У

■i

СОВРЕМЕННАЯ
АМЕРИКАНСКАЯ
 oYYA
о 56
s_Z

СОВРЕМЕННАЯ
АМЕРИКАНСКАЯ ПОЭЗИЯ

АНТОЛОГИЯ

СОСТАВИТЕЛЬ ЭЙПРИЛ ЛИНДНЕР

УДК 821.111 (73)
ББК 84 (7)-5
С56
Редакторы Л. Н. Васильева, А. Я. Ливергант,
Н. М. Пальцев, В. А. Скороденко

Книга выпущена при поддержке

Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям,
Комитета по культуре города Москвы,
Посольства США в РФ

В подготовке издания принимали участие

Фонд творческих проектов,
журнал «Иностранная литература»
и Всероссийская государственная библиотека
иностранной литературы им. М. И. Рудомино

С56 Современная американская поэзия: Антология / Составитель Эйприл Лин

днер. - М.: ОГИ, 2007. - 504 с.

ISBN 978-5-94282-436-6

В эту двуязычную антологию включены стихи сорока четырех наиболее зна

чительных современных американских поэтов. С их творчеством отечественный
читатель знакомится впервые.

УДК 821.111 (73)

ББК 84 (7)-5

ISBN 978-5-94282-436-6 © April Lindner, составление, вступление, 2007

© Dana Gioia, предисловие, 2007
© Авторы произведений, 2007
© Отмеченные в содержании знаком * фамилии,
перевод на русский язык, 2007
© ОГИ, 2007

[ПРОВЕРЕНО 20091
 ДЕРЖАНИЕ

! . д з й н а д ж п й а /Da n a Gid ia
Пр е д и с л о в и е /Pr ef ac e
Пе р е в о д Иг о р я Мо к и н а *

19. Эй п р и л Ли н д н е р / Ap r il l in d n e r
АНТОЛОГИЯ СОВРЕМЕННЫХ АМЕРИКАНСКИХ ПОЭТОВ-----
ДЛЯ РОССИИ----- ВСТЫПЛЕНИЕ/

An t h o l o g y o f U. S. Co n t e mp o r a r y p o e t s —
f dr Ru s s ia — in t r o d u c t io n
Пе р е в о д Иг о р я Мо к и н а

Z4. Ке й Ра й а н / Ka y Ry a n
Че р е п а х а /Tu r t l e
Пе р е с м е ш н и к /Mo c k in g b ir d
Ка п е ль и в е др о / Dr o p s in t h e Bu c k e t
Пе р е в о д Гр и г о р и я Кр ы ж к о в а *

3D. Эд р и а н Лыис / Ad r ia n C. Louis

Бе з с ло в / Wit h o u t w o r d s
В п о и с к ах Иу д ы / Lo o k in g f or Ju d a s
ДНО ИЗ ОБЛИЧИЙ СМЕРТИ / DNE OFTHE GRIM

Re a p e r ’s Dis g u is e s
Пе р е в о д Гр и г о р и я Ст а р и к о в с к о г о *

36. ТОМАС ЛАКС /THOMAS LUX

Дочь/А Lit t l e To o t h
Люди из с о с е д н е й д е р е в н и /Th e p e o p l e o f t h e
t h er v il l a g e
Холодильник, 1 957 / Re f r ig e r a t d r , 1957

Пе р е в о д Гр и г о р и я с т а р и к о в с к о г о

44. Мэ р и ли н Не л ь с о н / Ma r il y n Ne l s o n
Мо е о т к р ы т и е поэзии / How I Dis c o v e r ed Po e t r y
д и н о к и е о р лы / Lo n e l y Ea g l es
Ма л е н ь к о е ч ы д о /Min d r Mir ac l e

Пе р е в о д м а й и Ко р е н е в о й *

з
 56. POH СИЛЛИМАН / RON SlLLIMAN

Из «Ки т а й с к о й з ап и с н о й к н и ж к и » / Fr o m Th e
Ch in e s e No t e b o o k
Ты (ч а с т ь XXXVI) / You, Pa r t XXXVI
Пе р е в о д Ал е к с е я Пр о к о п ь е в а *

68. Юзе ф Комыняка / Yu s e f k d mu n y a k a a

Лицом клицы / Fa c in g It
Лю бо в н ы е п и с ь м а м о ег о о т ц а/ My Fa t h er ’s Lo v e
Le t t er s
дач ерв ю /Dd e t o t he Ma g g o t
Пе р е в о д Дм и т р и я в е д е н я п и н а *

78. Зми Не м а ц ы /Amy u y e ma t s u

На р о ч и т о / De l ib e r a t e

Ур о к и Це н т р а л ь н о й Ам е р и к и / Le s s o n s f r o m Ce n t r a l
Ame r ic a
Де с я т ь м и лл и о н о в о г н е й Ло с -Ан д ж е ле с а / Th e Te n
Mil l io n Fl a me s of Lo s An g e l es
Пе р е в о д Ал е к с а н д р а Во л к о в а *

86, Вильям Бз р / Wil l ia m Ba e r

Об и ж е н н ы й / Br e a k in g a n d En t e r in g

Лю би т е ль п о ж а ро в / Fir e Wa t c h er
Тр а в м а т о л о г и я /Tr a u ma Ce n t e r
Пе р е в о д Юл и и Фо к и н о й *

92. P. С. Гу и н н / R. S. Gw y n n
От к р ы т ы й к и н о т е а т р д л я а в т о м о б и л и с т о в / Th e
Dr iv e -In

Пе р е в о д Ма р и и Фа л и к м а н *
Бе з н азван и я / Un t it l e d
Пе р е в о д Гр и г о р и я Кр у ж к о в а
По х о р о н н ы е м е ш к и /Bo d y Ba g s
Пе р е в о д Фе д о р а Ле н а * и Ма р и и Фа л и к м а н

102. Дэвид Ле м ан / Da v id Le h ma n
То н к а я р а з н и ц а м е ж д ы п е п с и и к о к а -к о л о й /

Th e Dif f e r e n c e Be t w e e n Pe p s i a n d Co k e
Пр и б ы т и е в а э р о п о р т Ке н н е д и / Ar r iv a l a t Ke n n e d y
ЫВОЛЬНИТЕЛЬНАЯ/ REJECTION SLIP

Пе р е в о д Ан н ы Ку р т *

4
 11D. Хи з е р Ма к х ь ю / He a t h er Mc Hu g h
КДОБРЫЛИ НЕКДОВРЫ/ BETTER OR WORSE
Фи з и к а / A Ph y s ic s
Ве л и ч и н а Сп о к а н а /Th e Siz e o f Sp d k a n e
Пе р е в о д Гр и г о р и я Да ш е в с к о г о *

12 . Тим от и С тил/ Timo t h y St e e l e

Ут р е н н я я п е с н ь /An Au b a d e
Пе р е в о д Юл и и Фо к и н о й
вспыльчивости, с а п фи ч е с к и е с т р о фы / Sa p p h ic s
Ag a in s t An g e r
Дж о а н н а и о з е р о / Jo a n n a , Wa d in g
Пе р е в о д Гр и г о р и я Кр у ж к о в а

12В. Линн Эм а н у э л ь / Ly n n Ema n u e l

В подпитии г о т о в л ю фо р е л ь / Fr y in g Tr o u t Wh il e Dr u n k
Сп я щ и е /Тн е Sl e e p in g
По д д в е р ь ю ш е с т о й к о м н а т ы / Ou t s id e Ro o m Six
Пе р е в о д Дм и т р и я Ве д е н я п и н а

136. Дэвид Се н т -Дж о н / Da v id St . Jo h n

Я з н а ю / I Kn o w
Ча е п и т и е с г о с п о ж о й Де к а р т /My Te a w it h Ma d a me
De s c a r t e s
Фр а н ц и с к и Кл а р а / Fr a n c e s c o a n d Cl a r e
Пе р е в о д Анны Карт

15D. Ca p a Ко р т е з /Sa r a h Co r t e z
Tu n e g r it d /Tu Ne g r it o
Ра з д е в а я п о л и ц е й с к о г о /Un d r e s s in g a Co p
Язык/ Lin g o
Пе р е в о д Пл ь г и Кы к с и н с к о й »

162. Энджи Эс т е с / An g ie Es t es
Эл е г и я /El e g y
Ис т о р и я / His t o r y
Ра п с о д и я /Rh a p s o d y
Пе р е в о д Юл и и Фо к и н о й

172. Дж о р и Гр э м /Jo r ie Gr a h a m
Во з л е фр е с к и Лыки Си н ь о р е л ли «Во с к р е ш е н и е
т е л а » / Ат Lu c a Sig n o r e l l i ’s Re s u r r e c t io n d f t h e Bo d y
Зм е я / I Wa t c h e d a Sn a k e
Дв е к а р т и н ы Гы с т а b a Кл и м т а /Tw o Pa in t in g s b y
Gu s t a v Kl imt
Пе р е в о д Гр и г о р и я Ст а р и к о в с к о г о

S
 194. ЭНДРЮ ХАДЖИНЗ/ANDREW HUDGINS
Пь я н а я м о ли т в а / Pr a y in g Dr u n k
д а КОМПОСТНОЙ КЫЧЕ/ CDMPDSTlAN DDE
Бл а г о с л о в е н и я / Be a t it u d e s
П ЕРЕВ О Д Д М ИТРИЯ ВЕДЕНЯПИНА

2D В. Дж ы д и т Ор т и ц Ко фе р / Ju d it h Or t iz Co f er
Ла в к а де ли к ат е с о в в и с п а н с к о м к в а р т а ле . Ar s р о -
e t ic a /Th e La t in De l i : An Ar s Po e t ic a
Зы б ы . Ыp o k / Th e Le s s o n of t he Te e t h
На с л а ж ден и е с т рах о м /Th e Pl e a s u r e s d f Fe a r
Пе р е в о д Гл е б а Шы л ь п я к о в а *

218. Ри т а дав / Rit a Do v e

Дн е в н а я з вез да/ Da y s t ar
Ис п о л ь з о в а л и /Us e d
Н е п р и н ы ж д е н н о с т ь п о -а м е р и к а и с к и / Ame r ic a n
Smo o t h
Пе р е в о д Ма й и Ко р е н е в о й

226. Элис Фылтон / Al ic e Fu l t o n

ПИСАНИЕТАНЦА ДЛЯ ЭЛЕКТРИЧЕСКОЙ ВАЛЕРИНЫ/
DANCE SCRIPTWITH ELECTRIC BALLERINA
Де в о ч к а н е и с т о в о иг Pa e t в к л а с с и к и / Fie r c e Gir l
Pl a y in g Ho p s c o t c h
в н е ш н е м / Ab o u t Fa c e
Пе р е в о д Юл и я Гы г о л е в а *

23S. Ма р к Дж а р м а н / Ma r k Ja r ma n
Пр о с в е т л е н и е / Af t e r Dis a p p o in t me n t
Пр и г о р о к / Gr o u n d Sw e l l
Койоты / Co y o t e s
Пе р е в о д Ни к о л а я Па л ь ц е в а *

246. На о м и Ши х а б На й / Na o mi Sh ih a b Ny e
Из в е с т н о с т ь /Fa mo u s
ЛЫКОВИЦА-ПЫТЕШЕСТВЕННИЦА/ THE TRAVELING ONION
Же л т а я п е р ч а т к а / Ye l l o w Gl o v e
Пе р е в о д Ва л е р и я Ми н ы ш и н а *

256. Эл и з а б е т Сп а й е р з / El iz a b e t h Sp ir es
На з е м ле / Wo r l d l in g
Ле т о и Се ли я / Th e Su mme r of Ce l ia
Тр и в рем ен и г л а г о л а / Tr ip t y c h f or Th r e e Te n s e s
Пе р е в о д Ма р и н ы Бо р о д и ц к о й *

6
 266. Ма р к Доыти / Ma r k Dd t y
Ра с с к а з Би л л а / Bil l ’s St or y
Не т / No
Не в е с а /He a v e n
Пе р е в о д Ал е к с е я Пр о к о п ь е в а

2В2. Дж е й н Хи р ш фи л д / Ja n e h ir s h f ie l d
По с л а н н и к /Th e En v o y
Кр а с н ы е я г о д ы / Re d Be r r ie s
Мо м е н т /Mo me n t
Пе р е в о д Ол ь г и Кы к с и н с к о й

292. Тон и х о г л а н д / To n y Ho a g l a n d
Сч а с т л и в ч и к /Lu c k y
Хо н д а Па в а р о т т и / Ho n d a Pa v a r ot t i

Дв а п о ез да / Two Tr a in s

Пе р е в о д Юл и я Гы г о л е в а

306. Ге р т р ы д а Шн а к е н б е р г / Gj er t r u d Sc h n a c k e n b e r g
Но ч н а я р ы б а л к а / Nig h t f is h in g
По д о р о г е д о м о й /Wa l k in g Но м е
П рес с -п ап ье / Th e Pa p e r w e ig h t
Пе р е в о д Ма р и н ы Бо р о д и ц к о й

316. Ким Аддонизио / Kim ADDDNIZIO

Пе р в ы е с т и х и о т е б е / Fir st Ро е м f o r Yd l i
Ми ш е н ь /Ta r g et

Кр а д е н ы й миг/ St o l e n Mo me n t s
Пе р е в о д Ма р и н ы Бо р о д и ц к о й *

324. МАЙКЛ ДОНЗГИ / MICHAEL DONAGHY

гни Пя т и д е с я т н и ц ы /Pe n t e c o s t
Ка д е н ц и я /Ca d e n z a
Че р н ы й л е д и д о ж д ь / Bl ac k Ic e a n d Ra in
Пе р е в о д Ни к о л а я Па л ь ц е в а

340. Давид Мэйсон / Da v id Ma s o n

Лю б о в н ы е ш а ло с т и / Sp o o n in g
Тр и с и л ы / So n g o f t h e Po w e r s
ДОМ Ы ЗАЛИВА /THE LOST HOUSE

Пе р е в о д а н н ы к ы рт

7
 362. Мэ р и Джо Со л т е р /Ma r y Jo Sa l t e r
До б р о п о ж а л о в а т ь в Хи р о с и м ы /We l c o me т о
Hir o s h ima
Ож и д а н и е / Ex p e c t a n c y
Ме р т в ы е п и с ь м а . Ча с т ь п е р в а я / De a d Le t t e r s : Pa r t I
Пе р е в о д Ль в а Об о р и н а *

376. Бе н д ж а м и н Ал и р е Са э н с / Be n j a min A l ir e Sa e n z
Во с к р е ш е н и я / Re s u r r e c t io n s
Кп ы с т ы н е / То Th e De s e r t
МНЕЛЮББЫЛСИНИЙ... / THE BLUE I LOVED

ПЕРЕВОД ДМИТРИЯ ПСЫРЦЕВА*

ЗВ6. Г. Л. ХИКС / Н. L. HIX

ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ СЛИЧАЯ СМЕРТЕЛЬНОГО ОСТРАНЕНИЯ
/ No Le s s Th a n Tw e n t y -Six Dis t in c t Ne c r o n y ms
До с т а т о ч н ы е о с н о в а н и я / Re a s o n s
По д б о р к а с т р о ф и з ц и к л а «По р я д к и в е л и ч и н »/ Se
l e c t io n s f r o m «Or d e r s o f Ma g n it u d e »
Пе р е в о д Дм и т р и я Пс ы р ц е в а

396. Де н и з Да м е л / De n is e Du h a me l
Пт и ц а / Bir d
«Ми с т е р По н ч и к » / Mr . Dd n u t
Эго/Eg o
Пе р е в с з д Ль в а Об о р и н а

406. Ра фа э ль Ка м п о / Ra f a e l Са м р о
Нс т р и ц ы / Oy s t e r s
ЖИЗНЬ С БОЛЕЗНЬЮ / LIVING WITH ILLNESS
Пе р е в о д Ва ле р и я Ми н ы ш и н а
El Dia d e l d s Mu e r t o s /El Dia d e l o s Mu e r t os
Пе р е в о д Ни к о л а я Па л ь ц е в а

414. На т а ш а Тр е д в е й / Na t a s h a Tr e t h e w e y
Бе л ы м и н и т к а м и / Wh it e Lie s
Что е с т ь д о к а з а т е л ь с т в о/ Wh a t is Ev id e n c e
Взгляд / My t h
Пе р е в о д Юл и и Фо к и н о й

422. Кр и с т и а н Ви м з н / Ch r is t ia n Wima n
За т е м / Af t e r w a r d s
На с т ы п ле н и е т е м н о т ы / Da r k n e s s St a r t s
POSTOLKA/POSTOLKA
Пе р е в о д Ол ь г и Кы к с и н с к о й

8
 430. ЛАРИСА ШПОРЛЮК/ LARISSA SZPDRLUK

ВЛЕЧЕНИЕ/ LIBIDO

ОТЪЕДИНЕНИЕ/ ISOLATO
ГОЛОВОКРЫЖЕНИЕ/VERTIGO

Пе р е в о д Ал е к с а н д р а Во л к о в а

43В. Да й а н а Dia n e Th ie l
Тил /
Ми н н о е п о л е /Тн е Min e f ie l d
Бр а к о с о ч е т а н и е н а Са ы т -Би ч / So u t h Be a c h We d d in g
Гр е з я о с о п р о т и в л е н и и / Re s is t a n c e Fa n t a s ie s
Пе р е в о д Ни к о л а я Па л ь ц е в а

446. Саджи Ку о к Ким /Kw o c k Kim

Su j i
Монолог лаковицы / Mo n o l o g u e Fo r An On io n
За н я т и е / Oc c u p a t io n
По к р о й / Sl a n t
Пе р е в о д Ма й и Ко р е н е в о й

454. А. 3. Ст а л л и н г с /А. Е. St a l l in g s
Га д е с п р и н и м а е т с в о ю н е в е с т ы / Ha d e s We l c o me s His
Br id e
Ан т и ч н о е з а х о р о н е н и е с о в а к и ,в с к р ы т о е в х о д е
СООРЫЖЕНИЯ МЕТРО В АФИНАХ / ANCIENT DOG BRAVE,
UNEARTHED DURING CONSTRUCTION OFTHEATHENS METRD
Пе р в а я л ю б о в ь . Те с т . / Fir s t Lo v e : a Qu iz
ПЕРЕВОДЮЛИЯ ГЫГОЛЕВА

462. Ке в и h Ян г / Ke v in Yo u n g
Ра з р а б о т к и /Th e Wo r k s
Пр о с т о р ы Ки в и р и / Qu iv e r a Cit y Limit s
Не г а т и в / Ne g a t iv e
Пе р е в о д Ма й и Ко р е н е в о й

476. Зр и к Ма к г е н р и / Er ic Mc He n r y
Вы в е с к а /Th e Sig n
ПОТОМЫЧТОТЫ СПРОСИЛ, ГДЕ ПРОХОДИТ ЧЕРТА МЕЖДЫ
п ро з о й и п о э з и ей/ Be c a u s e Yo u As k e d Ab o u t t he Lin e
Be t Pr o s e a n d Po e t r y
w een
«Плиз плиз ми» / p l e a s e Pl e a s e Me
Пе р е в о д Ва ле р и я Ми н ы ш и н а

4B2. СПРАВКИ OB АВТОРАХ

494. Co n t e mp o r a r y Pd e t r y in t h e U.S. Cr e d it s
PREFACE

Contemporary Poetry in the U.S., published in Russia by OGI

Press, and its companion anthology Contemporary Russian Poetry,
published in the United States by Dalkey Archive Press, constitute an
unusual literary enterprise. These complementary volumes presents
diverse cross-section of new poetry from both the United States and
Russia in a bilingual format. Forty-four poets from each nation have
been selected to introduce the best work of the postwar generation.
These anthologies represent an innovative approach to expand liter
ary exchanges between Russia and the United States —the first of
several official literary partnerships between our two nations.
The production of these comprehensive new books required an
enormous investment of time, energy, and expertise. Hundreds of po
ets, translators, editors, and arts administrators have collaborated, of
ten across great distances, to make them possible. In particular, I would
like to commend the editor, April Lindner, for her effective leadership
throughout the process. I also want to thank our Russian partner Evg
eny A. Bunimovich, editor of Contemporary Russian Poetry. Himself a
distinguished poet, Bunimovich is the founder and Chair of the Moscow
International Poetry Bienniale, and President of the Foundation for Cre
ative Projects, our primary institutional partner in the project. Nadezhda
Vishnyakova, Director of the Foundation for Creative Projects, has been
deeply involved in making the books a reality. My sincere appreciation
goes to Alexandre Livergant, Board Chairman, Masters of Literary Trans
lation Union and to Maya Revzina, Project Director at OGI Press.
Special thanks are also due to Ekaterina Genieva, the truly re
markable Director General of the M.l. Rudomino All-Russia State Li
brary for Foreign Literature without whose special talents and formi
dable energy this project could not have come to life.

1О/ PREFACE
 ПРЕДИСЛОВИЕ

« »,
« »,
«Dalkey Archive» «
»— .
;
.

. —

, -
, .
,
, .
, , ,
.

.
,
« » .
, . —
« »,
— ,
. , ,
. ,
,
« »,
, « ».

ПРЕДИСЛОВИЕ/ 1 1
 The United States and Russia constitute two of the greatest
nations in the modern world. Although they are separated by vast
distances, they evolved in oddly parallel ways. Both nations occupy
similar positions in Western culture emerging at the extreme geo
graphical ends of European civilization —one in the East, the other
in the West. They also developed as culturally modern nations, at
least in the high arts, somewhat later than most European countries.
Although the similar historical courses of the two literatures have
not always been acknowledged by scholars, the two cultures quickly
recognized their kinship.
Since the late nineteenth century, literary influences crossed be
tween nations. Russian fiction, in particular, left an unmistakable
stamp on American literature. Tolstoy, Dostoevsky, Chekhov, Zamya
tin, Babel, and Solzhenitsyn helped shape the course of American
fiction. More recently, Russian emigre writers, like Vladimir Nabokov
and Joseph Brodsky (as well as the popular novelist, Ayn Rand), be
came major presences in modern U. S. letters. Nabokov is rightly
considered one of the major American novelists of the twentieth cen
tury. Brodsky, the only foreign-born writer ever to serve as U. S. Poet
Laureate, helped reshape that public office in ways that broadened
poetry's popularity and impact in his adopted land.
As Contemporary U.S. Poetry demonstrates, it is impossible to
characterize new poetic trends in the United States in any simple or
monolithic way. There is no single stylistic or thematic direction that
typifies the best work of the movement. Younger poets now write in
a wide range of modes from traditional to experimental. Metered
poetry and free verse coexist, as do lyrical, narrative, and discursive
verse. Identity poetry, which puts the personal and cultural back
ground of the writer at the center of the work, still flourishes —but
so, too, do the less subjective styles if narrative verse and the delib
erately objectified modes of postmodernist styles.

12/ PREFACE
 — ,

. . . ;
.
— .
,
.
,
: — , —
. , ,
, .
,
,
, .

XIX .
,
, , ,
, .
- ,
,
.
; ,
-
,
.
« » ,

.
,

ПРЕДИСЛОВИЕ/13
 As Modernism receded as an active literary force in the past
forty years and became a historical early twentieth-century move
ment, its complex aftermath has opened up vast possibilities for
the contemporary poet — in which all styles coexist as potential
generative forces. Modernism has also changed the general per
ception of styles. What is now more traditional in English-language
poetry than free verse? What is more academic at the moment
than the avant-garde? What is more rebellious than an overtly re
gional author? All of these questions are both provocatively useful
and ultimately unresolvable because there is now no identifiable
mainstream for new poetry in the United States —only a multitude
of possible alternatives.
The importance of poets in the United States, therefore, is not
their possible collective allegiances, but rather their individual
distinction. Their work matters because it deserves to be experi
enced and appreciated individually. The editor of this anthology,
April Lindner, has excelled at presenting the enormous, imagina
tive variety of contemporary U. S. poetry. The reader will not be
able to predict what the next poet will offer —except perhaps en
ergy and surprise.
This anthology offers a representative sampling of regional
voices from across the United States. Not only poets from New
England and the West Coast appear in the book but important
voices from the South, Midwest, Southwest, Mountain states
and Pacific Northwest. Likewise the multicultural nature of our
society emerges in the variety of backgrounds that these writers
represent.
Russian and American literatures are deeply interconnected.
Although the twentieth century was not always a period of open
conversation between our countries, but often one of arguments,
standoffs, and prolonged silences, we are now at the beginning of

1 4 / PREFACE
 .

— .
, ,
. ,
,
- —

,
—
.
.
, ?
,
? , ,
? ,
; ,
,
—
.

, .
, .

. ,
,—
.

ПРЕДИСЛОВИЕ/ 1 5
a promising new century that holds great possibilities for collabo
rations between both our artists and citizens. These two antholo
gies represent only one small part of the ongoing and mutually
enriching conversation between our cultures. How better to begin
a new literary exchange than with poetry, the most ancient and
intimate of the literary forms?

Dana Gioia
Chairman, National Endowment for the Arts
 .

, , , - , ,
- .

, .

.
,
,— ,
,
,
. —
,
.
— ,
.

Дэйна Джойа

Перевод Игоря Мокина

APRIL LINDNER

An t h o l o g y o f U.S. c d n t e mp o r a r y p o e t s —
f o r Ru s s ia — in t r o d u c t io n

Not long ago, cultural collaboration between then-Soviet Russia and

the United States of America seemed an impossibility, and it was difficult
to imagine a future in which the political climate between these two na
tions would be less fraught Born between 1945 and 1972, the poets in
this book all are products of that moment in history. Their sensibilities
were shaped, in part, by the Cold War and its tensions. Though a new
set of global tensions have moved in to fill the vacuum, it remains inspir
ing to remember how far we have come, to this point at which artistic
collaborations between the Russia and the United States can come to
fruition. Cooperation between our nations is embodied by this anthology
and its companion volume, a collection of contemporary Russian poets
translated into English for an audience in the United States of America.
As a Cold War baby myself, I thus found the task of editingthis volume to
be both heartening and significant
Asked to select contemporary poems to represent the United
State’s best poetry for a Russian audience, I found myself forced to
take William Faulkner’s famous advice to writers: murder your dar
lings. Drawing up a list of my favorite recent poems was easy and
joyous work; cutting that list back to a manageable length proved
much harder. The task was complicated by my desire to capture, in
miniature, a sense of the richness and variety of contemporary po
etry in the United States. Within the project’s parameters -forty-five
poets represented by three poems apiece I sought to present a small
sampling as rich in voices and viewpoints as American poetry and
American life itself.

1 В / INTRODUCTION
 Эй п р и л Ли н д н е р

АНТОЛОГИЯ СОВРЕМЕННЫХ АМЕРИКАНСКИХ ПОЭТОВ-----

ДЛЯ РОССИИ-----ВСТЫПЛЕНИЕ

,
. , ,
1945 1972 .
, -
.
,
, ,

,
. ,
,
, .
,
,
:«
».
,
. ,

. , ,—
,—
, ,
.

ВСТУПЛЕНИЕ/ 1 9
 Not surprisingly, many of the poems in this bookarefree-verse lyr
ics, the most popular mode among American poets writing in the last
half-century. Among contemporary lyrics, though, much variety may
be found. Here, the loosely discursive («Ego» by Denise Duhamel,
for example) contrasts with the terse and finely hewn (Kay Ryan’s
«Turtle», perhaps). The deeply serious (Suji Kwock Kim’s «Occupa
tion» and Sherman Alexie’s «The Exaggeration of Despair») bumps
against the breezy and playful (Thomas Lux’s «Refrigerator, 1957»)
and the mordantly funny (Adrian Louis’s «One of the Grim Reaper’s
Disguises»).
Alongside poems representing the vast mainstream of free verse
lyrics, readers of this book will find a taste of experimental poetry
(poems by Larissa Szporluk, Angie Estes, H. L. Hix and Ron Silliman,
for example) designed to thwart a reader’s preconceptions of what
poems are and do. They also will discover a range of poems using
traditional tools like rhyme and regular meter to produce effects quite
fresh and contemporary (in Kim Addonizio’s «First Poem for You» or
Andrew Hudgins’ «Praying Drunk») or more classical and timeless (in
«An Aubade» by Timothy Steele). This book also contains a range of
narratives-a poetic mode currently undergoing a resurgence-includ
ing dramatic monologues like David St. John’s «My Tea with Madame
Descartes», and A. E. Stallings' «Hades Welcomes His Bride». Finally,
the poets represented here hail from a range of geographical regions
and ethnic backgrounds. Without such diversity, no anthology could
honestly claim to represent the United States poetry scene.
Still, this book can by no means claim to be an exhaustive pre
sentation of a poetry scene so sprawling and varied that our critics
can rarely agree which poets are more significant or representative.
Inevitably I had to leave out many noteworthy voices. Conspicuous
among these missing poets is Dana Gioia who currently serves as
Chair of the National Endowment for the Arts, one of the partner-

20 / INTRODUCTION
 ,
,
.
. ,
( , « » )
( ,
—« » ); (« »
) («
, 1957» ) («
» ).
,
« »,
( ,
, , . . ),
,
.
,
, -
( « » ) , ,
( « » «
» ). -
— , ,—
, , , «
» - « »
. . . ,
;
.

, .

, , , ,

ВСТИПЛЕНИЕ / 2 1
ing and funding organizations that helped to bring this project into
being. To include his work would represent a conflict of interest,
so I was unable to present it here, just as the parameters of the
project made it necessary to exclude many other interesting and
important poets.
Still, within the limitations imposed by the project itself, I have
sought to present a sampling of the best contemporary American
poetry has to offer. Definitions of «best» will differ; mine is: most
carefully crafted, memorable, and entertaining. I wanted poems
thatwould give pleasure to a casual reader, but also reward multiple
readings. I wanted work with emotional power, intriguing wordplay,
captivating music and, in the case of the narratives, a compelling
story. Finally, I chose poems I imagined would travel well —poems
like Yusef Komunyakaa's «My Father’s Love Letters», Judith Ortiz
Cofer's «The Latin Deli: An Ars Poetica», or Mark Jarman’s «Ground
Swell», that describe a thin slice of contemporary American life in
the rich specificity that magically makes the local universal. I be
lieve each of these poems, in its own distinct way, possesses the
power to transport the reader into the poet's world and make her
glad she took the trip.
 , — ,
.
,
.

.
,
, ,
. « »
- ; —
, ,
.
,
,
. ,
, ,
, - ,
. , , ,
, — ,«
» , «
. Ars poetica» «
» —
,
, .
,
—
.

Перевод Игоря Мокина

Ka y Ry a n

Tu r t l e

Who would be a turtle who could help it?

A barely mobile hard roll, a four-oared helmet,

she can ill afford the chances she must take

in rowing toward the grasses that she eats.

Her track is graceless, like dragging

a packing-case places, and almost any slope

defeats her modest hopes. Even being practical,

she’s often stuck up to the axle on her way

to something edible. With everything optimal,

she skirts the ditch which would convert

her shell into a serving dish. She lives

below luck-level, never imagining some lottery

will change her load of pottery to wings.

Her only levity is patience,

the sport of truly chastened things.

24/ KAY RYAN

 Ке й Ра й а н

ЧЕРЕПАХА

Черепашья жизнь — незавидная штука.

Неуклюжей четырехвесельной шлюпке
догрести легко ли до райского луга,
где удастся что-нибудь вкусное схрумкать?
Невеселая доля — как пианино,
самого себя волочить упорно,
увязать по самые оси в глину,
ну, а если канава вдруг или горка —
обходить стороной, потому что каска
может очень легко обратиться в миску,
и получится некоторая неувязка;
черепашья жизнь исполнена риска.
Ни единого шанса, чтобы горбатый
стал крылатым; и все-таки невезенье
черепаху вывезет (слово свято!),
ибо доблесть праведных душ — терпенье.

КЕЙ РАЙАН /25

Mo c k in g b ir d

Nothing whole

is so bold,
we sense. Nothing

not cracked is
so exact and

of a piece. He’s

the distempered

emperor of parts,

the king of patch,

the master of

pastiche, who so
hashes other birds’

laments, so minces
their capriccios, that

the dazzle of dispatch

displaces the originals.

As though brio

really does beat feeling,

the way two aces

beat three hearts

when it’s cards

you’re dealing.

26 / KAY RYAN
 Пе р е с м е ш н и к

В целости
не бывает

истинной смелости,
в пошлой отдельности —

подлинной цельности.

Вот он —
царь дребезгов,

император заплат,

маэстро мозаик,
который крошит
птичьи каприччио,
перемешивает
трели,
рулады
и скерцо,
добавляя в них перца,

и тасует так славно,

перепутывает их

и передергивает,
что пики
биты,
а черви
подавно.

КЕЙ РАЙАН /27

Dr o p s in t h e Bu c k e t

At first
each drop

makes its

own pock

against the tin.

In time

there is a
thin lacquer

which is

layered and
relayered

till there’s

a quantity
of water
with its

own skin
and sense

of purpose,

shocked at

each new violation

of its surface.

2 В / KAY RAYAN
 КАПЕЛЬ И ВЕДРО

Сперва
от каждой

капли —
своя
клякса
на жести.
Потом
на дне —
тонкая
пленка
воды,
которая
растет
и толстеет,
пока не соберется
целый прудок —
с собственным
мировоззрением
и поверхностной
пленкой,
которую
возмущает
каждый
новый

шлеп.
Перевод Григория Кружкова

КЕЙ РАЙАН / 29
Ad r ia n C. Louis

WITHOUT WORDS

Farewell from this well is impossible.

Man is composed mainly of water.

I lower a frayed rope into the depths and hoist

the same old Indian tears to my eyes.

The liquid is pure and irresistible.
We have nothing to live for, nothing to die for.
Each day we drink and decompose into a different flavor.

Continuity is not fashionable

and clashing form is sediment

obscuring the bottom of thirst.

The parched and cracking mouths
of our Nations do not demand

a reason for drinking

so across America
we stagger and stumble with contempt for the future

and with no words of pride for our past.

3D / ADRIAN C. LOUIS
 ЭДРИАН ЛЫИС

Бе з слав

Кому поведать со дна колодца

о водянистой моей тоске?

Тяни ведро, в котором

индейских слез наплакано по обод,

неотразимо-прозрачная влага.
Жизнь опостылела, в смерти нет утешенья.

Мы напиваемся и гнием,

друг от друга отличаясь

привкусом гнили.
Нам досталась от предков неутолимая

жажда; дна не видать.

Опаленный рот примет любое пойло.

Пьяные, мы шатаемся
по Америке,

не зная, куда идем,

не помня, откуда родом.

ЭДРИАН ЛЫИС / 3 1
Lo o k in g f o r j u d as

Weathered gray, the wooden walls

of the old bam soak in the bright

sparkling blood of the five-point mule

deer I hang there in the moonlight.
Gutted, skinned, and shimmering in eternal

nakedness, the glint in its eyes could

be stolen from the dry hills of Jerusalem.

They say before the white man

brought us Jesus, we had honor.

They say when we killed the Deer People,

we told them their spirits

would live in our flesh.
We used bows of ash, not spotlights, no rifles,

and their holy blood became ours.

Or something like that.

32 / ADRIAN C. LDUIS
 В ПОИСКАХ Иыды

На бесцветной, видавшей виды

стене амбара — сочная в лунном свете

пузырится кровь. Оленье тело
подвешено на крюках (я сам свежевал его).
Эта вечная оголенность,

в стекленеющем взгляде — сухое мерцанье

иерусалимских холмов.
Давным-давно, до того, как белые люди
подарили нам Иисуса, мы были гордым народом,
убивая Оленье Племя,

мы клялись, что оленьи души

войдут в нашу плоть.
Вместо охотничьих ружей, у нас были луки из ясеня,
и оленья кровь становилась нашей,
если только не врет преданье.

ЭДРИАН лыис /33

 n e d f t h e Gr im Re a p e r 's Dis g u is e s

Death does not speak

to me with meaty breath
although ancient hamburgers
dance through my veins and
the leering buffalo skull
on the wall above my couch
dribbles drool onto my heart.
At fifty, I have learned to see
the Grim Reaper in all his disguises.
I can see him in a can of Budweiser.
1 can see him in a shaker of salt.
Tonight, death speaks through spuds.
On my kitchen counter a ten-pound
bag of potatoes is rabid with tendrils.
They smell like a coven of winos.
I’m afraid to go near them. They’ve
already strangled one of my cats.
Hey, these spuds are not vegetarians.
These are bad-ass rez potatoes.
They’ll sucker-punch you
and kick you in the nuts
when you’re not looking.
If they’re not death

1 don’t know what is.

34 / ADRIAN C. LOUIS
 дна ИЗ ОБЛИЧИЙ СМЕРТИ

Смерть источает постный запах,

а у меня в крови приплясывают
куски оленины, въедливый
мясной дух.
В моей комнате, на стене
бизоний череп
исходит слюной.
Теперь, на шестом десятке,
каждая вещь напоминает о смерти:
початая банка «будвайзера»,
пустая солонка. Сегодня
Костлявая приняла обличье картофельных клубней.
На кухонном столе — десять фунтов картофеля:
глазки сивушные,
отростки-щупальца.
Не подступишься;
того и гляди, придушат,
как щенка. Это они с виду
недотроги, настырные зомби,
только и ждут,
чтоб ударить
исподтишка.
Это и есть — её ни с чем

не спутать — смерть.

Перевод Григория Стариковского

ЭДРИАН ЛЬИС / 35
THOMAS LUX

A Lit t l e Tq d t h

Your baby grows a tooth, then two,

and four, and five, then she wants some meat

directly from the bone. It’s all

over: she’ll leam some words, she’ll fall

in love with cretins, dolts, a sweet

talker on his way to jail. And you,

your wife, get old, flyblown, and rue

nothing. You did, you loved, your feet

are sore. It’s dusk. Your daughter's tall.

36/THOMAS LUX
 То м а с Ла к с

Дочь

У дочки режутся зубки —

один, другой. Она скоро начнет ходить,

самостоятельно есть и пить,

лепетать слова, совершать поступки,

на свиданье бегать; влюбится в проходимца

смазливого, сладкогласого. Вы с женой

стареете, ломит суставы, вам уже все равно:

вы свое отлюбили, осталось тоску толочь.

Смеркается. Выросла дочь.

ТОМАС ЛАКС/37
THE PEOPLE OFTHE OTHER VILLAGE

hate the people of this village

and would nail our hats
to our heads for refusing in their presence to remove them
or staple our hands to our foreheads
for refusing to salute them
if we did not hurt them first: mail them packages of rats,
mix their flour at night with broken glass.
We do this, they do that.
They peel the larynx from one of our brothers’ throats.
We devein one of their sisters.
The quicksand pits they built were good.
Our amputation teams were better.
We trained some birds to steal their wheat.
They sent to us exploding ambassadors of peace.
They do this, we do that.
We canceled our sheep imports.
They no longer bought our blankets.
We mocked their greatest poet
and when that had no effect
we parodied the way they dance
which did cause pain, so they, in turn, said our God
was leprous, hairless.
We do this, they do that.
Ten thousand (10,000) years, ten thousand
(10,000) brutal, beautiful years.

3S/THOMAS LUX
 ЛЮДИ ИЗ СОСЕДНЕЙ ДЕРЕВНИ

ненавидят людей из нашей деревни;

дай им волю, они вбили бы гвозди
в наши головы за то, что мы не снимаем шапок в их присутствии,
они приварили бы наши ладони к затылкам
за то, что при встрече не подаем им руки.
Мы за себя постоим: то крысу утопим
в их колодце, или толченого стекла насыпем в муку.
Зуб за зуб, глаз за глаз.
Они перережут горло одному из наших парней,
а мы в ответ не пощадим их девчонку.
Они наловчились ставить в наших полях капканы,
а мы их заправски увечим, и так и этак.
Мы научили птиц воровать их пшеницу,
они посылают к нам голубей со взрывчаткой.
Зуб за зуб, глаз за глаз.
Мы не будем покупать их овец,
они остановят ввоз наших подушек.
Мы всласть наиздевались над их лучшим поэтом,
а когда это не возымело действия,
мы стали отплясывать по-ихнему.
Этого они уже не вынесли и ответили нам:
«А ваш Бог — вообще прокаженный».
Зуб за зуб, глаз за глаз.
Десять тысяч лет, десять тысяч

безжалостных лет, прекрасных.

ТПМАС ЛАКС / 39
Re f r ig e r a t o r , 1957

More like a vault — you pull the handle out

and on the shelves: not a lot,

and what there is (a boiled potato

in a bag, a chicken carcass

under foil) looking dispirited,

drained, mugged. This is not

a place to go in hope or hunger.

But, just to the right of the middle

of the middle door shelf, on fire, a lit-from-within red,

heart red, sexual red, wet neon red,

shining red in their liquid, exotic,

aloof, slumming

in such company: a jar

of maraschino cherries. Three-quarters

full, fiery globes, like strippers

at a church social. Maraschino cherries, maraschino,

the only foreign word I knew. Not once

did I see these cherries employed: not

in a drink, nor on top

of a glob of ice cream,

or just pop one in your mouth. Not once.

The same jar there through an entire

childhood of dull dinners — bald meat,

pocked peas and, see above,

40/THOMAS LUX
 Холодильник, 1957

Изнутри похож на склеп — откроешь дверцу

и видишь полупустые полки — вареный

картофель, худосочная

куриная грудка
в фольге; зрелище, надо сказать,

удручающее, даже отвратное.

Сюда не полезешь утолить голод.

Но где-то справа на средней полке

вдруг полыхнет нутряным огнем,

чувственным, влажно-неоновым
красным заревом —

среди этих объедков — банка

с засахаренной вишней. На три четверти

наполнена сияющими округлостями,

как бедра под платьем плясуньи.
«Моравска» — первое узнанное мной слово

на чужом языке.
Никогда не видел, чтобы эти вишни

подавали на стол,

например, с мороженым

или просто на десертном блюдце.

Так и простояла банка с вишней

все мое детство, минуя обеды, ужины —

жилистое мясо, щербатый горох

TDMAC ЛАКС / 4 1
 boiled potatoes. Maybe
they came over from the old country,

family heirlooms, or were status symbols

bought with a piece of the first paycheck

from a sweatshop,
which beat the pig farm in Bohemia,
handed down from my grandparents

to my parents
to be someday mine,

then my child’s?
They were beautiful

and, if I never ate one,

it was because I knew it might be missed

or because I knew it would not be replaced

and because you do not eat

that which rips your heart with joy.

42/THDMAS LUX
и — смотри выше — вареный картофель.
Быть может, эту банку
привезли из Европы —
фамильная ценность, или это символ преуспеяния,
купленный на первую
зарплату, гораздо большую,

чем доход с богемской фермы, —

реликвия, завещанная дедом
моим родителям,
чтобы когда-нибудь перейти в мое владение,
а потом принадлежать моим детям?
Они были прекрасны, эти ягоды,
но я не попробовал ни одной,

потому что знал, что каждая ягода —

незаменима, потому что
она, навечно, — красота,
от которой ликует сердце.

Перевод Григория Стариковского

ТОМАС ЛАКС / 43
MARILYN NELSON

How I Dis c o v e r ed Po e t r y

It was like soul-kissing, the way the words

filled my mouth as Mrs. Purdy read from her desk.

All the other kids zoned an hour ahead to 3:15,

but Mrs. Purdy and I wandered lonely as clouds bome

by a breeze off Mount Parnassus. She must have seen
the darkest eyes in the room brim: The next day

she gave me a poem she’d chosen especially for me

to read to the all except for me white class.

She smiled when she told me to read it, smiled harder,
said oh yes I could. She smiled harder and harder

until I stood and opened my mouth to banjo playing

darkies, pickaninnies, disses and dats. When I finished

my classmates stared at the floor. We walked silent

to the buses, awed by the power of words.

44 / MARILYN NELSON
 Мэ р и ли н Не ль с о н

Мо е о т к р ы т и е п о э з и и

Миссис Парди читала за учительским столом,

у меня во рту, как при поцелуе взасос, стало тесно от слов.

Другие ребята уже час как ушли, чтоб успеть на три пятнадцать,
одни мы с миссис Парди неслись, как облака по ветру

с Парнаса. Видно, заметив, как распахнулись

самые темные в классе глаза, она назавтра

дала мне стихи, подобрала специально,

чтоб я их прочла перед классом — белым, кроме меня.
С улыбкой сказала: «Читай», — улыбнулась шире,

говоря, да, ты можешь. И все шире и шире

улыбалась, пока я не встала и, раскрыв рот, не впустила

цветных, играющих на банджо, негритят, их «обои» и «дак».

Я дочитала — весь класс уставился в пол. Мы молча шли

на автобус, потрясенные силой слов.

МЭРИЛИН НЕЛЬСОН / 45
Lo n e l y Ea g l e s

Being black in America

was the Original Catch,
so no one was surprised
by 22:
The segregated airstrips,
separate camps.
They did the jobs
they’d been trained to do.

Black ground-crews kept them in the air;

black flight-surgeons kept them alive;
the whole Group removed their headgear
when another pilot died.
They were known by their names:
“Ace” and “Lucky,”
“Sky-hawk Johnny,” “Mr. Death.”
And by their positions and planes.
Red Leader to Yellow Wing-man,
do you copy?

If you could find a fresh egg

you bought it and hid it
in your dopp-kit or your boot
until you could eat it alone.
On the night before a mission
you gave a buddy

46 / MARILYN NELSON
 ДИНСКИЕОРЛЫ

Первородной уловкой было

в Америке быть черным,
чего ж удивляться
«Уловке-22»:
сегрегация взлетных полос,
раздельные лагеря.
Они делали все,
чему их обучили.

Черные команды на земле обеспечивали безопасность полета,

черные бортврачи сохраняли им жизнь;
все звено снимало шлемы,
когда гибнул очередной пилот.

Их знали по именам:
«Ас», «Везучий»,
«Джонни Небесный Сокол», «Мистер Смерть»,
по специальностям и самолетам:
Красный — ведущий, Желтый — ведомый,
усек?

Попадется тебе свежее

яйцо — купишь и
спрячешь в вещмешке,
в ботинке, чтобы съесть
в одиночку. В ночь перед вылетом

МЭРИЛИН НЕЛЬСОН / 47
 your hiding-places
as solemnly
as a man dictating
his will.
There’s a chocolate bar
in my Bible;
my whiskey bottle
is inside my bed-roll.

In beat-up Flying Tigers

that had seen action in Burma,
they shot down three German jets.
They were the only outfit
in the American Air Corps
to sink a destroyer
with fighter planes.
Fighter planes with names
like “By Request.”
Sometimes the radios
didn’t even work.

They called themselves

“Hell from Heaven.”
This Spookwaffe.
My father’s old friends.

It was always
maximum effort:
A whole squadron

of brother-men
raced across the tarmac
and mounted their planes.

4B / MARILYN NELSON
говоришь другу
про свои тайники
так же серьезно,
как человек, диктующий
завещание,
У меня в Библии
шоколадка;
в свернутой постели
бутылка виски.

В видавших виды «летающих тиграх»,

участвовавших в боях еще в Бирме,
они сбили три немецкие машины.
Единственная из частей
американских ВВС, они
на истребителях потопили
эсминец.
На машинах под названьем
вроде «По просьбе».
Подчас не было даже
радиосвязи.

Сами они называли себя

«Ад небесный».
Призракваффе.
Старые друзья отца.

Действовать приходилось
всегда на пределе.
Эскадрилья собратьев
всем составом
мчалась к ангару,
рассаживалась по местам.

МЭРИЛИН НЕЛЬСОН / 49
 My tent-mate was a guy named Starks.
The funny thing about me and Starks
was that my air mattress leaked,
and Starks’ didn't.
Every time we went up,
I gave my mattress to Starks
and put his on my cot.

One day we were strafing a train.

Strafing’s bad news:
you have to fly so low and slow
you’re a pretty clear target.
My other wing-man and I
exhausted our ammunition and got out.
I recognized Starks
by his red tail
and his rudder’s trim-tabs.
He couldn’t pull up his nose.
He dived into the train
and bought the farm.

I found his chocolate,

three eggs, and a full fifth
of his hoarded-up whiskey.
I used his mattress
for the rest of my tour.

It still bothers me, sometimes:

I was sleeping
on his breath.

50 / MARILYN NELSDN
Мой напарник в палатке был один парень,
звали Старкс. Так вот, смех и грех,
мой надувной матрац спускал, а у
Старкса нет.
В каждый наш вылет
я стелил себе Старксов матрац,
а Старксу отдавал свой.

Раз мы на бреющем бомбили поезд.

Бреющий — скверное дело:
летишь так низко, так медленно,
что становишься легкой мишенью.
Израсходовав боеприпасы,
я со вторым ведомым пошел на базу.
По красному хвосту
и триммерам я узнал
Старкса. Он не мог
выровнять нос. Пике на поезд,
и — поцеловался с землей.

Я нашел припрятанный им
шоколад, три яйца, виски —
добрая пятая часть бутылки.
До конца службы
я спал на его матраце.

Мне и сейчас порой не по себе:

я спал на его
дыханье.

МЭРИЛИН HEAbCDH/ 5 1
Min o r Mir a c l e

Which reminds me of another knock-on-wood

memory. I was cycling with a male friend,

through a small midwestem town. We came to a 4-way

stop and stopped, chatting. As we started again,

a rusty old pick-up truck, ignoring the stop sign,

hurricaned past scant inches from our front wheels.

My partner called, "Hey, that was a 4-way stop!"

The truck driver, stringy blond hair a long fringe

under his brand-name beer cap, looked back and yelled,

“You fucking niggers!"

And sped off.
My friend and I looked at each other and shook our heads.

We remounted our bikes and headed out of town.

We were pedaling through a clear blue afternoon

between two fields of almost-ripened wheat

bordered by cornflowers and Queen Anne’s lace

when we heard an unmuffled motor, a honk-honking.

We stopped, closed ranks, made fists.

It was the same truck. It pulled over.

A tall, very much in shape young white guy slid out:

greasy jeans, homemade finger tattoos, probably

a Marine Corps boot-camp footlockerful

of martial arts techniques.

52 / MARILYN NELSON
 Ма л е н ь к о е чыдо

Всплывает — лишь бы не сглазить — еще одно

воспоминанье. Мы с приятелем проезжали
через городок на Среднем Западе. Подъехали

к обязательной остановке — стали, болтаем.

Когда двинулись снова, мимо нас, не обращая вниманья на знак,
в считанных дюймах от наших передних колес пронесся
старый ржавый пикап.
Мой спутник крикнул: — Эй, это обязательная остановка!
Водитель пикапа обернулся — край фирменной шапки с рекламой пива
в оторочке длинных, жестких, светлых волос, — гаркнул:
— Сучьи ниггеры!
И умчал прочь.
Мы переглянулись, покачав головой. Сели

снова на велосипеды и подались

из города. Наш путь лежал сквозь ясный, синий день,
меж полей почти спелой пшеницы,
окаймленных васильками и снытью.
Тут слышим рев незаглушенного мотора и истошный сигнал.
Остановились, подобрались, сжали кулаки.
Подкатил тот же пикап. Из него вылез

молодой, высокий, очень ладный белый парень

в замызганных джинсах, с самодельной татуировкой на пальцах
и, как видно, знаньем боевых приемов морской пехоты,
походным сундучком новобранца.

