М ИНИСТЕРСТВО П РО С В Е Щ Е Н И Я РСФ СР

Л ЕН И Н Г РА Д С К И Й О РД ЕН А ТРУДОВОГО КРАСНОГО ЗНА М ЕНИ

ГО СУ Д А РСТВЕН Н Ы Й П Е Д А ГО ГИ Ч Е С К И Й ИНСТИТУТ
имени А. И. Г Е Р Ц Е Н А

Р. М. ЛАЗАРЧУК

ДРУЖ ЕСКО Е ПИСЬМО

ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XVIII ВЕКА
КАК ЯВЛЕНИЕ ЛИТЕРАТУРЫ

АВТОРЕФЕРАТ
диссертации на соискание ученой степени
кандидата филологических наук

С пециальность 10640 — рус ск а я л и т е р а т у р а

Р а б о т а вы полнена на русском язы к е

ЛЕНИНГРАД
1972

Вологодская областная
универсальная
 Р а б о т а вы полнена на к а ф е д р е русской л и т ер а ту р ы Л ен ингр ад ск ого
ордена Трудо вого К расного З н а м ен и государственного педагогического
института имени А. И. Герцена.
Н аучный ру к ов одител ь — док тор филологических наук, профессор
Л. И. К ул ак ов а .

Официальные оппоненты:

доктор филологических наук, профессор к а ф е д р ы русской ли т ера тур ы

Тартуского университета Ю. М. Л отм ан;

доктор филологических паук, старш ий научный сотрудник И н ститута

русской л и т ер а ту р ы (Пуш кинский дом) АН С С С Р И. 3. Серман.
Внешний отзы в — к аф ед р ы русской л и т ера тур ы Московского ордена
Т рудо вого Красного Зн а м ен и государственного педагогического института
имени В. И. Л енина.
З а щ и т а состоится на за се да н и и Ученого совета по филологическим
на ук ам и методике пре п ода в ан и я русского язы к а и л и т ер а ту ры Л е н и н ­
гр адского о р д е н а Т рудо вого К расного Знам ен и государственного п е д а го ­
гического института имени А. И. Герцена (Л ен ингр ад , Д-186, ул. Д з е р ­
жинского, 18).

« . . . » .................................. 1972 г.

А в тореф ерат ра зо сл а н « . . . » .................................. 1972 г.

С диссертацией м о ж н о о зн ак ом иться в ф у нд ам ентал ь ной библиотеке

института.
Ученый с ек ретарь Совета.

Л-136517 10/11-72 г. Тип. № 7 У П Л з. 363 т. 200

 Бы ваю т эпохи, в которые никогда не умирающий интерес
к документу особенно обостряется \ а вместе с ним воскре­
ш ается научный интерес к забытым литературным ф актам.
Советским литературоведением сделано многое в восстанов­
лении действительного лица «поистине рабочего, трудового
для русского искусства» (Б. Эйхенбаум) XVIII века. Но у
столетня есть «профили», к которым исследователи почти не
прикасались: это так н азы ваем ая «промежуточная», «не
включенная в традиционный ряд литература» (Л. Гинз­
бург) — мемуары, дневники, записные книжки, переписка.
В 1920-е гг. Ю. Н. Тыняновым и Б. М. Эйхенбаумом была
создан а оригинальная концепция письма как историко-лите-
ратурного ф акта. С тав ш ая основой работ Н. Л. Степанова,
М. П. Алексеева, М. И. Гиллельсона, Н. В. Фридмана, она
звучит как аксиома. Эта концепция принимается, уточняет­
ся — но почти не развивается. Исходным пунктом теорети­
ческих построений исследователей неизбежно становится ка-
рам зинское письмо; неизменным остается состав явления —
переписка К- Н. Батю ш кова, А. И. Тургенева, П. А. В язе м ­
ского, В. А. Жуковского; неясными оказы ваю тся истоки ж а н ­
ра, его генезис.
Статья 3. В. Артамоновой о письмах Н. А. Л ьвова, х а р а к ­
теристика неизданной переписки М. Н. М уравьева в работах
Л. И. Кулаковой, а главное — живое восприятие современ­
ников, ощ ущ авш их письмо как ф акт литературы, как особый
род прозы, са м ая культура хранения переписки, громадные

1 Об этой тенденции современного л и тер атур н ого процесса см.: Л и т е ­

р а т у р а , докум ент, факт. — « И н о ст р ан н ая л и т ера тура » , 1966, № 8; Ж и з ­
ненный мат е риал и худо ж е ст ве н н ое обобщение. ( Н а ш а а н к е т а ) . — « В о­
просы литературы », 1966, № 9; Ю. Манн. К спорам о худож ественн ом
документе. — «Новый мир», 1968, № 8; Н. Банк. Истоки и обобщения. —
«Нева», 1908, № 12; Л . Гинзбург. О док ум ентал ьн ой л и т ер а ту р е и прин­
ц и п ах построения х а р а к т е р а . — «Вопросы л итературы », 1970, № 7 и др.

