальном
анархизме: мютюэлизм, коллективизм, коммунизм и синдикализм. В
основном разногласия между ними находятся в области стратегии
достижения прекрасного общества. По форме организации этого
общества отдельное мнение есть только у мютюэлистов. Они
предлагают форму рыночного социализма, при котором кооперативы
рабочих будут обменивать продукт своего труда при помощи системы
банков, принадлежащих коммунам. Эта сеть народных банков была
бы «сформирована целым сообществом в интересах всех, без чьего-
либо преимущества... [без] каких-либо процентов... по ссудам, за
исключением суммы, необходимой для покрытия рисков и расходов».
С помощью этой системы люди искоренили бы капиталистическую
эксплуатацию и угнетение, ведь «через обмен и кредит мютюэлизм
проник бы в жизнь, и труд, преобразившийся новым признаком,
стал бы действительно демократичным». [Charles A. Dana, Prou-
dhon and his «Bank of the People», С. 44-45 и стр. 45]
В социальной версии анархического мютюэлизма, в отличие от
индивидуалистической, банки не существуют как независимые
кооперативы, а управляются местными сообществами, а значит их
инвестиционными фондами не смогут воспользоваться
капиталистические предприятия. Помимо этого социал-анархические
мютюэлисты, в отличие от индивидуалистов, поддерживают создание,
по словам Прудона, «агропромышленной федерации» в
дополнение к федерации либертарных сообществ (Прудон называл их
коммунами). Эта «конфедерация... предназначена для обеспечения
взаимной безопасности в торговле, промышленности» и
крупномасштабных проектах, таких как магистрали, железные дороги
и так далее. Цель «определенных федеративных мер состоит в
защите граждан объединенных государств от
капиталистического и финансового феодализма, как внутри, так и
извне», потому что «политическое право необходимо поддерживать
экономическим правом». Так агропромышленная федерация
защищала бы анархическую природу общества от эффектов
дестабилизации обменов на рынке (которые могут привести к
увеличению неравенства в богатстве, что в свою очередь породит
власть). Эта система стала бы практическим примером солидарности,
поскольку «отрасли промышленности – сестры; они – части одного
и того же тела, страдания одной неизбежно отразятся на других.
Они должны поэтому строиться на принципах федеративности, не
ради взаимопоглощения и путаницы, но чтобы обеспечить всем
условия общего процветания... Заключение такого соглашения не
будет умалять их свободу, а наоборот, дополнит ее безопасностью
и силой». [The Principle of Federation, стp. 70, стp. 67 и стp. 72]
Всех остальных социальных анархистов не устраивает
предлагаемая мютюэлистами рыночная система, даже с учетом ее
антикапитализма. Они считают, что свобода лучше всего
обслуживается обобществлением производства и свободным
распределением информации и результатов труда между
кооперативами. Иначе говоря, другие формы социального анархизма
основаны на общей (или общественной) собственности федераций
ассоциаций производителей и коммун, а не на мютюэлистической
системе индивидуальных кооперативов. По словам Бакунина
«будущая социальная организация непременно должна быть
реализована по направлению снизу вверх, посредством свободной
ассоциации или федерации рабочих, начиная с союзов, коммун,
областей, наций и кончая великой международной федерацией»
[Парижская Коммуна и понятие о государственности],
«чтобы земля, орудия труда и вообще весь капитал перешли в
коллективную собственность общества в целом, чтобы не были
пригодны к использованию кем угодно, кроме работников, а именно
сельскохозяйственных и промышленных объединений». [Программа
международного альянса социалистической демократии, цит.:
Бертран Рассел, Предложенные пути к свободе, «Бакунин и
анархисты»] Только расширив принцип сотрудничества за пределы
индивидуальных рабочих мест, мы сможем максимально воплотить и
защитить индивидуальную свободу (подробнее о том, почему
большинство анархистов против рынков, смотрите главу I.1.3). Мы
можем заметить в вышеозвученной аргументации некоторые
прудоновские мотивы. В индустриальных конфедерациях «средства
производства перешли бы в общее пользование всех групп-
участников и, согласно обоюдовыгодному соглашению, стали
коллективной собственностью целой... федерации. Так федерация
групп смогла бы... регулировать темп производства с целю
удовлетворять колебающиеся потребности общества». [James
Guillaume, Bakunin on Anarchism, стр. 376]
Все анархисты согласятся с мютюэлистами насчет
необходимости кооперативного рабочего самоуправления на
производстве, но предложат конфедерации таких ассоциаций, как
фокальную точку для взаимной помощи вместо рынка. Автономия на
рабочих местах и самоуправление в такой системе рассматриваются
как основание любой федерации, поскольку у «рабочих на различных
фабриках нет ни малейшего намерения передать их с трудом
завоеванный контроль над средствами производства
превосходящей власти, называющей себя “корпорацией”». [Guillaume,
там же, стp. 364] В дополнение к этой всеотраслевой федерации
также существовала бы межотраслевая промышленность и конгрессы
сообществ для разрешения проблем социального характера, не
подпадающих под исключительную юрисдикцию или задачи какой-
либо отдельной индустриальной федерации. И снова здесь
чувствуется влияние мютюэлизма Прудона.
Все социальные анархисты утверждают необходимость
общественного владения средствами производства(за исключением
тех, что находятся в индивидуальном пользовании) и отвергают
индивидуалистическую идею возможности их продажи
владельцем(т.е. тем, кто пользуется). Причина, как уже было сказано
ранее, состоит в том, что эта идея может дать капитализму и этатизму
возможность для реставрации. Кроме того, другие социальные
анархисты критикуют мютюэлистическую идею реформирования
капитализма в либертарианский социализм при помощи народного
банка. Они считают, что сменить капитализм свободным общество
можно только революцией.
Анархо-коллективисты, в отличие от анархо-коммунистов,
считают, что коммунизм нужно устанавливать постепенно.
Характерной чертой такой постепенности является вопрос денег после
революции. Коммунисты хотят их отменить, а коллективисты считают
достаточным упразднение частной собственности с сохранением
денежной системы (или, точнее системы рабочих чеков). Как отмечал
Кропоткин, коллективистский анархизм «выражает положение дел,
при котором все средства производства принадлежат
одновременно трудовым группами и свободным коммунам, а
способы распределения труда, коммунистического или нет,
определяются каждой группой под себя». [Anarchism, стp. 295] То
есть коммунисты и коллективисты солидарны во мнении насчет
организации производства через ассоциации производителей, но
предлагают разные варианты распределения произведенных товаров.
При коммунизме будет свободное потребление, а при коллективизме,
скорее всего, будет распределение товаров согласно внесенному труду.
Однако, большинство анархо-коллективистов считают, что, через
некоторое время после революции, благодаря росту
производительности и усилению чувства принадлежности к
коллективу, рабочие чеки исчезнут. И, в конце концов, идеал
общественного устройства и тех, и других можно описать
коммунистическим принципом: «От каждого по способностям,
каждому по потребностям». Разница лишь в, как быстро он
будет приложен на практике (смотрите главу I.2.2).
Анархо-коммунисты возражают, что «у коммунизма – по
крайней мере, в некоторых аспектах – больше возможностей для
реализации» после революции, «чем у коллективизма». [Там же,
стp. 298] Они считают, что движение к коммунизму необходимо,
потому что «начиная с отмены частной собственности на средство
производства, коллективизм тут же поворачивает назад,
возвращаясь к системе вознаграждения за выполненную работу,
что означает восстановление неравенства». [Александр Беркман,
Азбука анархизма, «Глава 13 Производство»] Чем быстрее
осуществится переход к коммунизму, тем меньше будет возможностей
для рецидива неравенства. Само собой разумеется, эти программы не
слишком сильно отличаются и, на практике, потребности социальной
революции и уровень политического понимания революционеров
определят, какую система следует применить в соответствующих
областях.
Еще одна форма социального анархизма называется
синдикализмом. Анархо-синдикалисты, как и другие синдикалисты,
хотят построить профсоюзное движение на основе анархических идей.
Для этого они создают децентрализованные федеративные
профсоюзы и пытаются добиться прямым действием реформ при
капитализме, чтобы стать сильнее и свергнуть его. По многим
вопросам анархо-синдикализм можно рассматривать как новую
версию коллективистского анархизма, поскольку они также
подчеркивают необходимость работы анархистов с рабочим
движением и создания профсоюзов, которые могли бы послужить
прототипом будущего свободного общества.
Итак, даже при капитализме анархо-синдикалисты стремятся
создавать «свободные ассоциации свободных производителей». Они
считают, что эти ассоциации служили бы «практической школой
анархизма», и серьезно воспринимают программу Бакунина про
создание организациями рабочих «не только идей, но также и
фактов будущего» в предреволюционный период.
Анархо-синдикалисты, как и все социальные анархисты,
«убеждены, что социалистический экономический строй нельзя
создать декретами и уставами правительства, только
солидарным сотрудничеством рабочих рук и умов в каждой
отдельной отрасли производства; то есть, посредством передачи
всех заводов и фабрик в самоуправление производителям в такой
форме, чтобы отдельные кооперативы, заводы или отрасли
промышленности – независимые члены общего экономического
организма – продолжили бы производство и распределение
продуктов в интересах общества на основе свободных взаимных
соглашений». [Rudolf Rocker, Anarcho-syndicalism, стp. 55]
Подобно всем социальным анархистам, анархо-синдикалисты
считают коллективную борьбу и профсоюзную самоорганизацию
школой анархизма. Как отмечал Эжен Варлин (анархист-практик,
член Первого Интернационала, убитый в ходе подавления Парижской
Коммуны), у профсоюзов есть «огромное преимущество, ведь они
воспитывают людей, учат их коллективной жизни и готовят к
более продвинутой социальной организации. Они приучают людей
не только жить вместе и понимать друг друга, но также и
самоорганизовываться, спорить и рассуждать в коллективистской
перспективе». Кроме того, смягчая капиталистическую эксплуатацию
и угнетение здесь и сейчас, профсоюзы также «формируют
естественные элементы социального здания будущего; именно они
могут быть легко преобразованы в ассоциации производителей;
именно они могут породить социальные компоненты и
организацию производственной работы». [цит.: Julian P. W. Archer,
The First International in France, 1864-1872, стp. 196]
Между синдикалистами и другими революционными
социальными анархистами практически нет различий, за
исключением проблемы анархо-синдикалистских профсоюзов.
Коллективистские анархисты поддерживают их в строительстве
либертарианских профсоюзов и считают, что работой с рабочим
движением можно добиться «развития и организации... социального,
следовательно, анти-политического могущества рабочих масс».
[М. Бакунин, Парижская Коммуна и понятие о
государственности]
 Анархо-коммунисты обычно также признают важность работы с
рабочим движением, но полагают, что синдикалистские организации
будут созданы самими рабочими в ходе борьбы, и потому поощрение
«бунтовского духа» важнее, чем строительство синдикалистских
профсоюзов в надежде, что рабочие присоединятся к ним (со своей
стороны анархо-синдикалисты поддерживают такую автономную
борьбу и организацию, а значит это различие не может считаться
противоречием). Коммунистические анархисты также не делают столь
уж большой акцент на управлении предприятиями, и считают такое
сопротивление равноценным другим типам сопротивления против
иерархии и отчуждению вне рабочих мест (большинство анархо-
синдикалистов согласятся с этим аргументы, однако чаще всего это
просто вопрос акцента). Некоторые анархо-коммунисты сторонятся
рабочего движения, считая его безнадежно реформистским по своей
природе, но они незначительное меньшинство.
И коммунистические, и коллективистские анархисты признают,
что анархисты должны объединяться друг с другом в чисто-
анархических организациях. Они подчеркивают необходимость
сотрудничества анархистов друг с другом с целью разъяснения и
распространения своих идей. Синдикалисты часто отрицают важность
чисто анархических групп и федераций и утверждают, что
революционных промышленных и общественных союзов достаточно
самих по себе. Синдикалисты полагают, что анархическое и
профсоюзное движения можно сплавить в одно общее, но сторонники
точек зрения иных типов анархизма не согласны с этим.
Несиндикалисты указывают на реформистскую природу
профсоюзного движения и утверждают, что для поддержания
революционности в синдикалистских профсоюзах, анархисты должны
взаимодействовать с ними в качестве части анархической группы или
федерации. Большинство несиндикалистов считает сплав анархизма и
профсоюзного движения источником потенциальной путаницы, из-
за которого оба движения не смогут выполнять свои задачи
правильно. Подробнее об анархо-синдикализме смотрите главу J.3.8
(и главу J.3.9 о том, почему многие анархисты предпочитают
несиндикалистские методы). Нужно подчеркнуть, что
несиндикалистские анархисты не отрицают потребность в
коллективном сопротивлении и рабочей организации (этот аргумент
выдуман марксистами и не соответствует действительности, смотрите
об этом в главе H.2.8).
На практике лишь немногие анархо-синдикалисты полностью
игнорируют потребность в анархической федерации, и лишь немногие
анархисты убежденные антисиндикалисты. Бакуниным
вдохновлялись и анархо-коммунисты, и анархо-синдикалисты, а
классики анархо-коммунизма, например Кропоткин, Малатеста,
Беркман и Гольдман, симпатизировали анархо-синдикалистским
движениям и идеям.
Если вы желаете углубить и расширить свое понимание
социального анархизма, мы рекомендовали бы вам труды следующих
авторов: мютюэлизм обычно связывают с Прудоном, коллективизм –
с Бакуниным, коммунизм – с Кропоткиным, Малатестой, Гольдман и
Беркманом. Синдикализм выделяется из общего плана, поскольку он
возник и существует в результате рабочего сопротивления, а не
благодаря «известному» имени (многие академические исследователи
называют Жоржа Сореля отцом синдикализма, хотя он описывал уже
существовавшее синдикалистское движение. Они не могут даже
предположить, что трудящиеся могут самостоятельно развивать и
воплощать свои идеи). Тем не менее, Рудольф Рокер считается
ведущим анархо-синдикалистским теоретиком, а также понимание
анархо-синдикализма дается в работах Фернана Пеллутье и Эмиля
Пуже. Краткий обзор развития социального анархизма и ключевые
работы его классиков содержится в превосходной антологии
анархизма «Ни бога, ни хозяина» Даниэля Герена (Daniel Guerin
«No Gods No Masters»).

A.3.3 Какие существуют виды зеленого анархизма?

Все современные анархисты утверждают, что экологический
кризис можно преодолеть только при помощи анархических идей.
Тенденция берет свои истоки в конце девятнадцатого века в работах
Петра Кропоткина и Элизе Реклю. Последний, например, утверждал,
что «есть тайная гармония между землей и людьми, которых она
кормит, и если неблагоразумные общества позволяют себе
нарушить эту гармонию, они всегда жалеют об этом
впоследствии». Точно так же, любой современный эколог согласился
бы с его утверждением, что «действительно цивилизованный человек
понимает, что его (или ее) природа связана с интересом всех и всем
в природе. Он [или она] возмещает убытки, вызванные его
предшественниками или трудом, и улучшает свое место
обитания». [цит.: George Woodcock, «Introduction», Marie Fleming,
The Geography of Freedom, стp. 15]
Что касается Кропоткина, то он утверждал, что анархическое
общество будет основано на конфедерации сообществ, объединяющих
ручной и интеллектуальный труд, децентрализованную и
взаимосвязанную промышленность и сельское хозяйство (смотрите
«Поля, Фабрики, и Мастерские»). Эта идея экономики, в которой
«малое — прекрасно» (название одной из книг классика «зеленой»
литературы Э.Ф. Шумахера), была предложена почти за 70 лет до
возникновения даже намеков на зеленое движение. Кроме того, во
«Взаимной помощи как факторе эволюции» Кропоткин
доказал, что сотрудничество внутри и между видами и их средой
обычно полезнее для них, чем соревнование. Работа Кропоткина, идеи
Уильяма Морриса, братьев Реклю (оба из которых, как и Кропоткин,
были всемирно известными географами) и многих других положили
начало существующему анархическому интересу к экологическим
проблемам.
Однако, хотя и существует множество экологических
природоохранных тем в классическом анархизме, только
относительно недавно общие черты между экологической мыслью и
анархизмом отделились в отдельное направление (по сути благодаря
публикации статьи Мюррея Букчина «Экология и революционное
сознание» в 1965 г.). Действительно, не было бы преувеличением
сказать, что оно возникло благодаря идеям и трудам Мюррея Букчина,
который обогатил экологию и экологические проблемы анархизмом, а
анархические идеалы и анализ – многими аспектами зеленого
движения.
Прежде, чем описывать типы зеленого анархизма (его называют
еще эко-анархизмом) стоило бы объяснить, что общего между
анархизмом и экологией. Обратимся к Мюррею Букчину: «Как эколог,
так и анархист делают упор на спонтанности» и «как эколог, так
и анархист считают разнообразие масштабом прогресса. Как для
одного, так и для другого растущее единство достигается
растущим разнообразием ... Подобно тому, как эколог
стремится расширить границы экосистемы и достичь свободного
взаимодействия всех видов, анархист стремится к расширению
шкалы социального опыта, вплоть до устранения всех
препятствий развитию». [Post-Scarcity Anarchism, стp. 36]
Анархические программы свободного развития,
децентрализации, разнообразия и спонтанности созвучны
экологическим идеям и проблемам. Иерархия, централизация,
государство и концентрация богатства подавляют разнообразие и
свободное развитие людей и их сообществ и сильно ослабляют тем
социальную экосистему, так как существующие человеческие
общества являются частью экосистем. Букчин пишет: «Основной
принцип созидательной направленности экологии... [состоит в
том, чтобы] сохранять и развивать разнообразие природы», но в
современном капиталистическом обществе «все спонтанное,
творческое и индивидуальное подчиняется стандартизованными,
нивелирующими и массовидными элементами». [Там же, стр. 35 и
стр. 26] Итак, по самым разным проблемам анархизм можно считать
приложением экологических идей в обществе, поскольку анархисты
стремятся поддержать людей и сообщества, децентрализовать
политическую и социально-экономическую власть и дать возможность
людям и общественной жизни развиваться свободно и становиться все
более и более разнообразными по своей природе. Брайан Моррис
утверждает, что «единственная политическая традиция, которая
дополняется и, фактически, целиком объединяются с экологией –
подлинно и искренне – это анархическая традиция». [Ecology and
Anarchism, стp. 132]
Итак, какие же существуют виды зеленого анархизма? Хотя в
почти всех формах современного анархизма исследуется
экологическая проблематика, специальное эко-анархическое
направление в анархизме делится на два главных направления:
социальную экологию и «примитивизм». Помимо них
некоторые анархисты симпатизируют глубинной экологии, но их
немного. Несомненно, социальная экология – самое влиятельное и
многочисленное движение. Социальная экология связана с идеями и
работами Мюррея Букчина. Он исследовал экологические проблемы в
1950-х гг, а в 1960-х гг объединил их с революционным социальным
анархизмом. Следующие его работы рекомендуются к прочтению:
«Анархизм после исчезновения дефицита» (Post-Scarcity
Anarchism), «К экологическому обществу» (Toward an
Ecological Society), «Экология Свободы»( The Ecology of
Freedom) и мн. др. На русском языке издан сборник «Реконструкция
общества» под ред. С. Фомичева.
Корни экологического кризиса социальная экология видит в
отношениях господства и подчинения среди людей. Господство над
природой считается результатом господства в обществе, но это
господство достигает кризисных пропорций только при капитализме.
Словами Мюррея Букчина:
«Представление о том, что человек должен господствовать
над природой, проистекает непосредственно из господства
человека над человеком... Но только тогда, когда органичные
отношения между общинами... превратились в рыночные
отношения, планета стала всего лишь эксплуатируемым
источником сырья. Сотни лет созревавшая тенденция получила
самое худшее свое развитие в современном капитализме. В
соответствии с заложенным в нем самом конкурентным началом
буржуазное общество не только враждебно по отношению к людям,
оно делает человечество враждебным по отношению к природе.
Подобно тому как люди превращаются в товары, товаром
становится любая часть природы, становящаяся источником
сырья, который можно по желанию обрабатывать и продавать...
Разграблению человеческого разума рынком соответствует
разграбление Земли капиталом». [Экология и революционное
сознание]
«Только сознательно культивируя, – подчеркивает Букчин, –
антииерархическую и безвластную чувственность, структуру и
стратегию социальных изменений, экология может сохранять свою
самую идентичность как голос нового баланса между
человечеством, природой и ее целью по-настоящему экологического
общества». Социальные экологи противопоставляют это тому, что
Букчин называл «движением в защиту окружающей среды».
Социальные экологи «стремятся устранить концепцию господства
человечеством над природой через устранение господства человека
над человеком, а движение в защиту окружающей среды, наоборот,
отражает “инструменталистскую” или техническую
чувственность, рассматривающую природу как пассивную
привычку, скопление внешних объектов и сил, которые должны
стать более “пригодными к эксплуатации” для человеческого
пользования, независимо от того, как их могут использовать.
Движение в защиту окружающей среды... не ставит под сомнение
основные проблемы существующего общества, например, что
человек должен господствовать над природой. Напротив, оно
стремится облегчить такое господство, развивая способы
уменьшения опасных последствий господства». [Murray Bookchin,
Towards an Ecological Society, стр. 77]
Социальная экология предлагает идеал общества, гармонично
сосуществующего с природой. «Экологическое общество
предусматривает фундаментальный поворот всего развития,
пройденного историей современной технологии и общества:
специализации машин и труда, концентрации людей и ресурсов в
гигантских индустриальных предприятиях и городах,
однообразности жизни и бюрократического контроля за
гражданами и овеществления природы и людей». В экотопии будут
создаваться «совершенно новые экообщины и искусно приводиться в
соответствие со структурами окружающей экосистемы». Вторя
Кропоткину, Букчин утверждает что «такое экологическое
сообщество... излечило бы раскол между городом и деревней, между
умом и телом, соединив интеллектуальный труд с физической
работой, промышленность с сельским хозяйством в ротации или
разнообразии профессионально-технических задач». Это общество
использовало бы соответствующую зеленую технологию, «новый вид
технологии – или экотехнологии – гибкое универсальное
оборудование, чья производственная эксплуатация будет
рассчитана на долговечность и качество, не изнашивающееся, не
предназначенное для многочисленного выпуска низкокачественных
товаров и быстрого обращения предметов потребления... чтобы
снабжать экообщину экологически чистыми материалами и вновь
используемыми (или легко перерабатываемыми отходами) будет
использоваться неисчерпаемая энергия природы: солнце и ветер,
приливы и отливы, природная сила рек и температур на планете и
изобилие водорода». [Bookchin, там же, стр. 68-9]
Однако, это не все. Как Букчин подчеркивал, экологическое
общество «есть больше чем просто общество, контролирующее
нарушения равновесия между человечеством и миром природы.
Такой анемический взгляд сводит функции общества до простых
технических или политических проблем, деградирует вопросы,
поднимаемые экологическим критическим анализом, и приводит к
чисто техническим и инструментальным подходам к
экологическим проблемам. Социальная экология, прежде всего,
чувственность, которая включает не только критический
анализ иерархии и господства, но и восстановительную
перспективу... при помощи этикой подчеркивает разнообразие, но
не структурирует различия в иерархическом порядке... нормы
такой этики... участие и дифференцирование». [The Modern
Crisis, С. 24-5]
Поэтому социальные экологи считают первопричинами
экологических проблем, с которыми нужно бороться, иерархию и
капитализм, а не саму цивилизацию. В этом ключевая область их
споров с анархо-примитивистскими идеями, намного более
критически настроенными по отношению ко всем аспектам
современной жизни. Примитивисты в своей критике заходят столь
далеко, что даже требуют «ликвидации цивилизации» включая,
очевидно, все формы технологии и крупномасштабной организации.
Подробнее эти идеи описываются в главе А.3.9.
Мы должны отметить здесь, что другие анархисты полностью
согласны с социально-экологическими анализами и предложениями,
однако критикуют выдвижение социальными экологами
баллотирующихся кандидатов для участия в муниципальных выборах.
Хотя социальные экологи рассматривают выборы как средство
создания народных самоуправляемых собраний и контрвласти
государству, анархисты, наоборот, считают такую деятельность
безнадежно реформистской и столь же безнадежно наивными
надежды на использование выборов в целях социальных изменений
(подробней об этом смотрите главу J.5.14). Взамен они предлагают
прямое действие для развития анархических и экологических идей и
считают проведение предвыборной кампании тупиком, который в
итоге приведет к деградации радикальных идей и развращению
вовлеченных людей (смотрите подраздел J.2 «Что такое прямое
действие?»).
Наконец, есть «глубинная экология», но из-за ее
биоцентрического характера, многие анархисты считают ее
человеконенавистнической теорией. Однако некоторые анархисты
согласны с глубинными экологами в том, что причина экологического
кризиса кроется в самих людях. Мюррей Букчин, например, был
особенно откровенен в своей критике глубинной экологии и
человеконенавистнических идей, которые часто связываются с этим
движением (смотрите, например, «Какой путь выбрать
экологическому движению» (Which Way for the Ecology
Movement?)). Дэвид Уотсон также критиковал глубинную экологию
(смотрите его работу «Глубина глубинной экологии» (How Deep
is Deep Ecology?)), написанную под псевдонимом Джордж
Брэдфорд). Большинство анархистов утверждают, что проблема в
существующей системе, а не в людях, и что только люди могут
исправить это. Словами Мюррея Букчина:
«[Проблематику глубинной экологии] порождает
авторитарное направление сырого биологизма, которое
обращается к “естественному праву” для сокрытия неуклонно
сокращающейся чувствительности человечества и игнорирование
социальной действительности при помощи опускания факта
существования капитализме, замену его на абстракции под
названием “человечество” и “общество”». [The Philosophy of Social
Ecology, стp. 160]
Моррис подчеркивает: «Сосредотачиваясь исключительно на
категории “человечество” глубинные экологи игнорируют или
абсолютно не понимают социальное происхождение экологических
проблем, или наоборот, биологизируют явно социальные
проблемы». Упрощение экологического критического анализа до
просто протеста против человеческого рода игнорирует реальные
причины и динамику экологического кризиса и, таким образом,
теряется возможность преодолеть этот кризис. Проще говоря, едва ли
«люди» виноваты, ведь огромное большинство из них не имеют
голоса в процессе принятия решений, которые затрагивают их жизни,
сообщества, отрасли промышленности и экосистемы. Виноваты
экономическая и социальная системы, ставящие прибыль и власть
выше людей и планеты. При сосредоточении на «человечестве» (не
различая богатых и бедных, мужчин и женщин, белых и цветных,
эксплуататоров и эксплуатируемых, угнетателей и угнетаемых)
система, при которой мы живем, абсолютно игнорируется, а вместе с
ней и институциональные причины экологических проблем. Это
должно быть «одновременно и реакционная и авторитарная во всех
своих проявлениях подмена наивным пониманием “природы”
критического исследования реальных социальных вопросов и
проблем». [Morris, там же, стр. 135]
Столкнувшись с анархической критикой своих ораторов, многие
глубинные экологи преодолели человеконенавистнические идеи
своего движения. Они, в первую очередь Земля прежде всего!
(ЗПВ!), изменились со временем, и теперь ЗПВ! сотрудничает с
синдикалистским союзом «Индустриальные Рабочие Мира»
(ИРМ). Хотя глубинная экология не часть экоанархизма, но она
поддерживает ряд его идей и становится еще ближе анархистам как,
например, ЗПВ!, когда отвергает свои человеконенавистнические
идеи и начинает понимать, что именно в иерархии, а не в
человечестве, кроется проблема (смотрите дикуссию между Мюрреем
Букчиным и основателем организации Земля прежде всего! Дэйвом
Форманом в книге «В защиту земли» (Defending the Earth)).
A.3.4 Как анархисты относятся к пацифизму?
В анархизме давно существует пацифистское направление, одной
из главных фигур которого является Лев Толстой. Это направление
обычно называют «анархо-пацифизмом» (иногда используется
термин «ненасильственный анархист», но этот термин
неудачен, потому что он подразумевает, что остальные члены
движения являются «насильственными», а это не так!). Союз
анархизма и пацифизма не вызывает удивления, учитывая
фундаментальные идеалы и аргументы анархизма. В конце концов,
насилие или угроза насилия или причинения вреда является
ключевым средством уничтожения индивидуальной свободы. Как
указывает Питер Маршалл, «несмотря на уважение анархистами
суверенитета личности, в конечном счете именно ненасилие, а не
насилие подразумевается анархистскими ценностями».
[Demanding the Impossible, стр.637] Малатеста еще более
откровенен, когда пишет, что «основной планкой анархизма является
устранение насилия из человеческих отношений» и что
анархисты «выступают против насилия». [Errico Malatesta: His
Life and Ideas, стр. 53]
Однако, хотя многие анархисты отвергают насилие и
провозглашают пацифизм, движение в целом не является по существу
пацифистским (в смысле противостояния всем формам насилия во все
времена). Скорее, она антимилитаристична, поскольку выступает
против организованного насилия государства, но признает, что
существуют важные различия между насилием угнетателя и насилием
угнетенных. Это объясняет, почему анархистское движение всегда
вкладывало много времени и энергии в противостояние военной
машине и капиталистическим войнам, одновременно поддерживая и
организуя вооруженное сопротивление угнетению (как в случае с
махновской армией во время русской революции, которая
сопротивлялась и красной, и белой армиям, так и в случае с
ополченцами, которые были организованны анархистами для
сопротивления фашистам во время Испанской революции — смотрите
главы A.5.4 и A.5.6 соответственно).
В вопросе ненасилия, как правило, движение делится на
индивидуалистическое и социальное. Большинство
индивидуалистических анархистов поддерживают чисто
ненасильственную тактику социальных изменений, как и
мютюэлисты. Однако индивидуалистический анархизм не является
пацифистским как таковым, поскольку многие поддерживают идею
насилия в целях самозащиты от агрессии. Большинство социальных
анархистов, с другой стороны, поддерживают использование
революционного насилия, считая, что для свержения укоренившейся
власти и сопротивления государственной и капиталистической
агрессии потребуется физическая сила (хотя именно анархо-
синдикалист Барт Де Лигт написал пацифистскую
классику «Насилие и воля»). Как выразился Малатеста, насилие,
будучи «само по себе злом», «оправдано только тогда, когда
необходимо защитить себя и других от насилия», и что «раб всегда
находится в состоянии законной защиты, и, следовательно, его
насилие против хозяина, против угнетателя всегда морально
оправдано». [Там же, стр. 55 и С. 53–54] Более того, они
подчеркивают, говоря словами Бакунина, что социальное
угнетение «проистекает не столько из индивидов, сколько из
организации вещей и социальных позиций», исходя из чего анархисты
стремятся «безжалостно уничтожать позиции и вещи», а не людей,
поскольку цель анархистской революции — видеть конец
привилегированных классов «не как индивидов, а как классов». [цит.:
Richard B. Saltman, The Social and Political Thought of Michael
Bakunin стр. 121, стр. 124 и стр. 122]
Действительно, вопрос о насилии для большинства анархистов
относительно неважен, так как они не прославляют его и думают, что
оно должно быть сведено к минимуму во время любой социальной
борьбы или революции. Все анархисты согласились бы с голландским
пацифистом анархо-синдикалистом Бартом де Лигтом, когда он
утверждал, что «насилие и война, которые являются характерными
условиями капиталистического мира, не идут с освобождением
личности, что является исторической миссией эксплуатируемых
классов. Чем больше насилие, тем слабее революция, даже там, где
насилие сознательно поставлено на службу революции». [[The
Conquest of Violence, стр. 75]
Точно так же все анархисты согласились бы с Де Лигтом в том,
что он, пользуясь названием одной из глав своей книги, «абсурд
буржуазного пацифизма». Для Де Лигта и всех анархистов насилие
присуще капиталистической системе и любая попытка сделать
капитализм пацифистским обречена на провал. Это объясняется тем,
что, с одной стороны, война часто является просто экономической
конкуренцией, осуществляемой другими средствами. Нации часто
идут на войну, когда они сталкиваются с экономическим кризисом, то,
что они не могут получить в экономической борьбе, они пытаются
получить путем конфликта. С другой стороны, «насилие необходимо в
современном обществе... [потому что] без него правящий класс был
бы совершенно неспособен сохранить свое привилегированное
положение по отношению к эксплуатируемым массам в каждой
стране. Армия используется, прежде всего, для подавления
рабочих... когда они становятся недовольными». [Bart de Ligt, там
же, стр. 62] Пока существуют государство и капитализм, насилие
неизбежно, и поэтому для анархо-пацифистов последовательный
пацифист должен быть анархистом точно так же, как
последовательный анархист должен быть пацифистом.
Для тех анархистов, которые не являются пацифистами, насилие
рассматривается как неизбежный и неудачный результат угнетения и
эксплуатации, а также как единственное средство, с помощью
которого привилегированные классы откажутся от своей власти и
богатства. Те, кто у власти, редко отказываются от неё, и поэтому их
нужно заставить. Отсюда
необходимость «переходного» насилия, «чтобы положить конец
гораздо большему и постоянному насилию, которое держит
большинство человечества в рабстве». [Malatesta, там же, стр. 55]
Концентрироваться на проблеме насилия и ненасилия — значит
игнорировать реальную проблему, а именно, как мы можем изменить
общество к лучшему. Как отметил Александр Беркман, те анархисты,
которые являются пацифистами, путают этот вопрос, как и те, кто
думает: «Это то же самое, как если бы засучивание рукавов для
работы должно считаться самой работой». Напротив, «боевая
часть революции — это просто засучивание рукавов. Настоящая,
реальная задача впереди». [What is Anarchism?, стр. 183] И
действительно, большая часть социальной борьбы и революций
начинается относительно мирно (через забастовки, оккупации и т. д.)
и вырождается в насилие только тогда, когда власть имущие пытаются
сохранить свои позиции (классический пример этого — Италия в 1920
году, когда оккупация фабрик рабочими сопровождалась фашистским
террором — смотрите главу A.5.5).
Как отмечалось выше, все анархисты являются
антимилитаристами и выступают как против военной машины (и,
следовательно, против «оборонной» промышленности), так и против
государственно-капиталистических войн (хотя некоторые анархисты,
такие как Рудольф Роккер и Сэм Долгофф, поддерживали
антифашистскую капиталистическую сторону во время Второй
мировой войны как меньшее зло). Антивоенная машина сообщения
анархистов и анархо-синдикалистов было распространена задолго до
начала Первой мировой войны, когда синдикалисты и анархисты в
Англии и Северной Америке перепечатали французскую листовку ВКТ
(Всеобщая Конфедерация Труда или CGT), призывающую солдат не
выполнять приказы и не подавлять своих бастующих товарищей по
работе. Эмма Гольдман и Александр Беркман были арестованы и
депортированы из Америки за организацию «Лиги без призыва» в
1917 году, в то время как многие анархисты в Европе были заключены
в тюрьму за отказ присоединиться к вооруженным силам в первой и
Второй мировых войнах. Анархо-синдикалистское влияние ИРМ
(Индустриальных рабочих мира) было подавлено безжалостной
волной правительственных репрессий из-за угрозы, которую его
организация и антивоенное послание представляли могущественным
элитам, выступавшим за войну. Совсем недавно анархисты (в том
числе такие люди, как Ноам Хомский и Пол Гудман) активно
участвовали в движении за мир, а также способствовали
сопротивлению призыву на военную службу там, где он все еще
существует. Анархисты принимали активное участие в
противостоянии таким войнам, как Вьетнамская война, Фолклендская
война, а также Войны в Персидском заливе 1991 и 2003 годов (в том
числе в Италии и Испании, помогая организовывать забастовки в знак
протеста против нее). И именно во время войны в Персидском заливе
1991 года многие анархисты выдвинули лозунг «Никакой войны,
кроме классовой», который прекрасно подводит итог анархистской
оппозиции войне — а именно злому следствию любой классовой
системы, в которой угнетенные классы разных стран убивают друг
друга ради власти и прибыли своих правителей. Вместо того чтобы
участвовать в этой организованной бойне, анархисты призывают
трудящихся бороться за свои собственные интересы, а не за интересы
своих хозяев:
«Более, чем когда-либо, мы должны избегать компромиссов;
углублять пропасть между капиталистами и наемными рабами,
между правителями и управляемыми; проповедовать
экспроприацию частной собственности и разрушение государств
как единственное средство гарантировать братство между
народами, справедливость и свободу для всех; и мы должны
подготовиться к выполнению этих вещей». [Malatesta, там же, стр.
251]
Здесь мы должны отметить, что слова Малатесты были написаны
отчасти против Петра Кропоткина, который по причинам, наиболее
известным ему самому, отверг все, что он доказывал десятилетиями, и
поддержал союзников в Первой мировой войне как меньшее зло
против немецкого авторитаризма и империализма. Конечно, как
указывал Малатеста, «все правительства и все капиталистические
классы» совершают «злодеяния... против рабочих и мятежников
своих стран». [Там же, стр. 246] Он, наряду с Беркманом, Гольдман и
множеством других анархистов, поставил свою подпись под
международным анархистским манифестом против Первой мировой
войны. Она выражала мнение основной массы анархистского
движения (в то время и вследствие этого) о войне и о том, как ее
остановить. Это стоит процитировать:
«Правда в том, что причина войн... покоится исключительно
на существовании государства, которое является формой
привилегии... Государство, какую бы форму оно ни принимало, есть
не что иное, как организованное угнетение в интересах
привилегированного меньшинства...»
 «Несчастье народов, которые были глубоко привязаны к миру,
состоит в том, что, чтобы избежать войны, они доверяли
государству с его интригующими дипломатами, демократией и
политическими партиями... Это доверие было намеренно обмануто
и продолжает обманываться, когда правительства с помощью всей
прессы убеждают свой народ в том, что эта война является
освободительной.»
«Мы решительно против всех войн между народами, И... были,
есть и всегда будем самыми энергичными противниками войны.»
«Роль анархистов... продолжать провозглашать, что есть
только одна освободительная война: та, которую во всех странах
ведут угнетенные против угнетателей, эксплуатируемые против
эксплуататоров. Наша задача — призвать рабов к восстанию
против своих хозяев.»
«Анархистская деятельность и пропаганда должны усердно и
настойчиво стремиться к ослаблению и разложению различных
государств, к воспитанию духа Восстания, к возбуждению
недовольства в народах и армиях...»
«Мы должны воспользоваться всеми движениями восстания,
всем недовольством, чтобы разжечь восстание и организовать
революцию, которая должна положить конец всем социальным
несправедливостям... Социальная справедливость осуществляется
через свободную организацию производителей: война и милитаризм
навсегда уничтожены, а полная свобода завоевана уничтожением
государства и его органов разрушения». [«International Anarchist
Manifesto on the War,» Anarchy! An Anthology of Emma Gold-
man’s Mother Earth, С. 386–8]
Таким образом, привлекательность пацифизма для анархистов
очевидна. Насилие авторитарно и принудительно, и поэтому его
применение противоречит анархистским принципам. Вот почему
анархисты согласились бы с Малатестой, когда он утверждает,
что «мы принципиально против насилия и поэтому желаем, чтобы
социальная борьба велась как можно гуманнее». [Malatesta, там же,
стр. 57] Большинство, если не все, анархисты, которые не являются
строгими пацифистами, соглашаются с анархо-пацифистами, когда
они утверждают, что насилие часто может быть контрпродуктивным,
отчуждая людей и давая государству повод подавлять как
анархистское движение, так и народные движения за социальные
изменения. Все анархисты поддерживают ненасильственные прямые
действия и гражданское неповиновение, которые часто обеспечивают
лучшие пути к радикальным изменениям.
Итак, подводя итог, анархисты, которые являются чистыми
пацифистами, редки. Большинство из них считают применение
насилия необходимым злом и выступают за минимизацию его
применения. Все согласны с тем, что революция,
которая институционализирует насилие, просто воссоздаст
государство в новой форме. Однако они утверждают, что разрушение
авторитета или использование насилия для сопротивления насилию
не является авторитарным. Поэтому, хотя большинство анархистов не
являются пацифистами, большинство отвергает насилие, кроме как в
целях самообороны, и даже тогда оно сводится к минимуму.

A.3.5 Что такое анархо-феминизм?

