Академический Документы
Профессиональный Документы
Культура Документы
Гранд-отель «Бездна»
Биография Франкфуртской школы
STUART JEFFRIES
GRAND HOTEL
A BYS S
THE LIVES OF
THE FRANKFURT
SCHOOL
Verso
С Т ЮА Р Т
Д Ж ЕФ Ф Р И С
ГРА Н Д -ОТЕЛЬ
« БЕЗ Д Н А »
Б И О Г РА Ф И Я
Ф РА Н КФ У Р Т С К О Й
ШКОЛЫ
Ад Маргинем Пресс
УДК [141.8+316.257](430+73)(091)
ББК 87.3(4Гем)6-754+87.3(7Сое)6-754
Д40
Джеффрис, Стюарт.
Д40 Гранд-отель «Бездна». Биография Франкфуртской школы / Стюарт Джеффрис. —
М.: Ад Маргинем Пресс, 2018. — 448 с. — ISBN 978-5-91103-417-7.
Книга Стюарта Джеффриса (р. 1962) представляет собой попытку написать пано-
рамную историю Франкфуртской школы.
Институт социальных исследований во Франкфурте, основанный между
двумя мировыми войнами, во многом определил не только содержание совре-
менных социальных и гуманитарных наук, но и облик нынешних западных уни-
верситетов, социальных движений и политических дискурсов. Такие понятия как
«отчуждение», «одномерное общество» и «критическая теория» наряду с фами-
лиями Беньямина, Адорно и Маркузе уже давно являются достоянием не только
истории идей, но и популярной культуры. Начиная свое повествование време-
нем конных трамваев и дирижаблей и заканчивая эпохой Occupy Wall Street
и социальных медиа, автор предлагает увлекательное и популярное введение
в историю одного из самых значительных интеллектуальных явлений XX века.
ОГЛАВ Л Е Н ИЕ
В ВЕДЕ Н И Е:
П Р ОТ И В
Т Е Ч Е Н И Я
Незадолго до своей смерти в 1969 году Адорно сказал в интервью:
«Я создал теоретическую модель мысли. Разве мог я подозревать,
что люди захотят воплотить ее в жизнь коктейлями Молотова?»1
Для многих проблема Франкфуртской школы состояла именно
в этом: ей никогда не было дела до революции. «Философы лишь
различным образом объясняли мир, но дело заключается в том,
чтобы изменить его», — писал Карл Маркс2. Однако интеллек-
туалы из Франкфурта перевернули одиннадцатый тезис Маркса
о Фейербахе с ног на голову.
С самого момента своего основания в 1923 году марк-
систский исследовательский институт, ставший известным под
именем Франкфуртской школы, скептически взирал на полити-
ческую борьбу и чурался партийной политики. Ведущие пред-
ставители школы — Теодор Адорно, Макс Хоркхаймер, Герберт
Маркузе, Эрих Фромм, Фридрих Поллок, Франц Нойманн и Юрген
Хабермас — виртуозно критиковали порочность фашизма и со-
циально опустошительное, духовно разрушающее воздействие
капитализма на западные общества, но совершенно не преуспели
в изменении критикуемого.
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
7 Явное искажение Маркса Франкфуртской школой раз-
дражало других его последователей. Философ Дьердь Лукач
однажды язвительно заметил в адрес Адорно и его приятелей,
что те поселились в гранд-отеле «Бездна». Этот прекрасный
отель, писал он, «оборудованный всеми удобствами, находится
на краю бездны, ничто, абсурда». В числе прежних его постояль-
цев был и живший некогда во Франкфурте философ-пессимист
Артур Шопенгауэр, чьи труды, как полагал Лукач, были напол-
нены размышлениями о страданиях мира на безопасном от них
расстоянии. «Ежедневное созерцание бездны в перерывах между
превосходными блюдами и артистическими развлечениями, —
саркастически писал Лукач, — может лишь обострить ощущения
от наслаждения изысканной негой отеля»3.
Ничем не отличались, по мнению Лукача, и философы из
Франкфуртской школы. Подобно Шопенгауэру, эти более поздние
гости отеля получали извращенное наслаждение от страдания —
в их случае, правда, вызванного созерцанием монополистического
капитализма, разрушавшего человеческий дух там, внизу, пока
они прохлаждались на террасе. Согласно Лукачу, Франкфуртская
школа отказалась от необходимой связи между теорией и практи-
кой там, где последняя означает воплощение первой в действии.
Ведь если и та и другая обоснованы, то им суждено объединиться,
диалектически усилив друг друга. В противном случае, утверждал
Лукач, теория становится просто элитарным упражнением в истол-
ковании — как и вся история философии до Маркса.
Когда Адорно упоминал коктейли Молотова, он объяснял
отступление Франкфуртской школы в теорию как раз в тот момент,
когда все вокруг него и его коллег, наоборот, призывали к дей-
ствию. Студенческое движение вместе с новыми левыми находи-
лось на пике. Многие были убеждены, и, как потом выяснилось,
напрасно, в том, что именно эта практика неотвратимо вызовет
к жизни радикальные политические перемены. Несомненно, это
было время сильной политической нестабильности. Студенты
бунтовали от Беркли до Берлина, во время чикагского съезда
Демократической партии полиция напала на протестующих про-
тив войны во Вьетнаме, а советские танки совсем недавно вошли
в Прагу, чтобы положить конец чехословацкому эксперименту
«социализма с человеческим лицом».
1 ПОЛОЖЕ НИЕ:
КР И Т И Ч Е С КО Е
Берлин. 1900 год. На улице зимнее утро. В доме служанка поста-
вила яблоко в маленькую печурку рядом с кроватью восьмилет-
него Вальтера Беньямина. Даже если бы вы смогли представить
себе его аромат, у вас, вероятно, не получилось бы приправить
его столькими разнообразными ассоциациями, сколько их
нахлынуло на Беньямина в тот момент, когда, спустя тридцать
два года, он вспоминал эту сцену. Это пекущееся яблоко, как
написал он в своих воспоминаниях «Берлинское детство на
рубеже веков», извлекло из печного жара «ароматы всего, что
приготовил для меня новый день. Поэтому неудивительно, если
мне, согревавшему ладони о гладкие щечки яблока, недостава-
ло решимости откусить от него. Я чувствовал, что мимолетная
весть, принесенная его благоуханием, слишком легко может
ускользнуть, если попадет мне на язык. Весть, которая иной
раз так славно меня подбадривала, что я не раскисал даже по
дороге в школу »20.
Не раскисать тем не менее удавалось недолго: «Правда,
в школе, стоило только сесть за парту, как сонливость, уж вроде
бы улетучившаяся, одолевала меня с удесятеренной силой. С ней
возвращалось и мое желание — вволю поспать. Должно быть,
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
19 я загадывал его тысячи и тысячи раз, ибо со временем оно таки
исполнилось. Но немало воды утекло, прежде чем я понял: оно
исполнилось потому, что мои надежды найти постоянную работу
и верный кусок хлеба всегда оказывались тщетными»21.
Как много Беньямина в этой виньетке, начинающейся
с проклятого, не поддающегося укусу адамантового яблока, чей
аромат обещает изгнание из детского Эдема. Оно же, в свою оче-
редь, предвещает уже взрослое изгнание из Германии в полное
авантюр странствие, заканчивающееся трагической смертью
в 1940 году, в возрасте сорока восьми лет, при попытке спастись
бегством от нацистов. Перед нами ранимая фигура, стремящаяся
совладать с трудным миром за стенами своей уютной, напол-
ненной ароматами спальни. Меланхолик, получающий то, что он
хочет (сон), только тогда, когда искомое оказывается непоправи-
мо связано с фрустрацией других желаний. Перед нами резкая
смена кадров (детская кроватка — школа — разочаровывающая
взрослая жизнь), подобно эху отражающая модернистскую тех-
нику письма, внедренную Беньямином в 1928 году в книгу «Улица
с односторонним движением», и предвосхитившая его борьбу
за революционный потенциал киномонтажа в работе 1936 года
«Произведение искусства в эпоху его технической воспроизво-
димости». В этих воспоминаниях Беньямина о детстве в начале
ХХ века присутствует очень странный, противоречащий здравому
смыслу критический ход, раз за разом повторяющийся в его тек-
стах, — вырвать события из того, что он называет «континуумом
истории», вглядеться в прошлое, безжалостно изобличая заблу-
ждения, служившие опорой прошедшим эпохам, и ретроспективно
подрывая то, что в свое время казалось естественным, здравым,
непроблематичным. Может показаться, что подобным образом
он согревается воспоминаниями об идиллическом детстве,
ставшем возможным благодаря отцовским деньгам и наемной
прислуге, но на самом деле он подкладывал взрывчатку и под
фундамент этого детства, и под Берлин, в котором оно прошло.
В этом воспоминании об утраченном детстве также наличествует
многое из того, что сделало этого великого критика и философа
столь впечатляющим и влиятельным для его в основном более
молодых приятелей-интеллектуалов. Они также происходили из
среды немецкого еврейства и работали в Институте социальных
ЧАСТЬ I: 1900–1920
исследований, который стал позже известен под именем Франк- 20
фуртской школы. Хотя Беньямин никогда не числился в штате
Школы, интеллектуально он оказывал на нее самое глубокое
катализирующее воздействие.
Подобно многим домам из детства будущих франк-
фуртцев, удобные буржуазные апартаменты и виллы на западе
Берлина, в которых проживали Беньямины — Эмиль, успешный
торговец искусством и антиквар, и его жена Паулина, — были
плодами успехов в бизнесе. Так же как Хоркхаймеры, Маркузе,
Поллоки, Адорно-Визенгрунды и другие семьи ассимилированных
евреев, из которых происходили франкфуртцы, Беньямины вели
роскошную жизнь в самом центре вильгельмовского помпезно-
претенциозного великолепия, которым в начале ХХ века напол-
нялось переживавшее бурный промышленный рост немецкое
государство.
Такова была одна из причин, по которой работы Бенья-
мина оказались столь глубоко созвучны ощущениям большинства
ведущих теоретиков Франкфуртской школы: их объединяли общее
происхождение из привилегированных семей светских евреев
и бунт против коммерческого духа своих отцов. Макс Хоркхай-
мер (1895–1973), философ, критик и на протяжении более чем
тридцати лет директор Института социальных исследований,
был сыном владельца текстильного производства из Штутгарта.
Герберт Маркузе (1898–1979), политический философ и любимчик
студентов-радикалов в 1960-е годы, был сыном зажиточного бер-
линского бизнесмена и получил воспитание юноши из интегриро-
ванной в немецкое общество еврейской семьи, принадлежавшей
к верхней части среднего класса. Отец социолога и философа
Фридриха Поллока (1894–1970) отказался от иудаизма и стал
успешным предпринимателем, владельцем кожевенной фабрики
во Фрайбурге-им-Брейсгау. Философ, композитор, музыковед
и социолог Теодор Визенгрунд-Адорно (1903–1969) в детские годы
вел жизнь, по своей непринужденности сопоставимую с той, что
вел юный Вальтер Беньямин. Его мать, Мария Кальвелли-Адорно,
пела в опере, а его отец, Оскар Визенгрунд, был успешным винным
торговцем, происходившим из среды ассимилированных евреев.
От отца, как пишет историк Франкфуртской школы Мартин Джей,
«[Теодор] унаследовал вкус к утонченной жизни, но не перенял
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
21 интереса к коммерции»22, — то же самое можно было бы сказать
и еще о некоторых участниках Школы, зависевших от отцовского
бизнеса, но испытывавших тошноту при мысли о возможности
соприкосновения с его духом.
Ведущий психоаналитический мыслитель Франкфуртской
школы Эрих Фромм (1900–1980) несколько отличался от своих
коллег, потому что его отец был не только весьма умеренно
успешным торговцем плодово-ягодными винами во Франкфурте,
но еще и правоверным иудеем, кантором местной синагоги, от-
мечавшим все праздники и соблюдавшим все обряды. При этом
Фромм, безусловно, разделял со своими коллегами их горячее
презрение к мамоне и неприятие мира бизнеса.
Дом детства Генрика Гроссмана, (1881–1950), в какой-то
момент ведущего экономиста-теоретика Франкфуртской школы,
находился в Кракове, тогдашней Галиции, провинции Австрий-
ской империи Габсбургов. Он материально процветал благода-
ря труду своего отца, владельца забегаловки, который позже
обзавелся собственным небольшим производством и шахтой.
Его биограф Рик Кун пишет: «Благосостояние семьи Гроссмана
ограждало ее от влияния общественных предрассудков, поли-
тических течений и направленных против евреев дискримина-
ционных законов»23. Многим мыслителям Школы было знакомо
это чувство защищенности, хотя, конечно, никто из них не был
избавлен от дискриминации полностью, особенно когда у власти
оказались нацисты. Например, родители Гроссмана, несмотря
на ассимиляцию в краковском обществе, взяли на себя обя-
зательство сделать сыновьям обрезание и зарегистрировать
их в качестве членов еврейской общины: у ассимиляции были
свои пределы.
Они все были умными людьми, тонко чувствовавшими
иронию своей исторической ситуации, которая состояла в том, что
именно деловая хватка их отцов дала им возможность выбрать
жизнь, посвященную критической рефлексии и письму, даже если
это письмо и эта рефлексия были одержимы эдиповой фиксацией
на идее сокрушения политической системы, сделавшей такую их
жизнь возможной. Комфортные миры, в которых они родились
и выросли, могли в их детских глазах выглядеть вечными и без-
опасными. Однако воспоминания Беньямина, звучащие элегией
ЧАСТЬ I: 1900–1920
одному из таких миров — миру материального достатка его 22
детства, — в то же время раскрывают невыносимую истину: этот
мир не был ни вечным, ни безопасным, а как раз наоборот — он
существовал недолго и был обречен на исчезновение. Берлин
беньяминовского детства был явлением относительно недавним.
Город, который уже к 1900 году потеснил Париж в борьбе за
звание самого современного города континентальной Европы,
еще всего лишь за полвека до этого был довольно провинциаль-
ным тихим омутом Пруссии. Его яростное стремление изобрести
себя заново, выразившееся в напыщенной архитектуре (здание
Рейхстага, например, было открыто в 1894 году), произошло
из чванливой самоуверенности, возникшей от того, что город
в 1871 году стал столицей вновь объединенной Германии. С это-
го момента уже к началу ХХ века население Берлина выросло
с восьмисот тысяч до двух миллионов человек. По мере своего
роста новая столица взяла за образец город, величие которого
стремилась затмить. Кайзер-галерея, соединившая Фридрих-
и Беренштрассе, возводилась по образцу парижских пассажей.
Курфюрстендамм, берлинский гран-бульвар в парижском стиле,
строился в то время, когда Беньямин был мальчиком; первый
городской универмаг на Лейпцигер-плац, открытый в 1896 году,
проектировался, очевидно, по образцу «Бон Марше» и «Сама-
ритэн», грандиозных храмов шопинга, открывшихся в Париже
на полвека раньше.
На первый взгляд может показаться, что Беньямин, пишу-
щий свои детские воспоминания, ищет в ностальгии прибежища
от трудностей взрослой жизни, однако при более близком рас-
смотрении воспоминания эти оказываются революционным актом
письма. История для Беньямина — это не просто, по словам Алана
Беннета, одна чертова хрень за другой, всего лишь цепь событий
без смысла. Более того, наложенный на эти события нарратив-
ный смысл — вот что делает их историей. Однако это наложение
смысла едва ли невинно. История пишется победителями, и в ее
триумфалистском нарративе нет места проигравшим. Вырвать
события из этой истории, как делал это Беньямин, поместив их
в иные темпоральные контексты — или в то, что он назвал бы кон-
стелляциями, — одновременно есть действие революционного
марксиста и еврея. Первого — потому, что оно стремится выявить
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
23 скрытые заблуждения и эксплуататорскую природу капитализма;
второго — потому, что это же действие сопряжено у Беньямина
с иудейскими ритуалами искупления и скорби.
Принципиально важным моментом в том, что делал
Беньямин, является новая концепция истории, порывающая
с такой догмой капитализма, как вера в прогресс. В этом он сле-
дует Ницше с его критикой историцизма, этой успокаивающей,
триумфалистской, позитивистской идеи, что прошлое, как оно
было на самом деле, может быть научно познано. В немецкой
идеалистической философии эта вера в прогресс подкреплялась
диалектическим, историческим развитием Духа. Но эта истори-
цистская фантазия стирала элементы прошлого, не совпадающие
с нарративом. Задача Беньямина, таким образом, состояла в том,
чтобы вернуть к жизни то, что было предано забвению победи-
телями. Получается, что Беньямин-ниспровергатель стремился
прорваться через эту всеобщую амнезию, разрушая это обман-
чивое представление об историческом времени и пробуждая тех,
кому выпало жить при капитализме, от их иллюзий. Этот прорыв,
он надеялся, случится в результате применения того, что он на-
зывал «новым, диалектическим методом истории»24. Этот метод
полагает, что настоящее преследуют призраки руин прошлого, те
самые обломки, выброшенные капитализмом из истории. Едва ли
Беньямин имел в виду возвращение вытесненного во фрейдист-
ском смысле, но именно оно приходит в движение в его замысле.
Вот почему, например, он вспоминает на страницах «Берлинского
детства» о своем посещении в бытность маленьким мальчиком
«Императорской панорамы» в Берлинском пассаже. Панорама
представляла собой куполообразный аппарат, демонстрировав-
ший стереоскопические образы исторических событий, военных
побед, фьордов, городских ландшафтов, что были изображены
на круглой стене, медленно вращающейся вокруг сидящей пу-
блики. Современные критики проводят параллели между этими
панорамами и сегодняшним посещением киносеанса в мульти-
плексе. Беньямин, несомненно, одобрил бы это сравнение: ведь
это тот случай, когда изучение устаревшей технической формы
развлечения, некогда бывшей последним словом, заставляет
нас размышлять о более поздних технологиях, обладающих
аналогичными притязаниями.
ЧАСТЬ I: 1900–1920
Kaiserpanorama* была построена между 1869 и 1873 го- 24
дом и к тому моменту была уже предана забвению, но не настолько,
чтобы ее последняя публика, состоявшая в основном из детей,
не могла насладиться ею, особенно когда на улице шел дождь.
«Виды далеких стран, которые показывали в “Императорской
панораме”, — писал Беньямин, — потому были необычайно при-
влекательны, что начать можно было с любой картины. Ведь
стена, вдоль которой стояли стулья, была круглая, и зритель,
проходя по кругу и пересаживаясь с места на место, смотрел
через два оконца в блекло окрашенные дали… А в те времена,
когда с детством я почти уже простился, а мода на панорамы
прошла, я нередко совершал свое круговое путешествие в полу-
пустом помещении»25. Такие вышедшие из моды вещи притягивали
критическое внимание Беньямина, а наряду с ними и неудачные
попытки и безнадежные провалы, вычеркнутые из истории нар-
ративами прогресса. Его история — это история неудачников,
не только потерпевших поражение людей, но и вышедших из
употребления вещей, служивших некогда последним словом.
Поэтому, когда он вспоминает об «Императорской панораме», он
не просто погружается в сладкую горечь воспоминаний о том, чем
занимался одним дождливым днем своего детства, но делает то,
чему обычно посвящены его тексты: изучает упущенное из виду,
бесполезное, никчемное, те самые вещи, которые не имеют ни-
какого смысла в официальной версии истории, но при этом, как
он был уверен, хранят в зашифрованном виде мечты и желания
коллективного сознания. Возвращая безнадежное и устаревшее
из исторического забвения, Беньямин стремится пробудить нас
от коллективных грез, посредством которых капитализм подчи-
нил человечество.
Когда-то Kaiserpanorama была новинкой из новинок,
проекцией и одновременно проектором утопических фантазий.
В тот момент, когда туда пришел маленький Вальтер, она уже на-
правлялась на свалку истории. Как осознал уже взрослый Бенья
мин, пишущий свои воспоминания, в ней можно было усмотреть
аллегорию заблуждений о поступательном движении истории:
панорама вращается бесконечно, ее история — это повторение,
ЧАСТЬ I: 1900–1920
38
2 ОТ ЦЫ И ДЕТИ
И Д Р УГИ Е
К О Н ФЛИ К ТЫ
«Если бы Фрейд жил и вел исследования в другой стране, в пре-
делах другого языка, а не в немецко-еврейской среде, постав-
лявшей ему пациентов, — писала философ Ханна Арендт, — мы,
вероятнее всего, никогда бы даже не услышали об эдиповом
комплексе» 54. Арендт говорит о том, что противоречия меж-
ду отцами и сыновьями, возникавшие в очень специфических
жизненных условиях, преобладавших в семьях богатых евреев
вильгельмовской и габсбургской империй в последние годы XIX
и первые годы XX века, обеспечили Фрейду возможность разра-
ботки представлений о патриархальном обществе и эдиповом
конфликте как о природных фактах. Почти все светила Франк-
фуртской школы — Беньямин, Адорно, Хоркхаймер, Левенталь,
Поллок, Фромм, Нойманн — сопротивлялись транслируемому
* Мировоззрение (нем.).
ЧАСТЬ I: 1900–1920
Один из основателей института социальных исследова- 40
ний, социолог литературы Лео Левенталь (1900–1993) вспоминал
в книге своих мемуаров «Неприрученное прошлое: автобиогра-
фические размышления Лео Левенталя», как эта династическая
борьба разворачивалась в его собственной жизни. Особенно
много про это написано в той части книги, что носит название (его
определенно можно было бы сделать девизом Франкфуртской
школы) «Я никогда не хотел играть в поддавки». Собственный отец
Лео, Виктор, хотел быть адвокатом, но его отец (дедушка Лео),
строгий правоверный иудей, преподававший в еврейской школе
во Франкфурте, отказался дать свое согласие, так как опасался,
что Виктору придется писать и работать в шабат. Вместо этого
он настоял на том, чтобы сын изучал медицину, и, хотя душа его
к ней совершенно не лежала, сын не посмел ослушаться отца. «Но
затем, — вспоминал Левенталь, — он отомстил — не могу сказать,
насколько сознательно, — позже став полностью “свободным”:
не просто нерелигиозным, но решительно антирелигиозным».
Отец для Лео Левенталя был типичным воплощени-
ем образа мыслей XIX столетия, названного им «механико-
материалистическим, позитивистским способом мышления»,
против которого он взбунтовался вместе со своими коллегами
по Франкфуртской школе. По его воспоминаниям, атмосфера
в доме была светской. «Я почти ничего не знал об иудаизме…
Я до сих пор помню, как в шестом классе нас разделили для
религиозного обучения. Когда учитель велел протестантам со-
браться в одной части классной комнаты, католикам в другой,
а евреям в третьей, я остался сидеть на месте — я и правда
не знал, к какой религии отношусь!»57
Позже, в юности, Левенталь, к большому неудовольствию
своего отца, занялся изучением и освоением иудейского наследия.
Будучи студентом в Марбурге, он учился у Германа Когена, либе-
рального еврея, с головой погруженного в иудаизм и еврейскую
религиозную философию. Немецко-еврейский интеллектуал того
времени не ведал недостатка в суррогатных отцах, готовых дать
рано повзрослевшим сыновьям ту поддержку, которой им недоста
вало дома. В Гейдельберге Лео присоединился к группе левых
студентов-сионистов, ожесточенно противостоявших другой еврейс
кой группе из университета, «Объединению организаций немецких
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
41 студентов иудейского вероисповедания», студенческой организации
ассимиляционистской ориентации. Левенталь презирал эту группу
из-за их веры в полную интеграцию евреев в состав германской
нации. «Только теперь я понимаю, что я так сильно ненавидел в этих
ассимиляционистах, — вспоминал Левенталь. — Не то, что, будучи
евреями, они хотели быть такими же людьми, как и все остальные,
а то, что их убеждения были глубоко капиталистическими»58.
Вновь и вновь мы вместе с франкфуртцами видим не-
приятие такого понимания ассимиляции, неприятие идеологии,
благоприятствовавшей их отцам в немецком обществе и противо-
речившей их зарождающимся социалистическим убеждениям. Эти
сыновья-интеллектуалы взбунтовались против наследия Просве-
щения, притягательного для их отцов именно по той причине, что
оно придавало интеллектуальный лоск их материальному успеху.
В 1923 году Левенталь женился на Голде Гинзбург, жен-
щине родом из довольно ортодоксальной еврейской семьи из
Кёнигсберга. Пара решила вести кошерное домашнее хозяйство,
посещать синагогу и отмечать иудейские праздники. «Конечно,
на моего отца это произвело катастрофическое впечатление, и он
сразу же невзлюбил мою жену». Отец Левенталя презирал любого
еврея, проживавшего к востоку от Эльбы, называя их Ostjuden*
(снобизм, испытываемый укорененными, материально успешными
евреями из немецких городов вроде Франкфурта по отношению
к приезжим соплеменникам из Восточной Европы). Уже в конце
своей жизни Левенталь вспоминал, как огорчился отец, узнав, что
его сын решил соблюдать кашрут. «Я до сих пор очень хорошо это
помню — он разразился слезами ярости. Для него стало ужасным
разочарованием то, что его сын, которого он, отец, подлинный
наследник Просвещения, так “прогрессивно” воспитал, оказался
в “бессмысленных”, “темных”, “лживых” лапах позитивной религии»59.
Этот отказ поступать ожидаемым образом, быть послуш-
ным и заслужить отцовскую любовь был характерен для многих
еврейских интеллектуалов, как для сотрудников Школы, так и для
их друзей и ровесников. Если отец был верующим иудеем, сын
ударялся в атеистический бунт; если отец был светским евреем,
погрязшим в немецком национализме, сын бунтовал, обращаясь
ЧАСТЬ I: 1900–1920
к иудейскому религиозному наследию или к набирающему силу 42
движению политического сионизма.
Эрнст Блох (1885–1977), немецко-еврейский автор, чья
эзотерическая, утопическая марксистская философия глубоко
повлияла на Франкфуртскую школу и с кем Беньямин в 1920-х го-
дах курил гашиш, совершил свой первый неуклюжий акт непови-
новения, когда в момент собственной бар-мицвы объявил себя
атеистом60. Близкий друг Беньямина, родившийся в Германии
израильский философ и историк Гершом Шолем (1897–1982), был
одним из троих сыновей, взбунтовавшихся против собственного
отца, Артура Шолема — ассимилированного берлинского еврея,
немецкого националиста и владельца успешного печатного
бизнеса. Вернер Шолем стал коммунистом, Рейнгольд — членом
националистической Deutsche Volkspartei*, а Гершом, отвергнув
политические предпочтения отца, стал сионистом, изучающим
иврит, Талмуд и любые каббалистические тексты, какие только
мог найти. Есть даже история про то, как портрет основателя
современного политического сионизма Теодора Герцля, куплен-
ный Гершому матерью, висел в доме Шолемов в одной комнате
с рождественской елкой — словно в качестве символического
укора отцу-ассимиляционисту со стороны сына-сиониста61.
Макс Хоркхаймер, который, став в 1930 году директором
Института социальных исследований, трансформировал его из
ортодоксального марксистского заведения в междисциплинарный
институт с уклоном в психоанализ и ревизионистский марксизм,
являет собой типичный пример немецко-еврейского интеллектуала
той эпохи, обманувшего отцовские надежды. Успешный и уважае-
мый бизнесмен, владевший несколькими текстильными фабриками
в штутгартском районе Цуффенхаузен, Моритц Хоркхаймер ждал от
сына, что тот пойдет по его следам. «С самого первого года моей
жизни мне было предназначено стать преемником отца в качестве
директора производственной компании», — позже напишет Макс62.
Он посещал не классическую гимназию с интеллектуальным уклоном,
а Realgymnasium, где учащихся готовили к карьере в практической
сфере. Следуя желанию отца, в 1910 году Макс в возрасте пятнадцати
лет покинул гимназию, чтобы работать на семейное дело, а позже
ЧАСТЬ I: 1900–1920
его Джон Абромайт, bateau ivre* на троих, семьи вернули Макса 44
с Фрицем в Штутгарт, а Сюзи в Париж65.
Тем не менее по возвращении в Штутгарт Хоркхаймер
продолжил борьбу с отцовским авторитетом. Начав трудиться на
семейной фирме, он вскоре закрутил новую любовную интрижку,
на этот раз с личной секретаршей отца. Что до его родителей,
то они не считали Рози Рикхер подходящей женщиной для их
единственного сына: она была старше его на восемь лет, эко-
номически ниже классом и не еврейка. Она пришла на фирму
Хоркхаймера только после того, как ее отец, тоже бизнесмен,
стал банкротом. Это и вынудило ее пойти работать секретаршей
после окончания торговой школы. Впрочем, когда об интрижке
стало известно родителям Макса, она была уволена.
Все романтические отношения Хоркхаймера, начиная
с самых первых, были привязаны к зарождавшемуся в нем духу
социальной критики, находившей свое выражение в повестях,
написанных им во время Первой мировой войны. В одной из них,
названной «Весна», молодой студент бежит от своих богатых
родителей, влюбившись в женщину из соседней деревни. Они
поднимаются в часовню на вершине холма, проходя мимо бродяги,
которого она знает и боится. В стенах часовни они делают все,
чтобы мысли о нем не разрушили их романтическое блаженство.
Однако бродяга появляется за амвоном и произносит расстраива-
ющую их проповедь о несправедливости. Затем он приближается
к паре со словами: «Мне жаль вас, теперь вы знаете истину… Но
недостаточно снять розовые очки, встав тут в смущении и за-
мешательстве. Вам придется воспользоваться своими глазами
и научиться ходить по равнодушному миру. Погрузитесь в забытье
и цените каждую минуту, проведенную вне сознания, ибо сознание
ужасно. Только боги могут сохранить его ясным и незамутненным,
еще и улыбаясь при этом»66. По этой причине религии любви, при-
нятой студентом вместо отвергнутой им религии его родителей,
в этом несправедливом мире оказывается недостаточно.
В другой новелле, «Леонард Штейрер», написанной
в это же время, Хоркхаймер изображает бунт против такой не-
справедливости. Согласно сюжету, рабочий, именем которого
ЧАСТЬ I: 1900–1920
на отцовской фабрике. Как и Поллок, он уже никогда больше 50
не вернется к этой работе: после войны они оба занялись своим
интеллектуальным развитием в трех университетах — Мюнхена,
Франкфурта и Фрайбурга. В 1926 году Хоркхаймер получил уче-
ную степень, добившись успеха в мире, далеком от коммерции,
где, как надеялся его отец, он должен был преуспеть. Только
тогда родители смогли принять Рози в семью. Эдипов конфликт
в семье Хоркхаймеров, казалось бы, разрешился. Такой конфликт,
по всей видимости, был неким проявлением правила: «Как пра-
вило, — пишет Ханна Арендт, — эти конфликты разрешались
претензиями сыновей на то, чтобы стать гениями или, как при
обращении отпрысков многих благополучных семейств в комму-
нистическую веру, посвятить себя благу человечества, — в любом
случае, вдохновляться предметами более возвышенными, чем
добывание денег. Так или иначе, отцы заранее принимали это
как довод, вполне извиняющий отказ зарабатывать на жизнь»78.
Случай Вальтера Беньямина подтверждает эту мысль.
Он систематически отказывался от работы в мире коммерции,
сделавшей Эмиля Беньямина богатым, успешным и уважаемым
многими людьми. Уже будучи в возрасте глубоко за тридцать,
Беньямин продолжал требовать денег от родителей, утверждая
в своих письмах, что их настойчивые к нему просьбы зарабатывать
самостоятельно «отвратительны». Однако после Первой мировой
войны состояние семьи Беньямина быстро пришло в упадок.
Эмиль убеждал сына заняться карьерой, которая позволила бы
ему зарабатывать, и был согласен поддержать его академические
устремления только при условии, что он со своей молодой семьей
согласится жить в апартаментах родительского дома. Результат
был катастрофическим: Вальтер объявил, что жизнь с родителями
равнозначна «периоду долгой и ужасной депрессии».
Он, его жена Дора и их маленький сын оставили дом, что-
бы поселиться у друга. При отъезде он получил разовую выплату
в размере тридцати тысяч марок в счет наследства и еще десять
тысяч на обзаведение собственным домашним хозяйством — тем
не менее для самостоятельного существования этого было не-
достаточно. Зарабатывая переводами, Дора превратилась в ос-
новного кормильца. Вместо того чтобы зарабатывать на жизнь,
Беньямин вел себя так, словно его родители ему должны, полагался
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
51 на ежемесячную стипендию от Эмиля и Паулины, оставаясь при
этом функционально не приспособленным к труду. Будет непросто
не увидеть в нем до смешного наглого и избалованного человека,
обвиняющего свою якобы непомерно властную мать в том, что
в сорок лет он не способен приготовить себе и чашки кофе79.
У этого неразрешенного эдипова конфликта существо-
вал прообраз в лице Франца Кафки. Беньямин был одним из
самых внимательных читателей Кафки и в его рассказах в первую
очередь обращал внимание на конфликты отца и сына, словно
это были аллегории его собственных ссор. Отец Франца, Гер-
ман, был четвертым сыном шохета — ритуального забойщика
скота из еврейского местечка в Южной Богемии. Он работал
коммивояжером и, в конце концов, стал торговцем галантереей
и одеждой, работодателем для пятнадцати человек в Праге, где
у него с женой Юлией было шестеро детей, из которых Франц
был самым старшим. «С давних пор ты упрекал меня, — писал
тридцатишестилетний Франц в своем знаменитом стостраничном
“Письме отцу”, — что благодаря твоему труду я жил, не испытывая
никаких лишений, в покое, тепле, изобилии. Я вспоминаю твои
замечания, которые оставили в моем мозгу настоящие бороз-
ды: “А я семи лет от роду ходил с тележкой по деревням”, “Мы
все спали в одной комнате”, “Мы были счастливы, когда имели
картошку”, “Из-за нехватки зимней одежды у меня годами были
на ногах открытые раны”… И все-таки, и все-таки отец для меня
всегда был отцом. Кто теперь так относится к отцам? Что знают
дети? Они же ничего не испытали!»80
В конце письма Кафка пытается вообразить, что его отец
сказал бы своему сыну в ответ на такое разгромное описание
его характера: «Ты нежизнеспособен; но, чтобы жить удобно,
без забот и упреков самому себе, ты доказываешь, что всю твою
жизнеспособность отнял у тебя и упрятал в свой карман я. Теперь
тебя не касается, что ты нежизнеспособен, ведь ответственность
за это несу я, а ты спокойно ложишься и предоставляешь мне
тащить тебя — физически и духовно — через жизнь» 81. Кафку
в его произведениях постоянно мучает тревога (которую Бенья
мин вполне мог примерять и на себя) — что в эдиповой борьбе
между отцом и сыном сын окажется не тем, кем надо, а сила
отца, напротив, останется силой. Франц описывал своего отца
ЧАСТЬ I: 1900–1920
как «истинного Кафку по силе, здоровью, аппетиту, громкого- 52
лосию, красноречию, самодовольству, чувству превосходства
над всеми, выносливости, присутствию духа, знанию людей»82.
Таковы были те добродетели, если можно их так назвать, которые
отцы стремились передать своим сыновьям; они были, однако,
слишком практичными, так что сыновья их либо презирали, либо
оказывались слишком слабы для того, чтобы их перенять. Книж-
ные, невротичные, неприспособленные к социал-дарвинистскому
этосу, принесшему их отцам успех в делах, такие сыновья, как
Франц Кафка и Вальтер Беньямин, были неспособны к жизни,
по крайней мере к жизни в мире современного капитализма.
Отсюда появляется герой «Превращения» Грегор Замза, сын,
превращающийся в гигантское насекомое, позор своей семьи,
не способный зарабатывать на жизнь. Отсюда же первый великий
рассказ Кафки — «Приговор», привлекший критическое внима-
ние Беньямина, еще одна история отношений отца и сына. Она
завершается переворачиванием естественного порядка исто-
рии об Эдипе: вроде бы дряхлый, беззубый, впавший в маразм
отец, расшвыривая свои постельные принадлежности, встает
на кровати и приговаривает своего сына к смерти. В своем эссе
1934 года для Jüdische Rundschau, написанном к десятилетию
смерти Кафки, Беньямин цитирует этот отрывок полностью: он
будто бы заворожен параллелями между кафкианской драмой
карающего отца, который наказывает неблагодарного слабака-
сына, и своей собственной борьбой с Эмилем Беньямином, умер-
шим в 1926 году. «Ты хотел меня навсегда укрыть, это я знаю, ну
и сынок! Но ты меня еще не укрыл», — говорит отец сыну. Отец
говорит так, как будто одеяло — это могила, и его вновь обретен-
ное вертикальное положение выражает, пусть и в виде обычной
для Кафки жалкой трагикомедии, неожиданную фаллическую
силу, ранее скрытую полами его халата: «И если мои силы уже
уходят, на тебя-то их хватит, хватит с избытком… Но, к счастью,
отец видит сына насквозь, этому его учить не надо»83.
Чувствуется, что Беньямин, пишущий об этой сцене, объ-
ят ужасом и в то же время готов покориться: «Ему надо привести
в движение столетия, чтобы оживить — со всеми вытекающими
отсюда последствиями — древние отношения отца и сына. Только
какие из этого вытекают последствия! Он приговаривает сына
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
53 к убиению водой. Отец выступает здесь в роли карающей дес-
ницы. Вина облекает его так же, как и судейских чиновников»84.
Параллель, проводимая здесь Беньямином, заставляет задумать-
ся: патриархальное бюрократическое государство наказывает
несправедливо и безапелляционно, как и его прототип в лице
отца: в обоих случаях обратиться не к кому. Георг выбегает из
комнаты, бежит вниз по лестнице, прыгает с моста и тонет.
Естественный порядок, в соответствии с которым отец
уступает сыну, оказался перевернут, космические колеса завер-
телись в обратную сторону — по крайней мере, так это изобразил
Кафка в своем волнующем, поразительном рассказе. Это история
для своего времени, история о сильных, искушенных в делах
земных отцах, не желающих безропотно принимать свою судьбу,
и о чрезмерно чувствительных, критически проницательных,
диалектически одаренных сыновьях, скованных виной, стрено-
женных своей способностью к состраданию. Такова проблема
восприимчивых гениев: они очень редко бывают людьми дей-
ствия. У всех светил Франкфуртской школы была эта проблема;
проблема, которая, если посмотреть на нее с другой стороны,
отчасти объясняла их привлекательность.
Тем не менее трудно порой не почувствовать симпатию
к их сурово критикуемым, зацикленным на мамоне отцам. Все
они хотели лучшего (по-своему понятого) для своих не по годам
развитых, привилегированных, можно даже сказать, своевольных
детей. Великодушие отца по отношению к сыну часто фигурирует
в биографиях франкфуртцев. Таким сыном был Герберт Маркузе.
После военной службы в Первую мировую (по восхитительным
воспоминаниям его внука Гарольда85, заключавшейся не в бое-
вых действиях, а, так как дело было в доавтомобильную эпоху,
в «вытирании задниц лошадям», использовавшимся для снаб-
жения пехоты в Берлине) и участия в немецких революционных
событиях 1918 года он в 1922 году получил докторскую степень
по немецкой литературе в Университете Фрайбурга и затем шесть
лет работал продавцом книг в Берлине. Примечательно, что отец
Маркузе помог ему с жильем и выделил доли в издательском
бизнесе и в торговле антикварными книгами86.
Наиболее ярким примером подобного родительского
великодушия и снисходительности был случай Теодора Адорно.
ЧАСТЬ I: 1900–1920
Без материального благополучия семейного дома во Франкфурте, 54
обеспечением которого, даже если мир за его стенами переворачи-
вался кверху дном, занимался отец, Тедди вряд ли бы стал бодрым
самоуверенным интеллектуалом. Даже Маркузе в поздние годы
жизни (в телепередаче конца 1970-х годов) с неким благоговением
вспоминал, что Адорно изъяснялся фразами настолько совершен-
ными, что их можно было сразу отправлять в типографию87. Отец
Адорно, Оскар Александр Визенгрунд, был евреем, винным торгов-
цем из Франкфурта и сам пошел против родительских ожиданий,
женившись на певице, которая не только носила необычное имя
Мария Кальвелли-Адорно делла Пиана, но еще и была католичкой.
Оскар отрекся от своей еврейской идентичности и на самом деле
не принимал ее. Эта враждебность выражалась в его отношении
к восточноевропейским евреям, бежавшим от погромов из России
и Польши и осевшим в восточных районах Франкфурта. Для влия-
тельного в обществе бизнесмена-англофила Оскара, как и для отца
Лео Левенталя, эти длиннобородые переселенцы в кафтанах были
вызовом и оскорблением. Зигфрид Кракауэр (1889–1966), один из
будущих интеллектуальных наставников Адорно, писал в своем
романе «Гинстер»: «Эти евреи выглядели настолько настоящими,
что их можно было счесть имитацией»88.
Снобизм успешных немецких вестернизированных
евреев по отношению к только что иммигрировавшим Ostjuden
был проницательно распознан Адорно в «Диалектике Просве-
щения», ключевом тексте Франкфуртской школы, написанном
им совместно с Максом Хоркхаймером: «Просвещенное са-
мообладание, с помощью которого приспособившиеся евреи
старались избавить себя от мучительных памятных отметин
подчинения власти других, так сказать второго обрезания,
безоговорочно ввело их, заставив покинуть их собственное
обветшалое сообщество, в среду нововременной буржуазии,
уже неудержимо шествующей вперед, к рецидиву чистого уг-
нетения и к своей реорганизации в стопроцентную по чистоте
расу»89. Для Адорно и Хоркхаймера, пишущих эти строки уже
задним числом, в военное время, в ссылке в Америке, надежды
Оскара Александра Визенгрунда и ему подобных, всех тех, кто
надеялся обрести безопасность в немецком буржуазном обще-
стве, являлись опасными иллюзиями. Несомненно, бежавшие
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
55 от погромов восточноевропейские евреи служили наглядным
напоминанием о том, о чем стремились забыть такие евреи, как
Оскар Александр, — об унаследованных страданиях.
Неудивительно, что в таком контексте его единственный
сын, Теодор Людвиг Визенгрунд Адорно, не воспитывался как
еврей, а был крещен в католичество. Имя намекало, как пишет
один из биографов Адорно, на его двойное наследие: «с одной
стороны, на стремление его отца к материальному благополучию
с опорой на такие качества, как настойчивость и расчетливость,
а с другой — на присущий его матери дар эмпатии с акцентом на
творческую спонтанность искусства»90. В конечном счете роль
Оскара довольно быстро свелась к обеспечению экономических
основ существования семьи в соответствии с жизненными стан-
дартами высшего среднего класса, чтобы ее более музыкальная
и творческая материнская часть, отвечавшая за развитие его
любимого сына, могла процветать.
Эмоциональное и материальное благополучие были
чрезвычайно важны для взрослого Адорно. По своим личностным
качествам он резко отличался от своего учителя, Вальтера Бень-
ямина. Беньямин (как думали о нем и окружающие) считал себя
недотепой и неудачником, неспособным пробить себе в жизни
дорогу. «Как и Пруст, — писала Арендт, — он был решительно
не способен изменить условия жизни, даже если они грозили его
уничтожить»91. Адорно являл собой полную противоположность
тому, что обычно понимают под словом «недотепа». Будучи не ме-
нее яркой фигурой, чем Беньямин, он смог использовать качества,
приобретенные им в его привилегированном детстве, — усердие,
властный характер и самоуверенность, — чтобы направить эту
яркость на достижение цели, к которой в данный момент вел
его интерес. Так, он добился академического статуса своими
диссертациями о Гуссерле и Кьеркегоре; таким же образом он
оказался в эпицентре музыкального модернизма, изучая в Вене
1920-х годов искусство композиции у Альбана Берга.
Не все было обусловлено его воспитанием, но вряд ли
можно недооценивать влияние безбедной юности на личност-
ные качества или достижения Адорно. Лео Левенталь описывал
восемнадцатилетнего Адорно как «холеного молодого человека
из зажиточной семьи»92. Другие друзья отмечали, что в то время,
ЧАСТЬ I: 1900–1920
как вся Германия, а в особенности центр Франкфурта, скатилась 56
в бедность и нищету во время гиперинфляции 1922 года, когда
покупательная способность марки падала уже не от недели к не-
деле, а от часа к часу, Адорно и его семья могли позволить себе
поездки в Италию, продолжая вести довольно расточительную
жизнь. Причиной этого в значительной степени была дально-
видность Оскара Визенгрунда, инвестировавшего часть своего
состояния в материальные активы и тем самым избежавшего
банкротства и финансового краха, ударивших по многим другим,
например по Эмилю Беньямину. К тому же Тедди только выигрывал
от того, что был единственным сыном и, следовательно, главным
приобретателем выгод относительного благополучия семьи.
Стоит напомнить также о том, что у него не было проблем
с отцом. В юном возрасте он считал его воплощением буржуаз-
ных ценностей и считал интерес бизнесмена к рентабельности
и прибыли враждебным своим устремлениям, но нет никаких
намеков на то, что он не уважал Оскара или не признавал его
достижений93.
Впрочем, вероятно, на первом месте в семье для него
были отношения не с отцом, а с двумя женщинами, доминиро-
вавшими в его ранние годы: с его матерью Марией и ее младшей
сестрой Агатой, которую он называл второй матерью. Мать была
оперной певицей, а тетя — пианисткой. Чтение биографии Адор-
но наводит на мысль о вундеркинде, который так никогда и не
повзрослел (поскольку в этом не было необходимости), и в то
же время, что парадоксально, о человеке, который, в отличие
от Беньямина, мог вполне успешно функционировать в мире
взрослых. Он смог сделать успешную академическую карьеру,
остаться материально обеспеченным и, будучи отлученным от
родины и ее культуры, даже придумать себя заново с необычной
для взрослого человека уверенностью.
В отличие от своих будущих коллег по Институту со-
циальных исследований, Адорно не довелось познать ожесто-
чение эдиповых войн. Примечательно, что сотруднику Школы,
самому пережившему конфликт с собственным отцом, психо-
аналитику Эриху Фромму выпала участь поднять восстание
против фрейдистской ортодоксии (тоже своего рода эдипова
борьба с авторитетом отца психоанализа): Фромм утверждал,
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
57 что далеко не все общества в истории человечества, и уж точно
сюда не относятся общества докапиталистические, подвержены
таким конфликтам. Действительно, в годы своего личностного
становления во Франкфурте Фромм ощущал отчуждение как от
общего коммерческого духа родного города, так и от работы
своего трудившегося коммивояжером отца. Его притягивало
бунтарское, духовно насыщенное и увлеченное наукой окру-
жение людей, чей авторитет для него в ранние годы оказался
не меньше отцовского: его дяди Эммануэля, открывшего юному
Эриху богатства высокой европейской культуры, и двоюродного
дедушки Людвига, вовлекшего мальчика в изучение Талмуда94.
Уже во взрослом возрасте Фромм глубоко проникся
работой юриста XIX века, швейцарского лютеранина Иоганна
Якоба Бахофена. Его вышедшая в 1861 году книга «Материнское
право и происхождение религии» впервые бросила вызов господ-
ствующему ортодоксальному убеждению, что патриархальное
общество представляет собой естественное положение дел, —
убеждению, обслуживающему, как говорит биограф Фромма
Лоуренс Фридман, капитализм, угнетение и мужское господство.
Чтение Бахофена подвигло Фромма на размышления о том, что
связь между матерью и ребенком — это корень общественной
жизни и что в матриархальном обществе отсутствовали раздоры,
конфликты и даже частная собственность. Эти размышления
оказали решающее влияние на формирование его социали-
стического гуманизма. Описанные Бахофеном матриархальные
общества функционируют, по словам Фромма, как «первобытные
социалистические демократии», где преобладают общительность,
щедрость, мягкость, религиозность и эгалитаризм.
Однако затем происходит нечто ужасное. Экстрапо-
лируя Бахофена, Фромм говорит, что патриархат был вызван
к жизни женщинами. Именно женщины изобрели моногамные
браки, чтобы избавить себя от утомительного общения со мно-
гими партнерами с их ничем не ограниченными чувственными
притязаниями. Вскоре возникли патриархальные общества,
в которых мужчины сражались за власть над женщинами и теми,
кто нуждался в их защите. Если материнская любовь, свободная
и безусловная, усиливала в ребенке чувство уверенности в себе,
то при патриархате отцовская любовь ставилась в зависимость от
ЧАСТЬ I: 1900–1920
выполнения обязанностей и, лишившись ее, ребенок оставался 58
без физической защиты. Рациональность, частная собствен-
ность, абстрактные юридические понятия и власть государства
вытеснили такие приоритеты матриархального общества, как
чувственность, эмоции, удовольствие и счастье. В результате
возникло общество, наполненное конфликтами, эмоционально
подавленное и раздираемое чувством вины.
Немецкий социолог Макс Вебер в своей работе 1904 года
«Протестантская этика и дух капитализма», можно сказать, подвел
итог рассуждениям Бахофена. Согласно Веберу, протестантская
трудовая этика сделала капитализм возможным. Протестантизм
обеспечил условия, при которых многие жители Северной Ев-
ропы смогли основать собственные предприятия и накопить
инвестиционный капитал. Результатами стали рост современного
капитализма и быстрая модернизация североевропейских стран.
Однако нарастающее технологическое развитие, имевшее место
в капиталистических обществах, привело к отчуждению рабоче-
го от природы и к подчинению слабых. Отягощенный виной сын
патриархальной культуры, который никогда не мог полностью
соответствовать желаниям своего отца, стал как бы символом при-
роды возникших в Европе капиталистических обществ: его вина,
отчуждение, в том числе и от самого себя, склонность к конфликту
и эмоциональному подавлению оказались полезным топливом,
обеспечившим успешное функционирование капитализма.
Вместе с патриархатом возник эдипов конфликт между
отцом и сыном. В «Искусстве любить» Фромм писал: «Когда воз-
никли частная собственность и возможность передать наследство
одному из потомков, отец стал с нетерпением ждать появления
сына, которому он мог бы оставить свое дело». Поэтому, утверждал
Фромм, отцовская любовь, в отличие от материнской, является
обусловленной — здесь есть как отрицательная, так и положи-
тельная сторона: «Отрицательную сторону составляет уже тот
факт, что отцовская любовь должна быть заслужена, что она может
быть утеряна, если человек не сделает того, чего от него ждут.
В самой природе отцовской любви заключено, что послушание
становится основной добродетелью, непослушание — главным
грехом. И наказанием за него служит утрата отцовской любви.
Важна и положительная сторона. Поскольку отцовская любовь
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
59 обусловлена, то я могу что-то сделать, чтобы добиться ее, я могу
трудиться ради нее; отцовская любовь не находится вне пределов
моего контроля — в отличие от любви материнской»95.
Между тем позитивной эта сторона выглядела только
для тех, кто был воспитан в духе капитализма и протестантской
трудовой этики. Для них отцовская любовь была заработной
платой, которую можно заработать трудом. Отказаться от работы
за эту любовь — значит нарушить трудовой договор. Тосковать
вместо этого по раю безусловной материнской любви — значит
выступать против духа времени, против патриархального зако-
на. Это материал для утопических грез. Неудивительно, что оба
франкфуртца, Фромм и Адорно, при всех их различиях, мечтали
о такой утопии.
Проявилась ли эта эдипова борьба в том виде, в каком
ее описывает Фромм, в конфликте с его собственным отцом Наф-
талием? Не совсем. Фромм отдалился от своего отца, которого
считал слабым невротиком. «Я страдал от влияния патологически
тревожного отца, подавлявшего меня своим постоянным беспо-
койством, не дававшего мне при этом никаких наставлений и не
оказывавшего никакого позитивного влияния на мое образова-
ние»96. Вместо этого он везде искал идеал эго, суррогатного отца.
Такую фигуру он обнаружил в своем дяде Эммануэле и признался
как-то своей двоюродной сестре Гертруде, что предпочел бы ее
отца своему собственному.
Не у всех сотрудников Школы были подобные проблемы
с отцами. Например, отец марксиста, экономиста и политического
активиста Генрика Гроссмана умер в возрасте пятидесяти четырех
лет, когда самому Генрику было пятнадцать. Тут возникает искуше-
ние сказать, что его собственная борьба с патриархатом приобрела
форму молодежного политического действия против символиче-
ских отцов — патриархальной габсбургской империи и консерва-
тивных сионистских старейшин его родной Галиции. Между тем
на тот момент его жизнь отличалась от той, которую можно было
считать нормой для других франкфуртцев. Рожденный в гали-
цийском Кракове, Гроссман рано вступил в политическую жизнь,
столь бурную, что из первой части его написанной Риком Куном
биографии вполне можно было бы сделать политический триллер97.
В свои молодые годы он занимался организацией стачек еврейских
ЧАСТЬ I: 1900–1920
рабочих, возглавлял Еврейскую социал-демократическую партию, 60
хвастался подружками, которые занимались контрабандой оружия
для большевиков — они прятали его в своем шелковом белье. При
этом Генрик не забывал посвящать себя подробнейшему изучению
закона тенденции к понижению нормы прибыли при капитализме,
этого марксистского шибболета, столь презираемого его будущими
франкфуртскими коллегами.
Гроссман был крепким еврейским парнем, презиравшим
сионизм как буржуазное заблуждение. Он обладал интеллекту-
альной самоуверенностью Адорно и был готов проверить свои
теории в схватке с теми из евреев, кого раздражали его социа-
листические принципы, причем в манере, прочим франкфуртцам
не свойственной. Если капитализм был экономической мани-
фестацией патриархального общества, а европейские империи
(Российская, Габсбургская и в особенности Германская) — его
последним унылым «ура», то Гроссман был не знающим подчи-
нения человеком, безотцовщиной и революционером, не при-
знающим никакого авторитета, кроме марксистской теории,
изложенной в работах Ленина и Лукача. Его весьма красноре-
чиво характеризует один инцидент. В 1906 году он отправился
в Хшанув, городишко на юго-западе Польши, где его собственный
Бунд занимался агитацией среди местного населения, на тот
момент тоже по преимуществу еврейского. Гроссман собирался
пропагандировать организацию социалистических ассоциаций
и профсоюзов, невзирая на противодействие со стороны мест-
ных хасидских авторитетов. Дело не заладилось. Зажиточный
студент-юрист из Кракова и его чопорно одетые коллеги выгля-
дели в штетле белыми воронами. «Хасидские зелоты, — пишет
Кун, стали подстрекать толпу избить пришельцев и выгнать их
из города. — Ростовщики и капиталисты Хшанува распростра-
нили клевету, что социалисты хотят организовать погромы, как
в России». Распространенная в городе листовка партии Гросс-
мана гласила: «Мы только хотим облегчить положение рабочих,
научить их и сделать их сознательными».
На этом дело, однако, не закончилось. Партия Гроссмана
предупредила: «Посмотрим, кто сильнее: сотни и тысячи орга-
низованных рабочих или банда обманщиков и ростовщиков»98.
Спустя одиннадцать месяцев после избиения Гроссман успешно
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
61 засудил своих обидчиков в магистрате Хшанува. Эта история
показывает, что во Франкфуртской школе Гроссман смотрелся
чудаковато, это был органический интеллектуал рабочего класса,
сражавшийся на улицах за социализм и благополучие еврейско-
го народа, даже если для этого приходилось мериться силами
с другими евреями.