3
эпистолярные архивы, — все это позволяет пересмотреть,
раздвинуть хронологические границы явления, поставить
в качестве самостоятельной проблему изучения дружеского
письма второй половины XV III века.
Выработанны е в процессе исследования критерии оценки
письма как литературного ф акта даю т возможность опреде­
лить приблизительный состав явления: письма А. Т. Болотова,
Д. И. Фонвизина, М. Н. М уравьева, В. В. Ханыкова, Н. А.
Л ьвова, М. В. Сушкова, А. М. Кутузова, А. II. Р ад и щ ев а,
Н. М. К ар ам зин а, Г. П. Каменева, В. В. Капниста.
Д иссертация состоит из введения, трех глав и заключения.
Во введении обосновывается постановка темы, дается об ­
зор литературы, определяются задачи исследования, делается
попытка соотнести друж еское письмо XVIII века с древне­
русской и западноевропейской эпистолярной культурой.
В главе первой «От бытового письма к литературному.
Психологический анализ в письмах» устанавливаю тся основ­
ные закономерности эволюции бытового письма, выявляются
критерии оценки письма как литературного явления, р ас см а­
тривается история ж а н р а , прослеживается становление и р а з ­
витие традиции психологического ан ал и за в письмах.
Возникшее в результате сложнейших деформаций из бы ­
тового письма, существовавшее в его оболочке, друж еское
письмо как литературный ф акт было одновременно и отрица­
нием бытового письма. П реодолевая узость и замкнутость
сферы частного документа, переставая жить только своей,
камерной жизнью, становясь не только формой сам оп о зна­
ния, сам овы раж ен и я личности, но и шире — формой освое­
ния действительности, — письмо тем самым оказы валось
причастным к важ нейш им историко-литературным процес­
сам своего времени. «Вмеш ательство» письма в литературу,
их «контакты» на протяжении 1760— 1800-х гг. проявлялись
с разной степенью активности и в разных формах: от усвое­
ния стилистики литературы сентиментализма до более сл о ж ­
ных взаимодействий, выдвинувших письмо как лабораторию
жанров, ка к школу стиля. И все ж е эти отношения сущест­
вуют не просто ка к взаим освязь и взаимовлияние.
Письмо нередко «забегало» вперед литературы. Со свой­
ственной ему непосредственностью и быстротой реакции оно
ул ав л и в ал о зреющие конфликты, проблемы века, «схваты ва­
ло» в жизни новый сентиментальный тип сознания и миро­
ощущения и стихийно о т р а ж а л о их прежде, чем они станови­
лись предметом художественного исследования в прозе.
4
 Так письма Л. Т. Болотова к II. Е. Т у л у б ь е в у 2 п ерераста­
ют значение только частной переписки, становясь одновремен­
но документальным «произведением», запечатлевшим раннюю
стадию зар о ж д е н и я в самом рациональном типе сознания
элементов чувствительности, — когда это новое сентименталь­
ное начало ещ е выступает в рационалистической оболочке,
воспринимается как одно из свойств рационалистической
природы, еще не вычленившееся в самостоятельное качество,
еще не осознанное как нечто враждебное, противоречащее —
и потому не р азруш аю щ ее рационалистического единства
личности.
Письма Болотова захвачены процессами, которые несколь­
ко лет спустя приобретут законченность в литературе, вылью т­
ся в художественную закономерность: самый х арактер
чувств и подробность, с которой о них говорилось, еще не
были приняты русской литературой конца 175 0— н ач ал а
1760-х гг.
Психологический тип человека переходного времени, сти­
хийно отразивш ийся уже в письмах Болотова, становится
объектом художественного изображ ения в «П исьмах Эрнеста
и Д оравр ы » Ф. А. Эмина (1766): его характеристика у с л о ж ­
няется и углубляется.
В неп рекращ аю щ ей ся внутренней полемике, в постоянной
соотнесенности двух точек зрения, двух взглядов на мир —
пафос романа. Здесь зерно конфликта, который надолго опре­
делит р азв и ти е русской сентиментальной прозы — столкно­
вение двух типов сознания: чувствительного и холодного. В
«Розе, полусправедливой повести» Н. Эмина (1786), в очерке
К ар ам зи н а «Чувствительный и холодный» они предстанут
очищенными от посторонних «примесей», окаж утся в состоя­
нии извечной борьбы, станут своего рода схемами: только
разумный и тол ьк о чувствительный. Ф. Эмина зан и м ает не
столько резкое противопоставление двух типов героев, кон­
туры которого есть уж е в «Письмах Эрнеста- и Д оравры »,
сколько б орьба этих начал в одном человеке.
А мплитуда душевных колебаний Болотова еще очень не­
значительна, психологический элемент беден и односторонен;
чувствительность Болотова «робкая», самое понятие «чувстви­
тельная д у ш а» еще не существует для него. «Чувствитель­