Хотя оппозиция государству и всем формам власти имела
сильный голос среди ранних феминисток XX века, более позднее
феминистское движение, начавшееся в 1960-х годах, было основано на
анархистской практике. Отсюда и появился термин «анархо-
феминизм», обозначающий женщин-анархисток, которые действуют в
рамках более крупных феминистских и анархистских движений,
чтобы напомнить им об их принципах.
Современные анархо-феминистки опирались на феминистские
идеи предыдущих анархистов, как мужчин, так и женщин.
Действительно, анархизм и феминизм всегда были тесно связаны.
Многие выдающиеся феминистки также были анархистами, в том
числе Пионер Мэри Уолстонкрафт (автор книги «Защита прав
женщины»), Коммунар Луиза Мишель и американские анархисты (и
неутомимые борцы за свободу женщин) Вольтерин де Клейр и Эмма
Гольдман (о первой, например, смотрите ее эссе «Сексуальное
рабство», «Врата свободы», «Дело Женщины против ортодоксии»,
«Те, кто женится, делают плохо»; о последней смотрите «Торговля
женщинами», «Женское избирательное право», «Трагедия
эмансипация женщины», «Брак и любовь» и «Жертвы морали»).
Старейшая в мире анархистская газета «Свобода» была основана
Шарлоттой Уилсон в 1886 году. Женщины-анархистки, такие как
Виргилия Д'Андреа и Роза Песота, играли важную роль как в
либертарианском, так и в рабочем движении. Движение «Mujeres
Libres» («Свободные женщины») в Испании во время Испанской
революции является классическим примером организации женщин-
анархисток для защиты своих основных свобод и создания общества,
основанного на свободе и равенстве женщин (смотрите «Свободные
женщины Испании» Марты Акельсберг для получения более
подробной информации об этой важной организации). Кроме того, все
крупные анархистские мыслители мужского пола (кроме Прудона)
были твердыми сторонниками равенства женщин. Например,
Бакунин выступал против патриархата и того, как закон «подчиняет
[женщин] абсолютному господству мужчины». Он утверждал, что
«равные права должны принадлежать мужчинам и женщинам»,
чтобы женщины могли «стать независимыми и свободно строить
свой собственный образ жизни. Он с нетерпением ждал конца
“авторитарной юридической семьи” и “полной сексуальной свободы
женщин”». [Bakunin on Anarchism, стр. 396 и стр. 397]
Таким образом, начиная с 1860-х годов, анархизм объединил
радикальную критику капитализма и государства с не менее мощной
критикой патриархата (господства мужчин). Анархисты, особенно
женщины, признавали, что в современном обществе доминируют
мужчины. Как выразилась Анна Мария Моццони (итальянская
иммигрантка-анархистка из Буэнос-Айреса), женщины «обнаружат,
что священник, который проклинает вас, — это мужчина; что
законодатель, который угнетает вас, — это мужчина; что муж,
который низводит вас до объекта, — это мужчина; что
развратник, который преследует вас, — это мужчина; что
капиталист, который обогащается вашим плохо оплачиваемым
трудом, и спекулянт, который спокойно кладет в карман цену
вашего тела, — это мужчины». С тех пор мало что изменилось.
Патриархат все еще существует, и, цитируя анархистскую газету La
Questione Sociale, все еще обычно бывает так, что
женщины «являются рабами как в социальной, так и в частной
жизни. Если вы пролетарий, у вас есть два тирана: мужчина и босс.
Если вы буржуа, то вам остается только власть легкомыслия и
кокетства». [цит.: Jose Moya, Italians in Buenos Aires’s Anarchist
Movement, С. 197–8 и стр. 200]
Анархизм, таким образом, основан на осознании того, что борьба
с патриархатом так же важна, как борьба с государством или
капитализмом. Ибо «у вас не может быть ни свободного, ни
справедливого, ни равного общества, ни чего-либо близкого к нему,
пока женщина покупается, продается, размещается, одевается,
кормится и защищается, как движимое имущество». Цитируя
Луизу Мишель:
«Первое, что должно измениться, — это отношения между
полами. Человечество состоит из двух частей, мужчины и
женщины, и мы должны идти рука об руку; вместо этого
существует антагонизм, и он будет длиться до тех пор, пока
“сильная” половина контролирует или думает, что контролирует,
“слабую” половину». [The Red Virgin: Memoirs of Louise Michel,
стр. 139]
Таким образом, анархизм, как и феминизм, борется с
патриархатом и за равенство женщин. Оба они имеют много общего в
истории и заботятся об индивидуальной свободе, равенстве и
достоинстве для представителей женского пола (хотя, как мы более
подробно объясним ниже, анархисты всегда очень критично
относились к мейнстриму/либеральному феминизму как
недостаточно далеко идущему). Поэтому неудивительно, что новая
волна феминизма шестидесятых годов выражала себя в анархической
манере и черпала много вдохновения у таких анархистских фигур, как
Эмма Гольдман. Кэти Левин отмечает, что в это время «независимые
группы женщин начали функционировать без структуры, лидеров и
других доверенных левых мужчин, создавая независимо и
одновременно организации, подобные организациям анархистов
многих десятилетий и регионов. И это не случайно». [«The Tyranny
of Tyranny», Quiet Rumours: An Anarcha-Feminist Reader, стр.
66] Это не случайно, потому что, как отмечают ученые-феминистки,
женщины были одними из первых жертв иерархического общества,
которое, как считается, началось с подъема патриархата и идеологий
господства в эпоху позднего неолита. Мэрилин Френч утверждает (в
книге «За пределами власти»), что первое крупное социальное
расслоение человечества произошло, когда мужчины начали
доминировать над женщинами, причем женщины фактически стали
«низшим» и «подчинённым» социальным классом.
Связь между анархизмом и современным феминизмом
существует как в идеях, так и в действии. Ведущий феминистский
мыслитель Кэрол Пейтмен отмечает, что ее «дискуссия [о
контрактной теории, ее авторитарной и патриархальной основе]
чем-то обязана» либертарианским идеям, то есть «анархистскому
крылу социалистического движения». [The Sexual Contract, стр. 14]
Более того, в 1980-е годы она отмечала, что «главным очагом
критики авторитарных, иерархических, недемократических форм
организации в течение последних двадцати лет было женское
движение... После победы Маркса над Бакуниным в первом
Интернационале господствующая форма организации рабочего
движения, национализированных отраслей промышленности и
левых сект стала имитировать государственную иерархию...
Женское движение спасло и воплотило в жизнь давно
укоренившуюся идею [анархистов вроде Бакунина], что движения
за социальные перемены и эксперименты в них должны
“предвосхищать” будущую форму социальной организации». [The
Disorder of Women, стр. 201]
Пегги Корнеггер обратила внимание на эти прочные связи
между феминизмом и анархизмом, как в теории, так и на
практике. «Радикальная феминистская точка зрения — это почти
чистый анархизм», — пишет она. «Основная теория постулирует
нуклеарную семью как основу всех авторитарных систем. Урок,
который ребенок получает от отца к учителю, от начальника к
Богу, состоит в том, чтобы повиноваться великому анонимному
Голосу власти. Перейти из детства во взрослую жизнь — значит
стать полноценным автоматом, неспособным задавать вопросы
или даже ясно мыслить». [«Anarchism: The Feminist
Connection», Quiet Rumours: An Anarcha-Feminist Reader, стр.
26] Точно так же Нулевой Коллектив утверждает, что анархо-
феминизм «состоит в признании анархизма феминизмом и
сознательном его развитии». [«Anarchism/Feminism,» С. 3–7, The
Raven, №21, стр. 6]
Анархо-феминистки указывают, что авторитарные черты и
ценности, (доминирование, эксплуатация, агрессивность,
соперничество, отсутствие эмпатии и т. д.), высоко ценятся в
иерархических цивилизациях и традиционно именуются
«мужскими». Напротив, неавторитарные черты и ценности
(сотрудничество, участие, сострадание, чувствительность, теплота и т.
д.) традиционно считаются «женственными» и обесцениваются.
Ученые-феминистки проследили этот феномен вплоть до развития
патриархальных обществ в раннем бронзовом веке и завоевания ими
кооперативных «органических» обществ, в которых преобладали и
уважались «женские» черты и ценности. После этих завоеваний,
однако, такие ценности стали рассматриваться как «низшие»,
особенно для мужчины, поскольку мужчины были ответственны за
господство и эксплуатацию при патриархате (cмотрите, например,
Риан Эйслер, «Чаша и клинок»; Элиза Боулдинг, «Изнанка истории»).
Поэтому анархо-феминистки ссылались на создание неавторитарного,
анархистского общества, основанного на сотрудничестве, совместном
использовании, взаимопомощи и т. д., именуя это «феминизацией
общества».
Анархо-феминистки отмечают, что «феминизирующее»
общество не может быть достигнуто без самоуправления и
децентрализации. Это происходит потому, что патриархально-
авторитарные ценности и традиции, которые они хотят свергнуть,
воплощаются и воспроизводятся в иерархиях. Таким образом,
феминизм подразумевает децентрализацию, которая, в свою очередь,
подразумевает самоуправление. Многие феминистки признали это,
что нашло отражение в их экспериментах с коллективными формами
феминистских организаций, которые устраняют иерархическую
структуру и конкурентные формы принятия решений. Некоторые
феминистки даже утверждают, что непосредственно демократические
организации являются специфически женскими политическими
формами. [смотрите, например, Nancy Hartsock «Feminist Theory and
the Development of Revolutionary Strategy», в книге Zeila Eisenstein,
ed., Capitalist Patriarchy and the Case for Socialist Feminism, С.
56–77] Как и все анархисты, анархо-феминистки признают, что
самоосвобождение является ключом к равенству женщин и,
следовательно, свободе. Таким образом, Эмма Гольдман считала:
«Ее развитие, ее свобода, ее независимость должны исходить
от нее самой и через нее. Во-первых, утверждая себя как личность, а
не как сексуальный товар. Во-вторых, отказываясь от чьего-либо
права на свое тело; отказываясь рожать детей, если она сама
этого не хочет, отказываясь быть слугой Бога, государства,
общества, мужа, семьи и т. д. сделав свою жизнь проще, но глубже и
богаче. То есть, пытаясь познать смысл и сущность жизни во всех
ее сложностях; освобождаясь от страха перед общественным
мнением и общественным осуждением». [Anarchism and Other
Essays, стр. 211]
Анархо-феминизм пытается удержать феминизм от влияния и
доминирования авторитарных идеологий как правых, так и левых. Он
предлагает прямые действия и Самопомощь вместо массовых
реформистских кампаний, которым благоприятствует «официальное»
феминистское движение, с его созданием иерархических и
централизованных организаций и его иллюзией, что иметь больше
женщин-боссов, политиков и солдат — это движение к «равенству».
Анархо-феминистки подчеркивают, что так называемая «наука
управления», которую женщины должны изучать, чтобы стать
кормильцами в капиталистических компаниях, по сути, представляет
собой набор методов контроля и эксплуатации наемных работников в
корпоративных иерархиях, тогда как «феминизирующее» общество
требует полного устранения капиталистического наемного рабства и
управленческого господства. Анархо-феминистки понимают, что
обучение тому, как стать эффективным эксплуататором или
угнетателем, не является путем к равенству (как выразился один из
членов Mujeres Libres: «Мы не хотели заменять мужскую иерархию
женской»[цит.: Martha A. Ackelsberg, Free Women of Spain, С. 22–3]
— смотрите также главу B.1.4 для дальнейшего обсуждения вопроса о
патриархате и иерархии).
Отсюда традиционная враждебность анархизма к либеральному
(или господствующему) феминизму, поддерживающему
освобождение и равенство женщин. Федерика Монтсени (ведущая
фигура испанского анархистского движения) утверждала, что такой
феминизм выступает за равенство женщин, но не бросает вызов
существующим институтам. Она утверждала, что единственная цель
(господствующего) феминизма состоит в том, чтобы дать женщинам
определенного класса возможность более полно участвовать в
существующей системе привилегий, и если эти
институты «несправедливы, когда мужчины пользуются ими, они все
равно будут несправедливыми, если женщины пользуются ими».
[цит.: Martha A. Ackelsberg, там же, стр. 119] Таким образом, для
анархистов свобода женщин означала не равный шанс стать боссом
или наемным рабом, избирателем или политиком, а скорее быть
свободным и равным индивидом, сотрудничающим на равных в
свободных ассоциациях. «Феминизм, — подчеркнула Пегги Корнеггер,
— не означает женскую корпоративную власть или женщину-
президента; он означает отсутствие корпоративной власти и
отсутствие президентов. Поправка о равных правах не изменит
общество; она лишь дает женщинам “право” включаться в
иерархическую экономику. Оспаривание сексизма означает
оспаривание всей иерархии — экономической, политической и
личной. А это означает анархо-феминистскую революцию». [Там
же, стр. 27]
Анархизм, как можно видеть, включал в себя классовый и
экономический анализ, отсутствующий в господствующем
феминизме, в то же время демонстрируя осознание внутренних и
основанных на сексе отношений власти, которые ускользали от
господствующего социалистического движения. Это проистекает из
нашей ненависти к иерархии. Как выразилась Моццони: «Анархия
защищает дело всех угнетенных, и поэтому особым образом она
защищает ваше [женское] дело. О, женщины! Вдвойне угнетенные
современным обществом как в социальной, так и в частной
сферах». [цит.: Moya, там же, стр. 203] Это означает, цитируя
китайского анархиста, что анархисты «подразумевают под
равенством полов не только то, что мужчины больше не будут
угнетать женщин. Мы также хотим, чтобы мужчины больше не
угнетались другими мужчинами, а женщины больше не угнетались
другими женщинами». Таким образом, женщины
должны «полностью свергнуть господство, заставить мужчин
отказаться от всех своих особых привилегий и стать равными
женщинам, и создать мир, в котором не будет ни угнетения
женщин, ни угнетения мужчин». [He Zhen, цит.: Peter Zar-
row, Anarchism and Chinese Political Culture, стр. 147]
Так, в историческом анархистском движении, как отмечает
Марта Акельсберг, либеральный/господствующий феминизм
рассматривался как «слишком узко сфокусированную стратегию
эмансипации женщин; сексуальная борьба не могла быть отделена
от классовой борьбы или от анархистского проекта в целом». [Там
же, стр. 119] Анархо-феминизм продолжает эту традицию, утверждая,
что все формы иерархии ошибочны, а не только патриархат, и что
феминизм находится в конфликте со своими собственными идеалами,
если он хочет просто позволить женщинам иметь такой же шанс быть
боссом, как и мужчина. Они просто констатируют очевидное, а
именно, что они «не верят, что власть в руках женщин может
привести к ненасильственному обществу», и они «не верят, что
что-то хорошее может выйти из массового движения с
руководящей элитой». «Центральными вопросами всегда являются
власть и социальная иерархия», и поэтому люди «свободны только
тогда, когда они имеют власть над своей собственной жизнью».
[Carole Ehrlich, «Socialism, Anarchism and Feminism», Quiet
Rumours: An Anarcha-Feminist Reader, стр. 44] Ибо если, как
выразилась Луиза Мишель, «пролетарий – это раб, то жена
пролетария – еще более рабыня», то обеспечение того, чтобы жена
испытывала такой же уровень угнетения, как и муж, не имеет смысла.
[Там же, стр. 141]
Поэтому анархо-феминистки, как и все анархисты, выступают
против капитализма как отрицания свободы. Их критика иерархии в
обществе не начинается и не заканчивается патриархатом. Это случай
желания свободы повсюду, желания «пробудиться... каждому дому,
который покоится в рабстве! Каждому браку, который
представляет собой продажу и передачу индивидуальности одной
из его сторон другой! Всякому учреждению, общественному или
гражданскому, стоящему между человеком и его правом, всякой
связи, делающей одного господином, а другого рабом». [Voltairine de
Cleyre, «The Economic Tendency of Freethought», The Voltairine de
Cleyre Reader, стр. 72] Идеал, что капитализм «равных
возможностей» освободит женщин, игнорирует тот факт, что при
любой такой системе женщины рабочего класса по-прежнему будут
угнетаться боссами (будь то мужчина или женщина). Для анархо-
феминисток борьба за освобождение женщин неотделима от борьбы
против иерархии как таковой. Как говорит Л. Сьюзен Браун:
«Анархо-феминизм, как выражение анархистской
чувствительности применительно к феминистским проблемам,
берет личность в качестве своей отправной точки и, в противовес
отношениям господства и подчинения, отстаивает
неинструментальные экономические формы, которые сохраняют
индивидуальную экзистенциальную свободу как для мужчин, так и
для женщин». [The Politics of Individualism, стр. 144]
Анархо-феминистки могут внести большой вклад в наше
понимание истоков экологического кризиса в авторитарных
ценностях иерархической цивилизации. Например, ряд ученых-
феминисток утверждали, что господство природы шло параллельно
господству женщин, которые отождествлялись с природой на
протяжении всей истории (смотрите, Например, Caroline Merchant,
The Death of Nature, 1980). И женщины, и природа являются
жертвами одержимости контролем, который характеризует
авторитарную личность. По этой причине все большее число как
радикальных экологов, так и феминисток признают, что иерархии
должны быть демонтированы для достижения их соответствующих
целей.
Кроме того, анархо-феминизм напоминает нам о важности
равного отношения к женщинам и мужчинам и в то же время
уважения различий между женщинами и мужчинами. Другими
словами, признание и уважение разнообразия включает в себя как
женщин, так и мужчин. Слишком часто многие мужчины-анархисты
предполагают, что, поскольку они (теоретически) выступают против
сексизма, то и на практике они не являются сексистами. Такое
предположение неверно. Анархо-феминизм выдвигает вопрос о
согласованности теории и практики на передний план социальной
активности и напоминает всем нам, что мы должны бороться не
только с внешними ограничениями, но и с внутренними.
Это означает, что анархо-феминизм побуждает нас практиковать
то, что мы проповедуем. Как утверждала Вольтерина де Клейр: «Я
никогда не жду, что мужчины дадут нам свободу. Нет, женщины,
мы не стоим этого, пока не возьмем её». Это
предполагает «настаивание на новом этическом кодексе,
основанном на законе равной свободы: кодексе, признающем полную
индивидуальность женщины. Создавая мятежников везде, где
только можно. Мы сами живем своими убеждениями... Мы –
революционеры. И мы будем использовать пропаганду речью, делом
и больше всего жизнью — тем, чему мы учим. Таким образом,
анархо-феминистки, как и все анархисты, рассматривают борьбу
против патриархата как борьбу угнетенных за свое собственное
самоосвобождение, ибо как классу мне нечего надеяться от
мужчин... Ни один тиран никогда не отказывался от своей
тирании, пока не возникнет необходимость. Если история и учит
нас чему-то, то только этому. Поэтому моя надежда заключается
в том, чтобы вызвать бунт в женской груди». [«The Gates of
Freedom»,С. 235–250, Eugenia C. Delamotte, Gates of Freedom, стр.
249 и стр. 239] К сожалению, это было так же применимо внутри
анархистского движения, как и вне его в патриархальном обществе.
Столкнувшись с сексизмом мужчин-анархистов, которые
говорили о сексуальном равенстве, женщины-анархисты в Испании
организовались в организацию Mujeres Libres для борьбы с ним.
Они не верили в то, что их освобождение может быть отложено на
какой-то день после революции. Их освобождение было
неотъемлемой частью этой революции и должно было начаться
сегодня. В этом они повторили выводы женщин-анархисток из
угольных городов Иллинойса, которые привыкли слышать, как их
товарищи-мужчины «кричат в пользу» сексуального равенства «в
будущем обществе», ничего не делая для этого здесь и сейчас. Они
использовали особенно оскорбительную аналогию, сравнивая своих
товарищей-мужчин со священниками, которые «дают ложные
обещания голодающим массам... [что] будут награды в раю». Они
утверждали, что матери должны заставить своих дочерей «понять,
что различие в половой принадлежности не подразумевает
неравенства в правах» и что, будучи «бунтарями против
социальной системы сегодняшнего дня», они «должны особенно
бороться против угнетения мужчин, которые хотели бы
сохранить женщин в качестве своих моральных и материальных
подчиненных». [Ersilia Grandi, цит.: Caroline Waldron
Merithew, Anarchist Motherhood, стр. 227] Они сформировали
группу «Луиза Мишель» для борьбы с капитализмом и
патриархатом в угольных городах долины верхнего Иллинойса за три
десятилетия до того, как их испанские товарищи организовались.
Для анархо-феминисток борьба с сексизмом является ключевым
аспектом борьбы за свободу. Это не является, как утверждали многие
марксистские социалисты до возникновения феминизма, отвлечением
от «реальной» борьбы против капитализма, которая каким-то образом
автоматически разрешится после революции. Это существенная часть
борьбы:
«Нам не нужны ваши титулы... Нам никто из них не нужен.
Чего мы действительно хотим, так это знаний, образования и
свободы. Мы знаем, каковы наши права, и мы требуем их. Разве мы
не стоим рядом с вами, сражаясь в высшей битве? Разве вы не
достаточно сильны, мужчины, чтобы сделать частью этой высшей
борьбы борьбу за права женщин? И тогда мужчины и женщины
вместе обретут права всего человечества». [Louise Michel, там же,
стр. 142]
Ключевой частью этого революционизирующего современного
общества является трансформация нынешних отношений между
полами. Брак — это особое зло, поскольку «старая форма брака,
основанная на Библии, “пока смерть не разлучит”... [это]
учреждение, которое выступает за верховенство мужчины над
женщиной, за ее полное подчинение его прихотям и приказам».
Женщины низведены «до функции слуги мужчины и носительницы
его детей». [Goldman, там же, С. 220–1]
Вместо этого анархисты предложили «свободную любовь», то
есть пары и семьи, основанные на свободном соглашении между
равными, чем пары и семьи, где один партнер находится во власти, а
другой просто подчиняется. Такие союзы были бы без санкции церкви
или государства, ибо «два любящих друг друга существа не
нуждаются в разрешении третьего лечь в постель». [Mozzoni, цит.:
Moya, там же, стр. 200]
Равенство и свобода равно применимы не только к
взаимоотношениям. Ибо «если социальный прогресс состоит в
постоянной тенденции к уравнению свобод общественных единиц,
то требования прогресса не удовлетворяются до тех пор, пока
половина общества, женщины, находится в подчинении...
Женщина... начинает ощущать свое рабство; что необходимо
добиться признания от своего господина, прежде чем он будет
низложен, а она возвысится до... равенства. Это признание, свобода
контролировать свою собственную личность». [Voltairine de
Cleyre, «The Gates of Freedom», там же, стр. 242] Ни мужчины, ни
государство, ни церковь не должны говорить, что женщина делает со
своим телом. Логическим продолжением этого является то, что
женщины должны иметь контроль над своими собственными
репродуктивными органами. Таким образом, анархо-феминистки, как
и анархисты в целом, выступают за выбор и репродуктивные права (то
есть право женщины контролировать свои собственные
репродуктивные решения). Это давняя позиция. Эмму Гольдман
преследовали и сажали в тюрьму из-за ее публичной пропаганды
методов контроля над рождаемостью и экстремистского
представления о том, что женщины должны решать, когда они
забеременеют (как выразилась феминистская писательница Маргарет
Андерсон: «В 1916 году Эмма Голдман была отправлена в тюрьму за
пропаганду того, что “женщины не всегда должны держать рот на
замке, а матку открытой”»).
Анархо-феминизм на этом не останавливается. Как и анархизм в
целом, он направлен на изменение всех аспектов общества, а не
только того, что происходит в семье. Ибо, как задается вопросом
Гольдман, «сколько независимости достигается, если узость и
несвобода дома заменяются узостью и несвободой фабрики,
парилки, универмага или офиса?» Таким образом, за равенство и
свободу женщин должны были бороться повсюду и защищаться от
всех форм иерархии. Они также не могут быть достигнуты путем
голосования. Реальное освобождение, утверждают анархо-
феминистки, возможно только путем прямого действия, а анархо-
феминизм основан на женской самодеятельности и
самоосвобождении, в то время как «право голоса или равные
гражданские права могут быть хорошими требованиями...
подлинная эмансипация начинается не на выборах и не в судах. Она
начинается в душе женщины... ее свобода будет простираться так
далеко, как простирается ее способность достичь свободы».
[Goldman, там же, стр. 216 и стр. 224]
История женского движения это подтверждает. Всякая выгода
приходит снизу, от действий самих женщин. Как выразилась Луиза
Мишель: «Женщины – неплохие революционеры. Не умоляя никого,
мы занимаем свое место в борьбе; в противном случае мы могли бы
идти вперед и совершать движения до конца света и ничего не
получить». [Там же, стр. 139] Если бы женщины ждали, что другие
будут действовать за них, их социальное положение никогда бы не
изменилось. Это включает в себя получение голоса в первую очередь.
Столкнувшись с воинствующим движением за избирательное право
для женщин, британский анархист Роуз Уиткоп признала, что
это «верно, это движение показывает нам, что женщины, которые
до сих пор были так покорны своим хозяевам, мужчинам, начинают,
наконец, просыпаться и осознавать, что они не уступают этим
хозяевам». Однако она утверждала, что женщины будут освобождены
не голосованием, а «своими собственными силами». [цит.: Sheila
Rowbotham, Hidden from History, С. 100–1 и стр. 101] Женское
движение 1960-х и 1970-х годов показало истинность этого анализа.
Несмотря на равные избирательные права, социальное положение
женщин оставалось неизменным с 1920-х годов.
В конечном счете, как подчеркивала анархистка Лили Гейр
Уилкинсон, «призыв к “голосованию” никогда не может быть
призывом к свободе. За что это голосовать? Голосовать — значит
регистрировать согласие на то, чтобы им управлял тот или иной
законодатель?» [цит.: Sheila Rowbotham, там же, стр. 102] Он не
проникает в суть проблемы, а именно в иерархию и создаваемые ею
авторитарные социальные отношения, частью которых является
патриархат. Только избавившись от всех боссов, политических,
экономических, социальных и сексуальных, можно
достичь подлинной свободы для женщин и «сделать возможным
для женщин быть людьми в самом прямом смысле этого слова. Все в
ней, что жаждет самоутверждения и деятельности, должно найти
свое самое полное выражение; все искусственные барьеры должны
быть разрушены, и путь к большей свободе должен быть очищен от
всех следов столетнего подчинения и рабства». [Emma Goldman,
там же, стр. 214]

А.3.6 Что такое Культурный Анархизм?

Для наших целей мы будем определять культурный анархизм
как пропаганду антиавторитарных ценностей через особенности
общества, которые традиционно считаются частью сферы «культуры»,
а не «экономики» или «политики»: например, через искусство,
музыку, драму, литературу, образование, методы воспитания детей,
межполовую этику, технологию, и т.д.
Культурное творчество анархично в такой степени, в которой оно
сознательно нападает, ослабляет и противопоставляет себя
тенденциям большинства традиционных культурных форм
пропагандировать авторитарные ценности и отношения, особенно
господство, отчуждение и эксплуатацию. То есть антимилитаристский
роман можно считать культурным анархизмом, если он выходит за
рамки общепринятого шаблона «война – это плохо» и позволяет
читателю увидеть связь милитаризма с авторитарными учреждениями
(например, с капитализмом и этатизмом) или методами создания
авторитарных условий (например, воспитание в традиционной
патриархальной семье). Или, как пишет Джон Кларк, культурный
анархизм подразумевает «развитие искусства, медиа и других
символических форм с целью подчеркнуть различные аспекты
системы господства и угнетения и противопоставить им систему
ценностей, основанную на свободе и солидарности». Такую
«культурную борьбу» можно считать частью общей борьбы, что
«ведется против материальной и идеологической власти всех
господствующих классов: экономических, политических, расовых,
религиозных или половых на самых разных уровнях освобождения».
Другими словами, «углубленная концепция классового анализа» и
«расширенная практика классовой борьбы» включают, но не
ограничиваются «такими экономическими действиями, как
забастовки, бойкоты, рабочие действия, захваты, организации
групп прямого действия и федераций групп либертарных рабочих,
развитие рабочих ассамблей, коллективов и кооперативов» и
«политической деятельностью» вроде «активного
вмешательства в осуществление репрессивной правительственной
политики, ...несогласия и сопротивления регламентации и
бюрократизации общества» и «поддержки инициатив за
увеличение прямого участия в принятии решений и самоуправлении
на местном уровне». [The Anarchist Moment, стр. 31]
Культурный анархизм представляет интерес – можно сказать,
что он даже необходим – потому что авторитарные ценности
включены в тотальную систему господства, в ее самые разные
особенности помимо политических и экономических. Следовательно,
такие ценности нельзя победить даже единовременной
экономической и политической революцией, если только она не
сопровождается глубокими психологическими изменениями в умах
большинства населения. Уступки народа существующей системе
внедрены в психической структуре людей (их «структурах
характера», если использовать термин Вильгельма Райха),
формировавшейся разнообразными типами условий и социализации
патриархально-авторитарной цивилизацией в течение 5-6 тысяч лет.
Другими словами, даже если капитализм и государство были бы
свергнуты завтра, то люди сразу бы заменили их новыми формами
власти. Власть – сильный лидер, цепь инстанций, разные приказчики,
освобождающие людей от ответственности принятия решений за себя
– обеспечивает те условия, при которых покорная/авторитарная
личность чувствует себя наиболее комфортно. К сожалению,
большинство людей боятся настоящей свободы, фактически, не знают,
что делать с ней – что показывает длинный ряд неудачных революций
и движений за свободу, в которых революционные идеалы свободы,
демократии и равенства были преданы и уступили место новым
иерархиям и господствующим классам. Эти поражения обычно
приписывают махинациям реакционных политиков и капиталистов и
предательству революционных лидеров; но реакционные политики
привлекают последователей только потому, что они находят
благоприятную почву для развития авторитарных идеалов в структуре
характера простых людей.
Следовательно, предпосылкой анархической революции будет
период пробуждения сознательности, при котором люди постепенно
опознают черты авторитарности/покорности в себе, увидят, какими
условиями порождаются эти черты и поймут, как их можно смягчить
или устранить через новые формы культуры, например новые методы
воспитания детей и образования. Мы исследуем эту проблему более
подробно в главах B.1.5 (Как создаётся психологическая основа для
авторитарной цивилизации?), J.6 (Какие методы воспитания детей
выбирают анархисты?), и J.5.13 (Что такое современные школы?)
Культурные анархические идеи разделяются почти всеми
школами анархистской мысли, а пробуждение сознательности
считается составной частью любого анархического движения.
Анархисты хотят «создать новый мир в недрах старого» во всех
аспектах нашей жизни. Создание анархической культуры, разумеется,
часть этой деятельности. Почти все анархисты, однако, не считают
пробуждение сознания достаточным самого по себе и поэтому они
объединяют культурные анархические инициативы с организацией,
использованием прямого действия и строительством либертарных
альтернатив в капиталистическом обществе. Анархисты –
единственное движение, которое объединяет практические
самостоятельные действия с культурной работой, при чем оба
действия питают и поддерживают друг друга.
А.3.7 Существуют ли религиозные анархисты?
Да. Большинство анархистов критикуют религии и
божественную идею из-за частого оправдания ими земной власти и
рабства, но некоторые верующие довели свои религиозные идеи до
анархических выводов. Как и все анархисты, такие религиозные
анархисты комбинируют критику государства с критикой частной
собственности и неравенства. Другими словами, анархизм не
обязательно атеистичен. По мнению Жака Эллюля, «библейская
мысль ведет прямо к анархизму, он единственное “политически-
антиполитическое” мировоззрение, соответствующее
христианским ценностям». [цит.: Peter Marshall, Demanding the
Impossible, стр. 75]
Существует множество разнообразных типов анархизма,
вдохновленного религиозными идеями. Как отмечает Питер
Маршалл, «первое ясное выражение анархического мировосприятия
можно обнаружить в даосизме Древнего Китая около 6 века до н.э.»
и «Буддизм, особенно в его дзэн форме... обладает... сильным
либертарианским духом». [Там же, стр. 53 и стр. 65] Некоторые
анархисты, например антиглобалистская активистка Стархоук,
объединяют свои анархические идеи с языческими и
спиритуалистскими взглядами. Однако, религиозный анархизм чаще
всего принимает форму христианского анархизма, на котором мы и
будем концентрироваться далее.
Христианские анархисты следуют словам, сказанным Иисусом
своим ученикам: «Князья народов господствуют над [людьми], и
вельможи властвуют ими; но между вами да не будет так». Кроме
того из изречения апостола Павла «нет власти не от Бога» они
делают очевидный вывод неприятия государственной власти в
обществе. То есть, по мнению истинного христианина, государство
узурпирует власть Бога и право каждого человека принимать решения
за себя и обрести (по названию книги Толстого) «Царство божие
внутри вас».
Добровольная бедность Иисуса, его учение о развращающих
следствиях богатства и строки Библии о том, что мир был создан для
человечества, для его наслаждения в обществе, были взяты в качестве
основания социалистической критики частной собственности и
капитализма. Первые последователи христианской церкви (а
становление христианства можно рассматривать как освободительное
движение рабов, хотя позднее оно и переродилось политически в
государственную религию) делили материальные блага друг с другом
в соответствии с коммунистическими принципами, и эта тема
постоянно поднимается радикальными христианскими движениями,
вдохновляющимися, без сомнения, такими строками из Библии как
«Все же верующие были вместе и имели всё общее. И продавали
имения и всякую собственность, и разделяли всем, смотря по нужде
каждого» и «У множества же уверовавших было одно сердце и одна
душа; и никто ничего из имения своего не называл своим, но всё у них
было общее» (Деяния Апостолов, 2:44,45; 4:32).
Неудивительно, что Библия использовалась для выражения
радикальных либертарных стремлений угнетенных, которое, по
прошествии лет, облачилось в анархистскую или марксистскую
терминологию. Как Букчин отмечает в своем исследовании вклада
христианства в «наследство свободы», «плодя инакомыслие,
еретические движения и поднимая проблемы власти над человеком
и верой, христианство создало не только централизованное
авторитарное Папство, но также и его абсолютную антитезу:
квазирелигиозный анархизм». Поэтому «неоднозначное послание
христианства можно разделить на две широкие и
взаимнопротиворечивые системы веры. На одной стороне будет
радикальное, активистское (т.е. рассчитанное на преобразование
мира), коммунистическое и либертарное видение христианской
жизни», а «на другой стороне будет консервативное, квиетистское
(т.е. рассчитанное на созерцание и безучастие по отношению к
миру), определенно не от мира сего иерархическое видение». [The
Ecology of Freedom, стр. 266 и С. 274-5]
Джон Болл, радикальный священнослужитель (цитата взята из
Питера Маршалла [Там же, стр. 89]) эпохи крестьянского восстания
1381 г. в Англии, говорил так:
«Когда Ева пряла, Адам с плугом ходил,
Кто же над ними был господин?»
История христианского анархизма включает Ересь братьев и
сестер свободного духа в Средневековье, многочисленные
крестьянские восстания и анабаптистов 16-го века. Либертарная
традиция в христианстве снова дала о себе знать в 18-ом веке
благодаря творчеству Уильяма Блейка, а американец Эдин Баллу
пришел к анархическим выводам в своем труде «Практический
христианский социализм» в 1854 г. Однако, христианский
анархизм занял свое место в анархическом движении после издания
работ известного русского писателя Льва Толстого.
Толстой серьезно отнесся к учению Библии и предположил, что
истинный христианин должен выступить против государства. Читая
Библию, Толстой делал анархические выводы:
«Властвовать значит насиловать, насиловать значит
делать то, чего не хочет тот, над которым совершается насилие,
и чего, наверное, для себя не желал бы тот, который совершает
насилие; следовательно, властвовать значит делать другому то,
чего мы не хотим, чтобы нам делали, т. е. делать злое». [Царство
божие внутри вас]
То есть истинный христианин должен воздержаться от
управления другими. Следуя этому антигосударственническому
принципу, он, разумеется, предлагал общество, самоорганизующееся
снизу:
«Почему думать, что неправительственные люди не сумеют
сами для себя устроить свою жизнь так же хорошо, как ее
устраивают не для себя, а для других правительственные люди?»
[Рабство нашего времени]
Это означало, что «освобождение людей от рабства возможно
только через уничтожение правительств». [Там же] Толстой
убеждал единомышленников сопротивляться ненасильственными
действиями угнетению и считал, что только духовное преобразование
людей приведет к созданию анархического общества. Как писал Макс
Неттлау, «удивительная истина, подчеркнутая Толстым,
заключается в том, что способность осознания силы доброты,
великодушия, солидарности – то есть, всего того, что называют
любовью – находится внутри нас, и что она может и должна быть
пробуждена, развита и воплощена в нашем поведении». [A Short
History of Anarchism, C. 251-2] Поэтому неудивительно, что Толстой
писал: «Анархисты правы во всем ... но они грубо ошибаются, думая,
что анархию можно установить революцией». [цит.: Peter Marshall,
там же, стр. 375]
Как и все анархисты, Толстой критиковал частную собственность
и капитализм. Серьезное влияние на Толстого оказали идеи Прудона,
он восхищался им и считал, что «собственность – кража» – это
«абсолютная правда», которая «пронизывает всю человеческую
историю». [цит.: Jack Hayward, After the French Revolution, стр. 213]
Как и Генри Джордж (чьи идеи, вместе с прудоновскими, сильно
повлияли на Толстого), он выступал против частной собственности на
землю, утверждая, что «не будь ограждения земельной
собственности и вследствие этого увеличения ее ценности, люди не
теснились бы в одних местах, а расселялись бы по свободным
землям, которых еще так много на земном шаре». Кроме того «в
борьбе этой [за земельную собственность] всегда одерживают
победу не работающие на земле, а участвующие в
правительственном насилии». То есть Толстой понимал, что права
собственности на что-либо за исключением прав пользования,
требуют защиты государственным насилием, потому что владение
«всегда ограждаются обычаем, общественным мнением, чувством
справедливости и взаимности и не нуждаются в ограждении
насилием». [Рабство нашего времени] Например, он утверждал
что:
«Десятки тысяч десятин леса, принадлежащих одному
владельцу, тогда как тысячи людей рядом не имеют топлива,
нуждаются в ограждении насилием. Так же нуждаются в
ограждении заводы, фабрики, на которых несколько поколений
рабочих были ограблены и продолжают ограбляться. Еще более
нуждаются в ограждении сотни тысяч пудов хлеба одного
владельца, дождавшегося голода, чтобы продавать его втридорога
голодающему народу». [Там же]
Как и другие анархисты, Толстой понимал, что при капитализме,
экономические условия «застав[ляют] его [рабочего] отдаться в
постоянное или временное рабство капиталисту» и «отдавать
свою свободу». Это относится и к крестьянам, и к рабочим, так как
«Рабы в наше время – не только все те фабричные и заводские
рабочие, которые, чтобы существовать, должны продаваться в
полную власть хозяев фабрик и заводов, – рабы и все почти
землевладельцы, работающие не покладая рук на чужих полях
чужой хлеб, убирая его в чужие гумна». Такая система нуждается в
поддержке насилием, то есть «прежде несправедливо, насильственно
отняты у рабочих произведения их труда, а потом узаконены
правила, по которым эти самые несправедливо и насильственно
отобранные у рабочих произведения их труда признаются
неотъемлемой собственностью похитителей». [Там же]
Толстой утверждал, что капитализм нравственно и физически
развращает людей и что капиталисты по сути «надсмотрщики над
рабами». Он считал, что истинный христианин не может быть
капиталистом, потому что «доход [фабриканта] весь составляется
из платы, отнятой у рабочих, и вся деятельность которого
основана на принудительном, неестественном труде»,
следовательно «ему нужно перестать губить для своих барышей
человеческие жизни». [Царство божие внутри вас] Неудивительно,
что Толстой считал кооперативы «единственн[ой] общественн[ой]
деятельность[ю], в которой в наше время может участвовать
нравственный, уважающий себя человек, не желающий быть
участником насилия» [письмо В.Ф. Тотомианцу от 23 января 1910
г.]
Так, для Толстого «или подати, или земельная собственность,
или собственность предметов потребления и орудий
производства» лежат в основе «рабства нашего времени». Однако,
он не верил в государственные социалистические решения
социальных проблем, справедливо полагая, что политическая власть
создаст новую форму рабства на руинах старой, потому что «основная
причина рабства есть узаконения, то, что есть люди, имеющие
возможность устанавливать их». Это требует «насилия
организованного, сознательно употребляемого людьми, имеющими
власть, для того, чтобы заставить других людей исполнять всегда
установленные ими правила, т.е. то, что они хотят».
Сосредоточение экономической жизни в руках государства привело
бы к тому, что «будут люди, которым будет дана власть
распоряжаться всем этим. Одни люди будут решать эти вопросы,
а другие будут повиноваться им». [Толстой, Там же] Он
предсказывал, что «Если бы даже случилось то», чего хотят
марксисты, «деспотизм переместил[ся] бы. То властвовали
капиталисты, а то будут властвовать распорядители рабочих».
[Дневник, 3 августа 1898 г., т.53 90-томного собрания сочинений
Толстого]
Из своей оппозиции насилию Толстой отвергает как
государственную, так и частную собственность и призывает
пацифистскую тактику положить конец насилию внутри общества и
создать справедливое общество. Для Толстого правительство могло
быть уничтожено только массовым отказом повиноваться, неучастием
в правительственном насилии и разоблачением обмана этатизма
перед всем миром. Он отверг идею о том, что сила должна быть
использована для сопротивления или прекращения силы государства.
По словам Неттлау, он «утверждал... сопротивление злу; и к
одному из способов сопротивления — активной силой — он добавил
другой путь: сопротивление через непослушание, пассивную
силу». [Там же, стр. 251] В своих идеях свободного общества Толстой
явно находился под влиянием сельской русской жизни и стремился к
обществу, основанному на крестьянском хозяйстве общинной земли,
ремесленничестве и мелкой кооперации. Он отверг
индустриализацию как продукт государственного насилия, утверждая,
что «такое разделение труда, какое существует сейчас, будет...
невозможным в свободном обществе». [Tolstoy, там же, стр. 26]
 Своими идеями Толстой повлиял на Ганди, а он, в свою очередь,
вдохновил крестьянских соотечественников использовать
ненасильственное сопротивление для завоевания индийской
независимости от британского колониализма. Ганди представлял
свободную Индию как федерацию крестьянских коммун и это похоже
на толстовский идеал анархического общества (хотя мы должны
подчеркнуть, что Ганди не был анархистом). Движение
католических рабочих в Соединенных Штатах так же
вдохновлялось творчеством Толстого (и Прудона), а основала его в
1933 г. последовательная христианская пацифистка и анархистка
Дороти Дэй. Помимо этого влияние Толстого и религиозного
анархизма можно проследить в движении теологии освобождения
в Латинской и Южной Америке. Оно объединило христианские идеи с
социальным активизмом среди рабочих и крестьян (хотя мы должны
отметить, что теология освобождения чаще вдохновлялась
государственными социалистическими идеями, чем анархистскими).
Итак, существует анархическое меньшинство, которое делает
анархические выводы из религии. Однако, как мы отметили в главе
A.2.20, большинство анархистов критикует эту традицию, утверждая,
что анархизм подразумевает атеизм, и то, что библейская мысль
исторически связана с иерархией и защитой власти земных
правителей, отнюдь не совпадение. То есть большинство анархистов
были и остаются атеистами, потому что «преклонение или почитание
любой сущности, естественной или сверхъестественной, всегда будет
формой само-подчинения и порабощения, дающей начало
социальному господству. Как [Букчин] пишет: «В момент, когда люди
падают на колени перед чем-либо, что “выше” их, иерархия
одерживает первую победу над свободой». [Brian Morris, Ecology
and Anarchism, стр. 137] Это означает, что большинство анархистов
согласны с Бакуниным в том, что даже если бы Бог существовал, то
ради человеческой свободы и достоинства следовало бы его убить.
Учитывая, чему учит библия, большинство анархистов не считают, что
она может использоваться для обоснования либертарных идей, только
для поддержки авторитарных, и не удивительно, что иерархическая
сторона христианства преобладала в ее длинной (и по большей части
репрессивной) истории.
Анархисты-атеисты указывают на факт печальной известности
библейской защиты всех видов злоупотреблений. Что христианские
анархисты могут на это ответить? В первую очередь, они все-таки
христиане или анархисты? Они выбирают равенство или
приверженность Священному писанию? Кажется, верующие не видят
здесь проблемы. Если Библия – слово божье, то как анархист может
поддерживать радикальные позиции, высказанные в ней и
призывающие верить в Бога, его власть и его законы?
 Например, ни одна из капиталистических стран не стремится
принять закон «Дня покоя», о котором написано в Библия.
Большинство христианских капиталистов не гнушается заставлять
своих товарищей по вере работать в седьмой день, несмотря на
библейское требование забивать таких камнями насмерть («шесть
дней делайте дела, а день седьмой должен быть у вас святым,
суббота покоя Господу: всякий, кто будет делать в нее дело, предан
будет смерти» Исход 35:2). Христианский анархист стал бы
участвовать в таком наказании за нарушение закона божьего? Так же
народ, который забивает женщину камнями до смерти за то, что она
лишилась девственности до первой брачной ночи, справедливо
считается абсолютно диким. И все же именно такая судьба уготовлена
ей «книгой любви и добра». (Второзаконие 22:13-21) Счел бы
христианский анархист добрачный секс женщины преступлением,
достойным наказания смертной казнью? Или, по этой же причине,
должен ли «сын буйный и непокорный, не повинующийся голосу отца
своего и голосу матери своей» испытать судьбу типа «все жители
города его пусть побьют его камнями до смерти? (Второзаконие
21:18-21) А вот как Библия обращается с женщинами: «Жены,
повинуйтесь мужьям своим». (К колоссянам 3:18) Она приказывает
им: «Жены ваши в церквах да молчат, ибо не позволено им говорить,
а быть в подчинении, как и закон говорит. Если же они хотят чему
научиться, пусть спрашивают о том дома у мужей своих». (1-е
Коринфянам 14:34-35) Недвусмысленно утверждается, что мужчины
стоят выше в иерархии: «Хочу также, чтобы вы знали, что всякому
мужу глава Христос, жене глава – муж, а Христу глава – Бог». (1-е
Коринфянам 11:3)
Очевидно, что христианские анархисты должны быть столь же
избирательными, как и неанархические верующие, когда дело доходит
до применения на практике учения Библии. Богатые редко
провозглашают необходимость бедности(по крайней мере, для себя) и
определенно рады забыть (как и церкви) про трудности, которые
встретит богатый человек при входе в рай. Они с удовольствием
игнорируют учение Иисуса, что, «если хочешь быть совершенным,
пойди, продай имение твое и раздай нищим; и будешь иметь
сокровище на небесах; и приходи и следуй за Мной». (Евангелие от
Матфея 19:21) Последователи христианского права не применяют его
ко своим политическим лидерам, или, по этой же причине, к своим
духовным наставникам. Немногие применяют на практике принцип
«Всякому, просящему у тебя, давай, и от взявшего твое не требуй
назад». (Евангелие от Луки 6:30, повторяется в Матф. 5:42) Они не
считают, что «всё у них... общее», как это было принято у первых
христиан. (Деяния Апостолов 4:32) Поэтому, анархические верующие
могли бы упрекнуть своих неанархических единомышленников в
игнорировании библейского учения, но то же самое должно быть
справедливо и в обратную сторону.
Кроме того идею, дескать христианство содержит анархизм,
трудно урегулировать с его историей. Библия использовалась для
защиты несправедливости намного больше, чем для борьбы с ней. В
странах, где церкви держат де-факто политическую власть,
например, в Ирландии, в странах Южной Америки, в Испании XIX –
начале XX вв. и т.д., анархисты занимали абсолютно антирелигиозную
позицию, потому что у церкви была власть подавлять инакомыслие и
классовую борьбу. То есть фактическая роль церкви служит
контраргументом к заявлению, что Библия анархична как текст.
Большинство социальных анархистов считают, что толстовский
пацифизм догматично впадает в крайность и видят потребность
(иногда) в использовании насилия для сопротивления большему злу.
Однако, большинство анархистов согласилось бы с толстовцами в
необходимости индивидуального преобразования ценностей как
ключевом аспекте создания анархистского общества и в важности
ненасилия как основной тактики (хотя, мы должны подчеркнуть, что
некоторые даже нехристианские анархисты выступают полностью
против использования насилия ради самозащиты, даже в случаях,
когда иного выбора нет).
А.3.8 Что такое «анархизм без прилагательных»?
По мнению историка Джорджа Ричарда Эзенвейна, анархизм без
прилагательных в его широчайшем смысле «можно считать
самодостаточным типом анархизма, то есть это доктрина без
ярлыков типа коммунизма, коллективизма, мютюэлизма или
индивидуализма. Остальным же течениям… [он] просто
предлагает позицию терпимости к мнению других анархистских
школ». [Anarchist Ideology and the Working Class Movement in
Spain, 1868-1898, стр. 135]
Впервые это выражение использовал кубинец Фернандо Таррида
дель Мармот в ноябре 1889 г. в Барселоне. Он адресовал свои
аргументы коллективистским и коммунистическим испанским
анархистам, пребывавшим в состоянии острой полемики друг с
другом. Фраза «анархизм без прилагательных» стала попыткой
примирить их и заодно указать на необходимость толерантности
внутри анархистского движения. Предполагалось, что анархисты не
должны навязывать никому предпочитаемый ими конкретный план
экономического развития даже в теории. Анархистам следует не
обращать внимание на экономические предпочтения анархистов, а
наоборот считать, что те вторичны по сравнению с отменой
государства и капитализма. Единственное правило свободного
общества — свобода экспериментировать.
Итак, теоретическая проекция, известная под именем
«anarquismo sin adjetivos» («анархизм без прилагательных»), стала
одним из побочных продуктов интенсивных дебатов в рамках
анархистского движения. Такая аргументация вытекает
непосредственно из развития анархо-коммунизма после смерти
Бакунина в 1876-м году. В то время анархистский коммунизм не
сильно отличался от коллективистского анархизма (что можно
проследить на примере известной работы Джеймса Гильома
«Создание нового общественного строя» (On Building the New Social
Order) и пытался развить, углубить и обогатить идеи Бакунина,
который в свою очередь развил, углубил и обогатил идейное наследие
Прудона. Коммунистический анархизм ассоциировался с такими
анархистами как Элизе Реклю, Карло Кафиеро, Эррико Малатеста и (в
особенности) Петр Кропоткин.
Однако вскоре анархо-коммунистические идеи пришли на смену
коллективисткому анархизму в качестве основного анархического
течения по всей Европе, за исключением Испании. При этом
сомнения вызывал не сам коммунистический ярлык(хотя для одного
из авторов термина Рикардо Мельи это тоже играло роль), а скорее
трансформация стратегии и тактики, предполагаемая в рамках
анархо-коммунизма. В то время (1880-е гг.) анархо-коммунисты
делали упор на локальные (чистые) ячейки анархических активистов,
как правило отказываясь от участия в профсоюзном движении(хотя
Кропоткин так не считал и наоборот указывал на необходимость
боеспособных рабочих организаций), и были настроены в
определенной степени антиорганизационно. Неудивительно что
подобные изменения в стратегии и тактики породили серьёзные
дискуссии в среде испанских коллективистов, традиционно активно
участвовавших в организациях рабочих классов и классовой борьбе.
Данный конфликт быстро распространился за пределы Испании,
и продолжился на страницах известной парижской газеты La
Revolte. Многие анархисты сочли, словами Малатесты, что «не
правильно ссориться из-за гипотез». Со временем большинство
анархистов признали (цитируя Неттлау), что «мы не можем
предвидеть, как будет экономически организовано общество
будущего» [Там же, стр. 201], сосредоточились на общеанархических
взглядах (борьба с капитализмом и государством) и стали меньше
уделять внимания различиям в проектах будущего свободного
общества. Время шло, и все больше анархо-коммунистов понимали,
что невозможно донести их идеи до рабочего класса без участия в
рабочем движении, а большинство анархо-коллективистов
подчеркивали свою приверженность коммунистическим идеалам и
необходимость построения коммунизма в течение, а не после
революции. Оба течения анархистов активно сотрудничали друг с
другом, поскольку не было «смысла распадаться на небольшие
школы из-за нашего рвения заострить внимание на определенных
особенностях общества будущего, ведь оно может появиться в
любом месте или времени, слишком далеко от нас, чтобы
позволить нам утвердить все его вариации и возможные
комбинации». В действительно свободном обществе «методы и
индивидуальные формы ассоциаций и договоров или организаций
труда и общественной жизни не будут однородны, и нам не стоит,
в настоящий момент, делать прогнозы или определения».
[Malatesta, цит.: Nettlau, там же, стр. 173]
Итак, продолжал Малатеста, «даже разногласия между
анархистским коллективизмом и анархистским коммунизмом
можно отнести к вопросам определения, метода и соглашения»,
ведь ключевым аспектом, независимо от системы, будет являться
«возникновение новой нравственности, которая сделает систему
наемного труда столь же противной людям, сколь легальное
рабство и принуждение теперь противны им». Если она возникнет,
тогда, «независимо от определенных форм общества, может
оказаться, что основание социальной организации будет
коммунистическим». Пока мы «придерживаемся основных
принципов и... делаем все возможное, чтобы привить их массам»,
нам следует не «ссориться по пустякам или из-за слов, а задать
постреволюционному обществу направление к справедливости,
равенству и свободе». [цит.: Nettlau, там же]
В Соединенных Штатах также шли интенсивные дебаты между
индивидуалистами и коммунистическими анархистами. Бенджамин
Такер утверждал, что анархо-коммунистов нельзя считать
анархистами, Иоганн Мост отвечал ему тем же. Подобно Мелье и
Тарриде и здесь анархисты, например, Вольтарина де Клер
предложили идею большей терпимости внутри движения, «стали
называть себя просто “анархистами” и призывать, как и
Малатеста, к “анархизму без прилагательных”, так как когда не
станет правительства, в различных местностях люди вероятно
испробуют множество различных вариантов и определят самую
подходящую им форму организации». [Peter Marshall, Demanding
the Impossible, стр. 393]
Она считала, что самые разные экономические системы
«полезно было бы попробовать в разных регионах. Мы бы увидели,
как инстинкты и привычки людей выражаются в свободе выбора в
каждом сообществе; и мы уверены, что особые условия привели бы к
особой адаптации». [«Anarchism», Exquisite Rebel, стр. 79]
Следовательно, индивидуалистические, коммунистические или
промежуточные анархистские «формы бесправительственной
организации общества пробовались бы в различных местах согласно
инстинктам и материальному положению людей... Свобода и
экспериментирование помогли бы определить лучшие формы
организации общества. Поэтому отныне я называю себя просто
“анархисткой”». [«The Making of An Anarchist», The Voltairine de
Cleyre Reader, С. 107-8]
Эти дебаты оказали серьезное влияние на анархическое
движение, в них отметились такие анархисты, как де Клер, Малатеста,
Неттлау и Реклю. Они переняли проекцию терпимости, воплощенную
в выражении «анархизм без прилагательных» (смотрите М.Неттлау
«Краткая история анархизма» (Nettlau’s A Short History of Anarchism)
С. 195-201). Надо отметить, что сегодня это самая распространенная
позиция в анархическом движении. Большинство анархистов
признают право на существование альтернативно-анархических
взглядов, но, очевидно, отдают свои предпочтения определенному
типу анархической теории и способны аргументировать, в чем не
правы другие анархистские школы. Мы должны подчеркнуть, что
различные формы анархизма (коммунизм, синдикализм,
религиозный и т.д.), не взаимоисключают друг друга, нельзя
поддерживать одну из них и ненавидеть другие. Эта толерантность
отражена в выражении «анархизм без прилагательных».
Осталось только отметить, что некоторые «анархо»-капиталисты
попытались использовать толерантность «анархизма без
прилагательных» для оправдания властнических мотивов своей
идеологии. В конце концов, утверждают они, анархизм требует только
освобождения от государства, а экономика не имеет значения. Однако,
такая трактовка «анархизма без прилагательных» ни чем не
оправдана, поскольку он определялся во время, когда все типы
предполагавшейся экономики были антикапиталистическими (то
есть социалистическими). Малатеста писал, например, что существуют
«анархисты, которые предвидят и предлагают решения и формы
социальной организации», отличные от коммунистического
анархизма, но они «вместе с нами, желают уничтожения
политической власти и частной собственности... Давайте
покончим, – утверждал он, – с исключительностью школ мысли»,
придем «к взаимопониманию во всем, что касается методов и
средств, и продолжим двигаться вперед». [цит.: Nettlau, там же, стр.
175] Другими словами, считалось, что капитализм должен был быть
отменен наряду с государством и как только это осуществится,
свободное экспериментирование получит право на жизнь. Таким
образом борьба против государства была только одной частью более
общей борьбы против угнетения и эксплуатации и ее невозможно
отделить от этих более широких целей. Если «анархо»-капиталисты
не готовы требовать отмены капитализма вместе с отменой
государства, то они не анархисты и поэтому «анархизм без
прилагательных» не касается так называемых «анархических»
капиталистов (смотрите в разделе F, почему «анархо»-капитализм
нельзя считать анархизмом).
 Разумеется, мы не можем утверждать, что после революции
«анархо»-капиталистические сообщества не существовали бы. Отнюдь
нет. Если группа людей захотела бы сформировать такую систему, то
никто бы не стал бы принуждать их к обратному. То же самое можно
сказать и про сообщества, избравшие путь государственного
социализма или теократии. Такие анклавы иерархии существовали бы
просто из-за маловероятности того, что все сразу на планете, или даже
в определенном географическом районе, станут анархистами. Однако,
следует помнить, что ни одна из таких систем не была бы
анархической и, следовательно, не считалась бы «анархизмом без
прилагательных».

