Академический Документы
Профессиональный Документы
Культура Документы
Перевод с польского
Полины Козеренко
и Ольги Чеховой
● мебельные гарнитуры,
● стаканы на блюдцах и тем более — в резных
металлических подстаканниках.
Сенаторская
В лучшем — ну или, по крайней мере, в самом обаятельном
— польском сериале предметы играют ключевую роль.
«Домашняя война» — наш аналог «Малыша
Николя» (16). Польская история о чудесных годах, эпохе
первых джинсов, первых телевизоров, первых автомобилей.
Реквизит состоит в основном из мелочей: перочинных
ножиков и гитар, адаптеров и приборов для удаления
косточек из вишни. Шестидесятые были эпохой предметов.
Как видно из названия, сериал рассказывает о конфликте
поколений, недоразумениях между взрослыми и детьми, но
при этом преисполнен нежности, обожания, восхищения
молодежью. Ее чудачества, прически и музыкальные
предпочтения раздражают старших и наполняют сюжет
мнимым конфликтом. В действительности же все это
заставляет любить детей еще больше. Потому что они
послевоенные. Послевоенные, как мои родители.
Они не понимают предков? Тем лучше. И пускай не
понимают. Они же послевоенные. Они должны не
понимать. Пожимать плечами. Смотреть вперед. Ничего не
знать о преступлениях, трагедиях, отчаянии, которые
пережили старшие. Не спрашивать. Или спрашивать и не
слушать ответы. Довольствоваться общими фразами.
Байками.
Это стало важнейшей задачей. Самым серьезным
требованием, которое дедушки и бабушки предъявляли
нашим родителям. Быть чистым листом. Выполнить план,
как в песне Агнешки Осецкой:
Поводок
Я помню восторг отца, когда кто-то прислал нам
заграничные витамины с защитной крышкой, которую не
могут открыть дети. Отец всем демонстрировал
пластиковый флакончик.
— Конечно, это всего лишь витамины, — объяснял он,
— но даже передозировка витаминов может быть опасна!
Потом крутил крышку в доказательство того, что ни
один ребенок с ней не справится, нажимал в нужном месте
и — вуаля! — она поддавалась. Довольный фокусом, он
высыпал на ладонь несколько таблеток. Затем ссыпал их
обратно и закрывал баночку. У меня так не получалось
(честно говоря, я и сегодня не в состоянии прорвать эту
блокаду).
У трюка был политический смысл. Он позволял на
простом примере показать превосходство капитализма над
этим непонятно чем, что нас окружало. В нашем мире —
подчеркивал отец — достаточно написать «не давайте
детям» и заняться более важными делами. Ну, может, еще
раздать в медицинских учрежде-ниях миллион листовок,
информирующих о страшных последствиях чрезмерного
употребления витамина C. Или разместить
соответствующее предостережение на спичечных коробках.
Издать брошюру «Берегите детей от витамина». Осудить
беспечность родителей. Как раз для таких задач в Польше
существовала целая армия плакатистов.
Тем временем по ту сторону железного занавеса люди
тоже могли вовремя не убрать флакончики с лекарствами.
Там тоже встречались рассеянные матери и
безответственные отцы. Однако их, судя по всему, не
пытались перевоспитать. Кто-то признал неизменность
человеческой натуры, а потом посвятил немного времени,
чтобы найти решение — крышку только для взрослых.
Именно в этом и заключался дизайн, по крайней мере, в
глазах моего отца. Мир, который подстроился под
пользователя. Вместо того чтобы сгибать человеку
позвоночник и прижимать голову к груди, предупреждая:
«Осторожно, низкий потолок» (черно-желтые полоски и
табличка «Помни о каске»), дизайн обещал если не
толерантность, то хотя бы снисхождение.
***
У меня тоже был любимый предмет: пластмассовый йо-йо.
Зеленый снаружи и темно-синий внутри. Сегодня такой
даже в «Киндер-
сюрприз» бы не положили. Веревочка постоянно
путалась, диск совершал несколько нервных подергиваний,
после чего замирал. Иногда получалось добиться от
игрушки ритмичного вращения — и тогда быстро
становилось скучно. Несмотря на это, я берег йо-йо, как
сокровище. Отчасти из-за его красивой заграничной
расцветки и надписи «Made in Japan». Но прежде всего из-за
искреннего удивления, что кто-то создал столь прекрасную,
элегантную — и абсолютно бесполезную вещь. Судя по
рисункам на греческих амфорах, человечеству уже более
двух тысяч лет известен этот способ бесцельного
времяпрепровождения. И все же по-настоящему
популярным йо-йо стал в годы Великой депрессии и, так же
как депрессия, пришел к нам из Америки. В 1932 году Адам
Астон (25) записал фокстрот «Знакома ль пани с этой модой
на йо-йо?»:
Давай же, милая, хоть раз в йо-йо сыграем,
игра такая
тебе понравится, полюбишь ты ее,
йо-йо, йо-йо, йо-йо, йо-йо, йо-йо.
(…)
Туда-сюда
Туда-сюда
Крутится шарик у игрока
Лишь бы набить руку,
Движенья ловки и просты.
Йо-йо снимет скуку
Только закройте рты!
Дальше в стихотворении говорится о голоде, насилии, а
также о военно-полевом суде и виселице («тянем, на крюк
айда. Йо-йо! Да»). Жаль, что никто не положил этих слов на
музыку.
Мода на йо-йо переживала в двадцатом веке взлеты и
падения и прошла вместе с самим столетием — пожалуй,
уже навсегда. А может, и нет. Как знать.
И все-таки йо-йо победил. Уже давным-давно я не
слышал, чтобы какую-нибудь игрушку называли
бессмысленной. Очередные волны паники захлестывают
современных родителей. Компьютерные игры вызывают
агрессию. Цветные резиновые браслеты вредны и
радиоактивны. Даже о кошечке Hello Kitty написали, будто
она — исчадие ада. Однако среди всех предостережений и
упреков нет ни одного, обвиняющего игрушку в
бессмысленности.
***
Во второй половине восьмидесятых произошло нечто
неслыханное: отец поехал с группой архитекторов в
Западную Германию. Отправляясь за границу, взяв с собой
разрешенную горстку марок и еще сто нелегальных,
следовало хорошенько задуматься о том, какие товары там
купить. Очередного случая могло не подвернуться. Мы
понятия не имели, что светлое будущее не за горами. Оно
настанет совсем скоро — не успеет даже пройти мода на
электронные часы.
Отец вернулся через неделю, полный впечатлений.
Привез плеер, часы Casio и зеленый поводок. Прекрасный и
абсурдный гаджет — регулируемая веревка, которая в
зависимости от ситуации позволяла собаке бегать по газону
или держала зверя рядом. Поводок-рулетка, наглядно
демонстрирующий лозунг «каждому по потребностям».
Символ заботы и понимания. Воплощение дизайна.
К сожалению, механизм слегка заедал. К тому же наш
пес, неблагодарный эротоман, так и не оценил
предложенной ему свободы. Чем длиннее становился
поводок, тем больше он вырывался, подтверждая известное
высказывание Алексиса де Токвиля о революции (28). Самое
ужасное, что, когда такса бегала по кругу, зеленый шнур
превращался в подвижную ловушку, обвивал щиколотки
ничего не подозревавших прохожих и валил их с ног.
Отец ужасно обижался на собаку, что та бойкотирует
столь умное устройство. Я помню скандал, разразившийся,
когда поводок был окончательно испорчен в результате
совместной операции двух саботажников — бабушки и пса
(она повела его на прогулку, потому что он выглядел таким
грустным).
***
Ошибкой, как всегда, были мы. Человеческий фактор и
собачий. Упрямые пользователи, которые не читают
инструкций и не понимают простейших схематических
рисунков. Варвары, дергающие ручки, ломающие защелки,
портящие, срывающие и гнущие, склонные все решать
силой и слишком глупые, чтобы угадать намерения
дизайнера.
Я до сих пор чувствую себя виноватым, когда в
очередной раз рву в клочья упаковку хлопьев, хотя
производитель черным по белому написал: «Hier öffnen» [4].
Рапидографы
Ностальгия — само собой. Думаю, у нас есть проблема
поважнее. Когда-то, чтобы сделать рисунок, набросать
проект, нужно было пре-одолеть сопротивление материи.
Подчинить себе мир, пусть и в границах альбомного листа.
Ломающийся грифель, выходящую из берегов акварель,
разлитую тушь.
У слов «дизайн» и «disegno» («рисунок») — общий
корень. Латинский. Проектировать — значит намечать.
Проектирование начинается тогда, когда идея становится
предметом. Следом на бумаге, обрывком салфетки,
макетом.
Идея, записанная в компьютере, так и остается мыслью.
Мы храним ее на диске и не спешим отпускать в
материальный мир. Мы — сверхзаботливые родители идей.
А потом нас окружают предметы и дома, созданные
абстракционистами. Трехмерные визуализации. Объекты,
сотворенные вопреки реальности. Даже построенные, они
все равно кажутся ненастоящими. Фантомными и
бесплотными, словно голограммы, установленные в центре
города.
***
Мне хочется вспомнить капризные инструменты отца.
Рейсшину — длинную линейку, ездящую по рельсам из
тонкого шнура. Карандаши с тонким, как волосок,
грифелем. Покупались эти грифели в комиссионных
магазинах, в небольших бежевых коробочках с надписью
«Made in Japan». Триумфальная точность из страны
Годзиллы.
Самыми важными были рапидографы. Корпус из
вишневой пластмассы, увенчанный серебряной иглой,
которая могла уколоть и — как меня предостерегали —
оставить след на всю жизнь. Тогда я думал, что это очень
долго.
Даже странно, что компания Rotring не
переквалифицировалась в производителя инструментов для
татуировок. Все-таки на немцев можно положиться —
своему профилю они остались верны. Они и сейчас продают
рапидографы, а самой серьезной уступкой современности
стал гибридный карандаш с мягким наконечником для
рисования на всех видах планшетов.
***
Когда мне пришлось ликвидировать мастерскую отца, я
избавился от плоттера. Некогда дорогой, теперь он стоит
дешевле металла, из которого был сделан. Фирма «Эко-что-
то-там» (утилизация электрооборудования) забрала прибор
и бросила в грузовик. Взамен я получил соответствующую
справку.
Бесполезные рапидографы я сохранил. Они занимают
меньше места, и в них еще осталась капля засохших чернил.
Фломастеры
— Любезная госпожа, — жалобно произнес я, указывая на свое строение на
песке. — Вот таким я задумал мой дом. Перила на веранде украшает резной
узор из сосновых шишек. Вернее, если вы одолжите мне лобзик… — Я
совершенно запутался.
Понимаете ли, дорогие читатели, я так увлекся строительством, что и вправду
поверил, будто дом готов!
Туве Янссон. Мемуары Муми-папы (29)
Каменщик строит жилища, платье — работа портного (30),
не боги горшки обжигают, а на ярмарке ремесел можно
было увидеть, как народный художник вырезает петушков
из дерева. Но что же делал архитектор?
Ходил в контору. «В конторушку», — говорил он
ласково. Или на «арбайт» (последствия обязательного
чтения Налковской (31) и Боровско-го (32)). Контора была
серьезной социалистической организацией. С табельными
карточками, которые следовало каждое утро штамповать
при входе, выговорами за опоздание, премиями за заслуги.
Отец часто брал работу на дом, так что я привык к виду
мутно-прозрачных калек, оклеенных по краям каймой.
Постиг разницу между проекцией и разрезом. Уяснил, что
такое фасад — единственная более-менее понятная из всех
этих схем.
Как-то раз отец даже одолжил у меня фломастеры и
принялся старательно раскрашивать какие-то слесарные
элементы. Подпорные консоли для крыши. Я воображал,
как однажды незнакомые люди будут ходить по
мифическому Урсынуву и восхищаться зелено-красной
крышей, нарисованной моими фломастерами.
Проходили годы, прежде чем схемы и чертежи
превращались в настоящий дом. Долгие годы, особенно
если сравнить их с моим тогдашним возрастом. Со
временем до меня стало доходить: плод творчества моего
отца — в отличие от портного или каменщика — это
исключительно идея. Нечто нематериальное. Профессия
такая.
***
Хуже всего — когда наконец удавалось что-то осуществить,
нас поджидали очередные разочарования. Автор
размывался в понятии «рабочей группы» (к тому же из-за
чертовой фамилии на W всегда стоял в самом конце
списка).
Вдобавок оказывалось, что в действительности все
получается не так. Слишком низко. Слишком высоко.
Другого цвета. Из другого материала. Чего-то не хватало.
На чем-то сэкономили. Вина ложилась на исполнителя
(родственника столяра-алкоголика). Мне особенно
запомнилась история с панельным домом, который
вследствие повсеместного пьянства построили в зеркальном
отражении, будто декорацию к «Алисе в Зазеркалье» или
ворота в антимир.
***
И всегда это был лишь какой-то фрагмент, край, обрывок.
Вместо плавной линии фасадов — один торчащий зуб.
Спальный район без центра. Пустое поле там, где должны
быть магазины и кафе.
Мы жили в каком-то фрагменте целого. В первом томе
незавершенного цикла. Со временем я открыл, что город
напоминает нашу квартиру. Он полон благих намерений и
брошенных идей.
Как-то раз отец показал мне здание, стоящее под
странным углом, наискось — будто в знак протеста против
прямого угла и сетки улиц.
— Его должны были построить на проспекте
Пилсудского, — объяснил он.
Дома вставали вдоль линии незастроен-ных улиц.
Собаки бегали там, где полвека назад уже почти было
возвели храм Провидения Божия. Мы жили среди глаголов
несовершенного вида. В промежутке между замыслом и
реализацией.
***
Самое забавное — эти крыши в итоге построили. Спустя
годы, но все же. С зелеными и красными консолями,
окружавшими дом, как строгий ошейник. Я часто проходил
мимо и всякий раз вспоминал фломастеры, кульман, лампу.
С годами консоли поблекли, заржавели, и в конце
концов их демонтировали. Вскоре нашелся застройщик,
желающий возвести на этом месте что-нибудь побольше и
подоходнее, чем дом культуры.
Отца уже не было в живых. Жители немного
попротестовали… Коллега-архитектор заявил в газете, что
дом культуры он защищать не станет, поскольку здание
довольно паршивое.
— Это первый проект Петра Вихи. У него было мало
времени и ограниченные материально-технические
возможности, — пояснил он.
Испанские замки
Согласно «Толковому словарю польского языка»
издательства PWN (33):
ДИЗАЙНЕР — разработчик прикладных предметов.
Раньше, чтобы узнать значение этого слова, нужно было
взять «Подробный польско-английский и англо-польский
словарь» Александра Ходзько, «черпавшего из лучших
отечественных и иностранных источников». В 1929 году это
слово имело следующее значение:
ДИЗАЙН (…) цель, намерение, замысел.
ДИЗАЙНЕР (…) рисовальщик, живописец; обдумывающий что-л.,
замышляющий какой-л. план.
Художник, замышляющий план. Мне очень нравится такое
определение.
***
Шеститомный словарь Линде (34)выходил в 1808–1815
годах. Слова «дизайнер» там, разумеется, нет. Зато есть
«злоумышленник», то есть тот, кто «замышляет зло».
Может, таким должно быть определение нашей профессии?
***
Слово «проект» («прожект») в значении «эскиз, набросок,
план, модель, общие контуры какого-л. предмета,
предлагаемого к производству» появляется в «Варшавском
словаре» 1900 года. Для полной ясности авторы добавили
пример употребления: «На строительный конкурс было
прислано мало проектов».
ПРОЕКТ можно:
● иметь,
● лелеять,
● строить,
● выдвигать,
● выполнять,
● приводить в жизнь,
● доводить до конца,
● осуществлять.
***
Как говорил Вуди Аллен: «Хочешь рассмешить Господа
Бога, расскажи ему о своих проектах».
(Или что-то вроде того.)
Человеческие
фигурки
Две стрелки, нацеленные в землю. На них солидная
трапеция — расширяющаяся кверху (мужчина) или книзу
(женщина). Руки опущены вдоль тела, иногда они держат
сумку или чемоданчик.
Еще — бесценная капитель: голова (35). Самое
интересное — шея, которая соединяла бы ее с телом,
отсутствовала. Голова висела в воздухе, как шарик с гелием.
Иногда улетала прочь. В раннем детстве я был уверен, что
логотип Варшавской биеннале плаката — красная точка в
толстой раме — это чья-то голова, сбежавшая от владельца
и самостоятельно путешествующая по миру.
Иногда человечек вел собаку на поводке (отец любил
пошутить). Собачья голова всегда соединялась с
туловищем.
В отцовских рисунках мне больше всего нравились
человеческие фигурки. Они появлялись в самом конце,
когда все уже было начерчено. Разбегались по кальке.
Семенили поодиночке или останавливались, погруженные в
беседу. В их свободе было нечто вынужденное: никогда-
никогда они не заслоняли существенные элементы проекта.
***
С годами я пришел к заключению, что в проектах всегда
сентябрь или начало октября. Ранний вечер. Лучшая пора и
лучшая часть суток. Родители уже пришли с работы. Обеды
съедены. Уроки сделаны. Настало время: «Можно я пойду
на велике покатаюсь?» Время: «Выведи собаку» и «Как
дела, сосед?».
В этом таился некий парадокс модерни-стского
градостроения. Модернисты со своим Ле Корбюзье и
Афинской хартией (36) разобрали город на части, а потом
принялись соби-рать заново. Обозначили зоны и функции.
Здесь работа, там отдых и сон. Здесь административный
центр, там фабрика, а на окраинах — квартиры, тысячи
квартир в окружении зелени. Все соединено дорогами, по
которым должны были мчать счастливые рабочие в своих
автомобилях.
Получилось, как получилось. По утрам жилые районы
пустели. Человеческие фигурки ехали на работу, втиснутые
в автобус. По вечерам между многоэтажками гулял ветер, а
уставшие фигурки сидели перед телевизором.
Только на рисунках всегда был ранний вечер. Время
отдыха и развлечений.
Такое вот wishful thinking [5]. В общем-то, мелочь, если
подумать о сегодняшних компьютерных визуализациях, где
все утопает в зелени, люди подобны кинозвездам и
африканское солнце отражается в стеклянных фасадах.