2 Ру к о п и сн о е отделение Государственной публичной библиотеки

им. М. Е. С а л т ы к о в а - Щ е д р и н а . Бо л о т о вы Л. Т., П. А. н М. П., ф. 89, ед.
хр. 110. Б о л о т о в А. Т. П и сь м а к р азны м лицам . Кенигсберг, 1760 г.
ную душу» как некую непреходящую ценность откроют- для
себя герои «Писем Эрнеста и Д оравры».
Они идут навстречу чувствительности как идеалу и нор­
ме жизни через нерешительность и неспособность порвать
с рассудочностью, через сомнение и разочарование во всемо­
гуществе собственного разум а, через бунт, отчаяние и страх.
Конфликт так и остается нерешенным. Но, доводя до п реде­
ла противоречие, лиш ь слегка означенное в переписке Болото­
ва, вынося этот конфликт в большую литературу, в прозу,
Эмин ка к будто «дописывает» письма частного человека.
Сопоставительный анализ писем Болотова и романа
Ф. Эмина позволяет увидеть внутреннюю соотнесенность ти­
па героя, обнаруж ить тематическую перекличку, вскрыть
сходство стилистических тенденций и близость принципов
изображ ения душевного состояния, метода ан ализа, уровня
психологизма. Болотова зан и м ает сам процесс разлож ения,
расчленения, классификации чувств именно как процесс. То
ж е явление, но в форме более заостренной, порой д а ж е ги­
пертрофированной, — в романе Ф. Эмина. Рационалистиче­
ский подход к изображению психологии человека ощущ ается
в привычке героев Эмина «распознавать, какого были роду...
горести и отчего происходили» и в бесконечных призывах
«исследовать самого себя», он сказы вается в катастроф иче­
ской боязни полутонов, чувств неназванных и неясных, во
всегдашней заботе о «наименовании» чувств.
Сходство не исключает различия. Рассудочному сознанию
Болотова еще не доступны ни сложность, ни тем более про­
тиворечивость чувства: чувства не сосуществуют, не живут
рядом, причудливо переплетаясь и борясь, а лишь уступают
место одно другому. Но у ж е герои того же Ф. Эмина с удив­
лением о б нару ж ат «переменчивость» человеческого сердца:
«Нет такой четверти часа, в которой бы оно в одном пре­
было состоянии; мысль р ож дает другую мысль и последняя
изгоняет прежнюю..», — поразятся его п арадоксам, изумятся
сложности и противоречивости чувства. «Н а одном часе сто
родится предприятий в голове, сто желаний в сердце, и все
исчезают мгновенно..», — ск аж е т Р адищ ев в «Дневнике
одной недели». Но меж ду открытием Ф. Эмина, открытием
почти не реализованным в «П исьмах Эрнеста и Доравры»,
оставш им ся только декларацией, и художественным исследо­
ванием противоречий сердца, «истории души» в «Дневнике
одной недели» Р ад и щ ев а лежит целая ш кола са м оан ал и за
в письмах.
6
 Аналогичные процессы происходят и в переписке
Д. И. Фонвизина 1760-х гг. Письма Фонвизина сестре пре­
одолевают замкнутость сферы чисто бытового письма —
«уведомления», «расписки», в них непреднамеренно и непро­
извольно совершается работа потенциально эстетическая: от­
печатывается жизнь в ее моментальных снимках, стихийно
возникает ти паж людей, незримо «отклады ваю тся» идеи,
чувствования героя. Последнее д елает письма Фонвизина се­
стре (особенно 1763— 1766 гг.) внутренне сопоставимыми
с перепиской Болотова (1760) и романом Ф. Эмина (1766).
В них до «Писем Эрнеста и Д оравры », уловивших д рам у че­
ловека переходного времени, заф и ксирована та стадия р а з ­
вития героя, когда робкие ростки чувствительности п ревра­
щаются в основу миропонимания, когда «чувствительная д у ­
ша», «чувствительность» становятся «своего рода лозунгами,
объединявшими лучших людей» (И. Н. Р о зан о в), когда
смысл жизни видится в радости самоотречения, так х а р а к ­
терной д ля сентиментальной эпохи.
Непонятная, необъяснимая грусть — предвестница сл ад о ­
стной меланхолии, — мотив «изгнанничества» и духовного
одиночества посреди шумной толпы и веселья куртага, свет,
каж ущ ийся «пустыней», потребность в друге, поэтическая
фразеология, еще неизвестная русской литературе, и д а ж е
временами чувствительная утонченность слога, — все эти
признаки нового литературного направления, то, что в пись­
мах Фонвизина к сестре дано какими-то прорывами, легким
рисунком, станут крупным планом в переписке М. Н. М у ­
равьева 1776— 1781 гг.
Переписка, тихий, сладостный разговор «сродственных
душ», существует для поэта в каких-то иных, более высоких,
чем обычное бытовое письмо, измерениях — рядом с лите­
ратурой, наравне с ней; осознается как особый род л и тер а­
турной деятельности. Частное письмо М уравьева свободно
вступает в сопоставление с литературными образцами, удив­
ляя вызывающей смелостью литературны х ассоциаций (см.
письмо от 7 сентября 1777 г., где в одном ряду оказываю тся
Виргилий, С каррон и «мое несвязное нравоучение»), сл о ж ­
ностью и неожиданностью чисто литературны х задач. И стин­
ная поэзия и письмо, искусство и неискусство, с точки зр е­
ния традиционного иерархического мышления, теряют в его
глазах принципиальные различия. Неодолимые преграды,
воздвигнутые рационалистическим сознанием меж ду лит ера­
турой и бытом, частной ж изнью человека, рушатся. С тира­
7
ются, исчезают резкие грани меж ду дневником, перепиской
и поэзией и прозой М уравьева. Образы , мотивы, стилистиче­
ские узоры и поэтические формулы, теряя тематическую и
ж анровую «прикрепленность», устремляю тся свободной сти­
хией из частного письма в поэзию, из стихов в переписку.
Р оль простого «рассказчика новостей», ф ак то гр аф а, бы­
тописателя явно не удовлетворяла поэта. Знаменательно
стремление М уравьева подняться над хаосом эмпирии, пре­
одолеть сопротивление громадного материала, соотнести его
со своей личностью, сообщить ему свою «авторскую точку
зрения», свое «отношение», создать свой «портрет», «картину
жизни» своей, «роман» о себе. Эта за д а ч а ставила перед
поэтом проблемы, немыслимые в бытовом письме: отбор м а ­
тери ала и способы его воспроизведения, н ар яд у с анализом
«современных», только что происшедших событий, чувств, пе­
режитых сейчас, сегодня, недавно (в этом специфика письма