МЭРИЛИН НЕЛЬСОН / 53
 “What did you say back there!” he shouted.

My friend said, “I said it was a 4-way stop.

You went through it.”

“And what did I say?” the white guy asked.

“You said: ‘You fucking niggers.’”

The afternoon froze.

“Well,” said the white guy,

shoving his hands into his pockets

and pushing dirt around with the pointed toe of his boot,

“1 just want to say I’m sorry.”

He climbed back into his truck

and drove away.

54 / MARILYN NELSON
— Ты что сказал там! — заорал он.

Мой друг говорит: — Сказал, что остановка обязательная.

Вы ее проехали.
— А что я сказал? — спросил белый парень.
Вы сказали: — Сучьи ниггеры!

День застыл.
— Ладно, — сказал

белый парень, сунув руки

в карманы, роя землю острым носком ботинка,
— Я просто хочу извиниться.

Залез обратно в пикап

и уехал.

Перевод Майи Кореневой

МЭРИЛИН НЕЛЬСОН / 55
Ro n s il l ima n

f r om Th e Ch in e s e n o t e b o o k

1. Wayward, we weigh words. Nouns reward objects for meaning. The chair

in the air is covered with hair. No part is in touch with the planet.

2. Each time I pass the garage of a certain yellow house, I am greeted with

barking. The first time this occurred, an instinctive fear seemed to run through

me. I have never been attacked. Yet I firmly believe that if I opened the door to

the garage 1 should confront a dog.

3. Chesterfield, sofa, divan, couch — might these items refer to the same

object? If so, are they separate conditions of a single word?

4. My mother as a child would call a potholder a “boppo,” the term becom

ing appropriated by the whole family, handed down now by my cousins to their

own children. Is it a word? If it extends, eventually, into a general usage, at

what moment will it become one?

5. Language is, first of all, a political question.

6.1 wrote this sentence with a ballpoint pen. If I had used another would it

have been a different sentence?

5& / RON SILLIMAN

 РОНСИЛЛИМАН

Из «Ки т а й с к о й з ап и с н о й книж ки»

1. Легковесные, мы взвешиваем слова. Существительные — весомая

награда вещам за их значения. Стол над полом кажется полым. Никаким

концом не касаясь планеты.

2. Кажд ый раз, когда я прохожу мимо гаража этого желтого дома, меня
приветствует лай. Помнится, я ощутил какой-то инстинктивный страх, ус
лышав его впервые. Никто ни разу на меня не напал. И все же я твердо
уверен, что стоит открыть дверь гаража — и на меня бросится собака.

3. Честерфилд, диван, софа, кушетка — могут ли все эти слова иметь

отношение к одному и тому же предмету? Если могут, не являются ли они
разными ипостасями одного и того же слова?

4. Когда моя мама была маленькой, она называла кухонную прихватку

«боппо»; со временем все в нашей семье стали называть прихватку именно
так, теперь словечко подхватили мои дальние родственники и даже их дети.
Слово ли это? Если «боппо» в конце концов войдет в обиходную речь,
то в какой момент оно станет словом?

5. Язык, прежде всего, — это компетенция политиков.

6. Я написал этот тезис шариковой ручкой. Если бы я пользовался

другой, мог ли бы этот тезис быть воспринят иначе?

PDH СИЛЛИМАН/ 57
 7. This is not philosophy, it’s poetry. And if I say so, then it becomes

painting, music or sculpture, judged as such. If there are variables to consider,

they are at least partly economic—the question of the distribution, etc. Also
differing critical traditions. Could this be good poetry, yet bad music? But yet

I do not believe I would, except in jest, posit this as dance or urban planning.

8. This is not speech. I wrote it.

9. Another story, similar to 2: until well into my twenties the smell ofcigars

repelled me. The strong scent inevitably brought to mind the image of warm,

wet shit. That is not, in retrospect, an association I can rationally explain. Then
1 worked as a legislative advocate in the state capital and was around cigar smoke

constantly. Eventually the odor seemed to dissolve. I no longer noticed it.

Then I began to notice it again, only now it was an odor I associated with suede

or leather. This was how I came to smoke cigars.

10. What of a poetry that lacks surprise? That lacks form, theme,
development? Whose language rejects interest? That examines itself without

curiosity? Will it survive?

11. Rose and maroon we might call red.

12. Legalistic definitions. For example, in some jurisdictions a

conviction is not present, in spite of a finding of guilt, without imposition
of sentence. A suspension of sentence, with probation, would not therefore

5B / RON SILLIMAN
 7. Это не философия, это — поэзия. И если скажу, что это живопись,
музыка или скульптура, то это будет живописью, музыкой или скульпту
рой; и тогда следует о них судить как о таковых. Если в том, что я ска
жу, будут иметь место переменные величины, которые стоит принять во
внимание, тогда это (по крайней мере, отчасти) будет экономика, потому
что дело здесь пойдет о распределении и тому подобном. Да и в критике
существуют различные традиции. А вдруг это неплохая поэзия, но при
этом ужасная музыка? И все же не думаю, что я бы назвал это танцем или
градостроительным проектированием, разве что в шутку.

8. Это — не устная речь, я записал это.

9. Другая история, подобная описанной в пункте втором: когда-то

дым сигар вызывал во мне сильнейшее отвращение, немедленно вызы
вая ощущение теплого, влажного говна. Вспоминая о том времени, я не
могу сколько-нибудь рационально объяснить такую ассоциацию. Позже,
работая адвокатом в столице штата, я постоянно вынужден был вдыхать
сигарный дым. В конце концов, когда мне исполнилось двадцать, специ
фический аромат, казалось, исчез. Больше я его не замечал. Затем стал
замечать вновь, но теперь он напоминал мне о замше или о коже. Так я
начал курить сигары.

10. Что станет с поэзией, которой недостает неожиданности? Которой не

хватает формы, темы, развития? С поэзией, чей язык чурается заинтересован
ности? Которая изучает себя, не проявляя любопытства? Выживет ли она?

11. Розовый и буро-малиновый мы можем называть красным.

12. Судебные определения. В практике судопроизводства некоторых

стран, например, человек не считается осужденным до назначения нака
зания, даже если вина его доказана. Отсрочка исполнения наказания с

РОН СИЛЛИМАН / 59
 be a conviction. This has substantial impact on teachers’ credentials, or the
right to practice medicine or law.

13. That this form has a tradition other than the one I propose, Wittgenstein,

etc., I choose not to dispute. But what is its impact on the tradition proposed?

14. Is Wittgenstein’s contribution strictly formal?

15. Possibility of a poetry analogous to the paintings of Rosenquist — specific

representational detail combined in non-objective, formalist systems.

16. If this were theory, not practice, would I know it?

17. Everything here tends away from an aesthetic decision, which, in itself,

is one.

18. I chose a Chinese notebook, its thin pages not to be cut, its six redline

columns which I turned 90°, the way they are closed by curves at both top and

bottom, to see how it would alter the writing. Is it flatter, more airy? The words, as

I write them, are larger, cover more surface on this two-dimensional picture plane.

Shall I, therefore, tend toward shorter terms — impact of page on vocabulary?

19. Because I print this, I go slower. Imagine layers of air over the planet.

One closer to the center of gravity moves faster, while the one above it tends

to drag. The lower one is thought, the planet itself the object of the thought.

60 / RON SILLIMAN
условным освобождением поэтому не тождественна признанию человека
преступником. Что оказывает существенное влияние на право получить
диплом учителя, заниматься врачебной или адвокатской практикой.

13. Думаю, и у этой формы есть традиция, как и у той, что предлагаю я,
Витгенштейн и другие. Но каково ее влияние на предложенную нами?

14. Ограничивается ли вклад Витгенштейна одной лишь формой?

15. Условие, при котором поэзия может быть аналогом живописи Ро-
зенквиста1, — специфическая предметно-изобразительная деталь в сочета
нии с беспредметной, формалистической структурой.

16. Если бы это была не практика, а теория, знал бы я это?

17. Все здесь смещается в сторону от эстетического решения, а оно, по

сути, единственное.

18. Я взял китайскую записную книжку (тонкие страницы которой — по

шесть вертикальных столбцов на каждой — не нужно разрезать) и повернул ее
под прямым углом (получилось шесть горизонтальных полосок), чтобы увидеть,
как это изменит мое письмо. Лучше ли получается, или слова повисают в воз
духе? Теперь слова стали длиннее, занимают большую поверхность двухмерной
плоскости. Писать ли мне в связи с этим короче? Влияет ли форма страницы на
выбор слов?

19. Я продвигаюсь медленнее, когда печатаю то, что говорю. Пред

ставьте себе слои воздуха над планетой. Тот, что ближе к центру тяготения,
движется быстрее, тогда как тот, что над ним, — едва шевелится. Нижний

1 Джеймс Розенквист (р. 1933) — американский художник, один из лидеров поп-арта.

(Здесь и далее — прим, переводчиков.)

ран с и лл и м а н /в т
 But from space what is seen is what filters through the slower outer air of

representation.

20. Perhaps poetry is an activity and not a form at all. Would this definition

satisfy Duncan?

21. Poem in a notebook, manuscript, magazine, book, reprinted in an

anthology. Scripts and contexts differ. How could it be the same poem?

22. The page intended to score speech. What an elaborate fiction that

seems!

23. As a boy, riding with my grandparents about Oakland or in the country,

I would recite such signs as we passed, directions, names of towns or diners,

billboards. Illis seems to me now a basic form of verbal activity.

24. If the pen won’t work, the words won’t form. The meanings are not

manifested.

25. How can 1 show that the intentions of this work and poetry are

identical?

62 / RON SILLIMAN
слой — мысль, планета — объект мысли. Но из космоса все это видится
как сквозь фильтр более медленного внешнего слоя, слоя изображения.

20. Возможно, поэзия — это деятельность, а вовсе не форма. Доста

точно ли было бы такое определение для Дункана2?

21. Стихотворение в записной книжке, далее в рукописи, потом в журна

ле, в книге, переизданное в антологии. Разный шрифт, разный контекст. Как
же оно может быть одним и тем же стихотворением?

22. Страница пыталась зафиксировать речь. Какой продуманной

ложью все это выглядит!

23. Когда я ребенком ездил с дедушкой и бабушкой по Окленду или

выезжал с ними за город, то обычно читал вслух все вывески, мимо кото
рых мы проезжали: указатели направлений, названия городков и ресто
ранчиков, надписи на рекламных щитах. Теперь мне это представляется
основной формой речевой деятельности.

24. Если ручка перестанет писать, слова не обретут форму. Значения

останутся не выражены.

25. Как мне показать, что цели этого произведения и поэзии совпадают?..

2 Роберт Дункан (1919—1988) — американский поэт, как и Рон Силлиман, родившийся

в Окленде.

РОН СИЛЛИМАН / 63
YOU (PART XXXVI)

On his desk, the Book of Psalms and New Testament, printed in Korean,
each line carefully highlighted with a different color ink. A long room (ceiling slant

ed) with windows at either end so that light passes through as physical as a liquid.

The meaning of medicine. Three boys fishing by a small dam, right by the

polluted water sign. Blue thread enters the skull under the hair line, pulling the

red wound shut.

Dream states of waking. Sun in the curtain, caught in the web of its gauze.

An erotics of flossing, an aerobics. Something in the woods is crunching branch

es. Jay and its echo.

«Jesse ... stole ... my ... space,» each word emphasized to underscore the

outrage. Poolside before dawn, dozens of sparrows find something to peck at in

the driveway. Town’s water tower, a gigantic pale blue-green lollipop alongside

these houses.

Articles fix focus. Dragonflies hover over the still water, magnificent, golden,

imperial airships in search of the wayward mosquito. Beachtown seniors gather

under the shade trees in the park. In the Catholic church, two men, obviously

brothers in their mid-80s, sit silently side by side, while up front off in one alcove

women gather before the red bank of glowing candles.

64 / RON SILLIMAN
 Ты (ЧАСТЬ XXXVI)

На его столе Книга Псалмов и Новый Завет, изданные в Корее,

каждая строчка выделена, каждая своим цветом. Длинная комната (со
скошенным потолком) с окнами в каждом углу, свет прямо-таки струится
сюда, почти буквально, почти как жидкость.

Смысл медицины. Три мальчика удят рыбу на небольшой плотине, прямо

под знаком: «Загрязненная вода». Синяя нить входит в голову у основания
черепа, чуть ниже линии волос, закрывая красную рану.

Сон сквозь пробуждение. Солнце, запутавшееся в занавесках, пой

манный тканью столб света. Эротика, флирт, аэробика. Треск сломанной
ветки в лесу. Сойка и эхо ее крика.

«Иессей... украл... мое... место» с выделением каждого слова, чтобы под

черкнуть гнев. Перед восходом солнца около бассейна кучка воробьев, что-то
клюют на дорожке. Рядом с домами городская водонапорная башня — словно
гигантский прозрачный сине-зеленый леденец на палочке.

Названия вещей фокусируют внимание. Над стоячей водой зависают

стрекозы, поджидая заблудившихся насекомых, великолепные золотые ве
личественные дирижабли. Старики прибрежного города собираются под
тенистыми деревьями в парке. В католической церкви два человека, обоим
хорошо за восемьдесят, по-видимому братья, сидят бок о бок и молчат, жен
щины встают у красной скамьи с горящими свечами перед одной из ниш.

РОН СИЛЛИМАН / S5
 Sleeping in the middle. In the dream, the building and the job are identical, a

huge hollowed-out old block (abandoned warehouse? apartments?), so that I’m

surprised to discover this door on the top floor leads to the street.

Bitterns wander through the bog. Lighthouse is the one object along this

long flat coast with any deflnition. Small blue flowers amid all that green. Swan
swamp. Small boy crouches, feeding blades of grass to an appreciative rabbit.

66 / RON SILLIMAN
 Полусон-полуявь. Во сне здание и место работы — одно и то же, большой

полый объект (заброшенный универмаг? жилой дом?); велико же было мое

удивление, когда я обнаружил, что дверь на последнем этаже ведет на улицу.

Цапли вышагивают по болоту. Маяк — единственный объект на

этом плоском побережье без каких-либо отчетливых деталей. Посреди
сплошной зелени — мелкие синие цветочки. Лебединое болото. Малень

кие мальчики нагибаются к земле, чтобы накормить благодарного кроли

ка остролистой травой.

Перевод Алексея Прокопьева

ранс и л ли м а н /67
Yu s e f Ko mu n y a k a a

Fa c in g It

My black face fades,

hiding inside the black granite.

I said I wouldn’t,

dammit: No tears.
I’m stone. I'm flesh.

My clouded reflection eyes me

like a bird of prey, the profile of night

slanted against morning. I tum

this way — the stone lets me go.

1 tum this way — I'm inside

the Vietnam Veterans Memorial

again, depending on the light
to make a difference.

I go down the 58,022 names,

half-expecting to find

my own in letters like smoke.

I touch the name Andrew Johnson;

I see the booby trap’s white flash.

Names shimmer on a woman’s blouse

but when she walks away

the names stay on the wall.

Brushstrokes flash, a red bird’s

wings cutting across my stare.

The sky. A plane in the sky.

6S / YUSEF KOMUNYAKAA
 ЮЗЕФ КОМЫНЯКА

лицом к лица

Мое лицо выцветает,

тает в черном граните.

Черт! Только не плакать!

Я же себе обещал.
Я камень. Я плоть.

Мое отражение следит за мной,

как хищная птица,

ночь, закогтившая утро.
Шаг назад — и камень меня отпускает,

шаг вперед — и я снова внутри

Мемориала Павших во Вьетнаме.

58022 имени.

Наткнись я на свое, я бы не удивился.

Буквы похожи на дым.

Я дотрагиваюсь до имени Эндрю Джонсон

и вижу ослепительно белую вспышку

разорвавшейся мины.
Буквы дрожат на женской блузке, но вот

женщина отходит, а буквы

остаются на камне.
Внезапный красный промельк

вспорхнувшей птицы.

Небо. Самолет в небе.

На меня наплывает бескровное лицо воина.

ЮЗЕ® КОМЫНЯКА/ 69
 A white vet’s image floats

closer to me, then his pale eyes

look through mine. I’m a window.

He’s lost his right arm

inside the stone. In the black mirror

a woman’s trying to erase names:

No, she’s brushing a boy’s hair.

70/YUSEF KOMUNYAKAA
Его взгляд проходит сквозь меня.

Я окно.
Его правая рука внутри гранита.

В черном зеркале

женщина пытается стереть имена —

нет, она просто

приглаживает волосы сына.

ЮЗЕФ КОМЫНЯКА/71
My Fa t h er ’s Lo v e l et t er s

On Fridays he’d open a can of Jax

After coming home from the mill,

& ask me to write a letter to my mother

Who sent postcards of desert flowers

Taller than men. He would beg,

Promising to never beat her

Again. Somehow I was happy

She had gone, & sometimes wanted

To slip in a reminder, how Mary Lou

Williams’ “Polka Dots & Moonbeams

Never made the swelling go down.
His carpenter’s apron always bulged

With old nails, a claw hammer

Looped at his side & extension cords

Coiled around his feet.

Words rolled from under the pressure

Of my ballpoint: Love,
Baby, Honey, Please.

We sat in the quiet brutality

Of voltage meters & pipe threaders,

Lost between sentences . . .

72/YUSEF KOMUNYAKAA
 Лю бо в н ы е п и с ь м а м о ег о о т ц а

По пятницам, вернувшись с завода,

Он откупоривал банку пива

И усаживал меня
Писать письма моей матери.

Присылавшей нам открытки

С какими-то экзотическими южными цветами

В человеческий рост.

Вернись, умолял он,

Я никогда больше

И пальцем тебя не трону.

Честно говоря, я был рад, что она уехала,

И нет-нет да и припоминал всякую всячину,

Вроде той, что даже

«Лунные блики» Мэри Лу Уильямс’

Не могли справиться с синяками.

Из карманов его плотницкого фартука

Всегда торчали старые гвозди,

На боку болтался молоток-гвоздодер,

А под ногами путались обрывки электропроводки.

Моя шариковая ручка послушно выводила:

Люблю, детка, родная, пожалуйста...

1 Мэри Лу Уильямс (1910—1981) — известная джазовая певица.

ЮЗЕФ к о м ы н я к а / 73
 The gleam of a five-pound wedge

On the concrete floor

Pulled a sunset
Through the doorway of his toolshed.

I wondered if she laughed

& held them over a gas burner.

My father could only sign

His name, but he’d look at blueprints

& say how many bricks

Formed each wall. This man,

Who stole roses & hyacinth

For his yard, would stand there

With eyes closed & fists balled,

Laboring over a simple word, almost

Redeemed by what he tried to say.

74 / YUSEF KOMUNYAKAA
Мы сидели в безрадостном окружении

Вольтметров и вантузов,

Заблудившиеся в лабиринте строк.

Пятифунтовая линза на бетонном полу

Притягивала закат сквозь открытую дверь сарая.

Сжигает ли мать эти листки, думал я,

Смеется ли над нашими письмами.

Отец был безграмотным, но,

Мельком взглянув на чертеж,

Мог безошибочно указать,

Сколько именно кирпича

Пойдет на строительство каждой стены.

И — странное дело — когда этот человек,
Воровавший розы и гиацинты для своего сада,

Со стиснутыми кулаками, зажмурившись,

Стоял посреди сарая,

Мучительно выдавливая из себя простейшие слова,

Он казался мне едва ли не ангелом,

Почти святым.

ЮЗЕФ КОМЫНЯКА/ 75
Od e t d t h e ma g g o t

Brother of the blowfly

& godhead, you work magic

Over battlefields,

In slabs of bad pork

& flophouses. Yes, you

Go to the root of all things.
You are sound & mathematical.

Jesus Christ, you’re merciless

With the truth. Ontological & lustrous,

You cast spells on beggars & kings

Behind the stone door of Caesar’s tomb

Or split trench in a field of ragweed.

No decree or creed can outlaw you

As you take every living thing apart. Little

Master of earth, no one gets to heaven

Without going through you first.

76 /YUSEF KOMUNYAKAA
 ДА ч е р в ю

Брат мясной мухи

И Абсолюта, ты творишь чудеса

На поле брани,
В кусках тухлой свинины

И в ночлежках. Ты всегда

Доходишь до самой сути.

С твоей логикой не поспоришь.

Бог мой, ты беспощаден

Как сама Истина. Ты заворожил всех:

И нищих, и царей,
И самого Цезаря

За каменной дверью гробницы.

Маленький властелин земли,

Никто не наследует небо, пока

Не отдаст тебе всего себя

Без остатка.

Перевод Дмитрия Веденяпина

ЮЗЕФ КПМВНЯКА/ 77
Amy Uy e ma t s u

De l ib e r a t e

So by sixteen we move in packs

learn to strut and slide
in deliberate lowdown rhythm

talk in a syn/co/pa/ted beat

because we want so bad

to be cool, never to be mistaken

for white, even when we leave
these rowdier L.A. streets —

remember how we paint our eyes

like gangsters
flash our legs in nylons

sassy black high heels

or two inch zippered boots

stack them by the door at night

next to Daddy’s muddy gardening shoes.

7B / AMY UYEMATSU
 Эми ЫЕМАЦЫ

На р о ч и т о

Да, к шестнадцати годам мы сбиваемся в стайки,

уже умеем ходить нарочито вульгарно,

пританцовывая, неестественно скользя,

говорить, словно читаем рэп,

ведь нам так хочется быть крутыми,

и чтобы нас не принимали за белых

даже вне опасных кварталов Лос-Анджелеса —

помните, как мы подводили глаза,

словно подружки гангстеров,

выставляли напоказ
гладкие ножки в модных колготках,

пикантные черные туфельки на высоком каблуке

или стильные сапожки на молнии,

вечером бросали их у двери

рядом с покрытыми грязью

отцовскими башмаками для работы в саду.

ЭМИЫЕМАЦЫ/79
Le s s o n s f r o m Ce n t r al Ame r ic a

Always start with the male children.

Give them candy, Coca Cola, and guns.

Tell them secrets.

Teach them to doubt everything,

especially fathers and priests.

Show them what happens to men

who won't listen to reason

and necessity.

Take them to the grave of warm skulls.

Make them watch all the ways

for torturing a sister.

Do not trust them

too long with their mothers,

but do give them bread

and shoes for their feet.

BO / AMY UYEMATSU
 ураки Це н т р а ль н о й Ам е р и к и

Начинайте всегда с мальчиков.

Давайте им конфеты, кока-колу и оружие.

Раскрывайте им тайны.
Учите их не верить ничему и никому,
особенно отцам и священникам.
Пусть мальчики видят, что случается с теми,
кто безрассуден
и непрактичен.

Хороните их в свежих чужих могилах.

И пусть они узнают,
сколько есть всяких способов
мучить сестру.

Отнимайте их пораньше
у заботливых матерей,
но обязательно дайте им хлеба
и их, босых, обуйте.

ЭМИ ЫЕМАЦЫ / В 1
Th e t e n Mil l io n Fl a me s of Lo s An g e l e s

I’ve always been afraid of death by fire,

I am eight or nine when I see the remnants of a cross

burning on the Jacobs’ front lawn,

seventeen when Watts 1 explodes in '65,

forty-four when Watts blazes again in 1992.

For days the sky scatters soot and ash which cling to my skin,
the smell of burning metal everywhere. And I recall

James Baldwin’s warning about the fire next time.

Fires keep burning in my city of angels,

from South Central to Hollywood,

bum, baby, bum.

In ’93 LA’s Santana winds incinerate Laguna and Malibu.

Once the firestorm begins, wind and heat regenerate

on their own, unleashing a fury so unforgiving '

it must be a warning from the gods.

Fires keep burning in my city of angels,

how many does it take,

bum, LA, bum.

Everybody says we’re all going to hell.

No home safe
from any tagger, gangster, caijacker, neighbor.

LA gets meaner by the minute

as we turn our backs

on another generation of young men,

В2/ AMY UYEMATSU

 ДЕСЯТЬ миллионов о г н е й Ло с -Ан д ж е ле с а

Я всегда боялась заживо сгореть,

Мне восемь или девять, я вижу, как догорает
подожженный нацистами крест
на лужайке перед домом еврея;
мне семнадцать, когда в шестьдесят пятом
взрывается черный Лос-Анджелес,
мне сорок четыре, когда в девяносто втором
он полыхает вновь.
Много дней с неба летит сажа и пепел,
они липнут к моей коже, всюду гарь от жженого металла.
И я вспоминаю пророчество Джеймса Болдуина:
в следующий раз — пожар.
Пожары не утихают в моем городе ангелов.
От Южного Центрального квартала до Голливуда,
Гори, детка, гори.
В девяносто третьем горячий ветер из Санта-Аны
испепеляет Лагуну и Малибу.
В огненной буре ветер и жар словно подстегивают друг друга
и дают разгуляться страшной стихии —
это, должно быть, боги предостерегают нас.
Пожары не утихают в моем городе ангелов.
Сколько же их нужно, чтобы наступил мир?
Гори, Лос-Анджелес, гори.
Кругом говорят: мы все катимся в ад.
Ни один дом не спасется
от парня, рисующего на стенах граффити,

ЗМИ ЫЕМАЦа / ВЭ
 become too used to this condition

of children killing children.

I wonder who to fear more.

Fires keep burning in my city of angels,

but I hear someone whisper,

“Mi angelita, come closer."
Though I ready myself for the next conflagration,

I feel myself giving in to something I can’t name.

I smile more at strangers, leave big tips to waitresses,

laugh when I’m stuck on the freeway, content

just listening to B.B. King’s “Why I Sing the Blues.”

“Mi angelita, mi angelita.”

I’m starting to believe in a flame

which tries to breathe in each of us.

I see young Chicanos fasting one more day

in a hunger strike for education,

read about gang members preaching peace in the ’hood,

hear Reginald Denny2 forgiving the men

who nearly beat him to death.

I look at people 1 know, as if for the first time,

sure that some are angels. I like the unlikeliness

of this unhandsome crew — the men losing their hair,

needing a shave, those with dark shining

eyes, and the grey-haired women, rage

and grace in each sturdy step.

What is this fire I feel, this fire which breathes freely

inside without burning them alive?

Fires keep burning in my city of angels,

but someone calls to me,

“Angelita, do not run from the flame.”

04 I AMY UYEMATSU
от бандита, угонщика машин, соседа.
Лос-Анджелес звереет на глазах, а мы
вновь не хотим замечать молодежь
и слишком легко привыкаем к тому, что дети
убивают друг друга.
И не знаешь, кого бояться больше.
Пожары не утихают в моем городе ангелов.
Но я слышу, как кто-то шепчет:
«Подойди ближе, моя девочка-ангел».
Да, я готовлюсь к следующему пожару,
но невольно уступаю чему-то неведомому.
Чаще улыбаюсь незнакомцам, щедро даю чаевые официанткам,
в дорожных пробках смеюсь, счастлива, что слушаю
«Почему я пою блюзы» Би Бн Кинга.
«Моя девочка-ангел, моя девочка-ангел».
Я начинаю верить в огонь, что едва трепещет в каждом из нас.
Я вижу, как молодые мексиканцы продержались ещё один день,
объявив голодовку протеста, требуя права на образование;
я читаю: бандиты и хулиганы призывают к миру
в своем квартале; слышу новость: водитель грузовика
прощает черных парней, избивших его до полусмерти.
Я смотрю на знакомых, словно впервые их вижу,
и я уверена: иные из них — ангелы.
Мне симпатична странноватость этой компании:
лысеющие, небритые мужчины с черными блестящими глазами
и седовласые женщины, с грацией и страстью
в поступи, в каждом твердом шаге.
Что за огонь — я его чую — вольно трепещет в них,
не сжигая их заживо?
Пожары не утихают в моем городе ангелов,
Но кто-то взывает ко мне:
«Не беги от огня, девочка-ангел».
Перевод Александра Волкова

ЗМИЫЕМАЦЫ/В5
Wil l ia m Ba e r

Br e a k in g a n d En t e r in g

When he was done, he sat in their living room:

as always, he’d made certain they’d be away,
and checked for dogs, alarms, and nosy neighbors,

then glass-cut through a window in the back —

ready with the knife he’d never used

(but would) — and quickly packed her gold and stones,

their small antiques, and the “knock-out” Tiffany lamp —

which these dull bastards certainly didn’t deserve.

But he liked their quiet house, just as he’d liked

his parents’ best when they were sound asleep,

no nagging, fighting, or banging him about.

Some “sneaks” enjoy the breaking in — “like sex”

they say — while others crave the risks, or just the goods,

but he liked sitting in their living rooms,

until, at last, he’d slit their couches open, and leave.

Too bad. He liked it here; it felt like home.

B6 /WILLIAM BAER
 Уильям Бэ р

Об и ж ен н ы й

Покончив с делом, он садится в кресло.

Он всё предусмотрел: семья в отъезде,

собаки нет, сосед нелюбопытен.

Наметан глаз, и нож в руке не дрогнет,

случись употребить по назначенью

(покуда не случалось). Серебро,

гравюры, цацки, пафосная лампа...

Попользовался сам — отдай другому.

Вот так же в детстве он сидел в гостиной.

За тонкою стеной храпели предки —

не цапались, не грызлись, не шпыняли...

Бывает, что домушника заводит

процесс как таковой — он представляет

себя подростком. .. .Хватит. Напоследок

он вспарывает кожаные кресла —

' так легче в энный раз уйти из дому.

ЫИЛЬЯМ БЭР / В7
Fir e Wa t c h e r

Watching the fire flash across the roof,

he catches the smell of lacquer in the air:

another “Class B” fire, most likely arson,

dangerous and tough to extinguish,

insanely hot, with blasts of jet-black smoke.

Then, suddenly, the right side wall gives out,

incendiary flame engulfs the roof,

rising with its beauty in the night.

Yes, it gives him pleasure, when no one’s hurt,

to come and watch. So all night long, he waits

in bed, listening to his radio.

He knows the captain thinks he fits the profile:

lonely, male, stupid, and insecure—

the captain says, “If he hasn’t yet, he will.”

But it’s not true. He doesn’t even light

his stove; he keeps no matches in his house.

BS / WILLIAM BAER
 Лю би т е ль п о ж а р о в

Треск, грохот, искры, пламя до небес,

вонь полимеров, крики, вой сирен.

«Поджог! Еще один!» — шуршит в толпе.

Огонь пока имеет перевес.

Какой восторг! Летит, пылая, плоть

с бетонных перекрытий и опор.

Расчет не может пламя побороть.

Инспектор на меня глядит в упор.

Да, красота, раз пострадавших нет.

(Не зря трещит приемник по ночам.)

Инспектор размышляет: «Чертов дед!

Как пить дать, это он. По всем статьям —

живет один, лечился... Говорю:

не в этот раз, так в следующий...» Врешь.

Я дома даже кофе не варю.

Ты у меня и спички не найдешь.

аильямб э р /В9
Tr a u ma c e n t e r

They flew him in by chopper late last night:

the slug, a .38, had missed his heart,

but left a bloody, mangled mess inside.

More than once, he’d saved this punk before,

the eldest of the infamous Davis brothers,

a violent pimp and pusher who’d told him once,

“I’m indestructible, man,” and then, one other

time, “I’ve put six suckers in the box.”

At 6:00 A.M., the apprehensive surgeon

rechecked the room, which was, as he expected,
empty. Once again, the man had yanked

away his IV lines and risen up,

with the hole right through his chest, and slithered back

into the Newark streets, looking for “action,”

drugs, and prey — amid your sons and daughters —

exactly where the surgeon’s knife had put him.

9D / WILLIAM BAER
 Тр а в м а т о л о г и я

Ночь. Фары. Тридцать восемь миллиметров

свинца под сердцем. Сердце не задето.

Знакомый отморозок под наркозом,

из Дэвисов — не поделили прибыль

от наркоты, а может, от борделя.

Он как-то выдал — вот с такой же пулей
в ключице: «Док, запомни — я бессмертный.

Я шестерых собственноручно грохнул».

К пяти утра заштопан Дэвис-старший.

В шесть бдительный хирург идет проверить,

как там больной. Больного нет в палате.

На койку тихо физраствор стекает,

а Дэвис в Ньюарке. Он жаждет мести.

Он снова при делах, он ищет жертву

(ваш сын на эту роль вполне подходит);

спасибо скромным труженикам «травмы».

Перевод Юлии Фокиной

ВИЛЬЯМ БЭР/91
R . S . G WY N N

Th e Dr iv e -In

Under the neon sign he stands,

My father, tickets in his hands.

Now it is my turn; all the while
Knee-deep in stubs he tries to smile,
Crying, “You’ll love it. Slapstick. Fights.

One dollar, please. Please dim your lights.”

I pay and enter. Mother waits

In a black truck with dangling plates

And snag-toothed griilwork idling there

On the front row. She combs her hair

And calls for me to take my place.

The moon-lights dying on her face,

She lights another cigarette

And starts to sing the alphabet.

Quickly, I turn the speaker on:

The soundtrack is a steady drone

Of snoring. With his pockets full

My father gathers up his wool,

His pink tongue rolling up and down.

A wolf, dainty in hat and gown,

Appears, sneaking across the screen

Above my father. Then the scene

Expands to show a flock of sheep.

The wolf is drooling; in his sleep

92/R. S. GWYNN
 Р. С. Гыинн

От к р ы т ы й к и н о т е а т р д ля а в т о м о б и ли с т о в

Среди неоновых огней

Отец рукою машет. В ней
Билеты. Очередь гудит.
Я подъезжаю. Он твердит
С натянутой улыбкой: «Здрасте!
С вас доллар! Будут смех и страсти.
Тушите фары!» Мать в почетном
Ряду переднем, в нашем черном
Раздолбанном грузовике,
Зовет, с расческою в руке,
Проехать на места поближе.
Я снова сигарету вижу
В ее губах. Она дымит
И повторяет алфавит.
Я звук скорей включаю. Странно:
Звучит лишь храп. Набив карманы,
Отец мой головой поник
И красный высунул язык.
Над ним же, в мощном этом храпе,
Изящный волк в плаще и шляпе
Крадется через весь экран,
А вот и цель его — баран.
Нет, стадо целое! В слюне
У волка морда вся. Во сне
Отец смеется, мать вздыхает,
Паза украдкой промокает,

Р. С. ГЫИНН /93
 My father smiles, my mother sighs,

And dabbing gently at her eyes

She goes across to sniff his breath.

A shepherd clubs the wolf to death,

The sheep dance lightly in the sun,

And now the feature has begun:

Union Pacific is its name.

I know it, know it frame by frame,

The tyranny of separation,

The lack of all communication

From shore to shore, the struggle through

Smashed chairs and bottles toward the true

Connection of a spike of gold.

I fall asleep. The night is cold.

And waking to the seat’s chill touch

I hear the last car’s slipping clutch,

As on the glass a veil of frost

obscures this childhood I have lost.

The show is over. Time descends.

And no one tells me how it ends.

94/ R. S. GWYNN
Принюхавшись к его дыханью.
Пастух, спасая жизнь баранью,
Из волка делает рагу.
Барашки пляшут на лугу.
Экран темнеет. Вот и он —
Фильм под названьем «Юнион
Пасифик». Мчится кувырком
Сюжет. Мне каждый кадр знаком:
Всеобщее разъединенье,
Разорванное сообщенье
Меж побережьями, борьба,
Вся мебель в щепки. Но судьба
И здесь выдерживает стиль —
И в шпалу золотой костыль
Строитель забивает гордо.
Я отключаюсь. Слишком твердо
И холодно в машине спать.
Я мерзну и не сплю опять.
Под рев последнего мотора
Вуаль морозного узора
Те детства давние года
Затягивает без следа.
Сеанс окончен. Жизнь вверх дном.
Бог весть, что ждет меня потом.

Перевод Марии Фаликман

Р. С. ГЫИНН / 95
UNTITLED

In the morning light a line

Stretches forever. There my unlived life

Rises, and I resist...

Louis Simpson

In which I rise untroubled by my dreams,

In which my unsung theories are upheld

By massive votes, in which my students’ themes

Move me, in which my name is not misspelled;

In which I enter strangers’ rooms to find,

Matched in unbroken sets, immaculate,

My great unwritten books, in which I sign

My name for girls outside a convent gate;

In which I run for daylight and my knee

Does not fold up, in which the home teams win,

In which my unwed wife steeps fragrant tea

In clean white cups, in which my days begin

With scenes in which, across unblemished sands,

Unborn, my children come to touch my hands.

96 / R. S. 0WYNN
 БЕЗ НАЗВАНИЯ

Рассветный луч, протягиваясь в даль.

Мне освещает все, что не случилось

Со мною в жизни...
Лрис Симпсон

Лам я без боли головной встаю,

Лам все студенческие сочиненья

Разумны и фамилию мою

Никто не переврал — о наслажденье!

Там я вхожу в какой-то светлый зал,

Где все тома моих поэм и песен,

Которые еще я не создал,

На полках громоздятся — зал им тесен.

Там наши забивают гол — ура!

Там чью-то руку милую я глажу,

Там день мой начинается с утра

Тем, что по вымытому морем пляжу,

По непорочной чистой белизне

Три малыша, крича, бегут ко мне.

Перевод Григория Кружкова

Р. С. ГЫИНН / 97
Bo d y Ba g s

I
Let’s hear it for Dwayne Cobum, who was small

And mean without a single saving grace

Except for stealing — home from second base

Or out of teammates’ lockers, it was all

The same to Dwayne. The Pep Club candy sale,

However, proved his downfall. He was held

Briefly on various charges, then expelled

And given a choice: enlist or go to jail.

He finished basic and came home from Bragg

For Christmas on his reassignment leave

With one prize in his pack he thought unique,

Which went off prematurely New dear’s Eve.

The student body got the folded flag

And flew it in his memory for a week.

II

Good pulling guards were scarce in high school ball.

The ones who had the weight were usually slow

As lumber trucks. A scaled-down wild man, though,

Like Dennis “Wampus” Peterson, could haul

His ass around right end for me to slip

Behind his blocks. Played college ball a year —

9B / R. S. GWYNN
 ПОХОРОННЫЕ МЕШКИ

I
Ну что ж, встречайте хлюпика Коберна.

Он был знаком с единственным трудом —

Тащить: бейсбольный мяч с подачи в «дом»,
Манатки у товарищей... Наверно,

Любил он это дело. Но спалился

На распродаже, с кипою улик.

И выбор оказался невелик:

Окоп или железная кулиса.

Окончив курс, он счел, что не резон

Порожняком на родину тащиться,

И прихватил тяжелый вещмешок,

Да подвела его одна вещица...

И в память о Коберне в гарнизон

Был прислан звездно-полосатый шелк.

II

Защитники в студенческом футболе —

Проблема. Тот тяжел, как лесовоз,

А этот мелок, но свиреп — всерьез

Лишь он полезен может быть на поле,

Покуда держит форварда. Таким

Был Петерсон по прозвищу Тупица,

р. с. гыинн / 99
 Red-shirted when they yanked his scholarship

Because he majored, so he claimed, in Beer.

I saw him one last time. He’d added weight

Around the neck, used words like “grunt” and “slope,”

And said he’d swap his Harley and his dope

And both balls for a 4-F1 like mine.

This happened in the spring of ’68.

He hanged himself in 1969.

Ill
Jay Swinney did a great Roy Orbison
Impersonation once at Lyn Rock Park,

Lip-synching to “It’s Over” in his dark

Glasses beside the jukebox. He was one

Who’d want no better for an epitaph

Than he was good with girls and charmed them by

Opening his billfold to a photograph:

Big brother. The Marine. Who didn’t die.

He comes to mind, years from that summer night,

In class for no good reason while I talk

About Thoreau’s remark that one injustice

Makes prisoners of us all. The piece of chalk

Splinters and flakes in fragments as I write,

To settle in the tray, where all the dust is.

1 / R. S. GWYNN
Чуть было не отчисленный —- ведь им

Едино: что учиться, что упиться.

А в шестьдесят восьмом я встретил где-то

Его. Он клял вьетконговских чудил,

Склонял бычачью шею и твердил,

Что девку, дозу и «харлей» шутя

Отдал бы ради белого билета.

И сунул шею в петлю год спустя.

III

Суинни притворился как-то раз

Рой-Орбисоном, разойдясь не в меру,

Надев очки и лихо «под фанеру»

Исполнив в парке хит его. Из нас

Он больше всех любил девиц и нежно

Ухаживал — как он, мы не смогли б

Раскрыть бумажник с карточкой небрежно:

«Мой старший брат. Морпех. Он не погиб».

Его я вспоминаю вдруг, когда

Твержу студентам про Торо, что он

Сказал: «Несправедливость нас лишает

Свободы». Мел крошится и мешает

Писать. Не исчезая без следа,

Но прахом оседая на поддон.

Перевод Федора Лена и Марии Фадикман

Р. . гыинн / 1 1
Da v id Le h ma n

Th e Dif f e r e n c e Be t w e e n Pe p s i a n d c oke

Can’t swim; uses credit cards and pills to combat

intolerable feelings of inadequacy;

Won’t admit his dread of boredom, chief impulse behind

numerous marital infidelities;

Looks fat in jeans, mouths cliches with confidence,

breaks mother’s plates in fights;

Buys when the market is too high, and panics during

the inevitable descent;

Still, Pop can always tell the subtle difference
between Pepsi and Coke,

Has defined the darkness of red at dawn, memorized

the splash of poppies along

Deserted railway tracks, and opposed the war in Vietnam

months before the students,

'tears before the politicians and press; give him

a minute with a road map

And he will solve the mystery of bloodshot eyes;

transport him to mountaintop

And watch him calculate the heaviness and height

of the local heavens;

Needs no prompting to give money to his kids; speaks

French fluently, and tourist German;

Sings Schubert in the shower; plays pinball in Paris;

knows the new maid steals, and forgives her.

1 02 / DAVID LEHMAN
 Дэвид Ле м а н

То н к а я р а з н и ц а м е ж д ы п е п с и и к о к а -к о л о й

Не умеет плавать, пользуется кредитными карточками, глотает пилюли,

чтобы преодолеть невыносимое чувство неполноценности;
Ни за что не признается, что боится скуки — главной подоплеки
многочисленных супружеских измен.
Выглядит толстым в джинсах, уверенно изрекает трюизмы,
бьет родительскую посуду во время ссор;
Покупает акции, когда они растут в цене, паникует
во время неизбежного спада,
Но зато папаша всегда ощущает тонкую разницу
между пепси и кока-колой.
Он описал багрянец рассвета, запомнил
всполохи маков вдоль
Заброшенных железнодорожных путей и выступал против войны во Вьетнаме
за несколько месяцев до студенческих демонстраций,
Задолго до выступлений политиков в прессе. Дайте ему
дорожную карту,
И он разгадает тайну красных от бессонницы глаз;
приведите его на вершину горы,
И он вычислит массу и высоту
местного неба.
Без напоминаний он дает своим детям деньги; бегло
говорит по-французски, знает несколько слов по-немецки;
Напевает Шуберта в ванной, играет в пинбол1 в Париже;
знает, что прислуга ворует, и все же ее прощает.

* Настольная игра, в которой игрок, выпустив с помощью поршня шарик, пытается

попасть в лузы, расположенные на игольчатой поверхности.

ДЭВИДЛЕМАН / 103
Ar r iv a l a t Ke n n e d y

Reduce the supply while the demand stays constant and the

result is

No taxis for anybody. Reddening sky, the threat of rain, my

cabbie’s demented laugh

As he lights up a joint & news of Jackie Gleason’s death

comes on the radio.

This is my city, I know that now, though I recognize hardly

any of the streets.

I’m three drinks ahead of the rest of the cast & trying hard

to keep my eyes
On Eurydice in the rear-view mirror, who tells me I’ve arrived,

welcomes me home,
And warns me to focus on the road ahead. I’d rather have my

arms around you,

Dear, in the backseat of heaven. Meanwhile, a siren goes off

in front of the old

Neighborhood hardware store, where a sailor and his girl kissed

under the awning

And became our parents during World War II. We pass them in

the cab & feel

Nostalgic for the city before we were bom: big band music,

Rita Hayworth,

104 /DAVID LEHMAN

 Пр и б ы т и е в аэ ро п о рт Ке н н е д и

Снизьте предложение при высоком спросе,

и в результате —
Взять такси практически невозможно. Багровеет небо, надвигается дождь,

таксист, включив зажиганье,

Глупо хохочет, по радио передают о смерти
Джеки Глизона1.

Это мой город — теперь ясно вижу, хотя едва узнаю

его улицы.
Я на три глотка впереди остальных героев и очень стараюсь

не сводить взгляда
С Эвридики в зеркале заднего вида; она сообщает мне, что я прибыл,

приглашает домой,
Предупреждая: будь осторожен, смотри только вперед, на дорогу. Но я бы скорее

обнял тебя,
Дорогая, на заднем сиденье неба. Меж тем воет сирена

перед старым
Магазином металлоизделий, где матрос и его подружка

целовались под тентом

И во время Второй мировой стали моими родителями. Мимо них

проезжая,
Мы охвачены ностальгией по городу, каким он когда-то был до рождения нашего:
большой оркестр, Рита Хэйворт*2,

' Джеки Глизона (1916—1987) — известный американский комедийный актер.

2 Рита Хэйворт (1918—1987) — знаменитая американская актриса и танцовщица.

ДЭВИДЛЕМАН/ 1 05
 Gray fedoras, and the Third Avenue EL In the end, of course,

we forget why we came.

What brought us together in the lovely humid August night we

thought would never end

When freedom meant driving a car over a cliff & jumping out

at the last possible moment.

1 D6 / DAVID LEHMAN
Серые фетровые шляпы и Третья авеню. И в конце концов

забываем, зачем мы здесь,

Что нас свело этой дивной, влажной, августовской ночью,

казавшейся нам бесконечной,

Когда мы ощущали свободу как возможность подъехать к обрыву

и выпрыгнуть из машины в самый последний миг.

ДЭВИД ЛЕМАН / 1 07
Re j e c t io n Sl ip

“Oh, how glad I am that she

Whom I wanted so badly to want me
Has rejected me! How pleased I am, too,

That my Fulbright to India fell through!

The job with the big salary and the perks
Went to a toad of my acquaintance, a loathsome jerk

Instead of to me! I deserved it! Yet rather than resent

My fate, I praise it: heaven-sent

It is! For it has given me pain, prophetic pain,
Creative pain that giveth and that taketh away again!

Pain the premonition of death, mother of beauty,

Refinement of all pleasure, relief from duty!

Pain that you swallow and nurture until it grows

Hard like a diamond or blooms like a rose!
Pain that redoubles desire! Pain that sharpens the sense!

Of thee I sing, to thee affirm my allegiance!

The audience watched in grim anticipation

Which turned into evil fascination

And then a standing ovation, which mesmerized the nation,

As he flew like a moth into the flames of his elation.

1 OB / DAVID LEHMAN
 ЫВОЛЬНИТЕЛЬНАЯ

«Я так желал, чтобы любимая — мой клад —

меня желала, но теперь я очень рад,

что я отвергнут, и ничуть не огорчен,

что был Фулбрайтовской стипендии1 лишен!

Работу выгодную с кучей разных льгот

Перехватил один подлец и идиот,

Но на судьбу я не ропщу — мне поделом, —

За эту боль перед Всевышним бью челом.

Боль созидательно-пророческая, ты —

Предвестье гибели и матерь красоты,

Верх наслажденья и свобода от забот,

Что отнимает все у нас и вновь дает!

Мы вскармливаем боль, пока растет,

Алмаза тверже, как жасмин, она цветет,

Желанье будит, изощряет мысль мою,

Я присягну на верность ей и воспою!»

В тревожном ожидании народ,

Как зачарованный, смотрел, разинув рот,

Потом овация всех привела в экстаз,

А он все пел, себя сжигая напоказ.

Перевод Анны Курт

1 Программа стипендий Фулбрайта включает международные обмены в области

образования, начата в 1946 г. по инициативе сенатора У. Фулбрайта. Ежегодно в ней
участвуют 4,5 тыс. студентов, преподавателей и ученых из 120 стран.

дэвидЛЕМАН/109
He a t h er Mc Hu g h

Be t t er dr Wo r se

1
Daily, the kindergarteners

passed my porch. I loved

their likeness and variety,

their selves in line like little

monosyllables, but huggable —

I wasn’t meant

to grab them, ever,

up into actual besmooches or down
into grubbiest tumbles, my lot was not
to have them, in the flesh.
Was it better or worse to let
their lovability go by untouched, and just
watch over their river of ever
inbraiding relations? 1 wouldn’t
mother them or teach. We couldn’t be
each other’s others; maybe,
at removes, each other’s each.

Each toddler had a hand-hold on

a loop of rope, designed to haul

the whole school onward

1 1 / HEATHER MCHUGN
 Хи з е р Ма к х ь ю

К ДОБРЫ ЛИ НЕ К ДОБРУ

1
Под окнами детсадовцы

шли день за днем. Мне нравились

их сходство и различие,

малютки «я» гуськом,

как раз-два-три в считалочке,
но теплые. Не мне

их целовать-кружить

немысленными тисканьями,
не целовать-валять, не мне

иметь их во плоти.
К добру ли не к добру

их прелесть пропускаю, не трогая и лишь

впиваясь неотрывно в струенье неразрывных
привязанностей? Мне
не нежить, не учить. Не нам

друг Другу «тем кто» стать. Быть может

сколько-то-юродным «кем-то».

И каждый карапуз схватился за

петлю буксира, тянущего

вперед всю группу

ХИЗЕР МАКХЬЮ /111

 in the sidewalk stream —

like pickerel through freshets,

at the pull of something else’s will, the children

spun and bobbled, three years old and four

(or were they little drunken Buddhas,

buoyant, plump?). They looked

now to the right, now to the sky, and now

toward nothing (nothing was too small) —
they followed a thread of destination,

chain of command, order of actual rope that led

to what? Who knew?

For here and now in one child's eye there was a yellow truck,

and in another’s was a burning star; but from my own perspective,

overhead, adult, where trucks and suns had lost their luster,

they were one whole baby-rush toward

a target, toward the law

of targets, fledge

in the wake of an arrowhead;

a bull’s-eye bloomed, a red

eight-sided sign. What

did I wish them?

Nothing I foresaw.

112/ HEATHER MCHUGN

по руслу тротуара —

как по протоке облако мальков,

рывками чьей-то воли малыши

вращались и шатались то юлой, то встанькой
(или подобно пьяненькому будде
пухло-веселому?). Они смотрели

то вправо, то на небо, то
в никуда (в такое крохотное никуда) —

влекомы путеводной нитью,

порядком подчинения, реальной бечевой, влекущей

куда? Кто знает?

Ибо порой в зрачке у карапуза зажигался желтый фургон,

звезда — в зрачке другого, но с моей высокой взрослой

точки зренья, для которой фургоны, звезды не блестят, не манят,

они сливались в единый малышей порыв

к мишени и к единому закону

мишеней, будто оперенье

вслед за острием стрелы;

яблочко сверкнуло: красный

восьмиугольник. Чего

им пожелала я?

Я ничего не знала наперед.

ХИЗЕР МАКХЬЮ/113
A PHYSICS

When you get down to it, Earth

has our own great ranges

of feeling — Rocky, Smoky, Blue —

and a heart that can melt stones.