Своим социальным происхождением Гроссман отча-
сти был схож с Карлом Грюнбергом (1861–1940), философом-
марксистом, родившимся в Румынии и ставшим, как мы увидим
в следующей главе, в 1924 году первым директором Института
социальных исследований. Они оба были рано оставшимися без
отцов евреями с окраин империи Габсбургов. Оба были заметно
старше своих коллег по Франкфурту, тех, кто займется дальнейшим
развитием междисциплинарного интеллектуального движения,
названного критической теорией, к чему никто из этих двоих
научно ориентированных марксистов не был по своему темпера-
менту предрасположен. Грюнберг перешел в католицизм, отча-
сти для того, чтобы закрепить за собой пост профессора права
и политической науки Венского университета, и, хотя Гроссман
никогда твердо не отказывался от своего иудаизма, они оба
придерживались материалистического мировоззрения и враж-
дебно относились к религиозным убеждениям. Можно считать,
что Грюнберг стал Гроссману приемным отцом и, без всякого
сомнения, его эго-идеалом — это был первый всеми признанный
профессор-марксист в немецкоязычной университетской среде.
Он продемонстрировал молодому человеку возможность респек-
табельной академической карьеры. Когда Грюнберг в 1906 году
был доцентом в Вене, молодой Гроссман посещал его семинары.
Позже Грюнберг стал академическим покровителем
Гроссмана, поддерживал и консультировал его при выборе темы
квалификационной работы, открывавшей доступ к академиче-
скому статусу. Уже в 1925 году, когда Гроссману, на тот момент
сорокачетырехлетнему профессору Варшавского университета,
нужно было покинуть Польшу, где ему трудно было заниматься
научной работой из-за угрозы политического преследования,
именно Грюнберг организовал ему получение позиции научного
сотрудника в симпатичном, марксистски ориентированном ин-
ституте во Франкфурте, который он сам возглавил годом ранее.
ЧАСТЬ I: 1900–1920
Если ранние, проведенные в уличных боях годы дела- 62
ют Гроссмана практически героем революции, то его занятия
в Первую мировую ставят эту историю под вопрос. Человек, до
сего момента имевший верительные грамоты безукоризненного
радикала, стал функционером имперского государства Габсбур-
гов. В феврале 1915 года, когда он занимался устройством своей
академической карьеры в Вене, его призвали в 5-й полк полевой
Австрийской армии, и весь следующий год он провел на войне
с русскими. В равнинном, лесистом, заболоченном регионе
Волынь, что находится на территории нынешней Украины, его
подразделение участвовало в отражении русского наступления.
Биограф Гроссмана утверждает, что Австро-Венгрия потеряла
один миллион человек в этой кампании на русском фронте, но
Гроссмана среди них не было.
Ценимый больше за свои интеллектуальные, нежели бое-
вые качества, он был отозван с фронта и приписан к аналитическому
центру при военном министерстве. Здесь он дослужился до лейте-
нантского звания и отвечал за подготовку докладов по координации
военной экономики. К примеру, им были рассчитаны стоимость
содержания военнопленных для Австро-Венгерской империи,
а также стоимость содержания военнопленных из габсбургской
монархии для других стран. Марксист и специалист по экономике
также помогал готовить материалы графу Чернину, габсбургскому
имперскому министру иностранных дел, для мирных переговоров
в Брест-Литовске, где он встретил делегацию большевиков во главе
со Львом Троцким и Карлом Радеком. При всей своей радикальной
репутации Гроссман в тот момент занимал неправильную сторону.
Также нет никаких свидетельств его участия в потерпевших пора-
жение австрийских революционных событиях 1918 года. К активной
коммунистической политике он вернется только в следующем году,
после своего возвращения в Варшаву99.
Остальные будущие участники того, что в течение не-
скольких последующих лет станет Франкфуртской школой, были
по большей части слишком молоды, слишком удачливы или
слишком хитры и благоразумны для того, чтобы служить на вой
не в каком-либо качестве. Адорно, например, было всего лишь
пятнадцать лет, когда закончилась война; в это время он соби-
рал модельки военных кораблей из магазина писчебумажных
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
63 товаров при своей школе, читал карманный путеводитель по
военным флотам мира и мечтал стать капитаном боевого корабля.
Его еврейский папа Оскар, напротив, получил призывные доку-
менты и позже был награжден за военную службу — впрочем,
это ничего не значило для нацистов, выгнавших его из страны
в 1930-х годах100.
Хоркхаймер до 1916 года был освобожден от призыва,
но и после ни разу даже не был послан на фронт, что, возможно,
было и к лучшему, так как на тот момент он был пацифистом. Веро-
ятно, опыт его поездок стал причиной, по которой он не разделял
националистического задора многих своих соотечественников.
«Я бывал в Лондоне и Париже и так и не смог поверить, что люди
там злее и воинственнее нашего “миролюбивого кайзера”, — писал
он позднее. — Я не понимал, почему эти люди настолько хуже, чем
я сам, что мне теперь нужно в них стрелять… Моя вера в детские
рассказы о немецком Рейхе пошатнулась. Я отчетливо ощущал, что
с Европой случилось нечто ужасное и непоправимое». В 1914 году
он написал: «Я ненавижу армии, марширующие на защиту собствен-
ности… Зверские мотивы направляют их оружие — мотивы, которые
должны быть побеждены нашим стремлением к просвещению, мы
должны избавиться от них, если хотим остаться людьми». В ко-
ротком рассказе под названием «Йохай» он изобразил рядового,
бегущего с поля боя: «Глубокое негодование убедило его, еврея,
не убивать, а дать выход своему отчаянию и отчаянию всех рабов
в пронзительном крике, который достигнет ушей хозяев и, разру-
шив их самодовольное безразличие, поможет сокрушить фасад
их мира, предавшего сознание. На этом пути он выбрал победу
интеллекта»101. Хоркхаймеру никогда не доводилось, крича, убегать
с поля боя, однако сложно увидеть в этом отрывке что-либо иное,
нежели его воображаемую проекцию самого себя в безумие войны,
от которой он старался держаться подальше всеми доступными
ему средствами.
Здесь мысли Хоркхаймера созвучны скептицизму немец-
ких левых по поводу войны 1914 года. Социал-демократическая
партия Германии (СДПГ), бывшая ведущей силой в рабочем дви-
жении страны и крупнейшей политической партией, организовала
антивоенные выступления сразу вслед за убийством австрийского
эрцгерцога Франца Фердинанда в июле 1914 года. Но в следующем
ЧАСТЬ I: 1900–1920
месяце, вслед за объявлением Германией войны Российской импе- 64
рии, СДПГ оказалась в плену национального военного энтузиазма.
В декабре Карлу Либкнехту, единственному депутату, не поддер-
жавшему военные займы, не разрешили выступить в парламенте
с разъяснением своей позиции. Тогда он распространил листовку,
призывавшую немецких солдат повернуть оружие против соб-
ственного правительства и свергнуть его. «Это империалистиче-
ская война, — писал он, — война ради контроля мирового рынка
капиталистами, ради политического господства над огромными
территориями, ради усиления промышленного и банковского
капитала»102. Он был заключен в тюрьму по обвинению в государ-
ственной измене. Затем то же самое произошло и с социалисткой
Розой Люксембург, вместе с которой они возглавят неудавшуюся
Германскую революцию 1918–1919 годов.
Двадцатитрехлетний студент Вальтер Беньямин раз-
делял точку зрения социалистов Либкнехта и Люксембург на
войну и, в конце концов, решил уклониться от призыва. В октябре
1915 года Беньямин и Гершом Шолем решили скрепить свою дружбу
ночным распитием огромного количества черного кофе. Посиделки
продолжались до шести часов утра. Употребление кофе, а заодно
беседы (в их случае темами были каббала, иудаизм и философия)
тогда «многие практиковали перед переосвидетельствованием»,
писал Шолем в своих мемуарах «Вальтер Беньямин — история
одной дружбы»103. Хитрость состояла в том, чтобы симулировать
слабое сердце, — и она срабатывала. Позже этим же днем Бенья-
мин предстал перед медицинской комиссией и получил отсрочку.
Как и Хоркхаймер, Беньямин не мог разделить общий
националистический настрой своей родной страны. Более того,
в самом начале войны Беньямин пережил очень болезненный
разрыв с одним из своих интеллектуальных наставников, рефор-
матором образования Густавом Винекеном именно из-за того, что
последний поддержал войну. В 1905 году Винекен обучал юного
Беньямина в частной закрытой школе в Хаубинде в Тюрингии. Там
Беньямин попал под влияние учения Винекена о «молодежной
культуре», провозгласившего моральное превосходство молодых
над старшими. От Винекена он узнал, что молодежь, грядущее че-
ловечество, должна получить рыцарское образование, чтобы встать
на защиту Geist — духовных ценностей искусства. Что думал об этом
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
65 отец Вальтера, по-видимому бывший для Винекена воплощением
старого разложившегося порядка, когда ему приходилось опла-
чивать счета за такое образование, осталось неизвестным. Также
остались неизвестны и его взгляды на более поздние попытки сына
заняться студенческой политикой, основанной на представлении
о молодежи, вовлеченной в «священную работу человечества».
Тем не менее после начала войны Беньямин покинул винекенов-
скую «Свободную школьную общину» из-за произнесенной его
учителем речи «Молодежь и война», в которой тот утверждал, что
последняя могла бы предложить молодым новый этический опыт.
Беньямин написал Винекену письмо, обвинив его в том, что тот
приносит молодежь в жертву на алтарь государства. В следую-
щем году он, по совету Шолема, начал читать Die Internationale:
Zeitschrift für Theorie und Praxis des Marxismus («Интернационал:
журнал теории и практики марксизма»), теоретический журнал,
выпускавшийся группой Люксембург и Либкнехта. От привержен-
ности к сконцентрированной на этических вопросах молодежной
культуре Беньямин переходил к своей зрелой, пусть и эклектичной,
марксистской философии104.
Для некоторых светил Франкфуртской школы война в тот
момент была бурей, наблюдаемой с безопасного расстояния,
скорее напоминавшей описанный Кантом опыт возвышенного.
После уклонения от призыва Беньямин отправился в Мюнхен.
«На последней армейской медкомиссии мне дали отсрочку на
один год, и хотя особых надежд на то, что в этот год война закон-
чится, у меня нет, — написал он Шолему, — я планирую спокойно
поработать в Мюнхене хотя бы несколько месяцев». Позже он
проведет остаток войны в Швейцарии, занимаясь написанием
своей диссертации в Университете Берна105.
Сравните войну Беньямина с войной другого немецко
язычного еврея и философа с мистическим темпераментом.
Людвиг Витгенштейн трудился над великим текстом своего
«Логико-философского трактата», будучи в 1916 году доброволь-
цем на Восточном фронте Австрийской армии и, таким образом,
случайным товарищем Генрика Гроссмана. Находясь на наблю-
дательном посту, Витгенштейн писал, что чувствовал себя «как
принц в заколдованном замке», с предвкушением ожидая ночного
артобстрела. На следующее утро он сообщал: «Время от времени
ЧАСТЬ I: 1900–1920
на меня нападает уныние. Это школа того, как не нужно понимать 66
жизнь!»106 Никто из описанных нами франкфуртцев никогда бы
не написал ничего подобного: для большинства из них война
была не захватывающим приключением, позволяющим проверить
личную решимость и персональную философию, а катастрофой,
которой любой ценой нужно было избежать.
Что касается Герберта Маркузе, то военный опыт буду-
щего героя радикальных студентов был довольно ограничен107.
Он был призван в дивизию резерва в 1916 году, после того как
сдал последний экзамен в гимназии, однако из-за слабого зрения
остался в Германии. Обязанности его были столь невелики, что,
будучи приписан к резервным частям Цеппелина, он мог посещать
лекции. Несмотря на это, он все время утверждал, что армейский
опыт и участие в Ноябрьской революции 1918 года стали его
политической школой. Действительно, в 1917 году он вступил
в Социал-демократическую партию Германии в знак протеста про-
тив войны — странное решение, поскольку в том же году возникла
Независимая социал-демократическая партия (НСДПГ), находив-
шаяся в оппозиции к официальной линии СДПГ на продолжение
войны. Не посещали Маркузе мысли и о том, чтобы присоединиться
к спартакистской фракции Люксембург и Либкнехта.
Молодой Маркузе начал превращаться в радикала толь-
ко в конце 1918 года. Стремительно ухудшающееся положение
на фронтах и растущее число забастовок сделали вероятность
германской революции по образцу большевистской, случив-
шейся годом ранее, как никогда реальной. В октябре восстали
моряки Киля; советская социалистическая республика была, хоть
и ненадолго, установлена в Баварии; Хоркхаймер и Поллок, как
пишет Рольф Виггерсхаус, «наблюдали за ней с довольно почтен-
ного расстояния»108. Энергия революции распространилась и на
Берлин, где Маркузе поддержал совет солдатских депутатов.
В ноябре Либкнехт и Люксембург были освобождены из тюрьмы
и на следующий день провозгласили в Берлине Свободную со-
циалистическую республику. Маркузе поддался революционной
лихорадке и присоединился к коммунистической самообороне
города. На следующий день он очутился на Александерплатц
с поручением стрелять в правых снайперов, которые сами це-
лились в левых демонстрантов и революционных агитаторов.
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
67 В последние дни 1918 года «Союз Спартака», НСДПГ
и «Международные коммунисты Германии» (МКГ) провели съезд,
завершившийся 1 января 1919 года основанием Коммунистической
партии Германии под руководством Люксембург и Либкнехта.
31 декабря 1918 года в речи на съезде Люксембург сказала: «Се-
годня мы можем вполне серьезно рассчитывать на уничтожение
капитализма. Даже более того: мы сейчас не только в состоянии
решить эту задачу, она не только стала нашим долгом по отношению
к пролетариату, но и ее решение вообще является единственным
спасением для существования человеческого общества»109.
Надежды эти, однако, быстро рухнули. Лидер СДПГ
Эберт призвал правых ветеранов войны сокрушить революцию,
и 15 января был нанесен решающий удар. Люксембург и Либкнехт
были схвачены и убиты. Тело Люксембург фрайкоры бросили
в берлинский Ландвер-канал. Спустя десять лет после ее смерти
Брехт написал стихотворение «Эпитафия 1919»:
И Красной Розы тоже нет. Она —
Никто не знает где — погребена.
За слово правды беднякам земли
Богатые с земли ее свели110.
После убийств Маркузе покинул СДПГ. Как и многие другие
немцы, симпатизировавшие в это время левым, он считал, что
социал-демократы предали социалистические надежды новой
послевоенной Германии, пойдя на сговор с прусской военщи-
ной, позволив ей сохранить свое положение при правительстве
Эберта. Таким образом, Веймарская республика родилась из
крови замученных ею социалистов.
Тем не менее в Маркузе удивительно то — и этот опыт
весьма символичен для всей Франкфуртской школы, — что про-
игрыш революции заставил его погрузиться в книги, из которых
он пытался понять, почему русская революция, столь его заво-
рожившая, не повторилась в Германии. По прошествии лет его
спросили, почему он, в отличие от его товарищей-марксистов
Дьердя Лукача и Карла Корша, не вступил в Коммунистическую
партию. «Я не знаю, — ответил он интервьюеру в 1972 году —
К 1919 году, когда из Берлина я отправился во Фрайбург [где
должен был учиться у Мартина Хайдеггера, который в будущем
поддержит нацистов], жизнь была совершенно аполитичной…
ЧАСТЬ I: 1900–1920
Несмотря на все это, я становился все более и более полити- 68
зирован. Наступление фашизма было очевидно, и это привело
меня к усиленному изучению Маркса и Гегеля. Фрейд появился
немного позже. Всем этим я занимался для того, чтобы понять,
почему, когда все подлинные условия революции были налицо,
таковая либо не состоялась, либо потерпела поражение, а силы
старого порядка вернулись к власти, и вся эта история началась
по новой, но только в еще худшей форме»111.
ЧАСТЬ I: 1900–1920
72
ЧАСТЬ II: 1920- е
3 М И Р К В Е РХУ
ДНО М
22 июня 1924 года Институт социальных исследований открылся
по адресу Виктория-Аллее, дом 17, Франкфурт-на-Майне. Это
было интересное (в том самом смысле, что заложен в китайском
проклятии) время и место для группы еврейских интеллектуалов
и бизнесменов, собравшихся основать марксистский исследова-
тельский институт. Франкфурт в тот момент был домом для второй
по численности еврейской общины в Германии и в 1924 году
избрал себе первого бургомистра-еврея. Но здесь же распола-
галась и штаб-квартира IG Farben, крупнейшего в мире химиче-
ского конгломерата. Там был создан «Циклон Б», поражающее
вещество на основе цианида, которое позже будет использовано
в газовых камерах Освенцима.
Чтобы понять, что означала индустрия массового убий-
ства, успешно функционировавшая во Франкфурте, для самих его
горожан, давайте посмотрим на цифры. В 1933 году еврейское
население Франкфурта составляло двадцать шесть тысяч чело-
век, до окончания Второй мировой войны девять тысяч были
депортированы120. Сегодня на городском еврейском кладбище
одиннадцать тысяч сто тридцать четыре выстроенных ряда-
ми металлических кубика на Wand der Namen («Стене имен»)
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
73 увековечивают память о жителях Франкфурта, убитых во время
Холокоста. Конец тех франкфуртских евреев, кто избежал депор-
тации в лагеря смерти, был не менее печальным.
К ним как раз относился Людвиг Ландманн, первый ев-
рей, ставший бургомистром Франкфурта. Заняв пост в 1924 году,
он старался сделать город человечнее, начав реализацию новых
проектов строительства социального жилья, нацеленных на со-
кращение острой нехватки жилых площадей. Таких, например, как
Neues Frankfurt («Новый Франкфурт»), в рамках которого было по-
строено двенадцать тысяч квартир. Также он основал Nassauische
Heimstätte — организацию, целью которой было гарантировать
доступ к достойному жилью для всех жителей города. Смещен-
ный со своего поста в 1933 году нацистами, Ландманн, в конце
концов, бежал в Нидерланды, где, проведя войну в подполье
у друзей и родственников, умер от недоедания тяжелой зимой
1945 года в возрасте семидесяти шести лет121. В 2015 году франк-
фуртская газета назвала статью о Ландманне «Der vergessene
Oberbuergermeister» («Забытый градоначальник»)122.
Нельзя сказать, что Институт социальных исследований
был безразличен к растущему антисемитизму. В своей инаугура-
ционной речи в свежепостроенном здании на Виктория-Аллее его
первый директор Карл Грюнберг высказал мысль, что Институт
сможет стать альтернативой университетской системе Германии,
служившей академией воспитания «мандаринов», чьей задачей
было поддержание статус-кво. Это были прекрасные слова, но
ни произносивший их Грюнберг, ни его сотрудники, ни бизнес-
мен Герман Вайль, профинансировавший Институт, ни его сын
Феликс, придумавший это, еще не знали всей правды о здании,
в котором происходила эта интеллектуальная революция. За-
казчиками были евреи, а строителем — нацист.
Франц Рёкле начал свою карьеру в 1908 году с построй-
ки довольно красивой франкфуртской синагоги в египетско-
ассирийском стиле, однако уже к 1933 году он был членом
Национал-социалистической партии, оказавшимся в тюрьме
своего родного Лихтенштейна за участие в погроме, получив-
шем название «Дело Роттеров». В 1933 году Фриц и Альфред
Роттеры, известные еврейские театральные антрепренеры из
Берлина, бежали из Германии в Лихтенштейн — отчасти чтобы
ЧАСТЬ II: 1920-е
избежать скандала, связанного с их банкротством. Ведь это сде- 74
лало бы их объектом травли в гитлеровской прессе. Но прежде
всего они спасались от нацистов. Министр пропаганды Йозеф
Геббельс искал поводы для ликвидации того, что он называл
«засиженным евреями развлекательным бизнесом» Берлина.
В Лихтенштейне четверо нацистов, в их числе Рёкле, попытались
похитить братьев Роттер и доставить их обратно в Берлин, где
они с высокой вероятностью могли оказаться за решеткой или
быть убиты. Братья смогли ускользнуть из отеля, но в результате
последовавшей автомобильной погони Альфред Роттер и его
жена Гертруда разбились насмерть, упав со скалы, а Фриц и его
спутница получили серьезные увечья.
Неясно, была ли смерть Альфреда и Гертруды случай-
ной, или со скалы их столкнули Рёкле с сообщниками. Четверо
нацистов получили только короткие тюремные сроки за при-
частность к их смерти: на самом деле Рёкле и его подельники
были освобождены вскоре после появления петиции в семь-
сот подписей за их досрочное освобождение (в этом крошеч-
ном альпийском княжестве проживало множество искрен-
них сторонников нацизма). «Это было политическое убийство,
возможно не единственное, но самое серьезное в маленькой
стране», — писали позже лихтенштейнские историки Норберт
Хаас и Ханс-Й орг Квадерер 123. Если так, то архитектор дома
Франкфуртской школы был убийцей-антисемитом. Как писала
Frankfurter Allgemeine Zeitung: «Сначала он строил для евреев,
а затем убивал их в автокатастрофах»124.
Франкфурт 1924 года не был особо расположен к маркси-
стам. Сегодня город известен так же, как и Манхэттен, не только
из-за своего высотного силуэта, но и потому, что это глобальная
столица бизнеса и финансов, с одной из крупнейших в мире
фондовых бирж и штаб-квартирами Deutsche Bundesbank (Не-
мецкого федерального банка) и Европейского центрального
банка. В 1920-х годах он как раз шел к тому, чтобы стать совре-
менным мегаполисом и центром глобального капитала: его фон-
довая биржа открылась в 1879 году, главный вокзал — в 1888-м,
университет — в 1914-м, а первый аэропорт — в 1926 году. Как
и в Берлине, его население после объединения стремительно
росло: в 1861 году оно насчитывало 71 462 человека125.
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
75 Очевидно, что сегодня, как, наверное, и в 1924 году,
Франкфурт кажется наименее немецким из всех городов, однако
у него имеется свое наследие древности и глубокие символи-
ческие связи с немецкой историей и культурой. На протяжении
столетий он был свободным имперским городом, в котором каж-
дый новый император Священной Римской империи представал
на балконе, выходящем на центральную площадь Ремерберг
(Римская гора), перед началом праздника с жареными быками
и фейерверками126. Хотя эти торжественные церемонии закончи-
лись после того, как Наполеон в 1806 году сокрушил Священную
Римскую империю, после падения корсиканца Франкфурт поднял-
ся опять, став пристанищем для парламента Германского союза,
существовавшего в XIX веке. Он был также местом рождения
Гёте и городом, который избрал своим домом Артур Шопенгауэр,
поскольку считал его более утонченным по сравнению с Бер-
лином: «Здоровый климат, прекрасные окрестности, удобства
больших городов, Музей естественной истории, лучшие театр,
опера и концерты, больше англичан, лучшие кафе, нет плохой
воды… и лучший дантист»127.
Однако в 1920-х годах старый церемониальный Франкфурт
с центром на площади Ремерберг, опоясанной разноцветными фа-
садами домов, которые могли бы выглядеть еще более немецкими
и пряничными только в том случае, если бы Гензель и Гретель вдруг
сошли со страниц сказки и попытались их съесть, стал отходить
на второй план. За силуэтами Альтштадта стали проявляться
очертания иного Франкфурта, города строгих, спрямленных, хо-
лодно функциональных модернистских зданий, демонстрирующих
новые утопические способы жизни и растущую индустриальную
мощь города. Первыми постройками Neues Frankfurt были так
называемые зигзаговые дома на Брухфельдштрассе, придуман-
ные архитектором Эрнстом Маем для бургомистра Ландманна.
Эти до сих пор стоящие трехэтажные террасные дома строились
сразу с общественными игровыми зонами, садами и даже детским
бассейном; архитектура была упрошенной, функционально пря-
молинейной, она развивалась параллельно своей современнице,
эстетике Баухауса Вальтера Гропиуса.
Еще были грандиозные административные здания
производителя красителей «Хехст АГ», построенные Петером
ЧАСТЬ II: 1920-е
Беренсом, архитектором, чьими ассистентами начинали такие 76
титаны модернизма, как Мис ван дер Роэ и Ле Корбюзье. Их от-
крыли летом 1924 года за пару недель до Института социальных
исследований. Чванливый экстерьер в стиле «крепостная кирпич-
ная кладка плюс Баухаус» выглядит достаточно величественно,
но внутри мы встречаем нечто куда более экстраординарное.
Оно символизирует всевозрастающее поклонение Германии, но
не Богу, а своему промышленному мастерству: это похожий на
собор входной зал высотой пять этажей из цветных кирпичей,
отсылающий к процессу окрашивания, подлинный храм бизнеса128.
Но даже такой памятник претенциозности в промыш-
ленной архитектуре, как здания Петера Беренса, меркнет рядом
с самой удивительной из новых построек Франкфурта 1920-х
годов. Возведенная на землях, ранее принадлежавших банкир-
ской семье Ротшильд, штаб-квартира «ИГ Фарбен» на момент
своего открытия в 1930-х годах была крупнейшим офисным зда-
нием Европы и оставалась таковым вплоть до начала 1950-х. По
этажам здания сотрудники компании путешествовали на новом
чуде техники — патерностерах, лифтах непрерывного действия,
состоящих из серии связанных кабинок, постоянно движущихся
подобно бесконечному конвейеру.
За год до открытия громадной исследовательской ла-
боратории «ИГ Фарбен» Вальтер Беньямин написал маленький
провидческий очерк, сделав мишенью своей сатиры химический
конгломерат и кажущийся неостановимым рост немецкого военно-
промышленного комплекса. Очерк под названием «Сюрреализм»
кажется (пусть и непреднамеренно) предчувствием и Холокоста,
и бомб, сброшенных люфтваффе на британские города129. Кажет-
ся, будто культ промышленности и вера немцев в достижения
техники заслонили социалистическую революцию, которой так
страстно желали коммунисты вроде Беньямина. В подобной си-
туации, писал он, остается «пессимизм по всему фронту… Неверие
в литературу, неверие в свободу, неверие в население Европы, но
прежде всего — неверие, неверие и неверие в любое согласие:
классов, народов, индивидов. И неограниченная вера в “ИГ Фар-
бен” и в мирное усовершенствование военной авиации. И что же
теперь, что дальше?»130 Эти горькие, глубоко саркастичные слова
звучат эхом десятилетия спустя: мрачный прогноз Беньямина
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
77 будет по своим масштабам даже значительнее, чем штаб-квартира
«ИГ Фарбен». Условия для революции отсутствуют повсюду,
мрачно заключает он; в падшем мире, где нет места классовой
солидарности, где можно пренебречь общими человеческими
ценностями, убедительным остается только марш технического
прогресса, воплощенный в развитии возможностей промыш-
ленности. Что дальше? Оглядываясь назад, мы можем ответить
на вопрос, заданный Беньямином в 1929 году. Дальше ведущие
деловые круги Франкфурта помогут Гитлеру осуществить геноцид.
В таком городе исследовательскому институту марксист-
ского толка, руководимому по преимуществу евреями и существу-
ющему на еврейские деньги, было бы благоразумно оставаться
в тени. Давид Рязанов, директор московского Института Маркса
и Энгельса, с которым Франкфуртская школа была тесно связана
в 1920-е годы, настаивал на том, что под руководством Грюнберга
Институт должен выглядеть безукоризненно буржуазным, четко
обозначив для примера свою связь с Университетом Франкфурта,
однако внутри себя ему следует сосредоточиться на коллектив-
ных марксистских исследованиях. Таким образом, Институт был
отчасти марксистской кукушкой во франкфуртском капиталисти-
ческом гнезде, а отчасти — монастырем по изучению марксизма.
Это нашло свое отражение в самом здании института:
швейцарский архитектор Саша Ресслер недавно охарактеризовал
его как Festung der Wissenschaft («крепость науки»), чья архитекту-
ра выражает Symbolik des Ruckzügs («символизм отступления»)131.
Здание, открывшееся в 1924 году, представляло собой строгий
куб, с пространством для библиотеки на семьдесят пять тысяч
книг, читальным залом на тридцать шесть мест, четырьмя ком-
натами для семинаров на сто мест и шестнадцатью маленькими
кабинетами для работы. Оно являло собой, как говорит Ресслер,
структуру гомологичных оппозиций между внутренним и внешним,
видимым и невидимым, социологией и социумом.
Франкфуртский критик культуры Зигфрид Кракауэр,
друг и наставник многих сотрудников Института, посетив толь-
ко что открывшееся здание, подумал, что его напоминающие
кельи комнаты для занятий предполагают уход в заточение,
словно изучение марксизма в Германии 1920-х годов требовало
монашеских добродетелей аскетизма, смирения и дисциплины.
ЧАСТЬ II: 1920-е
Словно марксизм был нежной орхидеей, нуждавшейся в защите 78
от ужасно враждебного внешнего окружения. Орхидея сохраня-
ла эту чувствительность на протяжении большей части истории
Франкфуртской школы: к примеру, весь срок ее пребывания
в изгнании в Соединенных Штатах Хоркхаймер, чтобы не пугать
американских спонсоров Института, требовал вымарывать из
исследовательских текстов все слова на буквы «М» (марксизм)
и «Р» (революция). В конце 1950-х годов он отказался публико-
вать содержавший эти слова текст молодого Юргена Хабермаса,
поскольку опасался, что они могут повредить финансированию
института, поставив под угрозу в том числе весьма выгодный
исследовательский контракт с Министерством обороны ФРГ.
Строгий куб, придуманный Рёкле, едва ли был самым
революционным зданием веймарского Франкфурта. Тем не менее
он стал живительным дополнением среди вилл высшего класса на
Виктория-Аллее, обрамлявших этот широкий бульвар. В своем об-
зоре Кракауэр назвал его архитектуру «строгой и невзрачной» 132.
Именно такой она и была. Рёкле построил пятиэтажный блок
в сдержанной стилистике Neue Sachlichkeit133. Neue Sachlichkeit
часто переводят на английский язык как «новая объективность»
или «новая сдержанность», но это не отражает точного смысла
немецкой фразы: Sache может означать вещь, факт, субъект или
объект; sachlich значит фактический, бесстрастный или точный.
Таким образом, Sachlichkeit можно передать как «фактичность».
Эта «новая фактичность» была художественным движением, рас-
цветшим в Веймарской Германии как реакция на очевидные пере-
гибы экспрессионизма. Вместо самовлюбленной романтической
тоски — бизнес; вместо мечтаний — факты; вместо героического
революционного часа — тотально администрируемое общество
двадцать четыре часа в сутки и семь дней в неделю; вместо
истерии à la Ницше — технико-прагматическая чувственность,
соединяющая Макса Вебера с Уильямом Джеймсом. В каком-то
смысле Neue Sachlichkeit была про Германию, начавшую превра-
щаться в Америку134.
Стилистика Neue Sachlichkeit едва ли воплощала в себе
только американский дух: это был немецкий ответ на немецкую
проблему или по меньшей мере на направление в немецкой
эстетике. Будь то минимализм Баухауса у Вальтера Гропиуса
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
79 или намеренная шероховатость ранних пьес Брехта, таких как
«Ваал» или «Барабаны в ночи», это был ответ на явное лицеме-
рие, сибаритство и чрезмерную переоценку субъективного опыта
в искусстве экспрессионистов, а также призыв к порядку после
бойни Первой мировой. Очевидно, что архитектура встречалась
здесь со взглядами Грюнберга на марксизм как на научную
методологию, а не на политическую борьбу; его работа была
достаточно безразлична к теории и скорее основывалась на
твердых фактах135. С самого начала его ключевыми сотрудниками
стали два близких друга, Фридрих Поллок и Макс Хоркхаймер,
вместе с которыми он провозгласил идею, что Институт должен
посвятить себя «познанию и пониманию общественной жизни
в полном объеме». Позже к ним присоединятся изгнанный из
Польши экономист Генрик Гроссман и немецкий историк и си-
нолог Карл Август Виттфогель.
Замысел Института в изложении Грюнберга подразу-
мевал «новый тип организации научной работы», марксистской
в том смысле, что она придерживалась марксизма как научной
методологии. Во время первых нескольких лет существования
Институт Грюнберга был занят изучением истории социализма
и экономической теории, а также сотрудничеством с московским
Институтом Маркса и Энгельса в подготовке первого Marx-Engels
Gesamtausgabe, полного собрания сочинений, известного под
бойким сокращенным именем MEGA. Этот сдержанный, одер-
жимый фактами, даже бюрократический тон Франкфуртской
школы изменится после 1928 года, когда сначала Поллок, а за-
тем Хоркхаймер станут директорами Института, открыв эпоху
спекулятивного неомарксистского теоретизирования, чуждого
Грюнбергу и марксистам старшего поколения вроде Гроссмана;
но в 1920-х годах казалось, что марксистский исследовательский
институт увяз в этосе Neue Sachlichkeit.
Только в 1930-х годах Франкфуртская школа, ведомая
Хоркхаймером, Поллоком и Адорно, презрела дух, выраженный
в архитектуре того здания, в котором она функционировала. Для
людей, которые в общих чертах изобрели критическую теорию
в этом строгом монастырском здании незадолго до того, как
нацисты заставили их покинуть Франкфурт и Германию, обще-
ство и даже мысль становились все более машиноподобными
ЧАСТЬ II: 1920-е
и функциональными при той новой форме капитализма, что 80
возникала тогда в Германии. «Мышление опредмечивается в са-
модеятельно протекающий, автоматический процесс, — писали
Адорно и Хоркхаймер в “Диалектике Просвещения”, — подра-
жающий машине, им самим порождаемой лишь для того, чтобы
она в конечном счете смогла его заменить»136. От колдовских
чар экспрессионизма к тому, что Макс Вебер называл расколдо-
выванием мира — к рационализации всех сфер человеческого
действия (обозначающей для Адорно и Хоркхаймера господство
человечества над природой посредством науки), — и от раскол-
довывания к полному овеществлению: к превращению вещи
в человека и человека в вещь. В конце концов, человечество
становится расходным материалом. Neue Sachlichkeit стала ду-
хом этого времени.
И последнее, что нужно сказать об архитектуре здания:
Ресслер уловил в нем не только дух Neue Sachlichkeit, но и закра-
дывающееся присутствие того героического стиля, что проявит
себя в работах Альберта Шпеера137. Это интригующий момент:
не поместил ли Франц Рёкле на здании Института социальных
исследований тайные знаки Третьего рейха? Его последняя
работа в немецкой архитектуре — построенный в 1940 году на
франкфуртском кладбище памятник бизнесмену и меценату Карлу
Котценбергу со статуей мускулистого сверхчеловека — пред-
ставляет собой несомненный образец фашистского героического
стиля на стероидах. Однако сама идея, что деловой стиль Neue
Sachlichkeit выражал фашистские идеи, не удивительна. Более
того, как мы увидим далее, Франкфуртская школа по мере изуче-
ния нацизма пришла к пониманию, что союз Гитлера с бизнесом
отнюдь не был браком по принуждению — это была полюбовная
связь двух подходивших друг другу партнеров.
Строгая академическая природа этого марксистского
исследовательского института и связанные с его созданием
компромиссы были весьма ядовито высмеяны Гансом Эйслером.
В 1941 году, уже находясь в изгнании в Голливуде, композитор
и поэт-песенник пересказал своему другу Бертольту Брехту
сюжет задуманного им сатирического романа: «Старый богач
(торговец зерном Вайль) умирает, опечаленный существующей
в мире нищетой. В своем завещании он оставляет большую сумму
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
81 денег, чтобы основать институт, изучающий причины этой нищеты.
Одна из которых — он сам»138.
Эйслер не хотел перегружать хороший сюжет фактами.
В действительности Герман Вайль не завещал никаких денег на
основание Института (он умер в 1928 году). Он просто заложил
изначальный фонд целевого финансирования, приносивший
годовой доход в сто двадцать тысяч марок, который впослед-
ствии пополнялся грантами как от него самого, так и из других
источников. Тем самым он обеспечил независимость и финан-
совую стабильность Франкфуртской школы в годы финансового
краха, экономической депрессии и полного опасностей изгнания
на протяжении всей тринадцатилетней истории Третьего рейха
и Холокоста. Человек, сделавший Франкфуртскую школу возмож-
ной, в любом случае был куда более интересным персонажем,
а не той капиталистической марионеткой, которой его пытался
изобразить Эйслер. Герман Вайль был родом из семьи баденских
евреев-коммерсантов139. Последнее десятилетие XIX века он
работал на голландскую зерноторговую компанию в Аргентине,
где в 1898 году вместе с братьями и основал свой собственный
бизнес. Бизнес оказался столь успешным, что, когда десять лет
спустя Вайль вернулся в Германию и обосновался во Франкфурте,
он оказался самым богатым торговцем зерном в мире.
Его сына Феликса, как и многих других еврейских сы-
новей своих деловых отцов, описанных нами в предыдущей
главе, подобные моральные идеалы уже не устраивали. Еще
один еврейский сын, интеллектуал и марксист, восстал против
капиталистических ценностей, принесших материальный успех
его отцу-бизнесмену. И опять он зависел от отцовских денег
в исполнении своего явного предназначения — бичевать пороки
экономической системы, принесшей процветание его отцу, и пре-
даваться теоретическим рассуждениям о ее крахе. Феликс стал,
по собственному самоуничижительному замечанию, «салонным
большевиком», мило общавшимся с теми, кто хотел разрушения
капиталистической системы, давшей состояние его отцу. Феликс
написал диссертацию о практических проблемах претворения
социализма в жизнь, которую позже опубликовал немецкий
теоретик марксизма Карл Корш. В начале 1920-х годов Феликс
попросил у отца денег. Он мог попросить что угодно — яхту,
ЧАСТЬ II: 1920-е
загородное поместье, «Порше». Но вместо этого он попросил 82
Германа профинансировать марксистский междисциплинарный
академический институт. Он хотел, чтобы этот институт был ма-
териально независим, прежде всего от неповоротливой системы
немецких университетов140. Феликс надеялся, что этот марксист-
ский мозговой центр поможет объяснить, почему не добилась
успеха революция в Германии и как, если возможно, она сможет
сделать это в будущем.
Согласие Германа с предложением его сына можно
объяснить двумя вещами: во-первых, он страстно желал оказать
поддержку институциям принявшего его города (ему уже прихо-
дилось делать важные пожертвования Университету Франкфурта);
во-вторых, еврейские отцы его поколения очень часто потакали
амбициям и авантюрам своих сыновей. Тем не менее согласие
его было немного странным: Герман соглашается облегчить
семейную копилку и заплатить за институт, который поможет
теоретически обосновать крушение экономической системы,
сделавшей его богатым. Таким образом, за Франкфуртскую школу
заплатила система, для критики которой она и была создана,
и субсидировавший ее отец-коммерсант воплощал в себе те
ценности, что так стремился ниспровергнуть его сын. И все же:
щедрое финансирование Германа Вайля помогло Франкфуртской
школе обеспечить свою независимость и пережить финансовый
крах, изгнание и Холокост.
Министерство образования предложило назвать ее
Институтом социальных исследований Феликса Вайля, но Вайль
предпочел остаться в тени. Изначальная идея назвать его Institut
für Marxismus (Институт марксизма) показалась чересчур про-
вокационной. Таким образом, он стал известен как Institut für
Sozialforschung (Институт социальных исследований), и Вайль
пригласил Карла Грюнберга стать его первым директором. Грюн-
берг не был первой кандидатурой: изначально Вайль вел пере-
говоры с экономистом и социалистом Куртом Герлахом, но тот
умер в 1922 году от сердечного приступа, будучи в возрасте
тридцати шести лет. Грюнберг был профессором политики и права
в Венском университете, с солидной репутацией историка со-
циализма и рабочего движения, и в основном был известен по
научному журналу Grünbergs Archiv. Темы первых исследований
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
83 были обозначены им так: международные профсоюзы, стачки,
саботаж, революция как движение за улучшение условий оплаты
труда, антисемитизм как социологическая проблема, отношения
между большевизмом и марксизмом, партия и массы, уровень
жизни населения, улучшения в Германии. В своем приветственном
слове он объявил, что институт будет марксистским потому, что
станет следовать марксизму как научной методологии; руковод-
ство институтом будет не коллегиальным, а, как сформулировал
Грюнберг, диктаторским141.
В Институте, при том что он поддерживал тесные связи
со своей родственной организацией в Москве, отсутствовала
какая-либо официальная позиция относительно того, что пред-
ставляет собой Советский Союз: предательство социалистиче-
ских надежд или же, наоборот, их воплощение. Когда, к примеру,
Фридрих Поллок написал «Эксперименты по экономическому
планированию в Советском Союзе в 1917–1927 годах», он был
достаточно осторожен в выражении поддержки советской сис
теме. Его точка зрения скорее была более объективной — по-
нять, как Советский Союз, с низким уровнем технологического
развития, лишенный международной поддержки, боролся за
достижение своих революционных целей и реализацию эконо-
мических проектов.
Таким образом, с момента своего основания Франк-
фуртская школа была пронизана парадоксами. Марксистская,
но не настолько, чтобы сделать марксизм частью своего имени.
Марксистская, но не в той степени, чтобы жить в соответствии
с написанными Марксом в «Тезисах о Фейербахе» словами, став-
шими настолько ключевыми для его творчества, что они высечены
на его могиле на Хайгейтском кладбище в Лондоне: «Философы
лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается
в том, чтобы изменить его». Марксистская, но финансируемая
капиталистом. Марксистская, но вне партийных связей. Она была
связана с Университетом Франкфурта и принимала студентов,
будучи при этом автономной и финансово независимой.
И все же сатирические намеки Эйслера напрямую каса-
лись сути нехороших предчувствий по поводу создания Института
и его дальнейшего предназначения. Брехт, например, считал,
что Франкфуртская школа совершила буржуазную манипуляцию,
ЧАСТЬ II: 1920-е
когда, заняв позицию марксистского института и настаивая при 84
этом, что революция не может больше зависеть от восстания
рабочего класса, отказалась принимать участие в ниспроверже-
нии капитализма. Конечно, бывали исключения: в конце 1920-х
годов ставший ученым уличный революционер Генрик Гроссман
разработал под влиянием Ленина экономическую теорию краха
капитализма, гласившую, что присущие ему кризисы и сопутству-
ющий им подъем пролетарского сознания одинаково необходимы
для приближающейся революции.
Он, однако, был исключением: после того как в конце
1920-х годов Грюнберг уступил директорство Поллоку, а затем
и Хоркхаймеру, во Франкфуртской школе начал брать верх но-
вый, более пессимистичный марксизм. Для него революция уже
не была неизбежной как раз потому, что подъем сознания, ко-
торый Гроссман считал ее необходимой предпосылкой, в новых
современных условиях оказался невозможен. Казалось, что при
Грюнберге Институт стал бюрократическим и нейтральным; при
его преемниках начался теоретически захватывающий период
спекулятивной междисциплинарной работы, чуждой изначальной
институтской философии научного марксизма.
Пока Франкфуртская школа постепенно приходила
к осознанию причин поражения революции в Германии, скеп-
тицизм относительно возможности революции в будущем ей
преодолеть так и не удалось. Хотя Институт получил прозвище
Café Marx, оно едва ли ухватывает аскетический настрой, куда
лучше выраженный его архитектурой: неомарксисты Франк-
фуртской школы были современными монахами, работавшими
в удалении от мира, изменить который не могли, и политики, на
которую не могли повлиять. Специалист по критической теории
Джилиан Роуз позже скажет: «Вместо того чтобы политизировать
науку, они сделали научной политику. Эта перестановка стала
основой их последующих достижений. Раз за разом в истории
Школы обнаруживается одно и то же напряжение: в роли ин-
ститута она лишь заново утверждала и усиливала те же аспекты
немецкой жизни, которые критиковала и стремилась изме-
нить. Точно так же она лишь утверждала и заново усиливала те
аспекты интеллектуального универсума, которые критиковала
и стремилась изменить»142. Если Роуз права, то в таком случае
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
85 Франкфуртская школа — это не столько марксистский инсти-
тут, сколько организованное лицемерие, консервативная овца
в шкуре радикального волка.
Люди, уничижительно прозванные Брехтом «франк-
фуртуристами», сторонились всякого партийного участия и ни-
когда не марали руки политической борьбой (Гроссман был, как
сказал бы Брехт, исключением, подтверждающим правило); это
были люди с непыльной работой, процветавшие в американской
ссылке. По крайней мере, именно такую историю рассказывали
друг другу в Калифорнии Эйслер и Брехт, пробовавшие тогда
свои силы в сатире.
p’ = s/c + v.
4 Н Е М Н О ГО
ДР УГОГО
«От прочих больших городов Неаполь отличается тем, — писали
в 1925 году Вальтер Беньямин и его возлюбленная, латышская
большевичка Ася Лацис, в совместном очерке о городе, — что
у него есть нечто общее с африканским краалем: каждое частное
отношение либо действие пронизаны потоками коммунальной
жизни. Существование, это самое приватное из действий для
жителя Северной Европы, здесь, как в краале, становится кол-
лективным делом»169.
Выпущенная в 1913 году лексикографом Чарльзом Петт-
маном книга «Африканеризмы: толковый словарь южноафрикан-
ских разговорных слов и фраз, названий мест и других имен» опре-
деляет «крааль» так: «1) загон для скота; 2) деревня у готтентотов;
3) любая туземная деревня либо скопление хижин. Слово было,
вероятно, введено голландцами и сначала использовалось для
презрительного обозначения владений и деревень у готтентотов
и кафров»170. Но если голландские колонисты использовали сло-
во «крааль», чтобы подчеркнуть, что африканцы живут как скот,
то Беньямин и Лацис использовали его для выражения своего
восхищения жизнью неаполитанцев. Особенно их восхищало,
что жизнь этого южноевропейского города можно использовать,
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
107 чтобы критиковать образ жизни североевропейцев, ведь влияние
капитализма заставляет их проводить все более жесткую границу
между публичными и приватными мирами.
Конечно, давно существует пословица, что дом англича-
нина — его крепость. Более яркий симптом наблюдаемой авторами
очерка растущей тенденции — роскошные дома родителей Бенья-
мина в социально стерильной западной части города, исключавшие
бедноту столь успешно, что их сын толком даже не подозревал о ее
существовании. В «Пассажах» Беньямин говорит, что подобные
ревностно охраняемые приватные зоны впервые возникли во вре-
мена правления буржуазного французского короля Луи-Филиппа
в 1830-х – 1840-х годах. Результатом, по его мысли, было все более
нарастающее разделение между приватными и публичными про-
странствами, где предназначение первых состояло в том, чтобы
служить для буржуа прибежищем от деловых и общественных забот,
поддерживающим его иллюзии. «Отсюда, — пишет Беньямин, — фан-
тасмагории интерьера. Для приватье это вселенная. Он собирает
в нем то, что удалено в пространстве и времени. Его салон — ложа
во всемирном театре»171. Беньямин писал эти пророческие слова
задолго до телевидения и интернета — прежде чем собирание
того, что удалено в пространстве и времени, в стенах домашнего
интерьера стало технологически изощренным занятием и прежде
чем фантасмагории интерьера сделали нас социально атомизиро-
ванными зрителями — вечными зеваками в «обществе спектакля»,
как его назвал французский мыслитель-ситуационист Ги Дебор.
Города, вдохновлявшие Беньямина во время его путе-
шествий по Европе 1920-х годов, были не такими. В Неаполе,
Марселе и особенно в Москве он находил захватывающие пере-
плетения частной и общественной жизни, а возможности выхода
за рамки классовых ограничений казались ему безграничными.
Каждый из этих городов предлагал ему свои способы излечения
общих расстройств современной жизни и частных издержек
воспитания. Его соотечественник, социолог Макс Вебер, писал
о железной клетке капитализма, внутри которой люди подчинены
эффективности, калькуляции и контролю. Города были частью
этой системы контроля, удерживавшей бедных и богатых на по-
ложенных им местах. Города же, вызывавшие интерес Беньямина,
являли собой их полную противоположность.
ЧАСТЬ II: 1920-е
Он написал о них серию очерков, зачастую настолько 108
эротически заряженных, что возникает впечатление, будто при-
вилегированный житель Северной Европы пережил близость со
своим чувственным Другим. Беньямин толкался в переполненном
московском трамвае, смаковал зажигательный неаполитанский
язык жестов, исследовал захватывающую изнанку Марселя —
города, жившего тогда в соответствии со своим яростно оспа-
риваемым статусом самого порочного порта в мире.
В 1925 году Беньямин покидает Берлин и становящуюся
все заметнее враждебной Германию — страну пробуждающегося
антисемитизма и все более отдаляющейся перспективы социа-
листической революции. Восприятие Беньямином Германии как
недружелюбного места усиливалось профессиональными неуда-
чами. Надежды на академическую карьеру оказались разбиты
в пух и прах после того, как Франкфуртский университет отверг
его хабилитационную диссертацию «Происхождение немецкой
барочной драмы», отказавшись подтвердить квалификацию на
право преподавания. В результате Беньямин мог полагаться
только на доходы от литературной поденщины и нерегулярные
заказы Института социальных исследований; смерть его отца
Эмиля в 1926 году еще более усугубила финансовую ситуацию.
Италия для Беньямина, как и вообще для немцев, начи-
ная с Гёте, была противоядием, развлечением и местом любовного
обновления. Так случилось и на этот раз, когда Беньямин прибыл
в Неаполь с актрисой Лацис, оставив в Германии свою жену Дору
и семилетнего сына Штефана. Наиболее превозносимое им вме-
сте с Лацис качество Неаполя получило название «пористость».
Этот термин в 1920-е годы оказался центральным для Беньямина
и Франкфуртской школы. Беньямин и Лацис определяли пористость
как растворение структурных и иерархических делений. Вместо
наблюдаемого ими в Северной Европе домашнего пространства,
обнесенного по кругу забором для защиты от надоедливого мира,
в Неаполе выяснилось, что частная жизнь может быть «рассеяна»
и «перемешана». «Подобно тому, — писали они, — как жилище возни-
кает на улице, с креслами, кухонной плитой и алтарем, так и улица,
только значительно более громко, перемещается обратно в жилище».
Единственные цивилизованные, частные и находящие-
ся в порядке дома в Неаполе, писали они, это шикарные отели
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
109 и огромные склады; во всех прочих случаях неаполитанцы демон-
стрировали образ городской жизни, задавленный бедностью и со-
вершенно чуждый берлинскому воспитанию Беньямина. «Нужда
привела к расширению границ, выражающему самую блестящую
свободу духа». Дети, описывает он свой шок североевропейца,
все время на ногах. «Затем в полдень они ложатся спать за при-
лавком магазина или на лестнице. Поэтому тот сон, что мужчины
и женщины ловят по тенистым углам, это не защищенный север-
ный сон. Здесь также повсюду взаимопроникновение дня и ночи,
шума и покоя, внешнего света и внутренней тьмы, улицы и дома».
Конечно, все это можно отвергнуть как привилегированный туризм
в нищету. Однако важно в этом их совместном с Лацис очерке то, что
в Неаполе они видят жизнь, ставшую коммунальной, пространство-
время, вывернутое наизнанку, а также немыслимость внутреннего.
Неаполь был для Беньямина не просто городом, а католическим
карнавалом, реализацией утопических мечтаний и модернистским
произведением искусства.
Вместо железной клетки Беньямин обнаружил в Неаполе
мир либидозных потоков. Вот они с Лацис в приступе антропо-
логического вуайеризма наблюдают за языком жестов. «Никому
извне беседа не доступна, — пишут они. — Уши, нос, глаза, грудь
и плечи — это все сигнальные пункты, приводимые в действие
пальцами. Вся эта совокупность повторяется в своем изощренно
специализированном эротизме. Вспомогательные жесты и нетер-
пеливые прикосновения привлекают внимание постороннего».
Трудно сказать по этому отрывку, что происходит с Беньямином:
показывают ли ему дорогу или просто пристают. В любом случае,
все выглядит так, как будто ему это нравится.
Тем летом 1925 года к Беньямину и Лацис присоедини-
лись другие немецкие критики и философы, в их числе Зигфрид
Кракауэр, а также композитор, музыкальный критик и начинаю-
щий философ Теодор Адорно. Ему был всего двадцать один год,
и он отдыхал от занятий в Вене у композитора Альбана Берга.
Все были возбуждены не только от города, но и от его окрест-
ностей — от идиллии Капри, от походов на Везувий и, если идти
дальше вдоль берега, от скал Позитано. Мартин Миттельмайер
в книге «Адорно в Неаполе» предположил, что Неаполь стал
школой для франкфуртцев, что наиболее захватывающие идеи,
ЧАСТЬ II: 1920-е
выдвинутые ими, обрели здесь свое вдохновение, что они, по- 110
добно Гёте, были обольщены «землею, где цветет лимон». Если во
Франкфурте происходило окостенение марксизма, то в Неаполе
в него, наоборот, ворвалась жизнь172.
В период между 1924 и 1926 годом Везувий был открыт
для публики. Именно к этому вулкану Миттельмайер возводит раз-
личение хтонической силы Бетховена и шубертовских разорванных
ландшафтов, которое Адорно проводит в своем очерке 1928 года
о Шуберте. Также Миттельмайер полагает, что у регулярно возника-
ющего в текстах Адорно образа пустых пространств, или Hohlraume,
есть буквальный предшественник: он обнаружил его на скалах
Позитано. Швейцарский футурист Жильбер Клавель провел там
большую часть 1920-х годов, взрывая динамитом огромные поло-
сти в скалах. «Всякий раз, когда я делаю дырки в скалах, — писал
в 1923 году Клавель, — меня охватывает чувство, что я овладеваю
скоплениями энергии, сжатыми пространствами, в которых затем
могло бы взорваться нечто духовное»173. Миттельмайер полагает,
что, когда Адорно рассказывает о Бетховене, взрывающем пустоты
(Hohlstellen) в буржуазной музыке, у этой фигуры есть буквальный
прообраз, встреченный им на скалах Позитано.
Возможно, именно в Позитано Адорно научился фило-
софствованию. Ницше философствовал молотом, который Адорно
модернизировал до динамита. Будучи деконструктивистом еще до
того, как было придумано само это слово, Адорно начал свою пи-
сательскую карьеру с разгромной музыкальной критики и на самом
деле никогда не переставал пробивать дыры в долго выстраиваемых
интеллектуальных сооружениях других мыслителей. К примеру,
в «Негативной диалектике», наивысшей точке своей зрелой мысли,
Адорно взорвал гегелевскую философию истории. Движение истории
у Гегеля напоминает формирование скальной породы, это медленный
процесс становления. Также это история со счастливым концом;
более того, это искупительный нарратив, в котором все имеет смысл
и свое место в истории: даже тупики эволюции и человеческие жиз-
ни, павшие на пути неумолимого марша истории к абсолюту. Когда
Гегель объявляет, что «все действительное разумно», он имеет в виду
именно это. Когда он пишет, что существует «тождество тождества
и нетождества», то это значит, что все происходящее должно каким-
то образом помогать работе абсолюта.
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
111 Гераклит изображал мир в виде потока, видя истину су-
ществования в изменениях. Однако под взглядом Гегеля мировой
поток Гераклита превращался в нечто более понятное — словно
вместо магмы Везувия он становился обрывом скалы в Позитано.
История стала парадоксом: законы, объясняющие ее, в процессе
становления превращались в камень. Адорно, делая то же, что
и Бетховен с буржуазной музыкой, дробил гегельянское целое
на части. Он объявил, что существует «нетождество тождества
и нетождества», имея в виду, что существование не полно, что на
том месте, где должно быть целое, зияет дыра, что история — это
не просто разворачивание некой предопределенной ноуменальной
области, и существование поэтому «онтологически не завершено»174.