как ж а н р а ), она допускала и ретроспективный взгляд, «от­
даленность» от ф акта, его «пережитость». Она треб о вал а
вдохновения, активизировала воображение, обостряла н а ­
блюдение, п обуж дала вводить д иалог и ж анровы е сцены,
портрет, пейзаж, описание, п р иб л и ж ая тем самым частную
переписку к литературе.
М уравьев шел к «роману» от бытового письма. В 1776—
1777 гг. под влиянием сложного комплекса причин (р а зл а д
с действительностью и недовольство собой, «Утренний свет»
с его «наукой познания самого себя», теорией нравственного
самоусовершенствования и литература европейского сенти­
ментализма) в мозаически-пестрой структуре письма р о ж д а ­
ется, — иногда выбиваясь в начало реш аю щее и оп ределяю ­
щее, — качество психологического «романа». С одерж анием
«романа» становится жизнь сердца, он обретает героя, чув­
ствительного и сентиментального.
Герои «Писем Эрнеста и Д о р ав ры » Ф. Эмина — в начале
пути, они в движении — в мучительных порывах к «чувстви­
тельности». Герой «романа» М уравьева заверш ает нх и ск а­
ния, приходит к цели, к которой время не успело привести
его предшественников. Письма М уравьева стали первым «ро­
маном» о герое своего времени (1770— 1780-х годов), герое
чувствительном, интеллектуальном, рвущемся к добродетели
и просвещению, типе определенной культуры, более сложном
и разностороннем, чем первые портреты его в прозе (Н. Ф.
Эмин. «Роза, п олусправедливая повесть» (1786); «историей
одной души», мечтающей и заб л уж д аю щ ейся, страдаю щ ей от
бездействия, «развращ ения разум а» и возрождающейся...
р1сторией — потому что «характер» «дан» в движении, в не­
прерывном развитии: он «склады вается» на наших глазах.
«Роман» М уравьева нес с собой новый сюжет, новую, со­
вершенно не предусмотренную старым романом, тематику
(любовь к сестре и отцу), весь комплекс сентиментальных
мотивов: родство душ, мгновенное зарож дени е симпатии,
сладостная мечтательность, бесконечная скорбь по потере
чувствительности, «нравственное падение» героя и в озр ож д е­
ние любовью женщины, поэзия семейного счастья, культ чи­
стой, непорочной души, «убегающей в уединенную сень»
(В и лан д), неподражаемой добродетели, друж бы , воспомина­
ний, уединения, воображения, музыки.
Н а прозе М уравьева 1789— 1790-х годов («Обитатель
предместия» и «Эмилиевы письма») леж ит печать некой
«вторичности», бесконечного «узнавания старого». Она полна
реминисценций из дневника и писем: повторены факты, со­
бытия, имена, почти дословно воспроизведены мысли. В «ру­
кописной», «домашней» литературе истоки философско-эсте­
тической и нравственной проблематики «Эмилиевых писем»
и «Обитателя предместия». И при этом проза М уравьева не­
сравненно уже, беднее, «обыкновеннее» его «романа» в пись­
мах — самое сокровенное в нем: тонкая вязь настроений,
капризы воображения, игра воспоминаний, вечное Grubelei.
«раскапы вание» своего сердца, недовольство собой, упреки, —
не могло быть «обнародовано». Это противоречило принци­
пиальной установке писателя. Он исповедуется перед собой,
перед близкими, но не перед всеми. И потому в прозе 1789—
1790-х гг. М уравьев вернулся к тому сдержанному, в зн ач и ­
тельной мере «внешнему автобиографизму», с которого н а ­
чал в 1770-х гг. свой путь поэта и «писателя писем».
Р адищ ев преодолеет этот психологический барьер, д ове­
рит миру то, что поверялось раньш е лиш ь лю дям близким —
родным и друзьям. Смысл обретенной им формы — в « в озвра­
щении» к письму, в сознательном «воспроизведении» его
структуры, в «усвоении» не столько внешних признаков пись­
ма, сколько самой его сути: интимного «ты», доверительных
интонаций дружеского разговора, острого ощущения собесед­
ника, особого слова — слова-обращ ения. «Сопряженность»
с письмом, его «качество» несут в себе (в той или иной мере)
все произведения Р адищ ева: «Письмо к другу, жительствую ­
щему в Тобольске» и «Путешествие из Петербурга в Москву»,
9
«Ж итие Ф. В. Ушакова» и «П олож ив непреоборимую прегра
ду...», философский («О человеке, о его смертности и бессмер
тип») и экономический («Письмо о китайском торге», «Опи
сание моего владения») трактаты . Его л итература оказалас!
его письмами; его письма, эти «излияния страж дущ ей души»
стали его литературой.
Д р ам а ти ч еск ая коллизия борьбы веры и сомнения состав­
ляет один из мотивов переписки Р ад и щ ев а с А. Р. Воронцо­
вым 1790-х годов — «дневника одной ссылки». Но ведь это
коллизия и «Дневника одной недели».
Психологические паузы, которыми пестрят признания Р а ­
дищ ева в письмах, паузы, которые означают непрерывную
внутреннюю борьбу, оказы ваю тся заполненными в «Дневнике
одной недели». Переживание, о котором раньш е не говори­
лось ни слова, переж ивание пропущенное, но потенциально
присутствующее, теперь «гипертрофируется... как бы р ас см а­
тривается в микроскоп и предстает в невероятно увеличен­
ных разм ерах» (Г. А. Гуковский). В письмах чувство и зо б р а­
жено кратко, прямолинейно, предельно «названно»; в « Д н ев ­
нике» оно сложно, противоречиво, неуловимо, зыбко, неясно.
В письмах даны лиш ь результаты процесса: «Н еуж ели вы з а ­
были меня? Нет, не могу поверить — сердце мое отвергает
мысль, которую оно сочло бы себя преступлением»; в « Д н ев ­
нике» — сам процесс: «...они (друзья — Р. Л.) еще не едут,
может быть, какое препятствие — подождем. Никто не
едет. — Чьим верить словам возможно, когда возлюбленные
мои мне данного слова не сдерж али? Кому верить на све­
те... оставлен. К ем?...-друзьями души моей! Жестокие... —
Что изрек? Несчастной!».
В письмах свободная стихия эмпирических переживаний,
в «Дневнике» — «расщепленное сознание < ч е л о в е к а > , в ко­
тором степень веры и сомнения постоянно колеблется, но с а ­
ми н ачала выступают ка к сосуществующие с первого дня р а з ­
луки»3, становится объектом художественного исследования.
С вязь «Дневника одной недели» с письмами к Воронцову
не исчерпывается общностью психологической ситуации, она