The still pools fill with sky,

as if aloof, and we have eyes
for all of this — and more, for Earth’s

reminding moon. We too are ruled

by such attractions — spun and swaddled,

rocked and lent a light. We run

our clocks on wheels, our trains

on time. But all the while we want

to love each other endlessly — not only for

a hundred years, not only six feet up and down.

We want the suns and moons of silver

in ourselves, not only counted coins in a cup. The whole

idea of love was not to fall. And neither was

the whole idea of God. We put him well

above ourselves, because we meant,

in time, to measure up.

114/ HEATHER MCHUGN

 Фи з и к а

Что до Земли, то у нее

свои подъемы-спады настроений

в горах Скалистых, Дымчатых и Синих

и сердце, плавящее камни.

Стоят в озерах ясных небеса,

как бы задумавшись, а нам глаза

для этого даны — и даже

для укоризненной луны. И нами

владеет то же притяженье — качает, кутает

и оставляет на ночь слабый свет.
Колесами мы гоним ход часов
и поезда по времени. Но все-таки хотим

любить друг друга бесконечно — не

только век, не только три аршина вверх и вглубь.

Хотим серебряное солнце и луну
в самих себе, не только подаянья серебро. Любовь

задумана, дабы не пасть. За тем же

задуман Бог. Мы поставили его

высоко над собой, дабы однажды

когда-нибудь дотуда дорасти.

ХИЗЕР МАКХЬЮ 7 1 1 5
Th e Siz e o f Sp o k a n e

The baby isn’t cute. In fact he’s

a homely little pale and headlong

stumbier. Still he’s one

of us — the human beings

stuck on flight 295 (Chicago to Spokane);

and when he passes my seat twice

at full tilt this then that direction,

I look down from Lethal Weapon 3 to see

just why. He s

running back and forth

across a sunblazed circle on

the carpet — something brilliant, fallen

from a porthole. So! it’s light

amazing him, it’s only light, despite

some three and one

half hundred

people, propped in rows

for him to wonder at; it’s light

he can’t get over, light he can’t

investigate enough, however many

zones he runs across it,

flickering himself.

116/ HEATHER MCHL1BN

 Ве л и ч и н а Сп о к а н а

Малыш не то чтоб симпатичный. Бледненький

(похоже) домосед, и спотыкун

лбом об пол. Тем не менее один

из нас — людей,
набитых в рейс 295 (Чикаго — Спокан);

и когда стремглав он дважды

топочет мимо моего сиденья

сперва туда, потом обратно, я

отрываюсь от «Смертельного оружия-3» — смотрю,

в чем дело.

Он носится вперед-назад

по яркому пятну на

коврике в проходе — по блику, зажженному

иллюминатором. AI так это свет

его заворожил — всего лишь свет, хотя

имеется три с половиной

сотни пассажиров

ему на погляденье; он со светом

никак не справится, свет

никак не исчерпает, сколько часовых

он поясов ни бегай по блику, через блик

мерцая сам.

ХИЗЕР МАКХЬЮ /117

 The umpteenth time
I see him coming, I’ve had
just about enough; but then
he notices me noticing and stops —
one fat hand on my armrest — to
inspect the oddities of me.

Some people cannot hear.

Some people cannot walk.
But everyone was
sunstruck once, and set adrift.
Have we forgotten how
astonishing this is? so practiced all our senses
we cannot imagine them? foreseen instead of seeing
all the all there is? Each spectral port,
each human eye
is shot through with a hole, and everything we know
goes in there, where it feeds a blaze. In a flash
the baby’s old; Mel Gibson’s hundredth comeback seems
less clever; all his chases and embraces
narrow down, while we
fly on (in our
plain radiance of vehicle)

toward what cannot stay small forever.

1 1 В / HEATHER MCHUEN
В который раз
я вижу: он бежит, мне уже,
пожалуй, надоело, но тогда
он видит, что я вижу, и кладет
на подлокотник толстую ручонку,
исследуя теперь мои черты.

Многие не слышат.
Многие не ходят.
Но каждого однажды
ударило лучом и закачало.
И что же — мы забыли, как
это поразительно? Так изощрили чувства,
что не способны их вообразить? Предвидим, а не видим,
все что ни есть? Каждый радужный иллюминатор,
каждый глаз
пронзен отверстием, и все, что знаем,
проходит сквозь и зажигает вспышку. В единой вспышке
малыш взрослеет; сто первое явленье Гибсона
уже не остроумно; его погони
все ближе к цели, пока
мы пролетаем (в нашем
спокойном авиа-сиянии)

к тому, чему невечно точкой быть.

Перевод Григория Дашевского

ХИЗЕР МАКХЬЮ /119

Timo t h y St e e l e

an Au b a d e

As she is showering, I wake to see

A shine of earrings on the bedside stand,
A single yellow sheet which, over me,
Has folds as intricate as drapery
In paintings from some fine old master’s hand.
The pillow which, in dozing, I embraced
Retains the salty sweetness of her skin;
1 sense her smooth back, buttocks, belly, waist,
The leggy warmth which spread and gently laced
Around my legs and loins, and drew me in.
I stretch and curl about a bit and hear her
Singing among the water’s hiss and race.
Gradually the early light makes clearer
The perfume bottles by the dresser’s mirror,
The silver flashlight, standing on its face,
Which shares the comer of the dresser with
An ivy spilling tendrils from a cup.
And so content am I, I can forgive
Pleasure for being brief and fugitive.
I’ll stretch some more, but postpone getting up
Until she finishes her shower and dries
(Now this and now that foot placed on a chair)
Her fineboned ankles, and her calves and thighs,
The pink full nipples of her breasts, and ties
Her towel up, turban-style, about her hair.

120/ TIMDTHY STEEL

 Тимоти Стил

УТРЕННЯЯ ПЕСНЬ

Пока хозяйка моется, рассвет

Пускает в ход рассветные уловки:
Подтаявших жемчужин тусклый след
У изголовья; мятый желтый плед
Сродни роскошной дельфтской драпировке.
Вдыхаю мускус кожи и волос.
А длинноногий сгусток наслажденья
Прильнул, облек, и с век стряхнул гипноз,
И отрезвил, и заново вознес —
Почти к вершинам согнутых коленей.
Потягиваюсь. Ощущаю ртом
Солоноватость надключичных впадин.
Из ванной пенье. Нежится фантом
Под боком. Отливает серебром
Светильник. Обернулся сотней градин
Несмелый луч в граненом хрустале.
Плющ тщится тень запечатлеть на вазе,
И зеркало сыреет на столе,
И так мне хорошо в густом тепле,
Что я прощу случайность этой связи.
Потягиваюсь снова. Но вставать
Не тороплюсь: пускай закрутит краны;
На полотенце освежит печать
Сосков, пупка, лодыжек; повязать
Его успеет на манер тюрбана.
Перевод Юлии Фокиной

ТИМОТИ СТИЛ/12 1
Sa p p h ic s Ag a in s t An g e r

Angered, may I be near a glass of water;

May my first impulse be to think of Silence,

Its deities (who are they? do, in fact, they

Exist? etc.).

May I recall what Aristotle says of

The subject: to give vent to rage is not to
Release it but to be increasingly prone

To its incursions.

May I imagine being in the Inferno,

Hearing it asked: “Virgilio mio, who’s
That sulking with Achilles there?” and hearing

Virgil say: “Dante,

That fellow, at the slightest provocation,

Slammed phone receivers down, and waved his arms like

A madman. What Attila did to Europe,

What Genghis Khan did

To Asia, that poor dope did to his marriage.”

May I, that is, put learning to good purpose,

Mindful that melancholy is a sin, though

Stylish at present.

1 22 /TIMOTHY STEEL
 вспыльчивости. Са п фи ч е с к и е с т р о фы

Если рассержусь — да случится рядом

Кран с холодной водою; да помолюсь я

Божествам Молчанья и Мира (если

Есть таковые).

Аристотеля да припомню слово:

Выход гневу дашь — не избудешь гнева.

Он вернется вновь, обернется новой

Вспышкою гневной.

Да представлю я, что, идя по Аду,

Задаю вопрос: «Кто такой сердитый
Страждет там с Ахиллом?» И отвечает

Мудрый Вергилий:

«Это — тот безумец, что выл от злости

И швырял в сердцах телефона трубку;

Что орда Батыя сделала с Русью,

Вандалы — с Римом,

То несчастный дурень — с собственным браком».

Пусть урок извлеку из того примера

И пойму, что угрюмость — грех, хоть и модный

В новое время.

ТИМОТИ СТИЛ/ 1 23
 Better than rage is the post-dinner quiet,
The sink’s warm turbulence, the streaming platters,

The suds rehearsing down the drain in spirals

In the last rinsing.

For what is, after all, the good life save that
Conducted thoughtfully, and what is passion

If not the holiest of powers, sustaining

Only if mastered.

1 24 /TIMOTHY STEEL
Сколь приятней дымящийся мирно ужин,

В меру теплый душ и халат пушистый,

И волчком крутящаяся в воронке

Мыльная пена.
Ибо что такое жизнь, как не разум,
Управляющий чувством? Конечно, страсти —

Вещь святая, но только ежели в меру

И под контролем.

ТИМОТИ СТИЛ/ 1 25
Jo a n n a , w a d in g

Too frail to swim, she nonetheless

Gingerly lifts her cotton dress

Clear of the lake, so she can wade

Where the descending sun has laid

A net of rippling, molten bands

Across the underwater sands.

Her toes dig, curling, in the cool

And fine-grained bottom; minnows school

Before her, tautly unified

In their suspended flash-and-glide;

Blue-brilliantly, a dragonfly

Encounters and skims round her thigh.

Despite age, all this still occurs.

The sun’s companionably hers,

Its warmth suffusing blood and flesh,

While its light casts the mobile mesh

Whose glowing cords she swam among

In summertime when she was young.

126/ TIMDTHY STEEL

 Дж о а н н а м о з е р о

Не те уже и силы, и сноровка,

Чтобы купаться. Осторожно, робко

Край платья приподняв, идет она

По отмели. Закатный луч до дна
Просвечивает наискось водицу

И в тысяче осколков золотится.

На мягком, шелковом песке — смотри —

Ее следы как лунки; пескари,

Под солнцем амуницией сверкая,

Скользят пред нею строем. Голубая

Стрекозка с крылышками серебра

Вдруг зависает у ее бедра.

Выходит, снова, несмотря на годы.

Дождаться можно солнечной погоды

У моря — и от той же неги млеть,

Смотря на волн мерцающую сеть,

Как в юности, когда она, бывало,

Ее, плывя, руками разрывала.

Перевод Григория Кружкова

ТИМОТИ СТИЛ/ 1 27
Ly n n Ema n u e l

Fr y in g Tr o u t Wh il e Dr unk

Mother is drinking to forget a man

Who could fill the woods with invitations:

Come with me he whispered and she went

In his Nash Rambler, its dash

Where her knees turned green

In the radium dials of the ’50s.

When I drink it is always 1953,

Bacon wilting in the pan on Cook Street

And mother, wrist deep in red water,

Laying a trail from the sink

To a glass of gin and back.

She is a beautiful, unlucky woman

In love with a man of lechery so solid

You could build a table on it

And when you did the blues would come to visit.

I remember all of us awkwardly at dinner,

The dark slung across the porch,

And then mother’s dress falling to the floor,

Buttons ticking like seeds spit on a plate.

When I drink I am too much like her —

The knife in one hand and in the other

The trout with a belly white as my wrist.

1 2B/ LYNN EMANUEL

 Линн Эм а н у э ль

В ПОДПИТИИ ГОТОВЛЮ ФОРЕЛЬ

Мать пьет, чтобы забыть

Самого бесстыжего мужика на свете.

«Поехали», — шептал он, и она соглашалась.
После катанья на его мотоцикле

50 года выпуска

У нее всегда были зеленые коленки.

Стоит мне выпить — на дворе 53 год.

Мама — на Кук-стрит — готовит мясо.

От раковины до бутылки джина

Тянется кроваво-красная дорожка.

Мать — красивая несчастная женщина,

Влюбленная в парня

Такого невообразимого распутства,

Что, кажется, его ничем не пронять,

Даже — тоской.
Помню нашу общую неловкость за ужином,

Наползающую на крыльцо темноту,

Мамино платье, летящее на пол,

И теньканье пуговиц, похожее

На стук косточек о блюдце.

Стоит мне выпить, и я становлюсь, как она:

В одной руке — нож, в другой — рыба

С брюхом белым, как мое запястье.

ЛИНН ЭМАНИЗЛЬ / 1 29
 I have loved you all my life

She told him and it was true

In the same way that all her life

She drank, dedicated to the act itself,

She stood at this stove

And with the care of the very drunk

Handed him the plate.

1 30/LYNN EMANUEL
«Обожаю тебя, всегда обожала», —
Говорила она ему. И это

Было правдой, как и то,

Что она всю жизнь пила,

Преданная процессу как таковому.

Вот она стоит у плиты

И тщательно выверенным движением

Сильно подвыпившего человека

Протягивает ему тарелку.

ЛИНН ЗМАНИЭЛЬ/13 1
Th e Sl e e p in g

I have imagined all this:

In 1940 my parents were in love

And living in the loft on West 10th

Above Mark Rothko who painted cabbage roses

On their bedroom walls the night they got married.

I can guess why he did it.

My mother’s hair was the color of yellow apples

And she wore a velvet hat with her pajamas.

1 was not bom yet. I was remote as starlight.

It is hard for me to imagine that

My parents made love in a roomful of roses

And I wasn’t there.

But now I am. My mother is blushing.

This is the wonderful thing about art.

It can bring back the dead. It can wake the sleeping

As it might have late that night

When my father and mother made love above Rothko

Who lay in the dark thinking Roses, Roses, Roses.

1 32/LYNN EMANUEL
 СПЯЩИЕ

Я просто попыталась представить себе все это:

В 1940-ом мои влюбленные родители
Жили на Десятой Уэст-стрит
Над Марком Ротко.
В день их свадьбы Ротко
Разрисовал стены родительской спальни
Махровыми розами.

Мне кажется, я догадываюсь, почему он так поступил.

Мамины волосы были цвета желтых яблок,
А перед тем, как лечь, она надевала бархатную шапочку.

Я еще не родилась. Я была дальше

Самых далеких звезд. Мне трудно вообразить,
Как мои родители любили друг друга
В этой комнате, разрисованной розами, —
Меня там не было.

Но теперь я есть. Мама смущенно краснеет.

Наверное, в этом и проявляется чудесность искусства —
Оно способно возвращать мертвых и будить спящих,
Что, возможно, и случилось той ночью,
Когда мать с отцом любили друг друга
Над головой Ротко,
Лежавшего в темноте
С единственной мыслью:
Розы, Розы, Розы.

ЛИНН 3МАНУЭЛЬ /133

Ou t s id e Ro o m Six

Down on my knees again, on the linoleum outside room six,

I polish it with the remnant of Grandpa’s union suit,

and once again dead Grandma Fry looks down on me

from Paradise and tells me from the balcony of wrath

I am girlhood’s one bad line of credit.

Every older girl I know is learning how to in a car,

while here I am, eye at the keyhole, watching Raoul,

who heats my dreams with his red hair, lights up my life

with his polished brogues, groans Jesus, Jesus.

I am little and stare into the dark until the whole small

town of lust emerges. I stare with envy, I stare and stare.

Now they are having cocktails. The drinks are dim lagoons

beneath their paper parasols. The air is stung with orange,

with lemon, a dash of Clorox, a dash of bitters;

black square, white square goes the linoleum.

1 34/LYNN EMANUEL
И вот я опять ползаю на четвереньках
под дверью шестой комнаты, драя линолеум тем,
что когда-то было дедушкиным форменным пиджаком,
а покойная бабушка Фрай
смотрит на меня из рая,
гневно бормоча с высоты,
что я не ребенок, а позор какой-то.

Все мои подружки постарше

учатся этому на заднем сиденье,
а я подглядываю в замочную скважину за Раулем,
разжигающим мое воображение
своими огненно-рыжими волосами,
начищенными до блеска башмаками
и прерывистыми постанываниями «Боже, Боже».

Я, маленькая, смотрю в темноту до тех пор, пока

не вырастает целый городок желания.
Мне завидно, я гляжу не отрываясь. Теперь они пьют коктейли —
туманные лагуны под бумажными парасолями.
В воздухе пахнет апельсином, лимоном, немного хлоркой,
немного горькой настойкой.
Черный квадрат линолеума, белый квадрат...

Перевод Дмитрия Веденяпина

линн эмдныэль/ 1 35
Da v id St . Jo h n

I Kn o w

The definition of beauty is easy; it is what leads

to desperation.
—Valery

I know the moon is troubling;

Its pale eloquence is always such a meddling,

Intrusive lie. I know the pearl sheen of the sheets

Remains the screen I’ll draw back against the night;

I know all of those silences invented for me approximate

Those real silences I cannot lose to daylight.,.

I know the orchid smell of your skin

The way 1 know the blackened path to the marina,

When gathering clouds obscure the summer moon —

Just as I know the chambered heart where I begin.

I know too the lacquered jewel box, its obsidian patina;

The sexual trumpeting of the diving, sweeping loons...

1 know the slow combinations of the night, & the glow

Of fireflies, deepening the shadows of all I do not know.

1 36 / DAVID ST. JOHN

 Дэвид Се н т -Дж о н

Я ЗНАЮ

Определить красоту просто — это то,

что ведет к отчаянью.

Валери

Я знаю, что луна рождает смуту;

И красноречье бледное ее
Подобно лжи, вторгающейся всюду.
Я знаю: простыни в жемчужном их сиянье
От ночи заслонить меня должны.

Я знаю: уготованное мне молчанье —

Лишь отзвук неподдельной тишины...
И, как тропу, ведущую к причалу,

Когда луны не видно из-за облаков,

Я знаю женской кожи запах пряный,
И створки сердца, где мое начало,

Влекущий зов расклешенных штанов,

Шкатулки лак, светлей обсидиана,
А также то, что ночь и светляков блистанье

Усугубляют меру моего незнанья.

ДЭВИД СЕНТ-ДЖОН / 1 37
My Te a w it h Ma d a me De s c a r t es

She’d said let’s have tea

Because she believed I was English; she meant,

Of course, not tea but her usual sequence

Of afternoon aperitifs, in slender glasses the length

Of a finger, and only slightly wider.

We met near the Odeon because, she said,

For her, all the cafes in Montparnasse were haunted still;

Just like, she added, the old days with S —.
I’d spent the morning looking through the file drawers

Of the Herald Tribune, leafing through early reviews

Of Madame’s stage days, then dozens of articles

About her books of photographs, her memoirs, the late novel

That embarrassed several continents. Here and there,

I’d run across a few glossy photos of Madame herself

Thrown into the file, always with yet

Another notable lovestruck admirer at her slender, bare elbow.

When I walked in, still a little blinded by

The September sunlight, I didn’t notice her at first, tucked

Along the far wall, a leisurely veil

Of cigarette smoke steadily latticing the air before her;

Then I caught her unmistakable reflection

In one of the square mirrored pillars, those regal cheekbones,

The nearly opaque, sea-blue eyes

That’d commandeered both men and newspapers for forty years,

1 за / DAVID ST. JOHN

 Ча е п и т и е о го с по ж о й Де к а р т

Она предложила: «А не выпить ли нам чаю?»,

Полагая, что я англичанин, но имея в виду

Конечно, не чай, а обычную череду

Послеобеденных аперитивов в тонких бокалах

Ростом с палец, чуть больше его в ширину.

Мы встретились у Одеона, поскольку,

Как она заметила, «во всех кафе Монпарнасса по-прежнему людно, —

И добавила: — Как в былые времена с NN....»

В то утро я просмотрел картотеку

«Геральд трибюн», пролистал давнишние обзоры

Кинокарьеры мадам и десятки статей

О ее фотоальбомах, мемуарах и последнем романе,

Всколыхнувшем несколько континентов. То и дело

Натыкался на глянцевые фото самой мадам,

Сложенные в каталожном ящике, с очередным знаменитым

Воздыхателем у ее голого локтя.

Когда я вошел, ослепленный сентябрьским светом,

Я не сразу приметил ее у дальней стены,

Окутанную праздным облаком

Сигаретного дыма.

Потом увидел ее отраженье

В зеркальной колонне: царственные скулы,

Почти непроницаемые глаза цвета морской синевы,

Повелевавшие мужчинами и прессой почти полвека.

ДЭВИД СЕНТ-ДЖОН / 1 39
 Simply lifting to meet mine...
As 1 introduced myself, my apologies for my late arrival
Waved away like so much smoke,

1 noticed that the silver of her hair was laced

With an astonishing gold, like those threads woven so deftly

Throughout a tapestry to trap the light;

In that dim cafe, the gold fired as delicately as filaments

Of beaten leaf in a Byzantine mosaic. Beneath her

Quite carefully constructed mask,

The islands of rouge mapping soft slopes of powder,

Beneath the precise calm she'd expertly painted for herself

Before the mirror, I could see

Why scandal had tattooed even the air she’d

Walked through. I’d never seen a beauty like hers, riveting

As the Unicorn’s

Soft eye. There’s so much we name as beautiful

Simply to dismiss it, cage it, desire then dispense with it —

Yet her beauty was singular,

Volcanic, viscous...as inevitable as lava moving slowly

Toward you. Even those few lines in her face
Seemed as delicate as those left by a leaf’s edge, drawn by

A child through the sand. Her beauty

Was so close to a vengeance — one exacted by the world

Upon those of us so ordinary, so weak, we can barely

Admit its existence. So I just sat there, a notebook

At hand; I took out my micro pocket recorder, placing it

Between us. She lit up a filtered Gitane;

Then she began: “I suppose I think the War years

Were the worst, always seeing some of one’s

Old friends in swank restaurants lifting glasses

To the Germans at adjoining tables, while the others

1 40 I DAVID ST. JOHN

 Брови, приподнятые в молчаливом приветствии...

Я представился, и мои извиненья за опозданье

Развеялись, словно клубы дыма.
Я заметил, что серебро ее волос

Переплеталось с изумительным золотом, как нити, искусно вплетенные

В ковер, словно силки для света.

В этом темном кафе тончайшее золото сияло, как прожилки

Чеканной листвы в византийской мозаике.

За тщательно разрисованной маской —

Островками румян, нанесенными на мягкий слой пудры,

И невозмутимостью, разученной
Перед зеркалом, я прозрел и постиг,

Почему даже воздух, сквозь который она проходила,

Всегда наполнялся скандалом. Такой красоты

Я еще не встречал. Она приковывала,

Словно нежный глаз Единорога. Как же часто мы называем красивыми вещи,

Чтобы просто от них отмахнуться, возжелав заточить, а потом отпустить на волю,

Но ее красота была поистине неповторимой,

Вулканически-бурной, непреодолимой, как лава,

Неспешно текущая к вам. И даже морщинки казались

Тоньше, чем след от листка,

Проведенного по песку ребенком. Ее красота

Была своего рода местью

Нам, слабым и заурядным настолько, что мы

Ее даже не замечали. Так что я просто сидел и слушал

С блокнотом в руках, установив диктофон

Между нами. Она закурила «жетан» с фильтром

И начала: «Пожалуй, военные годы,

Были хуже всего. Эти встречи

Со старыми друзьями в шикарных ресторанах, тосты

За немцев за соседними столиками, пока остальные

ДЭВИД СЕНТ-ДЖОН / 141

 Had all disappeared into the Underground. At times, it was

So hard to know who still

Might be alive. After the war, I took several lovers;
Then, the fatigue set in. I married a sweet but stupid man,

A lawyer for Lanvin and Charvet; I slowly

Went mad, truly mad, living that way —

But getting out was almost accidental.

One fall, my friend Lee Miller happened to pass through Paris;

In the old days, I’d modeled nude for her crowd —

‘Dusting off the lazy angels’

We called the parties we threw then. That visit, Lee

Gave me an old Rolliflex she’d outgrown,

And I thought, one day, flipping through those

Old pieces of hers from Vogue and Life, I’d like

To do that! About this time, my dull husband decided

We'd visit his brother, a sniffy diplomat off rotting

In Saigon. So, I packed my Rolliflex, knowing

That was that; when my husband went back to Paris,

I kissed him goodbye and took the train to Tibet — Lhasa —

Then on to Bangkok, Argentina, Chile...

Just everywhere. The whole while, I was learning

What the lens of my eye meant in the world.

I began to keep some journals too; slowly, I acquired

What’s politely called a kind of reputation. Then,

I could get in anywhere — the refugee camps, prisons, anywhere!

Nobody would say no to me, the woman

With the famous eye, ‘that daunting feminine aperture’

One pig of an editor called it. You know, the only photos

People remember are the most

Grotesque: the young African shepherd girl, hanging

By a loop of barbed wire; that charred carapace of a soldier’s

1 42 / DAVID ST. JOHN

Исчезали в подполье, и временами
Было трудно узнать,

Кто остался в живых. После войны у меня появились любовники,

Потом все надоело. Я вышла замуж за милого, но недалекого юриста
Из фирмы «Ланвен и Шарве». Тихо

Сходила с ума от подобной жизни,

И спасенье пришло почти случайно.
Однажды осенью Ли Миллер — моя подруга — оказалась проездом в Париже.

Когда-то я позировала нагой для ее сборищ.

В ту пору мы называли наши вечеринки:

«А не понюхать ли нам кокаину?»

В тот приезд Ли дала мне ненужный ей старенький «роллифлекс».

Как-то раз, листая ее старые снимки
Из «Вога» и «Лайфа», я подумала: «Вот что

Мне хотелось бы делать!» В это время мой узколобый супруг решил

Навестить брата, в прошлом — заносчивого дипломата,

Разлагающегося в Сайгоне. И тогда я упаковала фотоаппарат, зная,
Что это — судьба, а когда он в Париж вернулся,

Поцеловала его на прощанье и отправилась в Тибет — в Лхасу,

Потом в Бангкок, Аргентину, Чили...

Разъезжала по миру, потом узнавала,

Что значил мой объектив для мира.

Начала вести дневник; постепенно

У меня, как говорится, сложилась репутация.

Вскоре я могла проникать повсюду: в лагеря беженцев, в тюрьмы!

Никто не смел отказать мне — женщине

С прославленным объективом, «этим обескураживающим дамским оком!» —

Как однажды назвал его свинья-издатель. Видите ли, люди

Запоминают лишь самые абсурдные снимки:

Африканская пастушка, повешенная

На колючей проволоке, обугленный труп солдата.

ДЭВИД СЕНТ-ДЖПН / 1 43
 Corpse, stretched out over the white coals
Of St. Lawrence’s faithful grill...
Those heads of Buddhist monks nodding on a row of bamboo spikes.

Do you need more? I’m tired. Thank God that, in Saigon,

I threw caution right out along the winds;

For such an illogical woman

I suppose that's the last ‘logical’ thing I’ve ever done.

And now,” she said, “put your notebook down; I’ve

Decided to take your picture.”

Out of her purse, she pulled a spy-sized Minox, the kind
With a drawbridge lens. As the tiny camera unfolded,

The eye of its castle widening slowly

Before her consoling wink, I simply sat back, trying somehow

To smile, to look worldly, desirable, nonchalant —

My hands so self-consciously gripping the small cafe table

Which Madame had so easily turned.

1 44 / DAVID ST. JOHN

 Распростертый на белых углях

Приснопамятной жаровни св. Лаврентия1.

Головы буддийских монахов, кивающих в сторону бамбуковой изгороди.

Перечислять дальше? Я устала. Слава богу, в Сайгоне

Я отбросила предосторожности.

То был последний «логичный» поступок

Столь нелогичной, как я, особы.

А теперь, — сказала она, — отложите блокнот,

Я хочу сделать ваш снимок».

И достала из сумочки миниатюрный «минокс»

С выдвигающимся объективом. Пока она вынимала маленькую камеру,

И глазок затвора медленно открывался

Перед тем, как она одобрительно подмигнула, я просто сидел, откинувшись назад,

Стараясь улыбаться, казаться светским, очаровательным и бесстрастным.

Мои руки неловко цеплялись за столик,

Который мадам так легко вращала.

1 Аллюзия на святого Лаврентия, сожженного на железной решетке в 258 г.

ДЭВИД СЕНТ-ДЖОН / 1 45
Fr a n c e s c o a n d Cl a r e

It was there, in that little town

On top of the mountain, they walked,

Francesco and Chiara,

That’s who they were, that’s what

They told themselves — a joke, their joke

About two saints, failed lovers held apart

From the world of flesh, Francis and Clare,

Out walking the old city, two saints,

Sainted ones, holy, held close to the life...

Poverty, the pure life, the one

Life for Franziskus and Klara,

Stalwarts given
To the joys of God in heaven

And on earth, Mother, praising Brother Sun

And Sister Moon; twin saints, unified

In their beauty as one, Francisco and Clara,

A beauty said of God’s will and word, bestowed

And polished by poverty, Francois

With Claire, the chosen poverty, the true

Poverty that would not be their lives...

And they took their favorite names, Clare and Francesco,

Walking the streets of stone the true saints

Walked, watching as the larks swirled

Above the serene towers, the larks

1 46 / DAVID ST. JOHN

 Фр а н ц и с к и Кл а р а

В маленьком городе они гуляли

На вершине горы —
Франческо и Кьяра.

Вот кто они такие, вот что

Они говорили, шутя, — у них была шутка

О двух святых, неудавшихся любовниках,
Отлученных от мира и плоти. Фрэнсис и Клэр

1уляли по старинному городу. Двое святых,

Блаженных, причастных к истинной жизни...

Бедность и чистота — вот единая
Жизнь Францискуса и Клары —

Двух ревнителей

Божьих радостей на небе

И на Земле-матери, восславившей брата Солнце

И сестрицу Луну. Двух святых близнецов

Франсиско и Клару — красота обручила,

Красота, изреченная волей и словом Божьим.

Франсуа и Клэр были одарены и отточены бедностью,

Истинную бедность они для себя избрали,

Иначе она не стала б их жизнью...

Взяв любимые имена — Клара и Франческо —

Про1уливались по мощеным улицам.

Истинные святые гуляли, наблюдая, как вьются жаворонки

Над мирными башнями. Однажды

Франческо заметил, что у жаворонков

ДЭВИД СЕНТ-ДЖОН / 1 47
 Francesco once described as the color
Of goodness, that is, of the earth, of the dead...

Larks who’d not seek for themselves any extravagant

Plumage, humble and simple, God’s birds

Twirling and twisting up the pillowing air...

And Francesco said to Clare, Oh little plant I love,

My eyes are almost blind with Brother Sun...tell me.

Who hides inside Cod’s time...?

And Clare, rock of all Poor Clares, stood

In the warm piazza overlooking the valley, weary,

Her shoulder bag sagging from the weight

Of her maps and books, and said across the rain-slick

Asphalt of the parking lot, to the poor bird climbing

The wheel of sky it always had loved best,

Dear lark, dear saint, all my kisses on your nest!

1 4Э / DAVID ST. JOHN

 Цвет добра, как у.земли, усопших...
Эти смиренные и простые птицы Божьи

Не ищут вычурного оперенья,

Кружатся и взбивают воздух...
И сказал Франческо Кларе: «Люблю цветочки,
Мои очи чуть не ослепли от брата Солнца...

Поведай мне, что внутри Божьего времени скрыто...?»

И Клара — скала всех нищенствующих кларисс1 —

Стояла на теплой пьяцце, выходившей в долину,

Согнувшись под тяжестью книг в заплечном ранце,

И над мокрым после дождя асфальтом автостоянки
Прокричала птице, взмывшей к далеким звездам:

«Милый жаворонок, поцелуями осыпаю твои гнезда».

Перевод Анны Курт

’Св. Клара (1194—1253) — основательница ордена нищенствующих кларисс (Poor Clares).

ДЭВИД СЕНТ-ДЖОН / 1 49
Sa r ah Co r t e z

TU NEGRITO

She’s got to bail me out,

he says into the phone outside the holding cell.

She’s going there tomorrow anyway for Mikey.

Tell her she’s got to do this for me.

He says into the phone outside the holding cell,

Make sure she listens. Make her feel guilty, man.

Tell her she’s got to do this for me.

She can have all my money, man.

Make sure she listens. Make her feel guilty, man.

Tell her she didn’t bail me out the other times.

She can have all my money, man.

She always bails out Mikey.

Tell her she didn’t bail me out the other times.

I don’t got no one else to call, cousin.

She always bails out Mikey.

Make sure you write all this down, cousin.

I don’t got no one else to call, cousin.

I really need her now.

1 5П / SARAH CORTEZ
 Са р а Ко р т е з

TU NEGRITO1

Она должна же вытащить меня,

Он говорит из-за решетки в трубку.
По-любому придет из-за Майки завтра она.
Любой ценой пусть вытащит меня.

Он говорит из-за решетки в трубку,

и убедись, что слушает она.
Заставь, друган, почувствовать вину.
Любой ценой пусть вытащит меня.
А деньги пусть, братан, себе берет.

И убедись, что слушает она.

Заставь, друган, почувствовать вину. Скажи, другого случая не будет
достать меня отсюда под залог.
А деньги пусть, братан, себе берет.
Ведь Майки-то она всегда спасает.

Скажи, другого случая не будет достать меня отсюда под залог.

Куда еще мне сунуться, братан?
Ведь Майки-то она всегда спасает.
Проверь, ты точно записал, братан.

Братан, я не сумею позвонить.

Сейчас реально мне она нужна.

'Твой негритенок (исп.).

САРА КОРТЕЗ /151

 Make sure you write all this down, cousin.

Page her. Put in code 333. That’s me.

I really need her now.

Write down “Mommie.” Change it from “Mom.”

Page her. Put in code 333. That’s me.

Write down “Tu Negrito.” Tell her I love her.

Write down “Mommie.” Change it from “Mom.”

I’m her littlest. Remind her.

Write down ‘‘Tu Negrito." Tell her I love her.

She’s got to bail me out.

1 52/SARAH CORTEZ
Проверь, ты точно записал, братан.
Пошли на пейджер ей. Код 333.

Сейчас реально мне она нужна.

Внизу пиши «мамуське», нет, переделай «маме».

Пошли на пейджер ей. Код 333.
И подпись «1и negrifo». Вставь: «люблю».

Внизу пиши «мамуське», нет, переделай «маме».

Я — младшенький ее. Напомни ей.

И подпись — «tu negrito». Вставь: «люблю».

Она должна же вытащить меня.

САРА KDPTE3 / 1 53
Un d r e s s in g a Co p

Do it first in your mind.

Many times. Linger over

details. Eye each piece
of shiny metal, thick black

leather, muscled bicep. Take

control when you start. Your

sure fingers will unhook

the square silver buckle

in front and listen to breath
change. You will unsnap keepers. Lower

gun belt to the floor while

unzipping Regulation trousers.

Before reaching inside, undo the

shirt’s top button, unzip the front

flap hiding the chest. Kiss

underneath the badge’s place. The silver

you’ve stared at — an engraved star

with blocked numbers that means your lover

may die for the State. Wonder what

it’s like to be called by a number. Peel

1 54 / SARAH CORTEZ
 РАЗДЕВАЯ ПОЛИЦЕЙСКОГО

Проделываешь много раз в уме.

Вначале. И проговоришь детали.

Глаз видит, как заклепки отливают

металлом, грубость черной кожи, бицепс.

Все под контролем у тебя на старте.

Уверенные пальцы расстегнут

квадратную серебряную пряжку,

и слышишь, как меняется дыханье.

Расщелкнуты застежки впереди.

И портупея падает на пол

в то время как спускаются подтяжки.

И прежде, чем добраться до белья,

освободишь воротничок рубашки,

похлопаешь по спрятанной груди.

И поцелуешь место под значком.

Где серебро звезды и личный номер:

ты умереть за родину готов.

И странно, что тебе присвоен код,

и то, что это нравится тебе.

АРА КОРТЕЗ / 1 55
 back the shirt and drop it
on the floor. Pull up a V-necked white

T-shirt and suck the nipples, a surprise

of pink vulnerable flesh, alive, soft,

tender, bringing light into your mouth. Feel

the curve of rounded flesh

against your cheek. Lower your hands.

Tease the wet hardness aching inside

dark navy-blue trousers. Pick

a spot. Decide what you want.

Ride until you come. Don’t try

to touch a heart or reach inside

guts. Instead, observe and maintain

the silence, your own backbone

rigid even while loving

and being loved.

156/ SARAH CDRTEZ

Долой рубашку — и бросаешь на пол.

И задираешь белую футболку,

берешь соски, внезапно розоватость,

ранимость, нежность дышащего тела

легко заполнит рот. Ты ощущаешь

изгиб овальной плоти, на этот раз

щеки. И ниже — твои руки.

Влажнеющую, ноющую твердость

потормошишь сквозь синие боксеры.

Определись. Решай, чего ты хочешь.

Гони давай быстрей, пока не кончишь.

Не трогай сердце и не лезь в печенки.

А лучше наблюдай и помолчи.

И даже если любишь и любим,

держи свой стержень

так же непреклонно.

САРА КОРТЕЗ / 1 57
Lin g o

This is how it goes

when you’re elating

a cop.

You say, “Will you be home for dinner?

He says, “Negative.”

You say, “Do you like this dress?”

and he says, “It’s a good visual.”

“Face to face” is a meeting,

not a kiss or a snuggle.

“Fuck you” means hello.
“To dust” is to kill.

On Valentine’s when I say

my bra size is a 34B,

saying the “B” twice, so

the embarrassing “D” cup

won’t be purchased, he

says, “Oh, yeah, 34 BRAVO.”

I smile, hoping he’ll find

a color lace I don’t already have

under my own police uniform.

1 5B / SARAH CORTEZ
 Язык

Вот как проходят

встречи

с полицейским.

Говоришь: «Придешь на обед?»

Отвечает он: «Никак нет».

Говоришь: «Как тебе мои наряд?» —

«Годится, на первый взгляд».

Встреча, стало быть, «очная ставка»,

не поцелуй, не объятье.
Вместо приветствия — «мать твою!»
«Замочить» значит «убрать».

В День влюбленных ему объявляю:

Грудь — 34В,

«В» уточняю дважды,

опасаясь, что чашек D

может не быть в продаже,

он говорит: «ОБАЛДЕТЬ!»

Улыбаюсь в надежде, подарит

он мне кружевной комплект,

под служебною формой у меня до сих пор его нет.

АРА КОРТЕЗ / 1 59
 What isn’t said is I love
you. Don't get shot tonight

on shift by a cop-hater. Don’t die

before 1 die, alone

in an alleyway or on a bright street

in widening pools of blood.

1 6D / SARAH CORTEZ
Что не скажешь, так это «люблю».

Увернись от шальной пули ночью.

Не умри до меня,

в одиночестве,

ни в закоулке, ни на улице, среди ярких огней,

ни в лужах крови, не смей.

Перевод Ольги Куксинской

САРА КОРТЕЗ /161

An g ie Es t es

His t o r y

Since every work of history omits

more than it includes, one must
choose what mattered most, use
Michelangelo’s art of subtraction
to take away every word
that is not the poem. Keep the gold
fleurs-de-lis and the coeurs
de lion, lit (as with light)
or lit as in lying in their French
bed of blue. Keep the statue
from Samothrace but say adieu
to her view, and keep August
so that goldfinches will finally
mate and there will be purple
and white thistledown to line
their nests. Since whatever color
we can see is the only color
an object’s not, fill up the poem
with blue and let it try each day
like the ocean to tum itself
into what it is not. Then love
the poem as the poem
loves the color blue and end
as Italians do after
a long meal, with something bitter, amaro,

or searing, a grappa.

1 62 / ANGIE ESTES
 Энджи Эс т е с

Ис т о р и я

Как часто вкус подводит летописца.

Перо в угоду стилю опускает
событья, подоплеки, предпосылки.
Он силится слепить Эпоху в профиль:
в трактате он по-своему трактует
совет Буонаротти отсекать
всё, что не есть лицо. Он увлеченно
наводит лоск. То лилии Бурбонов
позолотит, то будто бы забудет
перетолмачить coeurs de lion, то Нику
помянет, скромно умолчав о сколах
на мраморных ключицах и предплечьях.
Он выстроит метафору по сходству:
чертополох — пурпурный цвет — Господни
страсти — август — августейший —
Отец Небесный. Приплетёт щеглов,
венец терновый, белые одежды...
Еще одно, последнее сказанье —
готово! При неверном освещенье,
без знаков препинанья, без абзацев
удобно проступают силуэты
не подлежащих установке фактов.
Он смотрит на законченную повесть
таких-то лет — и лоб роняет в руки.
Сменился ракурс. Полутень сместилась,
и прозвище заказчика оскалом
сверкнуло. Ничего. Пергамент стерпит.

ЭНДЖИ ЭСТЕС / 1 63
El eg y

Think of nothing so much

as light thinking of where

it will hide when all

the bulbs have gone out,

and follow Vita Sackville-West's advice

to plant flowers you can recognize

in the dark because elegance,

said Madame Errazuriz, means

elimination, a room edited

to make room for more

room so that every object stands

in relief. I have been memorizing

the room, Queen Christina replied; in the future,

in my memory, I shall live

a great deal in this room. Inviolable,

really, like the violence,

the violins in the andante of Schubert’s

fourteenth string quartet, the v sound,

Poe claimed, is the most

beautiful of all because it is

the sound heard in violets

and viols, although I have come

to prefer the sound of x because it marks

the spot in exile and exit, exquisite

and exact. Before she was

1 64/ANGIE ESTES
 ЭЛЕГИЯ

Очисти память.

Отвлеки все мысли

от будущего. Не волнует свет,

где прятаться, покуда оператор

не даст ему команду появиться.

Послушай Виту Сэквилл-Вест: сажай

лишь те цветы, что четкость негатива

не возмутят расплывчатостью массы,

что вскроют темноту клинками линий,

что искромсают темноту, как пленку

кромсает впавший в ересь монтажер.

Опомнившись, он соберет обрезки:

остался первый — и последний — кадр,

немыслимое совершенство света,

засилье пустоты и простоты.

Не отвлекайте: я должна запомнить

все острые углы и все проемы,

все ниши самоустраненья. (Грета

срывает с головы тяжелый обруч,

развенчивает гордую Христину —

стремительно, бесповоротно,властно.)

Бедняга Эдгар! Может ли сравниться

звук «в» в «венцах», «валторнах», «васильках»

с шипящими по силе впечатленья?

ЭНДЖИ ЭСТЕС /165

 Harriet Brown, Greta Garbo

was Greta Gustafsson. Once

you were here. Now you are

the most elegant of all, the future

as we imagine it
to be: a beautiful room, vacant
except for the blonde light

flooding its face, like Garbo

staring ahead at the end

of Queen Christina, already

thinking of nothing, no longer

needing her director’s advice.

1 66 / AN Bl E ESTES
Шипящие изысканны, как скрипки.
(У Шуберта в висках стучит анданте,
вздымается четырнадцатый струнный.)

Шипящие остры и непреложны,

как скобки и курсив в финальной сцене.

Мисс Браун, вы сейчас замкнули круг.

Вы здесь уже когда-то жили, фрекен

Ловиса Густафссон. Вы отсекли

все лишнее, вы в будущее впали —

как в павильон, в котором крупный план

командой «Стоп!» ни разу не был прерван.

ЭНДЖИ ЭСТЕС / 1 67
Rh a p s o d y

No one says it

anymore, my darling,
not to the green leaves
in March, not to the stars

backing up each night, certainly

not in the nest

of rapture, who

in the beginning was

an owl, rustling
just after silence, whose
very presence drew
a mob of birds — flickers,

finches, chickadees, five cardinals

to a tree — the way a word

excites its meanings. Who

cooks for you, it calls, Who looks

for you? Sheaf of feathers, chief

of bone, the owl stands

upon the branch, but does he

understand it, think my revel,

my banquet, my tumult,
delight? The Irish have a word

for what can't be

replaced: mavoumeen, my

darling, second cousin once

1 68 / ANGIE ESTES
 Ра п с о д и я

Прапамять спит.

Немыслимо окликнуть
зеленый лист. Единственное имя

забыто, но запасливые кельты

предусмотрели все, и совам в клювы

вложили этот крик — гортанный, долгий —

единственный.
Раскачивают совы

от звезд тяжелый купол — и срывают

прелюдии с насиженных карнизов,

распахивают темноту, как створки,

как поле, как объятия Гекаты.
И что же? Разве внемлет кто сигналу?

Ишь, разлетались! Жалюзи, и пульта

щелчок из кресла. А сова?

Она

выслеживает мышь. Она устала

символизировать и предвещать,

и зарекается летать без дела.

Во тьме еще гудит ее mavoumeen —

единственный — и колокол тревожит,

щекочет, саднит, тянет за язык.

Е-дин-ствен-ный — катится по ступеням

и обрастает звуками, как снежный,

как неизбежный ком — сойти, засыпать,

ЭНДЖИ ЭСТЕС / 1 69
 removed in memory, what is not
forgotten, as truth was
defined by the Greeks.

It’s the names

on the stones in the cemetery
that ring out like rungs

on a ladder or the past

tense of bells: Nathaniel Joy,

Elizabeth Joy, Amos

Joy and Wilder Joy,

and it all comes down

to the conclusion
of the cardinal: pretty, pretty, pretty
pretty — but pretty what?

In her strip search

of scripture, St. Teresa

was seized, my darling, rapt

amid the chatter

and flutter of well-coifed

words, the owl

in the shagbark hickory,
and all the attending dangers

like physicians
of the heard.

1 70 / ANGIE ESTES
пометить мелом, запятнать — ты вы-был,

ты был — и вы-был.
Круг замкнулся.
Круг

отшлифовал особые приметы,

четырехзначных дат необратимость,

свел по-коленья в эхо, в амплитуду

тяжелых коле-баний, свел язык

к трепещущему нёбу коло-кольни.

— По ком звонит? — Не спрашивай, по ком!

— Простите, вырвалось. Ловить не буду.

Не стану параллелить соео-купность

с собою. Буду выше сов-падений.

Присяду здесь.
«Экстаз святой Терезы».

Бернини.
Говорят, ее на небо
при жизни взяли. Отчего же крик

раскачивает мраморное горло,

распахивает мраморные створки,

срывается, летит — и оземь бьется,

и перьями мгновенно обрастает?

Перевод Юлии Фокиной

ЭНДЖИ ЭСТЕС /17 1

Jq r ie Gr ah am

At Lu c a Sig n o r e l l i ’s Re s u r r e c t io n d f t h e Bo d y

See how they hurry

to enter

their bodies,

these spirits.

Is it better, flesh,

that they

should hurry so?

From above

the green-winged angels

blare down

trumpets and light. But

they don’t care,

they hurry to congregate,

they hurry

into speech, until

it's a marketplace,

it is humanity. But still

we wonder

in the chancel

of the dark cathedral,

is it better, back?

1 72 / JDRIE g r a h a m
 ДЖОРИ ГРЭМ

Во з л е фр е с к и Лыки Си н ь о р е л л и «в о с к р е ш е н и е т е л а »

Взгляни

на поспешное

теней

воплощение,
податливость

плоти.

Ангелы —
прозелень
крыльев —
трубят, но
хоть бы одна
вняла им

душа — из душ,
устремленных

в чувственный мир,
человечий.
Возвращение,

но — куда?

Неужели

телесное лучше

бытие, даже если

гениален

ДЖПРИ ГРЭМ / 1 73
 The artist
has tried to make it so: each tendon
they press
to re-enter
is perfect. But is it
perfection
they’re after,
pulling themselves up
through the soil

into the weightedness, the color,

into the eye
of the painter? Outside
it is 1500,
all round the cathedral
streets hurry to open

through the wild

silver grasses ....
The men and women
on the cathedral wall
do not know how,
having come this far,

to stop their

hurrying. They amble off

in groups, in

couples. Soon

some are clothed, there is

distance, there is
perspective. Standing below them
in the church

1 74 / JORIE GRAHAM
художник, и каждый

тела изгиб —
прекрасен?

Живописцу —

хвала, но им-то
на что совершенство?

Они прорастают

сквозь почву,

чтобы снова
не вынести

жизни.
Наступает

шестнадцатый век,

улицы,

серебро
дикой травы.
Эти люди,

воскресая, не знают,

что делать им
с жизнью

дареной. По двое,

по трое

уходят, прикрыв

наготу.
Глубина

перспективы.

Как нам, пришедшим

в церковь

ДЖОРИ ГРЭМ / 1 75
 in Orvieto, how can we
tell them
to be stem and brazen
and slow,

that there is no

entrance,
only entering. They keep on
arriving,
wanting names,
wanting

happiness. In his studio

Luca Signorelli
in the name of God
and Science
and the believable
broke into the body

studying arrival.
But the wall
of the flesh
opens endlessly,
its vanishing point so deep
and receding

we have yet to find it,

to have it

stop us. So he cut

deeper,

graduating slowly

from the symbolic

1 76 / JQRIE GRAHAM
Орвието,
уговорить их
помедлить,
как напомнить —

что приближение к цели

есть удаленье
от оной. Несть им
числа. Они

предвкушают
счастье.

В своей студии
Лука Синьорелли
во имя Бога
и Истины
проникал в тайну
тела, упорно

допытывался до чуда
воскрешения,
но плоть, ее покровы
бездонны,
неуловимы
для взгляда.

Трудно
нащупать
уходящее
из-под ног
дно. Он все-таки
смог увидеть

д ж о р и г р э м / 1 77
 to the beautiful. How far

is true?
When his one son
died violently,

he had the body brought to him

and laid it

on the drawing-table,

and stood

at a certain distance
awaiting the best
possible light, the best depth

of day,

then with beauty and care

and technique
and judgment, cut into

shadow, cut
into bone and sinew and every

pocket

in which the cold light

pooled.
It took him days,

that deep

caress, cutting,
unfastening,

until his mind

could climb into

the open flesh and

mend itself.

1 78 I JORIE GRAHAM
прекрасное — там,
за пологом плоти.
Когда его сын

погиб, он

приказал положить

его тело

на рисовальный стол

и ждал, пока,

падая, свет
не обесплотит

своей глубиной —

тело,

а потом аккуратно,
мастерски,

как ваятель, врезался

в светотень, в каждую

кость, сухожилие,
в каждую выемку,

куда доходил

прохладный свет.
Многие дни

углубленной ласки,
мысленного членения

сыновьего тела,

пока не вызнал

простертую

перед ним плоть

и не утешился.

ДЖОРИ ГРЭМ/ 1 79
I Wa t c h ed a Sn a k e

hard at work in the dry grass

behind the house

catching flies. It kept on

disappearing.

And though 1 know this has

something to do

with lust, today it seemed

to have to do
with work. It took it almost half

an hour to thread

roughly ten feet of lawn,

so slow

between the blades you couldn’t see

it move. I’d watch

its path of body in the grass go

suddenly invisible

only to reappear a little

further on

black knothead up, eyes on

a butterfly.

This must be perfect progress where

movement appears

1 BO / JORIE GRAHAM
 Зм е я

в сухой траве за домом

сосредоточенно

ловит мух, ныряя,

выныривая из
травы. Ее увлек

не столько голод, сколько

само движенье,

плавная работа.
За полчаса

не проползла

и двух-трех метров.
Медлительное

ее скольженье
в сухой траве.
Чередованье
исчезновений,

внезапных появлений,

поодаль.