А.3.9 Что такое анархо-примитивизм?

Как обсуждалось в главе A.3.3, большинство анархистов
согласились бы с ситуационистом Кеном Кнаббом в утверждении,
что «в освобожденном мире компьютеры и другие современные
технологии могут быть использованы для устранения опасных или
скучных задач, освобождая всех, чтобы сосредоточиться на более
интересных видах деятельности». Очевидно, что «некоторые
технологии — ядерная энергетика является наиболее очевидным
примером — действительно настолько безумно опасны, что они,
несомненно, будут немедленно остановлены. Многие другие
отрасли промышленности, производящие абсурдные, устаревшие
или излишние товары, конечно, автоматически прекратят свое
существование с исчезновением их коммерческих обоснований. Но
технологий много... однако, как бы они в настоящее время ни
использовались неправильно, они имеют мало, если вообще
имеют, присущих им недостатков. Это просто вопрос более
разумного использования их, приведения их под народный контроль,
введения некоторых экологических улучшений и
перепроектирования их для человеческих, а не капиталистических
целей». [Public Secrets, стр. 79 и стр. 80] Таким образом,
большинство эко-анархистов рассматривают использование
соответствующей технологии как средство создания общества,
живущего в гармонии с природой.
Однако небольшое, но громкое меньшинство
самопровозглашенных зеленых анархистов с этим не согласны. Такие
писатели, как Джон Зерзан, Джон Мур и Дэвид Уотсон, изложили
концепцию анархизма, которая, по их утверждению, направлена на
критику всех форм власти и угнетения. Это часто называют «анархо-
примитивизмом», который, согласно Муру, является
просто «сокращенным термином для радикального течения,
которое критикует всю цивилизацию с анархистской точки зрения
и стремится инициировать всеобъемлющее преобразование
человеческой жизни». [Primitivist Primer]
 То, как это течение выражает себя, разнообразно, с самыми
крайними элементами, стремящимися к концу всех форм технологии,
разделения труда, одомашнивания, «прогресса», индустриализма,
того, что они называют «массовым обществом», а для некоторых
даже символической культурой (то есть числами, языком, временем и
искусством). Они склонны называть любую систему, которая включает
в себя эти черты, «цивилизацией» и, следовательно, стремятся к
«разрушению цивилизации». Насколько далеко они хотят зайти —
вопрос спорный. Некоторые считают приемлемым технологический
уровень, существовавший до промышленной революции, многие идут
дальше и отвергают сельское хозяйство и все формы технологии,
выходящие за рамки самых элементарных. Для них возвращение в
дикую природу, к образу жизни охотника-собирателя – это
единственный способ существования анархии и отбрасывания идеи о
том, что соответствующие технологии могут быть использованы для
создания анархистского общества, основанного на промышленном
производстве, которое минимизирует его воздействие на экосистемы.
Таким образом, примитивистский журнал «Зеленая
анархия» утверждает, что те, кто, как и они сами, «отдают
приоритет ценностям личной автономии или дикого
существования, имеют основания выступать против и отвергать
все крупные организации и общества на том основании, что они
требуют империализма, рабства и иерархии, независимо от целей,
для которых они могут быть предназначены». Они противостоят
капитализму, так как он есть «нынешнее доминирующее проявление
цивилизации». Однако они подчеркивают, что именно «цивилизация,
а не капитализм как таковой, явилась генезисом системного
авторитаризма, принудительного рабства и социальной изоляции.
Следовательно, атака на капитализм, которая не нацелена на
цивилизацию, никогда не сможет уничтожить
институционализированное принуждение, которое питает
общество. Пытаться коллективизировать промышленность с
целью ее демократизации — значит не признавать, что все крупные
организации принимают направление и форму, не зависящие от
намерений их членов». Таким образом, утверждают они, подлинные
анархисты должны выступать против промышленности и технологии,
ибо для осуществления управления и процесса массового
производства необходимы «иерархические институты,
территориальная экспансия и механизация жизни». Для
примитивистов «только небольшие сообщества самодостаточных
индивидов могут сосуществовать с другими существами, людьми
или нет, не навязывая им свою власть». Такие сообщества имели бы
общие существенные черты с племенными обществами: «на
протяжении более 99% человеческой истории люди жили в рамках
небольших и эгалитарных расширенных семейных соглашений,
получая средства к существованию непосредственно из земли».
[Against Mass Society]
В то время как такие племенные сообщества, которые жили в
гармонии с природой и имели мало или вообще не имели иерархии,
рассматриваются как вдохновляющие, примитивисты смотрят
(используя название книги Джона Зерзана) вперед, чтобы
увидеть «Будущее примитива». Как выразился Джон Мур, «будущее,
предвиденное анархо-примитивизмом... не имеет прецедента. Хотя
примитивные культуры дают намек на будущее, и это будущее
вполне может включать элементы, полученные из этих культур,
анархо-примитивистский мир, вероятно, будет сильно отличаться
от предыдущих форм анархии». [Against Mass Society]
Для примитивиста другие формы анархизма ─ это просто
самоуправляемое отчуждение внутри по существу той же самой
базовой системы, которую мы сейчас переживаем. Отсюда замечание
Мура о том, что «классический анархизм» хочет «захватить
цивилизацию, переработать ее структуры до некоторой степени и
устранить ее худшие злоупотребления и угнетения. Однако 99%
жизни в цивилизации остаются неизменными в их будущих
сценариях именно потому, что аспекты цивилизации, которые они
подвергают сомнению, минимальны... общий образ жизни не
слишком изменится». Таким образом «с точки зрения анархо-
примитивизма все другие формы радикализма представляются
реформистскими, независимо от того, считают ли они себя
революционными». [Against Mass Society]
В ответ «классические анархисты» указывают на три вещи. Во-
первых, утверждать, что «худшие злоупотребления и
притеснения» составляют 1% капиталистического общества — это
просто нонсенс и, более того, то, с чем апологет этой системы был бы
счастлив согласиться. Во-вторых, из прочтения любого
«классического» анархистского текста становится очевидным, что
утверждения Мура – бессмыслица. «Классический» анархизм
стремится радикально преобразовать общество до основанья, а не
возиться с его второстепенными аспектами. Неужели примитивисты
действительно думают, что люди, которые пошли на попытку
уничтожить капитализм, будут просто продолжать делать 99% тех же
вещей, которые они делали раньше? Конечно, нет. Другими словами,
недостаточно избавиться от босса, хотя это необходимый первый шаг!
В-третьих, и это самое важное, аргумент Мура гарантирует, что его
новое общество будет невозможно достичь.
Итак, как можно увидеть, примитивизм имеет мало или вообще
не имеет отношения к традиционному анархистскому движению и его
идеям. Взгляды обоих просто несовместимы. Причем идеи последних
отвергаются как авторитарные первыми. Всё же анархисты задаются
вопросом практичен ли примитивизм в краткосрочной перспективе
или даже желателен в долгосрочной. В то время как сторонники
примитивизма любят изображать его как самую передовую и
радикальную форму анархизма, другие менее убеждены. Они
рассматривают ее как запутанную идеологию, которая втягивает своих
последователей в абсурдные позиции и, более того, совершенно
непрактична. Они согласились бы с Кеном Кнаббом в том, что
примитивизм коренится в «фантазиях, [которые] содержат так
много очевидных внутренних противоречий, что вряд ли стоит
критиковать их в деталях. Они имеют сомнительное отношение к
реальным обществам прошлого и практически не имеют
отношения к нынешним возможностям. Даже если предположить,
что жизнь была лучше в ту или иную предыдущую эпоху, мы
должны начать с того, где мы находимся сейчас.
Современные технологии настолько тесно переплетены со всеми
аспектами нашей жизни, что их нельзя было бы резко прекратить,
не вызвав глобального хаоса, который уничтожил бы миллиарды
людей». [Там же, p. 79]
Причина этого заключается просто в том, что мы живем в
высокоиндустриальной и взаимосвязанной системе, в которой
большинство людей не имеют навыков, необходимых для жизни в
охотно-собирательском или даже сельскохозяйственном обществе.
Более того, крайне сомнительно, что шесть миллиардов
человек смогли бы выжить в качестве охотников-собирателей, даже
если бы они обладали необходимыми навыками. Как отмечает Брайан
Моррис, «будущее, о котором нам говорят, является
«примитивным». Как этого достичь в мире, который в настоящее
время поддерживает почти шесть миллиардов человек (поскольку
данные свидетельствуют о том, что образ жизни охотника-
собирателя способен поддерживать только 1 или 2 человека на кв.
милю)» примитивисты вроде Зерзана нам ничего не говорят.
[«Anthropology and Anarchism», С. 35–41, Anarchy: A Journal of
Desire Armed, № 45, стр. 38] Поэтому большинство анархистов
согласны с выводом Хомского: «я не думаю, что они осознают, что
то, к чему они призывают, является массовым геноцидом
миллионов людей из-за того, как общество сейчас
структурировано и организовано... Если вы устраните эти
структуры, все умрут... И, если не вдуматься в эти вещи, это не
очень серьезно». [Chomsky on Anarchism, стр. 226]
Как ни парадоксально, многие сторонники примитивизма
соглашаются с его критиками в том, что Земля не сможет прокормить
шесть миллиардов живущих как охотники-собиратели. Это,
утверждают критики, дает примитивизму ключевую проблему в том,
что уровень населения будет снижаться, и поэтому
любое «примитивистское» восстание сталкивается с двумя
вариантами. Либо это происходит в результате какого-то
коллапса «цивилизации», либо это включает длительный переходный
период, в течение которого «цивилизация» и ее промышленное
наследие благополучно выводятся из эксплуатации, уровень
населения естественным образом падает до соответствующего уровня,
и люди приобретают необходимые навыки, необходимые для их
нового существования.
Проблемы с первым вариантом должны быть очевидны, но, к
сожалению, это подразумевается многими примитивистскими
писателями. Мур, например, говорит о том, «когда цивилизация
рушится» («по своей собственной воле, благодаря нашим усилиям
или сочетанию того и другого»). Это подразумевает чрезвычайно
быстрый процесс, который подтверждается, когда он говорит о
необходимости «позитивных альтернатив», которые должны быть
построены сейчас. Ведь «социальный разрыв, вызванный крахом,
может легко создать психологическую незащищенность и
социальный вакуум, в котором могут процветать фашизм и другие
тоталитарные диктатуры». [Against Mass Society] Социальные
перемены, основанные на «коллапсе»,
«неуверенности» и «социальной дезорганизации», не звучат как
рецепт успешной революции.
Кроме того, существуют антиорганизационные догмы,
проповедуемые примитивизмом. Мур типичен, утверждая,
что «организации для анархо-примитивистов — это просто рэкет,
банды для приведения к власти определенной идеологии», и
повторяет эту мысль, говоря, что примитивисты выступают за
«отмену всех отношений власти, включая государство... и любой
партии или организации». [Там же] Однако без организации ни
одно современное общество не могло бы функционировать.
Произойдет полный и мгновенный упадок, который приведет не
только к массовому голоду, но и к экологическому разрушению, когда
атомные электростанции будут разрушены, промышленные отходы
просочатся в окружающую среду, города и поселки разрушатся, а орды
голодающих людей будут сражаться за то, какие овощи, фрукты и
животных они смогут найти в сельской местности. Ясно, что догма
антиорганизации может быть примирена только с идеей почти
мгновенного «краха» цивилизации, а не с устойчивым прогрессом к
долгосрочной цели. Равным образом, сколько «позитивных
альтернатив» могло бы существовать без организации?
Мур отвергал любую критику, указывающую на то, что коллапс
вызовет массовое уничтожение, как «просто тактику
размазывания», «странные фантазии, распространяемые
некоторыми комментаторами, враждебными анархо-
примитивизму, которые предполагают, что уровни населения,
предусмотренные анархо-примитивистами, должны быть
достигнуты массовым вымиранием или нацистскими лагерями
смерти». «Приверженность анархо-примитивистов уничтожению
всех властных отношений... означает, что такая организованная
резня остается невозможной, а также просто ужасной». [Against
Mass Society] Однако ни один критик не предполагает, что
примитивисты желают такого отмирания или стремятся его
организовать. Они просто указывают на то, что крах цивилизации
приведет к массовому вымиранию из-за того, что большинство людей
не имеют навыков, необходимых для выживания, и земля не может
обеспечить достаточное количество пищи для шести миллиардов
человек, пытающихся жить примитивным образом. Другие
примитивисты утверждали, что это возможно, утверждая, что «все
шесть миллиардов нынешних жителей планеты не могут выжить
как охотники-собиратели, но это возможно для тех, кто не может
выращивать свою собственную пищу в значительно меньших
пространствах... как было продемонстрировано пермакультурой,
органическим садоводством и местными методами садоводства».
[On the Transition: Postscript to Future Primitive] К сожалению,
не было представлено никаких доказательств, подтверждающих
истинность этого утверждения, а также того, что люди могли бы
развить необходимые навыки вовремя, даже если бы это было так. Это
кажется слабой надеждой на то, чтобы возложить судьбу миллиардов
на идею того, что человечество могло быть «диким» и свободным от
таких тираний, как больницы, книги и электричество.
Столкнувшись с ужасами, которые повлечет за собой
такой «коллапс», те примитивисты, которые продумали этот вопрос
до конца, в конечном итоге признают необходимость переходного
периода. Джон Зерзан, например, утверждает, что «кажется
очевидным, что от индустриализации и фабрик нельзя избавиться
мгновенно, но столь же ясно, что их ликвидация должна быть
продолжена со всей энергией, стоящей за стремительным
прорывом». Даже существование городов принимается,
ибо «культивация внутри городов — это еще один аспект
практического перехода». [Там же, стр. 80 и стр. 79]
Однако признание необходимости переходного периода лишь
обнажает противоречия внутри примитивизма. Зерзан отмечает,
что «средства воспроизведения господствующего корабля смерти
(например, его технология) не могут быть использованы для
создания освобожденного мира». Он размышляет: «что бы мы
сохранили? “Устройства для экономии труда?” Если они не
предполагают никакого разделения труда (например, рычаг или
наклон), то эта концепция является фикцией; за «спасением»
скрывается застывшая тяжелая работа многих и опустошение
природного мира». Как это совместимо с
поддержанием «индустриализации и фабрик» в течение
(неопределенного) периода, неясно. Точно так же он утверждает,
что «я устал от принуждения к труду — и сколько настоящего
могло бы продолжаться без этого самого принуждения? —
существование без ограничений — это непосредственная,
центральная цель». [Там же, стр. 80 и стр. 79] Как это совместимо с
утверждением, что промышленность будет поддерживаться в течение
некоторого времени, остается без ответа, не говоря уже о том, что они
и не собрались их давать. И если «работа» продолжается, как это
совместимо с типичным примитивистским отказом
от «традиционного» анархизма, а именно с тем, что самоуправление
– это управление вашим собственным отчуждением, и что никто не
захочет работать на фабрике или в шахте, и, следовательно,
принуждение должно быть использовано, чтобы заставить их сделать
это? Может ли работа на самоуправляемом рабочем месте каким-то
образом стать менее отчуждающей и авторитарной во время
примитивистского перехода?
Очевидно, что численность человеческой популяции не может
быть значительно сокращена добровольными средствами за короткий
промежуток времени. Чтобы примитивизм был жизнеспособным,
уровень мирового населения должен упасть примерно на 90%. Это
означает, что для добровольного сокращения численности населения
потребуются десятилетия, если не столетия. Учитывая, что
маловероятно, что (почти) все на планете решат не иметь детей, этот
временной масштаб почти наверняка будет составлять столетия, и
поэтому сельское хозяйство и большинство отраслей
промышленности должны будут продолжаться (и исход из городов
будет невозможен немедленно). Точно так же надежные
контрацептивы являются продуктом современной технологии, и,
следовательно, средства их производства должны были бы
сохраняться в течение этого времени — если только примитивисты не
утверждают, что наряду с отказом иметь детей люди также откажутся
от секса.
Кроме того, существует наследие индустриального общества,
которое просто не может быть оставлено на произвол судьбы. Взять
хотя бы один очевидный пример: оставлять атомные электростанции
плавиться вряд ли было бы экологично. Более того, сомнительно, что
правящая элита просто отдаст свою власть без сопротивления, и,
следовательно, любая социальная революция должна будет
защищаться от попыток восстановить иерархию. Излишне говорить,
что революция, которая избегала всякой организации и
промышленности как изначально авторитарной, не смогла бы этого
сделать (было бы невозможно производить необходимые военные
припасы для борьбы с фашистскими силами Франко во время
Испанской революции, если бы рабочие не преобразовали и не
использовали свои рабочие места для этого, чтобы отметить другой
очевидный пример).
 Тогда возникает другое, ключевое противоречие. Ибо если вы
признаете необходимость перехода от «здесь» к «там», то
примитивизм автоматически исключает себя из анархистской
традиции. Причина проста. Мур утверждает, что «массовое
общество» включает в себя «людей, работающих, живущих в
искусственной, технологизированной среде и [подвергающихся]
формам принуждения и контроля». [On the Transition: Postscript
to Future Primitive] Так что если все, что говорят примитивисты о
технологии, промышленности и массовом обществе, верно, то любой
примитивистский переход по определению не будет
либертарианским. Это объясняется тем, что «массовое
общество» должно будет оставаться в течение некоторого времени
(по крайней мере, десятилетий, скорее столетий) после успешной
революции и, следовательно, с примитивистской точки зрения,
основываться на «формах принуждения и контроля». Существует
идеология, которая провозглашает необходимость переходной
системы, основанной на принуждении, контроле и иерархии, которая
со временем исчезнет в безгосударственном обществе. Она также, как
и примитивизм, подчеркивает, что промышленность и
крупномасштабная организация невозможны без иерархии и
авторитета. Эта идеология — марксизм. Таким образом,
«классическим» анархистам кажется ироничным слышать, как
самопровозглашенные анархисты повторяют аргументы Энгельса
против Бакунина как аргументы за «анархию» (смотрите подраздел
H.4 для обсуждения утверждений Энгельса о том, что
промышленность исключает автономию).
Таким образом, если, как кажется вероятным, любой переход
займет столетия, то примитивистская критика «традиционного»
анархизма становится не более чем шуткой — и помехой для
осмысленной анархистской практики и социальных изменений. Она
показывает противоречие, лежащее в основе примитивизма. В то
время как его сторонники нападают на других анархистов за
поддержку технологии, организации, самоуправления труда,
индустриализации и т. д., Они сами зависят от того, что они
выступают против любого гуманного перехода к примитивистскому
обществу. И учитывая страсть, с которой они нападают на других
анархистов по этим вопросам, неудивительно, что вся идея
примитивистского переходного периода кажется другим анархистам
невозможной. Осуждать технологию и индустриализм как изначально
авторитарные, а затем развернуться и отстаивать их использование
после революции просто не имеет смысла с логической или
либертарианской точки зрения.
Таким образом, можно увидеть ключевую проблему
примитивизма. Она не предлагает никаких практических средств для
достижения своих целей в либертарианской манере. Как резюмирует
Кнабб, «то, что начинается как обоснованное сомнение в
чрезмерной вере в науку и технику, заканчивается как отчаянная и
еще менее оправданная вера в возвращение первобытного рая,
сопровождаемая неспособностью вовлечь нынешнюю систему
каким-либо иным способом, кроме абстрактного,
апокалиптического». Чтобы этого избежать, необходимо учитывать,
где мы сейчас находимся и, следовательно, нам придется «серьезно
подумать о том, как мы будем решать все практические проблемы,
которые будут поставлены в промежуточный период». [Knabb, там
же, С. 31–32] К сожалению, примитивистская идеология исключает
такую возможность, отвергая отправную точку, с которой любая
настоящая революция могла бы начаться, как изначально
авторитарную. Более того, они блокируют подлинные социальные
изменения, гарантируя, что никакое массовое движение никогда не
будет достаточно революционным, чтобы удовлетворить их
критериям:
«Те, кто гордо заявляет о своей «тотальной оппозиции»
любому компромиссу, любой власти, любой организации, любой
теории, любой технологии и т. д. обычно оказывается, что у них
нет никакой революционной перспективы — никакого
практического представления о том, как можно свергнуть
нынешнюю систему или как может работать постреволюционное
общество. Некоторые даже пытаются оправдать этот
недостаток, заявляя, что простая революция никогда не сможет
быть достаточно радикальной, чтобы удовлетворить их вечный
онтологический бунт. Такая напыщенность «все или ничего»
может временно произвести впечатление на нескольких зрителей,
но ее конечный эффект — просто сделать людей пресыщенными».
[Там же]
Тогда возникает вопрос о средствах, предлагаемых для
достижения примитивизма. Мур утверждает, что «вид мира,
предусмотренный анархо-примитивизмом, является
беспрецедентным в человеческом опыте с точки зрения степени и
типов ожидаемой свободы... поэтому не может быть никаких
ограничений на формы сопротивления и мятежа, которые могут
возникнуть». [On the Transition: Postscript to Future Primitive]
Непримитивисты отвечают, что это означает, что примитивисты не
знают, чего они хотят и как туда попасть. В равной степени они
подчеркивают, что должны существовать ограничения на то, что
считается приемлемыми формами сопротивления. Это происходит
потому, что средства формируют созданные цели, и поэтому
авторитарные средства приведут к авторитарным целям. Тактика не
нейтральна, а поддержка определенных тактик выдает авторитарную
перспективу.
 Это видно из британского журнала «Зеленый анархист»,
входящего в крайний конец «Примитивизма». Из-за своей
врожденной непривлекательности для большинства людей она
никогда не могла бы возникнуть либертарианскими средствами (то
есть свободным выбором индивидов, которые создают ее своими
собственными действиями) и поэтому не может быть анархистской,
поскольку очень немногие люди действительно добровольно приняли
бы такую ситуацию. Это привело к тому, что «Зеленый
Анархист» развил форму эковангардизма, чтобы, по выражению
Руссо, «заставить людей быть свободными». Это было выражено,
когда журнал поддержал действия и идеи (неанархистского)
Унабомбера и опубликовал статью («Иррационалисты») одного из
своих редакторов, в которой говорилось, что «оклахомские
бомбардировщики имели правильную идею. Жаль только, что они
больше не взрывали правительственные учреждения... У Токийского
культа Зарина была правильная идея. Жаль только, что при
испытании газа за год до нападения они себя выдали». [Green
Anarchist, №51, стр. 11] Защита этих замечаний была опубликована в
следующем номере и последующем обмене письмами в американском
журнале Anarchy: A Journal of Desire Armed (№ 48-52) увидела,
что другой редактор оправдывает эту больную, авторитарную
бессмыслицу просто примерами «немедленного сопротивления»,
проводимого «в условиях крайних репрессий». Что случилось с
анархистским принципом, который означает формировать цели? Это
означает, что существуют «пределы» для тактики, поскольку
некоторые тактики не являются и никогда не могут быть
либертарианскими.
Однако мало кто из примитивистов занимает такую крайнюю
позицию. Большинство «примитивистских» анархистов вместо того,
чтобы быть антитехнологами и антицивилизаторами как таковыми
(используя выражение Дэвида Уотсона), считают, что это
случай «утверждения аборигенных жизненных путей» и принятия
гораздо более критического подхода к таким вопросам, как
технология, рациональность и прогресс, чем тот, который связан с
социальной экологией. Эти эко-анархисты отвергают «догматический
примитивизм, который утверждает, что мы можем каким-то
линейным путем вернуться к нашим изначальным корням», так же
как и идею «прогресса», «вытесняющего идеи и традиции как
просвещения, так и Контрпросвещения». Для них
примитивизм «отражает не только проблеск жизни до
возникновения государства, но и законный ответ на реальные
условия жизни в условиях цивилизации», и поэтому мы должны
уважать и учиться у «традиций палеолитической и неолитической
мудрости» (таких, как те, которые связаны с индейскими племенами
и другими коренными народами). В то время как мы «не можем и не
хотели бы отказаться от светских способов мышления и
переживания мира... мы не можем свести жизненный опыт и
фундаментальные, неизбежные вопросы, почему мы живем
и как мы живем, к мирским понятиям... Более того, граница между
духовным и светским не столь ясна. Диалектическое понимание
того, что мы — это наша история, подтвердило бы вдохновенный
разум, который чтит не только атеистических испанских
революционеров, погибших за Эль-идеал, но и религиозных
пацифистов-узников совести, танцоров-призраков Лакота,
даосских отшельников и казненных суфийских мистиков». [David
Watson, Beyond Bookchin: Preface for a future social ecology, стр.
240, стр. 103, стр. 240 и С. 66–67]
Такой «примитивистский» анархизм ассоциируется с целым
рядом журналов, в основном американских, таких как Fifth Estate.
Например, по вопросу о технологии они утверждают, что «хотя
рыночный капитализм был искрой, которая зажгла огонь, и
остается в центре комплекса, он является лишь частью чего-то
большего: принудительной адаптации органических человеческих
обществ к экономически-инструментальной цивилизации и ее
массовой технике, которые не только иерархичны и внешни, но все
более « клеточны» и внутренни. Нет смысла укладывать
различные элементы этого процесса в механистическую иерархию
первопричин и вторичных следствий». [Watson, там же, С. 127–8] По
этой причине примитивисты более критически относятся ко всем
аспектам технологии, включая призывы социальных экологов к
использованию соответствующей технологии, необходимой для
освобождения человечества и планеты:
«Говоря о технологическом обществе, мы фактически имеем в
виду технику, порожденную капитализмом, который, в свою
очередь, порождает новые формы капитала. Понятие особой сферы
общественных отношений, определяющих эту технологию, не
только неисторично и недиалектично, но и отражает своего рода
упрощенную схему базиса/надстройки». [Watson, там же, стр. 124]
Таким образом, дело не в том, кто использует технологию,
которая определяет ее эффекты, скорее, эффекты технологии
определяются в значительной степени обществом, которое ее создает.
Другими словами, выбирается технология, которая имеет тенденцию
усиливать иерархическую власть, поскольку именно те, кто находится
у власти, обычно выбирают, какая технология внедряется в общество
(говоря, что угнетенные люди имеют эту прекрасную привычку
поворачивать технологию против сильных, а технологические
изменения и социальная борьба взаимосвязаны – смотрите подраздел
D.10). Таким образом, даже использование соответствующей
технологии включает в себя нечто большее, чем просто выбор из ряда
имеющихся технологий, поскольку эти технологии оказывают
определенное воздействие независимо от того, кто их использует.
Скорее, речь идет о критической оценке всех аспектов технологии, а
также о ее модификации и отказе от нее в соответствии с
требованиями максимизации индивидуальной свободы, расширения
возможностей и счастья. Однако мало кто из социальных экологов не
согласился бы с этим подходом, и различия обычно являются скорее
вопросом акцента, чем глубоким политическим моментом.
Однако лишь немногие анархисты убеждены в идеологии,
которая, как отмечает Брайан Моррис, отвергает «последние восемь
тысяч лет или около того человеческой истории» как
источник «тирании, иерархического контроля, механизированной
рутины, лишенной какой-либо спонтанности. Все эти продукты
человеческого творческого воображения — земледелие, искусство,
философия, техника, наука, городская жизнь, символическая
культура — воспринимаются Зерзаном отрицательно — в
монолитном смысле». Хотя нет никаких причин поклоняться
прогрессу, так же мало нужно отбрасывать все изменения и развитие
из-под контроля, как угнетающие. Не убедил их и сделанный
Зерзаном «Сборник антропологической литературы». [Там же, стр.
38] Анархисты согласились бы с Мюрреем Букчиным:
«Экологическое движение никогда не получит никакого
реального влияния или не окажет существенного влияния на
общество, если оно будет продвигать послание отчаяния, а не
надежды, регрессивного и невозможного возвращения к исконным
человеческим культурам, а не приверженность человеческому
прогрессу и уникальному человеческому сочувствию к жизни в
целом... Мы должны восстановить утопические импульсы, надежду,
понимание того, что хорошо, что стоит спасение в человеческой
цивилизации, а также то, что должно быть отвергнуто, если
экологическое движение должно играть преобразующую и
творческую роль в человеческих делах. Ибо без изменения общества
мы не изменим катастрофического экологического направления, в
котором движется капитализм». [The Ecology of Freedom, стр.
63]
Кроме того, позиция «повернуть время вспять» глубоко
ошибочна, поскольку, хотя некоторые аборигенные общества очень
анархичны, не все они таковы. Как отмечает антрополог-анархист
Дэвид Грэбер, «мы почти ничего не знаем о палеолитическом
периоде, кроме того, что можно почерпнуть из изучения очень
старых черепов... Но то, что мы видим в более поздних
этнографических записях, — это бесконечное разнообразие. Были
общества охотников-собирателей с дворянами и рабами, есть
аграрные общества, которые яростно эгалитарны. Даже внутри...
В Амазонии можно найти несколько групп, которые справедливо
могут быть названы анархистами, как Пиароа, живущие рядом с
другими скажем, воинственные шеренги, которые явно не являются
таковыми». [Fragments of an Anarchist Anthropology, С. 53–4]
Даже если мы предположим, как Зерзан, что если мы вернемся
достаточно далеко назад, то обнаружим все человечество в
анархических племенах, факт остается фактом, что некоторые из этих
обществ развились в государственнические, имущественные,
подразумевая, что будущее анархическое общество, которое
преимущественно вдохновляется и стремится воспроизвести
ключевые элементы доисторических форм анархии, не является
ответом, поскольку «цивилизация» может развиваться снова из-за тех
же социальных или экологических факторов.
Примитивизм смешивает две радикально различные позиции, а
именно поддержку буквального возвращения к примитивным образам
жизни и использование примеров из примитивной жизни в качестве
инструмента социальной критики. Немногие анархисты не
согласились бы со второй позицией, поскольку они признают, что
нынешнее не равно лучшему, и, следовательно, прошлые культуры и
общества могут иметь положительные (а также отрицательные)
аспекты, которые могут пролить свет на то, каким может быть
подлинно человеческое общество. Точно так же, если бы
«примитивизм» просто включал в себя сомнение в технологии наряду
с авторитетом, мало кто бы с этим не согласился. Однако эта разумная
позиция в основном сводится к первой-идее о том, что анархическое
общество было бы буквальным возвращением к обществу охотников-
собирателей. То, что это так, видно из работ примитивистов
(некоторые примитивисты говорят, что они не предлагают каменный
век в качестве модели для их желаемого общества или возвращения к
собирательству и охоте, но они, кажется, исключают любые другие
варианты своей критикой).
Поэтому предположение, что примитивизм – это просто критика
или своего рода «анархистская спекуляция» (используя термин
Джона Мура), кажется недоверчивым. Если вы демонизируете
технологию, организацию, «массовое
общество» и «цивилизацию» как изначально авторитарные, вы не
можете развернуться и выступать за их использование в переходный
период или даже в свободном обществе. Как таковая, критика
указывает на способ действия и видение свободного общества, и
предполагать иное просто неверно. Равным образом, если вы
восхваляете собирательские группы и сменяющие друг друга
садоводческие сообщества прошлого и настоящего как примеры
анархии, то критики вправе заключить, что примитивисты желают
подобной системы для будущего. Это подкрепляется критикой
промышленности, техники, «массового общества» и сельского
хозяйства.
До тех пор, пока «примитивисты» ясно не скажут, к какой из
двух форм примитивизма они принадлежат, другие анархисты не
будут принимать их идеи всерьез. Учитывая, что они не могут ответить
на такие основные вопросы, как безопасно деактивировать
промышленность и избежать массового голода без контроля рабочих,
международных связей и федеральной организации, которые они
обычно отвергают как новые формы «управления», другие анархисты
не очень надеются, что это произойдет в ближайшее время. В
конечном счете, мы стоим перед фактом, что революция начнется в
обществе, как оно есть. Анархизм признает это и предлагает средства
для его преобразования. Примитивизм уклоняется от таких
незначительных проблем и, следовательно, мало что может
рекомендовать его в глазах большинства анархистов.
Это, конечно, не означает, что анархисты-непримитивисты
считают, что каждый человек в свободном обществе должен обладать
одинаковым уровнем технологии. Отнюдь нет. Анархическое общество
было бы основано на свободном экспериментировании. Разные люди
и группы будут выбирать тот образ жизни, который им больше всего
подходит. Те, кто стремится к менее технологичному образу жизни,
будут свободны поступать так же, как и те, кто хочет использовать
преимущества (соответствующих) технологий. Точно так же все
анархисты поддерживают борьбу развивающихся стран против
натиска (капиталистической) цивилизации и требований
(капиталистического) прогресса.
Подробнее о «примитивистском» анархизме читайте в книге
Джона Зерзана «Будущий примитив», а также В книге Дэвида
Уотсона «За пределами Букчина» и «Против Мегамашины».
Эссе Кена Кнабба «Бедность примитивизма» — это превосходная
критика примитивизма, как и книга Брайана Оливера
Шеппарда «Анархизм против примитивизма».