3 О ди ал е кт и к е момента в «Дневнике» к ак предвосхищении т о л с т о в ­

ского м етода «диалектики душ и» см.: Г. Я. Г ал а га н . У истоков т ворч е ­
ства Л . Толстого. Д и с с е р т а ц и я на соискание ученой степени к а н д и д а т а
филол. наук. Л., ( И Р Л И , Пушкинский д о м ) , 1969, стр. 143— 158.

10
ж ивет в бесчисленных реминисценциях настроений, мыслей,
поэтических образов, словесных формул. «Дневник одной не­
дели» написан по следам этих скорбных листов, создан чело­
веком, уж е однаж ды пережившим р азлуку с «друзьями д у ­
ши своей» и поведавшим о ней в письмах. «Дневник одной
недели» мог быть написан в 1791 или 1794, в 1794— 1797 гг.—
или, скорее всего, в 1801 — 1802 гг. (эта датировка «Д невни­
ка» — меж ду мартом 1801 — сентябрем 1802 гг. — п редло­
жена Г. Я. Г а л а га н ), но не в 1773.
В диссертации пересматривается традиционный взгляд на
переписку К ар ам зи н а как на исходную и одновременно куль
минационную точку в развитии ж ан ра. К арам зин и здесь не
«зачинатель» (Ю. Тынянов, М. Степанов) и д а ж е не « зав ер ­
шитель». Его частное письмо несет на себе печать кризиса.
Оно перестает быть «исходной ступенью», «начальным момен­
том» творчества: переписка К ар ам зи н а почти не дает бо ль­
ших, значительных выходов в его поэзию и прозу. Письмо
утрачивает — и это главное — свою опереж аю щ ую роль,
свою причастность ко всему пдейно-художественному процес­
су времени. З а м ы к а я с ь в себе, оно теснится, постепенно
уступая, «передоверяя» литературе все то, в чем письмо ког­
да-то предвосхищало ее. И д оказательство того — «Письма
русского путешественника» К ар ам зин а, обнаруж ивш ие и в ы ­
несшие в большую литературу результаты длительных про­
цессов, протекавш их скрыто, соверш авшихся подспудно.
«Письма русского путешественника» возвели в литературный
принцип добытые частным письмом непринужденность инто­
наций, свободу и естественность разговора; они «воспроизве­
ли» не только стилистику друж еского письма, его структуру,
но и столь свойственное эпистолярному ж а н р у ощущение
личности его творца, индивидуальность восприятия и осм ы с­
ления действительности. Они узаконили письмо как л и т е р а ­
турный ж анр, органическую форму прозы, вместившую в се­
бя исповедь чувствительного сердца и документальный очерк,
портрет и пейзаж, раздумья философа, публициста и описа­
ние, ж анровы е сцены и новеллы, — все то разнообразное
содержание, которым ж и л а частная переписка XVIII в. Они
создавали иллюзию действительного письма, иллюзию н а­
столько сильную, что понадобились специальные исследова­
ния о литературном «происхождении» «Писем: русского п у ­
тешественника».
1 1;
 Вторая глава — «П роблема соотношения эпистолярного
и художественного творчества».
Письмо и литература — их «соотнесенность» и «взаи м о ­
действие» — эта проблема ставится и реш ается нашими л и ­
тературоведами чаще всего на ограниченном м атериале
(А. С. Пушкин, реж е — И. С. Тургенев, Ф. И. Тютчев,
К. Н. Батю ш ков), что, естественно, не позволяет уловить
всей сложности и многогранности явления и (если не считать
отдельных замечаний Г. О. Винокура, Б. В. Казанского,
А. Л еж н ев а и др.) сводится к установлению чисто текстуаль­
ных совпадений. Так происходит ничем не оправданное су­
жение и обеднение понятия: «из школы стиля», «художествен­
ной лаборатории» письма превращ аю тся в собрание «стили­
стических заготовок», «сырой материал», нуждаю щ ийся в д о ­
полнительной обработке.
Отсутствие диалектического подхода в изучении явления
приводит к искусственному разрыву, абсолютизации одной
стороны процесса (исследователей интересуют лиш ь авто­
реминисценции из писем в л ит ературу); д ругая сторона его
(из литературы — в письма) игнорируется. А меж ду тем
письмо и литература — эти две «словесности» — существуют
в конце XVIII — начале XIX вв., сохраняя свое единство и
«автономию», но непрерывно взаимодействуя и взаимообо-
гащаясь.
В диссертации исследуются конкретные формы проявления
взаимосвязи письма и литературы. Переписка М уравьева —
один из тех случаев, когда эти процессы предельно о б н а­
жены, когда связь письма и литературы проступает в ф ор ­
мах четких и ясных, вы р а ж ае тся внешне — в обилии повто­
ряющихся «единиц» (поэтических формул, образов, ф р а з ).
В письмах Г. П. К аменева она просматривается не сразу и
почти не дает зримых, «материальных» показателей, а таится
в глубине, в родстве настроения и миросозерцания.
Поэзия, проза, переводы, переписка К аменева пронизаны
тревожным ощущением «временности» всего земного, тр а г и ­
ческим предчувствием конца. Здесь сплелись и переплави­
лись впечатления собственного безрадостного бытия и реми­
нисценции литературных настроений (Юнг, М акферсон, Грей;
немецкий готический роман).
Ж и зн ь поэта — своего рода явление бытового «юнгиан-
ства» — результат попыток предромантического сознания
разруш ить «раздельность сфер эмпирической жизни и искус­
ства» (Л. Гинзбург), узаконенную рационалистическим м ы ш ­
12
лением и признаваемую (по-иному) реалистической эсте­
тикой.
О днако стремление стереть грани м еж д у искусством и
действительностью, столь свойственное романтикам, не приво­
дит к абсолютному тождеству литературы и письма, т. е.
жизни, построенной по литературным об разц ам и получившей
«вторичное, отраж енное бытие» в письмах. И дело, по-види­
мому, не только в том, что ж изнь как своего рода «худож е­
ственное произведение» не может быть целиком (д аж е в пре­
делах романтического сознания) приравнена к искусству, но
и в том, что письмо и литература в конечном счете р азв и ­
ваются по своим собственным, дал еко не идентичным, з а к о ­
нам. Поэзия, проза, переводы К аменева созданы на одну
и ту ж е и одновременно не на одну и ту ж е мелодию, н а ­
столько богаты ее интонации и бесчисленны оттенки, к а з а ­
лось бы, одних и тех ж е переживаний.
Перемещ енные в иную среду, компоненты, «клад б ищ ен ­
ской поэзии» утрачивают специфически литературны е каче­
ства, видоизменяются, приобретают иные функции. Трагиче­
ское восприятие мира, подвластного сокрушительной стихии
губящего, рушащего времени, сохраняется и в переписке. Но
б езнадеж но-м рачная тональность поэзии Каменева смягче­