Взгляд устремлен

на бабочку.
Это и есть отблеск

совершенства,

ДЖОРИ ГРЭМ /18 1

 to be a vanishing, a mending

of the visible

by the invisible — just as we

stitch the earth,

it seems to me, each time
we die, going

back under, coming back up. . . .

It is the simplest

stitch, this going where we must,

leaving a not
unpretty pattern by default. But going

out of hunger

for small things — flies, words — going

because one’s body

goes. And in this disconcerting creature

a tiny hunger,

one that won’t even press

the dandelions down,

retrieves the necessary blue-

black dragonfly

that has just landed on a pod . . .

all this to say

I’m not afraid of them

today, or anymore

I think. We are not, were not, ever

wrong. Desire

1 B2 / JORIE GRAHAM
когда, ускользая,

видимый мир

переходит в невидимый.
Вот так же и мы

штопаем землю.
Умирая, ныряем в нее,

чтобы вынырнуть.
Это — простой

стежок исчезновенья.
Уходя, оставляем

тонкий рисунок.
Нет, не голод нас гонит,

не потаканье телу —
на ловлю мошек и слов.

Волнующий извив

змеиного голода.
Минуя одуванчики,

она заглатывает

иссиня--черную

стрекозу,

присевшую на травинку...
Сегодня я их не боюсь

и не буду бояться змей.

Что бы там ни было,

мы верим в свою правоту.

Голод есть сила,

ДЖОРИ ГРЭМ / 1 вз
 is the honest work of the body,
its engine, its wind.

It too must have its sails — wings

in this tiny mouth, valves

in the human heart, meanings like sailboats

setting out

over the mind. Passion is work

that retrieves us,

lost stitches. It makes a pattern of us,

it fastens us
to sturdier stuff

no doubt.

1 84 / JORIE GRAHAM
влекущая тело змеи,
мотор или ветер
попутный, ей тоже нужны

паруса, клапаны

моего сердца — образ,

уходящий, как лодка.

Наша страсть — это труд,

поглощающий нас,

претворяющий нас
из стежков — в рисунок,

укрепляющий в упорстве,
и ничего другого.

ДЖОРИ ГРЭМ / 1 85
Two Pa in t in g s b y Gu s t a v Kl imt

Although what glitters

on the trees

row after perfect row,

is merely

the injustice
of the world,

the chips on the bark of each

beech tree

catching the light, the sum

of these delays

is the beautiful, the human

beautiful,

body of flaws.
The dead

would give anything

I’m sure,

to step again onto

he leafrot,

into the avenue of mottled shadows,

the speckled

broken skins. The dead

in their sheer

1 B6 / JORIE BRAHAM
 Дв е к а р т и н ы Гу с т а в а Кл и м т а

Деревья спаяны
свечением,
в себя
вобравшим
вселенскую
несправедливость,

но россыпь
световых
пятен
на древесной коре
прекрасна,
потому что —

несовершенна.
Мертвые
все бы отдали,
чтобы снова
почувствовать
прель под ногами,

по аллеям в пятнистой
пройтись тени,
мимо выщербленной
коры, ради
того, чтобы
прислониться

ДЖОРИ г р з м / 1 87
 open parenthesis, what they
wouldn’t give

for something to lean on

that won’t
give way. I think I
would weep
for the moral nature
of this world,

for right and wrong like pools

of shadow
and light you can step in
and out of
crossing this yellow beech forest,
this buchen-wald,

one autumn afternoon, late

in the twentieth
century, in hollow light,
in gaseous light. . . .
To receive the light
and return it

and stand in rows, anonymous,

is a sweet secret
even the air wishes
it could unlock.
See how it pokes at them
in little hooks,

the blue air, the yellow trees.

Why be afraid?

1 BB / JORIE GRAHAM
к дереву,

и оно не исчезнет.

Еще немного,

и я заплачу:

о как этот мир

предсказуем!

Неправота тени

и добродетель

света, перелетай

из одной — в другую,

сквозь рощу буковую,

сквозь buchen-wald,

осенний полдень,

конец двадцатого

столетия, в тусклом

газовом свете...

деревья дарят свет

и отбирают,

стоят рядами,

неявные почти.

Воздух хочет

добраться до сути;

смотри, как орудует он

отмычкой,

синий воздух, желтые

деревья. Не бойся.

ДЖОРИ ГРЭМ / 1 В9
 They say when Klimt

died suddenly

a painting, still

incomplete,

was found in his studio,

a woman’s body

open at its point of

entry,
rendered in graphic,

pornographic,

detail — something like

a scream
between her legs. Slowly,
feathery,

he had begun to paint

a delicate

garment (his trademark)

over this mouth
of her body. The mouth
of her face
is genteel, bored, feigning a need
for sleep. The fabric

defines the surface,

the story,
so we are drawn to it,
its blues
and yellows glittering
like a stand

1 9D / JDRIE BRAHAM
Говорят, когда Климт

внезапно умер,

в его студии

нашли незаконченную

картину. Женское

голое

тело — ноги

расставлены, —

проработанное

в деталях (на грани

порнографии),

кричащее

тело. Художник

начал уже

облекать его

в одеяние,

тончайшее,

скрадывая

бедра.

Скучающий,

усталый
рот. Ткани

подчеркивают,

освежают форму,

и мы поэтому

неравнодушны

ДЖОРИ ГРЗМ /19 1

 of beech trees late

one afternoon
in Germany, in fall.
It is called

Buchenwald, it is
1890. In

the finished painting

the argument
has something to do

with pleasure.

1 92 / JDRIE BRAHAM
к желто-синим

покровам,

похожим

на деревья в конце

девятнадцатого
века, в Бухенвальде,

в осенних

сумерках,

на другой

картине,

услаждающей
столь же.

Перевод Григория Стариковского

ДЖОРИ ГРЭМ / 1 93
An d r ew Hu d g in s

Pr a y in g dr unk

Our Father who art in heaven, I am drunk.

Again. Red wine. For which 1 offer thanks.

I ought to start with praise, but praise

comes hard to me. 1 stutter. Did I tell you

about the woman whom I taught, in bed,

this prayer? It starts with praise; the simple form

keeps things in order. I hear from her sometimes.

Do you? And after love, when I was hungry,

I said, Make me something to eat. She yelled,

Poof! You’re a casserole! — and laughed so hard

she fell out of bed. lake care of her.

Next, confession — the dreary part. At night

deer drift from the dark woods and eat my garden.

They’re like enormous rats on stilts except,

of course, they’re beautiful. But why? What makes

them beautiful? I haven’t shot one yet.

I might. When I was twelve, I’d ride my bike

out to the dump and shoot the rats. It’s hard

to kill your rats, our Father. You have to use

a hollow point and hit them solidly.

'94/ AN DREW HUDGINS

 Эн д р ю Ха д ж и н з

Пь я н а я м о л и т в а

Отче наш, я пьян. Опять.

Красное вино. Спасибо Тебе за него.
Мне следовало бы начать с хвалы,
но ничего не выходит. Язык
не слушается. У меня была женщина
(я рассказывал?), которую я —
в постели — учил молиться:
возносить хвалы. Чем проще форма,
тем больше порядка в жизни.
Эта женщина до сих пор меня не забыла.
А Тебя? После того, как мы с ней —
ну, Ты понимаешь? — мне дико хотелось есть,
и я просил: «Приготовь мне чего-нибудь»,
а она в ответ обзывала меня кастрюлей
и хохотала так, что скатывалась с кровати.

Господи, не оставляй ее.

Теперь о грустном. По ночам из темного леса
ко мне на участок приходят олени.
Жрать мои посадки. Они вроде циклопических
крыс на ходулях, только красивые.
А что это, собственно, значит?
В чем их красота? Я еще ни одного не убил.
А мог бы. Когда мне было двенадцать лет,
я садился на велик и ехал на свалку
стрелять крыс. Думаешь, легко убить Твоих крыс?

ЗНДРЮ х а д ж и нз /195
 A leg is not enough. The rat won’t pause.

Yeep! Yeep! it screams, and scrabbles, three-legged, back

into the trash, and I would feel a little bad

to kill something that wants to live

more savagely than I do, even if

it’s just a rat. My garden’s vanishing.

Perhaps I’ll merely plant more beans, though that

might mean more beautiful and hungry deer.

Who knows?

I'm sorry for the times I’ve driven

home past a black, enormous, twilight ridge.

Crested with mist, it looked like a giant wave

about to break and sweep across the valley,

and in my loneliness and fear I’ve thought,

О let it come and wash the whole world clean.

Forgive me. This is my favorite sin: despair —

whose love I celebrate with wine and prayer.

Our Father, thank you for all the birds and trees,

that nature stuff. I’m grateful for good health,

food, air, some laughs, and all the other things

I’m grateful that I’ve never had to do

without. I have confused myself. I’m glad

there’s not a rattrap large enough for deer.

While at a zoo last week, I sat and wept

when I saw one elephant insert his trunk

196/ ANDREW HUDGINS

Тут нужно действовать наверняка.
Попасть в лапку недостаточно.
Крыса не остановится. Завизжит —
И-ии! И-ии! — и на трех лапках
юркнет обратно в мусор.
Неприятно лишать жизни того,
кому она явно дороже,
чем тебе самому, даже если это крыса.
Мой участок хиреет. Может, посадить
побольше бобовых? Хотя, что это даст,
кроме очередных красивых и голодных оленей?
Прости меня, Господи, за то,
что, проезжая недавно мимо черной горы,
взметнувшейся в сумерках наподобие
гигантской волны, готовой обрушиться на долину,
сметая все на своем пути,
я, погруженный в бездну страха и одиночества,
подумал: да будет так,
и да очистится мир от всякой скверны!
Прости меня. Отчаянье — мой любимый грех.
Вино и молитва — одни на всех!

Хвала Тебе, Боже, за лес и птиц,

и все в этом роде!
За крепкое здоровье, воздух, пищу
и прочее, без чего бы мне никогда
не делать того, за что я Тебе сейчас так
благодарен. А все-таки хорошо,
что нет мышеловки для оленей.
В зоопарке на прошлой неделе
я не смог сдержать слез, глядя,
как один слон
засунул хобот

ЭНДРЮ ХАДЖИНЗ / 1 97
 into another’s ass, pull out a lump,

and whip it back and forth impatiently

to free the goodies hidden in the lump.

I could have let it mean most anything,

but I was stunned again at just how little

we ask for in our lives. Don't look! Don't look!

Two young nuns tried to herd their giggling

schoolkids away. Line up, they called. Let's go

and watch the monkeys in the monkey house.

I laughed, and got a dirty look. Dear Lord,

we lurch from metaphor to metaphor,

which is — let it be so — a form of praying.

I’m usually asleep by now — the time

for supplication. Requests. As if I’d stayed

up late and called the radio and asked

they play a sentimental song. Embarrassed.

1 want a lot of money and a woman.

And, also, I want vanishing cream. You know —

a character like Popeye rubs it on

and disappears. Although you see right through him,

he’s there. He chuckles, stumbles into things,

and smoke that’s clearly visible escapes

from his invisible pipe. It makes me think,

sometimes, of you. What makes me think of me

98/ ANDREW HUDGINS

 в зад другому слону,
вытащил здоровенный кусок дерьма
и принялся размахивать им туда-сюда,
чтобы поскорее
добраться до скрытых сокровищ.
Этот эпизод можно было
истолковать по-разному,
но мне в голову пришло только одно:
как немного нам, в сущности,
нужно от жизни! «Не смотрите туда,
не смотрите!» — две юные учительницы
подталкивали к выходу группку
хихикающих школьников. «Построились! —
суетились они. — Пойдемте смотреть обезьян».
Я расхохотался и поймал на себе
уничтожающий взгляд.
Боже правый, мы движемся от метафоры
к метафоре, что тоже — а почему бы и нет? —
разновидность молитвы.

Обычно в такое время я уже сплю.

А ведь этот час словно
специально отведен для молений.
Как если бы я,
засидевшись допоздна, позвонил на радио
и, смущаясь, попросил поставить
какую-нибудь душещипательную песенку.
Мне нужны деньги (много денег) и женщина.
А еще крем, превращающий в невидимку,
типа того, каким натирался Попай1.

1 Популярный персонаж комиксов, созданный американским художником Элзи Сигаром в 1929 г.

ЭНДРИ ХАДЖИНЗ / 1 99
 is the poor jerk who wanders out on air

and then looks down. Below his feet, he sees

eternity and suddenly his shoes

no longtr work on nothingness, and down

he goes, As I fall past, remember me.

200 / ANDREW HUDGINS

Вы смотрите на него не замечая,
а он тут как тут: хихикает,
переворачивает стулья,
и отчетливо видимый дымок
плывет над его невидимой трубкой.
Иногда в этот час
я думаю о тебе.
Иногда — о себе, и тогда
перед моим мысленным взором
возникает печальный придурок.
Он стоит на воздухе,
глядя в распростертую под ним вечность.
Вдруг что-то происходит:
пустота уходит у него из-под ног,
и он ахает вниз. Помни обо мне,
хотя бы пока я лечу.

ЭНДРЮ ХАДЖИНЗ / 201

c o mp o s t : An Od e

Who can bring a clean thing out of an unclean?

Job 14:4

The beauty of the compost heap is not

the eye’s delight.
Eyes see too much.
They see
blood-colored worms
and bugs so white they seem
to feed off ghosts. Eyes
do not see the heat
that simmers in
the moist heart of decay —
in its unmaking,
making fire,
just hot
enough to bum
itself. In summer, the heap
bums like a stove. It can — almost — hurt you.
I’ve held my hand inside the fire and counted
one, two, three,
four.
1 cannot hold it there.
Give it io me, the heat insists. It's mine.
I yank it back and wipe it on my jeans
as if
I’d really heard the words.
And eyes

ZO2 / ANDREW HUDGINS

 ОДА КОМПОСТНОЙ КУЧЕ

Кто родится чистым от нечистого?..

Иов. 14:4

Компост красив, но эта красота

отнюдь не внешняя —
уж слишком много в ней
всего:
вот ярко-красный червь,
вот неправдоподобно бледный жук,
как будто он питается тенями...
Пожара,
бушующего в душной сердцевине,
глаза не видят —
пламя пожирает само себя.
В июле
жар от компостной кучи,
как от печки — обжечься можно!
Однажды
я сунул руку внутрь
и стал считать:
раз, два, три,
четыре. Дольше не выдержал.
«Отдай, —
гудел компост, — она моя!»
Я выдернул ладонь
и вытер ее о джинсы,
мне казалось, я вправду слышал этот зов.
Еще

ЭНДРЮ ХАДЖИНЭ/ 203

 cannot appreciate
sweet vegetable rot,
how good it smells
as everything dissolves,
dispersing
back from thing
into idea.

From our own table we are feeding it

what we don’t eat. Orange rind and apple core,
com husks,
and odds and ends the children smear
across their plates — we feed them all into the slow,
damp furnace of decay. Leaves curl at edges,
buckle,
collapsing down into their centers,
as everything turns loose its living shape
and blackens, gives up
what it once was
to become dirt. The table scraps
and leafage join,
indistinguishable,
the way that death insists it’s all the same,
while life
must do a million things at once.
The compost heap is both — life, death — a slow

simmer,
a leisurely collapsing of
the thing
into its possibilities —
both bean and hollyhock, potato, zinnia, squash:

the opulence
of everything that rots.

204/ANDREW HUDGINS
глаз не способен оценить
дух разложенья,
фимиам распада,
сладчайший аромат развоплощенья.
Компостный рацион включает то,

что нам противно:

яблочный огрызок,
объеденный початок кукурузы
и то, что оставляют на тарелках
разборчивые дети.
Все это
вместе с палою листвой,
засохшей, полусгнившей, грязно-бурой,

мы отправляем в медленную топку,

где листья и объедки,
разлагаясь,
становятся неразличимы —
смерть
в отличие от многоликой жизни
бежит разнообразья.
Компост
— и жизнь, и смерть —
проваливание вещи
в бесформенность —
фасоли и пиона,
картофеля и циннии —

всего,
что вызвано из праха
и должно
вернуться в прах,
истлеть, развоплотиться.

ЭНДРЮ ХАДЖИНЗ / 2D5

BEATITUDES

Blessed is the Eritrean child,

flies rooting at his eyes for moisture. Blessed

the remote control with which I flipped on past.

Blessed the flies whose thirst is satisfied.

Blessed the parents, too weak to brush away

the vibrant flies.

Blessed the camera crew

and blessed the gravity of Dan Rather, whose voice

grows stranger with every death he sees. Blessed

my silence and my wife’s as we chewed our hot

three-cheese lasagna.

Blessed the comedies

we watched that night, the bed we slept in, the work

we rose to and completed before we sat

once more to supper before the television,

a day during which the one child died

and many like him. Blessed is the small check

we wrote and mailed. Blessed is our horror.

206 / ANDREW HUDGINS

 Бл а г о с ло в е н и я

Благословен эфиопский ребенок,

благословенны глаза его,
облепленные мухами, истомившимися по капельке влаги.
Благословен телепульт: раз! и ты уже где-то еще.
Благословенны мухи, утолившие жажду.
Благословенны родители, ослабевшие до того,
что не в силах отогнать эти полчища мух.

Благословенны операторы
и железная выдержка Дэна Рацера,
чей голос — с каждой новой смертью — все ровнее и строже.
Благословенна горячая лазанья «Зри сыра»,
благословенно молчание — мое и жены.

Благословенны комедии,
что мы смотрели в тот вечер,
кровать, в которой мы спали,
контора, куда мы отправились поутру,
наше возвращение
и очередной ужин перед телевизором.
Благословен день, в который
умер этот ребенок и сотни таких же, как он.
Благословен выписанный и отправленный нами
скромный чек.
Благословен наш ужас.

Перевод Дмитрия Веденяпина

ЭНДРЮ х а д ж и н з / 207
Ju d it h Or t iz Co f e r

Th e La t in De l i : An Ar s p o e t ic a

Presiding over a formica counter,

plastic Mother and Child magnetized

to the top of an ancient register,

the heady mix of smells from the open bins

of dried codfish, the green plantains

hanging in stalks like votive offerings,

she is the Patroness of Exiles,

a woman of no-age who was never pretty,

who spends her days selling canned memories

while listening to the Puerto Ricans complain

that it would be cheaper to fly to San Juan

than to buy a pound of Bustelo coffee here,

and to Cubans perfecting their speech

of a “glorious return” to Havana — where no one

has been allowed to die and nothing to change until then;

to Mexicans who pass through, talking lyrically

of dolares to be made in El Norte —

all wanting the comfort

of spoken Spanish, to gaze upon the family portrait

of her plain wide face, her ample bosom

resting on her plump arms, her look of maternal interest

as they speak to her and each other

of their dreams and their disillusions —

how she smiles understanding,

208 / JUDITH ORTIZ COFER

 джыдит Ор т и ц Ко фе р

Ла в к а д е л и к а т е с о в в и с п ан с к о м к в а р т а ле . Ar s p o e t ic a

Возвышаясь над прилавком, его

старым кассовым аппаратом с пластиковой Мадонной

и Младенцем, примагниченными на крышку —

среди терпких запахов из банок

с вяленой треской, меж связок с бананами,

выставленными как подношение, —

она, Покровительница Изгнанников,

женщина без возраста и следов былой красоты,

каждый день торгует нашей фасованной памятью,

она выслушивает нытье пуэрториканцев, которые

жалуются, что билет в Сан-Хуан дешевле, чем фунт кофе Bustelo —

и болтовню кубинцев, смакующих тему

«победного возвращения» в Гавану, где никто

умереть по своей воле и то не может;

романтические бредни мексиканцев, заглядывающих,

чтобы рассказать о долярах,
которые можно срубить в Эль-Норте —

всем этим людям

изредка, да нужно переброситься с ней на родном, испанском,

увидеть ее лицо, широкое и плоское, как на портрете,

большие груди, покоящиеся на полных руках;

рассказывая о своих надеждах и разочарованиях, они

ловят ее взгляд, в котором теплится материнское участие,

и она провожает их всепонимающей улыбкой,

пока они блуждают в узких проходах лавки,

ДЖЫДИТ ОРТИЦ КОФЕР / 209

 when they walk down the narrow aisles of her store
reading the labels of packages aloud, as if

they were the names of lost lovers: Suspires,

Merengues, the stale candy of everyone’s childhood.

She spends her days

slicing jamon у queso and wrapping it in wax paper

tied with string: plain ham and cheese
that would cost less at the A&P, but it would not satisfy

the hunger of the fragile old man lost in the folds

of his winter coat, who brings her lists of items

that he reads to her like poetry, or the others,
whose needs she must divine, conjuring up products

from places that now exist only in their hearts —

closed ports she must trade with.

2 1 / JUDITH ORTIZ COFER

 вслух читая надписи на этикетках, словно
это имена их бывших возлюбленных: Suspiros, Merengues' —

полузабытые сладости детства.

Целыми днями она
только и делает, что режет jamon у queso2,

заворачивает в вощеную бумагу, перевязывает бечевкой:

обычная свинина, сыр — в А&Р5 такие дешевле,

но как объяснить это тщедушному старику,

затерявшемуся в складках собственного пальто,

который зачитывает ей, как поэму, список продуктов,

или остальным, чьи желания она исполняет как фокусник,

достающий из рукава то, что еще сохранилось в их памяти,

потчующий продуктами стран, куда путь им давно заказан.

1 Названия легких, воздушных пирожных (нсп.)

1 Ветчина и сыр (нсп.)
9 Международная сеть продуктовых супермаркетов.

джадитортиц Ко фе р / 21 1
Th e Le s s o n o f t h e Te e t h

I heard my mother say it once

in the kitchen — that to dream of teeth

means death is coming, rattling

its bag of bones as a warning to all

to say a “Credo” every night before sleeping.

One day, as a child, seeking the mystery

of my Aunt Clotilde’s beauty,

I slipped into her bedroom without knocking.

She was sitting at her vanity,

combing her long black hair everyone said

I’d inherited. A set of false teeth

floated in a jar beside her. In horror,
I looked up into the face of a sunken-cheeked hag

in the mirror — then ran all the way home.

She must have seen me but never let on.

Her face filled with flesh appeared often

at our place. But her smile

sent a little current of icy fear up my spine —

that message they say you receive

when someone steps on your grave.

2 12/ JUDITH DRTIZ CDFER

 Зы б ы .Ирак

Я слышала, мать на кухне

сказала: увидишь во сне зубы,

значит, смерть рядом. Идет, гремит

торбой с костями, как будто напоминает:

чаще читай «Верую» на ночь.

Ребенком я хотела узнать секрет молодости

моей тетки Клотильды, и однажды

без стука вошла к ней в спальню.

Сидя за туалетным столиком, она

расчесывала черные волосы, которые, говорили,

я унаследовала. А рядом в стакане
плавала вставная челюсть. Я с ужасом

увидела в зеркале ввалившиеся щеки.

Сломя голову бросилась прочь.
Должно быть, тетка заметила меня. И хотя

я видела ее полное лицо в нашем доме часто,

она никогда не напоминала мне об этом случае.

Просто когда она улыбалась,

по спине бежали мурашки — как бывает, если

кто-то наступает на твою могилу.

ДЖЫДИТ ОРТИЦ КОФЕР /213

Th e Pl e a s u r e s o f Fe a r

We played a hiding game,

the son of my mother’s friend and I,

until he chased me into the toolshed

and bolted the door from outside. It was there,

in the secret, moist dark, the child’s game changed
to adventure. As I listened through the splintered wood

to his ragged breath, his weight pressing down

on the thin wood, making it groan, waiting

while I stood on the other side, I was
caught in time, thrilled and frightened by his power,

by his power to strike, and mine to yield.

I crouched close to the ground

inhaling the sour-sweet potpourri of rancid oil,
rotting wood, old leather, and rust. I could have died

right then and there, of anticipation,

and become one with the molecules

in the laden air. I was deliciously afraid of all

the invisible creeping, crawling dangers inhabiting

the luscious ground where I squatted to pee,

allowing impulse and need to fully overtake me,

inviting all the demons that reside in dark damp

hiding places into my most secret self.

214 / JUDITH ORTIZ COFER

 На с л а ж ден и е с т рах о м

Как-то раз мы играли в прятки —

я и сын маминой подруги.

Он загнал меня в сарай и дверь снаружи запер.

Там, в сырой таинственной мгле,

игра сразу перестала быть игрой.

С той стороны щелястой двери

я слышала его сбивчивое дыхание

и то, как скрипят под его тяжестью доски.

Я была напугана, раздавлена

силой, исходившей от него.

И готова была ей подчиниться.

Я села на корточки. В нос ударил

кисло-сладкий запах прогорклого масла.

Гниющего дерева, старой кожи. Ржавчины.

Я чуть не умерла от отвращения —

чуть не растворилась в спертом воздухе.

То, что шевелилось подо мной —

там, в густом черноземе — вызывало ужас,

но не в силах противостоять позывам,

я стала справлять нужду прямо здесь,

открыв демонам сырой тьмы

самые потаенные уголки себя.

джыдит ОРТИЦ КОФЕР /215

 Not since then has pleasure and fear in the dark
been so finely tuned in my mind, except perhaps

in moments of passion when all we know

is surrendered to the demands of skin and blood.

Then the pizzicato of the predictable afternoon shower

on that half remembered island, rain every day at four,

and her piercing voice, growing nearer,

the cutting slash of light. She had caught the boy
peeking through a crack at me doing what?

She did not want to know.

1 was sent straight to the bath, as if

the delectable stink of danger 1 had discovered

could ever be washed off with plain soap and water.

216/ JUDITH ORTIZ COFER

Ни разу с того дня наслаждение и страх

не сплетались в сознании так же крепко —

разве что в моменты страсти, когда все мы

сдаемся под натиском зова крови и кожи.

...Потом зазвучало пиццикато вечернего ливня —

как обычно в четыре часа на этом полузабытом острове.

Я услышала пронзительный женский голос, все ближе —

увидела мелькающий в щелях свет. Она

поймала мальчишку, который подглядывал, когда я — что?

Ей было не до этого.

Меня сразу отправили в ванну, как будто

наслаждение страхом, которое я испытала,

смывается водой и мылом.

Перевод Глеба Шульпякова

ДЖЫДИТ ОРТИЦ КОФЕР /217

RITA DDVE

Da y s t a r

She wanted a little room for thinking:

but she saw diapers steaming on the line,
a doll slumped behind the door.

So she lugged a chair behind the garage

to sit out the children’s naps.

Sometimes there were things to watch —

the pinched armor of a vanished cricket,
a floating maple leaf. Other days
she stared until she was assured
when she closed her eyes
she’d see only her own vivid blood.

She had an hour, at best, before Liza appeared

pouting from the top of the stairs.
And just what was mother doing
out back with the field mice? Why,

building a palace. Later

that night when Thomas rolled over and
lurched into her, she would open her eyes
and think of the place that was hers
for an hour — where
she was nothing,
pure nothing, in the middle of the day.

2 18/ RITA DOVE

 Ри т а Да в

Дн е в н а я з в е з д а

Ей был нужен уголок для размышлений,

а перед глазами — дымящиеся пеленки,
брошенная за дверь кукла.

Так что она притащила за гараж кресло —

чтоб пересидеть сон детишек.

Порой случалось что-то увидеть —

сломанный инвентарь для опочившего крикета,
парящий лист клена. В другие дни,
как ни глядела, могла б поклясться,
что, закрыв глаза,
увидит лишь бодрый ток собственной крови.

У нее в лучшем случае час, пока на лестницу,

надув губы, не выйдет Лиза.
И чем таким занята мама на задворках
с полевыми мышами? Как чем —

строит дворец. Потом, той же

ночью, пока Томас ворочается

и толкается, она откроет глаза и

задумается о месте, принадлежавшем
ей всего час — где
она была
ничем, просто ничем, средь бела дня.

РИТА ДАВ / 219

Us e d

The conspiracy’s to make us thin. Size threes

are all the rage, and skirts ballooning above twinkling knees

are every man-child's preadolescent dream.

Tabula rasa. No slate’s that clean —

we’ve earned the navels sunk in grief

when the last child emptied us of their brief

interior light. Our muscles say We have been used.

Have you ever tried silk sheets? 1 did,

persuaded by postnatal dread

and a Macy’s clerk to bargain for more zip.

We couldn’t hang on, slipped

to the floor and by morning the quilts

had slid off, too. Enough of guilt —

It’s hard work staying cool.

220 / RITA DDVE

 Ис п о л ь з о в а л и

Как сговорились сделать нас тощими. Третий размер —

высший писк; юбка, взвихренная над сияньем колен, —

вот о чем каждый подросток мечтает.

Tabula rasa1. Чище не бывает —

мы заслужили пуп, в горе опавший,

когда, освободив нас, унес ребенок младший
краткий внутренний свет. Наши мышцы взывают:

Нас использовали.

Вы когда-нибудь спали на шелковых простынях?

Я — да; постнатальный синдром и продавец

из «Мэйси» меня убедили.

Мы не могли удержаться —

сползли на пол, к утру с нас сползли и одеяла.

Хватит виниться; сохранять

спокойствие — тяжкий труд.

'Чистая доска (лат.).

РИТАд а в /221
Ame r ic a n Smo o t h

We were dancing — it must have

been a foxtrot or a waltz,

something romantic but

requiring restraint,
rise and fall, precise

execution as we moved

into the next song without

stopping, two chests heaving

above a seven-league
stride — such perfect agony
one leams to smile through,

ecstatic mimicry
being the sine qua non
of American Smooth.

And because I was distracted

by the effort of

keeping my frame

(the leftward lean, head turned

just enough to gaze out

past your ear and always

smiling, smiling),

I didn’t notice

222 / RITA DOVE

 НЕПРИНЫЖДЕННОСТЬ ПО-АМЕРИКАНСКИ

Мы танцевали — фокстрот,

должно быть, или вальс, нечто

романтичное, но требующее
сдержанности,

подъема, спада,
четкости движений, когда мы

без остановки поплыли в следующей

песне, оба с трудом переводя

дух над семимильным

шагом — чистая мука, но учишься

держать улыбку:

выраженье восторга —
условие sine qua non1

Непринужденности по-американски.

А поскольку я старалась

сохранять форму,

это отвлекало
(наклон влево, голова

повернута так, чтоб взгляд проходил

рядом с твоим ухом, и все время

улыбка, улыбка),

я заметила, как ты неподвижен,

1 Непременное (лат.).

РИТА ДАВ /223

 how still you’d become until
we had done it

(for two measures?

four?)—achieved flight,

that swift and serene

magnificence,
before the earth
remembered who we were

and brought us down.

224 / RITA DOVE

лишь когда мы были в полете
(в течение двух,
четырех тактов?),

в стремительно-плавном

великолепии,

пока земля
не вспомнила про нас

и вниз не спустила.

Перевод Майи Кореневой

РИТА ДАВ /22 5

Al ic e Fu l t on

Da n c e Sc r ip t Wit h El e c t r ic Ba l l e r in a

Here I am on this ledge again,

my body’s five rays singing,
limbering up for another fling
with gravity. It’s true,
I’ve dispensed with some conventions.
If you expected sleeping
beauty sprouting from a rococo
doughnut of tulle, a figurine
fit to top a music box, you might want
your money back. I’ll take a getup
functional as light:
feet bright and precise as eggbeaters,
fingers quick as switch
blades and miner’s lamp for my tiara.
You’ve seen kids on Independence Day, waving
sparklers to sketch their initials on the night?
Just so, I’d like to leave a residue
of slash and glide, a trace
form on the riled air.
Like an action painter, tossing form on space
instead of oil on cloth,
I’m out to disprove the limited

226 / ALICE FULTON

 злис Фылтон

ПИСАНИЕТАНЦАДЛЯ ЭЛЕКТРИЧЕСКОЙ БАЛЕРИНЫ

Я на этом уступе опять,

пять звенящих лучей, мое тело
разогревая перед очередным рывком
из плена гравитации. И впрямь,
условностями я пренебрегла.
Если вы ожидали увидеть проросток
спящей красавицы в рокальном
пончике тюля, статуэтку
на музыкальной шкатулке, возможно, вы захотите
вернуть ваши деньги. Мой облик

конструктивен, точно свет:

ноги, блестящие и точные, как венчики для взбиванья,
пальцы быстрые, как ножевые
контакты, и шахтерская лампа в качестве диадемы.
В День независимости видели, как дети машут
бенгальскими огнями, оставляя свои инициалы в темноте?
Вот так и я хотела, чтоб как след,

взмах и скольженье на себе

оставил возмущенный воздух.
И как Поллок1 выплескивал образ в пространство,

а не краску на холст,
я намерена опровергнуть ограниченье

'Джексон Поллок (1912—1956) — американский художник, один из наиболее

известных представителен абстрактного экспрессионизма 1950-х годов, классик
«живописи действия» (action painting).

злис фы лт о н / 227
 orbit of fingers, swing some double-jointed
miracles, train myself to hover above ground
longer than the pinch of time allowed.
This stingy escarpment leaves so little
room to move!
But perhaps that’s for the best. Despite brave talk
of brio and ballon, spectators prefer
gestures that don’t endanger
body and soul. Equilibrium
is so soothing — while any strain is a reminder
of the pain that leads to grace:
muscles clenched like teeth to the shin, swollen
hubs of shoulder, ankle, wrist, and knee,
toes brown as figs from the clobbering
of poundage. In this game, lightness is all.
Here’s another trick. When passing the critics
tum sideways to expose less
surface. Think like a knife
against the whetstone sneers: unsympathetic
in several minds flat and hollow
at the core shabby too
flaccid polishes off her pirouettes with
too assertive
a flick ragged barbaric hysterical
needs to improve
her landings technique bullies
the audience into paying
attention in short
does not really get around lacking
assurance authority fluency restraint roundness
of gesture something
of the air and manner of those who are ballerinas
by right rather than

22B / ALICE FULTON

подвижности пальцев, трепетать двоякогнущимся
чудом, тренируя себя зависать над землей
дольше, чем позволяет щепотка времени.
Этот скудный предел оставляет так мало
пространства движеньям!
Но, может, так лучше. Несмотря на болтовню
про живость и летучесть, зритель предпочтет
те положенья, что собой не представляют опасности
душе и телу. Уравновешенность
так успокаивает, а любое напряженье — это память
о ведущей к изяществу боли:
мышцы сдавлены, как челюстями, вспухшие
суставы плеч, щиколоток, запястий и колен,
и пальцы ног, вколоченные в пол, словно инжир,
коричневы. В такой игре все дело в легкости.
Еще одна есть хитрость. В беглых фразах
стремятся критики так повернуть все,
чтоб не подставляться. Будь, словно нож
на оселке глумливом: по мнению иных
несимпатично безжизненно и с пустотою
в сердце неубедительно слишком
расслабленно легкость ее пируэтов
излишне напориста
флик небрежно примитивно истерично
надо работать
над приземленьем технично принуждает
публику обратить
внимание короче
в самом деле не годится и нужна еще
беглость весомость уверенность плавность
движений нечто
в лице и повадке от тех, кто балеринами стали
скорее по праву, нежели в силу

ЭЛИС ФЫЛТСН / 229

 assumption: one will say
Гт mildly impressed
by her good line and high extensions.

I can sense the movement

notators’ strobe vision
picking the bones of flux into
positions. Can’t they see the gulf
between gestures as a chance
to find clairvoyance —
a gift that thrives on fissures
between then and now and when?
If a complex network, a city, say
could be filmed for a millennium
and the footage shown
so in three hours it woke
from huts to wired shining,
its compressed assembling would be like this
dance: these air patterns
where I distill the scribbling moves
that start at birth
and dissolve in death.

Till then I’m signing space

in leaps angular and brief
as an electrocardiograph’s beat.
Now as I settle on an ending
posture: my chest heaves,
joints shift, eyes dart —
and even at a stand
still, I’m dancing.

23D / ALICE FULTON

апломба — кто-то скажет —
меня вполне впечатлила
чистота ее линий и изрядная гибкость суставов.

Мне внятно, что стробоскопическое

зренье описывателей движенья

столбит окостеневшую текучесть
в точных позициях. Неужто они не видят, что пропасть

между жестами — это шанс

обрести ясновиденье,
дар, что цветет буйным цветом в разломах
между тогда и сейчас и после того, как?..
Если сложную систему, ну, скажем, город,

тысячу лет снимать на кинопленку

и прокрутить ее за три часа, все оживив —
от хижин до неоновых огней, —
этот спрессованный фильм был бы похож на мой

танец: эти воздушные росчерки

я извлекла из случайных движений,
возникавших с рождением

и растворявшихся в смерти.

А тем временем я утверждаю

пространство посредством скачков
угловатых и резких, как импульс на кардиограмме.
И сейчас, задержавшись в конечной
позиции — вздымается грудь,
смещаются суставы, пронзителен взгляд —
даже полностью
оцепенев, я танцую.

ЗЛИС ФЫЛТОН / 23 1
Fie r c e Bir l Pl a y in g h o p s c o t c h

You sway like a crane to the tunes of tossed stones.

I am what you made to live in

from what you had: hair matted as kelp, bad schools.

Oh, you will never know me. I wave and you go

on playing in the clouds

boys clap from erasers. I am the pebble

you tossed on the chalked space and war-

danced toward, one-leg two-leg, arms treading air.

In this, your future, waves rechristen the sea

after its tiny jeweled lives
that hiss “Us Us” to the shore all day.

Where’s the kid called Kateydid? The moonfaced

Kewpiedoll? The excitable pouting

Zookie? The somber O-Be-Joyful?

Lost girl, playing hopscotch, I will do what you could.

Name of father, son, ghost. Cross my heart and hope.

While the sea's jewels build shells and shells

change to chalk and chalk to loam and gold

wheat grows where oceans teetered.

23 2 / ALICE FULTON
 де в о ч к а н еи с т о в о и г ра ет в к ла с с и к и

Ты, как цапля, качнулась над брошенной битой.

Я — то, что ты сделала жизнью
из того, что имела: из волос, будто пакля, из скверных школ.

Ты никогда меня не узнаешь. Я все машу, а ты все

играешь в меловых облаках

мальчишками поднятой пыли. Я камень-голыш

в расчерченном мелом пространстве для военного

танца: одна нога, две ноги, опираюсь на воздух руками.

Здесь, в твоем будущем, заново названо море

в честь крошечных жизней, тех, что, искрясь,

день напролет шепчут берегу «Нас... Нас...»

Где же воображала, которая хвост поджала? А круглолицый

малыш-голыш? А вечно недовольная

уссыха? А унылое «Радуйся в 1осподе»?

Пропащая моя, играй. Я сделаю то, что могла ты.

Во имя отца, сына и духа. Вот те крест и надежда.
А искры в море раковины строят,
те превратятся в мел, мел — в известняк, и золото
пшеницы встанет там, где колыхалась бездна.

/ 233
элис фы лт о н
Ab o u t Fa c e

Because life’s too short to blush,

1 keep my blood tucked in.

1 won’t be mortified

by what 1 drive or the flaccid

vivacity of my last dinner party.

I take my cue from statues posing only

in their shoulder pads of snow: all January

you can see them working on their granite tans.

That 1 woke at an ungainly hour,

stripped of the merchandise that clothed me,

distilled to pure suchness,

means not enough to anyone for me

to confess. 1 do not suffer

from the excess of taste

that spells embarrassment:

mothers who find their kids unseemly

in their condom earrings,

girls cringing to think

they could be frumpish as their mothers.

Though the late nonerotic Elvis

in his studded gut of jumpsuit

made everybody squeamish, I admit.

Rule one: the King must not elicit pity.

234/ALICE FULTON
 ВНЕШНЕМ

Жизнь слишком кратка, чтоб краснеть,

я кровь затыкаю в себе.

Меня не умертвит

ни то, чем я рулю, ни вялое

веселье, царившее на ужине последнем.

Мне подан знак — у статуй обнаженных

прокладки снега на плечах: и весь январь

можно видеть, они улучшают гранитный загар.

И то, что я не вовремя очнулась,

без всех своих сокровищ и покровов,

лишь голая беспримесная сущность,

не так уж много значит, чтобы я

тут исповедывалась. Я ведь не страдаю

от той чувствительности,

что вгоняет в краску:

то матери застукали детей в сережках

с прицепленными презервативами,

то девочек воротит при мысли, что

они могут быть столь старомодны, как их мамаши.

Хотя признаю, что при виде покойного, неэротичного,

в комбинезоне с заклепанным пузом

Элвиса все испытали неловкость. Первое

правило: «Король не должен жалость вызывать».

злис Фылтан / 235

 Was the audience afraid of being tainted

— this might rub off on me —

or were they — surrendering —

what a femme word — feeling

solicitous — glimpsing their fragility

in his reversible purples

and unwholesome goldish chains?

At least embarrassment is not an imitation.

It’s intimacy for beginners,

the orgasm no one cares to fake.

I almost admire it. I almost wrote despise.

236 / ALICE FULTON

Что, публика боялась разложенья—

а вдруг это заразно —

или она, отдавшись, —

что за женственное слово — желая,

чувствуя — свою узнала бренность

в его пурпурном плаще,
в невозможных цепях золоченых?

Во всяком случае, смущенье не подделать.

Это как близость для новичков:

еще не надо имитировать оргазм.

Я почти восхищаюсь. Почти написав презираю.

Перевод Юлия Гуголева

элис соылтсн / 237

Ma r k Ja r ma n

Af t er Dis a p p o in t me n t

To lie in your child’s bed when she is gone

Is calming as anything I know. To fall

Asleep, her books arranged above your head,

Is to admit that you have never been

So tired, so enchanted by the spell

Of your grown body. To feel small instead

Of blocking out the light, to feel alone,

Not knowing what you should or shouldn’t feel,

Is to find out, no matter what you’ve said

About the cramped escapes and obstacles

You plan and face and have to call the world,

That there remain these places, occupied

By children, yours if lucky, like the girl

Who finds you here and lies down by your side.

23B / MARK JARMAN

 Ма р к Дж а р м а н

Пр о с в е т л е н и е

Ни с чем, поверьте, не сравнится радость

На час в кровати дочери прилечь,

Когда ее нет дома. Над тобою —
Ее любимых книжек ряд. И разом

Стихает боль уставших за день плеч.

Нет нужды корчить из себя героя,

И волен ты, не опасаясь сглаза,

Груз тягостных забот с себя совлечь,

Вернувшись в детство... Истина проста:
Одним лишь детям ведомы места,

Несущие нездешнюю отраду.

Пусть дочка — ваша, если повезет, —

В минуту испытанья вас найдет,

По лбу погладит и приляжет рядом.

МАРК ДЖАРМАН/239
Gr o und Sw e l l

Is nothing real but when I was fifteen,

Going on sixteen, like a corny song?

I see myself so clearly then, and painfully —

Knees bleeding through my usher’s uniform

Behind the candy counter in the theater

After a morning’s surfing; paddling frantically

To top the brisk outsiders coming to wreck me,

Trundle me clumsily along the beach floor’s

Gravel and sand; my knees aching with salt.

Is that all that I have to write about?

You write about the life that’s vividest.

And if that is your own, that is your subject.

And if the years before and after sixteen

Are colorless as salt and taste like sand —

Return to those remembered chilly mornings,

The light spreading like a great skin on the water,

And the blue water scalloped with wind-ridges,

And — what was it exactly? — that slow waiting

When, to invigorate yourself, you peed

Inside your bathing suit and felt the warmth

Crawl all around your hips and thighs,

And the first set rolled in and the water level

Rose in expectancy, and the sun struck

240 / MARK JARMAN

 Пр и г о р о к

А может быть — как простенький мотив,

Не отпуская теребящий уши, —
И впрямь нет ничего живее, чем
Воспоминанья о себе в шестнадцать?
Себя я вижу как сейчас: неловкий,
С ободранными до крови коленями
Под школьной формой, — у лотка в кино
После заплыва; вижу, как азартно
Гребу руками, силясь обогнать
Тех, кто ловчей и старше, чтоб на гальку
Всем телом плюхнуться. И это все,
О чем писать мне стоит? Дело просто:
Описываешь то, что отложилось
Прочней; и если это — ваша жизнь,
То это ваше. Если «до» и «после»
Шестнадцати бесцветнее, чем соль,
И пресны, как песок, в зубах навязший,
Вернитесь к холодрыге ранних утр,
К скользящему на синей глади свету,
К дразнящим серебристым гребешкам
И — как бы поточнее? — ожиданью
Заплыва, когда плавки набухают
От ненароком пущенной струи,
Растекшейся по животу и бедрам,
И не страшит уж первая волна,
И солнце медной дланью ударяет
По шкуре всколыхнувшегося зверя,

МАРК ДЖАРМАН /241

 The water surface like a brassy palm,

Flat and gonglike, and the wave face formed.

Yes. But that was a summer so removed

In time, so specially peculiar to my life,

Why would I want to write about it again?

There was a day or two when, paddling out,

An older boy who had just graduated

And grown a great blonde moustache, like a walrus,

Skimmed past me like a smooth machine on the water,

And said my name. I was so much younger,

To be identified by one like him —

The easy deference of a kind of god

Who also went to church where I did — made me

Reconsider my worth. I had been noticed.

He soon was a small figure crossing waves,

The shawling crest surrounding him with spray,

Whiter than gull feathers. He had said my name

Without scorn, just with a bit of surprise

To notice me among those trying the big waves

Of the morning break. His name is carved now

On the black wall in Washington, the frozen wave

That grievers cross to find a name or names.

I knew him as 1 say I knew him, then.

Which wasn’t very well. My father preached

His funeral. He came home in a bag

That may have mixed in pieces of his squad.

Yes, I can write about a lot of things

Besides the summer that 1 turned sixteen.

But that’s my ground swell. I must start

Where things began to happen and 1 knew it.

242/ MARK JARMAN

И белый гребень — пик его главы.
Все так. Но только давнее то лето
Столь далеко от нынешнего, столь
Упрямо закольцовано в себе,
Что спрашивается: с какой же стати
Писать о нем сейчас? Да вот: в тот день
Постарше парень (он окончил школу
И отрастил усы как у моржа),
Промчавшись мимо с быстротой ракеты,
Меня по имени окликнул. Я,
Намного младше, ниже, неприметней,
Почувствовал в тот миг себя другим,
Как будто бог руки своей касаньем
Меня отметил. Я — существовал.
В калейдоскопе белоснежных брызг
Его фигура быстро удалялась
Наперерез волнам. Без снисхожденья,
Лишь с легким удивленьем — вот каков, мол, —
Он выделил меня средь штурмовавших
Прибой в то утро. Годы протекли,
И имя парня этого навеки
Застыло в замороженной волне
Из мрамора — той самой, в Вашингтоне,
Куда приходят близкие почтить
Погибших. Было бы ошибкой, право,
Сказать, что я был с ним накоротке.
Отец мой, проповедник, произнес
Речь на его мемориальной службе.
Домой он прибыл в цинковом гробу
С останками товарищей по взводу.
Да, много есть того, о чем поведать
Я мог бы, кроме этого заплыва
В шестнадцать лет. Но это — мой пригорок.
С него я вижу, как все началось.

МАРК ДЖАРМАН / 243

Co y o t e s

Is the world truly fallen? They say no.

For there’s the new moon, there’s the Milky Way,

There’s the rattler with a wren’s egg in its mouth,

And there’s the panting rabbit they will eat.

They sing their wild hymn on the dark slope,

Reading the stars like notes of hilarious music.

Is this a fallen world? How could it be?

And yet you’re crying over the stars again

And over the uncertainty of death,

Which you suspect will divide us all forever.

I’m tired of those who broadcast their certainties,

Constantly on their cellphones to their redeemer.

Is this a fallen world? For them it is.

But there’s that starlit burst of animal laughter.

The day has sent its fires scattering.

The night has risen from its burning bed.

Your tears are proof that love is meant for life

And for the living. And this chorus of praise,

Which the pet dogs of the neighborhood are answering

Nostalgically, invites our answer, too.

Is this a fallen world? How could it be?

244- / MARK JARMAN

 койоты

Так мир и вправду пал? Для них — ничуть.

Ведь месяц юн и Млечный Путь сияет,

С яйцом вьюрка в зубах ползет гремучка,

И скачет кролик — лакомство на ужин.

Свой хриплый гимн со склона возглашая,

Мотив его они читают в звездах.

Так мир и вправду пал? Ну что за вздор!

А ты — ты плачешь, ты грешишь на звезды

И сетуешь на неизбежность смерти,

Что нас с тобой навеки разлучит.

Как тошно мне от записных пророков,

Кто якобы с творцом накоротке.
Так мир и вправду пал? Для них — бесспорно.
Но как же жизнь искрится под луной!

Ночь манит чудотворными огнями,

Слепят дикарским буйством красок дни,

И слезы — что в них, как не обещанье

Любви, что предназначена живым?

В ответ их вою — мелких шавок хор,

Что вечерами будит всю округу.

Так мир и вправду пал? Ну что за вздор!

Перевод Николая Пальцева

МАРК ДЖАРМАН / 245

Na o mi Sh ih a b Ny e

Fa mo u s

The river is famous to the fish.

The loud voice is famous to silence,

which knew it would inherit the earth

before anybody said so.

The cat sleeping on the fence is famous to the birds

watching him from the birdhouse.

The tear is famous, briefly, to the cheek.

The idea you carry close to your bosom

is famous to your bosom.

The boot is famous to the earth,

more famous than the dress shoe,

which is famous only to floors.

The bent photograph is famous to the one who carries it

and not at all famous to the one who is pictured.

1 want to be famous to shuffling men

who smile while crossing streets,

246/NAOMISHIHABNYE
 На о м и Ши х а б На й

Из в е с т н о с т ь

Река известна рыбе.

Крик известен тишине,

которая знала, что унаследует землю,

когда еще некому было об этом сказать.

Кот, дремлющий на заборе, известен птицам,

следящим за ним из гнезда.

Слеза известна щеке, короткое время.

Мысль, дорогая душе,

известна душе.

Башмак известен земле

больше, чем туфелька

известна паркету.

Фотоснимок потертый известен тому, кто его носит с собой,

и совсем неизвестен тому, кто на нем изображен.

Я хочу быть известной шаркающим старикам,

которые улыбаются, переходя улицы,

НАОМИ ШИХАБ НАЙ / 247

 sticky children in grocery lines,

famous as the one who smiled back.

1 want to be famous in the way a pulley is famous,

or a buttonhole, not because it did anything spectacular,

but because it never forgot what it could do.

248 / NAOMI SHIHA0 NYE

и детям, липким от сластей, в бакалейных рядах,

детям, известным ответной улыбкой.

Я хочу быть известной, как известны подтяжки

или петлица, не тем, что поразили чем-то,

а тем, что никогда не забывали дела.

НАОМИ ШИХАБ НАЙ / 249

Th e Tr a v e l in g On io n

When I think how far the onion has traveled

just to enter my stew today, I could kneel and praise

all small forgotten miracles,

crackly paper peeling on the drainboard,

pearly layers in smooth agreement,

the way knife enters onion

and onion falls apart on the chopping block,

a history revealed.

And 1 would never scold the onion

for causing tears.

It is right that tears fall

for something small and forgotten.

How at meal, we sit to eat,

commenting on texture of meat or herbal aroma

but never on the translucence of onion,

now limp, now divided,

or its traditionally honorable career:

For the sake of others,

disappear.

