Пабло Неруда

KАМНИ НЕБА
Перевод с испанского
Андрея Щетникова

Новосибирск  Артель
«Напрасный труд»  2016
ББК 84.4 Чил

Н-54

Pablo Neruda
Las piedras del cielo (1970)

Графика Ирины Кузнецовой

Неруда П.

Н-54 Камни неба: Перевод с испанского А. Щетникова. — Но-

восибирск, Артель «Напрасный труд», 2016. — 32 стр.

ББК 84.4 Чил

© Щетников А. И.,
перевод, 2008
I

Чтобы земля стала твердью,

её нагрузили камнями:
но внезапно
у камней
прорезались
крылья:
те, кто при этом выжил,
молниеносно
вспорхнули в ночи
с победным кличем:
водяным знаком,
фиолетовой шпагой,
метеором.

Сочное небо —
это не только пространство
с запахом кислорода
и облаками,
но ещё и камень земли,
сверкающий, здесь и там,
он стал голубкой
и колоколом,
стал огромным
всепроницающим ветром:
светлой стрелой, солью небес.
II

Кварц открывает глаза посреди снегов

и покрывается щётками,
скользит в белизну,
в свою белизну:
полнится зеркалами,
отражается в собственных гранях:
белый ёжик
глубин,
сын земли, взошедший на небо,
холодный цветок
тишины,
пенное многоголосье:
прозрачная соль, что стала во мне
гордостью тёмной земли.
III

Бирюза, я люблю тебя,

словно свою невесту:
ты такая, как есть:
ясноликая,
чистая,
светлая,
синеглазая:
ты прорываешь
воздушный шатёр
изящным своим ноготком:
он — как небесный миндаль:
ты — невеста, любимая.
IV

Когда всё было высью,

высью,
высью,
там, в высоте, ждал холодный
изумруд, изумрудный взгляд:
это был глаз,
он смотрел
и был центром небес,
зрачком пустоты;
изумрудный
зрачок:
единственный,
твёрдый, бесконечно зелёный,
словно глаз
океана,
недвижное водное око,
капелька Бога, победа
холода, изумрудная башня.
V

(Я затрудняюсь рассказать о том, что случилось со мной в Ко-

лумбии, на родине прекраснейших изумрудов. Вышло так, что
для меня искали такой изумруд, и его в самом деле нашли и
огранили, а потом все поэты держали его в руках, чтобы вру-
чить его мне, и когда руки этих поэтов подняли его вверх над
головами, мой изумруд взлетел, как небесный камень, чтобы
сбежать от нас по воздуху, в самом центре напугавшей нас
грозы. Бабочки этой страны, особенно в провинции Муcо,
сверкают неописуемым блеском, и в тот раз, когда изумруд
улетел, а гроза затихла, пространство заполнилось трепещу-
щими синими бабочками, они закрыли солнце, подобно огром-
ной кроне, и это было так, словно среди нас, изумлённых по-
этов, неожиданно выросло огромное синее дерево.
Эта история произошла со мной в Колумбии, в департамен-
те Чаракира, в октябре 194… г. А изумруд ко мне так и не вер-
нулся.)
VI

Я искал каплю воды,

каплю мёда и крови:
всё превратилось в камень,
в чистый камень:
слеза и дождинка, вода
обращаются в камень,
мёд и кровь
стали агатом.
Река разбивает на части
свой струящийся свет,
вино
падает в чашу,
зажигает нежный огонь
в каменной чаше:
время бежит,
как изломанная река,
унося с собой мертвецов
и обломки шелестящих деревьев,
всё устремляется
в сторону твёрдости:
пыль уходит, уходят книги
и осенние листья,
уходит вода: остаётся
каменный отблеск солнца
на твёрдых камнях.
VII

О, стремление быть,
погребённое в толще материи,
мрачные стены,
а над ними — башня сапфира,
каменное наследство
твёрдости и послушания,
жаркий секрет
и прочная шкура ночи,
глаза, глядящие внутрь,
в глубины
сияющей тайны,
безмолвные,
словно пророчество,
внезапно вышедшее на свет.
О, лучезарная ясность,
каменный свет апельсина,
горная крепость
под покровами тишины:
грянет взрыв, и взметнётся к небу
отблеск твоих клинков.
VIII

Огромные губы морского агата,

линии ртов, перелётные
поцелуи,
синие воды рек, что застыли
в недвижной песне.

Я узнаю
эту дорогу,
она проходит из эпохи в эпоху,
так что огонь, растение, влага
превращаются в потаённую розу,
в источник запертых капель,
в геологическое наследие.