на, сглаж ен а в его письмах признанием вечно п р о д о л ж а ю ­
щейся жизни (и на р азв ал и н ах вырастаю т березы ), приятием
движения, смены. Несколько нового качества и скорбь
«кладбищ енского поэта»: она вы рож дается в меланхолию.
О слаблена символика монастыря и развалин. Стали глуше
краски: исчез зловещий красный цвет (ср. в стихах: «Зарев-
ным цветом небо покрыто, смотрит кровавым лицом»), нет
ночных и д а ж е вечерних пейзажей; преобладает мутная, се­
рая гамма.
Л и тература, ч уж ая и своя, переведенная в план эмпири­
ческой действительности, ставш ая «жизнью», сам а в свою
очередь д ает толчки к новым поэтическим образам , си туа­
циям и формулам.
И спы тавш ая на себе давление литературного канона,
вступившая в сложные литературные «контакты» («кладби ­
щенская поэзия» и «Письма русского путешественника»
Н. М. К ар ам зи н а), переписка К аменева одновременно и по­
рывает с этой традицией, обгоняя его собственную прозу.
Угол расхождения эпистолярной и повествовательной прозы
К аменева обнаруж и вается прежде всего в резком несовпаде-
13
пии стилистической манеры, в попытке, пусть неосознанной,
выбиться из пут традиционных «кладбищенских» сюжетов,
шагнуть к истории, написанной как «поэтический» роман,
к литературным мемуарам ; обозначается в напряженном вни­
мании к психологии человека в письмах (проза К аменева
антипсихологична), в ж анровы х экспериментах.
Поэт и писатель, Каменев шел проторенными дорогами.
В письмах — вдали от всех и наедине с собой — он н ащ у ­
пывал новые сюжеты, новый идейно-тематический комплекс,
совершенно новую систему изобразительных средств; не дав
всходов, они так и остались в письмах как свидетельство не-
раскрывш ихся (в прозе и поэзии) творческих способностей
писателя.
С вязь переписки и литературы не ограничивается об ­
ластью автореминисценций и не исчерпывается понятием
«школа ремесленная» (Б. Эйхенбаум). В конце XVIII в.
письмо стало своеобразной лабораторией ж анров: эпистоляр­
ного романа и очерка, театральной рецензии и послания.
Письмо ускорило процесс р аспада старой классицистиче­
ской эпистолы и приблизило рождение друж еского послания.
В ажнейший момент в этом решительном преображении ж а н ­
ра — основные конструктивные особенности письма: мозаич­
ность структуры, раскованность и свобода, непреднамерен­
ность переходов от одной темы к другой, перебои в р а зв и ­
тии темы, недоговоренность, намеки и «домаш няя семанти­
ка», — ставшие ж анрообразую щ им принципом послания.
Возникновение этого ж а н р а в русской поэзии XVIII в.
обычно ставится в зависимость от его античных и зап а д н о ­
европейских образцов — посланий Горация, Буало, Вольте­
ра, Шолье, Колардо, Д о р а, Грессе (см. работы Г. А. Гуков­
ского, Л. Я. Гинзбург и др.). М еж ду тем уж е теоретико-лите-
р атурн ая мысль начала XIX в. улавливает глубокие внут­
ренние связи частного письма и «пиитического» послания:
«Теория сего рода стихотворений ограничивается немногими
правилами, которые все основываются на существе письма и
на различии пиитического и прозаического слога» (А. М ерз­
ляков) .
Горацианское послание, классицистическая эпистола, д р у ­
жеское послание и частное письмо, — все эти ж анры в кон­
це XVIII в. оказываю тся втянутыми в чрезвычайно сложные
«взаимоотношения» и взаимодействия.
С тар ая эпистола д е р ж а л а с ь единством темы: л итератур­
ной («Послание к П изонам» Горация, «Опыт о стихотворст­
14
во» М. Н. М уравьева и д р .), философской («Письмо о пользе
стекла» М. В. Л омоносова, «Эпистола к Н. Р. Р.” *» и «Об уч е­
нии природы. К В. В. Ханыкову» М. Н. М уравьева) и др.
Д ру ж еское послание р азр уш ал о то «одно главное с о д е р ж а ­
ние», «один общий предмет или целое» (А. М ерзл я ко в ), ко ­
торым ж и л а эпистола. Пестрота, «свобода» тематики, н ам е­
ченные еще горацианским посланием, возводятся в принцип.
Границы ж а н р а раздвигаю тся. Он вбирает в себя описание
и повествование, отклики на события дня и политические
доктрины, разм ыш ления моральные и философские, портре­
ты-характеристики и бытовую живопись. Этот смелый сплав
элементов лирики и сатиры, философской оды и стихотворе­
ния на случай, бытовых картин и шуток в духе «poesie
fugitive» всего ближе к мозаически-пестрой структуре д р у ­
жеского письма.
Вызванное к жизни культом сентиментальной дружбы,
послание р ож далось как продолжение дружеской беседы,
максимально п ри б л и ж аясь тем самым к частному письму. Из
разговора, из дружеского письма пришло в послание беско­
нечное разнообразие интонаций, наруш авш ее единство эм о­
ционального тона дидактической эпистолы.
Эпистола треб овала «порядка», повествования связного
и последовательного. Д ру ж ес ко е послание узаконивало
«болтовню», свободный переход от одной темы к другой,
«перерывы» в развитии темы, отступления, нередко в ы р а ст аю ­
щие в самостоятельные фрагменты, различные a parte.
Д ру ж еско е послание М уравьева зам енило адр есата эпи­
столы, довольно широкого («Н аставление хотящим быти пи­
сателями» С ум ар о к о ва ), адресата только названного, не
ставшего собеседником, действующим лицом, образом («К
княгине Д аш ковой. Письмо на случай открытия Академии
российской» К н я ж н и н а), конкретным человеком, д ав ему
индивидуальную характеристику. Этот поворот подготовлен
не только поэзией сентиментализма, но и письмом, с его не­
обыкновенно острым ощущением живого адресата. М уравьев
превратил свое частное письмо в явление литературы; он же
создал и первые образцы дружеского послания в России.
Наконец, в друж еском письме конца X V I I I —начала
XIX вв. отчетливо намечаю тся выходы и в смежны е с лите­
ратурой ряды: историю, публицистику, критику.
Появление театрально-критических статей К ар ам зи н а бы ­
ло воспринято и осознано как ф акт глубоко новаторский. М е­
ж д у тем эта «новая» в 1790 х гг. ж а н р о в ая форма скрыто су­
15
щ ествовала в «формах предшествующих периодов» — в пись­
ме-рецензии М уравьева 1777— 1779 гг., где найдены те прин­
ципы ан ал и за («характеристика действующих лиц», «кон­
кретность описания игры актеров», повышенное внимание
к человеческому характеру и др.), которые обычно связы ­