А.4 Кто из известных мыслителей считал себя

анархистом?
Джерард Уинстэнли (Новый Закон Справедливости, 1649) и
Уильям Годвин (Исследование о политической
справедливости, 1793) начали разрабатывать философию
анархизма в 17-м и 18-м веках, но только во второй половине 19-ого
столетияхэ анархизм появился как последовательная теория с
системной, развернутой программой. Эта работа была, главным
образом, проделана четырьмя людьми: немцем Максом
Штирнером (1806-1856), французом Пьером-Жозефом
Прудоном (1809-1865) и двумя русскими мыслителями Михаилом
Бакуниным (1814-1876) и Петром Кропоткиным (1842-1921). Во
второй половине 19-го века они взяли идеи, бродившие среди рабочих
секций, и превратили их в теорию с системной развернутой
программой.
Рожденный в атмосфере немецкой романтической философии,
анархизм Штирнера (изложенный в работе «Единственный и его
собственность») стал радикальной формой индивидуализма
или эгоизмом, в котором индивидуальность человека, его
неповторимая уникальность занимала господствующее положение
над государством, собственностью, законом, обязанностями и всем
остальным. Его идеи были, есть и будут краеугольным камнем
анархизма. Штирнер заложил основы социального и
индивидуалистического анархизма своей эгоистической критикой
капитализма и государства, которое его поддерживает (так же
критически он относился и к государственному социализму). Вместо
государства и капитализма Макс Штирнер предлагал «союз
эгоистов» — свободные ассоциации, в которых уникальные
индивидуальности, сотрудничая на равных, добиваются всей полноты
свободы для себя и удовлетворяют все свои потребности (включая
эмоциональные, как, например, солидарность или «общение», как
Штирнер называл ее). Такой союз был бы неиерархическим,
поскольку, как мы можем спросить у Штирнера: «Эгоистична ли на
самом деле ассоциация, в которой большинство участников
теряют осознание своих самых естественных и самых очевидных
интересов? Могут ли они на самом деле считаться “Эгоистами”,
если они связаны в отношения, когда один есть раб или слуга
другого?» [No Gods, No Masters, Т. 1, стp. 24]
Однако у такого индивидуализма не было конкретной
программы социальных преобразований. Попытка ее создания была
предпринята Пьером-Жозефом Прудоном, первым человеком,
назвавшим себя анархистом. Его теории мютюэлизма,
федерализма и самоуправления в ассоциациях трудящихся
сильно повлияли на рост анархизма как массового движения и дали
четкое представление того, как анархический мир мог бы
функционировать и координироваться. Не было бы преувеличением
сказать, что работа Прудона определила фундаментальный характер
анархизма как антигосударственного и антикапиталистического
движения и идей. Бакунин, Кропоткин и Такер вдохновлялись его
идеями, заложившими основы социального и индивидуалистического
анархизмов, каждый из которых посчитал необходимым развивать
близкие именно ему аспекты мютюэлизма (например, социальные
анархисты выделили ассоциативный аспект, а индивидуалистические
анархисты некапиталистическую рыночную сторону). Большинство
работ Прудона все еще не переведены на русский язык, как
исключение можно выделить разве «Что такое собственность».
Подробное детальное описание его мютюэлизма содержится в книге
«Общая идея революции XIX века». Его идеи повлияли на
французское рабочее движение и Парижскую Коммуну 1871 г.
Михаил Бакунин опирался на идеи Прудона, скромно
предполагая, что его собственные идеи были просто «прудонизмом,
широко развитым и доведеным до последних выводов». [Парижская
Коммуна и понятие о государственности] Однако, он
несправедливо игнорирует свою роль в развитии анархизма. Бакунин
играл центральную роль в формировании анархической деятельности
и развитии анархической идеи. Он подчеркнул
важность коллективизма, массового восстания, революции и
агитационной работы среди рабочего движения как средств
создания свободного, бесклассового общества. Кроме того, он
преодолел прудоновский сексизм и добавил патриархат в список
социальных зол, которые анархизм критикует и с которыми ему
следует бороться. Бакунин также подчеркнул социальный характер
человечества и индивидуальности и доказал, что абстрактный
либеральный индивидуализм вредит свободе. Его идеи получили
широкую поддержку среди радикального рабочего движения в 20
веке. И действительно, многие из его идей почти идентичны тому, что
позже назвали синдикализмом или анархо-синдикализмом. Бакунин
повлиял на многие профсоюзные движения — особенно в Испании,
где главная анархическая социальная революция началась в 1936. Мы
приводим 3 его работы: Государственность и анархия (его
единственная книга), Бог и государство (как отличный пример
дискуссии между материалистами и идеалистами) и Парижская
Коммуна и понятие о государственности.
Петр Кропоткин – ученый-естествоиспытатель,
сформулировавший сложный и детализированный анархический
анализ современных условий, и объединивший его с подробным
описанием грядущего общества — коммунистического
анархизма. Его теория все еще продолжает оставаться самым
распространенным мировоззрением среди анархистов. Он доказал,
что взаимная помощь внутри видов эффективнее соперничества
как фактор эволюции, потому что соперничество часто приводит к
растрате ресурсов впустую и идет не на благо человечества (и других
видов). Как и Бакунин, он подчеркивал важность прямой
экономической классовой борьбы и анархического участия в любом
народном движении, особенно в профсоюзах. Взяв прудоновскую и
бакунинскую идею коммуны, он обобщил их взгляды в
представление того, как социальная, экономическая и личная жизнь
будут существовать в свободном обществе. Он стремился базировать
анархизм «на научной основе исследованием тенденций, которые
очевидны теперь в обществе и могут указать на его дальнейшее
развитие» в сторону анархии, при этом убеждая
анархистов «развивать свои идеи среди организаций трудящихся,
побуждая их бороться против капитала и не доверять свои идеалы
парламентскому представительству». [Anarchism, стp. 298 и стp.
287] Как и Бакунин, он был революционером и, как у Бакунина, его
идеи вдохновляли и вдохновляют борцов за свободу по всему миру.
Мы приводим 4 важнейших его работы: «Взаимная помощь как
фактор эволюции», «Хлеб и Воля», «Современная наука и
анархия» и «Речи бунтовщика». Его идеи все еще актуальны и в
наши дни.
Различные теории, предложенные этими «анархистами-
основателями», не взаимоисключают, однако, друг друга: они связаны
разными способами, и обращаются к разным уровням общественной
жизни. Индивидуализм исследует наши неповторимые человеческие
особенности: только, признавая уникальность и свободу других и
формируя с ними союзы, мы можем защищать и полноценно
воплощать нашу собственную уникальность и свободу; мютюэлизм
исследует общественные отношения между людьми: работая
совместно и кооперируясь, мы исключаем необходимость работать на
других. Производство при анархизме было бы коллективистским, но
люди работали бы на себя, и частные, распределительные, и более
широкие политические и социальные решения принимались бы
совместно.
Нужно также подчеркнуть, что анархистские философские
школы не называются в честь анархистов. То есть
анархисты не «Бакунисты»,
«Прудонисты» или «Кропоткинцы» (по названию трех
направлений). Анархисты, цитируя Малатесту, «следуют идеям, а не
людям, им чуждо воплощение принципа в человеке». Впрочем, при
всем при этом он считал Бакунина «нашим великим мастером и
вдохновителем». [Errico Malatesta: Life and Ideas, стp. 199 и стp.
209] Также не все написанное известным анархическим мыслителем
автоматически либертарно. Бакунин, например, стал анархистом
только в последние десять лет своей жизни (впрочем, это не мешает
марксистам использовать его творчество преданархистского периода
для нападок на анархизм!). Прудон отошел от анархизма в 1850-х, но
вернулся на еще более анархические (если не строго анархические)
позиции перед своей смертью в 1865 г. Точно так же то, что Кропоткин
или Такер поддерживали Антанту и ее союзников, не имеет никакого
отношения к анархизму. Прудон был сексистской свиньей, но
анархисты считают, что этот факт не опровергает анархизм. Кто
отвергнет демократию, потому что Руссо был сексистом не меньше
Прудона? Как и со всем остальным, современные анархисты черпают
из творчества анархистов-предшественников вдохновение, а не догмы.
Поэтому мы отвергаем нелибертарные идеи «известных» анархистов,
но сохраняем и приумножаем их вклады в развитие анархистской
теории. Жаль, что приходится тратить время на контраргументацию
этого, но большая часть марксистской «критики» анархизма в
основном содержит указание на отрицательные аспекты мертвых
анархистских мыслителей, и лучше просто четко показать очевидную
глупость такого подхода.
Штирнер не единственный анархист родом из Германии.
Множество оригинальных анархических мыслителей произошло
оттуда. Густав Ландауэр был исключен из марксистской социал-
демократической партии за его радикальные взгляды и вскоре после
того стал считать себя анархистом. Для него анархия
была «выражением освобождения человека от идолов государства,
церкви и капитала», и он
боролся «с государственным социализмом, абсолютной власти
бюрократии» за «свободную ассоциацию и союз, отсутствие
власти». Его идеи были комбинацией Прудона и Кропоткина, и он
считал развитие самоуправляемых сообществ и кооперативов
средствами преобразования общества. Он является самым известным
своей способностью проникновения в суть, что «государство —
состояние, определенные отношения между людьми, форма
поведения; мы разрушаем его, заключая другие отношения,
относясь по-другому к друг другу». [цит.: Peter Marshall, Demanding
the Impossible, стр. 410 и стр. 411] Он принял ведущие участие в
Мюнхенской революции 1919 г. и был убит в течение сокрушения
германского государства. Его книга «За Социализм» —
превосходное резюме его главных идей.
Среди других известных немецких анархистов Иоганн Мост,
первоначально марксист и избранный член Рейхстага, он увидел
бесполезность голосования и стал анархистом, будучи сосланным за
критику кайзера и духовенства. Он играл важную роль в
американском анархистском движении, работая вместе с Эммой
Гольдман. Больше пропагандист, чем великий мыслитель, его
революционные послания вдохновили многих людей присоединиться
к анархистам. Там же родился и Рудольф Роккер, типограф, который
сыграл важную роль в еврейском рабочем движении в Ист-Энде
Лондона (подробнее смотрите его автобиографию, «Лондонские
Годы»). Он также произвел определенное введение в анархо-
синдикализм, анализ российской революции в статьях типа
«Анархизм и советизм» и защиту испанской революции в брошюрах
как «Трагедия Испании». Его «Национализм и Культура» —
исследовательский анализ человеческой культуры на протяжении
веков, с анализом и политических мыслителей, и политики властей.
Он анализирует национализм и объясняет, что нация не причина, но
результат государства и также он отвергал науку о расах как ерунду.
В Соединенных Штатах Эмма Гольдман и Александр Беркман
были двумя ведущими анархическими мыслителями и активистами.
Гольдман объединила эгоизм Штирнера с коммунизмом Кропоткина
в страстную и сильную теорию, вобравшую в себя лучшее из обоих.
Она также поместила анархизм в центр феминистской теории и
активности и была защитницей синдикализма (смотрите ее
книгу «Анархизм и Другие Эссе» и коллекцию эссе, статей и
переговоров под названием Red Emma Speaks). Александр Беркман,
пожизненный спутник Эммы, произвел классическое введение в
анархистские идеи под названием «Что такое Анархизм?» (также
известный как «Что такое коммунистический
Анархизм?» и «Азбука Анархизма»). Как Гольдман, он
поддерживал анархистскую причастность к рабочему движению, был
продуктивным автор и оратор (книга «Жизнь Анархиста» дает
превосходный выбор его лучших статей, книг и брошюр). Оба были
вовлечены в редактирование анархистских журналов, Гольдман
наиболее была связана с журналом «Мать-
земля» (смотрите «Анархия! Антология Матери-земли» Эммы
Гольдман, отредактированную Питером Глассголдом), а Беркман
со «Взрывом» (переизданным полностью в 2005). Оба журнала были
закрыты, когда эти два анархиста были арестованы в 1917 за их
антивоенную активность.
В декабре 1919 г., он и Гольдман были высланы американским
правительством в Россию из-за опасения, что революция 1917 г. может
радикализовать значительные части американского населения. Там их
считали слишком опасными, чтобы позволить им разгуливать на
свободе. Точно так же, спустя 2 года прибыли их паспорта, чтобы
позволить им уехать из России. Большевистская резня
Кронштадтского восстания в марте 1921 после законченной
гражданской войны наконец убедила их, что большевистская
диктатура привела к смерти революции. Большевистские правители
были счастливы увидеть отъезд двух настоящих революционеров,
оставшихся верными их принципам. Уехав из России, Беркман
написал многочисленные статьи о судьбе революции
(включая «Российскую Трагедию» и «Кронштадтское
Восстание») и опубликовал дневник в книге «Большевистский
Миф». Гольдман написала свой классический труд «Мое
Разочарование в России» и известную
автобиографию «Проживая Свою Жизнь». Она также нашла время
опровергнуть ложь Троцкого о Кронштадтском восстании в
«Троцкий запротестовался» (Trotsky Protests Too Much).
Помимо Беркмана и Гольдман, родом из Соединенных Штатов
много известных активистов и мыслителей. Вольтерина де Клер
играла важную роль в американском анархистском движении,
обогащая и американскую, и международную анархистскую теорию
своими статьями, стихами и речами. Ее работа включает такие труды
как «Anarchism and American Traditions», «Direct Action», «Sex
Slavery» и «The Dominant Idea». Эти статьи, а также другие статьи
и некоторые из ее знаменитых стихотворений включены в сборник
«The Voltairine de Cleyre Reader». Эти и другие важные эссе
включены в «Exquisite Rebel», еще одном ее собрание сочинений, а
в «Воротах Свободы» Юджинии К. Делэмотт есть краткий обзор ее
биографии и библиографии. Кроме того, книга «Anarchy! An
Anthology of Emma Goldman’s Mother Earth» содержит
отличную подборку ее сочинений вместе с творчеством другим
анархистов того времени. Также интересен подбор ее речей по поводу
убийства государством Чикагских мучеников в 1886 (смотрите «the
First Mayday: The Haymarket Speeches 1895-1910»). Каждое 11
ноября, кроме тех случаев, когда болезнь делала это невозможным,
она выступала в честь их памяти. Интересующимся идеями поколения
анархистов, которое представляли Чикагские Мученики, можно
порекомендовать «Anarchism: Its Philosophy and Scientific
Basis» Альберта Парсонса. Его жена, Люси Парсонс, была также
выдающейся анархистской активисткой с 1870-х до ее смерти в 1942.
Собрание ее сочинений находится в книге «Freedom, Equality &
Solidarity» (под редакцией Gale Ahrens).
В другом месте американского континента, Рикардо Флорес
Магон помог заложить основы для мексиканской революции 1910,
основав (странное название) Мексиканскую Либеральную
Партию в 1905 г., которая организовывала два неудачных восстания
против диктатуры Диас в 1906 г. и 1908 г. Через свою газету Tierra y
Libertad («Земля и Свобода») он влиял на развивающееся рабочее
движение и также на крестьянскую сапатистскую армию. Он
непрерывно подчеркивал потребность превратить революцию
в социальную революцию, которая «даст земли людям» так же
как «владение фабриками, шахтами, и т.д». Только это
гарантировало бы, что люди «не будут обмануты». Говоря об
аграриях (сапатистская армия), брат Рикардо Энрике отмечает, что
они «более или менее склонны к анархизму» и они могут работать
вместе, потому что являются «сторонниками прямого действия» и
«они настроены совершенно революционно. Они выступают против
богатых, против государства и вмешательства
духовенства» и «жгут документы, подтверждающие право
частной собственности вместе со всеми официальными
документами». Они «уничтожают заборы, охраняющие частную
собственность». Таким образом, анархисты «пропагандируют наши
принципы», а сапатисты «проводят их в жизнь». [цит.: David
Poole, Land and Liberty, стр. 17 и стр. 25] Рикардо умер как
политический заключенный в американской тюрьме и по иронии
судьбы считается героем революции мексиканским государством.
Существенная коллекция его писем доступна в книге «Мечты о
Свободе» (включающей внушительное биографическое эссе, которое
обсуждает его влияние и помещает его работу в исторический
контекст).
В Италии сильное и динамическое анархическое движение
произвело ряд лучших анархических авторов. Эррико Малатеста
провел более чем 50 лет, борясь за анархизм во всем мире, и его
творчество одно из лучших в анархической теории. Для тех, кто
интересуется его практическими и вдохновляющими идеями, его
короткий памфлет «Анархия» не может быть превзойден. Собрание
его статей могут быть найдены в «The Anarchist
Revolution» и «Errico Malatesta: His Life and Ideas», под
редакцией Вернона Ричардса. Он писал, прибегая к стилю диалогов,
например в «At the Cafe: Conversations on Anarchism». Они
основаны на его беседах с неанархистами и объясняют анархистские
идеи в ясной и реалистичной манере. Другой диалог, «Fra Contadini:
A Dialogue on Anarchy», был переведен на многие языки, издан
количеством 100 000 копий, напечатанных в Италии в 1920 г., когда
революция, за которую Малатеста боролся всю свою жизнь, выглядела
вероятной. В это время Малатеста редактировал Уманита
Нова (первая итальянская ежедневная анархистская газета, быстро
дошедшая до 50 000 тиража), а так же написал программу
для Unione Anarchica Italiana, национальной анархистской
организации численностью около 20 000. За его действия во время
захвата фабрик он был арестован в возрасте 67 лет вместе с 80
другими анархистскими активистами. Среди других итальянских
знаменитых анархистов друг Малатесты Луиджи Фаббри (увы, почти
ничего из его трудов не было переведено на английский, кроме
«Bourgeois Influences on Anarchism» и «Anarchy and
“Scientific” Communism»), Луиджи Галлеани создал очень
сильный антиорганизационный анархистский коммунизм, который
пропагандировал (в The End of Anarchism?), что «Коммунизм —
просто экономическая основа, при которой у человека есть
возможность контролировать себя и выполнять все свои функции».
Камилло Бернери, перед тем, как он был убит коммунистами во время
испанской революции, продолжал прекрасную традицию
критического, практического анархизма, связанного с итальянским
анархизмом. Его исследование федералистских идей Кропоткина —
работа «Peter Kropotkin: His Federalist Ideas». Его дочь Мари-
Луиза Бернери, перед ее трагической ранней смертью, сотрудничала с
британской анархистской прессой (смотрите ее «Neither East Nor
West: Selected Writings 1939-48» и «Journey Through Utopia»).
В Японии, Хатта Шузо развил анархо-коммунизм Кропоткина в
новых направлениях в период между мировыми войнами. Названный
«настоящим анархизмом», он создал анархизм, который был
конкретной альтернативой для в основном крестьянской страны, в
которой были активны он и тысячи его товарищей. Отвергая
определенные аспекты синдикализма, они организовали рабочих в
профсоюзы, также работая с крестьянами для «закладывания камней,
на которых будет построено новое общество, которого мы
жаждем для пробуждающихся крестьян», которые «составляют
большинство населения». Их новое общество было основано на
децентрализованных коммунах, которые совмещали промышленность
и сельское хозяйство, потому что, как сказал один товарищ
Хатты, «деревня перестанет быть простой коммунистической
сельскохозяйственной деревней и станет кооперативным
обществом со сплавом сельского хозяйства и промышленности».
Хатта отрицал идею, что они стремились вернуться в идеальное
прошлое, говоря, что анархисты были «полностью противоположны
людям, ностальгирующим по средним векам. Мы стремимся
использовать машины как средства производства и, на самом деле,
надеемся на изобретение еще более сложных машин» (цит.: John
Crump, Hatta Shuzo and Pure Anarchism in Interwar Japan, С.
122-123, и стр. 144).
Главой индивидуального анархизма, несомненно, был
Бенджамин Такер. Такер, в своей «Вместо книги» использовал свой
интеллект и юмор, чтобы атаковать всех, кого он считал врагами
свободы (в основном капиталистов, но также нескольких анархистов!
Например, Такер отлучил Кропоткина и других анархо-коммунистов
от анархизма. Кропоткин не остался в долгу). Такер основывался на
таких значительных мыслителях, как Джозиа Уаррен, Лисандер
Спунер, Стивен Перл Эндрюс и Вильям Б. Грин, адаптируя
мютюэлизм Прудона к условиям докапиталистической Америки
(смотри книгу Рудольфа Роккера «Pioneers of American
Freedom» для подробностей). Защищая рабочего, ремесленника и
мелкого фермера от намерения государства строить капитализм
посредством государственного вмешательства, Такер утверждал, что
капиталистическая эксплуатация будет отменена созданием
абсолютно свободного некапиталистического рынка, в котором
четыре государственные монополии, используемые, чтобы создать
капитализм, будут разрушены посредством взаимного кредитования и
«занятия и пользования» земли и прав на ресурсы. Твердо поставив
себя в социалистический лагерь, он признавал (как Прудон), что все
нетрудовые доходы были кражей и поэтому противостоял прибыли с
капитала, ренте и проценту. Он перевел «Что такое
собственность?» и «System of Economical
Contradictions» Прудона и «Бог и Государство» Бакунина.
Соотечественник Такера, Джозеф Лабади был активным трейд-
юнионистом и автором в газете Такера Liberty. Его сын, Лоуренс
Лабади, понес анархо-индивидуалистический факел после смерти
Такера, считая, что «свобода в каждом шаге жизни самый
возможный способ повышения человеческой расы к более
счастливым условиям».
Несомненно, Лев Толстой самый известный писатель, связанный
с религиозным анархизмом, имел великое влияние в распространении
спиритуальных и пацифических идей, связанных с этим течением.
Влияя на таких примечательных людей, как Ганди и Католическая
Рабочая Группа с Дороти Дэй, Толстой представил радикальную
интерпретацию христианства, которая подчеркивала индивидуальную
ответственность и свободу, а не бездумный авторитаризм и иерархию,
которой отмечено мэйнстримное христианство. Работы Толстого, как
работы другого радикального христианского либертарианца
Кристиана Уильяма Блэйка, вдохновили многих христиан к
либертарианскому видению послания Иисуса, которое было спрятано
мэйнстримными церквями. Таким образом, христианский анархизм
содержит, наряду с Толстым, что «христианство в своем настоящем
смысле положит конец государству» (смотри, например, Толстого
«Царство Божие внутри нас» и Питера Маршалла «William Blake:
Visionary Anarchist»).
В более недавнее время, Ноам Хомский (в таких работах,
как «Deterring Democracy», «Necessary Illusions», «World
Orders», «Old and New», «Rogue States», «Hegemony or
Survival» и многих других) и Мюррей Букчин («Post-Scarcity
Anarchism», «The Ecology of Freedom», «Towards an Ecological
Society», и «Remaking Society», среди других) держали движение
социального анархизма на переднем крае политической теории и
анализа. Работа Букчина поместила анархизм в центр экологического
мышления и была постоянной угрозой тем, кто хотел
мистифицировать или развратить движение за создание
экологического общества. «The Murray Bookchin
Reader» содержит репрезентативную выборку из его работ. К
сожалению, за несколько лет до своей смерти, Букчин отдалился от
анархизма, который он защищал 40 лет (хотя в конце он оставался
либертарным социалистом). Самые известные работы Хомского — это
хорошо задокументированная критика империализма США и того, как
работают медиа. Также он много писал об анархической традиции и
идеях в самом знаменитом его эссе «Notes on Anarchism» (в «For
Reasons of State»), его защиту анархической социальной революции
от буржуазных историков можно прочитать в «Objectivity and Liberal
Scholarship» (в «Американской власти и Новых мандаринах»).
Эти и многие его другие откровенные анархические эссе и интервью
могут быть найдены в сборнике «Chomsky on Anarchism». Другие
хорошие источники его анархических идей это «Radical Priorities»,
«Language and Politics» и памфлет «Government in the
Future». «Понимая власть» и «The Chomsky Reader» — это
прекрасные введения в его мысль.
 Британия также видела важную серию анархических
мыслителей. Хеберт Рид (возможно единственный анархист, который
принял рыцарство!) написал несколько работ об анархической
философии и теории (смотри его сборник эссе «Anarchy and
Order»). Его анархизм происходил прямо из его эстетических
убеждений и он был убежденным пацифистом. Он давал свежий
взгляд на традиционные темы анархизма и регулярно писал в
анархическую прессу (смотри сборник статей «A One-Man
Manifesto» и другие издания от Freedom Press). Другим анархо-
пацифистом был Алекс Комфорт. Он написал Joy of Sex и также был
активистом. Он писал, в частности, о пацифизме, психиатрии и
сексуальной политике с либертарианских позиций. Его самой
известной анархической книгой была «Authority and
Delinquency» и сборник его анархических памфлетов и статей был
опубликован под заголовком «Writings against Power and Death».
Однако самым известным и влиятельным британским
анархистом был Колин Вард. Он стал анархистом, когда был
размещен в Глазго во время Второй Мировой Войны и был в
анархической группе. Став анархистом, он много писал в
анархическую прессу. Он был редактором Freedom, а также
редактировал влиятельный ежемесячный журнал Anarchy в 1960-ые
(выборка статей, выбранных Вардом, может быть найдена в книге «A
Decade of Anarchy»). Однако, его самая известная книга
это «Anarchy in Action», где он обновил «Взаимопомощь как
фактор эволюции» Кропоткина, показав и задокументировав
анархическую природу ежедневной жизни даже во время
капитализма. Его большие работы о жилищных условиях
подчеркнули важность коллективной самопомощи и социального
управления жильем против злых близнецов приватизации и
национализации (смотри, например, его книги «Talking
Houses» и «Housing: An Anarchist Approach»). Он бросил
анархический взгляд на многие другие вопросы, включая
использование воды, («Reflected in Water: A Crisis of Social
Responsibility») транспорта («Freedom to go: after the motor
age») и социальными пособиями («Social Policy: an anarchist
response»). Его «Anarchism: A Very Short Introduction» это
хорошая начальная точка для изучения анархизма и его взгляда на
анархизм, в то время как «Talking Anarchy» предоставляет
замечательный обзор его идей и жизни. Наконец, мы должны
упомянуть об Альберте Мельтцере и Николасе Валтере, оба они много
писали в анархическую прессу и написали два хорошо известных
коротких введения в анархизм («Anarchism: Arguments for and
against» и «About Anarchism», соответственно).
Мы можем продолжить; есть много писателей, которых мы
можем упомянуть. Но кроме них, есть тысячи «обычных» бойцов
анархистов, которые никогда не писали книги, но чей здравый смысл
и активизм вдохновили дух бунта в обществе и помогли построить
новый мир в скорлупе старого. Как сказал Кропоткин, «анархизм
родился среди людей; и он продолжит быть полным жизни и
креативной энергии, только если продолжит быть народной
вещью». [Anarchism, стр. 146]
Мы надеемся, что эта концентрация анархических мыслителей
не заставит вас думать, что существует некоторое разделение между
активистами и интеллектуалами в движении. Это далеко не так.
Немногие анархисты являются только мыслителями или только
активистами. Обычно они совмещают. Кропоткин, например, был
посажен в тюрьму за свой активизм, также как Малатеста и Гольдман.
Махно, больше всего известный за активное участие в Российской
Революции, также писал теоретические статьи в анархическую прессу
во время революции и после. То же самое можно сказать о Луизе
Мишель, чья военная активность во время Парижской Комунны и
построения анархического движения во Франции после Комунны не
помешала ей писать статьи для либертарианской прессы. Мы просто
показываем ключевых анархических мыслителей, чтобы
заинтересованные могли прочитать об их идеях напрямую.
A.4.1 Есть ли мыслители, близкие к анархизму?
Да. Есть много мыслителей, которые близки к анархизму. Они
исходят как из либеральных, так и из социалистических традиций.
Хотя это может показаться удивительным, но анархизм связан с
обеими идеологиями. Очевидно, что индивидуалистические
анархисты ближе всего к либеральной традиции, в то время как
социальные анархисты ближе всего к социалистической.
Действительно, как выразился Николас Уолтер, «анархизм
можно рассматривать как развитие либо от либерализма, либо от
социализма, либо и от либерализма, и от социализма. Подобно
либералам, анархисты хотят свободы; подобно социалистам,
анархисты хотят равенства». Однако «анархизм — это не просто
смесь либерализма и социализма... мы принципиально отличаемся
от них». [About Anarchism, стр. 29 и стр. 31] В этом он
перекликается с комментариями Роккера в «Анархо-
Синдикализме». И это может быть полезным инструментом для
выявления связей между анархизмом и другими теориями, однако
следует подчеркнуть, что анархизм
предлагает анархистскую критику как либерализма, так и
социализма, и мы не должны погружать уникальность анархизма в
другие философии.
В главе А.4.2 рассматриваются либеральные мыслители, близкие
к анархизму, в то время как в главе А.4.3 выделяются те социалисты,
которые близки к анархизму. Есть даже марксисты, которые внедряют
либертарианские идеи в свою политику, и они обсуждаются в главе
А.4.4. И, конечно, есть мыслители, которые не могут быть так легко
классифицированы и будут обсуждаться здесь.
Экономист Дэвид Эллерман создал впечатляющий объем работ,
отстаивая демократию на рабочем месте. Явно связывая свои идеи с
ранними британскими социалистами-рикардианцами и Прудоном, в
таких работах, как «Демократическая фирма, принадлежащая
рабочему» (The Democratic Worker-Owned
Firm) и «Cобственность и контракт в экономике» (Property
and Contract in Economics), он представил как основанную на
правах, так и основанную на рабочей собственности защиту
самоуправления от капитализма. Он утверждает, что «сегодняшние
экономические демократы — это новые аболиционисты,
пытающиеся упразднить весь институт аренды людей в пользу
демократического самоуправления на рабочем месте», ибо
их «критика не нова; она была разработана в доктрине
просвещения о неотъемлемых правах. Он был применен
аболиционистами против добровольного договора о
самопорабощении и политическими демократами против
добровольной защиты сокращения недемократического
правительства». [The Democratic Worker-Owned Firm, стр. 210]
Любой, кто, подобно анархистам, интересуется кооперативами
производителей как альтернативой наемному рабству, найдет его
работу чрезвычайно интересной.
Эллерман не единственный, кто подчеркивает преимущества
сотрудничества. Важная работа Альфи Кона о пользе кооперации
основана на исследованиях Кропоткина о взаимопомощи и,
следовательно, представляет интерес для социальных анархистов. В
книге «No Contest: the case against competition» и «Punished by
Rewards» Кон обсуждает (с обширными эмпирическими данными)
недостатки и негативное влияние конкуренции на тех, кто ей
подвержен. В своих работах он обращается как к экономическим, так и
к социальным проблемам и показывает, что конкуренция — это не то,
чем она должна быть.
В рамках теории феминизма Кэрол Пейтмен является наиболее
очевидным либертарианским мыслителем. Независимо от Эллермана,
Пейтмен выдвинул мощный аргумент в пользу самоуправляемой
ассоциации как на рабочем месте, так и в обществе в целом.
Основываясь на либертарианском анализе аргументов Руссо, ее
анализ теории контрактов является новаторским. Если какую-то тему
и следует приписать творчеству Пейтмен, то это может быть свобода и
то, что значит быть свободным. Для нее свобода может
рассматриваться только как самоопределение и, следовательно,
отсутствие подчинения. Поэтому она выступала за партисипативную
(с прямым участием) форму демократии с момента ее первой крупной
работы «Участие и Демократическая теория» (Participation
and Democratic Theory). В этой книге, новаторском исследовании в
области демократии участия, она разоблачила ограничения
либерально-демократической теории, проанализировала работы
Руссо, Милля и Коула и представила эмпирические доказательства
преимуществ участия для вовлеченных лиц.
В «Проблеме политических обязательств» (Problem of
Political Obligation) Пейтмен обсуждает «либеральные» аргументы
о свободе и находит их недостаточными. Для либерала человек
должен согласиться на то, чтобы им управлял другой, но это
открывает «проблему», что он может не согласиться и, возможно,
никогда не соглашался. Таким образом, у либерального государства не
было бы оправдания. Она углубляет свой анализ, чтобы задаться
вопросом, почему свобода должна быть приравнена к согласию на то,
чтобы ею управляли, и предлагает демократическую теорию участия,
в которой люди коллективно принимают свои собственные решения
(самоотверженное обязательство перед своими согражданами, а не
перед государством). Обсуждая Кропоткина, она показала свое
понимание социальной анархистской традиции, с которой, очевидно,
связана ее собственная теория.
Пейтмен опирается на этот анализ в своей
книге «Сексуальный контракт» (The Sexual Contract), где она
анализирует сексизм классической либеральной и демократической
теории. Она анализирует слабость так называемой
«контрактарианской» теории (классического либерализма и правого
«либертарианства») и показывает, как она ведет не к свободным
ассоциациям самоуправляющихся индивидов, а к социальным
отношениям, основанным на авторитете, иерархии и власти, в
которых немногие управляют многими.
Ее анализ государства, брака и наемного труда глубоко
либертарианский, показывая, что свобода должна означать больше,
чем согласие быть управляемым. Таков парадокс капиталистического
либерализма, ибо предполагается, что человек свободен для того,
чтобы согласиться на контракт, но, оказавшись внутри него, он
сталкивается с реальностью подчинения чужим решениям (смотрите
главу А.4.2 для дальнейшего обсуждения).
Ее идеи бросают вызов некоторым из основных убеждений
западной культуры о свободе личности, а ее критика основных
политических философов эпохи Просвещения сильна и убедительна.
Имплицитная критика — это критика не только консервативной и
либеральной традиции, но и патриархата и иерархии внутри левых
сил. Наряду с этими работами имеется сборник ее эссе под
названием «Расстройство женщин» (The Disorder of Women).
В рамках так называемого «Антиглобалистского» движения
Наоми Кляйн демонстрирует осознание либертарианских идей, и ее
собственная работа имеет либертарианскую направленность (мы
называем ее «так называемой», поскольку ее члены являются
интернационалистами, стремящимися к глобализации снизу, а не
навязанной сверху и для немногих). Она впервые привлекла к себе
внимание как автор No Logo, который показывает рост
потребительского капитализма, обнажая темную реальность за
глянцевыми брендами капитализма и, что более важно, подчеркивая
сопротивление ему. Не будучи далеким академиком, она является
активным участником движения, о котором пишет в «Заборах и
окнах» (Fences and Windows), сборнике эссе о глобализации, ее
последствиях и волне протестов против нее.
Статьи Кляйн хорошо написаны и привлекательны, освещая
реальность современного капитализма, разрыв, как она
выразилась, «между богатством и властью, но также между
риторикой и реальностью, между тем, что говорится и что
делается. Между обещаниями глобализации и ее реальными
последствиями». Она показывает, как мы живем в мире, где рынок
(то есть капитал) становится «свободнее», а люди страдают от
усиления государственной власти и репрессий. Как неизбранный
аргентинский президент называет народные собрания этой
страны «антидемократическими». Как риторика о свободе
используется в качестве инструмента для защиты и увеличения
частной власти (как она напоминает нам, «всегда отсутствует в
обсуждении [глобализации] вопрос о власти. Так много споров,
которые мы ведем о теории глобализации, на самом деле касаются
власти: кто ее держит, кто ее осуществляет и кто ее маскирует,
делая вид, что она больше не имеет значения»). [Fences and
Windows, С. 83–4 и стр. 83]
И как люди по всему миру сопротивляются. По ее
словам, «многие [в движении] устали от того, что за них говорят и
о них говорят. Они требуют более прямой формы политического
участия». Она сообщает о движении, частью которого она является,
которое стремится к глобализации снизу, которое «основано на
принципах прозрачности, подотчетности и самоопределения,
которое освобождает людей, а не освобождает капитал». Это
означает, что мы выступаем против «корпоративной глобализации...
это централизация власти и богатства во все меньшее число рук»,
представляя альтернативу, которая заключается в «децентрализации
власти и создании потенциала принятия решений на основе общин
— будь то через профсоюзы, районы, фермы, деревни, анархистские
коллективы или местное самоуправление». Все сильны
анархистскими принципами и, подобно анархистам, она хочет, чтобы
люди сами управляли своими делами, и фиксирует попытки по всему
миру сделать именно это (многие из которых, как отмечает Кляйн,
являются анархисткими или находятся под влиянием анархистских
идей, иногда зная, иногда нет). [Там же, стр. 77, стр. 79 и стр. 16]
 Не будучи анархисткой, она сознает, что реальные перемены
происходят снизу, через самодеятельность людей рабочего класса,
борющихся за лучший мир. Децентрализация власти — ключевая идея
книги. По ее словам, «цель» описываемых ею социальных движений
состоит в том, чтобы «не брать власть для себя, а бросить
принципиальный вызов централизации власти» и таким образом
создать «новую культуру живой прямой демократии... та, которая
подпитывается и укрепляется непосредственным участием». Она
не призывает движение инвестировать себя в новых лидеров, и она
также (как и левые) не думает, что избрание нескольких лидеров для
принятия решений для нас равнозначно «демократии» («цель – не
лучшие далекие правила и правители, а близкая демократия на
местах»). Кляйн, таким образом, добирается до сути вопроса.
Реальные социальные перемены основаны на расширении прав и
возможностей широких слоев населения, «стремлении к
самоопределению, экономической устойчивости и демократии
участия». Учитывая это, Кляйн представила либертарианские идеи
широкой аудитории. [Там же, стр. xxvi, С. xxvi-xxvii, стр. 245 и стр.
233]
Другие известные либертарианские мыслители включают Генри
Д. Торо, Альберта Камю, Олдоса Хаксли, Льюиса Мамфорда и Оскара
Уайльда. Таким образом, существует множество мыслителей, которые
подходят к анархистским выводам и обсуждают темы,
представляющие интерес для либертарианцев. Как отмечал сто лет
назад Кропоткин, такого рода писатели «полны идей, которые
показывают, как тесно анархизм переплетается с работой, идущей
в современной мысли в том же направлении освобождения человека
от государственных уз, как и от уз капитализма». [Anarchism,
стр. 300] Единственное изменение с тех пор заключается в том, что в
список можно добавить больше имен.
Питер Маршалл обсуждает идеи большинства, но не всех,
неанархистских либертарианцев, которых мы упоминаем в этом и
последующих разделах его книги по истории анархизма, «Требуя
невозможного». Книга Клиффорда Харпера «Anarchy: A Graphic
Guide» также является полезным руководством для получения
дополнительной информации.