Демонтажу западной философии, предпринятому Адор-
но, предшествовали его тексты 1920-х годов о музыке. «Его рас-
суждения были полны меланхоличных аллюзий, указывающих
на распад всех традиционных ценностей», — писал композитор
Эрнст Кшенек, встречавшийся с молодым критиком и начина-
ющим композитором Адорно в 1924 году на репетициях своей
комической оперы «Der Ursprung über den Schatten» («Прыжок
через тень»). «“Распадающаяся субстанция” была одной из его
любимых фраз, и он так часто ее использовал, что она стала
предметом шуток»175.
Кто-то считал, что в модерне и в модернистском искусстве
речь идет о прогрессе; Адорно же полагал, что о распаде. В 1920-х
годах старые ценности и эстетика распадались: разработка Шён-
бергом двенадцатитоновой музыки, абстракция в живописи, дада
изм, все новые формы художественного выражения подорвали их.
Становится понятно, почему их так ненавидели нацисты, стремив-
шиеся к восстановлению ценностей домодернистского искусства.
В своей борьбе за культуру Франкфуртская школа находилась на
стороне модернистов. Адорно в очерке 1928 года «О двенадца-
титоновой технике» анализирует атональную систему Шёнберга,
представляя историю музыки как процесс распада. Фуга и соната
перестали быть неприкосновенными музыкальными ориентирами.
Затем распад постиг и тональность вместе с ее гармоническими
структурами и кадансами. Использование Стравинским и Онегге-
ром музыкальных форм и техник в неоклассических тональностях
являлось, по мысли Адорно, реакционным.
ЧАСТЬ II: 1920-е
При этом больше всего от музыкального философство- 112
вания Адорно пострадало представление о музыке как о ней-
тральном естественном явлении, не затронутом историческими
изменениями; как раз наоборот, утверждал Адорно, музыка
формировалась диалектикой исторического процесса. По этой
причине не могло быть никакого универсально значимого ме-
тода композиции. Здесь его критика била не только по буржуа,
который не любил атональной музыки и требовал мелодий, и не
только по композиторам-неоклассицистам, но также и по Кшенеку,
утверждавшему, что атональная музыка первична.
Если деструктивный импульс, открытый Адорно во вре-
мя его неаполитанских каникул в 1920-х годах, вдохновил его
последующие работы, то зарубежные странствия Беньямина
в это же время наполняли его тексты энтузиазмом. Спустя два
года после посещения Неаполя Беньямин приехал в Москву, где
Лацис, великая и несчастная любовь всей его жизни, лечилась
в санатории после нервного срыва. Его точно так же поразил
город, который, подобно Неаполю, расстался с разделением
жизни на публичную и приватную сферы, погрузившись в ком-
мунистический социальный эксперимент. Пока Хоркхаймер, как
мы успели увидеть в предыдущей главе, оплакивал в 1927 году
бессилие немецкого пролетариата, у Беньямина в том же году
перехватывало дыхание от энтузиазма по поводу советского
эксперимента. «Каждая мысль, каждый день и каждая жизнь
существуют здесь словно на лабораторном столе», — писал он176.
Поездка на городском трамвае была для Беньямина миниатюрным
выражением полного взаимопроникновения технологического
и первобытного образов жизни. Иностранец наслаждается веж-
ливостью внутри толчеи: «Упорная толкотня, напирание, ответные
толчки при проникновении в чаще всего уже битком набитый
вагон происходят молча и совершенно добродушно (я ни разу
не слышал при этом ругательства)». Сани, еще одна форма мо-
сковского общественного транспорта, поражают Беньямина
даже еще сильнее, поскольку аннулируют социальные различия.
«Если европеец при быстрой поездке наслаждается
превосходством, господством над толпой, то москвич в малень-
ких санях смешивается с окружающими его людьми и вещами.
Если же он везет с собой ящичек, ребенка или корзину — во
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
113 всех этих случаях сани являются самым дешевым транспортным
средством, — то он поистине втиснут в уличную жизнь. Не взгляд
сверху: нежное, быстрое скольжение взгляда по камням, людям
и лошадям. Чувствуешь себя словно ребенок, скачущий на стуль-
чике по квартире». Здесь Беньямин пронзительно и совершенно
случайно соединяет поездку в санях с утраченной невинностью
своей юности, находя в большевистском эксперименте толчок
для своих прустовских грез.
Очерк заряжен азартом, чувственным возбуждением
и политизированностью. Улицы советской столицы были про-
странством новых возможностей: старые традиции отбрасывались
либо переосмыслялись, новые только изобретались. Это было
в ту короткую эпоху, когда Советский Союз еще не превратился
в монструозную сталинскую тиранию с ГУЛАГом и показательными
процессами; когда авангардное искусство, такое, как, например,
опера Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда», еще не стало
предметом разоблачения в официальном рупоре Коммунисти-
ческой партии — газете «Правда». В 1936 году редакционная
статья под заголовком «Сумбур вместо музыки» объявила, что
опера «щекочет извращенные вкусы буржуазной аудитории
своей дергающейся, крикливой, неврастенической музыкой»177.
Надежда Беньямина на модернистское искусство — в частности,
на кино, визуальные искусства и литературные эксперименты,
вроде тех, какими он занимался в 1920-х годах, — заключалась
в том, что оно сможет стать частью революции, освобождающей
сознание угнетенных.
Беньямин был на редкость возбудимым человеком.
В 1921 году во время поездки в Мюнхен он приобрел аква-
рель Клее «Angelus Novus» за тысячу марок. Его друг Шарлотта
Вольф вспоминала, что этот «неловкий и замкнутый человек»
«реагировал так, словно ему дали что-то чудесное»178. Нечто
похожее произошло и в 1927 году в Москве. Советский Союз
был культурным экспериментом, вдохновлявшим его не меньше
картин Кандинского, Клее и прочего модернистского искусства,
прославленного им в текстах, написанных в годы Веймара, —
романов Пруста, эпического театра Брехта, авангардного кино,
сюрреализма и фотографии. Однако новым фронтом политической
борьбы стало не только то, о чем он писал, но и то, как он писал.
ЧАСТЬ II: 1920-е
В 1920-х годах главным политическим действием Бенья- 114
мина стала сама манера его письма. Он предпочитал «некрупные
формы» «претенциозному, универсальному жесту книги» и такие
очерки, вроде написанного им о Москве, которые производят
революцию в письме, подрывают буржуазные нормы, являя собой
модернистский шок новизны. Он пишет выразительно, плотно, ко-
ротко, порядок повествования отброшен в пользу повторяющихся
вариаций писательского ритма, формирующего производящие
смысл констелляции. Его письмо напоминает джаз, оно носит
подрывной характер: как раз в своем очерке о Москве Беньямин
замечает, что танцевать под джаз запрещено (власти видели в нем
западное упадничество). Поэтому, пишет он, «словно пеструю,
ядовитую рептилию его держат, так сказать, за стеклом». Тексты
Беньямина в это время тоже напоминают змею, они движутся
непредсказуемо, мечутся сквозь лабиринты, неустанно подрывая
установленный литературный порядок.
«Беньямин, — его биографы пишут о нем как об игроке, —
использовал все шансы, от первого до последнего, как в темах,
к которым ему приходилось обращаться, так и в форме и стиле сво-
его письма»179. Наилучший пример этого — «Улица с односторонним
движением», написанная им в 1928 году коллекция афоризмов, фило-
софских фрагментов и раздумий о современной жизни; эта книга —
скопление резких перемен кадра, монтаж, близкий тому, что Дзига
Вертов делал в советском кино, веймарская художница-дадаистка
Ханна Хех — своими ножницами, а обожаемые Беньямином фран-
цузские сюрреалисты — из обрезков бумаги, кусков разрисованного
холста, газет, билетов, обломков, окурков и пуговиц (создавая мон-
тажи из случайных предметов). Его тексты выглядели упадочными,
странными, пугающими и для нацистов, и для советских идеологов.
Самим своим строением они проповедовали художественное и ли-
тературное видение, чуждое тому, что пропагандировал Дьердь
Лукач в своих критических элегиях реалистическому роману. Од-
нако при всей их модернистской гениальности его лучшие работы
1920-х годов не могли дать ему постоянной работы в университете.
Наоборот, и в «Улице с односторонним движением», и в своих на-
меренно фрагментированных портретах городов, воспламенявших
его воображение, он сознательно избегает пригодных для академии
форматов. Свою критическую технику он применяет к явлениям,
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
115 которые обычные профессора едва ли сочли бы достойными вни-
мания, — к фантасмагории современной городской жизни, в том
числе к такой подозрительной новой вещи, как кино180.
То, чему Беньямин положил начало в Германии 1920-х, —
стилю письма, заимствовавшему свою форму у лучших жур-
налистских виньеток (придуманных, в частности, Зигфридом
Кракауэром, другом и наставником Беньямина и Адорно), а свои
техники — у авангардного кино, фотографии и искусства, —
оказалось одной из самых устойчивых литературных форм для
появившихся позднее европейских интеллектуалов (например,
в «Мифологиях» Ролана Барта или в «Постмодернист всегда
звонит дважды» Гилберта Адэра).
Несмотря на всю его любовь к модерну, едва ли можно
говорить о некритическом принятии увиденного Беньямином
в Москве. Он был очарован, но ощущал беспокойство по поводу
того, куда может привести этот эксперимент. «Большевизм ликви-
дировал частную жизнь», — пишет он. Но если в Неаполе он этой
ликвидацией наслаждался, то в Москве ее побудительный мотив
беспокоил его: «Администрация, политическая жизнь, пресса
настолько всемогущи, что для интересов, с ними не связанных,
просто нет времени». Он переживает по поводу влияния этого
нарождающегося тоталитарного общества на интеллектуальную
жизнь. «Как выглядит литератор в стране, где его заказчиком
является пролетариат?» — спрашивает он. Как для свободных
авторов вроде Беньямина, так и для ученых из Франкфурта, ра-
ботавших в строгом Институте социальных исследований, этот
вопрос был весьма животрепещущим. Беньямин полагал, что
интеллектуалы обоих типов живут во времени, взятом взаймы:
«Потому что рано или поздно вместе со средним сословием, ис-
чезающим в жерновах капитала и труда, исчезнет и “свободный”
писатель. В России этот процесс завершен: интеллигент здесь
прежде всего функционер, работающий в цензурном, юридиче-
ском или финансовом управлении, где ему не дают пропасть, он
причастен труду, а в России это значит — власти. Он представи-
тель господствующего класса».
Беньямина беспокоит, что все любимое им великое
модернистское искусство не пригодится революции и его соз-
датели либо окажутся в ГУЛАГе, либо превратятся в сонных
ЧАСТЬ II: 1920-е
функционеров: «Конструктивисты, супрематисты, абстракцио- 116
нисты, поставившие в период военного коммунизма свое искус-
ство на службу революции, давно отстранены от дел. Сегодня
от художников требуют лишь банальной ясности». Здесь почти
слышен его трепет, ему словно кажется, будто он стал персонажем
кошмарных бюрократических фантазий своего любимого Кафки:
свободный писатель рискует превратиться в Йозефа К. и, если
«ему не дают пропасть» (леденящая душу фраза), в функционера
нового правящего класса. Банальная ясность? Правительствен-
ный функционер? Член господствующего класса? Беньямин
больше никогда не вернется в Москву.
* Пригороды (франц.).
5 TO THE NEXT
WHISKEY BAR
В 1930-х годах Адорно написал маленькую рецензию на новую оперу215.
Нацисты поставили на эту оперу клеймо «еврейско-большевистской
угрозы» и потребовали ее полного запрета. И действительно, к концу
десятилетия это требование было удовлетворено: все публичные
представления были запрещены, и к 1938 году существование оперы
свелось к статусу призрачного экспоната на выставке дегенератив-
ной музыки. Это был «Расцвет и падение города Махагони» Брехта
и Вайля. Премьера в Neues Theater в Лейпциге 4 марта 1930 года была
отмечена демонстрацией нацистских коричневых рубашек на улице,
драками между зрителями и столь сильным шумом в третьем акте,
что дирижер едва слышал музыкантов216. Адорно, в свою очередь,
был очень заинтригован этой работой. «Как в романах Кафки, —
писал он, — мир среднего бюргерства предстает абсурдным… [так
и в Махагони] действующая система с ее строем, правом и нравами
рассматривается как анархия; мы сами находимся в Махагони, где
разрешено все, кроме одного: не иметь денег»217.
В этих отношениях «Махагони» не могла не быть актуальной:
опера была поставлена в Лейпциге в то время, когда Германия нахо-
дилась на краю анархии и когда Веймарская республика совершила
самое тяжкое из своих капиталистических преступлений — осталась
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
135 без денег. Годом ранее, в пятницу 29 октября рухнули финансовые
рынки в Нью-Йорке, спровоцировав глобальный экономический
обвал, сильнее всего ощущавшийся в Германии. Составленный вес-
ной 1929 года под руководством американцев план Юнга, который
должен был помочь Германии выплатить сто двенадцать миллиардов
золотых марок в течение пятидесяти девяти лет, казалось, давал спа-
сительную надежду экономике, и без того страдавшей от карательных
репараций за Первую мировую войну, наложенных победившими
союзниками. Однако после краха Уолл-стрит следующей осенью план
был выброшен в мусорную корзину, и американские банки начали
выставлять требования об оплате и отменять кредиты. Германия
стала экономическим банкротом и, свалившись в политический хаос,
управлялась чрезвычайными президентскими указами, поскольку
враждующие партии не могли сформировать правящую коалицию.
Кажется, лишь одна группа смогла воспользоваться кри-
зисом капитализма: Национал-социалистическая партия, увеличив-
шая количество мест в рейхстаге с двенадцати до двухсот семи на
всеобщих выборах в сентябре 1930 года. Две ведущие левые пар-
тии — социал-демократы из СДПГ и коммунисты из КПГ — не могли
сформировать альянса, чтобы противостоять поднимающимся на-
цистам. Для будущего Германии это будет иметь катастрофические
последствия. В статье «Бессилие немецкого рабочего класса», опу-
бликованной в 1934 году, Хоркхаймер утверждал, что раскол между
двумя рабочими партиями усугубился потому, что квалифицированные
трудоустроенные рабочие голосовали за СДПГ, а безработные — за
КПГ. Казалось, что раскол пролетариата опровергает мысли Маркса
по поводу его растущего единства.
Успешная пролетарская революция в Германии была еще
менее вероятна, чем в 1919 году: рабочих и нижние слои средне-
го класса все более притягивала обещанная Адольфом Гитлером
диктатура в качестве альтернативы слабому демократическому
правительству. В 1929 году Хоркхаймер и Фромм запустили проект
эмпирического изучения сознательного и бессознательного отно-
шения рабочего класса Германии к авторитарным фигурам. Хотя это
психоаналитически сконструированное исследование так никогда
и не было закончено, вывод его состоял в том, что немецкий рабочий
класс бессознательно жаждет господства над собой218. Рабочие были
готовы, но не к социалистической революции, а к Третьему рейху.
ЧАСТЬ III: 1930-е
И вот в этой ситуации Брехт и Вайль ставят свою оперу, 136
помещая место действия в вымышленный город на американском
Западе, представленном в виде современных Содома и Гоморры,
разрушенных своим поклонением, взяткам и обману, виски и дол-
ларам. Америка и то, что она обозначала в качестве творческого
символа, завораживала многих деятелей искусств эпохи Веймара;
Адорно и сам, опираясь на повесть Марка Твена «Приключения Тома
Сойера», написал в начале 1930-х годов незаконченную оперу под
названием «Сокровища индейца Джо».
«Махагони» начинается с появления трех беглых аферистов.
После того как ломается их повозка, они решают основать Махаго-
ни — город удовольствий, проституции, азартных игр и виски. Одна
из его основательниц, мадам Леокадия Бегбик, излагает городскую
бизнес-модель:
Люди повсюду должны трудиться и печалиться,
И только здесь — это веселье!
Ибо глубочайшее стремление человека —
Не страдать и делать то, что приятно.
Забудьте идеи Маркса и Лоуренса о самоопределении через про-
изводительный труд; забудьте о страданиях с девяти до пяти; да
и забудьте, на самом деле, о производстве. Вместо этого наслаждай-
тесь радостями потребления. Махагони — это не столько «я мыслю,
следовательно, существую» и еще менее «я работаю, следовательно,
существую», но скорее «я потребляю, следовательно, существую».
Среди очутившихся в городе простачков оказывается лесоруб
Джимми, уверенный в том, что может делать там все, что хочет, —
ходить к проституткам, устраивать пьяные загулы, играть в азартные
игры. После того как он теряет все свои деньги, неудачно поставив
на боксерский матч, и не может оплатить счет в баре, его аресто-
вывают и приговаривают к смерти на электрическом стуле. Быть
без гроша — новый опыт, осваиваемый людьми от Оклахомы до
Ольденбурга во времена Великой депрессии, наступившей вслед за
крахом Уолл-стрит, — неприемлемо. Махагони погружается в хаос,
по всему городу шествует демонстрация с трупом Джимми и лозун-
гами, выражающими противоречивые требования: «За естественный
общественный порядок», «За естественный общественный бес-
порядок», «За несправедливое распределение земных благ», «За
справедливое распределение земных благ». Брехт надеялся, что эта
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
137 картина анархии поможет ускорить наступление социалистической
революции. Его надежды были разрушены в течение двух лет, по
крайней мере в случае с Германией. Там, наоборот, подобно виталь-
ным героям его драм 1920-х годов вроде «Ваала», появится сильный
человек — бессознательная мечта немецких рабочих, авторитарная
фигура с неистовым темпераментом вагнеровского Зигфрида и те-
лом Чарли Чаплина, и разрешит противоречия немецкого общества.
На премьере в Лейпциге, после того как четвертая стена
в брехтовском театре не в последний раз рухнула, драма переме-
стилась со сцены в зрительный зал. Пока коричневорубашечники
бодались со своими оппонентами в Neues Theater, по сцене шла
похоронная процессия и хор пел: «Ничто не поможет мертвецу!»
Наконец, прозвучали последние зловещие слова оперы: «Ничто
не поможет живому». Как и Веймарская республика (мы понимаем
это, оглядываясь назад), Махагони был обречен.
«Город Махагони — изображение социального мира, в ко-
тором мы живем, нарисованного как бы с птичьего полета реально
освобожденного общества», — писал Адорно. «В Махагони не изобра-
жается бесклассовое общество как позитивное противопоставление
унизительному настоящему. Оно едва мерцает, подчас столь смутно,
как одна проекция на киноленте, перекрытая другой».
Эта опера важна для истории критической теории, посколь-
ку изобразила мир таким, каким его видела Франкфуртская школа,
в высоком разрешении, поместив ад настоящего в самый центр
своего внимания. Угроза насилия (по большей части невысказанная),
лежащая в основе капиталистического общества, присутствует в «Ма-
хагони» повсюду. Каждый может быть куплен и продан, проституция
воплощает модель человеческих отношений, «а любовь», как едко за-
мечает Адорно, «возникает только из дымящихся руин мальчишеских
фантазий сексуального характера». Очень трудно читать рецензию
Адорно, не думая при этом о том, что и сегодня мы все еще проживаем
в Махагони, только уже не в городе, а в глобальной экономике, где
за деньги можно получить — и в действительности получается —
все. «Анархия товарного производства, показанная марксистским
анализом, предстает проецированной как анархия потребления,
сокращенной до ужаса, который не мог показать экономический
анализ», — добавляет он. Это изменение фокуса с производства
на потребление оказалось центральным для той реконфигурации
ЧАСТЬ III: 1930-е
марксистской теории, что была предпринята Франкфуртской школой 138
под нужды новой эпохи монополистического капитализма. Прожи-
гатели жизни в Махагони привязаны к Иксионову колесу, влекущему
желание за желанием в разлагающем, невротическом повторении,
эхом отражающемся в словах Брехта:
Ну, покажи нам путь
В следующий виски-бар.
О, не спрашивай почему,
О, не спрашивай почему...
Мы должны найти
Следующий виски-бар.
Если мы не найдем
Следующий виски-бар,
Я говорю тебе: мы должны умереть,
Я говорю тебе: мы должны умереть...
Я говорю тебе,
Я говорю тебе,
Я говорю тебе: мы должны умереть.
Каждый товар может служить заменой любого другого — виски,
доллары, молоденькие девушки — воплощение логики принципа
обмена у Маркса.
В тот же год, когда состоялась премьера «Махагони», Сэ-
мюель Беккет опубликовал очерк о Прусте, где писал: «Привыч-
ка — баллаcт, приковывающий собаку к ее блевотине»219. Как будто
в 1930 году и Брехт, и Беккет вдруг поняли, как неправ был Руссо:
не в том дело, что человек рожден свободным, но повсюду он в цепях,
как провозгласил философ в «Общественном договоре», а в том, что
человек рождается в цепях, остается в цепях и в них он повсюду.
Адорно считал «Махагони» примером того, каким должно
быть модернистское искусство. Оно должно не заигрывать с ка-
питализмом, а нападать на него. Брехт, несомненно, задумывал
это произведение как нападение. «Она… обладает… и социально-
преобразующей функцией», — писал он в примечаниях к первой
постановке. «Она подвергает дискуссии именно кулинаризм». Под
«кулинаризмом» он подразумевал, что обычная опера того времени
удовлетворяет пресыщенные вкусы буржуазии развлечениями, погру-
жающими ее в наркотический сон. «Обычным посетителям оперных
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
139 театров, — писал Брехт, — опера дорога именно своей традицион-
ностью»220. Описывая этот голод по прошлым музыкальным формам
как бегство от современного, рационализированного, администри-
рованного, негероического, функционального настоящего, Брехт
и Адорно пели по одним и тем же нотам. В своих музыковедческих
статьях 1930-х годов, написанных для журнала Института, Адорно
атаковал классическую музыкальную аудиторию, ищущую музыку,
которая заставила бы эту аудиторию забыть об условиях ее дей-
ствительного существования в обществе и предложила фальшивое
примирение между ее собственностью и культурным бэкграундом.
Как утверждал Адорно в своей хабилитационной диссертации
«Кьеркегор: конструкция эстетического», написанной в начале 1930-х
годов, погоня за подобной внутренней духовностью — это химера,
впрочем вполне понятная в качестве распространенной в среде
богатых и привилегированных реакции на невыносимый мир Neue
Sachlichkeit — мир машин и людей-функций.
В написанной Т.С. Элиотом в 1915 году поэме «Портрет
дамы» леди, чью ложную духовность стремится разоблачить черствый
рассказчик, заявляет, что единение с артистической душой времен
XIX века должно происходить в гостиной, а не в концертном зале,
настолько хрупок и ценен этот товар221. Посетители концертов клас-
сической музыки, говорит Адорно, ищут эту «душу» в концерном зале,
особенно в фигуре дирижера, чьи властные жесты воспринимаются
как проявление этой души, но в действительности, из-за с отсутствия
в них подлинной спонтанности, выступают эквивалентом авторитар-
ного диктатора. Для Адорно дирижер на сцене в начале 1930-х годов
как будто служит прототипом фюрера на съезде в Нюрнберге в том
же десятилетии, только позже.
Маркузе, также размышлявший о великой душе культуры
XX столетия в своем эссе «Аффирмативный характер культуры»,
провел различие между универсальным человеком эпохи Воз-
рождения, искавшим счастья в мирских деяниях, стремясь к власти
и чувственности, и спиритуализированной личностью буржуазной
культуры222. Последняя, по утверждению Маркузе, ищет высоких
переживаний, удаляясь из мира в более утонченную духовную среду
сложного эстетического опыта. Кажется, будто буржуазная культура
в XX веке оставила великую душу XIX столетия подключенной к ап-
парату искусственного жизнеобеспечения, поскольку ее постоянное
ЧАСТЬ III: 1930-е
использование помогает затушевать общественные антагонизмы 140
и противоречия. Великая душа — этот парфюмированный носовой
платок у носа буржуазии, отбивающий вонь бедноты, не замечающая
грохота машин и нацистских кованых сапог, — переместилась вместе
с Шопеном в новый век.
Но ненадолго. Монополистический капитализм и фаши-
стское государство не могли терпеть эту автономную сферу жизни,
представлявшую потенциальную угрозу существующему порядку,
поэтому с утонченной буржуазной культурой они поступили так же, как
и с семьей: вторглись в нее, уничтожили ее автономию и кооптировали
всякую еще остававшуюся у нее силу в поддержание существующего
общественного порядка. Такова была, как утверждал Маркузе, «то-
тальная мобилизация», подчинявшая индивида во всех областях его
существования дисциплине авторитарного государства223.
«Махагони» привлекла Адорно тем, что высветила об-
щественные противоречия. Искусство, стремящееся к радостной
гармонии или воскрешающее великую душу буржуазной культуры
XIX столетия, есть иллюзорное развлечение, не справляющееся
с задачей искусства разоблачать гнездящуюся в самом сердце ка-
питализма ложь о том, что данная экономическая система сможет
принести свободу и счастье. В статье «Общественное положение
музыки», написанной для институтского журнала в 1932 году, Адор-
но противопоставляет двух современных композиторов, Шёнберга
и Стравинского, представляя их двумя противоположными полюса-
ми того, какой должна и какой не должна быть музыка в условиях
монополистического капитализма224. Его базовое представление
состояло в том, что музыка, эта якобы наиболее абстрактная и отто-
го наименее социально укорененная, наиболее автономная форма
искусства, на самом деле содержала общественные противоречия
в своей собственной структуре. Шёнберг, в духе Новой венской школы
которого был воспитан Адорно, когда в середине 1920-х годов работал
вместе с учеником великого композитора Альбаном Бергом, сформи-
ровался в начале XX века. Из автора экспрессионистской музыки он
превратился в композитора, избегавшего не только гармонических
решений, но и запоминающихся мелодий. Вместо этого он исполь-
зовал двенадцатитоновую систему, где запрещалось повторение
любой ноты двенадцатитонового ряда, пока не прозвучит каждая
из них. Гармоническое решение, скажем, шёнберговского струнного
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
141 секстета 1899 года «Verklärte Nacht» («Просветленная ночь») оказа-
лось немыслимым для композитора, который в начале 1930-х годов
был совершенно заворожен эстетической чистотой и логикой своего
двенадцатитонового метода. Он даже убрал из названия своего не-
завершенного оперного шедевра «Моисей и Арон» одну букву «А»
из имени Аарон, чтобы в нем было двенадцать, а не тринадцать букв.
В свою очередь Стравинский за десять лет с момента пре-
мьеры одного из ведущих произведений музыкального модернизма,
«Le Sacre Du Printemps» («Весна священная»), до премьеры своего
балета «Pulcinella» («Пульчинелла») мутировал из музыкального ре-
волюционера в консервативного реаниматора старых форм. В 1920-х
годах он эксгумировал для новой эпохи старые музыкальные формы:
кончерто гроссо, фугу, симфонию. Подобно тому как Брехт громил
оперу за «кулинаризм» — абстрагирование от реалий современной
жизни, вызывающее слюноотделение, — так и Адорно обвинял Стра-
винского в написании музыки, предлагающей фальшивые примирения
в повторном применении старых форм, служащих удовлетворению
низменной потребности аудитории в бегстве в химерическое про-
шлое. Он также заметил связь между неоклассицизмом Стравинского
и фашизмом: иррациональность системы композитора, утверждал
Адорно, соответствует волюнтаризму контроля со стороны фюрера.
Это, вероятно, было натяжкой, но в тот момент Адорно был готов
увидеть фашизм практически во всем, что ему не нравилось, — это
можно понять, принимая во внимание, чем тот угрожал ему, его
семье и коллегам.
В то время Адорно считал Шёнберга — тоже еврея, который,
как и Адорно, будет вынужден покинуть Европу с приходом Гитлера
и стать в 1940-х соседом своего почитателя в Лос-Анджелесе, —
представителем всего самого прогрессивного в музыке. Музыка
Шёнберга, говорил он с одобрением, — это не соблазнение гармо-
нией и мелодией, а «груда битых черепков». Позже он понял, что
существует проблема с музыкальной системой его кумира: ее все-
поглощающая логика, подобно игре в шахматы, отрывает Шёнберга
от социальной ситуации, для которой тот придумал подходящую
звуковую дорожку. Хуже того, шёнберговская двенадцатитоновая
система превратилась, как позже осознал это сам Адорно, в самодов-
леющую реальность — революционная форма композиции оказалась
единственно оптимальной для авангардных композиторов и потому,
ЧАСТЬ III: 1930-е
как это ни парадоксально, консервативной. Система, обещавшая, 142
как казалось, отрыв от буржуазной музыки, была, в свою очередь,
овеществлена.
Каким образом музыка Вайля к «Махагони» соотносилась
с этой музыкальной таксономией? Вайль как-то сказал, что будет
счастлив, если его мелодии станет насвистывать каждый таксист.
Можно было бы подумать, что Адорно заклеймит музыку Вайля как
часть культурной индустрии, обеспечивающей плавное функциони-
рование капитализма, но оказалось, что музыка к «Махагони» ему
понравилась. Он увидел в ней то, что любил в искусстве сюрреали-
стов Беньямин: монтажи из отбросов истории, производящие «кон-
стелляции», чьим результатом может стать освобождение. Адорно
назвал «Махагони» «первой сюрреалистической оперой». «Эта му-
зыка, — писал он о ней, — составленная из трезвучий и фальшивых
тонов, приправленная сильными долями тактов из старых песен
мюзик-холла, которые совершенно неизвестны, но вспоминаются как
унаследованные, сколочена и склеена вонючей глиной размягченных
оперных попурри. Эта музыка, составленная из обломков прошлой
музыки, вполне современна».
Брехтовское либретто также стремилось показать буржу-
азный мир абсурдным и анархичным. «Чтобы отчетливо это пока-
зать, — писал Адорно о драматической презентации буржуазного
мира в виде абсурда и анархии, — требуется трансцендировать
замкнутый мир буржуазного сознания, которое рассматривает бур-
жуазную общественную реальность как неизменную. Но за преде-
лами этих рамок находиться негде: по крайней мере для немецкого
сознания, некапиталистической сферы не существует»225. Этому
суждено было стать еще одной великой темой критической теории:
внешнего больше нет, нет в полностью рационализированном, то-
тально овеществленном мире товарного фетишизма, где мы живем
сегодня. Когда Маркс в середине XIX века писал «Капитал», то для
более примитивной капиталистической системы, которой он ставил
диагноз, товарный фетишизм был простым эпизодом; теперь он был
повсюду, отравляя собой все. «Парадоксальным образом, — добавлял
Адорно, — трансцендентность должна осуществиться в сфере суще-
ствующего». Поэтому критика Брехтом капиталистического общества
в «Махагони» осуществлялась, парадоксальным образом, изнутри
и одновременно снаружи, будучи имманентной и трансцендентной.
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
143 В этом она была схожа с пониманием Адорно роли серьез-
ного музыкального критика. В очерке 1929 года «Мотивы» он пишет
о том, что критике, для того чтобы не скатиться в посредственный
альянс между дилетантизмом и самодовольной экспертизой небо-
жителей, «очень важно как можно дальше расширять свой имма-
нентный слух, при этом радикально подходя к музыке извне. Думать
о двенадцатитоновой технике наряду с детским переживанием от
прослушивания “Мадам Баттерфляй” на граммофоне — вот задача
любой серьезной попытки понять музыку сегодня»226. Рекомендации
Адорно по поводу музыкальной критики можно с полным правом
отнести на счет критической теории, рождавшейся во Франкфурте
как раз в тот момент, когда опера Брехта и Вайля была атакована
нацистами. Ее следует практиковать тем, кто понимает, что нет ни-
какой перспективы, позволяющей критиковать капитализм извне,
и практикующие ее находятся внутри того, что они критикуют.
Опера Брехта и Вайля была именно подобной совершаемой
изнутри работой, стремящейся привлечь внимание к внутренне
противоречивой природе художественных форм. «Опера “Маха-
гони” сознательно построена на условности этого жанра», — пи-
сал Брехт. Здесь ее техники оказываются параллельны техникам,
используемым Франкфуртской школой в 1930-х годах, когда она
конструировала критическую теорию в ответ на целый букет «из-
мов», собранных Хоркхаймером под заголовком «традиционной
теории» — в том числе позитивизма и вульгарного марксизма.
По мнению Хоркхаймера, каждой из этих дисциплин недоставало
диалектики, в результате чего их последователи совершали ошибку,
воображая наличие некой трансцендентальной позиции, откуда
можно было бы анализировать объективный мир фактов. Такой
позиции не существовало, так что в известном смысле критический
теоретик рисковал попасть в абсурдную ситуацию, столь удачно
схваченную Брехтом при написании «Махагони». «Она [опера], так
сказать, все еще прочно сидит на старом суку, — писал он в приме-
чаниях к опере, — но уже, по крайней мере, понемногу подпиливает
его (нечаянно или намеренно)».
Можно практически услышать возбужденный клекот Брех-
та в тот момент, когда ветка, на которой он сидит, обрушивается на
землю; однако вряд ли речь здесь идет о том, что он уселся на нее
в силу забывчивости или рассеянности. Он хотел, чтобы музыканты,
ЧАСТЬ III: 1930-е
певцы и слушатели понимали, что они — часть культурной индустрии, 144
что две первые группы обслуживают господствующие экономические
интересы, обманывая себя тем, что думают, будто создают свободно
парящее искусство, не запятнанное диктатом капитализма; третью
же группу они снабжают за некую цену оперой, подчиняющейся
законам товарного фетишизма. Он даже критиковал, что казалось
невероятным, своего музыкального партнера Курта Вайля за занятую
им позу авангардного композитора, наивно помещающего себя выше
каких бы то ни было связей с экономическими интересами. Нападая
на устоявшуюся «драматическую» форму театра, Брехт надеялся
превратить ее пресыщенных зрителей в наблюдателей, жаждущих
политического и общественного участия.
Адорно с Брехтом близко никогда не общался, но был его
родственной душой, выжигая всех и каждого своей критикой словно
напалмом. Иногда доставалось даже ему самому. При этом философ
никогда не разделял агитпроповских надежд драматурга. Брехт на-
деялся, что между пышным великолепием оперного театра и суровым
посланием самой оперы возникнет нечто вроде конфликта. Вместо
этого она стала еще одним кулинарным изыском, ошибочно понятым
слушателями и с удовольствием ими поглощаемым, словно это было
виски. После того как «Махагони» была поставлена в Ковент-Гардене
в 2015 году, британский романист Уилл Селф писал: «Этому музейному
предмету, напоминающему диораму рухнувшей утопии, нечему научить
нас. Мы можем наслаждаться великолепием тщательно продуманного
Вайлем музыкального ряда; нас может погружать в трепет изобра-
женная без прикрас человеческая алчность; мы можем восхищаться
перепрофилированием эпического театра Брехта в развлечение. Но
ожидать, что в результате мы придем к критическому столкновению
с фундаментальными условиями нашего общественного бытия, было
бы — откровенно и фигурально выражаясь — чересчур»227.
6 СИЛА
Н Е ГАТ И ВН ОГО
МЫ Ш ЛЕ Н ИЯ
Через год после премьеры «Махагони» Макс Хоркхаймер стал
директором Института социальных исследований. Карл Грюнберг
ушел в отставку после инсульта, случившегося с ним в январе
1928 года. Ему на смену пришел Фридрих Поллок. В 1931 году
Хоркхаймер сменил своего друга Поллока, продолжившего за-
ниматься в основном малопочетной административной работой
по обеспечению финансовой и организационной деятельности
института в годы изгнания. Так, например, Поллок использовал
свои контакты в Международной организации труда для основа-
ния филиала Института в Женеве, куда они перебрались вместе
с Хоркхаймером после прихода к власти нацистов в 1933 году.
Хоркхаймер радикально изменит направление работы
Института. Он больше не будет, как при Грюнберге, марксистским
научно-исследовательским учреждением, изучающим в основном
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
147 историю социализма и рабочего движения. Еще меньше его инте-
ресовала экономика в качестве основной детерминанты в судьбе
капитализма. Теперь требовалось так преобразовать марксизм,
чтобы можно было объяснить провал революции в Германии
и появление фашизма. «Когда Маркс принялся за анализ капита-
листического способа производства, — писал Вальтер Беньямин
в своей работе 1936 года “Произведение искусства в эпоху его
технической воспроизводимости”, — этот способ производства
переживал свою начальную стадию… Он обратился к основным
условиям капиталистического производства и представил их
таким образом, что по ним можно было увидеть, на что будет
способен капитализм в дальнейшем. Оказалось, что он не толь-
ко породит все более жесткую эксплуатацию пролетариев, но
и в конце концов создаст условия, благодаря которым окажет-
ся возможной ликвидация его самого»230. Капитализм, однако,
больше не пребывал в состоянии саморазрушения: оставшаяся
часть беньяминовского эссе посвящена капиталистическому
способу производства, находящемуся уже не в детском состоя-
нии, но доминирующему над обществом в целом, где одним из
ключевых фронтов борьбы между капитализмом и социализмом
становятся искусство и культура.
Капитализм стал не просто способом производства,
но системой, которая, опираясь на массовую культуру и комму-
никацию, технологии и различные формы социального контро-
ля, маскировала интенсивность эксплуатации пролетариата.
В 1931 году казалось, что капитализм может отложить свое
собственное упразднение на неопределенно долгое время.
В этих обстоятельствах, утверждал Хоркхаймер, Институту нужно
заняться не только экономическим базисом общества, но и его
надстройкой. Необходимо было разработать критику механизмов
идеологического контроля, работающих на поддержку капитализ-
ма. Если Лукач в своей написанной в 1922 году книге «История
и классовое сознание» настаивал на важности пролетарского
сознания для революции, то Хоркхаймер считал, что разрыв
между «вмененным» и действительным сознанием не может быть
преодолен — по крайней мере, пролетариатом. «Франкфуртцы
стали видеть единственного революционного субъекта в самих
себе, — писал Томас Уитланд, — потому что только они достигли
ЧАСТЬ III: 1930-е
состояния рефлексии самосознания, трансцендирующей границы 148
овеществленного мира тотально администрируемого общества»231.
Казалось, будто пролетариат не прошел проверку и как движущая
сила революции должен быть заменен критическими теоретиками.
Адорно, по крайней мере, признавал этот парадокс:
быть критиком идеологии, одновременно определяя ее как
общественно необходимое ложное сознание. Он понимал, что
Франкфуртская школа, как и Брехт, сидит на старом суку, при
этом его подпиливая. Парадокс критического теоретика был
описан им в «Minima Moralia»: «Все еще позволяя себе мыслить
перед лицом голого воспроизводства существования, они ведут
себя как привилегированные; оставаясь же только в границах
мысли, они объявляют свои привилегии ничтожными… Из этой
путаницы нет выхода. Единственный ответственный выбор —
отринуть идеологическое злоупотребление собственным суще-
ствованием, а в оставшейся частной жизни вести себя как можно
более скромно, незаметно и без затей, и не по причине хорошего
воспитания, а в силу стыда за то, что в этом аду еще остается
хотя бы немного воздуха для дыхания»232.
При Хоркхаймере и Адорно Франкфуртская школа об-
ратилась к критической теории, чьей задачей стало осмысле-
ние этого ада. Чтобы осуществить это, им нужно было выйти
за границы марксистской теории, фетишизирующей экономику.
В своей инаугурационной лекции «Текущее положение социаль-
ной философии и задачи Института социальных исследований»
Хоркхаймер объявил, что Институт должен обратиться к «вопросу
о связи экономической жизни общества, психологического раз-
вития индивидов и изменений в отдельных областях культуры,
относящихся не только к ее так называемым интеллектуальным
составляющим, таким как наука, искусства и религии, но также
и к праву, обычаям, моде, общественному мнению, спорту, досугу
и развлечениям, стилям жизни и так далее». При Хоркхаймере
Институт станет междисциплинарным. Он займется, по его сло-
вам, «организацией актуальных философских исследований,
в рамках которых философы, социологи, экономисты, историки
и психологи будут объединены постоянным сотрудничеством»233.
Междисциплинарное направление демонстрировали при-
соединившиеся к Институту новые интеллектуалы: Лео Левенталь
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
149 как литературовед, Эрих Фромм как аналитический социальный
психолог, Герберт Маркузе был нанят как политический философ,
а Теодор Адорно — как лектор и автор текстов на философские и му-
зыкальные темы. Мыслители, находившиеся в кулуарах Школы, —
Вальтер Беньямин, Эрнст Блох, Зигфрид Кракауэр и Вильгельм
Райх — вдохновляли Институт на то, чего он никогда не делал под
руководством Грюнберга: например, изучать не только экономиче-
ский и политический базис фашизма, но также и связанные с ним
психопатологию и эстетизацию политики.
В общем, Франкфуртская школа решила снять белые
перчатки, в которых марксистский экономист Генрик Гроссман
читал свои лекции, и испачкать руки. Теперь предметами ее ин-
тереса станут гороскопы, кино, джаз, подавление сексуальности,
садомазохизм и отвратительные проявления бессознательных
сексуальных импульсов. Она начнет печатать критические за-
метки о самых низших проявлениях массовой культуры и ста-
нет исследовать шаткие метафизические основания, лежащие
в основе конкурирующих философий. Идея инаугурационной
лекции Хоркхаймера состояла в том, что философия должна явить
синоптический, критический взгляд на человеческую жизнь,
а наполнить его помогут эмпирические исследования и междис-
циплинарная работа. Критическая теория, говорит Мартин Джей,
сделала акцент на тотальности диалектических опосредований,
постигаемых в процессе анализа общества.
В «Марксизме и философии» Карл Корш утверждал,
что последователи Маркса предали его идею. «Позднейшие
марксисты, — писал Корш, — фактически все более и более вос-
принимают научный социализм как сумму чисто научных позна-
ний без непосредственного отношения к политической и иной
практике классовой борьбы… Единая цельная теория социальной
революции превратилась в научную критику буржуазного хозяй-
ственного строя и буржуазного государства, буржуазной системы
воспитания, буржуазной религии, искусства, науки и иных прояв-
лений культуры»234. Марксизм, иными словами, попал под власть
господствующей формы разделения труда, и это подорвало его
критический потенциал. Чтобы вернуть его, Франкфуртской шко-
ле требовалось восстановить тотальное марксистское видение
и стать междисциплинарной. Совершая это, она, помимо прочего,
ЧАСТЬ III: 1930-е
служила постоянным укором эволюции университетов в XX веке. 150
В наши дни университеты превратились в Вавилонские башни,
все более и более разделяющиеся на специализированные фа-
культеты, населенные экспертами, практически неспособными
общаться друг с другом на одном языке.
Однако почти сразу же, предвосхищая возникновение
дальнейших трений внутри Школы, Адорно пошел против объяв-
ленной программы. Спустя пару недель после инаугурационной
речи Хоркхаймера в своей первой лекции в должности приват-
доцента он заявил, что вся эта приверженность междисциплинар-
ной работе есть пустая трата времени. Разделяя скепсис своего
директора по поводу революционного потенциала рабочего
движения в Германии, Адорно считал бесполезным стремление
к цели, определенной Хоркхаймером как «теория целого» или
«тотальность действительного», поскольку социальный мир и так
уже лежит в руинах. Инаугурационная лекция Адорно прозву-
чала плевком в представления его босса об исследовательской
программе Института.
Каково же было альтернативное видение Адорно? Хотя
для постановки диагноза обществу требуется «сконструировать
ключи, открывающие действительность», он не считал, что фило-
софия «может», как полагал Хоркхаймер, «придать живительный
импульс изучению частных вопросов». Напротив, Адорно думал,
что философия рискует просто превратиться в чистую спекуля-
цию, пока отдельные дисциплины (включая, видимо, и ее саму)
не вступят в так называемую диалектическую коммуникацию. По
его мнению, мысль сама по себе не сможет охватить действитель-
ность в ее тотальности; ведь, согласно Адорно, действительность
сама есть загадка. Неясно, однако, как эту загадку разгадать.
Адорно придумал диалектический метод познания, считаю-
щийся неясным даже многими из его почитателей. Он говорит,
«что функция разгадывания… заключена в том, чтобы осветить
загадку неким подобием вспышки». Здесь на ум приходит начало
эпопеи «В поисках утраченного времени», когда Пруст, попро-
бовав печенье мадлен, погружается в детские воспоминания.
Так же и Адорно конструирует объясняющий ум, снабженный
точным воображением, потому что, как пишет его биограф, «во-
просы, возникающие в ответ на загадки, постепенно получают
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
151 возможные ответы, предлагающие предварительные решения».
Теория познания у Адорно подразумевала модели философских
интерпретаций, образующих изменяющиеся констелляции, истин-
ное содержание которых проявляется во вспышке, освещая уже
ранее продуманное. Истина возникает в мимолетной вспышке.
Звучит довольно запутанно, но такова была теория познания,
сконструированная Адорно заодно с Беньямином и Прустом,
модель, которой он останется верен235.
В поезде по дороге домой после лекции Адорно у Хорк
хаймера спросили, что он думает по поводу услышанного.
«“А в чем, собственно дело?” — прореагировал он», — вспоминал
потом ассистент Института Вилли Штрзелевич 236. Хоркхаймер
предпочел ничего не заметить. Осуществляя этот междисци-
плинарный поворот, он сознательно двигал Институт обратно
к гегельянским корням марксизма, уходя от его сциентистской
разновидности, полагавшей пролетарскую революцию неизбеж-
ной в силу железных законов исторического прогресса. В этом
деле его вдохновляло чтение недавно изданных «Экономическо-
философских рукописей 1844 года», служивших подтверждением
тому, о чем писал Лукач в 1922 году: да, отчуждение рабочих
может быть источником как революционного смысла классового
сознания, так и разочарования и смирения.
Это новое направление дало Франкфуртской школе
интеллектуальный арсенал для атаки на позитивизм, который
Хоркхаймер считал одним из основных интеллектуальных за-
блуждений эпохи. Подлинный материализм Маркса, говорил он,
был диалектическим, он означал постоянное взаимодействие
между субъектом и объектом. Куда бы Хоркхаймер ни направлял
свой взгляд, он везде видел действие диалектического про-
цесса. Вместо мира фактов, в отражении которого заключалась
работа социальной теории (он называет это позитивистской
иллюзией), он видел взаимовлияние. Некоторые вульгарные
марксисты сводили явления надстройки, например культуру
и политику, к экономическому базису общества; Хоркхаймер
же говорил о критической важности опосредований для любой
социальной теории, ищущей трансформации общества. Здесь он
следовал Лукачу, который писал, что «категория опосредство-
вания служит методическим орудием для преодоления голой
ЧАСТЬ III: 1930-е
непосредственности эмпирии». Согласно Лукачу, вещи эмпири- 152
ческого мира должны быть поняты в гегельянском смысле как
составные части тотальности, то есть «как объекты тотальной
исторической ситуации, находящейся в процессе исторического
изменения»237. Политика и культура — это не просто выражение
классовых интересов и феноменов, считываемое с общественно-
экономического базиса общества. Скорее, они находятся в мно-
гомерных отношениях с материальной основой общества, как
отражая классовые интересы, так и противореча им, выражая
этот базис и оказывая на него влияние. Подумайте о Бальзаке:
Энгельс пел дифирамбы этому политическому реакционеру и ро-
манисту именно потому, что его романы изображали конкретную
реальность Франции XIX века во всех ее противоречиях. Его
романы не просто выражали классовые интересы автора; для
левых они ценны именно тем, что описывают эти интересы как
внутренне противоречивые.
И все-таки что термин «диалектика» значил для Франк-
фуртской школы? Чтобы понять это, мы должны вернуться к Геге-
лю. Гегелевский классический пример диалектического процесса
в «Феноменологии духа» — это отношения раба и господина.
Кажется, что у господина есть все, а у раба — ничего. Но все
же господину кое-чего не хватает — исполнения существую-
щего у него желания признания. Признания со стороны раба
недостаточно, так как раб — просто вещь господина, а вовсе
не независимое сознание. Так же и раб не получает признания
со стороны господина, так как он для него просто вещь. Здесь,
однако, скрыт нюанс. Раб трудится, пока господин предается
преходящим наслаждениям потребления. Однако в процессе
труда раб формирует и обрабатывает материальные предметы,
обретая в этом процессе самосознание, поскольку видит его как
нечто объективное, как продукт своего труда.
Очевидно, что это связано с марксистской концепцией
человека как сущностного производителя, определяющего себя
через осмысленный труд, идущего через него к самосознанию
и даже к личной реализации. Для раба, полагал Гегель, труд,
даже в пользу господина, является средством понимания того,
что он обладает собственным сознанием. Это значит, что ситуа-
ция нестабильна: ее противоречия порождают диалектическое
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
153 движение, ведущее к синтезу более высокого уровня. Этот синтез
ведет к еще одному противоречию, потом — к еще одному и так
далее, по крайней мере, в гегелевской концепции истории. Через
сорок лет после того, как Гегель запустил этот диалектический
процесс, Маркс объявил, что если произведенный трудом пред-
мет принадлежит другому (рабовладельцу или капиталисту), то
рабочий теряет свою объективированную сущность. Это и есть
отчужденный труд.
Гегель полагал, что история — это разворачивание по-
добных диалектических процессов в сторону самопознания того,
что он именовал Абсолютным духом. Отбросив гегелевский ми-
стицизм и поступательную логику развития, Хоркхаймер взял на
вооружение его диалектику, обратив ее против того, что он счи-
тал пагубным, консервативным влиянием позитивизма. Тридцать
лет спустя Маркузе напишет в Предисловии 1960 года к своей
книге «Разум и революция. Гегель и становление социальной
теории»: «Диалектическое мышление, таким образом, становится
отрицанием в самом себе. Его функция заключается в том, чтобы
разрушить самоуверенность и самодовольство здравого смысла,
подорвать безысходную уверенность во власти и языке фактов,
показать, что несвобода столь глубоко проникла в сущность ве-
щей, что развитие из внутренних противоречий необходимо ведет
к качественным изменениям — взрыву и катастрофе наличного
положения дел»238. В своей инаугурационной лекции Хоркхаймер
восстал против позитивизма, поскольку тот «видит только частное,
в сфере общества — только индивидов и отношения между ними;
для позитивизма все исчерпывается просто фактами»239. Позити-
визм, придуманный в XIX веке французским философом Огюстом
Контом как подход к социальной теории, полагал, что общество,
как и мир природных объектов, действует по законам. В философии
логический позитивизм исходит из того, что все наши осмыслен-
ные претензии на знание основаны на данных чувственного опыта
заодно с логическими и математическими действиями. Утвержде-
ния, не основанные на подобных данных или действиях, являются
метафизическими и потому бессмысленными, и даже эстетические
или моральные суждения, понятые правильным образом, не есть
суждения в собственном смысле, а более или менее изощренное
одобрительное или же осуждающее ворчание.
ЧАСТЬ III: 1930-е
Эта философия возникла практически одновременно 154
с Франкфуртской школой. Так называемый Венский кружок логи-
ческого позитивизма, основанный в 1922 году Морицем Шликом,
состоял из группы философов и ученых, до 1936 года собирав-
шихся в Венском университете. Ко времени нацистского аншлюса
в 1938 году некоторые бывшие члены кружка были изгнаны из
Австрии, и его влияние распространилось на философские фа-
культеты Британии и Соединенных Штатов, в том числе и пото-
му, что их интеллектуальная траектория (они считали Гегеля по
большей части метафизиком и потому бессмысленным болтуном)
больше подходила англоязычным университетам.
Хоркхаймер, со своей стороны, утверждал, что за внима-
нием позитивистской социальной теории к якобы нейтральным
фактам, за кажущейся проработкой законом формальных про-
цедур, за якобы нейтральными операциями формальной логики
стоит другая история: позитивисты, некогда прогрессивные,
теперь поддерживают дьявольский статус-кво. Основание на
заре Просвещения Кантом своей этической системы на катего-
рическом императиве (на принципе «поступай только согласно
такой максиме, руководствуясь которой ты в то же время мо-
жешь пожелать, чтобы она стала всеобщим законом») привело
к развитию незаинтересованной индивидуалистической морали,
бросившей вызов droit de seigneur*, бытовавшему при ancient
regime**. Сегодня, однако, кантианская этика служит поддержа-
нию статус-кво, заставляя буржуазную мораль казаться не только
естественной, но и вечной. Подобным же образом и германское
Rechtsstaat, или правовое государство, базируется на юридиче-
ской универсальности, не связывая политические истоки права
с защитой частной собственности, оно скрывает свою нынешнюю
функцию поддержки существующей капиталистической систе-
мы и структур собственности. Эта широкомасштабная атака на
позитивизм станет для Хоркхаймера и его коллег делом всей
жизни, достигнув своей наивысшей точки в споре о позитивизме,
взбудоражившем Франкфуртскую школу в 1960-х годах.
Диалектическое же мышление, напротив, подрывает этот
порядок. Там, где Гегель предлагает диалектическое видение
* Праву господина (франц.).
** Старом режиме (франц.).
7 В П АС Т И
8 МОД Е Р Н ИЗ М
И ВЕ С Ь ЭТОТ
ДЖАЗ
На всем протяжении 1930-х годов Франкфуртская школа пыта-
лась уяснить, почему не случилось социалистической револю-
ции, а Гитлер пришел к власти. Тем не менее кое-какие из ее
самых виртуозных работ касались культуры — этого нового для
неомарксистов фронта борьбы. В 1936 году журнал Института
опубликовал две работы о современном искусстве. Первая,
за авторством Вальтера Беньямина, стала классическим текстом
XX века, воспроизводимым в бесконечных копиях, перепечат-
ках, скачиваниях, цитатах и фрагментах, вырезаемых и встав-
ляемых до тех пор, пока исходящая от него аура не заполнит
почти каждый текст по теории искусства, написанный с момента
ее появления. Вторая, написанная Теодором Адорно, стала
интеллектуальным криптонитом, презираемым даже самыми
пламенными обожателями философа — во-первых, за явный
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
189 расизм, во-вторых, за поставленный обсуждаемой форме искус-
ства диагноз преждевременной эякуляции и садомазохистской
репрессивной десублимации, символизирующих извращенную
слабость и пассивность, которыми это искусство сковывает как
своих практиков, так и его слушателей.
Есть и другие различия. Беньяминовское «Произведение
искусства в эпоху его технической воспроизводимости» исполне-
но почти безумных надежд на революционный потенциал новых
форм массового искусства, особенно кино302. «О джазе», написан-
ная Адорно под псевдонимом Гектор Ротвейлер, представляет
собой набор злобных нападок на новый вид музыки, к которому
он испытывал отвращение, считая его ярким воплощением ка-
тастрофы искусства, превращенного капитализмом в товар303.
Оба текста — это неомарксистская критика массовой
культуры, а значит — противоядие от снобистских консерва-
тивных иеремиад, преобладавших тогда так же, как и сейчас.
По воспитанию и темпераменту оба автора были культурными
бунтарями. Тем не менее едва ли вы найдете в каком-либо из этих
текстов снобизм Пруста, пренебрежение к массовому культурному
производству Хаксли, презрение Д.Г. Лоуренса к популярным
развлечениям. Никто из них двоих не видит в описываемых ими
формах искусства повода для шпенглерианского плача о закате
Европы. Не стремились они проклинать и варварское настоящее,
противопоставляя его славному прошлому.
Оба очерка были написаны в неопределенности из-
гнания: Беньямин находился в Париже, Адорно — третий год
в Оксфорде, и будущее обещало им обоим отъезд из Европы.