вают только с К арам зины м (Б. Н. Асеев, И. А. К ряж и м ская
и др.).
«Театральные рецензии» М уравьева написаны под в л и я ­
нием момента, ды ш ат непосредственностью впечатлений и
какой-то «стихийностью» незатронутого традицией индиви­
дуального восприятия. Но уж е в отзыве К аменева о поста­
новке трагедии Я. Б. К няжнина «Владисан», при всей непов­
торимости пережитого, чувствуется школа, определенная
культура ж анра. И д а ж е подход Каменева любительский, д и ­
летантский лишь наполовину; в нем есть элемент «критиче­
ской» установки: «...вот что я видел хорошего и посредствен­
ного», — момент профессионализма. На суждения Каменева
о театре невольно проецируется опыт «Московского ж у р н а ­
ла» К арам зин а. Подготовившее появление ж а н р а т е а т р а л ь ­
ной рецензии письмо-рецензия испытало впоследствии силь­
ное и плодотворное воздействие этого ж анра.
Л итер атур н ая «критика» М уравьева, Ханыкова, Львова,
Кутузова — к этому типу письма-рецензии генетически вос­
ходит традиция критического письма» (термин Г. О. Вино­
кура) Батю ш кова, Пушкина, Вяземского, Бартынского, К а ­
тенина и др., — не связан ная условиями и «дипломатией»
литературной борьбы, нередко о казы в ал ась «свободнее», про­
ницательнее и дальновиднее журналов, ставя перед л и т ер а­
турой задачи, к которым собственно критика обратится з н а ­
чительно позже.
Третья глава — «Стихотворное письмо конца XVIII ве­
ка и его место в литературном процессе».
Появление письма в стихах и в стихах и прозе (этот тип
письма известен уж е в античной эпистолографин) традиция
(Ю. Тынянов, Н. Л. Степанов и др.) связы вает обычно
с К арамзины м. М еж ду тем стихи, вмонтированные в текст
письма, «перебивающие» прозу, появляю тся значительно
раньш е — в переписке Д. И. Фонвизина, М. Н. М уравьева,
Н. А. Л ьвова.
В диссертации выясняются природа и функции стиховых
вставок, вскрывается «механизм» рождения ж а н р а и его
«устройства», исследуется диалектика «стиха» и «прозы»
16
в стихотворном письме, его соотношение с прозаическим
письмом.
По шутливое письмо в стихах и в стихах и прозе инте­
ресно не само по себе. Интересен и важ ен тот момент, когда
оно перестает быть только явлением окололитературного
быта, когда, преодолевая свою тематическую узость, свой
буквальный смысл, оно приобретает подтекст, становится
одной из форм литературной борьбы — и при этом не пере­
стает быть шуткой. В ранг литературного ж а н р а шутливое
стихотворное письмо возводит И. А. Л ьвов (1751 — 1803).
Противоречие между «печатным» и «рукописным» Л ь в о ­
вым, между тем образом поэта, «гения вкуса», который су­
ществовал в сознании современников, и его собственной по­
этической продукцией (больш ая часть ее — шутливые по­
слания в стихах и в стихах и прозе) исследователи о б ъ яс н я­
ли то отсутствием «большого тал ан та» (Я- К. Грот, Н. С тр о­
ев), то особенностью литературной позиции — «дилетантиз­
мом» (3. В. А ртам онова).
Демонстративное пристрастие к внешним деталям , тяга
к мелочам, бытовым подробностям, нередко приобретающие
х арактер бравады , вызова, антипсихологизм и нарочитая
прозаичность письма в стихах Л ьвова — не случайность,
а закономерность; не «безобидное» проявление «веселости
духа» — а форма борьбы с чрезмерным погружением в мир
собственных переживаний, защ и тн ая реакция от высокой ме­
ланхолии и изощренной чувствительности, своеобразный про­
тест против одностронности литературы. В этом безогово­
рочном отрицании старых традиций рож дается поза д ил ет ан ­
та — вы нужденная и необходимая. Не любитель-острослов,,
творящий д ля немногих, а полемист в маске дилетанта —
таков, по-видимому, настоящий облик Львова-поэта.
Н акопленная в течение двух десятилетий энергия отри ца­
ния д аст мощный взрыв в 1810— 1820-е годы: поднятые
Л ьвовы м проблемы станут в центре полемики «архаистов»
и «новаторов». С н ачала узкая и «домаш няя» (послания
Львова, по-видимому, распространялись только в кругу д р у ­
зей ), эта борьба выльется в ожесточенные публичные споры
«А рзам аса» и «Беседы», ж урн альную полемику, обрастет
теоретическими рассуждениями и сочинениями. Она возродит
и пародийно-шутливый тон стихотворного письма Л ьвова и
самый ж анр послания, превратив его в программу, л и т ер а­
турный манифест «Арзамаса».
2* IГ
 В заключении диссертации подведены итоги, намечены
.перспективы исследования.
Письмо и мемуары 4 — эти полузабыты е страницы «интим­
ной жизни» (Б. Эйхенбаум) литературы XVIII в. — разд в и ­
гают привычные представления о сентиментализме, позво­
ляю т ощутить его не только как «литературный факт», но
к а к «новую форму чувствования, новый способ переживания
жизни» (В. Ж ирмунский) прежде всего. Сентиментализм
«захвачен» в письмах не на магистральны х путях развития
искусства, а на проселочных дорогах, где вдали от традиций
и канонов — и потому «открытее» и рельефнее, — в ы я в л я ­
ются значительные тенденции литературного процесса, его
суть. Здесь, в письмах, оседало, отстаивалось, переплавля-
.лось новое (новое миросозерцание, новый строй чувств и с а ­
мый способ выраж ения их) и, устремляясь из литературы
«обиходной» в большое, настоящее искусство, становилось
.литературным принципом. Письмо ускоряло процесс станов-
.ления сентиментализма в русской литературе, было одной из
первых глав его. Н о письмо — и в этом проявление все той
ж е «опережающей» тенденции его развития — подметило
противоречия заходящ его в тупик стиля, у к а зал о на них,
вступило в борьбу с ними. Судьбы русского сентиментализма
нерасторж имо связаны с дружеским письмом: оно стоит у
истоков этопо .литературного направления и в преддверии его
конца.
Высокая эпистолярная культура н ач ал а XIX в. (переписка
Батю ш кова, Жуковского, Вяземского, братьев Тургеневых,
Пуш кина и др.) живет в ф ормах исповеди, путевого очерка,
критического и публицистического письма, дружеского
•causerie в стихах и прозе, формах, созданных и опробован­
ных XVIII в. Э пистолярная словесность» н ач ал а XIX в., р а з ­
в иваю щ аяся под безусловным влиянием французских
«episloliers» (Б. Л. М одзалевский, Л. Гроссман), предстает
как явление глубоко закономерное, имеющее свои собствен­
ные национальные истоки, свою историческую основу.