«Лего» Гутенберга
Андреа и Стефани
из набора «Пляжный домик»
Я не поступил в академию, поэтому слушал всех
художников, которые были готовы мне что-нибудь
рассказать. Знакомый типограф и книжный дизайнер
отправил меня в типографию, в которой еще практиковался
ручной набор с помощью металлических литер. Сам-то он
уже редко там бывал — мир вступил в эпоху desktop
publishing, настольной издательской системы, — однако при
виде наборных касс впадал в эйфорию.
— Знаешь, что самое лучшее в типографии? —
спрашивал он. — Что все ко всему подходит. Можно взять
любую литеру и вставить в любое место. С этого началась
стандартизация. Раньше был только хаос. Пока не пришел
Гутенберг и не придумал подвижные литеры. Понимаешь?
Именно благодаря ему лампочки подходят к патронам,
крышки к банкам, шины к колесам. Именно печатники
стали упорядочивать мир.
Эти слова претендовали на непогрешимость.
Упорядочивание хаоса — прерогатива Бога и Европейской
комиссии, и все же речь, произнесенная среди ящиков с
литерами, отпечаталась в моей памяти. Я поверил, что в
этом-то и состоит задача дизайнеров — в наведении
порядка.
***
«Проект — он как „Лего“». На презентации нового лейаута
или логотипа, как только появлялись модули, сетки,
постоянные элементы, я не упускал возможности ввернуть
свою любимую фразу. В ключевой момент я объяснял
клиенту: «Проект — он как „Лего“».
Довольно быстро я обнаружил, что мои собеседники не
любят порядок. Никого не интересует упорядочивание мира
и рассказы о формальной дисциплине. Зато все обожают
конструкторы. «Лего» оказалось идеальной метафорой
ненавязчивой гармонии.
***
Мой отец тоже любил конструктор «Лего». Особенно его
базовые элементы: прямоугольные «восьмерки» с двумя
рядами выступов, квадратные «четверки». Желтые и
красные, черные и белые кирпичики. Ему также нравились
тонкие рейки и платформы, из которых делались
перекрытия. Зеленые газоны. Он не возражал против
окошек в красных рамах, зато спокойно мог обойтись без
колючих зеленых деревьев (шаро- и конусообразных).
— В «Лего», — говорил он, — все ко всему подходит.
В Народной Польше производили сотни копий этого
конструктора. В магазинах встречался грязно-серый
продукт социалистической промышленности, но
отечественные кирпичики то болтались, то их было не
разъединить. Сцеплялись мертвой хваткой или тут же
рассыпались на части.
Зато настоящее «Лего» олицетворяло мечту о мире
продуманном, рациональном, построенном из идентичных
модулей.
В этом фантастическом мире был и свой житель. А на
самом деле — два: среднестатистический Адам и такая же
среднестатистическая Ева. Мужчину можно было узнать по
кепке. Для женщин предусмотрели парички с торчащими
пластмассовыми косичками.
Безликие, не обремененные никакими чувствами,
вытянувшиеся по стойке смирно — они не делали ничего
особенного. Попросту были. Пластиковое воплощение
человеческих фигурок с рисунков отца.
***
В тридцатые годы Герд Арнц (37)придумал систему
пиктограмм для оформления статистических данных. Арнц
был социалистом, гражданином красной Вены, позднее —
политэмигрантом в Голландии. В начале тридцатых он
какое-то время проработал в Москве, способствовав
популяризации методов визуальной статистики в нашей
части Европы.
Я ужасно любил графики, созданные подражателями
Арнца. Неважно, на какую тему — доступности прививок,
количества жилых помещений, уровня образования,
отпусков, каникул или социального страхования… Принцип
был один и тот же. На первой картинке изображалась кучка
фигурок в шляпах или шапках. Несколько целых граждан и
какой-то бедолага, прищемленный дверью (скрупулезный
рисовальщик учитывал дроби). Это до войны. Потом
пробел, тишина с подписью «нет данных», ос-вобождение
— и вот мы уже восхищаемся, как с каждым годом
пополняются ряды отдохнувших, привитых,
осчастливленных бесплатным образованием… Как
множатся баррели нефти. Вагончики с углем. Колосья
пшеницы, какао-бобы, стиральные машинки и автомобили.
Трудолюбивый Арнц оставил после себя архив с сотней
пиктограмм. Там есть статистические нацисты со
свастиками, статистические большевики в буденовках.
Статистические семьи за столом. Статистические отцы с
газетами. Продавцы. Крестьяне. Директора, диктующие
текст статистическим секретаршам (платья клеш, узкие
талии, в руках блокнот для стенографирования). Все эти
одноцветные человечки лишены лиц. Из их широких плеч
растут черные или белые овалы. Иногда обрамленные
волосами, заключенные в ремешок от шлема или просто
обведенные черным контуром. Встречаются варианты с
нарисованным ртом. Черточкой усов. Изображение в
профиль — редкость.
***
Сначала «лего»-человечки были трехмерной версией таких
универсальных фигур. Ноги вместе. Руки по швам. Желтый
шар головы. Конструктивист, вытянувшийся по стойке
смирно, — ни дать ни взять крестьянин с ранних картин
Малевича.
В 1978 году в «Лего» появился новый тип фигурок.
Помню свое изумление, когда увидел их впервые (где-то
после военного положения). У них двигались ноги и руки, а
из рукавов вырастали цепкие желтые лапки. Ну и наконец
им нарисовали лица: две точки и улыбающуюся скобку.
Это был переворот. Человечек перестал быть
дисциплинированным рабочим, готовым встать в любое
место социальной конструкции. В игре началась эпоха
специализации. Желтые лица улыбались из-под фуражки
полицейского или каски пожарного. На выбор также
предлагался шлем космонавта или рыцарский шишак с
пластиковым плюмажем на макушке.
Космонавты были шикарные. В восьмидесятых освоение
космоса все еще будоражило воображение. Шаттлы возили
на орбиту американские телескопы и спутники. Русские
строили ракеты и космические станции… В следующем
десятилетии всему этому суждено будет только стареть,
разваливаться и ветшать.
У рыцарей были лошади и пики. А также мини-мечи из
серой пластмассы. Мой отец — ортодоксальный пацифист
— возмущался, видя, как ловко компания «Лего» вошла в
мир военных игрушек. Раньше, чтобы построить танк,
приходилось переделывать бульдозер или самосвал. Теперь
средневековые орудия убийства лежали в готовых наборах.
А вскоре к ним добавили аркебузы, пушки и световые мечи.
В 1989 году появился пират с перевязанным глазом и
щетиной. Губы женщин покраснели. Из черной полоски
превратились в красное пятно — как след от поцелуя или
логотип группы «Роллинг Стоунз». Лица перестали быть
ярко-желтыми и приобрели более естественный оттенок. В
продаже появилась первая фигурка с именем и фамилией —
некий Джонни Гром, датский Индиана Джонс. В одежде
песочного цвета, в шляпе и с кнутом, он уподобился
Харрисону Форду настолько, насколько это позволяло
патентное право.
В 1999 году компания предприняла следующий шаг.
Купила лицензию и выпустила на рынок миниатюрного
Люка Скайуокера из «Звездных войн». В скором времени
мир «Лего» заселили киборги, роботы, джедаи, не говоря
уже о джа-джа бинксах.
Больше всего мне нравились пилоты-повстанцы. В своих
оранжевых комбинезонах они выглядели как работники
коммунальных служб. Воспоминание об ином мире,
населенном поварами, сотрудниками бензоколонок и
пожарными.
***
В 1996 году Збигнев Либера (38)представил свое «Лего.
Концентрационный лагерь». На коробке была надпись:
«This work of Zbigniew Libera has been sponsored by
Lego» [6]. Жизнерадостные охранники (из набора
«Полицейский участок») вели колонну скелетов (из набора
«Пираты»). Были бараки, аппельплац, колючая проволока
под напряжением.
В дизайне, в архитектуре, в систематизации
действительности, в упорядочивании мира скрывалось что-
то тревожное. Герои рисунков Арнца с пустотой вместо
лица, улыбающиеся пластмассовые фигурки — вот кто был
идеальным жителем фашистского или коммунистического
государства.
***
После падения Берлинской стены в мире «Лего» возобладал
индивидуализм.
Универсального рабочего сменила кинозвезда.
Множились рок-гитаристы. Мутанты. Супергерои. Ученики
Хогвартса. Дементоры. Среднестатистический обыватель
обзавелся чертами героя реклам и комиксов.
Это был урок капитализма: ты можешь стать кем
захочешь. А хочешь ты стать знаменитостью или героем
сериала.
Реклама объясняла: «Стефани и ее подружки проводят
время в пляжном домике. Отправься с Андреа во фреш-бар
в Хартлейк Сити и насладись вкусными напитками!» (в
наборе блендер и кассовый аппарат!).
***
Параллельно с этой развивалась другая тенденция,
начавшаяся с появления лошади, катапульты и кареты для
перевозки рыцарей. Классические кирпичики уходили на
второй план. Новые наборы включали все больше
специальных элементов, предназначение которых
определялось раз и навсегда. Спидер повстанцев, «Звезда
Смерти», тропический остров с пальмой и баром требовали
все меньше сборки. Для приличия производитель оставлял
возможность окончательного монтажа. Соединения
нескольких готовых частей.
Для равновесия создали серию «Техник»,
предназначенную для будущих инженеров НАСА, а также
аскетичную коллекцию «Архитектура», предлагавшую
построить Виллу Савой Ле Корбюзье.
И все же главная идея была безнадежно искажена. Дна
достигли, выпустив серию с диснеевскими принцессами. А
потом еще и «Лего „Подружки“».
Это невозможно простить.
***
Поразительно, но всю эту историю — эволюцию от
простого конструктора до коллек-ции киногаджетов,
мрачный рассказ о своем предательстве и падении —
компания превратила в чистое золото, сняв в 2014 году
мультик «Лего. Фильм».
Главный герой — пластмассовый человечек в оранжевой
одежде, вкалывающий на стройке простой парень,
несчастный обладатель славянской фамилии. Каждое утро
Эммет Блоковски ходит на работу, не подозревая о
грядущей катастрофе. Тем временем демонический Лорд
Бизнес решает склеить все кирпичики. Раз и навсегда
зафиксировать дома. Обездвижить фигурки. Заморозить
мир в единственно возможной форме, предусмотренной
сопроводительной инструкцией. Эммет Блоковски
поднимает восстание. Его соратники — группа фигурок-
мастеров: Бэтмен, Супермен, Чудо-женщина и так далее.
Проводник и духовный наставник всей компании — некий
(а как же) Витрувиус.
Сценарий похож на плод воображения десятилетнего
ребенка, поручившего главные роли всем своим любимым
героям: Супермен встречает розовую кошечку-единорога,
Гэндальф размахивает посохом, а «Тысячелетний сокол»
принимает на борт Бэтмена.
Гимн безудержной детской фантазии соткан
исключительно из заимствованных сюжетов и разыгран
героями кино и комиксов.
В этом суть современного «Лего». Кирпичиками стали
отрывки историй, фрагменты игр и фильмов. Происходит
стандартизация воображения. Все подходит ко всему.
«Джип»
В ящике с карандашами, в котором я тайком рылся, отец
хранил маленький «джип». Зеленый автомобиль с белой
звездой на капоте. Вообще-то, ни отец, ни я не были
поклонниками пластмассовых машинок. Мы предпочитали
солидные металлические автомобили производства Lesney.
Особенно — конца шестидесятых, до того, как появились
рессоры, а с ними название «рессорки». Но «джип» был
исключением. Бóльшую часть своих сокровищ отец давно
отдал мне. А его — нет, и то, что игрушка мне не
принадлежала, делало ее особенно привлекательной.
Собственно говоря, «игрушкой» его никогда не называли.
— Это модель. Ее детали очень хрупкие, — на всякий
случай уточнял отец.
Я помню каждую из этих хрупких деталей. Боковые
зеркала. Дополнительную фару размером с клеща. Тонкую
антенну полевой радиостанции. Канистру для бензина,
прикрепленную сзади.
Все коварные элементы, которые только и ждали, чтобы
сломаться, едва к ним прикоснешься. До сих пор, когда я
вижу «Виллис МБ», не могу отделаться от впечатления, что
он очень хрупкий и недолговечный.
***
В то время я обожал книгу «Авто-архитектура» Кшиштофа
Мейснера.
В ней были черно-белые фотографии, сдержанные
рисунки и цветистые описания. Некоторые фрагменты до
сих пор впечатляют (к примеру, об «Остине-А40»,
английском тумане и «утонченном контрасте малого
поворотника»). В главе «Инстинкт понимания» я прочитал
следующий отрывок, касающийся времен Второй мировой
войны:
Американцы на удивление быстро смогли отложить мечту о «дримкарах» до
окончания войны, отказаться от хвостатых лимузинов и в короткое время
запустили производство автомобилей-«сундуков», которые можно весьма
компактно расположить на борту корабля.
Рядом помещался рисунок, изображающий судно в разрезе.
Корпус наполняли шестьдесят прямоугольных кузовов,
«автомобилей-„сундуков“», отправлявшихся в Европу
спасать мир.
Я не мог оторваться от рисунка. Он напоминал загадку с
простым, но неожиданным ответом. Головоломку для
сообразительных. Какой формы должен быть карандаш,
чтобы он не катался по столу? Каким образом разместить в
трюме как можно больше грузовиков? Как спасти мир?
Скорее всего, американцы победили не потому, что в
них больше героизма. Не потому, что Бог встал на их
сторону. Не потому, что за ними — историческая правда, и
не потому, что у них было больше людей, сырья и
снаряжения. Они победили потому, что в тестах на
определение уровня IQ показали лучшие результаты.
«Джип» являл собой доказательство того, что войну,
шрамы от которой до сих пор не сошли с наших домов и
(тогда я этого не понимал) с наших жизней, — что ту войну
выиграл интеллект. И дизайн.
Разумеется, это только иллюзия. С тем же успехом в
ящике можно хранить модель «Фольксвагена-82
кюбельвагена» (образца 1940 года).
***
Война стала триумфом функционального дизайна. Его
очищением. Скорее всего, когда дело доходит до взаимного
истребления, люди становятся рациональными.
Функциональность побеждает. Дизайнер и критик, суровый
Виктор Папанек написал:
«Легко-матическое переключение передач» и «автоматический механизм
подачи гильз» были бы неуместны в танке Шермана. (...) Необходимость
честного дизайна (дизайн для пользования, а не для продажи) требовала более
высокой ответственности, чем в условиях рынка.
***
В 1942 году производитель армейских грузовиков заказал
рекламный каталог. Текст написал Билл Бернбах, тот
самый, который через двадцать лет прославится рекламой
«Фольксвагена». Художественным оформлением занялся
Пол Рэнд (39). Книжка называлась «Механические ишаки
победы». Она напоминала инструкцию по эксплуатации или
бортовой журнал.
Зеленая тисненая обложка. Страницы скреплены
металлической пружиной. Отпечатанные на машинке
тексты (сегодня шрифт Американ Тайпрайтер принадлежит
к числу банальных решений, но семьдесят лет назад его
строгость, наверное, смотрелась эффектно). Внутри —
коллаж из фотографий, слов и геометрических фигур. Рэнд
использовал только два цвета. Черный и желтый то
соседствовали друг с другом, то смешивались в грязно-
зеленый, армейский цвет хаки.
Так авангардная графика мстила нацистам. За
сожженные книги, за разогнанный Баухаус, за
вынужденную эмиграцию и за вытесненную готикой
Футуру (40). Когда Гитлер пришел к власти, новая
типография сбежала в Амери-ку. Теперь она возвращалась
на танках. И уж точно на грузовиках производства
компании AutoCar.
Другое дело, что новый дизайн оказался лишь
временным товарищем по оружию. Второстепенным
союзником, которого выпроводят с парада победы. «Это мы
придумали!» — говорят, воскликнул наивный Пикассо (41),
увидев корабль в военном камуфляже.
***
В начале девяностых в Варшаве распро-давали то, что
осталось от какого-то лондонского букинистического. Из
штампов на книгах складывалась невеселая история. Сперва
печати полевых библиотек 2-го корпуса (42), потом
читальных залов караульных рот в Германии, наконец,
перечеркнутый штамп какого-то кружка ветеранов — то ли
в Эдинбурге, то ли в Лондоне.
Я купил пачку журналов National Geographic начала
сороковых годов. В них было несколько репортажей из
экзотических стран (немногочисленные экзотические груди
продолжали традицию журнала), но большинство страниц
заполняли сводки с театра военных действий. На тщательно
отобранных фотографиях морские конвои шли в Мурманск.
Союзники сражались в Крыму. Китайские дети
приветствовали американских солдат. Адмирал Нимиц
мчался на «джипе». «Джип» и ослики на Сицилии.
Флоренция свободна. «Джип». Брюссель снова улыбается.
«Джип». Кофейни. Парижанки. «Джип».
Еще была реклама. Крупные концерны заверяли, что
внесли вклад в производство оружия, представляя
фотографии заводских цехов, оборудования и женщин в
рабочих комбинезонах.
В объявлениях «Боинга» самолеты похо-дили на
скульптуры. Они изображались в полете или на
производственной линии; часто внимание заострялось на
деталях. Шина, фрагмент шасси, вертикальный
стабилизатор (копирайтер остроумно назвал его «тучерез» в
подписи).
По мере освобождения новых территорий «Кока-кола»
развивала свою кампанию «The American Way» [7].
Живописные руины домов, берег моря, корабль. Солдат
протягивает бутылку маленькой девочке. Мать (крестик,
кувшин на голове) растроганно наблюдает эту сцену. На
капот «джипа» присел рядовой с гитарой.
Немного позже, в мартовском номере 1945 года,
появилась реклама «Форда». Несколько мужчин в штатском
с изумлением и восторгом рассматривали что-то в
стеклянном шаре (предмет восторга оставался за кадром).
«В твоем будущем есть „Форд“», — гласила подпись.
Мелким шрифтом описывалось, как мягко будет работать
двигатель. Затем несколько предложений об изящной форме
кузова, удовольствии от езды, комфортности салона. В
конце пояснение: сегодня «Форд» отдает все силы ради
победы, но как только ему дадут зеленый свет, запустит
производство гражданской продукции.