В итоге фашизм, подобно привидению, стоял за спиной обоих
авторов, пока они писали эти тексты. Критика джазовой му-
зыки Адорно беспокоили военные марши, которые он слышал
в ее синкопированных ритмах; для Беньямина же фашизм был
прямой и явной угрозой, и коммунизму следовало ответить
на нее политизацией искусства. Беньямин, похоже, понимал,
что отчаяние, вызванное массовой культурой, обедняющей
человеческий опыт, является непозволительной роскошью во
времена, когда нужно атаковать фашизм. Отчаяние от оску-
дения человеческого опыта в результате нашего «неумелого
применения техники», выраженное им в очерке «Эдуард Фукс,
ЧАСТЬ III: 1930-е
коллекционер и историк», теперь было оставлено. Вместо него 190
появились полные надежды размышления о том, как новые
технологические формы искусства, в частности кино, смогут
произвести революцию в человеческом восприятии, сделав его
возможно более устойчивым к фашизму. Даже надвигающаяся
машина Голливуда не могла раздавить его мечты о кино. Его
беспокоил культ кинозвезд, основанный на фальшивом обая-
нии личности и товарном фетишизме, но все это только между
прочим: в основном большая часть его знаменитого эссе идет
вразрез со ставшей притчей во языцех негативностью Франк-
фуртской школы. «Произведение искусства в эпоху его техни-
ческой воспроизводимости» начинается с идеи, что в конце
XIX века наступил переломный момент в отношениях искусства
и техники: «На рубеже XIX и XX веков средства технической ре-
продукции достигли уровня, находясь на котором они не только
начали превращать в свой объект всю совокупность имеющихся
произведений искусства и серьезнейшим образом изменять их
воздействие на публику, но и заняли самостоятельное место
среди видов художественной деятельности. Для изучения до-
стигнутого уровня нет ничего плодотворнее анализа того, каким
образом два характерных для него явления — художественная
репродукция и киноискусство — оказывают обратное воздей-
ствие на искусство в его традиционной форме».
Там, где Хаксли, слова которого процитированы Бенья-
мином в примечании, полагал, что эти перемены ведут к «вуль-
гарности» и росту «процента отбросов», Беньямин видел скры-
тый потенциал освобождения. Он, конечно, не был настолько
наивен, чтобы утверждать, что процент отбросов, вызванных
технологическими изменениями, не стал больше. Для него
новый уровень технического воспроизводства был тем же, чем
алкоголь для диалектика-любителя Гомера Симпсона: и при-
чиной оскудения человеческого опыта, и лекарством от него.
Довольно легко представить, как это оскудение выглядит. Его
изобразил Д.Г. Лоуренс:
Мы сидим с нашими закрученными хвостами,
Пока машина развлекает нас, будь она радио, фильм
или граммофон.
Словно обезьяны с глупыми ухмылками на лицах304.
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
191 Гораздо труднее совершить то, что сделал в этом эссе Беньямин:
представить, как изменения технического воспроизводства могли
бы помочь нашему освобождению. Беньямин надеялся, что фото-
графия и кино смогут взорвать культурную традицию, ликвидировав
власть правящего класса над массами, осуществляемую им при
помощи ауры подлинности, авторитета и неизменности произве-
дений искусства. Его тексты этого времени отмечены образами
насилия — словно приближающаяся война для него уже началась.
«Идеологии господствующих по своей природе измен-
чивее идей угнетенных», — написал Беньямин в «Пассажах» при-
мерно в это же время. «Ведь им нужно не только, как идеям этих
последних, все время приспосабливаться к ситуации обществен-
ного конфликта, но и прославить эту ситуацию как гармоничную
в самих своих основах»305. Идеологии господствующих поэтому
подобны тому, что эволюционный биолог Ричард Докинз четыре
десятилетия спустя назовет мемами — единицами передачи идей
и практик, которые мутируют, реагируя на требования адаптации.
Надежда Беньямина состояла в том, чтобы подорвать это вирус-
ное распространение мемов правящего класса. Произведения
искусства — это не просто прекрасные автономные проявления
творческих порывов, но прежде всего инструменты поддержки
власти правящего класса. Помещенные в рамки культурной тра-
диции, что наделяло статусом как их самих, так и заодно и саму
эту традицию, произведения искусства превратились в фети-
ши, обслуживающие те же задачи мистификации, что и товары,
описываемые Марксом. Они должны были скрывать кровавый
социальный конфликт, воспевая дисгармоничную ситуацию как
фундаментальную гармонию. Всю эту традицию и хотел превра-
тить в руины Беньямин.
Робеспьер приспособил Древний Рим к задачам Фран-
цузской революции, взломав тем самым, по выражению из «Те-
зисов», континуум истории. Беньямин хотел взломать континуум
культурной традиции, чтобы те, кто был угнетен, смогли увидеть
обстоятельства своего существования. Нужно обнаружить вар-
варство, положенное в основание прекрасного. Нужно пробу-
дить массы от сна. Кажущееся нормальным должно предстать
извращенным и подавляющим. Беньямин полагал, что знает, как
это сделать. «Техническая репродуцируемость произведения
ЧАСТЬ III: 1930-е
искусства впервые в мировой истории освобождает его от 192
паразитарного существования на ритуале», — пишет он. Сила
этого афористичного замечания с трудом поддается пониманию,
поскольку мы не сразу думаем о том, что произведение искусства
связано с ритуалом. Но именно такова, по мнению Беньямина,
была его функция. «Древнейшие произведения искусства, —
пишет он, — возникли, как известно, чтобы служить ритуалу».
Вне всякого сомнения, прыжок от предыдущего предложения
к следующему выглядит по меньшей мере парадоксальным.
«Иными словами: уникальная ценность “подлинного” произ-
ведения искусства основывается на ритуале». Это, однако,
совсем не очевидно. Возможно, мы сможем заметить ритуал
в поклонении древних греков статуе Венеры, но точно не в тот
момент, когда сами смотрим на статую Венеры Милосской
в Лувре. Беньямин настаивает на том, говорят его биографы,
что если произведение искусства воспроизводится механиче-
ски, то зрителю или слушателю больше не нужно воспринимать
его в месте, посвященном культу этого произведения: в музее,
концертном зале или церкви. Здесь, однако, можно возразить,
что посещение кинотеатра или прослушивание записи является
не менее (но и не более) культовой практикой или ритуалом,
чем потребление искусств, не воспроизведенных техническими
средствами.
Тезис Беньямина — и это тезис, который нужно рекон-
струировать из вороха его мыслей, поскольку эссе написано
в манере, аналогичной техникам монтажа, которыми он так восхи-
щался, — состоит в том, что ритуальная основа искусства сохраня-
ется даже тогда, когда, как в эпоху Возрождения, оно спускается
вниз со священных алтарей и присоединяется к светскому культу
прекрасного. Картинная галерея и концертный зал — это храмы,
открыто себя таковыми не объявляющие. Даже в эпоху смерти
Бога и секуляризации прекрасного (от Ренессанса до начала
XX века, как примерно определяет Беньямин) произведение
искусства все еще основывается на ритуале.
Но затем происходит нечто примечательное. Рождается
фотография. Примерно в это же время, и совсем не случайно, как
намекает Беньямин, — социализм. Первая означает подлинную
революцию в средствах воспроизводства; второй — политику,
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
193 которая уничтожит правящий класс вместе со всеми его произ-
ведениями. Вместе они ликвидируют зависимость искусства от
ритуала. Есть только одна проблема: искусство отказывается
играть на сцене мировой истории политическую роль. Наоборот,
весь XIX век искусство только и делает, что рядится в чужие
одежды, притворяясь тем, чем оно не является, и отрицает
собственную социальную функцию. Произведение искусства
притворяется, будто обладает внутренней ценностью, а не ценно
потому, что помогает поддерживать статус-кво. Отсюда, напри-
мер, берется утверждение кантовской «Критики способности
суждения» о принципиально не заинтересованном характере
эстетических суждений. Отсюда же эстетическое движение
XIX века, провозгласившее лозунг «искусства для искусства». Это
была последняя линия обороны автономии и чистоты искусства
в тот момент, когда, если Беньямин прав, его предназначение
стало политическим. Фотография, утверждает он, отделила
искусство от его культовой основы, и эта автономия исчезла
навсегда. Вместо искусства для искусства XX век увидит ис-
кусство для политики.
Когда в эпоху технического воспроизводства искусство
становится политическим, это означает две вещи: во-первых, ре-
волюцию в аппарате чувственного восприятия масс, так что они
впервые могут увидеть, как попали в услужение к власть имущим;
во-вторых, разрушение ауры самого произведения искусства.
Аура — феномен, окруженный мистикой. Беньямин пишет:
«То, что при этом исчезает, может быть суммировано с помощью
понятия ауры: в эпоху технической воспроизводимости произ-
ведение искусства лишается своей ауры». Определение ей он
дает на языке природных явлений: «Скользить взглядом во время
летнего послеполуденного отдыха по линии горной гряды на гори-
зонте или ветви, под сенью которой проходит отдых, — это значит
вдыхать ауру этих гор, этой ветви». Аура, следовательно, озна-
чает дистанцию; техническое воспроизводство — уничтожение
этой дистанции. Однако дистанция, о которой говорит Беньямин
в этом эссе, необязательно должна быть физической: скорее, это
психологическая дистанция или авторитет придают произведе-
нию искусства его ауру. Эта дистанция может включать в себя
ритуализованную игру в прятки с наблюдателем. «Некоторые
ЧАСТЬ III: 1930-е
скульптурные изображения средневековых соборов, — замечает 194
Беньямин, — не видны наблюдателю, находящемуся на земле,
некоторые изображения Богоматери остаются почти весь год
занавешенными, некоторые статуи античных божеств находились
в святилище и были доступны только жрецу».
Из этого следует вывод, что аура произведения ис-
кусства недосягаема по-р азному: недостойных часто держат
на расстоянии, внушая им благоговение, и пускают лишь по
особым случаям и по временным билетам; посвященные же
имеют доступ повсюду, подтверждая тем самым свой статус
и силу произведения искусства. Конечно, все это в равной
мере относится и к классово стратифицированной демографии
сегодняшних рок-ф естивалей или оперных театров. В первом
случае невезучие оттаптывают друг другу ноги, которыми месят
грязь на поле, а у элиты есть пропуска за сцену и вертолеты,
переносящие ее из ужасов палаточной жизни в номера бутик-
отелей. Во втором — у невезучих или просто нет денег на по-
купку билетов, или кружится голова на галерке, в то время как
привилегированные немногие отдыхают в бельэтаже с мягкими
откидными креслами, вызывающим зависть видом на сцену
и с буфетом в антракте. Все это только говорит о том, что тех-
ническое воспроизводство не смогло, как надеялся Беньямин,
уничтожить культурную традицию ауратического искусства.
Светский ритуал — хоть Гластонбери, хоть Байрёйт — смог пе-
режить ликвидацию, которой он так жаждал.
Произведение искусства в эпоху его технической вос-
производимости отменяет, по мнению Беньямина, этот привиле-
гированный доступ и подрывает культурную традицию. Бенья-
мин считал культурное наследие унизительным прославлением
места кровавого конфликта, поэтому все преподносимое либо
изображаемое под видом прекрасного также не заслуживает
большого доверия. Вы можете возразить, что воспроизводство
было обычным явлением в искусстве и литературе на протя-
жении столетий, неоднократно вызывая революции не только
в искусстве и культуре, но и в человеческом обществе — хотя
может быть и не так, как того хотелось Беньямину. Вспомните,
например, о писцах. Были люди, которые занимались тем, что
кропотливо, от руки, копировали мудрость веков, запечатленную
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
195 в недолговечных, распадающихся рукописях. Поколения подряд
они были незаменимы в деле сохранения культурной памяти,
пока изобретение Гутенбергом подвижного шрифта в середине
XV века не сделало их навыки ненужными, попутно посодей-
ствовав успеху протестантской Реформации. В 1492 году аббат
монастыря в Спонхейме написал трактат «Во славу переписчиков»,
настаивая на сохранении традиции переписывания потому, что
само действие ручного копирования священных текстов дает
духовное просветление. Одна проблема: чтобы обеспечить мак-
симально быстрое и дешевое распространение доводов аббата,
его книгу тоже набрали подвижным шрифтом.
Беньямин всего этого не отрицал. Любое произведение
искусства, замечает он, в принципе воспроизводимо: с незапа-
мятных времен ученики копируют работы учителя ради практики
и заработка. Греки знали только два вида технического воспроиз-
водства — штамповку и литье, поэтому воспроизводство для них
ограничивалось бронзой, керамикой и монетами. Только с появ-
лением ксилографии начинается воспроизводство графического
искусства; затем, в Средние века, к ним добавляются травление
и гравировка. Однако, говорит Беньямин, только с появлением
литографии воспроизводство графического искусства начинает
идти в ногу с революцией Гутенберга в печатном деле. Но ли-
тографию затем довольно быстро вытесняет фотография, для
Беньямина — революционная форма технологического воспро-
изведения par excellence, поскольку она «впервые освободила
руку в процессе художественной репродукции от важнейших
творческих обязанностей, которые отныне перешли к устрем-
ленному в объектив глазу».
Каково значение всего этого? В прошлом присутствие
оригинала было предпосылкой понятия подлинности. Ручное
воспроизводство произведения искусства утверждает авторитет
оригинала; техническое воспроизведение, напротив, этот авто-
ритет подрывает — на самом деле в некоторых обстоятельствах
говорить об оригинале уже не имеет никакого смысла. «Например,
с фотонегатива можно сделать множество отпечатков; вопрос
о подлинном отпечатке не имеет смысла», — пишет Беньямин.
Существует ли оригинал кинокомедии «Порки-3»? Возможно,
что да, но даже если он существует, то его отношение к своим
ЧАСТЬ III: 1930-е
копиям не такое же, как у оригинала «Моны Лизы» к миллиардам 196
репродукций картины да Винчи. Нет оригинального произведе-
ния искусства, властно передающего свою легитимность копиям
и отнимающего ее у подделок — король мертв, да здравствует
демократия вещей.
Однако Беньямин странно формулирует эту смерть дис-
танции, утверждая, что «страстное стремление “приблизить”
к себе вещи как в пространственном, так и человеческом отно-
шении так же характерно для современных масс, как и тенденция
преодоления уникальности любой данности через принятие
ее репродукции». Но откуда берется это стремление? Здесь
Беньямин, и этот упрек ему не один раз предъявлял Адорно на
протяжении 1930-х годов, оказался недостаточно диалектичен.
Намного выше вероятность того, что улучшение технологий вос-
произведения приведет к изменению имеющихся у капиталистов
возможностей продавать что-либо тем, кого Беньямин именует
«массами». Ведь желания не возникают из ниоткуда. Они могут
быть сконструированы. Они, по всей видимости, диалектически
связаны с техникой. Технология меняет не только возможности
людей; она меняет и самих людей, заставляя их желать вещи,
о существовании которых они раньше и не подозревали. Бенья-
мин понимал это, когда писал, что «с древнейших времен одной
из важнейших задач искусства было порождение потребности,
для полного удовлетворения которой время еще не пришло».
Кинематограф, радио, телевидение, звукозапись, интер-
нет и социальные сети связаны с техническими новшествами, по-
зволяющими капиталистам снабжать нас продуктами, меняющими
наши желания, а заодно и нас самих. Возьмем, к примеру, интернет.
«Развитие интернета куда больше связано с тем, что люди ста-
новятся отражением своих собственных технологий, — заметил
однажды немецкий философ-постструктуралист и медиатеоретик
Фридрих Киттлер. — В конце концов, это мы адаптируемся к ма-
шине, а не она к нам». Киттлер не разделяет благостной точки
зрения другого медиатеоретика, канадца Маршала Маклюэна,
считающего технологические инновации протезами человечества
(отсюда подзаголовок его книги «Понимание медиа: расширения
человека»). Наоборот, полагает Киттлер, «медиа — это не псев-
доподии, расширяющие возможности человеческого тела. Они
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
197 развиваются в логике эскалации, которая существенно опережает
и нас самих и записанную нами историю»306.
Что до Беньямина, то он, несомненно, считал техно-
логию протезом. Он замечает, что фотоснимок может схватить
то, что не видит глаз. Поэтому оригинал — это не предмет для
сравнения, с помощью которого мы оцениваем успех фото как
репродукции. В этом случае бессмысленно говорить о подделке.
Беньямин также отмечает, что техническое воспроизведение
может поместить копию в ситуации, невозможные для оригина-
ла: «Собор покидает площадь, на которой он находится, чтобы
попасть в кабинет ценителя искусства; хоровое произведение,
прозвучавшее в зале или под открытым небом, можно прослушать
в комнате». В первом случае Беньямин имел в виду фотографию,
в последнем — фонограф.
Но если фотография и другие формы искусства в эпоху
технической воспроизводимости расширяют возможности чело-
веческого восприятия, то у них, полагал Беньямин, должна быть
и политическая цель — представить природу реальности в высо-
ком разрешении. «Наши пивные и городские улицы, наши конторы
и меблированные комнаты, наши вокзалы и фабрики, казалось,
безнадежно замкнули нас в своем пространстве. Но тут пришло
кино и взорвало этот каземат динамитом десятых долей секунд,
и вот мы спокойно отправляемся в увлекательное путешествие
по грудам его обломков. Под воздействием крупного плана раз-
двигается пространство, ускоренной съемки — время… камера…
открыла нам область визуально-бессознательного, подобно тому,
как психоанализ — область инстинктивно-бессознательного».
Много лет спустя, в 1962 году, Альфред Хичкок, чьи фильмы по-
строены по логике сновидений, словно реализация запечатленных
на целлулоиде бессознательных импульсов, отозвался эхом на
эти прозрения Беньямина, поведав Франсуа Трюффо о том, для
чего нужно кино: сжимать и растягивать время.
Подобно Фрейду, мягко кладущему руку на затыл-
ки своих пациентов и подталкивающему их копаться в своем
грязном белье, знакомя их с темными силами за фасадом их
рациональных «я», камера раскрывает брутальные диссонансы
современной жизни. И подобно тому, как есть работа, которую
должен сделать со своей стороны пациент психоаналитика,
ЧАСТЬ III: 1930-е
нечто похожее, говорит Беньямин, должен сделать и зритель 198
киносеанса. Эта работа не предполагает долгих периодов кон-
центрации, характеризующих созерцание живописи в картинной
галерее, предельный случай которой был описан искусствоведом
Ричардом Уоллхеймом: «Я провел бесчисленные часы в церкви
Сан-С альвадор в Венеции, в Лувре, в Музее Гуггенхайма, стара-
ясь вписать картину в жизнь. Я заметил, что вызываю подозрение
у проходящих мимо, и то же самое стало происходить с созер-
цаемой мною картиной»307. Вместо этого Беньямин призывает
к «рассеянному восприятию». Он считал такую форму восприятия
революционной — довольно провокационное представление,
особенно для нас, читающих это все в ретроспективе. Рассеян-
ность сегодня скорее порок, чем добродетель. И действительно,
это ведь из-з а нее вы ничего не можете довести до конца. Тех-
нологические новшества заставляют нас бросаться от задачи
к задаче, отвечать на электронную почту, обновлять статусы
в Facebook, писать твиты, сообщения и все время смотреть на
экран, подобно жертвам сизифова проклятья в киберпростран-
стве. Этот рассеянный образ жизни противоречит популярной
теории венгерского психолога Михая Чиксентмихайи, гласящей,
что люди пребывают на пике счастья, находясь в состоянии
потока 308 . Но Беньямин тогда не был поэтом, поющим гимны ра-
боте, или же философом счастья. Счастье, поток, поглощенность
и культ приносящего удовлетворение труда он, скорее всего,
счел бы бессмысленной погоней за утраченной целостностью,
заблуждениями, препятствующими осознанию того, что мы
живем в разрушенном мире, стоя по колено в груде обломков,
эксплуатируемые и подавленные.
Поглощенность и поток характеризуют процесс создания
и рецепции ауратического искусства. Искусство, которое ценит
Беньямин за то, что оно, по его мнению, обладает революционным
потенциалом, — другое: оно опирается на разрыв и остранение,
взрывающие гладкую поверхность реальности. Вместо медитаций
над иллюзорными гармониями — сбивающие с толку диссонансы,
резкая смена плана, обескураживающий монтаж. Рассеянность
для Беньямина — практически добродетель. Можно сказать, что
кино для него — это брехтовская техника «очуждения», только
на основе более продвинутой технологии. Кинематограф для
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
199 него есть не столько умиротворяющая форма искусства, сколько
тренировка зрителей в использовании «гигантского аппарата,
роль которого в их жизни возрастает практически ежедневно».
Аппаратом в данном случае называется фантасмагорический
мир городского товарного капитализма, который мы считаем
непосредственной и естественной данностью, принимаемой
нами с фатализмом.
Более того. Подумайте про Грету Гарбо или, если угодно,
Джорджа Клуни. Кинозвезды кажутся ауратичными, то есть
поклонение им напоминает поклонение греческим статуям.
В результате кинематограф выглядит еще одним храмом для
отправления ритуалов. У Беньямина на этот счет есть своя про-
воцирующая идея, ставящая под сомнение идею о том, что Гарбо
и Клуни подобны богам. Игра киноактера, утверждает он, отли-
чается от более ранних форм актерской игры тем, что каждый
кинопоказ — это композиция из отдельных эпизодов, собранных
вместе не актером, а режиссером, оператором-постановщиком,
художником по свету, исполнительным продюсером. Таким об-
разом, актерская игра разбирается на части, а затем опять
собирается вместе в процессе монтажа. По мнению биографов
Беньямина, «такая фрагментарная, пробная природа игры перед
камерой позволяет увидеть то, что иначе осталось бы скрытым:
самоотчуждение современного, технологизированного субъ-
екта, его уязвимость для оценки и контроля. Тем самым актер
делает аппаратуру орудием победы над аппаратурой, триумфа
гуманизма»309. Беньямин полагал, что кино держит перед нами
зеркало нашего положения — мы, как субъекты, чрезмерно тех-
низированы, фрагментированы, изучены, овеществлены, в этом
смысле наши действия сами напоминают игру актеров. Для него
новая технология технической воспроизводимости означает, что
игра актера «отделима от личности отображаемого». Если более
ранние формы актерской игры, особенно в театре, означали не-
отделяемое представление с сопутствующей ему аурой, то игра
в фильме иная. Игра кинозвезды стала «переносной и по-иному
контролируемой — зрителями, сталкивающимися с ней в массовом
порядке». В результате мы можем разрушить культ кинозвезды,
размышляя о том, как его или ее игра была механически скон-
струирована. «В течение значительных исторических временных
ЧАСТЬ III: 1930-е
периодов вместе с общим образом жизни человеческой общности 200
меняется также и чувственное восприятие человека», — писал
Беньямин. Надежда его заключалась в том, что раз способ нашего
чувственного восприятия меняется под воздействием технических
инноваций, то восприятие, усиленное кинематографом, поможет
нам увидеть, что и сами мы превратились в вещи.
Технологический утопизм Беньямина заманчив, как
понятны и надежды, возлагаемые им на него в условиях фа-
шизма, но ведь возможно и обратное: вместо того чтобы сде-
лать самоотчуждение видимым, кино может его стереть. Вместо
того чтобы свести проблему доступности к нулю, кино может
увеличить ауратическую дистанцию. Технология может помочь
осознать наше отчуждение, но это совсем не обязательно. И ту
тренировку, которую рекомендовал Беньямин для того, чтобы
оттачивать новые возможности восприятия, предлагаемые нам
кино, предприняли немногие. То, в поддержку чего он здесь, как
кажется, выступает, является некой «неверной» расшифровкой.
Но надежда на такую расшифровку подразумевает активную,
информированную, политизированную роль киноаудитории,
которую, как мы сейчас понимаем в ретроспективе, она очень
редко когда исполняла. Кинематограф в руках культурной инду-
стрии Голливуда, которую Адорно и Хоркхаймер будут громить
в «Диалектике Просвещения», был несомненным идеологическим
инструментом господства над массами, а не откровением об их
судьбе в условиях монополистического капитализма. То, на что
Беньямин надеялся как на механизм повышения сознательности,
слишком часто оказывалось средством ее заморозки.
«Техническая репродуцируемость произведения ис-
кусства… освобождает его от паразитарного существования
на ритуале», — писал Беньямин. Опять же, можно утверждать
и обратное: она еще больше закрепляет эти оковы своими все
более изощренными технологиями. Наши кинозвезды — предмет
культового обожания. Итальянский поклонник Вальтера Беньями-
на Роберто Калассо писал в «Руинах Каша»: «Каждая кинозвез-
да — это созвездие, помещаемое на небеса после поглощения
богами»310. Точнее будет сказать, что кинозвезда становится богом
только после принесения в жертву. То, что верно для кинозвезд,
касается всех знаменитостей: культурная индустрия производит
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
201 богов и жертв по одной и той же технологии; по факту она стирает
между ними различие.
9 Н ОВ Ы Й СВ ЕТ
13 марта 1933 года над зданием франкфуртcкой ратуши взвился
флаг со свастикой. В этот же день полиция закрыла Институт со-
циальных исследований. Всего лишь через два года после своей
инаугурационной лекции, заложившей основы мультидисципли-
нарной научной деятельности Института, которая впоследствии
получит название критической теории, Хоркхаймер с коллегами
был вынужден покинуть Германию. В построенной Францем Рёкле
крепости Neue Sachlichkeit, когда-то известной под именем Café
Marx, сначала разместится полиция, затем она отойдет к универ-
ситету, где будут учить национал-социалистическое студенчество.
В 1944 году здание будет разрушено бомбами союзников313. Про-
веденное Фроммом исследование немецкого рабочего класса
получило свое подтверждение: в деле организации сопротивления
Гитлеру полагаться на рабочих было невозможно.
Чем объяснить триумф фашизма в Германии? Теоретических
обоснований этому хватало, но этот больной вопрос, как мы увидим
позже, разделит Франкфуртскую школу. Согласно Фромму, опреде-
ляющими стали два ключевых фактора: экономическая отсталость
Германии и садомазохизм. Фромм считал, что по мере перехода Гер-
мании от раннего капитализма к монополистическому, сохранился
социальный характер низшего среднего класса, переживший его
экономическую функцию. Этому классу, занимавшему централь-
ное положение в раннем капитализме XIX века, о котором писал
Маркс, суждено было стать экономически и политически бессиль-
ным и потому ненужным при капитализме монополистическом. Тем
не менее этого не случилось с немецкой мелкой буржуазией. Хотя
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
207 такие характерные черты этого класса, как бережливость и чувство
долга, уже не отвечали современным формам капиталистического
производства, в Германии они сохранились в весьма значительном
количестве. Именно представители этого класса мелкой буржуазии
оказались самыми ярыми сторонниками Гитлера. По выражению
Фромма, «потребность в авторитете направлена на сильного лидера,
тогда как иные специфические образы отца вызывают неприятие»314.
Мнение о том, что сторонники нацизма были садомазо-
хистами, попавшими под очарование образа авторитарного отца,
разделяли многие представители Франкфуртской школы. Маркузе
в своей работе 1934 года «Борьба против либерализма в тотали-
тарном понимании государства» писал, что, фетишизируя кровь,
почву, расовую чистоту, родину и фюрера, нацисты изобретатель-
но подводили своих садомазохистских последователей к мысли
о том, что бедность и возможность умереть за родину — их высший
долг. Катализатором написания этой работы для Маркузе стала
речь продолжительностью два с половиной часа, произнесенная
Гитлером в 1932 году в Клубе индустрии в Дюссельдорфе. Маркузе
писал, что эта речь ясно показывает вступление монополистиче-
ского капитализма в новую эпоху, когда тоталитарное государство
со своим идеологическим аппаратом должно будет защитить его
от кризисов, во власти которых он оказался во время гиперин-
фляции в 1920-х годах в Германии или в результате глобальных
дефляционных последствий краха Уолл-стрит в 1929 году.
В своей речи, произнесенной в актовом зале отеля перед
шестьюстами пятьюдесятью лидерами немецкого делового мира,
Гитлер постарался развеять опасения своих слушателей: его пар-
тия не является ни социалистической, ни антикапиталистической.
Гитлер настаивал, что только он сможет защитить немецкий бизнес
от капиталистического кризиса и от социалистической угрозы, ис-
ходящей от партий рабочего класса; только он сможет освободить
Германию от ярма военных репараций, не позволяющих немцам вос-
пользоваться выгодами развития национальной промышленности.
Воздерживаясь от антисемитских выпадов, он заявил: «У нас уже
есть трудовые ресурсы нашего народа, способности: никто не мо-
жет отрицать нашей любви к труду. Но прежде всего мы должны
преобразовать наше политическое положение: без этого трудо-
любие и способности, прилежание и бережливость по меньшей
ЧАСТЬ III: 1930-е
мере бесполезны; угнетенная нация не сможет использовать 208
для улучшения благосостояния даже собственные сбережения
и должна будет принести их на алтарь дани и вымогательства» 315.
Произнося речь, Гитлер старался держаться наступательно, заме-
тив, что шумные марши нацистов, не дающие капитанам бизнеса
спать по ночам, есть своего рода жертвоприношение будущему
величию Германии. Он продолжал: «Вы должны помнить о том,
что значит жертвенность сегодня, когда сотни тысяч мужчин из
СА и СС — члены Национального социалистического движения
должны ежедневно карабкаться на грузовики, ехать на защиту
митингов, участвовать в маршах, денно и нощно жертвуя собой,
а потом в серых лучах рассвета возвращаться в цех и на фабри-
ку или, страдая от безработицы, получать жалкие гроши своих
пособий; это означает жертвовать из того малого, что у них есть,
чтобы самим купить себе форму, рубашки, значки и даже платить
свои взносы. Поверьте мне — уже в этом заключена сила идеа-
ла, великого идеала!» Речь закончилась под продолжительные
и бурные аплодисменты — Гитлеру удалось убедить многих из
присутствовавших в своей полезности.
В словах Гитлера скрывался своего рода садомазохизм,
составлявший, по мнению франкфуртцев, ядро нацизма, — некая
перверсия, помогавшая капитализму лучше функционировать.
«Эта идеология, — писал Маркузе, — демонстрирует статус-кво,
но с радикальной переоценкой ценностей: несчастье превраща-
ется в благодать, нищета в благословение, бедность в судьбу»316.
К счастью для Гитлера, связанные чувством долга и не прием-
лющие удовольствий нацисты по своему темпераменту очень
хорошо подходили к тому, чтобы смириться с такой переоценкой.
Фашизм для Маркузе был не разрывом с прошлым, а про-
должением тенденций, существовавших внутри либерализма,
служившего опорой экономической системы капитализма. Этот
взгляд доминировал внутри Франкфуртской школы: фашизм — это
не упразднение капитализма, а способ продлить его дальнейшее
существование. Хоркхаймер как-то написал: «Тот, кто не желает
говорить о капитализме, пусть молчит и о фашизме»317. Видимо,
нужно было быть немцем, чтобы принять это предписание. Чита-
телей франкфуртских теоретиков в течение длительного времени
шокировало то явное легкомыслие, с каким они игнорировали
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
209 гитлеровский фашизм, сталинский коммунизм и рузвельтовскую
Америку. Но для Франкфуртской школы в 1933 году персонально
важным было не то, что гитлеровский фашизм заигрывал с лидерами
бизнеса, а то, что он сделал невыносимой жизнь интеллектуалов-
марксистов еврейского происхождения. Адорно, например, получил
этот неприятный урок невозможности остаться немецким евреем-
интеллектулом в тот момент, когда в 1933 году президент Имперской
палаты литературы, куда он должен был обязательно вступить,
если собирался преподавать ученикам-неарийцам, отклонил его
заявление о членстве. В основании для отказа было написано,
что такое членство может быть предоставлено исключительно
«надежным членам Volk», то есть «лицам, связанным с немецкой
нацией глубокими узами характера и крови. Не будучи арийцем,
вы не способны чувствовать и ценить этот долг»318.
В доме Адорно, так же как и в домах Хоркхаймера и Пол-
лока, нацистскими боевиками были произведены обыски. Адорно
опасался, что за ним следят. 9 сентября 1933 года из Франкфурта
он написал письмо великому композитору Альбану Бергу, своему
другу и бывшему учителю, что не смог прочитать во Франкфур-
тском университете лекции, запланированные в прошедшем
семестре, и теперь опасается, что не сможет сделать этого
снова319. Опасения оправдались: спустя три дня, 11 сентября,
когда Адорно исполнилось тридцать, нацисты аннулировали
его лицензию на преподавание. Жизнь в Германии становилась
невыносимой, и он, как и его коллеги по Франкфуртской школе,
был вынужден бежать.
Трудно преувеличить страдания этих людей — не только
из-за изгнания, но прежде всего потому, что они были с корнем
вырваны из немецкой интеллектуальной культуры и брошены в ту
среду, где мало кто говорил по-немецки, разделял их философские
традиции или же принимал во внимание их работу. Адорно вначале
уедет в Оксфорд, где проведет четыре года, с 1934-го по 1938-й,
в качестве аспиранта Мёртон-колледжа — это было очевидное по-
нижение в должности по сравнению с доцентурой во Франкфурте.
Там же был нанесен еще один удар по его самолюбию: в Мёртоне
ему пришлось принимать пищу в общественной столовой. «Это было
похоже на возвращение в школу», — писал Адорно. «Одним словом,
продолжение Третьего рейха», — прибавлял он с простительным
ЧАСТЬ III: 1930-е
преувеличением320. Именно там он сочинял музыку, написал блестя- 210
щее эссе о любимом композиторе Гитлера под названием «В поисках
Вагнера», а также критику эпистемологической системы Гуссерля,
так и не получив ни одного приглашения выступить в интеллек-
туальных клубах Оксфорда321. Все эти годы он был аутсайдером,
не получившим должной оценки своей работы. Альфред Джулс Айер,
оксфордский пропагандист венского логического позитивизма
и поэтому совсем не поклонник диалектической мысли Адорно,
вспоминал в своей автобиографии, что в Оксфорде все считали его
денди и не воспринимали всерьез322. Лишенный корней, одинокий,
пытающийся объяснить свою философию на языке, который он еще
только изучал, Адорно получал облегчение лишь в нерегулярных
зарубежных поездках, которые он предпринимал, чтобы навестить
Гретель Карплюс (они поженятся в 1937 году) или обосновавшегося
в Париже Вальтера Беньямина.
Это, конечно, всего лишь предположение, но Адорно
также мог придавать силы тот факт, что еще один великий не-
мецкий еврей, философ Людвиг Витгенштейн, также решил, что
английские академические круги ему не ровня. В 1929 году, по-
сле защиты диссертации, где ему оппонировали Бертран Рассел
и Джордж Эдвард Мур, и последовавшего избрания членом со-
вета кембриджского Тринити-колледжа, Витгенштейн похлопал
своих оппонентов по плечу и произнес: «Не переживайте, я знаю,
что вам этого никогда не понять»323. За время своего пребыва-
ния в Англии Адорно ни разу не встретился с Витгенштейном.
Очень жаль: у них было много общего — негативная философская
чувственность, культурное иконоборчество и пессимизм. Более
того, с учетом темперамента Витгенштейна и язвительности
Адорно, отсутствия интереса к диалектическому методу у пер-
вого и презрения к английскому философскому позитивизму
у второго, результаты их встречи могли оказаться не самыми
приятными. Про Витгенштейна рассказывают, что однажды он
набросился с кочергой на Карла Поппера во время заседания
в Клубе моральных наук Кембриджа324; остается только гадать,
как он поступил бы с Адорно.
Хоркхаймер сначала бежал в Женеву. С помощью Фри-
дриха Поллока он стал готовиться к отъезду из Германии вскоре
после того, как первые нацистские депутаты начали занимать
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
211 места в рейхстаге. Сперва он перевел активы в Голландию, а затем
открыл в этом швейцарском городе филиал под названием Societe
Internationale de Recherches Sociales, а также исследовательские
центры в Париже, Лондоне и Нью-Йорке. Именно в Женеву пе-
реехали Хоркхаймер, Левенталь, Фромм и Маркузе в 1933 году,
чтобы продолжать там свою работу. Вскоре, однако, выяснилось,
что Женева могла быть только временным домом — вид на жи-
тельство в Швейцарии получил только Хоркхаймер, остальным же
его коллегам приходилось постоянно продлевать туристические
визы. Франкфуртская школа рассматривала Париж или Лондон
в качестве возможных мест своего постоянного пребывания, но
Хоркхаймер счел, что ни первый, ни второй не были достаточно
застрахованы от фашистской опасности.
Более безопасным убежищем представлялся Нью-Йорк.
В течение 1933 и 1934 годов Эрих Фромм и Юлиан Гумперц — со-
циолог, который родился в Америке, учился в Германии и стал
коллегой Поллока и Хоркхаймера, — вели переговоры с Колумбий-
ским университетом о возможности размещения Франкфуртской
школы в Нью-Йорке325. Президент университета Николас М. Батлер,
а также социологи Роберт С. Линд и Роберт Макайвер были впе-
чатлены исследовательскими проектами Института и согласились
предоставить им для работы офисы в доме 429 по 117-й Вест-стрит,
неподалеку от кампуса университета. Туда и переехали Хоркхаймер
вместе с коллегами ближе к концу 1934 года.
Не открыл ли тем самым американский университет свои
двери для «красной угрозы»? Не обвели ли его вокруг пальца,
уговорив предоставить здание под новый филиал франшизы Café
Marx? Не был ли Международный институт социальных иссле-
дований (новое название Франкфуртской школы в Нью-Йорке)
на самом деле криптомарксистской организацией внедрения,
успешно проникшей в стены ведущего университета с гнусными
коммунистическими целями, скрывая при этом свою истинную суть,
чтобы избежать политического надзора и возможного выдворения
из Соединенных Штатов? На все эти вопросы можно ответить
положительно, если поверить в теорию, изложенную в 1980 году
американским социологом Льюисом Фойером. Фойер указывал
на то, что Хоркхаймер вместе со своими коллегами с энтузиаз-
мом критиковали буржуазную культуру и общество, но при этом
ЧАСТЬ III: 1930-е
хранили подозрительное молчание о таких эксцессах сталинизма, 212
как массовые казни, показательные процессы и ГУЛАГ326. Навер-
ное, делает вывод Фойер, их молчание по поводу сталинского
Советского Союза говорит о многом, и поэтому Франкфуртская
школа была просто кучкой коммунистических агентов.
Вряд ли Хоркхаймер и Поллок могли столь же гениально
вводить в заблуждение американских интеллектуалов, как это
делал высококлассный коминтерновский разведчик и большевик
Вилли Мюнценберг. Он работал с леволиберальной интелли-
генцией (в том числе с Эрнестом Хемингуэем, Лилиан Хеллман,
Андре Мальро и Андре Жидом), уговаривая ее представителей
войти в руководство организаций коммунистического фронта
и выступать в поддержку различных дел Советского Союза327.
Мнение Фойера о том, что переговорщики от Колумбийского уни-
верситета стали жертвами обмана, выглядит неправдоподобно.
К тому моменту своего развития Школа не имела никаких связей
с партиями и еще менее была готова солидаризироваться с Со-
ветским Союзом. Их бренд мультидисциплинарного неомарксизма
выглядел для Кремля ересью, и если разработка их критической
теории не служила тщательно продуманной дымовой завесой, то
мыслителей Школы вряд ли стоит причислять к пехоте Сталина.
Чем, однако, действительно владела Франкфуртская школа,
так это вошедшим за долгое время в привычку искусством упо-
требления эзопова языка, умением прибегать к таким словам или
фразам, которые выглядят невинными для постороннего, но имеют
скрытое значение для тех, кто понимает. Вполне возможно, что это
и обмануло Фойера, заставив его поверить, что франкфуртские
ученые были просто кучкой красных, проникших в нью-йоркские
академические круги. Например, в 1923 году основатели Школы
отказались от идеи назвать себя Institut für Marxismus (Институт
марксизма), поскольку это звучало слишком провокационно, выбрав,
по выражению Мартина Джея, более эзопову альтернативу328. На
протяжении 1930-х годов многим участникам Франкфуртской шко-
лы приходилось прибегать к помощи псевдонимов, чтобы писать,
не опасаясь преследования со стороны нацистов, или хотя бы иметь
возможность использовать хлесткие выражения, которые в ином
случае могли бы повредить их сложившейся научной репутации.
Хоркхаймер, например, печатался под псевдонимом Генрих Региус,
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
213 Адорно подписывался Гектор Ротвейлер, а Беньямин — Детлев
Хольц. В американской ссылке Хоркхаймер делал все, чтобы со-
трудники Школы держались в стороне от того общества, в котором
жили. Решение печататься на немецком исключало возможность
излишнего влияния на почти моноязычную англоговорящую стра-
ну. Такие решения не только предотвратили интеграцию Франк-
фуртской школы в американское общество, но и обеспечили ей
своеобразную интеллектуальную независимость, к которой она
стремилась с момента своего основания. Нужно сказать, что этому
также способствовало наличие у них независимых доходов (хотя
и значительно сократившихся из-за финансовых спекуляций в США).
В американской ссылке Хоркхаймер очень скрупулезно
следил за тем, чтобы издаваемый Школой журнал Zeitschrift für
Sozialforschung («Журнал социальных исследований») по мере воз-
можности использовал эвфемизмы для слов, способных раскрыть
политические симпатии Института и привести к политической трав-
ле со стороны принявших его американцев329. Когда, к примеру,
в 1936 году журнал опубликовал работу Беньямина «Произведение
искусства в эпоху его технической воспроизводимости», в его фи-
нальные предложения были внесены изменения, без которых они
могли быть поняты как призыв к прокоммунистически настроенным
деятелям искусства сопротивляться своим творчеством фашизму.
У Беньямина написано: «Вот что означает эстетизация политики,
которую проводит фашизм. Коммунизм отвечает на это политизацией
искусства». В журнальной версии слово «фашизм» заменено фразой
«тоталитарная доктрина», а «коммунизм» — «конструктивные силы
человечества». Таким образом, даже правые американцы, если бы
смогли проникнуть в немецкий язык, на котором было опубликовано
эссе Беньямина, смогли бы убедиться, что речь идет не о восхвале-
нии политической роли коммунистического искусства, а о важности
любого нефашистского искусства вообще. На эту замену можно смо-
треть как на гротескное искажение Беньямина, чем она и являлась,
но у нее были и прагматические цели: помочь Франкфуртской школе
в 1930-х годах избежать преследования со стороны американских
антикоммунистов. Другое дело, был ли этот прагматизм оправдан.
Тогда еще не пришло время маккартистской охоты на ведьм, подо-
зреваемых в симпатиях коммунизму, однако рисковать Хоркхаймер
не собирался. Прагматический императив стал важным также с учетом
ЧАСТЬ III: 1930-е
переживаемых Школой финансовых трудностей, ставших следстви- 214
ем гибельных спекуляций на американской бирже и на рынке соб-
ственности. Хоркхаймер и его коллеги нуждались в контрактах на
проведение исследований и поэтому хотели показать, что являются
строгими учеными, а не тайными пособниками Сталина.
Очевидно, что эти немецкие евреи чувствовали себя
в ссылке неловко. С учетом только что пережитого ими в Старом
Свете можно понять их сожаление по поводу того, что на новом
месте им пришлось слишком часто раскрывать свои реальные
имена и фамилии. Удивительно, например, что, когда после че-
тырехлетнего пребывания в Оксфорде Адорно присоединился
к своим франкфуртским коллегам в Нью-Йорке, он, по совету
Поллока, не стал указывать фамилию Визенгрунд в написании
своего имени, поскольку в штатном расписании Института было
слишком много интеллектуалов с фамилиями, звучащими по-
еврейски. Это может казаться нелепым: в конце концов, Соеди-
ненные Штаты были страной, предоставившей убежище многим
евреям, которых в нацистской Германии иначе бы просто убили.
Стоит, однако, обратить внимание на замечание Лео Левенталя:
он рассказывал Мартину Джею, что во Франкфуртской школе мно-
гие считали немцев даже меньшими антисемитами по сравнению
с некоторыми американцами, встреченными за годы изгнания 330.
К данному замечанию следует отнестись с известной долей
скепсиса. Каким бы ни был антисемитизм, встреченный в Соединен-
ных Штатах этими ссыльными евреями, там не было обыскивающих
дома боевиков, отзыва преподавательских лицензий и подступавшей
угрозы лагерей смерти. Более того, их радушно встретили в Нью-
Йорке, дали возможность думать, писать, публиковаться и проводить
любые интересующие их исследования. Показательно, что, когда
Адорно делился впечатлениями о своем новом доме, он не преминул
подчеркнуть, каким знакомым тот ему показался. «Как мы и ожида-
ли, — писал он Беньямину по прибытии в Нью-Йорк вместе со своей
женой Гретель, — нам совсем не трудно адаптироваться к местным
условиям жизни. Они sérieusemеnt* здесь гораздо более европейские,
чем в Лондоне, и 7-я Авеню рядом с нами так же мирно напоминает
о бульваре Монпарнас, как и Гринвич-Виллидж»331. Ясно, что в этом
* Серьезно (франц.).
10 П У Т Ь
НА П О Р Т Б ОУ
«Мои дорогие, — писал Адорно своим родителям 13 января
1940 года. — Мы испытали восторг, когда Лео Френкель позвонил
нам вчера вечером и сообщил, что вы прибыли — а это значит,
что эмигрировали! — успешно. Добро пожаловать на землю, мо-
жет быть довольно грубую, напичканную аптеками, хот-догами
и автомобилями, но, по крайней мере в данный момент, довольно
безопасную!»346 Мария и Оскар прибыли в Соединенные Штаты
после того, как сначала отплыли из Гамбурга на Кубу. Их сын
в этот момент работал в Нью-Йорке в качестве заместителя Хорк
хаймера, пока сам директор колесил по Западному побережью,
планируя исследовательский проект по изучению психологии
и типологии современного антисемитизма. Учитывая произо-
шедшее с родителями Адорно, проект этот имел для него пер-
сональное значение. Начиная с 1938 года нацисты проводили
политику, целью которой было вынудить евреев к эмиграции.
9 и 10 ноября того же года они устроили «Хрустальную ночь»,
во время которой дома евреев, их больницы, синагоги и школы
были разрушены, сотни людей убиты, а десятки тысяч арестованы
и заключены в концлагеря. Нагнетание жестокости по отношению
к евреям вскоре достигло своей кульминации в так называемом
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
225 окончательном решении. Во Франкфурте отец Адорно, которо-
му на тот момент было уже почти семьдесят, получил увечья во
время разгрома его конторы. Затем их с Марией арестовали,
они провели несколько недель в тюрьме и были лишены права
распоряжаться своей собственностью. Будучи истощен эмо-
ционально и физически, Оскар заболел воспалением легких,
и поэтому пара не смогла сразу воспользоваться разрешением
на отъезд в Гавану. Когда же они туда прибыли, то вынуждены
были прождать еще несколько месяцев, перед тем как смогли
выехать в Соединенные Штаты.
В это тяжелое время Адорно в перерывах между своими
исследованиями фетишистского характера музыки и антисеми-
тизма поддерживал очаровательную по своему инфантилизму
переписку с родителями, часто подписываясь: «Ваш старый ребе-
нок Тедди». Вот начало его письма на почтовой открытке, адресо-
ванной матери: «Моя дорогая, моя преданная мама-бегемотиха!
Продолжай жить с тем же спокойствием, уверенностью и упрямым
превосходством, как мама-гиппопотам на обороте этой открыт-
ки»347. На обороте была напечатана фотография гиппопотама Розы
из нью-йоркского зоопарка. Адорно и его жена Гретель заканчи-
вают письма своим родителям так: «Ваши две лошадки, Хоттиляйн
и Роззиляйн, крепко целуют вас» или же «Самые сердечные
поцелуи от вашего Бегемота-короля и его дорогой Жирафовой
газели». Невероятно мило встречаться с такими сентименталь-
ными признаниями в письмах Адорно не только потому, что они
служат противоядием от привычной жесткости его более зрелых
текстов, но и потому, что их источник — настоящие чувства. Это
совсем не то, чего можно было бы ожидать — отчаянно беспечная
маска человека, смотрящего в бездну, разверзающуюся следом
за едущими к нему родителями. «Мне кажется, — писал Адорно
Хоркхаймеру, чьи родители, Моритц и Бабетт, также отчаянно
пытались бежать из антисемитской Германии, — будто все стра-
дания, о которых мы привыкли думать в связи с пролетариатом,
были перенесены на евреев в ужасающе концентрированной фор-
ме»348. Решающий для критической теории момент — страдания
пролетариата, в свое время бывший мотивом создания Инсти-
тута социальных исследований, был заменен новым предметом
внимания. И в самом деле, «Диалектика Просвещения» Адорно
ЧАСТЬ IV: 1940-е
и Хоркхаймера, куда в 1947 году они добавили последнюю главу 226
об антисемитизме, почти не упоминает о пролетариате, пытаясь
«дать ответ на вопрос, почему человечество, вместо того чтобы
прийти к истинно человеческому состоянию, погружается в пу-
чину нового типа варварства»349.
Благополучное прибытие Оскара и Марии в Соединен-
ные Штаты стало утешением для Адорно, учитывая, что положение
беженцев из Германии осложнилось после начала Второй мировой
войны в сентябре 1939 года. Во Франции, например, немецкого-
ворящих эмигрантов, проживавших в Париже, согнали на фут-
больный стадион Ив-дю-Мануар в Коломбе и там интернировали.
В числе интернированных был Вальтер Беньямин, который, нахо-
дясь в весьма стесненных материальных обстоятельствах, жил
в ссылке во французской столице после своего побега из Берлина
в 1933 году. Он не был в достаточной мере немцем, чтобы жить
в Германии (нацисты лишили немецких евреев гражданства), но
оказался в достаточной мере немцем, чтобы французы поместили
его на три месяца в лагерь для военнопленных в окрестностях
Невера в Бургундии. По возвращении в свою квартиру в доме 10
по Рю Домбаль Беньямин написал свою последнюю, как впослед-
ствии выяснилось, работу — «О понятии истории», где есть такие
слова: «Традиция угнетенных учит нас, что переживаемое нами
“чрезвычайное положение” — не исключение, а правило. Нам
необходимо выработать такое понятие истории, которое этому
отвечает. Тогда нам станет достаточно ясно, что наша задача —
создание действительно чрезвычайного положения; тем самым
укрепится и наша позиция в борьбе с фашизмом»350.
13 июня 1940 года, за день до вступления немцев в Па-
риж, они с сестрой Дорой, которая только что вышла из лагеря
для интернированных, выехали в Лурд, находившийся в неокку-
пированной немцами части Франции351. Беньямин очистил квар-
тиру, где жил, от самых важных своих текстов — в их числе были
«Берлинское детство на рубеже веков» в версии 1938 года, одна
из редакций «Произведения искусства в эпоху его технической
воспроизводимости», а также его собственный экземпляр текста
«О понятии истории». Он отдал их на хранение Жоржу Батаю,
писателю и сотруднику Национальной библиотеки. То, что оста-
лось, конфисковало гестапо, имевшее ордер на арест Беньямина.
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
227 Без сомнения, он был в очень большой опасности. За
несколько дней до этого Французская Республика была распу-
щена и в результате последовавшего перемирия между Третьим
рейхом и коллаборационистским режимом Виши маршала Петена
беженцам из гитлеровской Германии стала грозить опасность
обратной депортации. Соединенные Штаты через свои консуль-
ства в оставшейся неоккупированной части Франции выделили
некоторое количество чрезвычайных виз для спасения политиче-
ских противников нацистов — той категории беженцев, которым
грозила бы опасность в случае их возвращения на родину. Ханна
Арендт, немецко-еврейская интеллектуалка и товарищ Беньямина
по несчастью, в то время также скрывавшаяся от нацистов и их
французских приспешников, позже напишет, что эта категория
беженцев никогда не включала в себя «неполитизированную
массу еврейства, которая потом и оказалась в наибольшей опас-
ности». Получая эту визу, Беньямин колебался. «Как ему было
жить без библиотеки? Как зарабатывать на жизнь без оставшихся
в рукописях пространных цитат и выписок?» — писала Арендт.
«Кроме того, его совершенно не тянуло в Америку, где ему, как
он не раз говорил, скорее всего, не найдут никакого другого
применения, кроме как возить по стране, показывая за плату
в качестве “последнего европейца”»352.
В Лурде, торговом городке у подножия Пиренеев, кото-
рый стал центром римско-католического паломничества и чудо-
действенных излечений еще с тех пор, как в 1858 году Бернадетте
Субиру там явилась Дева Мария, Дора и Вальтер страдали от
своих заболеваний. Дора — от анкилозирующего спондилоар-
трита и прогрессирующего атеросклероза, а состояние сердца
Беньямина ухудшалось из-за высоты и угрозы попасть в руки
нацистов. То был вполне оправданный страх — мы теперь пони-
маем это, оглядываясь назад, — в 1942 году их брат Георг был
убит в концентрационном лагере Маутхаузен-Гузен. Главным
утешением Вальтера на протяжении этих двух месяцев в Лурде
стало чтение «Красного и черного» Стендаля.
Беньямин почти ничего не знал о том, что пытаются
предпринять находящиеся в Нью-Й орке франкфуртцы, что-
бы помочь ему в безопасности добраться до Америки. Им,
в свою очередь, тоже мало что было известно о его точном
ЧАСТЬ IV: 1940-е
местонахождении — письма и открытки продолжали прихо- 228
дить в его парижскую квартиру уже после того, как та была
разгромлена гестаповцами. Тем не менее они старались что-то
придумать для него по ту сторону Атлантики. В какой-то момент
благодаря стараниям Хоркхаймера Беньямин в качестве сотруд-
ника Института должен был стать приглашенным профессором
Университета Гаваны.
После двух месяцев жизни в Лурде Беньямин узнал, что
Институт организовал для него въездную визу в Соединенные
Штаты. Он мог получить ее в американском консульстве в Мар-
селе. Туда он и направился, оставив свою сестру в Лурде на
произвол судьбы (позже ей пришлось скрываться на ферме, а на
следующий год она перебралась в нейтральную Швейцарию).
В этих ужасающих обстоятельствах он вернулся в Марсель —
город, который он любил так же, как Неаполь или Москву, за
его коллективистскую хуцпу и совершенно негерманскую жи-
вость. В начале 1930-х годов он опубликовал два воспевающих
город очерка: «Марсель»353 и «Гашиш в Марселе» — бесшабаш-
ное и сумасшедшее описание своих прогулок по барам и кафе
в «экстазе транса»354.
Но Марсель, с которым он встретился в августе 1940 года,
оказался совсем другим — битком набитым беженцами, перепол-
ненными страхом перед клещами гестапо, так что ощущения его
оказались совсем не экстатическими. В американском консульстве
ему выдали въездную визу в США и транзитные визы в Испанию
и Португалию. Он впал в депрессию, придумывая разные без-
умные схемы побега из Европы — по одной из них они с другом
под видом матросов за взятку должны были попасть на борт
грузового корабля, направляющегося на Цейлон.