А когда я засыпаю, я погружаюсь

к её истокам, я впадаю
в природную спячку
и в своих причудливых снах
я пробуждаюсь
в сердцевине камней.
IX

Огромный день залит водой и дымом,

огнём и тишиной, сребром и златом,
засыпан пеплом и размыт потоком
событий, лет, периодов, эпох.
И дерево, упав в жару и глину,
скрывается под толщею столетий
и превращается в безмолвный камень,
свою листву впечатав в эту вечность.
X

Давай прикоснёмся
к топазу,
к улью из жёлтого камня,
к пчёлам,
к холодному мёду,
к золоту дня;
заглянем в гости
к семейству
блистательной тишины.
Маленький храм в чашке цветка,
пчёлы и солнечный домик,
осенний лист на пылающем дереве,
в глубокой своей желтизне,
в сиянье лучей и в венце из молний:
пчёлы, осень и мёд
стали солнечной солью:
этот мёд и дрожание мира,
эти небесные зёрна
превратились
в спокойное солнце,
в бледный топаз.
XI

Взлетают в небо каменные глыбы,

и динамит раскалывает недра,
земная дрожь несёт огонь и воду,
но сердце остаётся неизменным
под золотым сияющим дождём,
и каждая прожилка жёлтой яшмы
становится походкой и крылом,
летящей искоркой и каплей влаги.

Растёт ли этот камень, день за днём?

Молчат ли губы синего агата?

Я ничего на это не отвечу.

Ведь всё, что было — это вихрь рождений,
горячка расцветающих камней,
с тех пор живущих в хладном подземелье.
XII

Хочу, чтобы проснулся

луч, спрятанный во мраке,
и каменный цветок
внял моему призыву:
пусть приподнимут каменные веки —
тяжёлый занавес времён,
и эти потаённые глаза
к нам устремятся сквозь прозрачность камня.
XIII

Вот лишайник на камне,

покрытом зелёной камедью,
в древних иероглифах,
океанские письмена
покрывают
округлый камень.
Их читает солнце, грызут
моллюски,
и рыбы скользят
от камня к камню в холодном ознобе.
Мимо нас в тишине струится алфа́вит
подводных знаков,
татуировка на бедре побережья.

А лишайник с клубком в руках

поднимается вверх, и выше, и выше,
застилая коврами воздушную заводь,
чтобы не было танца, помимо волн,
чтобы не случалось ничего, кроме ветра.
XIV

Округлый камень, дитя вулкана,

воды и гор, голубка
снежных вершин,
он катится вниз к побережью
и оставляет повсюду свой яростный след,
горный пик теряет свою верхушку,
свой вымпел смерти,
падает в реку небесным яйцом
и лежит голышом среди округлых камней,
забыв о своём первородстве,
вдали от врат преисподней.

Так небесная нежность спускается к морю,

потерпевшая поражение, измождённая,
замкнутая в себе, совершенная,
чистая.
XV

Хорошее дело — бродить по берегу

озера Трагосольдо в Антиньяне
ранним утром, когда роса
серебрится на тростниковых листьях,
и собирать мокрые камни,
озёрные виноградины,
кусочки яшмы, пунцовую
гальку или скалистые
соты, изъязвлённые
вулканами и непогодой,
ветреным рылом.

Столбики хризолитов,
базальт эфиопов,
циклопические письмена
на граните
замерли в ожидании,
но никто не приходит,
разве что незнакомый рыбак
со своим невероятным товаром.

Да вот я ещё прихожу иногда

поутру
на встречу с пепельными камнями,
блестящими, мокрыми,
скользкими,
а потом возвращаюсь домой
с ладонями, полными
потухших огней
и прозрачных структур,
к своим повседневным делам,
и становлюсь
наивней младенца,
глупее и проще, с каждым днём,
с каждым камнем.
XVI

Вот дерево, впечатанное в камень,

перед глазами, в твёрдой красоте
прошедших сотен миллионов лет.
Агат и яшма, сердолик и оникс
в себя вобрали сок и древесину,
гигантский ствол отверг
гниение и сырость
и стал дорической колонной:
рассыпалась
живая крона,
обрушилась тугая вертикаль,
и вверх взлетели огненные искры;
лес за́лит был потоками огня,
окутан временем и звёздной пылью,
и так лежал, покуда не обрёл
награду из сияющего камня.
XVII

Человек живёт и не слышит

обращённых к нему уроков камня:
разрушается плоть,
рассыпается слово, истончается голос.
Дерево, пламя, вода отвердевают,
умирают, находят себе
минеральное тело,
встают на сияющую дорогу:
камень пылает в своей неподвижности,
словно новый подземный цветок.