Другие рекламные объявления из этой серии сообщали
больше подробностей. Восхищенная семья (родители с
ребенком и седая бабушка) с любовью глядела на фрагмент
переднего крыла. Солдат с девочкой несли корзину для
пикника, а из-за живой изгороди выглядывал кусок кузова.
Наконец наступил день, когда все персонажи исчезли, а в
стеклянном шаре появилась новая модель — «Форд-1946».
На самом деле это была модель 1942 года, производству
которой помешала война. Теперь модель вернулась. А
вместе с ней вернулись обтекаемые формы. Огромные
колесные арки. Хромированные буфера, зеркала, фары.
Наступал мир. У автомобилей снова отрастали крылья и
хвосты.
Комфорт означал забвение.
***
Наверное, главный недостаток функционального дизайна
заключается в его честности. Чтобы отделить важное от
второстепенного, требуется известная доля жестокости.
Зачем заставлять людей смотреть на вещи, лишенные
украшений, на шасси, арматуру, каркасы? Ведь мы и так
знаем, что они есть. Или догадываемся и хотим забыть.
Грязный «джип» где-то на Сицилии и «форд» из-под
иглы аэрографа — эти две картинки напоминают о том, что
с помощью дизайна скрывают правду.
Фотоаппарат
с колесиком
В мемуарах о Ежи Солтане (43) его коллега Кшиштоф
Мейснер писал:
Когда-то я спроектировал для Варшавского фотооптического завода
фотоаппарат — самый дешевый. На радость тем, у кого нет денег на камеру
подороже, я максимально увеличил корпус, а функциональным элементам
придал видимость очень сложных и важных. Солтан раскритиковал меня за
непорядочность и лживость.
Обе точки зрения и оба участника диалога заслуживают
внимания.
Ежи Солтан был превосходным художником, одним из
лучших архитекторов послевоенных лет. К сожалению,
сегодня в этом непросто убедиться: немногочисленные
варшавские здания, которые он спроектировал, снесли в
начале девяностых. Погибли интерьеры вокзала «Варшава-
Средместье». Бар «Венеция» превратился в обшарпанный
районный павильон. Инвесторы застроили территорию
спортклуба «Варшавянка», некогда представлявшего собой
уникальное сочетание архитектуры, ландшафта и живописи.
Что поделать, наступали новые времена. Кампании по
защите современных памятников начались только в
двадцать первом веке. Другое дело, что не все они
оказываются успешными.
Солтан получил довоенное образование, в 1939 году
пошел на фронт в звании младшего лейтенанта запаса.
Попал в немецкий лагерь для военнопленных. Находясь в
Мурнау (44), начал переписываться с Ле Корбюзье
(«Kriegsgefangenenpost [8] — твоя улица, город и дом» (45)).
Сразу после освобождения Солтан поехал в Париж и
несколько лет работал под руководством мастера. В 1948
году он вернулся в Польшу, где как раз начинался
соцреализм — эпоха канделябров, сталинского рококо,
народной формы и социалистического содержания.
Модернист Солтан поступил на работу в Академию
изящных искусств. Вокруг него объединились архитекторы,
живописцы, дизайнеры и графики, образовался круг, в
котором создавались самые интересные польские проекты
того времени. В середине шестидесятых Солтан переехал в
Америку, стал преподавать в Гарварде и возглавил кафедру,
предназначавшуюся, как говорят, самому Ле Корбюзье.
В истории Солтана можно обнаружить мрачную
симметрию. Он был слишком выдающимся, чтобы
полностью исчезнуть, и слишком принципиальным, чтобы
влиться в основное течение. В Польше и Америке он
занимался в основном преподаванием. Для социализма
Солтан построил не много, но капитализм и это уничтожил.
Осталось небольшое количество рисунков, фотографий,
текстов. Проекты памятников и выставочных павильонов,
да еще байопик «Человек, не построивший Польшу».
***
Его собеседник много ездил по миру, но эмигрировать не
решился. Он прожил бурную жизнь отечественного
промышленного дизайнера. Полную взлетов, падений,
неизбежных компромиссов и разочарований. В числе его
нереализованных проектов — малолитражный автомобиль
«Бескид». Описание этого транспортного средства можно
без труда найти в реестре интересных разработок нашего
авто-мобилестроения, идей, опередивших время и
погребенных бюрократами и историей. На соседних полках
покоятся удручающие напоминания о том времени:
прототип «Сирены-Спорт» (46), мировая слава Чеслава
Немена (47), компьютеры инженера Карпинского (48),
Нобелевская премия Ярослава Ивашкевича (49).
В 2014 году на посмертной выставке можно было
увидеть архитектурные проекты Мейснера — кураторы
развернули эскизы косми-ческих городов и деревень,
уносимых ввысь дирижаблями. Вывод: в эпоху коммунизма
концепция автомобиля для рабочих оказалась столь же
утопической, как и парящий в облаках город.
***
В варшавской Академии изящных искусств были созданы
два проекта для Фотооптического завода (оба авторства
Кшиштофа Мейснера и Ольгерда Рутковского).
Первый — новая, так и не выпущенная версия аппарата
«Друг», предназначенная, как сообщало название, для
веселой компании фотолюбителей.
Вторая модель, более сложная, получила название
«Альфа». Вертикальная конструкция делала ее похожей на
классический «Роллейфлекс», а заодно побуждала
кадрировать снимки вертикально. Металлический корпус
был довольно тяжелым. Однако благодаря разноцветному
обрамлению — розовому, зеленому, голубому или желтому
— аппарат немного походил на детскую игрушку: плиту,
телефон или кассовый аппарат. Сбоку торчало здоровенное
колесико (несомненно, метафора откручивания и
закручивания гаек в соцреализме активно использовалась).
Предмет сообщал:
— Каждый свое ярмо тянет. Нужно помогать друг другу.
Радоваться тому, что имеем.
В этом было что-то подкупающее, хотя и слышался
раздражающий протекционизм:
— Поиграйтесь, козявки. Покрутите вдоволь гайку.
Можете ненадолго вообразить себя Ричардом
Аведоном (50). Побыть Войцехом Плевинским (51) и
пофотографировать котиков на обложку «Пшекруя»
(разумеется, в вертикальном кадре).
Внушения подействовали не только на внутренний
рынок. Модель «Альфа» собрала хвалебные отзывы в
зарубежной прессе, а часть из пятнадцати тысяч
изготовленных аппаратов отправилась на экспорт.
***
Разговор Солтана с Мейснером состоялся, вероятно, в
начале шестидесятых. На заднем плане еще маячил
недавний соцреализм. В ироничном стихотворении
Херберта (опубликованном в 1957 году) художники
сравниваются с орнаментистами:
Благослови вас Бог, орнаментисты,
когда б не ваши золотые кисти
нам не видать парящих ангелков
В действительности же мы читаем об орнаментистах,
которые расписывают стену тюрьмы и…
даже спины сидящих по ту сторону розовым
В стихотворении еще говорится о купи-донах и гирляндах,
ленточках и музыкальных композициях. Классицизм
классицизмом, а в голосе поэта слышится ярость, достойная
Адольфа Лооса (52): орнамент — это преступление. Уж во
всяком случае — соучастие в преступлении, уничтожение
следов злодеяния.
***
Существует ли благочестивый обман, сотворенный руками
дизайнеров? Например, дома Старого города или
Мариенштата (53), восстановленная рыночная площадь
Казимежа (54). Домики из детской книжки. Декорации,
заверя-ющие пешеходов: «Все будет хорошо. Все уже
хорошо. Вы станете такими же счастливыми, как герои
„Приключения на Мариенштате“ (55). Только делайте что
должно. А мы со всем разберемся».
Как в песне о Жолибоже (56) 1950 года:
приходит вечер, зажигая свет огней,
и я так счастлива, как в юности моей.
Искусственное освещение… Искусственность, которая
позволяет убежать от реализма, вернуться в детство.
Точнее, в некую фантазию о детстве — фальшивую, но
лелеемую взрослыми. О детстве, которое дает чувство
безопасности. Позволяет не знать, не понимать, не
обращать внимания (взрослые со всем разберутся).
Несколько лет спустя лирический герой «оттепельной»
поэмы Важика (57) будет сыт по горло детским балом:
Они пьют морскую воду
и кричат:
лимонад!
Незаметно уходят домой
блевать,
блевать.
***
В споре о колесиках Ежи Солтан добивался, чтобы к
фотолюбителю, обладателю фотоап-парата, относились
серьезно, как ко взрослому. Чтобы ему показывали вещи
такими, какие они есть. Солтаном двигала не жестокость, а
надежда. Авангардный оптимизм по отношению к
предметам и миру. Все не настолько плохо, чтобы усыплять
нашу бдительность. Мы можем посмотреть в глаза
реальности. Пусть даже если это будет единственный глаз
фотоаппарата «Друг» или «Альфа».
***
Дела давно минувших лет. В конце концов Мейснер хотел
только подкрутить колесико регулировки резкости. Обман
— одна из вечных задач архитектуры и дизайна. Первые
автомобили напоминали дрожки (лошадь взяла выходной,
завтра наверняка снова будет). Первый телевизор затаился в
деревянной коробке и прикидывался шкафом.
Глядя на них сегодня, мы пожимаем плечами, но если
речь идет о компьютерном интерфейсе, нас это не смущает.
Это скевоморфизм — подражание прежней форме,
имитация старых материалов в новых технологиях и среде.
Все эти кнопки и клавиши, на которые мы нажимаем.
Электронные книги, изображающие бумагу. Конверты,
обозначающие имейл. Виртуальные папки, почтовые
ящики, мусорные корзины. Иконки, на которых у телефонов
до сих пор есть дисковый номеронабиратель. Печати,
чернильницы, кисти. Мы общаемся с техникой при помощи
старых образов. Архаичные формы должны нас успокоить.
— Ничего не изменилось. Это по-прежнему ваш мир, вы
можете себя в нем найти. Только делайте что должно. Мы
позаботимся об остальном.
***
Сегодня мы наверняка услышали бы, что фотоаппараты
«Друг» и «Альфа» имеют дружественный интерфейс.
Впрочем, в мемориальной книге варшавской Академии
изящных искусств «Долг и бунт» так и написано:
«Альфа» производила впечатление дружественного и несложного в
использовании фотоаппарата.
На протяжении десяти с лишним лет я встречаю это
определение в описании разных продуктов и проектов и не
перестаю удивляться. Мы больше не говорим, что предмет
удобный, функциональный и красивый. Допуская, что он
может быть «дружественным», мы меняем порядок вещей.
Когда-то человек любил свои предметы и инструменты.
Теперь же предметы решают, проявить ли к нам
благосклонность. Или хотя бы терпимость. Не слишком
усложнять нам жизнь. То же касается учреждений, мест,
действий:
● Дружественный город.
● Дружественное государство.
● Дружественный отель.
● Дружественная бухгалтерская фирма.
● Дружественные покупки.
Тема уродства
(или мастер и подмастерье)
В 1991 году один режиссер придумал цикл программ под
оригинальным названием «Беседы мастера и подмастерья».
В мастера должен был перевоплотиться писатель и
парламентарий, считавшийся тогда железным кандидатом
на Нобелевскую премию. На роль подмастерьев выбрали
несколько старшеклассников. Нас специально освободили
от уроков.
Авторитет проживал в варшавском районе Нижний
Мокотув, в темной квартире с кучей приблудных собак.
Стоило камере включиться — и литератор заводился, как
мотор. Разгонялся медленно, набирал высокие обороты,
слегка при этом плюясь. Наконец он достигал апогея и
начинал громыхать. В тот же миг просыпались собаки и
принимались лаять. Съемки останавливали, свора
успокаивалась, писатель замирал. По знаку начинал сначала
— и все повторялось в той же последовательности.
Беседа выглядела так:
— Год назад рухнул коммунизм, — заводил
одноклассник, — у нас теперь свободная Польша,
свободный рынок и все такое. Так почему же вокруг
сплошное уродство?
Ответа я не помню. Впрочем, что авторитет мог
ответить? Наверняка то же, что и обычно. Что прошел
только год, что трудные реформы, что годы халтуры.
Вскоре все заглушил неистовый собачий лай. Оператор
вытер пот с камеры. Псы задремали. Некоторых после
непродолжительных переговоров удалось вытолкнуть в
коридор.
— Так вот, я спрашивал, — продолжал одноклассник, —
почему…
— Без «я спрашивал», — попросил режиссер, — и без
«так вот».
— Ну, я же спрашивал, почему в Польше все такое
уродское? Например, едешь на электричке, — одноклассник
ездил в школу на электричке, — везде сплошная грязь и,
извините за выражение, свинарник…
Писатель наморщил бровь, дав понять, что внимательно
слушает вопросы молодежи (с каждым дублем этот жест
выходил у него все лучше). Стал задумчиво цедить слова.
Медленно, затем все быстрее… Сигнал подала одноглазая
дворняга, прикорнувшая на диване. На этот раз все было
еще хуже — часть стаи, оказавшаяся в коридоре, пыталась
вышибить дверь. Лай сопровождался скрежетом когтей.
Овчарка пробовала сожрать ручку. Мопс делал подкоп.
Режиссер размышлял, не поехать ли ему в Нагорный
Карабах.
Дверь поддалась. Воссоединившаяся стая окружила
хозяина, чему сопутствовали многочисленные
подпрыгивания и виляния хвостами. Затем собаки заняли
свои места. Угомонились и задремали. Режиссер подал знак.
— Я говорил об остановках, — напомнил одноклассник.
— Вы вообще видели, какой там…
И тут произошло нечто неожиданное. Великий писатель
сорвался с места и взревел:
— Что за дрянь! Прицепился же к этим остановкам,
дрянь такая!
Собаки оцепенели от удивления.
Прошло четверть века («лучшая четверть века в нашей
истории»). Одноклассник выучился на архитектора. Когда я
недавно с ним разговаривал, он казался подавленным.
Писатель умер, а вскоре после этого был разоблачен как
агент и графоман. Остановки сейчас значительно чище.
Тема уродства остается нераскрытой.
Краткий курс
антидизайна
Войлочные коврики в народном стиле. Национальный
павильон в народном стиле. Деревянные игрушки в
народном стиле. Надувная мебель в стиле… Все равно, в
каком стиле.
Нам есть чем гордиться. Правда, шансы, что наша пятая
точка соприкоснется с дизайнерской мебелью, невелики.
Уж скорее мы прочтем в газете статью под названием
«Польские дизайнеры возглавляют мировые рейтинги» или
— что более вероятно — скользнем взглядом по заголовку
на одном из сайтов: «Мировые иконы польского дизайна.
Перейти в галерею». Кто-то пишет такие тексты. Может
быть, даже в них верит. Может быть, он даже прав.
Однако все это — гималаи дизайна. Мы же обитаем в
низинах. Сидим в трамваях. Вступаем в неравный бой с
калитками, чтобы пройти к себе в охраняемый двор,
отправляем посылки и письма. Качество нашей жизни
определяют не выдающиеся достижения дизайнерской
мысли. Честно говоря, они вообще ничего не определяют. О
польском дизайне свидетельствуют:
***
На рубеже тысячелетий мне привелось участвовать в
конференции. Было много персон в костюмах, термосы с
кофе и заграничный гость. Гуру. Человек, придумавший
бренд Orange и лого в виде оранжевого квадрата.
Малевич брендинга носил очки в роговой оправе и
огромную бабочку (тщательно продуманный имидж
подсмотрел у Ле Корбюзье). Он ездил по миру и создавал
национальные бренды. Помню, что Португалии он
предложил слоган «Там, где Атлантический океан встречает
Европу», и достаточно было беглого взгляда на карту,
чтобы оценить, с какой точностью выражен национальный
посыл.
В Варшаве он показывал презентацию и объяснял,
почему страна должна инвестировать в его услуги. Много
говорил о польской креативности, энергии перемен и
творческом напряжении, которое следует
продемонстрировать миру при помощи соответствующего
знака, месседжа и дискурса.
Он вещал страстно. С харизмой. Извергал из себя потоки
слов, и даже начинающему синестетику было видно, что все
слова переливаются оранжевым и красным.
Я почувствовал, что на моих глазах творится магия…
Под влиянием энергетических вибраций незнакомые люди,
собравшиеся в зрительном зале, сплотились в единое целое.
В молчании, не глядя друг на друга, не моргая, мы достигли
полного, глубокого, всеохватного понимания. Чиновники,
активисты, рекламщики — теперь мы слились в единый
организм. Как на церковной службе за отчизну. Или на
демонстрации во время военного положения.
Многое нас разделяло. Возраст. Образование. Размеры
будущего выходного пособия и политические взгляды.
Однако есть некий уровень позитивного мышления, на
который ни один поляк не согласится. Мы сидели в
наушниках или без наушников, с приклеенными улыбками.
Затаившись, как многоголовый хищник. Смотрели, как
ничего не подозревающая антилопа приближается к
водопою, поправляет бабочку, склоняется, отхлебывает
глоток воды «Наленчовянка». Браво, браво, блеск очков…
И наконец:
— Есть ли у собравшихся вопросы?
И тут пошла атака. Нет. Мы не задавали вопросы. Скорее
делились мнениями и дополняли сказанное. Я даже не
помню, что мы говорили этому несчастному. Возможно,
что-то о политике, о проблемах при взаимодействии с
госадминистрацией, о кривых тротуарах, о погоде?
Оранжевые пузыри лопались. Антилопа взвыла. Удаляясь с
презентации, гуру бросил, что нам следовало бы изменить
подход:
— Иначе вам будет трудно здесь жить!
Как будто мы сами не знали.
***
Чувак в конце концов получил этот заказ, и его фирма
заработала свои сколько-то там евро. Однако из-за споров,
дискуссий, меняющихся концепций и политических
расстановок процесс создания бренда растянулся на годы.
Прошло десять лет, прежде чем общественности
представили готовый логотип в виде красной пружинки.
Гуру до этого момента не дожил, поэтому его миновал
всенародный троллинг, который начался, когда поляки
узрели свой знак в интернете. Что ж, с тех пор как
распространились мемы, дизайн перестал быть безопасным.
***
Визуальная идентификация — элегантный способ пометить
территорию. Правительства поддерживают экспорт, туризм
и культурный обмен, поэтому хотят иметь логотип,
которым смогли бы обозначить границы своего участка.