В середине сентября он и еще двое его знакомых мар-
сельских беженцев решают, поскольку у них нет никаких пер-
спектив легально покинуть Францию, отправиться в сельскую
местность на испанской границе, чтобы попытаться пешком
перейти через Пиренеи. План заключался в том, чтобы пересечь
будто бы нейтральную, но на самом деле фашистскую Испанию,
добраться до Лиссабона и отплыть из португальской столицы
в США. В Нью-Йорке ожидавшие его прибытия Теодор и Гретель
Адорно подыскивали ему жилье. Тем временем его собственные
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
229 шансы, как и шансы других беженцев добраться хотя бы до Ис-
пании, уменьшаются, поскольку вишисты начинают тщательнее
контролировать прямую дорогу до Портбоу, их пункта назначения
на испанской территории. Итак, 25 сентября небольшая группа
беженцев, включая Беньямина, вышла в горы по дальней разбитой
тропе. Лиза Фиттко, политическая активистка, входившая в состав
группы, переживала, что плохое состояние его сердца сделает
этот переход для него рискованным, но Беньямин настоял идти
вместе с ними. Во время путешествия он шел по десять минут,
делая затем минутную остановку, чтобы отдышаться. Все это время
он сжимал в руках черный портфель, в котором, как он сказал
Фиттко, «находилась рукопись, более важная, чем я сам»355. Но
это было не все, что он взял с собой: писатель и его товарищ по
несчастью — такой же беженец, Артур Кёстлер, — вспоминал,
что Беньямин покинул Марсель, имея при себе запасы морфия,
«которыми можно было убить лошадь» (на самом деле Кестлер
и сам пытался свести счеты с жизнью при помощи морфия при-
мерно в это же время). Когда одним жарким сентябрьским днем
перед ними на горизонте замаячили виды Портбоу, кто-то из их
группы заметил, что Беньямин был уже на грани сердечного при-
ступа. «…Мы бросились кто куда на поиски воды, чтобы помочь
больному человеку», — вспоминала Карина Бирман356.
Худшее, однако, было впереди. Когда беженцы добра-
лись до Портбоу и обратились на таможню для оформления
документов на пересечение территории Испании, им ответили,
что испанское правительство только что закрыло границу для
нелегальных беженцев из Франции. В результате перед ними
открылась опасная перспектива насильственной депортации
во Францию, за которой могли последовать интернирование,
перемещение в Германию и смерть в немецком концлагере. Они
были помещены под охрану в отеле, где Беньямин в отчаянии
написал предсмертную записку, передав ее Хенни Гурланд, тоже
беженке. Впоследствии Гурланд рассказывала, что сочла тогда
необходимым уничтожить документ, но она восстановила его по
памяти: «В ситуации, не оставляющей выхода, мне не остается
ничего иного, кроме как покончить со всем. Моя жизнь придет
к завершению здесь, в маленькой пиренейской деревушке, где
никто не знает меня»357. По-видимому, этой же ночью он принял
ЧАСТЬ IV: 1940-е
морфий, взятый им с собой из Марселя. Тем не менее в свиде- 230
тельстве о смерти указано, что ее причиной стало кровоизлияние
в мозг. Биографы Беньямина все же полагают, что доктор-испанец
был подкуплен другими беженцами, чтобы предотвратить скан-
дал, ведь таковой повышал вероятность их возвращения во
Францию. Дата на свидетельстве — 26 сентября. На следующий
день границу снова открыли. Если бы Беньямин не принял мор-
фий, то ему бы разрешили свободно пересечь Испанию, а затем
отправиться в Америку.
Узнав о смерти Беньямина, воспринятой ими как само
убийство друга, Теодор и Гретель Адорно погрузились в отчаяние.
Если бы только, писал Адорно Гершому Шолему, Беньямин мог
продержаться еще двенадцать часов, он был бы спасен. «Это
совершенно не поддается пониманию — как будто бы он впал
в ступор и захотел уничтожить себя, хотя был уже спасен»358.
Более смелые версии причин смерти Беньямина поспе-
шили заполнить этот пробел. Согласно одной из них, Беньямин
был убит приспешниками Сталина. В «Загадочной смерти Валь-
тера Беньямина» Стивен Шварц, проживающий в Черногории
журналист, пишет, что сталинские агенты действовали на юге
Франции и на севере Испании в течение первых лет войны, когда
нацистско-советский пакт все еще был в силе. Поэтому две самые
могущественные секретные службы Европы тесно сотрудничали.
«Несомненно, советская секретная полиция работала в ключевой
точке на юге Франции, просеивая волну беженцев в поисках
целей для ликвидаций», — пишет Шварц. «Вальтер Беньямин
попал в самый водоворот зла. И, хотя его обожатели предпоч-
ли проигнорировать это обстоятельство, он, как никто другой,
подходил для включения в советский ликвидационный список».
Среди других жертв тех, кого Шварц именует «сталинскими
killerati», был немецкий коммунист Вилли Мюнценберг. Ранее он
шпионил на Сталина, а в Париже стал лидером антифашистского
и антисталинистского общества немецких эмигрантов, пока, как
и Беньямин, не был вынужден бежать от наступления нацистов.
Однако Мюнценберг был арестован и помещен в лагерь для ин-
тернированных. Позже он был освобожден, но вскоре его нашли
повешенным на дереве недалеко от Гренобля. Как утверждает
Шварц, он был убит советским агентом, который сидел вместе
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
231 с ним в тюрьме под видом социалиста. По мнению Шварца,
человек, который много знал о русских дезинформационных
операциях, был просто вымаран из истории359.
Но почему Беньямин должен был привлечь подобное же
внимание со стороны подручных Сталина? Шварц отмечает, что
за несколько месяцев до смерти Беньямин написал свои тезисы
«О понятии истории» — один из самых проницательных из всех
когда-либо сделанных анализов неудач марксизма. Он умер как
раз в то время, когда многие бывшие советские симпатизанты
избавлялись от своих промосковских иллюзий из-за пакта между
Гитлером и Сталиным. В ответ на это сталинские агенты, часто
вербовавшиеся из среды социалистических интеллектуалов, со-
вершали убийства. Возможно, Беньямин, сам того не подозревая,
встречался с агентами Коминтерна. Шварц пишет: «Беньямин
был частью субкультуры, наполненной опасными людьми — было
известно, что она не безопасна». В конце 1930-х годов, наста-
ивает Шварц, сталинские агенты в Испании получили задание
выслеживать немецкоязычных противников Сталина, чтобы
под пытками заставлять их делать ложные признания. «Москва
хотела устроить уже за пределами советских границ аналоги
печально знаменитых чисток и судебных процессов». Все воз-
можно, но вряд ли Беньямин представлял угрозу для советской
коммунистической ортодоксии подобно Льву Троцкому, убитому
в изгнании в Мексике за месяц до его смерти. В отличие от дру-
гих жертв сталинских killerati, Беньямин никогда не был членом
коммунистической партии. Не представлял никакой настоящей
угрозы для Сталина и его эксцентричный, наполненный теоло
гией и мистикой марксизм (который даже его друг Брехт называл
«ужасающим»). Более того, Шварц не предоставляет каких-либо
убедительных объяснений насчет того, каким образом подручные
Сталина должны были его убить.
Однако если версия убийства выглядит сомнительной,
то, как настаивает Шварц, столь же сомнительно выглядит и вер-
сия самоубийства. В документах испанского судьи нет никаких
свидетельств присутствия наркотиков. Также нет никаких доказа-
тельств того, что отчет врача о внутричерепном кровоизлиянии,
которое могло усилиться от перенапряжения при переходе через
Пиренеи и убить его, — фальшивка. Остается нераскрытой еще
ЧАСТЬ IV: 1940-е
одна тайна, окружающая смерть Вальтера Беньямина. Что нахо- 232
дилось в черном портфеле и что с ним произошло? По одной из
версий, портфель доверили одному из беженцев, а он потерял
его в поезде по пути из Барселоны в Мадрид. Но что это была
за рукопись? Законченные «Пассажи»? Новый вариант книги
о Бодлере? Биографы Беньямина отвергают эти версии, полагая,
что состояние его здоровья позволяло ему работать в последний
год жизни только урывками и такие громадные литературные за-
дачи были ему не по силам. Или, возможно, это была уточненная
версия его последних тезисов «О понятии истории»? И снова его
биографы Айленд и Дженнингс сомневаются в этом, полагая, что
Беньямин не придал бы такого значения новой версии — разве
только в случае, если бы она сильно отличалась от тех ее копий,
что он отдал Ханне Арендт в Марселе. Конечно, это едва ли может
служить решающим аргументом. Возможно, это была попытка на
бегу переделать тезисы, уже пронизанные надеждами на спа-
сительное избавление. Но даже если так, мы, скорее всего, уже
никогда не узнаем о содержании этой рукописи.
Вместо этого у нас есть та ее версия, которую Ханна
Арендт, оказавшаяся более везучей, чем Беньямин, смогла пе-
редать Адорно в Нью-Йорке. Она была опубликована Институ-
том в 1942 году и оказала электризующее влияние на Адорно
и Хоркхаймера, оказавшись созвучной с собственными мысля-
ми Адорно, «прежде всего с идеей истории как непрерывной
катастрофы, с критикой прогресса, господства над природой
и с отношением к культуре»360. Тем не менее следует отметить,
что «Тезисы» были восприняты как отрицание постоянного про-
гресса в истории и, в частности, как весьма замысловатая кри-
тика Беньямином его современников, вульгарных марксистских
идеологов Второго и Третьего Интернационалов. Они, как пола-
гал Беньямин, пусть и косвенно, но мыслили, что исторический
материализм утверждает непрерывный континуум прогрессиру-
ющего движения к благодушному разрешению противоречий,
к утопии коммунизма. Безусловно, ангел истории, к которому
взывает Беньямин в девятом тезисе, есть образ, низвергающий
этот грубый исторический материализм. Потому что прошлое
для ангела — это не цепь событий, а одна сплошная катастро-
фа, и задача любого настоящего исторического материализма
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
233 состоит не в предсказании революционного будущего или ком-
мунистической утопии, а в обращении к страданиям прошлого
с надеждой на их искупление.
«Диалектику просвещения» — великую книгу, написан-
ную Адорно и Хоркхаймером в их калифорнийской ссылке, — мож-
но читать как дальнейшее развитие этих восемнадцати тезисов
Беньямина, ставших его интеллектуальным завещанием. Сегодня
на его могильном камне в Портбоу по-каталански и по-немецки
выбита цитата из седьмого тезиса: «Не бывает документа культу-
ры, который не был бы в то же время документом варварства» 361.
11 В С ОЮЗ Е
С ДЬ Я ВО ЛО М
В апреле 1941 года по совету врача, порекомендовавшего более уме-
ренный климат для улучшения состояния сердца, Макс Хоркхаймер
перебрался из Нью-Йорка в Калифорнию. В ноябре этого же года
на западное побережье за ним последовал и Адорно. У Макса и его
жены Мэйдон оказалось достаточно денег, чтобы построить бунгало
в Пасифик-Палисейдс, в богатой западной части Лос-Анджелеса.
Бунгало оказалось достаточно просторным, чтобы в нем смог раз-
меститься друг детства Макса Фридрих Поллок (впоследствии ему
будет посвящена «Диалектика Просвещения»). Теодор и Гретель
Адорно тогда же переехали в арендованную двухуровневую квар-
тиру в не менее процветавшем Брентвуде. В ней было достаточно
места, чтобы разместить их вместе с роялем Теодора.
Они присоединились к постоянно увеличивающемуся
сообществу беженцев из Германии, их родины, погрязшей в то
время в пучине варварства. Здесь были Томас Манн, Бертольт
Брехт, Арнольд Шёнберг, Фриц Ланг и Ганс Эйслер — аванпост
немецкой цивилизации на другом конце света. Брехт даже напи-
сал стихотворение, рисующее его новый дом в виде ада:
Размышляя, как я слышал, про ад,
Мой брат Шелли решил, что это место
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
235 Похоже приблизительно на город Лондон. Я,
Живущий не в Лондоне, но в Лос-Анджелесе,
Размышляя про ад, нахожу, что еще больше
Он должен походить на Лос-Анджелес.
В этом калифорнийском аду, размышляет Брехт, пышные сады
вянут, если их не полить дорогой водой, фрукты лишены запаха
и вкуса, а дома построены для счастливых и поэтому стоят «пу-
стые, даже когда заселены».
И в аду не все дома уродливы.
Но страх быть выброшенным на улицу
Снедает обитателей вилл не меньше,
Чем обитателей бараков362.
Посредством своеобразного модернистского разрыва, столь
любимого Адорно и Хоркхаймером, стихи Брехта обыгрывают
утопические изображения города ангелов и создают тем самым
аллегорию модернистского города, уродливого и немилосерд-
ного363. Такая подрывная перспектива была, как отмечал критик
Раймонд Уильямс в своем очерке «Когда был модернизм?»,
отличительной чертой модернистского искусства. Всемирно
известные антибуржуазные модернистские художники (такие
как Аполлинер, Беккет, Джойс, Ионеско), процветавшие в Лон-
доне, Париже, Берлине, Вене и Нью-Йорке, теперь процветали
в Лос-Анджелесе. Брехт писал, что «эмиграция — лучшая школа
диалектики»364: она определенно стала катализатором и для его
искусства, и для работ Адорно и Хоркхаймера.
Однако в этом городе Брехту пришлось, во всяком
случае по его мнению, заняться проституцией. Аналогичным
образом поступали и другие немецкие изгнанники, работавшие
на культурную индустрию Голливуда:
Чтобы заработать себе на хлеб, я каждое утро
Отправляюсь на рынок, где торгуют ложью.
Уповая на успех,
Я становлюсь посреди продавцов365.
Именно на этом предполагаемом рынке лжи, в этом видимом
аду, где каждый должен был заключить союз с дьяволом, Брехт
создал свою великую пьесу «Галилей», Стравинский — оперу
«Похождения повесы», Томас Манн завершил «Доктора Фаустуса»,
а Орсон Уэллс снял фильм «Гражданин Кейн».
ЧАСТЬ IV: 1940-е
Для эмигрантов из Франкфуртской школы Лос-Анджелес 236
стал последним, самым дальним пунктом бегства от нацистов.
И все же они не могли удержаться от сравнения Третьего рейха
с другой империей угнетения, начинавшейся на пороге их дома, —
Голливудом. В этом они строго следовали авторитетному мне-
нию Вальтера Беньямина о цивилизации. Возможно, в 1941 году
существовало некоторое сходство между Третьим рейхом и тем,
что историк Голливуда Отто Фридрих назвал «великой империей,
построенной на мечтах о гламуре, красоте, богатстве и успехе»366.
В это время обе империи находились на пике влияния и самоу-
важения, и мало кто в том году осмелился бы предсказать закат
и падение хотя бы одной из них.
Европу Третий рейх держал под своим кованым сапогом,
Британия находилась в очень неблагоприятном положении, а со-
ветская Красная армия была, как тогда казалось, нейтрализована
нацистами в ходе операции «Барбаросса», начавшейся в июне
1941 года. В декабре Япония вступила в войну союзником Гитлера,
и впереди было еще три года до того, как войска рузвельтовских
Соединенных Штатов высадились на землю Европы. В этих об-
стоятельствах нацисты считали себя непобедимыми героями-
завоевателями. «Не будет преувеличением сказать, что кампания
против России выиграна в течение четырнадцати дней», — писал
3 июля 1941 года в своем дневнике генерал Франц Гальдер, на-
чальник Генерального штаба сухопутных войск, высшего команд-
ного органа германской армии367. Когда Япония стала союзницей
нацистской Германии в декабре 1941 года, Гитлер в своем бункере,
размахивая коммюнике с этой новостью, дерзнул предположить,
что Третий рейх теперь непобедим. «Теперь мы не можем проиграть
войну, — заявил он, — у нас есть союзник, не знавший поражений
три тысячи лет»368. Решающий удар по Гитлеру, нанесенный в битве
под Сталинградом, случится только зимой 1942/1943 года.
По утверждению Отто Фридриха, ведущие голливудские
кинопромышленники в эту эпоху «могли довольно справедливо
считать себя героями-завоевателями»369. К 1939 году Голливуд
стал одиннадцатым по величине бизнесом в Америке, выпуская
четыреста фильмов в год и привлекая пятьдесят миллионов
американцев каждую неделю, зарабатывая при этом семьсот
миллионов долларов ежегодно. Это был золотой век Голливуда
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
237 благодаря таким фильмам, как «Унесенные ветром», «Ниночка»,
«Грозовой перевал», «Волшебник страны Оз», «Мальтийский со-
кол» и «Гражданин Кейн», а также звездам и режиссерам, таким
как Богарт, Бэколл, Бергман, Хичкок и Уэллс. Но, как и Третий
рейх после Сталинграда, Голливуд жил взаймы у времени. «Гол-
ливуд подобен Египту. Он полон рассыпающихся пирамид. Он
никогда не вернется назад», — говорил Дэвид Селзник, продюсер
«Унесенных ветром» и «Ребекки», получивших премию «Оскар»
в 1939 и 1940 годах. «Он просто продолжит рассыпаться, пока
ветер не развеет остатки студийного реквизита над песками»370.
Не совсем так: в 1945 году, когда рухнул Третий рейх, Голливуд
все же только балансировал на грани. Однако спустя десять лет
после 1941 года его студии стали терять деньги, его знаменитости
были обвинены в симпатиях к коммунизму во время затеянной
Маккарти охоты на ведьм, затронувшей и немецких эмигрантов,
например Брехта, а его аудитория увлеклась телевидением.
Именно голливудским ценностям наравне с гитлеровски-
ми бросила вызов Франкфуртская школа, очутившись в калифор-
нийской ссылке. Но не кажется ли неуместным сравнение Третьего
рейха с Голливудом? Даже если утверждать, что немецкая куль-
тура привела к варварству Третьего рейха, будет непристойным
полагать, что у каждой цивилизации есть свой отпечаток кованого
сапога на лице, и интеллектуальным варварством — полагать,
что пороки гитлеровской Германии обнаруживают свои парал-
лели в Америке Рузвельта. Тем не менее Хоркхаймер и Адорно,
поселившись по соседству с Голливудом, пришли именно к таким
выводам. В 1941 году они, руководствуясь духом иконоборчества,
а не прагматической проституции, осмеянной Брехтом, начали
писать «Диалектику Просвещения». Они знали, что едва ли кто-
то услышит их послания371. Это иконоборчество лишь усилилось
после того, как их планам на альянс с академическими кругами
западного побережья не суждено было сбыться. Хоркхаймер
надеялся найти университет в Калифорнии, с которым Институт
социальных исследований мог бы установить аффилированные
отношения так же, как с Колумбийским университетом в Нью-
Йорке. Хоркхаймер предполагал, что западное отделение Инсти-
тута будет читать лекции и проводить семинары по философии
и истории социологии начиная с О. Конта и предложил восемь
ЧАСТЬ IV: 1940-е
тысяч долларов для поддержки проекта. Но Роберт Г. Спраул, 238
президент Калифорнийского университета, отверг эту идею, так
как Хоркхаймер хотел большей автономии, чем тот мог предоста-
вить. Тем не менее некоторые другие участники Франкфуртской
школы, такие как Левенталь, Маркузе и Поллок, присоединились
к Хоркхаймеру и Адорно в Калифорнии.
Этот отказ только усилил их ощущение изоляции в из-
гнании. Он мог еще больше обострить их презрение к американ-
ской культуре, в которой они жили, и углубить приверженность
к европейской, которую они потеряли. Адорно, к примеру, на
протяжении всех лет эмиграции видел повторяющийся сон: он
сидит за письменным столом матери в гостиной их семейного
дома в Оберраде, в пригороде Франкфурта, и смотрит в сад, в не-
которых вариантах сна — уже после того, как у власти очутился
Гитлер. Он писал: «Осень, висят трагические облака, нескончаемая
меланхолия, но кругом разливается аромат. Везде вазы с осен-
ними цветами»372. Ему снилось, будто он пишет статью 1932 года
«Общественное положение музыки», однако во сне эта рукопись
превращается в другую работу — в «Философию новой музыки»,
написанную им уже в Лос-Анджелесе. Он понимал значение этого
сна: «Его настоящий смысл — возвращение утраченной европей-
ской жизни». Адорно, как и другие германские изгнанники в этой
колонии военного времени в Лос-Анджелесе (особенно, как мы
увидим позже, Томас Манн), названной Тихоокеанским Веймаром,
тосковал по европейской жизни даже тогда, когда жизнь эта
была едва жива. Их тоска по дому только усиливалась по мере
того, как становилось ясно, что назад дороги нет.
В «Диалектике Просвещения» Адорно и Хоркхаймер
осмелились провести захватывающе точные параллели между
Голливудом и гитлеровской Германией. Вот как они описали сце-
ну в конце вышедшего в 1940 году фильма-сатиры про Гитлера
«Великий диктатор» с Чарли Чаплином в главной роли: «То, как
колыхаются нивы в конце чаплиновского “Великого диктато-
ра”, — злая ирония над звучащей антифашистской речью. Спелые
колосья — словно волосы девушки, которую показывает нам на
лоне природы, обласканную теплым ветром, съемочная бригада
киностудии UFA»373. Учитывая, что съемки фильма Чаплин опла-
тил сам, поскольку в 1939 году голливудские студии опасались
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
239 спровоцировать бойкот своей продукции в Германии, это сравнение
может показаться несправедливым. В любом случае, если послание
чаплиновского фильма было антифашистским, а нацистского —
профашистским, то какой был смысл останавливаться на мнимых
сходствах воображаемого? Но Хоркхаймер и Адорно имеют в виду
нечто более глубокое: «За счет того, что существующий в обществе
механизм власти представляет природу как здоровый противовес
социуму, последний неминуемо вбирает ее в свое нездоровое
нутро, а затем распродает по дешевке. Наглядная демонстрация
того, что деревья зеленые, небо голубое, а бегущие по нему куче-
рявые облачка все так же бегут, дает понять, что это лишь шифр,
за которым скрыты газгольдерные станции и фабричные трубы»374.
Такое описание выглядит несколько загадочно, но мож-
но предположить, что и нацистская киностудия UFA, и студии
Голливуда использовали изображения природы вместе с другими
стереотипными изображениями жизни людей для пропаганды
статус-кво, будь это Третий рейх или американский капитализм.
Отсюда обращение к естественным, повторяющимся циклам,
которые выглядят вечными, и использование стереотипной об-
разности: «Повторяемость — признак здоровья, что в природе,
что в индустриальном производстве. С обложек журналов веч-
но улыбаются одни и те же младенцы, в джазе вечно крутится
одна и та же пластинка… Это лишь способствует стабильности
установившихся связей»375. Такие естественные циклы и такие
стереотипы хорошего здоровья должны были стать частью
голливудского кино. Они должны были показать ту самую вещь,
которая не была естественной — существующую систему мо-
нополистического капитализма в США с его разнообразными
средствами господства и жестокости, — не только привлека-
тельной, но и тем, чем она не являлась: естественной (а потому
вечной и бесспорной).
Посмотрим, например, на Дональда Дака. Когда-то такие
персонажи мультфильмов были «образчиками противостоящей ра-
ционализму фантазии», писали Адорно и Хоркхаймер. Теперь же они
стали инструментами социального доминирования. «Они вколачива-
ют во все без исключения мозги ту старую истину, что непрерывная
взбучка, подавление всякого индивидуального сопротивления есть
условие существования в этом обществе. Мультипликационный
ЧАСТЬ IV: 1940-е
Дональд Дак, равно как и неудачники в реальности, получает свою 240
порцию побоев для того, чтобы зрители смогли свыкнуться с теми,
которые ожидают их самих»376. Они воспроизводят жестокость ре-
альной жизни, чтобы мы могли к ней приспособиться. На это можно
возразить, что если диснеевский Дональд Дак (и, соответственно,
Даффи Дак киностудии Warner Brothers — наверное, уже где-то
написана диссертация о том, откуда у Голливуда пунктик на причи-
нении вреда уткам), возможно, и служит этой цели, то драма MGM
про Тома и Джерри или про состязания в пустыне между Хитрым
Койотом и Дорожным Бегуном — нет. Конечно же, они показывают
не только простого парня, маленького человека, героически про-
тивостоящего тирану-угнетателю, но и переворачивание домини-
рующего порядка природы, превращающего охотника в жертву,
хищника в добычу на дороге. Возможно, такие мультфильмы могут
символизировать гегелевскую диалектику раба и господина, по-
казывая нестабильность существующих отношений власти вместо
того, чтобы их поддерживать. Но Хоркхаймер и Адорно ничего
не писали об этих мультфильмах: скорее всего, они увидели бы в них
фантазии угнетенных и обездоленных, неспособных реализовать
их в настоящей жизни.
Обратимся к смеху. Идеологическая функция смеха,
настаивали Хоркхаймер и Адорно, равнозначна функции любого
развлечения — это производство согласия. «Веселье закаляет.
Оно — контрастный душ, прописываемый индустрией развлече-
ния. В ее руках смех — это средство создания иллюзии счастья.
Истинное счастье не знает насмешки: только в оперетте, а вслед
за ней и в кино любой намек на сексуальность сопровождается
хохотом… В неправильном обществе смех — это болезнь, которой
страдает счастье, болезнь, втягивающая его в болото ничего
не стоящей социальной целостности»377. И что это за тотальность?
Мерзостная аудитория, состоящая из индивидов, которые сидят
в кинотеатре и смеются в своем варварском самоутверждении
над комедиями Престона Стерджеса, Говарда Хоукса и братьев
Маркс. Они продолжают: «Коллектив насмешников пародирует
собой человечество. Насмешники являются монадами, из которых
каждая предается удовольствию за счет всякой другой, и в боль-
шинстве своем про запас готовыми на все. Подобная гармония
являет собой карикатуру на солидарность». Смех, вызываемый
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
241 культурной индустрией, это Schadenfreude* над чужим несчастьем.
Его ненавистный звук — это пародия на другой смех, ожидаемо
заглушенный в этих обстоятельствах, на лучший смех, поскольку
он примиряет. Всякий раз когда я смеюсь над сценой из фильма
братьев Маркс 1939 года «В цирке», когда невезучая пухлая вдо-
вушка вопит: «Достаньте меня из этой пушки!» — и Харпо суетливо
мчится ей на помощь с криком: «Спешу, миссис Дьюксберри!»,
то что такое мой смех, если не садомазохизм? Не является ли
пушка аллегорией репрессивной десублимации, а судьба миссис
Дьюксберри — символом тех преждевременных эякуляций, что
Хоркхаймер и Адорно повсюду обнаруживают в культурной инду-
стрии? Тогда я понимаю, что я часть проблемы и что мне нравится
этот неправильный марксизм.
И все же Хоркхаймер и Адорно правы: эксцентрич-
ная комедия «Его девушка Пятница», снятая Говардом Хоуксом
в 1940 году, с ее искрометной перепалкой между редактором
в исполнении Кэри Гранта и прожженной репортершей, которую
играет Розалинд Рассел, — это не что иное, как неослабевающий
смех. При этом за стенами, окружающими их истерию, разы-
грывающуюся в комнате для прессы в здании уголовного суда,
находится тюремный двор, где строят эшафот для виселицы.
Кажется, будто Хоукс не решается остановить смех, потому что,
если он сделает это, мы рухнем в бездну. Адорно, проводя обо-
жаемые им обратные параллели (в «Minima Moralia», написанной
им в Америке, есть глава под названием «Здоровье к смерти»,
инверсия «Болезни к смерти» Кьеркегора), вероятно, назвал
бы этот фильм «Смех к смерти». Если бы Хоркхаймер и Адорно
составляли программу киносезона под названием «Варварский
смех», то «Его девушка Пятница» непременно была бы там.
Учитывая разгромную критику Голливуда и культурной
индустрии Хоркхаймером и Адорно, удивительно, что, находясь
в изгнании, они общались не только с беженцами из Германии,
но и с самими объектами своей критики. Адорно, например,
был знаком с Чарли Чаплином, хотя неясно, читал ли тот их
с Хоркхаймером нелестные замечания в адрес фильма «Великий
диктатор» из «Диалектики Просвещения». В 1947 году Адорно
* Злорадство (нем.).
* Дерзость (греч.).
12 БОР ЬБ А
C ФА Ш И З МО М
Пока Адорно и Хоркхаймер во Вторую мировую войну остава-
лись в Калифорнии, некоторые другие участники Франкфурт
ской школы работали на правительство США в Вашингтоне,
стремясь поддержать его антивоенные усилия. В результате
Институт социальных исследований смог сэкономить на своей
зарплатной ведомости. Если смотреть на это с другого берега
холодной войны, то может показаться удивительным, как груп-
па явных революционеров-неомарксистов оказалась в самом
сердце правительства США. Тем не менее Лео Левенталь, Франц
Нойманн, Герберт Маркузе, Отто Кирхеймер и Фридрих Поллок
были приняты на работу, потому что, будучи еще совсем недавно
беженцами-евреями из Германии, близко знали врага и могли
помочь в борьбе против фашизма. Через десять лет в США
начнется серьезная маккартистская «охота на ведьм» против
подозреваемых в симпатии к коммунизму. Однако в 1942 году
красные не только не прятались под кроватью, но им было раз-
решено даже немного посидеть сверху.
И все же что фашизм значил для Франкфуртской школы?
Десятью годами ранее Вильгельм Райх в своей опубликованной
в 1933 году книге «Психология масс и фашизм» объяснял его
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
265 появление подавлением сексуальности. Он писал: «В результате
морального сдерживания естественной сексуальности ребенка,
которая на последнем этапе приводит к существенному осла-
блению его генитальной сексуальности, у ребенка развивается
пугливость, робость, страх перед авторитетом, покорность, “до-
брота” и “послушание” в авторитарном смысле этих слов. Такое
сдерживание парализует действие мятежных сил в человеке,
так как каждый жизненный порыв теперь обременен страхом;
поскольку секс стал запретной темой, критическая способность
и мысль человека также становятся запретными»429. Для Райха
семья не была тем же, чем она была для Гегеля, — автономным
пространством, способным противостоять государству, у него
она была скорее миниатюрным авторитарным государством,
готовившим ребенка к последующему подчинению.
Ведущий мыслитель-психоаналитик Франкфуртской
школы Эрих Фромм был в основном согласен с этим анализом,
хотя недостаток эмпирических данных и чрезмерное внимание
Райха к генитальной сексуальности вызывали у него беспокой-
ство. Он был согласен, что появление фашизма связано с садо
мазохизмом. В своем очерке «Социально-п сихологические
аспекты» он ввел различение между «революционным» и «мазо-
хистским» характером430. Первый обладал силой «я» и стремился
к изменению своей судьбы, а второй подчинялся ей, отдавая
свое будущее в руки высших авторитетов. Фромм шел следом
за Фрейдом, считая садизм и мазохизм двумя сторонами одной
медали: садист выступает против того, кто выказывает признаки
слабости. Садомазохистский социальный характер необходим
для авторитарного общества, он подразумевает почтение к тем,
кто сверху, и презрение к тем, кто снизу. Садомазохист, по
Фромму, характеризуется стремлением к порядку, пунктуаль-
ностью и бережливостью: это тот тип социального характера,
который фашист очень хотел бы иметь в большом количестве,
чтобы поезда ходили по расписанию, а уничтожение евреев
было поставлено на промышленную основу.
Но все это мало объясняет факт появления фашизма
именно в Германии. В течение 1930-х годов Фромм разрабо-
тал объяснение того, что произошло, обогатившее его книгу
1941 года «Бегство от свободы», которая вышла в свет после
ЧАСТЬ IV: 1940-е
его ухода из Института. Фромм полагал, что по мере того, как 266
Германия двигалась от раннего капитализма к капитализму мо-
нополистическому, социальный характер ее низшего среднего
класса оставался неизменным. Мелкая буржуазия, служившая
иконой раннего капитализма, владевшая и управлявшая сво-
им собственным бизнесом, превратилась в аномалию при его
корпоративных формах. Представители этого класса были
невольными героями «Протестантской этики и духа капита-
лизма» Макса Вебера: это были бережливые, отказывавшие
себе в удовольствиях, связанные чувством долга персонажи,
доминировавшие в раннем капитализме. Теперь, в Веймарской
республике, они стали политически бессильными, экономиче-
ски поверженными и отчужденными духовно. Они испытывали
садомазохистское стремление не к изменению собственной
судьбы, а к подчинению власти, которая сделает все это за них.
«Желание авторитарной власти обращается в сторону сильного
лидера, тогда как другие специфические образы отца становятся
объектами бунта», — писал Фромм в 1932 году в статье «Психо-
аналитическая характерология и ее значение для социальной
психологии»431. В 1941 году, подойдя к написанию «Бегства от
свободы», Фромм поместил садомазохистскую потребность не-
мецкой мелкой буржуазии в сильном лидере в рамки большого
историко-диалектического процесса. Процесс освобождения
от власти авторитета (будь то авторитет Бога или обществен-
ных условностей) приводит в итоге, говорит Фромм, к муке
безнадежности, похожей на ту, что испытывают маленькие дети
в процессе взросления.
Он полагал, что освобождение от власти авторитета
может переживаться в форме краха и ужаса. Фромм различал
негативную и позитивную свободу — свободу от и свободу для.
Ответственность, ложащаяся на людей, получивших свободу
от авторитета, может быть непереносима, если мы не сможем
использовать нашу позитивную свободу творчески. Мысль
Фромма соединяется здесь с почти совпадающим с ней по
времени описанием невыносимого гнета свободы философом-
экзистенциалистом Жан-Полем Сартром в романе 1938 года
«Тошнота». Но если Сартр описывал тошнотворный опыт свободы
как факт человеческого существования, то Фромм поместил его
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
267 в историко-диалектический контекст. Однако взятие на себя
ответственности за творческое использование позитивной
свободы есть как раз то, на что не способен слабый социальный
характер с истощенным эго. Напротив, чтобы достичь духов-
ной безопасности и скрыться от невыносимого ига свободы,
испуганный индивид меняет одну форму авторитета на другую.
Фромм писал: «Испуганный индивид ищет кого-нибудь
или что-нибудь, с чем он мог бы связать свою личность; он
не в состоянии больше быть самим собой и лихорадочно пыта-
ется вновь обрести уверенность, сбросив с себя бремя своего
Я»432. Отсюда Гитлер: авторитарная личность фюрера не только
вынуждала его желать править всей Германией во имя более
высокого, даже фиктивного авторитета (германской расы го-
спод), но и сделала его привлекательным для утратившего
опору среднего класса. Этот страх свободы, по мнению Фромма,
не обязательно является фашистским, но он угрожает основам
демократии в любом современном государстве. Действительно,
в начале «Бегства от свободы» он одобрительно цитирует слова
американского философа-прагматиста Джона Дьюи: «Серьезная
опасность для нашей демократии состоит не в том, что суще-
ствуют другие, тоталитарные государства. Опасность в том, что
в наших собственных личных установках, в наших собственных
общественных институтах существуют те же предпосылки, кото-
рые в других государствах привели к победе внешней власти,
дисциплины, единообразия и зависимости от вождей. Соот-
ветственно, поле боя находится и здесь, в нас самих, а также
в наших общественных институтах»433.
Идея Фромма, что садомазохизм служит предпосылкой
фашизма, стала для Франкфуртской школы ортодоксальной. «Эта
идеология, — писал Маркузе в 1934 году в статье “Борьба против
либерализма в тоталитарном понимании государства”, — откро-
венно показывает текущее положение дел, но с радикальной
переоценкой ценностей: несчастье она превращает в благодать,
нужду — в благословение, бедность — в судьбу»434.
Немецкий философ-марксист Эрнст Блох, находившийся
в ссылке в Цюрихе, отступил от этой франкфуртской ортодок-
сии, считавшей нацизм симптомом потребности в авторитетной
фигуре. В своей книге 1935 года «Наследие нашего времени»
ЧАСТЬ IV: 1940-е
Блох, напротив, утверждает, что фашизм был извращенным 268
религиозным движением, которое завоевало поддержку наро-
да, используя анахронический китч и квазиутопические идеи
о чудесах будущего Рейха435. В результате фашизм представал
в парадоксальном виде, как архаичное и при этом современное
явление: если выразиться точнее, это была система, использо-
вавшая ради сохранения капитализма враждебную ему тради-
цию. Для Блоха и Вальтера Беньямина фашизм был культурным
синтезом, который соединял в себе антикапиталистические
и утопические моменты. Франкфуртская школа не смогла уделить
в своем анализе фашизма достаточно внимания тому, что Бень-
ямин назвал «эстетизацией политики». Размышлять об исполь-
зовании нацистами мифов, символов, парадов и демонстраций
для управления собственной поддержкой выпало Беньямину,
Блоху и Зигфриду Кракауэру. В 1936 году Беньямин писал, что
самоотчуждение человечества «достигло той степени, которая
позволяет переживать свое собственное уничтожение как эсте-
тическое наслаждение высшего ранга»436. Под человечеством
он понимал ту его часть, что поддалась иллюзорным мечтам
итальянского поэта-футуриста и фашиста Филиппо Маринетти,
считавшего войну прекрасной.
Эти конфликтующие идеи стали предметом спора двух
ведущих франкфуртских исследователей фашизма, Фридри-
ха Поллока и Франца Нойманна 437. Поллок долго доказывал,
что существует такая вещь, как государственный капитализм,
и что нацистская Германия и Советский Союз не отказались от
капитализма, а просто через государственное планирование,
поощрение технологических инноваций и поддержку про-
мышленности путем увеличения военных расходов сделали
возможной отсрочку его противоречий. Возможно, гласила
пессимистическая гипотеза Поллока, Гитлер и Сталин сдела-
ли капиталистическую систему неуязвимой даже во времена
Великой депрессии 1930-х годов. Само по себе это выглядело
ересью: определенно это была инвектива в адрес концепции
Генрика Гроссмана, предсказывавшего, что капитализм обречен
пойти ко дну под грузом собственных противоречий. Нойманн
возражал. Для него «государственный капитализм» был противо-
речием в терминах. Если государство становится единственным
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
269 собственником средств производства, оно начинает препятство-
вать нормальному функционированию капитализма. Нойманн,
наоборот, считал, что под властью нацистов «антагонизмы ка-
питализма действуют в Германии на более высоком и поэтому
более опасном уровне, даже если эти антагонизмы скрываются
бюрократическим аппаратом и идеологией народной общно-
сти»438. То, что Нойманн называл гитлеровским тоталитарным
монополистическим капитализмом, было, вероятно, даже более
подвержено кризисам, чем либеральный монополистический
капитализм.
Но даже Нойманн, который не являлся особым привер-
женцем психосоциальных или эстетических объяснений успехов
Гитлера и еще меньше был склонен полагать, что садомазохизм
есть вероятная характеристика его основных сторонников, смог
в 1942 году написать в книге «Бегемот: структура и практика
национал-социализма»: «Харизматическое правление долгое
время отвергалось и осмеивалось, но, очевидно, оно имеет
глубокие корни и становится мощным стимулом, как только
надлежащие психологические и социальные условия устанав-
ливаются. Харизматическая власть вождя не является простым
фантазмом — никто не может сомневаться, что ему верят милли-
оны»439. Нацисты, однако, допустили катастрофическую ошибку,
поверив в поддержку со стороны масс. Адорно распознал ее
в этом отрывке из «Minima Moralia», написанном в последние
дни Второй мировой войны: «Они [нацистские вожди] ничего
не видели перед собой, кроме ликующих толп и напуганных
партнеров по переговорам: это не позволило им оценить объек-
тивную силу более крупной массы капитала. В этом заключалась
имманентная месть Гитлеру: как палач либерального общества,
он по своему собственному состоянию сознания был слишком
“либерален”, чтобы понять, как под покровом либерализма ку-
ется непреодолимое господство промышленного потенциала
за пределами Германии»440. Германия, по мнению Адорно, была
побеждена более развитой формой капитализма. И действи-
тельно, писал он в письме Хоркхаймеру, «производительные
силы в более прогрессивных странах оказались в результате
сильнее… промышленность победила военщину»441. Опреде-
ленный смысл в этих словах есть, хотя в них не учитывается
ЧАСТЬ IV: 1940-е
роль Советского Союза — этого совсем не либерального поли- 270
тического образования, разгром которым гитлеровских войск
под Сталинградом в 1943 году имел решающее значение для
европейского театра военных действий. Именно советский
тоталитаризм, а не либеральный капитализм, нанес решающий
удар по нацистскому тоталитарному господству.
13 С ОН АТА
П Р И ЗРА КОВ
Осенью 1949 года Адорно плыл через Атлантику обратно в Ев-
ропу на океанском лайнере Queen Elizabeth. Он возвращался во
Франкфурт, в свой родной город, после пятнадцати лет изгнания,
чтобы вновь приступить к преподаванию. Хоркхаймер, которо-
му предложили профессорскую должность во Франкфуртском
университете, был болен и не мог ехать. В Париже Адорно пре-
рвал свое путешествие и написал Хоркхаймеру: «Возвращение
в Европу захватило меня с такой силой, что я не могу подобрать
слова. И красота Парижа просвечивает сквозь лохмотья бедно-
сти еще прекраснее, чем когда-либо… То, что здесь осталось,
может запросто быть забраковано историей, и признаки этого
уже достаточно очевидны, но факт в том, что эта суть несвоевре-
менности все еще существует, и эта часть исторической картины
рождает робкую надежду, что нечто человеческое сохранится
вопреки всему»455. Притягательная сила Европы не действовала
с такой же силой на многих других его некогда изгнанных коллег.
Другие бывшие сотрудники Института — Маркузе, Фромм, Левен-
таль, Кирхеймер и Нойманн — оставались в Соединенных Штатах,
хотя иногда и посещали свою родину. С другой стороны, Генрик
Гроссман, который провел годы изгнания в Америке в частичной
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
279 изоляции от Института, был счастлив покинуть эту страну и уехать
в советскую оккупационную зону. Во время войны ФБР подозре-
вало его в шпионаже на Германию, а в годы холодной войны его
коммунистические связи привлекли к нему внимание со стороны
Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности.
«Марксизм провозглашен преступлением, — писал он другу, —
и преуспеть можно, только если пишешь что-то против Маркса»456.
В 1948 году он получил расчет в Институте, организованный для
него Фридрихом Поллаком, и принял приглашение стать профес-
сором экономики Лейпцигского университета, находившегося
в то время в зоне советской оккупации, а с 7 октября 1949 года —
в Восточной Германии.
У Гроссмана больше не было семьи. Его жена Яна и сын
Ян были убиты в Освенциме в 1943 году, а его младший сын
Станислав, видимо, умер еще раньше. Гроссман и такие люди,
как Эрнст Блох, Ганс Эйслер и Бертольт Брехт, стали главны-
ми приобретениями Восточной Германии в ее соревновании
с Западной по привлечению в годы холодной войны видных
интеллектуалов-антинацистов, оказавшихся в изгнании. В мар-
те 1950 года Гроссман был номинирован городом Лейпцигом
на получение Национальной премии «за совокупность научных
достижений в области научного социализма», но не получил
ее. Вероятно, для властей в Берлине его достижения не были
достаточно чистыми в доктринальном отношении.
По прибытии он присоединился к Союзу жертв пре-
следований нацистского режима и был признан «борцом с фа-
шизмом». Бросается в глаза, что в официальных документах он
называл себя «нерелигиозным», а не «евреем». Его биограф Рик
Кун объясняет это тем, что он был «неспособен понять, что к ан-
тисемитизму в “социалистической” Восточной Германии будут
относиться терпимо». Гроссман считал, что у него нет необходи-
мости выказывать солидарность с другими евреями, — вместо
этого он может выражать свои светские убеждения457.
Несмотря на свою болезнь, он всячески показывал,
что ему нравится его новая пристань в новом, будто бы социа-
листическом государстве. Он читал лекции и с удовольствием
общался с убежденными коммунистами из первого набора сту-
дентов крестьянского или рабочего происхождения, окончивших
ЧАСТЬ V: 1950-е
университет в 1949 году. В ноябре 1950 года он умер из-за проблем 280
с простатой и болезни Паркинсона. В заключении его биограф
пишет: «Гроссман поехал в Лейпциг с большими ожиданиями
и иллюзиями в отношении восточногерманского режима. Похоже,
что он умер, так и унеся с собой эти иллюзии, скрывавшие дис-
танцию между его марксистской верой в способность рабочего
класса создать радикально демократический социализм и реа-
лиями диктаторского режима государственного капитализма» 458.
У других интеллектуалов Франкфуртской школы иллюзий
было меньше. По возвращении из изгнания Адорно предпочел вы-
брать местом для жизни капиталистическую Западную Германию
вместо марксистской Восточной. То же самое сделал и Хоркхаймер,
когда наконец прибыл во Франкфурт. «Мы не можем увидеть в прак-
тике военных диктатур, замаскированных под народные демокра-
тии, ничего, кроме новой формы подавления, и то, что люди там
привыкли называть “идеологией”, есть не что иное, как исходное
значение этого слова: ложь, оправдывающая неправильное состо-
яние общества», — писал Адорно459. Самый большой вопрос был
в том, зачем вообще Адорно, а заодно и Хоркхаймер с Поллоком
вернулись в Европу. Разве они не понимали, что Европа больше
не была центром западной цивилизации? «Америка уже больше
не та сырая и бесформенная земля обетованная, откуда в свое
время уехали в Европу такие сверходаренные люди, как Джеймс,
Сантаяна и Элиот, надеясь найти там то, чего они были лишены
в Америке», — писал художественный критик Гарольд Розенберг
в 1940 году на страницах Partisan Review, как бы говоря, что вековая
культурная зависимость Америки от Европы закончилась. «Колесо
совершило полный оборот, и теперь Америка стала защитницей
западной цивилизации, по крайней мере в военном и экономиче-
ском смысле»460. Со времен войны этот новорожденный выскочка
окреп, и утвердилось нечто новое: гордая уверенность Америки
в своей культурной вирильности на фоне европейского декаданса.
Когда, например, Сол Беллоу посетил Париж в 1948 году —
за год до приезда туда Адорно, — молодой американский романист
чувствовал себя как Достоевский столетием ранее. «Я тоже был
иностранцем и варваром из огромной и отсталой страны», — писал
Беллоу461. Отношение к нему, по крайней мере, было таким. По воз-
вращении домой в 1953 году он написал роман «Приключения
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
281 Оги Марча», начинающийся словами: «Я американец, родился
в Чикаго». Для мертвой культуры старой Европы это звучало
и упреком, и самоутверждением462. Европейцам не пристало счи-
тать оксюмороном американскую цивилизацию после того, как
их собственная явила свою темную сторону при Третьем рейхе.
Адорно направлялся в центр варварства, в самое сердце
европейской тьмы, чтобы узнать о том, что по прошествии пяти
лет с момента окончания войны его соотечественники жили так,
будто Третьего рейха никогда не существовало. Он не отрицал
тоски по дому и выделял еще один фактор — немецкий язык,
который, по его мнению, выраженному в статье «О вопросе “Что
такое немецкое?”», состоял в «особом родстве с философией».
Он способен выразить в явлениях нечто, не исчерпывающееся
их простой «этостью, их позитивностью и данностью»463. Захва-
тывающая идея — будто те, кто говорит по-английски, самой
структурой их языка обречены теперь именно на ту философию,
которую Адорно вместе с Франкфуртской школой подвергли
беспощадной критике; будто в развалинах Германии скрыт бес-
ценный бриллиант, и его непременно нужно спасти.
Адорно едва ли превозносил немецкую культуру за этот,
мягко говоря, неблагоприятный момент в истории. По сути таково
было его амбивалентное чувство принадлежности к немецкой
традиции: в этой же работе он рассуждает о том, что идея нацио-
нальной идентичности есть продукт овеществленного мышления,
которому противостоит критическая теория. «Фабрикация нацио-
нальных общностей — общая практика отвратительного жаргона
войны, говорящего о русском, американце и, конечно же, о немце,
это метка овеществленного сознания, едва ли способного на опыт.
Такая фабрикация находится внутри этих стереотипов, и задача
мышления состоит в том, чтобы от них избавиться»464. Но вот па-
радокс: если задача мышления состоит в том, чтобы разрешить
проблему овеществленного сознания, то лучше всего, если это
мышление — а, с точки зрения Адорно, возможно, что только оно
одно, — будет немецким. Но на такое мышление по-немецки, а так-
же на критическое философское наследие, в котором Адорно,
несмотря на все свои странствия изгнанника, чувствовал себя как
дома, смотрели теперь с подозрением. Юрген Хабермас, ранее со-
стоявший в гитлерюгенде, а через несколько лет ставший научным
ЧАСТЬ V: 1950-е
ассистентом Адорно, позже скажет, что смог осознать собственные 282
интеллектуальные традиции только на расстоянии, это позволило
ему «продолжать их в духе самокритики со скептицизмом и про-
ницательностью человека, который был уже однажды обманут»465.
Адорно возвращался в город, практически стертый
с лица земли. В последние дни войны гитлеровские войска
уничтожили все, за исключением одного моста через реку Майн.
Бомбежки союзников разрушили сто семьдесят семь тысяч домов,
оставив к 1945 году целыми только сорок пять тысяч. Осталось
одно призрачное воспоминание о его семье: на паркетном полу
в единственной пригодной для жилья комнате, оставшейся
в разбомбленном доме его отца на улице Зеехайм, он смог
различить следы стоявшего там фортепиано матери. Именно из
этого города он был вынужден бежать, оставив здесь старею-
щих родителей, которых нацисты избили и посадили в тюрьму,
заставив продать свою собственность за бесценок перед тем,
как они смогли буквально уползти в изгнание, чтобы спастись от
уничтожения в лагерях смерти. Неудивительно, что свои чувства
он сдерживал с трудом. Только однажды, признавался Адорно, он
не смог этого сделать, столкнувшись с сыном хозяина одного из
домов его отца на улице Шоне Аусзихт: «Я назвал его нацистом
и убийцей, хотя не уверен, что нашел виновника. Таков порядок
вещей — всегда ловят не тех, а негодяи всегда оказываются до-
статочно опытными, чтобы справляться с такими ситуациями»466.
В этом была одна из проблем Германии, в которую они
с Хоркхаймером вернулись: там больше не было нацистов. Воз-
вращавшиеся изгнанники застали свою родину в состоянии
массового отрицания. Когда Хоркхаймер посетил Франкфурт
в 1948 году, чтобы обсудить с университетским начальством
возможность восстановления Института социальных исследо-
ваний, он нашел своих бывших коллег «сладкими, как пирог,
гладкими, как угорь, и лицемерными… Вчера я посетил собрание
факультета, такое дружелюбное, что хотелось блевать… Все те
же люди сидят здесь, как и до Третьего рейха… как будто бы
ничего не произошло… они играют “Сонату призраков” так, что
Стриндберг аплодировал бы им стоя»467.
Это заседание было весьма символичным для большей
части новой Федеративной Республики Германии в том виде,
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
283 в каком Адорно и Хоркхаймер нашли ее по возвращении. За
несколько недель до прибытия Адорно во Франкфурт Герма-
ния была разделена на два государства: Германскую Демокра-
тическую Республику, которая была советской послевоенной
оккупационной зоной, и Федеративную Республику Германию,
состоявшую из французской, британской и американской зон.
Делегаты Немецкого народного конгресса в ГДР избирались
по единому списку кандидатов Коммунистической партии; пер-
вые выборы в западногерманский бундестаг привели к победе
консерваторов, а первым канцлером Федеративной Республики
стал Конрад Аденауэр. В своей первой речи в качестве канцле-
ра Аденауэр ничего не сказал об ответственности Германии за
убийство евреев — подчеркивая этим, что новая республика
откажется признать позор Германии во Второй мировой войне.
Хуже того — правительство Западной Германии приняло на
работу многих бывших нацистских юристов и государственных
служащих; ответственность за экономику страны взяли на себя
те, кого Маркузе и его команда во время работы в УСС называли
экономическими военными преступниками.
Федеративная Республика отказалась признать недав-
нее немецкое прошлое или же недвусмысленно с ним порвать.
Для Франкфуртской школы символической фигурой в этом от-
ношении стал Мартин Хайдеггер — великий немецкий философ
и член Нацистской партии, так никогда публично и не отказав-
шийся от произнесенных им речей, сделавших его для многих
одним из крупнейших интеллектуальных защитников нацизма.
В июне 1947 года, посетив Германию по поручению УСС, Мар-
кузе навестил своего бывшего учителя, который жил в хижине
в Тодтнауберге в Шварцвальде. Хайдеггер сообщил Маркузе, что
полностью отстранился от нацистского режима еще в 1934 году
и высказывал в своих последующих лекциях исключительно
критические замечания в его адрес. Но для Маркузе этого было
недостаточно, и в этом же году он написал Хайдеггеру: «Мно-
гие из нас долго ждали от вас хотя бы слова, которое ясно
и окончательно избавило бы вас от этой связи, слова, которое
честно выразило бы ваше действительное отношение к тому,
что произошло. Но вы так и не произнесли его… Философ может
заблуждаться в политических делах; в этом случае он открыто
ЧАСТЬ V: 1950-е
признает свою ошибку. Но он не может заблуждаться в режиме, 284
убившем миллионы евреев просто за то, что они евреи, сде-
лавшем террор повседневным явлением и превратившем все
связанное с понятиями Духа, Свободы и Истины в их кровавую
противоположность. Режим, который во всем, что только можно
себе представить, был смертельной карикатурой на ту западную
традицию, которую вы сами так убедительно объясняли и обо-
сновывали… Это действительно та память, которую вы хотели бы
оставить после себя в истории Духа?»
В ответе Хайдеггер написал, что, когда в 1933 году
нацисты пришли к власти, он «ожидал от национал-социализма
духовного обновления жизни во всей ее полноте, разреше-
ния социальных противоречий и спасения западного Dasein от
опасностей коммунизма»468. На самом деле именно об этом он
и говорил в своей пресловутой ректорской речи во Фрайбург-
ском университете. В следующем году он осознал свою «по-
литическую ошибку» и покинул ректорский пост. Но почему он
после 1934 года так никогда не отрекся публично и не проклял
эти слова? Он написал Маркузе: «…для меня и моей семьи это
означало бы пойти под нож… После 1945 года признание стало
для меня невозможным: сторонники нацизма объявляли о смене
своих убеждений самым отвратительным образом; я же не имел
с ними ничего общего»469.
Это звучало довольно увертливо. Но в 1953 году Юрген
Хабермас, которому на тот момент было двадцать четыре года,
указал на то, что сделало историю Хайдеггера о переломе в от-
ношении к нацизму еще более сомнительной. Хабермас публично
призвал Хайдеггера объяснить, что тот подразумевал в своей кни-
ге 1935 года «Введение в метафизику» под «внутренней истиной
и величием» национал-социализма. Разве Хайдеггер не объявлял
Маркузе, что перестал поддерживать национал-социализм еще
годом ранее? Как он мог позволить переиздание этих лекций
в 1953 году без изменений и комментариев? «Но подлинное
возмущение, — пишет Хабермас в книге “Между натурализмом
и религией”, — вызывало отрицание морально-политической
ответственности национал-социалистического философа за по-
следствия массовых преступлений, о которых тогда, спустя восемь
лет после окончания войны, едва ли кто-нибудь еще говорил»470.
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
285 Для молодого Хабермаса это была не только его первая
интервенция в общественную жизнь, но и ключевой момент интел-
лектуального и нравственного развития. Родившийся в 1929 году
Хабермас принадлежал к Flakhelfer-Generation («поколению ПВО»),
к послевоенным интеллектуалам, таким как романист Гюнтер
Грасс или социологи Ральф Дарендорф и Никлас Луман, которые,
будучи подростками, помогали защищать Гитлера. В возрасте
пятнадцати лет Хабермас, как и многие его сверстники, был чле-
ном гитлерюгенда. Слишком молодой, чтобы воевать, и слишком
взрослый, чтобы быть освобожденным от всякой военной службы,
он был направлен на Западный фронт служить в арьергарде войск
противовоздушной обороны против наступавших сил союзников.
Позже он называл своего отца, директора местной семинарии,
«пассивным симпатизантом» нацистов и говорил, что в юности
сам разделял похожий склад ума. Однако Нюрнбергский процесс
и документы о нацистских концентрационных лагерях вытряхнули
его самого и его семью из состояния благодушия. «Мы внезапно
увидели, что жили в политически преступной системе», — скажет
он позже. Его ужас от того, что он назвал «коллективно осущест-
вленной бесчеловечностью» своих немецких соотечественников,
сформировал «эту первую, до сих пор не проходящую травму»471.