А когда душа человека

покидает хрупкую оболочку
и попадает в компостную яму,
в призрачных венах
всё ещё продолжают блуждать
бледные поцелуи и жгучая страсть,
словно скорбные призраки
разорённого замка.

Её растирает время,
рассеивает пространство:
её погребает земля, изводят годы.
Чистому камню безразличны
мелкие страсти презренных тварей.
XVIII

Сиятельный халцедон,
честь небес,
утончённый,
овальный, изящный, неделимый,
воскресший,
я воспеваю твой сладкий огонь
и скромную твёрдость кольца,
которое я подарю
своей милой, в тебе не отыскать
ни богатства рубина,
ни выспренности изумруда.
Ты был камешком на дорогах,
скромной дворняжкой,
мутной галькой
в бесконечном потоке воды,
ты напомнил мне запах
сосновых струганных досок,
ты растёшь из корней
этой земли.
XIX

Тишина сосредоточена
в камне,
её охватили круги
беспокойного мира,
войны, дома и птицы,
города, поезда и чащобы,
волна за волною вторят вопросам моря,
и заря встаёт за зарёю,
а в центре — камень, небесный орех,
чудесный свидетель.

Пыльный камень на дороге

помнит Петра и всех, кто был прежде,
помнит воду, в которой он был рождён:
он — немое слово земли,
настоящий безмолвный наследник
изначальной тишины, недвижного моря,
безлюдных равнин.

Этот камень существовал до рассвета,

он родился к жизни
в музыке быстрой реки.
XX

Хриплая американская кордильера,

колючая, снежная, твёрдая,
планетарная:
здесь залегла лазурь синевы,
лазурь одиночества, синяя тайна:
гнездо лазури, ляпис-лазурь,
лазурный хребет моей родины.

Горит фитиль, вырастает взрыв,

и раскрывается сердце камня:
дым расползается, и под ним
проступает лазурный костяк,
глыбы ультрамарина.

О, синева подземных соборов,

сотрясение синих кристаллов,
око небес, прикрытое снегом:
ты выходишь на свет из воды,
ясным днём, в синей дымке
пространства:
синие недра и синее небо.
XXI

Горькие тучи, чёрные тучи

над домами зимнего города:
падают вниз чёрные нити,
каменный, каменный дождь.

Обитатели тесного города

ничего не знают о том,
как спускаются чёрные нити
в гранитное сердце города.

Зимние тучи сгружают свои

камни, мешок за мешком,
падает вниз каменный дождь,
чёрные тучи над городом.
XXII

Я вошёл в аметистовый грот:

кровь потекла по фиолетовым щёткам,
превращаясь в вино, в мерило истины:
с той поры у меня болят фиалки.
XXIII

Я — этот обнажённый
минерал:
я — радостное эхо подземелья:
я — выходец
из самых потаённых
глубин:
и в тяжелейших муках
рождаются на свет мои ладони,
покровы, мышцы,
внутренности, тело,
я отделяю их от материнской
твердыни
в безнадёжности порыва,
поскольку человеку суждено
недолго жить —
и облететь листвой.

Всеобщая и тёмная судьба

глубокой вечности,
бесформенный гранит,
холодная и косная материя:
я камнем был,
но вырвался из камня
и вышел в мир сквозь щель
развёрстой раны:
я так хочу навеки возвратиться
к былой уверенности,
к тихому покою,
хочу заснуть
на материнском лоне:
я вырван из него,
разъят на части.
XXIV

Вернувшись из своего седьмого путешествия, перед дверью

своего дома я вспомнил, как заблудился в скалистом лабиринте
Трасманьяна, между утёсом Тралка и первыми домами Южного
Киско. Я отправился туда на поиски анемона самого насыщенно-
го в мире фиолетового цвета, которым я не раз любовался в
былые годы, прильнув к гранитным стенам, омываемым солё-
ными взрывами прибоя. Внезапно я замер в оцепенении перед
древней железной дверью. Я подумал, что ей немало пришлось
претерпеть, ведь когда-то она такой не была: её петли ослабли
от постоянных ударов, и я вошёл в грот из жёлтого камня, све-
тившийся своим собственным светом, исходившим от трещин,
сталактитов и сталагмитов. Несомненно, кто-то прежде обитал в
этом жилище, судя по ржавым консервным банкам, валявшимся
у меня под ногами. Я громко закричал на тот случай, если бы
кто-то скрывался среди жёлтых игл. Как ни удивительно, я ус-
лышал ответ: это был мой собственный голос, однако хриплое
эхо завершалось проникновенным и высоким всхлипыванием. Я
повторил опыт, крикнув ещё громче: «Есть ли здесь кто-нибудь,
среди этих камней?» Эхо вновь ответило мне моим собственным
хриплым голосом, и вновь слово «камней» завершилось безум-
ным завыванием, словно пришедшим с другой планеты. Охва-
тившая меня долгая дрожь приковала меня к песчаному полу
пещеры. С трудом переставляя ноги, медленно, будто бы шагая
по глубокой воде, я вернулся к железной двери на входе. Во
время этого решительного отступления я подумал, что если я
сейчас оглянусь назад, то превращусь в песок, в золотистый
камень, в солёный столб. Это безмолвное бегство увенчалось
победой. Добравшись до порога, я повернул голову, прикрыв-
шись железной створкой, и внезапно снова услышал из глубины
этого жёлтого мрака двойное высокое всхлипывание, как если
бы обезумевшая скрипка попрощалась со мной своим плачем.
Мне никогда не хватало смелости поведать кому-нибудь об
этом происшествии, и с тех пор я избегал этого дикого места
среди огромных морских утёсов, терзаемых неумолимым чи-
лийским океаном.
XXV