Однако польский национальный логотип рождался
слишком долго. Когда же наконец он появился на свет, его
встретили как Рипа ван Винкля (93). Пришельца из
прошлого. Напоминание о девяностых.
До кризиса, когда политические перемены еще сулили
надежду, можно было верить, что бизнес — идеальная
форма человеческой деятельности. Рационализма.
Организации и управления. Корпорация казалась
недосягаемым образцом для институций, вузов,
учреждений. Стань профессионалом! Сделай это
businesslike, — звучали призывы (а словарь объяснял:
«эффективно и действенно»).
Я подозреваю, что сюда уходит корнями то чувство,
которое мы испытывали к логотипу. Цветной значок
оказался пропуском в капитализм. Каждое министерство,
департамент, сельсовет и школа хотели иметь свое лого. На
наших глазах молоко перестало быть белой жидкостью в
стеклянных бутылках. Теперь мы просили «Млековиту»,
«Валио». С желтенькой крышечкой. С красненькой
крышечкой. На упаковках с рисом появился пожилой
афроамериканец. Пачки с мукой покрылись изображениями
мельниц. «Всё бренд», — писали специалисты. Сахар.
Мука. Мыло. Бутилированная вода, город и страна.
Повсюду были логотипчики, лого. Наши любимые.
Холеные. Родные.
— Наше лого должно быть больше!
— Намного больше и в левом углу.
***
Отделы маркетинга с трогательным усердием следят, чтобы
логотипы бросались в глаза. В результате плакаты
напоминают акт Люблинской унии (94), обвешанный снизу
кисточками сургучных печатей. Может, в этом-то и дело.
Логотипы стали выражением шляхетской традиции.
Заменили собой герб. Иначе говоря: они нашиты на наших
ливреях.
Пол Рэнд,
наш соотечественник
В свое время Стив Джобс велел напечатать плакат с
портретом Пола Рэнда и надписью «Think different» [12]. На
других плакатах из этой серии красовались Махатма Ганди,
Томас Эдисон, Пабло Пикассо и Джим Хенсон.
Пол Рэнд появился на свет в Бруклине. Если бы его
родители не уехали в Америку, если бы он родился в
Европе, если бы уцелел в Холокосте и если бы... Многовато
этих «если», но в каком-то альтернативном мире Рэнд мог
бы стать польским плакатистом.
У него были все данные: ирония, чувство буквы,
техника. Легко представить, как он проектирует
авангардные обложки для издательства «Праса Войскова».
Декор к Первому мая. Иллюстрации для «Нашей
ксенгарни» (95), плакаты для WAG, «Орбиса» (96) и
Главного управления кинопроката. И конечно же, ни на миг
не прекращает соревноваться с Генрихом Томашевским.
***
В Америке он стал символом создания символов.
Повелителем логотипов. Любимцем крупных корпораций
— IBM, UPS, Westinghouse, ABC... Из его знаков, годовых
отчетов и плакатов складывается история золотых лет
корпоративной Америки. Та история, которую хочется
помнить. Акции, растущие в цене. Белые домики среднего
класса. Новые «форды» у крыльца. Кукурузные хлопья на
столе.
Есть версия, что на параллельные полоски в логотипе
IBM Рэнда вдохновил чек. А именно самая приятная его
часть — поле, где пишут сумму.
Рэнд умел придать товарным знакам современный лоск в
те времена, когда современность была еще новой, свежей,
отличалась простотой выражения. Использовала Гельветику
или Футуру. Базовые цвета. Простые линии.
И все же у самого знаменитого графическо-го дизайнера
Америки было что-то централь-ноевропейское. Он умел
протащить молекулу юмора и скептицизма. Конечно, в
проектах для крупных концернов нет места скептицизму…
Максимум, что там может быть, — еле заметный налет
иронии. Ровно столько, чтобы сохранить здравомыслие и не
впасть в гигантоманию. Посмотрите на посылку с бантиком
в знаке UPS или на трех уточек в букве T у «Типтон
Лейкс» (97).
Пол Рэнд любил простые формы. Детские рисунки.
Аппликации. Он давал бизнесу фирменные знаки, но
заботился о том, чтобы в корпоративной идентификации
оставалось нечто человеческое. Заверял, что реальность
можно понять.
И был при этом невероятно уверен в себе. Представляя
проект, он вручал клиентам специальные брошюрки,
описывающие ход творческого процесса. Никаких
сомнений, альтернатив, версий. Никаких «концепций на
выбор». На десятке страниц при помощи картинок и
скупого текста он демонстрировал свой — великого Пола
Рэнда — путь к цели.
***
С его смертью в 1996 году закончилась эпоха оптимизма.
Вскоре все стало портиться. Один из последних знаков Рэнд
спроектировал для корпорации Enron.
В 2001 году Enron обанкротилась. Выяснилось, что
бухгалтерия и аудиторы скрывали гигантские растраты.
Разразился скандал, по телевидению без конца показывали
вход в разбойничий притон, офисное здание и скульптуру в
виде логотипа компании — изящное рубленое Е,
наклоненное под углом в сорок пять градусов.
Сом
Поскольку времени мало, а забавных котиков так много,
поскольку мы получаем имейлы, слушаем радио, зависаем в
фейсбуке, разговариваем по телефону, поскольку наш мозг
еще не полностью перешел в режим многозадачности,
постольку… — о чем это, собственно, я? Ах да, о
проблемах с концентрацией. А также о том, что лучшая
форма передачи мысли — список. Еще Моисей это
понимал.
Мне всегда хотелось собрать умные и полезные
замечания на тему дизайна, которые приходилось слышать
в разных местах и при разных обстоятельствах.
Вот некоторые из них:
1
«Все сложно» — это девиз моей фирмы, известный также
как «проклятие сантехника».
Есть такая городская легенда — если однажды сантехник
посмотрит на смеситель и скажет: «Ерунда, сейчас
починим!» — то вострубят архангелы на небесех и настанет
неминуемый конец света.
К счастью, слова эти мы услышим нескоро. Сантехники
и дизайнеры знают, что все не так просто. Даже дизайн
визитки требует внимания и умственного напряжения. Если
кто-то утверждает иначе, то он
● мастер дзен;
● не углубился в суть проблемы.
2
«Все не так просто» и «Все гораздо сложнее» — это также
названия двух альбомов художника Жан-Жака Семпе (того,
кто придумал «Малыша Николя»). Один из следующих
томов назывался «Большая паника».
3
«Странная у нас профессия».
Так сказал начальник на моей первой работе. Мы делали
проект для телекоммуникационной компании. После
четырнадцати часов за компьютером и бог знает скольких
поправок представители отдела маркетинга продолжа-ли
названивать и твердить, что солнышко недостаточно
веселое, что у него ироническая ухмылка, что оно
презрительно кривит губы и так далее. Четырнадцать часов
мы исправляли улыбку солнышка. Странная профессия.
С тех пор я обогатился серьезным опытом. Я участвовал
в дискуссиях на тему выражения морды носорога («он
должен выглядеть как повелитель, но добрый и
справедливый») и характера ящериц. Я разглаживал морщи-
ны. Стройнил фигуры. Убирал с фотографий расстрелянных
членов политбюро… А, нет, это же не я. Зато не моргнув
глазом я отвечал на письма такого содержания:
Ноутбук должен мило улыбаться. Сейчас его улыбка похожа на
железнодорожную колею и вызывает у нас ассоциации с фильмами ужасов.
Я знаю одно: к этой профессии не стоит относиться
слишком серьезно.
4
А кроме того, к дизайнерам можно отнести слова
ветеринара Зигфрида Фарнона, героя цикла «О всех
созданиях — больших и малых»:
У нас с вами, знаете ли, профессия очень своеобразная. И предлагает огромный
выбор возможностей попасть в дурацкое положение. (…) Конечно, хорошему
специалисту в этом отношении полегче, но даже заведомого гения все время
подстерегают всякие нелепые и унизительные случайности (98).
Вот именно.
5
«Исписанные фломастеры нужно выбрасывать» — этой
золотой мыслью я обязан одному типографу. Его ужасно
бесило, что люди не выбрасывают исписанные ручки и
фломастеры. Хранят на столах целые горы бесполезного
хлама, а записать номер телефона им все равно нечем.
Исписался? Вон в мусорную корзину.
Я думаю, что этот принцип можно понимать
метафорически.
6
[Е]сли вы используете молотый кофе в банке, советую покупать его в
небольших количествах и часто менять сорта. Говорят, первая чашка нового
сорта кофе — как для курильщика первая затяжка дымом свежераскуренной
сигары.
Так писала Неля Рубинштейн (99) в своей поваренной
книге. То же самое говорит мой компаньон. В дизайне
необходимо менять. Инструменты, техники, стили.
7
«Даже в самом заезженном жанре можно сказать что-то
новое», — говаривал мой приятель Анджей Й. И это правда.
Ничто не за-канчивается. Из самых что ни на есть заез-
женных, намозоливших глаза и банальных средств может
получиться новый оригинальный проект.
8
Конечно, пункт 7 противоречит пункту 5 и 6. И в этом
противоречии заключена важная мысль на тему дизайна.
9
По-хорошему, нужно учиться. Всегда и у всех. У тех, кто
знает. У тех, кто не знает. У тех, кто понятия не имеет, но,
как назло, прав.
Учиться у друзей и у врагов (пусть и от них будет какой-
то толк). У молодых. У старых. У клиентов, коллег,
случайных прохожих.
10
«Мы все учились понемногу / Чему-нибудь и как-нибудь…»
Лучший урок дизайна я получил от одной графини.
Дело было так. Где-то в Польше, среди лугов и болот,
неспешно несла свои воды ленивая река. Было тихо, чисто,
редкие виды птиц бродили в траве. Тогда местные
самоуправленцы решили сделать ставку на туризм и
заказали логотип.
Так я оказался на самой необычной пре-зентации в
жизни. Зал заполняла толпа войтов (100). На столах лежали
продукты региональной кухни.
Проекты мы отправляли заранее, по почте, а теперь
демонстрировали собравшимся. Я толкнул речь.
Воцарилась тишина. Войты переглядывались, пихали друг
друга локтями, перешептывались.
— Может, пани графиня? — предложил кто-то.
— Именно, — подхватили другие. — Пани графиня,
просим, скажите нам что-нибудь.
Графиня подняла глаза. Это была пожилая дама с
суровым выражением лица. Позже я узнал, что бо́льшую
часть жизни она провела в эмиграции, но после падения
коммунизма приехала на родину и вернула семейное
имущество.
— Пани графиня, что вы об этом думаете?
— Тсс, пани графиня сейчас нам скажет.
— Ничего я не скажу, — отрезала она. — Я не
разбираюсь, я не интересуюсь. Но я это показала мой муш.
Мой муш, он есть англичанин. И мой муш, англичанин,
посмотрел и сказал: «Это есть фиш. Риба. Риба — это есть
море. Тут нет море. Нет море, нет риба, нет смысл!»
— Пани графиня, но это же сом, то есть такая наша
местная рыба.
— Нет местная риба! Риба живет в вотер.
— В смысле пресноводная.
— Речная рыба, пани графиня… У нас тут такие водятся.
Самые крупные были сразу после войны, на трупах
отъелись… Дед рассказывал, что ловили…
— И что? — возразил кто-то. — Будешь рассказывать
туристам, что сомы разожрались на трупах?
— Но рыбакам?
— Дед раз поймал такого сома, что…
— Господа, прошу вас, без дискуссий, — прервала
графиня. — Сом есть фиш, риба. Риба — это есть море. Тут
нет море. Нет море, нет риба, нет смысл.
— А тот второй проект, пани графиня? Тот, с
подсолнухом?
— Я не разбираюсь, я не есть дизайнер, — изрекла
графиня. — Но я это показала мой муш. Мой муш, он есть
англичанин. И мой муш, англичанин, посмотрел и сказал:
«Сонце — то есть сан. Сонце — то есть пляш. Пляш — это
море. Тут нет море. Нет море, нет сонце, нет смысл!»
— А как насчет воздушного змея?
— Да что вам от меня нужно? Я не разбираюсь, я не
интересуюсь. Повторяю, я не есть дизайнер… Но я это
показала мой муш. Мой муш, англичанин, посмотрел и
сказал: «Воздушный змей есть пляш. Пляш есть море. Тут
нет море. Нет море, нет сонце, нет смысл».
— А мяч? Мне вот даже нравится, такой яркий… —
прощупывал почву кто-то из войтов.
— Мой муш, англичанин, сказал: «Мяч есть пляш. Пляш
есть море. Тут нет море. Нет море, нет сонце, нет смысл».
— А вот этот с медведем?
— Мой муш, англичанин, посмотрел и сказал: «Тут нет
Раша».
***
Я часто повторяю эти слова:
Нет море.
Нет риба.
Нет смысл.
***
Первый класс, плакатные краски «Астра». «Смешайте
желтую и синюю, — говорила учительница. — Смешайте
желтую и красную. Красную и синюю. Смотрите, что
произойдет». И действительно, на наших глазах грязно-
желтый превращался в грязно-зеленый.
Воодушевленные успехом, мы пытались добиться чего-
то более эффектного. Если рассуждать логически, большее
количество красок должно принести лучший результат, и
мы добавляли все, что было под рукой. Увы. Независимо от
последовательности смешивания и количества
компонентов, в итоге мы каждый раз получали темную
массу, и вскоре класс стал утопать в серой грязи. Ее потоки
стекали с парт на пол. Размякшие листы бумаги
скручивались в рулоны.
А потом раздавался звонок на перемену.
— На следующей неделе принесите мелки, — вздыхала
учительница.
Отсюда вытекала цветовая мораль: серость — это сумма
всех принятых решений. На палитре красок она занимает
место, называемое «та же фигня» («те же яйца, только в
профиль»).
Серость безнадежна и безопасна. Она гарантирует, что
мы ни на что не можем повлиять.
Краски таят в себе риск, в их мире мы словно
заключенные, отсидевшие долгий срок, — свободные и
неприспособленные.
***
Всем известно, что реальность обрела краски сразу после
экспозе премьера Мазовецкого (103)… Как в фильме со
спецэффектами: премьер говорил, а серые улицы озарялись
радугой (еще не ассоциировавшейся с гендером).
Поэтому сегодня журналист, вынужденный писать
статью к годовщине, строчит текст о том, как улицы
запестрели красками. Заодно подчеркивает
предприимчивость поляков, которые привозили эти
красивые цвета из Берлина, закладывая основы свободного
рынка и нового среднего класса.
У меня иные воспоминания. Первый этап капитализма
— раскладушки, на которых продавали мясо без карточек.
Летом 1989 года центр Варшавы походил на огромный
лазарет. Над окровавленной говядиной склонялись
милосердные продавцы, отгоняя стаи мух с помощью
зеленых прутиков, срезанных в парках и скверах.
Нашествие красок произошло позже, когда были
удовлетворены элементарные потребности. Оно началось с
фасада отеля «Собеский». И рекламы, в которой
использовали старый хит «Раскрась мой мир» (104).
***
Несколько лет назад у меня произошла незабываемая
встреча. Мы с коллегой пошли послушать бриф («Зачем
столько писать, лучше один раз встретиться» — один из
любимых лозунгов клиентов).
— Концепция проекта? — начал директор чего-то там
государственного. — Господа, это вы — художники, меня
не спрашивайте. Должно быть красиво.
Мы спросили о деталях. Он вздохнул и покачал головой.
Мол, приходится людям растолковывать простейшие вещи.
— Ну, раз вы просите, могу вам набросать в общих
чертах. Во-первых, красиво не то, что красиво, а кому что
нравится. Мне лично нравится живопись маслом, особенно
лошадь в галопе… Другие вещи тоже, но лучше, когда
художник рисует лошадь в галопе. На день рождения жена
подарила мне такую лошадь.
— С днем рождения.
— Зато, если говорить о цвете, то не знаю, как вы, но
настоящий мужчина различает только три цвета. Я лично
знаю основные: красный, зеленый и — более-менее —
синий.
Мнение, что мужчины не разбираются в цветах, я
слышал еще не один раз.
***
В 1958 году Ольгерд Будревич (105)процитировал рассказ
Генриха Томашевского:
[До] войны один из производителей зубной пасты заказал мне проект рекламы
его продукции. Я сделал и отнес на Жабью улицу. Охранник открыл, директор
подал руку — и смотрит. В его глазах читается абсолютное отсутствие
интереса. Он показывает секретарше, которая печатает на машинке, и
спрашивает, что она думает. Панна Зося морщится и заявляет, что замысел
художника кажется ей неубедительным. Я спрашиваю, не может ли она
объяснить почему. «А потому, что я не люблю зеленый цвет…» Ну я тогда взял
эскизы, извинился за то, что отнял драгоценное время, заявил, что они могут
меня поцеловать в известное место, и ушел.
Похожий анекдот, почти слово в слово, рассказал один из
героев «Ванны с колоннадой» Филипа Спрингера (106).
Секретарша, шеф, дизайнер. За восемьдесят лет мало что
изменилось, вот только дверью больше никто не хлопает.
Председатель жилищного кооператива говорит
Спрингеру:
— В районном совете у нас есть несколько человек,
которые чувствуют цвет. В основном это женщины. Мы им
доверяем и вполне довольны.
Очевидно, выбор цветов — одно из тех дел, которые
патриархат всегда охотно доверяет женщинам.
***
Художник-график, который вступает в дискуссию на тему
цветов, находится в заведомо проигрышной позиции.
Двадцать лет моих разговоров с клиентами всех полов
можно кратко изложить следующим образом:
● Зеленый — мы не экологи.
● Желтый — ничего не видно.
● Розовый — хи-хи.
● Красный — долой коммунизм.
● Фиолетовый — а это не темно-розовый?
● Бежевый — грязный.
● Серый — серый.
● Коричневый — говно.
● Черный — мрачный. Хотя, нужно сказать, он выглядит
элегантно. Особенно в сочетании с золотым. Но все же
немного печально. Может, лучше взять темно-зеленый?
● Шелест трав.
● Тайна гейши.
● Атлантическое приключение (кажется, тут есть некая
связь с нашей зарубежной политикой?).
● Свита фараона (свита в жилетах дорожных
работников).
● Невинная роза.
● Розовая безмятежность (безмятежность как будто
слегка замутнена).
● Кофе с другом (очевидно, цвет кофе без друга
существенно отличается. Не говоря уже о кофе с врагом).