После войны Хабермас поступил в Боннский универси-
тет, а затем продолжил изучать философию в Гёттингене и Цю-
рихе. Четыре года, с 1949-го по 1953-й, он посвятил изучению
Хайдеггера, и поэтому его письмо философу было нагружено
символическими значениями. Молодой интеллектуал призывал
к ответу своего старого учителя, требуя, чтобы тот не отмалчивал-
ся, а наконец объяснил, как он мог возносить похвалы политиче-
ски преступной системе. Новое немецкое поколение призывало
старое к ответу и вероятному искуплению своих прегрешений.
В своих зрелых работах Хабермас выдвинет гипотезу
о существовании так называемого коммуникативного разума,
обладающего силой эмансипации. В состоянии, именуемом им
«идеальной речевой ситуацией», граждане могут поднимать мо-
ральные и политические вопросы, а их последующее обсуждение
будет разворачиваться мирным и свободным от конфликтов обра-
зом. Такова была утопическая надежда, выросшая на развалинах
Германии, философия стремления к человеческому обществу,
ЧАСТЬ V: 1950-е
вовлеченному в свободное и рациональное рассуждение, в это 286
полезное наследие Просвещения. Согласно Хабермасу, неотъем-
лемой конечной целью языка, его телосом является достижение
понимания и установление консенсуса. Он полагал, что подобный
рационально установленный консенсус возможен и необходим для
процветания человечества в эпоху после Освенцима. Препятствия,
мешающие применению разума и достижению взаимопонимания,
могут быть определены, осмыслены и устранены.
Возможно, он надеялся на что-то подобное в своей пере-
писке с Хайдеггером, но этого не произошло; Хайдеггер не ответил.
Для молодого Хабермаса это молчание стало подтверждением
провала немецкой философии в момент подведения итогов. Про-
вал Хайдеггера был для него симптомом репрессивного, заглу-
шающего антидискурса, преобладавшего в новой Федеративной
Республике. Подобно тому как Хайдеггер отказывался публично
признаться в поддержке нацистов, так и правительство Конрада
Аденауэра, увязшее в гневных антикоммунистических выпадах
против своего восточного соседа, не собиралось ни признавать
недавнее прошлое Германии, ни явным образом с ним рвать.
Поэтому если Франкфуртской школе предстояло сыграть
какую-либо роль в послевоенной Германии, то заключалась она
в том, чтобы остановить эту сонату призраков, бросив вызов
культуре молчания и отрицания. Адорно и Хоркхаймер, по край-
ней мере по своему темпераменту, подходили для решения этой
задачи, так как находились «под правильным углом к реальности»,
как однажды выразился Хоркхаймер в письме к Адорно 472. Когда
Институт заново открылся в августе 1950 года, с Хоркхаймером
и Адорно в роли его содиректоров, некоторые из его кабинетов
еще находились в разбомбленных руинах здания в стиле Neue
Sachlichkeit, построенного Францем Рёкле. В следующем году они
переедут в такое же скромное, функционалистское новое здание
Алоиза Гайфера. Возможно, Институт снова допустил архитектур-
ный просчет: в 1923 году казалось, что его архитектура вступила
в сговор с веймарским этосом функционализма, управленческой
эффективности и позитивизма. Почти три десятилетия спустя
бледный призрак этого же обманчивого дизайна поднимался над
развалинами Франкфурта, словно демонстрируя, что Институт
не настолько оппозиционен существующим властям, насколько
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
287 привык о себе говорить. Архитектурная история повторялась —
если не в виде фарса, то уж точно в виде разочарования. Уди-
вительно также, что то, что до 1933 года было известно как Café
Marx, в 1951-м получило название Café Max — в честь Хоркхаймера.
Маркс — философ, чье имя Институт предусмотрительно вычищал
из своих работ времен американской ссылки, чтобы не оскорбить
принимающую сторону, — был снова вытеснен на второй план
в новой европейской реинкарнации Института.
Café Max открылось. Заново реформированный Институт
приступил к работе над социологическим проектом по исследо-
ванию заговора молчания, объявшего Германию. «Очевидность
зла идет на пользу его оправданию», — писал Адорно в «Minima
Moralia». «Никто не решается заговорить о том, что знают все,
и под покровом молчания зло может спокойно продолжать свое
дальнейшее существование»473. Так называемый «Групповой экс-
перимент» был сходен с предыдущим социологическим иссле-
дованием, «Авторитарным проектом», над которым Адорно, еще
находясь в Калифорнии, работал в Беркли. В своем исследовании
комплекса вины и защитного поведения «Групповой эксперимент»
также опирался на психоаналитические концепты. Адорно считал
это особенно необходимым, поскольку субъективное мнение
столь резко расходилось с объективным фактом, что ради изуче-
ния того, что Адорно и его исследователи считали проявлением
скрытой коллективной психопатологии, требовалось раскопать
скрытое за явным содержанием человеческих высказываний.
Эксперимент охватывал примерно тысячу восемьсот
респондентов, принимавших участие в дискуссиях в группах от
пятнадцати до двадцати человек. Хоть это и недостаточно ре-
презентативно для всего немецкого народа, но среди участников
были бывшие солдаты, студенты, изучавшие моду, бездомные
и даже бывший офицер СС. Адорно обнаружил, что чем больше
участники осознавали ненормальность нацистских преступлений,
тем скорее они переходили к защитному поведению. Несмотря
на все эти преступления, они тоже были склонны идентифици-
ровать себя с новой Германией. В результате Германия, видимо,
была основана на массовой нечистой совести, на коллективной
психопатологии отрицания. Конечно, все было не так просто. Не-
которые опрашиваемые признавали вину, но пытались обратить
ЧАСТЬ V: 1950-е
ее в частный вопрос, в предмет жалости к себе. Другие — прое- 288
цировали вину на нацистских лидеров, как бы полагая, что они
были беспомощны перед лицом власти Гитлера и его клики. На
самом деле примерно половина из тех, кто принимал участие
в групповых дискуссиях, отвергли предположение о своей вине
за преступления нацистов. Лишь некоторые смогли признать ее,
и именно на них Адорно возлагал надежду: «Это люди, не пода-
вляющие свое осознание вины, у них нет отчаянной потребности
занять защитную позицию, они свободно могут говорить правду
о том, что не все немцы антисемиты»474.
Расшифровки интервью, проведенных для «Группово-
го эксперимента», содержали подтверждение сохранявшихся
антисемитских и националистических настроений, иногда со-
четавшихся с демократическими взглядами. Адорно обнаружил
странный синдром: когда люди «обращаются к демократии,
чтобы выступать против евреев… их реакция следующая: мы
ничего не имеем против евреев; у нас нет желания их пресле-
довать, но они не должны делать то, что приводит к конфликту
с нашим — либо полностью не определенным, либо произволь-
но выбранным — национальным интересом. В частности, их
не должно быть слишком много на высокооплачиваемой и от-
ветственной работе. Этот тип мышления подсказывает выход тем
людям, которые застряли в конфликте между нечистой совестью
и защитным поведением»475. Адорно пришел к выводу о том,
что в послевоенной Федеративной Республике авторитарные
отношения и общая тенденция к конформизму сохранились.
Когда в 1955 году результаты «Группового эксперимента» были
опубликованы, Адорно был подвергнут ожесточенной критике.
Авторы эксперимента хотят принудить всю нацию к раскаянию,
писал в рецензии гамбургский социальный психолог Петер
Хофштеттер. «Как долго мы должны полагать, что большинство
“нации” годами должно заниматься самобичеванием?»476 Од-
нако, возражал Адорно, именно жертвам приходится нести на
себе бремя ужасов нацистского режима, а не отрицающему их
немецкому народу. Он понимал, что «Групповой эксперимент»
вызовет негодование, прервав сонату призраков. Как он однажды
выразился, «в доме вешателя нельзя говорить о веревке, иначе
вас заподозрят в злопамятстве»477.
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
289 В доме вешателя Адорно продолжал рассуждать на
табуированные темы. Его статья «Критика культуры и общество»,
опубликованная в «Призмах» в 1955 году, оказалась провока-
ционной не только для немецкой, но даже для европейской
культурной жизни. Он писал: «Критика культуры встречается
сегодня лицом к лицу с финальной стадией диалектики культуры
и варварства: писать стихи после Освенцима — это варварство,
которое разрушает даже знание, объясняющее, почему их стало
невозможно писать сегодня. Дух критики, ограничивающий себя
самодовольным созерцанием, не справится с абсолютным ове-
ществлением, которое предполагало поступательное движение
духа в качестве одного из своих элементов, а сейчас намерева-
ется полностью его поглотить»478. В какой-то мере Адорно имел
в виду, что культура выполняла роль алиби, пространства ухода
от политических реалий, а не болезненного им противостояния.
В этом смысле она напоминала Хайдеггера, удалившегося в свой
шварцвальдский домик для духовного созерцания, тогда как его
действительная задача заключалась в столкновении со своим
прошлым. Подобное отвлечение не подлежало оправданию.
В книге афоризмов «Minima Moralia: размышления из ущербной
жизни», рукопись которой он привез с собой в своих калифор-
нийских чемоданах и которую ждал чрезвычайный успех после
выхода в свет в 1951 году, Адорно напишет: «Сегодняшний провал
культуры не повод поощрять ее дальнейшие неудачи — это все
равно что, словно Катерлизхен, высыпать запас хорошей муки
на пролитое пиво»479.
Таким образом, революционный потенциал произве-
дений искусства в век их технической воспроизводимости, на
который возлагал так много надежд Вальтер Беньямин, не был
реализован: культура не смогла изменить репрессивную соци-
альную реальность; более того, она способствовала сохранению
этого порядка угнетения. Маркузе в своей статье 1937 года «Аф-
фирмативный характер культуры» говорил, что культура отделяет
себя от общества или цивилизации, создавая пространство для
критической мысли и социальных изменений. Однако вместо
выполнения задач эмансипации она превращается в автономную
зону, в убежище от реальности общества. В этой зоне, говорит
Маркузе, запрос на счастье в реальном мире замещен внутренней
ЧАСТЬ V: 1950-е
формой счастья — счастьем души. Буржуазная культура создает 290
внутренний мир человека, где могут быть реализованы высочай-
шие идеалы культуры. Эта внутренняя трансформация не требует
внешней трансформации реального мира и его материальных
условий. Такова аффирмативная культура: ужасы повседневности
могут быть рассеяны обращением к красоте Шопена.
И все же неспособность культуры достойно исполнить
свою критическую роль стала прелюдией к еще большей непри-
стойности. В книге своих воспоминаний «Человек ли это?» Примо
Леви описывает, как он каждое утро слушает музыку утренней по-
будки, лежа на нарах в лазарете Освенцима. «Нам хорошо знакома
эта адская музыка, — пишет он. — Когда мы слышим эту музыку, то
знаем, что где-то во мраке маршируют, точно роботы, наши товарищи.
Души их мертвы, музыка гонит их, как ветер сухие листья, заменяя
волю, потому что у них больше нет воли»480. В чем смысл культуры,
если она не в состоянии исполнять свою критическую роль и стала
не более чем звуковой дорожкой к массовым убийствам? И все же
философы, художники и писатели нашли, что возразить суровой
критике Адорно. Бывший освенцимский узник и философ Жан Амери
обвинил его в применении токсичного языка, эксплуатирующего
концентрационный лагерь ради метафизического фантома «абсо-
лютной негативности». Автор и драматург Вольфганг Хильдесхаймер
провозгласил в своих лекциях 1967 года, что поэзия есть теперь
единственный выход для литературы после Освенцима. Для него
стихотворения, такие как «Фуга смерти» Пауля Целана или «Настал
полдень» Ингеборг Бахман, были «полетом и вспышкой прозрения
в ужасающую нестабильность мира, в абсурд»481. Стихотворение
Бахман, например, начинается с описания буйства лета, зеленею-
щей липы, искрящихся фонтанов, но затем, во второй строфе, его
настроение резко меняется:
Где германское небо земля мрачит,
Обезглавленный ангел хочет ненависть схоронить,
На ладони он держит сердце482.
Швейцарский драматург и писатель Макс Фриш, друг и партнер
Бахман, как-то сказал, что культура может служить алиби; стихотво-
рение Бахман делает ровно противоположное. Оно говорит нам, что
невозможно более помнить о лирическом поэтическом наследии
Германии, не вспоминая о ее преступлениях. Это стихотворение,
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
291 смещающее и отчуждающее мир, — задача, которую, как настаивал
в «Minima Moralia» Адорно, должна решать философия, но не менее
успешно ее может решить и такая поэзия, как у Бахман.
Австрийская поэтесса и Адорно подружились, особенно
после того, как она прочитала лекции о поэзии во Франкфурте
в 1959 году. К 1966 году, в «Негативной диалектике», Адорно пере-
смотрит свое мнение десятилетней давности: «Постоянное стра-
дание имеет такое же право на выражение, как истязаемый — на
крик; поэтому будет неверным утверждать, что после Освенцима
уже более невозможно писать стихи. Правильно, наверное, будет
задаться менее “культурным” вопросом о том, а можно ли после
Освенцима жить дальше; можно ли действительно позволить
это тому, кто случайно избежал смерти, но по справедливости
должен был стать одним из тех, убитых? Его выживание требует
равнодушия — этого главного принципа буржуазной субъектив-
ности, без которого Освенцим был бы невозможен: в этом и со-
стоит явная вина того, кого пощадили»483. Также в «Негативной
диалектике» Адорно лучше, чем десятью годами ранее, выразил
смысл человеческого долженствования после Освенцима. «Гитлер
заставил людей, находящихся в ситуации несвободы, следовать
новому категорическому императиву: мыслить и поступать таким
образом, чтобы Освенцим не повторился, чтобы никогда не про-
изошло ничего подобного»484.
ЧАСТЬ V: 1950-е
298
14 ОСВ ОБ ОЖ Д Е-
НИЕ Э Р ОС А
В 1950–1951 годах Герберт Маркузе прочитал серию лекций в Ва-
шингтонской школе психиатрии. Это было его возвращение к фи-
лософии и писательскому труду после долгого периода работы
на американское правительство во время войны с нацизмом. Эти
лекции обозначили момент возникновения расхождений в понима-
нии критической теории между ее пессимистической франкфурт
ской версией Хоркхаймера и Адорно и ее более оптимистичной
американской разновидностью в исполнении Маркузе и Фромма,
оставшихся по ту сторону Атлантики.
Для Хоркхаймера и Адорно «Авторитарная личность»
и «Групповой эксперимент» послужили эмпирическим подтверж-
дением их пессимизма в отношении шансов на воплощение прак-
тической цели критической теории — радикальной трансформации
общества. Лекции Маркузе полагали, что такая трансформация
возможна. Он не стал спорить с безотрадным диагнозом из «Ди-
алектики Просвещения» о человечестве, которое, «вместо того
чтобы прийти к истинно человеческому состоянию, погружается
в пучину нового типа варварства». В своих лекциях он предложил
нечто выходящее за рамки философии Хоркхаймера и Адорно —
подрывной потенциал сексуального желания. Эти лекции легли
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
299 в основу его книги «Эрос и Цивилизация. Философское иссле-
дование учения Фрейда», вышедшей в 1955 году и посвященной
его жене, математику и статистику Софи Вертхайм, умершей от
рака в 1951 году. В 1955 году Маркузе женился на Инге Нойманн.
Она была вдовой его друга Франца Нойманна, погибшего в ав-
токатастрофе в Швейцарии в 1954 году. Все это время Маркузе
преподавал политическую философию — сначала в Колумбийском
университете, а затем в Гарварде.
Подрывной потенциал сексуального желания не был но-
востью. В своей статье 1938 года «О гедонизме» Маркузе писал:
«Неочищенное, нерационализированное освобождение половых
отношений станет сильнейшим высвобождением наслаждения как
такового и тотальным обесцениванием труда ради него самого...
Тяжесть и несправедливость условий труда проникнут в созна-
ние индивидов и сделают невозможным их мирное подчинение
общественной системе буржуазного мира»497. Эти идеи бросали
вызов фрейдистской ортодоксии, а также служили упреком клас-
сическому марксизму, который никогда не мог даже представить
себе, что сексуальное освобождение сможет потрясти основы
общественной системы буржуазного мира. Между тем в «Эросе
и цивилизации» Маркузе пошел еще дальше. Он специально обра-
тился к одной из самых мрачных и пессимистичных книг Фрейда,
к «Недовольству культурой», и использовал ее основные идеи для
того, чтобы прийти к самым раскрепощающим и обнадеживающим
выводам. Это был наиболее походящий момент для обращения
к возможностям сексуального освобождения. Послевоенная
Америка была озабочена вопросами пола. В 1947 году Альфред
Кинси основал Институт исследований секса в Университете Ин-
дианы и стал знаменит благодаря двум своим книгам: «Половое
поведение самца человека» (1948) и «Половое поведение самки
человека» (1953). В конце 1940-х годов австрийский марксист-
диссидент и теоретик психоанализа Вильгельм Райх стал знаменит
в Америке как пророк сексуального освобождения. «Совершает-
ся сексуальная революция, — написал он в работе “Вторжение
принудительной сексуальной морали”, — и никакая сила на Земле
не остановит ее»498.
На протяжении 1930-х годов сотрудники Франкфуртской
школы, в том числе Маркузе и Фромм, читали работы Райха, и его
ЧАСТЬ V: 1950-е
книга о массовой психологии действительно повлияла на анализ 300
ими фашизма. С 1939 года Райх жил в изгнании в США. Это время
он посвятил созданию «аккумулятора оргонной энергии» — это
был деревянный шкаф, облицованный металлом и изолированный
тонкой стальной стружкой. Хотя Альберт Эйнштейн, которого Райх
пригласил испытать аккумулятор, отнесся скептически к заявле-
нию изобретателя о том, что тот помогает улучшить «оргиастиче-
скую потенцию», а следовательно, и умственное здоровье, многие
ведущие послевоенные американские писатели-мужчины, в число
которых входили Норман Мейлер, Дж. Д. Сэлинджер, Сол Беллоу,
Аллен Гинсберг и Джек Керуак, оценили выгоды от посещения
шкафа Райха. Позже Уильям Берроуз написал в журнальной статье,
называвшейся «Все мои бывшие аккумуляторы»: «Ваш отважный
репортер тридцати семи лет от роду получил спонтанный оргазм,
без рук, в оргонном аккумуляторе, построенном в апельсиновой
роще, город Фарр, штат Техас». Что до того, приобретали ли жен-
щины оргиастическую потенцию с помощью машины, высмеянной
в 1973 году Вуди Алленом под видом «оргазматрона» в фильме
«Спящий», — об этом нам ничего неизвестно.
Увы, к середине 1950-х годов против Райха, страдавшего
от параноидальных галлюцинаций про вторжение НЛО, было
начато расследование Управления по санитарному надзору за
качеством пищевых продуктов и медикаментов (FDA) по поводу
мошеннических заявлений об аккумуляторе оргонной энергии.
«Если его утверждения об оргонном аккумуляторе были просто
нелепым шарлатанством, — задается вопросом Кристофер Тёр-
нер, автор книги “Приключения в оргазмотроне: Вильгельм Райх
и изобретение секса”, — как утверждали врачи из FDA, и если
он был просто параноидальным шизофреником, как следовало
из заключения судебного психиатра, то почему правительство
США считало его такой большой опасностью?» 499 Возможный
ответ состоит в том, что сексуальное освобождение, пропаган-
дируемое марксистом-психоаналитиком, могло показаться пря-
мой и явной красной угрозой для погружающейся в паранойю
холодной войны Америки. Еще один ответ заключается в том, что
идея Райха о сексуальном освобождении представляла угрозу
для таких тщательно оберегаемых американских ценностей,
как трудовая этика и моногамия. И третий ответ состоит в том,
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
301 что шарлатан, делающий деньги на предполагаемой панацее,
невыносим в любом государстве.
Райх умер от сердечного приступа в ноябре 1957 года в Фе-
деральной исправительной тюрьме в Льюисбурге, штат Пенсильва-
ния, где отбывал двухгодичное заключение за нарушение судебного
запрета на сдачу в аренду или продажу своего изобретения. Мы
не знаем, ступала ли нога Герберта Маркузе внутрь накопителя ор-
гонной энергии Райха, и еще меньше знаем о том, ощутил ли он его
полезное действие. И то и другое представляется маловероятным.
Маркузе, несмотря на свое знакомство с трудами Райха и оказанное
ими на него влияние, был куда меньше, чем его товарищ по изгна-
нию, зациклен на генитальных вопросах. Он не агитировал в «Эросе
и цивилизации» в пользу увеличения количества и качества оргаз-
мов. Он утверждал, что ошибка Райха состояла в том, что он считал
«сексуальное освобождение per se панацеей от индивидуальных
и социальных недугов»: «Сведение к минимуму проблемы сублима-
ции, отсутствие существенного различия между репрессивной и не-
репрессивной сублимацией и видение прогресса только в простом
раскрепощении сексуальности становится тормозом»500.
В книге «Недовольство культурой», вышедшей в свет
в 1930 году, Фрейд утверждал, что смысл цивилизации состоит
подчинении счастья и сексуального наслаждения работе, моногамии
и социальным ограничениям. Он полагал, что социальные ограниче-
ния необходимы для процветания человеческого общества. Ресурсы
ограничены, так что требуется тяжелый труд. Ничем не ограниченное
потворство биологическим и психологическим потребностям челове-
ка в соответствии с тем, что Фрейд назвал принципом удовольствия,
угрожает свободе других и поэтому должно быть ограничено прави-
лами и дисциплиной или, как он их называет, принципом реальности.
Так выглядит фрейдистский нарратив об индивидах, подавляющих
и сублимирующих свои желания. Изначально наши инстинкты (Фрейд
называет их Оно) заставляют нас стремиться к удовольствию и из-
бегать боли. Но в процессе своего развития, как отмечает Маркузе,
«индивид приходит к травматическому осознанию того, что полное
и безболезненное удовлетворение всех его потребностей невоз-
можно». Поэтому принцип реальности (представленный в психике
индивида как «я») вмешивается, чтобы научить индивида тому, что
является социально приемлемым. В итоге этого процесса индивид
ЧАСТЬ V: 1950-е
не просто фиксируется на удовольствии, а становится «сознательным, 302
мыслящим субъектом, приводимым в движение рациональностью,
навязанной ему извне»501.
Фрейд считал эти принципы неизменными. Маркузе, в свою
очередь, предположил, что если инстинкты могут быть подавлены,
то они не являются неизменными; более того, общество, в котором
индивид развивается как сознательный думающий субъект, играет
свою роль в формировании инстинктов. Одним словом, Маркузе
подверг концепцию Фрейда историзации с марксистской точ-
ки зрения, полагая, что гипостазированные Фрейдом инстинкты
подвержены изменениям вместе с общественной системой. Это
стало ясно, когда Маркузе провел свое ключевое различие между
основным и прибавочным подавлением (именно это различие,
полагал он, не смог сделать Райх в своих панегириках оргазму
как высшему благу). Основное подавление, как писал Маркузе,
это подавление, необходимое «для закрепления существования
человечества в цивилизованной форме», а прибавочное имеет своей
целью формирование инстинктов в соответствии с «принципом
производительности», который для Маркузе был основной формой
принципа реальности.
Идея Маркузе заключалась в том, что при капитализме
принцип реальности переходит в новую форму. В «Эросе и циви-
лизации» он пишет: «Принцип производительности как принцип
непрерывно расширяющегося антагонистического общества
потребления предполагает долгое развитие, в течение которого
господство все более рационализировалось. Теперь благодаря
контролю над социальным трудом общество воспроизводится
в укрупненном масштабе и при улучшающихся условиях. Но
собственный труд этих индивидов, определяющий для огром-
ного большинства населения степень и способ удовлетворения,
служит аппарату, который находится вне их контроля и действует
как независимая сила, которой индивиды должны подчиниться,
если они хотят жить. И чем более специализируется разделе-
ние труда, тем более отчужденным он становится. Люди живут
не своей собственной жизнью, но исполняют предустановленные
функции. Время их работы, отнятое у реализации их потребно-
стей и способностей, — отчужденное время»502. Маркузе, таким
образом, связывает фрейдистское подавление с марксистским
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
303 отчуждением — рабочим манипулируют таким образом, что огра-
ничения либидо кажутся рациональными законами, которые затем
интернализируются. Неестественное — то, что нашей предустанов-
ленной функцией является производство товаров и прибыли для
капиталиста, — становится для нас естественным, превращается
в нашу вторую природу. Поэтому индивид — она или он — опре-
деляет себя в соответствии с этим аппаратом. Или, как выразился
Маркузе: «Он желает того, что ему положено желать… Однако из
этого не следует, что это именно его желания и что именно он из-
меняет реальность: и то и другое теперь — результат “организации”
общества, которое подавляет и изменяет содержание первичных
инстинктивных потребностей»503.
Маркузе писал свою книгу в Америке 1950-х, где, как он
думал, реклама, консюмеризм, массовая культура и идеология мирно
интегрировали американцев в общественную систему буржуазного
мира и заставили их желать ненужные им вещи. Преподавая в аме-
риканских университетах, Маркузе поддерживал тесные контакты со
своими бывшими коллегами из Франкфурта — Адорно и Хоркхайме-
ром, поэтому в ключевых аспектах их критика Америки совпадала.
Для всех троих грубый индивидуализм американского общества,
риторически противопоставляемый во время холодной войны
коллективизму советского блока, был мифом: для них американцы
были инфантилизированными, подавленными псевдоиндивидами.
Например, в 1952–1953 годах Адорно провел десять месяцев в Ка-
лифорнии, занимаясь анализом астрологических колонок в газетах,
мыльных опер на радио и нового медиа — телевидения, и то, что
он о них говорил, было очень близко тому, что написал в «Эросе
и цивилизации» Маркузе. Адорно установил, что все эти формы мас-
совой культуры симметричны фашистской пропаганде: и та и другая
удовлетворяют зависимые потребности псевдоиндивидуального
характера и манипулируют ими, «продвигая конвенциональные,
конформистские и умиротворенные отношения»504.
Если бы вы были американцем, то это могло бы вам пока-
заться невероятным высокомерием. Адорно, по крайней мере, хвалил
колумнистов-астрологов за изобретательность. Ведь их читатели
не были абсолютно глупы: на опыте собственной жизни они пони-
мали, что «не все течет так гладко, как об этом говорится в колонке,
и не все решится само собой»; наоборот, по собственному опыту
ЧАСТЬ V: 1950-е
они знали, что жизнь может предъявлять к ним противоречивые 304
требования. В манере, схожей с манерой нацистских пропаганди-
стов, «колонка должна принять во внимание сами эти противоре-
чия, если она действительно хочет привязать читателей к своему
авторитетному мнению». Один из способов, применяемых для этого
авторами астрологических колонок, состоял в выдаче рекомендаций
о различных видах деятельности в разное время дня: до полудня,
как отмечал Адорно, — работа, реальность и принцип «я»; после по-
лудня — видимо, «инстинктивные позывы принципа удовольствия».
Он также подметил, что удовольствия послеполуденного времени
являются наградой или компенсацией за работу первой половины
дня. Они оправданы, однако, только в том случае, если в конечном
счете служат «последующим задачам успеха и саморекламы»505.
В результате удовольствие само становится обязанностью, видом
работы: то, что казалось дневным удовольствием после утренних
трудов, в действительности становится чем угодно, но только не им.
Эрос склонился перед Логосом. Вместо освобожденного принципа
удовольствия такое разделение служит распространению диктата
принципа реальности на каждый аспект жизни. То, что психоанализ
называет двухфазным поведением, является, по мнению Адорно,
симптомом компульсивного невроза. Казалось, что астрологические
колонки предлагают своим читателям инструменты борьбы с про-
тиворечиями повседневной жизни, но в реальности они делают их
компульсивными невротиками, обращающими эти противоречия
вовнутрь, вместо того чтобы им противостоять.
Адорно полагал, что это компульсивное невротическое
деление на «до полудня» и «после полудня» весьма символично
для американской массовой культуры. Вместо противостояния
общественным противоречиям граждане их невротически интер-
нализируют; разделив время на работу и удовольствие, они вместо
самореализации получают самоотчуждение. То, что Адорно отыскал
в американских астрологических колонках, Маркузе посчитал
в целом верным как для американского, так и для любого другого
развитого индустриального общества. В «Эросе и цивилизации» он
выражает надежду на радикальную трансформацию этих обществ,
на освобождение принципа удовольствия от диктатуры принципа
производительности, на то, что люди смогут вернуть эрос себе, став
целостными, самореализовавшимися и свободными.
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
305 Фрейд полагал, что такая трансформация невозможна, что
цивилизации придется обменять свободу на безопасность. Соеди-
ненные Штаты 1950-х годов казались цивилизацией, сместившейся
от свободы к безопасности, хотя риторически позиционировали
себя противоположным образом. Ричард Йейтс рассказывал, что
его роман «Дорога перемен», напечатанный в 1961 году, но начатый
еще в 1955-м, был написан про эпоху «слепого, отчаянного желания
любой ценой зацепиться за надежность и безопасность»506. Америка
была запугана коммунизмом и холодной войной; деятельность Ник-
сона и Маккарти в Комиссии по расследованию антиамериканской
деятельности привела к тому, что мужчины и женщины боялись
свободно говорить и независимо действовать. На американское, как,
по сути, и на любое другое цивилизованное общество, считавшее
себя в 1950-х годах свободным и процветающим, была надета, по
мнению Маркузе, смирительная рубашка конформизма.
Главная мысль книги Фрейда «Недовольство культурой»
состоит в том, что видимый прогресс цивилизации связан с по-
давлением, которого невозможно избежать. Маркузе возражал
против такого пессимизма. В развитых индустриальных обществах,
таких как Соединенные Штаты, нехватка ресурсов, которая, со-
гласно Фрейду, определяет необходимость ограничения принципа
удовольствия в пользу принципа реальности, больше не имеет
значения. «Сам прогресс цивилизации, направляемый принципом
производительности, достиг уровня производительности, при кото-
ром социальная потребность в расходовании энергии влечений на
отчужденный труд могла бы значительно сократиться»507, — пишет
Маркузе. Точка зрения Фрейда о дефиците ресурсов могла иметь
значение для ранних периодов истории, полагает он, но сейчас
мнимый дефицит функционирует идеологически, чтобы мы про-
должали работать, когда часть этой работы становится избыточной
для удовлетворения потребностей, и этот избыток поддерживает
господство капиталиста над рабочим.
Идеологическая функция тяжкого упорного труда, по-
видимому, все еще имеет значение. В 2013 году в статье под на-
званием «О феномене бесполезных работ» анархист, антропо-
лог и активист движения Occupy Дэвид Гребер заметил, что еще
в 1930 году экономист Джон Мейнард Кейнс предсказал, что к концу
столетия технологии будут достаточно развиты для того, чтобы
ЧАСТЬ V: 1950-е
в таких странах, как Великобритания и США, можно было работать 306
по пятнадцать часов в неделю. Гребер, как и Маркузе, полагает,
что в технологическом смысле мы вполне способны сократить
наше рабочее время. И тем не менее этого не произошло. «Вместо
этого, — говорит Гребер, — технологии были выстроены таким
образом, чтобы заставить нас работать еще больше. Толпы людей
в Европе, и особенно в Северной Америке, тратят все свое рабо-
чее время, выполняя задания, в необходимость которых не верят
сами. Такая ситуация наносит глубокий моральный и духовный
вред. Это шрам поперек нашей коллективной души. Тем не менее
никто об этом практически не говорит»508. То, что Маркузе назвал
«безотрадностью и несправедливостью условий труда» и «мирным
подчинением» рабочих «социальной системе буржуазного мира»,
сегодня не менее верно, чем шестьдесят лет назад.
Но в «Эросе и цивилизации» Маркузе не предъявляет
претензий к бесполезным работам per se; он скорее утверждает, что
возросшая производительность устранила при помощи отчужденного
труда дефицит, требовавший нашей усердной работы. Наша пробле-
ма в развитых индустриальных обществах как тогда, так и сейчас
не дефицит, а отсутствие справедливого распределения ресурсов.
Оптимистическое представление Маркузе выглядит следующим
образом: сокращенный рабочий день, насущные потребности каж-
дого удовлетворяются путем улучшенного распределения товаров
и услуг, лучшего разделения труда — и в результате происходит
освобождение эротических энергий. Такое освобождение, считает
Маркузе, освободит нас от той генитальной фиксации, которой столь
много внимания уделял Вильгельм Райх. Перестав быть простым
инструментом труда, тело может быть ресексуализировано. Маркузе
полагал, что философия слишком долго рассматривала «бытие» как
чистое, абстрактное сознание. Эрос был подчинен Логосу. Капитализм
тоже ограничивал Эрос, сводя его к генитальному превосходству
и заставляя работать на службе у моногамии и воспроизводства.
Тем не менее не очень понятно, как после освобождения
Эроса смогут измениться сексуальные практики. Маркузе, напри-
мер, не осуждал копрофилию или гомосексуальность, но считал,
что в отстаиваемой им нерепрессивной цивилизации они смогут
«найти свое выражение и в иных формах, совместимых с нормами
высокой цивилизованности»509.
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
307 Все же отсылка к «нормам» представляется проблема-
тичной: если в нерепрессивном мире Маркузе существуют сексу-
альные нормы, то не станут ли они препятствием для только что
освобожденных эротических энергий? Понятно, что он не предлагал
организовать полицию нравов в своей нерепрессивной утопии, но
предполагал, что сексуальные практики в ней будут развиваться
из того, что они есть сейчас. Какие же они примут формы — нам,
подавленным и отчужденным субъектам, страдающим под ярмом
монополистического капитализма, — трудно себе представить.
Маркузе высказал провокационное предположение об
одной из таких жертв конца репрессивной цивилизации и высво-
бождения энергии либидо — ей станет культовый институт Америки
1950-х годов, нуклеарная семья. «Тело как целое превратилось
бы в объект катексиса, в инструмент наслаждения, — писал Мар-
кузе. — Изменение ценности и размаха либидозных отношений
приведет к распаду институтов, ответственных за организацию
частных межличностных отношений, в особенности моногамной
и патриархальной семьи». Произойдет переход от «сексуальности,
обслуживающей воспроизводство, к сексуальности в функции по-
лучения наслаждения от различных зон тела»510. И это еще не все:
не только тело целиком будет эротизировано, но и все, что делает
каждый, — общественные отношения, труд и творчество.
Еще более интригует значение нерепрессивной ци-
вилизации Маркузе для обсуждавшихся выше представлений
о производстве и труде как механизме самореализации. Согласно
Гегелю, человек реализует свою самость в труде, «перенося себя
из ночи возможности в день действительности». Маркс также
полагал, что самореализация человеческой сущности возможна
только в производстве чего-либо. Эрих Фромм также выдвинул
идеал «продуктивного человека», нормативного персонажа, ко-
торый жив только в той степени, в какой его «действие выражает
присущие ему особые человеческие возможности». Для Маркузе,
однако, акцент на производстве служил укреплению капитали-
стической трудовой этики и принципа производительности. Его
аргументация показала, насколько далеко критическая теория
отошла от марксистской ортодоксии: по сути, Маркс был пред-
ставлен философом, попавшимся на удочку капиталистической
идеологии через воспевание самореализации в труде, пусть
ЧАСТЬ V: 1950-е
и свободном от отчуждения. Явной целью, однако, был совсем 308
не Маркс, а Фромм: Маркузе высказал предположение, что тот
контрабандой протащил в свою критику капиталистической
системы капиталистические ценности — этот пункт он разовьет
позже, в яростном споре с ним.
Но Маркузе был не просто гедонистом, утверждавшим, что
лучше веселиться, чем работать. Смысл его аргумента состоял в том,
что сама граница между игрой и работой должна быть преодолена.
Следуя Шиллеру, он защищал игру и искусство как эмансипаторные
виды деятельности, способные преобразовать людей, особенно их
отношение к труду. Он полагал, что вместо труда и отчуждения на
унижающей нас духовно и разрушающей физически работе, в нере-
прессивном обществе эротические энергии перетекут в сексуальное
удовольствие, игру и творчество. Маркузе позаимствовал некоторые
свои утопические представления у французского домарксистского
социалиста XIX века Шарля Фурье, размышлявшего об обществе,
похожем на то, о котором мечтал и Маркузе в «Эросе и цивилиза-
ции». Маркузе писал, что Фурье искал «“роскоши и наслаждения
всем пяти чувствам”; формирования либидозных групп (дружбы
и любви) и установления гармоничного порядка, организующего
работы этих групп в соответствии с развитием индивида». Главный
недостаток общества у Фурье заключался в том, что управлять им
должна была гигантская организация, а это, по мнению Маркузе,
привело бы к воспроизводству той самой репрессивной системы,
ради избавления от которой эта утопия и была задумана511.
Ничего из сказанного, однако, не предполагает, что нере-
прессивная либидозная революция Маркузе могла быть совершена
без обращения к труду. В конце концов Фрейд определил Эрос
как стремление «формировать живую материю во все большие
единства так, чтобы жизнь, развиваясь, двигалась к более высо-
ким ступеням»512. По звучанию это похоже на труд, что признает
и Маркузе — как он полагает, освобождение принципа удоволь-
ствия изменяет его смысл, но не устраняет окончательно. «Тело
в его целостности как субъект-объект удовольствия — такая
эротическая цель требует непрерывной революции организма,
усиления его рецептивности, развития чувственности и при этом
сама создает пути своей реализации: упразднение тяжелого
труда, улучшение окружающей среды, победа над болезнями
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
309 и старостью, создание роскоши. Все эти направления деятель-
ности порождаются непосредственно принципом удовольствия
и в то же время формируют труд»513.
Постоянная революция в описании Маркузе выглядит
сизифовым трудом. Однако важно, что этот труд — не отчужденный
и репрессивный, существующий в поддержку принципа произво-
дительности, а скорее труд двух других фигур из классической
мифологии, используемых Маркузе в качестве примеров, — Орфея
и Нарцисса. Орфей отрицает репрессивную сексуальность и стре-
мится к союзу с объектом своего желания, тогда как эротические
импульсы Нарцисса захватывают его целиком. Бросается в глаза,
что Нарцисс у Маркузе не отделен от природы, а является ее
частью и наслаждается, когда видит в ней свое отражение. Эта
часть анализа Маркузе явно связана с критикой Адорно и Хор-
кхаймера разрушения природы в «Диалектике Просвещения».
Для всех троих любое желательное преобразование означает
воссоединение людей с природой, а не то отношение к ней, что
установилось еще во времена Фрэнсиса Бэкона и подходящее
только для господства. Для Маркузе Орфей и Нарцисс были
«связаны с Великим Отказом: отказом примириться с утратой
либидозного объекта (или субъекта). Отказ выражает потреб-
ность освобождения, воссоединения с утраченным»514. Эрос был
разлучен с Логосом и стал его рабом; человечество было отде-
лено от природы и стало ее господином. Возможно, те способы
воссоединения, что воображал себе Маркузе, подразумевают
труд, тот самый труд самореализации, описанный в 1961 году
Фроммом в «Марксовой концепции человека».
В «Эросе и цивилизации» мы увидели Маркузе, занимаю-
щегося ревизией марксизма. В 1955 году история всех существовав-
ших до той поры обществ была для него не просто, как столетием
раньше для Маркса и Энгельса в «Коммунистическом манифесте»,
историей классовой борьбы; это была еще и борьба с подавлением
наших инстинктов. Развитое индустриальное общество не дает
нам приблизиться к нерепрессивному обществу, основанному «на
принципиально иных отношениях между человеком и природой,
а также принципиально ином опыте человеческого бытия»515. Од-
нако, в отличие от философии Хоркхаймера и Адорно, Маркузе
был исполнен оптимизма в отношении того, что нерепрессивное
ЧАСТЬ V: 1950-е
общество возможно, и «новый фундаментальный опыт бытия при- 310
вел бы к полному переустроению человеческого существования».
В этой книге Маркузе взял на вооружение пессимистиче-
ский взгляд Фрейда на последствия цивилизации и использовал
его, чтобы представить себе ту возможность, которой пренебрег
Фрейд, — возможность нерепрессивной культуры. Все это очень
похоже на неофрейдистский ревизионизм. Но книга его при этом
завершается эпилогом под заголовком «Критика неофрейдистского
ревизионизма», в котором он обвиняет нескольких известных пси-
хоаналитиков в ревизии творчества Фрейда, повлекшей за собой
вычищение из него критических выводов. Среди тех, кто попал
в прицел критики Маркузе, снова был Эрих Фромм. По мнению
Маркузе, Фромм и другие неофрейдисты отвергли ряд ключевых
постулатов Фрейда: теорию либидо, инстинкт смерти, эдипов ком-
плекс и теорию первобытной орды, согласно которой на начальном
этапе развития человечества единственный доминантный самец
был убит из-за его сексуальных прав на женщин, следствием чего
стало зарождение чувства вины, передаваемого из поколения
в поколение на протяжении всей человеческой истории.
Фромм, применив марксистский подход к критике Фрейда,
не сильно отличавшийся от того, что проделал Маркузе в «Эро-
се и цивилизации», усомнился в том, что эдипов конфликт был
неизменной истиной отношений отца с сыном. Он полагал, что
куда большее значение в этом конфликте имеют условия капита-
листического общества. Но Маркузе в своем обвинении Фромма
в ревизионизме пошел еще дальше. Он утверждал, что его бывший
коллега отошел от представления об инстинктивной основе чело-
веческой личности и попал в объятия «положительного мышления,
оставляющего негативное в его прежнем положении — господ-
ствующем над человеческим существованием». Маркузе заявил,
что различения, проводимые Фроммом между хорошим и плохим,
продуктивным и непродуктивным, заимствованы из той самой
капиталистической идеологии, которую он так упорно критикует.
Более того, он обвинил Фромма в поклонении конформистскому
лозунгу «Ищите положительное»516.
Справедливо ли это по отношению к Фромму? Как и Мар-
кузе, после войны Фромм решил остаться в стране своего изгнания.
На самом деле из всех франкфуртских теоретиков Фромм чувствовал
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
311 себя в Америке лучше всех — он быстрее всех освоил английский
(а затем научился писать на нем легче и непринужденнее не только
своих немецких коллег, но и многих носителей этого языка), поэтому
ему было легче интегрироваться в американское общество. Не то
чтобы он не был критичен в отношении этого общества — наоборот,
многие его работы были настолько полны критики, что вначале его
легко можно было принять за естественного союзника Маркузе.
Например, написанная Фроммом в 1941 году книга «Страх свободы»
не только открыто обвиняла тоталитарные общества в эксплуата-
ции глубоко сидящего внутри человека стремления к бегству от
свободы современного мира и к возвращению в материнское лоно,
но и признавала, что капиталистические демократии предложили
иную форму бегства от свободы. В книге 1955 года «Здоровое об-
щество» Фромм высказал предположение, что ранний капитализм
произвел на свет «накопительский тип характера», накапливающий
имущество и эмоции. В послевоенном капитализме появляется но-
вый тип характера — это «рыночный характер», «адаптирующийся
к рыночной экономике, отделяя себя от настоящих эмоций, истины
и убеждений». У него все превращается «в предмет купли-продажи —
не только вещи, но и сам человек, его физическая сила, ловкость,
знания, умения, навыки, мнения, чувства и даже улыбка»517. Такие
люди не способны испытывать привязанность «не потому, что они
такие эгоисты, а потому, что их отношение к себе и другим столь
непрочно»518. Рыночному характеру Фромм противопоставляет свой
идеальный тип — «продуктивный характер», который любит и тво-
рит, которому быть гораздо важнее, чем иметь. Такие продуктивные
характеры не поощряются в рыночной экономике, представляя на
самом деле угрозу для ее ценностей.
Кажется, что здесь так много соответствий тому, что пишет
Маркузе в «Эросе и цивилизации», что трудно понять, почему в эпи-
логе именно Фромм стал мишенью его критики. Учитывая предан-
ность Фромма марксизму, маловероятно, чтобы он свел психоанализ
к конформистской психологии, однако Маркузе обвинил его именно
в этом. Эпилог был незначительно изменен и представлен в журнал
Dissent, на страницах которого он и был опубликован в 1955 году,
положив начало весьма язвительному диспуту, продолжавшемуся
на страницах нескольких последующих выпусков журнала. Корни
конфликта уходят в 1930-е годы, когда растущая неприязнь Фромма
ЧАСТЬ V: 1950-е
к фрейдистской ортодоксии привела его к столкновению с Адор- 312
но и Хоркхаймером, закончившемуся увольнением из Института
в 1939 году. В это время Адорно и Хоркхаймер придерживались
фрейдовского положения, что не может быть гармонии между «я»
и обществом. Инстинкты искали выход, а общество, чтобы вы-
жить, стремилось их ограничить. Еще в 1930-е годы Фромм начал
с подозрением относиться к этой фрейдистской ортодоксии: его
концепция социального характера подразумевала, что внутреннее
«я» формируется под воздействием внешних социальных струк-
тур. Но для Адорно с Хоркхаймером и позднее для Маркузе такая
ревизия Фрейда выглядела социально консервативной. Фромм
принижал значение, придаваемое Фрейдом сексуальным пережива-
ниям раннего детства и бессознательному, и Маркузе обвинил его
в приверженности «идеалистической этике». Он считал, что призыв
Фромма к человеческой продуктивности, любви и здравому смыслу
предполагает именно то, что отрицал Фрейд, а именно возможность
гармонии между обществом и Я. Ревизионизм Фромма сделал
Фрейда беззубым, он утратил присущую ему остроту радикальной
социальной критики. «Путь к психическому здоровью» у Фромма,
говорил Маркузе, представляет собой паллиатив «более гладкого
функционирования устоявшегося общества». Фромм возражал, что
Маркузе в своем отрицании возможности творческой продуктив-
ности, счастья и подлинной любви в условиях капитализма мыслит
недиалектически, превращая свой пессимизм в нигилизм. Фромм
говорил о существовании в условиях капитализма ограниченных
возможностей для самотрансформации, которые в итоге смогут
воплотить в жизнь то, что он назвал социалистическим гуманизмом.
Маркузе полагал обратное: никакого пути к психическому
здоровью не существует. Идеи Фромма, по его мнению, основыва-
лись на предпосылке существования фигуры автономного индивида,
способного ускользать от влияния доминирующих общественных
структур. Однако смысл того, о чем говорил Фрейд, и это нашло
отражение в критической теории, состоял в том, что такая фигура —
это миф, придуманный в XIX веке, в раннем капитализме, сегодня
окончательно превратившаяся в анахронизм, в возврат к дофрей-
довским временам. Обращение к ней сейчас может послужить лишь
господствующим общественным интересам, которые якобы столь
яростно критикует Фромм. В «Диалектике Просвещения» Адорно
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
313 и Хоркхаймер сравнили индивида с местным магазинчиком, оказав-
шимся ненужным после появления супермаркета. Индивид — это
такой «психологический магазинчик», выросший из феодальных
ограничений как «силовая ячейка экономической активности».
Фрейдистский психоанализ «изображает это внутреннее “малое
предприятие”, возникшее подобным образом, в виде сложной дина-
мики бессознательного и сознательного, Оно, Я и сверх-Я». Для этих
критических теоретиков, как иногда и для Фромма, фрейдистский
психоанализ был теорией человеческой психики, соответствовавшей
развитию капитализма с конца XIX по XX столетие. В частности,
психоанализ объявил автономного индивида химерой. Мы не сво-
бодны от наших биологических инстинктов, не можем мы уйти и от
детерминации со стороны господствующего над нами социального
порядка. «За человека как трудящегося все уже решено иерархией
союзов вплоть до национальной администрации, — писали Адорно
и Хоркхаймер, — в сфере приватной — схемой массовой культуры,
полностью завладевающей последними остатками внутренних по-
буждений своих потребителей поневоле»519. Автономный индивид,
в фигуре которого нуждался Фромм для строительства своего пути
к психическому здоровью, был отвергнут критической теорией на
уровне программы. Адорно писал: «В то время, пока они (ревизио
нисты) беспрестанно твердят о влиянии общества на индивида, они
забывают, что не только индивид, но и сама категория индивиду-
альности является продуктом общества»520.
Дебаты в журнале Dissent, ставшие знаком того, что Фромм
предан анафеме критической теорией, были настолько ожесточен-
ными, что стали концом его дружбы с Маркузе. Спустя несколько
лет они встретились в поезде, и Фромм его демонстративно про-
игнорировал. Кроме того, Фромма очень травмировал тот факт,
что спор был устроен на страницах журнала, в чью редакционную
коллегию он входил. Издатели журнала, участники круга «Нью-
Йоркских интеллектуалов» Ирвинг Хау и Льюис Козер были на-
столько разочарованы в своем коллеге и в его взглядах, что без
всяких угрызений совести и опасений его оскорбить опубликова-
ли критические заметки Маркузе. Они даже позволили Маркузе
написать ответ на опровержение Фромма. Это может показаться
совсем незначительной проблемой, но она продемонстрировала,
до какой степени все оказалось против него. Скандал в журнале
ЧАСТЬ V: 1950-е
Dissent Фромм воспринял как двойной удар в спину. Его биограф 314
писал, что эта перепалка отрицательно повлияла на его стремление
к академической респектабельности, поставив его в положение
маргинала — опыт, сравнимый с тем, что он чувствовал, будучи
ребенком в доме своих родителей или когда был уволен из Ин-
ститута в 1939 году521. Но если Фромм пострадал в академических
кругах из-за диспута, превратившись, как выразился один критик,
в «забытого интеллектуала»522, то это прежде всего показывает,
насколько его академическая репутация не имела значения для
его же растущей роли, как мы привыкли говорить, интеллектуала
публичного. После разгрома в Dissent Фромм, несмотря ни на что,
продолжал писать книги в защиту социалистического гуманизма,
чью возможность отрицали его бывшие коллеги. И надо заметить,
что многие из его книг оказались на удивление успешными.
Хотя большую часть своей жизни, после изгнания в 1933 году
и до самой своей смерти в 1980-м, он проживет в Соединенных Шта-
тах, в 1950 году он займет пост в Национальном автономном уни-
верситете Мехико. Он переедет туда ради своей второй жены Хенни
Гурланд, на которой женится в 1944 году. Ее врач посоветовал ей
радиоактивные источники в окрестностях Мехико для нормализа-
ции кровяного давления, проблем с сердцем и лечения депрессии.
В сентябре 1940 года Гурланд, фотограф, была в группе переходив-
ших через Пиренеи беженцев, в числе которых находился и Вальтер
Беньямин. Скорее всего, именно она была последней, кто видел
его живым перед тем, как он, по имеющимся сведениям, покончил
с собой. Во время нескольких поездок в Мексику климат и теплые
минеральные воды смягчали боли у Хенни и, видимо, облегчали
ее депрессию. Для Фромма Мексика, вероятно, была последней
надеждой вернуть и себе, и ей счастье. Но в 1952 году Хенни умер-
ла, возможно, от сердечного приступа, хотя, как предполагает его
биограф, скорее всего, она совершила самоубийство.
Трудно не читать самую успешную книгу Фромма «Искус-
ство любить» в свете прожитых им в Мексике лет, смерти Хенни
и обрушившегося на него горя. Он написал эту книгу в том числе
и для того, чтобы противостоять всеобщей растущей убежденности,
что установление взаимоотношений не требует труда. Любовь, как
и все остальное в условиях товарного капитализма, отравлена, ове-
ществлена, нейтрализована и лишена своей доводящей иногда до
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
315 сумасшествия силы. Он написал о преобладающей форме совмест-
ной жизни как об egoisme a deux*, когда два зацикленных на себе
человека живут семейной жизнью или в партнерстве, чтобы избежать
одиночества, как если бы любовь была полным страховым полисом,
защищающим их от превратностей реального мира, состоящего из
потерь и разочарований. Эгоист не работает над установлением
«центральной связи», как называет ее Фромм. Он говорит о том, что
сам язык любви потворствует этой лжи: «Убеждение, что нет ничего
легче, чем любить, продолжает оставаться преобладающим вопреки
своей очевидной ошибочности»523. Говоря марксистским языком, об-
щество рассматривает любовь как товар, вместо того чтобы осознать,
что это искусство, требующее времени, навыков и преданности для
овладения им. Те, кого любят, тоже бывают овеществлены, превра-
щены в предмет, служащий инструментальным целям, а не человеку.
Все пять видов любви, которым дает определение Фромм
в «Искусстве любить», одинаково обесценены: братская любовь —
превращением людей в товар, материнская любовь — нарциссизмом,
любовь к себе — эгоизмом, любовь к Богу — поклонением идолам,
а эротическая любовь — отсутствием нежности. Смерть нежности
в эротической любви, заявляет он, происходит из отказа от личной
ответственности, упорства в собственной правоте и стремлении
предъявлять требования внешнему миру, а не следовать внутрен-
ним обязательствам.
Едва ли стоит говорить о том, что мы как общество не нау-
чились искусству любви. На самом деле можно предположить, что мы
отказались от любви в пользу секса, так как для нас, капиталистов-
антиромантиков, любовь означает слишком много работы, привязан-
ность и риск. В результате книга Фромма — через шесть десятилетий
после ее публикации — читается как вызов и живительный упрек
в век одноразовых любовников, когда калькулируемые сексуальные
удовольствия заменили непредсказуемость любви. Поиск любви
превратился в своего рода шопинг, мы требуем от нее того же, что
ожидаем от других наших покупок — новизны, разнообразия, взаи-
мозаменяемости. В своей книге «Текучая любовь» социолог Зигмунт
Бауман говорит, что наше общество не смогло выучить уроки из кни-
ги Фромма: «Попытки укротить своенравное и приручить бунтующее,
ЧАСТЬ V: 1950-е
сделать предсказуемым непостижимое и сковать цепями свободно 316
странствующее — все эти вещи звучат похоронным колоколом по
любви. Эрос не переживет двойственности. Что касается любви,
то обладание, власть, смешение и разочарование — вот четыре
всадника Апокалипсиса»524.
ЧАСТЬ V: 1950-е
320
ЧАСТЬ VI: 1960- е
15 U P AG A I NS T
TH E WA L L,
M OT H E R-
FU CK E R S
Летом 1964 года на острове Корчула в Адриатике Герберт Маркузе
поставил интересный вопрос: «Почему свержение существующего
порядка должно быть жизненной необходимостью для людей,
имеющих или способных надеяться на то, что будут иметь хоро-
шую одежду, полную еды кладовую, телевизор, автомобиль, дом
и тому подобное — и все это в рамках этого самого порядка?»534
Более чем сорока годами ранее в городе Ильменау в Тюрингии
марксистская летняя школа пыталась разобраться с кризисом
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
321 революционного социализма на фоне провала революции в Гер-
мании и успеха революции большевиков. Эта так называемая Erste
Marxistische Arbeitswoche* спустя год завершилась созданием
Института социальных исследований и ревизией марксизма.
Теперь на Корчуле другая группа марксистов пыталась
разобраться в сути нового кризиса революционного социализма
в мире холодной войны, разделенном на капиталистический За-
пад и советский блок. В первом жизнь масс стала даже слишком
комфортной; во втором, если полагаться на то, что писал Маркузе
в своей работе 1958 года «Советский марксизм», или на то, о чем
говорил Фромм в «Марксовой концепции человека», вышедшей
в 1961 году, граждане находились под духовной железной пятой
тоталитарной бюрократии, извратившей философию Маркса.