250/ NAOMI SHIHAB NYE

 Лу к о в и ц а -п ы т е ш е с т в е н н и ц а

Когда я думаю, какой дальний путь проделала луковица,

чтобы просто оказаться сегодня в моем рагу,

я готова упасть на колени и возносить хвалу

всем забытым маленьким чудесам,

шуршащей шелухе на сушилке,

гладкому единению жемчужных чешуек,
тому, как нож входит в луковицу,

и она распадается на две половины

откровением истории.

И я никогда не брюзжу оттого, что она

заставляет меня обливаться слезами.

Это правильно, обливаться слезами

над тем, кто мал и забыт.

И садясь за стол, принимаясь за еду,

мы говорим о сочности мяса или аромате приправ,

но никогда о том, как незаметен лук,

теперь измельченный, размягший,

с его неизменно высокой судьбой:

жертвовать ради других

собой.

НАОМИ ШИХАБ НАЙ / 251

Ye l l o w Bl dve

What can a yellow glove mean in a world of motorcars and governments?

I was small, like everyone. Life was a string of precautions: Don’t kiss the squire! before

you bury him, don’t suck candy, pop balloons, drop watermelons, watch TV. When the

new gloves appeared one Christmas, tucked in soft tissue, I heard it trailing me: Don’t
lose the yellow gloves.

I was small, there was too much to remember. One day, waving at a stream — the ice had

cracked, winter chipping down, soon we would sail boats and roll into ditches — I let a

glove go. Into the stream, sucked under the street. Since when did streets have mouths? I

walked home on a desperate road. Gloves cost money. We didn’t have much. I would tell

no one. I would wear the yellow glove that was left and keep the other hand in a pocket.
I knew my mother’s eyes had tears they had not cried yet, I didn’t want to be the one to

make them flow. It was the prayer I spoke secretly, folding socks, lining up donkeys in

windowsills. 7o be good, a promise made to the roaches who scouted my closet at night.

If you don't get in my bed, I will be good. And they listened. I had a lot to fulfill.

The months rolled down like towels out of a machine. I sang and drew and fattened the

cat. Don’t scream, don’t lie, don’t cheat, don’t fight—you could hear it anywhere. A

pebble could show you how to be smooth, tell the truth. A field could show how to sleep

without walls. A stream could remember how to drift and change—next June I was

stirring the stream like a soup, telling my brother dinner would be ready if he’d only

hurry up with the bread, when I saw it. The yellow glove draped on a twig. A muddy
survivor. A quiet flag.

252 / NAOMI SHIHAB NYE

 ЖЕЛТАЯ ПЕРЧАТКА

Что может значить желтая перчатка в мире машин и правительств?

Я, как все, была маленькой. Жизнь представляла собой цепь запретов:

«Не целуй белку, когда хоронишь ее, не соси леденцы, не хлопай
воздушными шариками, не роняй арбуз, не торчи у телевизора».
Как-то на Рождество я получила в подарок пару новых перчаток
и впридачу: «Смотри, не теряй желтые перчатки».

Я была маленькой, запретов много, все не запомнишь. Однажды

я махнула рукой у ручья талой воды — лед растрескался, зима
на исходе, скоро мы станем пускать кораблики и скатываться в
канавы, — и перчатка слетела с руки. Упала в ручей, и ее
засосало под улицу. С каких это пор улицы заимели рты? Домой
я шла дорогой отчаяния. Перчатки стоили денег. У нас их
было негусто. Никому не скажу. На одну руку надену
оставшуюся, а другую руку стану держать в кармане. Я знала,
у мамы в глазах много невыплаканных слез, и не хотела,
чтобы они полились из-за меня. Я молилась тишком, складывая
носки, расставляя осликов на подоконниках. Тараканам,
шнырявшим ночью в уборной, обещала быть хорошей. Если не
будете лезть ко мне в постель, я буду хорошей. И они
услышали. Обещаний было так много.

Месяцы появлялись, как бумажные полотенца из настенного

аппарата. Я пела, росла, раскармливала кота. Не визжи, не

НАОМИ ШИХАБ НАЙ / 253

 Where had it been in the three gone months? I could wash it, fold it in my winter drawer

with its sister, no one in that world would ever know. There were miracles on Harvey
Street. Children walked home in yellow light. Trees were reborn and gloves traveled far,

but returned. A thousand miles later, what can a yellow glove mean in a world

of bankbooks and stereos?

Part of the difference between floating and going down.

254/ NAOMI SHIH AB NYE

лги, не болтай, не дерись — повсюду все то же. Говоря
по правде, галька могла научить сглаживать углы. Поле — спать
под открытым небом. Ручей мог припомнить, как течь и меняться —

в июне я помешивала воду в ручье, будто суп, говоря братишке, что

обед будет готов, если он только поторопится с хлебом, и тут

увидала ее. Желтая перчатка свисала с лозины. Грязная жертва

крушения, спасшаяся. Скромный флаг.

Где она пропадала три месяца? Можно было отмыть ее, сунуть

к зимним вещам, к ее сестре, не узнает никто на свете.

На Харви-стрит случались чудеса. Дети шли по домам в желтом

свете. Деревья оживали, перчатки отправлялись в дальние

странствия, но возвращались. И спустя тысячу миль что
может значить желтая перчатка в мире чековых книжек и стерео?

Часть различия между тем, плывешь ты или идешь ко дну.

Перевод Валерия Минушина

НАОМИ ШИХАБ НАЙ / 255

El iz a b e t h Sp ir e s

Wd r l d l in b

In a world of souls, I set out to find them.

They who first must find each other,
be each other’s fate.
There, on the open road,
I gazed into each traveler’s face.
Is it you? I would ask.
Are you the ones?
No, no, they said, or said nothing at all.

How many cottages did I pass,

each with a mother, a father,
a firstborn, newly swaddled, crying;
or sitting in its little chair,
dipping a fat wooden spoon
into a steaming bowl,
its mother singing it a foolish song,
One, one, a lily’s my care . . .

Through seasons I searched,

through years I can’t remember,
reading the lichens and stones
as if one were marked
with my name, my face, my form.
By night and day I searched,
never sleeping, not wanting to fail,
not wanting to simply be a star.

256 / ELIZABETH SPIRES

 Эл и з а б е т Сп а й е р з

На з е м л е

Я должна была их найти,

но сначала
им предстояло найти друг друга.
Я пустилась в дорогу,
многих я повстречала:
— Это вы? — я заглядывала в лица.
— Это вас я ищу?
— Нет-нет, — отвечали одни, а другие молчали.

Я заглядывала в окна: за каждым окном —

мать, отец и ребенок,
ревущий в пеленках, или
сидящий на детском стуле
с деревянной ложкой
над дымящейся чашкой,
рядом мать напевает смешные слова:
Раз-два, кружева...

Я искала летом, искала зимой,

днем и ночью, в стужу и зной,
проверяла камни, вросшие в мох:
вдруг на одном из них
я увижу свое лицо,
прочту свое имя?
Я хотела остаться здесь,
а не стать звездой!

ЭЛИЗАБЕТ СПАЙЕРЗ/257
 Finally in a town like any other town,
in a house foursquare and shining,
its door wide open to the moon,

did I find them.

There, at the top of the winding stairs,

asleep in the big bed,

the sheets thrown off, curled

like question marks into each other’s arms.

Past memory, I beheld them,

naked, their bodies without flaw.

It is I, I whispered.
I, the nameless one.

And my parents, spent by the dream

of creation, slept on.

255 / ELIZABETH SPIRES

Наконец в одном городке,

в обычном доме —
четырехугольном, с крышей, с луной в окне —

я нашла их.

Они спали там, наверху,

ничем не прикрыты,
на боку, изгибом в изгиб,
как два вопросительных знака.

Я загляделась на их наготу

и все позабыла.
— Это я, — прошептала я, —
вы дадите мне имя?

Обессилев от сотворенья,

мои родители спали.

ЭЛИЗАБЕТ ОПАЙЕРЗ /259

Th e Su mme r of Ce l ia

Is this a dream? The August sun,

the trees in the moment before their decline,

the high bodiless clouds skimming the horizon,

the water a second skin my strokes

slough off, and Celia swimming

her small strokes inside me as I swim?

Celia, the first and only one,

who fits like a seed in my sleeping palm,

who comes unspeaking to me in dreams,

her eyes half blue, half brown.

I cannot remember my own time, floating

in the warm birth sac, my mother asleep,

the waters still, the two of us dreaming.

What, what did we dream of?

Speak to me, Celia. Speak. Speak.

Before birth erases memory and suddenly

260 / ELIZABETH SPIRES

 Ле т о и Се л и я

Не сон ли это? Август, облака,

деревьев предосенняя истома,

и солнце на излете, и вода,

что к телу гладко льнет второю кожей,

сползая с каждым взмахом, — и она,

внутри меня плывущая толчками?

О Селия, сокровище небес,

ты семечко в моей ладони спящей,

ты в сны мои приходишь и молчишь,

глаза — то карие, то голубые...

Когда сама я в теплом пузыре,

как ты, качалась в материнском теле

и мать спала, — когда мы обе спали,

что снилось нам? Я вспомнить не могу.

Пока не поздно, говори со мной,

пока не стерлась память в миг рожденья,

ЭЛИЗАБЕТ СПАЙЕРЗ /26 1

 you are taken from me, then given back,

wrapped in the white gown of forgetting,

changed, utterly changed. As I will be.

This is our summer, the summer of the dream

we will, too soon, awaken from,

shocked and surprised, in our separate bodies.

262 / ELIZABETH SPIRES

пока тебя не взяли у меня,

не подменили, в белое забвенье

не обернули! Это наши сны

и наше лето. О, скажи хоть слово,

ведь очень скоро мы проснемся снова,

разделены с тобой, разлучены.

ЭЛИЗАБЕТ СПАЙЕРЗ /263

Tr ip t y c h f or Th r ee Te n s e s

1
You find me in every photograph,

gravely staring out at you,

whispering, sotto voce, “Remember...”

You try to walk away but can’t.

Dear one, you must carry me,

carry me on your back.

You live for me but never meet me,

beseech me with “If only...”

I hear your refrain and am bored.
1 have no face except the one you make,

hideous or lovely, as in a myth.

If you did see me, you’d be terrified.

3
Always I am here,

your tireless faithful companion,

and yet you fly in the face of reason

and prefer those other two.

264 / ELIZABETH SPIRES

 ТРИ ВРЕМЕНИ ГЛАГОЛА

1
Мои фотографии

повсюду, мой строгий взгляд

и шепот: «Апомнишь...»

тянут тебя назад.

Куда бы ни шел, наяву и во сне,

ты тащишь меня на спине.

Ты думаешь обо мне, ты вечно

твердишь: «О если бы...» Это скучно.

Ты сам сочиняешь мое лицо:

я миф, я красавица, я старуха...

О, если б ты меня увидал —

ты бы умер от страха.

Я здесь, я вот она, рядом,

но к двум другим ты тянешься взглядом.

То перед носом, то за спиной

ты мне изменяешь со мной.

Перевод Марины Бородицкой

ЭЛИЗАБЕТ СПАЙЕРЗ/265
Ma r k Dd t y

Bil l 's St o r y

When my sister came back from Africa,

we didn’t know at first how everything

had changed. After a while Annie

bought men’s and boys’ clothes in all sizes,

and filled her closets with little

or huge things she could never wear.

Then she took to buying out

theatrical shops, rental places on the skids,
sweeping in and saying, ГН take everything.

Dementia was the first sign of something

we didn’t even have a name for,

in 1978. She was just becoming stranger

— all those clothes, the way she’d dress me up

when I came to visit. It was like we could go back

to playing together again, and get it right.

She was a performance artist, and she did

her best work then, taking the clothes to clubs,

talking, putting them all on, talking.

It was years before she was in the hospital,

and my mother needed something

to hold onto, some way to be helpful,

so she read a book called Deathing

266/MARK DOTY
 Ма р к Доыти

Ра с с к а з Би л л а

Когда моя сестра вернулась из Африки,

мы даже сначала не поняли, что

произошло. Вдруг Энни

стала покупать мужскую одежду и забивать

свой гардероб вещами, большого размера

и поменьше, — вещами, которые она не собиралась носить.

Потом она стала скупать продукцию

костюмерных мастерских, сметала наряды

в пахнущих нафталином «Костюмы напрокат»: «Я возьму все».

Накатившая дурь была первым признаком чего-то такого,

чему не было названия

в 1978 году. С каждым днем она все больше отдалялась от нас —

все эти вещи, которые она надевала на меня,

когда я приходил к ней в гости. Это было похоже на детство,

как будто мы снова играли, и теперь все сделаем «по правилам».

Она была прирожденной актрисой и прекрасно

справлялась со своей ролью, складывала одежду в кучки,

говорила что-то, надевала все это на меня, и говорила, говорила.

Прошло несколько лет, она лежала в больнице при смерти,

и мама, чтобы поддержать ее,

чтобы хоть как-то быть полезной, читала книгу

под названием «Умирание» (не знаю слова пошлее и противнее),

МАРКДОЫТИ / 267
 (a cheap, ugly verb if ever I heard one)

and took its advice to heart;

she’d sit by the bed and say, Annie,

look for the light, look for the light.

It was plain that Anne did not wish

to be distracted by these instructions;

she came to, though she was nearly gone then,

and looked at our mother with what was almost certainly

annoyance. It’s a white light.

Mom said, and this struck me

as incredibly presumptuous, as if the light

we’d all go into would be just the same.

Maybe she wanted to give herself up

to indigo, or red. If we can barely even speak

to each other, living so separately,

how can we all die the same?

1 used to take the train to the hospital,

and sometimes the only empty seats

would be the ones that face backwards.

I’d sit there and watch where I’d been

waver and blur out, and finally

I liked it, seeing what you’ve left

get more beautiful, less specific.

Maybe her light was all that gabardine

and flannel, khaki and navy

and silks and stripes. If you take everything,

26B/ MARK DOTY

слишком доверяясь рекомендациям из нее;

она сидела на кровати и говорила: «Энни,

иди навстречу сиянию, иди навстречу сиянию».

Было ясно, что Энни не хочет

слышать эти наставления, сбивающие ее с толку;

она приходила в себя, хотя уже почти ушла от нас,

и смотрела на маму чуть ли не

сердито. «Ищи белый свет», —

говорила мама, и мне было непонятно,

почему именно белый,

ведь то сияние, в которое мы все когда-нибудь войдем,

у всех будет разного цвета.

Может быть, моя сестра предпочла бы темно-синее или красное.

Если мы почти ничего не умеем сказать

друг другу, в нашем существовании поодиночке,

как мы можем надеяться на то, что и умрем одинаково?

Обычно я садился в поезд, чтобы доехать до больницы,

и иногда приходилось садиться на единственное незанятое место

спиной по ходу движения.

Я сидел и смотрел, как, покачиваясь,

знакомая местность уплывает в небытие, и в конце концов

мне уже нравилось видеть, как все, что ты оставила здесь,

становится все более чудесным, менее отчетливым.

Может быть, сияние, в которое ты войдешь, будет как этот

габардин,

как эта фланель, как этот хаки и как этот темно-синий,

как эти шелка и эта ткань в полоску. Если ты берешь все,

МАРКАПУТИ/269
 you’ve got to let everything go. Dying

must take more attention than I ever imagined.

Just when she’d compose herself

and seem fixed on the work before her,

Mother would fret, trying to help her

just one more time: Look for ihe light,

until I took her arm

and told her wherever I was in the world

1 would come back, no matter how difficult

it was to reach her, if I heard her calling.

Shut up, mother, I said, and Annie died.

27D / MARK DOTY

тебе приходится все отдавать. Смерть,

по-видимому, требует большего уважения, чем я думал.

Как раз тогда, когда сестра успокаивалась

и, казалось, готовилась к предстоящей ей трудной работе,

мать начинала волноваться и пыталась помочь ей,

все время повторяя: «Иди навстречу сиянию»,

пока я не взял Энни за руку

и не сказал, что, куда бы я ни отправился,

я вернусь обратно и что, как бы тяжело ни было,

я везде найду ее, услышав, что она зовет.
«Мать, помолчи немного», — сказал я, и Энни умерла.

МАРК ДОУТИ / 27 1
NO

The children have brought their wood turtle

into the dining hall

because they want us to feel

the power they have

when they hold a house

in their own hands, want us to feel

alien lacquer and the little thrill

that he might, like God, show his face.

He’s the color of ruined wallpaper,

of cognac, and he’s closed,

pulled in as though he’ll never come out;

nothing shows but the plummy leather

of the legs, his claws resembling clusters

of diminutive raspberries.

They know he makes night

anytime he wants, so perhaps

he feels at the center of everything,

as they do. His age,

272/ MARK DOTY

 Не т

Дети нашли лесную черепаху и принесли ее

в столовую, потому что хотели,

чтобы мы почувствовали,

что они могут взять

в свои руки

власть над домом, чтобы мы увидели

необычный блеск панциря и почувствовали некоторое волнение,

ведь черепаха, как Иегова, может явить свое лицо.

Цвета выцветших обоев,

цвета коньяка, она закрылась в своем домике,

втянув в него голову, словно никогда не выглядывала оттуда,

и ничего не было видно, кроме кожи оттенка сливы

на лапах с когтями, похожими

на кисть малины в уменьшенном виде.

Известно, что она спит,

когда ей захочется, так что, возможно,

она чувствует себя в центре вселенной,

никак не меньше. Ей больше лет,

м а р к д п ы т и / 273
 greater than that of anyone
around the table, is a room
from which they are excluded,

though they don’t mind,

since they can carry this perfect

building anywhere. They love

that he might poke out

his old, old face, but doesn’t.

I think the children smell unopened,

like unlit candles, as they heft him

around the table, praise his secrecy,

holding to each adult face

his prayer,
the single word of the shell,

which is no.

274/MARK DOTY
чем собравшимся за этим столом
людям, общество, из которого

черепахи исключены,

хотя последние не обижаются,

поскольку могут спокойно перенести свой дом
куда угодно. Детям нравится,

что она может показать

свое старое сморщенное лицо, но она не показывает его.

Мне кажется, им передалась ее отьединенность,

они были как незажженные свечи, когда носили ее

вокруг стола, и хвалили за скрытность,

поднося к каждому взрослому, прямо к лицу,

ее молитву,
состоящую из единственного слова —

«нет».

МАРКдоыти/ 275
He a v e n

Tonight there’s a mirror on the sidewalk,

leaning on the steps of the cathedral.

I want to think it’s a work of art,

or at least an intentional gesture:

anyone passing can see, reversed here,

the rooftop Virgin’s golden face
ringed by lightbulbs, looking up toward us.

A few blocks down the searchlights revolve

atop some office tower’s steely sheen.

Where would they lead us, these beacons

that sweep the dark and cut the steam

billowing from the stacks, so the sudden sections

of cloud tumble in stunning and troubled currents?

have a friend who sometimes sells

everything, scrapes together enough money

to get to the city, and lives on the streets here,

in the parks. She says she likes waking

knowing she can be anyone she wants, keep any name

as long as it wears well. She stayed with one man

a few days; calling themselves whatever they liked

276/MARK DOTY
 НЕБЕСА

Вечером зеркало на тротуаре

прислонилось к ступенькам собора.

Мне хочется думать, что это произведение искусства

или по крайней мере продуманный жест концептуалиста:

всякий прохожий может, заглянув в него, увидеть

золотой лик Богоматери на крыше,

обрамленный лампочками и глядящий на нас.

Несколькими кварталами дальше над стальным сиянием

башен делового центра в небе скрещиваются лучи лазерных сканеров.

Куда ведут нас эти сигнальные огни,

отметающие тьму и прорезывающие клубы пара,

вздымающегося с крыш, так что внезапные разрезы

облаков падают в сногсшибательное и беспокойное «сейчас»?

Найди друга, который порой приторговывает

всем, чем только можно, он наскребет достаточно денег,

чтобы справиться с городом, и жить здесь на улицах,

в парке. Она говорит, что ей нравится просыпаться,

зная, что она может быть кем ей заблагорассудится

и носить любое имя, пока не надоест. Она жила несколько дней

с одним мужчиной; они называли друг друга как им хотелось

МАРК ДОЫТИ /277

 or nothing, they slept in the park

beneath a silver cloth, a “space blanket”

that mirrored the city lights, and the heat

of his dog coiled between them would warm them.

/ knew, she says, / was in heaven.

Isn’t that where those beams washing

and disguising the stars have always called us:

the anonymous paradise, where there isn’t any telling

how many of these futures

will be ours? It was enough to be warmed

by steam blurring the cafe windows, to study

how grocers stacked the wet jewels

of produce and seem fed—though the wine-flush

would brighten everything, and dull the morning

of working a thankless block. She held out her hand

enough times to catch a torrent,

though little was offered but the sharpening chill

of the street lacquered by rain, perfected

and unyielding. It’s a little easier

for a woman to panhandle; that’s why

my friend needed the dog. Sometime,

when the weather turned, she'd go back home,

at least till spring. Longer,

maybe. But not before arriving at afternoons

27S/MARK DOTY
или не называли никак, спали в парке

под «небесным покровом», серебристой одеждой,

что отражает огни города, и их согревало тепло

его собаки, свернувшейся калачиком между ними.

«Знаешь, — говорит она, — я побывала на небесах».

Не там ли это, где лучи прожекторов словно смывают

и скрывают звезды, что вечно манят нас:

анонимный рай, где ни с кем не поболтаешь о том,

сколько этих будущих жизней

нам обещано? Чтобы согреться, было достаточно

пара, затуманивающего стекла кафе, когда смотришь,

как зеленщики раскладывают влажные сокровища полей,

и страдают от скуки — хотя ежедневное возлияние

может сделать прекрасным все, и даже утро в этом неблагодарном

рабочем квартале уже не такое унылое. Она подолгу держала

вытянутую руку, и ладонь наполнялась водой,

хотя никто ничего не подавал, разве что пронизывало холодом

отлакированной дождем улицы, такой нарядной

и непреклонной. «Женщинам немножко проще

попрошайничать; вот почему

моему другу нужна была собака». Иногда,

когда погода менялась, ей хотелось вернуться домой,

как минимум до весны, а может быть,

и дольше. Но не раньше, чем доживет до вечера,

м а р к д о ы т и / 279
 when she wanted nothing, whole nights
without desire, since everything passing
was hers. Though she could not participate

in the mortal pretense of keeping anything;

that lie belonged to the privileged,

who hurried along the sidewalks

just outside the stone boundaries of the park.

And though they tried to warm themselves with it,

they still required those luxurious,

frost-tipped pelts, the skins ripped and tailored

out of their contexts. She knew she could lie there,

with her stranger, with the living animal between them.

280 / MARK DOTY

когда ей ничего не хотелось, целая ночь без каких-либо желаний,

пока происходящее не заинтересовывало ее.

Вот только она не могла принимать участие

в несущем смерть обмане, что называется защитой животных;

эта ложь принадлежала привилегированному слою,

тем, кто спешил по тротуару,

не вступая в пределы парка.

И ведь им было тепло,

они не могли обойтись без этой роскоши,

без тронутого морозом меха, содранных и

наспех сшитых шкур. А ей важно было знать, что она лежит здесь

со своим другом, и между ними — живая собака.

Перевод Алексея Прокопьева

МАРкдаати/2В1
Ja n e Hir s h f ie l d

Th e En v o y

One day in that room, a small rat.

Two days later, a snake.

Who, seeing me enter,

whipped the long stripe of his

body under the bed,

then curled like a docile house-pet.

I don’t know how either came or left.

Later, the flashlight found nothing.

For a year I watched

as something — terror? happiness? grief? —

entered and then left my body.

Not knowing how it came in,

Not know how it went out.

It hung where words could not reach it.

It slept where light could not go.

Its scent was neither snake nor rat,

neither sensualist nor ascetic.

23 2 / JANE HIRSHFIELD
 Дж е й н Хи р ш фи лд

По с л а н н и к

В комнате мышь завелась,

двумя днями позже — змея.

Тот, кто видел входящей меня,

длинной лентой скользнул под кровать,

затем свернулся клубочком,

как домашний любимец поспать.

Я не знаю, вошло это, вышло ли.

После с фонариком не отыскать.

Целый год я смотрела,

как что-то —

ужас ли? счастье ли? горе? —

проникло в меня и затем покинуло мое тело.

Не знаю, как это вошло,

не знаю, как это вышло.

Прицепилось — не описать.

Проскользнуло туда, где нет света.

Не змеею пахло, не мышью,

не бренным и не бесплотным.

ДЖЕЙН ХИРШФИЛД / 2S3

 There are openings in our lives

of which we know nothing.

Through them

the belled herds travel at will,

long-legged and thirsty, covered with foreign dust.

2B4 / JANE HIRSHFIELD

Есть в наших жизнях тоннели,

о них не подозреваешь.

Как на высоких ходулях, под перезвон бубенцов,

толпы проходят сквозь них,

жаждущие утоленья, все в иноземной пыли.

ДЖЕЙН ХИРШФИЛД / 235

Re d Be r r ie s

Again the pyrocanthus berries redden in rain,

as if return were return.

It is not.

The familiar is not the thing it reminds of.

Today's yes is different from yesterday's yes.

Even no’s adamance alters.

From painting to painting,

century to century,
the tipped-over copper pot spills out different light;

the cut-open beeves,

their caged and muscled display,

are on one canvas radiant, pure; obscene on another.

In the end it is simple enough —

The woman of this morning’s mirror

was a stranger
to the woman of last night’s;

the passionate dreams of the one who slept

flit empty and thin

form the one who awakens.

2B6 / JANE HIRSHFIELD

 КРАСНЫЕ ЯГОДЫ

Снова терновник краснеет в дожде,

Возвращение — не возвращение.

Все не так.

Видимость может быть реальностью или тенью.

Сегодня «да» не вчерашнее «да».

Даже твердость «нет» переменчива.

От холста к холсту, из веков в века,

Иначе на меди котла бликует свет.

Туш, разделанных напоказ,

ребра и мышцы
на одном полотне чистотой ослепляют нас,

на другом — сияют бесстыдством.

В конце все довольно просто —

отражение женщины утром

чуждо той,

что была ночью прошлой,

страстные сны уснувшей

улетают, опустошая

ту, которая встала.

ДЖЕЙН ХИРШФИЛД/ 2В7

 One woman washes her face,

another picks up the boar-bristled hairbrush,

a third steps out of her slippers.

That each will die in the same bed means nothing to them.

Our one breath follows another like spotted horses, no two alike.

Black manes and white manes, they gallop.

Piebald and skewbald, eyes flashing sorrow, they too will pass.

2BB / JANE HIRSHFIELD

Одна из них моет лицо,

другая взбивает волосы,

третья снимает шлепанцы.
Впрочем, каждая все же умрет на ложе, уже не нужном.
Сбивчивы наши дыхания, как дышат лошади в яблоках, бегущие вразнобой.

Черные гривы и белые гривы пускаются разом влет.

Пегие и каурые, скорбью глаза горящие, и это тоже пройдет.

ДЖЕЙН х и р ш фи л д / 289
Mo me n t

A person wakes from sleep

and does not know for a time

who she is, who he is.

This happens in a lifetime

once or twice.
It has happened to you, no doubt.

Some in that moment

panic,
some sigh with pleasure.

How each kind later envies the other,

who must so love their lives.

29 / JANE HIRSHFIELD
 МОМЕНТ

Очнулся ото сна

и думаешь смятенно,

ты — он или она.

Случалось это раз,

а может быть, и два

с тобою, несомненно.

Кто в панике

на миг,

а кто — вздохнул довольно.

Друг другу оба пола

завидовать взялись:

приходится любить

свою двойную жизнь.

Перевод Ольги Куксинской

ДЖЕЙН ХИРШФИЛД/ 291

To n y Ho a g l a n d

Lu c k y

If you are lucky in this life,

you will get to help your enemy
the way I got to help my mother
when she was weakened past the point of saying no.

Into the big enamel tub

half-filled with water
which I had made just right,
I lowered the childish skeleton
she had become.

Her eyelids fluttered as I soaped and rinsed

her belly and her chest,
the sorry ruin of her flanks
and the frayed gray cloud
between her legs.

Some nights, sitting by her bed

book open in my lap

while I listened to the air

move thickly in and out of her dark lungs,

my mind filled up with praise

as lush as music,

amazed at the symmetry and luck

that would offer me the chance to pay

292/TONY HOUGLAND
 Тани Хо г л а н д

СЧАСТЛИВЧИК

Если тебе в этой жизни везет»

ты сможешь помочь своему врагу
так же, как я помог своей матери,
когда она так ослабела, что уже не могла сказать «нет».

В эмалированную ванну
до половины набрав воды
нужной температуры,
я опустил ее детский скелет —
то, чем стала она.

Ее веки дрожали, покуда я обмывал

её живот и грудь,
боков разрушенную плоть,
клочок седого облака
меж бедер.

В иные ночи, когда у ее постели,

открытую книгу держа на коленях,
я слушал, как вязкий воздух
войдет и выходит из темных легких,
мой ум наполнялся хвалой,
пьянящей, как музыка,

поражаясь соразмерности и везенью,

что мне дают возможность оплатить

ТОНИ ХОГЛАНД / 29 3
 my heavy debt of punishment and love
with love and punishment.

And once I held her dripping wet

in the uncomfortable air

between the wheelchair and the tub,

until she begged me like a child

to stop,
an act of cruelty which we both understood

was the ancient irresistible rejoicing

of power over weakness.

If you are lucky in this life,

you will get to raise the spoon

of pristine, frosty ice cream

to the trusting creature mouth

of your old enemy

because the tastebuds at least are not broken

because there is a bond between you

and sweet is sweet in any language.

294/TONY HOUGLAND
сыновний долг мой наказанья и любви
любовью с наказаньем.

И однажды, вынув ее из воды,

я держал ее в воздухе неприютном

между ванной и креслом, покуда она,

словно ребенок, не попросила меня:

«Перестань»,

и акт жестокости, мы оба понимали,

был древним, неудержным торжеством

силы над слабостью.

Если тебе в этой жизни везет,

тогда поднесешь ты на ложечке

белизны первозданной мороженое

чуть ли не прямо в доверчивый рот

старинному твоему врагу,

ибо целы рецепторы на языке,

ибо есть еще между вами залог,

а сладость сладостна для всякого наречья.

ШНИ ХОГЛАНД/ 295

Hd n d a Pa v a r d t t i

I’m driving on the dark highway

when the opera singer on the radio

opens his great mouth

and the whole car plunges down the canyon of his throat.

So the night becomes an aria of stars and exit signs

as I steer through the galleries

of one dilated Italian syllable

after another. I love the passages in which

the rich flood of the baritone

strains out against the walls of the esophagus,

and I love the pauses
in which I hear the tenor’s flesh labor to inhale

enough oxygen to take the next plummet

up into the chasm of the violins.

In part of the song, it sounds as if the singer

is being squeezed by an enormous pair of tongs

while his head and legs keep kicking.

In part of the song, it sounds as if he is

standing in the middle of a coliseum,

swinging a 300-pound lion by the tail,

296 /TONY HDUGLANO

 «Хо н д а » Па в а р о т т и

Я еду по ночной дороге,

пока в эфире оперный певец

открывает свой огромный рот,
и целиком автомобиль ныряет в каньон его гортани.

Ночь стала арией из звезд и знаков «exit»,

покуда я рулю сквозь хоры

растущих друг из друга итальянских
созвучий. Я люблю пассажи, в коих

волною сочный баритон

растягивает стенки пищевода,

и паузы я люблю,
в которых слышно, как тело тенора все силится вдохнуть

довольно кислорода, чтобы вновь

низринуться в пучину скрипок.

Иной раз кажется, что будто бы певец

зажат сейчас ужасными щипцами,

а голова и ноги судорожно пляшут.

Иной раз кажется, что он сейчас стоит

средь Колизея и, держа за хвост,

мотает льва в 140 килограмм,

тони х о г ла н д / 297
 the empire of gravity

conquered by the empire of aerodynamics,

the citadel of pride in flames

and the citizens of weakness

celebrating their defeat in chorus,

joy and suffering made one at last,

joined in everything a marriage is alleged to be,

though I know the woman he is singing for
is dead in a foreign language on the stage beside him,

though I know his chain mail is made of silver-painted plastic

and his mismanagement of money is legendary,

as I know I have squandered

most of my own life

in a haze of trivial distractions,

and that I will continue to waste it.

But wherever I was going, I don’t care anymore,

because no place I could arrive at

is good enough for this, this thing made out of experience

but to which experience will never measure up.

And that dark and soaring fact

is enough to make me renounce the whole world

or fall in love with it forever.

29В/TONY HOUGLAND
власть гравитации
сдается перед силой аэродинамической,

огонь восторга охватил трибуны,

и граждане пристрастья своего

свою победу восславляют хором,

уже сливаются страданье и восторг,

во всем единство, вот в чем цель союза,

хоть знаю, к той, кому поет сейчас певец,

приходит смерть в чужих словах и лишь на сцене,

хоть знаю, что кольчуга из пластмассы покрыта серебрянкой,

что бедность рыцаря — из области преданий,

как знаю то, что я растратил безрассудно

по большей части жизнь свою

в тумане пустяшных развлечений

и что теперь остаток промотаю.

Куда б ни ехал я, мне больше дела нет,

поскольку места нет, куда б я мог приехать

и удовольствоваться, с опытом такое приходит,

но только опытом такого не измерить.

И этих смутных и летучих обстоятельств

с меня довольно, чтоб отвергнуть целый мир

или в него влюбиться навсегда.

ТОНИ ХО ГЛАНД /299

Two Tr a in s

Then there was that song called “Two Trains Running,"

a Mississippi blues they play on late-night radio,

that program after midnight called FM in the AM,

— well, I always thought it was about trains.

Then somebody told me it was about what a man and woman do

under the covers of their bed, moving back and forth

like slow pistons in a shiny black locomotive,

the rods and valves trying to stay coordinated

long enough that they will “get to the station”

at the same time. And one of the trains

goes out of sight into the mountain tunnel,

but when they break back into the light

the other train has somehow pulled ahead,

the two trains running like that, side by side,

first one and then the other, with the fierce white

bursts of smoke puffing from their stacks,

into a sky so sharp and blue you want to die.

So then for a long time I thought the song was about sex.

But then Mack told me that all train songs

are really about Jesus, about how the second train

ЗОО/TONYHOUBLAND
ДВА ПОЕЗДА

Была такая песня, называлась «Два бегущих поезда»,

этот блюз с берегов Миссисипи передавали в ночное время,

программа после полуночи называлась «FM для тех, кто не спит»

— ну, я-то считал, что в ней пелось про поезда.

После кто-то сказал мне, что это про то, что делают муж и жена

под одеялом в постели, двигаясь взад и вперед,

постепенно, как поршни лоснящегося локомотива,

чьи штоки и клапаны стремятся остаться в согласье

достаточно долго, чтоб у них получилось «приехать»

одновременно. Вот один из поездов

уже скрывается из глаз в горах, в тоннеле,

когда же снова оба выскочат на свет,

каким-то образом другой его обходит,

два поезда, бегущие бок о бок,

сперва один, потом другой, из труб

порывы дыма в небо синевы —

такой пронзительной, что хочешь умереть.

Так что долгое время я думал, что песня была про секс.

Но потом Мэк сказал мне, что все песни про поезда

на самом деле про Иисуса, про то, что второй поезд

ТОНИ хоГЛАНД / 301

 is shadowing the first, so He walks in your footsteps

and He watches you from behind, He is running with you,

He is your brakeman and your engineer,

your coolant and your coal,

and He will catch you when you fall,

and when you stall He will push you through

the darkest mountain valley, up the steepest hill,

and the rough chuff chuff of His fingers on the washboard

and the harmonica woo woo is the long soul cry by which He
pulls you through the bloody tunnel of the world.

So then I thought the two trains song was a gospel song.

Then I quit my job in Santa Fe and Sharon drove

her spike heel through my heart

and I got twelve years older and Dean moved away,

and now I think the song might be about good-byes —

because we are not even in the same time zone,

or moving at the same speed, or perhaps even

headed toward the same destination —

forgodsakes, we are not even trains!

What grief it is to love some people like your own

blood, and then to see them simply disappear;

to feel time bearing us away

one boxcar at a time.

And sometimes, sitting in my chair

I can feel the absence stretching out in all directions —

302/TDNY HOUGLAND
тенью следует за первым, то есть что Он идет за тобой по пятам,
Он откуда-то сзади следит за тобой, Он с тобой неотлучно,

Он твой кондуктор и твой машинист,

и масло, и смазка, и уголь,
Он поймает тебя, если рухнешь ты вниз,
или, только запнись, проведет тебя сквозь
темнейшее из ущелий, на самый крутой подъем,
и звук ты-дык Его пальцев по рельсам

и губная гармошка ту-ту — это протяжный плач души,

посредством чего Он тебя проведет сквозь мира
кровавый тоннель.
Так что потом я считал, что песня двух поездов —
это уже песнопенье.

Потом я уволился из Санта-Фе, и Шарон всадила

каблучок свой мне в сердце,

и я стал старше на двенадцать лет, и Дин от меня переехал,
и теперь я считаю, что песня, возможно, была о прощаниях —

мы ведь даже в иных часовых поясах,

даже разная скорость у нас, вероятно,
даже пункт назначенья у каждого свой,
простигосподи, мы ведь даже не поезда!

Но как печально, ощутив свое родство,

потом смотреть, как люди просто исчезают;

и чувствовать, как время нас уносит
вагонами миг за мигом.

Порой, сидя в кресле, я ощущаю,

что вокруг простирается такая пустота, —

тони х о г л а н д / зоз
 like the deaf, defoliated silence

just after a train has thundered past the platform,

just before the mindless birds begin to chirp again

— and the wildflowers that grow beside the tracks

wobble wildly on their little stems,

then gradually grow still and stand

motherless and vertical in the middle of everything.

31
3D4/TONY HOUB LAND
как та оглохшая, безлиственная тишь,
в тот миг, когда состав прогрохотал,

а щебет глупых птиц еще не слышен, —

когда цветы, растущие у шпал,

сперва дрожат на тонких стебельках,

а после замирают и встают

посредине всего, сиротливо и прямо.

Перевод Юлия Гуголева

ТОНИ ХОГЛАНД / 305

 j er t r u d Sc h n a c k e n b e r g

Nig h t f is h in g

The kitchen’s old-fashioned planter’s clock portrays

A smiling moon as it dips down below

Two hemispheres, stars numberless as days,

And peas, tomatoes, onions, as they grow

Under that happy sky; but though the sands

Of time put on this vegetable disguise,

The clock covers its face with long, thin hands.

Another smiling moon begins to rise.

We drift in the small rowboat an hour before

Morning begins, the lake weeds grown so long

They touch the surface, tangling in an oar.

You’ve brought coffee, cigars, and me along.

You sit still, like a monument in a hall,

Watching for trout. A bat slices the air

Near us, I shriek, you look at me, that’s all,

One long sobering look, a smile everywhere

But on your mouth. The mighty hills shriek back.

You turn back to the hake, chuckle, and clamp

Your teeth on your cigar. We watch the black

Water together. Our tennis shoes are damp.

Something moves on your thoughtful face, recedes.

Here, for the first time ever, I see how,

Just as a fish lurks deep in water weeds,

A thought of death will lurk deep down, will show

306 / GJERTRUD SCHNACKENBERG

 Ге р т р у д а Шн а к е н б е р г

Но ч н а я р ы ба лк а

На циферблате кухонных часов —

Луна и звезды, абрис полушарий,

Стручки гороха в петельках усов,

Томаты, лук, — весь фермерский гербарий.

Здесь времени парадное крыльцо

Расписано веселыми мазками,

Но вздрагивают ходики, лицо

Закрыть пытаясь тонкими руками.

Мы в плоскодонке. До начала дня

Остался час. На озеро с собою

Ты взял сигары, кофе и меня.

Опутано подводною травою

Весло. Ты неподвижен, ты следишь

За поплавками в ожиданье клева,

И вдруг летучая метнулась мышь,

Я взвизгнула, ты поглядел. Ни слова,

Один лишь долгий, без улыбки, взгляд,

В зубах сигара. Крик мой повторили

Холмы, ты усмехнулся невпопад

И смотришь в воду. Кеды отсырели

У нас обоих, а вода черна,

И ты молчишь, и я впервые вижу,

Как мысль о смерти, рыбою со дна

На миг поднявшись, в илистую жижу

ГЕРТРЫДА ШНАКЕНВЕРГ/ЗО7
 One eye, then quietly disappear in you.

It’s time to go. Above the hills I see

The faint moon slowly dipping out of view,

Sea of Tranquillity, Sea of Serenity,
Ocean of Storms... You start to row, the boat

Skimming the lake where light begins to spread.

You stop the oars, midair. We twirl and float.

I’m in the kitchen. You are three days dead.

A smiling moon rises on fertile ground,

White stars and vegetables. The sky is blue.

Clock hands sweep by it all, they twirl around,

Pushing me, oarless, from the shore of you.

ЗОВ / QJERTRUD SCHNACKENBER3

Уходит с плеском. Нам пора домой,
Луна уже спускается в предгорья.

Обведена бледнеющей каймой:

Прощайте, Море Ясности и Море
Спокойствия... И ты гребешь. Рассвет

Разлился над осокой низкорослой,

Ты замираешь, поднимая весла.

Я в кухне. А тебя три дня как нет.

Здесь на часах, на расписной тарелке,
Плоды земные. Звездами звеня,

Луна, как весла, поднимает стрелки,

И берег твой уходит от меня.

ГЕРТРЫДА ШНАКЕНБЕРГ / 309

WALKING HOME

Walking home from school one afternoon,

Slightly abstracted, what were you thinking of?

Turks in Vienna? Luther on Christian love?

Or were you with Van Gogh beneath the moon

With candles in his hatband, painting stars

Like singed hairs spinning in a candle flame?

Or giant maps where men take, lose, reclaim

Whole continents with pins? Or burning cars

And watchtowers and army-censored news

In Chile, in the Philippines, in Greece,

Colonels running the universities,

Assassinations, executions, coups —

You walked, and overhead some pipsqueak bird

Flew by and dropped a lot of something that

Splattered, right on the good professor, splat.

Now, on the ancient Rhine, so Herod heard,

The old Germanic chieftains always read

Such droppings as good luck: opening the door,

You bowed to improve my view of what you wore,

So luckily, there on the center of your head.

Man is not a god, that’s what you said

After your heart gave out, to comfort me

310/ GJERTRUD SCHNACKENBERG

 ПО ДОРОГЕ ДОМОЙ

Ты шел с занятий, в мысли погружен.

О чем в тот день ты думал по дороге?

О Лютере? О турках? О Ван lore —

Как свечку присобачил к шляпе он,

Малюя звезды? Или ты представил

Расстеленную карту, где флажки

Пронзают страны и материки

И год за годом длится бой без правил?

Афины и Сантьяго, боль и страх,

Автомобилей жженые скелеты,

Разгромленные университеты,

Убийства, ложь, цензура в новостях...

Ты шел домой, в раздумья погружен —

И надо ж было дерзостной пичужке

Вдруг посреди профессорской макушки

Свой сбросить груз! У варварских племен

Сей щедрый плюх — судьбы преподношеньем

И доброй бы приметой был сочтен,

И ты в дверях отвесил мне поклон,

Чтоб я полюбовалась украшеньем.

— Что ж, мы не боги, — ты сказал, когда

Я разревелась у тебя в больнице,

ГЕРТРЫДА ШНАКЕНВЕРГ / 3 1 1
 Who came to comfort you but sobbed to see

Your heartbeat zigzagging on a TV overhead.

You knew the world was in a mess, and so,

By God, were you; and yet I never knew

A man who loved the world as much as you,

And that love was the last thing to let go.

3 12/ BJERTRL1D SCHNACKENBERB

Где на экране ослабевшей птицей
Твое мерцало сердце. Не беда,

Что мир в дерьме: ты это знал и все же

Его любил, вмещая целиком,

Сплетеньем трубок, тонким проводком

Ты с ним был связан — до последней дрожи.

ГЕРТРНДА ШНАКЕНВЕРГ/ 3 1 3
THE PAPERWEIGHT

The scene within the paperweight is calm,

A small white house, a laughing man and wife,
Deep snow. I turn it over in my palm
And watch it snowing in another life,

Another world, and from this scene learn what

It is to stand apart: she serves him tea
Once and forever, dressed from head to foot
As she is always dressed. In this toy, history

Sifts down through the glass like snow, and we

Wonder if their single deed tells much
Or little of the way she loves, and whether he
Sees shadows in the sky. Beyond our touch,

Beyond our lives, they laugh, and drink their tea.

We look at them just as the winter night
With its vast empty spaces bends to see
Our isolated little world of light,

Covered with snow, and snow in clouds above it,

And drifts and swirls too deep to understand.
Still, I must try to think a little of it,
With so much winter in my head and hand.

314/ GUERTRUD SCHNACKENBERG

 ПРЕСС-ПАПЬЕ

В стеклянном пресс-папье царит уют:

Там снег, и домик, и в окне огонь,
И муж с женою чай на кухне пьют,
Смеясь чему-то. Я беру в ладонь

Тяжелый шар, и снег идет, и снег

Нас разделяет: вот что значит врозь,
В одном и том же платье целый век
И с той же чашкой. Время льется сквозь

Прозрачный мир, как этот снегопад.

Любовь застыла: вправду ли жене
Так весело, и бестревожен взгляд
Мужчины? В освещенной глубине

Они смеются, попивая чай,

И мы от них не отрываем глаз,
А там, стекла касаясь невзначай,
Заснеженная ночь глядит на нас,

На шарик света, брошенный в снегу, —

Та ночь непостижима для ума,
Но я о ней не думать не могу:
И в мыслях, и в руке моей — зима.

Перевод Марины Бородицкой

ГЕРТРНДА ШНАКЕНБЕРГ/ 3 1 5
Kim Ad d o n iz io

Fir s t Po e m f o r Yo u

I like to touch your tattoos in complete

darkness, when I can’t see them. I’m sure of

where they are, know by heart the neat

lines of lightning pulsing just above

your nipple, can find, as if by instinct, the blue

swirls of water on your shoulder where a serpent

twists, facing a dragon. When I pull you

to me, taking you until we’re spent
and quiet on the sheets, I love to kiss

the pictures in your skin. They’ll last until

you’re seared to ashes; whatever persists

or turns to pain between us, they will still

be there. Such permanence is terrifying.

So I touch them in the dark; but touch them, trying.

316 / KIM ADDONIZIO

 Ким Аддонизио

Пе р в ы е стихи с т е б е

Я так люблю касаться в полной тьме

твоих татуировок. Я их знаю

все назубок, я их держу в уме:

от ломких молний, пляшущих по краю

соска, до плавной голубой змеи,

что на плече застыла перед схваткой
с драконом. Обессилев от любви,

тобой насытясь, я в ночи украдкой

губами пересматриваю вновь

знакомые картинки: сносу нет им,

иссохнет кожа, охладеет кровь —
они пребудут вечно. Что-то в этом
есть жуткое. Наверно, потому

я их ласкаю, спрятавшись во тьму.

КИМ АДДОНИЗИС/317
Ta r g et

It feels so good to shoot a gun,

to stand with your legs apart

holding a nine millimeter in both hands

aiming at something that can’t run.

Over and over I rip holes

in the paper target clamped to its hanger,

target I move closer with the flick of a switch

or so far away its center looks

like a small black planet in its white square
of space. It feels good to nestle a clip

of bullets against the heel of your hand,

to ratchet one into the chamber

and cock the hammer back and fire, the recoil

surging along your arms as the muzzle kicks up, as you keep

control. It’s so good you no longer wonder

why some boys lift them from bottom drawers and boxes

at the backs of closets, and drive fast into lives

they won’t finish, lean from their car windows and

let go a few rounds into whatever’s out there.

You can hear what comes back as they speed away:

3 1 В / KIM ADDDNIZIG
 Ми ш е н ь

Стрелять приятно. Встанешь, ноги врозь,

обеими руками пистолет

сжимая девятимиллиметровый,

и целишься в недвижную мишень.

За пулей пуля

бумажный вспарывает круг,

который ты вольна приблизить

и отодвинуть, чтобы он на белом

чернел далекой крошечной планетой.

Приятно взвешивать в руке

обойму, досылать патрон в патронник

щелчком упругим, и взводить курок,

и плавно жать, и чувствовать отдачу,

и сдерживать брыкающийся ствол.

Все это так приятно,

что ты почти понимаешь, зачем мальчишки

из папиных ящиков воруют эти игрушки,

и набившись в машину, совсем уезжая из жизни,

на ходу открывают окна и жмут на спуск,

и не все ли равно им, что несется вдогонку —

КИМ АДДОНИЭИО /319

 burst glass, or the high ring of struck steel,

or maybe moans. Now you want

to take the thing and hurl it into

the ocean, to wait until it drops down

through the dark and cold and lodges so deep

nothing could retrieve it. But you know it would

float back and wash up like a bottle

carrying a message from a dead man.

You stand there firing until the gun feels

light again, and innocent. And then you reload.

320 / KIM ADDONIZIO

звон стекла или визг железа, а может, и стон.
И тебе уже хочется

зашвырнуть проклятую штуку

в океан подальше, навеки,

в глухое безвестье, в холодную тьму.

Но ты ведь знаешь, что она всплывет

и к берегу пристанет, как бутылка

с письмом от мертвеца. И ты палишь

до облегченья, до освобожденья —
и перезаряжаешь пистолет.

КИМ АДДОНИЗИО/321
St o l e n mo me n t s

What happened, happened once. So now it’s best

in memory — an orange he sliced: the skin

unbroken, then the knife, the chilled wedge

lifted to my mouth, his mouth, the thin

membrane between us, the exquisite orange,

tongue, orange, my nakedness and his,

the way he pushed me up against the fridge —

Now I get to feel his hands again, the kiss

that didn’t last, but sent some neural twin

flashing wildly through the cortex. Love’s

merciless, the way it travels in

and keeps emitting light. Beside the stove

we ate an orange. And there were purple flowers

on the table. And we still had hours.

322/k ima d d o n iz io
 КРАДЕНЫЙ МИГ

Тот апельсин целехонек и свеж,

и вкус его с годами только слаще:

нетронутая шкурка, острый нож

в мужской руке, и мякоти пьянящей

во рту прохлада, губ душистый зной,

язык, и апельсин, и плоть нагая,

и твердый холодильник ледяной,

что в спину мне толкался, обжигая.

На миг я это ощущаю вновь —

корою мозга, импульсами в теле:

не до конца выводится любовь

из организма. Апельсин мы съели.

На кухонном столе цвела сирень,

и был у нас почти что целый день.

Перевод Марины Бородицкой

ким а д д о н и з и о /323
Mic h a e l Do n a g h y

Pe n t ec o s t

The neighbours hammered on the walls all night,

Outraged by the noise we made in bed.

Still we kept it up until by first light

We’d said everything that could be said.

Undaunted, we began to mewl and roar

As if desire had stripped itself of words.

Remember when we made those sounds before?

When we built a tower heavenwards

They were our reward for blasphemy.

And then again, two thousand years ago,

We huddled in a room in Galilee

Speaking languages we didn’t know,

While amethyst uraeuses of flame

Hissed above us. We recalled the tower

And the tongues. We knew this was the same,

But love had turned the curse into a power.