***
Суть пастелёза (107) — описанного Филипом Спрингером
кошмара польских городов — не сделанный выбор, а страх
перед необходи-мостью сделать выбор. Администрация
района Тридцатилетия понтификата не может решиться на
один вид штукатурки. Риск слишком велик. Безопаснее
нарисовать полоски, треугольники и ромбы пастельных
тонов, которые будут настолько бледными, что никто не
придерется.
Поэтому стенания эстетов, нотации, жалобы дают
результат, противоположный желаемому. Усиливают страх
общества и вызывают защитную реакцию инвесторов.
Больше оттенков. Больше полосок. Больше пастельных
тонов. Я бы назвал это порочным цветовым кругом.
***
Друг-художник живет в доме старой постройки в районе
Воля. Некоторое время назад жильцы решили
отремонтировать лестничную клетку. Пожилых и
несовершеннолетних освободили от участия. Остальные
разделили между собой задачи. Чистили, драили, сдирали
старую краску. Долго скребли. Соскоблили ПНР и военную
гарь и наконец дошли до слоев времен промышленной
революции. Потом, при слабом свете лампочки, балансируя
на коротконогих стремянках, клали новый грунт. Работали
плечом к плечу. Никто не смотрел на часы. Не требовал
вознаграждения.
И вот пришло время выбрать новый цвет. Впрочем,
выбор был довольно ограниченный, поскольку специалист
из департамента культурного наследия рекомендовал что-то
между бежевым и сарептской горчицей. Поэтому
рассматривался оттенок, который производитель назвал
«Фокстротом в лунном свете», или «Карамельным
свингом». И, похоже, карамельный свинг задел за живое
соседку со второго этажа.
— На дерьмо похоже, — объявила она.
— Постойте, — ответил мой друг-художник. —
Напомню, что мы выбираем краску, которая подходила бы к
кафелю. Это охра.
— Ничего подобного! — стояла на своем пани со
второго этажа.
— А вы Рембрандта когда-нибудь видели? — вскричал
друг-художник.
— А вы говно видели?
— Тогда, может, «Щепотку корицы»? — кто-то
примирительно помахал палитрой.
— Я не позволю оскорблять Рембрандта!
В этот момент сосед с четвертого этажа совершил
камингаут.
— Я — дальтоник, — заявил он, — и считаю, что тут
нужен зеленый или вишневый.
— Но цвет должен подходить к кафелю, — напомнил
охранник с третьего этажа.
— Вот именно! — обрадовался дальтоник.
Люди, которые только что дружно работали вместе,
превратились в злейших врагов. Разгорелся ожесточенный
спор, без шансов на компромисс или взаимопонимание. Так
всегда бывает, когда речь заходит о цветах.
***
Много раз я пытался проверить, какие официальные цвета у
польского флага. В отчете Верховной контрольной палаты
цитируется соответствующий закон:
Оттенок белого и красного цвета определен законом при помощи современных
трихроматических координат, а также допустимой разницы белого и красного
цветов. Оценка соответствия этому требованию возможна исключительно в
лабораторных условиях.
В том же документе Верховной контрольной палаты
читаем:
Экспертизе подвергнуты также приобретенные с данной целью в разных
пунктах продажи (…) девять штук флагов. Ни один из них не соответствовал
требованиям закона относительно пропорций и оттенков цветов
(трихроматических координат), описанных в законе о государственных знаках.
В Википедии сказано — здесь я ей как-то верю, — что не
удалось также установить, какое значение CMYK
необходимо при красно-белой печати (жаль, потому что это
легче, чем сравнивать с образцом в лабораторных
условиях). Похоже, комиссия, которая должна была
определить составные значения CMYK, начала работу, но
так и не пришла к заключению.
Можно считать это доказательством несостоятельности
или равнодушия государства. С другой стороны, история
лестничной клетки — это предостережение. Так называемая
Серьезная и Углубленная Дискуссия о национальных цветах
положила бы конец нашей государственности.
Ну если только мы не вдарим по пастели.
Раскрашенные
Еще недавно говорили «цветная пресса», чтобы отличать
иллюстрированные журналы от серьезных газет. Это
разделение больше неактуально. Вся пресса стала цветной,
иллюстрированной и несерьезной.
В эпоху черно-белой печати, когда кто-то умирал,
публиковали размытую фотографию в черной рамке. До сих
пор наши клиенты, увидев в макете рамку толще волоска,
жалуются, что «как-то траурно это выглядит».
Цвет появлялся постепенно. Сперва в приложениях.
Потом на некоторых страницах, печатавшихся на бумаге
повыше качеством и щедро усыпанных рекламой. И лишь
со временем эта роскошь распространилась на всю газету.
Тем самым траурные рамки потеряли смысл.
Сегодня черно-белый портрет сообщает о смерти.
Объявляет, что кто-то ушел в Серую Страну Умерших
Заслуживающих Уважения. Покойник, его не
заслуживающий — вроде Каддафи или аль-Асада, — не
может на это рассчитывать. Он навсегда останется с цветом,
приклеенным к лицу и мундиру.
В случае достойных людей цвета испаряются вместе с
жизнью. Достаточно одного черно-белого снимка, чтобы
тот, кто еще вчера ходил среди нас, отступил в прошлое.
Покрылся благородной патиной. По телевизору это
подчеркивают соответствующей музычкой и замедленным
движением. Таким образом определение «сбросить темп»
стало удобным эвфемизмом:
— У него случился второй инфаркт, и он сбросил темп.
— Пусть земля ему будет пухом.
Или:
— Слышала, наш директор на прошлой неделе потерял
цвет?
В случае более масштабного траура серость охватывает
всю газету или сайт. Появляется черный заголовок, логотип
с траурной ленточкой, даже карта погоды погружается в
ахроматическую скорбь. В знак того, что области
пониженного и повышенного давления, кроссворд и раздел
спорта тоже немного умерли: «Everytime we say goodbye, I
die a little» [13] (108).
***
Одновременно продолжается восхищение ранними
примерами цветной фотографии. Интернет кишит
заголовками:
Руины Варшавы в цвете. Посмотри фото разрушенной столицы!
Невероятные цветные фотографии сороковых годов. Жми сюда.
Красивые и душераздирающие цветные фотографии, сделанные в Кутненском
гетто в 1939 году.
Почему цветные фотографии сороковых годов кажутся
интереснее черно-белых? О чем нам говорит поблекший
зеленый цвет мундиров? Телесный оттенок щек? Желтый
цвет заплаты и чуть голубоватое небо?
Когда польские продюсеры подкрасили хроники
Варшавского восстания, кинокритик написал, что благодаря
цвету
мы увидели молодых героев как живых, в том числе прекрасных девушек в
цветастых блузках. Они шли умирать с улыбкой на устах.
Узор на блузках и возраст героев можно разглядеть и на
черно-белом снимке.
Но черно-белый — все равно что мертвый. Поэтому
интернет верит (хотя это не вполне согласуется с логикой),
что цветные фотографии оживляют своих героев. Сайт
одного из мастеров фотошопа так и называется: «Coloured
back to life» [14].
При этом цветные портреты варшавских повстанцев и
солдат, участвовавших в битве при Вердене, вовсе не
выглядят современными. Они не похожи на кадры «Рейтер»
или «Ассошиэйтед пресс». Они не похожи даже на фотки,
которые мы снимаем на телефон. Они бледные,
посеревшие, тусклые. Продюсеры фильма «Варшавское
восстание» (109) уверяют, что это не стилизация. Мир так
выглядел. Ведь:
[они] отсмотрели кадр за кадром шесть часов хроник восстания. С
использованием новейших технологий раскрасили кадры. Проверили, какие
использовались красители для тканей и какие использовались продукты на
кухне, чтобы даже цвет супа был аутентичным. (…)
— В фильме есть сцена, в которой женщина на кухне наливает суп из большого
котла. Возникает вопрос, что это за суп. Если томатный, он должен быть
красным. Внимание уделялось каждой детали.
Действительно ли мир был других цветов, или это мы хотим
его видеть в гамме фотопленки AGFA? Одной рукой мы
осовремениваем фотографию, другой — патинируем ее.
Таким образом умершие возвращаются, но сохраняют
дистанцию. В конце концов, они лучше нас, правда?
***
У желания раскрашивать фотографии есть аналог —
потребность состаривать новые снимки.
В телефонах, компьютерах и фотоаппаратах куча
фильтров, позволяющих добиться этого эффекта. В
приложении Hipstamatic можно сымитировать
несовершенство старых фотопленок. В других программах
достаточно выбрать опцию «good old day», «old
photo» [15]чтобы испортить нашу фотку, поцарапать
эмульсию, обесцветить и убрать резкость.
Это ностальгия? Возвращение к выцветшим альбомам
детства? Или попытка выделиться: я был цветным, когда
это еще что-то значило.
Черная спираль
Не то. Опять не получилось. Может, в другой раз. Дизайну
сопутствует надежда. Воплощение приносит разочарование.
Иногда разочарование может быть больше, иногда меньше.
Иногда оно — лишь тень, ложка дегтя, побуждение к
следующей работе.
В сытые годы мы печатали много работ, пользуясь
помощью пана Мирослава. Технолога печати. Посредника.
Эксперта и большого оригинала. В хорошие времена мы
вели долгие беседы, стоившие каждого злотого его маржи.
— Пан Мирослав, где календари?
— Плакаты готовы, сложены, доставлены клиенту…
— Я спрашивал о календарях.
— Вкладки для Тшебятува (110) в Пиле (111)…
— Знаю. Что с календарем?
— Пан Марцин, правду говоря, календарь тоже уже как
бы вроде и готов. Мелованный глянец, матовая пленка, все
собрано.
— И?
— Только, правду говоря, есть проблема под названием
«человек с черной спиралькой».
— Пан Мирослав, у вас еще нет календарей?
— Пан Марцин, я не могу их переплести, потому что у
меня нет черной спиральки, а в это время года человек с
черной спиралькой — все равно что бог. Я ему ничего не
могу… Вы ему ничего не можете… Даже президент ему
ничего не может… Скажите спасибо, что он вообще
согласился нам эти спиральки, так сказать, устроить.
— Но, пан Мирослав, все должно было быть готово в
сентябре. Это же школьный календарь, боже мой!
— Пан Марцин, все месяцы уже отпечатаны. Все семь.
— А конверты?
— С конвертами все в порядке. Штанцовка —
загляденье. Как раз сейчас штанцуются. Завтра их еще
штанцуют, а послезавтра я заберу их с клеильного станка.
Или в четверг.
— Господи!
— Радуйтесь, вполне возможно, кто знает, может, в
конце концов конверты все-таки будут. Знаете, какая
ситуация в стране? Меня тут как раз другой клиент по
телефону умоляет, чтобы я отпечатал ему картонные
папки… А я не могу, потому что во всей стране нет картона
с белой оборотной стороной. Пан Марцин, в нашей
любимой Республике Польше не осталось картона с белой
оборотной стороной! И его не будет до декабря. Человек с
белым картоном — еще больший бог, чем человек с черной
спиралькой.
— Ладно, когда конверты наконец будут, и календари, и
черная спираль, вложите календари в конверты…
— Ну…
— Что значит «ну»? — спрашиваю с подозрением.
— Вложить, извиняюсь, не так просто.
— Они не подходят?!
— Раз уж вы спрашиваете, то я отвечу: один параметр
нам чуть-чуть не удался. Зато другой — идеальный.
— (мой стон).
— Пан Марцин, не волнуйтесь. По длине календарь
входит идеально. А вот по ширине он уже так идеально не
входит. Но мы все сделаем, лишь бы только человек с
черными спиральками не подвел.
Конфетти
Несколько лет назад я побывал в современной типографии.
— Мы заказали исследования, — сказала директриса, —
из которых следует, что книги читают только девочки в
возрасте от девяти до тринадцати лет.
— И что вы будете делать? — поинтересовался я.
— Мы покупаем конфетти-машину.
Швейцарский сыр
Нужно взять глыбу мрамора и отсечь все лишнее. В
известном изречении примерно столько же смысла, что и в
загадке времен моего детства: «Как засунуть слона в
холодильник?» Ответ, если кто не помнит, звучал так:
«Открыть холодильник, положить слона, закрыть
холодильник».
Нетрудно представить, какое выражение лица было у
Микеланджело, когда он объяснял зануде: «Ведь это так
просто, мой дорогой, нужно только…»
С тех пор как я прочитал эту цитату в какой-то книге по
искусству для юношества, я начал представлять себе
рисунки, запертые в белых листах. Картины в
негрунтованном холсте. Статуи святых в стволе грушевого
дерева. Котлеты в поросенке.
Как у Галчинского:
А как ночь бледнела над лесом,
в ту надбрежную мастерскую
снова мастер входил и резал
руки, души, и плоть людскую… (113)
***
Мы стучим по клавиатуре. Вбиваем буквы и смотрим, как
на экране появляется призрачный Таймс Нью Роман. Когда
пишешь таким способом, несложно забыть, как тесно были
когда-то связаны типографика и скульптура.
А ведь на протяжении столетий буквы высекали в камне.
Отливали в металле. Вырезали из дерева. Потом делали
оттиски, вальцевали, закладывали под пресс. Печатали.
Прибивали. В слове «печать» и сейчас слышится эта
тяжесть.
Современный офсет приучил нас к страницам, гладким,
как стекло. Но достаточно взять с полки книгу старше
сорока лет и провести пальцем по строчкам. Мы
почувствуем, что знаки — объемные, углубленные,
втиснутые в бумагу, наполненные жирной краской.
Материальные.
Сегодня это уже только воспоминание. Но если
внимательно присмотреться, даже в засечках Таймс Нью
Роман можно различить следы римского резца.
***
Связь зодчества и буквы показал Генрих Томашевский на
плакате к выставке Генри Мура (1959 год).
Надпись «Moore» состоит из белых букв на темно-синем
фоне. Из-за неправильной формы кажется, что они
впопыхах вырезаны из бумаги. Второе «о» больше
остальных знаков, у него форма прямоугольника с овальной
дыркой посередине. На нем, как на постаменте, стоит
полуабстрактная скульптура. Это «Мать и дитя», один из
ранних вариантов темы, к которой английский скульптор
возвращался всю жизнь. Овал напоминает кулак.
Скульптура выглядит так, будто только что покинула
сердцевину буквы. Выскочила оттуда, рожденная белым
прямоугольником.
Плакат Томашевского — пример гениального
использования негативного пространства. Мы не знаем, что
здесь объект, а что — фон. Что произведение искусства, а
что — мусор, стружка, отход. Все кажется нужным.
***
Швейцарский художник-шрифтовик Адриан Фрутигер
писал:
Проблема пространства внутри знака — один из важнейших факторов,
квалифицирующих шрифт. Объективный читатель не замечает, какой тонкости
требует от наборщика и типографа определение внутрибуквенного и
межбуквенного просветов, чтобы образ печатного слова или предложения не
мешал чтению.
Межбуквенные просветы Фрутигер сравнивал со
скульптурой. Называл их фигурами, определяющими
«сущность ритма и стиля шрифта».
Графическое оформление книги — это искусство
построения негативного пространст-ва, полей,
межстрочных интервалов, пробелов между словами и
просветов между буквами. Хорошо скомпонованная
надпись — это гармонично соединенные пространства, а не
буквы. Озера, заливы и ручьи, соединенные в одну
акваторию. Возможно, в этом и состоит дизайнерское
искусство — в управлении пустотой.
Что как-то объясняет успехи гельветов. На родине
дырявого сыра некоторые вещи должны быть очевидными.
***
Петер Цумтор, архитектор из Базеля, описывает свои
ощущения:
Существует магия живописи и стихотворения, слов и образов (…). Существует
также магия того, что реально, материально, телесно, магия вещей, которые
меня окружают, которые я вижу и нюхаю, до которых дотрагиваюсь и которые
слушаю. Бывают минуты, когда это волшебство (…) подобно постепенному
взрослению души: поначалу его просто не замечаешь.
Великий четверг. Я сижу в длинной галерее суконных рядов. (…) За спиной у
меня стена кафе. Людей — ровно столько, сколько должно быть. Цветочный
рынок, залитый солнцем. Одиннадцать утра. Фасады на противоположной
стороне площади в тени, кажется, будто они выкрашены в приятный
голубоватый оттенок. Чудесные звуки…
И так далее, он перечисляет все по очереди, включая «софу
с бархатной спинкой бледно-зеленого цвета». Я
задумываюсь, что меня так раздражает в этом фрагменте.
Помимо слова «магия» (вне контекста «Гарри Поттера»).
***
Хороший дизайн вызывает реакцию: «Вот оно как!»
Дизайн — это решение головоломки. Момент, когда
гроссмейстер объявляет мат, Микеланджело извлекает
скульптуру из мрамора, а Шелдон Купер (114)ставит знак
равенства в последнем уравнении (БУМ!).
Контакт с хорошо спроектированным предметом,
зданием или текстом дает ощущение гармонии. Как у
Цумтора: наше негативное пространство чудесно сочетается
с негативным пространством стола, кресла, площади.
Последняя деталь пазла встала на место.
Архитектура дает ощущение, что мы находимся на своем
месте. А раз так, то мир хорошо организован. Во всех
смыслах этого слова.
Что, разумеется, неправда. Мир организован довольно
паршиво. Кто-то торопился. Небрежно извлекал вещи из их
глыб. Раз за разом вылезал за контуры. Неточно подбирал
цвета, как уставший дошкольник, которого пытаются занять
раскраской из интернета.
***
Вторник неизвестно какой по счету обычной недели. Ни
малейшего шанса на солнце в ближайшие полгода. Никаких
видов на Швейцарию, галереи, суконные ряды, мраморные
столешницы, брусчатку под ногами и «панораму рыночной
площади с рядом домов, церковью и памятниками».
Мороз. Кособокий тротуар подставляет ножку. Билетный
автомат сжирает десятизлотовую купюру, со скрежетом
выдавливает из себя билет, вынуждая покупателя
наклониться и с трудом выковыривать сдачу.
Не может быть, чтобы кто-то соорудил такое
непреднамеренно. Если только представитель чужой
цивилизации — инопланетянин, которого наняли в
проектное бюро городского транспорта. Я пытаюсь его
вообразить. Судя по расположению экрана, его рост — не
больше метра сорока сантиметров, у него очень длинные
руки с кривыми когтями, приспособленными для того,
чтобы вылущивать мелочь. Судя по всему, он состоит в
родстве с инопланетянином, ведающим билетами для
оплаты парковки.