A.4.2 Есть ли либеральные мыслители, близкие к

анархизму?
Как отмечалось в предыдущей главе, есть мыслители как
либеральной, так и социалистической традиций, которые
приближаются к анархистской теории и идеалам. Это понятно, так как
анархизм разделяет определенные идеи и идеалы с обоими
течениями.
 Однако, как станет ясно из глав А.4.3 и А.4.4, анархизм имеет
много общего с социалистической традицией, частью которой он
является. Это объясняется тем, что классический либерализм является
глубоко элитарной традицией. Труды Локка и вдохновленная им
традиция были направлены на оправдание иерархии, государства и
частной собственности. Как отмечает Кэрол Пейтмен, «естественное
состояние Локка с его отцами-правителями и капиталистической
экономикой, безусловно, не найдет одобрения у анархистов», так же
как и его видение общественного договора и либерального
государства, которое он создает. Государство в котором, как
рассказывает Пейтмен, «только мужчины, владеющие
значительными объемами материальной собственности, являются
политически значимыми членами общества», существует «именно
для того, чтобы сохранить имущественные отношения
развивающейся капиталистической рыночной экономики, а не
нарушать их». Для большинства, не имеющих собственности, они
выразили «молчаливое согласие» на то, чтобы ими управляли
немногие, «решив остаться в стране своего рождения, достигнув
совершеннолетия». [The Problem of Political Obligation, стр. 141,
стр. 71, стр. 78 и стр. 73]
Таким образом, анархизм находится в противоречии с тем, что
можно назвать прокапиталистической либеральной традицией,
которая, вытекая из Локка, опирается на его обоснование иерархии.
Как отмечает Дэвид Эллерман, «существует целая либеральная
традиция извиняться за недемократическое правительство,
основанное на согласии — на добровольном общественном договоре,
отчуждающем права управления суверену». В экономике это
отражается в их поддержке наемного труда и капиталистической
автократии, которую он создает для «трудового договора –
современной ограниченной версии рабочего места» таких
контрактов. [The Democratic Worker-Owned Firm, стр. 210] Этот
прокапиталистический либерализм по существу сводится к свободе
выбора хозяина или, если вы относитесь к числу немногих
счастливчиков, самому стать хозяином. Идея о том, что свобода
означает самоопределение для всех во все времена, чужда
либеральной традиции. Скорее, она основана на идее
«самопринадлежности», что вы «владеете» собой и своими правами.
Следовательно, вы можете продать (отчуждать) свои права и свободы
на рынке. Как мы обсуждаем в подразделе B.4, на практике это
означает, что большинство людей подчиняются автократическому
правлению в течение большей части своего времени бодрствования
(будь то на работе или в браке).
Современный эквивалент классического либерализма – это
правая «либертарианская» традиция, связанная с Милтоном
Фридманом, Робертом Нозиком, фон Хайеком и т. д. Поскольку они
стремятся свести государство к простому защитнику частной
собственности и насаждателю иерархий, создаваемых социальными
институтами, их ни в коем случае нельзя считать близкими к
анархизму. То, что называют «либерализмом», скажем, в
Соединенных Штатах, является более демократической либеральной
традицией и имеет, подобно анархизму, мало общего с
пронзительными прокапиталистическими защитниками
минимального государства. В то время как они могут (иногда) быть
счастливы осудить нападения государства на личную свободу, они
более чем счастливы защищать «свободу» владельца собственности
налагать точно такие же ограничения на тех, кто использует их землю
или капитал.
Учитывая, что феодализм сочетал собственность и господство,
что управление людьми, живущими на земле, было атрибутом
собственности на эту землю, не будет преувеличением сказать, что
правая «либертарианская» традиция — это просто ее современная
(добровольная) форма. Она не более свободолюбива, чем феодалы,
которые боролись с властью короля, чтобы защитить свою власть над
собственной землей и крепостными. Как отмечает
Хомский, «либертарианские доктрины, которые особенно модны в
США и Великобритании... мне кажется, сводятся к пропаганде той
или иной формы нелегитимной власти, нередко реальной тирании».
[Marxism, Anarchism, and Alternative Futures, стр. 777] Более
того, как отметил Бенджамин Такер в отношении своих
предшественников, хотя они с удовольствием нападают на любое
государственное регулирование, которое приносит пользу многим или
ограничивает их власть, они молчат о законах (а также о правилах и о
«правах»), которые приносят пользу немногим.
Однако есть и другая либеральная традиция, по существу
докапиталистическая, имеющая больше общего с устремлениями
анархизма. Как выразился Хомский:
«Эти идеи [анархизма] вырастают из просвещения; их корни
лежат в рассуждениях Руссо о неравенстве, Гумбольта о
границах действия государства, Канта, настаивающего в
своей защите Французской революции, что свобода является
предварительным условием для обретения зрелости для свободы, а
не даром, который должен быть предоставлен, когда такая
зрелость достигнута... С развитием индустриального
капитализма, новой и неожиданной системы несправедливости,
именно либертарианский социализм сохранил и расширил
радикальное гуманистическое послание просвещения и классические
либеральные идеалы, которые были извращены в идеологию для
поддержания формирующегося социального порядка. На самом деле,
исходя из тех же самых предпосылок, которые побудили
классический либерализм выступить против вмешательства
государства в общественную жизнь, капиталистические
общественные отношения также недопустимы. Это ясно,
например, из классической работы [Вильгельма фон]
Гумбольдта «Пределы действия государства», которая
предвосхитила и, возможно, вдохновила [Джона Стюарта] Милля...
Эта классика либеральной мысли, завершенная в 1792 году, по своей
сути глубоко, хотя и преждевременно, антикапиталистична. Его
идеи должны быть ослаблены до неузнаваемости, чтобы
превратиться в идеологию индустриального капитализма». [«Notes
on Anarchism», For Reasons of State, стр. 156]
Хомский более подробно обсуждает это в своем эссе «Язык и
свобода» (содержащемся как в «Разуме государства», так и
в «Читалке Хомского»). Помимо Гумбольта и Милля, к таким
«докапиталистическим» либералам можно отнести таких радикалов,
как Томас Пейн, который представлял себе общество, основанное на
ремесленниках и мелких фермерах (то есть докапиталистическую
экономику) с грубым уровнем социального равенства и, конечно же,
минимальным правительством. Его идеи вдохновляли радикалов
рабочего класса по всему миру, и, как напоминает нам Э. П.
Томпсон, «Права человека» Пейна были «основополагающим
текстом английского [и шотландского] рабочего движения». В то
время как его идеи о правительстве «близки к теории анархизма», его
реформаторские предложения «задают направление к социальному
законодательству XX века». [The Making of the English Working
Class, стр. 99, стр. 101 и стр. 102] Сочетание заботы о свободе и
социальной справедливости сближает его с анархизмом.
Есть еще Адам Смит. В то время как правые (особенно элементы
«либертарианского» права) называют его классическим либералом,
его идеи более сложны. Например, как отмечает Ноам Хомский, Смит
выступал за свободный рынок, потому что «он привел бы к
совершенному равенству, равенству условий, а не просто
равенству возможностей». [Class Warfare, стр. 124] Как выразился
сам Смит, «в обществе, где вещи оставлены следовать своим
естественным курсом, где существует совершенная свобода»,
означало бы, что «преимущества скоро возвратятся на уровень
других занятий», и поэтому «различные занятия труда и капитала
должны быть... либо совершенно равны, либо постоянно
стремиться к равенству». Он также не выступал против
государственного вмешательства или государственной помощи
рабочим классам. Например, он выступал за государственное
образование в целях противодействия негативным последствиям
разделения труда. Более того, он был против вмешательства
государства, потому что всякий раз, когда «законодательный орган
пытается урегулировать разногласия между хозяевами и их
рабочими, его советники всегда являются хозяевами. Поэтому,
когда регулирование идет на пользу рабочим, оно всегда справедливо
и равноправно; но иначе обстоит дело, когда оно идет на пользу
хозяевам». Он отмечает, что «закон» будет «очень
строго» наказывать рабочие объединения, игнорируя при этом
объединения хозяев («если бы он действовал беспристрастно, то и с
хозяевами поступал бы точно так же»). [The Wealth of Nations,
стр. 88 и стр. 129] Таким образом, государственное вмешательство
должно было быть противопоставлено в целом, потому что
государство управлялось немногими для немногих, что сделало бы
государственное вмешательство выгодным немногим, а не многим.
Сомнительно, что Смит оставил бы свои идеи о невмешательстве в
экономику неизменными, если бы дожил до развития корпоративного
капитализма. Именно эту критическую грань работы Смита удобно
игнорировать тем, кто претендует на него в классической либеральной
традиции.
Смит, утверждает Хомский, был «докапиталистической и
антикапиталистической личностью с корнями в эпоху
Просвещения». Да, он утверждает: «Классические либералы, [Томас]
Джефферсоны и Смиты выступали против концентрации власти,
которую они видели вокруг себя... Они не видели других форм
концентрации власти, которые только развились позже. Когда они
их видели, они им не нравились. Джефферсон был хорошим
примером. Он решительно выступал против концентрации власти,
которую он видел развивающейся, и предупреждал, что банковские
учреждения и промышленные корпорации, которые едва появились в
его время, уничтожат достижения революции». [Там же, стр. 125]
Как отмечает Мюррей Букчин, Джефферсон «наиболее четко
отождествляется в ранней истории Соединенных Штатов с
политическими требованиями и интересами независимого
фермера-собственника». [The Third Revolution, Т. 1, С. 188–9]
Иными словами, с докапиталистическими экономическими формами.
Мы также находим, что Джефферсон
противопоставляет «аристократов» и «демократов». Первые —
это «те, которые боятся народа и не доверяют ему, и хотят
отнять у него всю власть в руках высших классов».
Демократы «идентифицируют себя с людьми, доверяют им, лелеют
и считают их честным и безопасным... хранилищем общественных
интересов,» если не всегда «самым мудрым». [цит.:
Chomsky, Powers and Prospects, стр. 88] Как отмечает
Хомский, «аристократы» были «защитниками растущего
капиталистического государства, к которому Джефферсон
относился с тревогой, признавая очевидное противоречие между
демократией и капитализмом». [Там же, стр. 88] В эссе Клаудио
Дж.Каца «Либеральный антикапитализм Томаса
Джефферсона» эти вопросы с пользой исследуются. [American
Journal of Political Science, Т. 47, №1 (Январь, 2003), С. 1–17]
Джефферсон даже зашел так далеко, что
утверждал: «Небольшой бунт время от времени — это хорошо... Это
лекарство, необходимое для крепкого здоровья правительства...
Древо свободы должно время от времени обновляться кровью
патриотов и тиранов». [цит.: Howard Zinn, A People’s History of
the United States, стр. 94] Однако его либертарианские полномочия
повреждены тем, что он является одновременно президентом
Соединенных Штатов и рабовладельцем, но по сравнению с другими
«отцами-основателями» американского государства его либерализм
имеет демократическую форму. Как напоминает нам Хомский, «все
отцы — основатели ненавидели демократию — Томас Джефферсон
был частичным исключением, но только частичным».
Американское государство, как классическое либеральное
государство, было создано (цитируя Джеймса Мэдисона) «для
защиты меньшинства богатых от большинства». Или, повторяя
принцип Джона Джея, «люди, которые владеют страной, должны
управлять ею». [Understanding Power, стр. 315] Если Америка
является (формально) демократией, а не олигархией, то это
происходит вопреки, а не благодаря классическому либерализму.
Кроме того, есть Джон Стюарт Милль, который признал
фундаментальное противоречие в классическом либерализме. Как
может идеология, которая провозглашает индивидуальную свободу,
поддерживать институты, которые систематически сводят эту свободу
на нет на практике? По этой причине Милль критиковал
патриархальный брак, утверждая, что брак должен быть
добровольным объединением равных, с «симпатией в равенстве...
жить вместе в любви, без власти с одной стороны и послушания с
другой». Отвергая идею о том, что в любом объединении должен быть
«абсолютный хозяин», он указал, что в «партнерстве в бизнесе... не
установлено и не считается необходимым вводить в действие, что
в каждом партнерстве один партнер должен полностью
контролировать концерн, а другие обязаны подчиняться его
правилам». [«The Subjection of Women», цит по: Susan L. Brown, The
Politics of Individualism, С. 45–6]
Однако его собственный пример показал недостаток
либеральной поддержки капитализма, поскольку наемный работник
подчиняется отношениям, в которых власть переходит к одной
стороне, а повиновение – к другой. Неудивительно поэтому, как он
утверждал, что «форма ассоциации... которая должна продолжать
совершенствоваться и в конечном итоге должна преобладать, это
не та, которая может существовать между капиталистом как
начальником и рабочими без права голоса в управлении, а
ассоциация самих рабочих на условиях равенства, коллективно
владеющих капиталом... и работающих под руководством
менеджеров, избираемых и смещаемых ими самими». [The
Principles of Political Economy, стр. 147] Автократическое
управление в рабочее время едва ли совместимо с максимой Милля о
том, что «над самим собой, над своим телом и умом, индивидуум
суверен». Оппозиция Милля централизованному правительству и
наемному рабству привела его идеи ближе к анархизму, чем
большинство либералов, как и его комментарий о том,
что «социальный принцип будущего» заключается в том, «как
объединить величайшую индивидуальную свободу действий с общей
собственностью на сырье земного шара и равным участием всех в
выгодах совместного труда». [цит.: Peter Marshall, Demanding the
Impossible, стр. 164] Его защита индивидуальности, «О свободе»,
является классической, хотя и ошибочной работой, и его анализ
социалистических тенденций («Главы о социализме») заслуживает
прочтения для оценки их плюсов и минусов с (демократической)
либеральной точки зрения.
Как и Прудон, Милль был предтечей современного рыночного
социализма и твердым сторонником децентрализации и социального
участия. Это неудивительно, утверждает Хомский, поскольку
классическая либеральная мысль докапиталистической
эпохи «противостояла государственному вмешательству в
общественную жизнь, как следствие более глубоких предпосылок о
человеческой потребности в свободе, разнообразии и свободной
ассоциации. Исходя из тех же предпосылок, капиталистические
производственные отношения, наемный труд, конкуренция,
идеология ‟собственнического индивидуализма» — все это должно
рассматриваться как принципиально античеловеческое.
Либертарианский социализм следует рассматривать как
наследника либеральных идеалов Просвещения». [«Notes on
Anarchism», там же, стр. 157]
Таким образом, анархизм имеет общие черты с
докапиталистическими и демократическими либеральными формами.
Надежды этих либералов были разбиты с развитием капитализма.
Процитируем анализ Рудольфа Роккера:
«Либерализм и демократия были преимущественно
политическими понятиями, и так как подавляющее большинство
первоначальных приверженцев того и другого поддерживали право
собственности в старом смысле, то они должны были отказаться
от них обоих, когда экономическое развитие пошло по пути,
который практически не мог быть согласован с первоначальными
принципами демократии, а тем более с принципами либерализма.
Демократия с ее девизом ‟Все граждане равны перед законом” и
либерализм с его ‟правом человека на собственную личность”
потерпели кораблекрушение в условиях капиталистической
экономической формы. До тех пор, пока миллионы людей в каждой
стране вынуждены были продавать свою рабочую силу небольшому
меньшинству собственников и впадать в самую жалкую нищету, не
находя покупателей, так называемое ‟равенство перед законом”
остается просто благочестивым обманом, так как законы
создаются теми, кто оказывается обладателем общественного
богатства. Но точно так же не может быть и речи о ‟праве на
собственную личность”, ибо это право заканчивается, когда
человек вынужден подчиниться экономическому диктату другого,
если он не хочет голодать». [Anarcho-Syndicalism, стр. 10]
A.4.3 Есть ли социалистические мыслители, близкие
к анархизму?
Анархизм развивался в ответ на развитие капитализма, и именно
в неанархистской социалистической традиции анархизм находит
большинство попутчиков.
Первые британские социалисты (так называемые социалисты-
рикардианцы), последовавшие за Робертом Оуэном, придерживались
идей, сходных с идеями анархистов. Например, Томас Ходжскин
излагал идеи, сходные с прудоновским мютюэлизмом, в то время как
Уильям Томпсон развивал негосударственную, общинную форму
социализма, основанную на «сообществах взаимного
сотрудничества», которые имели сходство с анархо-коммунизмом
(Томпсон был мютюэлистом, прежде чем стать коммунистом в свете
проблем, с которыми столкнулся бы даже некапиталистический
рынок). Джон Фрэнсис Брей также представляет интерес, как и
радикальный аграрианист Томас Спенс, который разработал
общинную форму земельного социализма, которая изложила многие
идеи, обычно связанные с анархизмом (смотрите «Аграрный
социализм Томаса Спенса» Брайана Морриса в его книге «Экология и
анархизм»). Более того, раннее британское профсоюзное
движение «разработало, шаг за шагом, теорию синдикализма» за
40 лет до Бакунина и либертарианского крыла I Интернационала.
[E.P. Thompson, The Making of the English Working Class, стр. 912]
Книга Ноэля Томпсона «Реальные права человека» является
хорошим обобщением всех этих мыслителей и движений, как и
классическая социальная история жизни рабочего класса (и
политики) этого периода, «Создание английского рабочего
класса».
Либертарианские идеи не исчезли в Британии в 1840-х годах.
Были также квазисиндикалисты гильдейских социалистов 1910-1920-х
годов, которые выступали за децентрализованную общинную систему
с рабочим контролем над
промышленностью. Переформулированный гильдейский
социализм Г. Д. Х. Коула является наиболее известной работой этой
школы, в которую также вошли авторские работы С. Г. Гобсона и А. Р.
Ораджа (Джеффри Остерегаард «Традиция рабочего
контроля» дает хорошее резюме идей гильдейского социализма).
Бертран Рассел, еще один сторонник гильдейского социализма, был
увлечен идеями анархизма и написал чрезвычайно информированное
и вдумчивое обсуждение анархизма, синдикализма и марксизма в
своей классической книге «Дорога к свободе».
Хотя Рассел был пессимистичен относительно возможности
анархизма в ближайшем будущем, он чувствовал, что это
была «конечная идея, к которой должно приблизиться общество».
Как социалист гильдий, он считал само собой разумеющимся, что «не
может быть никакой реальной свободы или демократии, пока люди,
которые выполняют работу в бизнесе, также не контролируют
его управление». Его видение хорошего общества поддержал бы
любой анархист: «Мир, в котором жив творческий дух, в котором
жизнь — это приключение, полное радости и надежды, основанное
на импульсе созидания, а не на желании сохранить то, чем мы
обладаем, или захватить то, чем обладают другие. Это должен
быть мир, в котором любовь имеет свободную игру, в котором
любовь очищена от инстинкта господства, в котором жестокость
и зависть были рассеяны счастьем и беспрепятственным
развитием всех инстинктов, которые строят жизнь и наполняют
ее умственными наслаждениями». [цит.: Noam Chomsky, Problems
of Knowledge and Freedom, С. 59–60, стр. 61 и стр. x] Будучи
информированным и интересным писателем по многим вопросам, его
мысль и социальная активность оказали влияние на многих других
мыслителей, включая Ноама Хомского (чьи «Проблемы знания и
свободы» (Problems of Knowledge and Freedom) широко
обсуждают некоторые темы, затронутые Расселом).
Другим важным британским либертарианским
социалистическим мыслителем и активистом был Уильям Моррис.
Моррис, друг Кропоткина, активно участвовал в Социалистической
Лиге и возглавлял ее антипарламентское крыло. Подчеркивая, что он
не был анархистом, нет большой реальной разницы между идеями
Морриса и большинства анархо-коммунистов (Моррис сказал, что он
был коммунистом и не видел необходимости добавлять к нему
«анархист», поскольку для него коммунизм был демократическим и
освободительным).
Видный член движения «Искусства и ремесла», Моррис
выступал за гуманизацию труда, чтобы была, цитируя название
одного из его самых известных эссе, как «Полезная работа против
бесполезного труда» (Useful Work vrs Useless Toil). Его
утопический роман «Новости из ниоткуда» (News from
Nowhere) рисует убедительное видение либертарианского
коммунистического общества, где индустриализация была заменена
общинной ремесленной экономикой. Это утопия, которая долгое
время привлекала большинство социальных анархистов. Обсуждение
идей Морриса, помещенных в контекст его знаменитой утопии,
смотрите в «Уильям Моррис и Новости из ниоткуда: видение нашего
времени» (William Morris and News from Nowhere: A Vision for Our
Time (Stephen Coleman and Paddy O’Sullivan (ред.))).
Также следует отметить греческого мыслителя Корнелия
Касториадиса. Первоначально троцкистская, Касториадисская оценка
глубоко ошибочного анализа Троцким сталинской России как
выродившегося рабочего государства привела его к отрицанию
сначала ленинизма, а затем и самого марксизма. Это привело его к
либертарианским выводам, видя ключевой вопрос не в том, кто
владеет средствами производства, а в иерархии. Таким образом,
классовая борьба шла между теми, кто обладал властью, и теми, кто ей
подчинялся. Это привело его к отказу от марксистской экономической
теории как ее стоимостного анализа, абстрагированного (то есть
игнорируемого!) от классовой борьбы в основе производства
(Автономистский марксизм отвергает эту интерпретацию Маркса, но
они единственные марксисты, которые это делают). Касториадис, как
и социальные анархисты, видел будущее общество как общество,
основанное на Радикальной автономии, всеобщем самоуправлении и
рабочих советах, организованных снизу вверх. Его трехтомное
собрание сочинений («Политические и социальные труды»
(Political and Social Writings)) является необходимым чтением для
всех, кто интересуется либертарианской социалистической политикой
и радикальной критикой марксизма.
Особо следует упомянуть Мориса Бринтона, который, помимо
перевода многих работ Касториадиса, был также значительным
либертарианским социалистическим мыслителем и активистом.
Бывший троцкист, как и Касториадис, Бринтон создал политическое
пространство для революционного либертарианского социализма,
противостоящего бюрократическому реформизму труда, а также
полицейско-государственному «социализму» сталинизма и
авторитаризму ленинизма, который его породил. Он выпустил
множество ключевых брошюр, которые сформировали мышление
целого поколения анархистов и других либертарианских социалистов.
Среди них были «Париж: май 1968 года» (Paris: May 1968), его
блестящий рассказ очевидца о близкой революции во
Франции, «Большевики и рабочий контроль» (The Bolsheviks
and Workers’ Control), в котором он изобличил враждебность
Ленина к рабочему самоуправлению, и «Иррациональное в
политике» (The Irrational in Politics), пересказ и развитие ранней
работы Вильгельма Райха. Эти и многие другие статьи были собраны в
книге «За власть трудящихся: Избранные труды Мориса
Бринтона» под редакцией Дэвида Гудвея.
 Американский историк-радикал Говард Зинн иногда называет
себя анархистом и хорошо осведомлен об анархистской традиции (он
написал превосходное вступительное эссе по «Анархизму» для
американского издания книги Герберта Рида). Наряду с его
классической народной историей Соединенных Штатов, его труды о
гражданском неповиновении и ненасильственных прямых действиях
имеют важное значение. Превосходный сборник эссе этого
либертарианского ученого-социалиста был выпущен под названием
«The Zinn Reader». Другими известными либертарианскими
социалистами, близкими к анархизму, являются Эдвард Карпентер
(смотрите, например, книгу Шейлы Роуботэм «Эдвард Карпентер:
Пророк новой жизни» (Edward Carpenter: Prophet of the New
Life)) и Симона Вейль («Угнетение и свобода» (Oppression and
Liberty)).
Следует также упомянуть тех рыночных социалистов, которые,
подобно анархистам, основывают свой социализм на самоуправлении
трудящихся. Отвергая централизованное планирование, они
вернулись к идеям индустриальной демократии и рыночного
социализма, отстаиваемым такими, как Прудон (хотя, исходя из
марксистского фона, они обычно не упоминают о связи, которую
подчеркивают их противники централизованного планирования).
Аллан Энглер («Апостолы жадности») и Дэвид
Швейкарт («Против капитализма» и «После капитализма»)
дали полезную критику капитализма и представили видение
социализма, укорененного в кооперативно организованных рабочих
местах. Сохраняя в своих политических идеях элемент управления и
государства, эти социалисты поставили экономическое
самоуправление в центр своего экономического видения и,
следовательно, ближе к анархизму, чем большинство социалистов.
A.4.4 Есть ли марксистские мыслители, близкие к
анархизму?
Ни один из либертарианских социалистов, которых мы
выделили в предыдущей главе, не был марксистом. Это
неудивительно, поскольку большинство форм марксизма
авторитарны. Однако это не относится ко всем школам марксизма.
Есть важные ответвления марксизма, которые разделяют
анархистское видение самоуправляемого общества. К ним относятся
Коммунизм рабочих советов (рэтекоммунизм), Ситуационизм и
Автономизм. Возможно, важно отметить, что эти немногие
марксистские тенденции, наиболее близкие к анархизму, как и ветви
самого анархизма, не названы в честь отдельных лиц. Мы обсудим
каждую из них по очереди.
Коммунизм рабочих советов родился в германской революции
1919 года, когда марксисты, вдохновленные примером русских советов
и испытывающие отвращение к централизму, оппортунизму и
предательству господствующих марксистских социал-демократов,
пришли к той же идее «прямого действия» и к тем же
антипарламентским и децентралистским выводам, что и анархисты со
времен Бакунина. Подобно либертарианскому оппоненту Маркса в I
Интернационале, они утверждали, что федерация рабочих советов
сформирует основу социалистического общества, и, следовательно,
видели необходимость в создании воинствующих рабочих
организаций для содействия их формированию. Ленин обрушился на
эти движения и их защитников в своей обличительной
речи «Детская болезнь левизны», которую коммунист Герман
Гортер уничтожил в своем «Открытом письме товарищу
Ленину». К 1921 году коммунисты рабочих советов порвали с
большевизмом, который уже фактически исключил их как из
национальных коммунистических партий, так и из
Коммунистического Интернационала.
Как и анархисты, они утверждали, что Россия была
государственно-капиталистической партийной диктатурой и не имела
ничего общего с социализмом. И снова, как анархисты,
рэтекоммунисты утверждают, что процесс построения нового
общества, как и сама революция, является либо делом самих людей,
либо обречен с самого начала. Как и анархисты, они тоже видели в
большевистском захвате советов (как и в захвате профсоюзов) подрыв
революции и начало восстановления угнетения и эксплуатации.
Чтобы узнать больше о коммунизме рабочих советов,
необходимо прочитать работы Пола Мэттика. Будучи наиболее
известным автором по марксистской экономической теории в таких
работах, как «Маркс и Кейнс», «Экономический кризис и
кризисная теория» и «Экономика, политика и эпоха
инфляции», Мэттик был коммунистом рабочих советов со времен
немецкой революции 1919/20 годов. Его
книги «Антибольшевистский коммунизм» и «Марксизм:
последнее прибежище буржуазии?» это прекрасное введение в
его политические идеи. Следует также прочитать работы Антона
Паннекука. Его классические «Рабочие советы» объясняют
коммунизм рабочих советов с первых принципов, в то время как
его «Ленин как философ» анализирует претензии Ленина на то,
чтобы быть марксистом (Серж Брисьянер, «Pannekoek and the
Workers’ Councils» – лучшее исследование развития идей
Паннекука). В Великобритании воинствующая суфражистка Сильвия
Панкхерст стала членом Совета коммунистов под влиянием русской
революции. Вместе с анархистами, такими как Гай Олдред, возглавила
оппозицию по импорту ленинизма в коммунистическое движение там
(смотрите Марк Шипуэй «Антипарламентский коммунизм:
движение за рабочие советы в Великобритании, 1917-45» для
получения более подробной информации о либертарианском
коммунизме в Великобритании). Отто Рюле и Карл Корш также
являются важными мыслителями в этой традиции.
Опираясь на идеи коммунизма рабочих советов, ситуационисты
развивали свои идеи в новых важных направлениях. Работая в конце
1950-ых и 1960-ых годов, они объединили рэтекоммунистические
идеи с сюрреализмом и другими формами радикального искусства,
чтобы произвести впечатляющую критику послевоенного
капитализма. В отличие от Касториадиса, чьи идеи оказали на них
влияние, ситуационисты продолжали считать себя марксистами,
развивая критику Маркса капиталистической экономики в критику
капиталистического общества, поскольку отчуждение переместилось
из сферы капиталистического производства в повседневную жизнь.
Они придумали выражение «Спектакль», чтобы описать
социальную систему, в которой люди отчуждаются от своей
собственной жизни и играют роль аудитории, зрителей. Таким
образом, капитализм превратил бытие в обладание, а теперь, со
спектаклем, он превратил обладание в явление. Они утверждали, что
мы не можем ждать отдаленной революции, а должны освободиться
здесь и сейчас, создавая события («ситуации»), которые нарушат
обычное и нормальное, чтобы выбить людей из отведенных им ролей
в обществе. Социальная революция, основанная на суверенных
рядовых собраниях и самоуправляемых советах, была бы конечной
«ситуацией» и целью всех ситуационистов.
Несмотря на критику анархизма, различия между этими двумя
теориями относительно незначительны, и влияние ситуационистов на
анархизм нельзя недооценивать. Многие анархисты приняли их
критику современного капиталистического общества, их
ниспровержение современного искусства и культуры в
революционных целях и их призыв к революционизации
повседневной жизни. По иронии судьбы, в то время как ситуационизм
рассматривал себя как попытку выйти за пределы традиционных
форм марксизма и анархизма, он, по существу, стал подчиняться
анархизму. Классическими работами ситуационизма
являются «Общество спектакля» Ги Дебора и «Революция
повседневной жизни» (The Revolution of Everyday Life) Рауля
Венейгема. «Международная Антология ситуационистов» (под
редакцией Кена Кнабба) является важным чтением для любого
начинающего Ситуациониста, как и собственные «Публичные
секреты» Кнабба.
Наконец, есть автономистский марксизм. Опираясь на труды
рэтекоммунизма, Касториадиса, ситуационизма и других, он ставит
классовую борьбу в центр своего анализа капитализма.
Первоначально он развивался в Италии в 1960-х годах и имеет много
течений, некоторые из которых ближе к анархизму, чем другие. Хотя
самым известным мыслителем в автономистской традиции, вероятно,
является Антонио Негри (который придумал замечательную фразу «У
денег есть только одно лицо, лицо босса» в «Марксе за Марксом»),
его идеи больше относятся к традиционному марксизму. Для
автономиста, чьи идеи ближе к анархизму, мы должны обратиться к
американскому мыслителю и активисту, который написал одно из
лучших резюме идей Кропоткина, в котором он с пользой указывает
на сходство между анархо-коммунизмом и автономистским
марксизмом («Кропоткин, самоуважение и кризис марксизма»,
Анархистские исследования, Том 2, № 3). Его книга «Чтение
Капитала политически» является важным текстом для понимания
автономизма и его истории.
Для Кливера «автономистский марксизм» – это общее
название для различных движений, политиков и мыслителей,
которые подчеркивали автономную власть рабочих — автономную от
капитала, очевидно, но также и от их официальных организаций
(например, профсоюзов, политических партий) и, кроме того, власть
отдельных групп рабочего класса действовать автономно от других
групп (например, женщин от мужчин).
Под «автономией» понимается способность рабочего класса
определять свои собственные интересы и бороться за них, а главное –
выходить за рамки простой реакции на эксплуатацию и переходить в
наступление способами, которые формируют классовую борьбу и
определяют будущее. Таким образом, они ставят власть рабочего
класса в центр своих представлений о капитализме, его развитии и
динамике, а также о классовых конфликтах внутри него. Таким
образом, они ставят власть рабочего класса в центр своих
представлений о капитализме, его развитии и динамике, а также о
классовых конфликтах внутри него. Это не ограничивается только
рабочим местом, и точно так же, как рабочие сопротивляются
навязыванию работы внутри фабрики или офиса посредством
замедления темпов работы, забастовок и саботажа, так и не
участвующие в войне сопротивляются сокращению своей жизни до
работы. Для автономистов создание коммунизма – это не то, что
приходит позже, а то, что многократно создается текущим развитием
новых форм самодеятельности рабочего класса.
Сходство с социальным анархизмом очевидно. Это, вероятно,
объясняет, почему автономисты тратят так много времени на анализ и
цитирование Маркса, чтобы оправдать свои идеи, иначе другие
марксисты последуют примеру Ленина в отношении коммунистов
рабочих советов и назовут их анархистами и проигнорируют их! Для
анархистов все это цитирование Маркса кажется забавным. В
конечном счете, если Маркс действительно был автономистским
марксистом, то почему автономисты должны тратить так много
времени на переосмысление того, что Маркс «действительно» имел в
виду? Почему он просто не сказал это ясно с самого начала? Точно так
же зачем вырывать (иногда неясные) цитаты и (иногда мимоходом)
комментарии из Маркса, чтобы оправдать свои идеи? Разве что-то
перестает быть истинным, если Маркс не упомянул об этом первым?
Какими бы ни были прозрения автономизма, его марксизм будет
тянуть его назад, укореняя его политику в текстах двух давно умерших
немцев. Подобно сюрреалистическому спору между Троцким и
Сталиным в 1920-х годах о «социализме в одной стране», ведущемуся
с помощью Ленинских цитат, все, что будет доказано, – это не
правильность данной идеи, а просто то, что ее мог придерживаться
согласованный авторитетный деятель (Ленин или Маркс). Таким
образом, анархисты предполагают, что автономисты практикуют
некоторую автономию, когда речь заходит о Марксе и Энгельсе.
Другие либертарианские марксисты, близкие к анархизму,
включают Эриха Фромма и Вильгельма Райха. Оба пытались
объединить Маркса с Фрейдом, чтобы произвести радикальный
анализ капитализма и расстройств личности, которые он вызывает.
Эрих Фромм, в таких книгах, как «Страх свободы», «Человек для
себя», «Разумное общество» и «Иметь или быть?» разработал
мощный и глубокий анализ капитализма, в котором обсуждалось, как
он формирует личность и создает психологические барьеры для
свободы и подлинной жизни. В его работах обсуждаются многие
важные темы, в том числе этика, авторитарная личность (что ее
вызывает и как ее изменить), отчуждение, свобода, индивидуализм и
то, каким было бы хорошее общество.
Анализ Фроммом капитализма и образа
жизни «обладания» невероятно проницателен, особенно в контексте
сегодняшнего потребительства. По мнению Фромма, то, как мы
живем, работаем и организуемся вместе, влияет на наше развитие,
наше здоровье (умственное и физическое), наше счастье больше, чем
мы предполагаем. Он ставит под сомнение здравомыслие общества,
которое жаждет собственности над человечеством и придерживается
теорий подчинения и господства, а не самоопределения и
самоактуализации. Его язвительные обвинения в адрес современного
капитализма показывают, что он является главным источником
изоляции и отчуждения, преобладающих сегодня. Отчуждение, по
Фромму, лежит в основе системы (будь то частный или
государственный капитализм). Мы счастливы в той мере, в какой
осознаем себя, и для этого наше общество должно ценить человека
выше неодушевленного (собственности).
Фромм укоренял свои идеи в гуманистической интерпретации
Маркса, отвергая ленинизм и сталинизм как авторитарное
извращение его идей («разрушение социализма... началось с
Ленина»). Более того, он подчеркивал необходимость
децентрализованной и либертарианской формы социализма,
утверждая, что анархисты были правы, ставя под сомнение
предпочтения Маркса в отношении государств и централизации. Как
он выразился, «ошибки Маркса и Энгельса... их центристская
ориентация была обусловлена тем, что они были гораздо более
укоренены в традициях среднего класса восемнадцатого и
девятнадцатого веков, как психологически, так и
интеллектуально, чем такие люди, как Фурье, Оуэн, Прудон и
Кропоткин». Как «противоречие» у Маркса между «принципами
централизации и децентрализации», для Фромма «Маркс и Энгельс
были гораздо более “буржуазными” мыслителями, чем такие люди,
как Прудон, Бакунин, Кропоткин и Ландауэр. Как это ни
парадоксально звучит, Ленинское развитие социализма
представляло собой регресс к буржуазным концепциям государства
и политической власти, а не к новой социалистической концепции,
как это было выражено гораздо яснее Оуэном, Прудоном и
другими». [The Sane Society, стр. 265, стр. 267 и стр. 259] Таким
образом, марксизм Фромма был в основе своей либертарианским и
гуманистическим типом, и его идеи имели огромное значение для
всех, кто был заинтересован в изменении общества к лучшему.
Вильгельм Райх, как и Фромм, стремился разработать
социальную психологию, основанную как на марксизме, так и на
психоанализе. Для Райха сексуальные репрессии привели к тому, что
люди стали склонны к авторитаризму и с удовольствием подчинялись
авторитарным режимам. Хотя он, как известно, анализировал нацизм
таким образом (в «Психологии масс и фашизма», его идеи также
применимы к другим обществам и движениям (не случайно,
например, что религиозные правые в Америке выступают против
добрачного секса и используют тактику запугивания, чтобы заставить
подростков ассоциировать его с болезнью, грязью и виной).
Его аргумент состоит в том, что из-за сексуального подавления
мы развиваем то, что он назвал «броней характера», которая
поглощать наши угнетения и гарантирует, что мы можем
функционировать в иерархическом обществе. Эта социальная
обусловленность порождается патриархальной семьей, и ее конечным
результатом является мощное укрепление и увековечение
господствующей идеологии и массовое производство индивидов со
встроенным в них послушанием, индивидов, готовых принять
авторитет учителя, священника, работодателя и политика, а также
поддержать господствующую социальную структуру. Это объясняет,
как отдельные люди и группы могут поддерживать движения и
институты, которые эксплуатируют или угнетают их. Другими
словами, они мыслят, чувствуют и действуют против самих себя и,
более того, могут поглотить свое собственное угнетение до такой
степени, что могут даже пытаться защитить свое подчиненное
положение.
 Таким образом, для Райха сексуальное подавление производит
индивида, который приспособлен к авторитарному порядку и будет
подчиняться ему, несмотря на все страдания и деградацию, которые
он им причиняет. Конечным результатом является страх свободы и
консервативный, реакционный менталитет. Сексуальное подавление
помогает политической власти не только через процесс, который
делает массового индивида пассивным и неполитичным, но и через
создание в структуре его характера интереса к активной поддержке
авторитарного порядка.
В то время как его одномерный фокус на сексе неуместен, его
анализ того, как мы усваиваем наше угнетение, чтобы выжить в
иерархии, важен для понимания того, почему так много наиболее
угнетенных людей, кажется, любят свое социальное положение и тех,
кто ими управляет. Понимание этой коллективной структуры
характера и того, как она формируется, также дает человечеству новые
средства преодоления таких препятствий на пути социальных
изменений. Только осознание того, как структура характера людей
мешает им осознать свои истинные интересы, позволяет бороться с
этим и обеспечивать социальную самоэмансипацию.
Книга Мориса Бринтона «Иррациональное в политике» —
прекрасное краткое введение в идеи Райха, связывающее их идеи с
либертарианским социализмом.

A.5 Существовали ли примеры «анархии на

практике»?
Анархизм двигался усилиями миллионов революционеров,
менявших мир в прошедшие два столетия. Здесь мы опишем
несколько наиболее существенных, и несомненно
антикапиталистических, достижений движения.
Анархизм – это не только очеловечивание существующей
системы при помощи поощрения, развития и укрепления в ней
анархических тенденций, но и радикальное преобразование мира.
Хотя пока ни одной чисто анархической революции не было,
множество восстаний характеризовались высоким уровнем
самоуправления. Как правило, они терпели поражение от внешних
превосходящих сил (брошенных против них коммунистами или
капиталистами), а не от внутренних проблем, связанных с самим
анархизмом. Эти революции, несмотря на их неспособность
сопротивляться превосходящим силам врага, по-прежнему
вдохновляют анархистов и остаются доказательством
жизнеспособности анархизма как социальной теории и практики.
Что же в них было такого особенного? Прежде всего, говоря
языком Прудона, «коллективная народная спонтанная
деятельность», сделавшая их «революциями низов». То есть
общество трансформировалось снизу вверх исключительно
действиями угнетенных, пытающихся создать свободное общество в
соответствии со своими убеждениями. Прудон задавался вопросом:
«Почему серьезная и успешная революция не может твориться
людьми из низов?». То есть анархист – «революционер низов».
Социальные революции и массовые движения, описываемые нами в
этой части, относятся к примерам самостоятельных народных
действий и самоосвобождения (Прудон утверждал в 1848 г.:
«Освобождение рабочих классов должно быть делом самих рабочих»)
[цит.: George Woodcock, Pierre-Joseph Proudhon: A Biography, стр.
143 и стр. 125] Анархисты стараются воплотить прудоновскую идею
революции низов в жизнь через создание нового общества
самостоятельными действиями угнетенных. Бакунин, например,
заявлял, что «мы [анархисты] объявляем себя врагами…
государственного устройства вообще и думаем, что народ может
быть только тогда счастлив, свободен, когда, организуясь снизу
вверх, путем самостоятельных и совершенно свободных соединений
и помимо всякой официальной опеки, но не помимо различных и
равно свободных влияний лиц и партий, он сам создает свою жизнь».
[Государственность и анархия] В разделе J.7 мы подробно
описываем, что анархисты подразумевает под социальной
революцией и каковы ее особенности.
Эти революции и революционные движения неизвестны
неанархистам. Большинство людей что-то слышало о русской
революции, но мало кто знаком с народными движениями,
вдохнувшими в нее жизнь, еще до захвата большевиками власти или
роли анархистов в ней. Практически никто не знаком с Парижской
Коммуной, захватами фабрик и заводов в Италии или испанскими
коллективами. Что и неудивительно, ведь, как писал Герберт Рид:
«Есть два вида истории. Во-первых, отчеты о публичных событиях,
которые делают заголовки в газетах и отмечаются в официальных
документах, мы назовем ее поверхностной историей». Во-вторых,
«одновременно идущая подготовка этих публичных событий,
приближающая их, и это другой вид истории, невидимой, глубинной
истории, которая не появляется в официальных документах».
[цит.: William R. McKercher, Freedom and Authority, стр. 155] По
определению, народные движения и восстания – часть «глубинной
истории», социальной истории, которую принято игнорировать в
пользу элитной истории, деяний королей, королев, политиков и
богатых, чья известность была и остается продуктом подавления
крестьян и рабочих.
Наши примеры «анархии на практике» будут частью так
называемой «неизвестной революции». Русский анархист Волин
использовал это выражение для названия своей книги, посвященной
революционным событиям, в которых он и сам принимал участие. Он
посвятил его редко признаваемому независимому творчеству простых
людей: «Историки еще не научились исследовать революции»,
большинство «пренебрегает теми [фактами], что остались в
тени, игнорируют глубинные процессы... В крайнем случае, о них
упоминают между делом... А между тем именно эти скрытые
факты бросают истинный свет на события и даже на целую эпох».
[Неизвестная революция] Анархизм, вдохновляющийся
революциями низов, содействовал в значительной степени и
«глубинной истории», и «неизвестной революции» прошлых
веков, и этот раздел FAQ прольет некоторый свет на его успехи.
Важно указать, что описание широкомасштабных социальных
экспериментов вовсе не подразумевает, что мы игнорируем
существующую в повседневной жизни даже при капитализме скрытую
тенденцию анархистской практики. Петр Кропоткин
(«Взаимопомощь как фактор эволюции») и Колин Уорд
(«Анархия в действии») приводили множество примеров
сотрудничества на равных для удовлетворения общих потребностей
простых людей, обычно ничего не знающих об анархизме. Как Колин
Уорд утверждал, «анархическое общество, общество,
самоорганизующееся без власти, всегда существовало, словно
ростки под снегом, похороненное под тяжестью государства и его
бюрократии, капитализма и его отходов, привилегий и их
несправедливости, национализма и его самоубийственной верности,
религиозных различий и их мракобесного сепаратизма». [Anarchy
in Action, стр. 14]
Анархизм не только про общество будущего, он так же про
существующую социальную борьбу. То есть не только состояние, но и
процесс, который мы создаем нашими самостоятельными действиями
и самоосвобождением.
В начале 1960-х гг. многие историки и политологи списывали
анархистское движение со счетов как безнадежно устаревший
экспонат музея. Фашизм уничтожал европейский анархизм до и во
время войны, после войны движение оказалась зажато в тиски между
капиталистическим западом и ленинистским востоком. В то время
анархизм был практически полностью уничтожен в США, Латинской
Америке, Китае, Корее (перед Корейской войной там произошла
анархистская революция) и Японии. Даже в одной или двух странах,
избежавших репрессий, комбинация проблем холодной войны и
международной изоляции привела к тому, что либертарианские
профсоюзы, например Центральная организация рабочих Швеции,
ограничились реформизмом.
Но шестидесятые оказались десятилетием новой борьбы, и во
всем мире 'новые левые' обратились к анархизму и воспроизвели его
идеи. Многие выдающиеся личности массового бунта мая 1968 г. во
Франции называли себя анархистами. Хотя эти движения
выродились, но успели вдохновить множество людей на собственную
активную деятельность. После смерти Франко в 1975 г. анархизм в
Испании возродился, почти 500 000 человек присутствовало на
первой демонстрации НКТ. Возвращение к ограниченной демократии
в некоторых южноамериканских странах в конце 70-х и 80-х также
привело к росту анархизма. Наконец, в 1987 г. в СССР состоялся
первый после 1928 г. анархистский марш протеста и анархисты
одними из первых нанесли удар ленинистскому СССР.
Сегодня анархическое движение, хотя и по-прежнему выглядит
блекло на фоне своих заслуг прошлого, объединяет десятки тысяч
революционеров во многих странах. В испанских, шведских и
итальянских либертарианских профсоюзных организациях числятся
приблизительно 250 000 человек. В большинстве других европейских
стран есть несколько тысяч активных анархистов. В некоторых
странах анархистские группы появились впервые, например в
Нигерии и Турции. В Южной Америке движение постепенно приходит
в себя: информационный лист, распространяемый венесуэльской
анархистской группой Corrio A содержит приблизительно 100
организаций во всех странах.
Возможно, движение слишком медленно восстанавливается в
Северной Америке, но даже там либертарианские организации растут
в численности. Поскольку этот рост ускоряется, множество примеров
анархии на практике еще будут созданы, и все больше и больше людей
примет участие в анархистских организациях и акциях, понизив
значимость этой части FAQ.
Мы подчеркиваем массовые и крупномасштабные примеры
анархии, чтобы ответить на обвинения в «утопизме». Поскольку
история пишется победителями, эти примеры часто игнорируются в
книгах и учебниках. Они практически не изучаются в школах или
университетах (или, если изучаются, то в искаженном виде). Само
собой разумеется, то, что мы описываем, лишь малая часть.
История анархизма богата событиями и мы, к сожалению, не
можем посвятить по главе каждому примеру, поэтому остановимся на
тех, которые кажутся нам наиболее важными. Мы также сожалеем,
если эта часть покажется вам европоцентричной. Из-за
ограниченности в объеме и времени мы вынуждены проигнорировать
взрыв синдикализма (1910-1914 гг) и профсоюзное движение (1917-21
гг) в Великобритании, революции в Германии (1919-21 гг), Португалии
(1974 г.) и Мексике, участие анархистов в революции на Кубе,
корейскую борьбу против японского (затем американского и русского)
империализма во время и после второй мировой войны, венгерское
восстание 1956 г, «отказ от работы» в конце 1960-х гг. (особенно
«Жаркую Осень» 1969 г. в Италии), забастовку британских шахтёров
1984-1985 гг, борьбу против подушного налога в Великобритании
(1988-92), низовое профсоюзное итальянское движение КОБАС в 80-х
и 90-х гг, народные собрания и самоуправление захваченными
фабриками и заводами во время аргентинской революции в начале 21-
го века и множество других случаев борьбы, включавшей
анархические идеалы самоуправления(идеалы, развивающиеся и
воплощающиеся в жизнь без необходимости главной или
«лидерской» роли в них анархистов).
Анархисты называют революции и массовую борьбу
«праздниками угнетенных», потому что простые люди начинают
осознавать свою силу и менять себя и мир.