Прикоснись к топазу,
и топаз к тебе прикоснётся,
в нём проснётся нежный огонь,
как вино просыпается
в виноградине.
И это нерождённое вино
придёт в движение, свои слова забудет,
отдаст свою таинственную пищу
в ответ на поцелуй твоих ладоней:
так повстречались
человек и камень,
и вспыхнул быстрый венчик,
и тут же стали тем, чем были прежде:
извечными врагами — плоть и камень.
XXVI

Оставьте мне подземелье,

каменный лабиринт,
я вернусь сюда,
утратив зрение и осязание,
я войду в его пустоту
и стану безмолвным камнем
или рукою тьмы.

Я знаю, нет никого,

кто мог бы мне сделать этот подарок:
но я не могу совладать
с моими бедными чувствами:
когда они мне откажут
там, в повседневной жизни,
я всё же хочу остаться
не в живых, так хотя бы в мёртвых,
заснуть металлическим сном,
прикоснуться
к жарким истокам.
XXVII

Пройдя через крах,

другое рождение, катастрофу,
тело моей любимой станет
обсидианом, агатом, сапфиром,
станет горьким гранитом
под солёным ветром Антофагасты.
Пусть это лёгкое тело,
его ресницы,
груди, ступни, нежные бёдра,
его широкие губы, его пунцовое слово
выйдет за круг алебастровой кожи:
пусть это мёртвое сердце
поёт, стекая и падая
по ка́мням быстрой реки
вниз к океану.
XXVIII

Квадрат врастает в кристалл

своей симметрией:
он открывает двери земли
и идёт в темноте, совершенный и чистый,
к тайному свету прозрачной системы.

Солёные грани куба: треугольные

пальцы хрусталя: линейные воды
алмазов: серные лабиринты
мерцают в готическом свете:
а внутри аметистового ореха —
множество прямоугольников:
вот что я нашёл под землёй:
сокровенную геометрию:
школу соли:
орден огня.
XXIX

Надо ясно говорить о камнях —

ясных и тёмных,
о древних скалах, о синем луче,
заключённом в сапфире,
об огромном утёсе, о беспорядке
его величия, о подводном полёте,
о зелёном костре изумруда.

А теперь, блестящая галька

и сверкающие бриллианты,
девственный свет рубиновых молний,
вспышки чёрного света
в глубинах гагата,
я хочу вас спросить, — я, смертный и бренный:
где ваша мать, и чьё текучее семя
она приняла в своё лоно:
океана, потока, вулкана?
Чья в вас цветёт сокровенная флора,
чей аромат обрамлён ледниковым сияньем?

Я из тех, кто лишён постоянства,

кто живёт от любви до любви
и шагает из пламени в пламя,
разделённый на тело и поцелуи,
на слова, уходящие в чёрную мглу:
я открываю глаза и не вижу ни зги,
я касаюсь земли и шагаю дальше,
а цветок и огонь, аромат и вода
превращаются в грани кристалла,
воплощаясь в творениях света.
XXX

Я иду, я иду, встречайте, камни!

Когда-нибудь, в совсем другое время,

мы встретимся опять, мы станем
жильцами огненной твердыни,
затворниками тишины.

Когда-нибудь, стекая грозной лавой,

спускаясь ледниковою мореной,
тропинкой свежести,
речною галькой,
солёной пылью северных провинций,
расплавленным металлом
и холодным
сапфиром —
там, на родине камней,
на полюсе, в пустыне, в Антарктиде,
в пустой породе, при родах или в смерти,
мы станем камнем,
ночью без огней,
сияньем вечности,
любовью без движенья,
надменностью, закованной в оковы,
единственной звездой своих владений.