Мы не вписываемся в это пространство.
Мы еще живы.
Выставка
Выставка Тересы Жарновер (115)оказалась безбрежной
печалью. Из музейного окна откры-вался вид на пустой дом
напротив. Пустую улицу. Может, все это из-за погоды и
тумана, но в опускающихся сумерках Лодзь походила на
декорации к «Кабинету доктора Калигари».
Это была выставка печального авангарда. Плохих
времен. Неприятных мест.
Почти все в залах Музея искусства было неприятным.
Неприятные заголовки коммунистических газет.
Горилла, пожирающая Европу на обложке поэмы Анатоля
Стерна (116). Молодой Сталин, растущий из толпы на
обложке журнала «Червоны штандар» (117). И тюрьмы
эпохи санации. И плакат «Мы требуем амнистии». Корявые
буквы «За единство рабочих и крестьян! Список 13».
Война. Кадры бомбардировки Варшавы. Фотографии
вспоротых домов. Перины. Кирпичи. Мебель. Коллаж
авторства люфтваффе.
Затем ночь в Лиссабоне. Ожидание визы. И целая стена,
оклеенная корреспонденцией. Приписки «SOS, SOS, SOS»
на ее письмах. «УМОЛЯЮ», написанное печатными
буквами. И ответы на элегантных фирменных бланках с
названиями американских галерей в шапке. Нет, она мне
неизвестна. Я никогда о такой не слышал. Не видел никаких
работ. По большому счету, я полагаю, мы должны помогать
даже тем, с кем незнакомы, но на данный момент у меня
слишком много обязательств.
Неловкое молчание
В девяностых я работал в дизайнерской компании,
торговавшей компьютерами. Идея была новаторской: наш
клиент мог купить одновременно и горшок, и гончарный
круг.
Мы сидели на четвертом этаже бывшей типографии и
продавали технику нишевого производителя из
Калифорнии. В те времена еще не было ни айсторов, ни
айпадов. Приставка «ай» только начинала карьеру в
маркетинге, а символом современности оставалось слово
«онлайн» и цифра 2000.
Джонатан Айв (120) как раз расправлял крылья. Новые
ноутбуки Apple были похожи на цветные пластиковые
мыльницы — райские птицы среди офисной техники. Не
говоря уже о высоком качестве исполнения, прочных
материалах, надежности и чем-то там еще.
К сожалению, в Польше их упорно не хотели покупать. Их
приобретали в основном знакомые дизайнеры, переводчики
и журналисты (медиарынок был на подъеме, и издатели
порой проявляли щедрость). Владелец не терял надежды,
что вскоре судьба повернется к нам лицом, поэтому мы
высматривали знаки грядущих перемен.
И перемены настали. В один прекрасный день скрипнул
грузовой лифт (другого не было) и порог офиса переступил
клиент мечты. Он отвечал всем требованиям:
Одет в костюм.
Никто из нас его не знал.
Он не был дизайнером. Не переводил Филипа Рота. Не
ставил мультимедийных спектаклей.
Самое важное — он желал приобрести лазурный айбук.
Мне кажется, его манил цвет «мандарин» или даже
«клубника», но он еще не отваживался на столь
экстравагантный шаг.
В то время с клиентами вели длинные разговоры, посему
вскоре мы узнали, что наш новый друг работает рекрутером
— специалистом в новой сфере, называемой «эйчар». Свою
покупку он рассматривал как инвестицию:
— Я встречаюсь с разными людьми. Тестирую, кого
удастся выцепить и за сколько. Часто встречи проходят в
публичных местах, в основном в кафе. Сами понимаете.
Парень нервничает, боится, что кто-то его увидит. Бывает,
ему трудно начать разговор. Тогда я достаю компьютер. И
тут же вопросы: «А что это? А почему цветной? А сколько
стоит?» Попался!
***
Пару лет спустя я прочитал репортаж о человеке, который
похожим образом объяснял расходы в фирменном магазине
«Краковский буфет» (121). Семейное торжество,
напряженное молчание, и тут на столе появляется ветчина.
Всеобщее оживление: «Что? Где? Сколько дал?! Сколько-
сколько?!» Конечно, в случае кризиса такие дискуссии
можно вести и о товарах из ближайшего супермаркета.
Я задумался: не наш ли это клиент, этот любитель
деликатесов? Вполне возможно.
Точно можно сказать одно: дизайн — средство от
неловкого молчания.
На рубеже веков все шло хорошо. Отныне должно было
стать супер. Лучше и лучше. Дизайну не требовалось
спасать народы и людей. Достаточно того, что он помогал
постичь но-вое искусство разговоров ни о чем,
предшествующих сути беседы. То есть денег.
Магазин с дизайном
За забором виднеются надгробия. Кресты и крылья ангелов
со следами пуль. Рядом постройка для сжигания
медицинских отходов, переделанная под новое здание
Академии художеств. И еще магазин.
Просторное помещение. В стратегических пунктах сняли
штукатурку, а кирпич покрасили белой краской. На полу из
гладкого бетона совершенно ненужные стрелки из скотча.
Мы заходим — и в тот же миг появляется куратор в
черном платье. У нее черные волосы и скромная бижутерия
(это не скромность, это минимализм). В другом месте она
была бы продавщицей, здесь же носит бейдж «Сильвия,
консультант».
— Чем могу помочь? — спрашивает девушка. Но,
разумеется, она не поможет, да, собственно, и чем? Есть
только то, что перед вами. Остальное можно заказать в
интернете. Срок доставки — двадцать рабочих дней.
Забавно. Когда-то окно послужило прообразом оконного
интерфейса. Теперь реальный магазин стал лишь
виртуальным окном, приглашением в настоящий мир,
ждущий вас в сети. Впрочем, консультант Сильвия больше
не может с нами говорить. В магазин зашла пара с двумя
мальчиками (Armani Junior). Фарфоровые пингвины в
опасности.
***
Заповедник дизайна. Музей и сувенирная лавка
одновременно. Рядом с более ценными экспонатами
размещены информационные таблички. Можно также
воспользоваться интернетом — специально для этого на
стенах висят экраны. «Столовые приборы Caccia — одна из
самых популярных коллекций итальянской „фабрики грез“
Alessi», — читаю я.
И еще:
«Приготовьтесь испытать бесконечность вкуса».
«Минималистичная форма и небанальная конструкция».
«Ваза, которая сразит вас наповал».
С потолка свисает лампа в виде взрывающейся планеты.
Рядом стул со сложной геометрией реактивного самолета,
невидимого для радаров. И по такой же цене. Консультант
Сильвия оценила нас еще до того, как прозвучало «чем-
могу-помочь». Видно же, что у нас при себе нет оборонного
бюджета страны. Ничего страшного, мы посмотрим на
кофемашины, солонки, мельницы для перца и терку в
форме ежика.
Элегантные предметы, произведенные из лучших
материалов, обещают, что прослужат долгие годы. Рядом —
пластиковый ширпотреб, желающий, чтобы его забыли,
прежде чем он состарится. На полках можно также найти
нечто из разряда «просто»: оловянное ведро. Глиняный
горшок. Щетку.
Но все эти вещи — в отличие от хлама, которым мы
заполняем корзины в супермаркетах, — не анонимны. Это
высшее общество предметов. Пассажиры с верхней палубы.
Старая аристократия и строптивые телезвезды. Художники,
знаменитости, эксцентрики.
Кстати, интересно, что, живописуя компанию Alessi,
авторы представляют ее как фабрику грез (грез о столовых
приборах? о вафельнице?). Сравнение с Голливудом
пришлось кстати. Предметы — не декорация, а актеры.
Звезды.
***
Что мы здесь делаем?
Мы пришли купить подарок. Нас привела слабая
надежда, что у молодоженов каким-то чудом еще нет
штопора в виде девочки-качка.
Мы хотим купить им талисман. Чтобы вы всегда были
так же счастливы, как сейчас. Чтобы у вас всегда было
время на созерцание подставки под салфетки в форме
собаки. Чтобы ваши чашки всегда были полны капучино, а
уцененные часы в виде медузы отсчитывали только
счастливые мгновения.
Не будем пока уходить. Останемся еще ненадолго среди
мисочек, мыльниц и аромасвечей. Тем временем стемнело.
Идет дождь, мокнут надгробия.
Сумка в самолет
Когда падает самолет, репортеры отправляют содержимое
карт памяти в фотоагентства. Агентства забрасывают
редакции изображениями, и уже там редакторы выбирают
наиболее приемлемые. Вершина зловещего айсберга в
версии «лайт».
Так что теперь мы видим поле с подсолнухами. Стерню.
Бетонный забор, выкрашенный масляной краской. Желтые
балясины. Коричневые филенки с мелким узором,
неубедительно имитирующим камень. Рядом — тело,
накрытое полиэтиленом. И чемоданы. Множество
фотографий чемоданов и одежды — их показывают, чтобы
уберечь наши чувства.
Я не могу на них смотреть. Не хочу видеть футболки «I
love Amsterdam», красные сумки Samsonite. Фрагменты
кабины.
Их не должно там быть, на этом поле, у забора. В них не
должны копаться мужики с автоматами Калашникова
(штаны защитного цвета, футболки с двуглавым орлом).
Эти вещи — из другого мира. Мира, который перемещается
по воздушному коридору на полетной высоте десять тысяч
метров.
Дизайн обещает нас защитить. Тщательно продуманные
предметы, чемоданы с удобными ручками, сумки,
сделанные из легких и прочных материалов, чтобы лучше
помещались в багажных отсеках, талисманы
рациональности и порядка… Они призваны защитить нас от
хаоса и насилия.
***
Мой отец обожал самолеты. Это было совершенно
бескорыстное чувство, поскольку он не любил
путешествовать. Просто они ужасно ему нравились. Иногда
мы ездили на горку в конце взлетно-посадочной полосы —
там было гораздо лучше, чем на официальной смотровой
площадке. Мы глазели на взлетающие самолеты и махали
пилотам. У нас была несбыточная мечта: мы хотели увидеть
самый большой «боинг» — 747.
Впрочем, прошли годы, и случилось, что какой-то
приблудный 747-й приземлился в варшавском аэропорту
Окенце, но нам было уже все равно.
В 2001 году отец не мог смириться с тем, что
террористы, эти троглодиты, использовали именно
самолеты, чтобы уничтожить Всемирный торговый центр.
Его это как-то особенно задело. И огорчило.
Немецкая мебель
«куплю-продам»
Тяжелый буфет, когда-то привезенный из Гливице (122),
должен был прослужить тысячу лет. Он выглядел как
крепость, бункер, волчье логово. Если в нем и
просматривались черты какого-то стиля, то — согласно
концепции — это был последний стиль. Доказательство
того, что мебель достигла вершины эволюции, а время
остановилось.
Псевдоантиквариат обещал, что просуществует вечно.
Поэтому он должен был делать вид, что существовал
всегда. С незапамятных времен.
Мебель, оставшаяся от немцев, казалась мегаломанской.
У нее была причина для высокомерия, ведь в конечном
счете она оказалась могущественнее государства, в котором
ее создали. Пережила войну. Изменение границ.
Она переходила из рук в руки. Ее загружали на какие-то
грузовики, платформы, вагонные площадки. Поднимали по
лестницам. Втискивали в квартиры, значительно меньшие,
чем те, для которых она предназначалась. И ее путь еще не
завершен. Она отправится в какой-нибудь антикварный
магазин, попадет в интернет. Кто-нибудь продаст ее на
Ebay. И где-нибудь она снова начнет всё сначала. С новыми
людьми, без воспоминаний. Будет по-прежнему
провозглашать, что мир стоит на месте. Что жизнь
опирается на мощные и стабильные основы.
***
Продаю старую довоенную немецкую мебель на территории Варминско-
Мазурского воеводства: — туалетный столик с подвижными боковыми
зеркалами — буфетный шкаф из двух частей — раздвижной стол — диван — 2
стула — маленький столик — ночной столик — зеркало в раме большое и
среднее — шкаф… (Из объявления)
Интересно, что никто не покупает и не продает еврейское
имущество. Конечно, в интернете можно купить предметы
иудейского культа, сувениры, еврейские вещи. Но приписка
«оставшиеся после» исчезла.
У еврейских вещей нет никакого «после». У них нет
«до». Они упали с неба. Прилетели из космоса.
***
С предметами происходит что-то странное. Вещи потеряли
веру в себя. Потеряли надежду. Их не интересует вечность.
Они не пытаются даже делать вид.
Ребенку трудно поверить в то, что его когда-то не было.
Осознав, что мир существовал до нашего рождения, мы
начинаем смутно догадываться, что он справится и без нас
(у него есть такой опыт).
Предмет, который хочет быть современным, признает
существование времени. Поэтому он должен проиграть и
проигрывает уже на старте. Проигрывает в минуту
величайшего триумфа. Проигрывает, когда он еще новый,
оригинальный, охраняется патентами. Когда перед
магазином выстраиваются очереди, чтобы в день премьеры
купить новейшую модель.
Столик
«Газета Выборча» написала об одном человеке, который в
поисках подставки под компьютер обзавелся старинным
столиком и взялся укорачивать ножки. Когда он принялся за
работу, то обнаружил секретный ящик, а в нем —
отпечатанный на машинке рапорт, который шеф разведки
Армии Крайовой (123) подал в 1943 году своим
командирам.
Под текстом какой-то пользователь разместил
комментарий: «А в объявлении наверняка писали, что
столик только после реставрации».
Соковыжималка
Важнейшая и самая популярная польская книжка о дизайне
адресована детям.
На обложке изображена огромная соковыжималка
Старка. Прибор стоит в центре с половинкой огромного
апельсина, насаженного на его верхушку. По серебряным
ребрам стекает сок, а многодетная семья, собравшись у
подножия соковыжималки, наблюдает за этим
непостижимым явлением. Заинтригованные родители
обнимают мощные ножки соковыжималки. Дети смело
тянут стаканы, ловят гигантские капли сока.
На картинке внутри еще забавней. Серебряные
соковыжималки атакуют город — Нью-Йорк или
окрестности Эмилии Плятер (124) в Варшаве. Жители дают
яростный отпор. Всполохи, взрывы, вертолеты с
десантниками. А в верхнем левом углу помещен короткий
текст. Из него можно узнать, что на дизайнера снизо-шло
озарение, когда он ел в ресторане морепродукты. Он
набросал концепцию на бумажной салфетке.
После чего схватил эту засаленную, измазанную кетчупом и бог знает чем еще
салфетку и сразу отправился к владельцу компании Alessi.
Мы получаем интригующую информацию о том, что
Старк (125) ел морепродукты с кетчупом. Но дама,
написавшая текст, делает акцент на другом:
Прямо с салфетки соковыжималка поступила в производство. И разве кого-то
еще удивляет, что Старк — звезда?
Нет, чему уж тут удивляться. Даже если замечание о звезде
в определенном смысле противоречит высказанному ранее
мнению о том, что дизайн — «самое недооцененное из
искусств».
Все детали этого пазла имеют значение. Морепродукты,
натуральный апельсин (вместо апельсинового напитка),
салфетка, компания Alessi, даже бог («бог знает чем»). The
best of всего. Звезда создает эталон.
***
Месседж прост. Дизайн не имеет ничего общего с партами,
за которыми сидит восьмилетка. Ничего общего с ранцем и
десятью килограммами учебников, которые он несет в
школу. Дизайн не занимается артритом бабушки,
лекарствами дедушки, СДВГ приятеля.
Если ребенок сломает руку и попадет в травмопункт,
никакой дизайнер не покажет родителям дорогу на рентген.
Не позаботится о стрелках и табличках. Они будут
скитаться по больничным коридорам, плутать, спрашивать
медсестер и других родителей. Никакой суперСтарк не
подумает о безопасных игрушках и приспособлениях для
реабилитации.
Все это не заслуживает внимания. У дизайна одна задача
— обосновывать цену.
***
Другая книжка, написанная той же дамой, называется
«Азбука дизайна, или 100 вещей, нарисованных 25
иллюстраторами». Ее задача — открывать глаза, повышать
восприимчивость к предметам и вызывать у ребенка
желание обнаруживать вокруг себя произведения дизайна.
На сей раз издание более демократично. Как в настоящем
букваре, несовершеннолетний читатель учит новые буквы.
А — аппарат. Б — буфет. В — ваза.
Я встречаю старые добрые предметы из повседневной
жизни, такие как стиральная машина, скрепка, замок Yeti,
скутер, вешалка. Но — внимание — если стул, то не какой-
то там безымянный стул. Никаких анонимных масляных
ламп или граблей. Никаких глиняных горшков,
вылепленных тридцать тысяч лет назад.
К каждому существительному добавлены имя дизайнера,
изготовителя и бренд. Если горшок, то дизайн Джаспера
Моррисона для компании Alessi («Джаспер Моррисон
считает, что лучше проектировать обычные вещи или, как
он сам говорит, „суперобычные“. И эти горшки — именно
такие»).
И еще:
● Флакон = Chanel № 5
● Лейка = VÅLLÖ, производитель: «ИКЕА»
● Стул = 1006 Navy, производитель: Emeco
● Кран = HV1, производитель: Vola
● Ведро = H2O Bucket, производитель: Authentics
БАСЯ ИЗ ЧЕЛЯДЗИ:
Уникальная, функциональная, великолепный подарок.
НИНА (с энтузиазмом):
Супер, супер, супер.
МАЦЕЙ (рассудительно):
(…) большего размера подошла бы для апельсинов, а эта
идеальна для лимонов и неплохо справляется с апельсинами
— рекомендую.
ПЕТР (кричит):
В МИРЕ ЕСТЬ РАЗНЫЕ СОКОВЫЖИМАЛКИ И…
ЕСТЬ СОКОВЫЖИМАЛКА, СПРОЕКТИРОВАННАЯ
ФИЛИППОМ СТАРКОМ — НЕВЕРОЯТНОЕ
СОЧЕТАНИЕ ПОЛЬЗОВАТЕЛЬСКОГО ФУНКЦИОНАЛА
И… ЭКСПОНАТА… ВСЕГДА ГОТОВОГО К НОВОМУ
ЦИТРУСУ (…) У МЕНЯ ОНА ЕСТЬ! А У ТЕБЯ?!