A.5.1 Парижская коммуна

Парижская Коммуна 1871 г. сыграла важную роль в развитии
анархистских идей и движения. Бакунин писал:
«Революционный социализм [т.е. анархизм] только что сделал
попытку первого блестящего практического выступления в
Парижской Коммуне… показав всем рабским народностям (а какие
же из современных народов не находятся в рабстве!) единственный
путь освобождения и спасения! Париж, нанесший смертельный удар
политическим традициям буржуазного радикализма и положивший
реальное основание революционному социализму». [Михаил Бакунин,
Парижская Коммуна и понятие о государственности]
К парижской коммуне привело поражение Франции в ходе
франко-прусской войны. Французское правительство отдало приказ
войскам захватить оружие парижской национальной гвардии, чтобы
оно не попало в руки народа. «Узнав, что Версальские солдаты
попытались захватить пушки, – сообщала свидетельница события
Луиза Мишель, – мужчины и женщины карабкались на высоты
Монмартра... Эти люди понимали, что они умрут, но были готовы
заплатить эту цену». Солдаты отказались стрелять в свистящую
толпу и повернули оружие против своих офицеров. Это случилось 18-
го марта; Коммуна восстала и «люди пробудились... Восемнадцатого
марта могло принадлежать королевским наемникам, иностранным
захватчикам или народу. Оно принадлежало народу». [Red Virgin:
Memoirs of Louise Michel, стр. 64]
На свободных выборах, назначенных парижской национальной
гвардией, парижане избрали в городской совет большинство
якобинцев и республиканцев и меньшинство социалистов (главным
образом авторитарных социалистов бланкистов и последователей
анархиста Прудона). Совет объявил Париж свободным и наметил свою
цель преобразования Франции в сторону конфедерации коммун (т.е.
сообществ). Избранные делегаты в коммуне получали императивный
мандат, должны были отчитываться по нему перед избирателями и
могли быть отозваны в любой момент. Кроме того, им платили
среднюю заработную плату.
 Неудивительно, что это событие завладело анархистским
вниманием, ведь оно было созвучно анархистским идеям. Задолго до
Парижской коммуны Бакунин описывал революционный процесс на
примере крупнейшего города, который декларирует свою
независимость и либертарно самоорганизуясь, подает пример
остальной части планеты. (Смотрите «Письмо Альберу Ришару»).
Парижская Коммуна начала процесс создания нового общества,
организованного снизу вверх. Это был «взрыв децентрализации
политической власти». [Voltairine de Cleyre, «The Paris Commune,»
Anarchy! An Anthology of Emma Goldman's Mother Earth, стр.
67]
Множество анархистов участвовало в Коммуне – например,
Луиза Мишель, братья Реклю, Эжен Варлен (последний был убит в
ходе репрессий). В начатых Коммуной реформах, таких как
реорганизация рабочих мест в форме кооперативов, анархисты видят
реализацию своих идей коллективного труда. К маю коллективно
самоуправлялись 43 предприятия, а Лувр превратился в завод по
производству боеприпасов, управлявшийся советом рабочих. Следуя
Прудону, собрание профсоюзов работников механических
предприятий и ассоциация металлургов провозгласило что «наша
экономическая эмансипация... может достигнута только посредством
формирования ассоциаций рабочих. Только они смогут изменить
наше положение от наемных рабочих к партнерам». Они наказали
своим делегатам в Комиссии Коммуны по трудовым организациям
заявить следующие цели:
«Отмена эксплуатации человека человеком, последнего
остатка рабства;
Организация труда во взаимных ассоциациях и
неотчуждаемом капитале».
Таким образом они надеялись, что «равенство не будет
пустым словом» в Коммуне. [The Paris Commune of 1871: The
View from the Left, Eugene Schulkind (ред.), стр. 164] Так как целью
Коммуны была «экономическая эмансипация», профсоюз инженеров
на встрече 23-го апреля проголосовал за организацию «труда через
ассоциации солидарной ответственности» ради «упразднения
эксплуатации человека человеком». [цит.: Stewart Edwards, The
Paris Commune 1871, С. 263-4]
Помимо самоуправляемых рабочих ассоциаций коммунары
практиковали прямую демократию в народных клубах, то есть
демократических районных собраниях («секциях») французской
революции. «Люди, принимайте решения самостоятельно и
руководите сами собой через общественные собрания и ваши
газеты,» – взывала газета одного из клубов. Коммуна считалась
выражением собраний людей, поскольку (цитируется другой клуб)
«Коммунальная власть рождается в каждом районе, где
собираются люди с общей целью вместе разорвать рабские оковы».
Гюстав Курбе, художник и последователь Прудона объявил Париж
«раем на земле... все социальные группы утвердились в федерациях и
стали владельцами своей судьбы». [цит.: Martin Phillip Johnson, The
Paradise of Association, стр. 5 и стр. 6]
Кроме того, программный документ коммуны, декларация «К
французскому народу» озвучила много ключевых анархистских идей.
«Политическое единство» общества там представлялось как
«добровольное объединение всех местных инициатив, свободное и
спонтанное сведение индивидуальной энергии каждого к общей цели:
всеобщему благополучию, свободе и безопасности». [цит.: Edwards,
там же, стр. 218] Новое общество коммунары предполагали основать
на началах «полной автономии коммун… обеспечивающей каждой из
них всю совокупность ее прав, а каждому французу – полное
развитие его сил и способностей как человека, гражданина и
работника.. Автономия Коммуны должна быть ограничена только
одинаковыми правами всех прочих, примыкающих к ней коммун,
союз которых должен укрепить единство Франции» [из текста
декларации «К французскому народу»] Учитывая ее идеалы
относительно конфедерации коммун, Бакунин был безусловно прав,
утверждая, что Парижская Коммуна была «смелым, ясно
выраженным отрицанием Государства». [Михаил Бакунин,
Парижская Коммуна и понятие о государственности]
Более того, федеративные идеи Коммуны, безусловно, отражали
влияние Прудона на французских радикалов. Желание коммуны
реорганизовать Францию в сторону федерации делегатов, связанных
императивными мандатами, данными им избирателями с
возможностью отзыва в любой момент созвучно идеям Прудона
(Прудон требовал «внедрения императивного мандата» еще в 1848
г. [No Gods, No Masters, стр. 63], а федерацию коммун он предлагал
в своей работе «Принцип федерации»).
Итак, в экономическом и политическом плане Парижская
Коммуна в значительной степени находилась под влиянием
анархистских идей. В экономике теория коллективного производства,
описанная Прудоном и Бакуниным, стала сознательной
революционной практикой. В политике, в призывах Коммуны к
федерализму и независимости, анархисты увидели свою программу:
«Будущая социальная организация непременно должна быть
реализована по направлению снизу вверх, посредством свободной
ассоциации или федерации рабочих, начиная с союзов, коммун,
областей, наций и кончая великой международной федерацией».
[Михаил Бакунин, Парижская Коммуна и понятие о
государственности]
 Однако по мнению анархистов Коммуна не зашла достаточно
далеко. Она не отменила государство внутри коммуны так, как
отменила его вне ее. Коммунары придали восстанию «якобинского
характера» (термин Бакунина). Как Петр Кропоткин справедливо
отмечал, «провозглашая Свободную Коммуну, парижский народ
провозгласил принцип преимущественно анархический. Но, так как
в это время анархические идеи не проникли еще в сознание народа,
он остановился на полпути… он высказался за старый принцип
власти и учредил Совет Коммуны, на подобие Городской Думы». То
есть Парижская Коммуна «не порвала окончательно с традициями
государства и представительного правительства, не постаралась
осуществить в Коммуне той организации, которую она
представляла себе, провозглашая независимость и свободную
федерацию коммун». Это и привело к бедствию совет коммуны,
поскольку «вынужденные управлять... они поняли всю
бессмысленность своего положения, все свое бессилие» и «утратив
вдохновение, вдали от народа, этого очага революции, они в свою
очередь парализовали народную инициативу». [Речи бунтовщика]
Попытки экономических реформ в коммуне так же не заходили
достаточно далеко, потому что реформаторы отказались от идеи
превратить все предприятия в кооперативы (т.е. экспроприировать
капитал) и создать ассоциации этих кооперативов для координации и
поддержки экономической деятельности друг друга. Париж,
подчеркивала Вольтарина де Клер, «не атаковал экономическую
тиранию, и потому утратил реальную возможность добиться
чего-то большего», то есть «свободного сообщества, экономические
дела которого решались бы ассоциациями реальных производителей
и распределителей, таким образом устраняя бесполезный и
вредный элемент, сегодня владеющий мировым капиталом». [Там
же, стр. 67] Конечно, можно сказать, что город находился под осадой
французской армии, поэтому у коммунаров были другие заботы.
Однако такое положение Кропоткин называл бедствием:
«Они рассматривали экономический вопрос как вторичный, к
которому проявят внимание позже после триумфа Коммуны... Но
сокрушительное поражение, которое скоро следовало, и
кровожадная месть, взятая средним классом, доказало еще раз, что
триумф популярной Коммуны был существенно невозможным ни с
чем не сравнимым триумфом людей в экономической области».
[Там же]
Тогда, учитывая опыт коммуны, анархисты не могут не сделать
очевидных выводов: «Если не нужно центральное правительство,
чтобы приказывать свободным общинам, если национальное
правительство уничтожается и единство страны достигается
помощью свободной федерации общин, — в таком случае таким же
лишним и вредным является и центральное городское
управление… Федеративный принцип, т. е. вольное объединение
кварталов, промышленных союзов потребления и обмена и т. д.,
вполне достаточен, чтобы установить внутри общины согласие
между производителями, потребителями и другими группами
граждан». [Кропоткин, Современная наука и анархия] Вместо
отмены государства в коммуне при помощи организации федерации
прямых демократических народных собраний по примеру парижских
«клубов» великой французской революции 1789-93 (подробнее о
клубах смотрите в Великой французской революции П.А.
Кропоткина), Парижская Коммуна сохранила представительное
правительство и пострадала из-за него. «Народ, вместо того, чтоб
действовать самостоятельно, идти впереди, смело ринуться
навстречу новому порядку вещей, передал своим правителям право
инициативы. Вот первое последствие — неизбежный результат
выборов». Совет скоро стал «непреодолимым препятствием для
революции», а значит «пора понять политическую аксиому, что
правительство не может быть революционным». [Кропоткин,
Речи бунтовщика]
Совет все более изолировался от своих избирателей, и таким
образом утрачивал свою важность. И вместе с бесполезностью в нем
крепли авторитарные тенденции, олицетворяемые якобинским
большинством. Последнее даже создало «Комитет общественной
безопасности», для «защиты» (террором) «революции». Этот
комитет встретил пылкий протест со стороны либертарных
социалистов, и, к счастью, был проигнорирован на практике
парижскими горожанами, занятыми защитой своей реальной свободы
от французской армии, атаковавшей их от имени капиталистической
цивилизации и «свободы». 21-го мая правительственные войска
вошли в город и устроили семидневную бойню. Банды солдат и
вооруженных буржуа бродили по улицам, убивая и калеча всех
подряд. Порядка 25 000 человек были убиты в этой мясорубке, многих
убили уже после сдачи и сбросили их тела в братские могилы. В
качестве последнего надругательства буржуазия воздвигла храм
Сакре-Кёр на месте рождения Коммуны на вершине холма
Монмартр.
Анархисты делают три вывода на основе опыта Парижской
Коммуны. Во-первых, децентрализованная конфедерация коммун –
необходимая политическая форма свободного общества («Свободная
Община — такова политическая форма, которую должна
будет принять социальная революция» [Кропоткин,
Современная наука и анархия]). Во-вторых, «Правительство в
Коммуне не имеет большего raison d'etre, чем правительство над
Коммуной». То есть в основу анархистского общества должны быть
положены районные конфедерации и собрания предприятий,
свободно сотрудничающие вместе на равных. В-третьих, критически
важно объединить политическую и экономическую революции в
единую социальную. «Они пытались учредить Коммуну,
откладывая на время социальную революцию, когда единственным
средством учреждения Коммуны является социальная
революция!» [Кропоткин, Речи бунтовщика]
Более подробно можно почитать про Парижскую Коммуну у
П.Кропоткина в его «Речах бунтовщика» (глава так и называется
«Парижская коммуна») и Бакунина «Парижская Коммуна и
понятие о государственности».
A.5.2 Мученики Хеймаркета
1 мая – день особого значения для движения всех трудящихся.
Сталинистская бюрократия сделала все, чтобы извратить его историю
в СССР и остальном мире, но несмотря на ее усилия праздник
движения всех трудящихся Первого Мая остается днем
международной солидарности. Время вспомнить события прошлой
борьбы и продемонстрировать нашу надежду на лучшее будущее.
День, когда мы вспоминаем, что несправедливость для одного –
несправедливость для всех.
История Первомая тесно связана с историей анархического
движения и борьбы трудящихся за лучший мир. Начало ей положило
убийство государством четырех анархистов в Чикаго в 1886 г. за
организацию рабочих с целью борьбы за достижение восьмичасового
рабочего дня. Поэтому Первое Мая – пример «анархии на
практике», то есть использования трудящимися прямого действия в
качестве борьбы за перемены.
Все началось в 1880-х в США. В 1884 г. Федерация
организованных профсоюзов США и Канады (создана в 1881 г.,
в 1886 г. стала Американской федерацией труда) приняла
резолюцию, в которой утверждалось, что «начиная с 1 мая 1886 г.
рабочий день должен состоять из восьми часов. Мы рекомендуем
всем районным трудовым организациям внести соответствующие
поправки в свои уставы». В поддержку этого требования на 1 мая
1886 г. были назначены забастовки.
В Чикаго анархисты обладали значительным влиянием в
профсоюзном движении, и в основном благодаря им, профсоюзы
выбрали датой начала забастовок 1-е мая. Анархисты считали, что
восьмичасовой день можно завоевать только прямым действием и
солидарностью всех рабочих. Разумеется, такая борьба не считалась
самодостаточной целью, а наоборот позиционировалась как только
одно сражение в продолжающейся классовой войне, которая
закончится только социальной революцией и созданием свободного
общества. Это вполне соответствовало анархическим идеям, ради
которых и самоорганизовывались анархисты.
 В одном только Чикаго 400 000 рабочих, готовые бастовать,
вышли на улицу. В результате этой акции 45 000 рабочих был
предоставлен сокращенный рабочий день, им даже не пришлось
бастовать. 3 мая 1886 г. полиция открыла огонь по толпе,
пикетирующей McCormick Harvester Machine Company, убив по
крайней мере одного, покалечив пять или шесть человек и ранив
неопределенное число бастующих. На следующий день анархисты
организовали массовый митинг против полицейского насилия в
Хеймаркет-Сквер. Мэр выступил с заявлением, что «не произошло
ничего такого, что потребовало бы вмешательства властей».
Несмотря на это на митинг прибыла колонна из 180 полицейских с
целью его силового разгона. В этот момент кто-то бросил бомбу в
полицейских, и они открыли огонь по толпе. Сколько гражданских
лиц было ранено или убито полицией, точно никогда не
подсчитывалось, но хорошо известно, что погибло 7 полицейских
(правда 6 из них пали от пуль своих же коллег и только 1 погиб от
взрыва) [Paul Avrich, The Haymarket Tragedy, стp. 208]).
«Царство террора» наводнило Чикаго, «организованные
бандиты и бессовестные наймиты капитала прикрывали газеты,
представлявшие сторону тех, кем набивались тюремные камеры.
Они вторгались в дома всех тех, кто подавал голос в защиту борцов
с несправедливостью существующей системы грабежа и
притеснения... они вторгались в их дома и подвергали их вместе с их
семьями унижениям, которые невозможно описать». [Lucy Parsons,
Liberty, Equality & Solidarity, стр. 53] На залы заседаний, офисы
профсоюзов, типографии и частные домовладения совершались
набеги(обычно без ордеров). Такая тактика позволила полиции
захватить всех известных анархистов и других социалистов. Многие из
подозреваемых были избиты, а кое-кто подкуплен. «Вначале обыск, а
уж потом закон!» публично заявил государственный поверенный
Дж. Гриннел, когда был поднят вопрос об ордерах на обыск [«Editor's
Introduction», The Autobiographies of the Haymarket Martyrs,
стр. 7]
Восемь анархистов были подвергнуты судебному преследованию
за соучастие в убийстве. Судом в расчет не принималось, что ни один
из них не бросал и не планировал бросать бомбу. Суд показал, что
государство не нуждается в поиске фактического преступника или
обосновании влияния обвиняемых на него. Государство не пыталось
доказать, что ответчики как-либо одобряли или подстрекали акт.
Фактически, только трое из них присутствовали на митинге, где
взорвалась бомба, при чем Альберта Парсонса сопровождали его жена
и товарищ Люси и их двое маленьких детей.
Истинными причинами выбора этих восьми человек в качестве
цели расправы были их анархические убеждения и профсоюзная
организаторская деятельность, как ясно дал понять государственный
поверенный: «От исхода процесса зависит, будет ли осуждена
анархия или будет осужден закон. Эти люди были отобраны и
обвинены, потому что они – лидеры. Они виновны не более, чем
тысячи следовавших за ними. Господа присяжные, осудите этих
людей в назидание другим, повесьте их, и вы спасете наши
институты, наше общество». Специальный помощник шерифа,
назначенный государственным поверенным, отбирал присяжных из
числа бизнесменов и родственников убитых полицейских. Ни о какой
защите не было и речи, специальный помощник шерифа публично
заявил: «Я управляю процессом, и понимаю, о чем я говорю. Эти
товарищи будут повешены, и это столь же бесспорно как сама
смерть». [Там же, стр. 8] Не удивительно, что обвиняемые были
осуждены. Семеро были приговорены к смертной казни, один к
пятнадцатилетнему заключению.
По всему миру люди возмущались процессом и сочувствовали
узникам, в результате поднявшейся кампании два смертных
приговора были смягчены, но все же всего мира недостаточно, чтобы
остановить американское правосудие. Из оставшихся пятерых, один
(Луис Линг) не дал казнить себя палачу, совершив самоубийство
накануне казни. Еще четверо (Альберт Парсонс, Август Шпис, Георг
Энгель и Адольф Фишер) были повешены 11-го ноября 1887 г. Их
помнят в истории профсоюзного движения как Мучеников
Хеймаркета. По разным оценкам от 150 000 до 500,000 людей
следовали по маршруту похоронного кортежа, и от 10 000 до 25 000
остались на похороны.
В 1889 г. американская делегация на Международном
социалистическом конгрессе в Париже предложила считать 1-го мая
праздником трудящихся. Он должен был знаменовать борьбу рабочего
класса и «мученичество восьми чикагцев». С тех пор Первомай стал
днем международной солидарности. В 1893 г. новый губернатор
Иллинойса оправдал мучеников из-за их очевидной невиновности,
потому что «суд не был справедливым». Впрочем рабочие Чикаго и
мира знали это и так. По сей день имя истинного виновника
происшествия не известно. Однако ни один из осужденных к этому не
причастен – и это единственное, в чем можно быть уверенным:
«Наши товарищи были убиты государством не за связь со взрывом,
но за организацию наемных рабов Америки». [Lucy Parsons, там же,
стр. 142]
Власти думали, что они сломают хребет рабочему движению
этим процессом. Участница событий Люси Парсонс писала 20 лет
спустя: «[Хеймаркетский суд] был классовым судом – беспощадным,
карательным, жестоким и кровавым. Судебным преследованием
капиталисты хотели подавить успешную массовую забастовку за
восьмичасовой рабочий день, центром которой стал город Чикаго;
диким способом судебной расправы капиталисты хотели запугать
рабочий класс и заставить вернуться его к длительным
малооплачиваемым часам тяжелого труда, к ситуации, из которой
он пытался выбраться. Капиталистический класс считал, что они
выполнят свой человеконенавистнический план, приговорив к
бесславной смерти самых прогрессивных лидеров рабочего класса
того времени. Кровавую судебную расправу они смогли
организовать, но остановить могущественное прогрессивное
движение трудящихся у них не вышло». [Lucy Parsons, там же, стр.
128] Слова Августа Шписа, обращенные к суду после вынесения
смертного приговора достойны цитирования:
«Если вы считаете, что повесив нас, вы уничтожите рабочее
движение... движение, в котором ищут спасение миллионы
трудящихся людей, не получая в награду ничего, кроме горя и
нищеты, если вы так считаете, тогда зовите вашего палача.
Повесив нас, вы погасите искру, но здесь и там, повсюду вокруг вас
разгорается пламя. Пока это скрытый огонь, но вам его не
погасить!» [цит.: Paul Avrich, там же, стp. 287]
Начиная с того времени, этот вызов, брошенный государству и
капитализму, вдохновил тысячи людей примкнуть к анархизму,
особенно в самих США. С тех пор анархисты отмечают Первое Мая
(реформистские профсоюзы и лейбористские партии сместили
соответствующие акции на первое воскресенье месяца). Мы делаем
это, чтобы показать нашу солидарность с другими трудящимися по
всему миру, отметить прошлую и настоящую борьбу, показать нашу
силу и напомнить правящему классу об их уязвимости. Как писал
Нестор Махно:
«40 с лишним лет тому назад американские труженики
пытались организованно выразить свой протест против подлого
строя власть и капитал имущих...
Труженики Чикаго... собирались для общей работы своим
коллективным умом над терзавшими их вопросами их жизни и
борьбы....
И по сие время всюду... труженики... относятся к первому мая,
как ко дню своих непосредственных деловых встреч и прямых забот
о своем освобождении». [1-ое мая – символ новой эры в жизни и
борьбе трудящихся]
Анархисты остаются верными происхождению Первомая и
отмечают его рождение прямым действием угнетенных. Это классика
анархических принципов прямого действия и солидарности,
«историческое событие огромной важности, поскольку впервые
рабочие сами попытались добиться чего-либо всеобщей спонтанной
акцией... эта забастовка стала первым крупным примером в
истории прямого действия, первой в Америке». [Lucy Parsons, там
же, С. 139-40] Угнетение и эксплуатация порождает сопротивление.
Первомай, по мнению анархистов, международный символ этого
сопротивления и силы – силы, выраженной в последнем слове Августа
Шписа, выгравированных на памятнике мученикам Хеймаркета на
кладбище Валдхейм в Чикаго:
«Придет время, когда наше молчание зазвучит сильнее
заглушаемых сегодня голосов!»
Почему государство и капиталисты были полны решимости
повесить чикагских анархистов? Потому что их считали лидерами
крупного радикального профсоюзного движения. В 1884 г. чикагские
анархисты издали первую в мире ежедневную анархистскую газету,
Chicagoer Arbeiter-Zeiting. Она писалась, читалась, принадлежала
и издавалась немецким иммигрантским рабочим движением. За
шесть лет совокупное издание этой ежедневной газеты плюс
еженедельник (Vorbote) и воскресный выпуск (Fackel) удвоилось от
13 000 экземпляров в 1880 г. до 26 980 в 1886 г. Анархистские
еженедельные газеты издавались также и для других этнических
групп (на английском, на чешском и на скандинавском).
Анархисты стремились создать на основе Центрального
Профсоюза(он состоял из одиннадцати самых многочисленных
профсоюзов города), по словам Альберта Парсонса(одного из
мучеников), «эмбриональную ячейку будущего “свободного
общества”». Анархисты также принимали самое активное участие в
Международной ассоциации трудящихся(так называемый «Черный
интернационал»), собиравшейся из представителей 26 городов. МАТ
«добилась заметного влияния на профсоюзы, особенно на Среднем
Западе». Её идеи «прямого действия рядовых членов» и профсоюзов
«как инструментов, необходимых рабочему классу для полного
разрушения капитализма и одновременно для формирования нового
общества» стали известны под именем «Чикагской идеи» (ею
вдохновлялись Индустриальные Рабочие мира). [«Editor's
Introduction,» The Autobiographies of the Haymarket Martyrs,
стр. 4]
Эта идея была выражена в манифесте Питтсбургского Конгресса
1883 г. за авторством МАТ:
«1. Уничтожение существующего классового господства любой
ценой, т.е. энергичным, неустанным, революционным и
международным действием.
2. Учреждение свободного общества при помощи
кооперативной организации производства.
3. Свободный обмен эквивалентными продуктами между
организациями производителей без коммерции и торговой надбавки.
 4. Организация образования на светской, научной и равной
основе для обоих полов.
5. Равные права для всех, несмотря на половые или расовые
различия
6. Регулирование всех общественных отношений согласно
свободным контрактам между автономными (независимыми)
коммунами и ассоциациями на принципах федерализма». [Там же,
стр. 42]
Помимо профсоюзов, Чикагское анархистское движение также
организовывало социальные общества, пикники, лекции, танцы,
библиотеки и многое другое. Все это помогло выковать ясную рабочую
революционную культуру в сердце «американской мечты». Угроза
правящим классам и их системе слишком разрослась, чтобы они
могли позволить ей существовать (тем более, что они хорошо помнили
недавнее массовое восстание трудящихся в 1877 г. Как и в 1886 г.,
восстание так же подавили государственным насилием. Подробнее
смотрите в книге «Бастуем!» Дж. Брекэра (Strike! by J. Brecher).
Конфликт перерос в репрессии, неправедный суд и государственную
расправу над теми, кого чиновники и капиталисты сочли «лидерами»
движения.
Жизни и идеи мучеников Хеймаркета описаны в
«Автобиографиях Мучеников Хеймаркета» (The
Autobiographies of the Haymarket Martyrs). Альберт Парсонс,
единственный из мучеников, родившийся в Америке, написал книгу
под названием «Анархизм: Его Философия и Научное
Основание» (Albert Parsons, Anarchism: Its Philosophy and
Scientific Basis), в которой объяснил, чего они хотели. Историк Пол
Эврич подробно и глубоко исследовал события, связанные с 1 мая в
книге «Трагедия Хеймаркета» (Paul Avrich, The Haymarket
Tragedy).