See? It’s something that we’ve always known:

Though we command the language of desire,

The voice of ecstasy is not our own.

We long to lose ourselves amid the choir

324 / MICHAEL DONABHY

 Ма й к л До н з г и

гни ПЯТИДЕСЯТНИЦЫ

Обеспокоясь шумом изнутри,

Всю ночь соседи молотили в стену,
А мы с тобой общались до зари,
Глухие ко всему, что во Вселенной,

Рыча, мяуча, издавая стоны:

Словарь наш скудный иссушила страсть.
Такой же крик, такой же дикий гомон
Стоял, когда небесная напасть
Обрушилась на зодчих Вавилона,
И позже — пара тысяч лет тому, —
Когда, сгрудившись в знойной Галилее,
С толпою мы заговорили вдруг
На языках, что нас самих древнее.
То снизошел к нам с неба Дух Святой,
И вспыхнул аметистовой тиарой
Священный огнь над каждой головой,
Исполненной пророческого дара.
И вот теперь невнятная молва,
Что символом служила Божьей кары,
Нам обернулась знаком торжества.

Любимая, секрет и впрямь не нов:

Мы знаем, как облечь в слова желанье,

Но пик его за гранью наших слов.

МАЙКЛдонзги / 325
 Of the salmon twilight and the mackerel sky,

The very air we take into our lungs,

And the rhododendron’s cry.

And when you lick the sweat along my thigh,

Dearest, we renew the gift of tongues.

3 26 / MICHAEL DONASHY
Он — в золотистых сумерек сиянье
И в тучке, серебрящей небосвод,
В диковинных цветов благоуханье
И в воздухе, что жадно ловит рот.

... С моей груди ты слизываешь пот

Земному языку исконной данью.

м а й к л данэги/327
Ca d e n z a

I’ve played it so often it’s hardly me who plays.

We heard it that morning in Alexandria,

Or tried to, on that awful radio.

I was standing at the balustrade,

Watching the fish stalls opening on the quay,

The horizon already rippling in the heat.

She’d caught a snatch of Mozart, and was fishing

Through the static for the BBC

But getting bouzoukis, intimate Arabic,

All drowned beneath that soft roar, like the ocean’s.

‘Give it up,’ 1 said, ‘the tuner’s broken.’

And then she crossed the room and kissed me. Later,

Lying in the curtained light, she whispered

She’d something to tell me. When all at once,

The tidal hiss we’d long since ceased to notice

Stopped. A flautist inhaled. And there it was,

The end of K28ja,

Dubbed like a budget soundtrack on our big scene.

Next day I got the music out and learned it.

I heard it again in London a few months later,

The night she called me from the hospital.

‘I’ve lost it,’ she said, ‘it happens...’ and as she spoke

328 / MICHAEL DDNABHY

 Ка д е н ц и я

Не помню, сколько раз его с тех пор

Я исполнял. В тот день, в Александрии,
Мы с ней полууслышали его
По старенькому радио. С балкона
Я вглядывался в рыбные ряды
У гавани. А дальний горизонт
Уж заволакивался знойной дымкой.
По Би-би-си поймав обрывок Моцарта,
Она крутила ручку, натыкаясь
То на бузуки, то на шепчущий арабский,
Тонувший в гуле радиопомех,
Как в шуме океанского прибоя.
«Оставь, он сломан», — буркнул я. Чуть позже,
Краснея за плетеной занавеской,
Шепнула: «Я должна тебе сказать...» И тут
Неясный гул, какой мы уж привыкли
Не замечать, вдруг смолк. Флейтист вдохнул —
И кончился прославленный квартет,
Звучавший нам бесплатным обрамленьем.
Назавтра я его нашел и разучил.

Чтоб вновь услышать, месяцы спустя,

Уж в Лондоне: она звонила из больницы.
«Он умер, — говорит мне, — так бывает...»
И вмиг воскрес тот знойный день в Египте,

м а й к л д о н э г и /329
 Those days in Egypt and other days returned,

Unsummoned, a tide of musics, cities, voices,

In which I drifted, helpless, disconsolate.

What did I mourn? It had no name, no sex,

‘It might not even have been yours,’ she said,

Or do I just imagine that she said that?

330 / MICHAEL DONABHY

А вместе с ним — другие города,
Чужих имен, чужих наречий звуки
Обволокли мой беззащитный слух.
По ком я горевал? Ни имени, ни пола...
«Он мог быть и не твой», — она сказала.
Иль это только показалось мне?

м а й к л данзги/331
Bl a c k Ic e a n d Ra in

Psalms 6.6

Can I come in? I saw you slip away.

Hors d’oeuvres depress you, don’t they? They do me.

And cocktails, jokes.. .such dutiful abandon.

Where the faithful observe immovable feasts

— boat races, birthdays, marriages, martyrdoms — !

we’re summoned to our lonely ceremonies any time: I

В minor, the moldiness of an old encyclopedia,

1
the tinny sun snapping off the playground swings, |

these are, though we can’t know this, scheduled ;

to arrive that minute of the hour, hour of the day, j

day of every year. Again, regular as brickwork, ?

comes the time the nurse jots on your chart i

before she pulls the sheet across your face. Just so, j
the past falls open anywhere — even sitting here with you.
j
Sorry. You remind me of a girl I knew.

I met her at a party much like this, but younger, louder,

the bass so fat, the night so sticky you could drown.

We shouted art at each other over soul

and cold beer in the crowded kitchen and I, at least,

was halfway to a kiss when she slipped

her arm around her friend.

I worked at liking him, and it took work,

332 / MICHAEL DCNABHY

 ЧЕРНЫЙ ЛЕД И ДОЖДЬ

Псалмы 6.6

Вы разрешите? Я заметил, как

из комнаты вы выскользнули. Скучно?
Мне тоже. Эти сборища, коктейли —
удел всех тех, кто преданно блюдет
дни ангела, дни бракосочетанья,
самосожженья, гонки на воде...
А нас влекут другие ритуалы:
концерт скрипичный, шелест старых книг,
луч солнца на расшатанных качелях —
все то, что каждым часом, каждым мигом
предрешено. Включая ту минуту,
когда в палате строгая сестра,
на карте сделав аккуратный прочерк,
лицо накроет простыней. Былое,
как ни крути, оно всегда при нас —
как и сейчас, пока сидим мы с вами.

Простите. Вы напомнили мою

знакомую. Ее я повстречал
на шумной вечеринке вроде этой;
пожалуй, правда, та была покруче.
На кухне, силясь джаз перекричать,
мы об искусстве спорим; все стекается
к тому, чтоб я ее поцеловал, —
и тут она за плечи обнимает
приятеля. Вопрос: что делать мне,
как не продемонстрировать лояльность?

МАЙКЛдонэги / ззз
 and it never got any easier being harmless,

but we danced that night like a three-way game of chess

and sang to Curtis Mayfield pumped so loud

that when I drove them home they could hardly

whisper to invite me up.

Their black walls smirked with Jesus on black velvet

— Jesus, Elvis, Mexican skeletons, big-eyed Virgins,

Rodin’s hands clasped in chocolate prayer —

an attitude of decor, not like this room of yours.

A bottle opened — tequila with a cringe of worm —

and she watched me.

Lighting a meltdown of Paschal candles,

she watched me. He poured the drinks rasping

We're seriously into cultural detritus. At which, at last,

she smiled. Ice cubes cracked. The worm sank in my glass.

And all that long year we were joined at the hip.

I never heard them laugh. They had,

instead, this tic of scratching quotes in air —

like frightened mimes inside their box of style,

that first class carriage from whose bright window

I watched the suburbs of my life recede.

Exactly one year on she let me kiss her — once —

her mouth wine-chilled, my tongue a clumsy guest,

and after that the invitations dwindled.

By Christmas we were strangers. It was chance

I heard about the crash. He died at once.

Black ice and rain, they said. No news of her.

3 34 / MICHAEL DONABHY
Ночь протекла совсем как трехходовка
на шахматной доске: мы драли горло
под мейфилдовский аккомпанемент,
и под конец, доставив их домой,
я приглашен в их тайную обитель
чуть слышным шепотом.

А там внутри
на черном фоне бледный Иисус,
а с ним огромноглазая Мария
и Элвис, мексиканские скелеты,
роденовские руки в шоколаде,
сплетенные в молитве, — словом, все,
чем может интерьер сразить пришельца.
Откуда ни возьмись бутыль текилы
с колышущимся червячком на дне.
Свечи пасхальной засветив огарок,
она взирает молча на меня.
Но стоило ему осипшим басом
изречь: Мы в абсолютном тупике
в культурном плане, — на ее губах
проснулась долгожданная улыбка.
В стакане тает лед. Червяк затих.

Так я был принят в их интимный круг.

Весь год не слышал, чтоб они смеялись.
Нет, им в забаву было, афоризм
пульнув в пространство, радоваться эху.
Так страхом обуянные актеры
немеют средь расцвеченных кулис.
И я ль в свои не вглядывался будни?
Однажды — ровно год спустя — она
позволила себя поцеловать мне,
свой рот хмельной подставив невзначай.
И тут-то все оборвалось. Чужими

МАЙКЛдонэги / 335
 I can’t remember why I didn’t write.

Perhaps I thought she’d sold the flat and left.

Some nights midway to sleep I’m six years old.

Downstairs it's New dear’s Eve. Drink and shrieks.

But my mother’s lit the luminous plastic Jesus

to watch me through the night, which is why

I’ve got my pillow wrapped around my head.

I never hear the door. And when she speaks,

her thick-tongued anger rearing like a beast,

I feel my hot piss spreading through the sheets.

But when I wake, grown up, it’s only sweat.

But if I dream, I bleed. A briar crown,

a fist prised open wide, a steadied nail,

a hammer swinging down — the past falls open

anywhere...
Ash Wednesday evening.
Driving by, I saw her lights were on.
I noticed both their names still on the buzzer
and when I rang I heard her voice. Come in —
her nose was broken, her front teeth gone,
a rosary was twisted round her fists —
— Come in. I’ve been saying a novena.
Inside, each crucifix and candle shone
transfigured in her chrysalis of grief.
She spoke about the crash, how she’d been driving,
how they had to cut her from the wreck...
and then she slipped and called me by his name.

Of those next hours I remember most

the silences between her sobs, the rain

against the skylight slowly weakening

336 / MICHAEL ODNAEHY

мы к Рождеству пришли. Лишь из газет
услышал я об автокатастрофе.
Он умер сразу. «Черный лед и дождь», —
гласила сводка. А о ней — ни звука.

Зачем не написал я ей? Не помню.

Должно быть, думал: продала свой дом
и поменяла адрес. В сонной дреме
подчас встречаю я себя в шесть лет.
Предновогодье. Гости, шум, веселье.
А в детской хлорвиниловый Христос,
зажженный на ночь, не дает уснуть мне.
И вдруг, уткнув в подушки уши, вижу:
мать — в детской, и она разъярена;
не знаю чем, но гнев ее беззвучный
так страшен, что описаться в постели
меня понудил. Миг — и я, проснувшись
уж взрослым, понимаю: это пот,
всего лишь пот. Но нет: порою, грезя,
я кровью исхожу. Венец терновый,
распахнута ладонь, нацелен гвоздь
и занесен уж молот для удара...
Так прошлое, встающее из бездн,
находит нас.
На Пепельную среду,
проездом, вижу свет в ее окне.
Их имена по-прежнему на двери,
и голос женский изнутри — ее.
Входите. Сломан нос, разбиты губы,
на окровавленных суставах четки...
Входите. Извините, я молюсь.
Распятья, свечи, воздух в этом доме
напоены невыразимой скорбью.
Итак, она сидела за рулем,
машина врезалась — во что, не помнит;

МАЙКЛДОНЭГИ/337
 to silence, silence brimming into sleep and dawn.

Then, having lain at last all night beside her,

having searched at last that black-walled room,

the last unopened chamber of my heart,

and found there neither pity nor desire

but an assortment of religious kitsch,

I inched my arm from under her and left.

Since then, the calmest voice contains her cry

just within the range of human hearing

and where I’ve hoped to hear my name gasped out

from cradle, love bed, death bed, there instead

I catch her voice, her broken lisp, his name.

Since then, each night contains all others,

nested mirror-within-mirror, stretching back from then

to here and now, this party, this room, this bed,

where, in another life, we might have kissed.

Thank you, friend, for showing me your things —

you have exquisite taste — but let’s rejoin your guests

who must by now be wondering where you’ve gone.

ЗЗВ/ MICHAEL DON AG HY

дверь вскрыли автогеном. Вдруг, умолкнув,
она надолго впала в забытье
и ртом беззубым прошептала имя
усопшего — но глядя на меня.

Что было дальше? Мне запали в память

лишь ливни слез и ливень за окном
и паузы меж ливнями и ливнем,
иссякшие в рассветной тишине.
Она уснула. Я не размыкал
всю ночь своих нечаянных объятий,
вперяясь взглядом в тайну черных стен,
как в уголок израненного сердца,
неведомый еще, но тщетно: в ней
я не нашел ни жалости, ни страсти,
а лишь поделки модных богомазов.
Я высвободил руку и ушел.

С тех самых пор ее надрывный плач

я слышу в самом тихом, самом мягком
из голосов, звучащих под луной.
И, тщась услышать собственное имя
из колыбели, из постели брачной
иль с ложа смерти, — имя мужа слышу
в ее губах надтреснутых. С тех пор
все ночи для меня слились в одну —
как зеркало, — хранящую былое
и властно простирающую длань
над нынешним: над этой вечеринкой,
над комнатою этой, над постелью,
где мы — случись прожить другую жизнь —
могли б любить друг друга. Что ж, спасибо,
что все мне показали: вкус у вас
отменный, право. Но пора вернуться
к гостям: они вас, верно, заждались.

Перевод Николая Пальцева

МАЙКЛ ДСЗНЭГИ / 339

Da v id Ma s o n

S POONING

After my grandfather died I went back

to help my mother sell his furniture:
the old chair he did his sitting on,
the kitchen things. Going through his boxes
I found letters, cancelled checks, the usual
old photographs of relatives I hardly knew
and my grandmother, clutching an apron in her hands.

And her. There was an old publicity still

taken when she wore her hair like a helmet,
polished black. Posed before a cardboard shell
and painted waves, she seemed unattainable,
as she was meant to.

For years we thought he lied

about his knowing her when he was young,
but grandfather was a man who hated liars,
a man who worshipped all the tarnished virtues,
went daily to his shop at eight, until
the first of three strokes forced him to retire.

He liked talking. Somebody had to listen,

so I was the listener for hours after school
until my parents called me home for dinner.
We’d sit on his glassed-in porch where he kept a box
of apples wrapped in newsprint.

34D / DAVID MASON

 Дэвид МЭЙСОН

ЛЮБОВНЫЕ ШАЛОСТИ

Я вернулся домой после смерти деда,

чтобы помочь матери продать его мебель:
старый стул, на котором сидел он, бывало,
посуду и утварь. Роясь в его коробках,
я нашел письма, аннулированные чеки,
старые фотографии неизвестных родственников —
в том числе бабушки, державшей в руках фартук,
и ее снимки, впечатляющие и поныне.
Они были сделаны в ту пору,
Когда она укладывала черные, как смоль, волосы шлемом.
Позируя на фоне картона
с нарисованными волнами, она казалась недосягаемой,
как и было задумано.

Мы долго считали, что он привирает,

говоря, что знал ее когда-то.
Но дедушка ненавидел лжецов, а также
благоговел перед поруганной честью;
каждое утро приходил в свою лавку,
пока не ушел на пенсию после инсульта.

Он любил рассказывать — ему нужен был слушатель,

и я его слушал часами, придя из школы,

пока родители не звали меня обедать.
Мы с ним сидели на гладком крылечке,
где стоял ящик с яблоками, завернутыми в газеты.

ДЭВИД МЭЙСОН / 341

 He told me about the time he lost a job

at the mill. Nooksack seemed to kill its young

with boredom even then, but he owned a car,

a ’24 Ford. He drove it east to see

America, got as far as Spokane’s desert,

sold the car and worked back on the railroad.

Sometimes he asked me what I liked to do.

I told him about the drive-in movies where
my brother, Billy, took me if I paid.
In small towns everyone goes to the movies.
Not grandfather. He said they made them better when
nobody talked, and faces told it all.
“I knew Lydia Truman Gates,” he said,
“back when she was plain old Lydia Carter
down on Water Street. One time her old man
caught us spooning out to the railroad tracks.
Nearly tanned my hide. He was a fisherman —
that is, till she moved her folks to Hollywood.”

I don’t know why, but I simply couldn’t ask

what spooning was. He seemed to talk then

more to his chair’s abrasions on the floor,

more to the pale alders outside his window.

The way he said her name I couldn’t ask

who was Lydia Truman Gates.

“Nonsense,”
was all my mother said at dinner. “His mind

went haywire in the hospital. He’s old.

He makes things up and can’t tell the difference.”

342 / DAVID MASON

Он рассказывал о временах, когда он
потерял работу на мельнице. Наш Нуксак
уже тогда наводил на молодых смертельную скуку.
Но у него был «форд-24», и он решил посмотреть восточные штаты,
и добрался до пустыни Спокан.
Продал машину и стал работать на железной дороге.

Иногда он спрашивал, чего бы мне хотелось.

Я говорил про кинотеатр для автомобилистов,
куда брат Билли брал меня за плату.
В городке нашем все кино любили,
только не дедушка. Он считал, что немой кинематограф

был лучше — ибо лица красноречивей реплик.

«Я знал Лидию Труман Гейтс, — сказал он как-то, —
когда она была просто Лидией Картер
и жила на Уотер-стрит. Однажды ее папаша
застукал нас на железной дороге
за любовными шалостями и меня отдубасил.
Он рыбачил, пока в Голливуд к ней не перебрался».

Не знаю почему, но я не решился

спросить его про эти самые шалости.
Обычно он рассуждал о стершемся паркете,
о бледной ольхе за окнами дома,
но произнес ее имя с таким волненьем,
что я не спросил, кто она.

«Бредни, —

сказала в тот день мать за обедом, —

постарел он и в больнице свихнулся,
он все путает — в одну кучу валит.

ДЭВИД МЭЙСОН /343

 I think my father’s smile embarrassed her

when he said, “The poor guy’s disappointed.

Nothing went right for him, so he daydreams.”

“Nonsense,” my mother said. “And anyway

no Lydia Truman Gates ever came

from a town like this.”

“It’s not so bad a place.

I make a pretty decent living here.”

My mother huffed. While I stared past my plate

Billy asked, “Who is Lydia Truman Gates?”

It wasn’t long before we all found out.

The papers ran a story on her. How

she was famous in the twenties for a while,

married the oil billionaire, Gates, and retired.

She was coming back home to Nooksack. The mayor

would give a big award and ask her help

to renovate our landmark theatre.

Our mother said we had better things to spend

our money on than some old movie house,

though she remembered how it used to look.

She said that people living in the past

wouldn’t amount to much.

Billy and I pretended we didn’t care.

We didn’t tell our parents where we went

that night, riding our bikes in a warm wind

344 / DAVID MASON

Улыбка отца ее смутила,
когда он сказал: «Бедняга несчастен,

у него не сложилась жизнь, и теперь он грезит».

«Бред собачий, — она повторила, —

Лидия Труман Гейтс отродясь не бывала

В этой дыре».

«Чем так плох наш город?

Я здесь живу вполне пристойно».

Мать хмыкнула, и пока я глядел в тарелку,

Билли спросил: «Кто она такая?»

Вскоре мы с ним все разузнали.

В газетах писали, как в двадцатые годы

она была знаменита, потом вышла замуж

за миллиардера Гейтса, потом уединилась,

вернулась домой, и мэр города даже

просил ее помощи в реставрации кинотеатра —

достопримечательности нашего края.

Мать сказала: «Лучше бы потратили наши деньги

на что-то более ценное, чем развалившийся кинотеатр»,

хотя помнила его былую славу.

И заметила, что люди, живущие прошлым,

не многого достигают в жизни.

Мы с Билли сделали вид, будто нам безразлично,

и не сказали родителям, где мы

в ту ночь катались на велосипедах,

ДЭВИД МЭЙСОН/345
 past the fishhouses on the Puget Sound,

and up Grant Street to the Hiawatha.

Inside, Billy held my hand, and showed me

faded paintings of Indians on the walls

and dark forest patterns in the worn carpet.

The place smelled stale like old decaying clothes

shut up in a trunk for twenty years,

but Nooksack’s best were there, some in tuxes,

and women stuffed into their evening gowns.

We sat in the balcony looking down

on bald heads, high hair-dos and jewels.

Near the stage they had a twenty-piece band—

I still remember when the lights went out

the violins rose like a flock of birds

all at once. The drums sounded a shudder.

We saw Morocco Cold, The Outlaw, Colonel Clay

and the comic short, A Bird in the Hand,

flickering down to the screen

where Lydia Truman Gates arose in veils,

in something gossamer
astonishing even in 1965.

Lydia Truman Gates was like a dream

of lithe attention, her dark eyes laughing

at death, at poverty or a satin bed.

And when they brought her on the stage, applause

rising and falling like a tidal wave,

I had to stand up on my seat to see

a frail old woman assisted by two men,

tiny on that distant stage.

346 / DAVID MASON

как промчались мимо рыбацких хижин

и по Грант-стрит выехали к кинотеатру «Гайавата».

Там Билли, взяв меня за руку, показал мне

потускневшие картины индейцев на стенах

и темные узоры на ковре истертом.

Там стоял затхлый запах, как у одежды,

в сундуке пролежавшей двадцать лет кряду,

зато присутствовал цвет города: дамы

в вечерних платьях, мужчины во фраках.

На балконе сидели мы, озирая

лысины, высокие прически, брильянты.

Возле сцены располагался оркестр,

помню, когда огни погасли,

скрипки взлетели, как птичья стая,

и дробь барабанная оглушила.

Мы посмотрели «Полковник Клэй», «Золото Марокко»

и короткометражку «Птичка в руке»,

вздрагивая перед экраном,

когда Лидия Труман Гейтс появлялась в вуали,

в каком-то газовом одеянье,

даже в 1965-м поражая воображенье.

Лидия Труман Гейтс была манящей мечтою,

темные глаза ее смеялись

над смертью, бедностью и атласной постелью.

И когда вели ее на сцену,

волны аплодисментов поднимались и стихали.

Я привстал, чтобы разглядеть хорошенько

хрупкую женщину в сопровожденье

двух мужчин на далекой сцене.

ДЭВИД мэйсон/347
 My brother

yanked me past what seemed like a hundred pairs

of knees for all the times I said, “Excuse us.”

We ran out where the chauffeur

waited by her limousine, his face painted

green by the light from Heilman’s Piano Store,

breathing smoke. “You guys keep your distance.”

“Is she coming out?”

He crushed his cigarette:

“No, she’s gonna die in there. What do you think?”

More people joined us, pacing in the alley,

watching the chauffeur smoke by the door propped

open with a cinderblock.
And then the door half-opened, sighed back,

opened at last on the forearm of a man.

Behind him, Lydia Truman Gates stepped out

with her cane—hardly the woman 1 had seen

enduring all the problems of the world

with such aplomb. She stared down at the pavement,

saying, “Thank you, I can see it clearly now.”

“Mrs. Gates,” Billy stuttered. “Mrs. Gates.”

The chauffeur tried to block us, but she said,

“That’s all right, Andrew. They’re just kids. I’m safe.

“Our grandpa says hello," I blurted out.

She paused for half a beat, glanced at Billy,

34B / DAVID MASON

Брат потащил меня мимо сотен
пар колен, и перед каждым я извинялся.
Мы побежали к ее лимузину,

где ее ждал шофер весь в отблесках зеленого света,

лившегося из магазина «Пианино Хэлмэн».
«Эй, ребята, держитесь подальше».

«Это она выходит?»

Он погасил сигарету:
«А вы что думали, она там сгинет?»

К нам подошли другие люди,

и все смотрели на шофера, курившего у двери,
подпертой квадратным куском бетона.
Потом она приоткрылась, подалась назад,
и кто-то плечом ее вышиб.
Лидия Труман Гейтс с палкой

шла за ним — более самоуверенной дамы

я еще не встречал в жизни.
Глядя на тротуар, она сказала:
«Спасибо, теперь я отлично вижу».

«Миссис Гейтс», — заикнулся Билли.

Шофер преградил нам дорогу, но она сказала:

«Все в порядке, Эндрю, ведь это дети».

Тут я выпалил: «Вам привет от деда».

Она на миг остановилась, взглянула на Билли,

Потом пристально на меня посмотрела,

дэвид майсон / 349

 then peered at me as if to study terror,

smiling. “Well I’ll be damned. And who's he?”

“Don’t listen to him," Billy said. “He’s nuts.”

“George McCracken,” I said, “the one you spooned with

down by the railroad tracks.”

“George McCracken.”

She straightened, looked up at the strip of sky.

“Spooned. Well, that’s one way to talk about it.”

She laughed from deep down in her husky lungs.

“Old Georgie McCracken. Is he still alive?

Too scared to come downtown and say hello?”

She reached out from her furs and touched my hair.

“Thanks for the message, little man. I knew him.

I knew he’d never get out of this town.

You tell your grampa Hi from Liddy Carter.”

The man at her elbow said they had to leave.

She nodded, handing her award and purse

to the chauffeur.

Then flashbulbs started popping.

I saw her face lit up, then pale and caving

back into the darkness. “Christ,” she whispered,

“get me out of here.”

I stumbled, or was pushed.

My eyes kept seeing her exploding at me,

a woman made entirely of light

350 / DAVID MASON

Словно чего-то ужасного опасаясь,
и улыбнулась: «Черт возьми, а кто он?»

«Не слушайте его, — промолвил Билли, — он спятил».

«Джордж Маккрэкен, ну, помните шалости

на железной дороге».
«Джордж Маккрэкен».

Она выпрямилась, взглянув на полоску неба.

«Шалости. Можно и так сказать об этом».

И засмеялась хриплым глубоким смехом.

«Старина Джорджи. Он жив? Бедняга,

побоялся прийти и меня увидеть».

И рукой в мехах моих волос коснулась.

«Спасибо за весточку, детка. Я его знала.

Знала, что он не выберется отсюда.
Передай привет дедушке от Лидди Картер».

«Пора ехать», — заметил ее провожатый.

Она кивнула, протягивая деньги

И сумочку своему шоферу.

Тут ярко вспыхнули лампы,

лицо ее озарилось, потом побледнело,

потом погрузилось во тьму. «О Боже, —

она прошептала, — везите меня скорее отсюда».

Меня оттолкнули или я споткнулся,

все еще видя перед собою

женщину, сотканную из света,

ДЭВИД МЭЙСОН/351
 beside the smaller figure who was real.

Two men tipped her into the limousine

and it slid off like a shark, parting the crowd.

A picture ran in the next day’s Herald —

the great actress touches a local boy.

For two weeks everybody talked about me,

but I kept thinking, “Is he still alive?

Too scared to come downtown and say hello?

I thought of her decaying on a screen,

her ribs folding like a silk umbrella’s rods,

while all the men who gathered around her

clutched at the remnants of her empty dress.

352 / DAVID MASON

рядом с ее невзрачной фигуркой.

Двое ее в лимузин усадили,

и он покатил, как акула, толпу разрезая.

Наутро в газете появился снимок:

кинозвезда и местный парнишка.

Две недели я был притчей во языцех

и все повторял про себя: «Он жив? Бедняга,

побоялся прийти и меня увидеть».

Думал о ней, увядавшей на экране,

с ребрами, выпиравшими, словно спицы зонтика,

пока толпившиеся рядом мужчины

цеплялись за ее пустое платье.

дэвид мэйсон/353
SONE QFTHE POWERS

Mine, said the stone,

mine is the hour.

I crush the scissors,

such is my power.

Stronger than wishes,

my power, alone.

Mine, said the paper,

mine are the words

that smother the stone

with imagined birds,

reams of them, flown

from the mind of the shaper.

Mine, said the scissors,

mine all the knives

gashing through paper’s

ethereal lives;

nothing’s so proper

as tattering wishes.

As stone crushes scissors,

as paper snuffs stone

and scissors cut paper,

354 / DAVID MASON

 ТРИ силы

Промолвил камень:
«Настал мой час!
Я ножницы гну,
я — сильнее всех вас,
не будет отныне
прочнее твердыни!»

Сказала бумага:
«Мне слово дано,
опутывать камень
способно оно
силками фантазий
и вымысла вязью».

Заметили ножницы:
«Тонкую плоть
непрочной бумаги
легко нам вспороть.
Кромсаем мы в клочья

желанья и прочее».

Им вместе не быть,
если каждый из них
то режет, то душит,
то вяжет других.

ДЭВИД МЭЙСОН/ 355

 all end alone.

So heap up your paper

and scissor your wishes

and uproot the stone

from the top of the hill.

They all end alone

as you will, you will.

356 / DAVID MASON

Бумагу сложи
и желанья разрежь;
где камень отвален, —
останется брешь.
Есть в песенке этой
прозрачный намек:
они одиноки,
как ты одинок.

дэвид мэйсон/357
Th e Lo s t Ho u s e

A neighbor girl went with me near the creek,

entered the new house they were building there

with studs half-covered. Alone in summer dark,

we sat together on the plywood floor.

The shy way I contrived it, my right hand

slipped insinuatingly beneath her blouse

in new maneuvers, further than I planned.

I thought we floated in the almost-house.

Afraid of what might happen, or just afraid,

I stopped. She stood and brushed the sawdust off.

Fifteen that summer, we knew we could have strayed.

Now, if I saw it in a photograph,

I couldn’t tell you where that new house stood.

One night the timbered hillside thundered down

like a dozen freight trains, crashing in a flood

that splintered walls and made the owners run.

By then I had been married and divorced.

The girl I reached for in unfinished walls

358 / DAVID MASON

 ДОМ Ы ЗАЛИВА

С моей соседкой я пришел в тот дом

однажды летом — за полночь, наверно.

Он был в лесах. Прокрались мы тайком

и там уселись на полу фанерном.

Лавируя ладонью в полутьме,

под блузку девичью скользнул я робко,

чуть дальше, чем рассчитывал, и мы

казалось, плыли с ней в пустой коробке.

Но устрашась неведомо чего,

я замер, и тогда моя подружка —

пятнадцати лет отроду всего —

приподнялась и отряхнула стружку.

Сейчас бы я не отыскал тот дом:

однажды склон холма, поросший лесом,

обрушился, как поезд, в водоем,

дом затрещал, жильцы спасались бегством.

Я был женат и разведен тогда,

а та, что в эти стены на свиданье

ДЭВИД МЭЙСОН /3 59
 had moved away as if by nature’s course.

The house was gone. Under quiet hills

the creek had cut new banks, left silt in bars

that sprouted alder scrub. No one would know,

cruising the dead-end road beneath the stars,

how we had trespassed there so long ago.

360 / DAVID MASON

пришла, как снег, исчезла без следа,

и дом исчез. Залива очертанья

переменились, выросла весной

на отмелях ольха в песке и в иле,

и не узнает путник в час ночной,

как здесь когда-то с ней мы согрешили.

Перевод Анны Курт

ДЭВИД МЗЙСОН/361
Ma r y Jo Sa l t er

We l c o me t q Hir o s h ima

is what you first see, stepping off the train:

a billboard brought to you in living English
by Toshiba Electric. While a channel
silent in the TV of the brain

projects those flickering re-runs of a cloud

that brims its risen columnful like beer
and, spilling over, hangs its foamy head,
you feel a thirst for history: what year

it started to be safe to breathe the air,

and when to drink the blood and scum afloat
on the Ohta River. But no, the water’s clear,
they pour it for your morning cup of tea

in one of the countless sunny coffee shops

whose plastic dioramas advertise
mutations of cuisine behind the glass:
a pancake sandwich; a pizza someone tops

with a maraschino cherry. Passing by

the Peace Park’s floral hypocenter (where
how bravely, or with what mistaken cheer,
humanity erased its own erasure),

you enter the memorial museum

and through more glass are served, as on a dish

362 / MARY JD SALTER

 Мэ р и Дж о Со лт е р

До б р о п о ж а л о в а т ь в Хи р о с и м ы

выходишь из вагона; впереди

горящая реклама по-английски
от Toshiba Electric. В это время
телеканал беззвучный в голове

все крутит закольцованный фрагмент,

где столб растет и высится, как пена
над кружкой пива. Хочется глотнуть
истории: когда, в каком году

безвредно стало воздухом дышать,

пить кровь и пену заводских отходов,
плывущих по теченью Оты. Впрочем,
вода чиста, на ней заваривают чай

в одной из многих солнечных кофеен,

где видно по наглядным диорамам
приготовленье пищи за стеклом:
блины с начинкой; пицца, посередке

украшенная вишней. Проходя

цветочный гипоцентр в Парке Мира
(где человек решил с лица земли
стереть то, что его однажды стерло),

ты попадаешь в светлый зал музея.

Опять стекло. На блюде выжженной травы

МЭРИ джс СОЛТЕР / 363

 of blistered grass, three mannequins. Like gloves
a mother clips to coatsleeves, strings of flesh

hang from their fingertips; or as if tied

to recall a duty for us, Reverence
the dead whose mourners too shall soon be dead,
but all commemoration’s swallowed up

in questions of bad taste, how re-created

horror mocks the grim original,
and thinking at last They should have left it all
you stop. This is the wristwatch of a child.

Jammed on the moment’s impact, resolute

to communicate some message, although mute,
it gestures with its hands at eight-fifteen
and eight-fifteen and eight-fifteen again

while tables of statistics on the wall

update the news by calling on a roll
of tape, death gummed on death, and in the case
adjacent, an exhibit under glass

is glass itself: a shard the bomb slammed in

a woman’s arm at eight-fifteen, but some
three decades on—as if to make it plain
hope’s only as renewable as pain,

and as if all the unsung

debasements of the past may one day come
rising to the surface once again —
worked its filthy way out like a tongue.

364 / MARY JO SALTER

лежат три манекена. Как перчатки,
приделанные мамой к рукавам,

болтается на жилах мясо пальцев;

напоминанье долга: Вспомни тех,
кого почти полвека нет в живых;
но вдуматься — и нет поминовенья,

а только пошлость; пластиковый ужас

смеется над кошмаром настоящим,
и думаешь: зачем они... Внезапно
ты видишь детские наручные часы.

Удар сковал их, но они хотят

нам что-то передать сквозь циферблат,
один лишь избранный момент ловя:
четверть девятого, четверть девя,..

таблица электронная ведет

сухой отчет бесчисленных смертей,
мотает пленку; рядом вновь стекло:
как будто стрекозиное крыло,

впечатанная женская рука —

в четверть девятого, но через тридцать лет,
и сразу ясно, что надежда столь
же восстанавливаема, как боль,

и что случись на чьем-нибудь веку

вернуться всем непониманьям горя,
всем принижениям — она прорвется
сквозь эту грязь, подобно языку.

МЭРИ ДЖО СОЛТЕР /365

Ex p e c t a n c y
(Ja p a n Ba p t is t Ho s p it a l , Ky o t o )

One by one, we shuffle in

and take a quiet seat beneath

admonitory posters. Here’s

Mrs. Shimoda, who, to judge from

her pink, quilted jumper appliqued

with rabbits, and a fuzzy, enormous purse

emblazoned with cartoon characters,

appears to be in some confusion

as to whether she’s going to have a baby

or (a greater miracle) become one;

and here’s sorrowful Mrs. Fukumoto,

who hasn’t looked well in weeks. Of course

I’m guessing — I’m a newcomer here,

and as the nurse calls out each name

just a touch louder than necessary

in a kindly, patronizing singsong,

I flinch. Thermometer under tongue,

blood pressure measured, I can clearly see

a needle creeping on the hateful scale

where serene Mrs. Oh, five months along,

checks in at less than I at two.

366 / MARY JC SALTER

 Ож и д а н и е
(ЯПОНСКИЙ БАПТИСТСКИЙ ГОСПИТАЛЬ, Киото)

Одна за другой мы тихо заходим.

Садимся под санбюллетенями. Вот

миссис Симода, которая, судя

по розовой стеганой кофте с кроликами

и по громадной пушистой сумке,

увешанной персонажами мультиков,

еще до конца не решила: родить ли

ребенка или (что гораздо чудесней)

самой стать ребенком. Вот миссис Фукумото,

она горюет и выглядит плохо

уже которую неделю подряд.

Конечно же, это только догадки —

я здесь впервые. Когда медсестра

выкликает нас лишь чуточку громче,

чем нужно, ласковым маминым голосом,

я вздрагиваю. Градусник под язык,

мерить давление; вижу стрелку

этих ужасных напольных весов —

на них миссис О на пятом месяце

взвешивается реже, чем я — на втором.

м э р и джа ОПЛТЕР / 367

 Yet don’t I, in fact, want to feel the weight

of waiting once again? the way

(years ago) each birthday took years to arrive ...

Oh to be sixteen at last, to drive,

to come home past eleven! To loosen

the hold of parents who’d grown to fear

time as a thing they only got less of,

while you knew, yourself, it was stored within.

Too early, I know, I begin to imagine

how the baby turns in its own waiting room,

as restlessly as I now turn

a health-book page in a half-learned language:

Let's guard against (illegible);

be sure to (illegible) every day!

But here’s the man who can read it all:

the doctor — handsome, young, a bit proud,

as if the father of all our children —

billows in on a white, open-coated sail

and, bowing to us with nautical

briskness, takes the time to wish

the mates a benevolent good morning.

We murmur in kind; then, in a hush,

some dozen heads in unison

swivel to follow his form until

it vanishes behind a door.

Daily, I think, women just like us

are found normal there. Who shall be the first?

It’s Mrs. Hino — although the nurse

36S / MARY JO SALTER

На самом деле мне очень хочется
вновь ощутить этот вес ожидания —
словно снова детство, и ждешь дня рождения.
Наконец-то мне будет шестнадцать, я
смогу водить, возвращаться за полночь!
Не считаться с родителями, боящимися
времени из-за его нехватки,

когда у тебя его через край.

Да, я начала слишком рано думать,
как поворачивается ребенок
в уютном местечке, ожидая родиться,
так и я переворачиваю страницу —
медицинский журнал на чужом языке:
Во имя здоровья и (непонятно)
Следите за (непонятно) всегда!

Но вот идет тот, кому все понятно:

врач — молодой, симпатичный, гордый,
будто он — отец всех наших детей.
Он вплывает на белом раздутом парусе,
кивает нам весело, как бравый моряк,
успевает с невероятным достоинством
пожелать коллегам доброго утра.

Мы тоже желаем; затем в тишине

десяток женских голов поворачивается
одновременно и провожает
взглядом его халат до дверей.
Здесь ежедневно женщин, таких же
как мы, признают совершенно здоровыми.
Кто сегодня первая? Миссис Хино —

м э р и джп с о лт е р / 369
 has to call her twice, across the length

of eight abstracted months. She rises

slowly, resting, in a universal

gesture I’ve only begun to read,

one hand on the swell below her breasts

as though what’s borne within

were here, and could be taken in her arms.

370 / MARY JO SALTER

медсестре приходится звать ее дважды
Через горы восьми протяженных месяцев.

Она неспешно встает, положив

руки на выпуклость живота —

я почти понимаю, что это значит:

как будто бы то, что внутри таится,

уже снаружи, в ее руках.

МЭРИ ДЖО СОЛТЕР / 371

De a d Le t t er s : Pa r t I

Dear Mrs. Salter: Congratulations! You

(no need to read on — yet I always do)

may have won the sweepstakes, if you’ll send...

Is this how it must end?

Or will it ever end? The bills, all paid,

come monthly anyway, to cheer the dead.

BALANCE: decimal point and double o’s

like pennies no one placed upon your eyes.

I never saw you dead — you simply vanished,

your body gone to Science, as you wished:

I was the one to send you there, by phone,

on that stunned morning answering the blunt

young nurse who called, wanting to “clear the room.”

“lake her,” I said, “I won’t be coming in” —

couldn’t bear to see your cherished face with more

death in it than was there five days before.

But now, where are you really? From the mail

today, it seems, you might almost be well:

Dear Patient: It’s been three years since your eyes

were checked... A host of worthy causes vies

for your attention: endangered wildlife funds,

orphans with empty bowls in outstretched hands,

political prisoners, Congressmen. The LAST

372 / MARY JD SALTER

 Ме р т в ы е п и с ь м а , ч ас т ь п ерв ая

Для миссис Солтер. Поздравляем Вас...

(я до конца читаю всякий раз)

Вы выиграли приз! Пришлите нам на счет...

Ждала ли я чего-нибудь еще?

Исхода никогда не обрести:

счета приходят, сколько ни плати.

И «ноль-ноль центов», черные кружки

ложатся на глаза, как медяки.

Тебя не стало. Лучше не сказать.

Ты завещала тело передать

науке в дар. Я помню, поутру

я слушала тупую медсестру:

— Так мы освободим палату, да?

— Пожалуйста. Я не пойду туда.

Я просто не сумела бы смотреть

в любимое лицо и видеть смерть.

Где ты теперь? По каждому письму

я вижу — волноваться ни к чему:

Глаза. А вы хотите их сберечь?

Все, что вокруг, старается привлечь

твое вниманье. Выборы в конгресс,

региональный фонд «Спасите лес»,

сироты, нищие. День ото дня

МЭРИ ДЖО СОЛТЕР / 373

 ISSUEs of magazines are never last.

And now you’ve shored up on some realtors’ list,

since word went out you’ve “moved” to my address:

Dear New Apartment Owner: If you rent...

Mother, in daydreams sometimes I am sent

to follow you, my own forwarding text

Dear Mrs Salter’s Daughter: You are next.

374 / MARY JO SALTER

ПОСЛЕДНИЙ ВЫПУСК в почте ждет меня.

Купили дом? — читаю я в письме.

Ты, видно, переехала ко мне.

Ты знаешь, мама, чудится порой:

как бандероль, иду я за тобой.

Со мной сопроводиловка идет:

Дочь миссис Солтер — скоро ваш черед.

Перевод Льва Оборина

МЭРИ ДЖО СОЛТЕР / 375

 Be n j a min Al ir e Sa e n z

Re s u r r e c t io n s

California
Lent, 1990

The stones themselves will sing. — 1816 hymn (James Montgomery)

Broken, Incan roads. The stones laid perfect

on mountains of snow so stubborn
not even blazing suns could beat it into water.
But the Incans could tame such mountains. With a fire
of their own, they knew how to melt that ice.
Stone by stone, step by step, the ancients
walked the highest paths of earth. Stones,
tight knots that tied the world together. Roads, higher —
now stones are buried deep like bones
of Incan lords. I walked there barefoot
on cold stones. Those roads were perfect once again
until I woke. Those roads, like Incan hands
who built them, refuse to lie still
in the ground. They loosen the wasted land.

My mother lost him young, her older brother. She gave

my brother his name “because the moment he was bom
his name rose to my lips.” Ricardo, “A friend
took a stone, and broke his skull wide open —
and broke my mother’s heart.” She walks with him
on a path they took to school. There, in the sun, he laughs

376 ! BENJAMIN ALIRE SAENZ

 Бе н д ж а м и н Ал и р е Са э н с

Во с к р е ш е н и я

Калифорния
Великий пост, 1990 г.

«...Пусть камни воспоют!» Джеймс Монтгомери, 1816 г.

Разломаны дороги инков... А ведь безупречно

лежали камни по горам, упрямых чьих снегов
слепящим солнцам не разбить в водицу.
Умели инки укрощать такие горы. Имея
свой собственный огонь, умели лед расплавить.
От камня к камню, шаг за шагом, продвигались
тропами высшими земными инки. Камни
скрепляли крепью мир, и уводили выше... Глубоко
они погребены теперь, как кости
древних правителей. Я ночью шел босой
по камням хладным — вновь составились дороги
во сне моем. Дороги, словно руки инков-
строителей, покоиться в могиле не желают,
край изможденный отпускают на приволье.

Брат старший мамин, он погиб ребенком,

и в честь него мой назван брат Рикардо.
«Едва родился, сердце мне шепнуло имя...
Как дело было? Он играл с приятелем, тот камень
взял и раскрыл ему нечаянно череп... Нашей
век горе матушке... Сама я с ним недавно

БЕНДЖАМИН АЛИРЕ САЭНС/377

 until she wakes. Been forty years,
and grief is glued to her. Anger rises
in her voice: “But here,” she grabs his picture,
“Here he is perfect. Here he is not broken.”

The beer I drink is good tonight,

almost sweet, but cold. The dead are close.
Calm, I sit, touch the photographs of those
I walked with. Grandparents, uncles, not one
generation was spared. A brother. A niece.
In the country of their final exile
their legs will not cross the border.
Their feet will not touch my earth again
but tonight I hear their steps. I swallow,
must finish the beer I have started. Take this
all of you and drink. This is my blood. Tired,
I drink from the cup, take the cold, within me now,
and wrap myself in faces of the dead:
stones which form a path where I walk still.

The Mimbres buried their dead beneath their homes.

At night, softly, the buried
rose, re-entered the rooms of the living
as blankets woven with the heavy threads of memory,
blankets on which the Mimbres rested,
on which they slept, and dreamed.

373 / BENJAMIN ALIRE SAENZ

по тропке к школе, солнце светит, он смеется,
ну и проснулась...» Сорок лет прошло,
а горе живо. Схватит фото, и с яростью:
«Вот он, смотри, неповрежденный, целый!»

Хорошее сегодня ночью пиво,

сладко-холодное. Покойные так близко.
Спокойно я сижу и фотографий,
с кем по земле прошел, касаюсь. Деды, дяди,
никто не пощажен. Племянница. И брат...
Они в стране последнего изгнанья,
уж их стопам не пересечь границы
и не коснуться вновь моей земли.
Но слышу нынче я их поступь. Я глотаю,
закончить должен начатое пиво. Пейте,
сие есть кровь моя. Устало испиваю
из чаши; хлад вбирая, облачаюсь
в покойных лица — в камни
подножные тропы, которой всё иду.

Индейцы мимбры хоронили под жилищами

своих покойников, и ночью тихо
вставали те и в комнаты живых
входили, превращаясь в одеяла
из нитей плотных памяти, сопутствуя
и отдыху, и сну, и сновиденьям.

БЕНДЖАМИН АЛИРЕ САЭНС / 379

To t he De s e r t

I came to you one rainless August night.

You taught me how to live without the rain.

You are thirst and thirst is all I know.

Y>u are sand, wind, sun, and burning sky,
The hottest blue. Y>u blow a breeze and brand

Your breath into my mouth. You reach—then bend

Your force, to break, blow, bum. and make me new.'

You wrap your name tight around my ribs

And keep me warm. I was bom for you.

Above, below, by you, by you surrounded.

I wake to you at dawn. Never break your

Knot. Reach, rise, blow, Salvame, mi dios,
Tragame, mi tierra. Salva, traga,2 Break me,

I am bread. I will be the water for your thirst.

'The italicized lines are from “Batter my heart, three-personed God; for you,” the 14th “Holy
Sonnet” of John Donne (1572—1631).
2 (Spanish) “Save me, my God / Swallow me, my earth. Save, swallow. ”

3B0 / BENJAMIN ALIRE SAENZ

 К ПЫСТЫНЕ

К тебе в науку жизни бездождевной

Был взят я ночью августа сухою.

Ты — жажда. Жажду знаю я отменно.

Ты — ветер и песок, ты — солнце в жгучем

И синем небе. А твое дыханье

В уста мне точно олово вольется.

Ломай меня, сжигай — чтоб сделать новым1.

Имя твое — на чреслах на моих,

Как крепкий пояс. Для тебя рожден я,

Тобой и сверху окружен и снизу,

С рассвета и до сна. Не отпускай же.

Сжигай мя. Salvame, mi dios, tragame.

Mi tierra. Salva, traga.2 Преломи

Как хлеб меня. Как воду жажды выпей.

'Дж. Донн. Священные сонеты, XIV.

2 «Спаси меня, мой Боже, поглоти меня, / Моя земля. Спаси и поглоти» (иск.).

БЕНДЖАМИН АЛИРЕ САЗНС / 3S 1

Th e Bl ue I Lo v e d

Maria de Guadalupe Cenizeros, citizen of Smeltertown,

sings a lullaby explaining the color

of the headstone on her grave

I loved the August rains, I loved the calm October

days. I loved the sound of thunder as it echoed

in the nights; I loved the breeze that made my curtains

dance a waltz. I loved the water in the river,

chocolate as my skin.

I loved the smell of beans,

the smoothness of the masa in my hands. I loved

the stacks of fresh tamales on the stove, the

taste of yerba buena on my tongue. I loved

the rows of chile in the fields.

I loved the look on Mama’s face

before she closed her eyes and never woke again.

I loved the worn wood rosary she left to me, her

only child to live past thirty years. I loved the

picture of her wedding day. I placed it next to mine.

I looked like her. That is what 1 loved: I had her

face, her eyes.

I loved the stove where I cooked meals

as simple as the wood I walked on with bare feet.

I loved those pisos made of wood, and loved the Little

Flower of Jesus. She made me hers. And just like me

3B2 / BENJAMIN ALIRE SAENZ

 МНЕЛЮБ БЫЛ СИНИЙ...

Мария де Гваделупе Сенисерос,

гражданка города Смелтертаун, поет колыбельную,

объясняя цвет надгробного камня на своей могиле

Мне любы были августовские ливни и тихие

октябрьские дни милы. Переливистое нравилось эхо

ночного грома; нравилось дыхание ветра,

вальсирование занавески. И складки речной воды,

как моя кожа шоколадной.

Запах бобов приятен,

гладкость в ладонях теста-маса. Приятны

стопки пирожков тамале на плите, и вкус чая

матэ на языке. Мне любы были

вдаль уходящие ряды перца чили.

Была мила мне

улыбка мамы, перед тем как заснуть ей

и не проснуться. Четки потертые милы,

что мне она оставила, я из детей одна

за тридцать прожила. Нравилось свадебное

ее с моим таким же рядом фото. Любо,

что я — вылитая она, лицом, глазами.

Нравилась еще плита,

где я готовила обед простой, деревянный

гладко-шершавый пол под босой ногой. Фигурки
святых. Она мне подарила Терезу из Лизье. Как я,

БЕНДЖАМИН АЛИРЕ САЭНС / ЗВЗ

 she loved the smell of candles and copal. I loved

the afternoons we talked, just she and 1.

I loved to wake
the house each dawn. I loved my children’s grumbling

as they rose to meet the sun. 1 loved their look

of hunger as they ate. I loved their loving me.

I loved their look of pain when I grew sick.
Their tears burned like the sun the day I died.

I loved my husband’s eyes. Green

as apples growing on a branch. I loved his
hand upon my back. The roughness made me tremble.

Forty years that man could make me tremble. He’s

buried next to me. In death I swear he snores.

We sleep the way we lived: in peace. And one

more thing I loved. I loved, I loved the color

blue, the color of the room where we made

love and slept. Where we made love and slept.

I loved the color blue.

304/ BENJAMIN ALIRE SAENZ

она любила ладан, свечи. Мне было по душе,

с ней днем вдвоем оставшись, водить беседы.

По душе

дом спящий на рассвете разбудить, смотреть,

как дети выползают нехотя на солнце.

Как на еду наваливаются. Их нравилась любовь
ко мне, печаль их при моей болезни. Когда

я умерла, слезы их вспыхнули алмазами.