***
Разумеется, звучат и критические отзывы. Магдалена из
Катовице ожидала лучшего качества исполнения. Некто под
инициалом Р. обращает внимание на «недоработанные
края». KML критикует внешний вид корпуса: «Настоящая
драма — графика, как у техники, купленной на рынке в 90».
Упоминание рынка — удар ниже пояса, ничего более
уничижительного на форуме не найти.
Заодно можно обнаружить один из второстепенных
принципов проектирования: предыдущее десятилетие
всегда становится синонимом отстоя. Сколько проектов
было уничтожено одной фразой: «Этот шрифт (цвет, узор)
выглядит как из семидесятых / восьмидесятых /
девяностых». При этом правило не распространяется на
начало нового столетия, поскольку определение «нулевые
годы» как-то не прижилось.
Наконец, даже монограммистка MML признает, что
упаковку соковыжималки нужно просто плотно обмотать
подарочной бумагой. На форуме воцаряется гармония.
***
Где-то в темных уголках разума зарождается мысль, что
таких людей не существует. Никто не садится за
компьютер, чтобы добровольно набрать слова «эталон»,
«классика», «от себя добавлю».
Кому-то приказали. Кто-то ответил на объявление («В
месяц мы заказываем от 10 000 до 30 000 комментариев /
постов»). Потом выдумал Монику, Агату и всех остальных.
Их энтузиазм, увлеченность, эмоциональность, с которыми
они пишут о щетках, губках, миксерах и комплектах
столовых приборов.
Я в это не верю. Они существуют. Они говорят искренне
и бескорыстно. Потому что Форум Соковыжималки — это
счастливый остров. Магическое место. Волшебное
приспособление, которое выжимает и собирает позитивные
эмоции со всего польского интернета.
Однажды мы все туда попадем.
Скамейка
имени Гражины Кульчик
Мне должны за это платить. Я — как канарейка в
шахте (128). Живой тестер соответствия трендам. Когда
концентрация дизайна достигает определенного уровня, без
разницы, где — в квартире, культовом кафе-клубе, дорогом
магазине, — мой организм впадает в панику. Возникает
чувст-во беспокойства. Робость, которую я прячу за
нервным смехом. Нарастающие соматичес-кие симптомы —
учащенное сердцебиение. Потливость. Одна мысль —
бежать. Я боюсь белой мебели (по крайней мере, до тех пор,
пока она не покроется грязью). Нержавеющей стали.
Просторных квартир, которые выглядят так, будто их
хозяева рассортировали и раздали все имущество, читают
исключительно электронные книги и постановили никогда
не покупать ребенку миниатюру маяка в Лебе.
Короче говоря, у меня дизайнофобия. Я испытываю
сильное отвращение к некоторым интерьерам, цветам,
материалам и даже рисункам шрифта. Симптомы уходят,
когда помещение начинает стареть. Мебель покрывается
пылью. Прибыль уменьшается, а публика переключает свой
интерес на новые места.
Когда-то я думал, что эта проблема только у меня. Потом
прочитал интервью с Гражиной Кульчик, разведенной
женой олигарха и меценаткой искусства. Я понял, что это
не какой-то личный бзик, а естественная реакция,
соответствующая замыслу дизайнера и заказчика. Самая
Богатая Женщина Центральной Европы (не считая
Украины) рассказывает о своем торговом центре в Познани:
Это общественное пространство с богатым выбором, но и определенными
требованиями. Среди посетивших нас в первые дни клиентов встречались,
например, такие, которые (…) успели выпить пива и пришли посмотреть новое
место. Но удивительно, как они реагировали на «Пивоварню» (129), как себя
«дисциплинировали». Им даже никто не говорил: «Господа, хорошо бы вы
приходили сюда трезвыми». Нет. Они сами, переступив порог «Пивоварни» и
видя публичную роскошь, прятали за спину бутылки, испытывали смущение. А
в следующий раз приходили уже без бутылок.
Вот о чем речь. Дизайн должен обескураживать.
Дисциплинировать. Указывать человеку его место. Блюсти
иерархию. Люстры, ковры и мягкая мебель действуют как
door selection [18]. Напоминают, что мы не дома. Надзирают
за гостем (вынь руки из карманов, не сутулься, спрячь
бутылку). Как в стихотворении, которое всегда цитируют в
«Зешитах литерацких» (130):
…теперь тебя он видит каждой складкой.
Сумей себя пересоздать и ты (131).
Потому что каждая дверная ручка и каж-дая мраморная
плитка говорит: «Давай приведи себя в порядок. Оденься
как человек. Следи за своими манерами». Я уж молчу о
камерах и охране на сегвеях. Гражина Кульчик достаточно
богата, чтобы говорить искренне. Ничто не ограничивает ее
экспрессию, поэтому она смело развивает мысль:
Я считаю, если бы сюда пришли чиновники, которые занимаются социальными
вопросами, они бы увидели, как можно совместными усилиями создавать
общественные нормы. Вовсе не при помощи полиции, приказов, запретов, а
именно благодаря эстетике. Нельзя всем занижать планку, нужно всем ее
повышать. Уважение за уважение.
Интервью было озаглавлено: «Потребность в публичной
роскоши».
***
— Что такое социальный дом? — спросил ребенок.
— Ты имеешь в виду дом социальной опеки? — ответила
жена.
— Наверное.
— Ну, знаешь, если кто-то очень болен, или стар, или
несамостоятелен, он может жить в таком доме, его будут
опекать…
Ребенок посмотрел на нас с сомнением.
— И туда ходят?
— Да. Например, чтобы кого-то навестить.
— А пространство?
— Что пространство?
— Что значит «социальное пространство»?
— Не знаю, — сдалась жена. — Может, публичное
пространство?
— Да, публичное! — просиял ребенок. — Так что такое
публичный дом?
***
Публичное пространство.
Например, площадь. Когда я поселился в районе Грохув,
здесь колосилась трава, валялись окурки, а еще были тополя
и алкоголики. В первый день один из них вскочил при виде
меня. Может, не столько вскочил, сколько осторожно
изменил положение. Сделал несколько шагов и о чем-то
спросил. Я не понял ни слова, а мужик с напряжением ждал
ответа.
— Без пятнадцати четыре, — предпринял попытку я.
— А день, блядь, какой, день? — простонал тот.
Прошло несколько лет, и в этом месте устроили
районный променад. То есть:
● срубили тополя,
● выложили камнем газоны (на полях заметим: гранит не
впитывает мочу),
● поставили стрельчатые скамейки.
Вогнутое сиденье из деревянных реек и чуть откинутая
назад спинка. Все вместе — высо-той около двух метров.
Форма скамейки на-поминает стиль расположенного
неподалеку костела — модернизм, скрещенный с готикой.
Стоит отметить, что тех, кто за «променад», полнее всего
характеризует спор о скамейках. Как известно, место для
сидения притягивает алкашей. Молодежь. Безработных.
Люмпенов. Одним словом, людей, которым некуда
торопиться.
Поэтому жильцы требуют убрать скамейки во время
очередных реновационных и ремонтных работ.
Но нет. Ведь так нельзя. Потому что есть еще матери с
детьми. Родителям надо куда-то присесть, пока их чадо
гоняет на скейте по новой тротуарной плитке. И даже
старичок из возрастной группы 50+ хотел бы присесть и
посмотреть на новый фонтан, сделав покупки в аптеке
«Здоровые скидки».
Скамейки никто не хочет, но они нужны. Решение этого
фундаментального противоречия — задача дизайнеров и
архитекторов. Здесь необходим сделанный с умом предмет
городской мебели для добропорядочных граждан.
Поэтому скамейка весит пять тонн — никто ее не
переставит. Она есть, но только посидеть на ней не
получится. Во всяком случае, не дольше пяти минут. Потом
— марш заниматься делами. Или искать место в ночлежке.
***
В Щецине, как сообщила «Газета Выборча», остановки
возле железнодорожного вокзала оккупировали (так было
написано в газете) бездомные. Они спали на скамейках и
распивали алкоголь.
Транспортное управление и владелец остановок, компания AMS, нашли
компромиссное решение — опоры вместо скамеек. Они вмонтированы под
углом на соответствующей высоте.
— Мы подсмотрели данное решение в Германии, в городе Касселе, — поясняет
Дариуш Волощук, пресс-секретарь Управления. — Такие конструкции удобны
для пассажиров, но не привлекают людей, которые решили спать на остановке.
Цирюльник из городка
Пани аристократка искала художника-графика.
Пани аристократка была аристократкой, как другие
бывают пожарными или юрисконсультами. У нее был муж в
корпорации, куча детей, и она пожелала издать историю о
детстве своей прабабушки. Такая публикация — утверждала
она — будет чрезвычайно интересна современным детям.
Сохранились альбомы. Усадьба, пони, мама с зонтиком,
папа с охотничьим ружьем. Охота для мальчиков. Красивые
наряды для девочек. Это привлечет внимание к таким
ценностям, как патриотизм и память о корнях. И
разумеется, все фотографии в сепии.
— Мы назовем книгу «Как жили наши прабабушки».
Например, покажем, как сто лет назад делали стрижку.
Современным детям это будет очень интересно. Итак, из
ближайшего городка приходил цирюльник. В саду
устанавливали плетеный стул…
И действительно — у нее была фотография. Белокурые
локоны, солнце в ветвях липы, тени на белой накидке. Мне
еще было не поздно проявить заинтересованность полезной
публикацией и обещать красиво ее оформить. К сожалению,
меня затянул вихрь социальных рефлексий.
Самым интересным мне показался цирюльник. Он
приходил пешком или, может, за ним посылали подводу?
Он входил в усадьбу смело? Развлекал детей шутками? А
может, оробев, бормотал что-то себе под нос и мял шапку в
руках? Ерунда, трудно представить себе парикмахера в
шапке. А когда заварилась каша, грабил ли он вместе с
другими? Взял что-нибудь на память? Запустил камнем в
зеркало?
***
Кончилось тем, что я не стал оформителем этой книги.
В действительности, я перепутал время и опоздал на
встречу. Пани аристократка с самого начала сочла меня
безответственным.
Шкаф и стена
Я работал в газете, где в мои обязанности входил отбор
иллюстраций. Задача была не слишком сложной. Шла
война. Фотоагентства каждый день поставляли сотни
мегабайтов снимков. Вертолеты поднимали облака пыли,
вседорожники «хамви» мчались по улицам Багдада. Полосы
зарубежной хроники походили на афиши к фильму Ридли
Скотта.
В спортивных колонках мы давали фотографии пловцов
в лазоревых бассейнах или футболистов в полете
(перекошенные лица, разноцветные футболки, зеленая трава
внизу). Отдел науки предоставлял инфографику. В культуре
как-то удавалось обойтись кадрами с кинопремьер или
портретами Мишеля Уэльбека.
Только колонки, посвященные ситуации в Польше,
оставались серым пятном. Лишаем на теле газеты.
Особенно с октября по май, когда стояла полярная ночь и
страна расплывалась в тумане, дыме и желтом офисном
свете.
Шеф-редакторы хотели европейскую, современную
газету, интересную и привлекательную. Тем временем
важнейшие колонки заполняли фотографии катастроф,
преступлений и пресс-конференций. Со снимков смотрели
бледные мужчины в костюмах и сутанах. Политики,
прокуроры, таможенники, работники госгортехнадзора и
пресс-секретари курий. За их спинами виднелись
удлинители, выключатели, а также:
● композиции из засушенных растений,
● кубки за участие и третье место,
● почетные грамоты,
● зеленые и красные скоросшиватели,
● настенные коврики,
● святые образа,
● календари центра семян и удобрений.
Под капотом
Часто нас выручал сейм. Я мысленно благодарил Богдана
Пневского (132) за элегантный, белостенный интерьер
здания парламента. А также неизвестного мебельщика,
обившего кресла в зале пленарных заседаний. Зеленый
плюш, от которого исходил какой-то особый свет, я считал
одним из величайших достоинств польской политической
системы. Кроме того, шанс получить чистый кадр и
интересные цвета давали телевизионные конкурсы талантов
или мессы с епископами в золотых одеяниях. Только
телевидение и Церковь способны позаботиться о заднем
плане (что как-то объясняет состояние общественной жизни
в Польше).
Во всяком случае, я понял проблему фигуры и фона. К
черту фигуру. Дайте мне только какой-нибудь приличный
фон… Я бы тогда все отдал за кусок ровной стены! Или за
огромный апокалиптический пылесос.
Вж-ж-ж-ж-ж-ж!
***
В Польше шкаф ассоциировался с Фрейдом (из-за афоризма
Слонимского (133)). Не то. Он должен быть символом
модернизма. В 1923 году Ле Корбюзье писал:
Требуйте гладкие стены в спальне, гостиной и столовой. (…) Покупайте только
практичную мебель, ни в коем случае не декоративную. (…) Храните свою
коллекцию в ящиках или шкафчиках. (…) Чтобы держать паркет в чистоте,
уберите мебель и восточные ковры.
Вж-ж-ж-ж-ж-ж! Заодно Корбюзье перечислял дозволенный
инвентарь:
Комната: открытая поверхность, кровать для отдыха, стул для свободной
работы, шкафчики, чтобы быстро уложить все in its right place [19].
По всей видимости, современная архитектура началась с
желания иметь стену и шкаф. Одно следует из другого.
Чтобы иметь чистую стену, тебе нужно куда-то упаковать
весь бардак. Ле Корбюзье хотел научить человечество
складывать вещи на свои места. In its right place!
***
В первом номере ежеквартального жур-нала польских
модернистов Praesens Шимон Сыркус (134)воодушевленно
писал:
В гардеробной важнейшая мебель — шкаф (а не шкаф-коробка деревянная).
Грамотно встроенный, сконструированный специально как аппарат для
хранения вещей самых разных категорий, современный шкаф отличается тем,
что занимает мало места и при этом очень вместителен. Под каждую
разновидность одежды отведена соответствующей формы часть шкафа, тогда
каждую вещь можно легко убрать и так же легко достать. Шкафы сейчас
изготавливаются фабричным способом как из металла, так и из дерева. С
каждым днем появляются новые усовершенствования: другая система
перегородок, еще один тип дверных петель, изменения в системе жалюзийных
дверей и т. д. и т. п. Все инновации просто невозможно перечислить (…).
На той же странице была еще выдержка, выделенная
курсивом: «Промышленность помогает архитектору
достичь одну из целей архитектуры — порядка и
следующей из него красоты».
***
Через два года после публикации Сыркуса почтенная пани
Мария Морозович-Щепковская (135) писала:
(…) мы уничтожили бесславные для нас символы несвободы, православные
церкви, обелиски, памятники царей и кайзеров — из интерьеров наших домов
мы также должны устранить безапелляционные венский сецессион, плюш,
берлинские ковры, барахло разного рода и происхождения (…). [В]едь у нас
есть собственный язык — польское декоративное искусство.
Сторонники национального стиля боролись с
космополитизмом (грязным, злым, беспорядочным). Они
собирались выкинуть вражеские диваны и обставить дома
древнепольскими скамьями и табуретами. Повесить на
стены килимы (136) с народными узорами.
Последователи интернационального стиля требовали
форм, очищенных от локального влияния. Хотели стекло и
гнутые трубы. Планшири и иллюминаторы. Они
разбрасывали функциональные скорлупки от Москвы до
Аддис-Абебы и Тель-Авива (некоторые выстояли и в
пришедших в упадок городах теперь напоминают
памятники чужой цивилизации).
Все хотели наводить порядок. «Гармония!» — говорили
они. Предметы должны передавать стиль и дух эпохи.
Подходить друг к другу, как столовые приборы из одного
набора. Они кричали:
— Марш в свою комнату! Наведи порядок, или тебя
ждет наказание.
Все впустую. Не могло ничего из этого выйти. Прошло
сто лет, а мы по-прежнему устраиваем бардак…
Разбрасываем носки, рубашки и ботинки, старые газеты и
новые книги. Вешаем фотографии, репродукции, плакаты и
уродливые картины. Подчиняемся порывам. Покупаем
барахло. Погружаемся в хаос. Позволяем случаю решать,
как должны выглядеть наши квартиры и города.
***
Если что-то появилось в двадцатые или тридцатые годы, мы
непроизвольно высчитываем даты. Еще десять, еще семь,
еще три года. Рассказы о чистоте и порядке уже не звучат
так складно. Мысленный калькулятор напоминает, что
вскоре люди стали искать укрытия в шкафах, тайниках,
подвалах, на чердаках, в подполе. Исчезать, лишь бы не
попадаться на глаза упорядочивающей современности.
***
Стив Джобс, как известно, всегда выступал в одной и той
же одежде — голубых джинсах и черной водолазке.
Представляю себе его гардероб — огромный шкаф, где
ровными стопками лежат аккуратно сложенные одинаковые
брюки и свитера.
Человек, который победил носки. Как персонаж из
научной фантастики. Парень в скафандре или коричневом
плаще рыцаря-джедая. Пришелец из будущего, из эпохи,
когда человечество, избавленное от других забот, больше не
тратит время на раздумья, что сегодня надеть. Наверное, Ле
Корбюзье был бы в восторге. И Шимон Сыркус.
В конце двадцатого века из Кремниевой долины пришла
подмога. Ею оказался «аппарат для хранения вещей
различных категорий». Компьютеры превратились в наши
шкафы. Смартфоны — в обещанную машину с множеством
перегородок (просматриваемых бдительным оком
Агентства национальной безопасности). Интернет
высасывает из наших квартир книги и пластинки.
Поглощает газеты. Забирает альбомы с фотографиями.
Пожирает даже целлофановые файлы для негативов,
которые выдавали в фотолабораториях (кто теперь печатает
фотографии, ну, может, иногда для бабушки). В трубе также
исчезают:
● телефонные книжки,
● будильники,
● калькуляторы,
● радиоприемники,
● CD-проигрыватели…
И появляется шанс на то, что порядок в наших домах
будет наведен (и мы им, разумеется, не воспользуемся).
— Дай-ка сюда свои часы, я их открою перочинным ножом. Я умею, я уже
видел, как открывали папины часы.
Жан-Жак Семпе и Рене Госинни.