A.5.3 Создание синдикалистских союзов

Незадолго до начала нового столетия в Европе анархистское
движение приступило к созданию массовых революционных
профсоюзов, одной из наиболее успешных попыток применения идей
анархистской организации в повседневной жизни. Это движение
получило название синдикализм или анархо-синдикализм.
Синдикалистское движение, по словам известного французского
профсоюзного активиста, было «практическим уроком анархии» и
«лабораторией экономической борьбы», поскольку оно
организовывалось «по анархическим канонам». Синдикалистские
профсоюзы объединяли рабочих в «либертарианские организации» и
таким образом создавали «свободные ассоциации свободных
производителей» при капитализме для борьбы с ним и, в конечном
итоге, для его ликвидации. [Fernand Pelloutier, No Gods, No Masters,
Т. 2, стр. 57, стр. 55 и стр. 56]
Хотя особенности синдикалистской организации варьировались
от страны к стране, основная структура оставалась общей для всех.
Рабочие должны были объединиться в профсоюзы (или синдикаты,
если по-французски). Хотя организация по отраслям, как правило,
была самой распространенной формой, также использовались
ремесленные и торговые организации. Эти профсоюзы находились
под непосредственным контролем их членов и объединялись в
промышленные федерации. Таким образом, каждый профсоюз
объединялся со всеми местными профсоюзами в городе, регионе или
стране, а также со всеми профсоюзами в своей отрасли в
общенародный союз (например, шахтеров или металлистов). Каждый
из объединенных профсоюзов сохранял свою независимость, а все
должностные лица продолжали отрабатывать неполный рабочий день
(им платили их обычную заработную плату, если приходилось
пропускать работу из-за профсоюзной деятельности).
Синдикалистская тактика прямого действия и солидарности должна
была заменить капиталистических собственников рабочим
самоуправлением, положенным в основу нового, свободного общества.
Таким образом, анархисты не считают «профсоюз чем-то
временным, дышащим лишь пока живо капиталистическое
общество, наоборот, по их мнению рабочий синдикат – это
наиболее плодотворный росток будущего общества, и в целом
начальная школа социализма... Такая экономическая организация...
не только дает рабочим все возможности для прямого действия в
борьбе за хлеб насущный, но и снабжает их необходимыми
приготовлениями для реорганизации общества в [либертарную]
социалистическую сторону их собственными силами». [Rudolf
Rocker, Anarcho-Syndicalism, стр. 59 и стр. 62] Анархо-
синдикализм, согласно известному выражению ИРМ, нацелен
построить новый мир в скорлупе старого.
В период с 1890-х годов до начала Первой мировой войны
анархисты создали революционные профсоюзы в большинстве
европейских стран (больше всего в Испании, Италии и Франции).
Также анархо-синдикалистские организации были успешны в Южной
и Северной Америке (больше всего на Кубе, в Аргентине, Мексике и
Бразилии). Почти во всех промышленно развитых странах появилось
синдикалистское движение, хотя в Европе и Южной Америке оно
оказалось наиболее сильно и влиятельно. Эти профсоюзы
организовывались федеративным методом, снизу вверх, согласно
анархистской традиции. Они практически ежедневно сражались с
капиталистами за увеличение заработной платы и улучшение условий
труда и государством за проведение социальных реформ, и
одновременно получали необходимый опыт для свержения
капитализма при помощи революционной всеобщей забастовки.
Таким образом, сотни тысяч рабочих по всему миру стали
использовать анархистские идеи в повседневной жизни, доказывая
тем, что анархия не утопическая мечта, а практический метод
широкомасштабной ассоциации. Анархистские методы организации
поощряли участие простых членов, расширяли их права и
возможности, мешали самоустранению от решения насущных
проблем. Даже когда они пытались добиться проведения социальных
реформ, они все еще продвигали классовую сознательность, и это
можно заметить на примере роста анархо-синдикалистских
профсоюзов и их влияния на рабочее движение. Например,
«индустриальные рабочие мира» до сих пор вдохновляют
профсоюзных активистов и на протяжении всей своей долгой истории
предоставили бесчисленное количество примеров радикальной
профсоюзной культуры.
Однако, в качестве массового движения, синдикализм
фактически исчез в 1930-е годы. Это было связано с двумя факторами.
Во-первых, большинство синдикатов были жестоко подавлены сразу
после Первой мировой войны. В первые послевоенные годы они
достигли своего апогея. Эта волна профсоюзного активизма стала
известна как «красное двухлетие» в Италии, где она достигла своего
апогея в форме захватов заводов (смотрите главу A.5.5). Однако в это
же время годы профсоюзы были уничтожены в региональном и
национальном виде. В США, например, ИРМ смыло волной
репрессий, поднятых против них государством и капиталистами при
полной поддержке СМИ. В Европе капитализм перешел в
наступление, воспользовавшись фашизмом, своим новым оружием.
Фашизм возник (сначала в Италии, и в наиболее чудовищной своей
форме в Германии) как попытка капиталистов физически разгромить
организации, созданные рабочим классом. Причиной тому было
распространение радикализма в послевоенной Европе,
вдохновленного примером России. Наступление эпохи революций
привело в ужас буржуазию, и она обратилась к фашизму для спасения
своей системы.
Почти во всех странах анархисты были вынуждены скрываться,
бежать в изгнание или становиться жертвами убийц и
концентрационных лагерей после того, как принимаемые ими (часто
героические) попытки бороться с фашизмом терпели неудачу. В
Португалии, например, в конце 1920-х и начале 1930-х годов
массовый анархо-синдикалистский профсоюз ВКТ(всеобщая
конфедерация труда) поднял ряд восстаний против фашизма. В
январе 1934 года ВКТ призвал к революционной всеобщей забастовке,
которая переросла в пятидневное восстание. Государство объявило
осадное положение и ввело войска. Активисты ВКТ попали под
репрессии, сам профсоюз был полностью разгромлен, а Португалия
стала фашистским государством на следующие 40 лет. [Phil Mailer,
Portugal: The Impossible Revolution, C. 72-3] В Испании НКТ
(самый известный анархистский рабочий синдикат) дал подобный бой
фашистам. В 1936 году его членами числилось полтора миллиона
человек. Как и в Италии и Португалии, капиталистический класс
использовал фашизм для защиты своих привилегий от угнетенных,
попытавшихся самостоятельно управлять своей жизнью (смотрите
главу A.5.6 ).
Второй по силе удар по синдикализму после фашизма нанес
ленинизм. Очевидный успех русской революции заставил многих
активистов обратиться к авторитарной политике, особенно в
англоязычных странах (во Франции в меньшей степени). Такие
известные активисты-синдикалисты, как Том Манн в Англии, Уильям
Галлахер в Шотландии и Уильям Фостер в США, перешли на сторону
коммунистов (последние два, следует отметить, и вовсе стали
сталинистами). Более того, коммунистические партии сознательно
проводили политику поощрения конфликтов и расколов в
либертарианских профсоюзах (как, например, это было с ИРМ). После
окончания Второй мировой войны в Восточной Европе сталинисты
завершили то, что начали фашисты, и окончательно уничтожили
анархистские и синдикалистские движения в Болгарии и Польше. На
Кубе Кастро также последовал примеру Ленина и разгромил
влиятельные анархистские и синдикалистские движения, превзойдя в
этом деле даже диктатуры Батисты и Мачадо (подробно история
кубинского анархизма от его зарождения в 1860-х гг. до 21-го века
рассматривается в книге Frank Fernandez's Cuban Anarchism).
Таким образом, к началу второй мировой войны наиболее
крупные и могущественные анархистские движения Италии,
Испании, Польши, Болгарии и Португалии были раздавлены
фашизмом (но мы должны подчеркнуть, что не без борьбы). При
необходимости капиталисты могли поддерживать авторитарные
государства для сокрушения рабочего движения, лишь бы сделать
свои страны безопасными для капитализма. Только Швеция избежала
этой тенденции, где рабочий синдикат ЦОШТ до сих пор организует
рабочих. На самом деле, его численность, как и у многих действующих
сегодня рабочих синдикатов, растет, так как рабочие отворачиваются
от бюрократических профсоюзов, лидеры которых, похоже, больше
заинтересованы в защите своих привилегий и заключении сделок с
руководством, чем в защите простых членов. Во Франции, Испании,
Италии и других странах снова возникают и развиваются
синдикалистские союзы, и это по-прежнему демонстрирует
применимость анархистских идей в повседневной жизни.
Наконец, следует подчеркнуть, что синдикализм имеет корни в
идеях самых ранних анархистов и, следовательно, не был изобретен в
1890-х годах. Это правда, что синдикализм получил развитие, отчасти,
в форме реакции на провал периода «пропаганды делом», когда
отдельные анархисты убивали правительственных лидеров в
попытках спровоцировать народное восстание и отомстить за
массовые убийства коммунаров и других повстанцев (подробности
смотрите в главе A.2.18). Но в ответ на неудачу и контрпродуктивность
этой кампании анархисты вернулись к своим корням и идеям
Бакунина. Таким образом, как утверждали Кропоткин и Малатеста,
синдикализм стал возвратом к идеям, существовавшим в
либертарианском крыле I Интернационала.
У Бакунина можно найти, что «необходимо организовать
власть трудящихся. Но эта организация должна быть делом рук
самих трудящихся ... Постоянно организовывайте международную
солидарность рабочих в каждой отрасли и стране, и помните, что
как бы вы ни были слабы по отдельности, вместе вы составите
огромную, непобедимую силу посредством всеобщего
сотрудничества». Как говорил один американский активист, «тем
же самым бунтарским духом сильны сейчас лучшие призывы
синдикалистского движения и ИРМ», выражающих «сегодня
возникающее по всему миру возрождение идей, ради которых
Бакунин трудился всю свою жизнь». [Max Baginski, Anarchy! An
Anthology of Emma Goldman's Mother Earth, стр. 71] Как и в
случае с синдикалистами, Бакунин подчеркивал, что «организация
отраслевых секций, их федераций ... несут в себе живые ростки
нового социального порядка, который должен заменить
буржуазный мир. Они создают не только идеи, но и факты самого
будущего». [цит.: Rudolf Rocker, там же, стр. 50]
Такие идеи озвучивались и другими либертарианцами.
Последователь Прудона Эжен Варлен, убитый в ходе репрессий
против коммуны, предлагал социалистические ассоциации еще в 1870
году и утверждал, что синдикаты будут «естественными
элементами» в деле переустройства общества: «Именно их легко
можно преобразовать в ассоциации производителей; именно они
могут реализовать на практике переоснащение общества и
реорганизацию производства». [цит.: Martin Phillip Johnson, The
Paradise of Association, стр. 139] Как мы утверждали в главе A.5.2 ,
чикагские анархисты придерживались сходных взглядов, считая
рабочее движение средством достижения анархии и основой
свободного общества. Как сказала Люси Парсонс (жена Альберта),
«мы считаем, что общины, профсоюзы, орден рыцарей труда и т.д.
можно считать ростками идеального анархического общества ...»
[Альберт приводил ее слова в Albert R. Parsons, Anarchism: Its
Philosophy and Scientific Basis, стр. 110] Эти идеи породили
революционные профсоюзы ИРМ. Один историк писал, что
«внимательное исследование документов учредительного съезда
ИРМ позволяет сделать вывод, что участники не только были
знакомы с “Чикагской идеей”, но и осознавали преемственность
между своей программой и усилиями чикагских анархистов,
направленных на создание индустриального профсоюзного
движения». Чикагская идея была «первым примером американского
синдикализма». [Salvatore Salerno, Red November, Black
November, стр. 71]
Итак, синдикализм и анархизм – это не две разные теории, а,
скорее, разные интерпретации одних и тех же идей (более подробно
смотрите в главе H.2.8 ). Хотя не все синдикалисты считают себя
анархистами (например, некоторые марксисты тоже поддерживают
движение, вопреки своей идеологии), и не все анархисты считают себя
синдикалистами (более подробно смотрите в главе J.3.9), тем не менее
все социальные анархисты осознают необходимость участия в рабочих
и других народных ассоциациях и поощрения либертарианских форм
организации. Такими действиями внутри и вне синдикалистских
союзов, анархисты демонстрируют обоснованность наших идей. Ибо,
как подчеркнул Кропоткин, «будущая революция должна сразу
поставить цель захвата всего общественного богатства всеми
трудящимися и реорганизации его на началах общественной
собственности. Революция освободит трудящихся, только если
пролетариат и крестьяне справятся с этой задачей сами.
Необходимо самоорганизоваться еще до революции; без сильной
организации трудящихся ничего не получится». [Selected Writings
on Anarchism and Revolution, стр. 20] Такие народные
самоуправляемые организации не могут быть ничем иным, кроме как
«анархией на практике».
A.5.4 Анархисты в русской революции
В русской революции 1917 г. анархическое движение вышло на
качественно новый уровень и продемонстрировало ряд анархических
экспериментов различной степени успешности. Однако в массовой
культуре российская революция представлена не как массовое
движение простых людей, сражавшихся за свободу, а как средство,
которым Ленин установил свою диктатуру над Россией. Истина же
радикально отличается. Русская революция была массовым
движением народа, где сосуществовало множество различного толка
идей и миллионы трудящихся (рабочие в городах и поселках и
крестьяне в деревнях) пытались преобразовать свой мир. К
сожалению, эти надежды и мечты были уничтожены диктатурой
большевистской партии – сначала при Ленине, а потом при Сталине.
Российская Революция, как и большая часть истории, является
хорошим примером выражения «история пишется победителями».
Большинство капиталистических исследований периода 1917-1921 гг.
игнорирует то, что анархист Волин назвал «неизвестной
революцией», а именно народную революцию, порожденную
прямым действием простых людей. Ленинистские историки, в лучшем
случае, хвалят эту автономную деятельность рабочих, когда она
совпадает с их собственной линией партии, но безапеляционно
осуждают ее (и приписывают низменным инстинктам), как только она
отклоняется от этой линии. Например, ленинистские историки могут
похвалить трудящихся за опережение большевиков весной и летом
1917 г., но решительно осуждают их за точно такую же позицию в
отношении большевистской власти. А в худшем случае, ленинистские
историки изображают движение и борьбу масс как фон к действиям
авангардной партии.
Анархистам, однако, российская Революция представляется
классическим примером социальной революции, в которой
самостоятельные действия трудящихся сыграли ключевую роль. В
советах, фабричных комитетах и других классовых организациях
российские массы пытались преобразовать общество от классового
иерархического государственного режима в сторону идеала свободы,
равенства и братства. Начальные месяцы революции, казалось,
полностью соответствовали идеям Бакунина: «Будущая социальная
организация непременно должна быть реализована по направлению
снизу вверх, посредством свободной ассоциации или федерации
рабочих, начиная с союзов, коммун, областей, наций и кончая
великой международной федерацией». [Парижская Коммуна и
понятие о государственности] Советы и фабричные комитеты
придали жизнь этой идее, и анархисты сыграли важную роль в этой
борьбе.
Император был свергнут исключительно благодаря прямому
действию масс. В феврале 1917 г. женщины Петрограда начали
хлебный бунт. 18-го февраля рабочие Путиловского завода в
Петрограде организовали забастовку. К 22-му февраля забастовка
распространилась и на другие фабрики и заводы. Два дня спустя 200
000 рабочих бастовали, и 25-го февраля забастовка стала фактически
общенародной. В этот же день начались кровавые столкновения
между протестующими и армией. Переломный момент наступил 27-го
февраля, когда солдаты целыми подразделениями начали в массовом
порядке переходить на сторону революционных масс. Таким образом,
государство осталось без своих средств насилия и принуждения,
император отрекся от престола, и было сформировано временное
правительство.
Это движение оказалось столь спонтанным, что все
политические партии остались далеко позади, в том числе и
большевики: «Петроградская организация Большевиков предлагала
рабочим воздержаться от забастовок накануне революции,
свергнувшей императора. К счастью, рабочие проигнорировали
большевистские 'директивы' и забастовали... Если бы рабочие
последовали бы большевистским указаниям, вряд ли революция
случилась». [Murray Bookchin, Post-Scarcity Anarchism, стр. 123]
Революция продолжала развиваться в этой стихии прямого
действия, пока новое «социалистическое» государство не набралось
достаточно сил, чтобы задушить ее.
Для левых конец царизма ознаменовал собой кульминацию
многолетних усилий социалистов и анархистов. Он означал, что
прогрессивное течение человеческое мысли возобладало над
традиционным угнетением, что приветствовалось левыми во всем
мире. Однако в России на достигнутом останавливаться не
собирались. На заводах и фабриках, улицах и полях все больше и
больше людей убеждались, что политической отмены феодализма
недостаточно. Что значило ниспровержение императора, если
феодальная эксплуатация продолжала существовать в экономике?
Поэтому рабочие начали захватывать заводы и фабрики, а крестьяне –
землю. По всей России простые люди строили свои собственные
организации: союзы, кооперативы, фабричные комитеты и советы.
Эти организации организовывались анархическим методом, через
добровольное объединение друг с другом и использование мандатных
делегатов с возможностью их отзыва в любой момент.
Само собой разумеется, все политические партии и организации
пытались участвовать в этом процессе. Самыми активными
движениями были: два крыла социал-демократических марксистов
(меньшевики и большевики), социалисты-революционеры (партия,
созданная на базе народнических организаций и ориентирующаяся на
крестьян) и анархисты. Причем последние участвовали в народном
движении с целью поощрить все тенденции самоуправления и
призывали к разгону временного правительства. Они подчеркивали,
что необходимо развивать революцию из сферы политики в
экономическую и социальную сферы. До возвращения Ленина из
ссылки анархисты оставались единственной политической стороной,
придерживающейся подобного мнения.
По приезде в Россию Ленин убедил свою партию принять лозунг
«Вся власть советам!» и развивать революцию. Это серьезно
расходилось с существующими марксистскими догмами, вследствие
чего один экс-большевик, перешедший на сторону меньшевиков,
сделал заявление, будто бы «Ленин ныне выставил свою
кандидатуру на один трон в Европе, пустующий вот уже 30 лет:
трон Бакунина!». [А. Рабинович, Кровавые дни: Июльское
восстание 1917 г. в Петрограде] Большевики стали пытаться
завоевать поддержку масс через отстаивание прямого действия и
поддержку радикальных настроений в массах, то есть через
анархическую по сути своей политику («партия большевиков...
бросила лозунги, которые до той поры были характерны именно для
анархизма» [Волин, Неизвестная Революция]). Вскоре
большевики стали получать все больше голосов в советах и на выборах
фабричных комитетов. Как Александр Беркман утверждал,
«использование большевиками анархических лозунгов принесло свои
результаты. Массы положились на их знамя». [What is
Anarchism?, стр. 120]
Анархизм в то время так же пользовался серьезной
популярностью. Деятельность анархистов, в основном, простиралась
вокруг фабричных комитетов и других средств самоуправления
рабочих производством (подробнее смотрите М. Брайнтон,
Большевики и рабочий контроль (M. Brinton, The Bolsheviks
and Workers Control)). Они обращались к рабочим и крестьянам с
программами немедленной экспроприации частной собственности,
отмены всех форм правительств и реорганизации общества на началах
классовых организаций: советов, фабричных комитетов, кооперативов
и так далее. Они старались также влиять и на направление борьбы.
Александр Рабинович (исследуя июльское восстание 1917) отмечает:
«Рядовые большевики и анархисты, особенно действовавшие в
Петроградском гарнизоне и в Кронштадте, практически ничем не
отличались друг от друга... Анархо-коммунисты и большевики
соперничали в получении поддержки среди одних и тех же
необразованных, угнетенных и недовольных слоев населения.
Безусловно, летом 1917 г. анархо-коммунисты, пользовавшиеся
поддержкой на нескольких стратегически важных предприятиях и в
полках, были способны серьезно влиять на ход событий. На
некоторых заводах и в нескольких воинских частях анархисты были
настолько популярны, что определяли действия большевиков». [Там
же]
И действительно, один ведущий большевик заявил в июне 1917
(отмечая рост анархического влияния), «Отгородившись от
анархистов, мы можем отгородить себя от масс». [цит.:
А.Рабиновичу, там же]
Анархисты вместе с большевиками свергли временное
правительство во время Октябрьской революции. Но после захвата
авторитарными социалистами из большевистской партии власти, они
сделались непримиримыми врагами. И те, и другие использовали
одни и те же(или похожие) лозунги, но в разных(диаметрально
противоположных) смыслах. Как писал Волин: «В устах анархистов
эти призывы были искренни и имели конкретный смысл, потому
что соответствовали либертарным принципам и неразрывно
связанной с ними деятельности. В то время как для большевиков те
же лозунги на практике означали совершенно иное, отнюдь не то,
что формально провозглашалось». [Неизвестная Революция]
Возьмем, например, требование «Вся власть Советам!». Для
анархистов оно означало, что советы – органы прямой демократии
трудящихся классов, основанные на временном, сменяемом, строго
уполномоченном на выполнение определенной функции
делегировании, с возможностью немедленного отзыва, если что-то
пойдет в разрез с принципами прямой демократии. Для большевиков
этот лозунг означал, что большевистское правительство будет
руководить советами, то есть стоять в социально-политической
лестнице над ними. Разница очень важна, «ибо, — говорили
анархисты, — если “власть” должна реально принадлежать
Советам, то причем здесь партия; если она должна принадлежать
партии, как предполагают большевики, то причем здесь Советы».
[Волин, там же] Упрощение сути советов до органа, беспрекословно
выполняющего декреты ЦК (большевистского правительства),
периодически собирающихся на всероссийский съезд, требует
напоминания, что правительство (т.е. те, кто имеют реальную
власть) не то же самое, что власть трудящихся.
То же самое мы увидим и на примере «рабочего контроля на
производстве». Перед Октябрьской революцией «рабочий контроль»
в представлении Ленина был не более, чем «всенародным,
всеобъемлющем рабочим контролем над капиталистами».
[Удержат ли большевики государственную власть?] Он не
представлял его как самостоятельное управление рабочими
производством (т.е. отмена наемного труда) через федерации
фабрично-заводских комитетов. А анархисты и фабзавкомы рабочих
представляли рабочий контроль именно так. Как правильно отмечает
Стивен Смит, Ленин использовал «термин [“рабочий” контроль] в
совсем другом смысле, нежели фабрично-заводские комитеты ...
предложения Ленина... [носили] сугубо государственный и
централизованный характер, тогда как на практике фабзавкомы
представляли собой самоуправление и независимость». [Red
Petrograd, стр. 154] Анархисты возражали: «Если этот “контроль”
— не пустые слова, если рабочие организации способны эффективно
контролировать производство, то они способны и сами
обеспечивать его. В таком случае можно немедленно приступить к
постепенной замене частного производства коллективным. Таким
образом, анархисты отвергали неопределенный, сомнительный
лозунг “контроля над производством”. Они выступали за
экспроприацию — постепенную, но в сжатые сроки —
частной промышленности организациями коллективных
производителей». [Волин, там же]
Оказавшись у власти, большевики стали подменять народное
значение рабочего контроля своей государственнической идеологией.
«Известно по меньшей мере три случая, – отмечал один историк, –
когда в первые месяцы существования советской власти делегаты
[фабзавкомов] стремились оживить свои организации. По каждому
пункту партийное руководство отвергло предложения. Целью
правительства было сосредоточение организаторских и
контрольных полномочий в государственных органах, которые
формировались бы правительством и подчинялись бы ему». [Thomas
F. Remington, Building Socialism in Bolshevik Russia, стр. 38] В
апреле 1918 г. этот процесс в конечном счете завершился тем, что
Ленин называл (...обосновывал и воплощал) «единоначалием»,
вооруженным «диктаторскими» полномочиями
(«единоначальствующий» стоит над всем государством). Этот процесс
подробно исследуется в работе Мориса Брайнтона «Большевики и
рабочий контроль», где он отмечает тесную связь между
большевистской практикой и большевистской идеологией, а также их
отличие от народных деятельности и идей.
Русский анархист Петр Аршинов пишет:
«Другая не менее важная особенность заключается в том, что
у октября [1917 г.] есть два значения. Одним наделили его
трудящиеся массы и анархисты, участвовавшие вместе с ними в
социальной революции. Вторым наделила его большевистская
партия, вырвавшая власть у социальной революции, предавшая ее и
задушившая дальнейшее развитие. Эти два октября совершенно
разные. Октябрь рабочих и крестьян – символ уничтожения власти
классовых паразитов ради равенства и самоуправления. Октябрь
большевиков – символ завоевания власти партией революционной
интеллигенции, навязывания “государственного социализма” и
“социалистических” методов управления ей массами». [The Two
Octobers]
Итак, сначала анархисты поддерживали большевиков, так как
большевистские вожди умело прятали свою государственническую
идеологию за поддержкой советов (историк социализма Сэмюэль
Фарбер пишет, что анархисты «были фактически неупомянутым
партнером по коалиции Большевиков в Октябрьской революции»
[Before Stalinism, стр. 126]). Однако эта поддержка быстро
переросла в конфликт, поскольку большевики вместо строительства
настоящего социализма занялись установлением своей диктатуры, а
вместо общественной собственности на средства производства
провозгласили государственную собственность. Большевики, как уже
отмечалось, систематически подрывали все формы рабочего
контроля/самоуправления и навязывали подобные
капиталистическим формы управления заводами и фабриками,
основанные на «единоначалии», вооруженном «диктаторскими
полномочиями».
Что касается советов, то большевики через размывание
ограничивали их независимость и демократию. После «грандиозных
большевистских провалов» весной и летом 1918 года «большевики
стали силой разгонять и переизбирать местные советы при
помощи вооруженных сил». Кроме того, «правительство все время
откладывало новые всенародные выборы в Петроградский совет,
сессия которого закончилась в марте 1918 г. Очевидно,
правительство боялось, что количество оппозиционно мыслящих
делегатов в нем серьезно вырастет». [Samuel Farber, там же] На
Петроградских выборах большевики «потеряли абсолютное
большинство в Совете, которое они ранее завоевали», но все же
остались самой многочисленной партией. Однако результаты
советских выборов из Петрограда были не столь важны, поскольку
«большевистскую победу сделало возможной полученное в
профсоюзах, районных советах, фабзавкомах, районных съездах
рабочих, Красной армии и на флоте большевистское численное
превосходство». [Alexander Rabinowitch, «The Evolution of Local Sovi-
ets in Petrograd», С. 20-37, Slavic Review, Т. 36, №1, стр. 36f] Другими
словами, большевики размыли демократическую природу советов,
заполонив их своими делегатами. Сталкиваясь с самостоятельностью
и независимостью советов, большевики показывали, что для них
«советская власть» – это партийная власть. Перед большевиками
встала задача разрушить Советы, чтобы остаться у власти, что они и
сделали. С этого момента советская власть осталась «советской»
только номинально. Действительно, начиная с 1919 г. Ленин, Троцкий
и другие большевистские вожди признавали, что они создали
партийную диктатуру и, кроме того, заявляли, что такая диктатура
необходима любой революции (Троцкий продолжал указывать на
необходимость партийной диктатуры даже после победы сталинизма).
Красная армия лишилась демократичности. В марте 1918
Троцкий отменил солдатские комитеты и выборы должностных лиц:
«Выборное начало является политически бесцельным, а
технически нецелесообразным, и декретом оно уже фактически
отменено». [Труд, Дисциплина, Порядок]
Морис Брайнтон подытоживает:
«Троцкий после назначения на пост комиссара по военным
делам после заключения Брест-Литовского мира, быстро
реорганизовал Красную армию. Была восстановлена смертная
казнь за неповиновение в бою. Более постепенно вводились отдание
чести, специальные формы обращения, отдельные жилые
помещения и другие привилегии для офицеров. Демократические
формы организации, включая выборы должностных лиц, быстро
исчезли». [«The Bolsheviks and Workers' Control», For Workers'
Power, C. 336-7]
Вот и Сэмюэль Фарбер справедливо отмечает: «Нет ни одного
источника, который указывал бы на то, что Ленин или кто-либо
еще из большевистских вождей переживал из-за ликвидации
рабочего контроля и демократии в советах. Они даже не посчитали
это “временным отступлением”, как в случае с заменой военного
коммунизма НЭПОМ в 1921 г.» [Before Stalinism, стр. 44]
Итак, после Октябрьской революции, анархисты выступили
против большевистского режима и стали готовить «Третью
революцию», чтобы наконец освободить массы от всех господ
(капиталистов или социалистов). Они обнажили принципиальное
различие между риторикой большевизма (тем, что писалось в
Лениным в «Государстве и революции») и его действительностью.
Придя ко власти большевизм полностью подтвердил предсказание
Бакунина о неизбежном вырождении «диктатуры пролетариата» в
«диктатуру над пролетариатом» во главе с лидерами
коммунистической партии.
Влияние анархистов серьезно выросло. Жак Садуль
(французский капитан) писал в начале 1918 г.:
«Анархистская партия самая активная, самая воинственная
из оппозиционных групп и, вероятно, самая популярная…
Большевики озабочены». [Даниэль Герен, Анархизм: от теории к
практике]
И уже в апреле 1918 г. большевики стали прибегать к
физическому устранению своих конкурентов-анархистов. 12-го апреля
1918 г. ЧК (тайная полиция, сформированная Лениным в декабре 1917
г.) атаковала анархистские центры в Москве. То же самое творилось и
в других городах. Волна репрессий, поднятая большевиками против
своих самых красноречивых оппонентов, означала, что они
ограничивают свободу масс под демагогией о ее защите.
Демократические советы, свобода слова, оппозиционные
политические партии и группы, самоуправление на заводах и
фабриках и на земле – все это ликвидировалась под
«социалистическими» знаменами.
Большинство сторонников ленинизма считает, что поводом для
усиления авторитарных тенденций послужила гражданская война
(началась в конце мая 1918 г.), но все вышеперечисленное началось
гораздо раньше! Во время гражданской войны лишь ускорился этот
процесс всестороннего уничтожения большевиками инакомыслия,
включая забастовки и прочие протесты класса, от имени которого они
(большевики) якобы осуществляли «диктатуру», находясь у власти.
И причиной этому процессу послужило неизбежное
противоречие между «рабочим» и «государством». Для анархистов не
стала неожиданностью подмена большевиками партийной властью
власти рабочих (и возникший между ними конфликт). Государство
означает делегацию власти, поэтому идея государственного
воплощения власти всех трудящихся логически противоречива. Если
трудящиеся управляют обществом, тогда власть должна
принадлежать им. Если государство существует, тогда реальная власть
принадлежит небольшой кучке избранных на верху социальной
пирамиды, а не всем. Государство развивалось как инструмент
правления меньшинства. Ни одно государство не сможет быть
инструментом правления всех трудящихся классов (т.е. большинства)
по своей природе, структуре и дизайну. Поэтому анархисты требовали
децентрализованной федерации советов трудящихся как проводника
революции и средства управления обществом вместо капитализма и
государства.
Вырождение большевиков из народной партии рабочего класса в
диктаторов над рабочим классом не случайность, и это
обосновывается в разделе H. Комбинация политических идей и
реалий государственной власти (и общественных отношений ими
производимыми) не могли не привести к такому вырождению.
Политические идеи большевизма, с его авангардизмом, боязнью
стихийности и идентификацией партийной власти с властью рабочего
класса, неизбежно вели к разрыву между партией и теми, кого она
якобы представляла. В конце концов, если партия – авангард, тогда,
автоматически, все остальные – «тормозной» элемент. То есть если
рабочий класс попытается сопротивляться большевистской политике
или исключит их из советов, то значит (согласно авангардистской
логике) он «дрогнул» под влиянием «мелкобуржуазных» и
«тормозных» элементов. Авангардизм порождает элитаризм и, если
он объединяется с государственной властью, диктатуру.
Государственная власть, как анархисты всегда подчеркивали,
означает делегацию власти в руки меньшинства. Следовательно,
общество автоматически делится на тех, кто владеет властью и на тех,
кто ей подчиняется. Оказавшись у власти, большевики потеряли свою
связь с рабочим классом, отдалились от него. Русская революция
полностью подтвердила слова Малатесты: «Правительство, т.е.
определенное число лиц, которым поручено составлять законы и
которые пользуются силою вcеx, чтобы принудить каждого
исполнять их, устанавливает привилегированный и отдельный от
народа класс. Оно инстинктивно старается, как и всякое тело
(общество), устроенное для умножения своих атрибутов,
избежать контроля народа, внушить свои желания, заставить
господствовать свои частные интересы. Поставленное в
привилегированное положение, правительство находится в
антагонизме с массами, силами которых оно ежедневно
пользуется». [Э.Малатеста, Анархизм] Предельно
централизованное государство, которое строили большевики,
уменьшает ответственность (подотчетность) до минимума и отделяет
правителей от управляемых. Массы перестали быть источником
вдохновения и власти, а стали инородной группой, отсутствие в
которой «дисциплины» (т.е. способности подчиняться приказам)
подвергало революцию опасности. Как утверждал один российский
анархист:
«С помощью целой бюрократической системы и новой
“государственной” морали советское правительство снова
закабалило трудящиеся массы. Крестьяне и заводские рабочие
оказались под пятой нового класса администраторов, в массе своей
вышедшего из утробы интеллигенции. Мы не хотим сказать, что
Ленин и его сторонники хладнокровные циники, что с хитростью
Макиавелли продумали структуру нового класса, дабы
удовлетворить свою персональную жажду власти. Вполне
возможно, они руководствовались искренней заботой о человеческих
страданиях. Тем не менее, скорбно добавляет он, даже самые
возвышенные намерения гибнут, когда речь идет о централизации
власти. Разделение общества на администраторов и работников
неумолимо следует за централизацией власти. Иначе и быть не
может». [Русские анархисты.1905-1917]
Политические идеи неравномерно развиваются среди
трудящихся классов, но по мнению анархистов это не повод к захвату
власти от имени угнетенных. Только если трудящиеся на самом деле
возьмут управление обществом под свой контроль, без какого бы то ни
было посредничества, революция сможет добиться успеха. Анархисты
считают, что «реальное освобождение может произойти лишь в
процессе непосредственной, широкомасштабной и
независимой деятельности самих трудящихся,
объединившихся... в свои собственные классовые
организации... на основе конкретных действий и самоуправления,
при помощи, но не под руководством революционеров,
которые действуют не извне, а в самих массовых
профессиональных, технических, оборонительных и других органах».
[Волин, Неизвестная революция] Подменяя партийной властью
власть трудящихся, российская революция сделала первый шаг к
пропасти. Неудивительно, что написанное русскими анархистами в
ноябре 1917 г. сбылось в худшем виде:
«Укрепив, упрочив и узаконив свою власть, большевики, будучи
... политиками и государственниками, т. е. людьми власти, начнут
из центра — властным, повелевающим образом — устраивать
жизнь страны и народа. Они будут приказывать и распоряжаться
из Петрограда по всей России. Ваши Советы и другие
организации на местах должны будут понемногу стать
простыми исполнительными органами воли
центрального правительства. Вместо естественной
трудовой стройки и свободного объединения снизу будет
водворяться властный, политический, государственный аппарат,
который сверху начнет все зажимать в свой железный кулак».
[цит.: Волин, там же]
В так называемом «рабочем» государстве не может быть прямой
или сколько-нибудь реальной власти людей трудящихся классов (как
об этом любят бубнить марксисты) просто потому, что
государственные институты не предполагают этого. Они создавались
как инструменты правления меньшинства, а потому их нельзя ни
преобразовать (ни создать «новые») в средство освобождения
трудящихся классов. Как писал Кропоткин, «государство было той
политической силой, к которой привилегированные классы...
прибегали, чтобы сделаться законными обладателями всяких
привилегий и прав над остальными людьми... И вследствие этого ни
церковь, ни государство не могут теперь сделаться тою силою,
которая послужила бы к уничтожению этих привилегий».
[Современная наука и анархия, «XIII Анархия (продолжение)»]
Читаем анархическую брошюру 1918 г.:
«Большевизм день за днем и шаг за шагом доказывал, что
государственная власть обладает неизменными
характеристиками; она может менять свое название, свои
“теории”, своих прислужников, но суть ее остается – власть и
деспотизм в новых формах». [цит.: Пол Эврич, Русские анархисты.
1905-1917]
Если в России уже понимали, что революция умерла через
несколько месяцев после того, как большевики взошли на престол, то
для внешнего мира большевики и позднее СССР представляли
«социализм», даже если они систематически подавляли основание
настоящего социализма. Преобразовав советы в послушные
государственные органы, заменив партийной властью советскую
власть, подорвав фабричные комитеты, устранив демократию участия
в вооруженных силах и на фабриках и заводах, подавив политическую
оппозицию и протесты рабочих, большевики украли у трудящихся
классов их революцию. Большевистская идеология и практика стали
определяющими и иногда решающими факторами (сами по себе) в
вырождении революции и окончательной победе сталинизма.
Как анархисты пророчили за десятилетия до и в течение
гражданской войны, большевистское государство «рабочих и
крестьян» превратилось, подобно любому государству, во власть над
рабочими и крестьянами и в инструмент правления меньшинства (в
данном случае правления партийного руководства). Гражданская
война ускорила этот процесс, и вскоре партийная диктатура
закрепилась (правление большевиков началось с лозунгов его
необходимости любой революции). Большевики подавили
либертарианские социалистические элементы в своей стране,
разгромив восстание в Кронштадте и махновское движение на
Украине, оказавшихся последними оплотами социализма и власти
советов.
Кронштадтское восстание (подробнее смотрите в приложении
«Что случилось во время Кронштадтского восстания?») началось,
когда матросы Кронштадта поддержали бастующих рабочих
Петрограда в феврале 1921 г. Они приняли резолюцию, состоящую из
15 пунктов, первым из которых было требование демократии советов.
Большевики назвали кронштадтских бунтовщиков белыми
контрреволюционерами и подавили восстание. Для анархистов,
однако, эти события представляют особый интерес, поскольку, во-
первых, репрессии кронштадцев невозможно оправдать гражданской
войной, а во-вторых, бунтовали простые люди против извращения
социалистических принципов. Как писал Волин:
«Кронштадт был первой совершенно независимой попыткой
народных масс освободиться от ярма и осуществить Социальную
Революцию, решительно и смело предпринятой самими
трудящимися без “политических вождей” и наставников. Это был
первый шаг к Третьей Социальной Революции». [Волин, там же]
В Украине анархические идеи были наиболее успешно
применены на практике. На территории, населенной примерно семью
миллионами человек, под защитой махновского движения
трудящиеся самоорганизовывались в соответствии со своими идеями
и потребностями, то есть на основе прямого реального социального
самоопределения. Под началом Нестора Махно, крестьянина-
самоучки, движение сопротивлялось не только красным и белым
диктатурам, но и украинским националистам. Махно призывал к
самоопределению трудящихся на Украине и во всем мире и
критиковал требования «национального самоопределения» как путь к
новому украинскому государству. Махно вдохновил поддерживающих
его крестьян и рабочих бороться за реальную свободу:
«Умереть или победить — вот что стоит перед
крестьянством; Украины в настоящий исторический момент. Но
все умереть мы не можем, нас слишком много, мы — человечество;
следовательно, мы победим. Но победим не затем, чтобы, по
примеру прошлых лет, передать свою судьбу новому начальству, а
затем, чтобы взять ее в свои руки и строить свою жизнь своей
волей, своей правдой». [цит.: Аршинов Петр, История махновского
движения (1918 – 1921 гг.)]
Поэтому махновцы отказывались создавать правительства в
освобожденных ими городах и селах, и наоборот, призывали и
убеждали создавать свободные советы, воплощавшие идею рабочего
самоуправления. Возьмем в качестве примера город Александровск
сразу после его освобождения: «Там они прежде всего обратились к
широким рабочим массам, позвав их на общее рабочее совещание
города... предложено было приступить к налаживанию жизни в
городе, на фабриках и заводах силами самих рабочих и их
организаций... За первым совещанием последовало второе. Вопрос об
организации жизни на принципах рабочего самоуправления широко
освещался и дебатировался массой, которая целиком держалась за
основную идею трудового самоуправления... Железнодорожники
сделали в этом направлении почин. Они создали железнодорожный
комитет, взяли железные дороги района (местного) в свое ведение...
Мысль пролетариата г. Александровска отныне начала
систематически направляться в область создания органов
самоуправления». [Там же]
Махновцы считали, что «свобода крестьян и рабочих находится
у них самих и потому не может быть ограничена. Во всех областях
своей жизни они должны сами устраиваться, как найдут нужным.
Махновцы же могут помогать им лишь советом, отдельными
культурными работниками или военной силой, но никоим образом
не предписывать им что бы то ни было». [Там же] В
Александровске большевики предложили махновцам разделить
сферы влияния: их ревком будет решать политические вопросы, а
махновцы займутся военными. «Махно посоветовал им идти и
заниматься честным трудом», а не навязывать власть труженикам.
[Там же]
Повсюду махновцы старались организовывать свободные
сельские коммуны. «Конечно, их было немного, они объединяли
значительное меньшинство населения... Но ценным в них было то,
что они возникли по почину самих крестьян-бедняков. Работа
махновцев проявилась здесь лишь постольку, поскольку махновцы
вообще вели в районе пропаганду свободных коммун. Коммуны
создавались не по примеру, не на почве каприза, а исключительно на
почве насущных потребностей крестьян, бывших, до революции ни с
чем и приступивших после победы к организации своих хозяйств на
общинном начале». [Там же] Помимо этого Махно сыграл важную
роль в отмене привилегий помещиков. Местные и районные советы
уравняли право на пользование землей для всех членов крестьянского
сообщества.
Махновцы постепенно, но энергично привлекали народ к
обсуждению развития революции, военных и социальных вопросов.
Они организовывали многочисленные конференции рабочих,
солдатских и крестьянских делегатов для обсуждения политических
проблем и социальных вопросов, и создавали свободные советы,
профсоюзы и коммуны. Сразу после освобождения Александровска
был организован региональный конгресс крестьян и рабочих. После
третьего регионального конгресса крестьян, рабочих и ополченцев в
апреле 1919 г. и первого межобластного конгресса в июне 1919 г.,
большевики снова прибегли к своему любимому методу критики –
клевете, обозвали махновцев контрреволюционерами, попытались
запретить и объявили организаторов и делегатов вне закона.
Махновцы ответили многочисленными конференциями на
которых задавались вопросы: «Могут ли существовать законы
нескольких человек, заявляющих себя революционерами, дающие
право объявлять более революционный народ вне закона?» и «чьи
интересы должен революционер защищать: партии или того
народа, который своею кровью двигает революцию?». Сам Махно
«счита[л] неотъемлемым, революцией завоеванным правом рабочих
и крестьян самим устраивать съезды для обсуждения и решения как
частных, так и общих дел своих». [Там же]
Кроме того «махновцы полностью осуществили
революционный принцип свободы слова, совести, печати,
партийной и политической принадлежности. Во всех занятых
махновцами городах и местечках все запрещения, наложенные какой
бы то ни было властью на ту или иную печать, на ту или иную
политическую организацию, отменялись». Действительно,
«единственное, в чем махновцы стеснили большевиков, левых эсеров
и прочих государственников, — это в организации властнических
революционных комитетов». [Там же]
Махновцы критиковали большевистские коррумпированные
советы и призывали к установлению «свободного, ни от кого не
зависимого советского строя трудящихся – без власти и ею
писаных произвольно законов». Их листовки гласили: «Сами
труженики должны избирать свои Советы, выполняющие волю и
порядки самих трудящихся, т.е. Советы исполнительные, а не
властные». В экономике капитализм должен быть уничтожен вместе
с государством: «Земля, фабрики, заводы, рудники, железные дороги
и прочие народные богатства должны быть экспроприированы
самими трудящимися, работающими на таковых, т.е. должны
быть обобществлены». [Кто такие махновцы и за что они
борются? (Украина, 15 ноября 1920)]
Сама армия, по разительному контрасту с Красной армией,
строилась на основании демократических принципов (хотя ужасная
натура гражданской войны, конечно, накладывала свой отпечаток и
мешала построению идеала, однако, по сравнению с режимом,
установленным в Красной армии Троцким, махновщина казалось
воплощением демократии).
Анархическому эксперименту самоуправления в Украине был
положен кровавый конец, когда большевики сочли, что махновцы, их
союзники в войне с «белыми», больше не нужны и обратились против
них. Подробнее смотрите в приложении «Почему махновщина
продемонстрировала, что была альтернатива большевизму?» в нашем
FAQ. Однако, мы должны подчеркнуть здесь один очевидный урок
Махновщины, а именно, что большевистскую диктатуру, не возможно
оправдать объективными обстоятельствами. Куда больший отпечаток
на принятые большевиками решения накладывали их политические
идеи. В конце концов, махновцы действовали в тех же самых
обстоятельствах и все же обходились без политики партийной власти.
Даже наоборот, они успешно поощряли свободу трудящихся классов,
демократию и самоуправление при чрезвычайно трудных
обстоятельствах (и перед лицом сильного большевистского врага).
Трагический конец махновщины не означает отcутствие альтернативы
большевизму. Куда важнее полученный опыт. Идеи, которыми массы
и властьимущие руководствуются в принятии своих решений точно
так же влияют на результат, как и объективные препятствия,
ограничивающие доступный выбор. И поэтому махновщина
показывает, что практической альтернативой большевизму был(и
остается) анархизм.
Последний всплеск анархической активности до 1987 г. был
связан с похоронами Кропоткина в 1921 г. Более 10 000 людей шли за
гробом с телом покойного. Они несли черные флаги, с которых
пестрело «где власть, там насилие» и «освобождение рабочих
классов должно быть делом самих рабочих». Когда процессия
прошла мимо бутырской тюрьмы, ее заключенные пели анархистские
песни и трясли решетки своих камер в знак солидарности. Как
вспоминал анархист Горелик: «После же похорон П. А. Кропоткина,
которые сильно возбудили и встряхнули все интеллигентные, а
частью и рабочие массы, не было почти фабрично-заводского или
рабочего собрания, куда бы не приглашали анархистов». [цит.: А.
Фёдоров. Похороны П.А. Кропоткина в контексте Великой
российской революции]
Анархическое сопротивление большевистскому режиму началось
в 1918 г. Они стали первой группой социалистов, репрессированных
«революционным» режимом. За пределами России анархисты
продолжали поддерживать большевиков, пока анархические
источники не донесли весть о репрессивной природе большевистского
режима (до этого критику большевизма воспринимали как
капиталистические наветы). Как только появились первые надежные
свидетельства, анархисты по всему миру отвергли большевизм и его
систему партийной власти и репрессий. Опыт большевизма
подтвердил слова Бакунина о неизбежном вырождении марксизма в
«весьма деспотическое управление народных масс новою и весьма
немногочисленною аристократиею действительных или мнимых
ученых. Народ не учен, значит, он целиком будет освобожден от
забот управления, целиком будет включен в управляемое стадо».
[Государственность и анархия]
 Начиная с 1921 г. анархисты за пределами России стали называть
СССР «государственным капитализмом», указывая на тот факт, что
хотя персональная частная собственность была, по-видимому,
устранена, тем не менее советская государственная бюрократия
продолжала выполнять те же функции, что и собственники на Западе
(анархисты в России характеризовали его так с 1918 г.). С точки
зрения анархизма, «русская революция... пытается продвигаться...
к реализации на практике... равенства в области экономики. К
сожалению, эти попытки были предприняты в условиях строго
централизованной диктатуры одной, большевистской, партии...
строительство коммунистической республики по принципу строго
централизованного государственного коммунизма. под железным
правлением партийной диктатуры закончится крахом. На примере
России мы понимаем, как не надо вводить коммунизм».
[Обращение Кропоткина к рабочим и передовым кругам
общественности Западной Европы]
Идея успешности русской революции и необходимости
воспроизведения ее опыта революционерами других стран вскоре
была названа Беркманом «большевистским мифом». Он писал:
«Крайне важно разоблачать серьезное заблуждение, способное так
или иначе швырнуть западных трудящихся в ту же пропасть, в
которой находятся их русские братья [и сестры] Эта
необходимость возложена на свидетелей истинной природы мифа».
[«The Anti-Climax», The Bolshevik Myth, стр. 342] Анархисты
чувствовали, что их революционная обязанность состоит не только в
извлечении уроков из революционных фактов, но также и в
выражении солидарности жертвам большевистской диктатуры. Как
утверждала Эмма Гольдман, она «по приезде в Россию, вовсе не
ожидала увидеть воплощенный анархизм». Такой идеализм был
чужд ей (ленинисты утверждают обратное). Но она ожидала увидеть
«начало социальных изменений, за которые сражалась революция».
Она знала, что революции испытывают трудности, в их числе
«разрушение» и «террор». То, что Россия была не идеальна, отнюдь
не причина ее красноречивой критики большевизма. Она состоит в
том, что «русские люди были отрезаны» от своей революции
большевистским государством, использовавшим «меч и огонь для
контролирования народа». Как революционерка, она отказалась
«примкнуть к классу собственников, который в России называется
коммунистической партией». [Мое разочарование в России]
Подробнее русская революция и роль анархистов в ней
рассматривается в приложении AFAQ. В нем также рассматривается
Кронштадтское восстание, махновщина, причины поражения
революции, роль большевистской идеологии и ее альтернативы.
Так же рекомендуются следующие книги: В.Волин
«Неизвестная революция», Г.Максимов «Гильотина за
работой» (G.P. Maximov The Guillotine at Work), А.Беркман
«Большевистский миф» и «Русская трагедия» (Alexander
Berkman, The Bolshevik Myth и The Russian Tragedy), П.Аршинов
«История махновского движения», Эмма Гольдман «Мое
разочарование в России» и «Проживая свою жизнь», А.Скирда
«Нестор Махно – казак свободы».
Эти книги были написаны анархистами, участниками
революции, заключенными большевиками в тюрьмы или
высланными на запад благодаря давлению анархо-синдикалистской
общественности, которую большевики пытались склонить в сторону
ленинизма. Анархо-синдикалистские делегаты остались верными
своим либертарианским взглядам и убедили профсоюзы отказаться от
сотрудничества с большевизмом и разорвать все связи с Москвой. К
началу 1920-х гг все анархо-синдикалистские профсоюзные
конфедерации отказывались считать «социализмом» утвержденный в
России государственный капитализм и охраняющую его партийную
диктатуру.
А.5.5 Анархисты и захват фабрик в Италии
После первой мировой войны по Европе и миру
распространились радикальные взгляды. Значительно возросло число
членов профсоюзов, они постоянно устраивали забастовки,
демонстрации, повсюду вели агитацию. Отчасти это было связано с
войной, отчасти с очевидным успехом русской революции. Всеобщий
энтузиазм по отношению к русской революции затронул даже
анархистов-индивидуалистов, например Джозефа Лабади. Подобно
остальным капиталистам они считали, что «красный восток [дает]
надежду на светлое будущее», а большевики прилагают «похвальные
усилия в попытках выбраться из ада промышленного рабства».
[цит.: Carlotta R. Anderson, All-American Anarchist, стр. 225 и стр.
241]
В Европе анархистские идеи вызывали все больше сочувствия, а
в анархо-синдикалистские профсоюзы вступило множество новых
членов. В Великобритании брожение вызвало движение фабричных
старост и последовавшие забастовки в Клайдсайде; в Германии под
влиянием Индустриальных рабочих мира расцвело профсоюзное
движение, а также возникла либертарная форма марксизма,
назвавшая себя «коммунизмом рабочих советов»; В Испании в
анархо-синдикалистскую организацию НКТ рабочие вступали целыми
заводами. Кроме того, к сожалению, аналогично выпосла численность
социал-демократических и коммунистических партий. Италия не
была исключением.
В Турине появилось новое низовое движение. Оно состояло из
«внутренних комиссий» (избираемых специальных комитетах по
рассмотрению жалоб и запросов). Эти новые организации состояли из
старост, избиравшихся коллективами вместе работающих на фабрике
или заводе людей от 15 до 20 человек для выполнения определенной
задачи с возможностью отзыва делегатов в любой момент. Собрание
всех фабричных старост после этого избирало «внутреннюю
комиссию», которая была постоянно подотчетна «фабричным
советам» старост.
За период с ноября 1918 года по март 1919 года внутренние
комиссии распространились по всему профсоюзному движению. 20
февраля 1919 года Итальянская федерация металлистов (ИФМ)
добилась соглашения, разрешающего комиссии на предприятиях.
После чего они постарались превратить эти комиссии в советы с
управленческими функциями. К первому мая 1919 года внутренние
комиссии «стали главной силой в металлургической
промышленности, а профсоюзы постепенно превращались в никому
не нужные маргинальные административные единицы. За этими
тревожными событиями по мнению реформистов, стояли
либертарии». [Цит.: Carl Levy, Gramsci and the Anarchists, стр. 135]
В ноябре 1919 г. внутренние комиссии Турина были преобразованы в
фабричные советы.
Движение в Турине обычно ассоциируется с еженедельником
«Новый порядок» («L'Ordine Nuovo»), первый выпуск которого
увидел свет 1 мая 1919 года. Как пишет Даниэль Герен, «его
редактором был левый социалист Антонио Грамши, помогали ему
профессор философии Туринского университета, исповедовавший
анархистские идеи и писавший под псевдонимом Карло Петри, а
также ядро туринских либертариев. На заводах группа “Ордине
нуово” опиралась, в частности, на двух ведущих анархо-
синдикалистских активистов в металлургической отрасли,
Пьетро Ферреро и Маурицио Гарино. Манифест “Ордине нуово”
был подписан совместно социалистами и либертариями, которые
сошлись на том, что рассматривали фабричные советы как
«органы, подходящие для будущего коммунистического управления
как отдельными фабриками, так и обществом в целом».
[Анархизм: от теории к практике]
События в Турине не стоит воспринимать как изолированную
вспышку самоуправления. Рабочие и крестьяне восставали по всей
Италии. В конце февраля 1920 года был захвачен ряд предприятий в
Лигурии, Пьемонте и Неаполе. В Лигурии после краха переговоров об
увеличении зарплаты рабочие захватили металлургические и
судостроительные заводы в Сестри-Поненте, Корнильяно и Кампи и
управляли ими под руководством синдикалистов 4 дня.
За это время число членов Итальянского синдикалистского
союза (ИСС) достигло 800.000, и соответственно увеличилось влияние
Итальянского союза анархистов (20.000 членов плюс Уманита
Нова, его ежедневная газета). Уэльский марксист, Гвин Вильямс
писал в своей книге «Пролетарский порядок», что «анархисты и
революционные синдикалисты были наиболее последовательной…
революционной левой группой… Синдикалисты первые уловили
боевой настрой рабочего класса, который остальному
социалистическому движению совершенно не удалось понять». В
Турине либертарии «действовали вместе с ИФМ» и «активно
сотрудничали с “Ордине Нуово”, начиная с момента его создания».
[Там же, стр. 195] Другие же социалисты критиковали «Ордине
Нуово» за «чрезмерный синдикализм».
Именно анархисты предложили захватывать фабрики и заводы.
Знаменитый анархист Эррико Малатеста писал в Уманита Нова в
марте 1920 г.: «Всеобщие забастовки протеста больше никого
не трогают… Мы предлагаем захватывать фабрики и
заводы… у метода безусловно есть будущее, потому что он
соответствует конечной цели рабочего движения и
доставляет необходимый опыт экспроприации». В том же
месяце, во время «большой синдикалистской кампании по созданию
советов в Милане, Армандо Борги [анархист и секретарь ИСС]
призвал к массовым фабричным захватам. В Турине переизбрание
цеховых комиссаров только что закончилось двухнедельной
страстной дискуссией, после чего рабочие поймали кураж.
[Фабрично-заводской совет] комиссаров немедленно призвал к
захвату собственности». И на самом деле «советское движение вне
Турина состояло фактически из анархо-синдикалистов». Поэтому
секретарь синдикалистских металлистов «призвал поддержать
туринские советы, так как они представляют собой пример
антибюрократического прямого действия, направленного на
захват контроля над фабрикой, и могут считаться первым
ростком рабочих синдикатов ... Конгресс синдикалистов
проголосовал за поддержку советов ... Малатеста ... назвал их
революционной формой прямого действия ... Уманита Нова и
Гуэра Ди Классе (газета ИСС) приветствовали и
пропагандировали советы вместе с Ордине Нуово и туринским
изданием Аванти». [Williams, там же, стр. 200, стр. 193 и стр. 196]
Такой активизм, очевидно, не мог не породить ответной реакции
со стороны хозяев. Боссы в своих организациях проклинали
фабричные советы и призывали к мобилизации против них. Рабочие
отказывались выполнять приказы начальства – а значит на фабриках
росла «недисциплинированность». Государство поддержало боссов и
приступило к навязыванию существующих производственных правил.
Один из пунктов контракта, заключенного ИФМ в 1919 г. гласил, что
внутренние комиссии должны действовать только за пределами
цеховых помещений и ограничиваться нерабочим временем.
Остановка работы для избрания цеховых старост (и не только) была
нарушением этого пункта. Движение по сути поддерживалось
массовым неповиновением. Боссы использовали это нарушение
утвержденного контракта в качестве средства борьбы с фабричными
советами в Турине.
Главное столкновение, однако, произошло в апреле, когда общее
собрание старост Фиата призвало к сидячим забастовкам в знак
протеста против увольнения нескольких старост. Работодатели
ответили локаутом. Правительство его поддержало, против завода
направили действующую армию. После двухнедельной забастовки,
рабочие сдались, поскольку требовалось решать неотложные вопросы.
Работодатели тогда на переговорах навязали требование ограничения
советов старост, возвращение старого соглашения и восстановления
управленческого контроля.
Эти ограничения били в самое сердце системы фабричных
советов, и рабочие Турина попытались защитить ее всеобщей
забастовкой. В пьемонтском регионе в забастовке приняли участие
более 500 тысяч рабочих. Туринские рабочие призвали профсоюз ВКТ
и Социалистическую партию (СПИ) помочь придать этой забастовке
национальный масштаб. И ВКТ, и СПИ проигнорировали эту просьбу.
«Задвигались только синдикалисты». Железнодорожники Пизы и
Флоренции отказались перевозить войска, отправленные в Турин. По
всей Генуе прошли забастовки среди докеров и в отраслях,
находившихся под влиянием ИСС. Таким образом, пусть и «преданное
всем социалистическим движением», апрельское движение «все еще
находило поддержку населения» в «действиях ... либо
непосредственно возглавляемыми, либо косвенно вдохновленными
анархо-синдикалистами». В самом Турине анархисты и
синдикалисты «угрожали вырвать советское движение у» Грамши и
группы «Ордина Нуово». [Williams, там же, стр. 207, стр. 193 и стр.
194]
В конце концов руководство ВКТ объявило о конце забастовки и
полностью приняло все условия работодателей. Теперь советы
исключались из производственных помещений и вынуждены были
ограничиться нерабочими часами, но все же они смогли вскоре
вернуть свои позиции во время сентябрьских фабрично-заводских
захватов.
Анархисты «обвинили социалистов в предательстве. Они
презирали то, по их мнению, ложное чувство дисциплины, которым
связывало социалистов их трусливое руководство. Они
противопоставляли дисциплину, ставившую движение в
зависимость от планов, страхов, ошибок и постоянных
предательств вождей, другой дисциплине, дисциплине рабочих
Сестри-Поненте, бастующих в знак солидарности с Турином,
дисциплине железнодорожников, отказавшихся перевозить
армейские силы в Турин, анархистов и дисциплине членов
синдикатов, которые предпочли единство с туринцами
сектантским и партийным указам». [Carl Levy, там же, стр. 161] К
сожалению, эта «дисциплина» сверху-вниз в организациях
социалистов все время сопровождала фабрично-заводские захваты,
каждый раз приводя к ужасным последствиям.
В сентябре 1920 года по Италии прокатилась волна массовых
забастовок, вызванных сокращениями заработной платы и локаутами.
«И снова кризис укрепил позиции синдикалистов». В середине
августа металлисты-члены ИСС «потребовали от обоих союзов
вернуться к политике захвата заводов» и призвали к
«превентивным захватам» во избежание локаутов. В ИСС это сочли
«экспроприацией заводов металлистами», которую необходимо
«поддержать всеми доступными силами», в том числе
«объединением с рабочими других отраслей». [Williams, там же, стр.
236, С. 238-9] То есть, «[поскольку] ИФМ проигнорировала
синдикалистские идеи захватов заводов с целью противостояния
локаутам работодателей, ИСС получил возможность завоевать
полную поддержку политически активного рабочего класса
Турина». [Carl Levy, там же, стр. 129] Эти забастовки начались на
механических заводах и вскоре распространились на
железнодорожные, машиностроительные и прочие предприятия. К
движению присоединились и крестьяне, начавшие захватывать
землю. Бунтовщики, однако, не просто захватили свои предприятия,
они реорганизовали их на началах рабочего самоуправления. Вскоре
более 500 000 «бунтовщиков» стали производить сами для себя.
Эррико Малатеста принимал непосредственное участие в событиях:
«Металлурги организовали движение за повышение зарплаты.
Это была забастовка нового типа. На смену старой идеи исхода с
фабрик пришла новая идея захвата их территории...
Революционный дух укрепился в умах рабочих всей Италии, и вскоре
они изменили характер требований. Рабочие сочли, что настал
момент овладеть всеми средствами производства. Они
вооружились для самообороны ... и самостоятельно реорганизовали
производство... Право собственности было фактически отменено ...
Возник новый режим, новая форма общественной жизни.
Правительству пришлось стоять в стороне, потому что оно
оказалось неспособно предложить альтернативу». [Errico
Malatesta: His Life and Ideas, стр. 134]
Даниэль Герен прекрасно описывает масштабы движения:
«Управление фабриками... пришлось осуществлять
техническим и административным рабочим комитетам.
Самоуправление продержалось довольно долгое время:
первоначально рабочие получили помощь от банков, а когда затем в
ней было отказано, они выпустили свои собственные деньги, чтобы
платить рабочим заработную плату. Поддерживалась очень
строгая дисциплина, был запрещён алкоголь и организованы
вооружённые патрули для самообороны. Между самоуправляемыми
предприятиями установилась очень тесная связь и солидарность.
Руда и уголь складывались в общее хранилище и распределялись по
справедливости». [Анархизм: от теории к практике]
Италия была «парализована: полмиллиона рабочих захватили
свои предприятия и подняли над ними красные и черные флаги».
Движение распространилось по всей Италии, не только в
промышленных центрах, таких как Милан, Турин и Генуя, но и в
Риме, Флоренции, Неаполе и Палермо. «Активисты ИСС стояли,
безусловно, в первых рядах движения», а Уманита Нова писала, что
«важность движения невозможно переоценить, мы должны сделать
все возможное для его широкого распространения». ИСС постоянно
призывали «распространить движение на всю промышленность,
организовать всеобщую экспроприирующую забастовку». [Williams,
там же, стр. 236 и С. 243-4] Железнодорожники, среди которых,
кстати, либертарианские идеи традиционно получали широкую
поддержку, отказались перевозить войска, рабочие объявили
забастовку против указов реформистских профсоюзов, а крестьяне
заняли землю. Анархисты от всей души поддержали движение, и это
неудивительно, поскольку «захваты предприятий или земли
идеально соответствует нашей программе действий». [Malatesta,
там же, стр. 135] Луиджи Фаббри увидел в захватах «силу
пролетариата, о которой он до сих пор не знал». [цит.: Paolo
Sprinao, The Occupation of the Factories, стр. 134]
Однако после четырех недель захватов рабочие решили покинуть
предприятия. Социалистическая партия и реформистские профсоюзы
сделали все для этого. Они выступили против движения и
договорились с государством о возвращении к «порядку» в обмен на
обещание расширить рабочий контроль на законных основаниях
сотрудничества с начальством. Вопрос о революции был решен
голосованием национального совета ВКТ в Милане 10-11 апреля.
Мнение синдикалистов было полностью проигнорировано,
руководство социалистической партии отказалось даже выбирать
между предложенными ими вариантами.
Излишне говорить, что это обещание «рабочего контроля» не
было выполнено. Отсутствие автономной межзаводской организации
поставило рабочих в зависимость от профсоюзных чиновников. Они
не могли вовремя получать информацию о том, что происходит в
других городах, и бюрократы использовали эту слабость для изоляции
городов, фабрик и заводов друг от друга. Пришлось вернуться к
работе, «несмотря на противодействие отдельных анархистов,
рассеянных по предприятиям». [Malatesta, там же, стр. 136]
Конфедерации местных синдикалистских профсоюзов не смогли
обеспечить необходимую основу для полной координации движения,
поскольку реформистские профсоюзы отказывались с ними работать;
и хотя анархисты были многочисленным меньшинством, они все еще
оставались меньшинством:
«На “межпролетарском” съезде 12 сентября (в нем приняли
участие союз анархистов (Unione Anarchia), профсоюз
железнодорожников и работников морского транспорта) профсоюз
синдикалистов решил, что “мы не можем справиться сами” без
помощи социалистической партии и ВИКТ, подал протест против
миланского “контрреволюционного решения”, назвал его
миноритарным, произвольным и недействительным и закончил
абстрактными, но пылкими призывами к действию». [Paolo Spriano,
там же, стр. 94]
Малатеста обратился к работникам одного из заводов Милана.
Он говорил, что «люди, которые отмечают соглашение,
подписанное в Риме [между конфедерацией и капиталистами], как
великую победу, обманывают вас. Победу в действительности
одержали Джолитти, правительство и спасенная буржуазия, ранее
стоявшие на краю пропасти». Во время захватов «буржуазия
дрожала, а правительство не могло справиться с ситуацией».
Следовательно:
«Говорить о победе, когда римское соглашение отбрасывает
вас назад под буржуазную эксплуатацию, которая могла быть
ликвидирована, значит лгать. Если вам придется оставить заводы
и фабрики, сделайте это с убеждением, что проиграна великая
битва и с твердым намерением возобновить борьбу и продолжить
ее... Ничто не потеряно, если у вас нет иллюзий [насчет] липовой
победы. Знаменитый указ о контроле на фабриках это
издевательство ... потому что он стремится объединить ваши
интересы и интересы буржуазии, что подобно объединению
интересов волка и овцы. Не верьте вашим лидерам, они делают из
вас дураков, откладывая революцию со дня на день. Вы сами должны
совершить революцию, когда повод придет, не дожидаясь приказов,
которые никогда не приходят или приходят только чтобы
побудить вас отказаться от действий. Верьте в себя, верьте в свое
будущее, и вы победите». [цит.: Max Nettlau, Errico Malatesta: The
Biography of an Anarchist]
Малатеста оказался прав. После окончания периода захватов в
числе победителей оказались только буржуазия и правительство.
Вскоре рабочим пришлось столкнуться с фашизмом, но до него, в
октябре 1920 года, «после того, как фабрики вернули в
собственность хозяев», правительство (очевидно, зная, где скрыта
реальная угроза) «арестовало всех лидеров ИСС и ИСА. Социалисты
никак не отреагировали на эти аресты» и «почти полностью
игнорировали преследование либертариев до весны 1921 года, когда
старик Малатеста и другие заключенные в тюрьму анархисты
объявили голодовку в своих камерах в Милане». [Carl Levy, там же, С.
221-2] Они были полностью оправданы по результатам
четырехдневного судебного разбирательства.
События 1920 года позволяют сделать четыре вывода. Во-
первых, рабочие могут успешно управлять своими предприятиями
самостоятельно, без боссов. Во-вторых, существует необходимость
интеграции анархистов в рабочее движение. Без поддержки ИСС
туринское движение осталось бы в тотальной изоляции. В-третьих,
существует необходимость собственно анархистских организаций,
которые смогли бы оказывать влияние на классовую борьбу. Рост ИСА
и ИСС в плане влияния и количества членов подтверждает это. Без
анархистов и синдикалистов, непрестанно поднимавших идею
фабричных захватов и поддерживавших движение всеми силами,
сомнительно, что оно смогло бы так успешно и быстро
распространяться. И в-четвертых, иерархически структурированные
социалистические организации не поощряют революционный
настрой у своих членов. Простые члены были поставлены в
зависимость от вождей и не сумели полностью раскрыть свой
потенциал.
Этот период итальянской истории объясняет приход ко власти
фашистов. Как писал Тобиас Абсе, «приход ко власти фашистов в
Италии напрямую связан с событиями предшествующего ему
двухлетнего периода 1919-1920 гг. Фашизм был превентивной
контрреволюцией ... результатом неудавшейся революции». [«The
Rise of Fascism in an Industrial City», С. 52-81, Rethinking Italian
Fascism, Дэвида Форгача (ред.), стр. 54] Термин «превентивная
контрреволюция» ввел в обращение знаменитый анархист Луиджи
Фаббри, который совершенно верно назвал фашизм «организацией и
агентом насильственной вооруженной защиты правящего класса
от пролетариата, ставшего чрезмерно требовательным,
сплоченным и настойчивым». [«Fascism: The Preventive Counter-
Revolution», С. 408-416, Anarchism, Роберта Грэхема (ред.), стр. 410 и
стр. 409]
Еще до фашистского восстания Малатеста предупреждал: «Если
мы не будем стоять до конца, мы заплатим кровавыми слезами за
страх, который сейчас испытывает буржуазия». [цит.: Tobias Abse,
там же, стр. 66] Капиталисты и богатые помещики поддержали
фашистов, чтобы указать рабочему классу его место при помощи
государства. Они старались оказывать фашизму «всяческую помощь с
точки зрения финансов или оружия, закрывали глаза на нарушение
закона и, при необходимости, прикрывали спину вмешательством
армии, которая под предлогом восстановления порядка спешила на
помощь фашистам везде, где последние начинали получать
достойный отпор». [Fabbri, там же, стр. 411] Согласно Тобиасу Абсе:
«Цели фашистов и их покровителей среди промышленников и
аграриев в 1921—22 годах были просты: как можно сильнее ударить
по организациям рабочих и крестьян, пулей и дубинкой
уничтожить не только достижения красного двухлетия, но все,
чего добились низшие классы ... за период от конца столетия до
начала Первой мировой войны». [Там же, стр. 54]
Фашистские отряды атаковали и уничтожали места анархистских
и социалистических собраний, социальные центры, радикальную
прессу и местные профсоюзные советы (Camera del Lavoro). Однако
даже в самые мрачные дни фашистского террора анархисты
сопротивлялись силам тоталитаризма. «Отнюдь не случайно самое
сильное рабочее сопротивление фашизму возникало в… городах или
районах, где существовала довольно сильная анархистская,
синдикалистская или анархо-синдикалистская традиция». [Tobias
Abse, там же, стр. 56]
Анархисты систематически организовывали секции
«Народных смельчаков» (Arditi del Popolo), то есть организации
рабочего класса, занимающиеся самообороной интересов рабочих.
Народные смельчаки вдохновляли рабочий класс на сопротивление
фашистским отрядам и часто побеждали крупные фашистские силы
(например, «пара сотен Народных Смельчаков полностью
уничтожили тысячный отряд сквадристов Итало Бальбо при
поддержке жителей рабочих районов» в оплоте анархизма Парме в
августе 1922 года [Tobias Abse, там же, стр. 56]).
«Ардити дель Пополо» стала итальянским воплощением идеи
объединенного революционного рабочего фронта против фашизма,
как это предлагалось Малатестой и ИСА. Это движение «развивалось
по антибуржуазным и антифашистским канонам и отличалось
независимостью его местных отделений». [Red Years, Black
Years: Anarchist Resistance to Fascism in Italy, стр. 2] Но
«смельчаки» были не просто «антифашистской» организацией и «не
абстрактным движением в защиту “демократии”, напротив, они
были рабочей организацией, занимающейся защитой интересов
промышленных рабочих, докеров и бесчисленного количества
мастеров и ремесленников». [Tobias Abse, там же, стр. 75]
Неудивительно, что Народные смельчаки «оказались наиболее
сильны и успешны в тех областях, где традиционная политическая
культура рабочего класса была более менее социалистической и
существовали сильные анархистские или синдикалистские
традиции, например, в Бари, Ливорно, Парме и Риме». [Antonio Son-
nessa, «Working Class Defence Organisation, Anti-Fascist Resistance and
the Arditi del Popolo in Turin, 1919-22,» С. 183-218, European History
Quarterly, Т. 33, № 2, стр. 184]
Однако социалистические и коммунистические партии вышли
из организации. Социалисты подписали «пакт умиротворения» с
фашистами в августе 1921 года. Коммунисты «предпочли отозвать
своих членов из Ардити дель Пополо и запретить им совместную
работу с анархистами». [Red Years, Black Years, стр. 17] «В день
подписания пакта Ордине Нуово опубликовала сообщение КПИ
[Коммунистической партии Италии], предупреждающее
коммунистов об опасности участия» в Народных Смельчаках.
Четыре дня спустя коммунистическое руководство «официально
заявило о непричастности к движению. Ряд строгих
дисциплинарных мер был применен в отношении тех коммунистов,
которые продолжали участвовать в этой организации или
поддерживать с ней связь». Таким образом, «к концу первой недели
августа 1921 года ИСП, ВКТ и КПИ официально открестились от»
организации. «Только лидеры анархистов, пусть и не всегда
сочувствовавшие программам “Ардити дель Пополо”, не предали
движение». Уманита Нова «решительно поддерживала» его «на
том основании, что оно было народным выражением
антифашистского сопротивления и организацией защиты свобод».
[Antonio Sonnessa, там же, стр. 195 и стр. 194]
Однако, несмотря на указы своих лидеров, многие простые
социалисты и коммунисты продолжали участвовать в движении.
Последние указывали на «растущее отчуждение лидеров КПИ» от ее
членов. Например, в Турине коммунисты-члены «Народных
смельчаков» участвовали в организации, «идентифицируя себя не
как коммунисты, а как рабочие ... Эта тенденция усиливалась
присутствием социалистов и анархистов». Неспособность
коммунистического руководства поспевать за движением показывает
банкротство большевистских организационных форм, мешавших
вовремя реагировать на потребности народного движения. Эти
события на самом деле показывают, что «либертарианские обычаи
автономии и сопротивления власти также работали и против
вождей рабочего движения, особенно когда они отрывались от
низов». [Sonnessa, там же, стр. 200, стр. 198 и стр. 193]
Таким образом, Коммунистическая партия не смогла
организовать народное сопротивление фашизму. Лидер коммунистов
Антонио Грамши позже пытался объясниться, говоря, что
«отношение руководства партии к вопросу об Народных
Смельчаках ... диктовалось необходимостью не допустить
возможности влияния на членов партии кем-либо со стороны (то
есть кроме руководства партии)». Грамши добавил, что эта
политика «послужила причиной дисквалификации низового
массового движения, которое могло бы использоваться нами
политически». [Selections from Political Writings (1921-1926),
стр. 333] Он, хотя и был менее сектантски настроен по отношению к
Народным Смельчакам, чем другие коммунистические лидеры, но все
же, подобно им, «Грамши хотел формирования из активистов
боевых отрядов, возглавляемых КПИ». [Sonnessa, там же, стр. 196]
Другими словами, борьба с фашизмом рассматривалась всем
коммунистическим руководством как средство поиска членов партии,
и, когда приходилось опасаться их потери, партийные лидеры
предпочитали поражение от фашизма, лишь бы исключить
возможность влияния анархистов на членов партии.
Как отмечает Абсе, «именно прекращение поддержки со
стороны социалистических и коммунистических партий на
национальном уровне привело к поражению» Смельчаков. [Там же,
стр. 74] Таким образом, «социал-реформистское пораженчество и
коммунистическое сектантство сделали невозможной широко
распространенную и, соответственно, успешную вооруженную
оппозицию; а у отдельных случаев народного сопротивления не
получилось объединиться в успешную стратегию». Фашизм можно
было победить, «восстания в Сарцане в июле 1921 года и в Парме в
августе 1922 года представляют собой примеры верности
выбранной анархистами тактики и пропаганды». [Red Years,
Black Years, стр. 3 и стр. 2] Историк Тобиас Абсе пришел к таким же
выводам: «То, что произошло в Парме в августе 1922 года ... могло
случиться в любом другом месте, если бы только руководство
социалистической и коммунистической партий бросило все силы в
ответ на призыв анархиста Малатесты к единому
революционному фронту против фашизма». [Там же, стр. 56]
В конце концов, при помощи эскалации насилия фашисты
добились успехов и сохранили капиталистическую власть:
«Воли и смелости анархистов было недостаточно для
противостояния фашистским бандам, поддерживаемым как
материальными средствами и оружием капиталистов, так и
репрессивными органами государства. Анархисты и анархо-
синдикалисты многое сделали в определенных областях и в
некоторых отраслях, но только аналогичный выбор средств
прямого действия со стороны Социалистической партии и
Всеобщей конфедерации труда [реформистского профсоюза] смогли
бы остановить фашизм». [Red Years, Black Years, С. 1-2]
Способствуя поражению революции, марксисты привели
фашистов ко власти.
Даже после создания фашистского государства анархисты
оказывали сопротивление как внутри, так и за пределами Италии. В
Америке, например, итальянские анархисты сыграли важную роль в
борьбе с фашистским влиянием в своих общинах. В пример можно
привести Карло Треска, известного по в забастовке ИРМ 1912 г. в
Лоренсе, который «в 1920-х годах не имел себе равных среди
фашистских лидеров, и это признавалось даже политической
полицией Муссолини в Риме». [Nunzio Pernicone, Carlo Tresca:
Portrait of a Rebel, стр. 4] Многие итальянцы, при чем не только
анархисты, отправились в Испанию в 1936 г. для борьбы со Франко
(подробности смотрите в книге Умберто Марзочи «Воспоминания
об Италии: итальянские добровольцы-анархисты в
гражданской войне в Испании» (Umberto Marzochhi's
Remembering Spain: Italian Anarchist Volunteers in the Spanish
Civil War)). Во время Второй мировой войны анархисты фактически
основали итальянское партизанское движение. Именно преобладание
в антифашистском движении антикапиталистических элементов
побудило США и Великобританию ставить известных фашистов на
правительственные посты в «освобожденных» городах (часто там, где
город уже был захвачен партизанами; получалось, что союзные войска
«освобождали» город от его собственных жителей!).
Итак, история сопротивления фашизму в Италии трагична и
богата на события, и оттого неприятно слышать от некоторых
социалистов обвинения, якобы итальянский синдикализм породил
итальянский фашизм. Так говорят даже некоторые анархисты. Боб
Блэк пишет, что «большинство итальянских синдикалистов
перебежали на сторону фашистов» и ссылается на исследование
Дэвида Д. Робертса 1979 года «Синдикалистская традиция и
итальянский фашизм». [Anarchy after Leftism, стр. 64] Питер
Сабатини в своем исследовании «Социальный анархизм» делает
аналогичное заявление, якобы «окончательной неудачей
синдикализма» стала «его трансформация в средство фашизма».
[Social Anarchism, № 23, стр. 99] Насколько же они правы?
Проследовав по ссылке Блэка, мы обнаружим, что на самом деле
большинство итальянских синдикалистов не стали фашистами, если
под синдикалистами мы имеем в виду членов ИСС (Итальянского
синдикалистского союза). Робертс пишет:
«Подавляющее большинство организованных рабочих
отказались отвечать на призывы синдикалистов и продолжили
выступать против [итальянской] интервенции [в Первой мировой
войне] и избегать казавшейся им бессмысленной
капиталистической войны. Синдикалистам не удалось убедить
даже большинство внутри ИСС ... большинство предпочло
нейтралитет, предложенный Армандо Борги, анархистом и членом
ИСС. Произошел даже раскол, когда де Амбрис вышел вместе с
интервенционистским меньшинством из конфедерации». [The
Syndicalist Tradition and Italian Fascism, стр. 113]
 Однако, если мы будем считать «синдикалистами» только
некоторых интеллектуалов и «лидеров» довоенного движения, тогда
действительно, «лидеры синдикалистов поддержали интервенцию
решительно и почти единодушно». [Roberts, там же, стр. 106] сразу
после начала Первой мировой войны. Многие из этих провоенных
«синдикалистских лидеров» потом перешли на сторону фашистов.
Тем не менее, разве можно взять пример нескольких «лидеров» (ведь
большинство не следовало за ними) и сделать на столь шатком
основании вывод, что их пример показывает, что «итальянские
синдикалисты в основном перебежали на сторону фашистов»? Ведь,
как уже описывалось, итальянские анархисты и синдикалисты были
самыми преданными и успешными борцами против фашизма. По
сути, Блэк и Сабатини оклеветали целое движение.
Также показательно то, что эти «синдикалистские лидеры» не
были анархистами и, следовательно, не были анархо-синдикалистами.
Как отмечает Робертс, «в Италии доктрина синдикалистов была в
значительной степени продуктом группы интеллектуалов из
социалистической партии, искавших альтернативу реформизму».
Они «критиковали анархизм» и «настаивали на разнообразии
марксистской ортодоксальности... Синдикалисты искренне желали
– и пытались – работать в рамках марксистской традиции». [Там
же, стр. 66, стр. 72, стр. 57 и стр. 79] По словам Карла Леви из его
книги об итальянском анархизме, «итальянское синдикалистское
движение, в отличие от всех остальных, объяединялось вторым
Интернационалом. Среди его сторонников оказались
конфликтующие друг с другом синдикалисты ... интеллектуалы с
юга в массе своей были республиканцами ... Еще одной значимой
частью ... оказались сторонники социалистической партии». [«Ital-
ian Anarchism: 1870-1926» из сборника For Anarchism: History,
Theory, and Practice, David Goodway (ред.), стр. 51]
Другими словами, итальянские синдикалисты, позже решившие
перебежать к фашистам, были, во-первых, небольшим меньшинством
интеллектуалов, которые не сумели убедить большинство рабочих
синдикатов последовать за ними, и, во-вторых, марксистами и
республиканцами, а не анархистами, анархо-синдикалистами или
даже революционными синдикалистами.
Согласно Карлу Леви, книга Робертса «концентрируется на
синдикалистской интеллигенции» и на том, что «некоторые
синдикалистские интеллектуалы ... помогли создать или
сочувственно отнеслись к новому националистическому движению
..., имевшему явное сходство с популистской и республиканской
риторикой южных синдикалистских интеллектуалов». Он
утверждает, что «слишком много внимания уделялось
синдикалистским интеллектуалам и националистическим
организаторам» и что синдикализм «мало полагался на свое
национальное руководство в долгосрочной перспективе». [Там же,
стр. 77, стр. 53 и стр. 51] Если мы посмотрим на членов ИСС в общем, а
не на «перебежавшую к фашистам» группу в частности, то мы
увидим людей, которые все свои силы отдали борьбе с фашизмом и
поплатились за то жизнью или свободой.
Подводя итог, можно сказать, что итальянский фашизм не имел
ничего общего с синдикализмом, и, как видно из вышесказанного,
члены ИСС боролись с фашистами и были ими уничтожены вместе с
ИСА, Социалистической партией и другими радикалами. То, что
несколько довоенных марксистов-синдикалистов впоследствии
превратились в фашистов и создали «национал-синдикализм», не
подразумевает тождественности синдикализма и фашизма (так же как
и пример некоторых анархистов, ставших впоследствии марксистами,
не превращает анархизм в «средство» марксизма!).
Итак, анархисты были самыми последовательными и
успешными противниками фашизма. Эти два движения полностью
противоположны друг другу, одно выступает за тотальную
государственность на службе капитализма, а другое – за свободное
некапиталистическое общество. А потому не должно удивлять и то,
что когда привилегии и власть капиталистов и земельных
собственников подвергались опасности, они обращались к фашизму.
Этот процесс можно считать исторической чертой (достаточно
перечислить четыре примера: Италии, Германии, Испании и Чили).
A.5.6 Анархизм и испанская революция
Как Ноам Хомский отмечал, «прекрасным примером по-
настоящему всеобщей анархической революции – фактически
лучшим примером из всех мне известных – послужит нам испанская
революция 1936 г., построившая на большей части республиканской
Испании анархию и в промышленности, и в сельском хозяйство на
территории огромных регионов... И в плане индивидуальных свобод,
и в экономической сфере удалось добиться серьезного успеха.
Производство росло: рабочие и крестьяне оказались вполне
способны управлять своими делами без принуждения сверху, вопреки
догмам многих социалистических, коммунистических, либеральных
и идеологий». Революцию 1936 г. сделала возможной
«экспериментальная и мыслительная работа трех поколений
испанцев, благодаря которой население стало серьезно
воспринимать анархические идеи». [Radical Priorities, стр. 212]
Анархическая организация и агитация построила в Испании к
1930-м гг. самое большое анархическое движение в мире. В испанскую
«гражданскую» войну это движение вступило, имея в составе
примерно 1,5 млн рабочих и крестьян, позиционирующих себя
членами анархо-синдикалистской профсоюзной федерации НКТ
(Национальной Конфедерации Труда) и 30 тыс. членов ФАИ
(Федерация Анархистов Иберии) при общей численности
населения Испании порядка 24 млн.
Социальная революция, восставшая против фашистского путча
18-ого июля 1936 г., стала величайшим либертарно-социалистическим
экспериментом в истории. Здесь последний массовый
синдикалистский союз НКТ не только успешно противостоял
фашизму, но и организовал всенародную экспроприацию земель,
фабрик и заводов. Примерно семь миллионов человек, в том числе два
миллиона членов НКТ, прибегли к самоуправлению в сложных
обстоятельствах и добились существенного улучшения условий труда
и производства.
В эти лихие дни, начиная с 19-ого июля, инициатива и власть
действительно принадлежала рядовым членам НКТ и ФАИ – простым
крестьянам и рабочим. Хотя faistas (члены ФАИ) и активисты НКТ,
несомненно, пользовались определенным авторитетом у масс, ведь
они нанесли поражение фашистскому восстанию, захватили
производство, распределение и потребление, и переорганизовали их
на эгалитарных началах, а так же формировали и отправляли на
фронт группы добровольцев (их набралось десятки тысяч) для
освобождения испанских регионов, попавших под франкистскую
диктатуру. Всеми возможными способами трудящиеся Испании
самостоятельно строили новый мир на началах свободы и социальной
справедливости, вдохновляясь анархическими и анархо-
синдикалистскими идеями.
Очевидец Джордж Оруэлл так описывал социальные
преобразования в революционной Барселоне в конце декабря 1936 г.:
«Фактическая власть в Каталонии по-прежнему
принадлежала анархистам, революция все еще была на подъеме.
Тому, кто находился здесь с самого начала, могло показаться, что в
декабре или январе революционный период уже близился к концу. Но
для человека, явившегося сюда прямо из Англии, Барселона
представлялась городом необычным и захватывающим. Я впервые
находился в городе, власть в котором перешла в руки рабочих.
Почти все крупные здания были реквизированы рабочими и
украшены красными знаменами либо красно-черными флагами
анархистов, на всех стенах были намалеваны серп и молот и
названия революционных партий; все церкви были разорены, а
изображения святых брошены в огонь. То и дело встречались
рабочие бригады, занимавшиеся систематическим сносом церквей.
На всех магазинах и кафе были вывешены надписи, извещавшие, что
предприятие обобществлено, даже чистильщики сапог,
покрасившие свои ящики в красно-черный цвет, стали
общественной собственностью. Официанты и продавцы глядели
клиентам прямо в лицо и обращались с ними как с равными,
подобострастные и даже почтительные формы обращения
временно исчезли из обихода. Никто не говорил больше “сеньор” или
“дон”, не говорили даже “вы”, — все обращались друг к другу
“товарищ” либо “ты” и вместо “Buenos dias” говорили “Salud!”...,
Главное же — была вера в революцию и будущее, чувство внезапного
прыжка в эру равенства и свободы. Человек старался вести себя как
человек, а не как винтик в капиталистической машине». [Памяти
Каталонии]
В полной мере эту историческую революцию не возможно
охватить в рамках одной темы. Она будет рассмотрена более подробно
в подразделе I.8 нашего FAQ. Далее мы попробуем обозначить
несколько самых интересных её черт в надежде, что они помогут
понять вам историческую важность произошедших событий и
заинтересуют на самостоятельное ее изучение.
Вся каталонская промышленность или управлялась, или
контролировалась рабочими (в первом случае они брали на себя все
аспекты управления, во втором захватывали контроль над старой
системой руководства). Целые города и региональные экономические
системы становились федерациями коллективов – вольных коммун.
Например, Федерация железных дорог (управляла
железнодорожными путями и станциями в Каталонии, Арагоне и
Валенсии) полностью полагалась на систему местных собраний:
«Рабочие каждого из районов собирались два раза в неделю и
совместно решали все вопросы, связанные с их работой..., местное
собрание назначало комитет для управления железнодорожными
узлами и подстанциями. Каждую встречу такой комитет,
состоявший исключительно из рабочих [т.е. его участники
продолжали трудиться на своих прежних рабочих местах]
предоставлял отчеты о своей деятельности, и они одобрялись или
не одобрялись собранием».
В любой момент делегаты могли быть отозваны собранием из
комитета. Высшая инстанция Федерации железных дорог называлась
«Революционным Комитетом», и её члены так же избирались
на собраниях профсоюзов различных подразделений. Руководство
железными дорогами, согласно Гастону Левалю, «осуществлялось не
сверху-вниз, как в государственных централизованных системах...
Революционный комитет не обладал такими полномочиями...
Члены... комитета лишь наблюдали за общественной
деятельностью и координировали каждый из путей в единую сеть».
[Gaston Leval, Collectives in the Spanish Revolution, стр. 255]
В аграрной сфере десятки тысяч крестьян и
сельскохозяйственных работников объединились в добровольные
самоуправляемые коллективы. Качество жизни повысилось,
благодаря кооперации впервые многие люди получили доступ к
здравоохранению, образованию, машинам и прочим объектам
социальной инфраструктуры. Росло не только производство, в
коллективах росла и свобода. Как позже писал один из участников:
«Было изумительно... жить в коллективе, свободном обществе, где
каждый мог говорить, что думает, где, если деревенский комитет
не нравился, любой мог об этом сказать. Комитет не принимать
важных решений без общего собрания. Это казалось сказкой».
[Ronald Fraser, Blood of Spain, стр. 360]
Главы I.8.3 и I.8.4 AFAQ посвящены индустриальным
коллективам. Особенности сельскохозяйственных коллективов
рассматриваются в главах I.8.5 и I.8.6. Мы должны подчеркнуть, что в
этих главах содержится лишь общая информация, а детальнее
революция прописана в следующих книгах: «Уроки испанской
Революции» Вернона Ричардса (Lessons of the Spanish
Revolution by Vernon Richards); «Анархисты в испанской
Революции» и «НКТ в испанской Революции» Хосе Пейрэтса
(Anarchists in the Spanish Revolution и The CNT in the Spanish
Revolution by Jose Peirats); «Свободные Женщины Испании»
Марты А. Акельсберг (Free Women of Spain by Martha A. Ackelsberg);
«Анархистские Коллективы» под редакцией Сэма Долгоффа (The
Anarchist Collectives edited by Sam Dolgoff); «Объективность и
Либеральная школа» Ноама Хомского («Objectivity and Liberal
Scholarship» by Noam Chomsky (in The Chomsky Reader);
«Анархисты Касас-Вьехас» Джерома Р. Минца (The Anarchists of
Casas Viejas by Jerome R. Mintz) и «Памяти Каталонии» Джорджа
Оруэлла.
На социальном фронте анархистские организации создавали
рациональные школы, либертарные медицинские учреждения,
социальные центры, и тому подобное. Мухерес Либрес (Свободные
женщины) боролись против традиционной роли женщин в испанском
обществе, поддерживая десятки тысяч анархисток и неанархисток
(книга «Свободные женщины Испании» Марты А. Акельсберг
посвящена этой очень важной организации). Деятельность на
социальном фронте началась задолго до гражданской войны;
например, профсоюзы много лет финансировали рациональные
школы, центры рабочих, и мн. др.
Добровольное ополчение, освобождавшее от Франко Испанию,
организовывалось на анархических принципах и состояло из мужчин
и женщин. Не было рангов, воинского приветствия и офицеров как
класса. Все были равны. Далее свидетельствует Джордж Оруэлл, член
ПОУМ (ПОУМ – партия из серии марксизма-ленинизма, совершенно
незаслуженно обвиняемая в троцкизме):
«Суть этой системы [ополчения] состояла в социальном
равенстве офицеров и солдат. Все — от генерала до рядового —
получали одинаковое жалованье, ели ту же пищу, носили
одинаковую одежду. Полное равенство было основой всех
взаимоотношений. Вы могли свободно похлопать по плечу генерала,
командира дивизии, попросить у него сигарету, и никто не счел бы
это странным. Во всяком случае, в теории каждый отряд
ополчения представлял собой демократию, а не иерархическую
систему подчинения низших органов высшим. Существовала как бы
договоренность, что приказы следует исполнять, но, отдавая
приказ, вы отдавали его как товарищ товарищу, а не как начальник
подчиненному. Имелись офицеры и младшие командиры, но не было
воинских званий в обычном смысле слова, не было чинов, погон,
щелканья каблуками, козыряния. В лице ополчения стремились
создать нечто вроде временно действующей модели бесклассового
общества. Конечно, идеального равенства не было, но ничего
подобного я раньше не видел и не предполагал, что такое
приближение к равенству вообще мыслимо в условиях войны...» [Там
же]
В Испании, однако, как и в других странах, анархическое
движение потерпело поражение от сталинизма (коммунистической
партии) с одной стороны и капитализма (Франко) – с другой. К
сожалению, анархисты посчитали антифашистское единство важнее
реализации их программы и дали этим возможность своим врагам
разгромить их и революцию. Однако надо подчеркнуть, что
марксисты XX века потерпели поражение, потому что они следовали
своим идеям, а анархисты – потому что не следовали своим. Какие на
то были причины и можно ли было этого избежать затрагивается в
главах I.8.10 («Почему НКТ сотрудничала с государством?») и I.8.11
(«Можно ли связать это сотрудничество с анархической
теорией?»).
Оруэлл поясняет, почему опыт испанской революции так много
значит для анархистов:
«Более или менее случайно я попал в единственный во всей
Западной Европе массовый коллектив, в котором политическая
сознательность и неверие в капитализм воспринимались как нечто
нормальное. На Арагонском фронте я находился среди десятков
тысяч людей, в большинстве своем — хотя не исключительно —
рабочих, живших в одинаковых условиях, на основах равенства. В
принципе, это было абсолютное равенство, почти таким же было
оно и на деле. В определенном смысле это было неким
предвкушением социализма, вернее мы жили в атмосфере
социализма. Многие из общепринятых побуждений — снобизм,
жажда наживы, страх перед начальством и т. д. — просто-
напросто исчезли из нашей жизни. В пропитанном запахом денег
воздухе Англии нельзя себе даже представить, до какой степени
исчезли на фронте обычные классовые различия. Здесь были только
крестьяне и мы — все остальные. Все были равны... Мы жили в
обществе, в котором надежда, а не апатия или цинизм, были
нормальным состоянием духа, где слово “товарищ” действительно
означало товарищество и не применялось, как в большинстве
стран, для отвода глаз. Мы дышали воздухом равенства. Я хорошо
знаю, что теперь принято отрицать, будто социализм имеет что-
либо общее с равенством. Во всех странах мира многочисленное
племя партийных аппаратчиков и вкрадчивых профессоришек
трудится, “доказывая”, что социализм, это всего-навсего плановый
государственный капитализм оставляющий в полной сохранности
жажду наживы как движущую силу. К счастью, существует и
совершенно иное представление о социализме. Идея равенства —
вот, что привлекает рядовых людей в социализме, именно за нее они
готовы рисковать своей шкурой. Вот в чем “мистика” социализма.
Для подавляющего большинства людей — социализм означает
бесклассовое общество. Без него нет социализма... В этом
коллективе, где никто не стремился занять место получше, где
всего всегда не хватало, но не было ни привилегированных, ни
лизоблюдов, — возможно, было предвкушение того, чем могли бы
стать первые этапы социалистического общества. И в
результате, вместо того, чтобы разочаровать, социализм по-
настоящему привлек меня...» [Там же]