Несмотря на весь идеологический пыл разгоревшегося
в холодную войну противостояния двух сторон, Маркузе выявил
нечто, напоминающее фрейдовское понятие «нарциссизма малых
различий». Он придерживался ортодоксальной позиции Франк-
фуртской школы, гласившей, что и национал-социализм и совет-
ский марксизм представляют собой формы тоталитаризма в той
же мере, что и монополистический капитализм. На самом деле
Маркузе осознанно считал свою книгу 1964 года «Одномерный
человек» западным аналогом своего же «Советского марксизма».
Он говорил, что капиталистический запад консолидировался
в противостоянии своему врагу — советскому обществу. Но при
этом «тотально администрируемое» развитое индустриальное
общество с его консюмеризмом, милитаризмом и сексуальным
подавлением, замаскированным под общедоступную эротику,
было одновременно и ответом, и параллелью пресловутой же-
стокости жизни под властью Сталина со товарищи.
Место встречи имело значение. Корчула — это остров
в Хорватии, которая на момент произнесения там Маркузе своего
доклада была частью Социалистической Федеративной Респу-
блики Югославии. После 1948 года, когда югославский вождь
Иосип Броз Тито разорвал связи со Сталиным и Восточным
блоком, она играла роль неприсоединившейся страны. Летняя
школа происходила в государстве, выполнявшем функцию буфера
16 Ф И Л О С ОФ -
СТВОВ А Н ИЕ
КО К Т Е Й Л ЯМИ
МО Л ОТОВ А
Пока Маркузе мечтал об утопии в Америке, Адорно в Европе пре-
давался отчаянию. «Не существует всеобщей истории, которая
ведет от дикости к гуманности, но существует та, что ведет от
пращи к мегабомбе»592, — писал он в «Негативной диалектике»,
книге, опубликованной в 1966 году в густой тени Освенцима
и в условиях угрозы ядерного Армагеддона. Холокост установил,
по его словам, «новый категорический императив», суть которого
заключается в том, что люди должны мыслить и действовать так,
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
347 «чтобы Освенцим не повторился; чтобы никогда не произошло
ничего подобного». В уголке Адорно во Франкфурте не было
будущего для калифорнийских мечтаний Маркузе. «Негативная
диалектика» — это несвоевременные размышления, антиси-
стемные, антиутопические и лишенные надежды. «Существует
мало философских работ, которые вызывают такое подавляющее
ощущение тщетности, как “Негативная диалектика”»593, — писал
Колаковский в «Главных течениях марксизма». Маркузе мог ду-
мать, что утопия может быть реализована в этом мире, и скоро,
но скрытое встречное предположение Адорно в «Негативной
диалектике» состояло в том, что ее осуществление возможно
только в искусстве и, по определению, только образно.
«Словосочетание “Негативная диалектика” — отсту-
пление от традиции, — пишет он в предисловии к книге. — Уже
Платону диалектика виделась способом установить нечто пози-
тивное с помощью отрицания… В этой книге хотелось бы освобо-
дить диалектику от такого рода утвердительных характеристик,
не уменьшая при этом ее определенности»594. Еще до Платона
Гераклит предполагал, что мир находится в постоянном течении.
Диалектическое воображение принимает эту мысль и стара-
ется навязать изменениям порядок. Вопрос для диалектиков,
пожизненным членом клуба которых был и Адорно, заключался
в следующем: если сущность мира состоит в изменении, а не
покое, то куда это изменение ведет?
Начиная с Платона предполагалось, что изменение,
в частности историческое изменение, обладает конечной целью,
или телосом. Идея Гегеля заключалась в том, что история разви-
вается в диалектическом процессе. Здесь важен парадоксальный
немецкий термин aufheben, обозначающий три важные и противо-
речивые вещи — сохранение, подъем и отмену, а в философском
употреблении обычно переводимый словом «снятие». Переводчик
и философ Вальтер Кауфман писал: «Можно сказать, что Гегель
нарисовал картину того, как нечто подхватывается, чтобы не быть
больше там, где оно было, и таким, каким оно было, но при этом
оно не упраздняется полностью, а переносится выше, чтобы
сохраниться на другом уровне»595. Принципиальным для Гегеля
является то, что в этом процессе ничего не пропадает — все
переходит из одной исторической эпохи в следующую. История
ЧАСТЬ VI: 1960-е
для него — это развертывание человеческой свободы в на- 348
правлении Абсолюта, или, что то же самое, Weltgteist, Мирового
Духа. По Гегелю, «все действительное разумно» — под этим он
подразумевает, что все имеет свое место в разворачивающемся
диалектическом процессе. Результатом выступает «тождество
тождества и нетождества». История, постигнутая подобным обра-
зом, представляет собой большое, космических масштабов, без-
отходное производство, где ничто не может оказаться на свалке.
Следовательно, для Гегеля целое — истинно. Для Адорно, в его
типичной инверсивной и афористической манере, действительна
именно противоположность: «Целое — неистинно»596.
Во всех своих работах Адорно с подозрением относится
к философиям, предлагающим гармоничное примирение. Он, по
словам Мартина Джея, сомневался в идеях молодого Лукача об
эпической цельности в Древней Греции, в представлении Хайдег
гера о полноте бытия, ныне трагически забытой, а также в вере
Вальтера Беньямина в единство имен и вещей, существовавшее до
грехопадения597. Однако в «Негативной диалектике» он в основном
концентрируется не на деконструкции этих регрессивных фантазий,
а спорит с идеей, что у диалектико-исторических процессов должна
быть цель. В частности, он отвергает идею, что исторический нарра-
тив обречен завершиться счастливым концом. Так, в противополож-
ность гегелевскому «тождеству тождества и нетождества, Адорно
предложил еще более обескураживающее понятие «нетождества
тождества и нетождества». Предполагая это, Адорно исходил из того,
что никакой предмет не описывается своим понятием полностью,
без остатка. И тем не менее предмет должен быть поглощен без
остатка, если мышление тождествами имеет смысл. Если предмет
не подпадает под понятие без остатка, то с учетом того, что все
мышление понятийно, все понятия искажают свои объекты и любое
мышление — это акт жестокости по отношению к своему предмету.
По крайней мере, такой вывод делает Адорно.
Он, по сути дела, ретроспективно применяет Марксов
анализ принципа обмена, чтобы проделать пустоты в гегельян-
ской философии тождества: по мнению Адорно, гегельянство,
стремясь достичь тождества, утверждает эквивалентность не
эквивалентного598. Вместо брутального мышления тождествами
Адорно осторожно предлагает иной подход к познанию, ставший
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
349 известным как теория констелляций. Термин «констелляция» он
заимствует из книги Вальтера Беньямина «Происхождение немец-
кой барочной драмы». Мышление констелляциями отказывается
от мышления тождеством, познающим свой предмет, подчиняя
его понятию. Понять предмет, согласно Адорно, означает не под-
чинить его понятию, а поместить в историческое и диалекти-
ческое соотношение с констелляцией других объектов. В этом
смысле налицо устойчивая параллель между констелляционным
мышлением и понятием диалектического образа у Беньямина.
Использование термина «констелляция» указывает на его сход-
ство с инструментами модернистского искусства и литературы,
импонировавшими Беньямину, — с киномонтажом, с коллажем
у кубистов, с correspondances* у Бодлера и с эпифаниями у Джойса.
Констелляции Беньямина особенно близки прустовскому
понятию непроизвольного воспоминания. Когда рассказчик из «À la
recherche du temps perdu»** пробует печенье мадлен, перед ним
разворачивается вся картина его детства. Именно такие вспышки
внутреннего озарения были надеждой констелляционной теории
познания у Адорно. Через такие меняющиеся констелляции и ми-
молетные озарения истина предмета предстает сочувствующему
наблюдателю. Адорно изложил этот подход к познанию в своей
инаугурационной лекции в Институте социальных исследований во
Франкфурте в 1931 году и столкнулся с непониманием слушателей.
В «Негативной диалектике» он попытался изложить новую версию,
используя аналогию, делающую его похожим на взломщика сейфа
в подвале банка после окончания рабочего дня, буддистского вир-
туоза ментальной концентрации и квантового физика, понимающего,
что его исследование изменит природу своего объекта. Он пишет:
«Только знание, сконцентрированное на исторической ценности
положения предмета в его отношении к другим объектам, может
освободить заточенную в нем историю — актуализируя и кон-
центрируя то, что этим знанием уже было познано и преобра-
зовано. Познание предмета в его констелляции — это познание
процесса, который предмет накапливает в себе. Теоретическая
мысль в виде констелляции окружает то понятие, которое хочет
раскрыть, в надежде, что оно распахнется наподобие замка
* Соответствиями (франц.).
** «В поисках утраченного времени» (франц.).
СКИЙ П АУК
В январе 2010 года Юрген Хабермас стал жертвой интернет-
розыгрыша652. Анонимный пранкер создал фейковый аккаунт
в Twitter от имени почетного профессора философии в Университете
Иоганна Вольфганга Гёте во Франкфурте. «Меня это рассердило,
ведь личность владельца аккаунта была фальшивой», — сказал
мне Хабермас во время интервью. Как ранее в случае сооснова-
теля Apple Стива Джобса, президента Зимбабве Роберта Мугабе
и бывшего государственного секретаря США Кондолизы Райс,
имя Хабермаса было присвоено в Twitter кем-то другим.
Фейковый аккаунт был заблокирован, но к тому моменту
философская блогосфера уже пребывала в состоянии сильней-
шего возбуждения. Могло ли так случиться, что восьмидесяти-
летний философ присоединился к твиттерянам? Действительно
ли он пытается объяснить свои этико-политические теории со-
общениями длиной в сто сорок и менее знаков? Одних удалось
ввести в заблуждение, другие сомневались. Один из блогеров
скептически заметил: «Прежде всего, предложение “Sprechen
Sie Deutsch, bitte?” не похоже на предложение, произнесенное
коренным немцем. Тот бы сказал: “Sprechen Sie Deutsch?” или
“Sprechen Sie bitte Deutsch?”»
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
375 В некоторых твитах слова Хабермаса были подлинными.
Например, в 17:08 29 января аккаунт выдал следующее: «Несо-
мненно, интернет вернул к жизни стихийную низовую основу
читающей и пишущей эгалитарной общественности». В 17:40:
«Он также уравновешивает недостатки обезличенного и асим-
метричного характера вещания в той степени, в какой…» В 17:41:
«…заново вводит делиберативные элементы в коммуникацию.
Кроме того, он может подорвать цензуру авторитарных режимов…»
В 17:44: «Однако появление миллионов разбросанных по всему
миру дискуссий способствует скорее фрагментации большой
аудитории на изолированные группы публики».
Заинтригованный, я вырезал и вставил эти два твита
в Google и вскоре выяснил, что они взяты из примечания но-
мер три английского перевода работы Хабермаса от 2006 года
«Политическая коммуникация в медийном обществе: имеет ли
демократия еще и эпистемическое измерение?» Зачем Хабермасу
что-то вырезать и вставлять из своей работы? Конечно, как потом
выяснилось, он этого не делал.
Чтобы найти того, кто этим занимался от его имени,
я разместил в философских блогах от Чикаго до Лейдена прось-
бу предоставить мне информацию. Реальный автор фейкового
Хабермаса! Встаньте, пожалуйста! Через несколько недель я по-
лучил e-mail от некоего Рафаэля — бразильца, обучающегося
в США на PhD по политической науке. Он признался в создании
фейковой ленты. Сначала он использовал ее, «чтобы поведать
людям о последних публикациях [Хабермаса]», чтобы польстить
человеку, которым он восхищался, еще будучи студентом. Но
однажды один австрийский профессор послал ему сообщение
с вопросом, не настоящий ли он Хабермас: «Я подумал, что
можно повеселиться, немного прикинувшись Хабермасом. Затем
я привел цитату об интернете и фрагментации публичной сферы.
Было интересно посмотреть на реакцию людей».
Из смущения Рафаэль не захотел раскрывать свою
реальную фамилию и место учебы. Но, распространяя через
Twitter мысли Хабермаса, он успел привлечь внимание многих
философов и социологов. Они были заинтригованы тем, как
понятие «публичная сфера» — одно из ключевых в философии
Хабермаса, разработанное им в 1962 году в книге «Структурная
ЧАСТЬ VII: НАЗАД ИЗ БЕЗДНЫ — ХАБЕРМАС И КРИТИЧЕСКАЯ ТЕОРИЯ ПОСЛЕ 1960-х
трансформация публичной сферы: исследование относительно 376
категории буржуазного общества», — может быть использовано
в век интернета. Это совсем не тривиальный вопрос: в настоящее
время, когда презрение к традиционной политике демократиче-
ских партий становится все более глубоким и когда так называ-
емый дефицит демократии делает европейскую политическую
интеграцию похожей на заговор обслуживающих себя элит,
возможно интернет дает надежду на перемены.
Хабермас придает термину «публичная сфера» особый
смысл. «Под термином “публичная сфера” мы имеем в виду прежде
всего ту часть общественной жизни, в которой может быть сфор-
мировано что-то близкое к общественному мнению, — написал
он. — Граждане выступают в качестве публики, когда обсуждают
свободным от принуждения образом — то есть с гарантией свободы
собраний и ассоциаций и свободы выражать и публиковать свои
мнения — дела, составляющие предмет их общего интереса»653.
Согласно Хабермасу, процветание публичной сферы было непро-
должительным и происходило в особый исторический момент.
Незадолго до начала промышленной революции в начале XVIII века
образованные мужчины и женщины встречались в лондонских
кофейнях, парижских салонах и немецких Tischgesellschaften
(«застольных обществах») для «рационально-критических дис-
куссий» (так называет их Хабермас). Это была эпоха литературных
журналов и зарождающейся свободной прессы, все они тоже яв-
лялись частью публичной сферы, игравшей сдерживающую роль
при абсолютистском правлении.
«В столкновении с тайными и бюрократическими практи-
ками абсолютистского государства, — гласило чересчур длинное
для твита предложение, — зарождавшаяся буржуазия постепен-
но заменила публичную сферу, в которой сила правителя была
просто представлена народу, на сферу, где власть государства
находилась под публичным наблюдением народа посредством
осведомленного и критического дискурса»654. Эта новая сфера
стала возможной благодаря новым правам на свободу ассоциаций
и в определенной степени праву на свободу печати. Новые обще-
ственные ассоциации, возникшие благодаря этим новым правам,
были добровольными и, что особенно важно для Хабермаса,
объединенными общей целью употреблять разум в дискуссии.
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
377 Он утверждал, что в первый раз общественное мнение возникло
из этих кофейных собраний и литературных журналов, приведя
к развитию представления об общем благе. Это представление
было использовано для критики власти, которая в Европе того
времени была представлена различными формами нерепрезен-
тативного и закрытого правления.
Однако публичная сфера XVIII столетия в XX веке была
просто-напросто истреблена. Хабермас обнаружил множество
отпечатков пальцев на оружии убийства: государство всеобщего
благосостояния, массмедиа, появление индустрии public relations,
разрушение парламентской политики в результате роста поли-
тических партий. Тот факт, что большинство из нас знает больше
о Ким Кардашьян, чем о теории постэндогенного роста, никак,
видимо, не помогает. Свобода прессы, позволившая зазвучать
голосам, критикующим абсолютистское правление, закончи-
лась многотиражными газетами, превратившимися в машины
для извлечения прибыли для капиталистических организаций.
Поэтому, по мнению Хабермаса, публичная сфера утратила свою
автономию и критическую силу.
Но здесь в истории Хабермаса есть проблема. Публич-
ная сфера начала XVIII века, которой он поет дифирамбы, едва
ли может быть ролевой моделью в XX первом веке для нас, раз-
мышляющих о превращении демократической политики в оксю-
морон. Те самые собрания в кофейнях и литературные журналы
были пространством для образованных людей, обладавших либо
собственностью, либо достаточными средствами. Более того, их
представление об общем благе, скорее всего, сильно отличалось
от аналогичного представления тех, кто в эту публичную сферу
включен не был: женщин, крестьян и зарождавшегося пролета-
риата. Поэтому в мыслях Хабермаса слышны ностальгические
нотки: если бы только мы были, как те начитанные, хорошо ос-
ведомленные завсегдатаи кофеен с критическим мышлением, то
у демократии в XXI веке, возможно, был бы шанс. Он называл
принципы таких объединений здравыми: в основном они были
добровольными и могли принять кого угодно; по сути статус,
класс, пол и уровень благосостояния не являлись препятствием
для допуска в эту публичную сферу и для участия в осведом-
ленном и критическом дискурсе. Принцип и практика, конечно,
ЧАСТЬ VII: НАЗАД ИЗ БЕЗДНЫ — ХАБЕРМАС И КРИТИЧЕСКАЯ ТЕОРИЯ ПОСЛЕ 1960-х
различались, но важным было то, что люди собирались вместе для 378
того, чтобы предаться размышлениям, свободным от господства
и принуждения. Мысль Хабермаса состояла в том, что именно
там родился идеал демократической политики.
Можно скептически отнестись к тому, где он решил
поместить родину этого демократического идеала, не ставя при
этом под сомнение сами утопические надежды Хабермаса и его
стремление оживить демократические институты. Однако утопи-
ческие надежды и вера в оживление демократии не та валюта,
что была в ходу у первого поколения Франкфуртской школы.
Адорно и Хоркхаймер смотрели на эмансипацию негативно: они
мало что могли изменить и лишь говорили «нет» текущему по-
ложению дел. Похожее настроение было и у Маркузе, который,
оказавшись в плену у головокружительной эйфории новых левых
в конце 1960-х годов, стал писать о силе негативного мышления
и погрузился в выдумывание неубедительных утопий.
Тем временем первое поколение быстро исчезало (Адор-
но умер в 1969 году, Хоркхаймер — в 1973-м, Маркузе — в 1979-м
и Фромм — в 1980 году), и на замену ему шло второе, ведомое
Хабермасом. Итак, Хабермас покинул Франкфурт в 1971 году, что-
бы занять должность содиректора организации с великолепным
названием «Институт по исследованию условий жизни научно-
технического мира Общества Макса Планка» в Штарнберге —
небольшом городке на берегу озера неподалеку от Мюнхена.
Условия жизни Хабермаса в этом научном и техническом мире
были, безусловно, комфортными. В Штарнберге, регулярно возглав-
ляющем списки немецких городов с самыми высокими доходами
на душу населения, он и его жена Ута, с которой они сочетались
браком в 1955 году, построили эффектный, наполненный светом
и книгами белоснежный дом, проект которого был вдохновлен
эскизами венского архитектора Адольфа Лооса. Аскетический
оптимизм очень шел дому, построенному не совсем по принципам
Neue Sachlichkeit, но, безусловно, в модернистском духе, и холодно
противостоял вычурному постмодернизму. Здесь они вырастили
троих детей и продолжали содержать этот дом даже после воз-
вращения Юргена в 1983 году к преподаванию во Франкфурте.
Если бы Хабермас не восстал против своих учителей, то
был бы еще одной философской Кассандрой, но вместо этого он
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
379 стал Полианной Франкфуртской школы. Это удивительно, принимая
во внимание, что совершеннолетия он достиг уже в послевоенной
Германии. Вот что написано в посвященной Хабермасу статье
в «Стэнфордской философской энциклопедии»: «Нюрнбергский
процесс стал в его формировании ключевым моментом, он донес
до него всю глубину морального и политического падения Герма-
нии во времена национал-социализма»655. Не должен ли был он
теперь впасть в отчаяние, так же как и его учитель Адорно? Ведь
именно Адорно задумался о вине выжившего в Холокосте, о том,
«можно ли после Освенцима жить дальше; можно ли действительно
позволить это тому, кто случайно избежал смерти, но по справед-
ливости должен был стать одним из тех, убитых»656. Оптимистич-
ное направление немецкой философии, заложенное Хабермасом,
выглядело бунтарским ответом философскому отчаянию Адорно.
Негативная диалектика Адорно была стилем мышления, который
пренебрегал методом и выступал против создания систематиче-
ского, теоретически обоснованного, рационально достижимого
консенсуса, ставшего целью работы Хабермаса. Однако эдипов
бунт — это еще не все объяснение.
Также имеет значение тот факт, что Хабермас не еврей.
Не входит он и в число переживших Холокост подобно первому
поколению Франкфуртской школы. Если даже предположить,
что он ощущал вину или стыд за то, что в бытность подростком
воевал на стороне Гитлера (в его трудах этого совсем не ощуща-
ется), то чувства его сильно отличаются от чувств Адорно. Вина
выжившего, описанная в 1946 году Адорно в письме к матери
после смерти его отца, совсем не была той виной, которая могла
бы объединить их с Хабермасом.
«Как известно, иудеям было запрещено испытывать буду-
щее, — писал Беньямин в “Тезисах по философии истории”. — Зато
Тора и Молитвенник наставляли их вспоминать. Благодаря этому
для них было расколдовано будущее, под чары которого попадают
те, кто прибегает к помощи прорицателей. Однако поэтому будущее
не было для иудеев гомогенным и пустым временем. Потому что
в нем каждая секунда была маленькой калиткой, через которую мог
войти Мессия»657. На Хабермаса этот запрет не распространялся.
Если Беньямин был прав, то евреям важна память о прошлых страда-
ниях, а не образ будущего, в котором страданию и несправедливости
ЧАСТЬ VII: НАЗАД ИЗ БЕЗДНЫ — ХАБЕРМАС И КРИТИЧЕСКАЯ ТЕОРИЯ ПОСЛЕ 1960-х
не будет места. Для Хабермаса дело обстояло иначе. В отличие от 380
Хайдеггера, он брал на себя ответственность; в отличие от Адорно —
отказывался отчаиваться. Более того, в отличие от своего учителя,
он стремился создать систему и метод, чтобы, как рассказал он
мне, понять, как «граждане политического сообщества могут сво-
им участием в демократическом процессе коллективно влиять на
судьбу собственных обществ». Хабермас, в отличие от Беньямина,
осмелился посмотреть в будущее и вообразить себе утопию, даже
если мало кто разделял его энтузиазм по ее поводу.
Никогда еще со времен Канта и Гегеля ни одному фи-
лософу не удавалось разработать столь продуманную интел-
лектуальную систему. Тем не менее эта мультидисциплинарная
система базируется на простой идее: двигаясь путем рациональ-
ной коммуникации, мы можем преодолеть наши предубеждения,
эгоцентричные и этноцентричные взгляды. Таким образом мы
придем к консенсусу или к сообществу разума, построив то, что
американский философ-прагматист Джордж Герберт Мид, оказав-
ший большое влияние на Хабермаса, назвал «расширенным “я”».
Ницше обозвал Канта «роковым пауком», запутавшим философию
в безумной паутине интеллектуальных конструкций — феноменов,
ноуменов, трансцендентальных единств, императивов, категорий
и суждений. Хабермас, впрочем, обладает примерно той же вос-
приимчивостью, что и великий строитель систем Просвещения.
Сотни тысяч слов, написанных им во второй половине столетия
по философии, социальной и политической теории, этике, морали
и праву, сотканы в широкую паутину, — и это не унылый интел-
лектуальный капкан, а героическая конструкция, созданная че-
ловеком, противостоящим фашизму, постмодернизму и отчаянию
своих учителей. Огромное отличие Канта от Хабермаса заключено
в том, что если система первого монологична и предполагает, что
индивид может создать цельную, поддающуюся универсализации
моральную систему исходя из собственного аргументирован-
ного размышления, то второй диалогичен. Согласно Хабермасу,
только путем аргументированной дискуссии в рамках того, что
он называет «неограниченным коммуникативным сообществом»,
мы можем прийти к рациональному консенсусу, этому профес-
сорскому видению утопии. Поэтому Хабермаса можно назвать
посткантианским философским пауком, разве что не «роковым».
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
381 Один из его выдающихся американских критиков — Стэн-
ли Фиш, профессор английского языка и права в Университете
Дьюка, подверг глубокой критике постулат Хабермаса о том, что
наши предубеждения преодолимы в рациональной дискуссии.
Чтобы вступить в беседу, в которой вы можете избавиться от
ваших предрассудков, возражал Фиш, вы должны отбросить их
с самого начала, что, по мнению Хабермаса, и делали те самые
завсегдатаи кофеен публичной сферы начала XVIII века. Фиш
усомнился в возможности это сделать: «Существует следующая
проблема: сделать первый шаг, как его мыслит себе Хабермас,
невозможно. Фактически этот первый шаг является последним
шагом. Внимание, которое уделяется Хабермасу, всегда меня
озадачивало. Его образ мышления в данных вопросах представ-
ляется мне очевидно ошибочным. На ум приходит единственное
объяснение: все выглядит так, будто Хабермас предлагает то, на
что готово купиться множество людей — выход из разлагающего
релятивизма»658. Но даже если Фиш прав и путь Хабермаса — это
просто очередной тупик, импульс к отказу от релятивизма — го-
ворящего, что нет одной истины, а есть много истин, нет мораль-
ного суждения, а есть только шум различных конкурирующих
ценностных притязаний, — этот импульс есть важная часть того,
что заставляло Хабермаса плести свою словесную паутину на
протяжении более чем полувека. Борьба Хабермаса против реля-
тивизма постмодернистского мышления — это главное, без чего
невозможно понять его работу.
При этом не менее важной для понимания Хабермаса
кажется мысль, ясно выраженная, как мы это уже видели ранее,
Адорно: «Гитлер заставил людей, находящихся в ситуации несво-
боды, следовать новому категорическому императиву: мыслить
и поступать таким образом, чтобы Освенцим не повторился; чтобы
никогда не произошло ничего подобного»659. Именно эта мысль
и этот моральный долг заставляли Хабермаса продолжать работать,
чтобы люди никогда больше не опустились до такого варварства.
Обращает на себя внимание то, что Адорно говорил о категориче-
ском императиве — понятии, которое Кант сделал центральным
в своей теории морали. Ведь Адорно в силу своего характера
пренебрегал тем, что охотно принимает Хабермас: не только си-
стемным построением немецкой философии и социальной теории,
ЧАСТЬ VII: НАЗАД ИЗ БЕЗДНЫ — ХАБЕРМАС И КРИТИЧЕСКАЯ ТЕОРИЯ ПОСЛЕ 1960-х
но также и оптимистической верой Просвещения в то, что исполь- 382
зование разума есть способ защитить людей от господства, будь
это господство суеверий или же политическое угнетение. Идея
Канта заключалась в том, что система нравственности может быть
выработана с помощью разума и, поскольку в ней не будет личных
предубеждений, интересов и страстей, она может стать всеобщей:
разум был судом, в котором каждому человеку гарантировалось
справедливое отношение, и это давало неоспоримые результаты.
Дэвид Юм утверждал, что разум является рабом стра-
стей, уничтожив таким образом возможность кантианской системы
нравственности еще до того, как паук из Кёнигсберга присту-
пил к работе над ней. Ведь для Канта действие, основанное на
страстях, не является нравственным по определению. Только те
действия, которые соответствуют категорическому императиву
и побуждаются разумным мышлением, являются универсальными
и могут рассматриваться как действительно нравственные. Но что,
если Юм прав и все наши разумные суждения основаны исклю-
чительно на страстях? Тогда можно подумать, что кантианская
система рушится. Кант не терпел психологию морали Юма. Для
него такая капитуляция перед страстями неуместна, поскольку
человеку необходимы зрелость, автономия и самообладание.
Страсти следует подчинить, и если мы недостаточно зрелы, чтобы
управлять собой, то в этом нам должны помочь другие. Катего-
рический императив находился в самом сердце его моральной
теории, именно он выражал его просвещенческую привержен-
ность употреблению разума ради достижения индивидуальной
автономии. Он считал, что употребление разума демонстрирует
Mündigkeit, способность мыслить самостоятельно.
Но если Адорно воспринимал Mündigkeit абсолютно
негативно, как отказ приспосабливаться к существующему по-
рядку, то Хабермас настаивал на том, что оно и есть основа для
создания истинно демократических институций. Он принимает
тезис, что рациональность может быть причиной наших проблем,
но при этом настаивает на том, что решать их должна тоже она.
Исключительно за счет коммуникативного разума, существование
которого он вменяет публичным сферам XVIII века, и только при
условии воссоздания чего-то подобного в современном обществе,
страдающем от нехватки демократии, человечество может стать
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
383 тем, чем, как опасался Адорно, оно не станет никогда, — зрелым,
автономным и свободным.
Но в таком случае Адорно и Хабермас совершенно
по-разному воспринимали суть Просвещения. Действительно,
многое из того, что написал Хабермас, можно считать опровер-
жением «Диалектики Просвещения» Хоркхаймера и Адорно —
этого основополагающего текста, написанного в 1940-х годах,
когда то, что они считали варварством нацизма, сталинизма
и тотально управляемого общества, выглядело недоброй па-
родией на наследие Просвещения. Просвещение XVIII века,
Просвещение Руссо, Вольтера, Дидро и Канта должно было
освободить человека от мифа, дать ему возможность мыслить
самостоятельно (женщины не являлись частью этого нарратива
о предполагаемом освобождении). Однако с развитием инду-
стриализации и капитализма в конце XVIII — начале XIX столетия
появилось больше бюрократии, администрирования и, следо-
вательно, контроля. Прибегнув к имманентной критике (то есть
к критике явления с точки зрения его собственных ценностей),
Адорно и Хоркхаймер пришли к выводу, что Просвещение по-
палось в свою собственную ловушку: якобы ради достижения
этой самой свободы от господства мифов и жертвоприношений
человек был принужден к подавлению собственных инстинктов
и естественных импульсов660.
Это объясняет их особое внимание к той песне «Одис-
сеи», в которой Одиссей приказывает команде привязать себя
к мачте, чтобы не поддаться соблазнительному пению сирен.
Хотя гомеровский эпос был записан за много столетий до эпохи
европейского Просвещения, именно в нем Адорно и Хоркхаймер
обнаруживают зарождение базового для Просвещения челове-
ческого порыва — к освобождению от мифа и к господству над
природой. Хабермас говорит об этом так: «Господство над объ-
ективированной внешней и задавленной внутренней природой
является неустранимым клеймом просвещения»661. В «Одиссее»
человек отделяет себя от природы, чтобы лучше над ней господ-
ствовать. Для авторов «Диалектики Просвещения» мы все —
маленькие одиссеи, привязанные к своим мачтам и лишенные
природы, наших инстинктов и влечений. За исключением, конечно,
Адорно и Хоркхаймера.
ЧАСТЬ VII: НАЗАД ИЗ БЕЗДНЫ — ХАБЕРМАС И КРИТИЧЕСКАЯ ТЕОРИЯ ПОСЛЕ 1960-х
Хабермас выступил с возражениями. Прочитав «Диа- 384
лектику Просвещения» еще в молодости и попав под ее большое
влияние, он только позже пришел к выводу, что ее имманентная
критика зашла слишком далеко. Только после смерти ее авторов
он осмелился опубликовать свои опасения. Даже в лекции, опу-
бликованной в 1985 году в книге «Философский дискурс модерна»,
он признавался, что было очень трудно не поддаться риторике
своих учителей, а сделать вместо этого шаг назад, чтобы увидеть,
насколько упрощенной она была. Хабермас — это новый Одиссей,
слышащий в той самой риторике призывную песнь сирен и пре-
одолевающий естественный импульс поддаться соблазну. Его
учителя утверждали, что разум разрушает то, первопричиной чего
он сам и был — человечность, и происходит это из-за «инстинкта
самосохранения… потому что востребованным оказывается только
разум, существующий в формах целерационального покорения
и подчинения природы и инстинктов, то есть инструментальный
разум». Однако для Хабермаса в наследии Просвещения существо-
вали и другие формы разума, и их он хотел бы сохранить. Речь идет
прежде всего о коммуникативном разуме, преуспевавшем, по всей
видимости, в деле производства консенсуса в публичной сфере
первой половины XVIII века. Именно его Хабермас считает основой
надежды на возрождение демократических идеалов в наш век.
Термин «инструментальный разум» является здесь клю-
чевым. В своей книге 1968 года «Technik und Wissenschaft als
Ideologie» («Техника и наука как идеология») Хабермас определил
его как интерес к пониманию необходимых природных взаимос-
вязей и как основополагающий для естественных наук потенциал
технического обуздания законов природы и манипулирования
живой и мертвой природой662. Это может прозвучать как утеше-
ние, но еще в 1947 году Хоркхаймер в своей книге «Затмение
разума» придал этому термину риторическую, возможно даже
слегка наигранную нотку. Он предположил, что инструменталь-
ный разум имеет два противоположных элемента: «абстрактное
“я”, лишенное всякого содержания, кроме своего стремления
превратить все в небесах и на земле в средства сохранения
себя самого, а с другой — пустую природу, деградировавшую до
степени простого материала, который не служит никакой иной
цели, кроме как быть объектом господства»663.
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
385 Предполагалось, что Просвещение освободит нас от
мифа, расколдует мир, уничтожит богов и сделает людей хозяева-
ми самим себе. Но авторы «Диалектики» утверждали, что добиться
этого Просвещению не удалось. В 1797 году Гойя создал один
из самых ужасающих и символичных образов той эпохи — чело-
века, дремлющего в комнате, заполненной жуткими крылатыми
созданиями. Офорт он назвал «Сон разума рождает чудовищ».
Адорно и Хоркхаймер предположили, что пробуждение разума
породило других чудовищ. Макс Вебер, как подметил Хабермас,
изображал древних, расколдованных богов поднимающимися
из своих могил в облике обезличенных сил на непримиримую
борьбу с демонами. Эти обезличенные силы — рационализация,
администрирование, само функционирование капитализма — при
правильном понимании показывают, что мы не убили старых
богов, а просто разрешили им надеть новые маски. Так выглядит
извращение Просвещением своих собственных ценностей.
Хабермас согласен с этим тезисом, но лишь до определен-
ного момента: «Правда, вместе с капиталистической экономикой
и современным государством усиливается и тенденция помещать
все вопросы о значении и значимости в ограниченный горизонт
целерациональности, свойственной ориентированным на соб-
ственное самосохранение субъектам и самоподдерживающимся
системам»664. Однако риторический прыжок, совершаемый в этом
месте Хоркхаймером и Адорно, безоснователен: «Тем не менее
это еще не доказывает, что разум остается подчиненным диктату
целерациональности и в своих позднейших продуктах: в совре-
менной науке, в универсалистских правовых и моральных пред-
ставлениях, в свободном искусстве»665. Наука — это больше чем
инструментальный разум, искусство — это больше чем культурная
индустрия, а универсалистские основания закона и морали, как
и конституционное правление, заслуживают не только порицания.
Другими словами, Просвещение у Хабермаса имеет «здравое ядро».
Но это как раз то, что упускает из виду «чрезмерно упрощенное»
представление Хоркхаймера и Адорно. «“Диалектика Просвеще-
ния” почти ничего не предлагает для спасения от превратившегося
в материальное насилие мифа о целерациональности»666.
Тем не менее это как раз то, что старается делать в сво-
их работах Хабермас — создать свою теорию выхода из тени,
ЧАСТЬ VII: НАЗАД ИЗ БЕЗДНЫ — ХАБЕРМАС И КРИТИЧЕСКАЯ ТЕОРИЯ ПОСЛЕ 1960-х
отбрасываемой пугающим сложносоставным существительным 386
Verblendungszusammenhang («тотальная система заблуждений»).
Он говорил в интервью 1979 года: «Я не разделяю базовый посыл
критической теории, что господство инструментального разума
настолько велико, что уже не осталось никакого выхода из то-
тальной системы заблуждений, в рамках которой познание воз-
можно только в виде вспышки внезапного прозрения у отдельных
индивидов»667. Такой тип понимания выглядит элитарным и в то
же время безнадежным. Хабермас испытывал скепсис насчет
способности первого поколения франкфуртцев избавиться от
влияния этой тотальной системы заблуждений с целью ее по-
следующей критики: если она такая тотальная, то, может быть,
они тоже заблуждаются? Подобный же аргумент он использовал
против постмодернистов: если, как они утверждают, всякая истина
относительна, то само это утверждение становится тоже, в свою
очередь, относительным. Для первого поколения мыслителей
Франкфуртской школы эта тотальная система заблуждений могла
быть преодолена только вместе с коллапсом развитого инду-
стриального общества и наступлением социализма. Хабермас
отверг такую перспективу, выступив вместо этого за реформы
существующей системы: он продолжал верить в возможность
возрождения возникшей в XVIII веке идеи публичной сферы,
способной противостоять идеологическим аппаратам системы.
Mündigkeit — или совершеннолетие, самообладание и автономия,
столь превозносимые Кантом, — может дать нашему времени
возможность преодолеть тотальную систему заблуждений, в ко-
торую превратился поздний капитализм.
Придерживаясь идеи о наличии у Просвещения «здра-
вого ядра», Хабермас оказался несвоевремен: против него высту-
пили не только студенты-радикалы конца 1960-х, но и мыслители-
постмодернисты последующих десятилетий. Постмодернизм
никогда не был по душе Хабермасу по двум причинам. Во-первых,
он считал его способом заставить замолчать оппозиционные
голоса. В этом смысле его критика постмодернизма была срод-
ни критике американского марксиста Фредрика Джеймисона,
для которого постмодернизм — это не столько теория, сколько
системная модификация капитализма, противостоящая критиче-
ской силе того, что Хабермас определяет как проект модерна668.
Стюарт Джеффрис Гранд-отель «БЕЗДНА» Биография Франкфуртской школы
387 Согласно Джеймисону, без такого проекта, без критической
позиции мы беззащитны против глобального капитализма. Но
если Джеймисон по-прежнему придерживается марксистской
идеи о новом интернациональном пролетариате, поднимающемся
против глобального капитала и постмодернистского декаданса,
то Хабермас отошел от своего раннего марксизма. Во-вторых,
Хабермас презирал постмодернизм, потому что тот, как и поли-
тика Руди Дучке (которую Хабермас окрестил левым фашизмом),
заигрывал, по его мнению, с иррационализмом и нигилизмом,
напоминавшими ему о временах нацизма.
Постмодернисты, со своей стороны, ответили Хабермасу
тем же. Французский философ Жан-Франсуа Лиотар, автор «Со-
стояния постмодерна», писал: «После пережитых нами чудовищ-
ных боен никто больше не может верить в прогресс, в консенсус,
в трансцендентные ценности. Хабермас думает, что такая вера
возможна»669. В этом смысле скорее Лиотар, а не Хабермас является
наследником философии Адорно. Хотя, возможно, это и не так: ведь
именно Хабермас, как никакой другой европейский интеллектуал,
старался следовать новому категорическому императиву Адорно.
18 ВСЕПОГЛОЩА-
ЮЩИЕ СТРАСТИ:
КРИТИЧЕСКАЯ
ТЕОРИЯ В НОВОМ
Т ЫСЯЧЕЛЕТИИ
* Сверхчеловека (нем.).
П Р И М Е Ч А НИ Я
1 См. Leslie E. Introduction to Adorno/ 17 Adorno T.W., Horkheimer M. Dialectic of
Marcuse Correspondence on the German Enlightenment. Verso. 1997. P. 166–167. Рус.
Student Movement на platypus1917.org. пер. цит. по изд.: Хоркхаймер М., Адор-
2 Маркс К. Тезисы о Фейербахе // Маркс К., но Т.В. Диалектика Просвещения. Философ-
Энгельс Ф. Соч. Изд. 2. Т. 3. С. 1–4. ские фрагменты / Пер. с нем. М. Кузнецова.
3 См. Lukács G. Preface to «The Theory of the М. — СПб.: Медиум, Ювента, 1997. С. 208–
Novel» на marxists.org. 209 [перевод изменен — Примеч. пер.].
4 Цит. в Müller-Doohm S. Adorno: A Biography. 18 Цит. по изд.: Хоркхаймер М., Адорно Т. Куль-
Polity. 2014. P. 475. турная индустрия: просвещение как способ
5 См. Adorno T.W. Marginalia to Theory and обмана масс / Пер. с нем. Т. Зборовской. М.:
Praxis // Critical Models: Interventions and Ад Маргинем Пресс, 2016. С. 102–103.
Catchwords. Columbia University Press. 2012. 19 См. Müller-Doohm S. Adorno: A Biography.
P. 263. P. 262.
6 Ibid. P. 271. 20 Беньямин В. Берлинское детство на рубеже
7 Ibid. P. 263. веков / Пер. с нем. Г.В. Снежинской; науч.
8 Ibid. ред. A.B. Белобратова. М.: Ад Маргинем
9 Цит. по Müller-Doohm S. Adorno: A Biography. Пресс; Екатеринбург: Кабинетный ученый,
P. 475. 2012. С. 36 [перевод изменен — Примеч.
10 Беньямин В. О понятии истории / Пер. пер.].
с нем. С. Ромашко // Беньямин В. Учение 21 Там же. С. 37.
о подобии. Медиаэстетические произведе- 22 Jay M. The Dialectical Imagination: A History
ния. М.: Изд-во РГГУ, 2012. С. 246. of the Frankfurt School and the Institute of
11 Adorno T.W. Marginalia to Theory and Praxis. Social Research. California University Press.
P. 263. 1973. P. 22.
12 См. Trilling D. Who Are Breivik’s Fellow 23 Kuhn R. Henryk Grossman and the Recovery
Travellers // New Statesman. 18 April 2012 на of Marxism. University of Illinois Press. 2007.
newstatesman.com. P. 2.
13 См. Minnicino M. The Frankfurt School and 24 Benjamin W. The Arcades Project. Belknap.
«Political Correctness» // Fidelio 1 (1992) 2002. P. 389.
на schillerinstitute.org. См. также раздел 25 Беньямин В. Берлинское детство на рубеже
«Cultural Marxism conspiracy theory» в ста- веков. С. 15.
тье Википедии о Франкфуртской школе. 26 Benjamin W. The Arcades Project. P. 391.
14 См. Thompson P. The Frankfurt School. 27 Беньямин В. Берлинская хроника / Пер.
Part 1: Why did Anders Breivik fear them? // с нем. Е. Павлова // Павлов Е. Шок памяти.
Guardian. 25 March 2013 на theguardian.com. Автобиографическая поэтика Вальтера Бе-
15 См. Adorno T.W. Introduction // Adorno T.W., ньямина и Осипа Мандельштама. М.: Новое
Frenkel-Brunswik E., Levinson D.J., литературное обозрение, 2005. С. 170.
Sanford R.N. The Authoritarian Personality. 28 Беньямин В. Берлинское детство на рубеже
Harper & Brothers. 1950. P. 7. Рус. пер. цит. веков. С. 114.
по изд.: Адорно Т. Исследование автори- 29 Беньямин В. Берлинская хроника. С. 194.
тарной личности. М.: Серебряные нити, 30 Беньямин В. О понятии истории. С. 241.
2001. С. 21. [перевод изменен — Примеч. 31 Eiland H., Jennings M. Walter Benjamin:
пер.]. A Critical Life. Harvard University Press. 2014.
16 См. West E. Criticizing Cultural Marxism P. 13. Рус. пер. см. Айленд Х., Дженнингс М.У.
Doesn’t Make You Anders Breivik // Telegraph. Вальтер Беньямин: критическая жизнь /
8 August 2012 на blogs.telegraph.co.uk. Пер. с англ. Н. Эдельмана под науч. ред.
Примечания
86 Wiggershaus R. The Frankfurt School. P. 96. 114 Adorno T. Minima Moralia: Reflections from 422
87 См. Magee B. Philosophy: Men of Ideas на Damaged Life. Verso. 2005. P. 22. Рус. пер.
YouTube. см. Адорно Т.В. Minima moralia / Пер. c нем.
88 Müller-Doohm S. Adorno: A Biography. P. 19. А. Белобратова под ред. Т. Зборовской. М.:
89 Хоркхаймер М., Адорно Т. Диалектика Про- Ад Маргинем Пресс, 2018.
свещения. Философские фрагменты / Пер. 115 Маркузе Г. Эрос и цивилизация. Философ-
с нем. М. Кузнецова. М. — СПб.: Медиум, ское исследование учения Фрейда / Пер.
Ювента, 1997. С. 211–212. А. Юдина. Киев: Государственная библиоте-
90 Müller-Doohm S. Adorno: A Biography. P. 18. ка Украины для юношества, 1995. С. 39.
91 Арендт Х. Вальтер Беньямин. 1892–1940. М.: 116 Adorno T. Minima Moralia. P. 22. Рус. пер. см.
GRUNDRISSE, 2014. С. 33. Адорно Т.В. Minima moralia.
92 Müller-Doohm S. Adorno: A Biography. P. 39. 117 Ibid. Рус. пер. см. там же.
93 Ibid. P. 20. 118 Ibid. P. 23. Рус. пер. см. там же.
94 Friedman L.J. The Lives of Erich Fromm: 119 Müller-Doohm S. Adorno: A Biography. P. 31.
Love’s Prophet. Columbia University Press. 120 См. историю Франкфурта на frankfurt.de.
2013. P. 4 и далее. 121 См. Rebellisch D. Ludwig Landmann.
95 Фромм Э. Искусство любить. Исследование Frankfurter Oberbuergermeister der Weimarer
природы любви / Пер. Л.А. Чернышевой. М.: Republik. Wiesbaden. 1975.
Педагогика, 1990. 122 Socaciu C.S. Der vergessene Oberbürgermei-
96 Friedman L.J. The Lives of Erich Fromm. P. 6. ster. 4 March 2015 на fr-online.de.
97 Kuhn R. Henryk Grossman. P. 1 и далее. 123 См. Frankfurter Allgemeine Zeitung.
98 Ibid. P. 56. 10 December 2009. Nr. 287. P. 43. Или
99 Ibid. P. 89. Riebsamen H. Lehrbeispiel für menschliche
100 Müller-Doohm S. Adorno: A Biography. P. 35. Gemeinheit. 29 December 2009 на faz.net.
101 Tarr Z. The Frankfurt School: The Critical 124 Ibid.
Theories of Max Horkheimer and Theodor 125 Grundriss der Statistik. Leipzig. 1862. P. 61.
W. Adorno. Transaction Publishers. 2011. 126 Winder S. Germania: A Personal History of
P. 19–20. Germans Ancient and Modern. Picador. 2010.
102 См. статью про Либкнехта на spartacus- P. 86.
educational.com. 127 Magee B. The Philosophy of Schopenhauer.
103 Шолем Г. Вальтер Беньямин — история од- Oxford University Press. 2009. P. 21.
ной дружбы. М.: GRUNDRISSE, 2014. С. 41. 128 См. Brick by Brick: the building blocks of
104 См. Leslie E. Walter Benjamin. P. 33. civilization — in pictures // Guardian. 9 April
105 Eiland H., Jennings M. Walter Benjamin. P. 79. 2015 на theguardian.com.
См. Айленд Х., Дженнингс М.У. Вальтер 129 См. Mauk B. The Name of the Critic: On
Беньямин: критическая жизнь. С. 89–90. «Walter Benjamin: A Critical Life» на
106 Витгенштейн Л. Тайные дневники 1914– theamericanreader.com.
1916 гг. / Пер. И.А. Эннс, В.А. Суровцева // 130 Беньямин В. Сюрреализм: последняя
Логос. 3–4 (43). 2004. С. 318–319. моментальная фотография европейской
107 См. Kellner D. Herbert Marcuse and the Crisis интеллигенции / Пер. Е. Крепак // Бень-
of Marxism. Macmillan. 1984. P. 14 и далее. ямин В. Маски времени. Эссе о культуре
108 Wiggershaus R. The Frankfurt School. P. 44. и литературе. М.: Симпозиум, 2004. С. 280.
109 Waters M.-A. (ed.) Rosa Luxemburg Speaks. 131 Festung des Wissenschaft // Neue Zürcher
Pathfinder. 1991. P. 7. Рус. пер. см. Люксем- Zeitung. 3 November 2012. Literatur und
бург Р. Наша программа и политическая Kunst. P. 65 на nzz.ch.
ситуация. Доклад на Учредительном съез- 132 Ibid.
де Коммунистической партии Германии 133 На русский обычно переводится как «новая
31 декабря 1918 года на http://www.1917. вещественность» или «новая предмет-
com/Marxism/Luxemburg/Luxemburg-Our- ность». — Примеч. пер.
Program.html. 134 Crockett D. The Art of the Great Disorder
110 Брехт Б. Эпитафия 1919 / Пер. В. Корнилова // 1918–1924. Pennsylvania State University
Брехт Б. Стихотворения. Рассказы. Пьесы. М.: Press. 1999. P. xix.
Художественнаялитература, 1972. С. 111. 135 См. Jay M. The Dialectical Imagination. P. 11.
111 Kellner D. Herbert Marcuse. P. 17–18. 136 Хоркхаймер М., Адорно Т. Диалектика
112 См. Abromeit J. Max Horkheimer. P. 419. Просвещения. Философские фрагменты.
113 Ibid. С. 40–41.
Примечания
179 Ibid. P. 281. Рус. пер. см. Айленд Х., Джен- 202 Беньямин В. Улица с односторонним движе- 424
нингс М.У. Вальтер Беньямин: критическая нием. С. 39.
жизнь. С. 293. 203 Horkheimer M. (под псевдонимом Генрих
180 См. Беньямин В. Улица с односторонним Региус) Daemmerung. Zurich. 1934. P. 181.
движением / Пер. с нем. под ред. И. Болды- 204 Fromm E. Marx’s Concept of Man: Including
рева. М.: Ад Маргинем Пресс, 2012. «Economic and Philosophical Manuscripts».
181 См. Benjamin W. The Arcades Project. P. ix. Bloomsbury. 2013. P. 26. См. версию рус.
182 Eiland H., Jennings M. Walter Benjamin. P. 53. перевода на scepsis.net.
См. Айленд Х., Дженнингс М.У. Вальтер 205 Цит. в ibid. P. 26.
Беньямин: критическая жизнь. С. 62. 206 Беньямин В. О понимании истории. С. 233.
183 Murphy D. Last Futures: Nature, Technology 207 См. Jay M. The Dialectical Imagination. P. 57.
and the End of Architecture. Verso. 2015. 208 Маркузе Г. Эрос и цивилизация. Фило-
P. 207. софское исследование учения Фрейда.
184 Benjamin W. The Arcades Project. P. 406. С. 165–166.
185 Ibid. P. 26. 209 Там же. С. 166, 168.
186 Sloterdijk P. In the World Interior of Capital. 210 Berman M. All that is Solid melts into Air.
Polity. 2013. P. 174. Verso. 2010. P. 127.
187 Ibid. P. 171. 211 Weil S. Oppression and Liberty. Routledge.
188 Agamben G. Stanzas. University of Minnesota 2001, и Finlayson J.G. Habermas: A Very Short
Press. 1993. P. xvii. См. рус. пер. Агамбен Дж. Introduction. Oxford University Press. 2005.
Станцы. Слово и фантазм в культуре Запа- P. 16.
да / Пер. с ит. Б. Дубина // Искусство кино. 212 Habermas J. Theory and Practice. Beacon
№ 11. 1998. Press. 1973. P. 169. Рус. пер. см. Хабермас Ю.
189 Маркс К. Товарный фетишизм и его тайна // Труд и интеракция / Пер. с нем. М.Л. Хорь-
Маркс К. Капитал. Критика политической кова под ред. О.В. Кильдюшова // Хабер-
экономии. Т. 1. Кн. 1. Процесс производ- мас Ю. Техника и наука как «идеология». М.:
ства капитала / Под ред. В.Я. Чеховского. Праксис, 2007. С. 49.
М.: РОССПЭН, 2015. С. 95. 213 Outhwaite W. Habermas: A Critical
190 Pensky M. Method and Time: Benjamin’s Introduction. Polity. 2009. P. 17.
Dialectical Images // The Cambridge 214 Мильтон Дж. Потерянный рай. Кн. 9 / Пер.
Companion to Walter Benjamin / Ed. А. Штейнберга.
D.S. Ferris. Cambridge University Press. 2004. 215 Адорно Т. Махагони / Пер. с нем. М.И. Ле-
191 Ibid. P. 187. виной // Адорно Т. Избранное: Социология
192 Benjamin W. The Arcades Project. P. 462. музыки. М.: РОССПЭН, 2008. Последующие
193 См. Pensky M. Method and Time. цитаты — из этого очерка, если не указано
194 Маркс К. Письма из «Deutsch-Franzoesische иное. — Примеч. пер.
Jahrbuecher» (три письма к А. Руге), сен- 216 Parker S. Bertolt Brecht: A Literary Life. P. 273
тябрь 1843 г. // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. и далее.
2-е изд. Т. 1. М.: Госполитиздат, 1955. С. 381. 217 Перевод изменен. — Примеч. пер.
195 Benjamin W. The Arcades Project. P. 389. 218 См. Jay M. The Dialectical Imagination. P. 124
196 См. Auerbach A. Imagine no Metaphors // и далее.
Image and Narrative. September 2007 на 219 Беккет С. Осколки. Эссе, рецензии, крити-
imageandnarrative.be. ческие статьи. М.: Текст, 2009. С. 13.
197 См. Benjamin W. Marseilles // Reflections. 220 Брехт Б. Примечания к опере «Расцвет
P. 131–136. Последующие цитаты — из этого и падение города Махагони» / Пер. Е. Михе-
очерка, если не указано иное. левич // Брехт Б. Театр. Пьесы. Статьи.
198 Woon B. From Deauville to Monte Carlo. Высказывания. В 5 т. Т. 5/1. М.: Искусство,
Liveright. 1929. 1965. С. 296.
199 См. «Путеводитель по Марселю» на 221 Eliot T.S. Portrait of a Lady на bartleby.com.
eurostar.com. 222 Маркузе Г. Критическая теория общества:
200 Беньямин В. Гашиш в Марселе / Пер. Избранные работы по философии и соци-
Н.М. Берновской // Беньямин В. Озарения. альной критике / Пер. с англ. А.А. Юдина.
М.: Мартис, 2000. С. 296. М.: АСТ: Астрель, 2011. С. 318–359.
201 Lawrence D.H. The Complete Poems. 223 Kellner D. Herbert Marcuse. P. 106.
Wordsworth Edition. 1994. P. 367 [перевод 224 Jay M. The Dialectical Imagination. P. 182
изменен — Примеч. пер.]. и далее.
Примечания
Брехт Б. Стихотворения. Рассказы. Пьесы. 295 См. Shapira A. Walter Benjamin’s Berlin 426
М.: Художественная литература, 1972. (Би- 120 Years On // Haaretz. 12 July 2012 на
блиотека всемирной литературы. Серия haaretz.com.
третья. Т. 139). С. 238. 296 Беньямин В. Карл Краус / Пер. Г. Снежин-
273 Арендт Х. Вальтер Беньямин. 1892–1940. ской // Беньямин В. Маски времени. М.:
С. 88–89. Симпозиум. С. 357.
274 Там же. С. 90. 297 Шолем Г. Вальтер Беньямин и его ангел /
275 Там же. С. 89–90 [перевод изменен — При- Пер. Н. Зоркой // Иностранная литература.
меч. пер.]. 1997. № 12. С. 186–192.
276 Там же. С. 80. 298 Там же.
277 Eiland H., Jennings M. Walter Benjamin. P. 121. 299 См. Eagleton T. Waking the Dead.
См. Айленд Х., Дженнингс М.У. Вальтер 300 Scholem G., Adorno T.W. (eds) The
Беньямин: критическая жизнь. С. 136. Correspondence of Walter Benjamin, 1910–
278 Арендт Х. Вальтер Беньямин. 1892–1940. 1940. University of Chicago Press. 1994.
С. 87. P. 569.
279 Там же. С. 91. 301 Adorno T.W. Minima Moralia. P. 87. Рус. пер.