4 Г. Е. Гюбпева. Э т апы р а зв и ти я русской мем уарно-автоби огр аф ич е-

•ской л и т ера туры X V III века. А в т ор еф е р а т диссертации на соискаиие у че­
ной степени канд. фплол. наук. М., 1969.
 Основное содержание диссертации отражено в следую щих
опубликованных работах:

1. И з истории д р у ж е ск о г о письма конца X V III века (Н. А. Л ь в о в ) . —

XXII Герцеиовские чтения. Ф илологические науки. Л., 1969.
2. О соотношен ии эпистолярной практики и х удож е ст ве нн ого т во рч е ­
с тва М. И. М у р а в ье в а. В сб.: К а р а г а н д и н с к а я о б л а с т н а я конференция
м ол о ды х ученых. К а р а г а н д а , 1969.
3. П ослан ие Н. А. Л ь в о в а и его роль в л итер атур н ой борьбе 1790-х—
на ч а л а 1800-х гг. — Филологический сборник («Уч. зап. Л Г П И им. А. И.
Герцена», т. 460). Л ., 1970.
4. Д р у ж е с к о е письмо и его место в л и тер а турн ом процессе конца
X V III века (Г. П. К а м ен е в ). — XXIV Герцеиовские чтения. Ф ил ологи­
ческие науки. Л., 1971.
5. М. Н. М у р а в ье в — критик (по м а т е р и а л а м переписки поэта).
В сб.: Рус с ка я и з а р у б е ж н а я ли т ера тур а , вып. II. А лм а-Ата, 1971.