A.5.7 Майская революция 1968 г. во Франции

В 1968 г. казалось, словно анархическое движение умерло и
навсегда осталось в прошлом, но майские события во Франции
вернули ему его место на радикальной картине. Десятимиллионная
революция начиналась с малого. Исключение властями группы
анархистов (в том числе Даниэля Кон-Бендита) из парижского
университета в Нантере за акцию против войны во Вьетнаме быстро
вылилось в протестную демонстрацию. Прибытие 80 полицейских для
ее разгона привело в ярость многих студентов, и они покинули свои
аудитории, чтобы силой вышвырнуть полицию из университета.
Вдохновившись такой поддержкой, анархисты захватили
административное здание и провели там массовые дебаты. Известие о
захвате быстро разнеслось, Нантер был окружен полицией, и власти
приняли решение о закрытии университета. На следующий день
нантерские студенты собрались в сорбоннском университете в центре
Парижа. Беспрестанные полицейские атаки и арест порядка 500
человек привели к пятичасовым уличным столкновениям. Полиция
применяла слезоточивый газ даже против случайных прохожих.
Тогда власть запретила демонстрации вообще и закрыла
Сорбонны, в результате чего тысячи студентов вышли на улицу.
Полицейское насилие встретили уличными баррикадами. Репортер
Жан Жак Лебель писал, что в первом часу ночи, «буквально тысячи
людей возводили баррикады... женщины, рабочие, случайные
свидетели, люди в пижамах создавали живые цепи, чтобы
передавать булыжники, дерево, железо». В ходе ночных
столкновений было ранено 350 полицейских. 7-го мая
пятидесятитысячный марш протеста против полицейского насилия
закончился битвой на узких улицах Латинского квартала,
продолжавшейся весь день. Полицейский слезоточивый газ
демонстранты встретили коктейлями Молотова и скандированием
«Да здравствует Парижская Коммуна!»
10-го мая ряд массовых демонстраций вынудили министра
образования начать переговоры. Но на улицах уже появились 60
баррикад, и молодые рабочие присоединились к студентам.
Профсоюзы осудили полицейское насилие. Пик демонстрационной
активности во Франции пришелся на 13-го мая, когда на улицы
Парижа вышло около миллиона человек.
Столкнувшись со столь массовым сопротивлением, полиция
была вынуждена покинуть Латинский квартал. Студенты захватили
Сорбонну и созвали всеобщее собрание для распространения борьбы.
Вскоре во Франции был захвачен каждый университет. Из Сорбонны
бесчисленным потоком шла пропаганда, листовки, воззвания,
телеграммы и плакаты. Стены были исписаны лозунгами вроде «Все
возможно», «Будь реалистом, требуй невозможного»,
«Живи каждым мгновением», и «Запрещается
запрещать». Люди требовали отдать «всю власть
воображению». Как писал Мюррей Букчин, «движущей силой
революции сегодня выступает... не просто дефицит и
материальная потребность, но также и качество повседневной
жизни... в попытке управлять своей судьбой». [Post-
Scarcity Anarchism, стр. 166]
Самые известные лозунги тех времен придумали ситуационисты.
Ситуационизм был создан в 1957 г. небольшой группой диссидентских
радикалов и художников. Они развивали высоко софистический
(насколько позволял жаргон) и последовательный анализ
современного капиталистического общества и предлагали ему
альтернативу. Современная жизнь, утверждали они, есть выживание
вместо жизни во власти экономики потребления, в которой все и вся,
каждая эмоция и каждое отношение превращены в товар. Люди более
не просто отчужденные производители, но также и отчужденные
потребители. Они называли такой тип общества «Спектаклем» или
«Зрелищем». Сама жизнь была украдена и, таким образом,
совершить революцию значит возродить жизнь. Область
революционного преобразования выводилась за рамки рабочего места
в повседневное существование:
«Люди которые говорят о революции и классовой борьбе, не
обращаясь при этом к повседневной жизни, не понимая, что губит
по любовь и что позитивного в отказе от ограничений, такие люди
изрыгают мертвечину». [цит.: Clifford Harper, Anarchy: A Graphic
Guide, стр. 153]
Как и многие другие влиятельные группы того времени,
ситуационисты утверждали, что «единственное решение – рабочие
советы. Любая другая форма революционной организации
неизбежно закончит полной противоположностью того, за что
велась борьба». [цит.: Clifford Harper, там же, стр. 149] Только
полностью самоуправляемые советы исключили бы вероятность
прихода ко власти очередной «революционной» партии. Анархисты
из «Черного и красного» и либертарные социалисты из
«Социализма или варварства» также выступали за
самоуправляемую революцию, и серьезно повлияли на майские
события и вдохновленные ими идеи.
14-го мая рабочие Суд-авиации (Sud-Aviation) заблокировали
руководителей в их офисах и захватили завод. На следующий день их
примеру последовали рабочие заводов Клеона-Рено (Cleon-Renault),
Локхид-Бове (Lockhead-Beauvais) и Мюсель-Орлеан (Mucel-Orleans). В
ту же ночь бунтари сделали парижский национальный театр местом
общего собрания и дебатов. Затем был захвачен крупнейший
французский завод Рено-Бийанкур (Renault-Billancourt). Решение
бастовать принималось рабочими самостоятельно, без консультаций с
профсоюзными чиновниками. К 17 маю рабочие владели сотней
парижских заводов и фабрик. За выходные 19 мая было захвачено уже
122 завода и фабрики. К 20-му мая забастовки и захваты
распространились повсеместно, в них участвовало шесть миллионов
человек. Рабочие полиграфии заявили, что не желают предоставлять
монополию на освещение происходящих событий ТВ и радио и
согласились печатать газеты, пока пресса «объективно выполняет
роль предоставления информации, что является ее обязанностью».
В некоторых случаях рабочие требовали изменения заголовков или
статей, прежде чем печатать их. Происходило это в основном с
правыми газетами, такими как Фигаро («Le Figaro») или Нация
(«La Nation»).
Сама борьба и ее распространение организовывались
самоуправляемыми массовыми собраниями и координировались
комитетами по действию. Забастовками также управляли собрания.
Мюррей Букчин пишет «надежда на будущее [революции]
неотрывно связывалась с расширением самоуправления во всех его
формах: общих собраниях и их административных формах,
комитетах по действию, фабричных забастовочных комитетах –
во все области экономики, более того, во все области самой жизни».
В общественных собраниях «лихорадка жизни захватила миллионы
людей и пробудила в них неизвестные им ранее чувства и
способности». [Там же, стр. 168 и стр. 167] Это была не забастовка
рабочих или студентов. Это была забастовка народа, затронувшая все
классовые границы.
24-го мая анархисты созвали новую демонстрацию. Тридцать
тысяч пришло на площадь Бастилии. Полицейские защищали
находящиеся там министерства ставшим уже привычным
слезоточивым газом и полицейскими дубинками, однако
демонстранты отбили фондовую биржу и подожгли ее.
На этой стадии у некоторых левых групп произошел нервный
срыв. Троцкистский РКМ (Революционная коммунистическая
молодежь) вернул своих членов в латинский квартал. НССФ
(национальный студенческий профсоюз) и объединённая
социалистическая партия отказались от планов захвата министерств
финансов и юстиции. Кон-Бендит позже высказался относительно
этого инцидента так: «Мы просто не поняли, насколько легко было
сбросить всех этих ничтожеств.... Теперь очевидно, что, если бы 25
мая Париж проснулся и обнаружил, что самые важные
министерства захвачены, голлизм сразу бы рухнул...». Кон-Бендит
был выслан из страны той самой ночью.
Поскольку уличные демонстрации множились и захваты
продолжались, государство приготовилось использовать все свои
средства для подавления бунта. Высокопоставленные генералы тайно
готовили 20 000 лояльных войск для отправки в Париж. Полиция
заняла телеканалы, почтовые отделения и прочие центры связи. В
понедельник 27-го мая правительство пообещало
тридцатипятипроцентную прибавку к минимальному размеру оплаты
труда в промышленности и десятипроцентную – для всех. Два дня
спустя лидеры Всеобщей конфедерации труда (ВКТ) организовали
марш 500 000 рабочих по улицам Парижа. Париж покрыли
плакатами, требующими «правительство из народа». К сожалению,
большинство было готово ограничиться заменой правителей и не
задумывалось об отмене правительства.
К 5-му июня большинство забастовок было подавлено и
казалось, будто бы все вошло в норму, характерную для капитализма.
Любые забастовки, начинавшиеся после этой даты, подавлялись
военными с использованием бронемашин и оружия. 7-го июня они
напали на сталелитейный завод Флинс, там в ходе четырехдневных
боев погиб один рабочий. Три дня спустя полиция расстреляла
бастующих рабочих Рено завода, двое погибли. Эти фрагменты борьбы
были изолированы друг от друга, и потому не имели шансов. 12-го
июня демонстрации были запрещены, радикальные группы
объявлены вне закона, и их участники арестованы. Под огнем
неустанного государственного насилия и клеветы продажных
профсоюзов, всеобщая забастовка и захваты провалились.
Итак, почему эта революция потерпела неудачу? Определенно не
потому, что отсутствовал «авангард» большевистского типа. Такой
ерунды как раз было сколько угодно. К счастью, традиционные
авторитарные левые секты были изолированы и осмеяны. Бунтующие
не собирались консультироваться с авангардом в плане того, что им
делать, и «рабочий» авангард топтался где-то далеко позади в
бесплодных попытках догнать революционные массы и начать ими
управлять.
Нет, главной причиной было отсутствие независимых
самоуправляемых конфедеративных организаций, которые смогли бы
координировать борьбу, из-за чего было легко изолировать захваты
друг от друга. Разделившись, они проиграли. Кроме того, Мюррей
Букчин пишет, что «в среде рабочих отсутствовало понимание, что
после захвата завода необходимо продолжать работу». [Там же,
стр. 182]
Эту понимание могло бы придать бастующим сильное
анархическое движение, если бы оно существовало.
Антиавторитарные левые были слишком малочисленны, хотя и очень
активны среди бастующих рабочих, и поэтому идея самоуправляемых
организаций и рабочего контроля не получила должного
распространения. Однако майская революция служит живым
примером того, что события могут меняться очень быстро. «Под
влиянием студентов, – отмечал либертарный социалист Морис
Брайнтон, – тысячи людей начали подвергать сомнению сам
принцип иерархии... В течение нескольких дней внезапно прорвались
огромные творческие потенциальные возможности людей. Самые
смелые и реалистичные идеи – обычно это совпадало –
утверждались, обсуждались, опробывались. Язык, портившийся
десятилетиями бюрократических суеверий и пропагандистского
потрошения манипулируемых, вновь проявился как нечто новое и
свежее. Люди повторно адаптировали его во всем его обилии.
Совершенно уместные и поэтические лозунги создавались
анонимной толпой». [«Paris: May 1968», For Workers' Power, стр.
253] Рабочий класс, усиленный энергией и бравадой студентов,
выдвинул требования, которые невозможно было удовлетворить в
рамках существовавшей (и существующей) системы. Всеобщая
забастовка предельно ясно продемонстрировала потенциальную силу
рабочего класса. Массовые собрания и захваты дают превосходный,
хотя и недолгий, пример анархии на практике, показывающий, как
быстро анархические идеи могут распространяться.
Подробнее об этих событиях можно почитать в воспоминаниях
их участников Даниэля и Габриэла Кон-Бендитов «Устаревший
коммунизм: Левая альтернатива» (Obsolete Communism: The
Left-Wing Alternative) и Мориса Брайнтона «Париж: Май 1968 г.»
(в его книге «За рабочий контроль» (For Workers' Power). «За
булыжниками» под ред. Дарк Стар (Beneath the Paving Stones by
edited Dark Star) прекрасная антология ситуационистских работ,
связанных с маем 1968 г. (так же включает эссе Брайнтона).