Малыш Николя на переменках (137)
Оживает, начинает трещать. Экран уже светится, а внутри
что-то крутится, тарахтит, скрежещет. Еще минута —
компьютер проснется и весь мир вернется к жизни.
Вернутся фотографии из отпуска, письмо от нигерийского
министра, приглашения, файлы в Ворде, таблицы с
расчетами. Все работы — начатые, заброшенные,
раскиданные по столу, запрятанные в забытые ящики. С
приятным плеском посыплются новые имейлы,
предложения и приглашения. Прибудут мишки коала,
маленькие вомбаты и бомбовые удары.
Когда-то на экране появлялись логотип улыбающегося
«макинтоша» и полоса загрузки… Я любил на это смотреть:
узкий прямоугольник наполнялся цветом по мере того, как
машина пробуждалась к жизни. Позже полосу заменили
вращающимся колесом. Наверное, оно лучше отражает
природу времени. Аними-рованная ветряная мельница
может вращаться бесконечно. Процента загрузки не видно,
и никогда не знаешь, сколько осталось до финиша.
Итак, еще один оборот двигателя — и машина наверняка
заработает. На сей раз все тянется слишком долго. Почему
он никак не включится? Мотор покашливает.
Однажды он и правда не включился.
***
Диск сдох (фразеологический оборот предполагает, что
диски умирают, как животные). Я ничем не мог ему помочь.
День перешел в бессонную ночь, а утром, испробовав к
тому моменту все домашние средства (включение,
выключение, звонки друзьям), я обратился за помощью в
специальную фирму. Кто-то мне ее посоветовал, она
называлась «В тревогу (138). Христианская служба ремонта
компьютеров».
Я поехал на другой конец города и не прогадал. Добрые
христиане воскресили труп. После чего выставили счет.
Иногда чудеса обходятся дорого.
— Откуда такая сумма? — неблагодарно спросил я.
— Двадцать семь, — пояснил христианин.
— Двадцать семь чего?
— Винтов, брат мой. В этой модели нужно открутить
двадцать семь винтов, чтобы добраться до диска.
Я заплатил без дальнейших разговоров.
***
На определенном этапе компьютеризации существовала
каста посвященных.
— Уж он-то разбирается в компьютерах, — говорили о
таких.
Компьютеры походили на выпотрошенные старые
радиоприемники, накрытые серым листовым железом.
Настоящие специалисты без устали ковырялись во
внутренностях своих машин. Собирали их из кусков. Что-то
покупали на рынке. Что-то подкручивали, случалось, даже
использовали паяльную лампу.
Мой предыдущий… нет, мой предпредыдущий
«макинтош» был еще из того времени. Он имел форму
квадратной подушки из бирю-зового и белого пластика.
Сбоку на корпусе находилось выпуклое яблоко, а над ним
— элегантная ручка. Она предлагала: «Загляни под капот».
Одно движение — и «мак» открывался, словно сундук,
являя взору просторное и изящное нутро. Это была
лебединая песня Эпохи Ковыряния.
***
В годы моего детства развинчивание предметов
принадлежало к числу мальчишеских и мужских ритуалов.
Начиналось с часов, телефонов, радиоприемников.
Конечно, мой отец был серийным развинчивателем.
Когда-то, движимый любопытством, он разобрал на части и
не смог собрать телефон «Братек». Он не опустил руки и
взял другой аппарат. Для надежности разобрал и его тоже,
но история повторилась, так что нужно было найти еще
один экземпляр, а потом… Однако мама велела ему
прекратить и остановила цепную реакцию. Если бы не это, в
городе не уцелел бы ни один телефон.
Я так не умел. Мне был не по зубам даже гэдээровский
конструктор. Отец — придерживаясь принципов мягкой
педагогики — давал мне поиграть со сломанными
радиоприем-никами в надежде, что во мне проснется зов
крови, пробудится любопытство, заговорит скрытый
инженерный инстинкт. Ничего подобного. Отвертка
скользила по винту, а когда наконечник все же находил
опору, я всегда крутил ее не в ту сторону и, вместо того
чтобы развинтить, затягивал так сильно, что детали
начинали трещать.
***
Настоящим мастером был наш сосед. Чиновник без шансов
на повышение, брюзга, чья семейная жизнь превратилась в
мрачную череду взаимных претензий (благодаря тонким
стенам весь дом знал подробности). Но достаточно было
одного теплого дня, чтобы мужик ожил. Тогда он снимал
пиджак, выходил в свет. В тренировочных штанах,
вооруженный комплектом щеток и губок, прихватив
пластмассовое ведро, средство для мытья «Людвик» и
клетчатое одеяло, он шел на парковку.
Начинал с невинных игр в пене. С первых легких
прикосновений. Лил воду, намыливал спину, полировал
эрогенные зоны «сирены». Затем, войдя во вкус, нырял под
капот, вползал под раму, проникал в потайные места
двигателя, где созревал — как писали в книгах для
школьников — «пламенный, горячий, даря-щий тихую и
чувственную радость плод его исступленного
наслаждения». Из-под автомобиля торчали дрожащие ноги.
Слышалось пыхтение и покашливание.
Эхо разносилось над парковкой. Смешивалось со
стонами других мужчин, слившихся со своими
«вартбургами» и «заставами». Дж. Г. Балларду (139) не под
силу описать эту оргию.
Отсюда следует: автомобили в те времена не отличались
надежностью, а по телевизору смотреть было нечего.
Сегодня у нас есть кабельные каналы. Но чтобы
прикоснуться к двигателю, сперва нужно защитить
диссертацию по запчастям.
***
Когда в наших домах появились компьютеры, мы отнеслись
к ним как к чему-то вроде новой разновидности радио.
«Эппл-1», тот самый, собранный в гараже, выглядел вполне
безобидно. Деревянный ящик с какими-то сборочными
узлами, кабелями и лентами. Что-то для любителя
мастерить (жаль, что в «Юном технике» я читал только
научно-фантастические рассказы).
Еще мой ноутбук — спасенный христиа-нами — весил
довольно прилично. Он был толстенным, как бутерброд,
приготовленный для школьного завтрака. И хотя доступ
внутрь охранялся взводом винтов, человек с отверткой
сумел его преодолеть (сказал слово и исцелил диск мой).
Дальше было хуже. Каждая новая модель становилась
тоньше. Как в мультфильме «Микки и бобовый стебель»,
когда изголодавшийся Микки режет остаток хлеба, а
прозрачный ломтик колышется в воздухе, словно муслин, и,
вычерчивая арабески, медленно опускается на тарелку
Гуфи.
В январе 2008 года Стив Джобс — аскетичный отец-
пустынник — представил миру самый тонкий ноутбук в
мире. Это был «Макбук Эйр» (в самом важном месте
оструганный до четырех миллиметров). Слово «воздух»
указывало направление дальнейшего развития.
Во время последующих презентаций корпорация Apple
сообщала, до скольких мил-лиметров удалось раскатать
тесто… Через несколько лет Стива Джобса не стало, а
интернет вовсю издевался над дефектными гнущимися
айфонами. Зря. Даже если это был несчастный случай на
производстве, рекордно тонкий гаджет выражал суть
эволюции. Смартфон стал почти таким же бестелесным, как
воздушные ломти в фильме Диснея.
И почти никто не видел, что у него внутри, — кроме
затюканного рабочего какого-то завода в Китае.
***
Когда-то у меня был дешевый будильник Braun,
спроектированный в середине восьмидесятых под
контролем знаменитого Дитера Рамса в соответствии со
всеми заповедями «брауновского» функционализма.
Если бы дизайн придерживался составленного Рамсом
декалога, он был бы тем еще занудой… Инновационный,
практичный, честный, красивый, деликатный, совершенно
простой и неравнодушный к проблемам окружающей среды
— ОК, парень, я могу за тебя проголосовать. Ты из какого
списка?
Мой будильник тоже был красивым, простым и до боли
честным. Особенно в семь утра — высказывал всю правду
прямо в лицо.
Но его ни при каких обстоятельствах не следовало
отдавать в руки часовщика. После ремонта на мягком
пластике появлялись следы рысьих когтей — глубокие,
непроходящие шрамы. Я злился на варвара с
увеличительным стеклом в глазу и на себя за то, что отдал
на растерзание такой красивый, утонченный и
минималистичный предмет. Пусть бы он не ходил. Лучше
бы показывал точное время два раза в сутки, чем изо дня в
день демонстрировал раны.
Я считал, что будильник нарушил седьмую заповедь
Рамса («будь постоянным»). Теперь я думаю, что мои часы
просто не хотели, чтобы их открывали.
***
В разработках для Apple дизайнер Джонатан Айв шел по
проторенной дорожке. Он создавал все более монолитные
объекты, непроницаемые, единственные в своем роде.
Доказывая, что дизайн электронных гаджетов не опускается
до незамысловатости и простоты обслуживания. Гаджеты
— лишь средства. Самое главное — чтобы мы не запускали
внутрь свои пальцы.
Лысеющий мужик с четвертого этажа мог рыться внутри
своей «сирены». Гик с перхотью, айтишник, амбициозный
читатель журнала «Байтек» (140) бесстыдно добирались до
жесткого диска компьютера.
С этим покончено. Хватит. Больше никаких
заглядываний под капот. Никакого стука по клавишам. Мы
можем только водить пальцем по экрану. Прижимать нос к
стеклу и смотреть, что там, по другую сторону.
Наши сокровища теперь находятся где-то в другом
месте. Неизвестно даже, кому они принадлежат. Зависли в
облаке. Планшет — не коробка для наших вещей, а
компьютер перестал быть ящиком. Он превратился в
стекло.
Размещенные на рабочем столе фотографии пейзажей,
облаков, галактик создают иллюзию, будто смотришь в
окно или иллюминатор.
С помощью камеры мы можем превратить телефон и
планшет в видоискатель, через ко-торый смотрим на
окружающий мир. Особенно на обед. Кофе. Милые выходки
наших малышей.
Рамки становятся все тоньше. Компьютер превращается
в разноцветный витраж.
В конце пути электронные приборы должны исчезнуть,
раствориться, дематериализоваться. Стать воздухом,
которым мы дышим. Дизайн бросает вещи и устремляется к
бестелесности. Обещает нам вознесение. Материальный
мир остался в Шэньчжэне (141).
«Гэлакси-500»
Действие рассказа «Легенда о прекрасной
Юлинке» (142) происходит в шестидесятых годах. Это
материал на скромный и не слишком длинный фильм в
жанре роуд-муви: главная героиня приезжает в Чехию,
чтобы вернуть остатки семейного имущества, и встречается
с людьми, которые знали ее мать и отчима. Она вынуждена
— как пишет Грабал — ходить по собственным коврам и
выслушивать объяснения:
(...) адвокат нахмурил щеточки бровей (...) и сказал, что его руки чисты, что,
конечно, все эти вещи ему приносила моя мать, все эти пер-сидские ковры, этот
мейсенский и севрский фарфор, эти голландские оригиналы и эти столовые
приборы и сервизы (...) но все это он, семейный адвокат, использовал лишь
затем, чтобы поначалу отсрочивать депортацию семьи Кримов, а потом чтобы в
войну отправлять всей семье посылки в концлагеря (143).
В тексте Грабала несколько десятков раз звучит название
автомобиля, на котором путешествует Юлинка:
Двенадцать часов назад колеса моего «Гэлакси-500» пересекли
государственную границу.
(…) я, Юлинка Кримова, приехала на «Гэлакси-500» в страну впервые с тех пор,
как...
Я вышла, юркнула в «Гэлакси-500», положила руки и голову на руль.
А «Гэлакси-500» подчинялся моим уверенным рукам, я ехала по пражским
улицам...
И так далее.
Героиня приезжает из Лондона. В тексте проскальзывает
упоминание о Париже. Можно ожидать, что она будет
путешествовать на одной из европейских марок. На
«Остине», на одной из моделей «Форда-Англия», на
«Симке», «Ситроене» или «Пежо».
Начало шестидесятых — это эпоха маленьких
европейских автомобилей. Круглые фары придавали им
удивленное выражение, характерное для персонажей
мультфильмов. Они прекрасно подходили для
юмористических картинок: достаточно было представить,
как семья буржуев из четырех человек — папы, мамы и
вечно недовольных подростков — запихивает в машину
багаж, чтобы отправиться на каникулы (первое поколение,
которое пользовалось благами оплачиваемых отпусков и
массового туризма). Как забавно!
«Форд-Гэлакси» был другим. Он приехал из Америки. Даже
на западноевропейских дорогах он должен был бросаться в
глаза, что уж говорить о Чехословакии. Огромная яркая
молния со множеством острых углов. Угловатый оммаж
герру Брауну (144) и другим конструкторам ракет. Потому
что своим названием «гэлакси» он был обязан космической
гонке. В 1961 году Гагарин совершил первый полет вокруг
Земли, а президент Кеннеди пообещал, что до конца
десятилетия нога американца ступит на поверхность Луны.
Вскоре мода на космос охватила все сферы жизни. Даже
Том и Джерри изменились: кот похудел, вытянулся, его
угловатые уши теперь напоминали крылья ракеты.
***
Благодаря «гэлакси» героиня перемещается как комета. Или
Маргарита на метле. Юлинка летит над землей в
американской ракете.
(...) ибо я уже не в состоянии отличить: вознесение Христа для меня то же
самое, что запуск и старт ракеты «Атлас», двигатели которой работают с силой
тяги, равной ста шестидесяти тоннам, — говорит она.
Сильные эмоции она наблюдает из окна автомобиля.
Описывает свои переживания, словно они касаются кого-то
другого. Это создает настроение рассказа, подчеркивает
нарочитую сказочность.
Я прочитал «Легенду…» в те годы, когда редко говорили
о Холокосте. А тем более — о еврейской собственности.
Поэтому, помимо богатства символов, интенсивности
описаний, отсылок к Томасу Траэрну (145), несмотря на
оглушительную красоту этой прозы, для меня она всегда
будет рассказом об имуществе, оставшемся после евреев.
Позже я узнал много других историй. Позже мне
показали пожилого человека, который сдавал евреев за
мешок сахара. Я услышал об убийствах, совершенных из-за
серебряной ложечки, последнего доллара, коровы,
квартиры, простыней или скатертей.
Позже. Сперва я прочитал эту сказку, герои которой
были прямо-таки стереотипно богаты. Даже Юлинка,
которую вывезли в тендере локомотива, возвращалась на
огромном роскошном автомобиле. Прозу Грабала украшал
изысканный реквизит, мебель, произведения искусства и
ковры, но это неважно. Здесь меня впервые настигло
чувство, что предметы — это все, что остается после нас.
Единственная форма бессмертия, на которую мы можем
претендовать.
***
В конце происходит чудо. Портье в отеле возвращает
Юлинке незаконченный свитер, «проткнутый двумя
спицами, как Христово сердце»:
(...) развернула недовязанный свитер. И в нем засияли мамины серьги и мамины
перстни, мамины бриллиантовые и инкрустированные драгоценными камнями
броши и бусы, такие же, какими я их знала и сама меряла перед зеркалом (...)
А потом, через несколько страниц, еще один симметричный
проблеск, финальная сцена:
Мне казалось, что несколько девочек и мальчиков, копошащихся во дворе,
играют с драгоценными камнями. Я совершенно не хотела знать, что эти дети
родились и что они умрут, ибо в тот момент все оставалось таким, каким было и
где было. Вечность явилась предо мной в свете этого клонящегося к закату дня,
за каждой вещью и человеком я видела нечто бесконечное.
Дети на мгновение окаменевают — и в эту секунду они не
подчиняются смерти. Мать воскресает из мертвых в сиянии
бриллиантов.
***
Может, поэтому всегда брезжит надежда, что с помощью
предметов можно что-то защитить, спасти, восстановить.
Венский стул
Недавно кто-то построил там конный завод. С конюшнями
и резиденцией в усадебном стиле. Все выглядит так, будто
выскочило из 3D-принтера.
Лет десять-пятнадцать назад в этом месте стоял дом,
крытый асбошифером. Он состоял из одной комнаты.
Издалека светились беленые стены и лампочка, когда
провели электричество. Здесь я впервые увидел глиняный
пол и людей, которые не умели ни читать, ни писать. Он
был большой и добродушный. Общался с помощью
покашливаний и бормотания. Она — энергичная, беззубая и
болтливая. Хотя ей редко представлялся случай с кем-то
поговорить.
Я запомнил две истории. Первая — о том, что
неподалеку похоронены немецкие солдаты. Кажется, они
выходили из могил, когда она собирала ежевику.
Поднимались в плащах, наброшенных на головы, и выли.
Старушка с наслаждением воспроизводила это «ау-у-у», и
даже при свете дня оно звучало довольно жутко. «Много
лет так пугали, — рассказывала она, — но в конце концов
перестали».
— Они ушли. Видно, их души вернулись в Германию, —
заканчивала старушка деловым тоном.
Вторая история была про единственное в жизни
путешествие. Это случилось сразу после войны. Все ездили
мародерствовать. Вот и она отправилась на возвращенные
земли (146). Много дней болталась в каких-то поездах. Они
останавливались в чистом поле и снова трогались, ехали
через разрушенную страну, через какие-то города и
деревни, о которых она слыхом не слыхивала.
Когда добралась до места, оказалось, что уже слишком
поздно. Все растащили. Но кое-что она нашла и привезла
домой. Поездами, через разрушенную страну и так далее.
Это был сломанный венский стул. Из гнутого дерева,
имитация Тонета (147). Спустя сорок лет после войны она
показывала этот стул как доказательство, что жизнь
улыбнулась и ей.
В какой-то год я увидел, что ее дом пустует. Двор зарос
сорняками. Видно, оба умерли. Видно, семья продала
землю. Потом кто-то купил участок. Построил дом и
конный завод. Судьба стула неизвестна.
марцин
Виха
Как я
разлюбил
дизайн
16+
Редактор Д. А. Мордзилович
Корректор Л. А. Самойлова
Компьютерная верстка Н. Ю. Травкин
Подписано к печати 29.01.2021.
Издательство Ивана Лимбаха
197348, Санкт-Петербург, Коломяжский пр., 18,
офис № 4-089 (бизнес-центр «Норд Хаус»)
тел.: 676-50-37, +7 (931) 001-31-08
E-mail: limbakh@limbakh.ru
WWW.LIMBAKH.RU