280 Там же. С. 60. см. Адорно Т.В. Minima moralia.
281 Шолем Г. Вальтер Беньямин — история 302 См. Беньямин В. Произведение искусства
одной дружбы. С. 306. в эпоху его технической воспроизводимо-
282 Там же. С. 307. сти // Беньямин В. Краткая история фотогра-
283 Eiland H., Jennings M. Walter Benjamin. P. 315. фии. С. 70–135; Беньямин В.Учение о подобии.
См. Айленд Х., Дженнингс М.У. Вальтер Медиаэстетические произведения. М.: РГГУ,
Беньямин: критическая жизнь. С. 329–30. 2012. С. 190–234. Все следующие цитаты — по
284 Smith G. (ed.) The Correspondence of этому переводу, если не указано иное.
Walter Benjamin and Gershom Scholem, 303 Adorno T.W. On Jazz // Essays on Music.
1932–1940. Harvard University Press. 1992. University of California Press. 2002.
P. 13. P. 470–495.
285 Беньямин В. Деструктивный характер / 304 Lawrence D.H. The Complete Poems. P. 366.
Пер. Н.М. Берновской // Беньямин В. 305 Benjamin W. The Arcades Project. P. 364.
Озарения. М.: Мартис, 2000. С. 262. 306 См. библиографию Фридриха Киттлера на
286 Шолем Г. Вальтер Беньямин — история egs.edu.
одной дружбы / Пер. Б. Скуратова. М.: 307 Wollheim R. Painting as an Art. Thames and
Грюндриссе, 2014. С. 369–378. Hudson. 1987. P. 8.
287 Шопенгауэр А. О самоубийстве // Шо- 308 Чиксентмихайи М. Поток: психология опти-
пенгауэр А. Собр. соч. В 6 т. Т. 5: Parerga мального переживания. М.: Альпина нон-
и Paralipomena. В 2 т. Т. 2: Paralipomena M.: фикшн, 2017.
TEPPA-Книжный клуб; Республика, 1999. 309 Eiland H., Jennings M. Walter Benjamin. P. 517.
Т. 5. С. 238. См. Айленд Х., Дженнингс М.У. Вальтер
288 См. Sengoopta Ch. Otto Weininger: Sex, Беньямин: критическая жизнь. С. 538.
Science, and Self in Imperial Vienna. Chicago 310 Calasso R. The Ruin of Kasch. Harvard
University Press. 2000. P. 19. University Press. 1994. P. 139.
289 Eiland H., Jennings M. Walter Benjamin. P. 70. 311 Adorno T.W. On Jazz // Essays on Music.
См. Айленд Х., Дженнингс М.У. Вальтер P. 473.
Беньямин: критическая жизнь. С. 79. 312 Adorno T.W. Prisms. MIT Press. 1983. P. 123.
290 Беньямин В. Улица с односторонним движе- 313 См. Festung des Wissenschaft // Neue
нием. С. 25. Zuercher Zeitung. 3 November 2012. Literatur
291 Там же. С. 25–26. und Kunst. P. 65 на nzz.ch.
292 Шопенгауэр А. О самоубийстве // Шо- 314 Friedman L.J. The Lives of Erich Fromm. P. 39.
пенгауэр А. Собр. соч. В 6 т. Т. 5: Parerga 315 См. Noakes J., Pridham G. (eds) Nazism 1919–
и Paralipomena. В 2 т. Т. 2: Paralipomena. M.: 1945. Vol. 1. The Rise to Power 1919–1934,
TEPPA-Книжный клуб; Республика, 1999. University of Exeter Press. 1998. P. 94–95.
Т. 5. С. 240 [перевод изменен — Примеч. 316 Kellner D. Herbert Marcuse. P. 98.
пер.]. 317 Jay M. The Dialectical Imagination. P. 156.
293 Adorno T.W. Minima Moralia. P. 247. Рус. пер. 318 Müller-Doohm S. Adorno: A Biography. P. 178.
см. Адорно Т.В. Minima moralia. 319 Adorno T.W., Berg A. Correspondence 1925–
294 Беньямин В. О понятии истории. С. 242. 1935. Polity. 2005. P. 193.
Примечания
368 См. Toughill Th. A World to Gain: The Battle for 390 Adorno T.W. Minima Moralia. P. 95. Рус. пер. 428
Global Domination and Why America Entered см. Адорно Т.В. Minima moralia.
WWII. Clairview. 2004. P. 14. 391 Buck-Morss S. The Origin of Negative
369 Friedrich O. City of Nets. P. xi. Dialectics. Simon and Schuster. 1979. P. 58.
370 Ibid. 392 Heberle R.J. (ed.) Feminist Interpretations of
371 См. Müller-Doohm S. Adorno: A Biography. Theodor Adorno. Penn State University Press.
P. 262. «Глядя на то, что сейчас угрожает 2010. P. 5.
поглотить Европу и, возможно, весь мир, мы 393 Adorno T.W. Minima Moralia. P. 96. Рус. пер.
считаем, что предназначение нашей рабо- см. Адорно Т.В. Minima moralia.
ты, по сути, состоит в том, чтобы передать 394 Манн Т. История «Доктора Фаустуса». Роман
нечто в надвигающейся тьме: что-то вроде одного романа. Собрание сочинений. Т. 9.
письма в бутылке». ГИХЛ. М. 1960. С. 56 [перевод изменен —
372 Adorno T.W. Dream Notes. Polity. 2007. P. 48. Примеч. пер.].
373 Хоркхаймер М., Адорно Т. Культурная ин- 395 См. Friedrich O. City of Nets. P. 274.
дустрия: просвещение как способ обмана 396 См. Weiss A. In the Shadow of the Magic
масс. С. 67. Пер. М. Кузнецова. Cм. также: Mountain: The Erika and Klaus Mann Story.
Хоркхаймер М., Адорно Т.В. Диалектика University of Chicago Press. 2010. P. 116.
Просвещения. Философские фрагменты. 397 См. Whitney C.R. Thomas Mann’s Daughter an
С. 186. Informer // New York Times. 18 July 1993 на
374 Там же. nytimes.com.
375 Там же. С. 68. Пер. М. Кузнецова: С 186. 398 См. аннотацию Штайнера на обложке
376 Хоркхаймер М., Адорно Т.В. Диалектика Adorno T.W., Mann Th. Correspondence
Просвещения. Философские фрагменты. 1943–1955. Polity. 2006 на polity.co.uk.
С. 172, 173. Пер. Т. Зборовской см. Хоркхай- 399 Цит. в Weiss A. In the Shadow of the Magic
мер М., Адорно Т. 2016. С. 47–48. Mountain. P. 103.
377 Хоркхаймер М., Адорно Т. Культурная ин- 400 См. From the Stacks: «Homage to Thomas
дустрия: просвещение как способ обмана Mann» (April 1, 1936) // New Republic.
масс. С. 51–52. Пер. М. Кузнецова см. С. 176. 12 August 2013 на newrepublic.com.
378 Цит. в Müller-Doohm S. Adorno: A Biography. 401 Манн Т. Письма. М.: Наука, 1975. С. 82.
P. 312. 402 См. статью о Томасе Манне в Encyclopaedia
379 См. Thompson P. The Frankfurt School. Part 3. Britannica на britannica.com.
Dialectic of Enlightenment // Guardian. 8 April 403 См. Bahr E. Weimar on the Pacific. P. 244.
2013 на theguardian.com. 404 Манн Т. Доктор Фаустус. Жизнь немец-
380 См. Hoggart R. The Uses of Literacy. Penguin. кого композитора Адриана Леверкюна,
2009. Chapter 7. рассказанная его другом / Пер. С. Апта
381 Хоркхаймер М., Адорно Т. Культурная ин- и Н. Ман. М.: Госхудлитиздат, М.: 1960.
дустрия: просвещение как способ обмана С. 310.
масс. С. 36. Пер. М. Кузнецова см. Хоркхай- 405 См. Bahr E. Weimar on the Pacific. P. 251.
мер М., Адорно Т.В. Диалектика Просвеще- 406 Манн Т. Доктор Фаустус. Жизнь немецкого
ния. Философские фрагменты. С. 165. композитора Адриана Леверкюна, расска-
382 Адорно Т. Философия новой музыки / Пер. занная его другом. С. 262.
с нем. Б. Скуратова. М.: Логос, 2001. С. 320. 407 Манн Т. История «Доктора Фаустуса». С. 20.
383 См. его Введение к Adorno T.W. The Culture 408 Там же. С. 17.
Industry. Routledge. 2006. Особенно p. 1. 409 Манн Т. Доктор Фаустус. Жизнь немецкого
384 Хоркхаймер М., Адорно Т.В. Диалектика композитора Адриана Леверкюна, расска-
Просвещения. Философские фрагменты. занная его другом. С. 34.
С. 40. 410 Там же.
385 Там же. С. 22. 411 См. Bahr E. Weimar on the Pacific. P. 244.
386 См. Monk R. Bertrand Russell: The Ghosts of 412 Ibid. P. 258.
Madness 1921–1970. Vintage. 2000. P. 219 413 Цит. в Friedrich O. City of Nets. P. 276.
и далее. 414 Манн Т. История «Доктора Фаустуса». С. 15.
387 Хоркхаймер М., Адорно Т.В. Диалектика 415 См. Adorno T.W., Mann Th. Correspondence.
Просвещения. Философские фрагменты. P. vii.
С. 49 и далее. 416 Манн Т. Доктор Фаустус. Жизнь немецкого
388 Там же. С. 104–148. композитора Адриана Леверкюна, расска-
389 Jay M. The Dialectical Imagination. P. 265. занная его другом. С. 314.
Примечания
474 Müller-Doohm S. Adorno: A Biography. P. 383. 504 Adorno T.W. The Stars Down to Earth and 430
475 Ibid. P. 383. Other Essays on the Irrational in Culture.
476 Ibid. P. 384. Routledge. 2002. P. 12.
477 Ibid. 505 Ibid. P. 12.
478 Adorno T.W. Prisms. P. 34. 506 Цит. в VanderGoot M. After Freedom: How
479 Adorno T.W. Minima Moralia. P. 44. Рус. пер. Boomers Pursued Freedom, Questioned
см. Адорно Т.В. Minima moralia. Virtue, and Still Search for Meaning. Wipf and
480 Леви П. Человек ли это? М.: Текст, 2011. Stock. 2012. P. 8.
481 Müller-Doohm S. Adorno: A Biography. P. 405. 507 Маркузе Г. Эрос и цивилизация. Фило-
482 Бахман И. Настал полдень / Пер. Г. Ратгау- софское исследование учения Фрейда.
за // Бахман И. Воистину. Стихи. М.: Незави- С. 131–132.
симая газета, 2000. 508 См. Graeber D. On the Phenomenon of Bullshit
483 Адорно Т.В. Негативная диалектика / Пер. Jobs. 17 August 2013 на strikemag.org.
Е.Л. Петренко. М.: Научный мир, 2003. С. 323 509 Маркузе Г. Эрос и цивилизация. Философ-
[перевод изменен — Примеч. пер.]. ское исследование учения Фрейда. С. 209.
484 Там же. С. 325–326. 510 Там же. С. 211.
485 Adorno T.W., Mann Th. Correspondence. 511 Kellner D. Herbert Marcuse. P. 185. См. также
P. 45–46. Маркузе Г. Эрос и цивилизация. С. 226.
486 Müller-Doohm S. Adorno: A Biography. P. 293. 512 Ibid. См. также Маркузе Г. Эрос и цивили-
487 Adorno T.W. The Culture Industry. P. 141. зация. Философское исследование учения
488 Хоркхаймер М., Адорно Т.В. Диалектика Фрейда. С. 219.
Просвещения. Философские фрагменты. 513 Там же [перевод изменен — Примеч. пер.].
С. 238. 514 Там же. С. 179.
489 Пер. С.П. Поцелуева / Пер. С. Земляного, 515 Там же. С. XXV.
см. Лукач Г. История и классовое сознание. 516 Там же. С. 262.
Исследования по марксистской диалекти- 517 См. Fromm E. The Sane Society. P. 99 и далее.
ке. М.: Логос — Альтера, 2003. С. 167. Рус. пер. цит. по изд.: Фромм Э. Анатомия
490 Фромм Э. Здоровое общество. М.: АСТ, человеческой деструктивности / Пер.
2005. П.С. Гуревича. М.: Республика, 1994. С. 300.
491 Adorno T.W., Mann Th. Correspondence. P. 46. 518 Фромм Э. Иметь или быть? / Пер. Н. Петрен-
492 Адорно Т. и др. Исследование авторитарной ко. Киев: Ника-Центр, 1998.
личности. М.: Серебряные нити, 2001. С. 52. 519 Хоркхаймер М., Адорно Т.В. Диалектика
493 Там же. С. 74–77. Просвещения. Философские фрагменты.
494 Там же. С. 274 и далее [перевод изменен — С. 250–251.
Примеч. пер.]. 520 Adorno T.W. Die Revidierte Psychoanalyse //
495 Пройти Ф-тест самостоятельно можно на Institut für Sozialforschung, Soziologische
anesi.com/fscale.htm. Exkurse. Frankfurt. 1956. P. 30. Цит. в Jaco-
496 Адорно Т. и др. Исследование авторитар- by R. Social Amnesia: A Critique of Contempo-
ной личности. М.: Серебряные нити, 2001. rary Psychology. Transaction Publishers. 1975.
С. 268 [перевод изменен — Примеч. пер.]. P. 33.
497 Kellner D. Herbert Marcuse. P. 155. 521 Friedman L.J. The Lives of Erich Fromm. P. 192
498 См. Turner Ch. Wilhelm Reich: The Man Who и далее.
Invented Free Love // Guardian. 8 July 2011 522 См. Braune J. Erich Fromm’s Revolutionary
на theguardian.com. Hope: Prophetic Messianism as a Critical
499 Turner Ch. Adventures in the Orgasmatron: Theory of the Future. Springer. 2014. P. 3.
Wilhelm Reich and the Invention of Sex. Fourth 523 Фромм Э. Искусство любить. Исследование
Estate. 2011. P. 10. природы любви / Пер. Л.А. Чернышевой. М.:
500 Маркузе Г. Эрос и цивилизация. Философ- Педагогика, 1990.
ское исследование учения Фрейда. С. 250. 524 См. Bauman Z. Liquid Love: On the Frailty of
501 Kellner D. Herbert Marcuse. P. 158. См. Мар- Human Bonds. Polity. 2013. P. 7–8.
кузе Г. Эрос и цивилизация. Философское 525 Müller-Doohm S. Adorno: A Biography. P. 414.
исследование учения Фрейда. С. 3–4. 526 Ibid. P. 413.
502 Маркузе Г. Эрос и цивилизация. Фило- 527 Ibid. P. 415.
софское исследование учения Фрейда. 528 Wiggershaus R. The Frankfurt School. P. 551.
С. 38–39. 529 Ibid.
503 Там же. С. 40, 5. 530 Ibid. P. 554.
Примечания
594 Адорно Т.В. Негативная диалектика. С. 10 612 См. статью о Хоркхаймере на plato.stanford. 432
[перевод изменен — Примеч. пер.]. edu.
595 Kaufmann W. Hegel: A Reinterpretation. 613 Рус. пер. цит. по изд.: Хоркхаймер М., Адор-
Anchor. 1966. P. 144. но Т.В. Диалектика Просвещения. Философ-
596 Adorno T.W. Minima Moralia. P. 50. Рус. пер. ские фрагменты. С. 16.
см. Адорно Т.В. Minima moralia. 614 См. Fuller S. Karl Popper and the
597 См. Jay M. Adorno. Fontana. 1984. P. 63. Reconstitution of the Rationalist Left. P. 191.
598 См. Введение Рене Хеберле к Feminist 615 Фрагменты ранних греческих философов.
Reinterpretations of Theodor Adorno. P. 7. Ч. I. М.: Наука, 1989. С. 172.
599 Адорно Т.В. Негативная диалектика. С. 150 616 Поппер К.Р. Логика социальных наук / Пер.
[перевод изменен — Примеч. пер.]. Д.Г. Лахути // Эволюционная эпистемоло-
600 Dews P. Autonomy and Solidarity. P. 82. гия и логика социальных наук. Карл Поппер
601 Адорно Т.В. Негативная диалектика. С. 26 и его критики. М.: УРСС, 2000.
[перевод изменен — Примеч. пер.]. 617 Hume D. An Enquiry Concerning Human
602 Хабермас Ю. Философский дискурс о мо- Understanding. Courier Corporation. 2004. P. 14.
дерне. М.: Весь Мир, 2003. С. 130. 618 Поппер К.Р. Логика социальных наук.
603 См. статью об Адорно на plato.stanford.edu. 619 Kuhn Th. S. The Structure of Scientific
604 Connerton P. The Tragedy of Enlightenment: Revolutions. University of Chicago Press.
An Essay on the Frankfurt School. Cambridge 1996.
University Press. 1980. P. 114. 620 Adorno T.W. The Positivist Dispute in German
605 Адорно Т.В. Негативная диалектика. С. 13. Sociology. P. xi. F. 4.
606 Цит. в Hallett G.L. Essentialism: 621 Ibid. P. 67.
A Wittgensteinian Critique. SUNY Press. 622 Popper K. The Positivist Dispute in German
1991. P. 125. Рус. пер. см. Эдмондс Д., Ай- Sociology. P. 97. Рус. пер. см. Поппер К.Р.
диноу Дж. Кочерга Витгенштейна. История Логика социальных наук.
десятиминутного спора между двумя вели- 623 Там же.
кими философами. С. 256. 624 Adorno T.W. The Positivist Dispute in German
607 См. Fuller S. Karl Popper and the Sociology. P. 121. Рус. пер. см. Адорно Т.В.
Reconstitution of the Rationalist Left // К логике социальных наук // Вопросы фило-
Jarvie J. Ch., Milford K., Miller D.W. (eds) Karl софии. 1992. № 10. С. 76– 85 [перевод изме-
Popper. A Centenary Assessment. Vol. 3: нен — Примеч. пер.].
Science, Ashgate. 2006. P. 190. 625 Там же.
608 Magee B. Confessions of a Philosopher. 626 Поппер К.Р. Логика социальных наук.
Random House. 1997. P. 183. 627 Там же [перевод изменен — Примеч. пер.].
609 Язвительность Адорно хорошо описана 628 The Positivist Dispute in German Sociology.
в очерке Мартина Джея «Неблагодарный P. 3.
мертвец» (Refractions of violence. Routledge. 629 См. Fuller S. Karl Popper and the
2012. P. 39–46). Спустя несколько десят- Reconstitution of the Rationalist Left. P. 191.
ков лет после смерти Адорно Джей узнал 630 Цит. в The Positivist Dispute in German
о письме, которое тот написал Маркузе Sociology. P. 65.
в 1969 году. В нем Адорно жалуется, что во 631 Ibid. P. 65.
время их беседы Джей, этот, по его словам, 632 Ibid. P. 67.
«отвратительный типчик», продемонстри- 633 См. Adorno T., Marcuse H. Correspondence
ровал «безошибочную способность влезать on the German Student Movement (1969) на
во всякую грязь». Надо ли говорить, что platypus1917.org.
Джей, потративший значительную часть 634 Müller-Doohm S. Adorno: A Biography. P. 463.
своей жизни на популяризацию и истолко- 635 Ibid. P. 452.
вание работ Адорно и Франкфуртской шко- 636 Ibid. P. 456.
лы, был, мягко говоря, оскорблен в лучших 637 Ibid. P. 453.
чувствах. 638 Ibid. P. 454.
610 См. «Введение» Адорно в Popper K. et al. 639 Ibid. P. 456.
The Positivist Dispute in German Sociology. 640 Ibid. P. 460 и далее.
Harper & Row. 1976. P. 27. 641 Ibid. P. 461.
611 См. гл. 7 «Триумф позитивного мышления: 642 Ibid. P. 464.
одномерная философия» в: Маркузе Г. Од- 643 Adorno T.W., Marcuse H. Correspondence on
номерный человек. С. 223–263. the German Student Movement.
Примечания
agree on // Prospect. 20 November 2005 на 715 Badiou A. The Rebirth of History: Times of 434
prospectmagazine.co.uk. Цит. по: Хабер- Riots and Uprisings. Verso. 2012. P. 1.
мас Ю., Ратцингер Й. (Бенедикт XVI) Диалек- 716 См. Jeffries S. David Graeber Interview //
тика секуляризации. О разуме и религии. Guardian. 21 March 2015 на theguardian.com.
М.: Библейско-богословский институт св. 717 Jameson F. Valences of the Dialectic. Verso.
апостола Андрея, 2006. 2009. P. 525.
691 Цит. в Habermas J. An Awareness of What is 718 Doerre K., Lessenich St., Rosa H. Sociology,
Missing. P. 5. Capitalism, Critique. Verso. 2015. P. 1.
692 Ibid. P. 15. 719 См. Jeffries S. Why Marxism is on the
693 См. Fish S. Does Reason Know What it is Rise Again // Guardian. 4 July 2012 на
Missing? // New York Times. 12 April 2010 на theguardian.com.
opinionator.blogs.nytimes.com. 720 См. Glaser E. Bring Back Ideology: Fukuyama’s
694 Докинз Р. Бог как иллюзия. М.: Колибри, «end of history» 25 years on // Guardian.
2008. 21 March 2014 на theguardian.com.
695 Skidelsky E. Habermas vs the Pope. 721 См. Ross A. The Naysayers: Walter Benjamin,
696 Fish S. Does Reason Know What it is Missing? Theodor Adorno...
697 См. Finlayson J.G. Habermas: A Very Short 722 Адорно Т. Эстетическая теория. С. 444.
Introduction. P. 104–105.
698 Habermas J. An Awareness of What is Missing.
P. 22.
699 Цит. в Skidelsky E. Habermas vs the Pope.
700 Франзен Дж. Поправки. М.: Corpus, 2013.
С. 77–78.
701 Фукуяма Ф. Конец истории? // Философия
истории. Антология. М. 1995. С. 310.
702 Honneth A. The Struggle for Recognition: The
Moral Grammar of Social Conflicts. MIT Press.
1996.
703 Ницше Ф. Так говорил Заратустра / Пер.
с нем. Я.Э. Голосовкера. М.: Прогресс, 1994.
С. 37.
704 Honneth A. Reification: A New Look at an Old
Idea. P. 75.
705 Ibid. P. 118.
706 Франзен Дж. Поправки. М.: Corpus, 2013.
С. 89.
707 Adorno T.W. Minima Moralia. P. 59. Рус. пер.
см. Адорно Т.В. Minima moralia.
708 Ibid. P. 200.
709 Цит. в Ross A. The Naysayers: Walter
Benjamin, Theodor Adorno, and the Critique of
Pop Culture // The New Yorker. 15 September
2014 на newyorker.com. Рус. пер.: Вулф В.
Волны / Пер. с англ. Е. Суриц. М.: Пушкин-
ская библиотека, АСТ. 2004.
710 Adorno T.W. Minima Moralia. P. 58. Рус. пер.
см. Адорно Т.В. Minima moralia.
711 См. Jeffries S. Happiness is Always
a Delusion // Guardian. 19 July 2006 на
theguardian.com.
712 Kunkel B. Into the Big Tent // London Review
of Books. 22 April 2010 на lrb.co.uk.
713 Jameson F. Late Marxism: Adorno, Or, the
Persistence of the Dialectic. Verso. 1996. P. 248.
714 Adorno T.W. Minima Moralia. P. 58, 157. Рус.
пер. см. Адорно Т.В. Minima moralia.
Д Л Я Ч Т ЕН И Я
КНИГИ МЫСЛИТЕЛЕЙ ФРАНКФУРТСКОЙ ШКОЛЫ . Введение в социологию. М.: Праксис, 2010.
. Жаргон подлинности. О немецкой идео
ТЕОДОР АДОРНО: логии. М.: Канон+РООИ «Реабилитация», 2011.
Adorno, Teodor W., The Authoritarian Personality, Хоркхаймер М., Адорно Т.В. Культурная инду-
Wiley, 1964. стрия. Просвещение как способ обмана масс.
, Prisms, MIT Press, 1983. М.: Ад Маргинем Пресс, 2016.
, Quasi Una Fantasia: Essays on Modern . Minima Moralia. Размышления об ущербной
Music, Verso, 1998. жизни. М.: Ад Маргинем Пресс, 2018.
, Aesthetic Theory, Athlone Press, 1999.
, Essays on Music, University of California ВАЛЬТЕР БЕНЬЯМИН:
Press, 2002. Benjamin, Walter, Reflections: Essays, Aphorisms,
, The Stars Down to Earth and Other Essays Autobiographical Writings,
on the Irrational in Culture, Routledge, 2002. ed. Peter Demetz, Harcourt, 1986.
, Negative Dialectics, Routledge, 2003. , Illuminations, ed. Hannah Arendt, Fontana, 1992
, Minima Moralia: Reflections from Damaged , The Correspondence of Walter Benjamin,
Life, Verso 2005. 1910–1940, ed. Gershom Scholem and Theodor
, Letters to his Parents, Polity, 2006. W. Adorno, Chicago University Press, 1994.
, The Culture Industry, Routledge, 2006. , The Arcades Project, Harvard University
, Dream Notes, Polity, 2007. Press, 1999.
, Philosophy of Modern Music, Bloomsbury, 2007. , Berlin Childhood around 1900, Belknap,
Adorno, Theodor W. and Karl Popper et al. The 2006.
Positivist Dispute in German Sociology, Harper & , Radio Benjamin, Verso, 2014.
Row, 1976.
Adorno, Theodor W. and Max Horkheimer, Dialectic НА РУССКОМ ЯЗЫКЕ:
of Enlightenment, Verso, 1997. Беньямин В. Произведение искусства в эпоху
Adorno, Theodor W. and Alban Berg, его технической воспроизводимости. Избран-
Correspondence 1925–1935, Polity, 2005. ные эссе. М.: Медиум, 1996
Adorno, Theodor W. and Thomas Mann, . Московский дневник. М.: Ad Marginem,
Correspondence 1943–1955, Polity, 2006. 1997; Ад Маргинем Пресс, 2014.
. Озарения. М.: Мартис, 2000.
НА РУССКОМ ЯЗЫКЕ: . Франц Кафка. М.: Ad Marginem, 2000.
Адорно Т.В., Хоркхаймер М. Диалектика Просве- . Происхождение немецкой барочной дра-
щения: Философские фрагменты. М.: Медиум, мы. М.: Аграф, 2002.
1997. . Маски времени: эссе о культуре и литера-
Адорно Т.В. Избранное: Социология музы- туре. СПб.: Симпозиум, 2004
ки. М.: Университетская книга, 1999; РОССПЭН, . Берлинская хроника //Павлов Е. Шок
2008; Университетская книга, 2014. памяти. Автобиографическая поэтика Вальтера
. Проблемы философии морали. М.: Респу- Беньямина и Осипа Мандельштама. М.: Новое
блика, 2000. литературное обозрение, 2005.
. Эстетическая теория. М.: Республика, 2001. . Учение о подобии. Медиаэстетические
. Исследование авторитарной лично- произведения. М.: РГГУ, 2012.
сти. М.: Серебряные нити, 2001; АСТ, 2012; Про- . Улица с односторонним движением.
фит стайл, Серебряные нити, 2016. М.: Ад Маргинем Пресс, 2012.
. Философия новой музыки. М.: Логос, 2001 . Берлинское детство на рубеже веков.
. Негативная диалектика. М.: Научный мир, М.: Ад Маргинем Пресс; Екатеринбург: «Каби-
2003; Академический проект, 2011; АСТ, 2013. нетный ученый», 2012.
. Центральный парк. М.: Grundrisse, 2015. . Политические работы. М.: Праксис, 2005. 436
. Люди Германии М.: Grundrisse, 2015. . Техника и наука как «идеология». М.: Прак-
. Краткая история фотографии. М.: Ад Мар- сис, 2007
гинем Пресс, 2015. . Проблема легитимации позднего капита-
. Бодлер. М.: Ад Маргинем Пресс, 2015 лизма. М.: Праксис, 2010
. Между натурализмом и религией. Фило-
ЭРИХ ФРОММ: софские статьи. М.: Весь Мир, 2011.
Fromm, Erich, The Art of Loving, Unwin, 1981. . Ах, Европа. Небольшие политические
, Escape from Freedom, Open Road Media, 2013. сочинения. М.: Весь Мир, 2012.
, Marx’s Concept of Man: Including ‘Economic . Структурное изменение публичной сферы:
and Philosophical Manuscripts’, Bloomsbury, 2013. Исследования относительно категории
, The Sane Society, Routledge, 2013. буржуазного общества. М.: Весь Мир, 2016
, To Have or To Be, A&C Black, 2013
АКСЕЛЬ ХОННЕТ:
НА РУССКОМ ЯЗЫКЕ: Honneth, Axel, The Struggle for Recognition:
Фромм Э. Искусство любить. Исследование при- The Moral Grammar of Social Conflicts, MIT Press,
роды любви. М: Педагогика, 1990; АСТ, 2016. 1996.
. Анатомия человеческой деструктивно- , Reification: A New Look at an Old Idea,
сти. М.: Республика, 1994; АСТ, 2007; АСТ, 2016. Oxford University Press, 2008.
. Здоровое общество. М.: АСТ, Храни-
тель, 2006; АСТ, 2015. МАКС ХОРКХАЙМЕР :
. Иметь или быть. М.: Прогресс, 1990; АСТ, Horkheimer, Max, Critical Theory: Selected Essays,
Астрель, 2010; АСТ, 2016. A&C Black, 1972.
. Бегство от свободы. М.: АСТ, 2011. , Daemmerung: Notizen in Deutschland,
Edition Max, 1972.
ЮРГЕН ХАБЕРМАС: , Eclipse of Reason, A&C Black, 2013.
Habermas, Juergen, Theory and Practice, Beacon
Press, 1973. НА РУССКОМ ЯЗЫКЕ:
, The Philosophical Discourse of Modernity, Хоркхаймер М. Адорно Т.В. Диалектика Просве-
Polity, 1990. щения: Философские фрагменты. М.: Медиум,
, Autonomy and Solidarity: Interviews with 1997.
Juergen Habermas, ed. Peter Dews, Verso, 1992. Хоркхаймер М. Затмение разума. К критике
, The Past as Future: Juergen Habermas, инструментального разума. М.: Канон+РООИ
interviewed by Michael Haller, Polity, 1994. «Реабилитация», 2011.
, Technik und Wissenschaft als ‘Ideologie’, Хоркхаймер М. Адорно Т.В. Культурная инду-
Suhrkamp, 1998. стрия. Просвещение как способ обмана масс.
, The Theory of Communicative Action, Vols 1 М.: Ад Маргинем Пресс, 2016.
and 2, Polity, 2004.
, Between Naturalism and Religion, Polity, 2010. ГЕРБЕРТ МАРКУЗЕ:
, Philosophical-Political Profiles, Polity, 2012. Marcuse, Herbert, Eros and Civilization: A Philo-
, An Awareness of What is Missing: Faith and sophical Inquiry Into Freud, Beacon Press, 1974.
Reason in a Post-secular Age, Polity, 2014. , One-Dimensional Man: Studies in the
, Europe: The Faltering Project, Wiley, 2014. Ideology of Advanced Industrial Society,
, The Lure of Technocracy, Polity, 2015. Routledge, 2002.
, Technology, War and Fascism: Collected
НА РУССКОМ ЯЗЫКЕ: Papers of Herbert Marcuse, Vol.1, Routledge, 2004.
Хабермас Ю. Демократия. Разум. Нравствен- , The New Left and the 1960s: Collected
ность. М.: Academia, 1995. Papers of Herbert Marcuse, Vol. 3, Routledge,
. Моральное сознание и коммуникативное 2004.
действие. СПб.: Наука, 2000 , Reason and Revolution: Hegel and the Rise
. Вовлечение другого: Очерки политиче- of Social Theory, Routledge, 2013.
ской теории. СПб.: Наука, 2001 , Marxism, Revolution and Utopia: Collected
. Будущее человеческой природы. На пути Papers of Herbert Marcuse, Vol. 6, Routledge,
к либеральной евгенике. М.: Весь Мир, 2002. 2014.
. Философский дискурс о модерне. М.: Весь
Мир, 2003; Весь Мир, 2008.
Для чтения
Leslie, Esther, Walter Benjamin, London, Reaktion НА РУССКОМ ЯЗЫКЕ: 438
Books 2007. Лукач Д. Молодой Гегель и проблемы капитали-
MacIntyre, Alsadair, Marcuse, Fontana Modern стического общества. М.: Наука, 1987.
Masters, 1970. Лукач Д. Ленин. Исследовательский очерк
Mittelmeier, Martin, Adorno in Neapel: Wie sich eine о взаимосвязи его идей. М.: Международные
Sehnsuchtslandschaft in Philosophie verwandelt, отношения, 1990
Siedler Verlag, 2013. Лукач Д. К онтологии общественного бытия.
O’Neill, Maggie (ed.), Adorno, Culture and Пролегомены. М.: Прогресс, 1991
Feminism, SAGE, 1999. Лукач Г. История и классовое сознание. Иссле-
Outhwaite, William, Habermas: A Critical дования по марксистской диалектике. М.: Логос-
Introduction, Polity, 2009. Альтера, 2003
Passerin d’Entreves, Maurizio and Seyla Benhabib Лукач Д. Политические тексты. М.: Три квадрата,
(eds), Habermas and the Unfinished Project of 2006
Modernity: Critical Essays on the Philosophical Лукач Г. Душа и формы. М.: Логос-Альтера, 2006.
Discourse of Modernity, MIT Press, 1997. Лукач Г. Ленин и классовая борьба. М.: Алго-
Rose, Gillian, The Melancholy Science: An ритм, 2008.
Introduction to the Thought of Theodor W. Adorno, Лукач Г. Исторический роман. М.: Commonplace,
Verso, 1978. 2015
Stirk, Peter M.R., Max Horkheimer: A New Лукач Д. История и классовое сознание. Хво-
Interpretation, Rowman & Littlefield, 1992. стизм и диалектика. Тезисы Блюма. М.: «Русский
Фонд Содействия Образованию и Науке», 2017.
НА РУССКОМ ЯЗЫКЕ: Бессонов Б., Нарский И. Дьердь Лукач.
Штайгервальд Р. «Третий путь» Герберта Марку- М.: Мысль, 1989
зе. М.: «Международные отношения», 1971 Стыкалин А. Дьердь Лукач – мыслитель и поли-
Фурс В.Н. Философия незавершенного модерна тик. М.: Степаненко, 2001.
Юргена Хабермаса. Минск: Экономпресс, 2000. Поцелуев С.П. Русская тема венгерского фи-
Вершинин С.Е. Жизнь – это надежда. Введение лософа: место России в философии молодого
в философию Эрнста Блоха. Екатеринбург: Из- Д. Лукача. Ростов-н/Д.: Изд-во РГУ, 2001
дательство Гуманитарного университета, 2001 Земляной С.Н. Георг Лукач и западный марк-
Егорова И.В. Философская антропология Эриха сизм. М.: Канон+РООИ «Реабилитация», 2017
Фромма. М.: ИФРАН, 2002.
Павлов Е. Шок памяти. Автобиографическая КНИГИ АВТОРОВ, СВЯЗАННЫХ СО ШКОЛОЙ
поэтика Вальтера Беньямина и Осипа Мандель- Bloch, Ernst, The Spirit of Utopia, Stanford
штама. М.: Новое литературное обозрение, 2005 University Press, 2000.
Миттельмайер М. Адорно в Неаполе: Как стра- Davis, Angela Y., Blues Legacies and Black
на мечты стала философией. М.: Ад Маргинем Feminism: Gertrude Ma Rainey, Bessie Smith, and
Пресс, 2017. Billie Holiday, Knopf Doubleday, 2011.
Михайлов И.А. Макс Хоркхаймер. Становление Doerre, Klaus, Stephan Lessenich and Hartmut
Франкфуртской школы социальных исследова- Rosa, Sociology, Capitalism, Critique, Verso, 2015.
ний. Часть 1: 1914–1939. М.: ИФРАН, 2008. Kracauer, Siegfried, The Mass Ornament: Weimar
Михайлов И.А. Макс Хоркхаймер. Становление Essays, Harvard University Press, 1995.
Франкфуртской школы социальных исследова- Mann, Thomas, Doctor Faustus, Vintage, 1999.
ний. Часть 2: 1940–1973. М.: ИФРАН, 2010. Mannheim, Karl, Ideology and Utopia, Routledge, 2013.
Болдырев И. Время утопии. Проблематические
основания и контексты философии Эрнста Бло- НА РУССКОМ ЯЗЫКЕ:
ха. М.: ВШЭ, 2012 Манн Т. История «Доктора Фаустуса». Роман
Шарль Бодлер & Вальтер Беньямин: политика & одного романа. Собрание сочинений. Т. 9. ГИХЛ,
эстетика. М.: Новое литературное обозрение, 2015 М., 1960
Кракауэр З. Природа фильма: Реабилитация
ГЕГЕЛЬЯНСКИЙ НЕОМАРКСИЗМ физической реальности. М.: Искусство, 1974.
Feenberg, Andrew, The Philosophy of Praxis: Marx, Кракауэр З. От Калигари до Гитлера: Психологиче-
Lukacs and the Frankfurt School, Verso, 2014. ская история немецкого кино М.: Искусство, 1977
Lukacs, Gyōrgy, History and Class Consciousness: Блох Э. Принцип надежды.// Утопия и утопиче-
Studies in Marxist Dialectics, MIT Press, 1971. ское мышление. М.,1991.
Žižek, Slavoj, Less than Nothing: Hegel and the Манхейм К. Диагноз нашего времени. М.: Юрист,
Shadow of Dialectical Materialism, Verso, 2012. 1994
НА РУССКОМ ЯЗЫКЕ:
Фурс В. Контуры современной критической
теории. Минск: ЕГУ, 2002
Фурс В. Социальная философия в непопулярном
изложении. Минск: Пропилеи, 2005.
Для чтения
440
УК АЗАТ Е Л Ь
Абендрот, Вольфганг 319 293–298 «Призмы» 204
Агамбен, Джорджо 119 калифорнийская Ф-шкала Принстонский проект ис-
Аденауэр, Конрад 283 293–297 следования радио 219–222
Адорно, Гретель (дев. Карплюс) конфликт с Поппером 353 работы о музыке 138–140,
180, 210, 215, 230, 234, 372 концепция истории 174– 140–142, 201–204, 210,
авторитарная личность 9, 13–14, 175, 351–352 222–223, 245, 256–257
168–169, 267, 294–297 концепция труда 128 расизм 188–189, 202
Адорно, Теодор 6, 11–12, 16, критика Америки 303–304 распад 111
20–21, 53–56, 62–63, 122, 140– «Критика культуры и обще- «Расцвет и падение города
141, 290, 381, 400 ство» 289 Махагони» 134, 137–138,
американское изгнание «Культурная индустрия» 140, 142
(ссылка) 13, 15, 69, 168, 213, 245 семья 14, 70–71, 168
214–215, 220–226, 233–234, «Кьеркегор: конструкция смерть 372–373, 378
237–255 эстетического» 139 смерть отца 275–276
Беньямин 34, 230 Лукач 262–263 «Сокровище индейца
«В поисках Вагнера» 210 Манн 252–262 Джо» 136
вина выжившего 276–277, «Маргиналии к теории студенческое движение
379 и практике» 8, 365 7–11, 264–272
возвращение в Европу 278 массовое культурное про- счастье 413–414
возвращение во Франк- изводство 90 точка зрения на фашизм
фурт 277, 280, 282 «Мотивы» 143 209, 269–270
Германия 281–282, 291–292 «Музыка на радио» «Философия новой музы-
«Групповой эксперимент» 221–222 ки» 238, 245, 256–257
287–288, 298 научный метод 353–364 «Шёнберг и прогресс» 256
дебаты в журнале Dissent неаполитанские каникулы эдипов конфликт 53–56
311–314 109–112 «Эстетическая теория»
«Диалектика Просвеще- «Негативная диалектика» 245, 259, 419
ния» 16, 54, 80, 161, 200, 110, 291, 346–352, 393 «Minima Moralia» 69–71,
203, 225–226, 233, 237–252, «Неувядающая мода — 148, 168, 174, 185, 241, 251,
270–271, 293, 298, 309, джаз» 204 269, 276, 287, 289, 413
312–313, 351, 355, 383–385 «О вопросе “Что такое Адэр, Гилберт 115
диалектический метод 150 немецкое?”» 281 Айер А.Дж. 210
директор Института соци- «О двенадцатитоновой Айленд, Ховард 35, 232
альных исследований 287 технике» 111 Альберт, Ганс 359, 363
Дэвис А. 341 «О джазе» 189, 201–204 Альтюссер, Луи 322
«Жаргон подлинности» «О навязчивом повторе- Амери, Жан 290
352 нии» 222–223 Американский еврейский ко-
женщины 250–251 «Общественное положение митет 293
«Заметка об антисемитиз- музыки» 140–141 анальный эротизм 164–165
ме» 271 овеществление 35 антисемитизм 73–74, 108, 177,
Институт социальных ис- оксфордская ссылка 214, 225, 270–271, 279, 288
следований 148, 150–151 209–210 Арендт, Ханна 38, 50, 55, 176–
искусство 188, 201–204, «Плач доктора Фаустуса» 178, 227, 232
262–263 259 ассимиляция, отказ от 41–42,
«Исследование автори- политическая деятель- 54–55
тарной личности» 9, 13–14, ность 316–317 Аутвейт, Уильям 132
Указатель
национализм 394–399 Донован, Уильям 271, 275 повторное открытие 442
триумф фашизма 206–209 достоинство 412–413, 419 286–287
Германская Демократическая Дучке, Руди 8, 318, 366, 387 самоцензура 293–294
Республика (ГДР) 280, 283 Дьюи, Джон 217–219, 267 студенческие протесты
Герцль, Теодор 42 Дэвис, Анжела 162–163, 371–372
Гесс, Раймонд 271–272 339–343 точка зрения на Германию
Гитлер, Адольф 9, 135, 167–168, евреи 54, 270–271, 379 101
171–172, 175, 178, 206–208, 220, Еврейская социал- финансирование 80–82
237, 251, 254, 267–268, 296, 395 демократическая партия 60 Хоркхаймер, директор
Глейзер, Элиан 417 Европейский союз 397–399 42–43, 146–149, 151–156,
Голливуд 235–242 Жданов, Андрей 242 286–287
Гольдман, Люсьен 322 Женева 146, 158, 210–211 инструментальный разум
Гомер, «Одиссея» 248–249, 383 женщины 250–251, 344 384–386, 388
Грамши, Антонио 159 Жид, Андре 212 интеллектуалы, их роль 159–161
гранд-отель «Бездна», проис- Жижек, Славой 95, 97, 401 интернет 196, 392, 418
хождение выражения 6–7 жизненные стандарты 324–325 искупление 184–185
Грасс, Гюнтер 285, 367 заговор молчания, исследова- искусство 138–139, 188–201,
Гребер, Дэвид 305–306, 415 ние 287–289 243, 259, 263, 308, 342–343,
греческий долговой кризис 398 Зарубина, Елизавета 273 418–419
Гропиус, Вальтер 75, 78 Зебальд В.Г. 272 исламизация 13
Гросс, Георг 173 Зелигзон, Рика 184 историческое изменение
Гроссман, Генрик 21, 59–62, 79, Зорге, Ричард 101–103 346–348
84, 132, 149, 156, 160, 279, 415 Иглтон, Терри 29, 32, 186 история 10, 19, 22–25, 153, 174,
анализ капитализма 96–99, Йейтс, Ричард 305 351–352, 410–411, 414–415
268 Институт имени Кинси по изу- Калассо, Роберто 200
«Закон накопления и все- чению секса, гендера и репро- калифорнийская Ф-шкала 13,
общего краха капиталисти- дукции (Институт исследований 293–296
ческой системы» 96–98 секса) 299 Калифорния 234, 238, 303
Комиссия по расследо- Институт К. Маркса и Ф. Энгель- Кальвелли-Адорно, Мария 20,
ванию антиамериканской са, Москва 77, 79 54, 56, 224, 226
деятельности 279 Институт по исследованию Кант, Иммануил 154, 193, 243,
Хоркхаймер 104 условий жизни научно-техни- 249, 251, 380–382, 388–389
Грюнберг, Карл 61, 73, 79, 82, ческого мира Общества Макса капитализм 25, 28, 58, 80, 90,
146 Планка (Институт имени Макса 94, 132–133, 306, 416–417
Гумперц, Юлиан 211 Планка в Штарнберге) 378 Беньямин 26, 117–123
Гурланд, Хенни 229, 314 Институт социальных иссле- Гроссман 96–99
Гэлбрейт, Джон Кеннет 98 дований, см. также Франкфурт- кризисы 84
Дарендорф, Ральф 285, 363 ская школа монополистический 138,
Дебор, Ги 107 Адорно, директор 286 140, 321
Дело Роттеров 73–74 американское изгнание 69 монополия 138, 140, 321
Деметц, Петер 39 антисемитизм 73 Нойманн 268–270
Дёрре, Клаус 416 архитектура 77–80, прибыль 60
Деррида, Жак 387 286–287 способ производства 147
джаз 189, 201–204, 246, 342 Брехт 144–145 тоталитарный 269
Джей, Мартин 20, 98, 149, 212, «Групповой эксперимент» труд 127, 130–131
214, 250, 348, 353 287–289 Карибский кризис 339–340
Джеймисон, Фредерик 386–387, Грюнберг, директор 82, 146 Карплюс, Гретель, см. Адорно,
409, 415–416 женевский филиал 146, 158 Гретель (дев. Карплюс)
Джеймс, Уильям 78 закрытие 206 Каутский, Карл 86–87
Дженнингс, Майкл 35, 232 замысел 79 Кауфман, Вальтер 347
Джерасси, Джон 344 марксизм 83–84 Кафка, Франц 39, 51–53, 69,
диалектический образ 120–122 междисциплинарное на- 178–179
диалектическое мышление правление 146–151 Квадерер, Ханс-Йорг 74
152–153, 155–156 название 82 Кейнс, Джон Мейнард 97,
Докинз, Ричард 191 открытие 72 305–306
Дональд Дак 239–240 отношение к СССР 83 Келлнер, Дуглас 158
Указатель
репрессивная десублима- научный метод 353–364 подлинная культура 49 444
ция 203 нацизм 9, 7, 157, 166, 206–208, позитивизм 151, 153–155, 216,
«Репрессивная толерант- 254–255, 393–394 354, 356
ность» 340–341 национализм 394–399 Поллок, Фридрих 6, 20, 43–44,
Сартр 344–345 нацисты 21, 29, 68, 73, 171, 292 50, 79, 83, 146, 210, 212, 234, 264,
сексуальная жизнь 331 Неаполь 106, 108–112, 115 268, 271, 280
сексуальность 329–338 негативное мышление 156–158 Поппер, Карл 210, 263, 353,
служба во время Второй Независимая социал- 356–364
мировой войны 104, 264, демократическая партия Герма- защита научного метода
271–272, 274, 284 нии (НСДПГ) 66–68 256–264
«Советский марксизм» Нейрат, Отто 216, 358 популярная культура 243–246
321 нетождество, мышление Портбоу 229, 233
студенческие протесты 346–352 постмодернизм 386–387, 414
364–372 Ницше Ф. 23, 78, 110, 249, 251, поступательное движение
триумф фашизма 207–208 260, 380, 411–412 истории 24–25
утопизм 344, 378 новые левые 7–10, 344 потребление 127, 136, 409, 413,
«Философия и критиче- Ноймайер, Сюзи 43–44 416
ская теория» 158 Нойманн, Оша 331–332 прагматизм 217–219
Хайдеггер 283–284 Нойманн, Франц 6, 173, 278, 331 приватное (частное) простран-
эдипов комплекс 53 «Бегемот» 269, 271, 273 ство 106–107, 117–118
«Эрос и цивилизация» служба во время Второй признание 410–412
69–70, 129–130, 163, 299, мировой войны 103, 264, Принстонский проект исследо-
301–311, 333, 335 271–275 вания радио 219–222
«Эстетическое измере- точка зрения на фашизм принцип удовольствия 69,
ние» 343 268–270 304, 329
Марсель 107, 123–125 «Нью-Йоркские интеллектуа- природа, господство над ней
Массинг, Пауль 273 лы» 216–219 247–249
массовая культура 147, 189, Нольте, Эрнст 393–394 проект «Венона», документы 274
196, 200–204, 243, 303, 326 Нью-Йорк 211, 214–215 пропаганда 238–242, 292, 303
Международная организация Нюрнбергский трибунал по Просвещение 154, 246–252, 355,
труда 146 военным преступлениям 275, 382–386, 388–389, 391, 401–403
Международные коммунисты 285, 379 протестантская трудовая эти-
Германии (МКГ) 67 Обама, Барак 397 ка 58
Международный институт со- овеществление 28, 35, 88, 92 прошлое, его значение 29–33
циальных исследований 211 Оден У.Х. 253 Пруст, Марсель 30–32, 35, 55
мемы 191 Оксфорд 189, 209–210, 216 психоаналитическая теория
Менкен Г.Л. 404 Онезорг, Бенно 365–366 15, 250
Мёрфи, Дуглас 117 Остин Дж.Л. 354 психосексуальное развитие
механизация 89–92 отчуждение 89–91, 92, 94, 161, 164
Мид, Джордж Герберт 218, 380 99–100, 119–120, 151, 156, 306, публичная сфера 376–377, 382,
Минницино, Майкл 13 322, 325 391–392, 400–401
Миттельмайер, Мартин память 29–32 публичное (общественное)
109–110 Папен, Франц фон 171 пространство 106–107
модерн, доклад Хабермаса Парем, Ольга 180–181 рабочая сила 96
387–391 Париж 9, 22, 95, 116–118, 124, рабочий класс 104–105, 243–
молодежная культура (Вине- 175, 189, 226, 278, 280, 367 244, 323–324
кен) 64–65 Паркер, Стивен 91 Райк, Теодор 161
монополистический капита- Парменид 247 Райх, Вильгельм 149, 264–266,
лизм 138, 140, 321 Патнэм, Хилари 406 299–301, 306
Москва 77, 79, 108, 112–115, 173 Пенски, Макс 120–122 Рансьер, Жак 417
музыка 111–112, 201–202, Первая мировая война 53, Рассел, Бертран 210, 247–248
221–223, 242 62–66, 101 Рассел, Гарольд 242
Мур Дж.Э. 210 Петтман, Чарльз 106 Ратцингер, Йозеф 15, 402–403
Мюллер-Доом, Штефан 223 Пирс Ч.С. 218 революция в Германии 1918–
Мюнценберг, Вилли 230 план Юнга 135 1919 13, 15, 53, 64, 66–68, 84,
Нагель, Эрнест 216 Платон 347, 362, 410 172–174, 273
Указатель
«Бегство от свободы» 165, критика постмодернизма 276–277, 280–281, 346–347, 379, 446
167, 173, 265–267 386 393–394
дебаты в журнале Dissent «Между натурализмом Хоннет, Аксель 14, 35, 132,
311–314 и религией» 284 411–413
«Догмат о Христе» «Между философией и на- Хоркхаймер, Макс 6, 21, 43–44,
161–162 укой. Марксизм как крити- 63, 79, 143, 322, 378
«Здоровое общество» ка» 323 американское изгнание 69,
294, 311 модерн (современность) 78, 206, 211–214, 225–226,
«Искусство любить» 387–392 233–234, 237–252
58–59, 314–315 национализм 394–396 «Бессилие немецкого
критика Фрейда 310–313 нетождественное мышле- рабочего класса» 104–105,
«Марксова концепция ние 350–351 135
человека» 128, 130, 309, объединение Европы «Весна» 44
321, 325 396–399 возвращение во Франк-
«Метод и функция ана- оптимизм 399–401 фурт 277, 280, 282
литической социальной «Осознание отсутствующе- война во Вьетнаме 372
психологии» 164 го» 401, 403, 406 Вторая мировая война 17
полемика с «Нью- политическая деятель- дебаты в журнале Dissent
Йоркскими интеллектуа- ность 316–319 311–314
лами» 216–219 Поппер 363 «Диалектика Просвеще-
«Психоаналитическая публичная сфера 375–378, ния» 16, 54, 80, 161, 200,
характерология» 164 382, 391–393, 400–401 203, 225–226, 233–252,
«Психоаналитическая религия 401–404 270–271, 293, 298, 309,
характерология и ее зна- «Структурное изменение 312–213, 351, 355, 383
чение для социальной публичной сферы» 319, директор Института соци-
психологии» 266 375–376 альных исследований 42,
семья 167–169 студенческие протесты 84, 146–156, 286–287
соединение Маркса 319, 364–369 «Затмение разума» 354–
с Фрейдом 161–165 «Теория коммуникативного 355, 384, 388
«Социально–психологиче- действия» 132, 395 «Йохай» 63
ские аспекты» 265 «Техника и наука как идео- «Исследования об автори-
«Страх свободы» 311 логия» 384 тете и семье» 168
точка зрения на фашизм утопические надежды концепция труда 127–129
265–267 132, 378 критика «Нью-Йоркских
триумф фашизма 206–207 фейковый Twitter 374–376 интеллектуалов» 215–216,
эдипов комплекс 56–59, «Философский дискурс 218–219
68–69 о модерне» 351, 384, 387 «Леонард Штейрер» 44–46,
Фуко, Мишель 387, 400 этика дискурса 406 48–49
Фукуяма, Фрэнсис 410–411 Historikerstreit 393–395 Маркс 47
Фурье, Шарль 308 Хайдеггер, Мартин 67, 158, массово произведенная
Хаас, Норберт 74 283–284, 286, 380, 390 культура 90
Хабермас, Юрген 6, 9, 14–15, 78, Хаксли, Олдос 90, 190, 244–246 «Материализм и метафи-
281–282, 284–286, 377–378 Хау, Ирвинг 313 зика» 48
«Ах, Европа» 397–398 Хеберле, Рене 251 научный метод 354–355
«Беспокойство — первая Хейнле, Фриц 184 «Новейшая атака на мета-
обязанность граждани- Хеллман, Лилиан 212 физику» 155
на» 317 Хемингуэй, Эрнест 212 оппозиция по отношению
«Догоняющая революция» Хех, Ханна 114 к позитивизму 153–155
396 Хильдесхаймер, Вольфганг 290 политическая деятель-
интеллектуальная система Хичкок, Альфред 197 ность 316–318
380–387, 390, 404–405 Хобсбаум, Эрик 96 Поллок 43–44
интернет 392–393 Хоггарт, Ричард 243–244, 246 прагматизм 218–219
коммуникативное действие Холл, Стюарт 246 «Работа» 49
218 холодная война 279, 296, 321, романтические связи
конституционный патрио- 364 43–44
тизм 396, 402 Холокост 17, 73, 76, 254, 260, семья 14, 68, 168
Указатель
Стюарт Джеффрис
Гранд-отель «Бездна»
Биография Франкфуртской школы
Издатели:
Александр Иванов
Михаил Котомин
Выпускающий редактор:
Лайма Андерсон
Корректор:
Любовь Федецкая
Дизайн:
ABCdesign
Арт-директор:
Дмитрий Мордвинцев
Дизайн-макет:
Дмитрий Мордвинцев
Светлана Данилюк
Отпечатано в соответствии
с предоставленными материалами
в ООО «ИПК Парето-Принт»,
170546, Тверская область,
Промышленная зона Боровлево-1,
комплекс № 3 А,
www.pareto-print.ru
Заказ № 3942/18