Мне были любы мужнины глаза,
хвойно-зеленые. Его рука, обнявшая мне спину
грубо и ласково. Меня бросало в сладкую дрожь

все наши сорок лет. Он теперь рядом

со мною похоронен. Даже после смерти,

клянусь, храпит. Мы почиваем, как жили, в мире.

И вот еще что было любо... Люб синий

цвет, какого стены в комнате, в которой

любились мы и спали. Спали и любились.

Мне люб был синий цвет.

Перевод Дмитрия Псурцева

БЕНДЖАМИН АЛИРЕ САЭНС / ЗВ5

H. L. HIX

No l es s Th a n Tw e n t y -Six Dis t in c t Ne c r o n y ms

Father dead, we will call her, or Niece dead.

Cousin in car crash. So many names fit.

Sister cut wrists, Brother shot in the head.

Grandfather wandered off. Great uncle hit

By train while drunk. Aunt dead. Aunt dead. Aunt dead.

Brother stillborn. Uncle had heart attack.

Niece murdered. Great-grandmother died in bed.

Nephew dead. Sister drowned in frozen lake.

Sister burned in trailer home fire. Brother

Overdosed. Sister, crib death. Every breath

Matters. Cousin fell from window. Cancer

Ate colons of two uncles, lungs of both

Grandmothers. Cousin had kidney failure

After going blind. Mother died giving birth.

386 / H. L. HIX
 Г. Л. Хикс

ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ СЛИЧАЯ СМЕРТЕЛЬНОГООСТРАНЕНИЯ

Вот она. У которой скончался отец. Или так: У которой

В одночасье племянница. В автомобильной аварии брат

У которой двоюродный. Вены сестра отворила. Под «скорый»

У которой дед спьяну шагнул. Удалился в бродяги от чад
Дед другой. Или как? Получил пулю в голову брат. У которой

Трое умерло теток. Запутался брат, появившись на свет,

В пуповине. Сердечник был дядя. Заснувши, прабабка

Не проснулась. Убили племянницу. Ночью под лед

Провалилась сестра. Вот она. У которой в пожар слишком сладко

В доме-трейлере тетя дремала. Отбросил брат старший коньки

С передозу. Малюткой сестра задохнулась в кроватке.

Вот она. У которой погибли от рака прямой кишки
Дяди два. Рака легких — две бабки. У зятя ослепшего почки

Отказали. У которой скончалась мать родами дочки.

Г. Л. ХИКС / ЗВ7
Re a s o n s

Because when I look back, she disappears.

Because I look back.

Because retreat can be wiser than attack.

Because one can be harder than two careers.

Because the crows are calling.

Because I can muster so little tragedy.

Because it wounds to hear the word petty.

Because I want to be worth a reckoning.

Because revisions are not always corrections.

Because paper is altered easily, easily burned.

Because some promises should not stay obligations.

Because the moon is up, because the earth turned.

Because there are no good reasons.

Because unlike this joy, guilt must be earned.

3BB / H. L. HIX
 ADC TAT D4H Ы E ОСНОВ АНИЯ

Потому что едва оглянусь, исчезает она из глаз у меня.

Потому что едва оглянусь.

Потому что, когда отступаю, мудрей делаюсь.
Потому что одной заботой жить трудней, чем двумя.

Потому что призывен крик воронья.

Потому что трагедия во мне не дышит.

Потому что обидно слово «мелкий» услышать.

Потому что хочется достойным быть постижения.

Потому что поправить — значит исправить, но не всегда же.

Потому что бумагу переиначить легко, в огонь положить.

Потому что не каждый обет обязательством ляжет.

Потому что луна взошла и земля повернулась, дрожит.

Потому что достаточных нет оснований.

Потому что, в отличие от радости, вину надо заслужить.

Г. л. ХИКС I ЗВ9
Se l e c t io n s f r o m “Or d e r s of Ma g n it ud e"

How do you like paradise so far? Stay.

Its charm bums off like morning rain. Crabs clean

these rocks by hand. You will regret feelings

so exquisite. Earth screamed our birth with fire:

the end will come when the sea loses count.

One god named the old island, another

will name the new. Teach me to lay my eggs

in sand, I’ll teach you to breathe in the sea.

Watch for the silhouetted shearwater

at sunset zipping the horizon closed.

I confess I have failed you as the sun

in the far northern fall fails finally

and glows a slowly deeper, fainter blue

through leaning megaliths of quiet ice.

I confess I have secrets I still keep

the way a snowscape hides a polar bear.

I confess I am wicked as winter

is dark, cruel as frostbite. Long orphaned

as a child of god, I still have six sides,

and no one of me matches another.

390 / H. L. HIX
 По д б о р к а с т р о фи з ц и к л а «По р я д к и в е ли ч и н »

Как рай тебе? Побудь. Сгорает прелесть

его, как дождь, на солнце. Крабы чистят

вручную камни. Ждет раскаянье

за ощущений пир. В огне стенала

земля, рождая нас, в конце ж у моря

собьется счет. Нарек бог остров старый,

а новый пусть другой бог именует.

Учи икрометанью, я дышать

подводно научу тебя. Закатный

волнением застегнут горизонт.

Сознаться, я подвел тебя, как солнце

осеннее на крайнем севере,

мерцающее еле, изголубо

из-за нависших мегалитов льда.

Сознаться, еще бродят во мне тайны,

как средь торосов снежных медведь белый.

Сознаться, зимоватый нрав имею,

морозом жгу и сумраком. Дитя

богов давно осиротевшее, я шесть

сторон в себе имею несогласных.

г. л. хикс / 39 1
 *

I make it my principle to watch you

undress. When you bend for a sock, I count

your vertebrae. I know your underwear

from ten feet, I have pet names for each pair:

Lucky, Climber, Omigod. I make it

my principle to be first in bed, last

to close my eyes. I count your breaths. Some nights

I reach a thousand before I can stop.
If I could die watching you, I would make

it my principle to shorten my life.

How could I taste her lips and not my own?

How could I feel her thigh around my thigh

but not mine around hers? How could I smell

her hair but not my nose, feel her rough felt
and inferno but not feel my finger,

and taste the sweet dew morning envies her

but not taste my own tongue? How disappear

so wholly into her without naming

the cries my very spine hears as only

from her, without feeling my breathing stop?

Songs surround us, but we hardly hear them.

Laughing girls speak in rapid Japanese.

The neighbor’s sprinkler fortes for the part

of its arc that frets the climbing rose. Crows

bicker. One woman practices her scales,

a cappella. Another sobs. Windchimes

392 / H. L. HIX
 *

За принцип наблюдать я взял, как ты

разоблачаешься. Нагнешься за
носком, считаю позвонки. Белья же

предметам дал я прозвища — Счастливчик,

Циркачка, Скалолаз. Я взял за принцип

ложиться первым, закрывать глаза

последним. Как ты дышишь, я считаю.
В иную ночь до тысячи. И если

мне б умереть дано за наблюденьем,

я б взял за принцип жизнь так коротать.

Как губы мне вкусить, но не мои?

Как ощутить бедро ее в обнимку

с моим, но не мое? Почуять запах

ее волос, мой нос минуя? Как

ад войлочный горячий вне ладони

узнать? Вкусить росу на зависть утру

без языка? Исчезнуть полностью

в ней, через мой не внявши позвоночник

единственному крику, не отметив,

что пресекается мое дыханье?..

Мы глуховаты в окруженье пенья.

Смешливых дев слова — японский щебет.

Соседа дождевалка под сурдинку,

но форте по ладам плетистой розы.

Речитативен грай вороний. Женский

льет голос а капелла гаммы. Плачет

Г. Л. ХИКС / 393
 domino the direction of each gust.

A broom rasps across warped, weathered porch boards.

I did it. Mama, a child says. Songs fall

on us as feathers fall on a river.

The god of mathematics must have felt

this frustration when he fractaled feathers

enough for the first flight, then watched from earth.

I have serried here every syllable,

numbered everything I know and then some,

but still late snow blackens these bare branches

as it melts to mud, still skeletal dogs

stare from roadsides, already my digits

number my days with painful rigidity.
I have not said what I wanted to say.

394 / H. L. HIX
другой. Порывы ветра — звонны. Шкряб
да шкряб метла по доскам. Вышло, мама! —

ребенок. Нам на голову летят —

как перышки на гладь речную — песни.

Бог математики был, верно, в том же

унынии, когда, сфракталив перья

для первого полета, зрил с земли.

Срядил я слоги, пронумеровал

что знал и сверх того, но как и прежде

чернит нагие ветви запоздалый

снег, в слякоть обращаясь, так же смотрят

с обочины собак скелеты, — косно

дни сочтены мои в моих же цифрах.

Я не сказал, что я хотел сказать.

Перевод Дмитрия Псурцева

г. л. хикс / 395
De n is e Du h a me l

Bir d

for Denise B.
Your mother loomed all hips and breasts,

big mad curves like boomerangs

always coming back, while you sat in front of your plate

taking small bites, chewing a bit,

then spitting the food back out.

You were in junior high, starting to read —

how women were always on a diet:

refraining from taking late night walks, restricted
from getting their own credit cards, maybe working construction.

That was pop-politics, your mother said

the day she was tired, and the run in her stocking made her cry.

You would never be her, you commanded your body

when you noticed your hip jutting from your waist

and the first bit of fat on your chest —

straining toward that mortal hour glass,

that sandy digestion. Birds eating rocks

because they don’t have knives or forks.

“She eats like a god damn bird,” your father complained,

always talking about you in the third person.

“I don’t need anyone,” you might have said, over and over,

sometimes aloud, sometimes to yourself until your periods stopped

and your breasts flattened back to how they were

when you were a little girl, running in the front yard

without a shirt. Until you were in the rehab

396 / DENISE DUHAMEL

 Де н и з Да м е л

ПТИЦА

Денис Б.

Твоя мать, казалось, была вся — бедра и груди,

необъятные выпуклости, подобные бумерангам,

они возвращались в поле зрения, сколько ни отворачивай взгляд,

а ты сидела перед тарелкой, понемногу откусывая,

чуть пережевывая

и выплевывая пищу обратно.

Ты училась в школе, добралась до чтения —

оказалось, женщины всегда на диете:

им нельзя гулять по ночам, и они не могут
завести свою кредитную карточку — может, оно и правильно.

Так они о нас заботятся, сказала мать —

в этот день она устала, плакала оттого, что у нее порвался чулок.
Ты не выросла бы такой, как она, ты сумела обуздать свое тело,

когда заметила, что твои бедра начали округляться,

а на груди появился первый жирок.

Ты хотела быть похожа на песочные часы,
глотающие по песчинке. Птички питаются

камешками, у них нет ножей и вилок.

«Ест, как птичка, черт возьми», — ворчал твой отец,

он всегда говорил о тебе в третьем лице.

«Мне никто не нужен», — говорила, наверное, ты,

снова и снова, то громко, то про себя —

и у тебя прекратились месячные, грудь опять стала плоской,

как в раннем детстве, когда ты бегала по двору

ДЕНИЗ ДАМЕЛ/ 397

 and you realized your bones would never be hollow,

your hospital smock like a spotless bib tied around your neck.
“This is no bimbo disease,” one nurse said absently to another

as she hooked you to the tube, a robin feeding its baby

a worm. And when no one was looking,
you turned your spiny back to winter, the crack of an open window,

and tried your best to catch pneumonia. A thin

coat of feathers grew over you, trying to save you.

398 / DENISE DUHAMEL

без майки. И ты оказалась в реабилитационном центре

и поняла, что твои кости не станут полыми,

и у тебя на шее больничный халат болтался, как белоснежный
детский нагрудник.
«Болезнь-то не бабская», — рассеянно говорила

одна медсестра другой и прикрепляла тебя к питательной трубке —

малиновка скармливала птенцу червяка. А когда никого рядом

не было,

ты повернула костлявую спину к открытому зимнему окошку,

чтобы наверняка схватить пневмонию. Тонкий покров

перышек вырос на тебе, чтобы тебя спасти.

ДЕНИЗ ДАМЕЛ/399
Mr . do nut

They tumble from closing bars into here.

Uninspired men nicknamed for their hair:

Whitie, Red; the bald one, Flesh.

What a way to save to go to Europe.

But that’s what I’m doing,

the donut waitress taking advantage

of drunks. I look through

the fatty blurred window,

remind them often of my aspirations,

drum on the counter top: I am not like them.

Red’s got a novelty passport

and motions me over. He thinks

his finger's alluring as Cape Cod,

the farthest I bet he’s ever gone.

“Guess where I’ve been?”

he slurs and has me open the blue book.

A rubber jack-in-the-box penis pops out.

I think of adding sugar to the diabetics’ coffee

when they laugh, describing their naked wives.

Twenty-four hours, any day, they know here they can.

4OD / DENISE DUHAMEL

 «МИСТЕР ПОНЧИК»

Когда закрываются бары, они все собираются здесь.

Вялые люди — клички по цвету волос:

Рыжий, Беляк, у лысого кличка Мясо.

Вот так я коплю на поездку в Европу.

Официантка в «Мистере Пончике», особенно хорошо

зарабатываю на подобных попойках.

Смотрю сквозь засаленное окно, и по мне видно,

что я торчу здесь не удовольствия ради; барабаню пальцами

по барной стойке: я не похожа на них.

Рыжий купил новинку, он подзывает меня,

будто мне в диковинку его палец,

будто это невидаль похлеще Кейп-Кода —

вряд ли он выбирался дальше.

Бубнит: «Угадай, где я был». Заставляет

меня открыть голубую коробочку.

Оттуда выскакивает резиновый член.

Когда я слышу, как они, гогоча, говорят о своих голых женах,

мне хочется положить сахар в диабетический кофе.

Они знают, что здесь им можно — двадцать четыре часа, каждый день.

В «Мистере Пончике» даже дверь без замка.

ДЕНИЗ ДАМЕЛ/40 1
 There’s not even a lock on the Mr. Donut door.
So when there’s a fight on the comer, Resh tells me

to call the police from the phone in back:

“If the bikers see you finking, they’ll get your ass.”

From behind the muffin case, the motorcycle clash

looks like a home movie: skipping loops, a volume lapse

as bikes are kicked over, heads smashed.

The blood puddles slowly, graying.

Connie strolls in, her lipstick all crazy:

the fight’s over her. She wants a light.

I know she’ll stain the rim of her cup.

But they all leave big bills under the saucers,

and I get to read the few

quiet hours before dawn.

402 /DENISE DUHAMEL

Когда на углу потасовка, Мясо советует

позвонить в полицию из подсобки:

«Если байкеры увидят, что ты фискалишь, они тебе задницу надерут».

Из-за витрины с пирожными я смотрю, как сталкиваются мотоциклы —

ни дать ни взять домашнее видео: картинка дергается, звук пропадает,

мотоциклы переворачиваются, головы разбиваются вдребезги.

Кровь натекает медленно и темнеет.
Заходит Конни, губная помада размазалась,

она после драки. Просит дать прикурить.

Конечно же, она измажет край своей чашки.

Но под блюдцами эти люди оставляют внушительные счета,

и я могу почитать несколько тихих часов

перед рассветом.

ДЕНИЗ ДАМЕЛ/403
EGO

I just didn’t get it —

even with the teacher holding an orange (the earth) in one hand
and a lemon (the moon) in the other,
her favorite student (the sun) standing behind her with a flashlight.
I just couldn’t grasp it —
this whole citrus universe, these bumpy planets revolving so slowly
no one could even see themselves moving.
I used to think if I could only concentrate hard enough
I could be the one person to feel what no one else could,
sense a small tug from the ground, a sky shift, the earth changing gears.
Even though I was only one minispeck on a speck,
even though I was merely a pinprick in one goosebump on the orange,
I was sure then I was the most specially perceptive, perceptively sensitive.
I was sure then my mother was the only mother to snap —
“The world doesn’t revolve around you!”
The earth was fragile and mostly water
just the way the orange was mostly water if you peeled it
just the way I was mostly water if you peeled me.
Looking back on that third-grade science demonstration,
I can understand why some people gave up on fame or religion or cures —
especially people who have an understanding
of the excruciating crawl of the world,
who have a well-developed sense of spatial reasoning
and the tininess that it is to be one of us.
But not me—even now I wouldn’t mind being god, the force
who spins the planets the way I spin a globe, a basketball, a yo-yo.
I wouldn’t mind being that teacher who chooses the fruit,
or that favorite kid who gives the moon its glow.

404 / DENISE DUHAMEL

 Зга

Я просто не понимала —
даже когда учитель брал в одну руку апельсин (Землю),
а в другую лимон (Луну),
а его любимый ученик (Солнце) становился позади него, держа фонарик.
Я просто не могла взять в толк
всю эту цитрусовую вселенную, бугристые планеты, которые вращаются так медленно,
что им самим невдомек их передвижение.
Мне всегда казалось, что, если только сосредоточиться как следует,
я смогу чувствовать то, что другие не чувствуют —
малейшие усилия Земли, небесные сдвиги, шестеренки планеты.
Пусть я была всего лишь пылинкой на крохотном пятнышке,
пусть я была уколом булавки на одном апельсинном пупырышке,
я все равно знала, что я самая чувствительная и самая восприимчивая,
я все равно думала, что только моя мама может так резко сказать:
«Земля не вокруг тебя вертится!»
А Земля была хрупкая, состояла почти вся из воды —
как апельсин окажется почти весь из воды, если его очистить,
как я окажусь почти вся из воды, если меня очистить.
Теперь, вспоминая этот урок в третьем классе,
я понимаю, почему некоторые разочаровываются в славе, религии, медицине
— особенно те, кто имеют понятие о мучительном копошении мира,
которые хорошо чувствуют, что такое пространство
и каково быть такими крохотными, как мы.
Но это не я — я и теперь бы не отказалась стать Богом, силой,
вращающей Землю, как я верчу глобус, йо-йо, баскетбольный мяч.
Я бы не отказалась стать тем учителем, выбирающим фрукты,
или его любимчиком, дарящим свет Луне.

Перевод Льва Оборина

ДЕНИЗ ДАМЕЛ/40 5
Ra f ael Ca mp o

Oy s t e r s

Your concentration while you’re shucking them

Is fierce: they fight against your prying blade,

As if intent to guard some plumbless gem

Of truth. I squeeze some fruit for lemonade;

The yellow rinds become a fragrant pile.

More scraping from the deck, a stifled curse —

You bring me one, the frilly muscle pale.

Defeated, silent in its briny juice

Like sweat expended in the effort to

Remain inviolate. I slurp it down,

One dose of aphrodisiac, and you

Return to your grim work, all Provincetown

Draped out below you, edge of the known world.

I see what is left: bone-white, hollow-shelled.

406 l RAFAEL CAMPD

 Ра фа э л ь Ка м п о

УСТРИЦЫ

Склонясь свирепо, створки дюжины

Ты тщишься вскрыть: те нож твой не впускают,

Как будто сторожа жемчужину

Бездонной правды. Некий выжимаю

Я фрукт в стакан — гора пахучей корки

Лимонной. Взвизг ножа о стол, проклятья

Сквозь зубы. Ты даешь одну на створке:

Оборчатая мышца стала слякоть,

Морским покрыта соком — пораженья

Горько-соленым потом. Я глотаю

Афродизиака дозу. Ты сраженье

Возобновляешь, тонет Провинстаун

В тумане — край изведанного мира.

Стол. Опустелый перламутр надира.

РАФАЭЛЬ КАМПО / 407

Liv in b w it h Il l n e s s

One knits, another reads a magazine,

and if they’re anything, they’re patient as

they wait. What narratives they’ll share I can’t

imagine; all I know is that they’ll need

advice, a new prescription, someone to

sit quietly for just a moment while

they ciy. It’s not their symptoms, not the noise

of jackhammers enlarging asphalt wounds

outside, it’s not their alcoholic wives,

it’s not the presidential primary

that’s won or lost today — not any of

this hurts, not even when I give a shot

in someone’s flabby, freckled arm. What does

it mean, this endless suffering?
(The U.S. News and World Report, months old;

the knitting, maybe a misshapen sweater?)

They always come, as if they wanted to

be understood yet not explained, laid bare

as by the temporary freedom of

the flimsy paper gowns I’ve given them

to lie completely naked underneath —

examining their eyes, I wonder if

they’ve told me everything, then listen to

their hearts as if I’d never known the truth.

4OB / RAFAEL CAMPD

 ЖИЗНЬ С БОЛЕЗНЬЮ

Кто вяжет, кто в журнал уткнулся,

во всяком случае ждут терпеливо.
Вообразить всех повестей их я
не в силах, знаю только, им нужны
совет, лекарство новое и кто-то,
кто тихо рядом посидит, когда
им плачется. Им не симптомы, не
отбойных грохот молотков снаружи,
терзающих асфальт, не алкоголички
жены, не результаты праймериз
боль доставляют, даже не укол,
который в чью-то старческую руку
я делаю. Так все же в чем причина
их бесконечного страдания?
(«ЮС ньюс энд уорлд рипот» за прошлый
месяц; вязанье, несуразный свитер?)
Они идут, всегда ища хотя бы
сочувствия, если не объясненья
откровенного, как временной свободы
нагого тела под больнично-тонким
халатом, что я выдал каждому, —
Обследую глаза, гадая, всё ли
они мне рассказали, после — сердце,
как будто без того не знаю правду.

Перевод Валерия Минушина

РАФАЭЛЬ КАМПО / 4D9

El Dia de l ds Mu e r t o s

In Mexico, I met myself one day

Along the side of someone’s private road.

I recognized the longing in my face,

I felt the heavy burden of the load

I carried. Mexico, 1 thought, was strange

And very dry. The private road belonged

To friends more powerful than I, enraged

But noble people who like me sang songs

In honor of the dead. In Mexico,

Tradition is as heavy as the sun.

I stared into my eyes. Some years ago,

I told myself, I met a handsome man

Who thought that I was Mexican. The weight

Of some enormous pain, unspeakable

'let plain, was in his eyes; his shirt was white,

So white it blinded me. After it all

Became more clear, and we were making love

Beneath the cool sheet of the moon, 1 knew

We were alive. The tiny stars above

Seemed strange and very far. A dry wind blew.

I gave myself to him, and then I asked

Respectfully if I might touch his face.

I did not want to die. His love unmasked,

41 / RAFAEL CAMPD
 El Dia DE LOS MUERTOS1

Однажды в Мексике я сам с собой

Столкнулся на обочине дороги.

Узнал лицо, с которого рекой

Катился пот, и подгибались ноги

Под грузом боли, что меня с ума

Сводила. Все кругом казалось чуждым.

Страна, подумал я, иссушена.

Куда ни глянь, ни ручейка, ни лужи,
Одна дорога — собственность друзей,

Как я, любивших песни в честь почивших.

Они меня богаче и знатней,

Но невезучи. В Мексике обычай,
Как солнце, свят. В черты его лица

Вглядевшись, я твержу себе: когда-то

Я повстречал красавца-близнеца;

Он счел меня своим компатриотом.

Такая ж боль была в его глазах,

А белизна сорочки ослепляла...

Вдруг морок отступил: я видел, как,

Творя любовь под лунным покрывалом,

Сплетясь телами на сухой земле,

Мы обнимались. Понял я: мы живы,

И в дальних звезд холодном хрустале

'День мертвых (исп.) — популярнейший народный праздник в Мексике.

РАФАЭЛЬ КАМПО / 4 1 1
 I saw that I had slept not with disgrace

But with desire. Along the desert road,

A cactus bloomed. As water filled my eyes,

I sang a song in honor of the dead.

They came for me. My grief was like a vise

And in my blood I felt the virus teem.

My noble friends abandoned me beside

The road. The sun, awakened from its dream,

Rose suddenly. I watched it as 1 died,

And felt the heaviness of all its gold.

I listened for the singing in the distance.

A man walked toward me. The story he told

Seemed so familiar, pained, and so insistent,

I wished I would live long enough to hear

Its end. This man was very kind to me.

He kissed me, gave me water, held me near.

In Mexico, they sing exquisitely.

412 / RAFAEL CAMPO

Сверкают нашей страсти переливы.

Его желанье утолив сполна,

Спросил, позволит ли он мне коснуться
Его лица. И спала пелена,

И смерть смогла любовью обернуться.

Не стыд, но радость вспыхнула во мне.

Печальный кактус на краю дороги

Цветок раскрыл; и в гулкой тишине

О тех, кто взмыл в небесные чертоги,

Запел я песнь. Они пришли за мной.

Я чувствовал, как набухает в жилах

Смертельный вирус. Сущее стеной —

Незримой, но глухой — отгородилось.

Мои высокородные друзья

Пропали, на обочине дороги

Оставив в одиночестве меня.

И тут внезапно, будто по тревоге,

Светило сон полночный прервало.

Всем телом ощущал я, угасая,

Слепую тяжесть золота его.

И пенье, чье-то пенье — чье не знаю, —

Заслышалось. Какой-то человек

Приблизился, и то, что рассказал он,

Так близко, так понятно, что вовек

Я б не простил себе, узнав начало,

Что сгину, не дослушав до конца.

Он был так добр ко мне, он дал напиться,

Не отверзая ни на миг лица.

... Как в Мексике поют — не надивиться!

Перевод Николая Пальцева

РАФАЭЛЬ КАМПО /413

Na t as h a Tr et h ew ey

Wh it e Lie s

The lies I could tell,

when I was growing up

light-bright, near-white,

high-yellow, red-boned
in a black place,

were just white lies.

I could easily tell the white folks

that we lived uptown,

not in that pink and green

shanty-fied shotgun section

along the tracks. I could act

like my homemade dresses

came straight out the window

of Maison Blanche. I could even

keep quiet, quiet as kept,

like the time a white girl said

(squeezing my hand), Notv

tve have three of us in this class.

But I paid for it every time

Mama found out.

She laid her hands on me,

then washed out my mouth

414/ NATASHA TRETHEWEY

 На т а ш а Тр е д в е й

Бе л ы м и н и т к ами

В детстве

мне было легко

вводить в заблуждение белых,

желтых и краснокожих,

а также черных —

дескать, я хорошо загорела.

Да, я живу в самом центре —

какие трущобы?

Гетто? Хибарки? Понятия не имею

что это. Платье мне мама купила.

Да, в «Мэзон Бланш».

Посмотрите —

сидит идеально!

И когда в новой школе

белая девочка радостно сжала мне руку,

шепнув: «Вот здорово — нас теперь трое!» —

я трусливо кивнула.

Вот только мама

как-то умела читать по глазам —

сначала отлупит,

потом тащит к крану и мыло берет:

НАТАШАТРЕДВЕЙ /415
 with Ivory soap. This

is to purify, she said,

and cleanse your lying tongue.

Believing her, I swallowed suds

thinking they’d work

from the inside out.

416/ N ATAS H A TRETH EWEY

«Погоди, я отмою тебя! Полощи, не ленись,

свой лживый рот!»

Я проглатывала пузыри,

веря, что белая пена

станет действовать

изнутри.

НАТАШАТРЕДВЕЙ / 417
Wh a t Is Ev id e n c e

Not the fleeting bruises she’d cover

with makeup, a dark patch as if imprint

of a scope she’d pressed her eye too close to,

looking for a way out, nor the quiver

in the voice she’d steady, leaning

into a pot of bones on the stove. Not

the teeth she wore in place of her own, or

the official document — its seal

and smeared signature — fading already,

the edges wearing. Not the tiny marker

with its dates, her name, abstract as history.

Only the landscape of her body — splintered

clavicle, pierced temporal — her thin bones

settling a bit each day, the way all things do.

4 1 В / NATASHATRETHEWEY
 Что ЕСТЬ ДОКАЗАТЕЛЬСТВО

Нет, не лиловых подглазий намеки на глубину,

окуляр перископа, тяжкий ужас воды —

подглазья можно замазать, быть у грима в плену

не впервой. И не связки вялые — над плитой

можно вытянуть шею в сторону сковороды,

успешно изображая занятость отбивными.
И не вставная челюсть — чтобы рот пустотой
собственное отраженье не отпугивал. И не

метрики беспощадной на сгибах протертый лист —

в нем старомодной вязью чернильные цифры сплелись,

в нем, как дыра, меж девяткой и тройкой зияет ноль.

Не детали ландшафта — с вмятиною висок,

из расщелин ключицы сыплющийся песок...

Только усадка тела — всего земного юдоль.

НАТАША ТРЕДВЕЙ /419

My t h

I was asleep while you were dying.

It’s as if you slipped through some rift, a hollow
I make between my slumber and my waking,

the Erebus I keep you in, still trying

not to let go. You’ll be dead again tomorrow,
but in dreams you live. So I try taking

you back into morning. Sleep-heavy, turning,

my eyes open, I find you do not follow.
Again and again, this constant forsaking.

Again and again, this constant forsaking:

my eyes open, I find you do not follow.
You back into morning, sleep-heavy, turning.

But in dreams you live. So I try taking,

not to let go. You’ll be dead again tomorrow.
The Erebus I keep you in — still, tiying —

I make between my slumber and my waking.

It’s as if you slipped through some rift, a hollow.
I was asleep while you were dying.

42D / NATASHA TRETHEWEY

 Взгляд

Боги! Пока я спала, моя мать умирала!

Вязкая дрема ей комьями липла на платье.
Темный провал забытья моего разверзался.

Боги! Уже позади у нее переправа.

Я закрывала глаза, раскрывала объятья,
чтоб неминуемый день за чертою остался.

Боги! Зачем я в последний момент уступала?

Веры зачем не хватало всего на полпяди?
...Снова зияет провал, разжимаются пальцы.

Снова зияет провал, разжимаются пальцы.

Веры зачем не хватало всего на полпяди?
Боги! Зачем я в последний момент уступала?

Чтоб неминуемый день за чертою остался,

я закрывала глаза, раскрывала объятья.
Боги! Уже позади у нее переправа!

Темный провал забытья моего разверзался,

вязкая дрема ей комьями липла на платье...
Боги! Пока я спала, моя мать умирала.

Перевод Юлии Фокиной

НАТАШ А ТРЕДВЕЙ / 42 1
Ch r is t ia n Wima n

Af t er w ar d s

- it is no great distance
From slimness to cool water.

— Ovid

There is nothing left for anyone to hold.

The days are long and mild, and parts

of herself are drifting imperceptibly

into them. She almost remembers rain,

each drop colder than she is, clearer.

Her face becomes the face of everyone

who looks into her, her longings their own.

When she feels the warm bodies of children

swimming inside of her, or lovers

under the shadows on her skin,

she wants to carry them all down

into her deepest reaches. They leave

silvered with tears. On clear nights she wears

the moon like a soft jewel and dreams

of a world as still and silent as she is.

The least touch leaves her whole body trembling.

422 / CHRISTIAN WIMAN

 Кр и с т и а н Ви м з н

За т е м

Что было тоньше всего становится первое жидким...

Овидий1

Чем обладал, того не удержать.

С теченьем приглушенных длинных дней

сливаются течения воды,

почти совсем не помнящей дождя,

что чище, чем она, и холодней.
Ее лицо становится лицом

всех отраженных, общим их стремленьем.

И ощущенье теплых детских тел,

любовников, прикрытых ее тенью,

рождает в ней желание хранить

всех их в своей безмерной глубине.
Они уходят от нее в слезах,

как в серебре. И ясными ночами,

надев жемчужину луны, она мечтает

о безмятежном и безмолвном мире,

как и она сама. И невесомое касанье

всю ее в трепет повергает.

’ Метаморфозы. Кн. V, стих 432. Перевод С. Шервинского.

КРИСТИАН ВИМЗН / 423

Da r k n e s s St a r t s

A shadow in the shape of a house

slides out of a house

and loses its shape on the lawn.

Trees seek each other

as the wind within them dies.

Darkness starts inside of things

but keeps on going when the things are gone.

Barefoot careless in the farthest parts of the yard

children become their cries.

424 / CHRISTIAN WIMAN

 НАСТЫПЛЕНИЕТЕМНОТЫ

Тень в очертании дома

выскальзывает из дома,

теряясь в черте газона.

Деревья хотят друг к другу,

если ветер в них замирает.

Тьма проникает в вещи

и странствие продолжает, когда они мир покидают.

Босиком безоглядно в далекие дали сада

бегущие дети становятся криком незримым.

КРИСТИАН ВИМЗН / 425

Po St o l k a

(Prague )
When I was learning words

and you were in the bath

there was a flurry of small birds

and in the aftermath

of all that panicked flight,

as if the red dusk willed

a concentration of its light:

a falcon on the sill.

It scanned the orchard’s bowers,

then pane by pane it eyed

the stories facing ours

but never looked inside.

I called you in to see.

And when you steamed the room

and naked next to me

stood dripping, as a bloom

of blood formed in your cheek

and slowly seemed to melt,

I could almost speak

the love I almost felt.

■426 / CHRISTIAN WIMAN

 Po St o l k a

Прага

Когда я учил слова,

ты в ванной была одна

суматошные всплески крыла

и после отчаянно стая

обезумев взвилась в облака,

как если бы алые сумерки

стремглав сгустились в огне:

сокол сидел на окне.

В обозренье — веранда сада,

сквозь двойное стекло череда

этажей облицовка фасадов

он назад не взглянул никогда.

Я позвал тебя посмотреть.

Ты наполнила комнату паром

и нагая рядом стояла

в каплях, бутон кровавый

расцветал на твоей щеке

и, казалось, медленно таял,

1 Пустелька (чешек.).

КРИСТИАН вимзн / 427

 Wish for something, you said.
A shiver pricked your spine.

The falcon turned its head

and locked its eyes on mine,

and for a long moment I m still in

I wished and wished and wished

the moment would not end.

And just like that it vanished.

42S / CHRISTIAN WIMAN

я едва ли мог рассуждать

о любви, ощутимой едва.

Шепот твой: Пожелай что-нибудь.

Дрожь мурашками по спине.

Головой повернувшись внутрь,

сокол взор приковал ко мне,

И в течение долгого мига

я хотел,и хотел,и хотел,

чтобы все бесконечно длилось.

Прекратилось внезапно. Предел.

Перевод Ольги Куксинской

КРИСТИАН ВИМЗН / 429

LARISSA SZPDRLUK

LIBIDO

A hand has her hair.

Don’t move, don’t cry out —

The odd foliage is shining in the light.

With the stealth of a wheel,

he rams against her knees

from behind. She falls

back into his purpose,

which is hers: to be provided for,

to find her insides altered

and grow huge.

But he runs off, done with her mouth,

leaving her dazed by the waste

of that kind of love.

She asks around, asks how,

where do me feel to find who we are,

watches some poppies freeze

in an orgy of plants,

their cold red gaze grown sideways.

43D / LARISSA SZPDRLUK

 Ла р и с а Шп о р л ю к

Вл е ч е н и е

Схватил за волосы.

Не ори, не рыпайся —

Солнечные блики на верхних ветках.

Тихонько зайдя сзади,

он ударяет ей под колено.

Она падает

в угоду ему, но и себе:

ей хочется быть желанной,

получить перемену во чреве

и огромный живот.

Но он убегает, использовав лишь ее рот,

и она одна, ошарашенная

бесплодностью такой любви.

Она спрашивает всех и никого,

как и зачем теперь жить,

а перед ней в буйстве клумбы застыли маки,

отворотив холодный красный огонь

своих черных глаз.

ЛАРИСА ш п п р л ю к / 43 1
 She listens to parrots,
true inner birds, never at rest,
into whose breasts the world

blows pleasure,
shaking like nests full of Indian bees —

To scream is to sing.

432/ LARISSA SZPORLUK

Ей слышны попугаи»

простые, неугомонные птицы,

их грудки

мир заполняет отрадой,

и они подрагивают, словно пчелиный рой —

для них кричать —

значит петь.

ЛАРИСА ШПОРЛЮК / 433

ISOLATE)

The ox is slow but the earth is patient.

The ox is in a war
of many tiers but no engagement,
like folds within a bellows
that broke from the accordion
(war to be alone in a shiftless wind
that does not answer,
war to be the only
child in existence, even frozen,
be the only sound that plows the only land,
and as the only one,
be dumb to all remembrance
of how small or strong or round
it ever was, how much work there is
undone, how long it’s been
since any form of water has come down,
all thought about the whip,
how sharp it is against the moving bone,
all gone).
The earth is patient in this war,
knowing binds and chains
enflame the skin, and skin, like soft terrain,
loosens into freedom for the thorn,
and the thorn, squeezing from the tissue
like a devil or a leech,
bleeds into an almost touching song.

434 / LARISSA SZPdRLUK

 От ъ е д и н е н и е

Вол неспешен, но земля терпелива.

Вол воюет, это воина

многих миров, без связи,

как складки мехов, оторванных от гармони.

(Война за то, чтобы быть одному

в ленивом и безответном ветре,

война за то, чтобы быть

единственным ребенком на свете,

пусть даже в пробирке,

чтобы быть единственным звуком,

когда плуг врезается в одинокую землю,

и если ты одинок, ты глух

ко всякому воспоминанию о том,

каким маленьким, сильным, пухлым был когда-то,

глух к тому, сколько работы еще не сделано и

как давно не давало небо хоть какую-нибудь влагу,

глух ко всякой мысли о кнуте, о том,

как больно он бьет по ногам, когда ты идешь.)

В этой войне земля терпелива,

она знает: путы и цепи обжигают кожу,

и кожа, словно мягкая почва, слабеет,

свободно впуская в себя шипы,

и те впиваются в тебя, словно дьявол или пиявка,

и кровь сочится грустной песнью.

ЛАРИСА ШПОРЛЮК / 43 5
VERTIGO

Sing now.
Sing from on high, high roof
you're afraid of
losing. Sing yourself into
a tiny blue worm,
maybe no eyes,
squeezing its mite
through a tinier
passage, maybe no
outlet, maybe
no light, maybe you’ll never
ever find light,
and the stars that you think
in a world of height
there should be
aren’t even stars, only actors
that swing in the dark
like paper lanterns
and don’t serve as guides
as you peer from the edge
at the people below
without nets;
they don’t know who you are,
but they’re waiting
in droves
for your butterfly nerves
to tuck in their tails
and fold.

436/ LARISSA SZPDRLUK

 ГОЛОВОКРУЖЕНИЕ

Пой сейчас.
Пой с высокой, высокой крыши,
боясь от нее оторваться.
Пой, пока не станешь синим,
и, быть может, слепым червячком,
который проталкивает свое тельце
в самый узкий проход,
который, быть может, кончается тупиком,
в котором, быть может, нет света,
быть может, ты никогда
и не выйдешь на свет,
и звезды — а ты думаешь, что они
непременно должны быть там, высоко-высоко, —
на самом деле вовсе не звезды,
это всего лишь актеры,
они раскачиваются в темноте
подобно бумажным фонарикам
и ничем тебе не помогут,
когда ты, стоя на краю, вглядываешься
в тех людей внизу
без спасательной сети;
они не знают, кто ты,
но, столпившись, ждут,
когда твои эфемерные нервы
мотыльковыми крыльями
сложатся в последний раз.

Перевод Александра Волкова

ЛАРИСА ШПОРЛЮК/437
Dia n e Th ie l

Th e Min e f ie l d

He was running with his friend from town to town.

They were somewhere between Prague and Dresden.

He was fourteen. His friend was faster

and knew a shortcut through the fields they could take.

He said there was lettuce growing in one of them,

and they hadn’t eaten all day. His friend ran a few lengths ahead,

like a wild rabbit across the grass,

turned his head, looked back once,

and his body was scattered across the field.

My father told us this, one night,

and then continued eating dinner.

He brought them with him—the minefields.

He carried them underneath his good intentions.

He gave them to us—in the volume of his anger,

in the bruises we covered up with sleeves.

In the way he threw anything against the wall—

a radio, that wasn’t even ours,

a melon, once, opened like a head.

In the way we still expect, years later and continents away,

that anything might explode at any time,

and we would have to run on alone

with a vision like that

only seconds behind.

438 / DIANETHIEL
 Да й а н а Ти л

Ми н н о е п о л е

Вдвоем перебегали они из города в город.

Оказавшись где-то между Прагой и Дрезденом.

Ему четырнадцать было. А его друг был проворней

и знал дорогу короче — через поля.

К тому ж он сказал, что в поле растет латук,

а у них целый день ни крошки во рту. Друг опережал его на несколько метров,

петляя в траве, как заяц,

разок оглянулся,

и вдруг его тело разлетелось кусками.

Об этом отец рассказал нам однажды вечером,

рассказал и продолжал обедать.

Минные поля — он принес их с собой.

Они проглядывали сквозь его благие намерения.

Проступали в волнах его бесконтрольного гнева,

в синяках, что мы прятали под рукавами.

В том, как швырял он об стену все, что под руку попадется:

радио (кстати, не наше),

дыню, раскроившуюся как череп.

В том как сейчас, на дистанции в годы и континенты,

мы все еще ждем: что-нибудь непременно взорвется,

и придется нам длить свой бег в одиночку

в ужасе от того, что случилось

секунду назад.

ДАЙАНАТИЛ / 439
Sd u t h Be a c h We d d in g

On Saturday, we walked Miami Beach,

together searching any quiet streets

and came upon a church tucked in between

the Deco, where a little garden wedding

was being held. We couldn’t help but move

a little closer. We must have been in love,

the way we neared to hear their vows —

CUT! CUT!
Stop the scene! What’s with the two of you? Can't

you see were filming here? Security!

The groom began to curse the summer heat.

The bride said she was melting in her dress.

Escorted firmly from the premises,

we heard the words ring out — The Wedding Scene

take twenty-nine. Let’s get it right this time!

440 / DIANE THIEL

 бр ак о с о ч е т ан и е н а Са й т -Бич

На днях, гуляя по Майами-Бич

и в знойный день ища уединенья,

мы набрели на скромную церквушку,

в саду которой сочеталась браком

изысканная пара. Любопытство —

и не оно одно: мы влюблены —

нас побудило подойти поближе.
Вдруг вместо брачных клятв мы слышим: Стоп!

Стоп камера! Откуда эти двое

на съемочной площадке? Неужели

неясно: мы снимаем фильм! Охрана!

Невеста под фатой тихонько тает.

Жених на все лады клянет жару.

Мы спешно ретируемся, а в уши
из мегафона рвется: Сцена свадьбы,

дубль двадцать девять. Начали. Мотор!

ДАЙАНА тил / 441

Re s is t a n c e Fa n t a s ie s

We like to think we would have been

Hans or Sophie Scholl, scattering

anti-Reich leaflets for our lives.

We like to think we would have given

our homes, our future children

for the safety of our neighbors.

We like to think we never could have owned slaves

or better still, that we were abolitionists.

We never would have paid a factory death wage.

We never would have sat at bulging tables

while the potato famine harvested the villages

or packed people into coffin ships.

We hear of every trail of tears:

The only good Indian is a dead Indian

How could the people come to that — solution?

And then we close our newspapers, somewhat

aware of what our investments might support,

disturbed to be reminded, in the news, or in a poem.

442 / DIANETHIEL
 Гр е з я а Со п р о т и в ле н и и

Нам нравится воображать себя

на месте Ганса или Софи Шолль,

распространяющих листовки против Рейха.

Нам нравится воображать, что мы

во имя безопасности сограждан

рискнули бы и домом и потомством.

Нам нравится воображать себя

исконными противниками рабства

и произвола алчных фабрикантов.

Не нам сидеть за столиками праздно,

пока опустошает голод села

и нищий люд заталкивают в трюмы.

Нас в пот вгоняет людоедский лозунг:

Хорош индеец, лишь когда он мертв.

Как могут люди выдумать такое?

Раскрыв журнал иль слушая стихи,

мы морщимся, помыслив вскользь о том,

на что способны наши инвестиции.

ДАЙАНАТИЛ/443
 We might quietly recognize ourselves
when we hear that all it takes for evil

to triumph is for good people to do nothing

And yet go home to our lives and our Silence,

that true rough beast, hiding in the hole
of our full bellies

so easily convinced there is nothing

we can do. And each of us continues to dream

of having been willing to give anything

at that moment in history, of having been,

at the very least, an active resistor. We were all

the heroes in someone else’s war.

444 / DIANE THIEL

Когда нам говорят, что корень зла —

в бездействии приличных и нормальных,

нам впору бы взять в толк: все дело в нас.

И все ж мы возвращаемся домой,

к своим делам и своему Молчанью,

гнездящемуся в сытых животах,

позволив без труда себя уверить,

что здесь уж ничего-то не попишешь.
И продолжая непрестанно грезить

о том, что некогда бы совершили

или чего хотя б не допустили.

В другое время. На чужой войне.

Перевод Николая Пальцева

ДАЙАНАТИЛ / 445
Su j i Kw o c k Kim

Mo n o l o g u e f o r an On io n

I don’t mean to make you cry.

I mean nothing, but this has not kept you

From peeling away my body, layer by layer,

The tears clouding your eyes as the table fills

With husks, cut flesh, all the debris of pursuit.

Poor deluded human: you seek my heart.

Hunt all you want. Beneath each skin of mine

Lies another skin: I am pure onion — pure union
Of outside and in, surface and secret core.

Look at you, cutting and weeping. Idiot.

Is this the way you go through life, your mind

A stopless knife, driven by your fantasy of truth,

Of lasting union — slashing away skin after skin

From things, ruin and tears your only signs

Of progress? Enough is enough.

You must not grieve that the world is glimpsed

Through veils. How else can it be seen?

How will you rip away the veil of the eye, the veil

446 / SUJI KWDCK KIM

 сыджи Кысзк Ким

монологлыкавицы

Мне не нужны твои слезы.

Ничего не нужно, но этим тебя не удержишь —

Слой за слоем ты кромсала мое тело.

Слезы застят тебе глаза, стол завален

Грудой очисток, крошевом массы — отходами твоих стараний.

Бедняга заблудшая, тебе подай мое сердце.

Усердствуй вволю. Под каждым слоем у меня

Еще один слой: я просто луковица, чистый союз

Между тем, что внутри и снаружи, между кожицей и сердцевиной.

Поглядеть на тебя — режешь и плачешь. Идиотка.

И так ты идешь по жизни? Твой мозг — нож, разящий

Без остановки по воле твоих фантазий о правде,

О прочном союзе: срезаешь с вещей слой за слоем,

И единственный знак прогресса — слезы

Да разоренье? Хватит, довольно!

Не стоит горевать о том, что мы видим мир

Сквозь пелену. Как еще его можно видеть?

Как снять пелену с глаз, ту пелену, в которой —

СЫДЖИ КЫОК КИМ/447

 That you are, you who want to grasp the heart

Of things, who want to know where meaning

Lies. Taste what you hold in your hands: onion juice,

Yellow peels, my stinging shreds. You are the one

In pieces. Whatever you meant to love, in meaning to

You changed yourself: you are not who you are,

Your soul cut moment to moment by a blade

Of fresh desire, the soil strewn with abandoned skins.

And at your inmost circle, what? A core that is

Not one. Poor fool, you are divided at the heart,

Lost in its maze of chambers, blood, and love,

A heart that will one day beat you to death.

44a I SUJI KWOCK KIM

Ты сама со своим желаньем схватить
Суть вещей, знать, где скрыт смысл. Попробуй,

Что держишь в руках: луковый сок, желтую шелуху,

[орькое крошево. Тебя раздирает в клочья.

То, что ты собралась полюбить, что-то значило и оттого

Изменило тебя; ты не та, кто ты есть.

Миг за мигом душу твою строгает

Лезвие новых желаний; пол засыпан пустой шелухой,
А в глубиннейшем круге — что там? Стержень

Без стержня. Глупышка, надрыв — в твоем сердце,

Заблудившемся в лабиринте сосудов, крови, любви,

В сердце, что когда-нибудь забьет тебя насмерть.

СЫДЖИ КЫОК КИМ / 4-49

Oc c u p a t io n

The soldiers
are hard at work
building a house.
They hammer
bodies into the earth
like nails,
they paint the walls
with blood.
Inside the doors
stay shut, locked
as eyes of stone.
Inside the stairs
feel slippery,
all flights go down.
There is no floor:
only a roof,
where ash is falling —
dark snow,
human snow,
thickly, mutely
falling.
Come, they say.
This house will
last forever.
You must occupy it.
And you, and you —
And you, and you —
Come, they say.
There is room
for everyone.
45D / SUJI KWDCK KIM
 з ан я т и е

Солдаты,
не щадя сил,
строят дом.
Вгоняют
в землю тела, как гвозди,
красят
стены кровью.
Изнутри
дверь всегда
заперта, как взгляд
сомкнутых глаз из камня.
Изнутри на ступенях
скользко;
все марши ведут вниз.
Пола нет — лишь
крыша одна,
куда падает пепел,
темный снег,
хлопья плоти,
падает густо,
беззвучно.
Приходи, говорят.
Этот дом
простоит вечность.
Ты должна тут поселиться.
И ты, и ты,
И ты, и ты---
Приходи,
говорят.
Всем хватит места.
саджи каок кии / 4-51
SLANT

If the angle of an eye is all,

the slant of hope, the slant of dreaming, according to each life,

what is the light of this city,
light of Lady Liberty, possessor of the most famous armpit in the world,

light of the lovers on Chinese soap operas, throwing BBQ’d ducks at each other

with that live-it-up-while-you’re-young, Woo Me kind of love,

light of the old men sitting on crates outside geegaw shops

selling dried seahorses & plastic Temples of Heaven,

light of the Ying ‘n’ "Vang Junk Palace,

light of the Golden Phoenix Hair Salon, light of Wig-o-ramas,

light of the suntanners in Central Park turning over like rotisserie chickens sizzling on a spit,

light of the Pluck U & Gone with the Wings fried-chicken shops,

the parking-meter-leaners, the Glamazons,

the oglers wearing fem-wilting quantities of cologne, strutting, trash-talking, glorious:

the immigrants, the refugees, the peddlars, stockbrokers and janitors, stenographers and

cooks,
all of us making and unmaking ourselves,

hurrying forwards, toward who we’ll become, one way only, one life only:

free in time but not from it,

here in the city the living make together, and make and unmake over and over—

Quick, quick, ask heaven of it, of every mortal relation,

feeling that is fleeing,

for what would the heart be without a heaven to set it on?

I can’t help thinking no word will ever be as full of life as this world,

I can’t help thinking of thanks.

452 / SUJI KWDCK KIM

 По к р о й

Если разрез глаз все,

Покрой надежды, покрой мечты согласно каждой жизни,
что тогда свет этого города,
свет Леди Свободы с самой знаменитой в мире подмышкой,
свет влюбленных в китайских мыльных операх, швыряющих
друг в друга жареных уток с видом типа «живи, пока молод»,
свет стариков, что, сидя на ящиках у мелочных лавок,
продают сушеных морских коньков и пагоды из пластмассы,
свет барахолки — «Дворец Инь—Ян»,
свет парикмахерского салона «Золотой Феникс», свет «Вигорам»,
свет отдыхающих в Центральном парке, вращающихся,
как скворчащие куры на вертеле,
свет от кафе «Крылышки жареных цыплят», от
облепивших счетчики парковки, от гламурных красоток,
от тех, что стреляют глазами в таком ореоле духов, что вянут цветы,
ступающих важно, подвыпивших, несущих вздор, шикарных —
иммигрантов, беженцев, уличных торговцев, брокеров, дворников, поваров,
стенографисток, —
всех нас, создающих и разрушающих себя,
спешащих вперед, к тому, чем мы станем, лишь в одну сторону, лишь в одну жизнь:
свободных во времени, но не от времени;
здесь, в городе, живые сходятся вместе; сходятся и расходятся, вновь и вновь...
Быстро, быстро спроси об этом у неба, о любых отношениях смертных,
чувствуешь, как все бежит,
ибо чем было бы сердце, не стремись оно к небу?
Только и мысль, что ни одно слово никогда так не исполнится жизни, как этот мир.
Только и мысль, что о благодарности.

Перевод Майи Кореневой

саджи кыок ким / 453

А. Е. St a l l in g s

Ha d e s We l c o me s His Br id e

Come now, child, adjust your eyes, for sight

Is here a lesser sense. Here you must learn
Directions through your fingertips and feet
And map them in your mind. I think some shapes
Will gradually appear. The pale things twisting
Overhead are mostly roots, although some worms
Arrive here clinging to their dead. Tum here.
Ah. And in this hall will sit our thrones,
And here you shall be queen, my dear, the queen
Of all men ever to be bom. No smile?
Well, some solemnity befits a queen.
These thrones I have commissioned to be made
Are unlike any you imagined; they glow
Of deep-black diamonds and lead, subtler
And in better taste than gold, as will suit
hour timid beauty and pale throat. Come now,
Down these winding stairs, the air more still
And dry and easier to breathe. Here is a room
For your diversions. Here I’ve set a loom
And silk unraveled from the finest shrouds
And dyed the richest, rarest shades of black.
Such pictures you shall weave! Such tapestries!

454 / A. E. STALLINGS
 А. 3. Ст а л л и н г с

Га д е с 1 п ри н и м ает сваю н евес т ы

Приди, дитя, и дай глазам привыкнуть,

здесь в зреньи толку мало. Ты должна
на ощупь направленья узнавать,
отображать в уме их. Постепенно очертанья,
я думаю, проступят. Вот над головой
извивы бледные корней или червей,
прильнувших к мертвецам своим. Сверни здесь.
О! В этой зале ты взойдешь на трон,
возлюбленная, станешь ты царицей
для всех, кто был когда-либо рожден. Не улыбнешься?
Что ж, царице подобает церемонность.
Я повелел, чтоб трон сей сделан был
так, чтоб затмить твое воображенье.
Чернейшие алмазы и свинец
мерцают в нем изысканнее злата
и так подходят робкой красоте
твоей и бледной шее. А теперь,
вот винтовая лестница, спускайся,
здесь воздух неподвижнее и суше,
и легче дышится. Здесь комната, чтоб ты
могла развеяться. Есть ткацкий в ней станок
и шелк, размотанный из саванов тончайших,
в оттенки выкрашен редчайшей черноты.

1 Гадес (Аид) — в греческой мифологии владыка царства мертвых, а также само

царство. Супругой Гадеса стала Персефона — похищенная им дочь Зевса и Деметры,
богини плодородия земледелия.

А. Е. СТАЛЛИНГС / 455
 For you I chose those three thin shadows there.
And they shall be your friends and loyal maids,

And do not fear from them such gossiping

As servants usually are wont. They have

Not mouth nor eyes and cannot thus speak ill

Of you. Come, come. This is the greatest room;

I had it specially made after great thought

So you would feel at home. I had the ceiling

Painted to recall some evening sky —

But without the garish stars and lurid moon.

What? That stark shape crouching in the comer

Sweet, that is to be our bed. Our bed.

Ah! Your hand is trembling! 1 fear

There is, as yet, too much pulse in it.

456 / A. E. STALLINGS
Что за картины выйдут! Что за гобелены!

Три тени зыбкие избрал я для тебя,

ты в них подруг найдешь и преданных служанок.

Что сплетничать начнут, не опасайся,
хоть слуги к сплетням склонны. Нет у них

ни рта, ни глаз, и, значит, о тебе

они не смогут дурно отзываться.
Ступай. Ступай. Вот лучшая из комнат;

ее устроил я так, чтобы ты могла

себя здесь чувствовать как дома. Потолок,

как небо вечером, окрашен мной, — однако

без звезд блескучих и луны бесстыдной.

Что? Что же притаилось там, в углу?
Там наше ложе, милая. Там ложе.

Как все-таки рука твоя дрожит!

Боюсь, пока еще в ней пульса многовато.

А. Е. СТАЛЛИНГС / 457
 An c ie n t Do b Gr a v e , Un e a r t h e d Du r in g
<
z
О

NSTRUCTION OFTHE ATHENS METRO

It is not the curled-up bones, nor even the grave

That stops me, but the blue beads on the collar

(Whose leather has long gone the way of hides) —

The ones to ward off evil. A careful master

Even now protects a favorite, just so.

But what evil could she suffer after death?

I picture the loyal companion, bereaved of her master,

Trotting the long, dark way that slopes to the river,

Nearly trampled by all the nations marching down,

One war after another, flood or famine,

Her paws sucked by the thick, caliginous mud,

Deep as her dewclaws, near the riverbank.

In the press for the ferry, who will lift her into the boat?

Will she cower under the pier and be forgotten,

Forever howling and whimpering, tail tucked under?

What stranger pays her passage? Perhaps she swims,

Dog-paddling the current of oblivion.

A shake as she scrambles ashore sets the beads jingling.

And then, that last, tense moment — touching noses

Once, twice, three times, with unleashed Cerberus.

458 / A. E. STALLINGS
 Ан т и ч н о е з а х о р о н е н и е с о б а к и ,в с к р ы т о е в

X
СООРУЖЕНИЯ МЕТРО ВАФ

s
Не кости скрученные, не сама могила,

меня привлек из синих бус ошейник

(чья кожа сгинула давно средь прочих шкур),
служивший оберегом. И поныне

заботливый хозяин защищает свою любимицу.

Но что ей угрожает после смерти?

Хозяина лишившись, верный спутник,

рысцой во тьме она спускается к реке

вдоль вытоптанной смертными дороги —

война вслед за войной, потоп и голод, —

засасывает лапы темный ил,

чем ближе к берегу, тем увязаешь глубже.

У переправы кто возьмет ее в ладью?

Или ее забудут под мостками

навек скулить и выть, с хвостом поджатым?

Какой чужак ее оплатит переправу?

Наверно, по-собачьи она переплывет поток забвенья.

И выбравшись на берег, отряхнет дрожанье звонких бусин.

И теперь последний миг усилий — раз, другой,

и в третий раз касаются носами она и Цербер, спущенный с цепи.

А. Е. СТАЛЛИНГС / 459
Fir s t Lo v e : a Qu iz

He came up to me:
a. in his souped-up Camaro
b. to talk to my skinny best friend
c. and bumped my glass of wine so I wore the ferrous stain on my sleeve
d. from the ground, in a lead chariot drawn by a team of stallions black as crude oil and
breathing sulfur; at his heart, he sported a tiny golden arrow

He offered me:
a. a ride
b. dinner and a movie, with a wink at the cliche
c. an excuse not to go back alone to the apartment with its sink of dirty knives
d. a narcissus with a hundred dazzling petals that breathed a sweetness as cloying as decay

I went with him because:

a. even his friends told me to beware
b. I had nothing to lose except my virginity
c. he placed his hand in the small of my back and I felt the tread of honeybees
d. he was my uncle, the one who lived in the half-finished basement, and he took me by the hair

The place he took me to:

a. was dark as my shut eyes
b. and where 1 ate bitter seed and became ripe
c. and from which my mother would never take me wholly back, though she wept and walked
the earth and made the bearded ears of barley wither on their stalks and the blasted flowers
drop from their sepals
d. is called by some men hell and others love
e. all of the above

460 / A. E. STALLINGS
 Пе р в а я л ю б о в ь . Те с т

Он подъехал ко мне:
a. на своем крутом «камаро»
b. поболтать с этой, кожа да кости, моей лучшей подругой
c. и задел мой бокал, так что теперь у меня бурые пятна на рукаве
d. прямо из-под земли, на колеснице свинцовой, влекомой жеребцами чернее недр,
дышавшими серой; и в своем сердце он нес золотую стрелу

Он предложил мне:
a. подвезти меня
b. поесть и сходить в кино, закрывая глаза на банальность
c. что-то придумать, чтоб не возвращаться одной в квартиру, к раковине, к немытым ножам
d. столепестковый ослепительный нарцисс, дышавший сладко пресыщением и тленом

Я пошла с ним, поскольку:

a. даже его друзья советовали быть с ним начеку
b. кроме девственности, мне нечего было терять
c. он приобнял меня, и я почувствовала бег пчелиных лапок
d. он был моим дядей и жил в подвале недостроенного дома, и он взял меня за волосы

То место, куда он привел меня:

a. было тьмой, как в закрытых моих глазах
b. и где я съела горькое семя и стала зрелой
c. и откуда меня моя мать никогда не получит назад, хоть она и плачет,
и ходит по земле, на корню иссушая остистый ячмень
и головки спаленных цветов со стеблей низвергая
d. одни называют адом, а другие — любовью
e. все, что выше.

Перевод Юлия Гуголева

А. Е. СТАЛЛИНГС / 46 1
Ke v in Yo u n g

Th e Wo r ks

Broke as we were, we didn’t need

fixing. But that autumn the men
weighed down our porch, sweating
in their suits, hats-in-hand,
we answered. Thought at first
it was the government making sure

we was poor. Except only cheese

they offered were smiles
wide as a dollar. Said we sat
on oil & could become rich
as the soil surrounding our house —
that dirt you could barely bury

anyone in, on account it shifted

like their pale eyes. Before ours
waved a wad of bills fat
as a bacon slab, its scent
wafting through the house.
Mama knew you can't get to heaven
digging through earth

& told those reps from Love

Petroleum Works to leave —
but like bad dreams or good
dogs they came back, wanting

462 / KEVIN YOUNG

 Ке в и н Ян г

Ра з р а б о т к и

Как ни были мы бедны, мы не нуждались

в пособии. Но в ту осень наше крыльцо
осаждали мужчины со шляпой
в руке, взопревшие в костюмах, —
мы отвечали. Сперва думали,
государственная проверка, чтоб убедиться,

что мы бедны. Не считая того, что единственным

благом, исходившим от них, были
улыбки шириной с доллар. Говорили, мы сидим
на нефти, можем стать богаты,
как почва вокруг дома, —
земля, в которой толком и

не похоронишь — так и ходит, как бесцветные

их глаза. У нас перед глазами
плясала пачка денег,
толщиной в шмат бекона, ее запах
разносился по всему дому.
Мама знала, что на небо не попасть, прокопав
землю насквозь,

и сказала этим дядям из

«Лав Петролеум» убираться
но, как дурной сон или хороший
пес, они возвращались.

КЕВИН ЯНГ/463
 to put up a fence, like a fight,
& dig. There, past

the henhouse — we wouldn’t

even notice. Said our best crop
may be beneath noses
they looked down at us from.
Who knew what of earth
we’d inherit? Besides

some in town who’d disagreed

found their houses catch,
turn quick to ash. After that
most took what crossed their palms
& moved on. Some swore
they could stay on & farm
for fuel. Mama agreed & signed

though I couldn’t figure

what we needed with oil
when we already had enough
to grease scalps, smooth out
my knobby knees. She said
I’d see come spring

when my socks could stay up

later than I did & none
needed darning. Unlike
the poor folks’ dentist
who pulled whenever
you had a pain, The Works drilled

through winter with silver I'd never

464 / KEVIN YOUNG

всенепременно желая застолбить

и копать. Там,

за курятником, — нам даже

не видно будет. Говорили, может, лучший

наш урожай под носом, с высоты

которого они взирали на нас.

Как знать, что нам досталось
в наследство? К тому же

кой у кого из отвергнувших вспыхнул

дом и вмиг сгорел дотла.

Тогда большинство, взяв, что дают,

съехало. Кто-то клялся,

оставшись, сдать землю

в аренду под нефть. Мама

согласилась и поставила подпись,

хоть я не мог взять в толк,

к чему нам нефть, когда

ее и так хоть залейся: и мазать

голову, и втирать мне

в коленки. Она сказала,

придет весна — пойму,

когда мои носки продержатся

дольше меня, не нуждаясь

в штопке. В отличие от

дантиста для бедных,

что дерет зуб, только

он заболит, эти бурили

КЕВИН ЯНГ/ 465

 seen — nothing like the spoons
& washboards Line Chock

played evenings. The Devil sure

don’t like to be disturbed

Mama said in spring

when the drill didn’t deliver

& the men quit digging
for dirt that paid, hand

kerchiefs covering their faces

like matinee bandits. Only once

the well inking over, then empty

as a grave. The drill

just stood there, still, a rickety

crucifix. We watched

rust grow with weeds & the well

widen, our mouths ovens

open & unlit, waiting to fill

with food. Seems all summer Frankie
& I played Miss Mary Mack

back where the word Petroleum

wore off like the promise

of salvation, that Love

Works would hit home

& thick black rain up.

466 / KEVIN YDUNB

всю зиму чем-то серебряным — сроду такого

не видел — не то что ложки и

стиральные доски, на каких
Дядя Чок играл вечерами. Конечно, дьявол

не любит никаких беспокойств,

сказала мать весной,

когда скважина не забила;

рабочие бросили бурить

в поисках доходных
почв, прикрыв лица платками,
как бандиты в дневных спектаклях. Лишь раз

из колодца плеснуло черным, потом — пусто,

как в могиле. Бур,

как прежде, стоял рахитичным распятьем.

Мы смотрели, как всё

сжирали ржавчина и бурьян, колодец

ширился, а в наших печах,
открытых в ожиданье пищи, не разводили
огня. Кажется, мы с Фрэнки все лето
играли в «мисс Мэри Энн»

на задах, где слово «Петролеум»

выцветало, как обещанье

спасенья, когда фирма «Лав»

попадет-таки в цель

и польет густой черный дождь.

КЕВИН янг/467
CJu iv ir a Cit y Limit s

for Thomas Fox Averill

Pull over. Your car with its slow

breathing. Somewhere outside Topeka

it suddenly all matters again,

those tractors blooming rust

in the fields only need a good coat

of paint. Red. You had to see

for yourself, didn’t you; see that the world

never turned small, transportation

just got better; to learn

we can t say a town or a baseball

team without breathing in

a dead Indian. To discover why Coronado

pushed up here, following the guide

who said he knew fields of gold,

463 / KEVIN YOUNG

 Пр о с т о р ы Ки в и р и

Томасу Фоксу Эвериллу

Жмись к обочине. Твой драндулет

еле дышит. За Топикой это

вдруг опять имеет значенье;

эти ржавые трактора

на полях надо лишь хорошенько

покрасить. В красный. Ты был

должен сам убедиться, так ведь? понять, что мир

не стал меньше — лучше работает

транспорт; узнать, что, произнося

название города или бейсбольной

команды, ты вдохнул
мертвого индейца. Выяснить, зачем Коронадо2

забрел сюда с проводником, уверявшим,

что знает к северу залежи

1 Район в Канзасе.
1 Франсиско Васкес де Коронадо (1510—1554) испанский землепроходец, со своим
отрядом достигший Кивиры в 1541 г.

КЕВИН ЯНГ/469
 north, who led them past these plains,

past buffaloes dark as he was. Look.

Nothing but the wheat, waving them
sick, a sea. While they strangle

him blue as the sky above you

The Moor must also wonder

when will all this ever be enough?

this wide open they call discovery,

disappointment, this place my

thousand bones carry, now call home.

4 70 / KEV IN YOUNG
 золота; он провел их за эти равнины,
за стада буффало, темных, как он сам. Глянь.

Одно колыханье пшеницы — качает

чистое море. Пока его душат

до посиненья, до цвета высокого

неба, мавр3, верно, тоже

думает, когда же насытятся этим?

этим простором, который зовется открытием;

горько, этот край хранит тыщу

моих костей; теперь можно отдать концы.

3 Самоназвание этнической группы, сложившейся на юге штата Делавар в результате

смешения трех рас: индейцев из алгонкинских племен, белых и негров.

КЕВИН ЯНГ/471
Ne g a t iv e

Wake to find everything black

what was white, all the vice

versa — white maids on TV, black

sitcoms that star white dwarfs

cute as pearl buttons. Black Presidents,

Black Houses. White horse

candidates. All bleach burns

clothes black. Drive roads

white as you are, white songs

on the radio stolen by black bands

like secret pancake recipes, white back-up

singers, ball-players & boxers all

white as tar. Feathers on chickens

dark as everything, boiling in the pot

that called the kettle honky. Even

472 / KEVIN YOUNG

 НЕГАТИВ

Проснешься — вдруг белое стало

черным и наоборот; видишь

на ТВ белых служанок, в звездах черных

комедий белых карликов, милых,

как пуговки из перламутра. Черного президента

в Черном доме. Кандидатов

в кавалерию белых лошадей1.

Осветлитель жжет дочерна. Дороги белы,

как ты; на радио белые песни,

(их украли черной рукой,

точно рецепт блинов);

белые, как смоль, игроки в мяч, боксеры,

певцы сопровождения.
Перья цыплят черны, как варево в котле,

обозвавшем горшок белобрысым. Даже

1 Выражение «кавалерия черных лошадей» обозначает членов законодательного

собрания, проводящих за взятки выгодные для корпораций законы.

КЕВИН ЯНГ/473
 whites of the eye turn dark, pupils

clear & changing as a cat’s.

Is this what we’ve wanted

& waited for? to see snow

covering everything black

as Christmas, dark pages written

white upon? All our eclipses bright,

dark stars shooting across pale

sky, glowing like ash in fire, shower

every skin. Only money keeps

green, still grows & bums like grass

under dark daylight.

474 / KEVIN YD UNG

белки глаз почернели, зрачки светлы

и сужаются, как у кошки.

Этого мы хотели

и ждали? Что увидим — все

покрыто снегом, черным, как

Рождество, страницы исписаны

белым по черному? Наши затменья светлы,

темные звезды бороздят бледное

небо, мерцая, как пепел в костре, кропя

любую кожу. Лишь деньги зеленеют,

как прежде, растут, горят, как трава

средь темени дня.

Перевод Майи Кореневой

КЕВИН ЯНГ/475
Er ic Mc He n r y

Th e Sig n

The memory of the just is blessed

but by whom and of the just what?
Infinite words are in the stone.
These were the seven someone cut
out of it. Now a damper, darker
element is almost done
replacing them with lichen crust.
A burly oak whose root-tips must
be fingering his collarbone
rains acorns on my rental car.
What if J.C. Hebbard’s marker,
rather than the tree, had grown?
Then another stone, not far
from his, inscribed God's Little Power
Ranger (it exists), would tower
protectively over their half-acre,
and the McDonald’s sign would pull
free of its anchor bolts and rise,
beating its arches, and patrol
southwest Topeka from the skies,
and do superheroic things
for justice’s sake, instead of just
announcing WE HAVE MIGHTY WINGS.

476 / ERIC MCHENRY

 Эр и к Ма к г е н р и

Вы в е с к а

Блаженной памяти справедливого,

но кто он и чем заслужил это звание?
Не счесть слов, в камне высеченных.
Кто-то высек и эти три.
Но природа потрудилась, и теперь
под коростой лишайника их
уже почти не видать.
Кряжистый дуб, который, пить дать,
кончиками пальцев-корней касается его скелета,
гремит желудями по прокатной моей колымаге.
Что, если это не дерево, а счеты
Джей Си Хеббарда1, проросшие с того света?
Через несколько миль другой гранит,
на котором начертано: Маленький
Могучий Рейнджер Господа (ей-ей!),
на страже участка в пол-акра стоит,
и вывеска «Макдоналдса» жаждет сорваться
с крепежных болтов и взмыть в небеса,
маша дугами М, и патрулировать сверху
северо-запад Топеки, и совершать чудеса
героизма справедливости для,
вместо того, чтобы лишь объявлять:
НАД ВСЕМ МИРОМ МЫ РАСКИНУЛИ КРЫЛЬЯ.

'Джей Си Хеббард был аудитором штата Канзас; представлял, в частности, свой штат на
историческом национальном антимонопольном съезде в Чикаго в 1884 г.; жил в г. Топека.

ЭРИК МАКГЕНРИ / 477

Be c a u s e You As k e d Ab d u t t h e Lin e Be t w e e n
Pr o s e a n d Po e t r y

I’ve seen the local news: it’s prose.

I prefer to look at the big picture

window — not because it shows

events exactly as they happen,

but because of the two recurring crows.

There’s tragic laughter in the way they fly.

Some flaw in their understructure

compensates the most emphatic flapping

with very little loft. One barely goes

over and the other just gets by.

478 / ERIC MCHENRY

 Потомы ЧТО ТЫ СПРОСИЛ, ГДЕ ПРО

X >s
МЕЖДЫПРОЗО

Проза — это местные новости на экране.

Предпочитаю смотреть в большое венецианское

окно — не потому, что оно без изъяна

показывает все как есть,

а потому, что в нем летят две вороны.

Их полет вызывает трагический смех.

Некий порок их телесной конструкции

уравновешивает усилия на грани

ничтожностью результата. Одна летит низко, другая

даже не пытаясь подняться вверх.

ЭРИК МАКГЕНРИ / 479

"Pl eas e Pl e a s e me

I don’t love the Beatles. No one need

ever publish or anthologize
this poem now. To those who manage to read
this far into it, I apologize.
My girlfriend has said, not knowing she’d
end up in a fifth line, “Them’s fightin’ words.”
1 know. I know they gave me Alex Chilton,
who gave me the best of Big Star, through the Byrds.
I know their sound and am not ignorant of
their catalogue. I know it begins with “Love
Me Do” and takes a slow tum for the sallow,
maturing toward those white and mustard-yellow
albums everybody says are golden.
That’s why I’m confident no one will see
this stanza. By now I’ve lost even readers
of poetry, who love their losing battles,
but not quite as much as they love the Beatles.
I believe in the many primacies of taste,
and in doing nothing to dislodge its nest
from a dependable cleft in the soul’s one tree.
That’s really why I don’t love them: because
they make me feel like it’s only me,
which is so unlike what so much music does.

4BD/ ERIC MCHENRY

 «Плиз плиз ми»'

Не люблю «Битлз». Можете не публиковать

теперь это мое рифмованное откровение.
А тем, кто смог дочитать
до этого места, мои извинения.
Мне подружка сказала, не зная еще,
что дойдет лишь до пятой строки: «Воинственные слова»12.
Знаю. Знаю, ведь мне подарили Алекса Чилтона,
а он мне — лучшее из «Биг стар», через «Бёрдз». Не нова
для меня их манера и не хуже всякого лабу
ха знаю я их дискографию. Знаю, ее открывает «Лав
ми ду», знаменуя их поворот, постепенный и огорчительный,
к желтым, все более зрелым белым и желто-горчичным
альбомам, золотым для любого фаната их чертова.
Вот почему мне плевать, что никто не увидит
этих строк. Я успел растерять всех любителей
поэзии, кому дороги их проигранные битвы,
но не так, как обожаемые битлы.
Верю, у вкуса преимуществ масса,
и что бессмысленно даже пытаться
сбить гнездо его крепкое с дерева чьей-то души.
Вот, в сущности, почему я не люблю их: наверняка —
внушают они — я один такой, а для всех они хороши,
и совершенно в другом меня убеждает музыка.

Перевод Валерия Минушина

1 Название дебютного альбома группы «Битлз» и заглавной его песни.

2 Название песни Алекса Чилтона. Алекс Чилтон (р. 1950) — американский гитарист,
вокалист, автор песен и продюсер, больше всего известный по работе с группами «Бокс
топе» и «Биг стар».

ЗРИ К МАКГЕНРИ / 4В 1
Сп р а в к и о б авт о рах

Ким Аддонизио (Kim Addonizio) 1954 .

. ,
, Dreams Out in the Street, 2007 .
Simon & Schuster. Little
Beauties (Simon & Schuster, 2005) What Is This Thing Called
Love (W. W. Norton, 2004).
,
.

(William Baer) 1948 . ,

- . « »,
«The Formalist» (1990—2004).
, «Borges» and Other
Sonnets (Truman State University Press, 2003).
,
;
«Richard Wilbur Poetry Series» .

(Christian Wiman) 1966 . -

, . The Long Home (Story
Line Press, 1998)
. , , 2003 .
Poetry.

Р. С. Гуинн (R. S. Gwynn) 1948 . ,

. Inside Literature,
, Longman 2006 .

4В2 / СПРАВКИ ОБ АВТОРАХ

 No Word of Farewell: Selected Poems 1970—2000
(Story Line Press, 2000). -
. , .

Джори Грэм (Jory Graham) 1950 . - .

, Overlord: Po
ems (Ecco, 2005), Never (HarperCollins, 2002), The Dream
of the Unified Field (Ecco, 1995),
« ».
; .

Рита Дав (Rita Dove) 1952 . , .

- 1993 1995 .,
- 2004 2006 .
— American Smooth (W. W. Norton &
Co., 2004) On the Bus with Rosa Parks (W. W. Norton & Co., 1999).
—
.

Дениз Дамел (Denise Duhamel) , -

, 1961 . Two and Two (University of Pittsburgh
Press, 2005), Mille et un sentiments (Firewheel Editions, 2005)
. -
; , ,
, .

Марк Джарман (Mark Jarman) 1952 . -

, . Unholy Son
nets (Story Line Press, 2000), Questions from Ecclesiastes (Story
Line Press, 1997) .
Body and Soul: Essays on Poetry (University of Michigan Press, 2002)

СПРАВКИ OS АВТОРАХ / 403

 The Secret of Poetry (Story Line Press, 2001).
.

Майкл Донэги (Michael Donaghy) 1954 г. ,

- , .
, Safest (Picador, 2005)
Dances Learned Last Night (MacMillan, 2001).
Whitbread Forward ,
. 2004 .

Марк Доути (Mark Doty) 1953 . ,

. , School
of the Arts (HarperCollins, 2005).
Alexandria (University of Illinois Press, 1993)

,
. ,
.

(Rafael Campo) 1964 . ,

- . ,
« »
. -
The Enemy (Duke University Press, 2007); Diva (Duke
University Press, 1999) -
.

Суджи Куок Ким (Suji Kwock Kim) - ,

- ; , —
. Notes from the Divided Coun
try (Louisiana State University Press, 2003)

434 / СПРАВКИ СБ АВТОРАХ

 , The Nation Discovery
,
. - .

Юзеф Комуняка (Yusef Komunyakaa) 1947 . -

, . 12
, Talking Dirty to the Gods (Farrar, Strauss and
Giroux, 2000) Thieves of Paradise (Wesleyan University Press,
1998), -
. Neon Vernacular: New
and Selected Poems (Wesleyan University Press, 1993)
.
,
. -
- .

(Sarah Cortez) 1950 . ,

. How to Undress : Poems (Arte POblico
Press, 2000) .
.

Джудит Ортиц Кофер (Judith Ortiz Cofer) 1952 .

- . A Love Story
Beginning in Spanish (University of Georgia Press, 2005), The
Meaning of Consuelo (Farrar, Strauss and Giroux, 2003)
.

Томас Лакс (Thomas Lux) 1946 . ,

. ,

СПРАВКИ ОБ АВТОРАХ / 4В5

 The Cradle Place (Houghton Mifflin, 2004) The Street of Clocks
(Houghton Mifflin, 2001).
.

Дэвид Леман (David Lehman) 1948 . - .

When a Woman Loves a Man
(Scribner, 2005), Evening Sun (Scribner, 2002), The Daily Mirror:
A Journal in Poetry (Scribner, 2000) .
« » ( 1988 .),
« » Uni
versity of Michigan Press.
, Last Avant-Garde: The Making of
the New York School of Poets (Doubleday, 1998).

. (Adrian C. Louis) 1946 . ,

.
; —Logorrhea (North
western University Press, 2006). -
;
, .

Эрик Макгенри (Eric McHenry) 1972 . ,

.
Potscrubber Lullabies (Waywiser Press, 2006). ,
.

Хизер Макхью (Heather McHugh) 1948 . -

, . ,
Eyeshot (Wesleyan University Press, 2003)
Hinge & Sign: Poems 1968—1993 (Wesleyan University Press,
1994), -

4В6 / СПРАВКИ ОБ АВТОРАХ

 .
1999 2005 .
( ) .

Дэвид Мейсон (David Mason) 1954 .

, .
— Ludlow (Red Hen Press, 2007).
— , Arrivals
(2004), The Country I Remember (1996) Buried Houses (1991);
Story Line Press.
,
Rebel Angels: 25 Poets of the New Formalism Twentieth
Century American Poetry. -
pa - , . - .

Наоми Шихаб Най (Naomi Shihab Nye) 1952 .

- , . ;
25 , A maze Me: Poems for Girls
(Greenwillow, 2005) 19 Varieties of Gazelle: Poems of the Middle
East (Greenwillow, 2002), -
.
- , .

Мэрилин Нельсон (Marilyn Nelson) 1946 .

, . ,
The Fields of Praise: New and Selected Poems (Louisi
ana State University Press, 1997), Magnificat (Louisiana State Uni
versity Press, 1994) The Homeplace (Louisiana State University
Press, 1991). C 2001 no 2006 . — -
;
, . .

СПРАВКИ DS АВТОРАХ / 4S7

 Кей Райан (Kay Ryan) 1945 . - ,
. ,
Niagara River (Grove Press, 2005), Say Uncle (Grove Press, 2000)
Elephant Rocks (Grove Press, 1996).
, ;
2006 . .

(Benjamin Alire Saenz)

1954 . - , - .
, Dreaming the End of War (Copper
Canyon Press, 2005), Elegies in Blue (Cinco Puntos Press, 2002),
Dark and Perfect Angels (Cinco Puntos Press, 1995) Calendar of
Dust (Broken Moon Press, 1991).
.

- (David St. John) 1949 . ,

. ,
The Face: A Novella in Verse (Harp
erCollins, 2004). The Nation Discovery,
. ,
.
.

Рон Силлиман (Ron Silliman) 1946 . ,

. ,
Under Albany (Salt Publishing, 2004) Tjanting (Salt Publishing, 2002).
Pushcart,
.

(Mary Jo Salter) 1954 . -

, . ,

4В8 / СПРАВКИ Об АВТОРАХ

 Open Shutters: Poems (Knopf, 2003) A Kiss in Space:
Poems (Knopf, 1999). A Phone Call to Future
Knopf 2008 .

Элизабет Спайерз (Elizabeth Spires) 1952 .

— Now the Green Blade Rises:
Poems (Norton, 2004) Worldling (Norton, 1995),
. - .

А. Э. Сталлингс ( . . Stallings) 1968 . ,

. Archaic Smile
(University of Evansville Press, 1999)
; (TriQuarterly, 2006).
- 1994 2000 . —
« »; Push
cart. 2007 . Penguin Classics
« ». . .
.

Тимоти Стил (Timothy Steele) 1948 . ,

. ,
Toward the Winter Solstice (Ohio University/ Swallow Press, 2006),
Sapphics and Uncertainties (University of Arkansas Press, 1995), The
Color Wheel (Johns Hopkins University Press, 1994). 2004 .
« » .

Дайана Тил (Diane Thiel) 1967 . - ,

. , Cross
roads: Creative Writing Exercises in Four Genres (Longman, 2005),
The White Horse: A Colombian Journey (Etruscan Press, 2004), Re
sistance Fantasies (Story Line Press, 2004) Echolocations (Story

ПРАВКИ ОБ АВТОРАХ / 4B9

 Line Press, 2000), .
- .

Наташа Тредвей (Natasha Trethewey) 1966 .

, . Native Guard (Hough
ton Mifflin, 2006), Bellocq’s Ophelia (Graywolf, 2002) Domestic
Work (Graywolf, 2000). ,
« »
. -

Эми Уемацу (Amy Uyematsu) 1951 . ,

. 30 Miles from J-Town
(Story Line Press, 1992) 1992 .
.
: Stone Bow Prayer (Copper Canyon Press, 2005)
Nights of Fire, Nights of Rain (Story Line Press, 1998).
- .

Элис Фултон (Alice Fulton) 1952 . , -

. ,
Cascade Experiment: Selected Poems (W. W. Norton & Co., 2004),
Felt (W. W. Norton & Co., 2001) Sensual Math (W. W. Norton &
Co., 1995). ,
. —
.

Эндрю Хаджинс (Andrew Hudgins) 1951 .

, . — Ecstatic
in the Poison (Overlook, 2003) Babylon in a Jar (Mariner Books,

49D / СПРАВКИ ОБ АВТОРАХ

2001).
;
.

Г. Л. Хикс (Н. L. Hix) 1960 . ,

.
.
Chromatic (Etruscan Press,
2006) -
. Shad
ows of Houses (Etruscan Press, 2005) As Easy as
Lying (Etruscan Press, 2002).

Джейн Хиршфилд (Jane Hirschfield) -

1953 ., .
, After (HarperCollins, 2006),
Nine Gates: Entering the Mind of Poetry (HarperCollins,
1997). ,
.

Тони Хогланд (Tony Hoagland) 1953 . - ,

. , What Narcissism
Means to Me (Graywolf Press, 2003), -
.
;

Гертруда Шнакенберг (Gjertrud Schnackenberg)

1953 . , .
The Throne of Labdacus: A Poem (Farrar, Strauss and Giroux, 2001)

СПРАВКИ СВ АВТОРАХ / 49 1
 Supernatural Love: Poems 1976—1992 (Farrar, Strauss and Giroux,
2000).
,
.

(Larissa Szporluk) 1968 . -

, . ,
- ;

. -
- .

Embryos and Idiots (Tupelo Press, 2007).

(Lynn Emanuel) 1949 . -

, - .
: Then, Suddenly —(University of Pittsburgh Press, 1999),
The Dig (University of Illinois Press, 1992) Hotel Fiesta (University
of Illinois Press, 1984). —
.

(Angie Estes) 1950 . .

;
—Chez Nous (Oberlin College Press, 2005).
FIELD
Voice-Over (Oberlin College Press, 2002).
The
Uses of Passion (Gibbs Smith, 1995). ,

,
; Pushcart.

492 / СПРАВКИ ОБ АВТОРАХ

 Кевин Янг (Kevin Young) 1970 . ,
. For the Con
federate Dead (Knopf, 2007), Black Maria (Knopf, 2005), Jelly Roll:
A Blues (Knopf, 2003), To Repel Ghosts (Knopf, 2001) .
, ,

.
Co n t e mp o r ar y Po e t r y in t h e U.S.
Cr e d it s

Kim Addonizio, «First Poem For You»from The Philosopher’s Club

(Rochester, NY: BOA Editions, 1994). Copyright © 1994 by Kim
Addonizio. Reprinted with the permission of the author. «Target»
from Tell Me. Copyright © 2000 by Kim Addonizio. Reprinted with
the permission of BOA Editions, Ltd., www.boaeditions.org. «Stolen
Moments» from What Is This Thing Called Love. Copyright © 2004
by Kim Addonizio. Reprinted with the permission of W.W. Norton &
Company, Inc.

William Baer, «Breaking and Entering,» «Fire Watcher,» and

«Trauma Center» from The Unfortunates. Copyright© 1997 by William
Baer. Reprinted with the permission of Truman State University Press.

Rafael Campo, «Oysters» and «Living with Illness» from Lands

cape with Human Figure. Copyright © 2002 by Rafael Campo. « 1
Dia de los Muertos» from What the Body Told. Copyright © 1996 by
Rafael Campo. All rights reserved. All used by permission of Duke
University Press.

Judith Ortiz Cofer, «The Lesson of the Teeth» from The Latin Deli:
Prose & Poetry. Copyright © 1993 by Judith Ortiz Cofer. Reprinted
with the permission of The University of Georgia Press. «The Latin
Deli: An Ars Poetica»from The Americas Review 20, no 3 (Fall 1992).
Reprinted with the permission of Arte Press-University of Ho
uston. «The Pleasures of Fear» from A Love Story Beginning in Spani
sh. Copyright © 2005 Judith Ortiz Cofer. Reprinted with permission of
the University of Georgia Press.

•494 / CREDITS
 Sarah Cortez, «Undressing a Cop,» «Tu Negrito,» and «Lingo»from
How to Undress a Cop (Houston: Arte Publico Press-University of
Houston, 2000). Reprinted with the permission of the publisher.

Michael Donaghy, «Pentecost» from Dances Learned Last

Night: Poems 1975-1995. Copyright © 2000 by Michael Donaghy.
«Cadenza» from Safest. Copyright © 2006 by Michael Donaghy.
«Black Ice and Rain» from Conjure. Copyright © 2000 by Michael
Donaghy. All reprinted with the permission of Macmillan.

Mark Doty, «Bill’s Story» from My Alexandria. Copyright © 1993

by Mark Doty. Reprinted with the permission of the author and the
University of Illinois Press.

Rita Dove, «Daystar»from Thomas and Beulah. Copyright © 1986

by Rita Dove. Reprinted with the permission of the author. «Used»
from Mother Love. Copyright © 1995 by Rita Dove. Reprinted with
the permission of the author and W.W. Norton & Company, Inc. «Am
erican Smooth» from American Smooth. Copyright © 2004 by Rita
Dove. Reprinted with the permission of the author and W.W. Norton
& Company, Inc.

Denise Duhamel, «Bird» from Smile! (Warm Spring Press,

1993). Copyright © 1993 by Denise Duhamel. Reprinted with
the permission of the author. «Mr. Donut» and «Ego» from Queen
for a Day: Selected and New Poems. Copyright © 1993, 2001 by
Denise Duhamel. Reprinted with the permission of the University
of Pittsburgh Press.

Lynn Emanuel, «Frying Trout While Drunk,» «The Sleeping,» and

«Outside Room Six» from The Dig and Hotel Fiesta. Copyright ©

CREDITS / 495
 H. L. Hix, «No Less than Twenty-Six Necronyms» and «Reasons»from
Perfect Hell (Gibbs Smith Publishers, 1996). Copyright © 1996 by
H. L. Hix. Reprinted with the permission of the author. Excerpts from
«Orders of Magnitude» from Rational Numbers. Copyright © 2000 by
H. L Hix. Reprinted with the permission of Truman State University Press.

Tony Hoagland, «Lucky» and «Honda Pavarotti» from Donkey Go

spel. Copyright © 1998 by Tony Hoagland. «Two Trains» from What
Narcissism Means to Me. Copyright © 1993 by Tony Hoagland. All
reprinted with the permission of Graywolf Press, Saint Paul, MN.

Andrew Hudgins, «Praying Drunk» from The Never-Ending: New

Poems. Copyright © 1992 by Andrew Hudgins. Reprinted with the
permission of Houghton Mifflin Company. «Beatitudes»from Ecstatic
in the Poison: New Poems. Copyright © 2003 by Andrew Hudgins.
Reprinted with the permission of The Overlook Press.

Mark Jarman, «After Disappointment» and «Ground Swell» from

Questions for Ecclesiastes (Ashland, Or.: Story Line Press, 1997).
Copyright © 1997 by Mark Jarman. Reprinted with the permission
of the author. «Coyotes» from To the Green Man. Originally from The
Atlantic (May 2003). Copyright © 2003 by Mark Jarman. Reprinted
with the permission of Sarabande Books, Inc.

SuJI Kwock Kim, «Occupation»and «Monologue for an Onion»from

Notes from the Divided Country. Copyright © 2003 by Suji Kwock Kim.
Reprinted with permission of Louisiana State University Press. All
rights reserved. «Slant» Reprinted with the permission of the author.

Yusef Komunyakaa, «Facing It» and «My Father’s Love Letters»

from Pleasure Dome: New and Collected Poems. Copyright © 2001

496 / CREDITS
1984,1992, 1995 by Lynn Emanuel. Reprinted with the permission
of the author and the University of Illinois Press.

Angle Estes, «Rhapsody» and «History»from Voice-Over. Copyright

© 2001 by Angie Estes. «Elegy» from Chez Nous. Copyright © 2005
by Angie Estes. All reprinted with the permission of Oberlin College
Press.

Alice Fulton, «Dance Script with Electric Ballerina» from Dance

Script with Electric Ballerina (Philadelphia: University of Pennsylvania
Press, 1984). Copyright © 1984 by Alice Fulton. Reprinted with the
permission of the author. «Fierce Girl Playing Hopscotch»from Pallad
ium. Copyright © 1987 by Alice Fulton. Reprinted with the permission
of the author and the University of Illinois Press. «About Face» from
Sensual Math. Copyright © 1995 by Alice Fulton. All rights reserved.
Reprinted with the permission of W.W. Norton & Company, Inc.

Jorle Graham, «At Luca Signorelli's Resurrection of the Body»from

Erosion. Copyright © 1983 by Princeton University Press. Reprinted
with the permission of Princeton University Press.

R. S. Gwynn, «The Drive-In» from The Drive-In. Copyright © 1986

by the Curators of the University of Missouri. Reprinted with the
permission of University of Missouri Press. «Body Bags» and «Untitled»
from No Word of Farewell: Selected Poems (Ashland, OR: Story Line
Press, 2000). Reprinted with the permission of the author.

Jane Hlrshfleld, «The Envoy,» and «Red Berries,» and «Moment»

from Given Sugar, Given Salt. Copyright © 2001 by Jane Hirshfleld.
Reprinted with the permission of HarperCollins Publishers and Mic
hael Katz.

CREDITS / 497
 by Yusef Komunyakaa. Reprinted with the permission of Wesleyan
University Press. «Ode to the Maggot» from Talking Dirty to the
Gods. Copyright © 2000 by Yusef Komunyakaa. Reprinted with the
permission of Farrar, Straus & Giroux, LLC.

David Lehman, «The Difference Between Pepsi and Coke» from

An Alternative to Speech. Copyright © 1986 by Princeton University
Press. «Rejection Slip»from Operation Memory. Copyright © 1990 by
David Lehman. All rights reserved. All reprinted with the permission
of Writers’ Representatives, Inc. for the author.

Adrian C. Louis, «Without Words» (2005). Copyright © by Adrian

C. Louis. Reprinted with the permission of the author. «Looking for
Judas» from Vortex of Indian Fevers. Reprinted with the permission of
Northwestern University Press. «One of the Grim Reaper’s Disguises»
from Bone & Juice. Reprinted with the permission of Northwestern
University Press.

Thomas Lux, «Refrigerator, 1957» and « Little Tooth» from New

and Selected Poems, 1975-1995. Copyright © 1990 by Thomas Lux.
«The People of the Other Village»from Split Horizon. Copyright © 1994
by Thomas Lux. All rights reserved. All reprinted with the permission
of Houghton Mifflin Company.

David Mason, «Spooning» from The Buried Houses (Ashland, Or.:

Story Line Press, 1991). Copyright © 1991 by David Mason. «Song
of the Powers» from The Country I Remember (Brownsville, OR: Story
Line Press, 1996). Copyright © 1996 by David Mason. «The Lost
House»from Arrivals (Ashland, Or.: Story Line Press, 2004). Copyright
© 2004 by David Mason. All reprinted with the permission of the
author.

498 / CREDITS
 Eric McHenry, «The Sign,» «Because You Asked About the
Line between Prose and Poetry,» and «’ Please Please Me’» from
Potscrubber Lullabies. Reprinted with the permission of The
Waywiser Press.

Heather McHugh, «Better or Worse,» « Physics,» and «The Size

of Spokane» from Hinge & Sign: Poems, 1968-1993. Copyright ©
1994 by Heather McHugh. Reprinted with the permission of Wesle
yan University Press.

Marilyn Nelson, «Minor Miracle,» «How I Discovered Poetry,» and

«Lonely Eagles»from The Fields of Praise: New and Selected Poems.
Copyright © 1997 by Marilyn Nelson. All rights reserved. Reprinted
with the permission of Louisiana State University Press.

Naomi Shlhab Nye, «Famous,» «The Traveling Onion,» and «Yellow

Glove» from Words Under the Words: Selected Poems. Copyright ©
1992 by Naomi Shihab Nye. Reprinted with the permission of the
author.

Kay Ryan, «Turtle» from Flamingo Watching. Copyright © 1994

by Kay Ryan. Reprinted with the permission of Copper Beech Press.
«Mockingbird»from Say Uncle. Copyright © 2000 by Kay Ryan. Repr
inted with the permission of Grove/ Atlantic, Inc.

Benjamin Allre Saenz, «Resurrections» from Calendar of Dust

(Seattle: Broken Moon Press, 1991). Copyright © 1991 by Benjamin
Alire Saenz. Reprinted with the permission of the author. «To the
Desert» from Dark and Perfect (El Paso: Cinco Puntos Press, 1995).
Copyright © 1995 by Benjamin Alire Saenz. Reprinted with the
permission of the author. «The Blue I Loved» from Elegies in Blue.

CREDITS / 499
 Copyright © 2002 by Benjamin Alire Saenz. Copyright © 2002 by
Benjamin Alire Saenz. Reprinted with the permission of Cinco Puntos
Press.

Mary Jo Salter, «Expectancy» and «Welcome to Hiroshima» from

Henry Purcell in Japan. Copyright © 1984 by Mary Jo Salter. «Dead
Letters: Part I» from from Unfinished Painting. Copyright © 1989 by
Mary Jo Salter. All reprinted with the permission of Alfred A. Knopf, a
division of Random House, Inc.

Gjertrud Schnackenberg, «Nightfishing,» «The Paperweight,»

and «Walking Home» from Supernatural Love: Poems 1976-1992.
Copyright © 2000 by Gjertrud Schnackenberg. Reprinted with the
permission of Farrar, Straus & Giroux, LLC.

Ron Silliman, excerpt from «The Chinese Notebook» from The

Age of Huts (New York: Roof Books, 1986). Copyright © 1986 by Ron
Silliman. «Being a Part of The Alphabet»(part XXXVI) from «You»from
Jacket 6 (January 1999). Copyright © 1999 by Ron Silliman. [«Proto-
mallie: the flaneur.»] from NON from Grist 1 (1993). Copyright © 1983
by Ron Silliman. All reprinted with the permission of the author.

Elizabeth Spires, «Worldling» and «The Summer of Celia» from

Worldling. Copyright © 1995 by Elizabeth Spires. «Triptych for Three
Tenses»from Now the Green Blade Rises. Copyright © 2003 by Eliza
beth Spires. All reprinted with the permission of the author and W.W.
Norton & Company, Inc.

A. E. Stallings, «Hades Welcomes His Bride» from Archaic Smile

(Evansville, Ind.: University of Evansville Press, 1999). Copyright ©
1999 by A.E. Stallings. Reprinted with the permission of the author.

SOO / CREDITS
«Ancient Dog Grave, Unearthed During Construction of the Athens
Metro» and «First Love: A Quiz» from , Copyright © 2006 by
A. E. Stallings. Used by permission of Northwestern University Press,
www.nupress.northwestern.edu/ .

Timothy Steele, «Sapphics against Anger» and «An Aubade»

from Sapphics and Uncertainties: Poems 1970-1986. Copyright ©
1986,1995 by Timothy Steele. Reprinted with the permission of the
University of Arkansas Press, www.uapress.com. «Joanna, Wading»
from Toward the Winter Solstice: New Poems. Copyright © 2006 by
Timothy Steele. Reprinted with the permission of Swallow Press/
Ohio University Press, www.ohioswallow.com.

David St. John, «Francesco and Clare,» «I Know,» and «My Tea
with Madame Descartes» from Study for the World’s Body: New and
Selected Poems (New York: HarperCollins, 1994). Copyright © 1994,
2007 by David St. John. Reprinted by permission of the author.

Larissa Szporiuk, «Libido»from Dark SkyQuestion. Copyright © 1998

by Larissa Szporiuk. Reprinted with the permission of Beacon Press,
Boston. «Isolato»and «Vertigo»from Isolate. Copyright © 2000 by Larissa
Szporiuk. Reprinted with the permission of the University of Iowa Press.

Diane Thiel, «The Minefield» and «South Beach Wedding» from

Echolocations (Ashland, Or.: Story Line Press, 2000). Copyright
© 2000 by Diane Thiel. «Resistance Fantasies» from Resistance
Fantasies (Ashland, Or.: Story Line Press, 2004). Copyright © 2004
by Diane Thiel. All reprinted with the permission of the author.

Natasha Trethewey, «White Lies» from Domestic Work. Copyright

© 2000 by Natasha Trethewey. Reprinted with the permission of

CREDITS / 501
Graywolf Press, Saint Paul, Minnesota. «Myth» and «What Is Evidence»
from Native Guard: Poems. Copyright © 2006 by Natasha Trethewey.
Reprinted with the permission of Houghton Mifflin Company. All rights
reserved.

Amy Uyematsu, «Deliberate»from 30 Miles from J-Town (Ashland,

OR: Story Line Press, 1997). Copyright © 1997 by Amy Uyematsu.
«The Ten Million Flames of Los Angeles» and «Lessons from Central
America»from Nights of Fire, Nights of Rain (Story Line Press, 1997).
Copyright © 1997 by Amy Uyematsu. All reprinted with the permissi
on of the author.

Christian Wiman, «Afterwards» from The Long Home (Ashland,

Ore.: Story Line Press, 1998). Copyright © 1998 by Christian
Wiman. Reprinted with the permission of the author. «Postolka» and
«Darkness Starts» from Hard Night. Copyright © 2005 by Christian
Wiman. Reprinted with the permission of Copper Canyon Press, www.
coppercanyonpress.org.

Kevin Young, «The Works» and «Quivera City Limits» from Most
Way Home. Copyright © 2000 by Kevin Young. «Negative»from To Re
pel Ghosts: Five Sides in Minor. Copyright © 2001 by Kevin Young.
All reprinted with the permission of Zoland Books/ Steerforth Press.
 ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННОЕ ИЗДАНИЕ

Современная американская поэзия.

Антология

Ответственный редактор О. Старикова

Ведущий редактор М. Мельниченко
Дизайн обложки: А. Неиэвестнова
Компьютерная верстка: Е. Ушакова, А. Шаповалова
Корректура: О. Горчакова, А. Михлина

ОБЪЕДИНЕННОЕ ГУМАНИТАРНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО

101000, Москва, Кривоколенный пер., 10, стр. 6А
Факс: (495) 624-5761; тел.: (495) 744-3170;
e-mail: info@ogi.ru

КНИГИ ИЗДАТЕЛЬСТВА ОГИ МОЖНО ПРИОБРЕСТИ:

м. «Чистые Пруды», Кривоколенный пер., д. 10, стр. 5,
кафе «Билингва», тел.: (495) 623-6683;
м. «Чистые Пруды», Потаповский пер., д. 8/12, стр. 2,
клуб «Проект О.Г.И.»;
кафе «Пироги»: м. «Площадь Революции»/«Лубянка»,
ул. Никольская, д. 19/12;
м. «Охотный Ряд»/«Театральная», ул. Большая Дмитровка,
д. 12/1, стр. 1; м. «Перово», Зеленый просп., д. 5/12;
м. «Китай-город», Новая площадь, д. 14,
кафе «Нейтральная территория», тел.: (495) 621-2737

Оптовые продажи: тел.: (495) 744-3171, e-mail: info@ogi.ru

Подписано в печать 13.09.2007. Гарнитура Academy С.

Формат 60x90 */16 Объем 31,5 печ. л.
Бумага офсетная. Печать офсетная. Тираж 2000 экз.
Заказ № 950.

Отпечатано в ОАО «Московская типография № 6».

115088, Москва, ул. Южнопортовая, 24,